Самое удивительное, что история эта основана на абсолютно реальных событиях, разве что немного изменены обстоятельства, имена и кое-какие детали. В нашей стране жить так отчаянно прекрасно, потому что ты можешь выйти на улицу, открыть глаза и лицезреть непрекращающуюся комедию абсурда. Остается верить, что она не закончится драмой. Но я отвлекся.

«Иногда приходит письмо с сайта, и ты по первым строчкам понимаешь, что не случайно. Вроде бы и нет ничего, кроме фразы „Александр, хотел вам кое-что рассказать, в связи с одним из Ваших постов последних“, но в предлогах какая-то вибрация.

Вот очередной имейл от человека, попросившего имя его не называть, а с историей поступить по моему усмотрению.

У него был друг. С института. Как это часто бывает, с годами встречались все реже, но тем не менее пересекались регулярно. Он резко взлетел.

А нам всегда сложно видеться как с теми, кто рванул наверх, так и с теми, кто рухнул в обратном направлении. Тяжело найти общие темы, если один выбирает самолет настоящий, а другой – игрушечный ребенку, но и тот купить сможет только после зарплаты. Обоим стыдно отчего-то смотреть в глаза. Богатый чаще всего хочет либо поскорее встречу закончить, либо начинает искать, как помочь, иногда даже что-то получается, и друг детства превращается понемногу в должника. Отдавать, как понятно, особо нечем. Крепкая дружба становится песчаной и рассыпается.

Так, в итоге к определенному возрасту люди рассредоточиваются по компаниям схожего достатка и социального статуса. Исключительно разбогатевшие и исключительно обедневшие ожидаемо становятся одинокими. Нет, ну понятно, что деньги притянут приятелей, да и среди новых знакомых могут попасться очень достойные люди, или иногда бизнес вместе с юности ведут, но это все редкость скорее.

Написавший мне письмо как раз попал в группу умеренно успешных и поэтому жил счастливо, окруженный компанией друзей ранней молодости. А его однокурсник Федя, как принято сейчас говорить, выпрыгнул в космос. Высокомерным не стал, но на встречах курса появлялся нечасто, особенно после какой-то пьяной разборки, когда один из участников собрания „старых добрых друзей“ обвинил Федю в разграблении страны и прочих стандартных грехах. Даже потасовка завязалась. Бизнесмен ушел с солидным бланшем под глазом.

Всем потом стыдно было, так как Федя был самым обычным предпринимателем, на трубе не сидел. Понятно, что чист перед законом не был, но перед совестью обычной человеческой, говорят, долгов неоплатных не имел. Ну, разве что слыл излишне бережливым. На всякие праздники обычно дарил что-то из того, чем торговал. То все на день рождения микроволновки получают, то часы, то скидку мощную на туры куда-нибудь. Все смеялись, что ждут, когда Федя купит кладбище и будет у всех закрыт достаточно дорогостоящий вопрос. Цитировали классический анекдот: „Место на кладбище нашел, но похороны завтра“. После памятной драки встречаться друзья стали еще реже, но Федя не пропадал, звонил, иногда звал в гости за город. С детьми все, конечно, приезжали. Водные мотоциклы, футбол, шашлык, да и потом дача питерская у Феди была, скажем так, демократична. Не вызывала приступов комплекса неполноценности. Правда, Федя все больше проводил времени в Москве, семью туда перевез, так что дружба становилась празднично-сетевой. Однако про дни рождения новоявленный москвич не забыл, более того, оставался верен себе и даже практически оправдал кладбищенские ожидания.

В один год друзья по очереди получили на дни рождения сертификаты на посещение модной в городе клиники. Как раз стали появляться программы популярного нынче чекапа. Шутки по этому поводу зашкаливали. Все разумно отметили Федину исключительную расчётливость. Приходишь к нему в клинику проверяться: там, конечно, в тебе находят Большую медицинскую энциклопедию, и начинаешь бесконечно инвестировать в бизнес друга юности. В благодарственных смс и звонках умоляли Федю вернуться в торговлю бытовой техникой, он даже обиделся на кого-то, ответил, что наконец что-то толковое подарил. Трое друзей, включая автора письма, стали думать, чем Феде ответить. Собрали небольшую сумму и купили Феде подарочный сертификат на десять посещений дорогой московской парикмахерской. Именинник был лысый практически с института. Вручить вызвался автор письма. Накануне даты звонит имениннику, трубку взяла жена.

Оказалось, Федя умер месяц назад. От рака. Болел год почти, боролся, но… никому, кроме семейных, не сказал. Уехал в Германию, там и ушел, как собаки от хозяев в лес сбегают умирать, чтобы не мучить их: наверное, понимают, что сердца рвутся. Просил и на похороны никого специально не звать, а просто при случае всем сообщить. Также жена сказала, что он просил передать троице студенческой, пусть они считают его последней просьбой использовать те сертификаты, если еще не нашли времени.

