Эдвард Беллами

Это деревенская улица с большими вязами по обеим сторонам, а посередине тянется еще один ряд, расположенный на узкой полосе травы, так что улица и проезжая часть на самом деле двойные. Жилища по обе стороны не только далеко разделены широкой улицей, но и еще более обособлены большими садами со старыми фруктовыми деревьями. Сейчас четыре часа солнечного августовского дня, и над сценой царит тишина, похожая на субботнюю, но с ленивым сладострастием. В течение часа не проехал ни один экипаж, не прошел ни один пешеход. Изредка раздаются звуки детей, играющих в саду, щеколды на воротах в конце улицы, затихающего пение сонного певца – все это лишь знаки препинания поэмы летней тишины, которая длится весь день. На верхушках деревьев ярко пылает солнце, а между их стеблями видны луга, которые нагреваются от жары, как будто вот-вот закипят. Но тенистая улица предлагает прохладный и освежающий вид для глаз и настоящую долину убежища для иссохшего и запыленного путника на дороге.

На широкой площадке одного из причудливых старомодных домов, за ненужной ширмой из вьющейся лозы, две девушки коротают время после полудня. Одна из них нежится в роскошном кресле-качалке, а другая сидит более чопорно и усердно шьет.

– Полагаю, ты будешь рада увидеть Джорджа, когда он приедет сегодня вечером, чтобы отвезти тебя в город? Боюсь, что вам будет здесь довольно скучно, – сказала последняя с интонацией тревожной ответственности, которая в достаточной степени свидетельствовала о том, что сидящая напротив красивая девушка была гостьей.

Эта молодая леди, когда к ней обратились, предавалась роскошному деревенскому зевку – действию, которое ни в коем случае нельзя торопить, а следует полностью и лениво наслаждаться всеми его затяжными стадиями, и таким образом практиковать удивительно успокаивающее и усыпляющее расслабление, совершенно неизвестное нервным жителям городов, чей зевок вызывает раздражение, а не отдых.

– Мне так нравятся эти плейнфилдские зевки, Люси, – сказала она, когда закончила. – Ты хотела сказать, что здесь немного скучно? Ну, может, и так, но тогда деревья и все остальное, кажется, "наслаждаются собой так сильно, что было бы эгоистично поднимать шум, даже если это развлечение не по мне".

– Твое веселье, я полагаю, прибудет к шести часам.

Другая рассмеялась и сказала:

– Я бы хотела, чтобы ты больше не упоминала Джорджа. Я так часто думаю о нем, что мне даже стыдно. Я уверена, что для помолвленной девушки это место не самое подходящее. Можно стать ужасно сентиментальной, когда нечем занять мысли, особенно с такими невероятными лунами, как у вас. Прошлой ночью я очень испугалась одной из них. Она вытягивала меня через глаза, как огромный пластырь.

– Мейбл Френч!

– Мне все равно, ведь все так и было. Это было просто ощущение.

Торопиться в разговоре не стоило, потому что насыщенная, мягкая летняя тишина была такой ощутимой, что паузы не казались пустыми, и прошло, наверное, полчаса, когда Мейбл вдруг наклонилась вперед, приблизив лицо к виноградным зонтикам, и негромко спросила:

– Кто это? Скажи мне! По-моему, это самые первые люди, которые проехали сегодня днем.

Мимо медленно проехал красивый фаэтон, в котором сидели пожилые джентльмен и леди.

– О, это всего лишь адвокат Морган и старая мисс Руд, – ответила Люси, взглянув вверх, а затем снова вниз. – Они регулярно катаются раз в неделю, и всегда примерно в это время после полудня.

– Они похожи на людей после обеда, – сказала Мейбл. – Но почему адвокат Морган не берет с собой жену?

– У него её нет. Ближе всех к этому статусу мисс Руд. О, нет, не надо закатывать глаза, в городе нет ни одной подходящей старой девы, да и холостяка тоже, если уж на то пошло.

– Они родственники?

– Нет, конечно.

– И как долго длится этот платонический роман, скажи?

– О, с тех пор, как они были молоды, – лет сорок, наверное. Я знаю об этом только по преданию. Это началось за много лет до моего дня рождения. Говорят, когда-то она была очень красивой. Старая тетушка Перкинс помнит, что в детстве она была первой красавицей деревни. Это кажется странным, не правда ли?

– Расскажи мне всю их историю, – сказала Мейбл, повернувшись так, чтобы оказаться лицом к лицу с Люси, когда фаэтон скрылся из виду.

– Рассказывать особо нечего. Мистер Морган всегда жил здесь, и мисс Руд тоже. Он живет один с экономкой в прекрасном доме в конце улицы, а она совершенно одна в маленьком белом домике вон там, среди яблонь. Все люди, которые знали их в молодости, умерли, уехали или переехали. Они – реликты прошлого поколения, и на самом деле так же привязаны друг к другу, как пожилая супружеская пара.

– Так почему же они не женаты?

Если бы мистер Морган и мисс Руд, проезжая мимо, случайно услышали вопрос Мейбл, почему они не поженились, это подействовало бы на них совсем по-другому. Он был бы поражен новизной идеи, которая не приходила ему в голову двадцать лет, но румянец на ее щеках свидетельствовал бы о болезненном сознании.

Будучи мальчиком и девочкой, они были избранными спутниками друг друга, а когда стали юношей и девушкой, их детская привязанность переросла во взаимную любовь. Благодаря свободе и простоте деревенской жизни, они, как любовники, наслаждались постоянной и непринужденной близостью и ежедневным общением, почти так же полным душевной и сердечной симпатии, что может предложить брак. Не было никаких обычных препятствий, которые могли бы склонить их к браку. Они даже не были официально помолвлены, настолько всецело считали само собой разумеющимся, что должны пожениться. Это было настолько само собой разумеющимся, что спешить было некуда; кроме того, пока они с нетерпением ждали этого, будущее их жизни было для них освещено, для них все еще было утро. Мистер Морган по натуре был мечтательным и непрактичным человеком, порождением привычек и жертвой колеи, и с годами он становился все более и более довольным этими наполовину дружескими, наполовину любовными отношениями. Он так и не нашел времени что бы жениться, и теперь, в течение очень многих лет, эта мысль даже не приходила ему в голову как возможная; и он был настолько далек от малейшего подозрения, что переживания мисс Руд не были в точности похожи на его собственные, что часто поздравлял себя с удачным совпадением.

Время многое лечит, и много лет назад мисс Руд оправилась от первой горечи, обнаружив, что его любовь незаметно превратилась в очень нежную, но совершенно тихую дружбу. Никто, кроме него, никогда не трогал ее сердца, и у нее не было никакого интереса к жизни, кроме него. Поскольку ей не суждено было стать его женой, она была рада стать его другом на всю жизнь, нежным, самоотверженным другом. Поэтому она разворошила пепел над огнем в своем сердце и оставила его в покое, предполагая, что он погас, как и его. И она не осталась без компенсации в их дружбе. С восхитительным трепетом она почувствовала, насколько полно умом и сердцем он опирался на нее и зависел от нее, и необычный и романтический характер их отношений в какой-то степени утешал ее в разочаровании женских устремлений. Она не была похожа на других женщин – ее судьба была особенной. Она смотрела на свой пол свысока. Условность женской жизни делает их тщеславие особенно восприимчивым к предположениям о том, что их судьба в каком-либо отношении уникальна, – факт, который до сих пор служил на руку многим соблазнителям. Сегодня, вернувшись с прогулки с мисс Руд, мистер Морган гулял в своем саду, и, когда поднялся вечерний ветерок, он донес до его ноздрей тот первый неописуемый аромат осени, который предупреждает нас о том, что душа лета покинула ее еще сияющее тело. Он был очень чувствителен к этим переменам года и, повинуясь импульсу, который был знаком ему во всех необычных настроениях на протяжении всей его жизни, он вышел из дома после чая и направился вниз по улице. Когда он остановился у калитки мисс Руд, Люси, Мейбл и Джордж Хэммонд стояли под яблонями в саду напротив.

– Смотри, Мейбл! Мистер Морган собирается навестить мисс Руд, – тихо сказала Люси.

– О, посмотри, Джордж! – нетерпеливо воскликнула Мейбл. – Этот пожилой джентльмен ухаживал за старой девой из того маленьком домике в течение сорока лет. И подумать только, – добавила она тише, предназначая слова только для его ушей, – какой шум ты поднимаешь из-за того, что ждешь всего шесть месяцев!

– Хм! Пожалуйста, не забывай, что одних вещей ждать легче, чем других. Шесть месяцев моего ожидания, как я понимаю, требуют большего терпения, чем сорок лет его или любого другого мужчины, – добавил он с напором.

– Успокойтесь, сэр! – ответила Мейбл, отвечая на его взгляд, полный неподдельного восхищения, взглядом, несколько обиженным. – Я не сахарная слива, которой нельзя наслаждаться, пока она не окажется во рту. Если у тебя нет меня сейчас, то я никогда не буду у тебя. Если помолвки недостаточно, ты не заслуживаешь быть мужем.

И затем, увидев непонимающее выражение, с которым он посмотрел на нее сверху вниз, она добавила с провидческой покорностью:

– Боюсь, дорогой, ты будешь очень разочарован, когда мы поженимся, если тебе это кажется таким утомительным.

Люси незаметно удалилась, и о том, помирились ли они, свидетелей не было. Но кажется вероятным, что они так и сделали, потому что вскоре после этого они вместе побрели прочь по темнеющей улице.

Как и большинство домов в Плейнфилде, тот, у которого остановился мистер Морган, стоял далеко в стороне от улицы. У бокового окна, еще больше скрытая от посторонних глаз кустом гирингии на углу дома, сидела маленькая женщина с маленьким бледным личиком, все еще привлекательные черты которого заметно заострились с годами, о чем еще больше свидетельствовали слегка поседевшие волосы. Глаза, рассеянно устремленные на сумерки, были светло-серыми и немного выцветшими, а вокруг губ виднелись гусиные лапки, особенно когда они были сжаты, как сейчас, в недовольном выражении, очевидно, привычном для ее лица в состоянии покоя. Вместе с тем в ее чертах было что-то такое, что так напоминало мистера Моргана, что любой, знакомый с фактами её жизни, сразу бы заключил, хотя с помощью какой именно логики, он, возможно, не смог бы объяснить, что это, должно быть, мисс Руд. Хорошо известно, что пары, состоящие в долгом браке, часто со временем обретают определенное сходство в чертах лица и манерах, и хотя эти двое не были женаты, их близость на всю жизнь, возможно, была причиной того, что ее лицо в покое носило нечто похожее на выражение провидца, которое придавало её лицу общение с бестелесными формами памяти.

Стук калитки нарушила ее гнетущую задумчивость и прогнала с ее лица измученное и тоскливое выражение. Среди соседей мисс Руд иногда называли угрюмой старой девой, но выражение лица, которое она сохраняла для мистера Моргана, никогда бы не навело на подобную мысль самого злонамеренного критика.

Он остановился у окна, возле которого дорожка переходила в дверной проем, и встал, облокотившись на подоконник, – высокая, стройная фигура, немного сутулая, с гладким, ученым лицом и редкими седыми волосами. Единственной заметной чертой его лица была пара глаз, выражение и блеск которых указывали на творческий темперамент. Было приятно наблюдать легкое беспокойство во взгляде и манерах двух друзей, словно от простого присутствия друг друга, хотя ни один, казалось, не спешил обменяться даже словами общепринятого приветствия.

В конце концов она произнесла спокойным довольным тоном:

– Я знала, что вы приедете, потому что была уверена, что этот осенний аромат смерти делает вас беспокойным. Разве не странно, как он действует на память и заставляет грустить при мысли о всех милых, дорогих днях, которые умерли?

– Да, да, – с готовностью ответил он, – я не могу думать ни о чем другом. Разве сегодня ночью они не кажутся удивительно ясными и близкими? Этой ночью, из всех ночей в году, если фигуры и сцены памяти могут быть вновь воплощены в видимые формы, они должны стать таковыми для глаз, которые напрягаются и жаждут их.

– Какая причудливая мысль, Роберт!

– Я не знаю, так ли это, я не чувствую уверенности. Никто не понимает ни тайны этого Прошлого, ни условий существования в том мире. Эти воспоминания, эти фигуры и лица, которые так близко, так осязаемы и зримы, что мы находим себя улыбающимися перед пустотой воздуха, где они, кажется, находятся, разве они не реальны и не живы?

– Вы не хотите сказать, что верите в призраков?

– Я говорю не о призраках мертвых, а о призраках прошлого, – воспоминаниях о сценах или людях, независимо от того, умерли они или нет, – о нас самих и о других. Знаешь, – продолжал он, и голос его смягчился до страстной, тоскующей нежности, – фигура, которую я больше всего хотел бы увидеть еще раз, – это ты в девичестве, такой, какой я тебя помню в милой грации и красоте твоей юности. Как хорошо! Как прекрасно!

– Не надо! – невольно воскликнула она, и черты ее лица сжались от внезапной боли.

За годы, в течение которых его страсть к ней остывала, превращаясь в спокойную дружбу, его воображение с постоянно растущей нежностью и мечтательной страстью возвращалось к воспоминаниям о ее девичестве. И самое жестокое в этом было то, что он так бессознательно и безоговорочно полагал, что она не может быть настолько идентична с этим девичьим идеалом, чтобы его частые светлые упоминания о нем даже смущали. Обычно, однако, она слушала и не подавала никаких знаков, но внезапность его вспышки сейчас заставила ее насторожиться.

Он с некоторым удивлением поднял глаза при ее восклицании, но был слишком увлечен своей темой, чтобы обратить на это внимание.

– Вы знаете, – сказал он, – существуют большие различия в том, насколько отчетливо мы можем вызвать в памяти наши воспоминания. Вопрос только в том, каков предел этой отчетливости, и есть ли он вообще? Поскольку мы знаем, что существуют такие широкие степени отчетливости, бремя доказательства лежит на тех, кто докажет, что эти степени не достигают какой-либо определенной точки. Разве вы не видите, что их можно увидеть?

И чтобы подтвердить свою мысль, он слегка положил свою руку на ее руку, лежавшую на подоконнике у окна.

Она мгновенно отдернула ее, и легкий румянец окрасил ее бледные щеки. Единственным внешним следом ее воспоминаний об их юношеских отношениях было почти ханжеское выражение ее лица, которым она показывала, что между бывшим любовником и нынешним другом должна быть проведена грань.

– Что-то в вашем облике, – сказал он, глядя на нее задумчиво, как человек, пытающийся проследить черты мертвого лица в живом, – напоминает мне вас, когда вы сидели в этом самом окне девочкой, а я стоял здесь, и мы вместе считали звезды. Вот! Теперь это исчезло, – и он с сожалением отвернулся.

Она смотрела на его отвернутое лицо с жалостью, которая выдавала всю ее тайну. Она бы не хотела, чтобы он увидел ее как остальной мир, но это было бы облегчением – на мгновение придать своим чертам печальное выражение, которое мышцы лица устали подавлять. Осенний аромат усиливался по мере того, как воздух становился все более влажным, и он стоял, вдыхая его и, видимо, ощущая его влияние, как какой-то дельфийский оракул.

– Есть ли что-нибудь, Мэри, есть ли что-нибудь столь прекрасное, как тот свет вечности, что ложится на фигуры памяти? Кто, однажды почувствовав его, может больше заботиться об обычном дневном свете настоящего или получать удовольствие от его примитивных декораций?

– Ты наверняка простудишься, стоя на этой мокрой траве, зайди, пожалуйста, и позволь мне закрыть шторы, – сказала она, поскольку сочла веселый свет лампы лучшим средством от его меланхолии.

Итак, он вошел, сел в свое специальное кресло, и они целый час болтали на разные деревенские темы. Точка зрения, с которой они рассматривали людей и вещи Плейнфилда, была особенной. Их круг из двух человек был подобен отдельной планете, с которой они наблюдали за миром. Их тон был похож и в то же время совершенно непохож на тот, которым супруги, давно состоящие в браке, обсуждают своих знакомых, ибо, хотя их мысленная близость была совершенной, их вид выражал постоянное взаимное уважение и заботу об одобрении, которые не следует путать с ужасающей фамильярностью супружества, и в то же время они составляли самодостаточный круг, отделенный от окружающего их общества, как не могут муж и жена. Муж и жена настолько слиты воедино, что чувствуют себя единым целым по отношению к обществу. Они слишком сильно отождествлены, чтобы найти друг в друге то чувство поддержки, которое требует ощущения превосходства жизни нашего друга над нашей собственной. Если бы эти двое поженились, они вскоре оказались бы вынуждены искать убежища в общепринятых отношениях с тем обществом, от которого теперь они были независимы.

Наконец мистер Морган встал и раздвинул шторы. Сияние полной луны так заливало комнату, что мисс Руд была вынуждена из сострадания задуть бедную лампу.

– Давайте прогуляемся, – сказал он.

Улицы были пусты и безмолвны, и они шли в тишине, очарованные совершенной красотой вечера. Густые тени вязов придавали особенно насыщенный эффект случайным полосам и пятнам лунного света на глади улицы, белые дома поблескивали среди своих садов; и тут и там, между темными стволами деревьев, виднелась блестящая поверхность широких окрестных лугов, которые выглядели как маленькие моря.

Мисс Руд была поражена, увидев, как колдовство этой сцены овладело её спутником. На его лице появилось застывшее выражение полуулыбки, и он отпустил ее руку, как будто они прибыли в увеселительное заведение, куда он ее сопровождал. Он больше не шел размеренным шагом, а скользил крадучись, вглядываясь то в одну, то в другую сторону лунной дали и в тени беседок, словно ожидая, что, если он сможет ступать достаточно легко, мельком увидит сидящих там людей из сновидений.

Да и сама мисс Руд не могла устоять перед впечатлением, которое производил лунный пейзаж, изобилующий утонченными формами жизни, ускользающими от грубых чувств человеческих существ, но воспринимаемыми их более тонкими частями. Каждый уютный уголок света и тени был еще теплым от чьего-то присутствия, которое только что покинуло его. Пейзаж наполнен неземными формами бытия под живительными лунными лучами, подобно тому, как земная плесень пробуждается к физической жизни под воздействием солнечного тепла. Желтый лунный свет казался теплым. Воздух был наэлектризован трепетом окружающего существования. Было ощущение давления, скопления людей. Было невозможно почувствовать себя одиноким. Пульсирующие звуки мира насекомых казались ритмом, которому спонтанно задалась красота ночи. Обычный дневной воздух был превращен в атмосферу мечтательности из страны грез. В этой волшебной среде различие между воображением и реальностью быстро стиралось. Даже мисс Руд ощутила восхитительное волнение, смутное предвкушение. Мистер Морган, как она увидела, был тронут гораздо сильнее, чем даже его преувеличенная привычка к возбуждению воображения. Его влажные, сияющие, широко раскрытые глаза и восторженное выражение лица свидетельствовали о том, что он не воспринимал происходящее как иллюзию.

Поскольку концентрация мозга на творческой деятельности делала двигательные функции вялыми, они уселись на грубую скамью, сделанную из доски, втиснутой между двумя вязами, стоявшими вплотную друг к другу. Они находились в тени деревьев, но совсем близко от их ног колыхалось озеро лунного света. Пейзаж, мерцающий перед ними, был театром их пятидесяти лет жизни. Их история была написана на этих деревьях, лужайках и дорожках. Сам воздух этого места приобрел для них плотное, теплое, осязаемое ощущение, по сравнению с которым воздух всех других мест был разреженным и сырым. Он был пропитан их собственными духовными эманациями, мыслями, взглядами, словами и настроениями, о которых он так долго получала впечатление. Он стал таким живительным воздухом, насыщенным смыслом и мыслью, из которого можно было бы создавать души для людей.

Там, на игровой площадке, все еще витал слабый фиалковый аромат их детства. Под этим вязом поцелуй когда-то коснулся воздуха огнем, который до сих пор мимоходом согревал их щеки. Там, в невидимом воздухе, как на мраморе, был вырезан силуэт лица. Конечно, смерть касается только живых, ибо мертвые всегда сохраняют свою власть над нами; лишь только мы теряем свою власть над ними. Каждая панорама покрытой листвой арки и далекого луга обрамлена какой-нибудь сценой из их юности, окрашенной в нетленные тона памяти, которые заимствуют у времени все более насыщенный и сияющий оттенок. Неудивительно, что этим двум старикам, сидящим на скамейке между вязами, атмосфера перед ними, насыщенная ассоциациями, насыщенная воспоминаниями, должна была казаться довольно трепетной, обретающей материальные формы, подобно далекому туману, превращающемуся в дождь.

Наконец мисс Руд услышала, как ее спутник сказал дрожащим от восторга шепотом:

– Знаешь, Мэри, мне кажется, я очень скоро их увижу.

– Кого увидишь? – спросила она, испугавшись его странного тона.

– Ну, конечно, нас самих, как я тебе и говорил, – прошептал он, – посмотрим на нас с тобой, когда мы были молоды, увидим так же, как я вижу тебя сейчас. Разве ты не помнишь, что именно здесь мы обычно гуляли весенними вечерами? Мы больше не ходим здесь, но они ходят всегда, прекрасные, прелестные и молодые. Я часто прихожу сюда, чтобы подстеречь их. Я чувствую их сейчас, я почти… почти вижу их. – его шепот стал едва слышен, и слова медленно падали. – Я знаю, что зрелище приближается, потому что с каждым днем оно становится все более ярким. Пройдет совсем немного времени, прежде чем я их по-настоящему увижу. Это может произойти в любой момент.

Мисс Руд была очень напугана его волнением и ужасно растеряна, не зная, что ей делать.

– Это может произойти в любой момент, я почти вижу их сейчас, – пробормотал он. – А-а! Смотри!

С приоткрытыми губами и невыразимо напряженными глазами, как будто его жизнь вытекала из них, он смотрел на залитые лунным светом дорожки перед ними, туда, где тропинка выходила из тени.

Проследив за его взглядом, она увидела то, от чего на мгновение у нее закружилась голова при мысли, что она тоже сходит с ума. Из тени, словно в ответ на его слова, вышли молодой человек и девушка, его рука обнимала ее за талию, его глаза смотрели ей в лицо. С первого взгляда мисс Руд поразило сходство черт лица девушки с ее собственными, которое ее волнение преувеличило до полного их повторения. На мгновение ею овладело убеждение, что каким-то невозможным, неописуемым, непостижимым чудом она смотрит на воскресшие фигуры своей девичьей сущности и своего возлюбленного.

Сначала мистер Морган привстал со своего места и находился в положение между тем, чтобы встать и сесть. Затем он поднялся медленным, непроизвольным движением, в то время как на его лице отразилось нечто среднее между замешательством и принятием иллюзии. Он, пошатываясь, сделал несколько шагов вперед, к границе лунного света, и остановился, вглядываясь в приближающуюся пару, подняв руку, чтобы прикрыть глаза, с ошеломленной, неземной улыбкой на лице. Девушка увидела его первой, потому что она скромно смотрела перед собой, в то время как ее возлюбленный смотрел только на нее. При виде седовласого мужчины, внезапно повернувшегося к ним лицом, полным ужаса, она вскрикнула и в ужасе отшатнулась. Мисс Руд, опомнившись, бросилась вперед и, схватив мистера Моргана за руку, попыталась мягко оттащить его в сторону.

Но было уже слишком поздно. Молодой человек, сначала почти так же, как и его спутница, испугавшийся странного явления, естественно, испытал приступ негодования по поводу столь необычного прерывания его тет-а-тет и шагнул к мистеру Моргану, словно собираясь наложить на него суровое наказание. Но, понимая, что ему приходится иметь дело с пожилым человеком, он ограничился тем, что решительно агрессивным тоном спросил, какого дьявола тот так неожиданно выскочил.

Мистер Морган уставился на него, словно не видя его, и, очевидно, не внял словам. Он только вдохнул раз или два и выглядел так, словно потерял сознание, стоя на ногах. Его ошеломленное выражение лица показывало, что его рассудок на мгновение оцепенел от потрясения. Мисс Руд почувствовала, что может умереть от жалости к нему, глядя на его лицо, и ее сердце разрывалось от горя, когда она пыталась успокоить молодого человека невнятными словами извинения, тем временем продолжая пытаться увести мистера Моргана. Но в этот момент девушка, оправившись от паники, подошла к группе и положила свою руку на руку молодого человека, как бы сдерживая и заставляя его замолчать. Было очевидно, что она видела, что в этих обстоятельствах есть что-то необычное, и взгляд, который она бросила на мистера Моргана, выражал сочувствие и вопрос. Но мисс Руд не видела выхода из неловкой ситуации, которая становилась все более невыносимой с каждым мгновением, пока они противостояли друг другу. Наконец голос мистера Моргана, довольно твердый, но с неописуемой грустью, нарушил тишину:

– Молодые люди, я должен извиниться перед вами. Я старый человек, и прошлое становится таким тяжелым, что иногда оно меня перевешивает. Сегодня вечером мои мысли были заняты днями моей юности, и чары памяти были так сильны, что я был несколько не в себе. Когда вы появились в поле моего зрения, мне на мгновение пришла в голову невероятная мысль, что каким-то образом я вижу в вас материализованные воспоминания о себе и о другом человеке, когда мы когда-то так же шли по этой же дороге.

Когда мистер Морган закончил, молодой человек поклонился, показывая, что принимает извинения, хотя вид у него был одновременно изумленный и забавный. Но на девушку, стоявшую рядом с ним, это объяснение произвело совсем другой эффект. Пока она слушала, ее глаза наполнились слезами, а на лице появилась удивительно нежная, жалостливая улыбка. Когда он закончил говорить, она импульсивно сказала:

– Мне так жаль, что мы были не теми, за кого вы нас приняли! Почему бы не притвориться, что это так, по крайней мере, сегодня вечером? Знаешь, мы ведь можем притвориться, что это так. Лунный свет делает возможным все, что угодно. – и затем, взглянув на мисс Руд, она добавила, как будто почти испугавшись. – Ах, как мы похожи! Теперь, я не совсем уверена, что это неправда.

На самом деле это был необычайно яркий пример того случайного сходства между незнакомцами, которое иногда наблюдается. Волосы у одного правда были седыми, а у другого темными, но глаза ночью были того же цвета, и черты, за исключением небольшой полноты молодого лица, были отлиты по тому же образцу, в то время как фигура и осанка были поразительно похожи, хотя дневной свет выявил бы множество различий, достаточных для того, чтобы лунный свет отказался их раскрывать.

Две женщины посмотрели друг на друга с подозрением и страхом, в то время как молодой человек заметил:

– Ваша ошибка, безусловно, была простительной, сэр.

– Так будет легче притворяться, – сказала девушка полусерьезно, полушутя положив руку на плечо мистера Моргана. – И вот теперь прошло тридцать лет, и мы идем вместе.

Он невольно подчинился легкому нажиму, и они медленно пошли прочь, предоставив двум другим, после неловкой паузы, последовать за ними.

Некоторое время они шли молча. Он намеренно предавался иллюзии, подкрепленной свидетельствами его чувств, что он блуждает в каком-то из таинственных промежуточных миров, о которых он так часто мечтал, с любовью своей юности в ее юношеском очаровании. Неужели он действительно верил, что это так? Убеждение – термин, совершенно не относящийся к такому образу жизни, как у него, в котором рефлексивные и аналитические способности на какое-то время намеренно сдерживаются. Обстоятельства ее знакомства с ним вылетели у него из головы как несущественные случайности, подобные нелепостям, которые происходят в наших самых сладких и лучших снах, не портя общего впечатления от них в нашей памяти. Каждый взгляд, который он бросал на свою спутницу, с одной стороны, разрушал его иллюзию, поскольку казалось, что она вряд ли исчезнет, с другой – усиливал ее неописуемым трепетом, обнаруживая какую-то свежую черту лица или фигуры, какое-то новое выражение, воспроизводившее мисс Руд его юности. На самом деле, не то чтобы его спутница была точной копией этой леди, хотя и очень на нее походила, но обычная грация девичества была, по мнению мистера Моргана, своеобразными личными качествами единственной женщины, которую он когда-либо хорошо знал.

По собственной воле он не осмелился бы нарушить очарование ни единым словом. Но его компаньонка, которой, как уже стало достаточно очевидно к этому времени, была Мейбл Френч, тем временем разработала план, вполне достойный ее дерзкого нрава. Она сразу узнала и мистера Моргана, и мисс Руд и пошла так далеко от простого романтического порыва, без каких-либо определенных намерений. Но теперь ей в голову пришла идея, что она могла бы воспользоваться этой экстраординарной ситуацией, чтобы провести эксперимент по подбору пары, который мгновенно покорил ее воображение. Поэтому она сказала, нежно сжимая его руку и глядя ему в лицо с лукавой улыбкой (она была признана лучшей актрисой-любителем в своей домашней постановке):

– Интересно, будет ли луна такой же красивой после того, как мы поженимся?

Его иллюзия была грубо нарушена потрясением от членораздельного голоса, мягкого и негромкого, когда она заговорила, и он огляделся с испуганным выражением лица, которое заставило ее испугаться, что ее роль закончилась. Но она не могла знать, что глаза, которые она обратила к нему, были зеркалами, в которых он видел свою ушедшую молодость. Две мисс Руд, девушка и женщина, прошлое и настоящее, слились в его сознании воедино. Его осенило, кто они такие.

Артезианская скважина, пробитая с поверхности пустыни сквозь нижележащие слои, слои веков, выходит на какое-то озеро, давным-давно засыпанное, и вода, поднимающаяся наверх, превращает верхние отложения в сад. Точно так же при ее словах и взгляде его сердце внезапно наполнилось, словно пришло издалека, юношеской страстью, которую он испытывал к мисс Руд, но которая, он точно не знал, когда и как, постепенно переросла в скучную фамильярность и превратилась в ленивую привязанность. Теплый, сладострастный пульс этого нового чувства, нового и в то же время мгновенно распознанного как старое, принес с собой поток юношеских ассоциаций и смешал далекое прошлое с настоящим в неразберихе, более полной и опьяняющей, чем когда-либо. У него снова двоилось в глазах.

– Поженимся! – мечтательно пробормотал он. – Да, конечно, мы поженимся.

И пока он говорил, он смотрел на нее с таким странным выражением, что она немного испугалась. Это стало выглядеть более серьезным делом, чем она рассчитывала, и на мгновение ей показалось, что если бы она могла сорваться с места и убежать, возможно, она бы так и сделала. Но в ней чувствовалась натура истинной театральной артистки, и с небольшим усилием она справилась с трудностями роли.

– Конечно, мы поженимся, – ответила она с видом невинного удивления. – Ты говоришь так, как будто только-только подумал об этом.

Он повернулся к ней, как будто хотел отрезвить свои чувства, пристально глядя на нее, его зрачки расширялись и сужались в инстинктивном усилии очистить разум, прочистив глаза.

Но, крепко сжав его руку, она заставила его идти рядом с собой. Затем она сказала мягким, тихим голосом, как будто немного благоговея перед тем, что рассказывала, и в то же время прижимаясь к нему теснее:

– Прошлой ночью мне приснился такой грустный сон, и твой странный разговор напомнил мне об этом. Казалось, что мы были старыми и седовласыми и отправились бродить, все еще вместе, но не женатые, одинокие и сломленные. И я проснулась с чувством, вы и представить себе не можете, каким тоскливым и печальным, – как будто колокол звонил у меня в ушах, пока я спала, и это ощущение было таким сильным, что я приложила пальцы к своему лицу, чтобы проверить, не постарело ли оно, и когда я не смогла понять наверняка, я встала, зажгла лампу и посмотрела в зеркало, и мое лицо, слава Богу! было свежо и молодо, но я села на свою кровать и заплакала, думая о бедных стариках, которых я видела в своем сне.

Мейбл настолько прониклась духом своей роли, что в конце заплакала по-настоящему. Ее слезы довершили душевное смятение мистера Моргана, и он абсолютно не понимал, к кому обращается и где находится сам, когда вскрикнул:

– Нет, нет, Мэри! Не плачь! Этого не будет, этого никогда не будет.

Легко высвободив свою руку из его, она, как фея, скользнула в сторону и затерялась в тени, в то время как ее прошептанные слова все еще звучали у него в ушах:

– Прощай, встретимся через тридцать лет!

Мгновение спустя с той стороны, куда она исчезла, донеслись три ноты, четкие, как птичий крик, и спутник мисс Руд, оборвав замечание о чрезмерно сухой погоде, неловко поклонился и тоже исчез в тени.

Когда мисс Руд положила руку на плечо мистера Моргана, чтобы напомнить ему о том, что они теперь одни, он быстро повернулся, и его взгляд окинул ее с головы до ног, а затем остановился на ее лице с выражением сильного любопытства и совершенно нового интереса, как будто он разглядывал внезапно возникшее сходство, которое переполнило его эмоциями. И пока он смотрел, его глаза начали загораться огнем на поблекших чертах, на которых они столько лет сохраняли простое самодовольное дружелюбие, и она инстинктивно отвернулась.

Долгая близость сделала ее тонко чувствительной к его настроению, и когда он взял ее под руку и повернулся, чтобы уйти, хотя и не произнес ни слова, она задрожала от волнения.

– Мэри, сегодня вечером с нами произошло нечто необычайное, – сказал он.

Прежняя мечтательность в его голосе, как у человека, находящегося под наркозом или в трансе, иногда немного наигранная, как у человека, пытающегося помечтать, к которой она привыкла и от которой в глубине души очень устала, исчезла. На её месте она распознала нечто другое, что еще больше сбило ее с толку ощущением изменившихся отношений. Его полярность изменилась – его электричество теперь было не отрицательным, а положительным.

Ее женский инстинкт был слегка встревожен, и она ответила:

– Да, действительно, но уже поздно. Не лучше ли нам пойти?

Что придало ее голосу необычную робкую интонацию? Определенно, ничего такого, что она могла бы объяснить.

– Не сейчас, Мэри, – ответил он, снова пристально глядя на нее.

Ее глаза опустились перед его взглядом, а мгновение спустя вспорхнули вверх, чтобы найти объяснение своему поведению, только для того, чтобы снова впасть в слепую панику. Ибо к любопытству, с которым он все еще изучал ее черты, безошибочно примешивалось новорожденное выражение привязанности и страстного благоговения. Ее чувства закружились в замешательстве, в котором была удушающая сладость. Хотя теперь она не отрывала глаз от земли, она чувствовала на себе его постоянные косые взгляды и, отчаянно ища облегчения в сознательном молчании, которое окутывало их, как дурманящий дым, она заставила себя произнести самую пустяковую фразу, которую смогла оторвать с губ:

– Посмотри на тот дом.

Хрипловатый тон выдавал большее волнение, чем скрывала уловка.

Он ответил так же неуместно, как и она:

– Да, действительно, так оно и есть.

Это была их единственная попытка завязать разговор.

Полчаса, а может быть и больше, или меньше, они шли таким образом, трепеща от нового магнетизма, который одновременно притягивал и отдалял их необычайным чувством нового в давно знакомом. Наконец они остановились под маленьким крыльцом коттеджа мисс Руд, где он обычно желал ей доброго вечера после прогулок. Робость и смутная тревога, парализовавшие ее во время прогулки, исчезли, когда он собрался уходить, и она невольно ответила на его необычное пожатие руки.

Долгое время спустя он все еще видел ее в своих объятиях, не покрасневшую, а бледную, с мягким, удивленным блеском в глазах!

– О, Роберт! – вот и все, что она успела произнести после первого легкого вздоха.

Больше они никогда не встречались ни с Джорджем, ни с Мейбл. Впоследствии миссис Морган узнала, что двое молодых людей из города, соответствующих их описанию, были гостями в доме напротив и покинули Плейнфилд на следующее утро после описанных выше событий, и сделала соответствующие выводы. Но ее муж предпочитал лелеять тайную веру в то, что его теория о том, что воспоминания могут стать видимыми, подтвердилась по крайней мере в одном случае.

1877 год

Эдвард Эверетт Хейл

Я находился на другой стадии существования. Я был свободен от ограничений времени и по-новому относился к пространству. Бедность английского языка такова, что я вынужден использовать в своих описаниях прошедшее время. У нас мог бы быть глагол, который должен иметь много форм, безразличных ко времени, но у нас таковых нет. У индейцев пирамиды есть.

Мне довелось наблюдать в таком состоянии за движением нескольких тысяч солнечных систем одновременно. Завораживает видеть все детали с одинаковой отчетливостью – тем более, когда тебя так сильно беспокоили, как меня в свое время, окуляры и предметные стекла, рефракция, призматические цвета и ахроматические приспособления. Роскошь практически не иметь расстояний, обходиться без этих громоздких телескопов и в то же время не иметь ничего слишком маленького для наблюдения и обходиться без неуклюжих, если не сказать громоздких, микроскопов, вряд ли можно описать на таком физическом или материальном языке, как наш.

На момент, который я описываю, я намеренно ограничил свои наблюдения примерно двадцатью или тридцатью тысячами солнечных систем, выбрав те, которые были ближе всего ко мне, когда я учился в школе на Земле. Ничто не может быть прекраснее, чем наблюдать движение в совершенно гармоничных отношениях планет вокруг своих центров, спутников вокруг планет, солнц со своими планетами и спутниками вокруг своих центров, а те, в свою очередь, вокруг своих.

И для людей, которые любили Землю так же сильно, как я, и которые, учась там в школе, изучали другие миры и звезды, тогда далекие, так же тщательно, как и я, ничто не может быть более очаровательным, чем сразу увидеть всю эту игру и взаимодействие; увидеть кометы переходя от системы к системе, греясь то на одном белом солнце, то на двухцветной двойной звездной системе; видеть, как люди на них меняют свои обычаи и костюмы при смене эпох, и слышать их причудливые дискуссии, когда они оправдывают новое и высмеивают старое.

Мне стоило некоторых усилий приспособиться к старым точкам зрения. Но у меня был Опекун, такой любящий и такой терпеливый, чей кругозор – о! он бесконечно превосходит мой; и он знал, как сильно я люблю Землю, и, если бы была необходимость, он бы тратил и тратился до тех пор, пока не приспособил бы меня к старой милой точке зрения. Однако больших усилий прилагать не нужно! Все было так, как он мне и сказал. Я находился в старой плоскости старой эклиптики. И снова я увидел мой дорогой старый Орион, и Большую Медведицу, и Плеяды, и Корону, и все остальное, точно так же, как если бы я никогда не видел других созвездий, сделанных из тех же звезд, когда у меня были другие точки зрения.

Но я хочу сказать вам только одно.

Мой Опекун и я, не обращая внимания на время, наблюдали за маленькими системами, в то время как милые маленькие миры летали с постоянством и так красиво. Что ж, это было как в старые добрые времена – я набрал немного воды на кончик иглы и поместил ее в поле моего микроскопа. Я полагаю, как я уже сказал, что в то время в моем поле зрения было сразу несколько тысяч солнечных систем – только слова "тогда", "там" и "однажды" имеют измененное значение, когда человек находится в подобных отношениях. Мне нужно было только выбрать "эпоху", которую я хотел бы увидеть. И об одном мире, и о другом у меня было одинаково отчетливое видение – более того, румянец на щеках девушки на планете Нептун, когда она сидела одна в своей беседке, я видел так же отчетливо, как стремительный полет кометы, которая пронеслась через дюжину систем и задержалась, чтобы пофлиртовать с девушкой.

В эксперименте, который я описываю, у меня был свой выбор эпох как мест. Я думаю, ученые или люди с академическими наклонностями не удивятся, если я скажу, что, взглянув на нашу дорогую старую Землю, после того, как я на мгновение назад позабавился историей Северной Америки за десять или двадцать тысяч лет до наших дней, я обратился к этому странному небольшому участку земли, который находится на перешейке между Азией и Африкой, и тот таинственный уголок Сирии, который находится к северу от него. Люди называют это Святой землей, и неудивительно. И я думаю, что никто не удивится, что я выбрал тот момент, когда большой караван торговцев пересекал перешеек, они уже были далеко на египетской стороне, и с ними был красивый молодой человек, которого они купили чуть раньше, за день или два до этого, и везли на юг, на невольничий рынок в Оне, в Египте.

Этого красивого юношу звали Юсуф Бен Якуб, или, как мы говорим, Иосиф, сын Иакова. Он был красив по самым благородном стандартам еврейской красоты. На вид ему было восемнадцать или девятнадцать лет. я не настолько хорошо начитан, чтобы знать, так ли это. Было это ранним утром. Я помню даже свежесть утренней атмосферы и изысканный перламутр неба. Я видел каждую деталь, и у меня сердце замирало, когда я смотрел на все это. Ночь была жаркой, и бока палаток были распахнуты. Этот красавец лежал, его запястья были связаны шнуром из верблюжьей шерсти, которым он был прикован к руке большого араба, который выглядел так, как я помню Кеокука из племени саксов. Иосиф сидел на земле, положив руки так близко друг к другу, что шнур даже не шелохнулся от его движения. Затем, с помощью странного трюка, который я не понял, и движений суставами, которые, должно быть, стали для него мучением, он скрутил и изменил форму узла на веревке. Затем, ловко захватив его зубами, он ослабил хватку узла. Он цеплялся зубами снова, снова и снова. Ура! Узел ослаб, и юноша освободился от храпящей рядом с ним громады. Еще мгновение, и он вышел из палатки, он пробирается по аллее между веревками палаток, он вышел к ручью, который тянется вдоль западного края лагеря. Еще пятьсот ярдов – и он окажется на другой стороне Черил-эль-бара (скалистой стены, уходящей на запад от гор), и он будет свободен. В этот момент две противные маленькие собачки из крайней палатки каравана, которую арабы называют палаткой надзирателя, бросились за ним, рыча и вопя.

Храбрый юноша повернулся и, как будто в его жилах текла кровь самого Давида и с точностью Давидова глаза он метнул тяжелый камень в первую дворняжку так искусно, что тот перебил псу позвоночник и заставил его замолчать навсегда, как это могла бы сделать пуля. Другая дворняжка, испугавшись, замерла на месте и залаяла еще сильнее, чем когда-либо.

Я не мог этого вынести. Мне нужно было только раздавить эту визжащую дворняжку, и Иосиф был бы свободен и через сорок восемь часов оказался бы в объятиях своего отца. Его братья были бы спасены от угрызений совести, а мир…

И весь мир?..

Я незаметно протянул палец к собаке, когда мой Опекун, который наблюдал за всем этим так же внимательно, как и я, сказал:

– Нет. Все они обладают собственным сознанием и свободой. Они такие же Его дети, как и мы. Мы с тобой не должны вмешиваться, пока не будем знать, что делаем. Иди сюда, и я смогу тебе показать.

Он развернул меня к области, которую астрономы называют беззвездной областью, и показал мне еще одну серию – о! огромную и совершенно необъяснимую серию систем, которые в данный момент казались точь-в-точь похожими на то, что мы наблюдали.

– Но они не одно и то же, – поспешно поправил меня Опекун. – Ты увидишь, что они не одно и то же. На самом деле, я не знаю, для чего они нужны, – сказал он, – если только… иногда я думаю, что они предназначены для того, чтобы мы с тобой могли у них поучиться. Он такой добрый. И я никогда не спрашивал. Я не знаю.

Все это время он искал что-то среди систем и, наконец, нашел. Он указал на это, и я увидел систему, точно такую же, как наша дорогая старая система, и мир, точно такой же, как наш дорогой старый мир. Та же Южная Америка в форме уха, та же Африка в форме бараньей ноги, то же Средиземное море в форме скрипки, тот же ботинок Италии и тот же футбольный мяч Сицилии. Они все были там.

– Теперь, – сказал он, – здесь ты можешь попробовать провести эксперименты. Этот мир только что сделан, к нему никто не прикасался. Только эти здесь не Его дети – это всего лишь существа, как ты знаешь. Они неосознанны, хотя и кажутся таковыми. Ты не причинишь им вреда, что бы ты ни делал, и нет, они не свободны. Попробуй здесь убить собаку и посмотри, что получится.

И действительно, было серое прекрасное утро, был старый араб, храпящий в своей палатке, был красивый юноша, была мертвая собака, все точно так, как это случилось, и была другая собака, рычащая и визжащая. Я просто смахнул её, как часто смахивал зеленую вошь с розового куста; снова воцарилась тишина, и юноша Иосиф повернулся и убежал. Старая туша араба так и не проснулась. Хозяин каравана даже не повернулся в своей постели. Юноша осторожно миновал угол Черил-эль-бара, просто оглянулся, чтобы убедиться, что за ним нет погони, а затем со скоростью антилопы побежал, и бежал, и бежал. Ему не нужно было так быстро бежать. Прошло два часа, прежде чем в лагере мадианитян хоть кто-либо пошевелился. Затем раздался короткий сигнал тревоги. Были найдены мертвые собаки, и раздалось всеобщее восклицание, которое показало, что мадианитяне тех дней были такими же великими фаталистами, как и арабы нынешнего времени. Но никому и в голову не приходило останавливаться на минуту ради одного раба. Ленивый храпун, который прозевал его побег, был хорошенько выпорот за свою лень. И караван двинулся дальше.

А Иосиф? После часовой пробежки он подошел к воде и искупался. Теперь он осмелился открыть свою сумку и съесть кусочек черного хлеба. Он оглядывался по сторонам; он больше не бежал, а шел твердым, уверенным шагом пограничника или искусного охотника. В ту ночь он спал между двумя камнями под теребинтовым деревом, где его не увидел бы даже ястреб. На следующий день он шагал по тропинкам вдоль склона холма, как будто у него были глаза рыси и ноги козла. Ближе к ночи приблизились к лагерю, очевидно, знатного шейха. Здесь нет ничего от убожества этих странствующих торговцев, мадианитских детей пустыни! Все здесь демонстрировало восточную роскошь и определенное достоинство. Но можно было услышать плач, и, подойдя ближе, можно было увидеть, откуда он доносился. Длинная процессия женщин била в ладоши, извлекая самые скорбные аккорды, и пела, или, если угодно, кричала, самым душераздирающим образом. Лия, Валла и Зелфа трижды обошли караван вокруг шатра старого Иакова. Там, как и прежде, занавески были раздвинуты, и я мог видеть старика, скорчившегося на земле, и великолепный плащ, на котором даже большие черные пятна крови не скрывали великолепия разноцветного вязания, висели перед ним на шесте от палатки, как будто он не мог вынести, если его уберут.

Иосиф легко забежал в палатку.

– Отец мой, я здесь!

О, какой крик восторга! Какая хвала Господу! Какие вопросы и какие ответы! Странная процессия женщин услышала крик, и Лия, Зилпа и Билха бросились на шум приветствия. Еще мгновение, и Иуда из своего шатра и Рувим из своего возглавили шеренгу лжебратьев. Иосиф повернулся и сжал руку Иуды. Я услышал, как он прошептал:

– Ни слова. Старик ничего не знает. И он не должен узнать об этом.

Старик послал зарезать откормленного теленка. Они ели, пили и были веселы, и в кои-то веки я почувствовал, что жил не напрасно.

И это чувство длилось долго – да, несколько лет их жизни. Правда, как я уже сказал, это были годы, которые пролетели в мгновение ока. Я смотрел на них и наслаждался ими с тем восхищением, с которым задерживаешься над очаровательной последней страницей романа, где есть все – весна, и солнце, и мед, и счастье. И было приятное ощущение, что это мое достижение. Как умно с моей стороны было отшвырнуть эту собаку! И к тому же она была уродливым созданием! Никто не смог бы полюбить её. Да, хотя все это прошло в мгновение ока, тем не менее, я испытал приятный трепет самодовольства. Но потом все начало темнеть, и кто-то начал задаваться вопросом.

Иаков становился очень старым. Я мог видеть это по тому, как он лежал в палатках, пока остальные занимались своими делами. А потом, лето за летом, я наблюдал, как пшеница поражалась фитофторозом, и что-то вроде урагана обрушивалось на оливки, казалось, среди скота был какой-то мор, и гибели овцам и козам не было конца. Я видел встревоженные взгляды двенадцати братьев, и их разговоры тоже были достаточно мрачными. Огромные стада верблюдов вымирают, превращаясь в облезлые, ни на что не годные скелеты; пастухи, возвращавшиеся из озерной страны, гнали трех или четырех несчастных овец и сообщали, что это все, что осталось от трех или четырех тысяч! Ситуация начала вызывать панику даже в родном лагере. Женщины плакали, и братья, наконец, созвали большой совет главных пастухов, погонщиков верблюдов и мастеров верховой езды, чтобы узнать, что следует делать с кормом для животных и даже с едой для людей.

Я так хорошо справился с собакой, что меня так и подмывало крикнуть на моем лучшем халдейском: "Египет! Почему бы тебе не съездить в Египет? Там много кукурузы." Но сначала я посмотрел на Египет и обнаружил, что там дела обстоят хуже, чем вокруг шатров Иакова. Наводнение не прекращалось там год за годом. Они попытались провести какое-то жалкое орошение, но полагаться на эти маленькие орошаемые сады было все равно, что кормить египетские орды перечной травой и редиской.

– Но зернохранилища, – сказал я, – где же зернохранилища?

Зернохранилища? Здесь не было зернохранилищ. У них из года в год были хорошие урожаи в течение очень многих лет. Но они бежали на удачу, как, я знаю, поступали и другие народы. Да ведь я мог видеть, что они сожгли изрядно кукурузы одного года, чтобы освободить место для более свежего урожая следующего. В министерстве не было Юсуфа Бен Якуба, который руководил бы хранением урожая в те изобильные годы. Человек, стоявший у них во главе, был мечтательным дилетантом, который занимался реставрацией старинных резных изделий двухсотпятидесятилетней давности.

Короче говоря, феллахи и люди высшей касты в Египте умирали с голоду. Это было, как я начал думать, немного неправильно, то, к чему я привел, когда указал пальцем на уродливую, воющую желтую собаку сонного мадианитского стража.

Что ж, это долгая история, и не из приятных, хотя, как я уже говорил, когда мы с моим спутником наблюдали за ней, все произошло в мгновение ока – я бы даже сказал, быстрее чем в мгновение ока. Вся слава и уют лагерей сыновей Иакова исчезли. Все превратилось в простую рукопашную схватку с голодом. Вместо веселых, богатых, преуспевающих вождей страны пастбищ, с тысячами слуг и бесконечным количеством верблюдов, лошадей, крупного рогатого скота и овец, здесь было несколько изможденных, полуголодных странников, питавшихся той дичью, которую они могли добыть на удачной охоте, а иногда и прибегая к саранче или к меду с деревьев. Что огорчало меня еще больше, так это то, что добрых парней одного за другим хватали озверевшие воины из гарнизонов ханаанских городов.

Одному богу известно, откуда взялись эти дьяволы и как они справлялись с голодом. Но они были здесь, в своих крепостях, жили, как я уже сказал, как дьяволы, с истоками обычаев настолько звериных, что я не стану пачкать ими эту бумагу. Вот они были здесь, и вот у них появилась голова. Я помню, какое отвращение испытал, когда увидел, как они спускаются на кораблях в страну Нила и вычистили с корнем всех египтян, оставшихся после голода, – точно так же, как я видел, как рой жуков поселился в розовом саду и вычистил его за час или два. Это был конец Египта. Затем я наблюдал за происходящим с интересом, теперь уже не веселым. Эскадра Дидоны, когда она плыла с огромной командой этих хананеев, поклоняющихся Молоху звериным обрядами и обычаями, основала Карфаген. Было интересно наблюдать, как бедняга Эней слоняются по Средиземному морю, в то время как Дидона и ее окружению так хорошо живется, или они так думали, на африканском берегу.

Признаюсь, сейчас я был довольно встревожен. Но что-то там было, и это был большой безвкусный город на склонах горы Мориа и Сиона. Но мне было тошно видеть его поклонение, и я затыкал уши пальцами, вместо того чтобы слушать песни. О Боже! Он кричит о тех бедных маленьких детях, которых они жгли заживо в Хинломе, по сотне за раз, а их собственные родственники плясали и выли от пламени! Я не могу говорить об этом по сей день и не осмеливался долго смотреть туда. Но нигде не было лучше. Я попробовал осмотреть Грецию, но у меня ничего не вышло с Грецией. Когда я искал появление Даная с его египетскими искусствами и знаниями – Тунха, я думаю, они убили его в Египте – потому что, там не было ни Тунха, ни египетских искусств, потому что эти ханаанские варвары вычистили Египет. Пеласги были в Греции, и в Греции они остались. Они построили огромные стены, я не понял, для чего, но жили в хижинах, при виде которых гордый апач задрал бы нос; и столетие за столетием они строили одни и те же хижины и жили в них. Что касается манер, то у них их не было, и их обычаи были отвратительными. Когда пришло время для Кадмуса, у Кадмуса не было никаких шансов. Возможно, он пришел, возможно, нет. Все, что я знаю, это то, что вторжение молохитов в Египет стерло с лица земли весь алфавит и буквы, и что, если Кадмус и пришел, он был гораздо более низкорождённым, чем пеласги, среди которых он высадился. На самом деле, вся Греция была в таком беспорядке, что мне было невыносимо следить за ее грубой глупостью и дикими набегами, которые жители одной долины совершали на другую. Это было то, что я сделал для них, когда так легко раздавил ту маленькую желтую собачку. Поначалу Джейбнису и его команде казалось, что дела идут лучше. Я мог видеть, как его корабли с зелеными листьями, все еще растущими на верхушках мачт, спешно выходят из порта Дидона. Я видел, как пал бедняга Палинур. Да, действительно, довольно странно было, что старые полузабытые строки Драйдена, которого я знаю гораздо лучше, чем Вергилия, к моему большому стыду, вернулись, когда бедный Найсус умолял за своего друга, когда бедная Камилла истекала кровью и когда Турнус делал все, что мог, но напрасно. Да, я наблюдал за Ромулом и остальными, точно так же, как это было в "Маленькой истории Гарри и Люси". Я находил большое утешение в Бруте. Я закрыл глаза, когда благородная леди Лукреция заколола себя, а быстро движущийся стереоскоп, я действительно начал чувствовать, что это был стереоскоп, становился все более и более увлекательным, пока мы не добрались до Второй Пунической войны.

Потом мне показалось, что эта проклятая желтая собака снова вышла на авансцену. Не то чтобы я её видел, конечно. Не её! Её кости и шкура были обгрызены шакалами тысячу лет назад. Но зло, которое творят собаки, живет и после них; и когда я видел тревогу на лице Сципиона, они не называли его Африканским, когда я заглядывал на маленькие частные собрания мужественных римских джентльменов и слышал, как они подсчитывали свои убывающие ресурсы и сопоставляли их с подавляющей силой Карфагена, скажу вам, я чувствовал себя плохо. Видите ли, Карфаген был просто форпостом всей этой команды Молоха с Востока. В истории, к которой я привык, Левант того времени был поделен между Египтом и Грецией, и тем, что осталось от империи Александра.

Но в этой системе желтой собаки, за которую я нес ответственность, все было одной жестокой расой молохитов, за исключением того пеласгийского дела в Греции, о котором я вам рассказывал, и которое было не более важным в балансе сил, чем индейцы в таком же балансе сегодня. Вот почему бедный Сципион и все остальные так пали духом. И хорошо, что так. Я, который видел все вместе, только, как я уже объяснил, это не смешивалось в кучу, я мог видеть, как Ганнибал со своими последователями из всех средиземноморских держав, кроме Италии, обрушится на римлян и сокрушит их так же легко, как я сокрушил пса. Нет, не так легко, ибо они сражались с яростью. Сражались мужчины, сражались женщины, сражались мальчики и девочки. Однажды они ворвались в гавань Карфагена с огненными кораблями и сожгли флот. Но это было бесполезно – армия за армией были разбиты, флот за флотом потоплены великими карфагенскими триремами. Помню, на одной из них такелаж адмиральского корабля была сделана из волос римских матрон. Но все это не помогло, и если бы это была даже манильская пенька или канат, корабль не устоял бы, когда жестокий сидонский адмирал набросился на него со своей сотней гребцов. Эта битва стала концом Рима. Сначала варвары сожгли его. Они обрушили стены храмов. То, что они могли увезти, они увезли. Юношей и девушек они утащили в рабство, и на этом все закончилось. Все остальные погибали на поле боя или тонули в море. И так молохизм царил век за веком. Именно так, один век за другим. Что это было за царствование! Похоть, зверство, ужас, жестокость, резня, голод, агония, ужас. Если я не говорю о смерти, то потому, что смерть была благословением в отличие от такой жизни. Ибо теперь, когда некому было сражаться с теми, кто вздымал мысль выше земли и мертвых вещей, эти столь острые мечи должны были обратиться друг против друга. Ни Израиль, чтобы сокрушить его, ни Египет, ни Иран, ни Греция, ни Рим. Молох и Ханаан обратились против самих себя, и сражались Ханаан и Молох. Не просите меня рассказывать эту историю! Там, где зверь встречается со зверем, нет истории, достойной вашего слуха или моего рассказа. Грубая ярость не дает ничего, что можно было бы описать. Они травили, морили голодом, сжигали, бичевали, истлевали и распинали; они изобрели такие формы ужаса, о которых наше воображение, слава Богу, не имеет представления, а наши языки не имеют названия. И все это время похоть и все формы язв и болезней, которые были спутниками похоти, бушевали, как бушует огонь, когда он нарушает границы. Дети появлялись на свет все реже и реже, а когда они рождались, то казались лишь едва живыми. И те, кто вырос до зрелого возраста и женственности, передали такую необузданную звериную жестокость тем, кто пришел после них!