Однажды мой товарищ Кирилл влип. Мы были знакомы по даче, в городе общались реже, поэтому, встречаясь летом, начинали беседу с сочинения: «Как я провел зиму».

Последнюю школьную зиму мы провели тяжело. Все готовились к поступлению, пытаясь втиснуть между тусовками репетиторов и подготовительные курсы. Некоторые еще и любовь пробовали запихать в это расписание. Ну как любовь?.. Похотливые пробы пера.

Кирилл обгонял нас всех в развитии и еще в прошлое лето рассказывал о прелестях легкой эротики. От зависти мы, как могли, пытались исключить его из наших рядов, так как слушать о живой женской груди было невыносимо, на рыбалке особенно. Ну представьте. У тебя клюет. Ты мечтаешь о леще. А тут: «А вот если еще и попросить ее…» Теряешь и сознание, и леща. Обидно вдвойне. А самому сказать нечего. За одиннадцатый класс у меня кое-как наскреблось, чем ответить, и я ждал каникул, чтобы, наконец, умножив всё, что было, на три, заткнуть ненавистного соседа.

Кирилл прибыл мрачный. Мы сели в лодку, достали сигареты «BT», я блеснул зиппой, утопленной моими кривыми руками уже через день, и поделился опытом сатанинского петтинга.

– Ну, а ты как?

– Да пиздец, на прошлой неделе родители запалили меня дома. Такая разборка была, как будто я трахался с нашим попугаем. Мать орала, что я животное и что она не потерпит шлюх в своем доме. Отец хоть молчал, и то хорошо.

После слова «трахался» я сразу понял, что могу свои невинные истории свернуть в трубочку и скурить, поэтому вновь превратился в слушателя.

– А с кем запалили-то и как?

– Да с химичкой нашей.

Мне захотелось немедленно утопиться. Именно утопиться. Потому что убийство Кирилла ситуацию бы не спасло. Он бы и из-под воды смотрел на меня с презрением и снисхождением.

Оставалась последняя надежда на то, что она старая и, соответственно, страшная. У нас была в школе учительница английского. Мы обожали дискутировать на тему, неужели и в таком возрасте она кому-то нужна. Старухе было 36. Сейчас, смотря на фотографии, могу ответственно заявить: «Я бы – да».

Наскоблив внутри равнодушия, я спросил:

– Сколько лет?

– На грани. Двадцать пять.

«Сука, блять, сука, сука и сволочь!!!» – Это были мысли.

– Если симпатичная, то можно. – Это были слова.

– Симпатичная!

– А случилось-то что? – Я начал мысленно изготавливать куклу вуду.

– Родаки уехали в Ригу и с какого-то хрена вернулись раньше. В самый разгар, прикинь, заявились. А мы так шумели, что на лестнице слышно было. У нас же дверь, считай, картонная. Так что говорить, что химию учили, было без понту. Знаешь, мама так ее обзывала… Я не думал, что она слова такие знает… Сказала, что всю жизнь ей сломает, по судам затаскает. Я за химичку волнуюсь теперь. Ну, в чем она виновата…

– И что теперь будет???

– Я пытаюсь маму уговорить, что сам виноват, что инициатива моя, что химичка ни при чем, но чего-то пока бесполезно.

– Может, отцу с ней поговорить?

– Он сказал, что я для мамы самое дорогое и ей нужно время, чтобы понять, что я вырос и в моей жизни могут быть другие женщины, и чтобы я не принимал близко к сердцу такую ее реакцию. Я задумался. А ведь правда, я же у нее один, и какая-то другая женщина в тот момент для меня важнее, чем мама. Я просто не думал об этом. Наверное, папа прав. Так что, пока мама не привыкнет к тому, что я взрослый, не буду ей особо ничего рассказывать. Папа, конечно, офигенный – так быстро мне все разложил. Тоже переживает за нее.

Я согласился с мудрым мужиком. Ведь действительно, это же практически ментальный слом для матери. Мальчик больше не только твой. Вспомнил о своей маме. Распереживался… Как все-таки здорово, когда отец тонко чувствует отношения матери и сына. И правда, папа у Кирилла крутой.

Через неделю Кирилл, стоя у картонной двери, услышал, как мама кричит его отцу:

– Не принимать близко к сердцу?! Успокоиться?! Эта шлюха сначала тебя трахала, а теперь Кирюшеньку!

Это был последний гвоздь в мои новые комплексы неполноценности. Я запил.

P. S. В какой-то из летних вечеров Кира, глотнув газированного разбавленного спирта, сообщил, что наконец понял, почему химичка после первого раза сказала, посмотрев на их фотографию с отцом, что он исполнил ее заветное желание. Мы еще отхлебнули адского пойла из дачных чашек с отбитыми ручками и согласились, что женщина тоже имеет право на мечту.

ЧАТ НОМЕР ОДИН

Олег: Привет, Лиза!

Лиза: Привет. Лаконично. Ты что, бот?

Олег: Кто? Что значит бот?

Лиза: Понятно. Пройдешь тест Тьюринга?

Олег: Кого?

Лиза: Понятно, Олег, не бери в голову.

Олег: Хорошо, не буду. Как дела?

Лиза: Я буддистка, поэтому мои дела никак.

Олег: Ого, а почему никак?

Лиза: Понятно. Не бери в голову.

Олег: Что делаешь?

Лиза: Решаю, кто виноват?

Олег: В чем?

Лиза: Понятно. А ты, смотрю, начитанный.

Олег: А ты палец в рот не клади…

Лиза: Еще один такой фразеологизм – и твои шансы хоть что-то положить в мой рот уменьшатся до нуля.

Пауза.

Лиза: Куда пропал-то, Олег?

Олег: Шансы повышаю.

Лиза: Как планируешь это делать?

Олег: Молчанием, а то ты слишком высокоинтеллектуальная для меня. И да, твои примитивные проверки на образованность я намеренно не проходил, чтобы понять масштаб высокомерия. Более того, хочу расстроить насчет «дела никак»: это довольно поверхностное представление о буддизме, и рискну предположить, твои познания о буддизме заканчиваются на прочтении Сиддхартхи.

Лиза: Сука.

Олег: Не бери в голову.

Лиза: СУКА. Откуда ты такой умный выискался. По лицу так не скажешь.

Олег: Да, мне уж говорили, были бы живы родители – предъявил бы.

Лиза: Ты же молодой? Или наврал про возраст?

Олег: Нет, все честно, сорок шесть, но я поздний.

Лиза: Давно они умерли.

Олег: Папа давно, мама полгода назад.

Лиза: Извини.

Олег: Ничего страшного. Это жизнь.

Лиза: Это да, а шутить на эти темы можно?

Олег: Шути.

Лиза: Ты в анкете написал, что первый раз зарегистрировался на сайте знакомств.

Олег: Да.

Лиза: Раньше мама не разрешала? Теперь на свободу вырвался.

Пауза.

Обиделся?

Олег: Нет, никак не могу закончить смеяться – такая шутка гениальная.

Лиза: Сука.

Олег: Твой словарный запас ругательств весьма ограничен. Мама не разрешает.

Лиза: А может, у меня тоже ее нет.

Олег: Есть.

Лиза: Откуда ты знаешь?

Олег: И папа есть, и вообще у тебя, думаю, хорошая семья – вот только тебе в ней как-то не очень по-родному, что ли.

Лиза: Ты что, телепат?

Олег: Нет, просто предположил. Шутишь много.

Лиза: Может, так. Мне пора. Завтра спишемся.

Сначала Саша Шнейдерман трубу ненавидел. Каждый день, в любую погоду, он брёл с футляром в руках в Дом культуры имени товарища Орджоникидзе, дудеть на трубе.

Слово «дудеть» Саша тоже не любил, но именно так называл процесс игры на трубе его дедушка Зиновий Абрамович.

– Ты, Саша, дуди. Ты, деточка, даже не представляешь, что такое труба! С трубой ты всегда заработаешь немножко на хлеб, немножко на масло, а если вдруг я помру, то и трефную икру.

Потом Зиновий Абрамович делал паузу и продолжал:

– Я что-то не понимаю: этому маленькому шлемазлу не интересно, почему он заработает на икру, когда я умру!

– Мне интересно, дедушка. Только не умирай, пожалуйста, – отвечал Саша.

– Интересно ему! – фыркал дедушка. Но было видно, что он доволен беспокойством внука за его жизнь:

– Когда я умру, деточка, все деньги на моей сберкнижке достанутся тебе! И чтоб ты был мне здоров!

Саша кивал, ему очень хотелось узнать, сколько же денег у дедушки на сберкнижке, но он не спрашивал, боясь, что дедушка может подумать, что Саша очень спешит с дедушкиной кончиной.

– Мой покойный брат Соломон, в честь которого тебя назвали Сашей, тоже играл на трубе.

– Но, дедушка, почему в честь него? Он же Соломон, а я Саша…

– Потому! Прекрати мне трепать нервы! Не задавай глупых вопросов. В этой стране Сашам живется немножко лучше, чем Соломонам. Это я тебе говорю, как Зиновий. С отчеством мне повезло меньше, поэтому я так и не стал директором склада, а только заместителем. И не перебивай меня, я тебя умоляю! Так вот, мой брат Соломон играл на трубе. И ты спроси меня, как он жил? Нет, деточка, ты спроси меня, как он жил, я тебе говорю!

– Как он жил, дедушка?

– Хорошо! Он жил так хорошо, что я тебя умоляю как! Он играл на танцах в горсаду каждые выходные и имел тридцать рублей. А еще он играл на свадьбах, тоже по выходным. И, в конце концов, играл на похоронах, вне зависимости от дня недели! Он играл Шопена столько раз, сколько сам себя не играл сам Шопен! И у него был не дом, а полная чаша. Румынская стенка, а в ней хрусталь! Его сын Моня поступил в зубное и стал зубным. Его дочь Беллочка вышла замуж за сына секретаря парткома и стала Петровой. Это, конечно, не совсем то, чего бы хотел мой брат Соломон, но ради секретаря парткома можно было стать немножко Петровой.