Прошло еще сто лет. Все меньше и меньше этих несчастных оставалось в мире. Я видел, как на полях вырастали джунгли и леса. Пожар уничтожил Карфаген, пожар уничтожил Он, пожар уничтожил Сидон, и не было ни сердца, ни искусства, чтобы восстановить их. Потом прошло еще сто лет, с еще худшими ужасами, и еще большими. Поток жизни мира стал течь по каплям, по большим каплям, с шумным бульканьем; капли были черными или кроваво-красными. Все меньше мужчин, все меньше женщин, и все они обезумели от звериной ярости. Каждый мужчина ополчился против своего брата, как будто это был мир каинов. Все это пришло к ним, потому что они не хотели сохранять Бога в своем познании.

Нет, я не буду описывать это. Вы не просите меня об этом. А если бы вы попросили, я бы ответил: "Нет". Позвольте мне дойти до конца.

Прошло два столетия. Осталась лишь горстка этих фурий. Потом пришло последнее поколение – и еще тридцать лет убийств и сражений оно продолжало жить. Наконец, как странно мне это показалось, все, кто остался, разбились на две неравные партии, у каждой из которых было свое знамя для битвы и униформа, как в армии, но только четверо на одной стороне и девять на другой встретились, как будто мир был недостаточно широк для них всех, и встретились в той самой Сирии, где я помог Иосифу, сыну Иакова, снова обнять шею своего отца.

И действительно, до этого места было очень далеко. Он находился недалеко от обломков и руин города иевусеев, который был одним из опорных пунктов, уничтоженных одним из этих кланов. Этот город был сожжен, но я видел, что руины все еще дымились. Снаружи было открытое пространство. Интересно, действительно ли у него был странный, смертоносный вид, или ужас того дня заставил меня так думать? Я помню огромный камень, похожий на череп человека, который выглядывал из серой сухой земли. Вокруг этой скалы сражались эти несчастные, четыре к девяти, прячась за ней, то с одной, то с другой стороны, в тот апрельский день, под тем черным небом.

Один упал! Двое из другой группы стоят на коленях, чтобы забрать у него последнее дыхание жизни. С воплем ярости трое или четверо из его отряда, обрушив свои щиты на головы этих двоих, набрасываются на них и один из них взмахивает своим боевым топором над головой, когда…

Притянул ли металл молнию? Треск! Вспышка, ослепившая мои глаза, и когда я открыл их, последние из этих варваров лежали мертвыми по одну и по другую сторону мрачной скалы Голгофы.

Ни мужчин, ни женщин, ни мальчика, ни девочки не осталось в том мире!

– Не беспокойся, – сказал мой Опекун. – Ты ничего не сделал.

– Ничего! – простонал я. – Я погубил мир своей безрассудностью.

– Ничего, – повторил он. – Вспомни, что я тебе говорил – это лишь тени, теневые формы. Они не Его дети. Они лишь формы, которые действуют так, как будто они есть, чтобы мы с тобой могли видеть и учиться, возможно, начать понимать, только это передает знание.

Пока он говорил, я помню, что я стонал и боролся с ним, как плачущий ребенок. Я был подавлен видом того зла, которое я совершил. Я не мог утешиться.

– Послушай меня, – сказал он снова. – Ты только сделал или хотел сделать то, к чему мы все стремимся вначале. Ты хотела спасти своего бедного Иосифа. Что тут удивительного?

– Конечно, да, – рыдал я. – Мог ли я подумать? А ты мог бы предугадать?

– Нет, – сказал он с королевской улыбкой, – нет. Однажды и я не мог подумать о таком, пока я так же не попробовал провести свои эксперименты.

И он сделал паузу.

Возможно, он вспоминал о том, какими были его эксперименты.

Затем он начал снова, и королевская улыбка едва успела угаснуть:

– Позвольте мне показать тебе. Или позвольте мне попробовать. Ты хотел спасти своего бедного Иосифа – одного-единственного.

– Да, – сказал я. С чего бы мне этого не хотеть?

– Потому что он не был один, он не мог быть один. Никто из них не был один, никто из них не мог быть один. Ты же сам знаешь, что каждая дождевая капля в этом ливне уравновешивается пылинкой на другой стороне творения. Как мог Иосиф жить или умереть в одиночестве? Как мог жить или умереть в одиночестве тот варвар, к которому он был прикован? Никто из них не одинок. Никто из нас не одинок. Он не одинок. Он в нас, и мы в Нем. Но путь с людьми, а прошло не так много времени, дорогой друг, с тех пор, как ты был человеком, путь с людьми – это попробовать сделать то, что пробовали вы. Я еще никогда не знал человека, а скольких я знал, слава Богу, я еще никогда не знал человека, который не хотел бы выделить какого-нибудь Иосифа, чтобы помочь – как будто все остальные ничто, или как будто у нашего Отца нет планов.

– Я никогда больше не буду пытаться сделать это! – всхлипнула я, после долгой паузы.

– Никогда, – сказал он, – это длинное слово. Ты научишься не говорить "никогда".' Но я скажу тебе, что ты сделаешь. Когда вы получите общее представление о жизни, когда вы поймете, в чем суть, должен ли я сказать об игре или должен ли я сказать о законе? в которой живут все они и все мы, Он в нас, а мы в Нем, тогда, о, это так весело – участвовать в этом и жить для всех!

Он помолчал с минуту, а затем продолжил, сначала колеблясь, как будто боялся причинить мне боль, но потом решительно, как будто это должно было быть сказано:

– Еще одна вещь, которую я замечаю у большинства людей, хотя и не у всех, заключается в следующем – поначалу кажется, что они не понимают, что Идея – это целое. Авраам предпочел покинуть Ур, чем иметь какое-либо отношение к этим людям из дыма и пыли – природопоклонниками, я думаю, их так называют. Как получилось, что ты не заметил, что Иосиф собирался отправиться в Египет с Идеей? Он мог бы принести то, чего у них там не было. И, как ты видел, в другом месте, без этого, твой мир умер.

Затем он повернулся и покинул этот ужасный мир фантомов, чтобы вернуться в наш собственный дорогой реальный мир. И на этот раз я посмотрел на день сегодняшний. Каким ярким он казался, и каким утешительным для меня было думать, что я никогда не прикасался к желтому псу, и что он пришел к своей смерти по-своему. Я увидел некоторые вещи, которые мне понравились, а некоторые мне не понравились. Случилось так, что я смотрел на Зулуленд, когда нога бедного принца Лулу выскользнула из стремени седла. Я видел ассегай, которым его ударили. Если бы я был солдатом рядом с ним, я бы тоже погиб рядом с ним. Но нет, меня там не было. И я вспомнил Иосифа и сказал:

– Из того, что я называю злом, Он извлекает добро.

1881 год

Фрэнк Ричард Стоктон

Мы с женой остановились в маленьком городке на севере Италии и однажды приятным весенним днем мы совершили прогулку в шесть или семь миль, чтобы посмотреть, как солнце садится за невысокие горы к западу от города. Большую часть нашего пути мы шли по твердому, гладкому шоссе, а затем свернули на ряд более узких дорог, иногда окаймленных заборами, а иногда легкими изгородями из тростника. Приблизившись к горе, на невысокий отрог которой мы намеревались взойти, мы легко взобрались на стену высотой около четырех футов и оказались на пастбище, которое вело, иногда плавными, а иногда и крутыми подъемами, к месту, которого мы хотели достичь. Мы боялись, что немного опаздывали, и поэтому спешили вперед взбегая на поросшие травой холмы и резво перепрыгивая через неровные и каменистые места. За плечами у меня был крепко пристегнутый рюкзак, а под мышкой у моей жены была большая мягкая корзина из тех, которыми часто пользуются туристы. Ее рука просунулась сквозь ручки и обхватила дно корзины, которую она плотно прижимала к боку. Она всегда носила её подобным образом. В корзинке лежали две бутылки вина, одно сладкое для моей жены, а в другое немного с кислинкой для меня. От сладких вин у меня болит голова.

Когда мы добрались до поросшего травой утеса, хорошо известного в округе любителям полюбоваться закатом, я сразу же подошел к краю, чтобы полюбоваться открывшейся картиной, но моя жена присела, чтобы сделать глоток вина, потому что ей очень хотелось пить, а затем, оставив свою корзинку, она подошла ко мне. Картина действительно была необычайно красивой. Под нами простиралась широкая долина множества оттенков зеленого, через которую протекала небольшая речка, и тут и там виднелись дома, крытые красной черепицей. За ними возвышался горный хребет, розоватый, бледно-зеленый и пурпурный там, где на вершинах отражалось заходящее солнце, и насыщенный серо-зеленый в тени. За всем этим простиралось голубое итальянское небо, озаренное особенно прекрасным закатом.

Мы с женой американцы, и на момент написания этой истории были людьми среднего возраста, и нам очень нравилось видеть в обществе друг друга все, что было интересного или красивого вокруг нас. У нас был сын лет двадцати двух, которого мы тоже очень любили, но его не было с нами, поскольку в то время он обучался в Германии. Хотя у нас было хорошее здоровье, мы были не очень крепкими людьми и при обычных обстоятельствах не слишком-то склонны к долгим странствиям по сельской местности. Я был среднего роста, без особо развитой мускулатуры, в то время как моя жена была довольно полной и становилась с годами все полнее.

Читатель, возможно, будет несколько удивлен, что пара средних лет, не очень крепкая и не очень быстро передвигающаяся, – дама, нагруженная корзинкой с двумя бутылками вина и металлическим стаканчиком для питья, и джентльмен, несущий тяжелый рюкзак, набитый всякой всячиной, пристегнутый к плечам, – отправилась на семимильную прогулку, перепрыгивая через скалы, взбегая по склону холма и при этом чувствовала себя в очень хорошей форме, чтобы насладиться видом заката. Я объясню это своеобразное положение вещей.

Я был очень хорошим специалистом, но несколько лет назад вышел на пенсию с очень приличным доходом. Мне всегда очень нравились научные занятия, и теперь они стали занятием и удовольствием большей части моего досуга. Наш дом находился в маленьком городке, и в уголке моего участка я построил лабораторию, где проводил свою работу и эксперименты. Я давно стремился найти способ не только создавать, но и удерживать и контролировать естественную силу, сродни центробежной силе, но которую я назвал отрицательной гравитацией. Это название я принял потому, что оно лучше, чем любое другое, указывало на действие данной силы в том виде, в котором я ее создал. Положительная гравитация притягивает все к центру Земли. Следовательно, отрицательная гравитация – это та сила, которая отталкивает все от центра Земли, подобно тому, как отрицательный полюс магнита отталкивает иглу, в то время как положительный полюс притягивает ее. На самом деле моей целью было сохранить центробежную силу и сделать ее постоянной, контролируемой и доступной для использования. Преимущества такого открытия едва ли поддаются описанию. Одним словом, это облегчило бы бремя для всего мира.

Я не буду касаться трудов и разочарований нескольких лет. Достаточно сказать, что наконец-то я открыл метод создания, накопления и управления отрицательной гравитацией.

Механизм моего изобретения был довольно сложным, но способ управления им был очень прост. Прочный металлический корпус, около восьми дюймов в длину и вдвое меньше в ширину, содержал механизм для создания силы, и приводился он в действие посредством регулятора, вращаемого снаружи. Как только его начинали вращать, начинала вырабатываться и накапливаться отрицательная гравитация, и чем больше вращали, тем больше сила. По мере того, как регулятор вращался в обратную сторону, сила уменьшалась, и когда регулятор закручивался до конца, действие отрицательной гравитации полностью прекращалось. Таким образом, эта сила могла создаваться или рассеиваться по желанию в таких пределах, в каких было нужно, и ее действие, пока поддерживалось необходимое давление, было постоянным.

Когда этот маленький аппарат заработал в полную силу, я позвал жену в лабораторию и объяснил ей свое изобретение и его ценность. Она знала, что я работал над важным изобретением, но я никогда не рассказывал ей, что это такое. Я сказал, что если у меня получится, то я ей все расскажу, а если не получится, то ей и не нужно беспокоиться. Будучи очень разумной женщиной, это ее вполне устроило. Теперь я объяснил ей все – устройство машины и чудесные возможности применения этого изобретения. Я сказал ей, что она может уменьшать или полностью рассеивать вес любых предметов. Тяжело груженную повозку, к бортам которой прикреплены два таких приспособления, каждое из которых привинчено с соответствующим усилием, можно было бы приподнять и поддерживать так, чтобы она давила на землю так же легко, как пустая телега, и маленькая лошадка могла бы тащить ее с легкостью. Кипу хлопка с одной из таких машин может поднять и нести мальчишка. Автомобиль с несколькими такими машинами можно было поднять в воздух, как воздушный шар. Все, что было тяжелым, можно было сделать легким, и так как большая часть труда во всем мире вызвана гравитационным притяжением, то эта отталкивающая сила, где бы она ни применялась, сделает вес меньше, а работу легче. Я рассказал ей о многих, многих способах применения этого изобретения и рассказал бы еще о многих, если бы она вдруг не разрыдалась.

– Мир приобрел нечто замечательное, – воскликнула она между рыданиями, – но я потеряла мужа!

– Что вы имеете в виду? – удивленно спросила я.

– До сих пор я не возражала против этого, – сказала она, – потому что тебе было чем заняться, и это доставляло тебе удовольствие, и это никогда не мешало нашим домашним радостям и нашей семейной жизни. Но теперь все это в прошлом. Ты больше никогда не будешь сам себе хозяином. Я уверена, что дело будет успешным, и ты сможешь заработать много денег, но нам не нужны деньги. Нам нужно счастье, которое было с нами до сих пор. Теперь будут компании, и патенты, и судебные процессы, и эксперименты, и люди, называющие тебя чудаком, и другие люди, говорящие, что они уже давно изобрели это, и всевозможные люди будут приходить к тебе, и ты будешь вынуждены посещать всевозможные места, и ты изменишься, и мы никогда больше не будем счастливы. Миллионы не возместят нам утраченного счастья.

Эти слова жены поразили меня с большой силой. Еще до того, как я позвал её, мой разум начали заполнять и озадачивать мысли о том, что я должен делать теперь, когда великое изобретение было доведено до совершенства. До сих пор этот вопрос меня совершенно не беспокоил. Иногда я делал шаг назад, иногда шаг вперед, но в целом я всегда чувствовал себя воодушевленным. Я получал огромное удовольствие от работы, но никогда не позволял себе быть слишком поглощенным ею. Но теперь все изменилось. Я начал чувствовать, что от меня и от моих ближних зависит, насколько правильно я представлю это изобретение миру. И как я должен это сделать? Какие шаги я должен предпринять? Я не должен допускать ошибок. Когда об этом станет известно, сотни ученых людей могут взяться за работу, как я могу знать, что они могут открыть другие методы получения того же эффекта? Я должен предохранить себя от многих вещей. Я должен получить патенты во всех частях света. Уже сейчас, как я уже сказал, мой разум начал испытывать беспокойство и недоумение по поводу этих вещей. Подобная суматоха не соответствовала ни моему возрасту, ни моим склонностям. Я не мог не согласиться с женой, что радости спокойной и довольной жизни теперь будут нарушены.

– Дорогая моя, – сказал я, – я понимаю как и ты, что это дело принесет нам больше вреда, чем пользы. Если бы мир не нуждался в этом изобретении, я бы бросил все это на ветер. И все же, – добавил я с сожалением, – я рассчитываю на большой личный успех от использования этого изобретения.

– Теперь послушай, – с нетерпением сказала моя жена, – не думаешь ли ты, что лучше всего было бы поступить так: использовать эту штуку сколько угодно для собственного развлечения и удовольствия, а мир пусть подождет? Он уже долго ждал, пусть подождет еще немного. Когда мы умрем, пусть изобретение достанется Герберту. Тогда он будет достаточно взрослым, чтобы самому решить, что лучше – воспользоваться им для собственной выгоды или просто отдать его даром. Если мы сделаем последнее, то это будет целиком его вещь, но мы также поступим очень плохо, если в его возрасте взвалим на него такую тяжелую ответственность. Кроме того, если он возьмется за это дело, ты тоже не останешься в стороне.

Я последовал совету жены. Я написал тщательный и полный отчет об изобретении и, запечатав его, отдал своим адвокатам, чтобы они передали его моему сыну после моей смерти. Если бы он умер первым, я бы принял другие меры. Затем я решил извлечь из этой вещи всю возможную пользу и удовольствие, никому ничего о ней не рассказывая. Даже Герберту, который был в отъезде, я не должен был рассказывать об изобретении.

Первым делом я купил крепкий кожаный ранец, внутри которого закрепил свою маленькую машинку с регулятором, устроенным так, чтобы им можно было управлять снаружи. Крепко привязав его к моим плечам, моя жена осторожно поворачивала регулятор сзади, пока рюкзак не начинал подниматься и поддерживать меня. Когда я почувствовал, что меня так бережно поднимают и поддерживают, что казалось, что я вешу около тридцати или сорока фунтов, я отправился на прогулку. Рюкзак не поднимал меня с земли, но придавал мне очень плавный шаг. Идти было совсем не трудно – это было наслаждение, сущее удовольствие. С силой взрослого мужчины и весом ребенка я весело шагал вперед. В первый же день я прошел полдюжины миль в очень быстром темпе и вернулся, не чувствуя ни малейшей усталости. Теперь эти прогулки стали одной из самых больших радостей в моей жизни. Когда никто не смотрел, я перепрыгивал через забор, иногда просто касаясь его одной рукой, а иногда и вовсе не касаясь. Я наслаждался перепадами рельефа. Я перепрыгивал через ручьи. Я прыгал и бегал. Я чувствовал себя Меркурием.

Теперь я решил сделать еще одну машину, чтобы жена могла сопровождать меня в моих прогулках, но когда она была закончена, жена наотрез отказалась ею пользоваться.

– Я не могу носить ранец, – сказала она, – а другого хорошего способа закрепить его на мне нет. Кроме того, все здесь знают, что я не ходок, и это только раззадорит их любопытство.

Я иногда пользовался этим вторым приспособлением, но приведу лишь один пример его применения. Нужно было отремонтировать фундаментные стены моего сарая, и в мой двор привезли и оставили там повозку с двумя лошадьми, груженную строительным камнем. Вечером, когда люди ушли, я взял две своих машинки и закрепил их крепкими цепями по одной с каждой стороны груженой повозки. Затем, постепенно вращая регуляторы, я поднимал повозку так, что ее вес очень сильно уменьшался. У нас был старый осел, который раньше принадлежал Герберту и который теперь иногда использовался вместе с небольшой тележкой для перевозки посылок со станции. Я пошел в сарай, надел на него сбрую и, подведя его к повозке, привязал к ней. В таком положении он выглядел очень забавно, когда перед ним торчал длинный шест, а за ним стояла большая повозка. Когда все было готово, я тронул его, и, к моему великому удовольствию, он двинулся с места с грузом камня так же легко, как если бы он тащил свою собственную тележку. Я вывел его на дорогу, по которой он шел без труда. Он был непоседливым маленьким зверьком и иногда останавливался, ему не нравился непонятный способ, с помощью которого его запрягли, но прикосновение к регулятору заставляло его двигаться дальше, и вскоре я повернул его и вернул повозку во двор. Это определило успех моего изобретения в одном из его самых важных применений, и с легким сердцем я поставил осла в конюшню и пошел в дом.

Наша поездка в Европу состоялась через несколько месяцев после этого, и в основном за счет нашего сына Герберта. Он, бедняга, был в большой беде, и мы, соответственно, тоже. Он обручился, с нашего полного согласия, с молодой леди из нашего города, дочерью джентльмена, которого мы очень высоко ценили. Герберт был молод для помолвки и женитьбы, но поскольку мы чувствовали, что он никогда не найдет девушку, которая стала бы ему такой хорошей женой, мы были вполне довольны, тем более что все согласились, что брак нужно отложить некоторого времени. Нам казалось, что, женившись на Джанет Гилберт, Герберт обеспечит себя в самом начале своей карьеры самым важным элементом для счастливой жизни. Но внезапно, без всякой причины, которая показалась бы нам обоснованной, мистер Гилберт, единственный оставшийся в живых родитель Джанет, разорвал помолвку, вскоре после этого он и его дочь покинули город, чтобы отправиться на Запад.

Этот удар практически разбил сердце бедного Герберта. Он бросил свои профессиональные занятия и вернулся к нам домой, и некоторое время мы думали, что он серьезно болен. Затем мы отвезли его в Европу и после континентального турне на месяц или два оставили его, по его же просьбе, в Геттингене, где он решил, что ему будет полезно снова заняться работой. Затем мы отправились в маленький городок в Италии, где и произошла моя история. Моя жена сильно страдала душой и телом из-за сына, и по этой причине я хотел, чтобы она занималась спортом на свежем воздухе и как можно больше наслаждалась бодрящим воздухом южной страны. Я взял с собой обе свои маленькие машинки. Одна все еще находилась в моем рюкзаке, а другую я прикрепил к внутренней стороне огромного семейного сундука. Поскольку на континенте приходится платить почти за каждый фунт своего багажа, это сэкономило мне много денег. Все тяжелое было упаковано в этот огромный сундук – книги, бумаги, бронзовые, железные и мраморные сувениры, которые мы приобрели, и все предметы, которые обычно утяжеляют багаж туриста. Я прикрутил аппарат отрицательной гравитации так, что с сундуком с легкостью справился бы любой носильщик. Я мог бы сделать так, чтобы он вообще ничего не весил, но этого, конечно, делать не стоило. Легкость моего багажа, однако, вызвала некоторые замечания, и я услышал не совсем комплиментарные высказывания о людях, путешествующих с пустыми чемоданами, но это только позабавило меня.

Желая, чтобы моя жена имела все преимущества отрицательной гравитации во время наших прогулок, я вынул аппарат из сундука и закрепил его внутри корзины, которую она могла носить под мышкой. Это очень помогло ей. Когда одна рука уставала, она перекладывала корзину в другую, и таким образом, держась одной рукой за мою руку, она могла легко поддерживать легкие и плавные шаги, которые позволял мне делать мой рюкзак. Она не возражала против долгих прогулок, потому что никто не догадывался, что она не лучший пешеход, и всегда несла в корзине вино или другие напитки, не только потому, что было приятно иметь их с собой, но и потому, что казалось нелепым идти с пустой корзиной.

В отеле, где мы обосновались, останавливались англоговорящие люди, но они, похоже, больше любили ездить, чем ходить, и никто из них не предлагал сопровождать нас в наших прогулках, чему мы были очень рады. Однако там был один человек, который очень любил пешие прогулки. Он был англичанином, членом альпийского клуба, и обычно ходил в костюме с панталонами, с серыми шерстяными чулками, прикрывающими огромные икры. Однажды вечером этот джентльмен обсуждал со мной и некоторыми другими восхождение на Маттерхорн, и я воспользовался случаем, чтобы в довольно резких выражениях высказать свое мнение о подобных подвигах. Я назвал их бесполезными, безрассудными и, если у альпиниста был кто-то, кто его любил, дурными.

– Даже если погода позволит осмотреть окрестности, – сказал я, – что это по сравнению с ужасным риском для жизни? При определенных обстоятельствах, – добавил я (думая о жилете, который я задумал сделать, снабженный маленькими машинками с отрицательной гравитацией, соединенными удобным регулятором, который позволял бы владельцу иногда полностью избавляться от своего веса), – такие восхождения могут быть лишены опасности и вполне допустимы, но обычно они должны вызывать неодобрение у разумной публики.

Человек из Альпийского клуба осмотрел меня, особенно мою несколько худощавую фигуру и тонкие ноги.

– Это правильно, что вы так говорите, – сказал он, – потому что легко понять, что вы не способны на такие вещи.

– В разговорах такого рода, – ответил я, – я никогда не делаю личных намеков, но поскольку вы решили это сделать, я чувствую себя склонным пригласить вас прогуляться со мной завтра на вершину горы к северу от этого города.

– Я сделаю это, – сказал он, – в любое время, которое вы назовете.

И когда я вскоре после этого выходил из комнаты, я услышал его смех.

На следующий день, около двух часов дня, я и человек из Альпийского клуба отправились на гору.

– Что у вас в рюкзаке? – спросил он.

– Молоток, чтобы использовать его, если я наткнусь на геологические образцы, полевой бинокль, фляга с вином и некоторые другие вещи.

– На вашем месте я бы не стал тащить тяжести, – сказал он.

– О, это совершенно не мешает мне, – ответил я, и мы отправились в путь.

Гора, к которой мы направлялись, находилась примерно в двух милях от города. Ближайшая сторона горы была крутой, местами почти обрывистой, но к северу она склонялась более плавно, и по этой стороне дорога, петляя, вела к деревне у вершины. Это была не очень высокая гора, но для послеобеденного подъема вполне годится.

– Полагаю, вы хотите подняться по дороге, – сказал мой спутник.

– О нет, – ответил я, – мы не будем идти так далеко. С этой стороны есть тропинка, на которой я видел людей, гоняющих своих коз. Я предпочитаю идти по ней.

– Хорошо, если вы на этом настаиваете, – ответил он с улыбкой, – но вы найдете этот путь довольно трудным.

Через некоторое время он заметил:

– Я бы на вашем месте не шел так быстро.

– О, я люблю резвую ходьбу, – сказал я и мы бодро зашагали дальше.

Моя жена выкрутила регулятор в рюкзаке больше, чем обычно, и ходьба почти не требовала усилий. Я нес длинный альпеншток, и когда мы достигли горы и начали подъем, я обнаружил, что с помощью него и рюкзака могу подниматься в гору с удивительной скоростью. Мой спутник взял на себя инициативу, чтобы показать мне, как надо подниматься. Сделав крюк по скалам, я быстро обошел его и пошел вперед. После этого ему было невозможно угнаться за мной. Я бежал по крутым склонам, я срезал извилины тропы, легко перебираясь через камни, и даже когда я шел по крутой тропинке, мой шаг был таким же быстрым, как если бы я шел по ровной земле.

– Осторожнее! – кричал снизу человек из Альпийского клуба, – Вы убьете себя, если будете идти в таком темпе! Так в горы не поднимаются.

– Это мой личный способ! – воскликнул я и пошел дальше.

Через двадцать минут после того, как я добрался до вершины, мой спутник присоединился ко мне, пыхтя и вытирая красное лицо носовым платком.

– Черт побери! – воскликнул он, – Я никогда в жизни не поднимался в гору так быстро.

– Вам не нужно было так торопиться, – сказал я холодно.

– Я боялся, что с вами что-нибудь случится, – прохрипел он, – и хотел вас приостановить. Я никогда не видел, чтобы человек карабкался таким совершенно абсурдным способом.

– Я не понимаю, почему вы называете его абсурдным, – сказал я, улыбаясь с видом превосходства. – Я прибыл сюда в совершенно комфортном состоянии, не запыхавшийся и не утомленный.

Он ничего не ответил, но отошел на небольшое расстояние, обмахивая себя шляпой и рыча слова, которые я не улавливал. Через некоторое время я предложил спуститься.

– Вы должны быть гораздо осторожнее, когда будете спускаться, – сказал он. Спускаться по крутым местам гораздо опаснее, чем подниматься.

– Я всегда благоразумен, – ответил я и пошел вперед.

Спуск с горы показался мне гораздо более приятным, чем подъем. Это было очень волнующе. Я прыгал со скал и обрывов высотой в восемь и десять футов и касался земли так мягко, как будто спустился всего на два фута. Я бежал вниз по крутым тропам и, с помощью альпенштока, мгновенно останавливался. Я старался избегать опасных мест, но прыжки и разбеги я совершал так, как никто и никогда не совершал на этом склоне горы. Только однажды я услышал голос своего спутника.

– Вы сломаете себе шею! – кричал он.

– Не беспокойтесь! – ответил я и вскоре оставил его далеко наверху.

Когда я достиг подножия, я бы подождал его, но моя активность разогрела меня, а так как начинал дуть прохладный вечерний ветерок, я подумал, что лучше не останавливаться и не мерзнуть. Через полчаса после прибытия в отель я спустился на площадку, остывший, свежий, одетый к ужину, и как раз вовремя, чтобы встретить альпийца, когда он вошел, горячий, пыльный и ворчащий.

– Извините, что не дождался вас, – сказал я, но, не останавливаясь, чтобы выслушать мои извинения, он пробормотал что-то насчет проживания в месте, где никто не захочет оставаться, и прошел в дом.

Не было сомнений, что мой поступок успокоил мой гнев и пощекотал мое тщеславие.

– Теперь, – сказал я, рассказывая об этом жене, – я думаю, что он вряд ли скажет, что я не способен на такие вещи.

– Я не уверена, – ответила она, – что это было справедливо. Он не знал, что вам помогало.

– Это было достаточно честно, – сказал я. – Он может хорошо лазать благодаря унаследованной силе своего телосложения и тренировкам. Он не сказал мне, какие методы упражнений он использовал, чтобы наработать эти огромные мышцы на ногах. Я могу лазать благодаря упражнениям моего интеллекта. Мой метод – мое дело, а его метод – его дело. Все совершенно справедливо.

И все же она упорствовала:

– Он предполагал, что вы лазаете с помощью ног, а не с помощью головы.

А теперь, после этого длинного отступления, необходимого для того, чтобы объяснить, как пара средних лет с небольшими пешеходными способностями и с тяжелым рюкзаком и корзиной отправилась в нелегкий поход с восхождением, в общей сложности на четырнадцать миль, мы вернемся к себе, стоящим на небольшом обрыве и любующимся видом на закат. Когда небо начало немного тускнеть, мы повернулись от него и приготовились возвращаться в город.

– Где корзина? – спросил я.

– Я оставила ее здесь, – ответила жена. – Я открутила механизм, и она легла идеально ровно.

– А бутылки ты потом вытащила? – спросил я, увидев, что они лежат на траве.

– Да, думаю, что да. Мне пришлось вытащить вашу, чтобы добраться до своей.

– Тогда, – сказал я, оглядев травянистый участок, на котором мы стояли, – боюсь, что вы не до конца открутили регулятор, и когда вес бутылок был убран, корзина плавно поднялась в воздух.

– Возможно, это так, – сказала она с сожалением. – Корзина стояла позади меня, когда я пила вино.

– Я думаю, что именно это и произошло, – сказал я. – Посмотрите наверх! Клянусь, это наша корзина!

Я достал свой полевой бинокль и направил его на маленькое пятнышко высоко над нашими головами. Это была корзина, парящая высоко в воздухе. Я дал бинокль жене, чтобы она посмотрела, но она не захотела им воспользоваться.

– Что же мне делать? – воскликнула она. – Я не смогу дойти до дома без этой корзины. Это просто ужасно!

И она выглядела так, словно собиралась заплакать.

– Не расстраивайся, – сказал я, хот сам был очень встревожен. – Мы прекрасно доберемся до дома. Ты положишь руку мне на плечо, а я обниму тебя. Тогда ты сможешь выкрутить мой регулятор намного больше, и машинка будет поддерживать нас обоих. Таким образом, я уверен, что мы очень хорошо справимся с проблемой.

Мы выполнили этот план, и нам удалось идти дальше с умеренным комфортом. Конечно, когда рюкзак тянул меня вверх, а вес моей жены тянул меня вниз, ремни причиняли мне некоторую боль, чего раньше не было. Мы не спрыгнули легко через стену на дорогу, но, все еще держась друг за друга, неловко перелезли через нее. Дорога большей частью полого спускалась к городу, и мы с умеренной легкостью пробирались по ней. Но мы шли гораздо медленнее, чем раньше, и когда мы добрались до гостиницы, было уже совсем темно. Если бы не свет во дворе, нам было бы трудно ее найти. Перед входом, против света, стояла дорожная карета. Нужно было обойти ее, и моя жена пошла первой. Я попытался последовать за ней, но, как ни странно, под ногами ничего не было. Я энергично зашагал, но только вилял ногами в воздухе. К своему ужасу я обнаружил, что поднимаюсь в воздух! Вскоре я увидел, что нахожусь в пятнадцати футах от земли. Карета уехала, и в темноте меня не заметили. Конечно, я знал, что произошло. Регулятор в моем ранце был закручен с такой силой, чтобы поддерживать и меня, и мою жену, что, когда ее вес был снят, сила отрицательной гравитации была достаточной, чтобы поднять меня с земли. Но я с радостью обнаружил, что, поднявшись на указанную высоту, я не стал подниматься выше, а завис в воздухе, примерно на одном уровне со вторым ярусом окон гостиницы.

Теперь я стал пытаться дотянуться до регулятора в ранце, чтобы уменьшить силу отрицательной гравитации, но, как ни старался, не мог дотянуться до него рукой. Машина в ранце была расположена так, чтобы поддерживать меня в сбалансированном и удобном положении, и при этом было невозможно установить регулятор так, чтобы я мог до него дотянуться. Но в опытном образце такого рода это не считалось необходимым, так как моя жена всегда поворачивала винт за меня, пока не достигалась достаточная подъемная сила. Я намеревался, как я уже говорил, сконструировать жилет с отрицательной гравитацией, в котором регулятор должен быть спереди и полностью под контролем пользователя, но это было делом будущего.

Когда я обнаружил, что не могу повернуть регулятор, я начал сильно волноваться. Я болтался в воздухе, не имея возможности добраться до земли. Я не мог ожидать, что моя жена вернется на мои поиски, так как она, естественно, могла предположить, что я остановился, чтобы поговорить с кем-то. Я думал отвязать себя от рюкзака, но это не помогло бы, так как я мог сильно упасть и либо убить себя, либо сломать несколько костей. Я не осмелился позвать на помощь, потому что если бы кто-нибудь из простодушных жителей города обнаружил меня парящим в воздухе, он принял бы меня за демона и, возможно, выстрелил бы в меня. Дул умеренный ветерок, и он мягко относил меня по улице. Если бы он ударил меня о дерево, я бы схватился за него и попытался, так сказать, спуститься по нему, но деревьев здесь не было. То тут, то там тускло горел фонарь, но отражатели над ним бросали свой свет на тротуар, и ни один лучик не доходил до меня. По многим причинам я был рад, что ночь была такой темной, потому что, как бы мне ни хотелось спуститься, я хотел, чтобы никто не увидел меня в моем странном положении, которое любого, кроме меня и жены, было бы совершенно непонятным. Если бы я мог подняться на один уровень с крышами, я мог бы забраться на одну из них и, сорвав охапку черепицы, так нагрузить себя, что стать достаточно тяжелым для спуска. Но я не поднялся до карниза ни одного из домов. Если бы там был телеграфный столб или что-нибудь подобное, за что я мог бы ухватиться, я бы снял рюкзак и постарался бы спуститься как можно мягче. Но не было ничего, за что я мог бы уцепиться. Даже водостоки, если бы я мог дотянуться до фасадов домов, были вмурованы в стены. У открытого окна, вдоль которого меня медленно несло, я увидел двух маленьких мальчиков, укладывающихся спать при свете тусклой свечи. Я ужасно боялся, что они увидят меня и поднимут тревогу. Я подлетел так близко к окну, что выбросил одну ногу и с такой силой ударил о стену, что едва не вылетел на другую сторону улицы. Мне показалось, что я заметил испуганный взгляд на лице одного из мальчиков, но в этом я не уверен, и я не услышал никаких криков. Я так и плыл, болтаясь, по улице. Что можно было сделать? Звать ли на помощь? В этом случае, если бы меня не застрелили или не забили камнями, мое странное положение и секрет моего изобретения стали бы достоянием всего мира. Если я не сделаю этого, то должен буду либо упасть и быть убитым или искалеченным, либо висеть и умереть. Когда в течение ночи воздух становиться более разреженным, я мог бы подниматься все выше и выше, возможно, на высоту в одну-две сотни футов. Тогда людям было бы невозможно добраться до меня и спустить меня вниз, даже если бы они были убеждены, что я не демон. Тогда я точно умру, и когда птицы объедят все, что смогут, я навсегда останусь висеть над несчастным городом, болтающимся скелетом с рюкзаком на спине.

Такие мысли не успокаивали, и я решил, что если не найду способа спуститься без посторонней помощи, то рискну позвать на помощь, но пока я могу выдерживать натяжение ремней, я буду держаться и надеяться на встречу с деревом или столбом. Возможно, пойдет дождь, и тогда моя мокрая одежда станет такой тяжелой, что я спущусь вниз до самого фонарного столба.

Когда эта мысль пронеслась у меня в голове, я увидел на улице искру света, приближающуюся ко мне. Я логично предположил, что она исходит из табачной трубки, и вскоре услышал голос. Это был голос человека из Альпийского клуба. Из всех людей на свете я не хотел, чтобы именно он меня обнаружил, и неподвижно застыл. Мужчина разговаривал с другим человеком, который шел с ним рядом.

– Он, несомненно, сумасшедший, – сказал альпиец. – Никто, кроме сумасшедшего, не смог бы так подняться и спуститься с горы, как он! У него нет ни одной мышцы, и достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он не мог совершить ни одного восхождения нормальным способом. Только возбуждение безумия придает ему силы.

Теперь двое остановились почти подо мной, и оратор продолжил:

– Такие вещи очень часто случаются с маньяками. Временами они приобретают неестественную силу, которая совершенно удивительна. Я видел, как один маленький парень боролся и дрался так, что четверо сильных мужчин не могли его удержать.

Затем заговорил другой человек.

– Боюсь, то, что вы говорите, слишком верно, – заметил он. – На самом деле, я знал об этом уже некоторое время.

При этих словах мое дыхание почти остановилось. Это был голос мистера Гилберта, моего земляка и отца Джанет. Должно быть, именно он приехал в дорожной карете. Он был знаком с человеком из Альпийского клуба, и они говорили обо мне. Уместно или неуместно, но я слушал во все уши.

– Это очень печальный случай, – продолжал мистер Гилберт. – Моя дочь была помолвлена с его сыном, но я разорвал этот брак. Я не мог допустить, чтобы она вышла замуж за сына сумасшедшего, а в его состоянии не может быть никаких сомнений. Его видели, мужчину в возрасте, главу семьи, нагруженным тяжелым ранцем, который не было никакой необходимости нести, и бегущего по дороге на протяжении многих миль, перепрыгивая через заборы, камни и канавы, как молодой теленок или жеребенок. Я сам был свидетелем душераздирающего случая того, как характер доброго человека может измениться из-за нарушения его интеллекта. Я находился на некотором расстоянии от его дома, но я ясно видел, как он запряг маленького ослика, принадлежащего ему, в большую двуконную повозку, груженную камнем, и бил и бил бедную зверушку, пока она не протащила тяжелый груз некоторое расстояние по дороге. Я бы стал возражать ему по поводу этой ужасной жестокости, но он вернул повозку в свой двор прежде, чем я смог до него добраться.

– О, нет никаких сомнений в его безумии, – сказал человек из Альпийского клуба, – и ему нельзя позволять передвигаться таким образом. Когда-нибудь он сбросит свою жену с обрыва только ради того, чтобы увидеть, как она летит по воздуху.

– Мне жаль, что он здесь, – сказал мистер Гилберт, – потому что встреча с ним была бы очень болезненной. Мы с дочерью уедем завтра утром как можно раньше, чтобы не видеть его.

И затем они пошли обратно в отель.

На несколько мгновений я завис, совершенно забыв о своем состоянии и погрузившись в размышления об этих откровениях. Одна мысль теперь заполнила мой разум. Необходимо все объяснить мистеру Гилберту, даже если для этого придется позвать его и говорить с ним с высоты.

В этот момент я увидел, что по дороге ко мне приближается что-то белое. Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что это было запрокинутое вверх лицо. Я узнал торопливую походку и фигуру – это была моя жена. Когда она приблизилась ко мне, я позвал ее по имени и на одном дыхании попросил ее не кричать. Должно быть, ей стоило больших усилий сдержаться, но она это сделала.

– Ты должна помочь мне спуститься, – сказал я, – но чтобы нас никто не увидел.

– Что мне сделать? – прошептала она.

– Попробуй ухватиться за эту веревку.

Достав из кармана кусок бечевки, я спустил ей один конец. Но он был слишком коротким, она не могла дотянуться до него. Тогда я привязал к нему свой носовой платок, но длины все равно не хватило.

– Я могу достать еще ниток или носовых платков, – поспешно прошептала она.

– Нет, – сказал я, – ты не сможешь их привязать. Но, прислоненные к стене отеля, с этой стороны, в углу, прямо внутри садовой калитки, стоят несколько рыбацких удочек. Я видел их там ежедневно. Ты легко найдешь их в темноте. Пойди, пожалуйста, и принеси мне одну из них.

Гостиница была недалеко, и через несколько минут моя жена вернулась с удочкой. Она встала на цыпочки и подняла её высоко в воздух, но все, что она могла сделать, это ударить её по моим ногам и ступням. Мои самые неистовые усилия не позволили мне опустить руки достаточно низко, чтобы прикоснуться к ней.

– Подождите минутку, – сказала она, и удочка пропала.

Я знал, что она делает. К шесту был прикреплен крючок и леска, и она с женской ловкостью прикрепляла крючок к крайнему концу удилища. Вскоре она протянула руку вверх и легонько ударила по моим ногам. После нескольких попыток крючок зацепился за брюки, чуть ниже правого колена. Затем последовала легкая потяжка, длинный царапок по ноге, и крючок был остановлен верхом моего ботинка. Затем последовала уверенная потяжка вниз, и я почувствовал, что спускаюсь. Аккуратно и твердо удилище было вытянуто вниз, осторожно нижний конец коснулся земли, через несколько мгновений моя лодыжка была крепко обхвачена. Затем кто-то словно взобрался на меня, мои ноги коснулись земли, чья-то рука обвилась вокруг моей шеи, а другая рука что-то делала за спиной моего ранца, и вскоре я уже твердо стоял на дороге, полностью лишенный отрицательной силы тяжести.

– О, как я могла забыть, – всхлипывала моя жена, – что я, отпустив твои руки, позволила тебе подняться в воздух! Сначала я подумала, что ты остановился внизу, и только недавно меня осенила истина. Тогда я бросилась на улицу и стала искать тебя. Я знала, что у тебя в кармане есть восковые спички, и надеялась, что ты будешь чиркать ими, чтобы тебя заметили.

– Но я не хотел, чтобы меня увидели, – сказал я, когда мы поспешили в отель, – и я никогда не смогу достаточно отблагодарить за то, что именно ты нашла меня и опустила вниз. Ты знаешь, что мистер Гилберт и его дочь только что приехали? Я должен немедленно его увидеть. Я объясню тебе все, когда поднимусь наверх.

Я снял свой рюкзак и отдал его жене, которая отнесла его в нашу комнату, а я пошел искать мистера Гилберта. К счастью, я нашел его как раз в тот момент, когда он собирался подняться в свою комнату. Он пожал мою протянутую руку, но посмотрел на меня печально и серьезно.

– Мистер Гилберт, – сказал я, – я должен поговорить с вами наедине. Давайте пройдем в эту комнату. Здесь никого нет.

– Друг мой, – сказал мистер Гилберт, – будет гораздо лучше, если мы не будем обсуждать эту тему. Это очень болезненно для нас обоих, и ничего хорошего от разговора на эту тему не будет.

– Вы даже не догадываетесь о том, что я хочу вам сказать, – ответил я. – Подойдите сюда, и через несколько минут вы будете очень рады, что послушали меня.

Моя манера была настолько серьезной и впечатляющей, что мистер Гилберт был вынужден последовать за мной, и мы вошли в маленькую комнату, которую называли курительной, но в которой редко кто курил, и закрыли дверь. Я сразу же начал свое заявление. Я сказал своему старому другу, что с помощью средств, которые мне сейчас не нужно объяснять, я узнал, что он считал меня сумасшедшим, и что теперь самая важная цель моей жизни – исправить себя в его глазах. После этого я рассказал ему всю историю моего изобретения и объяснил причину действий, которые показались ему действиями сумасшедшего. Я ничего не сказал о маленьком происшествии того вечера. Это была простая случайность, и сейчас мне не хотелось о ней говорить.

Мистер Гилберт слушал меня очень внимательно.

– Ваша жена здесь? – спросил он, когда я закончил.

– Да, – сказал я, – и она подтвердит мой рассказ во всех пунктах, и никто никогда не сможет заподозрить ее в сумасшествии. Я пойду и приведу ее к вам.

Через несколько минут моя жена была в комнате, пожала руку мистеру Гилберту, и ей рассказали о подозрении меня в сумасшествии. Она побледнела, но улыбнулась.

– Он действительно вел себя как сумасшедший, – сказала она, – но я никогда не предполагала, что кто-то может посчитать его таковым.

И тут на ее глаза навернулись слезы.

– А теперь, моя дорогая, – сказал я, – может быть, ты расскажешь мистеру Гилберту, как я все это сделал.

И тогда она рассказала ему историю, которую я только что поведал.

Мистер Гилберт с беспокойством переводил взгляд с одного из нас на другого.

– Конечно, я не сомневаюсь ни в одном из вас, вернее, я не сомневаюсь, что вы верите в то, что говорите. Все было бы хорошо, если бы я мог заставить себя поверить, что такая сила, о которой вы говорите, может существовать.

– Это вопрос, – сказал я, – который я могу легко доказать вам фактической демонстрацией. Если вы можете подождать некоторое время, пока мы с женой поедим, я просто очень голоден, и я уверен, что и она должна быть голодна, я успокою вас на этот счет.

– Я подожду здесь, – сказал мистер Гилберт, – и выкурю сигару. Не торопите себя. Я буду рад иметь время, чтобы подумать о том, что вы мне рассказали.

Когда мы закончили с обедом, который был для нас приготовлен, я поднялся наверх, взял свой рюкзак, и мы оба присоединились к мистеру Гилберту в курительной комнате. Я показал ему маленькую машинку и очень кратко объяснил принцип ее устройства. Я не стал демонстрировать его действие на практике, потому что по коридору ходили люди, которые в любой момент могли зайти в комнату, но, выглянув в окно, я увидел, что ночь стала намного яснее. Ветер разогнал тучи, и звезды ярко сияли.

– Если вы пойдете со мной на улицу, – сказал я мистеру Гилберту, – я покажу вам, как работает эта штука.

– Это как раз то, что я хотел бы увидеть, – ответил он.

– Я пойду с вами, – сказала моя жена, накидывая на голову шаль.

И мы пошли вверх по улице.

Когда мы оказались за пределами маленького городка, я увидел, что звездного света вполне достаточно для моей цели. Белая проезжая часть, низкие стены и окружающие нас предметы можно было легко различить.

– Теперь, – сказал я мистеру Гилберту, – я хочу надеть на вас этот ранец, чтобы вы увидели, как он ощущается, и как он поможет вам идти.

Он с готовностью согласился, и я прочно закрепил его на нем.

– Теперь я буду крутить этот регулятор, – сказал я, – и вы будете становиться все легче и легче.

– Будь очень осторожен, не крути его слишком сильно, – серьезно сказала моя жена.

– О, в этом вы можете на меня положиться, – сказал я, очень аккуратно поворачивая регулятор.

Мистер Гилберт был крепким человеком, и мне пришлось сделать много оборотов.

– Похоже, ощущается значительный подъем, – сказал он прямо.

И тогда я обхватил его руками и обнаружил, что могу поднять его с земли.

– Вы поднимаете меня? – воскликнул он удивленно.

– Да, и я сделал это с легкостью, – ответил я.

– Невероятно! – воскликнул мистер Гилберт.

Затем я повернул регулятор еще на пол-оборота и попросил его пройтись или побежать. Он начал идти, сначала медленно, потом длинными шагами, потом начал бежать, а затем прыгать и скакать. Мистер Гилберт уже много лет не прыгал и не скакал. Никого не было видно, и он мог резвиться сколько угодно.

– Не могли бы вы сделать еще один оборот регулятора? – сказал он, подбегая ко мне. – Я хочу попробовать перепрыгнуть эту стену.

Я приложил еще немного отрицательной силы тяжести, и он с легкостью перепрыгнул через пятифутовую стену. Через мгновение он спрыгнул обратно на дорогу и в два прыжка оказался рядом со мной.

– Я спустился легко, как кошка, – сказал он. – Никогда ничего подобного не было.

И он пошел вверх по дороге, делая шаги длиной не менее восьми футов, оставив нас с женой искренне смеяться над сверхъестественной ловкостью нашего друга. Через несколько минут он снова был с нами.

– Сними его, – сказал он. – Если я буду носить его дольше, я сам захочу себе такой же, и тогда меня примут за сумасшедшего и, возможно, упекут в психушку.

– Теперь, – сказал я, откручивая регулятор, прежде чем расстегнуть ранец, – ты понял, как я совершал долгие прогулки, прыгал и скакал, как я бежал вверх и вниз по склону, и как маленький ослик тащил груженую повозку?

– Я все понял, – воскликнул он. – Я беру назад все, что я когда-либо говорил или думал о тебе, мой друг.

– И Герберт сможет пожениться на Джанет? – воскликнула моя жена.

– Может жениться на ней! – воскликнул мистер Гилберт. – Он женится на ней и мне есть что сказать по этому поводу! Моя бедная девочка поникла с тех пор, как я сказал ей, что этого никогда не будет.

Моя жена бросилась к нему, но обняла ли она его или только пожала ему руки, я не могу сказать, потому что в одной руке у меня был ранец, а другой я протирал глаза.

– Но, мой дорогой друг, – прямо сказал мистер Гилберт, – если вы все еще считаете, что в ваших интересах держать ваше изобретение в секрете, я бы хотел, чтобы вы никогда его не изобретали. Никто, имея такую машину, не сможет не использовать ее, и будет так же плохо, что тебя считают сумасшедшим, как и тогда, когда ты им являешься на самом деле.

– Друг мой, – воскликнул я с некоторым волнением, – я все решил на этот счет. Маленькая машинка в этом ранце, единственная, которой я сейчас обладаю, доставляла мне огромное удовольствие. Но теперь я знаю, что она также нанесла величайший вред косвенно мне и моим близким, не говоря уже о некоторых прямых неудобствах и опасностях, о которых я расскажу в другой раз. Секрет принадлежит нам троим, и мы сохраним его. Но само изобретение слишком полно соблазна и опасности для любого из нас.

Пока я говорил это, я держал ранец одной рукой, а другой быстро вращал регулятор. Через несколько мгновений он был уже высоко над моей головой, а я с трудом удерживал его за лямки.

– Смотрите! – воскликнул я.

Затем я отпустил руку, и ранец взлетел в воздух и исчез во мраке неба.

Я собирался объяснить свой поступок, но не успел, так как жена бросилась мне на грудь, рыдая от радости.

– О, я так рада, так рада! – сказала она. – И ты больше никогда не будешь изобретать?

– Больше никогда! – ответил я.

– А теперь давайте поспешим к Джанет, – сказала моя жена.

– Вы не знаете, каким тяжелым и неуклюжим я себя чувствую сейчас, – сказал мистер Гилберт, стараясь не отставать от нас, пока мы шли обратно. – Если бы я носил эту штуку дольше, я бы никогда не захотел ее снять!

Джанет удалилась к себе, а моя жена поднялась в свою комнату.

– Я думаю, она любит так же сильно, как и наш мальчик, – сказала она, когда вернулась ко мне. – Но скажу тебе, дорогой, я оставила очень счастливую девочку в той маленькой спальне над садом.

И три очень счастливых пожилых человека разговаривали вместе до самого позднего вечера.

– Я напишу Герберту сегодня вечером, – сказала я, когда мы расстались, – и скажу ему, чтобы он встретил нас всех в Женеве. Молодому человеку не повредит, если мы сейчас прервем его учебу.

– Вы должны позволить мне добавить постскриптум к письму, – сказал мистер Гилберт, – и я уверен, что не потребуется никакого ранца с регулятором в спине, чтобы быстро доставить его к нам.

И не понадобилось.

Есть удивительное удовольствие в том, чтобы парить над землей, как крылатый Меркурий, и чувствовать себя избавленным от притяжения гравитации, которая тянет нас вниз к земле и постепенно превращает движение нашего тела в изнуряющий труд. Но это удовольствие не сравнится, я думаю, с тем, которое дарят воздушность и легкость двух молодых и любящих сердец, воссоединившихся после разлуки, которая, как они полагали, будет длиться вечно.

Что стало с корзиной и ранцем, и встречались ли они когда-нибудь в воздухе, я не знаю. Если они просто улетят и останутся вдали от глаз смертного человека, я буду счастлив.

А узнает ли мир когда-нибудь больше о силе отрицательной гравитации, зависит исключительно от нрава моего сына Герберта, когда, надеюсь, через много лет, он вскроет пакет, который хранится у моих адвокатов.

(Примечание:

Было бы совершенно бесполезно расспрашивать мою жену на эту тему, поскольку она совершенно забыла, как была сделана моя машина. А что касается мистера Гилберта, то он никогда и не знал.)

1884 год

Уильям Генри Стэкпул

Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, а отец – когда мне было двадцать лет, оставив меня, единственного сына, с состоянием около 8000 фунтов. Поскольку мое имущество полностью состояло из акций и паев, и поскольку у меня появилась привычка "менять свои вложения", как я сначала это называл, а проще говоря, продавать акции, которые я держал, чтобы купить другие, которые, по моему мнению, могли подорожать, я часто посещал офис фирмы биржевых брокеров, которых я буду называть господа Браун и Джонс. Здесь я постепенно приобрел привычку покупать акции, которыми не имел возможности обладать, и продавать акции, которыми вообще никогда не владел.

Я не знал более приятного помещения, чем контора господ Брауна и Джонса. Там была большая комната с удобными мягкими креслами и прибором, который технически был известен как "лента", т.е. машина, соединенная с электрическим аппаратом на бирже, которая записывала на узкий лист бумаги различные сделки, происходившие на бирже; так что, сидя в конторе господ Брауна и Джонса, вы знали, что происходит на бирже. У Брауна и Джонса, вы знали все, что происходило в "доме", как принято называть биржу, и, если вы покупали или продавали акции, вы могли видеть, выигрываете вы или проигрываете.

Лента молчала минуту или две, а затем раздавалось "клик! клик!", после чего большая катушка бумаги начинала двигаться, и тогда, если вы следили за лентой, вы видели напечатанные на ней такие выражения, как "Er 25½ – ¾", "GW 7 – ½". Я привожу примеры только для пояснения, но такие выражения означали бы, что акции "Железнодорожной компании Эри" выросли с 25½ до 25¾, а акции железнодорожной компании "Грэйт-Вестерн" – с 137 до 137½. Когда "лента" начинала клацать, первый вопрос, который вас интересовал, заключался в том, будут ли упомянуты конкретные акции, которые вас интересовали. Лента спокойно передавала каждую конкретную букву и цифру, так что, предположим, если бы вы спекулировали акциями английской "Грэйт-Вестерн", она бы клацнула "G", а затем "W". Но затем наступал тревожный момент: "G W" само по себе означало "Грэйт-Вестерн", но если после "W" появлялась "C", это означало канадскую "Грэйт-Вестерн", в которой, предположим, вы вообще не заинтересованы. Между каждым "щелчком" обычно проходило около полусекунды, но очень часто это были очень длинные полсекунды. Если появлялась ваша акция, то, конечно, вставал всепоглощающий вопрос о цене, и иногда адский прибор останавливался после написания названия акции и продолжал щелкать в течение полуминуты, прежде чем его удавалось заставить выдать цифру, что, в конце концов, было, конечно, самым важным.

Сидя за столом или стоя вокруг "ленты", обычно в офисе находилось десять или двенадцать человек разного возраста. Моя цель – не описать общество, которое было достаточно типичным для этого рода занятий, а рассказать о том, что случилось со мной в ноябрьскую ночь 188… года, и о последствиях этого, поэтому я кратко скажу о клиентах господ Брауна и Джонса, что они были очень приятными джентльменами, которые много курили и пили, а иногда исчезали вовсе без всяких формальностей. Далее, чтобы перейти к необычным событиям, о которых это повествование призвано рассказать читателю, я как можно короче изложу обстоятельства, в результате которых я вышел из офиса господ Брауна и Джонса в три часа дня, о котором я уже говорил, не только нищим, но и будучи должником фирмы на сумму около 1200 фунтов стерлингов.