– Как это стать немножко Петровой? – спрашивал Саша.

– Ой, вэй… Не важно. Всё! Иди дуди! Я читаю газету, не мешай. Хотя стой! Дуди, Саша, еще и для души! Для души дуди! Душа – это важно!

И Саша дудел.

Со временем он научился играть на трубе довольно неплохо, и пошел по стопам дедушкиного брата Соломона, в честь которого странным образом был назван Сашей.

По выходным он играл в горсаду на танцах, он играл на свадьбах тоже по выходным, и он играл на похоронах вне зависимости от дня недели.

Дедушка Зиновий Абрамович был очень доволен.

Когда Саша закончил школу, он поступил на первый курс музыкального училища, а потом пошел в армию.

В армии, в одной из частей где-то недалеко от древнего русского города Владимир, оркестра не было.

Дедушка писал письма Саше с неизменным вопросом, дудит ли он в трубу. Саша неизменно отвечал, что да, дудит, хотя и трубы-то тут никакой не было. Вместо трубы Саша ходил в караулы, охраняя какие-то никому не нужные склады, и долгими зимними ночами напевал про себя Шуберта, Чайковского и даже Шопена.

С тех пор как Маша уехала из Карачева, ее никто никогда не называл Машенькой. Она иногда думала об этом. Наверное, потому она и уехала, потому что мама умерла, а для всех остальных она была просто Машей.

В Брянске было все не так. Говорят, что есть города и побольше, и покрасивей, но после окраины маленького райцентра этот город с многоэтажными серыми домами, длиннющей лестницей от центрального проспекта до набережной Десны, с совершенно непохожими на Машу людьми и даже с настоящими троллейбусами, ошеломил ее.

Маша работала в кафе «Ласточка». Каждое утро она ехала на дребезжащем трамвае из Бежицы до центральной площади, на которой стоял монументальный задумчивый Ленин, а прямо за вождем и находилось это кафе, где можно было быстро и дешево чего-нибудь перекусить.

– С вас девяносто три копейки. – Отбивала чек Маша на кассовом аппарате, принимала рубль и отсчитывала семь копеек сдачи.

Так проходил целый день, месяц, год…

Вот как раз через год Маша познакомилась с Павлом. Знакомство произошло в троллейбусе. Павел случайно наступил Маше на ногу, та ойкнула и автоматически схватилась за пальто Павла, чтобы не упасть.

Павел односложно извинился и покраснел. Маша, смутившись, тоже запылала.

Вышли на одной остановке, молча шли рядом до Машиного дома, постояли возле подъезда. Павел односложно сказал:

– До завтра.

И ушел.

Когда утром следующего дня Маша вышла из дома, направляясь на работу, Павел ее ждал возле детских качелей.

Так они начали встречаться, а через месяц Павел также односложно, как и всегда, предложил:

– Выходи за меня…

И покраснел.

Маша зарделась и согласилась.

Так они стали мужем и женой.

Павел не называл ее Машенькой. Впрочем, и Машей он ее тоже не называл. Он ее вообще никак не называл.

– Здравствуй, – говорил он, входя в дом, возвращаясь с вагонного завода, где работал слесарем.

– Здравствуй, – отвечала Маша. – Есть будешь?

Тот кивал и садился есть.

Через год совместной жизни у Маши произошел выкидыш, а Павел запил. Эти два события никак не взаимосвязаны – просто совпадение. Павел пил, Маша переживала.

Пьяный Павел был еще более молчалив. Ложась в супружескую постель, он сгребал Машу в охапку, становясь грубоватым и жестким, а супружеский долг исполнял так, будто мстил кому-то или пытался что-то доказать. Знать бы только, что и кому.

Пару раз Маша плакала. Она сидела на темной кухне, в окне качался желтый уличный фонарь, вокруг которого словно мухи кружили снежинки, на стене висел чулок, набитый луком, на подоконнике в плошке росла герань, а Маша беззвучно плакала, сама не понимая отчего.

Причин вроде не было. У других и мужа-то нет. А у нее есть. Ну, выпивает, а у кого мужик не пьет? Не бьет же.

Но все равно что-то было не так. Маша не знала что даже приблизительно. Просто какой-то тоненький и противный голос шептал ей, что все должно быть не так.

– А как? Как должно быть? – шептала Маша в пустоту.

Но ответа не было.

Мы вместе кино смотрели, а на экране в кадре город симпатичный ненашенский такой. Я говорю:

– Интересно, а где это снимали.

А он мне:

– Это Таллин.

– Откуда знаешь?

– Номера у машин таллинские.

Мы дальше кино смотрим – и тут у меня догадка:

– А когда мы по дороге едем и ты орешь: «Эй, Челяба, поворотник включи, долбоклюй Уральских гор». Это ты не просто так орешь?

– Нет. Это значит номера у него 74 или 174.

– А у Тывы знаешь?

– 17.

– Пермский край?

– 59, 181, 159.

– То есть ты все номера всех регионов знаешь?

– Ну да.

– Ты их зубрил?

– Да как-то сами по себе запомнились…

Он не знает, в каком ребенок классе. Я ему год уже говорю: «В седьмом», он кивает и тут же забывает.

Со списком в магазин посылаю, там уже не просто список, там схема: киноа – 2 пачки, рядом с молочным отделом, три отдела левее винно-водочного.

И он не находит! Или забывает. Или не знаю, что происходит. Я бы просто вскрыла ему черепуху и посмотрела, что там внутри.

Список, наверное, автомобильных кодов регионов России. И пара грязных мыслишек. И много воздуха. «Само по себе запомнилось…»

А он орет: «Мне вскрыть черепушку? Мне? Вот ты скажи, как ты из списка трех тысяч семисот шести друзей идентифицировала мою бывшую только на основании того, что у нее ИП.

Приперлась в ее магазин женского белья и с криками: «Можем себе позволить» и «ОН просил не жаться», купила у нее трусы в дырку за тридцать штук… Как, скажи мне, как ты ее вычислила?»

Господи, а это тут при чем? Это-то элементарно!

Так смешно было вчера. Идем по улице с Маринкой и ее мужем. Она мне рассказывает, как романтично они на Бали съездили и как муж ей там что-то подарил, а потом что-то принес, в общем, что-то радостное было ужасно.

И вот мы идем по улице, а я краем глаза вижу, что сбоку у магазина Галька стоит попой кверху, сумка на земле, а она нагнулась и в ней копается. Видно только ноги и попу – ну, ракурс такой.

И Маринка ее видит, но мы мимо проходим, делаем вид, что не заметили, беседой увлечены. Потому что мы с Галей уже полгода не общаемся.

А еще я отчетливо понимаю, что муж Маринкин тоже заметил и узнал Гальку. И, самое главное, я вижу, сообщить нам об этом хочет. Мы же мимо прошли, не заметили, а он увидел! Засёк! Радостный такой!

А я-то знаю, что это не самый лучший вариант развития сюжета, ведь мы с Галей уже полгода не общаемся, а теперь, видимо, и совсем не будем!

Но поздно! Если бы я даже на него в этот момент с сеткой рыболовной накинулась, повалила на землю и двумя руками сонную артерию пережала, он бы все равно успел восторженно крикнуть жене! Он охотник, он узрел дичь и жаждет сообщить об этом хозяину:

– Смотри, Марин, там Галя…

Маринка хмуро смотрит на него:

– Я-то вижу, что там Галька. А вот как ты это определил, милый, по ее заднице?

– Ну я э-э-это, я вообще не по заднице, я потом, когда мы прошли, я обернулся и увидел, что там у нее лицо… э-э-э-это спереди.

– Ай, не ври, никуда ты не оборачивался, ты прям четко по жопе идентифицировал…

– Неправда, я обернулся… потом… Скажи, а?

И он смотрит на меня.

Капец, лучше молчи, лучше иди и просто молчи, не закапывай себя.

– Ну ясно, а вот скажи, часто это ты оборачиваешься на баб, которые кверху жопами стоят? Все время или у тебя избирательная система какая?

– Да я никогда, просто там… ну… бэ-э-э…

– Я вчера на остановке стояла, семафорила, прыгала, руками махала, на дорогу выбежала и под колеса тебе кинулась, а ты все равно не заметил, мимо проехал. А может, мне надо было просто кверху жопой встать? Или лучше Гальку позвать?

И вот какая метаморфоза: муж из охотника превращается сперва в барана и что-то блеет, а потом в рыбу и молча ловит воздух ртом, а потом…

А потом я ушла. У меня другие дела еще были.

В самом гламурном ресторане Москвы были, где еда не очень, но заведение модное, поэтому все причмокивают.

У меня брюки с высокой талией и короткий пиджак – так, чтобы стильно и не было заметно, что старалась-одевалась-весь шкаф перемерила.

Как будто первое попавшееся надела: «не заморачиваюсь со шмотками, девочки, иначе где взять время о душе подумать».

Приходим большой компанией, нас встречают и к столику ведут.

Стол большой, можно сидеть лицом к стене, а можно лицом к залу и огромному окну, из которого чудесный вид на Москву открывается.

Я, естественно, лицом в зал сажусь, не могу лишать прекрасного других посетителей.

Заказываем напитки, обсуждаем просекко на аперитив и тут я вижу, что за соседний столик хрена какого-то приводят.

Кривой, с красной рожей, нечесаный – вообще не нашего круга.

И видно, что больной чуток: то башка у него дергается, то рот съезжает в сторону вдруг от нервного тика, а глаз примаргивает.