Если вкратце, то произошло следующее. Я начинал с небольших спекуляций, но постепенно увеличивал свои операции, не потому что выигрывал, а потому что мне нравилось играть, и в конце концов купил на 150 000 фунтов определенных акций на повышение, отдав весь свой капитал, который тогда составлял всего около 6 000 фунтов, на "покрытие" или обеспечение, и кроме того, о чем сожалею, 1 000 фунтов, принадлежавших моей тете, которая доверила их мне для инвестирования. Таким образом, читатель увидит, что каждое изменение цены акций на один процент означало для меня разницу в 1 500 ф. ст. Акции падали до тех пор, пока не было потеряно "покрытие" и еще 1 200 ф. или около того. Я поспешно проконсультировался с мистером Брауном в его личной комнате. Я не смог найти больше обеспечения, и в результате мы вместе вышли на Трогмортон-стрит, он – чтобы "закрыть" или продать акции, я – чтобы… пойти к дьяволу, если мне будет угодно. Очень приятное положение дел. За несколько дней до этого я был обладателем скромного дохода почти в 400 фунтов в год, теперь я был нищим, банкротом и, возможно, растратчиком. Что я чувствовал? В главе "Последняя ночь жизни еврея" в "Оливере Твисте" Диккенс, как мне кажется, дает очень четкую картину состояния обычного интеллектуала, когда его угнетает страшное бедствие. Еврей, как помнится, во время процесса считал количество перекладин на скамье подсудимых, гадал, что ел судья на обед, интересовался, похож ли на него портрет, который человек рисовал в суде, и так далее. В действительности, его разум, боясь созерцать великую ужасную вещь, которая его угнетала, делал рассматривание ряда совершенно тривиальных и неважных вещей предлогом для того, чтобы отвлечь свое внимание от источника своего кошмара. Возможно, именно по этому принципу великий Наполеон провел свою последнюю ночь в Париже, собирая перчатки, носовые платки, флаконы с духами и тому подобные вещи.

Когда я вышел на Трогмортон-стрит в холодный туманный вечер, на душе у меня было тошно. У меня было ужасное, но смутное чувство, что я рождаюсь в новом мире, где нет ни удобств, ни надежд, ни амбиций старого. Но кроме смутного, но ужасного чувства беспомощности и тошнотворного ужаса перед чем-то неизвестным, мои чувства не были совершенно определенными, за исключением одного вопроса – мне очень хотелось съесть миску черепахового супа. Поскольку я не был голоден и никогда не отличался эпикурейством, возможно, это была моя родовая тяга к удобствам, с которыми мне предстояло расстаться, сведенная до узкой формы, что соответствовало моему тогдашнему душевному состоянию. Во всяком случае, я почувствовал сильную тягу к этой миске черепахового супа, поэтому, сказав мистеру Брауну, что вернусь через полчаса, я отправился к Берчу в Корнхилл. Я съел примерно половину тарелки супа, выпил полпинты хереса, два бренди и содовую и внимательно прочитал рекламный раздел "Таймс". Если бы я захотел, я мог бы углубиться в страницу с передовицей, но я этого не сделал. Я попытался прочитать статью в какой-то газете, кажется, в "Стандарт", но не смог. Мой разум, казалось, двигался так медленно, что я был просто обескуражен многообразием идей, которые он содержал. Но рекламные объявления для меня были кстати. Их было легко понять. Чтобы понять их, не требовалось ни перечислять, ни сравнивать идеи, и они давали мне повод задуматься о чем-то нестрашном. Наконец, взглянув на часы, увы, мне пришлось заложить свои ценные золотые часы и цепочку, я увидела, что уже почти четыре часа. Я взглянул на содержимое своего кошелька – соверен, полусоверен и два флорина. Это, а также несколько шиллингов в банке и мебель в моих покоях в Темпле – все, что у меня осталось. Минут пять я сидел, глядя на часы, пока они не показали четыре. Затем я выпил еще бренди с содовой. А потом, когда было уже десять минут четвертого, я отправился в обратный путь к господам Брауну и Джонсу.

Я как раз дошел до угла Банка, когда встретил мистера Джеймса Вентворта. Мистер Вентворт был одним из тех загадочных людей, у которых нет ни профессии, ни видимого рода занятий, у которых (мы уверены, не зная точно почему) нет своей частной собственности, но у которых всегда есть немного денег в кармане, и которые обычно занимаются продвижением гигантских финансовых схем. Впрочем они были приятными собеседниками, как правило, и коренными жителями Лондона. Я был знаком с мистером Вентвортом около двенадцати месяцев или даже чуть больше. Он был лейтенантом в кавалерийском корпусе, он продал все и спускал деньги в барах, но по тем или иным причинам его не приняли в общество, хотя все кутили на его банкетах. В то время, о котором я рассказываю, ему было около тридцати шести лет. Жил он, как я понял, в основном на пособие от богатой тетки, так как свое состояние он проел много лет назад, и, со всей буйной энергией восемнадцатилетнего юноши, делил свое время между удовольствиями клуба в Вест-Энде, где он часто развлекал меня, и бурлением Сити. Несмотря на разницу в возрасте между нами (мне было всего двадцать три года), мы были большими друзьями, ибо не было человека, чье общество мне нравилось бы больше, чем общество Джеймса Вентворта, который знал все и всех, и чей мозг всегда кипел весельем, анекдотами и коммерческими предприятиями. За всю свою жизнь я не знал такого заядлого выдумщика финансовых проектов, как мистер Джеймс Вентворт, из клуба "Омнибус" на Пэлл-Мэлл, и "Пик-ми-ап Чэмберс" на Пикадилли.

– Ну, старина, – сказал мистер Вентворт, когда мы пожали друг другу руки, – как дела?

– Как дела? – ответил я, – Плохо, как только может быть в жизни. Дело в том, что я разорен.

– Разорены! – воскликнул Вентворт. – Давайте перейдем здесь, я хочу попасть на Ломбард-стрит.

– Нет, – сказал я, – я должен вернуться на Трогмортон-стрит.

– Ерунда! – сказал Вентворт. – Пойдемте, пока есть возможность. Я хочу вам кое-что сказать. Быстрее! За этим автобусом. Вот так.

И не успел я толком сообразить, что делаю, как снова оказался на Корнхилле.

– А теперь, – сказал Вентворт, – зайдем сюда, к Бёрчу, и расскажете мне обо всем.

Поэтому мы отправились к Берчу, и за очередной порцией бренди с содовой и тарелкой супа, который он заставил меня съесть, я рассказал историю своих потерь, испытывая при этом странное чувство облегчения от того, что выкладываю свои неприятности человеку, который был намного старше меня и с которым я мог говорить откровенно.

Вентворт внимательно выслушал мой рассказ. Когда я закончил, он, казалось, глубоко задумался на минуту или две, а затем сказал, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

– Старая, старая история. Ты помните, что я сказал вам в последний раз, когда мы виделись, – что биржа, это машина, построенная таким образом, что во время сделок банкиры выигрывают всегда, иначе они не смогут жить.

– Да, – сказал я, – и я жалею, что не последовал вашему совету.

– Ну, ну, – сказал Вентворт, – нет смысла плакать над пролитым молоком. Теперь позволь мне задать вам вопрос как другу. Ответите вы на него или нет, как вам будет угодно. Кроме денег, которые ваши брокеры держат в качестве покрытия, какая у вас собственность?

– Никакой, – ответил я. – Вы же помнишь, я часто говорил вам, что все мое имущество было в акциях и паях; и они, и вся прибыль с них, находятся в руках Брауна и Джонса.

– Но, – сказал Вентворт, – у вас разве нет денег в банке?

– Около десяти шиллингов, – ответил я с неудачной попыткой улыбнуться.

– Хм, это плохо, – сказал Вентворт, который, казалось, о чем-то очень глубоко задумался. – Но ведь есть мебель в ваших покоях, во сколько она вам обошлась?

– Около 350 фунтов.

– Как давно она у вас?

– Около восьми месяцев.

– У вас есть квитанции? Она вся оплачена?

– Да.

– Вы можете выпить еще бренди с содовой? – воскликнул Вентворт, поднимаясь с лицом, сияющим от радости. – Я не имею в виду, можете ли вы заплатить за него, но сможете ли вы выпить его, не причинив себе вреда?

– Ну, смею сказать, что смогу, – сказал я, удивленный его волнением.

– Два бренди и содовую, мисс, пожалуйста, – сказал он девушке за стойкой бара. – Теперь, – сказал он, когда они стояли перед нами, – если я скажу вам, что ваши 8000 фунтов в такой же безопасности, как если бы они лежали у вас в кармане в банкнотах Банка Англии, вы обещаете мне две вещи под честное слово мужчины и джентльмена?

– Во-первых, что вы не будете задавать мне вопросов, на которые я не решусь ответить сегодня вечером, во-вторых, что когда вы получите свои деньги, вы никогда больше не будете покупать или продавать на бирже.

– Но… – промямлил я.

– Никаких но, – воскликнул Вентворт. – Я не прошу ничего неразумного. Вы даете мне слово как мужчина и джентльмен, или я оставляю вас исправлять ваше положение самостоятельно.

И тут он поднял шляпу, как будто собирался уходить.

– Тогда я обещаю, – сказал я в волнении, хотя все это казалось странным и нереальным, я цеплялся за его присутствие или за надежду, что он сохранит жизнь 8000 золотых соверенов.

– Итак, – сказал Вентворт, поднимая бокал, – выпьем за ваше освобождение от нищеты, которая по сути является заключением в тюрьме без питания и жилья.

Мы выпили; я – со странным бурным чувством сомнения, слабо борющегося с надеждой, которая была так же сильна, как убеждение, и так же восхитительна, как и смутна и неопределенна.

– А теперь, – сказал Вентворт, – вы должны подождать меня здесь четверть часа или около двадцать минут. Я отлучусь не более чем на полчаса, самое большее. А пока пусть вас утешит то, что в обмен на ваше обещание я даю вам честное слово, что ваши деньги в полной безопасности. Ни в коем случае не уходите отсюда, пока я не вернусь. Вы обещаете?

– Да, но скажите мне…

– Помните о своем обещании, – и, бросив многозначительный взгляд, он ушел.

Мои эмоции были столь же неопределенны, сколь и сильны. Я намеревался поступить в коллегию адвокатов, как это делает большинство студентов-юристов, с идеей стать лордом-канцлером, генеральным прокурором или, по крайней мере, влиятельным судьей. На самом деле, две недели назад я очень сомневался, стал бы я оправдывать свои амбиции, приняв должность судьи высшего уровня как нечто несомненное в конце моей воображаемой карьеры судебного эксперта. Затем произошел этот ужасный крах, значение которого я пока лишь смутно осознавал. А потом эта необыкновенная встреча с Вентвортом. "Бог умеряет ветер для остриженного ягненка". Если бы я был способен осознать понесенную мной потерю в ее истинном значении, я, вероятно, сошел бы с ума. К счастью, по какой-то милости провидения мой разум нашел другое и, при данных обстоятельствах, лучшее занятие – размышлять о таких тривиальных и сравнительно неважных вещах, как объявления о найме прислуги и тому подобное в "Таймс".

Однако с уходом Вентворта меня словно охватил сильный холод. Его присутствие, казалось, вселяло в меня надежду, его слова делали реальным обладание теми благами, которые он обещал. Когда он ушел, животное ощущение его присутствия исчезло, и воспоминание о его словах стало всего лишь воспоминанием, а не тем, чем были сами слова. К счастью, мой разум, ибо мой разум и я казались такими же разными, как моя рука и я сам, начал как бы уводить меня от забот, представляя мое прошлое знакомство с ним. Только так я могу описать видение, которое возникло передо мной о всех моих прошлых отношениях с Джеймсом Вентвортом. Мне казалось, что все наши давние встречи я вижу как во сне. Ни в одной из картин, которые проплывали перед моим мысленным взором, я не мог увидеть особого изъяна. Он был полон энтузиазма, но у него была достаточно ясная голова, а что касается его безупречной честности мыслей и принципов, то в этом не было никаких сомнений. Он был достаточно проницателен и явно не из тех, кто лжет. Что же тогда он мог иметь в виду, говоря, что мои 8000 фунтов были в безопасности? Внезапно мне показалось, что меня озарил свет. Он спрашивал о моей мебели. Очевидно, он думал о её ценности – о том, как превратить её в деньги. Но на что могли понадобиться те несколько фунтов, которые, как он понял, понадобятся? Как бы они помогли мне вернуть мои 8000 фунтов? Ибо, очевидно, существовала какая-то связь между тем, что я вложил деньги в свою мебель, и возвращением денег, которые я потерял. Когда он услышал, что я полностью оплатил за свою мебель и у меня есть квитанции, он сказал, что мои деньги в безопасности. Очевидно, объяснение этого вопроса заключалось в следующем. Так или иначе, Браун и Джонс были юридически неправы, не имели никаких прав на "покрытие", и деньги, которые должна была выручить моя мебель, требовались для оспаривания этого дела. Должен сказать, что такое решение вопроса принесло мне мало утешения. Вероятно, за мебель можно было бы выручить не более 150 или 200 фунтов стерлингов. Этого едва ли хватило бы на судебные расходы, и мне не на что было бы жить в течение месяцев, а может быть, и лет, которые иск наверняка будет длиться. Кроме того, это повлекло бы за собой разоблачение того, как я распорядился деньгами моей тети.

Полчаса только-только истекли, когда вошел Вентворт с большой тонкой книгой под мышкой.

– Вентворт, – сказал я, – я понял, что вы задумали, вы хотите, чтобы я собрал деньги для иска против Брауна и Джонса?

– Я так и знал, что небезопасно оставлять вас одного даже на несколько минут, – сказал Вентворт,

– Хорошо, но это именно то, что вы хотите, чтобы я сделал, – сказал я твердо.

– Теперь послушайте, – авторитетно сказал Вентворт. – Когда наступит подходящее время, я расскажу вам все. А сейчас я вам ничего не скажу, кроме того, что вы совершенно ошибаетесь в своих предположениях, что у меня нет ни малейшего представления о том, что вы предпримете какие-либо шаги против Брауна, Джонса или кого-либо еще, законные или иные, и что вы должны помнить свое обещание и больше не задавать никаких вопросов. Можете поверить мне на слово, что вы не имеете ни малейшего представления о моих планах, и что ваши деньги в безопасности, если вы отдадите себя под мое руководство. Теперь, сегодня вечером, вы будете беспрекословно слушаться меня или действовать по собственному усмотрению? Даю вам слово, что у меня есть веские причины просить вас делать то, что я вам говорю, не задавая никаких вопросов. Скажите да или нет. Только одно – да или нет?

– Поскольку моя единственная надежда – это ты, то да.

– Тогда вперед, и давайте поужинаем.

Через минуту-другую мы уже сидели в экипаже и мчались сквозь грязь и туман по Кэннон-стрит. Но только когда мы въехали на Флит-стрит и Стрэнд, я начал осознавать реальность своего положения. Каждый магазин и ресторан выглядел теплым и великолепным внутри, но вокруг меня был холодный туманный воздух, и вот я мчался, как герцог, со всех сторон богатство и комфорт, старые знакомые места, словно умоляющие меня вернуться, и только соверен или около того в кармане, что я мог назвать своим собственным.

– Богатые ездят в фаэтонах, а бедные ходят как угорелые, – бормотал я про себя, наблюдая за толпами пешеходов, суетящихся по неряшливым улицам.

"Действительно, богач, – подумал я, – а ведь я на две с лишним тысячи фунтов беднее, чем эти нищие на улице". И вот мы проехали через Флит-стрит и Стрэнд, и по Трафальгарской площади, и по Хеймаркету до известного ресторана, где за экипаж расплатился Вентворт, ворча, я имею в виду не то, что ворчал Вентворт, а возница экипажа, ибо Вентворт был настолько приятен, насколько это вообще возможно.

А теперь начинается то самое дело, о котором читатель должен узнать из этого повествования.

Мы прошли по коридору мимо окна, которое благодаря раздвижной панели служило отдельным баром, к лестнице и на первой площадке встретили официанта, который провел нас в отдельную комнату – помещение средних размеров, с турецким ковром, пианино, несколькими стульями и столом на котором была белоснежная скатерть и множество бокалов.

Вентворт отдал заказ, и через несколько минут ужин был подан.

Возможно, мистер Теккерей дал в "Розе и кольце" лучшее описание хорошего обеда, которое когда-либо было дано. "Пусть, – пишет он, – каждый ребенок подумает о блюде, которое ему больше всего нравится, и представит его перед собой". Если мой читатель сделает это, он сможет насладиться обедом и, в конце концов, это самое главное, так же, как и для меня. Я был голоден, и я был в нетерпении, и я ел и пил, как мог бы это делать преступник, который несколько дней умирал от голода и страха, но у которого внезапно появилась уверенность, будь то основанная на надежде или убеждении, что он выйдет сухим из воды. Наконец, за грецкими орехами и бутылкой "Шато Марго" легкая беседа, которую Вентворт поддерживал во время ужина, иссякла, и, посмотрев на меня, он сказал:

– Вам было указано не задавать вопросов, и, учитывая обстоятельства, вы вели себя довольно хорошо. Но вам не терпится узнать, о чем я. Человек не каждый день теряет 8000 фунтов, а в следующую минуту слышит, что все его деньги возвращены, так ведь?

– Ради всего святого, сделайте уже что-нибудь. Скажите мне, что вы имеете в виду, или вообще избегайте этой темы, на которую вы намекаете. Я дал вам свое обещание, и я его сдержу, но не играйте со мной. Я могу "есть, пить, веселиться и умереть" не хуже любого другого, но я не позволю над собой насмехаться. Так что выкладывайте всё или говорите о чем-нибудь другом. Вы знаете о моих делах. Больше никто этого не знает, по крайней мере, в настоящее время, так что без обиняков.

– Но предположим, что я принесу радостную весть о том, что ваши дела могут наладиться?

– О, что ж, в таком случае…

– В таком случае, что?

– В таком случае вы могли бы, если не полагаетесь на какую-то сверхъестественную помощь, подсказать мне, как их можно исправить, и таким образом дать мне возможность увидеться с Брауном вместо того, чтобы прятаться…

– Да, и пусть он вручит вам судебный приказ, – сказал Вентворт. ,

– Послушайте, Вентворт, – сказал я. – Вы сказали мне, что мои деньги в безопасности. Вы дали мне свое слово. Я жду, чтобы узнать, почему и как. Пока вы не будете готовы рассказать мне, поговорим о чем-нибудь другом.

– Тогда я готов рассказать вам прямо сейчас, – ответил Вентворт. – Но я хочу вашего безраздельного внимания. Вы, естественно, можете себе представить, что в ветре есть что-то странное. Мне потребуется немного времени, чтобы объяснить суть дела, и вы должны позволить мне сделать это по-своему. Но сначала давайте закажем кофе с бренди и расплатимся по счету.

Мы заказали кофе и бренди, и счет был оплачен, результатом чего было следующее – когда официанту дали чаевые, у Вентворта осталось два шиллинга, а у меня – два шиллинга четыре пенса, так что, если бы я взял экипаж до дома и заплатил вознице за проезд один шиллинг и шесть пенсов, у меня не осталось бы ни шиллинга. Тем не менее, мое настроение, казалось, поднялось по мере того, как мои финансы приходили в упадок. Было ли это результатом вина или моей уверенности в Вентворте, но я пребывал в состоянии изысканно-восхитительного предвкушения, в глубине души испытывая лишь легкое чувство холодного ужаса. Теперь мне предстояло узнать свою судьбу. Я решил, что все будет хорошо, но пока я этого не знал, существовала только одна возможность, от мысли о которой я содрогался от ужаса.

– Теперь, мой мальчик, – сказал Вентворт, – я перехожу к делу. Вы должны, как я уже сказал, позволить мне объясниться по-своему. Вопрос, о котором я собираюсь говорить, весьма экстраординарен – настолько, что, если бы у меня не было под рукой практического доказательства, я бы вообще не обмолвился об этом, но даже с доказательством необходимо, чтобы я сказал несколько слов, чтобы обсудить с вами эту тему. Позвольте мне несколько минут монолога, а затем я сделаю заявление, которое поразит вас, и покажу вам кое-что, что, если это будет все еще возможно, усилит ваше изумление, но которое заставит вас полностью убедиться в том, что, как я говорил вам с самого начала, все ваши деньги – в полной безопасности.

– Сто лет назад, а может, и чуть меньше, во всем мире не было ни железной дороги, ни телеграфа. Если бы кто-нибудь в то время сказал, что в природе вещей возможно путешествовать со скоростью шестьдесят или семьдесят миль в час или отправить сообщение из Лондона в Нью-Йорк за несколько минут, на него посмотрели бы как на сумасшедшего; и все же мы можем пообедать в Лондон в семь часов вечера, а позавтракать в восемь часов следующего утра в Дублине, Эдинбурге или Париже, и мы можем отправить сообщение в любую точку мира за несколько минут. Неужели вы полагаете, что теперь больше нет места открытиям? И если человек, сидящий, скажем, в Лондоне, может перенести свои мысли в место, находящееся за тысячу миль от него, за несколько секунд, осмелитесь ли вы сказать, что совершенно невозможно, чтобы он также перенес свое тело в то же самое место в то же время? Ну же, мой друг, что вы знаете о природе? У вас есть философия Канта, вы знакомы с его "Критикой чистого разума"; тогда вы знаете, что Пространство и Время – это всего лишь то, что он называет формами чувствительности, другими словами, что они являются только условиями нашего сознания, только частями нашей собственной природы, что, короче говоря, они вообще не существуют, за исключением тех случаев, когда мы осознаем их. Опять же, не будучи идеалистом, вы знаете, что, предполагая существование такой вещи, как материя, она навсегда скрыта от нас нашими собственными ощущениями, и что внешний мир, насколько мы его знаем, есть не что иное, как ряд групп ощущений, которые существуют только пока мы осознаем их. Этот нож острый и твердый, и он причинил бы мне боль, если бы я порезался им, но острота и твердость – такие же чисто наши ощущения, и они так же мало существуют вне нашего сознания, как и боль. О вещах мы не знаем ничего, кроме наших собственных ощущений, и порядок наших ощущений, который мы называем Миром, может быть адекватно объяснен известными законами ассоциации, вообще не предполагая существования материи. Итак, зная, что вы ничего не ведаете о тайне Бытия, скажете ли вы, что что-либо невозможно? Теперь посмотрите. – он достал из кармана маленькую синюю бутылочку. – С содержимым этой бутылки я могу в одно мгновение переместиться, куда мне заблагорассудится. Железная дорога и телеграф остались в прошлом. Капитал, вложенный в них, подобен капиталу, вложенному в дилижансы, – потерян навсегда; в то время как богатства мира находятся в распоряжении тех, кто владеет секретом Телепорона, ибо таково название, которое я дал своему открытию. Мне нужны сто фунтов для целей, которые я вам объясню. За эти сто фунтов я отдам вам половину доли в Телепороне. Сначала вы должны попробовать Телепорон. Я буду ждать здесь, пока вы не побываете в любом месте, каком захотите, и не вернетесь оттуда, когда вам заблагорассудится. Затем мы обсудим, как донести это открытие до всего мира и вы увидите, что с деньгами, которые вы получите за свою мебель, вы станете миллионером. Вперед, мой мальчик, куда вы хотите отправиться? Что вы скажете о поездке в Туркестан, чтобы взглянуть на Транскаспийскую железную дорогу, о которой вы так много читали?

Боюсь, что я дал читателю весьма неполное представление о речи, которую произнес Вентворт. Сначала, когда он излагал свой план, я испытал глубокое разочарование из-за того, что оно не носило более осязаемого характера. Но он говорил так искренне, с такой очевидной убежденностью и был так увлечен своей темой, поскольку я не передал и десятой части того, что он сказал, что по мере того, как он продолжал, он начал внушать мне свою уверенность. Как бы то ни было, его план был моим единственным шансом вернуть утраченное состояние. Я знал, что он был слишком благороден и гуманен, по сути, слишком джентльмен, чтобы сделать меня жертвой какой-либо бессмысленной шутки в такое время, и я знал, что он проницательный светский человек. Кроме того, я был в очень нервном и возбужденном состоянии и, возможно, более доверчив, чем следовало бы в противном случае. Итак, как это ни странно, к тому времени, когда он закончил говорить, я был настолько взволнован, как он мог бы пожелать, чтобы я попробовал Телепорон.

– Хорошо, мой друг, – сказал я. – Я с таким же успехом могу быть corpus vile[1], как и моим собственным corpus mortuгm[2].

– Я не понимаю, что вы имеете в виду, – ответил Вентворт, – но если вы говорите о самоубийстве, то можете поблагодарить меня за спасение вашей жизни или, по крайней мере, за то, что я выбросил эту мысль из головы. Ибо я осмелюсь сказать, что, как и тысячи других, вы бы немного отложили представление, когда пришло время поднимать занавес.

– Нет, я бы не стал, – упрямо сказал я.

– Да, вы бы так и сделали, – сказал Вентворт. – Те немногие из нас, кто остался бы, все были бы могильщиками в этой стране, если бы каждый человек, намеревающийся покончить с собой, делал это. Итак, куда же вы направитесь? Что вы скажете о поездке в Кизил-Арват посмотреть на железную дорогу, о которой вы так много говорили?

Кизил-Арват, как читатель знает или должен знать, является первой станцией на большой железной дороге, которую русские строят от Михайловска, на берегу Каспийского моря, до… ну, я полагаю, в конечном итоге до Индии. В то время я очень интересовался этим предметом, и из всех мест в мире это было, пожалуй, то место, которое мне хотелось посетить больше всего.

– Хорошо, – сказал я. – заводите поезд.

– Да будет казнен поезд! – сказал Вентворт. – Я хотел бы, чтобы вы поняли, что такие неуклюжие вещи, как поезда, исчезнут. А теперь надень свое пальто и сядь на этот стул. Вот так. А теперь слушайте, – тут он посмотрел на книгу, которую принес с собой. – Кизил-Арват – это просто, – он произвел какие-то подсчеты и объявил количество миль до Кизил-Арвата. – У вас есть с собой два носовых платка? Ну, вот, капните три капли на один и положите на голову вот так, – тут он накрыл мне голову платком, – и десять капель на другой носовой платок и прижмите его к брюкам и пиджаку таким образом.

Тут он прижал другой платок к моим ногам, как будто мыл меня шампунем.

– Положите эту бутылку к себе в карман. Смотри, не потеряйте её. – он положил бутылку мне в карман. – А теперь не задерживайтесь там надолго. Имейте в виду, я буду ждать здесь, пока вы не вернетесь. Три капли на носовой платок у вас на голове, десять капель на ноги и пальто, таким же образом.

Он все еще словно мыл меня шампунем, но картина изменилась.

Я сидел на камне у обочины дороги. Насколько я могу вспомнить, а я помню обстоятельства достаточно отчетливо, поскольку у меня не было приступов сонливости и в моем сознании не было никаких пробелов, вот что произошло. Вентворт все еще натирал меня и внезапно, без каких-либо изменений, которые я мог бы заметить в своем сознании, я оказался сидящим на обочине дороги. В качестве еще одного примера того, как ум, окруженный страшащими его обстоятельствами, занят тривиальными вещами, я могу упомянуть, что некоторое время я размышлял о том, как мне удалось зайти так далеко, ничего не зная о времени, прошедшем за время моего путешествия. Вентворт все еще тер меня, а я уже был на открытой местности и сидел на обочине дороги.

И вдруг все это обрушилось на меня. Я находился растерянным, опустошенным, нищийм в дикой, чужой, враждебной стране, где у меня не было возможности объяснить свое появление и где я знал, что мое присутствие будет воспринято как шпионские действия.

– Верните меня обратно! Верните меня обратно! – чуть не закричал я вслух, вскакивая со своего места. Я лихорадочно шарил по карманам в поисках Телепорона.

– Куда он его положил? – спросил я.

Я чуть не вскрикнул, выворачивая карман за карманом, но так и не найдя бутылку.

– О, я точно сплю! – воскликнул я, когда обнаружил, что от Телепорона нет и следа.

На минуту или две эта мысль принесла мне утешение. Должно быть, я сплю. Я проснусь, когда миссис Джексон (моя домработница) постучит в мою дверь, и все это окажется простым кошмар. И вот я снова сел и стал ждать, пока не проснусь, надеясь, молясь и веря, что это всего лишь сон. Однако свежий, резкий ночной воздух быстро убедил меня, что я не сплю в своей постели или в какой-либо еще, а что я точно бодрствую и сижу на камне у проселочной дороги. Кроме того, я начал размышлять о том, что в моих ощущениях и мыслях было слишком много постоянства и непрерывности для сна. Затем я убедился в том, что не сплю и что все это было лишь частью ужасной реальности, которая в последнее время окружала меня.

Я не спал и был один в незнакомой стране, и у меня не было другого способа вернуться в единственное место, где меня могли знать и доверяли, и найти приют или покой, кроме как на собственных ногах. Здесь у меня не было друзей и, практически, ни гроша в кармане. Я не мог назвать ни одного человека, который сказал бы, что мне можно доверить хоть шиллинг. Я не мог дать нормального ответа о том, как я туда попал. Как мне можно было вернуться? Все это промелькнуло у меня в голове сразу и с такой четкостью, что я содрогаюсь по сей день. В воображении дорога, казалось, тянулась через Уральские горы, через степи России к Балтике. И даже с берегов Балтики, как мне было вернуться домой? В тот момент вся Англия казалась мне родным домом. Я уже чувствовал такую усталость, как будто прошел пешком всю длину этого огромного и унылого путешествия. Луна на минуту выглянула из-за облаков, которые быстро плыли по небу, и примерно в двадцати ярдах дальше по дороге, на другой стороне, я заметил что-то, похожее на указатель. Я поспешил к тому месту. Представьте себе мой ужас, когда на большой белой доске, примерно в четырех футах над моей головой, я увидел напечатанное четкими черными буквами:

"КИЗИЛ-АРВАТ, 12 ВЕРСТ."

Сомнений быть не могло. Указатель был таким же подлинным, как земля, по которой я ступал, и там, примерно в четырех футах надо мной, находились роковые слова: "Кизил-Арват, 12 верст". Я был слишком шокирован, чтобы рассуждать, поэтому продолжал механически повторять про себя: "Кизил-Арват, 12 верст; Кизил-Арват, 12 верст".

Пока я стоял, оцепенев от ужаса, перед этим столбом, я вдруг услышал стук лошадиных копыт и, посмотрев вдоль дороги, увидел трех или четырех всадников и что-то еще на колесах, быстро приближающихся ко мне.

Инстинктивно я спрятался за куст, чтобы дать им проехать мимо, надеясь, что меня не заметят. Когда они приблизились, я увидел, что отряд состоял из трех казаков и человека, управлявшего дрожками.

Кавалькада почти миновала меня, и я начал чувствовать себя более спокойно, ибо мне было не по силам лицезреть два ужаса одновременно, что, если бы казаки прошли дальше, я, вероятно, на минуту или две почувствовал бы себя вполне довольным, забыв обо всех других своих неприятностях. Однако, когда последний всадник проехал мимо, он громко крикнул и придержал своего коня. Результатом было то, что остальная кавалькада остановилась и, указывая саблей туда, где я был, последний всадник что-то громко сказал и, казалось, поманил меня из моего укрытия. Я присел на корточки за кустами. Между участниками группы произошли короткие переговоры, а затем человек в дрожках выскочил из них и, направив пистолет на то место, где я стоял, что-то сказал громким, властным тоном. Что он сказал, я не мог понять, но около двух лет назад я был в турне по самой России, и, хотя я не мог понять ни слова из того, что он сказал, я достаточно разбирался в русском языке, чтобы понять, что он говорил по-русски. Однако его поведение дало мне очень хорошее представление о смысле его слов и его очевидных приказах, и поэтому я вышел из своего укрытия. Он снова что-то сказал по-русски, когда я вышел на шоссе. Что он сказал, я не знаю. Но я ответил наугад и от всего своего сердца:

– Сэр, я англичанин, который оказался здесь в силу весьма экстраординарных обстоятельств.

– Англичанин! – сказал офицер, ибо таковым он, по-видимому, и был, опуская при этом револьвер. – Тогда как вы сюда попали и для чего прятались за этой изгородью?

У меня часто бывали случаи, как в России, так и в Англии, отмечать удивительную легкость, с которой русские усваивают и используют идиоматические выражения нашего языка, и, несмотря на все мои хлопоты, я не мог не обратить внимания на фразу "прятались за той изгородью", свидетельствующую об очень глубоком знании разговорного английского языка для иностранца. Это был высокий мужчина с густыми черными усами, одетый, насколько я мог разглядеть, в ольстер, который, как показалось, был сделан из меха.

– Я был в Лондоне несколько минут назад, – ответил я, – и мой друг сделал кое-что, что привело меня сюда.

Я заговорил под влиянием момента, но едва успел произнести эти слова, как пожалел о том, что высказался так опрометчиво. Солдат, который заметил меня и в который, как я понял по его одежде и внешнему виду, тоже был офицер, разразился громким смехом и сказал издевательски, но на гораздо менее совершенном английском, чем тот, на котором говорил другой офицер:

– Спасибо, друг мой, но я думаю, что вы скоро поймете, что мы умеем шутить не хуже вас!

Затем, повернувшись к другому офицеру, он сказал что-то по-русски, на что офицер в мехах согласился и попросил меня сесть на дрожки. Я так и сделал, и мы пустились бодрой рысью, причем младший офицер, ехал позади и, казалось, внимательно следил за моими движениями.

Я как можно дольше сохранял надежду, что, в конце концов, мне это только снится, но теперь было совершенно ясно, что я не сплю, и я горько проклинал свою глупость, что позволил Вентворту так экспериментировать надо мной.

По мере того, как мы стремительно неслись, я видел в редких проблесках лунного света, ведь по небу неслись тяжелые массы облаков, что мы проезжаем по открытой местности, очень похожей на те описания, которые я читал о стране вокруг Кизил-Арвата. В каком направлении мы ехали, на восток или на запад, на север или на юг, я, конечно, не имел ни малейшего представления.

Не знаю, сколько мы ехали, думаю, не более четверти часа или двадцати минут, когда остановились перед низким одноэтажным домом, перед которым вышагивали два часовых. На звук нашего прибытия вышел высокий мужчина с седыми волосами и усами. На нем была генеральская фуражка с кокардой и шпага, у него было острое, решительное лицо и очень властная осанка. Он холодно пожал руки двум офицерам, сопровождавшим меня, и, указав на меня, задал какой-то вопрос. Я, конечно, не мог понять смысла ни вопроса, ни ответа. Но я прекрасно понял, что они говорили по-русски, и, судя по их жестам и выражению лица, рассказ обо мне вызвал неудовольствие. После того, как они поговорили минуту или две вместе, генерал, а я потом узнал, что это был именно он, вошел в дом с офицером, который ехал позади меня, а офицер в мехах подошел ко мне, я неподвижно сидел на дрожках, и отрывисто сказал:

– Вы обвиняетесь в шпионаже и предстанете перед генералом Кауфманом для допроса. Вы подумаете, стоит ли дальше играть роль сумасшедшего. Следуйте за мной.

Я сошел с дрожек и последовал за ним. Не было смысла помышлять о побеге, потому что из дома вышли несколько солдат, и двое из них шли рядом, а другой позади меня. Так мы и вошли в нечто вроде караульного помещения. Это была комната небольшого размера, без ковра, а главная мебель состояла из большого стола и нескольких стульев. Стол стоял в дальней части комнаты, а перед ним сидел генерал и младший из офицеров по левую сторону от него. Вошедший со мной офицер, которого, как я потом узнал, звали полковник Потоский, сел справа от генерала, и у каждого из них были какие-то письменные принадлежности. Меня пригласили занять место перед триумвиратом, двое солдат стояли на страже рядом со мной, и военный трибунал, а таковым он и был, начался.

– Ваше имя? – спросил полковник Потоский.

Я назвал свое имя полностью и адрес в Лондоне, и генерал сделал запись об этом в журнале.

– Какие у вас есть документы? Положите их на стол.

Так случилось, что перед тем, как покинуть свои покои, я надел новый фрак и жилет, и в результате у меня не было при себе ни одного документа. Как я тосковал по оставленному плащу, ведь в нем были письма со штемпелями, которые могли бы подтвердить мой рассказ. Я вывернул карманы и нашел нож, зубочистку, серебряный пенал, пару носовых платков, пару перчаток, два шиллинга серебром и четыре пени.

Офицеры записали все это и многозначительно переглянулись между собой.

Тут поднялся большой переполох, в суматохе которого я воспользовался возможностью положить вещи обратно в карманы. Несколько всадников подъехали к дому галопом, крича и громко разговаривая. Несколько человек выбежали из дома. Около минуты снаружи царила суматоха, а затем вошел еще один офицер, весь забрызганный грязью, за ним пять или шесть солдат, также забрызганных грязью, и тащили за собой огромного туркомана с разорванным в клочья платьем, связанными сзади руками и такой обильной кровью из раны на голове, что его длинные черные волосы слиплись от крови.

Генерал и два других офицера за столом встали и заговорили по-русски, причем в очень возбужденном тоне, с офицером, который вошел с пленником, причем пленник постоянно прерывал их, несмотря на своих охранников, громкими проклятиями и угрозами, произносимыми, насколько я мог судить, на его родном языке. Наконец генерал отдал какой-то приказ, и заключенного, который яростно сопротивлялся и говорил еще более неистово, чем прежде, выволокли из комнаты, оставив за ним на полу капли крови. Затем офицеры вернулись на свои места, последний из них занял место рядом с полковником Потоским и очень пытливо посмотрел на меня. И военный трибунал возобновился.

– Теперь, сэр, – сказал полковник Потоский, – объясните, как вы здесь оказались, и позвольте мне сказать вам, что ваша жизнь зависит от того, насколько правдивым будет ваше объяснение. Не говорите слишком быстро, так как мне приходиться записывать то, что вы говорите.

На мгновение я заколебался. Было совершенно невозможно, чтобы они поверили в мою историю. Но я был готов к этому. И, кроме того, что еще я мог сказать? Это была правда, и ее можно было легко проверить, если бы они телеграфировали в Лондон. Итак, в основном в надежде возбудить их любопытство, чтобы побудить их телеграфировать в Лондон, я рассказал им историю, которую уже поведал читателю. Осмелюсь сказать, что я рассказал ее более подробно, ибо, как говорит доктор Джонсон, приближение смерти имеет тенденцию сильно концентрировать ум. Полковник Потоский записывал все, что я говорил, прерывая меня лишь изредка, когда у него возникали сомнения в точном эквиваленте моих слов на языке, на котором он писал, или когда он переводил для пользы генерала, чье знание английского было весьма несовершенным. В конце я убедительно попросил их телеграфировать моей тете, Вентворту, господам Брауну и Джонсу и некоторым другим. Когда я закончил говорить, члены суда несколько минут совещались по-русски, но, судя по их лицам и тону их голосов, я не ожидал ничего хорошего. Затем полковник Потоский сказал мне:

– Я не знаю, что делать. Вы слишком умны, или, возможно, недостаточно умны. Ваша попытка сойти за сумасшедшего провалилась, потому что ваша история слишком последовательна.

– Но, – вскричал я, – ради Бога, телеграфируйте…

– Прекратите этот вздор, сэр, – прервал Потоский сердитым голосом. – Где средсва сделать то, что вы просите? И если бы мы были настолько глупы, чтобы телеграфировать вашим сообщникам в Англии, неужели вы думаете, что мы поверили бы их словам о такой истории, как вы рассказали? Мы чрезвычайно обязаны вам и вашим друзьям в Англии за ту оценку, которую вы дали нашим сведениям, и мы смиренно надеемся, что ваша судьба покажет, насколько мы благодарны вам за это. А теперь ступайте, через час или два вас отправят с отчетом об этом расследовании в Кизил-Арват. Генерал Тургенев, офицер, который в настоящее время командует войсками в Туркестане, ознакомится с отчетом завтра, и, если он не поверит в историю, которую вы нам рассказали, а это вряд ли, вас повесят в течение дня, потому что мы не тратим порох и пули на шпионов. Тем не менее, я хотел бы сделать вам одно предложение. Как бы низко мы ни опустились в шкале интеллекта, мы не равнодушны к преимуществам торговли, и если вам есть что продать, например, любую информацию, которая может быть нам полезна, мы, возможно, отдадим за нее вашу жизнь; ваша свобода – это, конечно, другое дело. Но помните, что в этих краях не принято торговаться, и как только вы попадете в руки палачей, с вами будет покончено. Вы должны извинить нас, если, учитывая возможность того, что вы поступите так же, как и многие другие, а именно, подумаете о том, что лучше сделать, и купите свою жизнь полным признанием, мы примем меры, чтобы помешать вам продолжать ваши, несомненно, очень ловкие изыскания.

Здесь он сделал небольшую паузу. До этого момента он говорил тоном, в котором смешались сарказм и приказ. Затем с улыбкой и очень умным выражением лица он добавил в знакомой, но располагающей манере:

– В конце концов, что толку заниматься каким-либо делом, если не делать его от всего сердца? Вы верно служили англичанам до сих пор. Вероятность воны обернулась против вас. Это не ваша вина, а их. Почему бы не послужить отныне нам? Мы заплатим не хуже, а может быть, и лучше. Ну, что скажете? Выкупите вы свою жизнь или нет?

Я не ответил, потому что мне нечего было сказать в ответ на его речь, и еще потому что я был слишком поглощен огромным вопросом, который был передо мной поставлен, чтобы думать о какой-либо обычной форме общения. Полагая, несомненно, что я обсуждаю этот вопрос с самим собой и что вскоре я буду в более податливом настроении, он сказал:

– Прекрасно. На сегодня суд с вами закончил. В будущем любые предложения должны исходить от вас. Но помните, что мы здесь довольно суровые.

Он сделал жест и что-то сказал охранникам обо мне, а я вышел из комнаты, желая хоть что-то сказать, но не в силах этого сделать. Я ничего не запомнил, пока не обнаружил, что сижу на стуле в камере, а охранник гасит лампу. Затем он закрыл и дважды запер дверь, и все затихло. В камере была тусклая лампа, стул, на котором я сидел, зарешеченное окно, маленький, но крепкий стол, и больше ничего. Было также особое чувство, какого я никогда не испытывал прежде, чувство, которое сначала было похоже на новое ощущение и как таковое просто обескураживало, чувство, которое постепенно становилось гнетущим, все более и более тягостным, а затем ужасным – ужасным в том смысле, который я не могу даже описать. Это было чувство заключения, лишения свободы – чувство столь же неописуемое, но столь же реальное и более ужасное, чем голод или жажда. Я сравниваю его с голодом или жаждой, потому что на основе этого опыта я подумал, что это должно быть шестое чувство, о существовании которого намекает Локк, хотя он не называет и не описывает его. Это ужасное болезненное, леденящее чувство потери свободы, которое могут знать только те, кто его испытал, навалилось на меня, когда я смотрел на каменные стены, окружавшие меня. Мои покои, Флит-стрит, Стрэнд, Пэлл-Мэлл – свобода бродить, где хочу, и вдруг это! Таковы были мои мысли или видения, когда я метался, как загнанный в клетку зверь, вокруг адского логова. Почему заключенные убегают из тюрьмы, когда их наверняка схватят и посадят в тюрьму на более долгий срок? Почему? Я мог бы объяснить вам это тогда. Я бы рискнул вечным заключением ради одного часа на открытой дороге или в поле, где я должен был быть свободен. "Это одна из глубоких психологических истин, – говорит покойный мистер Милль, – которой мир обязан Гоббсу, что все наше сознание состоит из различий". Я думаю, что так оно и есть. Только те, кто познал тюремное заключение, могут знать, что такое свобода, и, вероятно, нет в мире страны, где значение свободы осознавалось бы в меньшей степени, чем в самой свободной Англии. Во всяком случае, в период, о котором я говорю, я думал именно о заключении, а не о смерти, возможно, потому, что я действительно испытал заключение, в то время как смерть еще не предстала в осязаемой форме.

Звуки шагов вывели меня из чувства изоляции, которое я могу описать только как ощущение бессильной жажды раствориться или прорваться сквозь стены вокруг меня, ключ повернулся в замке двери с самым музыкальным звуком, который я когда-либо слышал, дверь открылась, и вошел офицер, который ехал за мной до станции. Я поднялся со стула, на котором сидел, но он махнул мне рукой, чтобы я сел обратно, и, закрыв дверь, занял место за столом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина, с черными волосами, черной бородой и усами и довольно добродушным, хотя и решительным лицом.

Капитан Омаров, как я узнал по имени и званию, говорил по-английски не так бегло, как полковник Потоский, тем не менее он говорил достаточно хорошо, чтобы быть совершенно понятным, и я не буду утруждать читателя его солецизмами. В очень свободной и непринужденной манере он начал разговор, сказав.

– Они судят вышеупомянутого туркомана. Его расстреляют до вашего отъезда.

Я поклонился, показывая, что я его понял. Информация казалась не очень уместной, но было очень приятно иметь в качестве собеседника любого человека, какими бы ни были его новости или мысли, поэтому я старался быть как можно более вежливым.

– Повешение не так хорошо, как расстрел, – размышлял он, – это более долгое дело.

Затем, серьезно посмотрев мне в лицо, он сказал:

– Почему бы вам не выбраться из этой передряги? Вам нужно лишь сказать правду, и вас не повесят, как собаку.

– Но я сказал правду, – закричал я. – Я заявляю, – я не буду здесь передавать, какими восклицаниями я сопровождал свое заявление, – что то, что я сказал, – правда.

Капитан Омаров встал из-за стола и собирался открыть дверь. Он вставлял ключ в замок, как вдруг весь ход моих мыслей, желания, вообще все, казалось, изменилось и сосредоточилось на одном предмете.

– Сэр, – сказал я, – прежде чем вы уйдете, скажите мне свое имя.

– Капитан Омаров, из императорской гвардии, – ответил он.

– Тогда, капитан Омаров, – сказал я, – я не буду утруждать вас повторением истории, которую я вам уже рассказывал. Вы не можете в это поверить, и так оно и должно быть. Но кем бы я ни был, вы увидите, что я не трус. Тогда я прошу вас, если я покажу себя храбрым человеком в час смерти, сделать для меня одну вещь, когда меня не станет.

– Что именно?

Он положил ключ в карман и внимательно слушал.

– Послать строчку, которую я напишу карандашом или чем угодно, если вы дадите мне лист бумаги, одной даме в Англии.

– Значит, она ваша жена?

– Нет, она должна была стать моей женой.

– Это бы расстроило мою Софии, если бы я такого не сделал, – размышлял капитан Омаров, снова присаживаясь к столу и, видимо, глубоко задумавшись.

– Значит, вы сделаете то, что я прошу?

– Да, даю вам слово. А теперь скажите мне одну вещь. Зачем продолжать эту бессмыслицу? Вы настоящий мужчина. Вы готовы умереть за женщину. Зачем умирать за ложь?

Я молчал мгновение, потом сказал…

– Сэр, вы даете слово, что сделаете то, что я прошу?

– Да.

– Тогда, сэр, нет смысла продолжать разговор на эту тему. Я сказал то, что сказал, и скажу то же самое и в последний раз.

– Но, – сказал капитан Омаров, – это странно. Вы, очевидно, джентльмен, образованный человек, мужественный человек – зачем же повторять эту историю, если она не достигла своей цели? Почему не сказать: "Я проиграл, делайте со мной что хотите, но я ничего не расскажу", и не продолжать утверждать, что эта абсурдная история – правда?

– Потому что, – буркнул я, – это правда.

– Я сдержу свое обещание, – сказал капитан Омаров, – но только один вопрос. Ваша бутылка, ваш Телепорон, должны быть тоже правдой. Где они?

– Телепорон? – сказал я.

– Да, Телепорон, где он? – сказал капитан Омаров.

– Я не знаю, – ответил я. – Вентворт положил его мне в карман.

– Значит, он сейчас у вас в кармане?

Я проверил свои карманы, хотя прекрасно знал, что у меня его нет.

– Зачем продолжать эту чепуху? – спросил капитан Омаров,

– Я даю честное слово, что все, что я сказал, – правда, и ничего кроме правды, – снова выпалил я, не в силах больше сдерживаться. – Где находится Телепорон, я не знаю. Возможно, он выпал из моего кармана там, где я сидел до того, как увидел вас.

– Где это было? – спросил он.

Я рассказал ему, как смог.

– Что ж, полагаю, я большой дурак, – сказал капитан Омаров. – Я не могу всего этого понять. Может быть, вы, в конце концов, сумасшедший, и сводите меня с ума так же, как и самого себя, но вы говорите так, что кажется, будто во всем этом деле есть что-то таинственное. Я сам пойду и обыщу то место.

После подробного расспроса о том, что я помню о своих передвижениях по дороге до того, как они меня встретили, он ушел, пообещав вернуться до того, как меня отвезут в Кизил-Арват. На мой вопрос, позволит ли он мне воспользоваться Телепороном, если найдет его, он ответил только: "Нет, не позволю".

– Я еще не знаю, что он представляет из себя на самом деле.

И снова я остался один. Я был гораздо менее взволнован, чем раньше. Нетерпение, вызванное моим заключением, прошло, и на смену ему пришло странное затишье в моих эмоциях. Я спокойно сидел в своей камере и писал послание своей Кейт, испытывая при этом не столько страх или печаль, сколько странное удовольствие от того, что пытался придумать слова, которые были бы достойны нашей любви и показали бы ей, что, как бы я ни был разорен, я не совсем недостоин ее. Я был так поглощен этим сочинением, что, хотя и почувствовал мгновенное сотрясение, не придал значения залпу, который вскоре услышал снаружи и который, как я знал, был предсмертным криком туркоманов. Так проходило время, пока, должно быть, через час или больше после того, как он оставил меня, капитан Омаров снова не вошел в камеру, выглядя очень разгоряченным и усталым.

– Я боялся, что вас отправят раньше моего возвращения, – сказал он, – но не будем терять времени. Это ваш Телепорон?

– Боже правый, да! – воскликнул я.

– Вы хотите применить его немедленно?

– Да.

– Тогда я понимаю, чего вы задумали. Это яд, вы убьете себя, чтобы избежать повешения.

– Клянусь честью, я уверяю вас, что это не яд, и что у меня нет намерения совершить самоубийство. Под мое торжественное честное слово.

– Что! Вы солжете, умирая? – перебил капитан Омаров.

– Поскольку я надеюсь на спасение, это точно не ложь. – твердо сказал я.

– Боже правый! Это странно, – сказал капитан Омаров. – Вы не сумасшедший, и если вы не хотите отравиться, то для чего вам бутылка? А! Может быть, чтобы взорвать нас всех?

– Я вообще могу не прикасаться к бутылке. Клянусь честью, в ней нет ничего опасного. Но только сделайте с ней то, о чем я тебя попрошу, хорошо?

Но тут в камеру вошли трое солдат. Капитан Омаров положил бутылку в карман.

– Увидимся, – сказал он, – в Кизил-Арвате. Когда мы приедем туда, мы посмотрим, что с этой бутылкой. А пока вы должны идти с этими охранниками. Им приказано завязать вам глаза, но в остальном они не причинят вреда. Оревуар!

Через мгновение мне на голову накинули черный шелковый шарф, чтобы полностью ослепить меня. Потеря зрения была неприятной, но в остальном я не испытывал никаких неудобств. Под руководством двух охранников, которые держали меня под руки, я поднялся по ступенькам в ночной воздух, а затем сел в какое-то транспортное средство. Я сел на жесткое сиденье между двумя охранниками. В повозке было еще по крайней мере два или три человека, но что это была за повозка и сколько в ней было людей точно, я не мог разобрать. Мы двинулись в бодром темпе, но в каком направлении мы ехали, я, конечно, не имел ни малейшего представления. В конце концов, через час или около того, мы въехали во двор какого-то здания. Повозка остановилась. Меня вывели из нее, затем, очевидно, подняли по каким-то ступенькам и повели через какие-то проходы, после чего с моей головы сняли шарф.

Я так долго находился в темноте, что свет сначала ослепил меня, но постепенно я увидел, что нахожусь в большой комнате, освещенной примерно шестью или семью свечами. Это была, насколько я мог судить, какая-то обычная, чисто прибранная комната. Посередине стоял стол, за которым, в синем мундире с золотыми погонами, сидел крепкий, остролицый человек с седыми усами, но без усов и бороды. Рядом с ним стоял и разговаривал по-русски капитан Омаров. У огня сидел в рубашке, но в военных брюках и длинных сапогах, с кавалерийской саблей на боку, высокий светловолосый молодой человек с очень красивым и аристократическим лицом, который неторопливо смотрел на меня с очень озадаченным и забавным выражением лица. Эти и два солдата рядом со мной были единственными людьми в комнате. По количеству винтовок, шпаг и полковых знаков, которые были прислонены к стенам или висели на них, я понял, что это была своего рода штабная комната. Насколько я мог видеть, рапорт полковника Потоского лежал перед офицером, сидевшим за столом, а капитан Омаров объяснял суть дела. Объяснение, однако, похоже, принесло мало удовольствия, потому что офицер, которому оно было адресовано, и чье лицо казалось багровым от гнева, прервал капитана Омарова несколькими замечаниями на русском языке, которые были произнесены голосом, дрожащим от ярости.

– Видите ли, – сказал капитан Омаров, обращаясь ко мне, – это майор Лобанов, адъютант генерала Тургенева. Он говорит, что мы должны были повесить вас час назад и не беспокоить генерала Тургенева тем, что привели вас сюда. Могу вам сказать, что если вы будете упорствовать со своей истории, ваша участь предрешена, потому что генерал Тургенев сделает то, что советует сделать майор Лобанов. Ради всего святого, подумайте хорошенько, пока не поздно.

– Я больше ничего не могу сказать по этому вопросу, – ответил я, – кроме того, что это странное обращение со стороны державы, которая не находится в состоянии войны с моей страной.

Капитан Омаров перевел мой ответ майору Лобанову, который встал и, бросив бумаги в ящик, сказал что-то капитану Омарову и другому офицеру и вышел из комнаты, не удостоив меня взглядом.

– Вы были очень неосмотрительны в своем ответе, – сказал капитан Омаров. – Вы забыли, что мы здесь для того, чтобы открыть дорогу для наших армий в Индию, что война с Англией должна начаться, как только дорога будет закончена, и что вам нечего здесь делать, кроме как шпионить за нашими передвижениями. Тем не менее, вы будете повешены в двенадцать часов дня. Сейчас половина четвертого.

– Капитан Омаров, – сказал я, – нет смысла повторять одно и то же. У вас находиться то, что привело меня сюда. Отдадите ли вы его это?

– Майор Лобанов не будет возражать, как вы это сделаете, лишь бы вы умерли. Но если вы поправитесь, что вы тогда скажете? Вы дали слово, что этот Телепорон, как вы его называете, доставил вас сюда из Англии. Он же должен вернуть вас обратно.

– Я так и сказал. – ответил я.

– Ну, это самая необычная вещь, о которой я когда-либо слышал, – сказал капитан Омаров. – Здравомыслящий человек на пороге смерти клянется в абсурдной лжи!

Он достал из кармана бутылку и показал ее другому офицеру, которого, казалось, очень забавляло представление, которое он ему давал.

– Мне самому не хочется этого делать, – сказал он, – но мой друг говорит, что мы можем позволить вам исполнить вашу прихоть. Что же нам делать?

Я сел и дал указания. Повторился тот же процесс, который я уже описывал. Это продолжалось уже некоторое время, но поскольку я не чувствовал никакого эффекта, а капитан Омаров в весьма нелицеприятных выражениях говорил мне, что это все наваждение и что их больше не будут дурачить, я начал ужасно бояться, что с Телепороном что-то случилось. Вдруг и офицеры, и солдаты издали громкие крики ужаса, и, когда эти крики зазвенели у меня в ушах, картина перед глазами снова изменилась. Я сидел на лестнице старинного замка или крепости. Так я решил по ширине лестницы, тяжелым перилам по бокам и высоким мрачным стенам вокруг. Было еще темно, за исключением легкого полумрака, который подсказал мне, что сейчас либо очень раннее утро, либо очень поздний вечер. Все это я воспринял с первого взгляда. Я точно не спал, неужели я сошел с ума? Неужели мне суждено было вернуть этот проклятый Телепорон невероятным способом, и снова оказаться в еще более ужасном окружении? Неужели меня никогда не выпустят из таинственного лабиринта ужасов, в который я забрел? Но я не был сумасшедшим, или, по крайней мере, если и был, то эта лестница и эта массивная стена, о которую я бил кулаком, не были простым порождением моего воображения. Была ли это лестница сумасшедшего дома, и не заблудился ли я из своей камеры? Или это был какой-то барак, или крепость, или замок в России, или Германии, или еще черт знает где? И как я должен был объяснить свое присутствие здесь?