И геморрой на лицо, потому что он ерзает все время на стуле и перекатывается, то на одном бочке попы посидит-покряхтит, на другой перевалится.

И все это передо мной. Я в какую сторону ни посмотрю, глаз все равно на него магнитом возвращается.

Просто вот бы вперилась и смотрела как гадкий фильм какой-то, когда мухи изо рта у героя ползут вереницей, тебя тошнит, а ты оторваться не можешь, вот уже блеванешь сейчас, но мерзость завораживает.

И мысли всегда одни – кто его впустил, вот этого? Стараешься, одеваешься, столик бронируешь, за бокал шампанского полтора косаря отваливаешь, чтобы тебе вот это под носом сидело, кряхтело и ерзало?

И еще мысль: почему именно мне всегда так везет? Вот просто всегда!

То бабусю какую-то перед носом посадят, которая челюсть изо рта достает и в чашке с чаем полощет, то мужика, который супом хлюпает на весь ресторан. Один раз тетку посадили, у нее на затылке рана была огромная, в ране кровь запекшаяся и лысина по краям, – вдохновила меня эта тетя на диету строгую.

Катя жаба та еще, но ищет себя. Теперь прочитала книжку какой-то мотиваторши Петрякиной и целый месяц нам ее цитировала, «что-то там позитивное впустить внутрь, а что-то, напротив, негативное испустить…».

И вот вдруг в последней главе мотиваторша предлагает почистить свой гардероб. Так и пишет – раздайте все! Не жалейте!

Ну просто расцеловала бы Петрякину: вот прямо завтра пойду куплю ее книгу, за добро добром отплачу.

И вот Катя Жаба собрала меня и Лариску для опустошения шкафа. Говорит, вам как моим подругам первого сорта предоставляется право первой ночи. И распахивает гардероб…

А там… как висячие сады Семирамиды, только Баленсиага и Макс Мара. И началась раздача.

«Вот это один раз надевала, как-то больше некуда было… Э-э-эх, ладно. Меряйте, девочки. Тебе, наверное, подойдет, у тебя ноги красивые. Хотя и у меня, скажи, еще ничего? Фитнес два раза в неделю, плюс массажики… Ладно, это еще пока оставлю, пусть повисит, как говорится, жрать не просит, ха-ха-ха…. – «О! Юбка, помните, я в ней на свадьбе у Киры гуляла. На меня еще тогда ее муж та-а-акими глазами смотрел. Помнишь? Ну, я тебе рассказывала. Нет, ее не отдам пока – уж больно вери секси, хоть и вышла из моды. Но мода циклична, вы заметили? Семь лет цикл, я недавно в «Космо» читала». – «Та-а-а-ак, что тут еще. Это нет, это нет… Вот! Лариска, это бомба. Бери! Я теперь новый человек, мне ничего не жалко, за двести двадцать евро в Милане покупала».

Лариска втискивается в платье. Проводит ладонями по груди, по талии. «Ну как?»

Идеально!

Но по глазам видно, как старое негативное херачит по башке новое позитивное в голове у Кати. Она критически оглядывает Лариску. «Слушай, а может, еще и поношу. Пять килограммчиков сейчас скину и втиснусь. Как думаешь, Ларис, скину? Ну и я уверена, что скину. Снимай тогда, повешу пока. На кефирную решила сесть, в „Космо“ прочитала…»

В итоге маечка. «А пятнышко замоешь дома, я тебе секретик расскажу, ты не поверишь, просто капни „Фейри“ буквально капельку… и спасибо за шампанское, девчонки, классно посидели, просто психотерапия сплошная, а не вечер, да?»

Бляха муха, Петрякина, пиши второй том.

Сегодня я на Садовом стояла на светофоре. Там такой длинный красный, 280 секунд. Со мной много людей стояло. А машины ехали. И сильно пахло пылью, бензином и сиренью. И еще чуть-чуть дождем.

И все вокруг такое зеленое, весеннее, что бежать хочется, а стоять совсем не хочется. Ты стоишь, а жизнь проходит. Целых 280 секунд, 279, 278… твоей жизни. А еще нужно успеть любить: весна, она короткая, можно не успеть любить.

Пешеходы считают секунды, готовятся бежать дальше навстречу. Чему-то очень хорошему.

Но так медленно 234… 233…

И машины пыхтят по Садовке: как улитки – плотно.

И тут два бомжа подходят. Мужик чубатый такой, вонючий до смерти, борода колтунами, грязная куртка синтепоном наружу, зубов совсем мало, а рядом с ним дама сердца. Красная, всклокоченная, на костыль опирается, одна нога в огромном кроссовке, другая в гипсе, а сверху пакет из «Дикси» бечевкой примотан. Бухие оба, уже с утра, веселые…

198… 197… Мужик около нее прыгает, ухаживает, костыль придерживает, за талию приобнимает. И не знает, какой еще подвиг сделать, цветет же все вокруг, а он принц…

И тогда он шаг делает и под машину бросается, прям резко, едва-едва «ауди» остановиться успевает, он руки в стороны разводит и останавливает поток машин аки по суху.