Все эти мысли приходили мне в голову не последовательно, а одновременно, когда я, полный ужаса, начал пробираться по тяжелой лестнице, которая становилась все более могилоподобной по мере моего спуска. Я ступал как можно тише, чтобы не шуметь, и все же сомневался, не лучше ли было бы идти смелее, когда я попал в выложенный камнем проход и почувствовал ночной воздух. Слава богу, в конце прохода не было двери, и я как можно быстрее вышел в ночь. Но что это было? Я огляделся. Наверное, мне понадобилась целая минута, чтобы осознать открывшуюся передо мной картину. Это была улица Кингс-Бенч, и очень темное, ветреное утро! Я знал, что сейчас утро, а не вечер, так как фонари были погашены, и на площади никого не было. Делая по три шага за раз, я бросился вверх по лестнице. Я был не в том настроении, чтобы принимать что-то на веру, поэтому, когда я добрался до своей двери, я попытался прочитать свое имя, написанное над ней. Однако было еще слишком темно, чтобы я мог расшифровать символы. На мгновение я повозился с ключом в замке и задрожал, когда дверь открылась, боясь, что все вокруг исчезнет, когда я войду. Однако этого не произошло. Я на ощупь добрался до каминной полки, где обычно лежали спички. Достав их, я зажег свет и зажег газ. Да, это была старая знакомая комната, и все в ней было так, как я ее оставил. Я сел с чувством облегчения, которое на самом деле было чувством самого изысканного восторга, пока меня не осенила мысль: "Хорошо, сегодня эти вещи твои, но что будет завтра?" Перспектива была ужасной. Однако, по порядку. Несколько минут назад я отдал бы весь мир, чтобы быть здесь, а теперь, когда мое желание осуществилось, я был бы доволен сегодняшним днем. Кроме того, как сказал Худ: "Мысль с радостью отлетает назад от долга, который до завтра не надо возвращать."

Я очень устал, поэтому пошел в спальню и, поспешно скинув с себя одежду, прыгнул в постель и заснул, обнимая простыни при мысли о своих приключениях.

Вскоре меня разбудил стук в дверь моей спальни,

– Кто там? – спросил я.

– Это я, сэр, – ответил хорошо знакомый голос миссис Джексон, по которому я так тосковал накануне вечером. – Вас хочет видеть один джентльмен, сэр.

– О! Это всего лишь я, сказал Вентворт!

И, без всяких церемоний, он вошел в мою спальню, сказав при этом:

– Боже правый! Чем вы занимались прошлой ночью? Я ждал вас, пока меня не выгнали из ресторана в половине двенадцатого.

– Я был в ужасе, боясь, как бы что-нибудь не пошло не так. Где Телепорон? Он с вами? Он в безопасности?

Он говорил совершенно серьезно и действовал безупречно, если это было действие. Я внезапно пришел к выводу, что все это в той или иной степени должно быть розыгрышем, поэтому я пристально смотрел на него в течение мгновения, а затем сказал:

– Мистер Вентворт, я не сомневаюсь, что вы считаете себя очень остроумным. Но, учитывая мое положение, я считаю, что вы просто злоупотребили доверием, которое я оказал вам как джентльмену и другу, чтобы совершить очень презренную и подлую шутку – я полагаю, вы бы назвали ее так видя, как я возмущен.

Он посмотрел на меня с таким выражением лица, на котором я не мог прочесть ничего, кроме полного изумления.

– Я встретил вас вчера вечером. Вы сказали мне, что разорились. Когда я узнал, что у вас осталась мебель, с помощью которой вы могли бы выручить более ста фунтов, я сказал, что все ваши деньги в безопасности. Я прав?

– Да.

– Тогда, дав честное слово, я имел в виду то, что сказал.

Я не претендую на то, чтобы читать мысли, но по его лицу я понял, что он говорит серьезно.

– Теперь позвольте спросить вас, – продолжал он, – у вас остался Телепорон?

– Нет, – сказал я.

Я собирался добавить что-то не очень комплиментарное о Телепороне, но он продолжил, не обращая на меня внимания.

– Это плохо. Но послушай. Если я сыграл с вами такую бессмысленную и подлую шутку, как вы, похоже, предполагаете, то действительно жалкий негодяй. Больше я ничего не могу сказать. А теперь расскажите мне в нескольких словах, что с вами случилось.

Я был уверен, что он не стал бы так говорить, если бы не говорил правду, поэтому я очень кратко пересказал обстоятельства, с которыми читатель уже знаком. Он внимательно слушал и, когда я закончил, сказал.

– Эти проклятые русские! Возможно, они придут сюда за нами. Какой же я был дурак, что позволил вам туда отправиться! Однако есть одна хорошая вещь – они не смогут проанализировать Телепорон. Вопрос в том, сможем ли мы его восстановить. Тут есть одна сложность. Впрочем, неважно, давайте надеяться на лучшее. Случившегося достаточно для одного дня. Теперь, мой дорогой друг, вы должны стать сообразительным. У вас было всего пара шиллингов, когда я оставил вас вчера вечером. Вам нужно немного денег, чтобы идти дальше. Сегодня утром я обналичил чек у своего хозяина. Пяти фунтов вам хватит на сегодня?

Это было субботнее утро, и как только Вентворт заговорил о деньгах, мне пришло в голову, что если я не заложу кое-что из своей одежды или не продам книги, чего я очень не хотел делать, то у меня не хватит денег даже на то, чтобы заплатить миссис Джексон или прачке. Всеобщая распродажа и чистка – это одно, но добыть несколько фунтов другим способом противоречило моей натуре. Поэтому я был обязан Вентворту за пять фунтов, которые он положил на мой туалетный столик, больше, чем за столько же сотен за несколько дней до этого.

– А теперь, мой мальчик, – продолжал он, – вы должны быть на ногах. Вы должны превратить содержимое этих комнат в наличные, прежде чем Браун и Джонс смогут наложить на них арест. Вы должны сделать это до того, как они вручат вам повестку, потому что я не уверен, что в Лондоне они не могут наложить арест после вручения судебного приказа. Там снаружи письмо. Принести его вам? В любом случае, они не могут вручить судебный приказ по почте.

Он принес письмо. По почерку и конверту я сразу понял, что оно от господ Брауна и Джонса. Я знаю человека, который несколько недель носил письмо в кармане нераспечатанным, потому что боялся взглянуть на него. Когда он наконец открыл его, в нем оказалось всего лишь приглашение на обед – совсем не то, чего он ожидал. Если бы Вентворта не было рядом, я очень сомневаюсь, что открыл бы письмо в течение какого-то времени, поскольку я довольно нервничал из-за того, как был бы выражен его весьма неприятный смысл. Однако я не хотел показаться испуганным перед Вентвортом, поэтому вскрыл конверт с напускной небрежностью. Письмо было написано обычным канцелярским почерком, но было несколько длиннее, чем обычно.

"Коптхолл Корт, Е.К.: ноябрь -, 188-.

Дорогой сэр,

Нам очень жаль, что Вы не вернулись в наш офис сегодня вечером, как обещали. Но мы не сомневаемся, что вы уже знаете…"

До сих пор я читал отчетливо видя строки, но тут они поплыли передо мной.

– О Вентворт! – воскликнул я. – Ради Бога, неужели это не обман?

– Какой обман? – сказал Вентворт.

Но я продолжал читать, не отвечая ему – "…новости из вечерних газет. Об этом стало известно в "Хаусе" за несколько минут до того, как мистер Браун вернулся после того, как покинул вас, и вследствие этого акции поднялись на 8 процентов. За таким ростом, вероятно, последует реакция, и поскольку у нас был ваш приказ о продаже, мистер Браун счел благоразумным закрыться, тем более что он мог сделать это с большой прибылью. Мы просим приложить ваш счет с кредитным остатком в размере 10 261 фунтов 12 шиллингов и 6 пенсов. Мы можем добавить, что лучшие цены не сохранились при закрытии, и что в нерабочее время дела велись так низко, как…

Остаемся вашими верными партнерами, дорогой сэр,

"БРАУН И ДЖОНС".

– Миссис Джексон!

– Да, сэр.

– Принесите мне газету.

– Что все это значит? – спросил Вентворт.

– Черт возьми! – воскликнул я, бросая ему письмо, ибо теперь я был уверен, что Вентворт не так уж невинен, как кажется. Только когда новость подтвердилась в газете, я убедился, что это правда. Полагаю, читатель ожидает, что я была в восторге от радости. Что ж, я конечно был очень счастлив – груз с души был снят. На мгновение я почувствовал восторг, но теперь мой разум двигался гораздо быстрее, чем раньше. Я был очень счастлив, но, в конце концов, то, что произошло, было только тем, что я ожидал, тем, на что я, так сказать, играл, и, вероятно, будет дальнейший рост. Если бы Браун и Джонс не были так поспешны, если бы они, скажем, продали половину акций, я мог бы добиться большего. Пока эти мысли проносились у меня в голове, Вентворт внимательно читал письмо. Когда он закончил очень методичное изучение письма, он серьезно посмотрел на меня и сказал:

– Хм, интересно. Повезло, что они закрыли акции, а?

– Я не так уж много знаю об этом, – сказал я. – Вероятно, произойдет дальнейший рост, когда новость станет известна в провинциях. Я открою еще двадцать тысяч, когда спущусь вниз.

– Тогда я выиграл свои скромные пять фунтов, – сказал Вентворт, затем продолжив весьма серьезно. – Поскольку моя репутация была вложена в это дело, я счел своим долгом подкрепить свое мнение пятью фунтами, что первое, что вы захотите сделать, когда выберетесь из этой передряги, будет желание снова в нее влезть.

– Знаете, мистер Вентворт, – сказал я в неистовой ярости, – все так, как я и ожидал. Вопреки вашему слову, по чести говоря, напротив, я выставил вас и ваших друзей дураками. Действительно ли ваше слово честное?

– Прошу прощения, – прервал его Вентворт так же спокойно, как и прежде. – Audi alteram partem[3]. Когда вы услышите мою версию этого дела, вы сможете судить, насколько под угрозой моя честь. Вчера вечером я сказал вам, что если ваша мебель в безопасности, то и ваши восемь тысяч фунтов в безопасности, и я только что сказал вам под честное слово, что я имел в виду то, что сказал. Я также только что сказал вам, что я был бы действительно жалким негодяем, если бы сделал вас объектом такой бессмысленной шутки, как вы предполагали. Клянусь всем, во что я верю. Теперь выслушайте мое оправдание. Двенадцать лет назад я уволился из армии с намерением поступить в коллегию адвокатов. Сейчас я студент юридического факультета с почти двенадцатилетним стажем. Как это так? Когда я уволился из армии, у меня было, после получения комиссионных, почти пятнадцать тысяч фунтов, и сейчас мне тридцать шесть лет, я не имею ни профессии, ни род занятий, и обычно мне не хватает нескольких фунтов. Как все это произошло? Фондовая биржа, мой друг. Мой опыт почти такой же, как у вас, не такой яркий, но почти такой же. Я спекулировал, выигрывал и проигрывал, потом чуть не потерял все состояние, чуть не отыграл его снова, оно было у меня в руках, как у вас, затем попробовал играть на бирже снова и потерял все. С тех пор я зависел от щедрот, как вы знаете, моей тети. Благотворительность обладает многими достоинствами, но пунктуальность и уверенность в оплате не входят в их число. И пока вы не узнаете, что значит не иметь определенного фонда, из которого можно было бы черпать, вы никогда не поймете, почему "Bis dat qui cito dat"[4] сегодня является такой же максимой, как и две тысячи лет назад. Вкратце, моя карьера просто, как и у тысяч других, шла по неопределенному пути, связанному с неопределенными финансами. Я хотел бы, чтобы меня пригласили в коллегию адвокатов, построить здание для славы и все такое, но последние десять лет, по крайней мере, меня постоянно заставляли усердно работать, устраняя пробелы в моем собственном доме. Таков был мой опыт с тех пор, как я потерял свое наследство, но это было ничто по сравнению с опытом тех, кого я близко знал и кто вложил свои состояния в фондовую биржу. Итак, когда я встретил вас вчера вечером, я все знал о том, что вы проиграли и выиграли свое состояние, потому что примерно за десять минут до этого я встретил одного из клерков Брауна. Я прекрасно понимал, что если вы вернетесь в офис Брауна, то снова откроете часть, если не весь счет, и через несколько дней окажетесь по уши в трясине. Я знал, по крайней мере, два случая, когда люди, разорившиеся на фондовой бирже, такие же благородные и благовоспитанные люди, как вы или я, потерпели еще большее горе в своих попытках вернуть свое состояние. Поэтому я решил, пока еще есть время, попытаться дать вам некоторое представление о том, каково это – быть без денег, и о том, как трудно зарабатывать деньги, если у вас их нет. Моя необычная идея состояла в том, чтобы на одну ночь показать вам, что такое нехватка денег и к чему это может привести, а именно к изгнанию и, возможно, тюремному заключению и смерти. У меня была назначена встреча с тремя русскими в таверне на Грейсчерч-стрит. Я пошел навестить их, оставив вас у Берча. Я рассказал им удивительную историю ваших потерь и приобретений. В компании русских был человек с большими средствами, который держит холостяцкое заведение недалеко от Лондона и который очень любит театральные представления. И он, и русские с энтузиазмом взялись за это дело, и мои планы стали намного сложнее, чем были вначале. Джентльмен, о котором я упоминал, прошлым летом был в России и привез домой дрожки, на которых вы ехали прошлой ночью. Униформа была частично взята из его гардероба, а частично у костюмером в Ковент-Гардене. Телепороном был хлороформ (который, кстати, не менее замечателен и гораздо полезнее, чем мог бы быть любой телепорон). Я и еще двое, один из которых был хирургом, вывели вас из ресторана, посадили в карету и отвезли к тому месту, где вы обнаружили, что сидите на камне. Затем за вами внимательно наблюдали, и когда вы пришли в себя и посмотрели на указатель, русским подали сигнал. Название на указателе, смею заметить, было изменено, как только вас взяли под стражу. Караульное помещение было домом джентльмена, о котором я упоминал. Туркоман был ирландским студентом-медиком, и залп, который вы слышали, был произведен, когда его несли в постель пьяным без чувств. Кизил-Арват, по крайней мере, тот Кизил-Арват, в который вас доставили, был Темплом[5], и комната, где вы расстались с капитаном Омаровым, находится не очень далеко. Если бы вы проявляли достаточный интерес к военным вопросам, чтобы принадлежать к добровольцам, ваши подозрения могли бы быть вызваны винтовками и другими вещами в комнате, потому что вы проявили хладнокровие, которое удивило всех, и особенно русских. Однако я знал, что в этом вопросе мы были в безопасности. Теперь вы знаете все об этом деле, и когда у вас будет немного больше опыта общения с миром, вы поверите, что я всегда был вашим другом. Вы только что чудом избежал полного разорения, и, когда я встретил вас, вы снова возвращались к искушению, которое едва не погубило вас, и которое, несомненно, погубило бы вас в конце концов. Я рассказал вам о своем собственном опыте. Чувство товарищества делает нас удивительно добрыми. Я бы сделал то же самое, если бы вы были моим братом или сыном, и я только жалею, что такого никто не сделал со мной… Ну, парень, ради всего святого, подумай! Если бы я рассказал вам то, что знал, когда встретил вас, или позволил бы вам вернуться в офис Брауна в том усталом и возбужденном состоянии, в котором вы были бы, вы бы вновь открыли не двадцать тысяч фунтов, а все сто пятьдесят тысяч фунтов акций до закрытия рынка. Этот запас уже составляет один процент, и это, с учетом различий между продавцом и комиссионными брокера, привело бы к новым потерям примерно в две тысячи фунтов. Это я могу вам гарантировать, что никто из ваших друзей или знакомых ничего не знает о событиях прошлой ночи. Все люди, с которыми вы провели время, были вам незнакомы, и в их глазах вы герой, отчасти потому, что они считают вас финансовым гением, а отчасти потому, что вы проявили величайшее бесстрашие при обстоятельствах, которые сломили бы любого. Теперь мы будем друзьями, и сдержишь ли ты обещание, данное прошлой ночью, что никогда больше не будешь покупать или продавать акции?

Когда я обдумал это, у меня не осталось сомнений в том, что я сэкономил значительную сумму денег, возможно, те две тысячи фунтов, о которых говорил Вентворт, не вернувшись в офис господ Брауна и Джонса, поскольку я, безусловно, должен был вновь открыть некоторые, если не все, акции по той цене, до которой они упали. Мне было очень приятно услышать, что никто из моих приятелей не был посвящен в тайну моего путешествия в место, о котором на вывеске говорилось, что это Кизил-Арват, и я был успокоен комплиментами, которые были сказаны о моем мужестве. Кроме того, у меня хватало здравого смысла понять, что лучший способ закончить это дело – посмеяться над ним. В итоге я сказал Вентворту:

– Я пожму вам руку при двух условиях: во-первых, вы спуститесь со мной по реке до понедельника; и, во-вторых, вы приведете капитана Омарова и компанию пообедать со мной на следующей неделе.

– От всего сердца, – сказал Вентворт, – но прежде чем мы пожмем друг другу руки, выполняете ли вы свое обещание, что никогда больше не будете покупать или продавать акции?

– Да, – сказал я.

И я сдержал свое обещание. В следующую среду у нас был очень приятный ужин. Джентльмен, в доме которого я был, был богатым судовым маклером, и через него я получил свое первое резюме. Я хотел, чтобы Вентворт принял пару сотен фунтов, которые будут возвращены, когда он пожелает, но он отказался, рассыпавшись в благодарностях.

– Мне пришлось пожаловаться не столько на нехватку денег, – сказал он, – сколько на отсутствие определенного дохода, который позволил бы мне вести оседлый образ жизни.

Я женился на своей дорогой Кейт в январе следующего года, Вентворт был моим шафером на свадьбе и на этом моя история закончена.

1886 год

Эдвард Беллами

Поездки по железной дороге, естественно, утомительны для людей, которые не могут читать в вагонах, и, будучи одним из таких несчастных, я, заняв свое место в поезде, смирился с несколькими часами утомительного путешествия, облегчаемого только легкой дремотой, которую я мог себе позволить. Отчасти из-за моей немощи, но в большей степени из-за пристрастия к сельской тишине и отдыху, мои поездки по железной дороге редки. Каким бы странным ни показалось это утверждение в такие дни, как эти, на самом деле прошло пять лет с тех пор, как я в последний раз ездил на экспрессе магистральной линии. Как всем известно, за последнее время улучшения в комфорте самых хорошо оборудованных поездов стали очень велики, и в течение значительного времени я развлекался тем, что обращал внимание сначала на одно, потом на другое хитроумное приспособление и гадал, что же будет дальше. В конце первого часа поездки, однако, я с удовольствием обнаружил, что меня начинает клонить в сон, и решил немного вздремнуть, чтобы, как я надеялся, продержаться до места назначения.

Вскоре меня тронули за плечо, и юноша-разносчик спросил меня, не хочу ли я почитать что-нибудь. Я ответил, довольно раздраженно, что не могу читать в вагоне и хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Прошу прощения, сэр, – ответил разносчик, – но я предложу вам книгу, которую вы сможете читать с закрытыми глазами. Полагаю, вы не ездили по этой линии в последнее время, – добавил он, когда я поднял голову, обиженный тем, что мне показалось дерзостью. – Вот уже полгода в этом поезде мы даем новомодные книги и журналы с фонографией, и пассажирам так это понравилось, что они больше ничего и не хотят.

Наверное, эта информация должна была бы удивить меня больше, чем удивила на самом деле, но я достаточно читал о чудесах фонографа, чтобы быть готовым почти ко всему, что может быть связано с ним, а в остальном, после воздушных тормозов, парового отопления, электрического освещения и оповещения, тамбуров и других восхитительных новинок, которыми я только что любовался, почти все казалось вероятным в плане железнодорожных удобств. Поэтому, когда юноша начал перечислять последние романы, я остановил его, назвав название одного, о котором я слышал благоприятное упоминание, и сказал, что попробую почитать его.

Он был достаточно добр, чтобы похвалить мой выбор.

– Это хороший роман, – сказал он. – Она сейчас нарасхват. Половина поезда едет с ним. С чего вы начнете?

– С чего? С самого начала. С чего же еще? – ответил я.

– Хорошо. Просто я не знаю, вдруг вы уже частично прочитали ее. Поставьте на любую главу или страницу – как вы захотите. Включу вам первую главу с переходом на следующую через пять минут, как только закончится та, что сейчас.

Он открыл маленькую коробочку сбоку от моего сиденья, взял деньги за три часа чтения по пять центов в час и пошел дальше по проходу. Вскоре я услышал звон колокольчика из ящика, который он отпер. Следуя примеру окружающих, я достал из него нечто вроде вилки с двумя зубцами, раздвинутыми наподобие куриных косточек. Это приспособление, прикрепленное шнуром к боку машины, я стал прикладывать к ушам, как это делали другие.

В течение следующих трех часов я почти не менял своего положения, настолько я был захвачен своим новым ощущением. Мало кто мог не заметить, что если бы интонации человеческого голоса не обладали для нас очарованием сами по себе, помимо идей, которые они передают, разговор в значительной степени вскоре прекратился бы, настолько мал реальный интеллектуальный интерес к темам, которых он главным образом касается. Таким образом, когда сочувственное влияние голоса используется для улучшения материала, представляющего большой внутренний интерес, нет ничего странного в том, что внимание невероятно приковано. Хорошая история в высшей степени занимательна, даже если нам приходится добираться до нее окольными путями, выписывая знаки, обозначающие слова, и представляя, как они произносятся, а затем представляя, что бы они значили, если бы были произнесены. Что же тогда можно сказать об удовольствии спокойно сидеть с закрытыми глазами, слушая одну и ту же историю, льющуюся в уши сильными, сладкими, музыкальными интонациями совершенной мастерицы искусства рассказывания историй, а также о выражении и возбуждении посредством голос каждой эмоции?

Когда в конце повествования юноша-разносчик пришел закрыть ящик, я не смог удержаться от выражения своего восторга в бурных выражениях. В ответ он сообщил, что в следующем месяце вагоны для дневных поездок по этой линии будут дополнительно оснащены фонографическими путеводителями по местности, через которую проходит поезд, соединенными часовым механизмом с ходовой частью вагонов так, что путеводитель будет обращать внимание на каждый объект в пейзаже и предоставлять соответствующую информацию – статистическую, топографическую, биографическую, историческую, романтическую или легендарную, в зависимости от обстоятельств – как раз в тот момент, когда поезд достигнет наиболее благоприятной точки обзора. Считалось, что эта система (за которую не будет взиматься плата, поскольку она будет работать автоматически и не потребует особого обслуживания, а будет она использоваться или нет, зависит целиком от решения пассажира) сделает многое для привлечения путешественников к железной дороге. Его объяснения были прерваны громким, четким и нарочитым объявлением, понятое абсолютно всеми, что поезд приближается к городу моего назначения. Когда я в изумлении огляделся вокруг, пытаясь понять, что это за голос, который я без труда разобрал, юноша с улыбкой сказал: "Это наш новый фонографический диктор".

Холедж написал мне, что будет на вокзале, но что-то, очевидно, помешало ему выполнить обещание, и так как было уже поздно, я сразу же отправился в гостиницу и лег спать. Я устал и крепко спал, один или два раза я просыпался, после того как мне снилось, что в моей комнате есть люди, которые разговаривают со мной, но быстро засыпал снова. Наконец я проснулся и не сразу заснул. Вскоре я обнаружил, что сижу в постели, а полдюжины необычных ощущений борются за право прохода по моему позвоночнику. Что меня испугало, так это голос молодой женщины, которая стояла не более чем в десяти футах от моей кровати. Если судить по тону ее голоса, она была не только молодой, но и очень очаровательной женщиной.

– Мой дорогой сэр, – сказала она, – возможно, вам будет интересно узнать, что сейчас без четверти три.

На несколько мгновений я задумался – что ж, не буду брать на себя непосильную задачу рассказать, какие необычные предположения пришли мне в голову, чтобы объяснить присутствие этой молодой женщины в моей комнате, прежде чем мне пришло в голову истинное объяснение этого вопроса. Ибо, конечно же, когда в моей голове промелькнул полуденный опыт в поезде, я сразу догадался, что разгадка тайны, по всей вероятности, заключалась лишь в фонографическом устройстве для объявления времени. Тем не менее, интонации голоса, который я услышал, были настолько захватывающими и реалистичными, что, признаюсь, у меня не хватило духу зажечь газ, чтобы проверить, пока я не переоденусь в более необходимую одежду. Разумеется, в комнате не было никакой дамы, а только часы. Ложась спать, я не обратил на них особого внимания, потому что они выглядели как любые другие часы, так и сейчас они вели себя, пока стрелки не указали на три. Тогда, вместо того чтобы оставить меня вычислять время по произвольному символизму трех ударов колокола, тот же голос, который до этого наэлектризовал меня, сообщил мне, тоном, который придал бы очарование самым сухим статистическим данным, который был час. Я никогда раньше не испытывал особого интереса к хронометрам в три часа ночи, но когда я услышал, как время было оглашено этим низким, богатым, волнующим тоном контральто, то, казалось, что в них зазвучали скрытые ранее романтические и поэтические нотки, которые, хотя и были несколько расплывчатыми, оказались очень приятными. Выключив газ, чтобы легче было представить себе завораживающее присутствие голоса, я вернулся в постель и пролежал там до утра, наслаждаясь обществом моей бесплотной спутницы и восхитительным изумлением от ее ежечасных замечаний. Для того чтобы иллюзия была более полной и не вызывала сомнений в механистическом объяснении, которое, как я знал, было истинным, фраза, которой объявлялся час, никогда не повторялась дважды.

Прав был Соломон, когда говорил, что нет ничего нового под солнцем. Сарданапал или сама Семирамида ничуть не удивились бы, услышав человеческий голос, провозгласивший время. Фонографические часы лишь заменили раба, который, стоя у бесшумных водяных часов, должен был следить за тем, как вода убывает, за века до того, как их научили тикать.

Утром, спустившись вниз, я первым делом отправился в контору клерка, чтобы узнать, нет ли писем, думая, что Холедж, который знал, что я пойду в эту гостиницу, если понадобиться, мог адресовать из сюда. Клерк протянул мне небольшую продолговатую коробку. Наверное, я уставился на нее с довольно беспомощным видом, потому что вскоре он сказал: "Прошу прощения, но я вижу, что вы с подобным не сталкивались. Если позволите, я покажу вам, как прочитать ваше письмо".

Я передал ему коробку, из которой он достал устройство из веретен и цилиндров и ловко поместил его в другую маленькую коробку, стоявшую на столе. К нему была прикреплена одна из двойных ушных трубок, которыми я уже знал как пользоваться. Когда я поставил ее на место, клерк коснулся пружины в коробке, которая привела в действие какой-то моторчик, и тут же раздался знакомый голос Дика Холеджа, который выразил сожаление, что из-за несчастного случая не смог встретиться со мной накануне вечером, и сообщил, что будет в отеле к тому времени, как я позавтракаю.

Письмо закончилось, услужливый клерк вынул цилиндры из коробки на столе, заменил их на те, в которых они пришли, и вернул их мне.

– Не правда ли, – сказал я, – довольно неудобно получать такие письма, когда под рукой нет такой маленькой машинки, чтобы заставить его говорить?

– Не часто случается, – ответил клерк, – что кто-то оказывается без своей незаменимой вещи, или, по крайней мере, там, где он не сможет ее одолжить.

– Своей незаменимой! – воскликнул я. – Как такое может быть?

В ответ клерк обратил мое внимание на маленькую коробочку, слегка похожую на футляр для бинокля, которую, теперь, когда он заговорил о ней, я увидел, что каждый человек в поле зрения носит с собой прикрепленной на боку.

– Мы называем его незаменимым, потому что он незаменим, в чем, несомненно, вы скоро убедитесь сами.

В зале для завтраков несколько дам и джентльменов, сидевших за столом, были заняты чтением или, скорее, прослушиванием утренней корреспонденции. Рядом с их тарелками лежала большая или меньшая куча маленьких коробочек, и один за другим они брали из каждой по цилиндру, клали их в свои незаменимые вещи и прижимали к уху. Выражение лица при чтении так сильно зависит от необходимой фиксации глаз, что информация поглощается с печатной или письменной страницы почти без изменения лица, которое при передаче голосом отзывается ответной игрой мимики. Я никогда не бывал так сильно поражен этим очевидным фактом, как во время наблюдения за выражением лиц этих людей, когда они слушали свою корреспонденцию. Разочарование, приятное удивление, досада, отвращение, возмущение и веселье попеременно были настолько читаемы на их лицах, что в большинстве случаев можно было с уверенностью сказать, каков, по крайней мере, тон письма. Мне пришло в голову, что если в прежние времена удовольствие от получения писем было настолько уравновешено тяжким трудом их написания, что позволяло держать переписку в определенных рамках, то в наши дни, когда писать – значит говорить, а слушать – значит читать, для почтовой службы не хватит ничего, кроме товарных поездов.

После того как я сделал заказ, официант принес любопытный продолговатый футляр с прикрепленной к нему ушной трубой и, поставив его передо мной, удалился. Я предвидел, что мне придется задавать много вопросов, прежде чем я закончу, и, если я не хочу быть занудой, мне лучше задавать их как можно меньше. Я решил выяснить, что это за штука, без посторонней помощи. Слова "Дейли Морнинг Геральд" недвусмысленно указывали на то, что это газета. Я подозревал, что выдающаяся большая ручка, если ее нажать, приведет ее в действие. Но, насколько я знал, она могла запуститься прямо посреди рекламы. Я присмотрелся внимательнее. На лицевой стороне машины было несколько печатных листков, расположенных по кругу, как цифры на циферблате. Очевидно, это были заголовки новостных статей. В центре круга находился маленький указатель, похожий на стрелку часов, движущуюся на шарнире. Я подвел указатель к определенной надписи, а затем с видом человека, прекрасно знакомого с устройством, поднес к ушам слуховую трубу и нажал на большую ручку. Точно! Это сработало как надо, причем настолько, что, если бы мне пришлось выбирать между этим и газетой, я бы непременно позволил своему завтраку остыть. Изобретатель аппарата, однако, предусмотрел столь болезненную дилемму, прикрепив к трубе простое приспособление, которое надежно удерживало ее на плечах за головой, а руки оставались свободными для ножа и вилки. Исподтишка подметив, как мои соседи приспособились, я не раздумывая подражал их примеру и вскоре, как и они, поглощал физическую и умственную пищу одновременно.

Пока я был так восхитительно занят, меня не менее восхитительно прервал Холедж, который, прибыв в отель и узнав, что я нахожусь в зале для завтраков, вошел и сел рядом со мной. Рассказав ему, как я восхищен новым видом газет, я высказал одно замечание, которое заключалось в том, что, похоже, не было способа пропустить скучные абзацы или неинтересные детали.

– Изобретение действительно было бы очень далеким от совершенства, – сказал он, – если бы такой возможности не было, но она есть.

Он попросил меня снова надеть трубу и, запустив машину, велел мне нажать на определенную ручку, сначала осторожно, а потом так сильно, как я захочу. Я так и сделал и обнаружил, что эффект "шкипера", как он называл эту ручку, заключался в том, что фонограф ускорял произнесение слов пропорционально давлению, по крайней мере, в десять раз по сравнению с обычной скоростью, но в любой момент, если на слух попадалось интересное слово, обычная скорость воспроизведения возобновлялась, и с помощью другой регулировки можно было заставить машину возвращаться назад и повторять текст столько, сколько захочется.

Когда я рассказал Холеджу о своем опыте с говорящими часами в моей комнате, он разразился бурным смехом.

– Я очень рад, что вы упомянули об этом именно сейчас, – сказал он, когда успокоился. – У нас есть пара часов до отправления поезда ко мне, и я проведу вас по заведению Ортона, где специализируются на этих говорящих часах. У меня в доме их несколько штук, и, поскольку я не хочу, чтобы вы до смерти пугались ночных часов, вам лучше получить некоторое представление о том, что должны делать часы в наше время.

Магазин Ортона, где мы оказались через полчаса, оказался весьма внушительным заведением, специализирующимся на часовых новинках, и особенно на новых фонографических часах. Управляющий, который был личным другом Холеджа и оказался очень любезным, сказал, что последние быстро вытесняют из употребления старомодные ударные часы.

– И неудивительно, – воскликнул он, – старомодный ударный механизм был безусловной помехой. Не говоря уже о том, что грубо объявлял о наступлении часа в благовоспитанной семье четырьмя, восемью или десятью резкими ударами, без вступления и извинений, этот способ не был даже достаточно внятным. Если только вы не были внимательны в момент начала грохота, вы никогда не смогли быть уверены в количестве ударов, чтобы точно определить, было ли их восемь, девять, десять или одиннадцать. Что касается половинных и четвертных ударов, то они были совершенно бесполезны, если только вы не знали, какой час был последним. И потом, я хотел бы спросить вас, почему, во имя здравого смысла, для того чтобы сказать, что сейчас двенадцать часов, нужно в двенадцать раз больше времени, чем для того, чтобы сказать, что сейчас один час.

Управляющий рассмеялся так же искренне, как и Холедж, узнав о моем испуге накануне вечером.

– Вам повезло, – сказал он, – что часы в вашей комнате оказались простым оповещателем времени, иначе вы легко могли бы быть напуганы до полусмерти.

К тому времени, когда он показал нам кое-что из своего ассортимента часов, я и сам стал придерживаться того же мнения. Обычное объявление часов и четвертей часов было самой простой функцией этих замечательных и в то же время банальных приборов. Мало было таких часов, которые не были бы устроены так, чтобы "улучшать время", как гласила старомодная фраза о молитвенных собраниях. Представления людей о том, что такое улучшение времени, сильно различались, и часы, соответственно, различались по характеру назидания, которое они давали. Были религиозные и сектантские часы, моральные часы, философские часы, часы для свободомыслящих и безбожников, литературные и поэтические часы, образовательные часы, фривольные и вакхические часы. В отделе религиозных часов можно было найти католические, пресвитерианские, методистские, епископальные и баптистские хронометры, которые, в связи с объявлением часа и четверти, повторяли какой-либо догмат конфессии с толковательным текстом. Здесь были и часы Талмейджа, и часы Сперджена, и часы Сторрса, и часы Брукса, которые соответственно отмечали бег времени фразами, взятыми из проповедей этих выдающихся богословов и повторенными в точности голосом и акцентами оригинала. В поразительной близости от религиозного отдела мне показали скептические часы. Они были так близко, что когда я стоял там, различные часы объявили час дня и последовавшая за этим война мнений была рассчитана на то, чтобы поколебать самые твердые убеждения. Особенно поразительными были наблюдения Ингерсолла, который стоял рядом со мной. Эффект настоящей перепалки был тем сильнее, что над всеми этими индивидуальными часами возвышались чучела авторов высказываний, которые они повторяли.

Я был рад вырваться из этой суматохи в более спокойную атмосферу отдела философских и литературных часов. Для людей, склонных к античному нравоучению, изречения Платона, Эпиктета и Марка Аврелия были здесь, так сказать, приведены в соответствие со временем. Современная мудрость была представлена рядом часов, над которыми возвышались головы знаменитых авторов изречений, от Ларошфуко до Джоша Биллингса. Что касается литературных часов, то их количество и разнообразие было бесконечным. Здесь были представлены все великие авторы. Одних только часов Диккенса было полдюжины, с подборками из его лучших рассказов. Когда я предположил, что, как бы ни были увлекательны такие часы, со временем может надоесть слушать повторение одних и тех же чувств, менеджер указал, что фонографические цилиндры съемные и в любой момент могут быть заменены другими изречениями того же автора или на ту же тему. Если кто-то устал от какого-то автора, он мог открутить головку с верхней части часов и заменить ее головкой какой-нибудь другой знаменитости с совершенно новым репертуаром.

– Я могу себе представить, – сказал я, – что эти говорящие часы должны быть большим подспорьем для болеющих, особенно для тех, кто не может спать по ночам. Но, с другой стороны, как быть, когда люди хотят или должны спать? Не является ли один из них слишком интересным спутником в такое время?

– Тех, кто привык к этому, – ответил управляющий, – говорящие часы беспокоят не больше, чем нас раньше беспокоили бьющие часы. Однако, чтобы избежать всех возможных неудобств для болеющих, предусмотрен этот маленький рычажок, нажатие на который переключает фонограф с передачи на передачу или обратно. Обычно, когда мы устанавливаем говорящие или поющие часы в спальне, мы подключаем их к электричеству, чтобы, нажав кнопку у изголовья кровати, человек, не поднимая головы от подушки, мог запустить или остановить фонографическую передачу, а также узнать время, по принципу репетира, применяемого в часах.

Холедж сказал, что у нас есть время, чтобы успеть на поезд, но наш экскурсовод настоял на том, чтобы мы остались, чтобы посмотреть новинку фонографического изобретения, которая, хотя и не совсем в их русле, была прислана им для выставки изобретателем. Это было устройство для того, чтобы ответить на критику, часто звучащую в адрес церквей за недостаток внимания и радушия при приеме незнакомцев. Оно должно было быть размещено в вестибюле церкви и имело выдвигающуюся руку, похожую на рукоятку насоса. Любой незнакомец, взяв ее и двигая вверх-вниз, мог быть приветствован голосом самого пастора, и его приветствие продолжалось бы до тех пор, пока он продолжал бы это движение. Хотя это приветствие ограничивалось общими словами уважения и почтения, для незнакомцев, желающих получить более подробную информацию, были предусмотрены интересные функции. Несколько маленьких кнопок на передней части устройства содержали, соответственно, слова: "Мужчина", "Женщина", "Замужем", "Не замужем". "Женат", "Не женат", "Вдова", "Дети", "Нет детей" и т.д. и т.п. Нажав на одну из этих кнопок, соответствующую его или ее состоянию, незнакомец получал обращение в терминах, вероятно, столь же точно адаптированных к его или ее состоянию и потребностям, как и любые вопросы озадачивающие священника, на которые он мог бы ответить при подобных обстоятельствах. Я легко понял необходимость такой замены пастора, когда мне сообщили, что каждый видный священнослужитель сейчас имеет привычку обслуживать по крайней мере дюжину или две кафедр одновременно, выступая по очереди на одной из них лично, а на других – по фонографу.

Изобретатель устройства для приветствия незнакомцев, как оказалось, применил ту же идею к машинам для выполнения многих других, более перфектных обязанностей социального общения. Одна из них, сделанная для удобства президента Соединенных Штатов на публичных приемах, была снабжена сорока двумя кнопками для различных штатов, а другая – для главных городов Союза, так что звонящий, при надлежащем управлении, мог, пока тряс ручку, получить информацию о своих личных интересах с точностью, столь же полной, как и от путешествующих государственных деятелей, которые, пока паровоз набирает воду, читают справочник, чтобы поразить жителей Уэйбэк-Кроссинга точными цифрами оценки их города и рождаемости.

К этому времени мы потратили так много времени, что, наконец, отправившись на железнодорожную станцию, и нам пришлось идти довольно бодро. Когда мы спешили по улице, мое внимание привлек музыкальный звук, отчетливый, хотя и не громкий, исходивший, по-видимому, от незаменимой вещицы, которую Холедж, как и все, кого я видел, носил на боку. Резко остановившись, он отошел в сторону от толпы и, быстро поднеся незаменимую вещь к уху, что-то нащупал и с восклицанием "О, да, точно!" опустил инструмент обратно на бок.

Затем он сказал мне:

– Я вспомнил, что обещал жене привезти домой несколько книг со сказками для детей, когда был сегодня в городе. Магазин находится всего в нескольких шагах вниз по улице.

Пока мы шли, он объяснил мне, что никто больше не волнуется о том, что ему нужно помнить о каких-то обязанностях или обязательствах. Все зависели от своих незаменимых помощников, который вовремя напоминали обо всех начинаниях и обязанностях. Эту услугу он мог оказать благодаря достаточно простой настройке фонографического цилиндра с нужным словом или фразой на часовом механизме незаменимого устройства, так что в любое время, определенное при настройке, раздавался сигнал, и, если поднести незаменимое устройство к уху, фонограф передавал свое сообщение, которое в любое последующее время могло быть вызвано и повторено. Для всех людей, на которых возложены серьезные обязанности, зависящие от точности памяти, эта особенность незаменимого устройства делала его, по мнению Холеджа, и в самом деле совершенно очевидным, действительно незаменимым. Для инженера железной дороги он служил не только в качестве хронометра, так как в состав незаменимого устройства входят часы, но и неусыпной сигнализации, которой он мог доверить свои распоряжения, и, пока его разум был полностью сосредоточен на текущих обязанностях, он мог быть уверенным, что ему напомнят в любой момент правильное время движения поездов, которых он должен контролировать, и перевода стрелок, которые он должен делать. Для незаменимого делового человека напоминающее приспособление было не менее необходимым. С ним его заметки никогда не пропадут по неосторожности, и, как бы он ни был поглощен своим делом, ему не грозит опасность забыть о назначенной встрече.

Кроме того, благодаря этим портативным запоминающим устройствам жена теперь могла доверить мужу самые специфичные сообщения портнихе. Все, что ей нужно было сделать, – это прошептать сообщение в незаменимый телефон мужа, пока он завтракал, и поставить будильник на час, когда он будет в городе.

– И таким же образом, я полагаю, – предположил я, – если она хочет, чтобы он вернулся в определенный час из клуба или ресторана, она может рассчитывать на то, что его незаменимый телефон напомнит ему о домашних обязанностях в нужный момент, причем в таких выражениях и тонах, которые сделают полный отказ от супружеской верности единственной альтернативой послушанию. Это очень умное изобретение, и я не удивляюсь, что оно пользуется популярностью у дам, но не приходит ли вам в голову, что изобретатель, если он мужчина, был слегка невнимателен? Требования американской жены до сих пор было деспотизмом, который можно было смягчить плохой памятью. По-видимому, теперь больше нет методов его усмирить.

Холедж рассмеялся, но его смех был немного натужным, и я предположил, что высказанные мною размышления вызвали некоторые воспоминания, и не совсем веселые. Однако, к счастью, обладая переменчивым характером, он вскоре оживился и продолжил свои восхваления искусственной памяти, обеспечиваемой незаменимыми вещами. Несмотря на критику, которую я высказал в их адрес, признаюсь, я был не на шутку тронут описанием их преимуществ для рассеянных людей, главным из которых являюсь я. Подумайте о том, какой выигрыш в спокойствии и силе интеллекта получает человек, который садится за работу, совершенно свободный от этого проклятого облака в голове от вещей, которые он должен держать в памяти, чтобы сделать, и может избежать полного забывания, только тратя в десять раз больше времени, чем требуется для их выполнения, чтобы убедиться путем частых напоминаний, что он их не забыл! Единственный способ, которым одна из этих мелочей когда-либо прилипает к сознанию, – это болячка, которая медленно заживает. Если человек не забывает о чем-то, то лишь по той же причине, по которой он помнит о песчинке в своем глазу. Я сознаю, что мой собственный разум полон звенящих цикад запомнившихся вещей, и еще долго он был бы переполнен ими, как дуршлаг, если бы некоторое время назад, в целях самозащиты, я не отказался нести ответственность за то, что забыл что-либо, не связанное с моими обычными делами.

Твердо веря, что мой поступок в этом вопросе был оправданным и необходимым, я не остался равнодушным к одиозу, который он на меня навлек, и мог только приветствовать средство, которое обещало позволить мне вернуть уважение моей семьи, сохранив при этом возможность использовать свой ум для профессиональных целей.

Как самое удобное вместилище для хранения записей идей и предложений, незаменимая вещь также очень понравился мне как человеку, который живет писательством. Как удобно, когда вдохновение приходит к человеку ночью, вместо того, чтобы вставать и будить семью, чтобы сохранить его для потомков, просто прошептать его на ухо незаменимому устройству у своей кровати, а утром узнать, что это мусор, которыми обычно являются такие несвоевременные мысли! Как часто, кроме того, такая машина сохраняла бы во всей своей первой живости наводящие на размышления мысли, предполагаемые детали и другие достойные сохранения представления, которые приходят в голову полностью погруженную в сочинение, но не имеют никакого отношения к тому, о чем идет речь в данный момент! Я решил, что у меня должна быть незаменимая вещь.

Книжный магазин, когда мы туда приехали, оказался самым необычным из всех книжных магазинов, в которые я когда-либо заходил – в нем не было ни одной книги. Вместо книг на полках и прилавках стояли ряды маленьких коробочек.

– Почти все книги сейчас, видите ли, фонографируются, – сказал Холедж.

– Судя по толпе покупателей книг, перемена, похоже, стала популярной, – сказал я.

И действительно, места у прилавка было заполнено такими покупателями, каких я никогда не видел в книжном магазине.

– Люди у этих прилавков – не покупатели, а заемщики, – ответил Холедж; затем он объяснил, что в то время как старомодная печатная книга, которую читатель держал в руках, повреждалась при использовании, и поэтому ее нужно было либо покупать сразу, либо брать в аренду по высоким ставкам, фонограф, который не держал книгу в руках, а просто вращал в машине, почти не повреждался при использовании, и поэтому книги с фонограммами можно было одалживать за бесконечно малую цену. У каждого дома был ящик для фонографа стандартного размера и регулировками, которые подбирались для любых фонографических цилиндров. Я предположил, что фонограф, во всяком случае, вряд ли мог заменить книги с картинками. Но здесь, похоже, я ошибся, так как оказалось, что иллюстрации были адаптированы к фонографическим книгам простым планом расположения их в непрерывной панораме, которая с помощью соединительного механизма разворачивалась за стеклом корпуса фонографа, как того требовал ход повествования.

– Но, благослови меня Господь! – воскликнул я, – никто, конечно, не довольствуются лишь тем, что одалживает свои книги? Люди должны хотеть приобретать свои собственные книги, чтобы хранить их в своих библиотеках.

– Конечно, – сказал Холедж. – То, что я сказал о заимствовании книг, относится только к текущей литературе эфемерного рода. Каждый хочет иметь в своей библиотеке книги постоянной ценности. Вон там находится отдел заведения, предназначенный для покупателей книг.

У указанного им прилавка было меньше народу, чем в отделе выдачи книг, и я выразил желание осмотреть некоторые фонографические книги. Пока мы ждали когда нас обслужат, я заметил, что некоторые из покупателей были очень разборчивы в своих покупках и настаивали на том, чтобы проверить несколько фонограмм с одним и тем же названием, прежде чем сделать выбор. Поскольку фонограммы казались точными аналогами по внешнему виду, я не понимал происходящего, пока Холедж не объяснил, что различия в стиле и качестве элоквенции[6] оставляют такой же большой выбор в фонографических книгах, как различия в шрифте, бумаге и переплете в печатных. В этом я убедился, когда клерк, под руководством Холеджа, стал меня обслуживать. Я перепробовал полдюжины изданий Теннисона в исполнении стольких же разных элоквентов, и к тому времени, как я услышал "Там, где Кларибель лежит" в исполнении сопрано, контральто, баса и баритона, каждый из которых в полной мере демонстрировал свое качество и индивидуальность, я был вполне готов признать, что выбирать фонографические книги для своей библиотеки было настолько же сложно, насколько и несравненно увлекательнее, чем подбирать себе печатные издания. Действительно, Холедж признал, что в наше время никто, кто хоть сколько-нибудь разбирается в литературе, если это слово можно сохранить для удобства, не думает довольствоваться менее чем полудюжиной переложений произведений великих поэтов и драматургов.

– Кстати, – обратился он к клерку, – не дадите ли вы моему другу послушать "Отелло" компании Бута-Барретта? Это, как вы понимаете, – добавил он мне, – точное фонографическое воспроизведение пьесы в том виде, в котором она была поставлена труппой.

По его указанию служащий снял футляр с фонографа и поставил его на прилавок. Спереди была имитация театра с опущенным занавесом. Когда я поднес передатчик к ушам, служащий коснулся пружины, и занавес поднялся, показав идеальное изображение сцены в начале спектакля. Одновременно началось действие пьесы, как будто изображенные на сцене люди разговаривали. Здесь не было и речи о том, чтобы упустить половину сказанного и угадать остальное. Ни одно слово, ни один слог, ни один шепот актеров не был упущен, и по ходу пьесы картинки менялись, показывая каждую важную перемену в поведении актеров. Конечно, фигуры, будучи картинками, не двигались, но их представление в стольких сменяющих друг друга позах создавало эффект движения и позволяло представить, что голоса, звучащие в моих ушах, действительно были их голосами. Я очень люблю драму, но количество усилий и физических неудобств, необходимых для того, чтобы стать свидетелем спектакля, сделали для меня это удовольствие нечастым. Другие могли бы со мной не согласиться, но я признаюсь, что ни одно из гениальных применений фонографа, которые я видел, не показалось мне столь достойным, как это.

Холедж оставил меня, чтобы сделать покупки, и по возвращении застал меня все еще заворожено сидящим.

– Пойдем, пойдем, – сказал он, смеясь, – у меня дома есть полное собрание Шекспира, и ты, если захочешь, будешь сидеть всю ночь, слушая пьесы. Но пойдемте, я хочу проводить вас наверх, прежде чем мы уйдем.

У него было несколько свертков. В одном, сказал он мне, был новый роман для его жены и несколько сказок для детей, – все, конечно, фонограммы. Кроме того, он купил незаменимую вещь для своего маленького мальчика.

– Нет такой категории людей, – сказал он, – чье бремя фонограф так облегчил, как родителям. Матерям больше не нужно до хрипоты рассказывать детям сказки в дождливые дни, чтобы уберечь их от проделок. Достаточно посадить самого задиристого мальчишку перед фонографом с какой-нибудь детской классикой, чтобы быть уверенным в его местонахождении и поведении, пока аппарат не перестанет работать, тогда можно поставить другой набор цилиндров и продолжить развлечение. Что касается малышей, то Патти[7] поет им на сон грядущий, а если они просыпаются ночью, она никогда не бывает слишком сонной, чтобы повторить это снова. Когда дети вырастают слишком большими, чтобы быть привязанными к переднику матери, они все равно остаются, благодаря незаменимой вещи, хотя и вне поля ее зрения, в пределах слышимости ее голоса. Какие бы поручения или наставления она ни хотела, чтобы они не забывали, какое бы время или обязанности она хотела, чтобы они обязательно помнили, она зависит от незаменимой вещи, чтобы напомнить им об этом.

На это я воскликнула.

– Все это очень хорошо для матерей, – сказал я, – но участь сироты должна казаться завидной мальчику, вынужденному носить при себе такой инструмент собственного порабощения. Если бы мальчики были такими, какими они были в мое время, скорость, с которой их незаменимые вещи безвозвратно терялись или ломались, была бы тревожной.

Холедж рассмеялся и признался, что тот, который он нес домой, был уже четвертым, который он купил для своего мальчика в течение месяца. Он согласился со мной, что трудно представить, как мальчик сможет расти в условиях такого жесткого контроля, но его жена, да и все дамы в целом, настаивали на том, что применение фонографа для управления семьей – величайшее изобретение века.

Тогда я задал вопрос, который неоднократно приходил мне в голову в тот день:

– Что стало с типографиями?

– Естественно, – ответил Холедж, – им пришлось нелегко. Однако некоторые категории книг все еще печатаются и, вероятно, будут печататься еще некоторое время, хотя чтение, как и письмо, становится все более редким делом.

– Вы хотите сказать, что в ваших школах не учат чтению и письму? – воскликнул я.

– О, да, их все еще преподают, но поскольку ученикам они мало нужны после окончания школы, да и вообще в школе, если уж на то пошло, так как все учебники фонографические, они обычно сохраняют полученные знания примерно так же долго, как выпускник колледжа свой греческий. Уже сейчас идет активное движение за то, чтобы полностью исключить чтение и письмо из школьного курса, но, вероятно, в настоящее время будет достигнут компромисс, заменив их стенографией или фонетической системой, основанной на прямой интерпретации звуковых волн. Это, конечно, единственный логичный метод визуальной интерпретации звука. Студентам и научным работникам, однако, всегда будет необходимо понимать, как читать печатную информацию, поскольку большая часть старой литературы, вероятно, никогда не будет переведена на фонографию.

– Но, – сказал я, – я заметил, что вы все еще используете печатные фразы, как надписи, названия и так далее.

– Так и есть, – ответил Холедж, – но фонографические заменители могут быть легко придуманы в этих случаях, и, несомненно, скоро их придется использовать в связи с растущим числом тех, кто не умеет читать.

– Правильно ли я вас понял, – спросил я, – что учебники в ваших школах даже фонографические?

– Конечно, – ответил Холедж. – наши дети учатся по фонографам, читают под фонографы и проходят экзамены по фонографам.

– Благослови меня Господь! – воскликнул я.

– Конечно, – ответил Холедж, – но удивляться тут нечему. Люди учатся и запоминают благодаря звуковым впечатлениям, а не зрительным, вот и все. Печатник, кстати, не единственный ремесленник, чье занятие уничтожила фонография. С тех пор как печать перестала использоваться, окулисты в своей массе отправились в богадельню. Зрение действительно было ужасно перегружено до появления фонографа, и теперь, когда чувство слуха начинает брать на себя свою долю работы, было бы странно, если бы не было заметно улучшение состояния глаз людей. Физиологи, кроме того, обещают нам не только улучшение зрения, но и общее улучшение физического состояния, особенно в отношении осанки, поскольку чтение, письмо и учеба больше не предполагают, как раньше, сидячего положения со скрученным позвоночником и ссутуленными плечами. Фонограф наконец-то позволил расширить сознание без судорог в теле.

– Поразительным признаком революции, произведенной всеобщим внедрением фонографа, – заметил я, – является то, что если раньше несчастье слепоты было тем недугом, который наиболее полно отрезал человека от мира книг, остававшегося открытым для глухих, то теперь ситуация изменилась в точности до наоборот.

– Да, – сказал Хэмэдж, – это, конечно, любопытный разворот, но не такой полный, как вы себе представляете. Ожидается, что благодаря новым усовершенствованиям в усилителе все, кроме глухих, смогут пользоваться фонографом, даже если он будет соединен, как в железнодорожных поездах, с общим телефонным проводом. Глухонемые, конечно, будут зависеть от печатных книг, подготовленных для их блага, как книги с рельефными буквами были для слепых.

Когда мы вошли в лифт, чтобы подняться на верхние этажи заведения, Холедж объяснил, что хочет, чтобы я увидел перед отъездом процесс фонографирования книг, который является современной заменой печати. Конечно, сказал он, фонограммы драматических произведений снимались в театрах во время представлений пьес, а фонограммы публичных выступлений и проповедей либо получались таким же образом, либо, если требовалась переработанная версия, оратор заново передавал свое обращение в улучшенном виде на фонограф, но большая масса публикаций фонографировалась профессиональными декламаторами, нанятыми крупными издательствами, одним из которых было это. Он был знаком с одним из таких декламаторов и проводил меня в его комнату.

Нам повезло, что он оказался свободен. По его словам, что-то сломалось в станке, и он бездельничал, пока его ремонтировали. Его рабочая комната была странного вида. По форме она напоминала внутреннюю часть довольно короткого яйца. Его место было на своего рода кафедре в середине маленького конца, а на противоположном конце, прямо перед ним, и на некотором расстоянии от середины чуть в стороны, были расположены ярусы фонографов. Это была его аудитория, но далеко не вся. Посредством телефонной связи он мог одновременно обращаться к другим скоплениям фонографов в других залах на любом расстоянии. Он рассказал, что в одном случае, когда спрос на популярную книгу был очень велик, он подсоединил сразу пять тысяч фонографов.

Я предположил, что если не говорить о типографиях, печатниках, переплетчиках и дорогостоящих машинах, то сравнительная прочность фонографов по сравнению с печатными книгами должна сделать их очень дешевыми.

– Они были бы такими, – сказал Холедж, – если бы популярные декламаторы, такие как Плейвелл, не брали бы за свои услуги такие деньги. Если публика вбила себе в голову, что он – единственный первоклассный декламатор, то не будет покупать чужие работы. Поэтому авторы оговаривают, что именно он будет интерпретировать их произведения, а издатели, находясь между публикой и авторами, находятся в его власти.

Плейвелл рассмеялся.

– Я должен зарабатывать, пока светит солнце, – сказал он. – В следующем году в моду войдет какой-нибудь другой декламатор, и тогда мне останется только подрабатывать. Кроме того, в моем бизнесе на самом деле гораздо больше работы, чем люди думают. Например, после того, как я получаю авторский экземпляр.

– Написанный на бумаге? – вмешался я.

– Иногда она написана, но большинство авторов диктуют на фонограф. Ну, а когда я его получаю, я беру его домой и изучаю, возможно, пару дней, возможно, пару недель, иногда, если это действительно важная работа, месяц или два, чтобы проникнуться идеями и определиться с подходящим стилем передачи. Все это тяжелая работа, и за нее нужно платить.

На этом наш разговор прервал Холедж, который заявил, что если мы хотим успеть на последний поезд из города до полудня, то нам нельзя терять времени.

О поездке к Холеджу я ничего не помню. На самом деле, от крепкого сна меня пробудила остановка поезда и суета выходящих пассажиров. Холедж исчез. Пока я метался по вагону, собирая свои вещи и смутно гадая, что же стало с моим спутником, он вбежал в вагон и, схватив меня за руку, восторженно приветствовал. Я открыл было рот, чтобы спросить, для какой шутки предназначалось это запоздалое приветствие, но, подумав, решил не поднимать этот вопрос. Дело в том, что когда я заметил, что время было не полдень, а поздний вечер, и что поезд был тот самый, на котором я уехал из дома, и что с тех пор я даже не менял места в вагоне, мне пришло в голову, что Холедж мог не понять намеков на день, который мы провели вместе. Однако позже вечером того же дня, когда хозяин и хозяйка были обескуражены моими частыми и бурными взрывами беспричинного веселья, мне не оставалось ничего другого, как выложить все начистоту о своем абсурдном опыте. Мораль, которую они из этого извлекли, заключалась в том, что, если бы я почаще приезжал к ним, поездка по железной дороге не так расстроила бы мой рассудок.

1889 год

Говард Уилсон

В течение пятидесяти лет в Европе царил мир. Ужасные революции 19-25 годов были почти забыты. Международный совет проводил свою ежегодную сессию в Константинополе. В этом году делегаты из Уганды и Китая должны были просить о приеме в Конфедерацию, поскольку правительства этих могущественных государств недавно приняли республиканскую конституцию и установили социальную кооперацию. Темой на всех языках, темой, которая заставила созвать Совет на два месяца раньше обычного, были новости из Америки. Поговаривали, что уроженец "Неизвестной земли" сбежал из ее пределов и выступит перед Советом. Ходили всевозможные слухи: что уже три года подряд в Америке не удаются большие посевы зерновых, что корпорации, владеющие хлопковыми плантациями, сжигают две трети урожая, чтобы удержать цену, что крупный рогатый скот и овец атакуют загадочные вредители и они гибнут сотнями тысяч, что восстания пролетариата в Хирмингеме, Сиукс-Фолсе и Виннипеге подавлялись с ужасающей жестокостью, что в связи с общим беспокойством Конгресс проголосовал за значительное увеличение охраны Мексиканской стены и пополнение огромного военного флота. Все это были догадки. О "Неизвестной земле" было действительно мало что известно, истории гласили, что в 1900 году президент страны, Дэвис Кэбот Мак-Кинли-младший, издал знаменитую Третью декларацию независимости, запрещающую абсолютно все сношения с иностранным миром.

Совет собрался. Двери были закрыты, и беглец из Соединенных Штатов обратился к делегатам. Его язык, смесь древних диалектов Англии, Германии и Норвегии, временами был непонятен кроме, разве что, более ученым членам Совета, но сдерживаемая страсть голоса, бессознательное красноречие глаз и взгляда, душа, которая говорила в каждом слове, достигла каждого уха, взволновала каждое сердце. История была простой: повторные успехи Американской партии наконец-то привели к тому, что правительство оказалось под абсолютным контролем главных капиталистов. Рассказ подтвердил худшие уличные слухи – на континент надвигались голод и зима.

В течение двух недель тысячи судов под флагом Конфедерации отправились с востока, запада и севера в Америку. Народы помнили 1776 год, и теперь, два столетия спустя, они единодушно поспешили откликнуться на этот отчаянный призыв о помощи.

Кукуруза из Уганды и рис из Китая были в пути, как и хлопок из Англии, шелка из Франции, шерсть из Германии, одежда из Ирландии, фрукты из Алжира. Воды Норвегии, равнины Уругвая и Новой Зеландии высылали свои дары. Но так пристально следили, так строги были приказы американского флота, что несколько из этих судов, подошедших к пятидесятимильному рубежу, были обстреляны без предупреждения и безжалостно потоплены. Остальные подошли к Оккаку, могучей крепости на негостеприимных берегах Лабрадора, единственному порту, открытому для всего мира. В семнадцати лигах от побережья огромный военный корабль "Протектор" принял послание Совета Конфедерации и передал его в Конгресс в Питтсбурге.

За закрытыми дверями Сенат обсудил предложение о помощи:

– Мы, народы Внешнего мира, от нашего изобилия посылаем вам часть. Примите ее с радостью.

Сенатор за сенатором вставал, чтобы призвать к отказу от предложенного дара.

– Как наши люди получат работу, если нам дадут хлопок, и шерсть, и белье, и шелк? Если Азии и Африке будет позволено наводнить нас зерном, кто будет содержать наших фермеров? Что станет с теми немногими стадами, которые еще остались у нас, если Новая Зеландия и Уругвай пустят своих овец и свой скот на наши равнины? Норвежская рыба уничтожит наши питомники. Смогут ли наши рабочие конкурировать с мировыми тружениками, которые отдают свою продукцию? Если эти корабли войдут в наши порты, заработная плата сразу же упадет, а внутренний рынок будет уничтожен. Правда, мы можем пировать день и быть одетыми месяц, но когда наши фабрики будут закрыты, наши фермы заброшены, наши реки пересохнут, эти хитрые конфедераты поднимут цены, и мы будем голодать. Прочь этот дьявольский соблазн!

Безоговорочный отказ был немедленно телеграфирован коммодору "Протектора", а гвардия получила приказ разогнать толпу у ворот Капитолия. Эта толпа состояла из безработных и малограмотных людей, взбудораженных хитрыми демагогами обещаниями дешевой еды. Однако, несмотря на все меры предосторожности, предложение из-за рубежа и действия Сената по этому поводу не заставили себя ждать, толпа собралась вновь, и к ней присоединилось более миллиона бунтовщиков из всех слоев общества. Гвардия Конгресса была перебита и уничтожена, Капитолий разрушен, а несколько сенаторов убиты. Есть все основания полагать, что национальная армия, 2000000 человек, была призвана для подавления беспорядков, но точно сказать невозможно, поскольку побережье охраняется строже, чем когда-либо.

1889 год

Эдвард Бервик

С нервами, расшатанными этим ужасным кошмаром, который бросил меня в жестокий водоворот антагонизма и жестокости девятнадцатого века, я устремился на поиски какого-нибудь способа восстановления моего обычного спокойствия. Экскурсия в деревню, как мне показалось, могла бы послужить двойной цели – подействовать как успокоительное для нервов и позволить мне понять условия сельской жизни в этом 2000 году нашей эры.

Придя в кабинет доктора Лита, я застал его занятым чтением тех страниц "Истории девятнадцатого века" Сториота, на которых обсуждалось сельское хозяйство. Выразив ему свое желание, я добавил:

– Ваши методы распределения и финансирования оказались для меня настолько интересными, что я страстно желаю узнать что-нибудь о том, как вы выполняете эту самую жизненно важную функцию – производство.

– Ах, мистер Вест, – ответил доктор, – это напомнило мне, что я очень хотел посоветоваться с вами по поводу того, что всегда казалось мне великой тайной. Эта история Сториота позволяет понять, что отвращение к профессии фермера было настолько велико в вашем девятнадцатом веке, что привело к исходу, в результате которого сельские районы почти обезлюдели. Может ли это быть правдой? Если да, то это становится еще более непонятным, если мысленно воссоздать один из наших разросшихся и переполненных городов. Плотный покров копоти и нечистых газов, нависший над ним, как погребальный пепел, сам по себе был сигналом опасности, предупреждая неосторожных о том, что самое ценное в жизни – здоровье, находится под угрозой. Затем грязь и пыль, убожество и дурной запах, копоть и грязь глухих переулков и проезжих дорог, да, зачастую даже главных магистралей, должны были действовать как отталкивающие и тошнотворные раздражители на человека, привыкшего к сладкому деревенскому воздуху. Чтобы завершить этот непривлекательный список, необходимо добавить плачевное антисанитарное состояние жилищ. Так, Сториот утверждает, что супруга королевы Виктории была буквально отравлена в Виндзорском замке канализационными миазмами, в то же время, более ста студентов Принстонского колледжа были поражены тифом по аналогичной причине. В 1889 году Гигиенический конгресс, заседавший в Париже, осудил 77 000 из 79 000 домов как не отвечающие санитарным нормам. И это в городе, называющем себя центром цивилизации, чья система канализации была всемирно известной, гордостью поэта Гюго. Если предположить, что все это правда, то должна была случиться какая-то удивительная фатальность, чтобы побудить людей переселиться из сладкой чистоты Божьих малолюдных мест, в таких мерзкие кирпичные пустыни.

– Хотя я ничего не могу опровергнуть из обвинительного заключения вашего историка против мерзостей наших городов, – ответил я удрученно, – я могу, пожалуй, решить вашу проблему, обратившись к корню всех наших зол девятнадцатого века – жадной погоне за деньгами. Деньги, даже если мы разрушаем наши тела! Деньги, даже если мы продадим наши души! Как бы невероятно и чудовищно это вам ни казалось, среди нашего фермерского сообщества существовали те же взаимная ревность, подозрительность и антагонизм, которые озлобляли и мешали всем другим сферам жизни, та же слепая, неверно направленная, лихорадочная энергия, неразумное перепроизводство некоторых основных продуктов питания, которые приходилось продавать по бросовым ценам. Поэтому тяжелый труд, длительный, часто изнурительный и даже жестокий, был обязателен, чтобы добыть себе пропитание. Немногие избегали этого проклятия, успешно заменяя его потом на чужом челе, но, как правило, фермер и его семья были лишены почти всех видов общественного отдыха и лишены возможности заниматься умственным культурным развитием семьи из-за чрезмерной усталости. Добавьте к этому, что его бизнес был зависим от погоды, которая его часто подводила, что его донимали бесчисленные чумы, жуки и клопы, роса и плесень, черви и гусеницы, и он был обескровлен грызунами, сборщиками ренты и сборщиками налогов. Один теоретик даже предложил обложить земельным налогом всю нацию на рубеже тысячелетий.

– Хватит, – сказал доктор Лите, – этого объяснения достаточно. Вы увидите, что наше сельское хозяйство так же диаметрально отличается от того, что было в вашем девятнадцатом веке, как и наше складское хозяйство. Ничто из сказанного вами до этого описания бед фермеров не помогло мне так понять, насколько малыми были ваши зачатки науки. Я не помнил, что ваши ученые едва могли предсказать погоду на несколько часов вперед, и что ваши фермеры обращались к птицам, насекомым и даже деревьям для предсказаний суровой зимы или ранней весны. Теперь наши метеорологи дают точные прогнозы на весь год, и наши землепашцы в соответствии с этим формируют свои планы. Но давайте продолжим наш разговор по дороге, где и глаз, и ухо смогут быть заняты.

Усевшись в легкий, прекрасно оборудованный электрический каррикл[8], доктор коснулся вездесущей кнопки "контакт", и мы стремительно понеслись на запад по гладкой, широкой, затененной деревьями аллее. Пересекая извилистую реку Чарльз с ее легкими, изящными мостами, наша дорога с обеих сторон была окаймлена бесконечной чередой уютных вилл, окруженных газонами и украшенных цветами, великолепных в своей зелени – идеал всего домашнего и гостеприимного. Мили и мили, и все те же приятные виды по-прежнему очаровывали глаз, пока я не начал думать, что Бостон, должно быть, захватил американский континент. Однако я заметил, что сады становятся все обширнее, и время от времени сказочные дворцы из железа и стекла, занимающие целые акры земли, вносили разнообразие в картину, а через каждые несколько миль великолепные залы собраний возвышались своими манящими портиками над обочинами дороги. Напрасно я оглядывался по сторонам в поисках старых знакомых пустырей и уединенных мест, по которым, казалось, тосковали мои глаза.

– Как скоро, доктор Лите, – спросил я, – мы достигнем вашего фермерского района?

– Вы сейчас находитесь в самом его центре, – ответил он.

Протерев глаза, чтобы убедиться, что это не сон, я в изумлении уставился на своего спутника. Где все эти ветхие сараи, полуразрушенные хозяйственные постройки, свинарники, курятники, телятники, конюшни, зловонные навозные кучи – неотъемлемые детали фермерских хозяйств девятнадцатого века? И тут меня осенило, что я не видел ни овцы, ни коровы, ни даже одинокой свиньи, с тех пор как очнулся от векового транса.

– Вы, кажется, ошеломлены! – сказал доктор. – Что вас так поразило?

– Ну, конечно, отсутствие всякой живности! Где вы держите своих коров и свиней, лошадей и овец? Главным занятием наших фермеров было обеспечение скота провизией. Здесь я не вижу никакого скота. Ничего, кроме бесконечного сада!

– Вы их не видите, потому что у нас их нет!

– Нет? Тогда откуда взялась та сочная котлета, которую я ел на завтрак? Сочная, как самая упитанная и толстая телятина, откормленных на великолепных горах!

Улыбка украсила лицо Доктора, когда он ответил:

– Приятно услышать столь лестное мнение от человека, обладающего большим опытом, чтобы судить. Поскольку мы никогда не пробовали плоть на вкус, вопрос о том, действительно ли наши съедобные грибы превосходят животную пищу, всегда был сомнительным. Ваша утренняя трапеза была без крови, ваша сочная котлета была всего лишь кусочком агарика[9]. В ваш век один вид дикарей вызывал особое отвращение. Ваша плоть подрагивала, а кровь сворачивалась, когда вы произносили слово "каннибал", даже если оно относилось к моряку, умирающему от голода на середине океана. Наше поколение точно так же ненавидит всех пожирателей плоти. Но не думайте, что мы испытываем презрение к науке хладнокровия, потому что отказываемся от мяса. Человек является тем, кем он является в силу своего воспитания и окружающей среды, и пища является немаловажной частью этой среды. Наши повара готовят исключительно овощные блюда, по сравнению с которыми, как мы полагаем, самые редкие яства вашего Египта были лишь падалью. Если Сторио прав, то ваше столь почитаемое филе говядины должно было быть приправлено грибами, а такое высоко ценимое лакомство гурманов, как пате де фуа-гра, зависело в своей пикантности от аромата грибного клубня. Нет! Современный фермер, а имя ему Легион, поскольку сельское хозяйство, безусловно, является самым популярным из всех занятий, не выполняет ничего из того отталкивающего и изнуряющего труда, связанного с домашним скотом, который составлял сельское хозяйство в ваши дни. Выращивание и укладка огромных стогов сена, обмолот бесконечных бушелей зерна для содержания лошадей и быков, свиней и овец зимой, сбор и распределение всевозможных неаппетитных удобрений, ежедневный уход и забота о стадах и отарах – вот что составляет жизнь фермера. Насколько ненужным был весь этот труд, свидетельствуют крепкие тела и румяные лица нынешнего поколения. Даже у вас есть пример Даниила и его друзей, которые, предпочитая бобовую пищу, отказались от царского мяса, но их лица были красивее и здоровее, чем у всех детей, которые ели царское мясо. Я также верю, что питательные и азотистые бобы были основной пищей ваших бедных бостонцев. Благодаря нашему улучшенному режиму питания нам не только удалось сохранить численность населения в тридцать человек на той же площади, на которой при мясной диете кормился один человек, но мы эффективно изгнали этого демона девятнадцатого века – диспепсию[10], демона, который мучил тело, озлоблял душу и отравлял перо вашего писателя, великого мастера сатиры, Карлайла.

– Но, – спросил я, – если вы таким образом исключаете из своей системы земледелия весь живой скот, то как удобряются ваши поля и сады?

Улыбка сознательной силы и адекватного знания снова осветила лицо доктора, когда он ответил:

– Прежде всего, бесконечным природным ресурсом, отходами городов. Он, соответствующим образом дезодорированный сухой землей, доставляется нашими пневматическими транспортерами на те земли, которые нуждаются в обновлении, и там распределяется электрическими тележками. Если я правильно информирован, в ваше время эти отходы не только не использовались, но и сбрасывались в реки, отравляя воздух и воду, в то же время недостаток азотных удобрений заставлял вас нести огромные расходы на добычу и транспортировку нитратов. С помощью нашего раба лампы, электричества, мы получаем их в любом количестве из вездесущей и неисчерпаемой азотной шахты – атмосферы, конечно, соединяя полученную таким образом азотную кислоту с необходимыми основаниями.

– Это напоминает мне о другой трудоемкой, постоянно повторяющейся работе, от которой тот же раб лампы освободил наших земледельцев – рубка и колка дров для обогрева сквозняков в ваших домах. Не только искусственное освещение и тепло, но и вся движущая сила наших машин обеспечивается электричеством. Поля вспаханы, семена посеяны, урожай собран – все это делает тот самый быстрый слуга, которого ваши современники только-только научились использовать. Течение воды и приливные силы дают достаточно энергии для всех целей – так что холодная вода буквально кипятит наши чайники, греет наши руки и даже плавит самые тугоплавкие руды. Вы можете судить, насколько легко иго фермера, насколько легка его ноша сегодня, особенно если вспомнить, что все беспокойства и заботы о сбыте урожая или обеспечении настоящего и будущего своей семьи стали совершенно ненужными при нашей социальной системе.

– Вы, мой дорогой доктор, действительно благосклонны к простым смертным! – с радостью согласился я. – Но вы еще ни в коей мере не исчерпали список бед фермера. Плевелы взошли и задушили его пшеницу, моль сделала ненавистными его приятные плоды, червь-стригун, червь-проволочник, суслик, белка, жук-насекомое, саранча и муха опустошили его поля и ободрали его деревья, лишив его половины причитающейся ему награды. Если ваша система и наука уничтожили их, я буду приветствовать вас как победителей.

– То, что казалось невозможным и было невозможным в вашем хаосе, – ответил доктор, – стало не только возможным, но и легким с нашей системой гармоничного сотрудничества. В ваше время фермеру, который с помощью ловушек и ядов избавлял свои поля от паразитов, мешал сосед, который был слишком ленив или апатичен, чтобы сделать то же самое. На полях ленивого человека плодилось достаточно паразитов, чтобы с лихвой пополнить запасы ходов и нор, которые опустошил старательный человек. Один садовод бесконечной бдительностью старался сохранить свои деревья здоровыми, его же сосед, возможно, из чистой злобы, пренебрегал своими, и в сад бдительного человека мириадами мигрировали чешуекрылые, куркули или моль Кодлина. С сорняками то же самое – то, что промышленность сохраняла свободным, праздность засевала заново. Теперь, благодаря совместным усилиям, ни один сорняк не всходит, ни одно вредное насекомое не живет в наших пределах. Энтомология стала настолько глубокой, что, создав благоприятные условия для определенных хищных видов, вредные виды были давно истреблены. Таким образом, мы сполна пожинаем плоды наших трудов. Более того, не делается никаких попыток вывести культуры, которые не подходят для данной местности. Распространение настолько быстрое и легкое, что мы можем максимально использовать природные адаптации, и таким образом достигается совершенство, не известное в ваш век. Это достигается тем легче, что наше владение химией обеспечивает нас необходимыми удобрениями, что делает нас независимыми от компонентов почвы. Добавьте ко всем этим преимуществам изобилие компетентной рабочей силы, а также абсолютное владение беспредельной и неутомимой энергией нашего раба лампы, и сегодняшнее садоводство стало возможным.

Тут доктор сбавил скорость нашего каррикла, и мы приблизились к одному из тех огромных хрустальных дворцов, которые я заметил ранее. Выйдя из транспорта, мы вошли в портик, со вкусом освещенный прозрачными мозаиками, затем перешли в великолепную лесную обитель, простирающуюся вокруг здания, богатую зеленью тропиков, сквозь которую мелькали звездные крылья странных, ярких птиц, и среди арок которого эхом разносились их певучие мелодии.

– Это, – сказал доктор Лите, сияя от гордости, – один из наших зимних променадов. Это декоративная окантовка полезного центра, предназначенного, как вы видите, для овощей, нуждающихся в искусственном тепле. Внизу находится помещение, отведенное для выращивания агариков и грибных клубней, таких, как те, что порадовали вас сегодня утром. Наш раб лампы автоматически поддерживает необходимую температуру, а зимой продлевает день до той степени, которая необходима для непрерывного роста. Так что здесь нам не страшны даже шаксперовские враги – зима и непогода.

Слова не могут передать то чудо садоводческого совершенства, на которое я смотрел. Нежная забота и изысканный вкус проявлялись повсюду, как будто каждое растение было высажено художником.

Доктор прочел мой восхищенный взгляд и озвучил мою мысль.

– Да, все наши садовники – художники. Полагаю, в девятнадцатом веке их не причисляли к этой категории. Но если воспроизвести природу на холсте – это искусство, то приукрасить природу, что и является истинной работой садовника, – еще более высокое искусство. И я думаю, мистер Вест, вы вряд ли станете отрицать, после того, что вы видели сегодня в сельской местности Массачусетса, что мы весьма преуспели в украшении природы.

– Преуспели, не то слово! Да, ваш успех для меня просто чудесен! Самое непонятное для меня – где деньги…

– Ах, – вклинился доктор, – опять вступает в дело ваше старомодное пугало! Это был вечный вопрос – Деньги? Деньги? Деньги? Деньги? Вы хотите спросить, где находятся средства для продвижения и осуществления таких проектов. Вы забываете, что психическая эволюция намного быстрее физической. В вашем веке профессор Гарварда мог бы с полным основанием сказать: "Лишь небольшая часть человеческой расы в результате тысячелетней борьбы частично освободилась от нищеты, невежества и жестокости". Наши изменения в общественном устройстве многократно увеличили эту часть. Теперь наши люди все освобождены от этого самого гнусного рабства. Задача мозгов сегодня не в том, чтобы возвеличивать и возвышать их счастливого обладателя за счет унижения его товарищей. Мы находим высшее удовлетворение в самоотверженной работе по возвышению тех, кто менее одарен, и пожинаем урожай восхищения и любви, вытекающий из этого единственно благочестивого курса. Таким образом, мы имеем население, способное на величайшие достижения в искусстве или науке, население, свободное от всех внутренних и внешних забот и тревог, стремящееся сосредоточить мысли, время и энергию на такой продуктивной работе, на которую вы сегодня взглянули. Полезность для нас – единственный титул благородства. У вас типичным хорошим парнем был тот, у кого были деньги, независимо от того, как они были нажиты, которые он готов был растратить на показное безделье или распутство. Для таких персонажей наш век не находит ни имени, ни места. Будут ли наши методы лучше, приведут ли они к успеху, вы теперь видели достаточно, чтобы судить об этом.

Взгляд восхищения, с которым я смотрел на великолепный триумф природы, созданной с помощью искусства, был достаточно красноречивым ответом.

Пока мы ехали домой, я узнал от доктора Лита еще много подробностей об урожаях, выращиваемых в разных районах. Они, конечно, во многом остались такими же, как и в девятнадцатом веке. Доктор был особенно воодушевлен визитом, который он недавно совершил в Калифорнию в качестве национального санитарного инспектора. Фрукты, составляющие столь значительную часть пропитания нации, были одной из его обязанностей, а именно – изучать и преподавать новейшие и лучшие методы их выращивания и сохранения.

– После вашего опыта девятнадцатого века, – сказал он. – Вы не сможете иметь никакого представления о славе этого американского рая. Все ваши представления о виноградной лозе и смоковнице, о мирте, пальме и апельсине, о винограде Эшколя и гроздьях Мамре, принижены эдемской реальностью! Цветущие поля роз для благоухания, холмы, украшенные богатством виноградной лозы, террасы, посеребренные оливками или золотые от сияния апельсина, равнины, где персик и груша делили щедрую почву со сливой, склоны гор, где яблоко сохранило поцелуи солнца на зиму. Нет больше страха перед засухой, как в ваше время, нет больше воплей иссохшей земли перед безжалостным небом, но разумный человек работает в счастливой гармонии с щедрой природой, штат покрыт сетью водных путей, несущих богатство, дающих жизнь, делающих даже пустыни добрыми и гостеприимными, а бесплодные склоны холмов – плодоносными рощами. Все это и даже больше существует, потому что человек, после веков борьбы и антагонизма, наконец, познал мудрость и политику взаимопомощи, урок, давно преподанный ему практическим социализмом муравья, пчелы и даже такого вида ядовитой злобы, как оса.

1890 год

Курд Лассвиц

Аромасия сидела в саду своего дома, мечтательно вглядываясь в голубую дымку прекрасного летнего дня 2371 года. То она следила глазами за маленькими темными облачками, появлявшимися то тут, то там на горизонте и внезапно сбрасывавшими на землю свой груз влаги; то снова обращала внимание на летающие кареты и воздушные велоципеды[12], проносившиеся мимо друг друга в суете широкой магистрали далеко внизу. Сад Аромазии располагался на высоте около трехсот пятидесяти футов над землей, на вершине ее дома. Строительство домов таких огромных размеров и превращение их вершин в сады и площадки для развлечений стало необходимостью, поскольку вся площадь земли внизу была отведена под сельское хозяйство. Земной шар был так густо населен, что каждый клочок земли использовался для посадки зерновых и разведения скота, чтобы предотвратить опасность голода. Поэтому везде, где позволяли воздух и свет, виднелись колышущиеся зерновые поля, а над ними на высоких и прочных колоннах возвышались дома, нижние этажи которых использовались для торговли и производства. Над ними возвышались жилые помещения, а крыши этих гигантских сооружений превращались в очаровательные сады, которые, благодаря своей воздушной и здоровой обстановке, становились излюбленным местом обитания людей.

Это вознесение домов на пятнадцать или двадцать этажей не доставляло неудобств, так как воздушные кареты стали общим средством передвижения, а лифты, построенные по последним научным принципам и оснащенные всеми удобствами этого передового периода, полностью заняли место утомительных лестниц девятнадцатого века. В городах, а их стало почти бесчисленное множество, соответствующие этажи противоположных рядов домов были соединены между собой галереями. Однако они использовались только в деловых целях, поскольку среди высших слоев общества считалось неприличным прогуливаться по ним. Также считалось крайне неприличным и даже запрещалось законом подниматься выше верхушек домов на воздушных транспортных средствах в черте города или перемещаться по воздуху над частными домами. Конечно, всегда находились вульгарные и озорные нарушители этого обычая. И как в Новое Средневековье, как теперь называли девятнадцатый век, опьяненные вином молодые люди делали ночь отвратительной для любящего поспать филистимлянина, звоня в дверь в ранние утренние часы или уродуя вывески торговцев, так и в наши дни случалось, что дымоходы домов по утрам затыкали букетами лучших цветов, собранных в семейном саду, или заклеивали окна веселыми картинками.

Аромасия Одосия Озодес, знаменитая артистка, глубоко вздохнула, так и не обнаружив предмета своего вожделения среди множества воздушных карет, которые проносились и проносились перед ее взором.

– Интересно, где сегодня Оксиген? – пробормотала она на гармоничном немецком языке. Ведь хотя при обычном общении все говорили на универсальном языке, все же самые нежные чувства сердца выражались на родном языке.

– Не могу понять, почему он не прибыл ко мне давным-давно. Уже девять часов, восемьдесят четыре минуты и семьдесят секунд. (В этот период сутки делились на два раза по десять часов, которые в свою очередь делились в соответствии с десятичной системой).

– И Магнета тоже нет, но поэты никогда не бывают пунктуальными. Полагаю, он сочиняет одну из своих знаменитых джинглет, из-за которых он не замечает ничего вокруг.

Джинглет был новой формой поэзии, сочетавшей в себе все лучшие качества сонета, спенсеровской строфы, алькаинового стиха и семейного романа. Он писался на универсальном языке, и его главная прелесть заключалась в сочетании аллитерации и рифмы.

Теперь Аромазия взяла микротелескоп, лежавший на столике неподалеку, и внимательно рассмотрела некое место примерно в пятнадцати милях от нее, расположенное в пригороде города, над которым в этот момент стало видно одно из ранее упомянутых облаков.

– Это Оксиген, – сказала она себе, отложив телескоп. – Я узнаю его машину. Он, очевидно, очень занят и будет здесь позже. А до тех пор позвольте мне заняться моим прекрасным искусством. Всемогущие идеи великих мастеров запаха сократят тоскливый час и унесут мою душу в те края, где человеческие желания и тоска исчезают под чарами высшего вдохновения.

С этим восклицанием она шагнула в автоматический лифт и через несколько мгновений оказалась в своей собственной квартире. В центре ее стоял инструмент, напоминающий фортепиано девятнадцатого века. Аромазия открыла его, коснулась клавиш и вскоре уже наслаждалась богатыми ароматами фантазии Смеллмана, которые в своей возвышенной гармонии запахов приводили играющего в экстаз.

Ододион, или рояль с запахами, был изобретен в 2094 году итальянцем по имени Одорато, и его примитивная форма время от времени значительно совершенствовалась в соответствии с последними открытиями химической науки. Прибор нашей артистки был немецкого производства и славился большим разнообразием запахов, начиная с самых низких клавиш с затхлым запахом, который проникает из подвала и заплесневелой могилы, и доходя до чрезвычайно тонких духов, открытых в 2369 году и названных "луковой эссенцией". Каждое нажатие кнопки открывало соответствующий газгольдер, а конденсация, расширение и гармония различных духов осуществлялись с помощью научно сконструированных приборов.

После того как музыка была доведена до такого высокого совершенства, что ухо уже не могло выдержать дальнейших усовершенствований в этом направлении, внимание все больше и больше обращалось на нос, который до сих пор был органом человеческого тела, которым, к сожалению, пренебрегали. Правильное развитие обоняния до этого времени было почти полностью упущено из виду прошлыми поколениями. Почему бы не культивировать его более тщательно, тем самым способствуя симметричному развитию человеческого тела? Ни одно другое чувство не оказывает более сильного воздействия на ассоциацию идей, чем обоняние, и поэтому его, несомненно, можно использовать для вызова определенных мыслей и чувств в человеческом разуме. Ученые стали тщательно изучать все особые свойства и эффекты различных запахов и эмпирическим методом открыли законы гармонии и диссонанса, управляющие ими. Благодаря огромному прогрессу в химической науке, стало очень легко готовить самые разнообразные ароматы в больших количествах, и после того, как ододион был выставлен пока лишь только в качестве диковинки во всех городах мира, он вскоре попал в дома семей, претендующих на приверженность к культуре.

Великие мастера в этой новой области искусства, среди которых Насо Одорато, миссис Сниффлер, старшая сестра Аромата, герр Смеллман, мисс Озодес, уроженка Греции и родители нашей героини, создали литературу запаховых пьес, в которой были представлены ароматы и запахи. Аромата, герр Смеллман, мисс Озодес, уроженка Греции, родители нашей героини, создали целую литературу одорических пьес и опер, которые по оригинальности замысла и красоте внушения вскоре встали в один ряд с произведениями величайших музыкальных композиторов прежних времен. Ододион, сопровождаемый человеческим голосом, оказывал такое завораживающее воздействие на разум, что стал любимым инструментом того времени. Все изучали новое искусство, а родители считали его важной частью образования своих детей, которые проводили все свое свободное время, упражняясь на ододионе, часто к большому раздражению некоторых из их соседей, которые не всегда ценили усилия любителей и очень жаловались, что атмосфера была перегружена самыми противоречивыми запахами, которые производили очень пагубное воздействие на их высокочувствительный носовой орган.

Аромасия Одосия Озодес, однако, была артисткой в истинном смысле этого слова. Ее аккорды запахов оказывали самое пленительное воздействие на слушателей, и пока она сидела, вкладывая всю душу в свою игру, розы, фиалки и сирень вызывали воспоминания о той золотой весенней поре, когда любовь только расцветала. Теперь этот аромат исчезает, комнату наполняет жасмин; нам кажется, что мы держим в руках букет увядших цветов, красота которых исчезла вместе с уходом нашей юной любви, и невыразимое чувство грусти наполняет наше сердце. Но тут, сквозь всю эту меланхолию, мы чувствуем запах презрения и легкомыслия непостоянных, передаваемый ароматом вина, присутствие алкогольных паров становится все более ощутимым, и вот уже как крик ужаса, тревожащий душу диссонанс, – это порох, и нас окружает запах могилы, несущий с собой безнадежность и отчаяние. Еще раз аккорды поднимаются до вопля бесконечной скорби, затем все стихает, и приходит тихая покорность.

Обессиленная, Аромазия опустила руку. В следующее мгновение она была схвачена и покрыта жгучими поцелуями. Незаметно через открытое окно на своем воздушном велоципеде влетел Магнет Ример-Уппернот[13] и теперь стоял на коленях рядом с ней. В его душе все еще звучали последние аккорды пьесы Аромазии.

Магнет, как и все его современники, носил сложную фамилию. После полной эмансипации женского пола дети носили объединенное имя отца и матери. Выходя замуж, дочери отказывались от имени отца, сыновья – от имени матери, а вместо него добавляли имя супруга.

Ример-Уппернот был поэтом. По нашим понятиям его можно было бы считать радикальным реалистом, но в его время на него смотрели не только как на крайнего идеалиста, но и причисляли к слабоумным последователям романтической школы. Для него век пара, когда царство воздуха еще не было завоевано, а человек все еще был вынужден лишь смотреть вверх, был золотым веком поэзии. Для него век, в котором боготворили один лишь расчетливый разум, был совершенно лишен поэтических идей, и он постоянно пел дифирамбы Новому Среднему веку, когда люди все еще верили в чудеса и не гнушались общаться с невидимым миром посредством вызывания духов. Однако он ввел одно новшество, которое обеспечило ему постоянное место в литературе. Он заменил строго научные и технические определения довольно неопределенными и туманными представлениями о некоторых поэтических процессах, которые господствовали в эпоху трансцендентальной философии. Большинство произведений его поэтической фантазии были написаны на немецком языке, и лишь изредка он сочинял джинглеты на универсальном языке.

– Прекрасная Аромазия, – восклицал он, – ты величайший ододист двадцать четвертого века! Твоя возвышенная интерпретация великих мастеров запаха доминирует над мельчайшими движениями всех клеток моего мозга и будоражит все фибры моей нервной системы. Как утренний воздух, напитанный влагой, вздыхает по теплым лучам восходящего солнца, так и высокочувствительные мембраны моего носа воздыхают по завораживающему аромату вашего ододиона.

– Магнет, – ответила Аромазия, неодобрительно подняв правую руку, – не будь таким пылким. Ты снова забыл о нашем соглашении – твои ласки разрешены, но в пределах допустимого. Ты заслуживаешь того, чтобы мой жених умерил твой пыл, послав один из своих мгновенных ливней на твою разгоряченную голову.

– Вы действительно жестоки. Но я не боюсь конденсата, горячая кровь, которая циркулирует во мне, испарит сразу целый океан молекул воды.

– Посмотрим. Вы знаете, как вы все преувеличиваете. Твои лести звучат для меня скорее как презрение, потому что я слишком хорошо знаю свои недостатки и чувствую, что все мои усилия не соответствуют идеалам моего носа. Где в моей пьесе глубина мысли Смелмана? Чувствуете ли вы простой переход от изысканно благоухающего трезвучия к приглушенному минорному запаху, мягко пронизывающему этот заключительный одо-аккорд? Как много заключено в этом простом движении! Сила, мужество до смерти, львиный рык, вся история изобретения электродвигателя, величие человека, голос бури, танец теней допотопных эльфов и даже элементы курса кометы 1890 года. Это мог создать только божественный гений бессмертного Ричарда Смелмана.

– Вы очень скромны. Но вчера вы с неотразимой силой истолковали уничтожение материализма посредством критики и завершение строительства канала в Никарагуа на вашем одионе.

– Это лишь слабые попытки. О, Магнет, когда же появится тот мастер, который создаст одор-эпик будущего? Смелман? Ему не хватает творческой силы языка, – увы, Магнет, почему ты не ододист?

– Потому что я призван быть поэтом, и притом бедным поэтом. Но ты не должна искать воплощения своей любимой идеи в будущем, – обратись к прошлому.

– Что вы имеете в виду? Гете…

– O, нет, они слишком древние – но вспомните Антона Огнеглота и его драму "Последний локомотив". Там есть поэзия! Помните заключительную сцену, – музыка, кажется, принадлежит герру Гроулеру, – когда котел лопается, и злополучный инженер, который в своих попытках примирить противоречивые обязанности по отношению к человеческим душам, вверенным его заботам, с одной стороны, и обязанности по отношению к своим работодателям – с другой, взлетает высоко в воздух, его нижняя челюсть и одна рука отрываются от тела, и который во всем этом Шекспировском хаосе разрушения сохраняет присутствие духа и громовым голосом кричит: "Увы, напрасно, пар, ты лишил меня дыхания! Поезд идет под откос, прощай, моя рука, нажми на тормоза!" Занавес опускается, и под музыку, имитирующую визг тормозов, разум осознает трансцендентную силу настоящей поэзии. А я даже не в состоянии перевести на немецкий язык жалкий джингелет!

– Но у вас есть сила поднять многие души над мелочными целями обычной повседневной жизни, где они взмывают на крыльях вашей мысли в те высоты, где их не поколеблют поверхностные суждения мятущейся толпы. И это именно то, на что я претендую в своем искусстве.

– Не все согласятся с вами в этом. Партия, которая присваивает себе имя "Трезвомыслящих", утверждает, что прогресс человечества возможен только через культивирование силы разума, что наивысшее развитие интеллекта является единственным средством, с помощью которого человек освобождается от власти присущих ему страстей, что это королевская дорога к моральному совершенству и что наш нынешний высокий уровень этики и культуры был достигнут исключительно благодаря великим достижениям в области науки, что именно им мы обязаны нашей терпимостью, нашей доброжелательностью и первозданной чистоте наших нравов.

– Магнет, твои последние слова очень сильно напоминают мне о той несчастной партийной вражде, которая проникает глубоко в наши социальные отношения, и которая в своей ожесточенности так часто разрушает самые нежные человеческие связи. Вы прекрасно знаете, что это единственное, что мешает полной гармонии между мной и Оксигеном, ибо именно в этом вопросе все наши мнения расходятся. И как бы я ни была предана своему суженому, я свято убеждена, что только благодаря влиянию изящных искусств, и особенно ододистики, человечество достигло нынешнего уровня нравственности и культуры. Именно эта разница во взглядах привела к некоторым горьким словам между нами, и иногда я боюсь…

– Это недостойно тебя, Аромазия. Как часто вы сами говорили, что вследствие существующей традиции нашего времени, позволяющей наибольшую свободу индивидуальному мнению, и отделения идеи от личности, невозможно, чтобы личное чувство было вызвано обменом даже самыми противоположными мнениями. Как можно дать волю таким страхам из-за звуковых волн, возникающих в результате сокращения и расслабления органов речи?

– Потому что я вовсе не уверена, что наше поколение достигло этой пресловутой высоты объективного созерцания. Если бы это была только теоретическая разница, она бы меня не беспокоила. Как бы ни настаивали на этом наши оппоненты, это неправда. Перед нами контраст, который заложен глубоко в природе человека, который существовал всегда, будет существовать вечно, и который в настоящее время проявляется именно в такой форме. Правда, сегодня мы уже не способны на смертельную вражду из-за того, что наши религиозные вероучения содержат некоторые противоречащие догмы, но неугасимая борьба, вызванная совершенно разными идеалами, ведется двумя партиями – "трезво мыслящих" и "пылких мечтателей". Первые – худшие из фанатиков, и, постоянно рассуждая о том, что им приятно называть точкой зрения трезвого размышления, они лгут. Их внутренняя душевная установка несовместима с теми высшими вдохновениями души, которая принимает жизнь такой, какой она должна быть, а не холодно анализирует ее такой, какая она есть.

– Не печалься слишком сильно, Аромазия, – ответил Магнет. – Эти люди имеют серьезные недостатки в развитии обоняния, качество их носовых перепонок очень низкое, спиральные завитки слишком грубы. Их мозг не способен к утонченному обонянию, и они никогда не смогут понять Аромазию.

– Но Оксиген…

Магнет ничего не ответил. Пальцы Аромазии мягко перебирали клавиши ее ододиона, и богатые ароматы наполнили комнату.

Воздушный велосипед пронесся по воздуху, ведомый Оксигеном. Он пристегнул свое транспортное средство к окну и вошел в комнату. Аромасия поспешила ему навстречу и нежно поприветствовала его. Они пожали друг другу руки, как старые друзья. Оксиген подошел к окну в сопровождении Аромазии и посмотрел в настольный микроскоп.

– Превосходно! Я поздравляю тебя, Аромазия. Я редко видел более развитый образец протоплазмы.

– Это для того, чтобы порадовать тебя, Оксиген. Я знаю, как ты счастлив, когда я интересуюсь твоими маленькими любимцами. Я много часов сидела здесь и наблюдала за формированием клеток.

Это была мода того времени – заниматься производством протоплазмы из неорганической материи. Профессор Целлмейкер был первым, кто неопровержимо продемонстрировал образование этого низшего типа животной материи. Вместо того чтобы играть с попугаями и собаками, леди и джентльмены развлекались, наблюдая за формированием и трансформацией этих типов самой примитивной жизни, которая подвергалась ими самым разнообразным физическим и химическим воздействиям, какие только могла предложить фантазия.

– Ты позже, чем обычно, – продолжила Аромазия. – Ты, должно быть, был очень занят.

– Да, я был завален заказами. Погода была необычайно сухой, и мне пришлось приложить все усилия, чтобы произвести достаточно воды, чтобы удовлетворить спрос. А сегодня я был особенно занят, потому что хотел быть свободным завтра. Я запланировал небольшую экскурсию, и надеюсь, что ты присоединишься к нам, Магнет.

Оксиген Фэйр-Вэвер был не кем иным, как изготовителем погоды, то есть он был владельцем большого предприятия, где изготавливались машины и приборы, с помощью которых можно было искусственно вызывать атмосферные изменения в любой нужный момент. Для этого использовалось сочетание химических и физических процессов, так что можно было производить большие объемы пара, расширять и конденсировать огромные массы воздуха, втягивать верхние слои воздуха вниз, а нижние выталкивать на большую высоту, формировать и рассеивать облака. Мастерство Оксигена принесло его заведению громкое имя.

– Ну что ж, – сказал он, – я уладил все свои дела на завтра, чтобы мы могли провести весь день в свое удовольствие. Завтра один из тех немногих дней, когда во всем северном полушарии будет хорошая погода, и мы сможем совершить наше путешествие, не привлекая на помощь искусственные средства и не опасаясь никаких изменений в состоянии погоды.

– Куда вы собираетесь отправиться? – спросил Магнет.

– Я предлагаю посетить Ниагарский водопад. Сначала я думал отправиться в верховья Нила, но мы были там буквально прошлой зимой, а в настоящее время было бы не очень приятно отдыхать в тропиках.

– На Ниагару! – воскликнула Аромазия. – Это очень мило с твоей стороны, Окси. Но нам придется отправиться довольно рано.

– У нас будет достаточно времени, если мы отправимся в шесть часов, не используя максимальную скорость нашей машины. Даже если мы проведем у водопада четыре часа, мы вернемся в Берлин в десять часов вечера. Мы сможем добраться до Ниагарайна за шесть часов. Я предлагаю стартовать на рассвете, около четырех или половины четвертого утра. Поскольку мы летим на запад, мы отрегулируем скорость нашего аппарата таким образом, чтобы нейтрализовать противоположное движение Земли вокруг своей оси. И так мы будем парить на крыльях рассвета над западной частью континента и Атлантическим океаном, наслаждаясь в течение всего времени нашего путешествия великолепным зрелищем непрерывного восхода солнца, которое, особенно над океаном, отличается запредельной красотой.

– Перед нами день, за нами ночь, – продекламировал Магнет.

– Строго говоря, мы должны отменить эту проверенную временем цитату древних, – сказал Оксиген.

– Извини, друг Оксиген, что я так строго отношусь к выражениям моих уважаемых предшественников, – ответил Магнет, – ведь твоя идея действительно блестящая, да, можно сказать, джингелетская. Конечно, мы достигнем цели, когда первые лучи солнца осветят самый верхний пик гор Катскилл.

– В качестве компенсации, мудрый поэт, мы также избежим палящего полуденного зноя на земле и сможем насладиться прохладным океанским бризом на обратном пути. Ведь отправившись в обратный путь около восьми часов утра, двигаясь с той же скоростью навстречу заходящему солнцу, мы прибудем в свой дом в восемь часов вечера.

– Вы абсолютно уверены в хорошей погоде в течение всего дня? – спросила Аромасия.

– Убедитесь сами, – ответил Оксиген, доставая из кареты атлас погоды и обращаясь к карте на данный день.

Этот атлас содержал точную информацию о состоянии атмосферы на всем земном шаре на каждый отдельный день на полгода вперед. С точностью до полумили и каждой четверти часа метеорология была зафиксирована с математической точностью. Для каждого дня была составлена отдельная карта крупного масштаба, на которой эти научные результаты были обозначены различными цветами.

– Видите, – сказал Оксиген, указывая на предложенный маршрут, – весь день совершенно ясно.

– Очень хорошо, мы пойдем, – сказала Аромазия, – подготовка не нужна.

– Согласен, – ответил Кислород, – я обещаю вам очень интересное путешествие на моем новом аппарате.

– Должна признать, – добавила Аромазия, – наука сделала для нас, женщин, очень много в вопросе облегчения выбора туалета. Как неудобно и неприятно было в те дни, когда все планы зависели от сил природы, и нельзя было отправиться даже в небольшое путешествие, подобное тому, которое мы планируем, не взяв с собой большое разнообразие одежды, чтобы соответствовать многочисленным климатическим условиям!

– Однако есть одна сила природы, которую мы еще не победили, это голод, и я должен признаться…

– Мы готовы, – воскликнула Аромасия, наигрывая запаховый вальс, главным мотивом которого был аппетитный аромат черепашьего супа и ростбифа.

Через несколько минут трое поднялись на борт воздушного аппарата Оксигена и направились к своему любимому заведению.

1890 год

Уильям Вирт Хоу

Поезд с грохотом подкатил к станции и остановился с лязгом сцепок и скрежетом колес. Поезд так торопился тронуться, что я поспешно покинуть его и стоял на платформе практически в одиночестве, пока он, пыхтя, удалялся на восток. Таким образом я вернулся в свой родной город на западе Нью-Йорка после долгих лет отсутствия – столь долгих, что их было трудно сосчитать.

На месте придорожного постоялого двора, столь знаменитого в те времена, когда здесь пролегали дороги и катились кареты, стоял кирпичный отель грозного вида. Вязы перед входом, к счастью, не пострадали, и, подобно девам из "Сна" Тэннисона, набрали силу и грацию и выглядели еще более величественно, чем прежде. Я прошел через зелень и спустился в долину к западу – миновал кладбище, где так много моих старых друзей наслаждались совершенным покоем, и пересек ручей Сакер-брук. Это его домашнее название, хотя местный антиквар утверждал, что он должен называться Ганаргва, или что-то в этом роде. Поднимаясь по дороге, я добрался до Арсенального холма, откуда на рассвете Четвертого июля стреляли из одного орудия, а на восходе солнца – из тринадцати, заставляя дребезжать окна Академии, и то и дело отрывая руку какому-нибудь патриоту, у которого было больше рвения, чем знаний в обращении с артиллерией. Дальше по склону был сад дяди Таддея, знаменитый грушами Виргалье. Были ли где-нибудь еще такие сочные груши, как эти? Мне сказали, что они стали такими же устаревшими, как дронт.

Дальше, на склоне, уходящем на юго-восток, я знал, что найду виллу, которой в детстве часто восхищался. Она была построена железнодорожным подрядчиком в какой-то светлый период успеха, и в воспоминаниях моей юности она всегда представляла собой очаровательную картину. Со стенами из темно-серого известняка, в превосходном архитектурном стиле, она стояла на склоне холма, в старом парке. Справа было озеро, слева – роща гикори с ее сокровищами из орехов и стаями белок, а внизу лежала деревня, которую я только что покинул, и ее окна подмигивали в лучах послеполуденного солнца.

Подойдя к вилле, я увидел, что она была значительно расширена и улучшена. Это уже не была частная резиденция. Очевидно, железнодорожный подрядчик, как и большинство из нас, уехал на Запад, и это место превратилось в летний курорт. Здесь стояли деревенские скамьи, площадки для крокета и теннисные корты, тут и там стояли экипажи, и время от времени слышался негромкий стук кеглей.

Я прошел мимо главного здания, пересек лужайку и подошел к летнему домику, стоявшему на краю поля. Туман затуманил мои глаза, когда я узнал знакомую сцену. Если бы только можно было снова стать маленьким мальчиком в этом раю груш, орехов, белок, леса и воды! Внизу ручей с уютным названием извивается по низине и впадает в озеро. Несколько каменных бугорков возле его устья свидетельствуют о ледниковом воздействии древних времен. Само озеро имеет тот особенный и глубокий синий цвет, который, как предполагается, делал глаза Астарты столь притягательными для ее поклонников. За семь лет до того, как пилигримы высадились в Плимуте, индейцы племени сенека успешно защитили свою крепость на этом месте от нападения Шамплейна, который приплыл на веслах с реки Освего и вторгся в этот Эдем. В то время у индейца был выбор где жить, и он пользовался им с таким же прекрасным инстинктом, как и его друзья – бобр и бизон.

Когда я вошел в летний домик, седовласый мужчина, который казался человеком слабого здоровья, поднялся со своего места и с невозмутимой вежливостью поприветствовал меня. В его вежливости было что-то очень приятное, напоминающее вежливость, которую так часто можно увидеть в железнодорожных вагонах в Бельгии, где уходящий путешественник поворачивается и вежливо приподнимает шляпу перед незнакомцами, которых он оставляет позади. Мы разговорились, и я от души согласился с вежливым пожилым человеком, что ни один летний курорт не может быть приятнее этого. Он сказал, что стол был превосходным. Что касается обслуживания, то оно было просто идеальным. Ни в одном другом заведении он не видел такой заботы. Казалось, здесь предусмотрели все потребности. Я решил снять комнату и отправить за своей семьей без промедления.

Мы поговорили и на другие темы. Мой новый знакомый держал в руках труд по физике. Очевидно, он был эрудитом. Он поинтересовался, интересуюсь ли я подобными предметами. Я признался, что я всего лишь юрист, но, будучи человеком, я с удовольствием наблюдаю за развитием науки. Он посмотрел на меня с дружеским сочувствием.

– А! Вы адвокат. Однажды у меня было отличное дело. Оно было частично описано под названием "Лументаль против Лументаля". Я профессор Лументаль. Я связан с несколькими известными учреждениями. Я могу рассказать вам больше об этом деле. Но не сейчас. Пусть все будет логично в своем развитии. Знаете, мне было жаль адвокатов. Они были похожи на людей, марширующих по зыбучим пескам, на которых нет опоры, и в котором они увязали и барахтались. Видите ли, вам приходится бороться с этим ужасным персональным уравнением как с элементом ошибки – глупый судья, глупый присяжный, слабый или порочный свидетель; и все же от вас ожидают, что вы достигнете результатов, которые будут верными. Тщетно надеяться, что два и два могут составить пятнадцать, или десять, или один, так же легко, как и четыре. Но мы, ученые, имеющие дело с природой, можем с уверенностью смотреть на этот вопрос. Если мы льем разбавленную серную кислоту на железные оклады, мы отделяем водород, а не производим молочный пунш.

Затем он заговорил о спектроскопе и прочитал мне несколько абзацев, объясняющих устройство и применение этого прекрасного прибора. Я имел весьма смутное представление об этом предмете, но он изложил его ясно и точно. Спектроскоп, похоже, является великим разоблачителем современности, автором нового апокалипсиса. Если свет нашего Солнца или даже Сириуса, Альдебарана или Капеллы пропустить через призму, то элементы, которые слились в этих огромных фонтанах пламени, сразу же выделяются характерными полосами в светящемся спектре. Они называются "линиями Фраунгофера". Так, если свет от пламени спирта, окрашенного каким-либо посторонним веществом, пусть даже незначительным, подобным образом пропустить через призму, присутствие этого постороннего вещества сразу же будет отмечено его собственной линией, его автографом, который невозможно подделать и невозможно обмануть. След натрия, например, размером в одну двухсотмиллионную часть зерна может быть запросто обнаружен. Не должно быть ничего тайного, что не было бы раскрыто. Вы можете найти атом золота в поясе Ориона.

– Но, – продолжал он, все более воодушевляясь, – эти формы и способы применения спектроскопа – лишь начало. Я пошел гораздо дальше и изобрел новый спектроскоп, который учитывает воздействие органических тканей. Конструкция моего прибора до сих пор остается в некотором роде секретом, особенно жидкость, которой заполнены полые линзы и призмы. Лучшее стекло, которое у нас есть, никудышное в сравнении с ними, и когда я начал свои эксперименты около десяти лет назад по выбору подходящей жидкости для создания среды передачи, я должен признаться, что борьба с природой, прежде чем она выдала тайну, была чем-то страшным. Но в конце концов я одержал верх. Моя уважаемая тетя, женщина лучшего вермонтского типа, которая была моей экономкой, заявила, что я убиваю себя. Она, конечно, ошибалась. Диана была добра и не убивала Актеона. Я вышел из поединка более сильным и мудрым человеком. Мне не нужно рассказывать вам формулу этой жидкости. Однако можно откровенно сказать, что это не сульфид углерода, но он отдаленно связан с семейством соединений, которые образуются в результате действия более сильных кислот на глицерин. Такие соединения очень нестабильны. Поэтому, как правило, они очень взрывоопасны. Кажется, что в их свойствах есть нечто почти жизненно важное, и вы сразу поймете, почему они подходят для моих целей.

– Почему, – сказал я, – вы не обнародуете свой секрет и не потребуете патент?

– Что? – возразил он с некоторой яростью. – И обрушить лавину клеветы и судебных исков? Спасибо, я не претендую на опыт Грэма Белла. Какое-то время я буду хранить свой секрет. Но я могу дать вам некоторое представление об общих результатах, которые понятны даже юристу. Необходимо только продвинуть исследование и диагностику достаточно далеко, а остальное просто. Насколько нам известно в настоящее время, та тонкая сила, которую мы условно называем душой, может проявляться только через тело. Например, мы все согласны с тем, что мы должны есть, чтобы думать, и что именно таким образом, простите за иллюстрацию, баранина превращается в метафизику, а пиво – в драматическую критику. Мы все согласны с тем, что, в свою очередь, умственная деятельность, называете ли вы ее интеллектуальной или моральной, приводит к постоянной трате нервной ткани. В равной степени верно и то, что нервная ткань всего тела представляет собой единое целое – как вы можете наблюдать, когда ложка мороженого, слишком внезапно попавшая в желудок, вызывает приступ боли во лбу. Теперь, если свет попадает на эту нервную ткань в любой точке и отразится, на этот свет мгновенно воздействуют действие и изменения этой ткани, и он сообщает о таком действии и изменениях. Шелли, обладавший проницательностью, отличающей истинного поэта, предчувствовал эту истину, когда писал:

Свет Вечности, как в храмине священной,

От взгляда застит многоцветный свод,

Но Смерть его в осколки разобьёт…[15]

– Таким образом, каждый луч света отражается средой, через которую он проходит, или органической поверхностью, от которой он отражается. Это основа моего великого изобретения. Итак, с помощью своего спектроскопа я читаю самые сокровенные мысли людей.

– Естественно, лучшая проверка моих экспериментов заключается в тех лучах, которые отражаются от человеческого глаза. Именно здесь свет наиболее близко подходит к процессам мышления, наиболее тесно смешивается с ними. Помните, пожалуйста, что количество мозговых клеток в вашем кортикальном слое оценивается в тысячу двести миллионов, а волокон, которые связывают их вместе, – в четыре тысячи миллионов. Представьте себе действие, которое происходит в этой замечательной батарейке, и как свет, попадающий в глаза, участвует в самом процессе проникновения этого действия, и скажите мне, можно ли его отразить обратно, что бы он не нес инфомации об этом действии? Сэр, это всего лишь вопрос деталей. Вам нужно просто распознать и изучить бесконечно малое, в чем заключены бесконечно великие тайны нашей жизни. Есть только одно истинное имя для ученых будущего. Они будут называться детьми света.