Шесть рядов машин как вкопанные, он посередине Садовки крестом и даме своей кричит: «Идем, роднуля!»

И она медленно шаркает. Шаг, костыль, шаг, костыль. А он шесть полос держит для нее, все Садовое!

И никто не сигналит, хотя по-прежнему красный. Стоят. Потому что красиво, потому что это весна и любовь.

И мы все тоже вместе с ними перешли.

Мою. Чью ж.

Делала я ремонт в квартире, потому что люблю все красиво. И вышло правда идеально. Стены ровные, пол циклеванный, потолок белоснежный.

И вот сплю я в новосделанной квартире и даже во сне радуюсь, что все так удачно и теперь заживу всласть. Просыпаюсь оттого, что где-то капает. Метнулась — в ванной по стене течет струей.

Я по колено в горячей воде, кляну строителя — а я ведь сразу знала, что у него руки из узбекского зада торчат и усами шевелят: врезал мне трубу, она отвалилась, теперь я всех затопила, с утра придут ругаться соседи, а разрешения на перепланировку у меня нет и буду всем платить, а денег тю-тю. Я все на вот этот потолок потратила.

И, конечно, уже в дверь звонят, а я притаилась и из квартиры выходить не хочу.

Думаю, так и буду сидеть, хоть до весны, пока все у всех не высохнет.

А парень мне через дверь кричит, что это у мужика с восьмого труба в туалете рванула. Это он залил всех до второго этажа.

У меня сразу отлегло — не мне за все отвечать. Почавкала ногами в воде по своей корабельной доске — жалко, что все испортилось, но, с другой стороны, с соседями не бодаться — уже хорошо.

А я привыкла радость в малом черпать.

В общем, на другой день злобные жилички собрались на первом этаже и орут на мужика с восьмого, хотят его распнуть.

Он оправдывается, мол, не снимаю ответственности… войдите в положение… возмещу ущерб, как только смогу.

А я лифт вызываю, как будто меня не касается. Мне все — «гражданка с 15-й квартиры, вы ж сильнее всех пострадали, у вас же ремонт тока-тока, уже полгода мучаемся от вашей дрели, чуть с ума не сошли».

А я говорю: «Спасибо, сама разберусь. Видите, у человека и так черт-те что… А тут еще я со своим потолком. Ничего — высохнет».

И тогда мужик с восьмого этажа на меня ТАК посмотрел, как будто хотел мне все отдать, просто у него ничего не было. Хорошо посмотрел. Оно того стоило.

Кто-то собак спасает бездомных, а я мужика спасла. Потолок мой новый теперь в разводах и трещинах, но мы, дизайнеры, называем это «кракелюры».

Я лежала на диване и с трудом заставляла себя не закрывать глаза. Полтора суток пребывания в роддоме давали о себе знать. После вчерашнего рабочего дня я дежурила, а потом еще работала до 16 часов. Сутки выдались ударными: 30 родов, из которых 11 операций. Днем я еще прооперировала двух плановых женщин, и теперь у меня было ощущение, что все мои внутренности были вынуты, раздавлены слоном и засунуты обратно в случайном порядке. Весь организм работал как-то неправильно, и, как только я пыталась приподнять голову с подушки, чтобы распорядиться по домашнему хозяйству, подкатывало чувство, что если я сейчас не посплю, то просто умру.

Но поспать мне отчаянно не удавалось: моя старенькая, как-то разом сдавшая мама пыталась достучаться до меня со сканвордом в еженедельной газете; старший сын приставал с мудреным заданием по английскому (и кто только программу составляет — в четвертом классе написать о персонаже любимой драмы на английском языке); младшие двойняшки скакали по мне, словно по батуту, напоминая мне про мое больное нутро, пытались раскрыть пальцами мои глаза и рот и требовали читать им сказку про «Айболита». Честно говоря, мне хотелось разогнать всю эту компанию, чтобы погрузиться хотя бы на десять минут в сон, но сил прикрикнуть или даже изобразить крик у меня не было.

Голова была совершенно пустая. Хотя нет, я думала одновременно про название острова, где расположен Гонолулу (Гавайи не подходили), пыталась представить хоть какого-нибудь героя драмы и в пятый раз ловила себя на том, что повторяю строчку: «Мой зайчик, мой мальчик попал под трамвайчик…», — на этом драматическом месте у меня окончательно слипались глаза, язык и губы. Вот!

— Саша, напиши про зайчика из «Айболита» — чем не драма! — как мне показалось, крикнула, на самом деле выдавила из себя я.

— Мам, ты бы поспала. Я уже про Гарри Поттера написал в гугл-переводчике, — сообщил мне мой сын.

— А, ну да, Гарри так Гарри, — облегченно согласилась я. — Мне кажется, Оаху, — вытащила я из мозга последние знания географии, обращаясь к маме.