– Моей первой заботой было сконструировать прибор настолько маленький, чтобы его можно было носить под лацканом моего пальто – наподобие того, что мы знаем как детективную камеру. С его помощью я улавливаю и анализирую луч света, который отражается от человеческого глаза. Этот луч был изменен или, если хотите, заражен работой большого зрительного нерва, тот, в свою очередь, – мозгом, а мозг, в свою очередь, – всей жизненной системой, ибо человек – это единое целое, и эманации зрительного нерва, таким образом, представляют человеческий микрокосм как совокупность мыслей, темперамента и характера. И поскольку нервные системы передаются по наследству, эти эманации также сообщают об истории предков человека.

– Вы когда-нибудь, – спросил я с непростительной легкомысленностью, – рассматривали бревно, которое находится в вашем собственном глазу?

Он посмотрел на меня с состраданием и продолжил:

– Вы сразу видите, что при правильном использовании отраженного луча вы можете читать происхождение, мысли и истинное настроение людей так же легко, как вы можете определить по отраженному свету составные части водяного пара планеты Марс. Вы считаете это простой теорией? Теперь о доказательствах на практике. Последние семь лет своей жизни я посвятил испытанию лучей от человеческого глаза. Я начал с самого начала, с лучей, отраженных от сетчатки шестимесячного ребенка – ребенка почти ангельского, насколько это возможно. Я легко продолжил это испытание множеством тестов. Вы будете удивлены, но я поймал отражение из изможденных глаз Гито, когда он стоял на эшафоте. Результаты моего процесса поражают своей точностью. Я их каталогизировал. Мой прибор с абсолютной точностью фиксирует по особым линиям на спектре психическое и моральное состояние и историю субъекта. Только что упомянутый младенец лежал, улыбаясь, на руках у матери, губы его были еще влажными от молока. Я обнаружил, что его линия была розового оттенка и той же формы, по существу, что и та, которую дает луч, пропущенный через настой белой фиалки. Я никогда не находил эту линию, кроме как у двух других субъектов. Один из них был молодой девушкой из Нового Орлеана, другой – покойным Питером Купером.

Прошлой зимой я познакомился с одним известным банкиром, и на меня произвели большое впечатление его благородный облик и возвышенные чувства. Он выступал перед собранием детей воскресной школы и призывал их искать пути добродетели и бежать от грядущего гнева. Я применил свой тест и распознал в нем вора с длинной родословной. В его обращении были признаки того, что я называю кровью Вараввы. Несколько пораженный, я был успокоен на следующий день, узнав, что он скрылся от грядущего гнева, уехав в Канаду.

– Минуту назад я упомянул о моем иске. Это иск о разводе. Восемь лет назад я познакомился с девушкой девятнадцати лет, которая только что с отличием окончила женский колледж в Массачусетсе. Она была очень яркой и красивой, и, выражаясь несколько неточным языком обычной жизни, я глубоко влюбился в нее. Для меня было очевидно на высоком научном уровне, что она именно тот человек, который должен стать моей женой. Она была младше меня на тридцать лет. Моя добрая тетя, человек несколько массивный и позитивный, воспротивилась этому браку, заявив, что она мне не подходит. Само собой разумеется, что возражения были бесполезны. Брак состоялся. Насколько можно было судить по несовершенным тестам, которыми я тогда располагал, мы с женой были очень счастливы. Какие у нее были прекрасные глаза, как у гордонского сеттера, такие же нежные и верные. И какой у нее был артистический темперамент. Она умела прекрасно музицировать на такой деревянной вещи, как фортепиано. И она обладала в совершенстве даром сочувствия. Она плакала, когда я оставлял ее на день, а когда я возвращался, ее лицо сияло. В течение трех прекрасных лет я был обманут этими поверхностными признаками и верил, что она – воплощение мудрости, милосердия и правдивости, и дал ей домашнее имя Пенелопа. Тетя заявила, что я веду себя как идиот, что такое идолопоклонство греховно и, несомненно, будет наказано добрым Провидением. В конце концов я ответил, что, поскольку мое великое изобретение уже усовершенствовано, его следует применить к моей жене, и тетя увидит, как глубоко она заблуждалась и как прочны были основы моей супружеской радости. Однажды вечером я уловил лучик из глаз Пенелопы, когда она сидела под электрическим светом в опере, прекрасное видение, окруженное позолоченной молодежью, Томом, Диком и Гарри, которые составляли блестящую раму прекрасной картины.

Великое Небо! Или, скорее. Великий Пан! Или Великая Сила! Когда отражённый луч прочертил свои полосы на поле спектра, я был поражён. Эти линии были ужасающими в своей совершенной испорченности. Они демонстрировали лживость Сапфиры в сочетании с драматической силой Рахили. Они сообщали о родословной, изобилующей колониальными бродягами. Я смог разглядеть психический вклад одного предка, который был пиратом с острова Нантакет, и другого, который погиб от рома в Новой Англии. Я читал ее душу как открытую книгу, и это было похоже на одну из книг Золя. Продолжая эксперименты дома, я обнаружил несколько таких же полос в спектрах горничной и кухарки. Очевидно, моя жена выбрала этих работников путем естественного отбора, в результате которого подобное притягивается к подобному. Я оказался вовлечен в сеть возможных преступлений, сотканную умелой рукой художницы, на которой я женился. Пенелопа была искусной ткачихой. Мог ли я жить дальше в такой атмосфере, с таким чудовищем?

– Я выгнал ее из дома, и тетя возобновила контроль над моими домашними делами. В штате, где мы проживали, закон с мудрой либеральностью предусматривает, что женатые люди могут взаимно требовать абсолютного развода из-за любых фактов, которые делают их совместную жизнь невыносимой. Я подал иск о таком разводе. Моя жена покинула штат и не стала защищаться. Она отказалась от защиты и тем самым, как справедливо заметила моя тетя, добавила гордость к другим своим грехам. Но даже тогда от меня потребовали доказательств моих утверждений. Для представления интересов отсутствующего ответчика был назначен некто, называемый адвокатом ad hoc[16], своего рода advocatus diaboli[17], и он выступил против меня с упрямой энергичностью молодого юриста. Я принес в суд свой прибор и его результаты и продемонстрировал свою правоту. Вы вряд ли поверите, но это факт – судья решил дело не в мою пользу. Я подал апелляцию, и эта апелляция все еще находится на рассмотрении. Мы должны быть очень терпеливы к таким совам, которые сидят на скамье подсудимых и решают величайшие вопросы нашей жизни. Я очень терпеливый человек, и, как вы видите, я спокойно жду решения. Я не несчастен. Природа и наука поддерживают меня. Каждый день я испытываю некую экзальтацию, которая равносильна радости. Молодой врач, который проводит лето в этом заведении, утверждает, что это периодическое чувство предвещает болезнь, которую он называет общим параличом. Но он жалкий шарлатан и никогда не узнает, что такое жизнь в каком-либо возвышенном смысле. Он думает, да и вы, наверное, думаете, что я жалкий инвалид. Напротив, я очень силен. Вы бы видели, как я управляюсь с большими гантелями в этом гимнастическом зале. А мой спектроскоп – средство частого наслаждения. В моменты возвышения, о которых я упоминал, а я могу сказать, что чувствую приближение такого момента, я с удивительной легкостью определяю истинный характер тех, кого встречаю. В основном это злодеи. Сейчас я вижу одного…

С этими словами мой новый знакомый бросился на меня с силой, столь же внезапной, сколь и неприятной, и вцепился мне в горло с криком, который сделал бы честь сильнейшим из сенеков[18]. Не могло быть никаких сомнений в том, что наступил момент экзальтации. Что могло бы быть результатом этой внезапной попытки проверить выход моего зрительного нерва, сказать невозможно, потому что в следующее мгновение мускулистый мужчина поднялся и увел ученого, одновременно заметив тоном мягкого упрека:

– Посторонние не допускаются на территорию Института без письменного разрешения.

И когда они уходили, очень красивая леди, чьи глаза действительно напоминали глаза гордон-сеттера, внимательно следила за ними, хотя и издалека; и я видел ее лицо таким, каким оно было бы быть у Ангела-хранителя.

1891 год

Уильям Уорд Крейн

Прошел девятнадцатый век, и его потрясающий последний год изменил лицо цивилизованного мира. Этот небольшой отчет представляет собой краткое изложение тех последних событий, о которых даже сейчас мы вряд ли можем думать как о чем-то большем, чем впечатления от ночного кошмара.

Когда европейская война, начавшаяся в 1895 году, продолжалась почти два года, Великобритания и Германия все еще держались против славянского, галльского и скандинавского альянса, который развалил Австро-Венгрию, разоружил Италию, изгнал турок в Азию и помог Ирландии и Индии обрести свою "защищенную" независимость. Британское правительство сконцентрировало свои разгромленные войска дома, чтобы встретить ожидаемые вторжения из Ирландии и Франции. Немецкая армия противостояла союзникам в Бранденбурге, и там ожидалась последняя схватка. Но 14 июля 1897 года рядовые и унтер-офицеры в обеих армиях, за исключением датчан, шведов и норвежцев, одновременно поднялись и объявили себя социалистами. Офицеры, которые пытались призвать их к дисциплине, были расстреляны, а мужчины отправились домой, чтобы установить новый социальный порядок.

Их примеру быстро последовали в Испании, Португалии и Италии, где народ покончил со старой системой управления и правом частной собственности. Швеция, Норвегия и Дания, которым теперь принадлежали все Шлезвиг и Гольштейн, мирно организовали Скандинавскую республику, социализм был отвергнут, а покойные государи получили пенсию.

После того как все белые солдаты в британской Вест-Индии были вывезены, местные там устроили резню или изгнали всех оставшихся белых и создали свои собственные правительства. Когда в Канаде собирали войска для европейской войны, французский этнос отказался записываться в армию, а аадиты Квебека и метисы Виннипега открыто заявили, что французский флот будет послан, чтобы помочь им сбросить британское иго.

Через несколько месяцев после этого народного восстания во всех социалистических странах Европы вспыхнули яростные разногласия, и вскоре они оказались на грани анархии. Мы, в Соединенных Штатах, считали, что Провидение особо благоволило к нам, но это длилось недолго.

В апреле 1898 года в Вашингтоне появился человек по имени Стэнхоуп, который прославился как "бешеный чудак". Репортеры говорили, что он похож на индийца, говорил о китайском правительстве и о ком-то или о чем-то, кого он называл Кара Хулаку. После того как он осаждал Госдепартамент около двух недель, его труп был найден плавающим в Потомаке. Тогда считалось, что он совершил самоубийство. Сейчас почти нет сомнений в том, что он был убит.

Немного позже передвижения китайцев в этой стране стали привлекать всеобщее внимание. По одиночке или небольшими партиями они покидали север, запад и Тихоокеанское побережье и двигались на юг. Они ничего не говорили о своих намерениях, но вскоре стало известно, что они селятся на болотистых побережьях Южной Атлантики и Мексиканского залива. Они не конкурировали с местными в качестве рабочих, но арендовали или селились на болотистых, неиспользуемых землях и усердно трудились, чтобы сделать их пригодными для обработки. Они строили поселения из глинобитных хижин, которые становились излюбленными местами отдыха всех праздных негров на много миль вокруг. Китайцы покупали у своих африканских друзей рыбу, дичь и ворованную птицу, а кульминацией стало присвоение им титулов "Миста" и "Мисси". Негры начали использовать странные носовые слова в своих импровизированных песнопениях, а когда их спрашивали, что они означают, они отвечали: "Не знаю, наверное, это какой-то китайский диалект".

Белый беженец с Ямайки написал в новоорлеанскую газету, что, проезжая ночью возле одной из китайских деревушек, он видел, как группа негров проводила странную церемонию, а азиаты сидели и смотрели, показывая зубы, как крысы. Старая негритянка, которая, возможно, была колдуньей Вуду, подошла к огню, обернулась и закричала: "Раз, два, свободен! Раз, два, свободен!" Все остальные негры вскочили на ноги, и один из них прокричал в ответ то же заклинание. Затем вся собравшаяся группа выкрикнула вместе:

– Раз, два, свободен! Я говорю вам правду! Де кули, де чини-мен, де колли-холли-ку!

За этим мгновенно последовали демонические вопли и крики, и вся компания начала танцевать вокруг костра, как их предки-дикари, готовящиеся к набегу за рабами.

Ямаец вспомнил слова, которые он слышал, как пели негры, когда он летел в темноте от своего горящего дома, – те же слова, которые, как рассказывал ему отец, пели рабы Ямайки во время восстания, незадолго до того, как британское правительство освободило их:

– Раз, два, свободен! Все одинаковые! Белый, черный, красный! Все одинаковые!

– Как эта разновидность Карманьолы[19] ямайских негров проникла в Луизиану? – спросил беженец. – Не знаю, насколько безобидным членом общества может быть колли-холли-ку, но за двумя другими в триаде определенно нужно следить.

На это сообщение не обратили особого внимания, а когда три наших консула в Вест-Индии прислали домой сообщение о том, что местные говорят о вторжении в Соединенные Штаты, это сочли лишь шуткой.

В феврале 1899 года полковник Мэйс, глава племени чероки на Индейской территории, уведомил правительство, что два незнакомых китайца пытались склонить его к вступлению в лигу китайцев, негров и индейцев против белых Соединенных Штатов. По их словам, индейцы резерваций в целом участвовали в заговоре, а южные негры в огромном количестве также присоединились к лиге. Она должна была подняться на борьбу, как только великая азиатская конфедерация, организованная китайским императором, пошлет армию в миллион человек, чтобы высадиться на нашем западном побережье. В то же время с территории Вест-Индии местные должны были вторгнуться на побережье Мексиканского залива на захваченных или строящихся ими судах. Вождю племени чероки предложили командовать всеми индейскими силами и призвали использовать свое влияние для привлечения цивилизованных племен к участию в заговоре. Полковник Мэйс тщательно допросил мужчин и, узнав подробности плана, арестовал их обоих и задержал своей властью. "Мы американцы, – писал он, – и не сочувствуем даже открытым врагам нашей страны".

Заключенных доставили в Вашингтон, где они отрицали предъявленное им обвинение и сказали, что отправились в Тах-ле-Квах, чтобы купить скот. Их держали в заключении, и были приняты меры, чтобы как можно быстрее выяснить истину.

В этой стране уже некоторое время не было официальных представителей Китайской империи, и у нас были только консулы в некоторых китайских портах. Этим консулам были направлены сообщения с указанием узнать все, что можно, о любых враждебных намерениях по отношению к нам со стороны Китая.

Тщательная детективная работа на родине не принесла никаких доказательств существования какой-либо недавно созданной организации среди цветного населения на Севере и Западе, но на юге, и особенно на побережье Мексиканского залива, было явно видно, что происходит какое-то необычное движение. Было создано большое количество клубов, которые отрицали наличие каких-либо политических целей, но проводили все свои собрания тайно. Немногие из наиболее уважаемых цветных людей вступили в эти клубы, но остальные, очевидно, не хотели или боялись говорить о них.

Тем временем кто-то в Государственном департаменте в Вашингтоне вспомнил, что документ, представленный несчастным Стэнхоупом, лежит непрочитанным. Когда этот документ был извлечен на свет, стало ясно, что означала вся эта затея.

Написавший документ человек рассказал, что прожил двадцать восемь лет в китайской Татарии, занимаясь пограничной торговлей между Кяхтой и Майматчином. Он перенял татарскую одежду и привычки, и, поскольку он был отчасти индийского происхождения, его обычно принимали за уроженца какой-либо части Азии. В 1898 году он заметил сильное волнение среди жителей Майматчина и, войдя в доверие к китайскому чиновнику, выяснил его причину. Он уже знал, что маньчжурские правители Китая в течение многих лет были начеку, подозревая зреющий заговор среди настоящих китайцев, целью которого, как и восстания Тайпинов, было изгнание маньчжуров и установление настоящего китайского правительства. В поисках помощи против этой опасности двор в Пекине, естественно, обратился к Маньчжурии и остальной Татарии, и, наконец, разработал план достижения своей главной цели и многих других.

Везде, где татарин имел свой дом, пели песни и рассказывали истории о великом Тэмуджине, или Чингисхане, и его могучих сыновьях, перед которыми далекие и близкие народы были вынуждены склониться в пыли. Но в Монголии эти песни и легенды считались не столько картинкой из прошлого, сколько предвестием будущего. Каждый монгол верил, что рано или поздно наступит время, когда люди его страны снова отправятся в путь в сопровождении великого полчища алтайских воинов, чтобы покорить весь мир. Вождя выбирали, как в старину, на курултае, или национальном собрании, и, усаживая его на черный войлочный священный ковер хуммуд, монгольский жрец посвящал его в правители древним шаманским обрядом. Затем семь вождей переносят его на трон в центре курултая и приветствуют как кагана всех татар и повелителя четырех частей света. Этот мессия резни будет больше, чем Тэмуджин, Охтай или Хубилай, и когда он заставит кровь течь как многоводные реки, монголы будут мечом в его правой руке.

В Пекине было решено, что императором Китая должен стать Дженгиз наших дней. Происходя из рода Мантчу, который восстановил татарское правление в Китае после изгнания Хубилая, он уже был чемпионом и вождем татарской расы. Будучи гражданским главой ламаизма, он требовал благоговейной верности от всех буддистов мира, а поскольку ламаизм является составной религией, шамаисты и шиваисты также должны были оказывать ему религиозное почтение. Ни один другой человек не мог так легко объединить все алтайские народы и склонить к этому других азиатов, а перспектива увидеть всю Азию, идущую под его предводительством, чтобы сокрушить и уничтожить фан-квеев в их собственных домах, была бы более пленительной для китайского народа, чем надежда посадить на трон одного из представителей своей расы.

В первую очередь необходимо было найти фанатика, который мог бы воодушевить татар. Среди жрецов, толпившихся вокруг священного ламы в Оорге, в Монголии, был один, носивший историческое имя Хулаку. Он был мономаньяком[20] и утверждал, что происходит от жреца-шамана, который посвятил Тэмуджина во время великого курултая в 1205 году. Одной из его причуд было одеваться полностью в черное, как символ нуммуда, и от этого его называли Кара (черный) Хулаку. Именно он был выбран вестником грядущей бури. Магометанские, браминские и буддийские лидеры будут найдены, чтобы разжечь религиозное безумие среди турок, туркоманов, арабов, персов, сиамцев, бирманцев, вьетнамцев, малайцев и индусов, и ожидалось, что вся Азия, Малайзия и вся северная Африка присоединятся к священной войне против белой расы повсюду.

Кара Хулаку взялся за это дело с неистовым рвением и быстро довел монголов до должного уровня дикого восторга. Предоставив их вождям организовывать их в регулярные отряды, он затем отправился в провинции дальше на запад, чтобы продолжить проповедь. На поддержку императора в Маньчжурии можно было положиться, не подвергаясь особому риску. Открыто действовать в какой-либо части Татарии так же было лишено какой-либо опсности, поскольку сношения между ней и русскими владениями прекратились. Туркестан сбросил русское иго, когда начались внутренние волнения, а Сибирь стала ареной жестокого конфликта между нигилистическими группировками, который положил конец приграничной торговле. Присутствие некоторых иностранцев в самом Китае делало необходимым проявлять там большую осторожность, но повсюду в этой стране людей инструктировали относительно плана правительства, и они восприняли его именно так, как предполагалось. Черные флаги, остатки восстания тайпинов, были привезены из Анама, чтобы сформировать ядро новой армии, и повсюду, за исключением главных морских портов, подготовка к войне шла в открытую.

Получив общее представление об этом плане, Стэнхоуп тайно переправился в Сибирь и как можно скорее прибыл в Соединенные Штаты. Он узнал, что мы подвергнемся вторжению так же, как и Европа, но роль, которую должны были сыграть китайцы и негры в нашей стране, была ему неизвестна. Он утратил способность легко выражаться по-английски, и недоверчивые улыбки и презрительное пренебрежение, с которыми были восприняты его заявления, должно быть, разозлили его и сделали еще более косноязычным. Когда его документ был опубликован, он произвел сенсацию первого порядка. Но сразу же после этого, новости, пришедшие из Японии, полностью завладели общественным сознанием. Они были получены из этой стране второго марта, когда несколько американских и европейских судов, спеша удалиться от берегов Китая, укрылись в его ближайших портах. Все белые люди на китайской земле были убиты, а сотни кораблей захвачены огромными роями джонок и лодок-тонка, которые внезапно. окружили их. В тот день, когда эта новость была доведена до Токио, тамошний китайский министр официально пригласил японское правительство вступить в Азиатскую лигу, которая, по его словам, в тот же день объявит войну Европе и Соединенным Штатам. Правительство отказалось дать немедленный ответ, и было неведомо, какой курс оно выберет. Некоторые японцы, безусловно, выступали за объединение усилий со своими этническими сородичами, но в целом нация, казалось, сомневалась в том, что было бы лучше сделать. Пекинские руководители этой операции, очевидно, сочли, что безопаснее всего не предпринимать попыток пропаганды в Японии, но надеялись логикой событий вовлечь эту страну в лигу. Правительство Соединенных Штатов немедленно объявило войну Китайской империи и ее союзникам. Восстание в нашей стране было похоже на то, что произошло в 1861 году. Организованное ополчение в каждом штате вызывалось добровольцами, и повсюду были сформированы новые полки. Порты Тихого океана и побережья Мексиканского залива были укреплены, а военно-морские верфи оглашались шумом работ, которые велись днем и ночью. По всему Югу женщины и дети были быстро эвакуированы в города, и был издан приказ, запрещающий неграм и китайцам носить оружие и проводить собрания. Но было обнаружено, что все китайцы и большая часть цветного мужского населения вернулись в отдаленные районы болотистых земель. Войска были расположены вблизи болот, и были предприняты решительные усилия, чтобы прервать сообщение между различными частями противника, но эта цель, безусловно, не была достигнута.

Тем временем восстания негров, которым способствовала помощь с Ямайки и Гаити, произошли на Кубе и в Порто-Рико, где испанцы были ослаблены политическими разногласиями внутри страны. Оба острова попали в руки повстанцев, которые обычным делом вырезали всех белых, которых смогли найти. Гавана была затем превращена в пункт сосредоточения ожидаемого вторжения во Флориду, и на всех островах толпы полуголых негров занимались тем, что они называли бурением, в то время как все, что имело форму лодки, было подготовлено для использования в качестве транспорта. Их планы были хорошо известны нашему правительству, и небольшой, но мощный флот бронированных судов был размещен у Ки-Уэста и поддерживал регулярную связь с вооруженными силами на материке. За индейскими резервациями также наблюдали войска, привыкшие к столкновениями с индейцами, но предложение о пополнении из цивилизованных племен было с радостью принято. Страна вполне оценивала опасность, но нигде не было заметно никаких признаков страха.

Из сообщений из Японии нам стало известно, что Азиатская лига доминирует во всех странах материка и на Малазийском архипелаге. Две огромные армии собрались на границах Европы: одна – в Малой Азии, другая – у северного берега Каспийского моря. Первая, состоящая из индокитайцев, индусов, афганцев, белоучи, персов, турок, арабов и туркоманов, возглавлялась индусским принцем и дервишем из Бохары, который утверждал, что происходит от Тамерлана. Другой лагерь был полностью алтайским, его возглавляли китайский генерал и Кара Хулаку. Над обоими лагерями развевались тысячи черных войлочных знамен, и каждый человек в обоих войсках был одет в форму того же зловещего цвета.

До конца апреля обе армии выступили одновременно. Слухам о грядущей опасности в Европе не верили и не придавали им особого значения, пока не стало слишком поздно готовиться к ней. Наспех собранные и плохо организованные силы русских, пытавшиеся противостоять первой волне алтайского потопа под Саратовом, были почти уничтожены, а разрозненные беглецы, которым удалось спастись, распространяли панику далеко и широко по пути своего бегства. Паника была подобна той, которую вызывает землетрясение или приливная волна. Нигде не было оказано организованного сопротивления. Два огромных людских потока беспрепятственно пронеслись по стране, уничтожая всех, кто не смог спастись, и оставляя после себя опустошение. "Черные идут!" – кричали в ужасе те, кто был на их пути, и в дикой спешке на запад голод, истощение и страх принесли смерть многим из тех, кто бежал, чтобы избежать ее. Захватчики уничтожали все остатки христианской цивилизации, куда бы они ни пришли, и все различные виды фанатиков объединились в общем безумии ненависти к символу креста.

Управление всего войска захватчиков контролировалось китайскими офицерами и индусами, служившими при британском правительстве. Они следили за тем, чтобы захваченные припасы были в хорошем состоянии и тщательно распределялись. Привыкшие жить на самом скудном пайке, азиаты были бы довольны и меньшим, чем получали. Их природные привычки, низкая ценность человеческой жизни и дикий религиозный энтузиазм делали из них солдат, которых трудно превзойти.

Обе армии встретились в Германии и вместе влились во Францию, к которой китайцы давно питали особую ненависть. Во всех французских городах, поселках и деревнях не осталось камня на камне. Над страной висела сумрачная дымка, под которой виднелись лишь черные палатки истребляющей все армии. Люди бежали в Англию, на северо-восток или на юг, а для их преследования во втором и третьем направлениях были посланы отдельные отряды, насчитывавшие, как говорят, по пятьсот тысяч человек. Северная Африка присоединилась к лиге, как только та показала свою силу, и армия из Барбарии пересекла Гибралтарский пролив, в то время как захватчики с севера кишели под Пиренеями. Некоторые белые в Испании и Португалии бежали на соседние острова или спрятались в горах, но их число было сравнительно невелико. То тут, то там группы мужчин и женщин, загнанные в бухту и не имеющие надежды на спасение, продавали свои жизни за дорогую цену, но в большинстве случаев это была просто резня, и от неё орды в черных одеждах никогда не утомлялись. Казалось, они стремились полностью уничтожить белую расу, и через некоторое время от нее не осталось и следа между Средиземным морем и Атлантическим океаном. Оставив африканцев основывать новую Гранаду, азиаты вернулись во Францию, чтобы принять участие в подготовке к нападению на Британские острова.

Большинство людей, бежавших из Франции на северо-восток, к которым по пути присоединялись те, кто еще оставался в странах, через которые они проходили, сумели добраться до Швеции и Норвегии. Поскольку они не оставили за собой ни одного судна, преследующая их армия остановилась у пролива Скагеррак. Противоположные берега были сильно укреплены и удерживались мощными силами хорошо дисциплинированных скандинавских войск, поддерживаемых вооруженными массами коренного населения и беженцев на суше и большим союзным флотом на воде.

В Англии велись те же приготовления, но в более широкомасштабные. Был заключен мир с Ирландией, и ирландцы в большом количестве приняли активное участие в подготовке к встрече с общим врагом. И здесь к защитникам родины присоединились многочисленные беженцы. Из фортов, блиндажей и укрепленных лагерей длинные стволы орудий были направлены в сторону моря, а все имеющиеся военные корабли курсировали взад и вперед от Бичи-Хед до устья Темзы, внимательно следя за северо-западными французскими портами. Среди кораблей, находившихся здесь и к востоку, были остатки французского, немецкого и русского флотов, которые были сильно ослаблены долгой войной и последующими смутами, а теперь были вынуждены служить под флагами, не опозоренными анархией.

Было очевидно, что в обоих случаях враг готовил флотилию длинных и широких лодок, на которых он рассчитывал переправиться через разделяющие их морские проливы. Они работали с неослабевающим постоянством муравьев и пчел, и хотя рискованные обстрелы с кораблей разбили некоторые из их наполовину построенных лодок и проделал бреши в роях рабочих, они продолжали работать, как будто это были не более чем раскаты грома. Даже когда динамитные бомбы сбрасывались с воздушных шаров на океаноподобные просторы черных палаток, этот вопрос, казалось, не вызывал у них особого беспокойства, и ущерб, нанесенный им в обоих случаях, не имел никакого значения. Они могли потерять полмиллиона человек, и все равно были достаточно сильны, чтобы одолеть своих противников, как греки были одолены при Фермопилах. Так обстояли дела в Европе в конце сентября того памятного года.

Хотя эти события имели для нас относительное значение, были и другие, которые непосредственно коснулись нас. Третья армия вторжения была собрана в великих китайских городах и во всех приморских частях территорий Лиги, включая Малайские острова. Она собралась вокруг устья реки Амур, маршируя по суше или подплывая к побережью на джонках и прахусах[21]. Их численность не превышала миллиона человек, а транспортные суда охранялись восемью китайскими броненосцами. Японские добровольцы, около пятидесяти тысяч человек, были объединены с силами из Кореи.

В начале сентября начались последние приготовления, и к концу месяца суда переправляли войска через Берингов пролив. На третий день переброски войск, они были атакованы большей частью американского флота. Китайские военные корабли сразу же вступили в бой с нашими судами и активно сражались с ними. Сражение продолжалось четыре дня, и в результате все китайские броненосцы были потоплены или взяты в плен. Один из наших кораблей был потоплен, а пять – выведены из строя. Торпеды и динамит были использованы с нашей стороны весьма эффективно, и сотни лодок были уничтожены, но переправа продолжалась без каких-либо признаков деморализации. Это было похоже на миграции африканской саранчи, которая своими телами тушит пожары и захлебывается в водотоках. Двадцать экипажей американских лодок, атаковавших движущуюся массу на близком расстоянии, были окружены и разрублены на куски малайцами и даяками, которые унесли их головы в качестве трофеев.

Армия была реорганизована на американском берегу и взяла курс на юг. Азиатские суда вернулись на свою сторону, а наш флот отплыл в Пьюджет-Саунд для ремонта и пополнения запасов, остановился в Ситке и забрал собравшихся там людей. Жители Британской Колумбии бежали через горы, большинство мужчин присоединились к оборонительным силам канадских добровольцев, которые собирались с потрясающей скоростью. Основная часть нашей армии уже два месяца стояла лагерем в Национальном парке и его окрестностях. При первых положительных известиях о высадке противника она начала свой марш на северо-запад. Численность армии была не менее чем в два раза уступала численности вторгшихся войск, но она превосходила их в снаряжении и была намного сильнее в артиллерии. Она маршировала медленно и поддерживая порядок, постоянно прилагая усилия, чтобы привести необученные полки в соответствие с армейским уставом.

Наступило назначенное время для движения на юг. На рассвете четвертого октября со смотровой площадки в Ки-Уэсте были замечены первые вест-индские лодки. Наши корабли сразу же приготовились к бою и вышли навстречу врагу. По мере их продвижения горизонт чернел от приближающегося флота, а некоторые из его лодок демонстрировали признаки неуклюжей попытки прикрыть их металлическими пластинами. "Если они не умеют сражаться так же хорошо, как строить корабли или управлять ими", – сказал один из наших моряков, – "им не составит труда выбраться из воды".

По правде говоря, сражение вряд ли можно было назвать сражением вообще. Жалкие суда вест-индийцев, собранные вместе без всякого подобия порядка, разбивались как яичная скорлупа под метким огнем американских кораблей, а в попытках ответить они только наносили повреждения лишь друг другу. Не прошло и часа, как они обратились в бегство, и в спешке и неразберихе они повредили и потопили почти столько же своих судов, сколько и наши корабли. Продолжение стрельбы по ним показалось американскому командиру просто расправой, и, видя, что все они в панике отступают, он приказал вернуться в Ки-Уэст.

Пока продолжался этот бурлеск морского боя, кавалерийские пикеты на южной окраине Эверглейдс галопом вернулись к основной массе наших вспомогательных войск с известием, что китайцы и негры идут в атаку. Их приближение было очень быстрым, и едва хватило времени на перегруппировку. "Черно-загорелая комбинация", как называли ее наши люди, была в три раза больше, чем противостоящие ей белые силы, и была хорошо вооружена, хотя и без артиллерии. Они наступали в быстром темпе и с некоторым подобием военного порядка, хотя негры все кричали и завывали со смесью лагерного митинга и возбуждения от боя. Китайцы находились в центре и поначалу не произнесли ни звука. Когда белые начали быстро стрелять из винтовок и пушек Гатлинга, негры дрогнули, а затем остановились, беспорядочно стреляя из своих ружей, но слишком высоко, чтобы причинить какой-либо вред. Затем белая кавалерия атаковала их сразу с двух флангов. Через несколько минут почти все они побросали оружие и в диком беспорядке разбежались, преследуемые кавалерией, которая настигала их толпу, как убежавший скот. Китайцы и несколько отрядов их союзников-негров упорно продвигались вперед, стреляя из своих винтовок в четком порядке и достаточно метко. Вскоре они были окружены, и в отчаянной схватке, которая последовала за этим, дикие песни азиатов зазвучали высоко и пронзительно, поскольку каждый из них сражался там, где стоял, "пока не мог больше стоять". Смерть, казалось, не страшила их, и из всей группы только около дюжины негров ответили на призыв сдаться. Потери белых были достаточно тяжелыми, что сделало победу дорогостоящим приобретением. В тот же день из болот вышли еще три полчища – одно в Джорджии, другое в Миссисипи, а третье в Луизиане. Первая была разбита и рассеяна без особых проблем, китайцев было меньше, чем в бою во Флориде, а негры были так же быстро деморализованы. Две другие группы объединились и разослали большие отряды, которые опустошили страну и разрушили железнодорожное и телеграфное сообщение между Новым Орлеаном и Мобилом. К этим отрядам присоединились некоторые негры, оставшиеся дома, и они были в восторге от своего успеха, оттесняя небольшие разведывательные отряды белой кавалерии. Когда весь отряд атаковали регулярные войска, даже негры некоторое время сражались с большим духом и решимостью. Китайцы, как и в обоих других сражениях, погибли на своих местах, рубя белых солдат ножами после того, как те падали на землю, и не принимая никаких предложений о сдаче. Их лидеры были признаны людьми, которые жили на Тихоокеанском побережье в качестве вождей и обученных убийц обществ Хайбиндеров[22]. Превосходная организация и стойкость белых, а также их преимущество в наличии полевых орудий и кавалерии, снова обеспечили им победу, и почти девять тысяч негров были взяты в плен, но успех победителей снова был компенсирован длинным списком убитых и раненых.

Нигде на Юге больше не происходило никаких выступлений врагов. Предполагалось, что другие группы должны были ждать специального сигнала, чтобы выйти, но когда сочувствующие им люди извне передали новости о бедствиях, многие из них тайком ушли ночью и вернулись в свои старые дома и к прежней жизни.

Вскоре за движением у залива последовал бунт индейцев, и было установлено, что в его возникновении принимали активное участие китайцы. Но союз между племенами не был достаточно тесным или всеобщим, чтобы сделать его очень грозным, и даже в тот критический момент войска, посланные для борьбы с ним, смогли сдержать его.

Пока мы думали в основном об этих внутренних делах, по телеграфу пришло известие, что азиаты во Франции прекратили работу над своими лодками, и что среди них, похоже, начались сильные волнения. Затем сообщили, что они спешно и в беспорядке покинули берег, и что вскоре после этого была слышна непрерывная стрельба в направлении их лагеря, который находился недостаточно близко, чтобы его можно было увидеть с кораблей. Было ясно, что идет тяжелый бой, но ничего другого выяснить не удалось. Вскоре после этого мы узнали, что армия, с которой столкнулись скандинавы, также активно с кем-то воевала, и там тоже строительство лодок было прекращено. В обоих местах корабли ночью высадили моряков и пехотинцев, которые подожгли полуразрушенные лодки и уничтожили их все без какого-либо противодействия со стороны противника, которого никто из них не видел.

Наша основная армия заняла хорошую позицию в Айдахо, и 21 октября крупные силы кавалерии и артиллерии были отправлены на разведку. Не было никаких колебаний по поводу вступления в Канаду, поскольку с Великобританией был заключен оборонительный союз. Продвигаясь в северо-западном направлении в течение пяти дней, наши люди подошли к месту, где, очевидно, недавно расположился лагерь врага. Огромные размеры лагеря указывали на то, что в нем находилась вся масса захватчиков, но не было никаких признаков дальнейшего продвижения в каком-либо направлении. Единственным разумным выводом было то, что азиаты отступили по тому же маршруту, что и пришли сюда. Наши войска быстро проследовали по этой линии, и через два дня они увидели огромную толпу, шедшую на северо-запад. В штаб были отправлены депеши, и за отступающим войском следили на безопасном расстоянии. Подкрепление кавалерии, снабженное достаточными припасами, поспешило вперед, и когда они присоединились к первой группе, были предприняты неоднократные ночные атаки на лагеря противника. Несколько пленных немного говорили по-английски, но, похоже, они совершенно ничего не знали о причинах отступления.

Первый свет на этот вопрос пролили наши агенты в Японии. Между Пекином и азиатскими странами Европы и Америки поддерживалась регулярная и быстрая связь, и то, что было известно в китайской столице, вскоре попадало в Токио. К середине октября китайское правительство узнало, что в союзной армии во Франции вспыхнули яростные разногласия. Беспорядки начались среди индусов и выросли из старой ссоры между магометанами и поклонниками Брахмы. Индусский принц, который был одним из четырех главнокомандующих, попытался подавить беспорядки силой, но туркоманский дервиш, который был его непосредственным помощником, гневно обвинил его в слишком большой суровости к магометанам, что привело в ярость весь мусульманский контингент. Вражда между суннитами и шиитами была забыта, и персы и магометанские индусы, оставив привычный лозунг "Йа Хасан! Йа Хосейн!", присоединились к громогласному реву "Аллах иль Аллах!". От искры вряд ли можно было бы быстрее разжечь пороховой склад. Обе стороны схватились за оружие, собрались вокруг своих знаменосцев и ринулись в бой за те религиозные взгляды, что были сильнее связей родственных или расовых. После того, как лига обрела свою величайшую силу, теперь это стало главным элементом ее разрушения. Идолопоклонники имели значительный перевес в численности, но ситуация вскоре изменилась. Китайские генералы решили, что вмешиваться бесполезно, но Кара Хулаку взял в руки священное знамя, собрал свой монгольский почетный караул и отправился на место битвы, рассчитывая своим влиянием успокоить обе стороны. Он едва успел дойти до места, как был сражен случайным выстрелом и замертво упал на знамя, черные складки которого покраснели от его крови. Его охрана мгновенно атаковала ближайшую группу бойцов, которые оказались магометанами. Все монголы, увидевшие это, бросились к оружию, крича, что мусульмане убили их вождя. Клич был подхвачен остальными подданными императора, и напряженные усилия генерала и его штаба смогли удержать от участия в битве только самые дисциплинированные корпуса китайских и маньчжурских войск. Сражение продолжалось весь день, а ночью магометане отошли на небольшое расстояние и укрепили свои позиции земляными сооружениями и баррикадами. На следующее утро на них снова напали, и еще один день отчаянной борьбы закончился тем, что их выбили из крепости. Оторвавшись от преследователей после наступления темноты, они отступили на юг и, наконец, присоединились к своим единоверцам в Испании.

Насколько позволяли обстоятельства, победители в каждой армии распорядились своими мертвыми так, как они сделали бы это дома, но в обоих случаях мертвых мусульман оставили там, где они пали. Китайский генерал попытался похоронить или сжечь эти тела, но эта попытка вызвала такой яростный шум, что он был вынужден отказаться от этой попытки. Те, кто участвовал в боях, громко ругали его за то, что он не помог им, и его влияние на них закончилось. Предвидя естественные последствия того, что на полях сражений будет лежать столько трупов, он спокойно снял войска, которыми еще управлял, и повел их в Германию, разбив лагерь на линии постов, ведущих к Пекину.

Депеши, которые он отправлял домой, вызывали у китайского правительства сильное беспокойство. Когда его дела казались наиболее процветающими, оно претендовало на абсолютную власть над Кореей и приняло очень диктаторский тон по отношению к правительству Японии, которое оно обвиняло во враждебности к Китаю и в слишком большом рвении не пускать японских добровольцев в армии Лиги. Власти Токио, в свою очередь, заявили, что японские граждане в Китае и Корее были призваны в армию против их воли. Народные чувства в Японии были сильно подогреты, и многие газеты выступали за союз с Америкой и Великобританией. О полном провале попыток атак на побережье Мексиканского залива и стремительном восстании американского народа стало известно в Японии по недавно проложенному тихоокеанскому кабелю, и вскоре после этого о них сообщили в Пекине. Лига потеряла поддержку и вызвала яростную ненависть всех магометан повсюду. Ни на какие войска в Европе нельзя было положиться, кроме тех, что были вывезены из Франции китайским командованием – около сорока тысяч человек. Опасаясь внезапного вторжения Японии, которое вряд ли могло не встретить одобрения в Корее, правительство решило отозвать свою армию в Америку для защиты дома.

Отступающие азиаты быстро продвигались, и вместо того, чтобы пройти весь путь до Берингова пролива, они рассыпались вдоль морского побережья на полуострове Аляска. Там их ждал транспортный флот восстановивший свои потери, и войска были переброшены на борт судов так быстро, как только это можно было сделать. Корейцы и японцы под командованием своих офицеров были размещены в тылу для отражения атак нашей кавалерии. У них был приказ выйти на берег в течение пяти дней. Когда наступило назначенное время, они двинулись к побережью, ожидая посадки на суда. Единственные корабли, которые они увидели, были уже далеко на горизонте, и они быстро исчезли. Арьергард был покинут и брошен на произвол судьбы. Они сразу же послали сигнал к перемирию на американские аванпосты, и вскоре весь отряд был разоружен.

При первых известиях об отступлении азиатов наши корабли поспешили вернуться в Берингов пролив. Там они ждали возвращения врага, пока не пришло известие, что его суда видели ниже по побережью. Тогда корабли отправились на юго-запад, надеясь догнать транспортный флот. Их успеху помешала политика противника, заключавшаяся в том, что они держались далеко друг от друга и шли в разные порты. Пятнадцать судов были захвачены, а девять, чьи обитатели отказались сдаться, были потоплены. Малайзийские и Индо-китайские вспомогательные суда отплыли к своим родным берегам, но подавляющее большинство вернулось в Китай.

Сдавшиеся корейцы и японцы были отправлены в Японию на американских кораблях, а японское правительство вступило в тесный союз с США и Великобританией против Китайской империи. Японская армия сопровождала корейцев в их собственную страну, а Корея провозгласила свою абсолютную независимость и вступила в союз с врагами Китая. Американские, британские и японские корабли бомбардировали все главные китайские порты и опустошили почти все побережье Китая.

Пока азиаты во Франции и Дании готовились воздвигнуть огромные пирамиды из камней в память о Кара Хулаку, эпидемия разразилась среди них с ужасающей силой, и мертвых, должно быть, было столько же, сколько выживших. Обе армии распались на небольшие отряды и рассеялись по стране, простиравшейся от Рейна до Черного моря. Та небольшая часть, которой удалось спастись до начала эпидемии, уже была отозвана в Китай, но эти дрейфующие фрагменты огромной армии захватчиков, похоже, потеряли всякое чувство верности и ответственности.

Благодаря большой осторожности и тщательным санитарным мерам Англия, Швеция и Норвегия избежали чумы, что избавило их от опасности вторжения. Беженцы в этих странах, а также в Италии и Швейцарии, в других горных районах, начали массово возвращаться в опустевшие районы Европы. Они убивают азиатов везде, где их находят, и везде обращались с ними как с ядовитыми рептилиями.

Теперь, когда людское нашествие с Востока ушло в прошлое, мы можем увидеть те влияния, которые придали ему огромную силу. Но азиатская сила была менее важна, чем европейская слабость. Предупреждение, которое мы получили, является ясным и четким, и если к нему не прислушаться, то следующая катастрофа может превратить христианскую цивилизацию в полуправдоподобную легенду ушедших времен. Белая раса, объединившись, не должна бояться ничего, что содержит мир, но сломленная и подавленная долгими раздорами, она может стать жертвой даже меньшей опасности, чем та, которая угрожала ей в 1899 году.

1893 год

Джулиан Хоторн

– Но если, как вы меня уверяете, – сказал я, обращаясь к интеллигентному человеку, с которым я разговаривал, – это действительно моя родная Америка, то она, кажется, странно изменилась со вчерашнего вечера. Что, например, стало с городами? Я брожу здесь уже некоторое время и не вижу ничего, кроме фермерских домов довольно непритязательного дизайна, каждый из которых стоит посреди участка в десять акров.

Пока я говорил, мороз пробежал по моей спине.

Мой собеседник улыбнулся.

– В каком году, осмелюсь спросить, вы уснули? – вежливо поинтересовался он.

– В каком году? – повторил я. – В том же году, что и сейчас, я полагаю, – в 1893. Почему вы спрашиваете?

– Это многое объясняет, как для меня, так и для вас, – был его ответ. – Мы сейчас находимся в июне 1993 года, так что ваш сон, должно быть, длится чуть больше века. Я поздравляю вас.

– Ваше заявление, вероятно, вызвало бы мое удивление и, возможно, даже недоверие, – сказал я, – если бы в течение последнего десятилетия или двух девятнадцатого века мне не довелось прочитать ряд книг, все герои которых спали в течение периода от десяти до двухсот лет. Очевидно, что симпатическая сонливость, вызванная их прочтением, одолела меня в большей степени, чем я предполагал. Могу ли я, без дальнейших извинений, попросить вас просветить меня относительно природы изменений, произошедших во время моего бессознательного состояния?

– Я аплодирую вашему апломбу, мой дорогой сэр, – ответил мой собеседник с поклоном. – Мне уже не раз посчастливилось встречать людей в вашем затруднительном положении, и обычно много времени уходило на формальности, чтобы убедить их, что они действительно намного опередили свой возраст, как это показывают факты. Вы, как я с удовольствием вижу, готовы приступить к лекции. Было бы нескромно поинтересоваться, планируете ли вы, как и остальные, опубликовать результаты своих исследований в периодических изданиях столетней давности?

– Вы угадали мою цель, – ответил я, покраснев. Дело в том, что я обещал одному редактору, моему другу, подготовить для его журнала историю о том, что…

– Поймите, – прервал меня мой друг. – Мне будет приятно просветить вас, и я не возьму никакой платы за свои услуги. В то же время мне было бы приятно узнать название периодического издания, в котором вы публикуетесь.

– С удовольствием, – сказал я и назвал его.

Лицо моего собеседника сразу же просветлело.

– Невероятно! – воскликнул он, – Разве это не то же самое издательство, которое впервые взялось за тему механического полета и опубликовало ряд статей, доказывающих его осуществимость?

– То самое, – ответил я

– Журнал, о котором идет речь, все еще находится в апогее своей деятельности, – заметил он, – и, вы, возможно, не знаете, он имел честь выпустить первую успешную летающую машину. Мир в неоплатном долгу перед этим журналом, и мне не нужно говорить, что я или любой из нас захочет сделать все, чтобы удовлетворить желания представителя прошлого века, – закончил он вежливым и сердечным жестом, который полностью меня успокоил.

– Давайте тогда, – сказал я, – мы начнем с исчезновения городов. Как насчет этого? Что с ними случилось?

– Чтобы подготовить свой разум к пониманию этого вопроса, – сказал мой информатор, – вы должны помнить, что даже в ваше время деловые люди пользовались преимуществами скоростного транспорта, чтобы покинуть город в конце рабочего дня и поселиться в пригороде, от десяти до пятидесяти миль за чертой города. Таким образом они обеспечивали себе спокойный ночной отдых и дышали деревенским воздухом. Очевидно, что расстояние, на которое они удалялись от города, зависело исключительно от скорости, с которой могли передвигаться поезда той эпохи. Поэтому, когда появились летающие машины, развивающие скорость от семидесяти пяти до ста миль в час, жилище делового человека было удалено на соответствующее расстояние, и ими были заняты районы, которые до этого были недоступны. Окрестности больших городов были расширены до сравнительно большого радиуса, и со временем города были полностью отданы под магазины и мануфактуры, а основная масса населения отдыхала за сотни миль от них. Каждый полдень стаи летающих машин отправлялись во всех направлениях страны, а поскольку стоимость проезда даже в самые отдаленные пункты была едва ли больше номинальной, было очень мало тех, кто не воспользовался возможностью сбежать из города.

– Короче говоря, – прокомментировал я, – расстояние, в довольно больших пределах, больше не существует?

– Именно! И вот наступил второй этап. Было обнаружено, что скорость полета делает излишним существование многих больших городов, расположенных сравнительно близко друг к другу, и было предложено сосредоточить все производственные и коммерческие интересы нации в определенном ограниченном числе мест, географическое положение которых должно быть определено так, чтобы соответствовать удобству большинства. Исследования показали, что потребуется не более четырех таких крупных центров, и места были выбраны соответствующие – два на морском побережье, на востоке и западе, и два во внутренних районах. Ни в одной другой части континента нет ни одного города. Каждая семья живет на своем участке земли, в среднем около десяти акров, и скопления людей ушли в прошлое навсегда. Каждая семья состоит из пяти-десяти человек, которые сами занимаются сельским хозяйством, сами производят вещи и одежду.

– Вы меня удивляете, – сказал я. – Сколько же времени у них остается на развлечения и развитие ума?

– Больше, чем в старые времена, – последовал ответ. – Вы должны сделать поправку на распространение изобретений и открытий в течение последнего столетия, а также на большую простоту общего образа жизни, о чем я сейчас скажу. Мы уже давно покончили со слугами и рабочими классами.

– Меня не удивляет, что слуги исчезли, – сказал я, – и следовало ожидать, что рабочие классы придут к тому моменту, когда рабочие часы сократятся до нуля, а оплата труда возрастет до максимального уровня. Но, признаюсь, мне кажется немного невероятным, что дамы должны были отказаться от покупок, и все же именно такой вывод напрашивается из ваших слов.

– Сомневаюсь, что вы найдете в стране женщину, которая хотя бы знает, что такое шопинг, – уверенно ответил мой собеседник. – Все произошло само собой. До тех пор, пока люди собирались вместе в городах, постоянно находясь на виду друг у друга, подражательный инстинкт человечества постоянно стимулировался, и эта странная форма безумия, называемая модой, была на подъеме. Но с рассеиванием населения мы стали действовать и мыслить более независимо, и каждый из нас стал носить такую одежду, которая подходит ему индивидуально, вместо того чтобы следовать примеру, подаваемому каким-то ненормальным или безмозглым мужчиной или женщиной в отдаленной части света. Хотя в целом существует определенное единообразие в наших мужских и женских костюмах, оно является результатом не подражания, а постепенной эволюции одежды, которая доказала, что является лучшей с гигиенической и эстетической точки зрения. Больше ничего не нужно, а изменение связано с упразднением городов, что, опять же, является следствием, как я уже отмечал, изобретения человеком летательных аппаратов. А поскольку шопинг был вызван исключительно требованиями моды, вы теперь можете понять, почему наши женщины ничего не знают и не заботятся об этом.

– Но что же стало со стадными инстинктами человечества? – спросил я. – Я могу понять, что ваша нынешняя система жизни многое дает в плане здоровья и независимости, но в толпе возникает природная симпатия, которую осознают как мужчины, так и женщины. Такое расположение участка в десять акров полностью препятствует этому, и должно привести, я полагаю, к все возрастающей тупости и вялости, враждебной интеллектуальному и этическому развитию. Что станет с музыкой, красноречием и литературой?

– Ваше замечание вполне обоснованно, – сказал мой собеседник. – Человеческие существа действительно нуждаются в периодическом оживлении от присутствия друг друга в большом количестве, без этого высоты энтузиазма и уверенности были бы недостижимы. В то же время вы, должно быть, заметили, что привычные обитатели городов менее чувствительны к этим стимулам, чем те, кто сравнительно мало привык к ним. Привычка порождает черствость. Ночные посиделки в театре и опере, еженедельная толчея в церкви, променады на модных проспектах, ежегодное посещение летних водоемов – эти обычаи лишь делали тех, кто им предавался, нечувствительными к тем самым благам, которые они должны были дать. Так же и бесконечная череда ужинов, приемов, балов и прогулок, которые доминировали в том, что называлось обществом, в конечном итоге приводили к тому, что их участникам становилось скучно до смерти. Тем не менее, сами по себе они являются прекрасными вещами, беда в том, что из-за скопления людей в неразрывной массе они были доведены до неестественного и непереносимого избытка. Наш новый план существования не уничтожил принцип человеческого общения, он упорядочил и модифицировал его, и тем самым сделал совершенно и неизменно плодотворным. В дополнение к большим деловым центрам, о которых я уже говорил, существует такое же количество мест, где построены театры, церкви, музеи, большие сады и залы для развлечений и общественных собраний всех видов. В этих местах, через определенные промежутки времени, пять или шесть раз в году, люди собираются в огромном количестве для взаимного развлечения, получения информации и совершенствования. После нескольких дней, проведенных таким образом, они снова расходятся и разъезжаются по своим домам. Таким образом, они получают самые лучшие результаты от объединения, не рискуя переусердствовать. Конечно, именно летающая машина делает такие встречи людей со всех концов континента практически возможными.

– А разве дамы не носят чепчики на этих собраниях? – спросил я, несколько обеспокоенный.

– Сейчас никто не носит ни шляп, ни чепцов, – ответил мой информатор. – Около шестидесяти лет назад было обнаружено, что волосы являются достаточным и естественным покрытием для головы, и больше никто ничего не носит.

– А где же находиться ваше правительство и где ваши залы конгресса? – спросил я.

– Ничего подобного не существует уже в течение многих лет, – был ответ. – Во-первых, рассредоточение населения радикально изменило характер законов, необходимых для нашего правительства, а отсутствие муниципалитетов и трудность привлечения чиновников для исполнения предписаний закона на столь обширной территории страны практически завели законодательство в тупик. Но, с другой стороны, вскоре выяснилось, что законы стали не так необходимы, и с каждым годом их становилось все меньше. Класс неимущих быстро сокращался, сейчас его вообще не существует, потому что спекуляции землей был положен конец, и земля стала свободна для всех, кто хотел поселиться на ней и улучшить ее. Прекратились преступления против собственности, пьянство умерло естественной смертью, благодаря отсутствию примера и провокаций, которые давали города. Социальные пороки уменьшились по той же причине, и, короче говоря, оказалось, что закону практически некого стало наказывать и штрафовать. Отдельный и независимый образ жизни, принятый людьми, научил их заботиться о себе и быть справедливыми друг к другу, а тот факт, что огромные усовершенствования в виде телеграфов и телефонов привели каждого человека в нации к моментальному и легкому общению друг с другом, постепенно сделал правительство народа, от народа, для народа, буквальной, а не просто образной истиной. Мы все находимся под моральным надзором друг друга, проступок, совершенный, например, сегодня утром на том месте, где мы стоим, еще до захода солнца будет известен каждому мужчине и каждой женщине в Америке, а провинившийся будет отныне отмечен. Вопросы, имеющие первостепенное общественное значение, по-прежнему обсуждаются, по необходимости, в четырех собраниях делегатов нации, а результаты распространяются по континенту, но не как приказы, а как советы. Однако в настоящее время дела в основном идут сами собой, настолько, что не более одного или двух раз за мою жизнь было сочтено необходимым созвать совещание делегатов.

– Но как быть в случае войны? – был мой следующий вопрос. – Разве сила и мощь, которую дают города, не утрачивается в таких чрезвычайных ситуациях? И разве не необходимы тогда собрания граждан, чтобы разработать меры для обороны и собрать армию?

– Если вы задумаетесь на мгновение, я думаю, вы поймете, что войну было бы трудно начать, – сказал человек двадцатого века, приподняв одну бровь в недоумении. – Против кого мы должны воевать?

– Я, конечно, не имею в виду гражданскую войну, – сказал я, – но если предположить, что на вас нападут с другой стороны Атлантики?

– Летающая машина – универсальный миротворец, – ответил он. – Правда, когда она была впервые изобретена, ее признали самой грозной военной машиной, и я полагаю, что она использовалась для этой цели, в некоторой степени, до конца вашего века. Сражения велись в воздухе, бомбы сбрасывались на города, несомненно, существовало общее чувство беспомощности и незащищенности. Одна машина легко уничтожала имущество на миллиарды долларов и бесчисленные жизни. Но следствием этого было то, что боевые действия вскоре прекратились. Ссорятся всегда правительства, а не народы, и последние отказались помогать первым в дальнейших разрушениях. Как только наступил мир, началась всеобщая эра путешествий, у каждого была своя летающая машина, и происходил всеобщий обмен визитами по всему миру. Это продолжалось в течение дюжины или двадцати лет. К тому времени политическая география была практически стерта. Я говорю сейчас о Европе, в этой стране никогда не было подобных трудностей. Нации лично знакомились друг с другом через людей, составляющих их, свободная торговля уже стала всеобщей, так как содержание таможен в поднебесье было признано нецелесообразным. Многие люди поселились в тех странах, которые раньше были чужими для них, со временем, когда понятие "иностранец" перестало существовать, все так смешалось, что отдельные формы правления стали, как я уже говорил, невозможными и недейственными. Старый мир стал огромной, неформальной федерацией, и хотя Европа, Азия, Африка и Полинезия все еще остаются, в некотором смысле, отдельными странами, но только до тех пор, пока они географически отделены друг от друга. Неизбежным следствием этого стало постепенное принятие общего языка, и сегодня жители нашей планеты быстро приближаются к состоянию единого народа, все социальные, политические и коммерческие интересы которого идентичны. Благодаря неограниченным возможностям связи, они почти так же тесно объединены, как члены одной семьи, и вы можете объехать весь земной шар, и мало что в жизни, манерах и даже внешнем облике жителей напомнит вам, что вы удалены от места своего рождения.

– Индивидуальная внешность! – сказал я. – Наверняка, я смогу найти какие-то отличия, например, в Африке или Китае?

– Возможно, если вы исключительно увлеченный этнолог. Какой крови я, по-вашему, должен быть?

Я пристально посмотрел на своего собеседника. Это был человек чуть выше среднего роста, с квадратными, густыми бровями и утонченными, тонко вылепленными чертами лица. Лицо выдавало уравновешенную натуру, интеллектуальную, но не до такой степени, чтобы подавлять эмоции. Его фигура была мощной и подвижной, а осанка грациозной. Короче говоря, я редко видел такого красивого и мужественного мужчину.

– Вы – житель Новой Англии, – сказал я после некоторого раздумья, – англичанин, думаю, валлийского происхождения.

Он искренне рассмеялся.

– Мои прапрадедушка и прапрабабушка были эскимосами без каких-либо примесей, – ответил он. – Нет, этого практически не видно даже сейчас, а еще через сто лет мы будем совершенно неотличимы. Но справедливо будет признать, что одного скрещивания рас недостаточно для объяснения сходства типа. В человеческий род был влит новый элемент жизненной силы, новый дух, и, очевидно, произошли изменения во внутренней физической конституции темных рас, заставляющие их склоняться как по форме, так и по оттенку к кавказскому типу. Объяснять вам причины этого не входит в нашу сегодняшнюю задачу, но вы должны принять во внимание существенное единство целей и чувств, которое сейчас существует во всем мире, и помнить, что тело формируется душой и является ее материальным выражением. Но союз между физической и духовной наукой был едва ли завершен в ваше время, я думаю, и поэтому эти намеки могут не иметь большого значения для вас.

– Тем не менее, то, что вы говорите, интересно, и я не сомневаюсь, что это может быть ценным, – сказал я с поклоном. – Тем не менее, как вы сказали, мы собрались здесь, чтобы поговорить о последствиях появления летающей машины. Теперь, после принятия всех поправок на ваши неоспоримые усовершенствования и преимущества, мне все равно кажется, что жизнь должна быть довольно скучной в эти последние годы двадцатого века. Каких новинок или перемен можно ожидать? Какое волнение, какая неопределенность или опасность ожидают вас, чтобы укрепить ваши нервы и разбудить ваши души? Вскоре, если вы еще не сделали этого, вы придете в тупик, не останется ничего, на что можно было бы надеяться, а не надеяться – значит отчаиваться. Я опасаюсь, что ваша цивилизация начнет регрессировать, старые страсти и глупости человечества оживут, оно сознательно отвернется от того, что вы называете добром, и вернутся к тому, что вы называете злом, и через столетие или два мир снова вернется в варварство, и весь путь совершенствования придется начинать заново. И, по правде говоря, я предпочел бы жить в ту эпоху, чем занимать свое место здесь и никогда не чувствовать, как учащается мой пульс при непредвиденных обстоятельствах, не стремиться к возвышению и не бояться катастрофы.

– И если бы наше состояние было таким, как вы предполагаете, я бы, конечно, сделал такой же выбор, как и вы, – ответил мой собеседник. – Но вы поспешили с выводами, которые не подтверждаются фактами. Главное различие между нынешней жизнью и той, какой она была в ваше время, состоит в том, что наша жизнь сравнительно внутренняя, а потому более реальная и увлекательная. Впервые в истории у нас есть настоящее человеческое общество. У вас была имитация, символ, но не сама истинная вещь. Согласитесь, что в совершенно свободном состоянии человек неизбежно выберет ту среду и тех товарищей, с которыми он чувствует себя в наибольшей гармонии – где он чувствует себя как дома. Так вот, сила полета в сочетании с изменением старых политических условий, о которых я уже говорил, дала человеку эту способность жить там, где и с кем он хочет. Идеальный результат не мог быть достигнут сразу, как это могло бы быть в чисто духовном состоянии, но тенденция была налицо, и решение было лишь вопросом времени. Постепенно люди по всему миру, которые по уму и темпераменту подходили друг другу, узнавали друг друга и выбирали места обитания, где они могли быть легко доступны друг другу. Таким образом, каждая семья живет посреди круга семей, состоящего из тех, кто наиболее близок к ней по чувствам и качествам, и общение этой группы в основном ограничивается только ею самой. Между ними существует совершенная и личностная дружба и доверие, и вы легко поймете, что они должны реализовать истинный идеал общества. В их общении нет ни потери, ни траты, ни бесцельности, они являются постоянным стимулом и средством возвышения друг друга, и их продвижение к добру и благополучию более быстрое, чем вы, возможно, можете себе представить, но вы знаете, как человеческий мир и счастье могут быть замедлены эгоистичным противостоянием каждого человека против своих братьев, и вы можете предположить, какие изменения произойдут, если изменить это отношение.

– Я понимаю вашу точку зрения, но все же в этом райском существовании должна быть определенная монотонность. Счастье хорошо как случайная поблажка, но как постоянная диета оно слишком расслабляет. Несчастья, горести и разочарования – они нужны нам так же, как соль и холодная погода.

Человек двадцатого века покачал головой и улыбнулся.

– Поскольку, как я полагаю, по завершении этой беседы вы вернетесь в свою собственную историческую эпоху, – сказал он, – мы не согласны с вашими доводами. Но когда вы вернетесь к нам навсегда, я думаю, вы увидите, что наша жизнь не менее тяжела и полна превратностей, чем ваша собственная. Эта земля никогда не будет раем, здесь всегда будет борьба, неопределенность и незавершенность. Вы также не найдете жизнь менее острой, потому что плоскость деятельности является более внутренней и жизненной, чем та, которую вы пока знаете. По мере того, как ваше восприятие становится все более тонким, эмоции все более чувствительными, а интеллект все более всеобъемлющим, словом, по мере того, как ваш дух учится владеть своим телом, вы вступаете в опыт, по сравнению с которым самая захватывающая карьера прежних времен покажется вам примитивной и вульгарной. Но как ваша собака или лошадь не могут быть под влиянием или вдохновением тех вещей, которые формируют и воздействуют на вашу собственную жизнь, так и вы, простите меня, пока еще не способны оценить тонкие, но могущественные силы, которые воспитывают и очищают нас. Эта сила полета, на которой основана наша нынешняя цивилизация, является, как и другие материальные явления, эмблемой. Мы поднимаемся в более высокую сферу и тем самым постигаем истины, с которыми девятнадцатый век еще не знаком.

– Мне кажется, сэр, – сказал я, – что вы намекнули, что я, а вместе со мной друзья и знакомые, которых я временно оставил позади себя в 1893 году, немногим лучше обычных ослов. Я мог бы смириться с таким выпадом в свой адрес, но я не могу не возмутиться, что это касается тех, кого я имею честь представлять. Я не вижу, что дальнейшее общение между нами желательно, но, прощаясь с вами, я могу заметить, что, на мой взгляд, более скромное отношение с вашей стороны было бы уместным, ведь вы должны признать, что чем бы вы и ваша цивилизация ни были, вы обязаны и мне – ведь если бы вы мне не приснились, то вы бы вообще не существовали. И все же я готов быть снисходительным, и единственное возмездие, которое я позволю себе за вашу неучтивость, это просто проснуться и таким образом отправить вас в небытие, из которого вы были вызваны.

1893 год

(Посвящается Жюлю Верну)

Джон Манро

– Это можно сделать, и Англия должна это сделать!

Так называлась картина известного художника, которая привлекла большое внимание во время нашей последней экспедиции к Северному полюсу под руководством капитана (теперь уже сэра Джорджа) Нареса. На полотне был изображен старый морской волк, который смотрит поверх карты арктических регионов и выражает свои мысли в этих решительных словах, которые исходят из самого сердца народа, сделавшего больше, чем кто-либо другой, для исследования великих ледяных шапок мира. Правда, были и такие, кто считал или пытался считать достижение полюса детской и фантастической целью по сравнению с научными исследованиями соседних берегов.

Полюс – это просто абстракция, говорили они, и какое это имеет значение, если капитан Нарес не достигнет его, если он способен расширить географию Полярного бассейна?

Возможно, они были искренни, но аргумент звучал скорее как попытка оправдать возможное поражение. Как бы то ни было, широкая публика, не столь философски настроенная, была больше заинтересована в приключении, чем в науке.

Они надеялись, что наши моряки совершат этот подвиг века и установят британский флаг на самой короне планеты. А почему бы и нет?

Почему бы не быть великодушному соперничеству между нациями, как и между отдельными людьми, заставляющему их бороться за славу? Неужели мир настолько стар, что не имеет значения, что кто-то делает то или иное? Конечно, попытка достичь полюса достойна похвалы, хотя бы потому, что она воспитывает мужественность и юношеский дух предприимчивости!

Нарес исследовал верхние протоки пролива Смита и привез домой тома научных наблюдений, но ему не удалось достичь полюса, хотя его лейтенант Маркхэм совершил смелый рывок через льды и пронес Юнион Джек дальше на север, чем кто-либо до него. Полярная экспедиция – дорогостоящая игра, и даже богатое государство не может позволить себе такую роскошь.

Поэтому Британия с тех пор довольствовалась тем, что смотрела на то, как другие страны пробуют свои силы, с позиции того, кто говорит: "Побейте этот рекорд, если сможете". И это было сделано. Из нескольких попыток достичь полюса всеми тремя путями в Арктический бассейн, попытка лейтенанта Грили через Смит-Саунд привела к тому, что звезды и полосы оказались на более высокой широте, чем "Самый дальний путь Маркхэма".

Сложность взятия полюса штурмом привела к планам приблизиться к нему тихой сапой – то есть, путем основания станций на 100 или 200 миль друг от друга. Лейтенант Пири показал, как легко сейчас зимовать в Арктике, и проект, безусловно, был осуществим, при условии, что на пути есть земля или неподвижный лед, но очевидно, что это должно было стать делом времени.

Доктор Нансен задумал дерзкую идею запустить свой корабль во льды к северу от Сибири и дрейфовать по течению через Арктическое море[23], как можно ближе к полюсу. Я присутствовал при ярком изложении им своих планов на заседании Королевского географического общества прошлой зимой и не мог не восхититься его колумбовой верой в собственную теорию и совершенной уверенностью в результате, хотя опытные арктические люди, желая ему "Божьей помощи", не скрывали своих опасений, что он питает напрасную надежду.

Следующим летом он намеревался отправиться в путь на своем маленьком судне "Фрам" и вступить во льды где-то между мысом Челюскин и Новосибирскими островами. Там он и его двенадцать компаньонов проведут арктическую зиму обычным образом, с добавлением электрического света на мачте, который будет поддерживаться ветряной мельницей, и ежедневных упражнений мужчин в своего рода велотренажере. В течение зимы продвижение будет незначительным, но в последующие весну и лето падение уровня сибирских рек, особенно Лены, и давление южных ветров на паковый лед будут продвигать судно к полюсу.

В случае крушения он мог спустить свои лодки и расположиться на льду. Если провизии не будет, он сможет продержаться с командой за счет мелких ракообразных, которые процветают в Арктическом море. Время его путешествия зависит от скорости дрейфа, и о нем можно будет услышать в Норвежском море, между Шпицбергеном и Гренландией, в любое время от следующего лета до пяти лет спустя. В заключение он попросил слушателей выразить ему и его товарищам по путешествию свои добрые пожелания, и, несомненно, многие из них будут часто представлять себе это одинокое судно и его странную электрическую звезду, сияющую над замерзшей крышей мира во время долгой арктической ночи.

– Это можно сделать, и Англия должна это сделать!

Эти слова постоянно звучали в моих ушах в тот вечер, и действительно, ведь если Англия собирается сделать это, то ей нельзя терять времени. Но как она сможет это сделать? Придя домой, я сел перед одной из карт Нансена, которую я принес с собрания, и обдумал этот вопрос. Поход к полюсу на собачьих упряжках мог бы быть более успешным теперь, когда по ледяному полю можно проложить провод, чтобы первопроходцы всегда были на связи с кораблем или другой штаб-квартирой, и снабжать их электричеством (по крайней мере, переменным током) для тепла, света и даже движущей силы.

Однако шансов на то, что правительство пошлет еще одну экспедицию, которую многие сочтут "дикой охотой на гусей", практически не было. Подводное судно "а-ля Жюль Верн" действительно может быть построено, и если предположить, что поверхность на полюсе прочно замерзла, можно было бы взорвать лед динамитом и позволить судну всплыть.

Кроме того, возможными средствами передвижения по воздуху были управляемый воздушный шар с закрытой и обогреваемой кабиной или летающая машина. Однако такие средства передвижения находились еще в зачаточном состоянии и были делом будущего. И тут меня осенило – зачем нам вообще туда лететь, ведь мы можем послать автоматического исследователя в виде небольшого воздушного шара, снабженного самодействующей фотокамерой для съемки полюса и самодействующими приборами для научных наблюдений?

В предстоящее лето, если лед будет вскрыт, корабль сможет подойти на расстояние пятисот или шестисот миль к полюсу и при благоприятном ветре пустить в полет несколько таких шаров в разных точках Арктического бассейна. На средних высотах преобладающий ветер там северный, то есть от полюса, но на больших высотах, а также на поверхности, течения чаще направлены к полюсу. На эти южные ветры я возлагал свои надежды, и если мне не удастся обнаружить сам полюс, то я смогу приблизиться к нему или, по крайней мере, добавить что-то к нашим знаниям о Полярном море.

Чем больше я размышлял над этой идеей, тем менее химерной она казалась, и я начал проводить эксперименты с целью ее практической реализации. Мне не нужно описывать эти предварительные эксперименты по выбору подходящего вида воздушного шара и разработке соответствующего аппарата для его использования. В этой краткой статье я также не буду вдаваться во все детали типичной формы, которая после множества экспериментов и испытаний была признана наилучшей. Скажу только, что оболочка состояла из трехслойной кожи, практически непроницаемой и наполненной водородом или угольным газом.

Поскольку вес, который нужно было перевезти, был сравнительно небольшим, размер был невелик, но варьировался в зависимости от обстоятельств. К сетке был подвешен каркас из бамбука и стали так, чтобы он висел под ней, как отвес, и сохранял вертикаль, насколько это возможно. На этой тележке я закрепил набор самодействующих камер для съемки моря и земли внизу и неба вверху. Это были магазинные камеры, каждая из которых была снабжена запасом пластин и длиннофокусных объективов с различным фокусным расстоянием, чтобы обеспечить различную высоту воздушного шара, и приводились в действие через регулярные интервалы времени с помощью часовых механизмов.

Фотоаппараты, предназначенные для съемки неба, располагались в конце корзины, чтобы им не мешала оболочка шара. Допуская, однако, что фотографии можно делать таким образом каждые десять или пятнадцать минут, скажем, вдоль пути следования аэростата, можно спросить – как вы определите их истинное положение или отметите, что достигли полюса? Несомненно, в этом и заключалась суть проблемы. В темноте полярной зимы можно было бы достаточно легко определить местонахождение аэростата, где была сделана та или иная фотография моря, по соответствующей фотографии ночного неба и времени, но не при дневном свете полярного лета.

Вероятная скорость воздушного шара, определяемая по ветру, и его курс, показанный магнитным компасом, могли бы дать приблизительно точные показания координат подобные тем, который можно получить по лоту и компасу корабля, что было бы полезно в качестве проверки, но само по себе не заслуживало доверия. Поэтому я вернулся к гироскопу, используемому во французском флоте, и приспособил его для использования в качестве полярного датчика. Этот вращающийся механизм, как и обычная вертушка или шотландский детский пропеллер на палочке, обладает свойством сохранять ось вращения в фиксированном положении в пространстве, как бы его ни передвигали.

Следовательно, если я поставлю гироскоп вращаться так, чтобы его ось вращения была параллельна оси вращения Земли, то есть параллельно линии, соединяющей северный и южный полюса, то, когда гироскоп достигнет полюса, его ось вращения будет находиться на одной линии с осью Земли. Другими словами, на Северном полюсе ось гироскопа будет находиться на одной линии с вертикалью, то есть с отвесом, свободно свисающим вниз. Мне оставалось только установить подходящий гироскоп и отвес на корзине воздушного шара с помощью карданов таким образом, чтобы, когда ось вращения гироскопа станет отвесной, камера или камеры привились бы в действие и сделали снимки моря и неба.

Я придумал не один способ сделать это, как механический, так и электрический, которые я не буду здесь описывать, но тот, который меня больше всего устраивал, был просто электрическим контактом, установленным между осью гироскопа, когда она была вертикальной, и специальной формой отвеса, которую я сделал. Таким образом, электрический ток от сухой батареи, которая не замерзала от сильного холода, мог работать на самодействующую камеру или камеры и фотографировать как море, так и небо. Сам гироскоп, я могу добавить, поддерживался во вращении электрическим током.

На аппарате я также установил ряд научных приборов для определения состояния атмосферы, включая максимальный и минимальный спиртовой термометр, барометр-анероид, гигрометр, пылемер, магнитометр и магнитный компас. За исключением анероида, который был самопишущим, показания приборов через определенные промежутки времени фотографировались камерами с часовым механизмом.

Для того чтобы отследить и вернуть шар, я приложил автоматический распределитель карточек или циркуляров с инструкциями на разных языках, таких как английский, французский, русский и норвежский. Выбрасываемые через равные промежутки времени из корпуса, эти карточки падали на землю, и нашедший, прочитав надпись, должен был указать в пустом месте, когда и где он их подобрал, если он видел, как шар пролетал над головой, на какой высоте он находился, а также направление и скорость его движения. Если он нашел сам шар, его просили сообщить подробности этого факта и бережно хранить его под обещание вознаграждения до тех пор, пока он не будет найден его владельцем. В любом случае он должен был переслать карточку, правильно заполненную, по моему адресу или определенным властям своей страны, которые были указаны на ней.

Во время подготовки воздушных шаров я также принял меры для доставки их в арктические районы и начала их воздушной миссии. Моя цель состояла в том, чтобы проследовать к северу от Шпицбергена, где льды иногда вскрыты водами Гольфстрима, и попытаться приблизиться к полюсу, насколько это возможно, прежде чем отпустить их. Однако, чтобы не ограничиваться одним местом и, так сказать, не класть все яйца в одну корзину, я предложил продолжить плавание до Новой Земли и, если позволит время года, пройти на северо-восток до Берингова пролива. Таким образом, я должен был описать полуокружность вокруг полюса и посылать воздушные шары из разных её точек при нужном направлении ветра, пытаясь таким образом исследовать все Полярное море. Для этой цели я зафрахтовал небольшой паровой китобой "Лодестар", приписанный к Данди[24], и здесь я должен выразить свою благодарность капитанам китобойных судов этого города и Питерхеда[25] за советы и помощь, которые они всегда были готовы мне оказать. Капитан Макрей, командир "Лодестара", был опытным арктическим мореплавателем, который не только много лет работал на китобойном флоте, но и торговал вплоть до устья Лены. Старпом сопровождал господина Ламонта в его походах на Шпицберген и Новую Землю на паровой яхте "Диана", а члены команды служили у капитана Нареса, а также на гренландских китобойных судах.

К 30 июня 1893 года "Лодестар" был полностью оснащен и готов к выходу в море. Доктор Нансен уже отплыл в свою опасную, чтобы не сказать безрассудную, экспедицию и был далеко на пути к мысу Челюскин.

Мы покинули Данди 1 июля и, зайдя в Леруик за свежим мясом и овощами, переправились в Хаммерфест в Норвегии, где взяли уголь, а затем направились на север к Шпицбергену. Погода была прекрасная, ветер попутный, а волнующееся море – прекрасного лазурно-голубого цвета. Только мелькание буревестника или крик синего кита напоминали о том, что мы находимся в арктических районах. Вскоре, однако, судно окружила стая гагар, а на такелаж села стая снегирей. Мрачные холмы острова Медвежий, обычно скрытые туманом, были хорошо видны. Позже мы оказались в грязно-зеленой воде, кишащей микроорганизмами, и поняли, что покинули благодатное течение Гольфстрима. Стали появляться поплавки, усеянные черными крапинками в виде тюленей и моржей, а 9-го числа мы увидели вершины и ледники Шпицбергена. Пересекая Тысячу островов, мы обогнули восточное побережье в море плавучих льдов и через два дня достигли Северного мыса. Между нами и Семью островами был дрейфующий лед, но не настолько, чтобы помешать нам пробиться к северной оконечности острова Парри, где мы бросили якорь на 8o° 40' северной широты, и 20° восточной долготы.

Остров состоит из двух гор, покрытых арктической травой, и окружен поясом сплошного льда. Были посланы разведчики, чтобы подняться на холмы и доложить о состоянии моря к северу, а так как ветер был благоприятный, я приготовился отправить воздушный шар номер один с поверхности льда, который давал нам больше места, чем палуба корабля. Свежий южный бриз дул со скоростью двадцать пять или тридцать миль в час, и поскольку мы находились примерно в 560 морских милях от полюса, то при такой же скорости шар должен был достичь его примерно через двадцать четыре часа. Мои расчеты относительно удержания высоты шаром и регулировки фотокамер были вскоре выполнены, оболочка была быстро наполнена угольным газом из стальных цилиндров, в которых он был сжат, и аппараты прикреплены к машине, каждый на своем месте. В три часа дня все было готово, и надутый шелк покачивался в воздухе под действием веревок, за которые цеплялись люди, ожидая сигнала.

– Отпускай! – крикнул я, и в тот же миг раздувшийся воздушный шар взмыл вверх вместе с повисшей под ним корзиной с оборудованием и величественно поплыл прочь в направлении полюса.

– Ура! – воскликнули люди, и пока мы стояли там, внимательно наблюдая за исчезающей в небе жемчужной каплей, я поймал себя на том, что бормочу:

– Это можно сделать, и Англия должна это сделать!

Разведчик сообщил о толстом льду на севере, и я решил пока остаться на месте и отправить второй воздушный шар. Однако, когда это было сделано, другой разведчик принес известие, что к северу лед стал более рыхлым и что за ним можно различить водную гладь. Стремясь забраться как можно дальше на север, мы снова двинулись в путь и, удвоив скорость и обходя айсберги, преодолели зону толстого льда и вышли в открытое море, которое привело нас на 81°43' северной широты и 22° восточной долготы – на нашу самую северную точку, где мы запустили третий воздушный шар с палубы корабля. Ему оставалось преодолеть всего около 500 миль, но ветер стал умеренным и, казалось, затихал. Наше положение было рискованным, так как паковый лед, разбитый южным ветром, снова приближался по мере того, как он ветер спадал, и поскольку мы не могли терять времени, я отдал приказ держать курс на Новую Землю.

Наш курс пролегал мимо таинственной земли Джиллиса[26], чьи куполообразные горы виднелись поверх нетронутого ледяного поля вокруг нее. Ветер сменился на северо-восточный, и появились признаки снежной бури, но я не хотел покидать Крайний Север, не предприняв еще одной попытки, и отправил в полет пробный воздушный шар, чтобы посмотреть, дует ли южный ветер на большей высоте. Убедившись, что предположение верно, я отправил четвертый воздушный шар большей плавучести, который, поднявшись при слабом ветре, подхватил верхнее течение и быстро понесся к полюсу. Наша позиция в то время (13 июля) была 80° северной широты и 35° восточной долготы.

Затем мы двинулись на юг сквозь дрейфующие льды и на восток к полуострову Адмиралтейства на Новой Земле (75°05' северной широты, 54° восточной долготы), где мы бросили якорь 21 июля. Состояние льда не позволяло нам продвинуться дальше на север к мысу Нассау или дальше него, а сильный восточный шторм с сильными снежными бурями заставлял нас бездействовать. Однако через два дня он утих, и после еще одного дня затишья и тумана поднялся южный бриз, который позволил нам запустить еще два воздушных шара. Затем мы повернули на юг и, обнаружив, что пролив Маточкин шар открыт, направились в Карское море.

Оно было относительно свободен ото льда, если не считать нескольких сильно подтаявших льдин, и, несмотря на встречные ветры и безрадостные туманы, мы прибыли к мысу Челюскин, или Северо-восточному мысу (77°30' северной широты, 104° восточной долготы), где мы бросили якорь 17 августа. В маленькой бухте этого низкого мыса, образующего самую северную точку Азии, мы бросили якорь на три дня, ожидая попутного ветра и беседуя с самоедами, которые разбили лагерь неподалеку и смогли сообщить нам, что Нансен проплыл много недель назад. 20-го числа мы обнаружили, что верхний воздушный поток ведет к полюсу, и выпустили еще один воздушный шар, к великому изумлению первобытных самоедов.

Сразу после этого мы отправились на восток, к Ляхову, или Новосибирским островам, но из-за льда и непогоды нам пришлось часто огибать побережье, и только 30 августа мы достигли Ляхова. Здесь, в на 73°10' северной широты, и 141° восточной долготы, мы запустили два воздушных шара (№ 8 и 9) при сильном южном бризе и продолжили наше путешествие. Открытый пролив между материком и ледяными полями на севере становился все уже по мере нашего продвижения, но, несмотря на беспокойные туманы и отмели, мы достигли Медвежьих островов (71° северной широты и 161° восточной долготы) и отправил в полет еще один воздушный шар 2 сентября. При попытке повернуть на восток к мысу Шелагский (70° северной широты, 171° восточной долготы), мы обнаружили, что путь прегражден непроходимым льдом, и нам пришлось держаться узкой полосы вдоль побережья. 6-го числа мы обогнули мыс Шелагский и встали на якорь, ожидая ветра. На следующий день, посещая палатки чукчей, я взобрался на невысокий холм и увидел открытое море к северу от корабля, которое оказалось чем-то вроде бухты во льдах к западу от Земли Врангеля. Поэтому мы поплыли на север и достигли точки 73°14' северной широты, 172° восточной долготы, откуда 7 сентября мы отправили наши последние воздушные шары с палубы. Пока мы стояли и смотрели, как они медленно исчезают вдалеке, никто из нас не заметил, что лед сомкнулся вокруг нас, и прежде, чем мы осознали это, мы были пойманы в ловушку. Судно было жестко зажато между скрежещущими льдинами и айсбергами, но, к счастью, оно выдержало огромное давление. Было уже такое время, что образовался новый лед, и я подумал, что мы надежно заперты на зиму, но благодаря тому, что мы разрезали лед и взорвали его динамитом, нам удалось выбраться на юг. По мере того как мы плыли на восток за пределы Земли Врангеля, погода становилась мягкой и дождливой, и 18 сентября мы обогнули Восточный Мыс и вошли в Берингов пролив. В Ванкувере я сошел с корабля, чтобы вернуться домой через мыс Горн, и, отправившись по Канадской тихоокеанской железной дороге в Нью-Йорк, прибыл в Лондон 31 октября, после четырехмесячного отсутствия.

Время шло, не принося мне вестей о моих воздушных шарах, и я уже начал бояться, что больше никогда о них не услышу, как вдруг, к моему удивлению, я получил сообщение от Компании Гудзонова залива, в котором было вложено письмо, адресованное мне управляющим фактории Энтерпрайз, мехового поста Компании на Земле Руперта. Я открыл его с бьющимся сердцем и, к своей великой радости, обнаружил, что в окрестностях форта был обнаружен воздушный шар, который уже был на пути домой.

Оказывается, индеец Дог Риб, охотясь однажды в конце сентября на юго-востоке Большого Медвежьего озера, увидел пролетающий над головой шар и, преодолев испуг перед загадочным объектом, сбил его выстрелом из ружья. Не зная, что с ним делать, и решив, что это может быть какая-то "странная штука" белого человека, он и его семья отнесли его в форт Энтерпрайз, где торговец осмотрел его и, найдя одну из моих карточек с объяснениями, любезно отправил его по назначению.

Форт Энтерпрайз расположен на озере Винтер, между истоками рек Желтый Нож и Коппермайн, на 64°15' северной широты и 113°30' западной долготы, и должен признаться, я не ожидал, что в этом районе появится хоть один из моих воздушных шаров. Как можно предположить, мне было крайне любопытно узнать, какие записи он вел о своих странствиях по Полярному морю. Около недели назад он был доставлен мне, и хотя аппарат был сильно поврежден, я был рад обнаружить, что мои усилия не были напрасными, и что некоторые фотографии после проявки оказались достаточно четкими.

Воздушный шар оказался номером девять, который, как можно вспомнить, был одним из двух, отправленных с острова Ляхова, расположенного на 73°10' северной широты, 141° восточной долготы, одного из островов новосибирской группы. Согласно показаниям компаса, он шел несколько северо-восточным курсом, а фотография ледяного моря, сделанная, как я предполагаю, на 79° северной широты, 141° восточной долготы, сильно озадачила меня. Посреди белой массы льда виднелась темная клякса, не похожая на корабль, с черными пятнами тут и там, которые я принял за людей. Увеличив изображение, я с изумлением обнаружил, что это действительно судно, застрявшее во льдах, а в одной из нечетких фигур на палубе, как мне показалось, я различил черты доктора Нансена, наблюдавшего за шаром с подзорной трубой! Учитывая маловероятность того, что другое судно может быть заперто во льдах в этом районе, я вынужден считать это фотографией "Фрама".

Другая пластина, представляющая большой интерес, показывает, на мой взгляд, что к северо-востоку от позиции Нансена существует большой остров или континент, который простирается в сторону полюса, если не совсем до него. К сожалению, фотографии этой части путешествия несколько размыты и не в фокусе, но я думаю, что смог различить очертания покрытых снегом холмов и ледников.

Что касается самого полюса, позвольте мне сразу сказать, что в камерах, приводимых в действие гироскопом, или полярным датчиком, я нашел несколько фотографий, все они более или менее нечеткие и не в фокусе, но все они представляют собой виды снега или льда, а не открытого моря. Они были сделаны с большой высоты, и это, вместе с бликами снега, делает почти невозможным увидеть какие-либо детали. На одном снимке действительно видны признаки неровности поверхности, но что это – торосы или оледенение суши, я не могу решить. Как бы то ни было, я уверен, что открыл Северный полюс, и не совсем в своем кресле, а ценой прогулочного круиза.

При приближении к полюсу шар, похоже, поднялся на большую высоту (большую, чем я допускал) на восходящем потоке, а затем дрейфовал на юго-восток с течением от полюса в направлении Гренландии; и одна или две фотографии на этом курсе указывают на появление земли между полюсом и тем, что сейчас называется Землей Гранта. Простирается ли эта земля до полюса или как далеко она простирается на юг, я затрудняюсь сказать, отчасти из-за того, что запас фотопластин подошел к концу. После этого воздушный шар, похоже, понесся по кругу на юго-запад, пока его не подстрелил индеец. Полный отчет об экспедиции будет дан в книге, которую я собираюсь опубликовать, включая рассказ о наших приключениях, факсимиле фотографий и научные наблюдения.

Преимущества этого метода автоматической разведки очевидны, и мне нет нужды указывать на то, что за ним будущее, особенно в открытии Южного полюса и Антарктики, не говоря уже о других недоступных или, по крайней мере, неисследованных горах и пустынях. Воздушный шар-первопроходец скорее облегчит, чем заменит личное исследование, совершив предварительное путешествие и предоставив будущему путешественнику возможность увидеть страну, в которую он собирается проникнуть, с высоты птичьего полета.

Постскриптум: Исправляя корректуру этой статьи, я только что получил официальную телеграмму из Санкт-Петербурга, в которой сообщалось, что еще один из моих воздушных шаров был подобран недалеко от населенного пункта на севере Сибири, название которого я не могу перевести, и сейчас находится на ответственном хранении в Якутске.

1894 год

Джон Манро

Я один и сижу на скале, но не знаю где именно. Сейчас ночь, и небо надо мной имеет странный вид. Нет ни сияющей луны, ни блестящих облаков, ни знакомой планеты, сияющей, как золотой светильник, ни блестящей звезды, сверкающей живым драгоценным камнем в голубых и прозрачных глубинах эфира.

Я вижу лишь необъятный черный свод, на первый взгляд твердый и испещренный бледно-голубыми точками света. Это мертвенно-погребальное небо, и если сравнивать малое с великим, оно напоминает мне угольную шахту, усыпанную мертвенными огоньками. Все вокруг меня погружено во тьму, которая была бы абсолютной, если бы не слабый блеск звездного света на белой и замерзшей поверхности земли. Не видно ни одного живого существа, царит жуткая неподвижность, ни даже самый слабый ветерок не обдувает мою щеку, а холод по своей суровости превосходит арктический.

Вдруг по небу проносится великолепный метеор, его голова пылает зеленым и синим, а длинный след искрится огнем. Казалось, что он упал на землю совсем рядом со мной, потому что я услышал удар и грохот разлетевшихся камней. Через некоторое время за ним последовал еще один, и я уже начал опасаться за свою безопасность, когда мое внимание привлек необычный свет вдалеке. Он выглядел как голубовато-белое свечение, проявляющееся в темноте, как эманация какого-то северного сияния. Тусклое и неясное при первом взгляде, оно медленно и верно становилось ярче, обширнее и четче.

В то же время я видел как становилось светлее вокруг меня. Шпили и вершины из векового гранита, окрашенные тем же голубым сиянием, странно и призрачно выделялись в черноте. Можно было бы подумать, что на вершинах гор наступает день, если бы не электрическая синева света и неизменная бледность небес.

Светило вдали начало приобретать форму полумесяца, но не такого, как лунный, он было горизонтальным, а не вертикальным. Более того, теперь я видел не один, а несколько пятен и полумесяцев голубоватого сияния, которые вскоре превратились в целые кольца и, казалось, плавали во тьме, как пурпурные острова и атоллы в безбрежном море расплавленной смолы.

Безбрежное, сказал я? Нет – это было только на время. За атоллами я начал различать извилистую полосу света, которая незаметно расширялась, пока не стала похожа на стену высоких скал, образующих береговую линию континента, освещенную восходящим солнцем и уходящую во мрак. Под эффектом восхода солнца длинные и светлые лучи пробивались сквозь большие провалы и проходы в горной цепи, на которой, как теперь стало понятно, я сидел, и падали пурпурными брызгами на потоки тьмы. По расположению созвездий я знал, что свет исходит с запада, и его цвет не был похож ни на янтарный оттенок восхода, ни на цвет заката.

Каким странным и траурным было зрелище этого черного моря с его пурпурным архипелагом, заключенным под черным небом и вечными звездами! Похоронный, но в то же время величественный, который невозможно выразить словами. Даже воображение Доре[27] не смогло бы представить себе ужасающую возвышенность этой Долины смертной тени. Мне казалось, что я смотрю на труп мертвого мира в тихом и торжественном гробу Вселенной.

Вскоре на востоке за далекой линией скал появился золотой свет, и в небеса с безмятежным величием поднялась огромная сфера, похожая на Луну, но во много раз больше. Однако, в отличие от Луны, она не проливала вокруг себя никакого сияния, ибо небо оставалось таким же черным, как и прежде. Свет от её полюсов был ослепительно ярким, возможно, из-за полярных ледяных полей, но свет от средних зон был более тусклым и затененным и менялся по оттенку от бледно-зеленого до румяно-коричневого и облачно-голубого.

Синие пятна, вероятно, были морями, коричневые и зеленые – континентами с их пустынями и лесами, и мне показалось, что я могу проследить конфигурацию, подобную той части Земли, которая находится между Америкой, Африкой и Европой, даже до таких деталей, как Британские острова.

Свет вокруг меня стал настолько ярче, что я повернулся посмотреть, откуда он исходит, и увидел еще более удивительное зрелище. Вдали к западу простирался дикий хаос тьмы, смешанной с голубоватым светом, который я могу сравнить только с волнами бурного моря, окрашенными сиреневой фосфоресценцией, а над далеким горизонтом в траурном небе пылал странный и великолепный метеор, похожий на комету. Его диск был равен по размеру диску Солнца и имел ослепительную яркость, но цвет его был лавандово-синим, с оттенком фиолетового, а серебристо-белое сияние, как у Млечного Пути, простиралось от него далеко в ночь. Что же это было за яркое светило, которое так сильно напомнило мне электрическую дуговую лампу, когда ее угольки горят синим пламенем?

Я снова повернулся к перспективе, которая впервые привлекла мое внимание, но мне не нужно задерживаться на последующих фазах рассвета. Достаточно сказать, что по мере того, как великолепная звезда поднималась в небо, освещение становилось все сильнее, пока серо-голубой дневной свет не высветил все особенности ландшафта. Тогда я увидел, нечто, что я назвал морем тьмы, – на самом деле это было огромной серой равниной, а ее пурпурные острова были вершинами и кратерами вулканов. Высокие скалы за горизонтом были не берегами континента, а частью огромной скальной стены, которая опоясывала равнину, как вал. Я обнаружил, что моя точка обзора находится недалеко от края этого огромного обрыва, и мой мозг закипел, когда я увидел, что его скалы отвесно падают на равнину, на многие тысячи футов ниже.

Вершина была изрезана высокими пинаклями[28] скалы, стоящими как башни вдоль стены, и огромными провалами, похожими на амбразуры крепости. Она отбрасывала длинную, острую, заостренную тень, черную, как струя, на серую равнину внизу, на которой кратеры потухших вулканов, еще не пронизанные светом, напоминали чернильные колодцы, но по мере того, как метеор поднимался все выше и выше, тени постепенно отступали или становились светлее. Нигде не было видно ни малейших следов пребывания людей, ни животного мира, ни растительности… Судя по всему, не было ни капли воды, ни стоячей, ни проточной, и единственным признаком движения был подъем тумана над землей то тут, то там.

Хотя уже рассвело, небо, за исключением окрестностей светила, оставалось таким же черным, или, по крайней мере, индиго-синим, настолько глубоким, что все равно казалось черным, а звезды имели холодный, суровый, голубоватый оттенок.

Когда я посмотрел в противоположном направлении, то увидел еще незамеченную перспективу – странную и изрезанную дикую местность с зубчатыми горными хребтами, потухшими вулканами, коническими пиками, отдельными холмами и каменными глыбами, окруженными стенами равнины и зольные пустыни, пересеченными потоками твердой лавы или расщепленными глубокими широкими каньонами, и перемежающимися конусами истощенных гейзеров или бассейнами высохших грязевых и минеральных источников, похожих на террасы и "горшки с краской" Йеллоустоуна. Земля и камни были всех цветов, от белого, как снег, гранита или молочного кварца, до желтого цвета серы, от красного цвета вермильона до зеленого и голубого других природных пигментов вулканического происхождения, но преобладающим оттенком был серый, и свет неба так расцвечивал скории[29] и покрытую черными пятнами поверхность, что она казалась вырезанной из слоновой кости и черного дерева.

Здесь тоже не было видно никаких следов жизни, разве что несколько расколотых колонн на склоне холма были окаменевшими стволами древнего леса, и снова мне пришла в голову мысль, что я смотрю на жесткие линии погибшей планеты.

Возможно, мертвой, но не абсолютно лишенной жизни, поскольку со временем я начал замечать, что низшие формы растительности, такие как лишайники и кактусы, пробивались из засушливой почвы под растущим теплом светила и даже придавали румяный или зеленый оттенок серым равнинам и горам. Но и это было еще не все – я чуть не перепугался до смерти, когда увидел огромную змею, проскользнувшую мимо меня, когда я лежал на земле. За ней последовали еще одна и еще, и не только змеи, но и чудовищные жабы и летающие насекомые, такие же гигантские, как крокодилы или крылатые драконы прошлых геологических эпох.

Они были всех цветов и узоров, под стать земле и скалам, но большинство из них были черно-белыми. Время от времени змея заглатывала жабу, а жаба охотилась на муху, но все же легион шел вперед, как большая армия. Я хотел убежать, но был прикован к месту, и – ужас из ужасов! огромная змея скользнула по моему распростертому телу. В приступе страха я пытался вырваться из ее раздутых и склизких складок, но все тщетно. Я громко закричал и очнулся.

Сначала я не знал, где нахожусь, так как след змеи все еще вился надо мной, но потом я осознал свою личность и понял, что на самом деле нахожусь не там, где думал. На мгновение мне показалось, что я сошел с ума, но потом я вспомнил, что нахожусь в постели и что мои жуткие переживания были лишь сном, вызванным, возможно, лучами рассвета, падающими на мое лицо.

Я думаю, что это был случай того, что известно как "двойное сознание", когда мозг, кажется, осознает два разных мира. Эго пробудилось, в то время как остальной разум находился под влиянием сна. Тайна моего сна стала мне ясна, так как я вспомнил, что перед сном читал о Луне на страницах Проктора, сэра Роберта Болла, мистера Раньярда и других выдающихся авторов по астрономии. Более того, я обнаружил, что в моем сне был творческий метод – что это было, по сути, видение восхода солнца на Луне, таким, каким оно могло бы показаться глазу наблюдателя, находящемуся на самой Луне, а не астроному на Земле.

Моя точка наблюдения находилась на юго-западной стене большого кратера, или "равнины со стенами" Клавиуса, в третьем или юго-восточном квадранте Луны, а время было восходом Солнца, когда "терминатор" или бахрома дневного света ползла по поверхности и освещала ее характерные черты.

Лазурный цвет нашего неба на Земле обусловлен рассеиванием света в атмосфере, но если на Луне и есть атмосфера, то она крайне разрежена – так же, как и на высоте пятидесяти или шестидесяти миль над Землей. Поэтому и ночью, и днем лунное небо кажется черным. На вершине Монблана наблюдается явное потемнение нашего голубого неба. Опять же, золотисто-красный свет восхода и захода солнца на Земле обусловлен поглощением синих лучей нашей атмосферой, что можно наблюдать в газовой лампе, которая в тумане кажется краснее.

При наблюдении за пределами нашей атмосферы Солнце в действительности будет иметь голубой цвет, подобный лаванде Гершеля, с тенденцией к фиолетовому, как обнаружил профессор Лэнгли, и поэтому, поскольку Луна имеет мало или вообще не имеет поглощающей атмосферы, солнечный свет там будет иметь фиолетовый оттенок. Солнечный диск также будет казаться окутанным хромосферой и белой короной, включая зодиакальный свет.

Диаметр кратера Клавиуса составляет более 142 миль, на поверхности нашего спутника мы видим длинные горные хребты, но ни один из них не настолько высок, как Анды или Гималаи. Те, что на Луне, очевидно, являются результатом работы плутонических сил.

Анды и Гималаи, с другой стороны, по площади вдвое больше Уэльса, но отсутствие или чистота атмосферы благоприятствуют дальности видимости. Он окружен оплотом скал, в некоторых местах достигающих высоты более 17 000 футов от дна, которые включают в себя около девяноста кратеров. Даже с земли восход солнца на Клавиусе, если смотреть в хороший телескоп, представляет собой очень возвышенное зрелище. Сначала солнце освещает западную стену кратера, которая остается в тени и выглядит как темный залив, надвигающийся на светлую часть, или южный рог. Когда солнце поднимается выше, его лучи падают на кратеры равнины и заставляют их сиять, как "золотые атоллы в чернильном море".

Восточная стена кратера загорается, и сквозь расщелины в западной стене на дно кратера пробиваются лучи света – этот эффект использовал мистер Райдер Хаггард в своем знаменитом романе, чтобы позволить "Ей" и ее спутникам достичь пламени бессмертия в пещерах Кор[30], которые также были "обнесенной стеной равниной", подобной тем, что есть на Луне. Наконец солнечный свет достигает равнины, длинные черные тени вынуждены сжаться, и вся поверхность освещена.

Луну можно рассматривать как мумифицированный мир, который умер молодым. Земля как планета намного старше, и многие черты ее огненной молодости исчезли, но по облику Луны мы можем прочесть, какой она была когда-то. На вулкане они сложены из горных пород, которые были отложены под водой и подняты в результате затопления соседних районов. Однако в некоторых земных хребтах первоначальное ядро, или хребтовая кость, вулканическая и сравнима с хребтами Луны, но оно покрыто осадочными материалами – точно так же, как примитивная черта человеческого характера иногда маскируется более поздними привычками или опытом.

На Земле мало больших кратеров, колец или окруженных стенами равнин, и они не так велики, как некоторые на Луне. Вероятно, земные кратеры почти все были уничтожены ветром и водой, морозом и огнем, но примеры все еще можно увидеть на Яве и в других местах, а кратер Килауэа на Сандвичевых островах – один из все еще действующих, где расплавленная лава образует гребнистую поверхность или серую равнину, усеянную кратерками, которые являются последними жерлами затухающего вулкана. Так называемые "моря" Луны, такие как "Море Спокойствия" и "Залив Радуги", очевидно, являются сухими равнинами или пустынями, подобно прериям и пампасам Америки, и их зеленовато-серый или красноватый оттенок, вероятно, происходит от земли и пепла или от растительности.

"Ямы" или чашеобразные углубления – это, возможно, старые кратеры, потерявшие свои кольца, "расщелины" – это длинные узкие ущелья или трещины, оставшиеся открытыми, а "разломы" – это, несомненно, закрытые трещины, оба случая – результат сжатия, когда Луна расставалась со своим внутренним теплом.

Яркие полосы, исходящие из некоторых кратеров через долины и горы, возможно, являются застывшими потоками лавы, а "длинные берега", вероятно, представляют собой интрудированную лаву, подобную "трапповым дамбам"[31] на нашей планете. Серные равнины, потухшие гейзеры и минеральные источники, которые я видел во сне, еще не были обнаружены на Луне, потому что, конечно, их было бы трудно различить, но мы вряд ли можем сомневаться, что подобные продукты вулканического воздействия там присутствуют.

Кажущееся отсутствие воздуха и воды на Луне было объяснено разными способами. Более вероятно, что частицы воздуха улетучились в космос в течение веков, как предполагал господин Престон, чем то, что они замерзли в экстремальном холоде или были поглощены корой. Вода, возможно, была поглощена или выморожена, а не испарилась, но среди астрономов растет тенденция считать, что и атмосфера, и вода существуют на Луне, хотя и в минимальном количестве. Во время долгой ночи, длящейся две недели, эта вода, несомненно, замерзнет, и особая белизна поверхности Луны, особенно на полюсах, может быть вызвана как обычным снегом, так и замерзшей углекислотой или химическими солями, такими как борат извести. Если на Луне есть воздух и вода, а я придерживаюсь именно такой точки зрения, то длинный световой день в две недели, конечно, испарит их, последуют дожди, и, вероятно, низшие виды растений будут процветать. То, что высшая растительная и животная жизнь когда-то существовала на Луне, сомнительно. Вероятно, на Луне никогда не было человека, хотя некоторые астрономы проследили сходство очень красивой женщины и очень уродливого мужчины.

Однако нет причин сомневаться в том, что многие низшие виды животных когда-то обитали на серых равнинах и склонах гор, и даже возможно, что некоторые из них все еще сохраняются в более или менее измененных видах и мигрируют с солнечным светом, подобно нашим ласточкам, поднимаясь таким образом на более высокий уровень и мой ужасный кошмар возведен в ранг пророческого видения.

1894 год

Джон Манро

Однажды вечером, прошлым летом, я просматривал последние новости о погоде, когда мой взгляд привлек следующий абзац :

"Странный свет на планете Марс. В понедельник вечером доктор Крюгер, директор Центрального астрономического бюро в Киле, телеграфировал всем своим корреспондентам:

"Образовался световой луч в южной части марсианского терминатора[32], наблюдаемый Жавелем 28 июля, 16 часов. – Перролин"

Эта новость была для меня вдвойне интересной. В течение долгого времени изучение астрономии переносило меня в воображении в чудесную вселенную, которая находится за пределами нашего маленького земного шара. Во-вторых, за несколько лет до этого я попытался вместе со старым астрономом получить незабываемый опыт межзвездной связи.

Этот необыкновенный человек, живший затворником в своей обсерватории, установил, или думал, что установил, переписку с жителями планеты Марс с помощью мощных лучей электрического света, прерывающихся периодически, как сигналы оптического телеграфа. Я часто думал о нем как о мономаньяке, но кто знает? Возможно, он не был таким уж сумасшедшим.

Несмотря на это, я открыл свои книги, ища среди предыдущих наблюдений какой-нибудь факт, который мог бы объяснить странный свет.

Ничего не найдя, я решил пойти и посоветоваться со своим другом, профессором Газеном, известным астрономом, который особенно прославился серией великолепных спектроскопических исследований строения Солнца и других небесных тел.

Ночь была кристально ясной. Ни одно облачко не скрывало бескрайних просторов темно-синего цвета. Звезды сияли в глубине небес, как бриллианты, выпавшие из серебряного пояса Млечного Пути. Созвездие Орион ярко сияло на восточном небе, а на юге мерцал Сириус, как живой драгоценный камень.

Я поискал глазами планету Марс и вскоре увидел ее с северной стороны в виде большой красной звезды, окруженной светящимися созвездиями.

В своей обсерватории я нашел профессора Газена, погруженного в расчеты.

– Я, без сомнения, вам мешаю! сказал я ему, когда мы обменялись рукопожатием. – Такая прекрасная ночь должна быть благоприятной для ваших астрономических трудов.

– Вы меня нисколько не беспокоите, – сердечно ответил он. – Я наблюдаю туманность, но она еще долго будет оставаться над горизонтом.

– А что скажете о таинственном свете на Марсе? Вы его видели?

– Я ничего не видел. – ответил он. – И все же прошлой ночью я внимательно наблюдал за этой планетой.

– Но… вы верите, что такое свечение действительно было замечено?

– О, безусловно. Обсерватория в Ницце, директором которой является господин Перротен, имеет один из лучших существующих телескопов, и господин Жавель хорошо известен своей точностью в наблюдениях.

– И как вы это объясните ?

– Света нет на самом диске планеты, – ответил Газен, – поэтому я сначала решил отнести его к маленькой комете. Это также может быть вызвано северным сиянием на планете Марс, как предположил один из сотрудников научного журнала, или рядом снежных гор, или даже ярким облаком, отражающим лучи восходящего солнца.

– И какая из этих различных гипотез кажется вам наиболее вероятной?

– Та, которая приписывает свечение высоким горным вершинам, отражающим солнечные лучи.

– Не могло ли это быть ночное освещение какого-нибудь города, или мощная световая проекция, одним словом, сигнал?

– О, нет, мой дорогой, – воскликнул астроном со скептической улыбкой. – Идея переписки зародилась в некоторых умах около двух лет назад, когда Марс находился в оппозиции и очень близко к Земле. Возможно, вы помните проект, который был разработан, чтобы освещение Парижа было расположено таким образом, чтобы привлечь внимание марсиан?

– Нет… Но я, кажется, рассказывал вам об уникальном эксперименте, который я провел около пяти или шести лет назад со старым астрономом, который думал, что установил оптическую переписку с Марсом.

– Да, я действительно это помню. Этот бедный старик был сумасшедшим. Как и астроном в Расселасе, он так долго питался своей провидческой идеей в одиночестве, что стал считать ее само собой разумеющейся.

– Но разве в его рассуждениях не может быть доли правды? Возможно, этот "провидец" просто опередил свое время.

Газен покачал головой.

– Видите ли, – продолжал он, – Марс – гораздо более древняя планета, чем наша. Зимой его арктические льды простираются до сорокового градуса широты, и его климат должен быть очень холодным. Если люди когда-либо жили на его поверхности, они, должно быть, давно исчезли или находятся в тех же условиях обитания, что и наши эскимосы.

– Но не может ли климат быть смягчен неизвестными нам континентальными и океаническими условиями? Конечно, весной можно увидеть полярную шапку Марса, простирающуюся до сорокового градуса широты. Однако с наступлением лета она начинает уменьшаться, и к первым дням осени остается лишь несколько фрагментов. В 1894 году она даже полностью исчезла.

– Атмосфера Марса такая же разреженная, как в горах нашего земного шара на высоте восьми тысяч метров, и теплокровный организм, подобный человеку, не мог бы там выжить.

– Как человек, да! – ответил я. – Но человек создан для своей среды. Мы слишком склонны соотносить все с тем, что наблюдаем каждый день. Как мы можем что-то утверждать, если ограничиваем "потенциал" жизни тем, что знаем о нашей планете?

– Кстати, – продолжал Газен, даже не обращая внимания на мое возражение, – план вашего старого астронома подавать сигналы с помощью мощных потоков света оказался совершенно неосуществимым. Не существует искусственного света, способного достичь Марса. Подумайте об огромном расстоянии между двумя планетами и о двух поглощающих атмосферах, через которые свету нужно пройти. Этот человек был сумасшедшим!

– На днях я прочитал, что в Америке есть электрический маяк, который виден за 150 миль через самые низкие слои нашей атмосферы. Такой свет, правильно направленный, может быть виден с планеты Марс, и нет причин, почему бы марсианам не изобрести более мощный.

– А если и изобрели, – усмехнулся Газен, – то мысль о том, что они могли подать нам сигнал именно тогда, когда мы могли им ответить, просто удивительна.

– Я не вижу ничего необычного в этом совпадении. Два разума часто приходят к одной и той же идее в одно и то же время. Почему бы двум разным планетам не прийти к одной и той же идее, если пришло подходящее время? Конечно, есть только один Дух, который вдохновляет всю Вселенную. Кроме того, возможно, марсиане посылали нам сигналы на протяжении веков, время от времени, а мы не замечали этого… Возможно, в этот самый момент мы теряем драгоценное время, а они пытаются привлечь наше внимание. Хотели бы вы взглянуть?

– Да, если это сделает вас счастливым. Но я сомневаюсь, что мы увидим какую-либо световую проекцию, человеческую или иную.

– По крайней мере, мы увидим поверхность Марса, а это прекрасное зрелище. Мне кажется, что созерцание небесных тел через хороший телескоп должно быть такой же частью полноценного гуманитарного образования, как и кругосветное путешествие. И все же, как многие люди отправляются бродить по земле в поисках новых мест, с большим трудом и большими затратами, так редко кто вспоминает о возвышенном зрелище неба, которое можно созерцать, не выходя из дома! Взгляд на эти далекие миры способен возвысить и очистить нашу душу, подобно священному гимну, благородной картине или стихам великих поэтов. Это всегда приятно.

Профессор Газен молча повернул свой большой преломляющий телескоп в направлении Марса и несколько минут внимательно наблюдал за ним через широкую трубу.

– Нет ли там света?

– Никакого, – ответил он, покачав головой. – Посмотрите сами.

Я занял его место у окуляра и не мог не вздрогнуть, увидев маленькую медную звездочку, которую я видел полчаса назад, теперь, казалось, совсем рядом и превратившуюся в огромный шар. Марс напоминал полумесяц, так как значительная часть его диска была освещена Солнцем.

Беловатое пятно указывало на место одного из его полюсов, а остальная видимая поверхность делилась на попеременно красноватые или зеленоватые части. Очарованный зрелищем этого живого мира, полного цвета и продолжающего свой вечный путь в непостижимом космосе, я забыл о своем вопросе, и религиозное чувство заполнило все мое существо, как под куполом огромного собора.

– Ну! Что-нибудь происходит?

Этот голос вернул меня в реальность, и я стал осматривать темную бахрому "терминатора" в поисках хотя бы слабого луча света, – но тщетно.

– Я не вижу никакой световой проекции, но какое великолепное зрелище в телескопе!

– Это точно! – согласился профессор. – Хотя наблюдать планету Марс не всегда легко, мы знаем ее лучше, чем другие планеты, и по крайней мере не хуже, чем Луну. Его топографические особенности были тщательно прорисованы, как и у Луны, и названы в честь известных астрономов.

– Вашим именем тоже, я надеюсь.

– Нет, я не имею такой чести. Правда, я знаю человека, увлеченного астрономией, который назвал ряд равнин и гор на Луне в честь своих друзей и знакомых, в том числе и моим – кратер "Дюран", пропасть "Дюбуа", залив "Мартен" и так далее. Но я с сожалением должен сказать, что авторитетные ученые отказались санкционировать эту номенклатуру.

– Я полагаю, что яркое пятно в южном полушарии – это одна из полярных ледяных шапок, – сказал я, не отрывая глаз от планеты.

– Да, – сказал профессор, – и они очень отчетливо видны зимой, когда расширяются, а летом отступают.

– Красновато-желтые части – это, вероятно, континенты с охристой почвой, а не растительность такого цвета, как думают некоторые.

– Зеленовато-серые части могут быть морями и озерами. В этом случае суша и вода будут распределены на Марсе более равномерно, чем на Земле, – фактор, который будет задавать тенденцию к выравниванию климатов.

– Но еще одна гениальная гипотеза была недавно сформулирована американцем Персивалем Лоуэллом, который посвятил себя изучению Марса и недавно опубликовал замечательную книгу об этой планете.

Очень заинтересованный этим, я на мгновение отошел от окуляра, чтобы послушать профессора, который продолжил:

– 3 июня 1894 года, что соответствует 1 мая марсианского года, Лоуэлл измерил южную полярную шапку, которая простиралась примерно на 55° широты и таяла, сотни квадратных километров исчезали каждый день. Там, где терялась яркая белая поверхность, появлялась темная полоса, предположительно образовавшаяся в результате таяния края полярных ледников. Эта полоса следовала за отступлением полярной ледяной шапки и уменьшалась в ширину с увеличением ее размера. К августу следующего года она превратилась в тонкую, едва заметную линию вокруг оставшихся частей ледяной шапки. Наконец, 13 октября, когда снег полностью исчез, место, которое он занимал своим краем, стало неузнаваемым и пожелтело.

После того как это было зафиксировано телескопическим наблюдением, чем может быть эта темная граница, кроме воды? Она имеет ее цвет, шаг за шагом следует за таянием шапки и исчезает вместе с ней.

Мистер Лоуэлл делает вывод, что вода, которая очень редко встречается на поверхности Марса, существует в жидком состоянии только благодаря таянию полярных ледников.

Американский обозреватель связывает эту гипотезу с объяснением знаменитых каналов Скиапарелли, о которых вы наверняка слышали.

– Да, конечно, это сеть правильных линий, длина некоторых из которых достигает 4000 и 4800 километров, но средняя длина составляет около 2400 километров.

– Что ж! Мистер Лоуэлл считает, что эта система линий, настолько прямых, настолько симметричных, с их иррадиацией из особых точек, манера, в которой они соединяют одни точки с другими, к которым сходятся несколько других линий, – все это может быть только результатом искусственной работы. По его словам, эти линии соответствуют ходу каналов, прорытых с целью принести плодородие в места, лишенные влаги.

– И он это доказывает?

– Вот как он это доказывает:

"Два факта неоспоримы, поскольку их можно проверить с помощью телескопа: это то, что эти "каналы" видны в определенные времена года, а в определенные другие (всегда одни и те же) они исчезают, что не является следствием увеличения расстояния, поскольку именно когда Марс ближе к нам, некоторые каналы не видны, тогда как они становятся видимыми, когда планета удаляется. Это исчезновение каналов также нельзя объяснить гипотезой облаков или туманов, которые скрыли бы их от нашего взгляда, так как в то же время конечная линия темных областей так же резко обрезана, как и в случае, когда каналы прекрасно видны. Таким образом, каналы становятся видимыми, увеличиваются или уменьшаются по своим причинам.

Но если их появление временно, то место их расположения не меняется. Более того, наблюдение за ними показывает, что из невидимых они постепенно становятся видимыми. Мы наблюдаем, как они, как бы, растут и уменьшаются в определенные времена года. Это видимое развитие следует за таянием полярных льдов, и следует заметить, что ни один канал не становится видимым, пока лед не растает в значительной степени. Первыми появляются те, которые находятся ближе всего к полярной ледяной шапке, затем они становятся все более отчетливыми и со временем приобретают более темный цвет.

Самое естественное объяснение, которое приходит на ум, заключается в том, что должен быть поток воды от полюса к экватору, но этого недостаточно. Действительно, на экваторе каналы становятся видимыми только через несколько месяцев – воде не нужно столько времени, чтобы достичь его. Более того, чтобы быть видимыми нами, эти каналы должны быть шириной не менее одного градуса, что может показаться огромным для искусственных каналов.

– Мистер Лоуэлл также объясняет наблюдаемые явления растительностью, которая развивается на берегах каналов через некоторое время после того, как почва пропитывается водой, которую они принесли, что объясняет феномен их постепенного появления и изменения.

– Изменение внешнего вида каналов заключается не в том, что они становятся шире, а в том, что они становятся все темнее и темнее и, следовательно, отчетливее. Если бы на поверхности Марса были высокие горы, они бы противостояли прямолинейности каналов, но наблюдение учит нас, что эта планета относительно равнинная. Эти каналы видны как в красноватых, так и в зеленоватых областях, потому что они способствуют развитию или увеличению растительности благодаря влаге, которую они приносят. Таким образом, это ирригационные каналы, которые, соединяясь, дают начало настоящим оазисам.

– Из всего вышесказанного г-н Лоуэлл делает вывод, что "раз вода стала дефицитом на Марсе, то самой важной проблемой для его жителей должно быть ее получение". Что увеличивает вероятность разумной причины возникновения этих каналов, так это то, что они двойные, то есть образуют две параллельные линии на всем своем протяжении – ни один чертежник не смог бы нарисовать их более идеально параллельными. Расстояние между ними колеблется от 4 1/4 до 6 градусов, а растительность, которую каждый из них обогащает влагой на своем пути, кажется, имеет ширину в один градус.

– В этой гипотезе огромные красноватые пространства были бы обширными засушливыми или пустынными равнинами, пятна, которые считались озерами, должны быть зелеными зонами, настоящими оазисами, которые образуются, как показывает изменение их цвета и размера, в месте слияния нескольких каналов.

– Но тогда, – воскликнул я, – марсиане, способные построить такую огромную систему ирригации, обладают неизвестными нам средствами воздействия на природу. Их наука более развита, чем наша, и ничто не мешает…

– Не спешите с выводами, – улыбаясь, сказал Газен. Это всего лишь гипотеза – очень гениальная, я признаю, – но, короче говоря, гипотеза… Природные условия на поверхности Марса заметно отличаются от наших, и те явления, которые там наблюдаются, не могут быть объяснены нашими земными представлениями. Давайте выдвигать предположения, давайте попытаемся их проверить, но не будем ничего утверждать.

Пока он говорил, мой разум, вопреки себе, был взбудоражен привлекательной гипотезой Лоуэлла, я снова занял свое место у телескопа.

Было ли это иллюзией моего воображения? Была ли это реальность? Мое внимание внезапно привлекла чрезвычайно яркая точка света, появившаяся на темной стороне терминатора к югу от экватора.

– О! – невольно воскликнул я. – Вот и свет!

– Что? – ответил Газен удивленным тоном со смесью сомнения. Вы совершенно уверены?

– Да, уверен. На одной из красноватых частей есть отчетливый свет.

– Дай мне посмотреть! – сказал он энергично.

Я уступил ему дорогу.

– Это правда, – сказал он после минутного наблюдения. – Я полагаю, что до сих пор этот свет был скрыт от нас облаком.

Мы продолжали молча и поочередно наблюдать за странным светом.

– Это не может быть тот свет, который видел Джавель, – сказал наконец Газен. – Он находился в той части, которая называется Эллада.

– Для подачи сигналов, – пробормотал я, возвращаясь к своей неизменной идее, – марсиане, вероятно, используют целую систему огней. Раз у них есть сеть каналов, то нет причин, почему бы им не иметь телеграфную сеть, чтобы объединить свои попытки в разных точках планеты.

Профессор вернулся к окуляру, и я с большим интересом ждал результатов его наблюдений.

– Она настолько стабильна, насколько это возможно, – сказал он.

– Эта стабильность настораживает, – ответил я. – Если бы она была переменной, это можно было бы принять за сигнал.

– Но ничто не указывает на то, что этот сигнал обязательно предназначен для жителей Земли, – с насмешливой серьезностью сказал Газен. – Это может быть плавучий маяк или ночное сообщение об осенних маневрах марсиан, которые, несомненно, очень воинственны.

– А если серьезно, что вы думаете об этом?

– Признаюсь, для меня это загадка, – ответил он, глубоко задумавшись.

Затем вдруг, словно пораженный внезапной мыслью, он добавил:

– Я был бы удивлен, если бы спектроскоп не помог нам разобраться в этом вопросе.

Пока он готовил этот прибор, я вернулся к телескопу и снова наблюдал загадочный свет, видимый почти в центре диска.

Газен присоединил к телескопу великолепный спектроскоп, который он использовал в своих исследованиях туманностей, и возобновил свои наблюдения.

– Воистину, это самое замечательное, что я когда-либо видел за свою долгую карьеру спектроскописта, – воскликнул он, покидая свое место и направляясь ко мне.

– Что это? – спросил я, глядя назад в спектроскоп, где на черном фоне виднелось несколько слабых цветовых линий цветного.

– Вы знаете, что мы можем определить природу вещества в накаленном состоянии, разложив свет от него на призме спектроскопа. Так вот, те яркие, по-разному окрашенные линии, которые вы видите, – это спектр светящегося газа.

– Надо же! А это дает вам хоть какую-то подсказку о происхождении света, который мы видим?

– Он может быть электрическим – например, северным сиянием. Это может быть извержение вулкана или огненное озеро, как кратер Киланефа, знаменитого вулкана на Сандвичевых островах. По правде говоря, я не знаю. Давайте посмотрим, смогу ли я определить яркие линии в спектре.

Я передал ему спектроскоп, и когда он внимательно посмотрел, то воскликнул:

– Боже мой! Это необыкновенно! Спектр изменился. Эврика! Теперь я его узнаю. Это спектр таллия. Я бы узнал эту великолепную зеленую линию где угодно.

– Таллий! – воскликнул я, пораженный в свою очередь.

– Да, – ответил Газен с восторгом. – Запишите это наблюдение, а также время. Вы найдете блокнот на моем столе.

Я сделал, как он просил, и стал ждать его новых наблюдений. Тишина была настолько глубока, что я мог слышать тиканье своих часов, которые лежали передо мной на столе. Через несколько минут профессор крикнул:

– Он снова изменился – сделайте еще одну запись.

– Что это теперь?

– Натрий. Эти две желтые полоски невозможно перепутать ни с какими другими.

Воцарилась глубокая тишина, как и прежде.

– Новое изменение! – вскричал взволнованный профессор. – Теперь я вижу двойную синюю линию. Я думаю, что это иридий.

Затем последовала еще одна долгая пауза.

– Их место заняли красная и желтая линии. Это литий… Смотрите! Все снова стало черным!

– Что происходит?

– Все исчезло.

Говоря это, он отсоединил спектроскоп от телескопа и с тревогой посмотрел на планету.

– Свет пропал, – добавил он через минуту. Возможно, над ним проходит другое облако. Что ж, подождем. А пока давайте изучим ситуацию. Мне кажется, что у нас есть основания быть довольными нашей сегодняшней работой. Что скажете вы?

Он остановился передо мной с торжествующим видом.

– Я думаю, это сигнал! – сказал я убежденно.

– Почему эти изменения так регулярны? Я измерил длительность каждого спектра и обнаружил, что он сохраняется около пяти минут, прежде чем на его место приходит другой.

Профессор оставался задумчивым и молчал. Я продолжил:

– Разве не благодаря свету, который приходит к нам от них, мы получили все наши знания о строении небесных тел? Луч от самой далекой звезды несет в себе тайное послание для того, кто может его прочесть! Ну, а марсиане, естественно, прибегли к тем же средствам связи, как наиболее простым и практичным. Производя мощный свет, они, возможно, надеются привлечь наше внимание к своей планете, а заставляя его производить характерные спектры, легко узнаваемые и изменяемые через регулярные промежутки времени, они хотят свой свет сделать отличным от любого другого и показать нам, что он имеет разумное происхождение.

– Что дальше?

– Дальше мы узнаем, что на Марсе живет цивилизация, по крайней мере, такого же уровня, как наша. На мой взгляд, это великое открытие – величайшее с начала мира.

– Но пользы от него мало ни для нас, ни для марсиан.

– В этом отношении многие из наших открытий, особенно в астрономии, малополезны. Если вы узнаете химический состав туманности, которую изучали, – снизится ли от этого цена на хлеб? Нет, но это заинтересует и просветит нас. Если марсиане смогут рассказать нам, как устроен Марс, а мы сможем рассказать им, как устроена Земля, это, конечно, будет взаимной услугой между двумя планетами.

– Но переписка может стать делом будущего.

– Я не уверен в этом.

– Мой дорогой друг! Как на Земле мы можем понять, что говорят марсиане, и как на Марсе могут понять, что говорим мы? У нас нет общего кода.

– Это правда… Но ведь химические вещества обладают определенными свойствами, не так ли?

– Да. У каждого из них даже есть какая-то особенность, которая отличает его от всех остальных. Например, те, что похожи по цвету или твердости, отличаются по весу.

– Именно. А не можем ли мы использовать их спектр для обозначения этих конкретных качеств, для выражения идеи о них? Одним словом, не могут ли марсиане говорить с нами спектрограммами?

– Я понимаю, к чему вы клоните, – сказал профессор Газен. – И теперь я думаю об этом, все спектры, которые мы наблюдали сегодня ночью, относятся к группе щелочных металлов и щелочноземельных, которые обладают очень характерными свойствами.

– Прежде всего, я полагаю, что марсиане просто хотели привлечь наше внимание ярким спектром.

– Литий – самый новый из известных нам металлов.

– Отлично! Из него мы можем почерпнуть идею ясности.

– Натрий, – продолжал профессор, – это металл, который имеет такое сродство к кислороду, что сгорает в воде. Марганец, относящийся к группе железа, настолько тверд, что царапает стекло, и, как и железо, магнитен. Медь имеет красный цвет.

– Сигналы, относящиеся к цветам, могут быть взяты непосредственно из спектров.

– Ртуть при обычных температурах текуча и может дать нам представление о движении, оживлении и даже жизни.

– Получив некоторые фундаментальные идеи, – продолжал я, – объединив их, мы придем к другим концепциям, отличным от первых. Мы сможем создать целый идеографический язык с помощью знаков, – этими знаками будут световые спектры различных химических тел.

– Числа могут быть переданы простыми эволюциями света. Затем от спектров мы можем перейти по легкому пути к эквивалентным сигналам – длинным и коротким вспышкам в различных комбинациях, также получаемым с помощью световых эволюций. С таким кодом наша переписка становится неограниченной и больше не представляет трудностей.

– Если марсиане настолько продвинуты, как вам хочется думать, нам будет чему у них поучиться.

– Я надеюсь, что мы сможем, и я уверен, что мир только выиграет от малейшего прояснения некоторых моментов.

– В любом случае, мы будем усердно продолжать наши наблюдения, – сказал профессор, снова взглянув в телескоп.

Затем он добавил:

– Пока что марсианские философы, похоже, не хотят продолжать свои эксперименты… А поскольку туманность все еще там, я немного поработаю над ней, прежде чем закончить свой день… Если завтра будет хорошая ночь, приходите ко мне. Мы продолжим наши наблюдения, но, поверьте, лучше пока ничего об этом не говорить.

По дороге домой я снова созерцал сияющую планету, как и по пути сюда, но в душе у меня были совсем другие чувства. Расстояние и изоляция, отделявшие меня от нее, казалось, исчезли, и вместо холодной и чужой звезды я увидел знакомый мир, дружественную планету, спутницу Земли в вечном одиночестве Вселенной.

Во сне я перенесся на самую поверхность Марса, где армия ученых с помощью чудесных машин маневрировала гигантским отражателем, проецирующим фантастические потоки света на Землю.

Утром я побежал покупать увлекательную книгу мистера Персиваля Лоуэлла, на которую мне указал профессор Газен, и до вечера погрузился в ее чтение.

Все подтверждало мои представления о марсианах.

Планета Марс старше Земли. Жизнь должна была появиться там раньше и, следовательно, развиваться дольше.

Если каналы Марса – дело рук живых существ, они должны обладать более развитым интеллектом, чем мы, и наши железные дороги, телеграфы, телефоны, наши экономические и политические системы могли давно устареть.

Чтобы иметь возможность создать ирригационную систему, охватывающую всю планету, им нужно было социальное государство, где политические партии больше не воюют друг с другом и где международные споры решаются иными средствами, чем закон сильнейшего.

Что касается внезапных и эфемерных потоков света, наблюдаемых с того места, где полярная шапка потеряла свою яркую белизну, Персиваль Лоуэлл считает, что их ошибочно приписывают сигналам, подаваемым жителями Марса. По его мнению, они легко объясняются отражением фрагментов ледников, оставшихся прикрепленными к горным склонам, возникающей в тот момент, когда вращение планеты придает этим склонам нужный угол. Подобно световым лучам, которые иногда ослепляют нас, когда оконные стекла какого-нибудь дома отражают лучи заходящего солнца обратно в наши глаза.

Но как насчет световых спектров?

Это то, что мистер Персиваль Лоуэлл не видел и не объяснил, и то, что я надеялся прояснить с помощью профессора Газена.

К сожалению для наших планов, на следующий день небо было пасмурным, и с тех пор оно оставалось более или менее неблагоприятным для наблюдения Марса. Учитывая эти обстоятельства и надеясь, что какой-нибудь другой астроном в более ясном климате сможет продолжить эти исследования, мы с профессором Газеном сочли за лучшее опубликовать наше открытие без промедления.

1895 год

Генри Геринг

Говоря об изобретениях, разве вы никогда не слышали о патентованном сухом арифмометре Сайласа П. Корну? Вы меня удивляете. В свое время о нем много говорили, и, думаю, если бы вы приехали в Афины, штат Дакота, лет десять назад, вы бы познакомились с ним довольно близко.

Это был прекрасный механизм, сэр, и это была заслуга его изобретателя. Он служил своей цели, и если он не используется сегодня, то не по вине Сайласа Корну.

Может быть, вы слышали об Афинском университете, Дак? Вы меня удивляете, сэр! Мы выпускаем там ученых, которые соревнуются с британскими выпускниками по классическим дисциплинам и побеждают их. Мифология там процветает, сэр, и если вам нужна информация о Гомере, или Венере, или Цезаре, или любом другом древнем герое, я не знаю лучшего места, куда можно обратиться за помощью.

Да, сэр, в то время, о котором я говорю, Афины были полностью поглощены классикой. Все остальное было на втором месте с большим отрывом, и если что-то игнорировалось больше, чем другое, то это было вычисление – математика, как они это называют. Все это было отложено в сторону и оставлено там. Руководителям университета казалось, сэр, что цивилизация началась и закончилась Гомером, Венерой и Юлием Цезарем, которые жили до того, как была изобретена система умножения, и если они так хорошо обходились без нее и вообще без цифр, почему бы и нам не обойтись?

Это было соблазнительное рассуждение, и ученики приняли его с восторгом, и то же самое мнение распространилось по всем школам в округе. Все те, кто был знаком с математикой, пытались забыть о ней, и вскоре в городе не осталось ни одного ребенка, который знал бы больше, чем цифры из алфавита, и даже тогда они иногда путались со своими 9 и q, что поразительно, если подумать.

Конечно, иногда приходилось кое-что подсчитать, но все делалось, так сказать, втихаря, и людям было более или менее стыдно за это, а если они не могли получить правильную сумму, у них не хватало смелости попросить кого-нибудь помочь им.

Так вот, Сайлас П. Корну однажды случайно приехал туда по поводу каких-то предметов для музея Тонтини, секретарем которого он был, и был очень поражен трудностями, с которыми жители сталкивались при подсчетах. В свободное время он долгое время работал над механическим устройством, которое должно было производить сложные вычисления с помощью колесиков и шестеренок, которые ни один человек на свете не смог бы сделать своей головой, даже если бы захотел, – они называли эти вычисления логратумами. Я не буду говорить, что такое логратум, потому что я не знаю, но я думаю, что были построены города, восстали и пали нации, у которых никогда не было проклятого логратума, который можно было бы разделить между ними, так что они не кажутся, как вы могли бы подумать, абсолютно необходимыми для человеческого прогресса.

Однако Сайлас, похоже, считал, что на них будет большой спрос, если их удастся сделать красивыми, и, несомненно, видел в этом доллары, потому что потратил на эту работу уйму времени. Но эти логратумы, сэр, были хитрыми, и их нельзя было получить в спешке, и Сайлас начал понимать, что жизни не хватит, чтобы как следует наладить машину и зарегистрировать патент.

Приехав в Афины, он сразу же увидел, что, хотя он и не смог привести свою машину "Логратум" в рабочее состояние, он мог бы с легкостью создать меньшую машину по аналогичной схеме, которая делала бы все, что нужно Афинам, и приносила бы приличное вознаграждение. Он рассуждал так: "Если жители этого города не хотят забивать себе голову вычислениями, то пусть и не делают этого. Пусть они вложат деньги в вычислительную машину, и тогда они смогут рассчитывать на то, что работа будет сделана за них автоматически". И он отправился домой, и через несколько месяцев у него получился привлекательный на вид прибор, нечто среднее между швейной машинкой и органом, который за двадцать пять долларов мог выполнить любое простое сложение. За дополнительные десять долларов можно было добавить переключатель, который включал умножение, и тут Сайлас встрял. Он не мог добавить деление или вычитание, сколько бы долларов вы ни выложили.

И все же, не смотря на эти ограничения, это была отличная вещь, и как только она появилась в продаже, Афины сразу же набросились на нее. Не было магазина любого размера или гражданина с любой репутацией, у которого не было бы двадцатипятидолларового калькулятора. Большинство из них покупали и дополнительный переключатель за десять долларов, потому что, если подумать, даже при классическом вкусе нельзя далеко уйти, не имея на руках время от времени сумму для умножения. Как эти афинские люди обходились без деления и вычитания, я не знаю, но полагаю, что люди, которые довольствуются тем, что думают о Гомере, Венере, Цезаре и разговаривают на греческом и арабском, не очень-то преуспели в этом деле.

В Афинах Сайлас заработал немало долларов, но в других городах ему это не удалось. За пределами этого учебного центра люди вполне гордились тем, что сами занимались подсчетами, и только высмеивали зазывалу, который предлагал купить вычислительную машину. Но в Афинах Сайлас преуспел. Его калькуляторы были сконструированы так, что ошибиться было невозможно. Почти все счета, которые приходили, проверялись им перед оплатой, и не было случая, чтобы две машины высказали разное мнение, как при суммировании, так и при умножении.

У них были и другие преимущества. Их можно было использовать как подставку для ног, а когда вы не использовали эту штуку для математических целей, вы могли взбивать в ней яйца или чистить ножи и столовые приборы. Он умел изобретать, Сайлас Корну, и всегда вкладывал в свои изобретения столько, сколько мог втиснуть.

Что ж, сэр, механическая математика гудела в Афинах очень долго. Цифры были в цене, и давно уже не было такого, чтобы добрый гражданин считал сумму в уме. Затем произошел настоящий скандал.

Джеймс Джордан, мэр города, держал большой книжный магазин. У него были все тома о Гомере, Венере, Цезаре и прочих, а также грамматические справочники по всем мертвым и умирающим языкам. Он практически продавал все книги университетам и школам, и если кому-то еще нужна была книга, он наверняка обращался за ней к Джордану. Там было открыто несколько крупных счетов, и все платили по ним, не говоря ни слова, когда на них стояла печать калькулятора Сайласа Корну.

Многим горожанам уже давно казалось, что литература, да и вообще жизнь, стоит дороже, чем следовало бы, но они считали, что в этом виноват доллар, а не счет. Никто и не думал сомневаться в калькуляторе Сайласа Корну, потому что две из них всегда были в согласии, а если машины врут, то обычно делают это поодиночке, а не парами, как люди.

Однажды казначею университета прислали счет. Так случилось, что он только что получил эту работу, и, будучи новичком в Афинах, он не прочь был немного прикинуть на глазок. В результате он обнаружил переплату в пятьдесят два доллара. Поэтому в следующий раз, когда он был в городе, он обратился к Джордану и указал на ошибку.

Джордан был довольно высокомерен.

– Вам известно, сэр, что этот счет был вычислен калькулятором Сайласа Корну?

– Мне все равно, кто или что его вычислил. Он неправильный, – сказал казначей.

– Вы хотите сказать, что сомневаетесь в точности этой машины?

– Я не говорю, что сомневаюсь в какой-либо машине, – сказал казначей, – но я сомневаюсь в этом счете. Подсчитайте сами.

– Я бы не хотел этого делать, сэр! – надменно сказал Джордан. – Возьмите, Боукер, – сказал он одному из своих помощников, – просто положи это в калькулятор и попроси, чтобы он был достаточно добр, чтобы просмотреть это снова. Есть сомнения в его точности.

Боукер взял счет и ввел его в слот, и, конечно, он вышел с другой стороны со старой суммой, подтвержденной как правильная.

– Вот видите, сэр, – сказал Джордан. – Возможно, вы дважды подумаете, прежде чем делать утверждения, которые вы не можете подтвердить.

Казначей был еще больше взбешен тоном, который взял Джордан.

– Вы думаете, я поверю на слово автоматической коробке конфет? – он назвал изобретение Сайласа Корну автоматической коробкой конфет, сэр! – Разве у меня нет головы на плечах, чтобы самому все просчитать? Вы говорите мне, что это правильно? – сказал он, указывая на счет.

– Да, – сказал Джеймс Джордан.

– Тогда все, что я могу сказать, так это то, что вы чертовски лживы!

И, будучи шести футов роста и широким в плечах, он покинул магазин без угрозы для своего здоровья.

После этого, сэр, он пошел прямо к директору университета и изложил ему суть дела. Директор привел те же аргументы, что и Джордан, сказал, что изобретение Корну, как и жена Цезаря, вне подозрений, занес счет в свой собственный калькулятор, и там получилась та же сумма.

– Подсчитайте сами, – сказал казначей.

Но директор не мог этого сделать, так как давно забыл как это делается. Однако он согласился передать дело в соседний университет, который в то время был силен в математике.

Счет был отправлен туда и вернулся со справкой, что он ошибочен на пятьдесят два доллара, то есть на сумму, указанную казначеем.

Что же, сэр, если бы случилось землетрясение, я думаю, что директор не мог бы быть более встревожен, нежели когда увидел эту справку, потому что основы практически всего в городе Афины покоились на точности машин Сайласа Корну, а здесь две из них не только лгали, но и фактически соглашались в своей лжи. Однако, прежде чем публично обвинить калькуляторы, он решил, что будет справедливо написать Сайласу и спросить его, может ли он объяснить ситуацию.

Сайлас поспешно приехал сам и сказал, что ошибка абсолютно невозможна. Все калькуляторы были лично протестированы, и на них была дана гарантия на двадцать лет и два месяца. Они были защищены от непогоды, от взлома и от ошибок. При желании их можно было взорвать динамитом, но если пользоваться ими в соответствии с его инструкциями, они никогда не обманывали – сам Джордж Вашингтон так не стремился к правдивости. Тем не менее, он проверил машину Джеймса Джордана.

Итак, он увиделся с Джорданом и попросил показать ему калькулятор. Джордан сначала не хотел его показывать, но Сайлас достал из жилета револьвер и, убедительно держа его в руках, подошел к машине. Сайлас ощупал её со всех сторон и осмотрел приспособления.

– Эта машина вполне подходит для вычислений, или для взбивания яиц, или для чистки ножей. Вам ведь нечем возразить против того, чтобы она взбивала яйца или чистила ножи? – сказал он, повернувшись к казначею.

– Мне нечего сказать против этих достижений, – сказал казначей. – Все, что я говорю, это то, что все не сходится.

– Мы скоро это проверим, – сказал Сайлас. – Просто выпиши счет, Джордан, за эти кнги.

Джордан, выглядя более или менее глупо, сел и выписал его. Сайлас вставил его в прорезь и повернул кривошип, и на другой стороне он вышел дополненным и заверенным.

– Теперь этот счет правильный? – спросил Сайлас, передавая его казначею.

Казначей сел и проверил.

– Тридцать три доллара переплачено, – сказал он.

– Дай сюда, – сказал Сайлас и сел, чтобы посчитать самостоятельно.

Меня там не было, но мне рассказывали, что Сайлас выглядел ужасно, когда обнаружил, что казначей был прав. Счет был неверным на тридцать три доллара.

Сайлас был человеком действия. Он достал из кармана инструмент, и через две минуты открыл калькулятор и заглянул в него.

– Что это, Джордан? – сказал он, став темнее тучи.

– Что-что? – сказал Джеймс Джей Джордан, выглядя белее белого.

– Что это значит? – резко спросил Сайлас.

– Мы должны иногда их смазывать, чтобы поддерживать в порядке, – сказал Джордан.

– Вы знаете, – сказал Сайлас, – что полное название этой машины – "Запатентованный сухой калькулятор Корну?" – и он указал на надпись.

– Да, я это замети.

– Я полагаю, вы знаете, что означает "сухой".

– Я думал, что это относится к характеру вычислений, которые делает машина. Большинство людей называют вычисления довольно сухими.

– Вы читали инструкции, которые присылают с каждой машиной, – продолжил Сайлас.

– Не могу сказать, что я видел какие-либо инструкции. А вы Боукер? – спросил Джордан у своего помощника.

Боукер покачал головой. Очевидно, никто из них не видел этих инструкций.

– Эта машина была вполне пригодна для точный расчетов, – сказал Сайлас казначею, – если бы вы следовали моим инструкциям. Это сухая машина, и я уделил этому самое пристальное внимание в своих инструкциях, а также предостерег владельца от использования масла или любого другого подобного средства. Если вы пойдете вразрез с моими инструкциями, я не буду отвечать за сделанные расчеты. Жаль, Джордан, что вы забыли эти инструкции, – продолжал он медленно, слегка поводя руками. Надеюсь, вы запомните это получше, – и с этими словами он выхватил свой шестизарядный пистолет и выстрелил прямо в него.

Он был умным человеком, этот казначей, в других вещах, так же, как и в цифрах, потому что он выбил ствол вверх, прежде чем Сайлас нажал на курок. На полке прямо над головой Джордана стоял большой глобус мира. Пуля вошла в Австралию и вышла из Атлантики с другой стороны.

Сайлас с упреком посмотрел на казначея, а затем, увидев, что Джордан и его помощники исчезли, убрал револьвер в карман.

– Давайте проверим другие машины, – мрачно сказал он.

Они обошли двадцать пять магазинов и нашли двадцать пять калькуляторов, внутренности которых плавали в масле. Прошел слух, что Сайлас приезжает, и владельцев этих магазинов не было дома. Казалось, что их всех внезапно отозвали.

При дальнейшем расследовании не нашлось ни одного калькулятора, который был бы верен в своих расчетах. Оказалось, что особенность работы машины для вычисления при применении масла была довольно рано уловлена Джорданом и его друзьями, и в определенный день все магазинные калькуляторы были промаслены, а в частные дома был послан молодой человек, чтобы бесплатно проверить машины и убедиться, что они в рабочем состоянии.

Видимо, он так и сделал, потому что их вычисления всегда совпадали с магазинными. Из трехсот сорока калькуляторов в Афинах триста тридцать девять были смазаны до подбородка, а еще один, очевидно, оставленный для экспериментальных целей, был просто смазан вазелином. Сила этой машины для подведения итогов в пользу продавца была поразительной. Без сомнения, в Афинах был бы большой спрос на вазелин, если бы не появился этот казначей.

Это повлияло на отношение к калькулятору Сайласа Корну в Афинах, и люди начали понимать, почему их доходы так мало помогли им с тех пор, как появилось изобретение Сайласа. Им было жаль Сайласа, потому что все его изобретения почему-то не достигали полного успеха. Никто не винил его за то, что его машина не выдержала испытаний, но в будущем, кроме как для взбивания яиц или чистки ножей, они не осмеливались пользоваться ею сами или покупать в магазине, где пользовались ее услугами.

Вскоре после этого Джеймс Джордан и еще тридцать девять владельцев магазинов были приговорены к трем годам тюремного заключения и крупному штрафу за подстрекательство калькуляторов к лжесвидетельству и помощь и пособничество им в этом. Молодой механик также едва избежал осуждения.

После этого разоблачения Афинский университет был вынужден взяться за борьбу с цифровой неграмотностью. Они наняли профессора-математика из соседнего университета, чтобы он ввел их в курс дела от начала до конца. Они отрывались на час-два в день от Гомера, Венеры, Цезаря и посвящали их сложению и умножению, и теперь Джеймсу Джордану понадобилось бы все его время, чтобы получить за книгу на цент больше, чем следовало бы.

Сайлас вернулся в Тонтин, а вскоре после этого оставил должность в музее, чтобы полностью посвятить себя своей логратумной машине. Он надеялся, что Афинский университет примет ее, когда она будет готова. Может быть, Афинский университет так и сделал бы, но эта машина так и не была сделана.

1898 год

Уордон Аллан Кертис

Дорогой друг! В приложении вы найдете некоторые фрагменты дневника, который я веду всю жизнь, расположенные таким образом, чтобы изложить историю некоторых примечательных событий, произошедших здесь за последние три года. Много-много лет назад я слышал смутные рассказы о странном озере высоко в почти недоступной части гор Вайоминга. О нем рассказывали разные невероятные истории, например, что оно населено существами, которые в других местах земного шара встречаются только в виде окаменелостей давно почивших времен.

Озеро и его окрестности имеют вулканическое происхождение, и не менее странным является то, что оно периодически подвергается волнениям, которые принимают форму мощного бурления в центре, как будто огромный артезианский колодец устремляется туда из недр земли. Озеро на некоторое время поднимается, почти заполняя котловину из черных скал, в которой оно покоится, а затем отступает, оставляя на берегах моллюсков, стволы странных деревьев и кусочки странных папоротников, которые больше нигде не растут, по крайней мере, на Земле, и встречаются только в угольных пластах и каменных залежах. А тот, кто забрасывает крючок и леску в сумрачные воды, может вытащить ганоидных рыб[33], полностью покрытых костными пластинами.

Все это описано в отчете, написанном отцом Ламетри много лет назад, и он выдвигает теорию, что Земля полая, и что ее внутренняя часть населена теми формами растительной и животной жизни, которые исчезли с ее поверхности много лет назад, и что озеро соединяется с этой внутренней областью. Теория Симса о полярных отверстиях вам хорошо известна. Она достаточно подтверждена. Я знаю, что она верна и сейчас. Через большие отверстия на полюсах солнце посылает свет и тепло во внутренние районы.

Три года назад, в этом месяце, я пробирался через горы к озеру Ламетри в сопровождении единственного спутника, нашего друга, молодого Эдварда Фрамингема. Его побудило пойти со мной не столько научное рвение, сколько слабая надежда, что пребывание в горах улучшит его здоровье, поскольку он страдал от острой формы диспепсии, которая временами доводила его до безумия.

Под нависающим обрывом скалы, окружавшей озеро, мы нашли грубо построенный каменный дом, оставленный старыми обитателями скалы. Хотя он и немного продувался сквозняками, он защищал от редких в этом регионе дождей и служил достаточно хорошим убежищем на то короткое время, которое мы намеревались провести здесь.

Ниже следуют выдержки из моего дневника:

29 АПРЕЛЯ 1896 ГОДА.

Последние несколько дней я был занят сбором образцов различных растений, выброшенных на берег волнами этого замечательного озера. Фрамингем не занимается ничем, кроме рыбалки, и утверждает, что обнаружил место, где озеро сообщается с недрами земли, если, конечно, это действительно так, и, похоже, это не вызывает сомнений. Во время рыбалки в точке, расположенной недалеко от центра озера, он спустил три лески с грузилами, связанные вместе, в общей сложности почти триста футов, так и не найдя дна. Выйдя на берег, он собрал все имеющиеся у нас лески, струны, ремни и веревки и сделал леску длиной пятьсот футов, но все равно не смог достигнуть дна.

2 МАЯ, ВЕЧЕР.

Последние три дня мы с пользой провели, добывая образцы, собирая и консервируя их для сохранности. Сегодня утром у Фрамингема был сильный приступ диспепсии, и он чувствует себя не очень хорошо. Смена климата на короткое время повлияла на его болезнь в лучшую сторону, но, похоже, исчерпала свои силы гораздо раньше, чем можно было ожидать, и он лежит на своей кушетке из сухих водяных водорослей и жалобно стонет. Я верну его обратно в цивилизацию, как только он сможет двигаться.

Очень неприятно, что приходится уезжать, едва начав постигать тайны этого места. Жаль, что Фрамингем не пошел со мной. Озеро дико волнуется, что странно, ведь до сих пор оно было совершенно спокойным, и еще более странно, что я не чувствую и не слышу порывов ветра, хотя, возможно, это потому, что он дует с юга, а мы защищены от него скалой. Но в таком случае на этом берегу не должно быть волн. Кажется, что рев становится громче. Фрамингем…

3 МАЯ, УТРО.

Мы пережили очень страшную ночь. Вчера вечером, когда я сидел и писал в дневнике, я услышал внезапное шипение и, посмотрев вниз, увидел извивающееся по земляному полу нечто, что я сначала принял за какую-то змею, а потом обнаружил, что это поток воды, который, попав в огонь, вызвал поразительное шипение. Через мгновение хлынули другие струи, и прежде чем я успел собраться с духом, чтобы пошевелиться, вода была уже глубиной около двух дюймов и неуклонно поднималась.

Теперь я знал причину рева, и, разбудив Фрамингема, я потащил, а точнее понес, его к двери, и, просовывая ноги в трещины в стене дома, мы вскарабкались на крышу. Сделать было больше ничего нельзя, потому что над нами и позади нас возвышалась необозримая скала, а с каждой стороны земля круто уходила под уклон, и добраться до возвышенности у входа в котловину было бы невозможно.

Через некоторое время мы зажгли спички, так как даже при такой суматохе воздух был почти недвижим, и мы увидели, что вода, поднявшаяся уже до половины дома, мчится на запад с силой и скоростью течения могучей реки, то и дело ударяя стволами деревьев о стены дома с ужасающей силой, грозящей обрушить их. Через час или около того рев стал стихать, и наконец наступила абсолютная тишина. Вода, в футе от того места, где мы сидели, была спокойна, не поднималась и не опускалась.

Вскоре раздался слабый шепот, перешедший в напряженное дыхание, затем возник быстро нарастающий шум ветра и рев, и озеро снова пришло в движение, но на этот раз вода с кружащимся ворохом стволов деревьев текла мимо дома на восток, и её уровень постоянно падал, а в центре озера лучи луны мрачно отражались от боков огромного водоворота, полосуя поверхность полированной черноты вниз, вниз, вниз по водовороту, в начало страшных глубин которого мы смотрели с нашего высокого насеста.

Сегодня утром озеро вернулось на свой обычный уровень. Наши мулы утонули, лодка разрушена, продукты испорчены, мои образцы и некоторые инструменты повреждены, а Фрамингем очень болен. Нам придется скоро уехать, хотя мне очень не хочется этого делать, так как волнения прошлой ночи, явно похожие на те, что описал отец Ламетри, несомненно, подняли из недр земли некоторые странные и интересные вещи. Действительно, на середине озера, где водоворот утих, я вижу большое количество плавающих вещей, большей частью бревна и ветки, но кто знает, что еще там может быть?

Через мой бинокль я вижу ствол дерева, или, скорее, пень, огромных размеров. По его ширине я могу судить, что все дерево должно было быть таким же большим, как некоторые калифорнийские большие деревья. Основная его часть, похоже, имеет около десяти футов в ширину и тридцать футов в длину.

От нее отходит и лежит на воде сук, или корень, длиной около пятнадцати футов и толщиной, возможно, два или три фута. До нашего отъезда, который состоится, как только Фрамингем будет в состоянии идти, я сделаю плот и навещу эту массу дрейфующего дерева, если только ветер сам не пошлет ее на берег.

4 МАЯ, ВЕЧЕР.

День самых замечательных и удивительных происшествий. Когда я встал сегодня утром и посмотрел в свой бинокль, я увидел, что масса дрейфующей древесины все еще лежит посреди озера, неподвижно на гладкой поверхности, но большой черный пень исчез. Я был уверен, что он не был скрыт остальными корягами, так как вчера он лежал на некотором расстоянии от других бревен, и не было никакого движения ветра или воды, чтобы изменить его положение. Поэтому я заключил, что это было тяжелое дерево, которое нужно было лишь слегка подтопить, чтобы оно совсем утонуло.

Фрамингем уснул около десяти, а я отправился на поиски образцов вдоль берега, захватив с собой ботаническую банку и южноамериканское мачете, которым я владел со времени посещения Бразилии три года назад, где я узнал о пользе этой саблеподобной штуки. Берег был усыпан кусочками странных растений и ракушек, и я наклонился, чтобы подобрать одну из них, как вдруг почувствовал, что моя одежда порвана, услышал позади себя треск и, обернувшись, увидел… но я не буду описывать это, пока не расскажу, что я сделал, потому что я не видел ужасного существа, пока не размахнулся своим мачете и не рассек ему голову, а затем упал на мелководье, где лежал почти в обмороке.

Передо мной было черное бревно, которое я видел посреди озера, оказавшееся чудовищным эласмозавром, а высоко надо мной на груде камней лежала голова этого существа с длинными челюстями, усеянными саблевидными зубами, и огромными, как блюдца, глазами. Я удивился, что оно не двигалось, так как ожидал серии конвульсий, но от тела существа, лежавшего вне поля моего зрения по другую сторону скал, не доносилось ни звука. Я решил, что мой внезапный взмах мачете подействовал как оглушающий удар и вызвал нечто вроде комы, и, опасаясь, как бы зверь не восстановил работу мышц до того, как смерть полностью наступит, и в агонии не укатился в глубокую воду, где я не смог бы его удержать, я поспешил полностью удалить мозг, проделав эту операцию аккуратно, хотя и с некоторым трепетом, и, вернув на голову отрезанный мачете сегмент, я приступил к осмотру своего трофея.

Длина тела составляет ровно двадцать восемь футов. В самой широкой части оно составляет восемь футов в поперечнике и около шести футов от спины до брюха. Четыре больших ласта, как рудиментарные руки и ноги, а также огромная длинная, извилистая, похожая на лебединую, шея завершали тело существа. Голова очень маленькая для таких размеров тела, очень круглая, а пара длинных челюстей выступает вперед, подобно утиному клюву. Поверхность у него кожистая, блестящего черного цвета, а глаза – огромные, орехового цвета, с мягким, меланхоличным взглядом в их влажной глубине. Это был эласмозавр, одно из самых крупных допотопных животных. Относится ли он к тому же виду, что и те, чьи кости были обнаружены, я не могу сказать.

Закончив осмотр, я поспешил за Фрамингемом, так как был уверен, что это чудовище из давно минувшего века поднимет на ноги любого больного. Я нашел его несколько оправившимся после утреннего приступа, и он охотно пошел со мной к эласмозавру. Осмотрев животное заново, я с удивлением обнаружил, что его сердце все еще бьется и что все функции организма, за исключением мозговой, выполняются даже через час после того, как оно получило смертельный удар, но я знал, что сердца акул, как известно, бьются и через несколько часов после извлечения из тела, а обезглавленные лягушки живут и обладают всеми способностями к движению в течение нескольких недель после отсечения головы.

Я снял верхнюю часть головы, чтобы осмотреть ее, и здесь меня ждал еще один сюрприз – края раны гранулировали и готовились к заживлению. Цвет внутренней части черепа был совершенно здоровым и естественным, не было никаких излишних потоков крови, и имелись все признаки того, что животное намеревалось выздороветь и жить без мозга. Взглянув на внутреннюю часть черепа, я был поражен его сходством с человеческим черепом; на самом деле, насколько я могу судить, он по размеру и форме соответствует мозговой полости обычного человека, носящего шляпу седьмого или восьмого размера. Осмотрев сам мозг, я обнаружил, что он размером с обычный человеческий мозг и необычайно похож на него по общим очертаниям, хотя очень уступает ему в волокнистости и имеет мало извилин.

5 МАЯ, УТРО.

Фрамингем очень болен и говорит о смерти, заявляя, что если естественная смерть не положит конец его страданиям, он покончит жизнь самоубийством. Я не знаю, что делать. Все мои попытки ободрить его безрезультатны, а те немногие лекарства, которые у меня есть, уже совсем не подходят для его случая.

5 МАЯ, ВЕЧЕР.

Я только что похоронил тело Фрамингема в песке на берегу озера. Я не совершал никаких церемоний над могилой, потому что, возможно, настоящий Фрамингем еще не умер, хотя такое предположение кажется совершенно диким. Завтра я воздвигну на могиле каирн[34], если только не появятся признаки того, что мой эксперимент удался, хотя глупо надеяться, что так и будет.

В десять утра сомнения Фрамингема оставили его, и он отправился со мной посмотреть на эласмозавра. Существо лежало на том же месте, где мы оставили его вчера, его поза не изменилась, оно все еще дышало, все функции организма работали нормально. Рана на его голове за ночь сильно затянулась, и, смею предположить, полностью заживет в течение недели или около того – такова быстрота, с которой эти рептилии восстанавливают свои повреждения. Собрав три или четыре бушеля мидий, я очистил их от скорлупы и залил в глотку эласмозавра. С судорожным вздохом они прошли вниз, и огромная пасть медленно закрылась.

– Как долго вы собираетесь поддерживать жизнь рептилии? – спросил Фрамингем.

– Пока я не сообщу об этом нескольким ученым друзьям, и они приедут сюда, чтобы осмотреть ее. Я отвезу вас в ближайшее поселение и отправлю оттуда письма. Вернувшись, я буду регулярно кормить эласмозавра, пока не приедут мои друзья и мы не решим, как с ним поступить. Возможно, мы сделаем из него чучело.

– Но тебе будет трудно его убить, если только ты не разрубишь его на куски, а это не получится. О, если бы у меня только была жизненная сила этого животного. Есть же чудовище, чья жизненная сила настолько велика, что даже удаление мозга не беспокоит его. Я бы чувствовал себя очень счастливым, если бы кто-нибудь исправил мое тело. Если бы у меня было хоть немного бесполезной силы этого зверя.

– В вашем случае слишком активный мозг повредил тело, – сказал я. – Слишком много упражнений для мозга и слишком мало упражнений для тела – вот причины ваших проблем. Было бы хорошо, если бы вы обладали крепким здоровьем эласмозавра, но как было бы замечательно, если бы этот могучий мозг обладал вашим интеллектом.

Я отвернулся, чтобы осмотреть раны рептилии, поскольку захватил с собой хирургические инструменты и намеревался их перевязать. Меня прервал стон Фрамингема, и, повернувшись, я увидел, что он катается по песку в агонии. Я поспешил к нему, но прежде чем я успел до него добраться, он схватил мой чемодан с инструментами и, взяв самый большой и острый нож, перерезал себе горло от уха до уха.

– Фрамингем! Фрамингем! – крикнул я, и, к моему изумлению, он посмотрел на меня с пониманием. Я вспомнил случай с французским врачом, который в течение нескольких минут после гильотинирования отвечал своим друзьям, подмигивая.

– Если вы меня слышите, подмигните! – воскликнул я.

Правый глаз закрылся и открылся с щелчком. Тело было мертво, а мозг жил. Я взглянул на эласмозавра. Его пасть, наполовину закрытая над сверкающими зубами, казалось, улыбалась в знак приглашения. Интеллект человека и сила зверя. Живое тело и живой мозг. Любопытное сходство мозга рептилии с мозгом человека промелькнуло у меня в голове.

– Ты еще жив, Фрамингем?

Правый глаз подмигнул. Я схватил мачете, так как времени на тонкие инструменты не было. Я мог уничтожить все поспешностью и грубостью, я был уверен, что уничтожу все лишь промедлением. Я вскрыл череп и открыл мозг. Я не повредил его и, разорвав рану на голове эласмозавра, поместил мозг внутрь. Я перевязал рану и, поспешив в дом, принес весь свой запас стимуляторов и ввел их.

В течение многих лет медицинская братия предсказывала, что пересадка мозга когда-нибудь будет успешно осуществлена. Почему же она до сих пор не была успешно осуществлена? Потому что никто не пробовал это сделать. Очевидно, что мозг из мертвого тела не может быть использован, а какой живой человек согласится на ужасный процесс вскрытия головы и изъятия части мозга для использования другими?

Мозг людей часто исследуют при травмах и удаляют части мозга, но части мозга других людей никогда не заменяли удаленными частями. Не было найдено ни одного человека без травмы, который отдал бы часть своего мозга в пользование другому. Пока преступники, приговоренные к смерти, не будут переданы науке для экспериментов, мы не узнаем, что можно сделать с помощью пересадки мозга. Но общественное мнение никогда не допустит этого.

Условия благоприятны для честного и тщательного испытания моего эксперимента. Погода прохладная и устойчивая, и рана на голове эласмозавра имеет все шансы затянуться. Животное обладает жизненной силой, превосходящей любое из наших современных животных, и если какой-либо организм может успешно стать хозяином чужого мозга, питая и лелея его, то эласмозавр с его богатыми жизненными силами точно может это сделать. Возможно, здесь начнется новая эра в истории мира.

6 МАЯ, ПОЛДЕНЬ.

Я думаю, что дам своему эксперименту еще немного времени.

7 МАЯ, ПОЛДЕНЬ.

Это не может быть воображением. Я уверен, что сегодня утром, когда я смотрел в глаза эласмозавра, в них отразилась мысль. Тусклые, правда, некое подобие тумана, который плывет над ними, как отражение проплывающих облаков.

8 МАЯ, ПОЛДЕНЬ.

Я более уверен, чем вчера, что в глазах есть выражение, взгляд тревожного страха, такой, какой бывает в глазах с незакрытыми веками тех, кому снятся кошмары.

11 МАЯ, ВЕЧЕР.

Я был болен и не видел эласмозавра три дня, но я смогу судить о ходе эксперимента, пробыв вдали от него некоторое время.

12 МАЯ, ПОЛДЕНЬ.

Меня охватывает душевный трепет при осознании успеха, которым до сих пор сопровождается мой эксперимент. Приблизившись сегодня утром к эласмозавру, я заметил слабое волнение в воде возле его ласт. Я осторожно оглядел то место, ожидая обнаружить рыб, обгладывающих беспомощное чудовище, и увидел, что беспокойство вызвано не рыбами, а самими ластами, которые слабо шевелились.

– Фрамингем! Фрамингем! – закричал я во весь голос.

Огромная масса немного зашевелилась, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы заметить. Мозг, или Фрамингем, лучше сказать, спит, или ему не удалось установить связь с телом? Несомненно, он еще не установил связь с телом, и это само по себе равносильно сну, бессознательности. Как человек, родившийся без одного из органов чувств, не осознает себя, так и Фрамингем, только начавший устанавливать связь со своим новым телом, лишь смутно осознает себя и спит. Я кормил его, или это, что будет более правильным обозначением, решится через несколько дней, обычной порцией.

17 МАЯ, ВЕЧЕР.

Последние три дня я был болен и не выходил за дверь до сегодняшнего утра. Эласмозавр был неподвижен, когда я пришел в бухту сегодня утром. Умер, подумал я, но вскоре я обнаружил признаки дыхания и начал готовить для него мидии и был намерен заняться своим делом, когда услышал легкий задыхающийся звук и посмотрел вверх. Меня охватило чувство ужаса. Словно в ответ на какие-то сомнительные заклинания появилось полужеланное, но всецело пугающее и неожиданное явление дьявола. Я закричал и амфитеатр скал эхом отражал и повторял мои крики, и все это время голова эласмозавра, поднятая на всю высоту шеи, неустойчиво раскачивалась, а рот беззвучно открывался и кривился, словно пытаясь произнести слова, в то время как глаза смотрели на меня то с диким страхом, то с жалобной мольбой.

– Фрамингем, – сказал я.

Пасть чудовища мгновенно закрылась, и оно внимательно посмотрело на меня, жалобно, как смотрит собака.

– Вы меня понимаете?

Рот снова начал шевелиться, и из него вырывались слабые вздохи и стоны.

– Если ты меня понимаешь, положи голову на камень.

Голова опустилась. Он понял меня. Мой эксперимент удался. Я сидел некоторое время в тишине, размышляя об этом удивительном происшествии, пытаясь осознать, что я бодрствую и в здравом уме, а затем начал в спокойной манере рассказывать моему другу о том, что произошло после его попытки самоубийства.

– В настоящее время вы находитесь в состоянии частичного паралича, как я полагаю, – сказал я, закончив свой рассказ. – Твой разум еще не научился управлять твоим новым телом. Я вижу, что вы можете двигать головой и шеей, хотя и с трудом. Подвигайте телом, если сможете. Ага, не можешь, как я и думал. Но все придет со временем. Сможете ли вы когда-нибудь говорить или нет, я не могу сказать, но думаю, что да. А теперь, если вы не можете, мы найдем какое-нибудь средство коммуникации. Как бы то ни было, вы избавились от человеческого тела и стали обладателем мощного жизненного аппарата, которому вы так завидовали его бывшему владельцу. Когда вы обретете контроль над собой, я хочу, чтобы вы нашли сообщение между этим озером и подземным миром и провели некоторые исследования. Только подумайте, как вы сможете пополнить геологические знания. Я напишу отчет о вашем открытии, и имена Фрамингема и Макленнегана будут в числе величайших геологов.

Я размахивал руками в своем энтузиазме, и большие глаза моего друга светились понимающим огнем.

2 ИЮНЯ, НОЧЬ.

Процесс, в ходе которого Фрамингем перешел от своей первой беспомощности к нынешней способности говорить и управлять своим телом, был настолько постепенным, что не было ничего особенного, что можно было бы записывать изо дня в день. Похоже, он владеет своей огромной массой в той же мере, что и ее прежний владелец, и, кроме того, говорит и поет. Сейчас он поет. Северный ветер поднялся с наступлением ночи, и там, в темноте, я слышу могучие трубные звуки его огромного, великолепного голоса, распевающего торжественные ноты григорианской церкви, полнозвучные латинские слова смешиваются с ревом ветра в дикой и странной гармонии.

Сегодня он пытался найти связь между озером и недрами земли, но большой колодец, опускающийся в центр озера, завален камнями, и он ничего не обнаружил. Его мучает страх, что я оставлю его, и он погибнет от одиночества. Но я не оставлю его. Я не хочу допустить то одиночество, которое ему придется пережить, и, кроме того, я хочу быть на месте, если еще одна из этих таинственных подвижек воды откроет связь между озером и нижним миром.

Его терзает мысль, что если его обнаружат другие люди, его могут поймать и выставить в цирке или музее, и он заявляет, что будет бороться за свою свободу вплоть до того, что лишит жизни тех, кто попытается его поймать. Как дикое животное, он является собственностью того, кто его поймает, хотя, возможно, я смогу предъявить права на него на том основании, что приручил его.

6 ИЮЛЯ.

Одно из опасений Фрамингема сбылось. Я был на перевале, ведущем в котловину, и наблюдал, как тяжелые облака наливаются дождем, когда увидел, как над холмом на перевале появился сачок для ловли бабочек, за которым следовал его носитель, маленький человек, несомненно ученый, но я плохо его рассмотрел, потому что когда он смотрел вниз в долину, внезапно раздался со всей мощью и громкостью паровой каллиопы огромный голос Фрамингема, поющего греческую песню Анакреона на мотив "Где ты взял эту шляпу?", и певец появился в маленькой бухточке, черная колонна его огромной шеи поднялась вверх, его зазубренные челюсти широко раскрылись.

Бедный маленький ученый. Он стоял как зачарованный, сачок для ловли бабочек выпал у него из рук, и когда Фрамингем прекратил петь, изогнулся и выпрыгнул из воды, спустился вниз с брызгами, от которых вся бухта взметнулась в воздух, и рассмеялся зычным смехом, который эхом отдавался среди скал, как смех дюжины демонов, он повернулся и помчался через перевал на всей скорости.

Почти год я пропускаю все записи. Они не важны.

30 ИЮНЯ 1897 ГОДА.

С моим другом определенно происходят перемены. Я начал замечать это некоторое время назад, но отказывался верить и списывал все на воображение. Грозит катастрофа поглощения человеческого интеллекта грубым телом. Есть прецеденты, позволяющие считать это возможным. Человеческое тело имеет большее влияние на разум, чем разум на тело. Болезненного, нежного Фрамингема с утонченным умом больше нет. Вместо него – грозное чудовище, чей шумный и простоватый говор выдает постоянно растущую грубость ума.

Он больше не интересуется моими научными исследованиями, а называет их чепухой. Его разговоры больше не доставляют удовольствия образованному человеку, а превращаются в жаргонные и рассеянные итерации о тривиальных событиях нашей обыденной жизни. И чем это закончится? Поглощением человеческого разума грубым телом? Окончательным торжеством материи над разумом, деградацией самой мирской силы и угасанием небесной искры? Тогда, действительно, Эдвард Фрамингем будет мертв, и над могилой его человеческого тела я смогу воздвигнуть надгробие, и тогда мое бдение в этой долине будет закончено.

1899 год