— Подходит, — восторженно отозвалась мама. — А вот тогда настоящее имя Парацельса?

— Господи, помилуй! У тебя еще много там неразгаданного? — взмолилась я.

— Ну, вот всего три слова осталось, — сказала мама, и мне стало ее жаль.

— Какой-то там фон Гогенгейм, а до этого не помню, — отозвалась я.

— Гогенгейм подходит, — сообщила мама. — Откуда ты все это знаешь?

— Гипоксия обостряет работу мозга, правда, потом ведет к его полной гибели…

— Мама, мама, Абилит! Абилит!

Пришлось прочитать «Айболита», затем «Федору» и «Телефон». Из последних сил напрягая мозг и проклиная составителей сканвордов для бабушек в еженедельной газете, я вспомнила, что круглогодичные ветра — это пассаты. Потом решила пару задачек из Петерсона. И в 21:30 я торжественно засунула в ванную младших. У дочки совсем спутались волосы, поэтому несколько минут отнял процесс борьбы с ними, а потом обнаружилось, что у младшего сына отросли ногти. К счастью, старший сын к десяти годам овладел искусством мытья себя, расчесывания волос и стрижки ногтей, чему я была безмерно рада.

Уложив всю гвардию спать и уговорив маму не смотреть очередной «Аншлаг», я двинулась на кухню, параллельно собирая игрушки, какие-то бумажки, грязную посуду. К 23 часам тарелки и чашки благодарно смотрели на меня с полки кухонного шкафа. «Ну хоть в лес не уйдут, как у Федоры», — пробормотала я и сама себе улыбнулась. Упражняться в остроумии было не с кем.

«О мой узёхонький диван… тебе пою я дифирамбы! — вырвалось у меня, когда моя голова коснулась подушки и усталый таз был разложен на кочках проваленного поролона. — Выкинуть бы тебя к чертовой матери! Скоро совсем развалишься!»

Наконец-то можно поспать… Я с наслаждением закрыла глаза, и на черном фоне всплыли… Я открыла глаза, поморгала, потом опять закрыла. Что за наваждение! Знаете, когда ходишь по ягоды в лесу, внимательно вглядываясь в траву, — потом закрываешь глаза, и кругом ягоды-ягоды-ягоды… Ну, ягоды-то ладно, но у меня перед глазами всплывали бесконечно рождающиеся головки детей. Я перебрала мысленно, сколько же за сутки дежурства я приняла родов: получилось, что 14 и еще 6 операций, не считая плановых наутро. Независимо от моего желания, роды стали всплывать в моей памяти одни за другими.

«Таблетку забыла выпить, — вспомнила я. — Ну и ладно, утром. Нет, моя щитовидная железа обидится. Надо принять сейчас». Стараясь не шуметь, я выскользнула на кухню. В комнате мамы светился телевизор, но мама спала. Я нажала на кнопку пульта. Экран сделался серым и погас.

Приняв лекарство, я вернулась в комнату. Душно. Приоткрыла окно. В комнату ворвался свежий воздух вместе с отдаленными звуками ночного города. Вчера одна из пациенток тоже все время открывала окно. Ей было жарко. Она вела себя беспокойно с самого начала. Не хотела лежать, все время вскакивала, потом кричала в каждую схватку. Когда ей хотели сделать обезболивание, она не смогла посидеть несколько минут, чтобы анестезиолог попал ей тоненьким катетером между позвонков.

— Как мы будем ее рожать? — спросила меня акушерка. Она неодобрительно качала головой, глядя на женщину через окно из коридора родового отделения.

— Всем миром, — ответила я.

Диван меня встретил неприветливо — наверное, обиделся, что я захотела его выкинуть. Я тихо легла, раскладывая свое тело. Что-то упиралось мне в бок: я нащупала детальку от конструктора и положила ее на пол. Но бок продолжал ныть. Я пощупала его и вспомнила, что мне досталось от той роженицы. Рожала она плохо. Кричала, сводила ноги, умудрилась даже пнуть акушерку, после чего пришлось держать ей ноги. Вот своей ногой она и оставила мне синяк. Она категорически не желала тужиться, поэтому ее все ругали, пытаясь вернуть к реальности. У ребенка началась гипоксия, и мне пришлось вытащить его вакуумом. Он пискнул и обмяк. Неонатолог заинтубировал его и утащил в реанимацию.

— Что с ним? — Женщина тут же пришла в себя.

— Ты его замучила, — раздосадованно произнесла акушерка.

— И что теперь будет?! — Женщина рыдала, переводя взгляд с меня на акушерку и обратно.

— Никто не скажет вам, что будет, потому что никто не знает. Мы все надеемся, что реанимация ему поможет.

Уходя в 16 часов домой, я завернула в реанимацию: малыш дышал уже сам и получал кислород через маску. «Ну ничего, ничего, обойдется», — подумала я.

Перевернувшись на бок, я тоже улыбнулась. Вот ее соседка, такая маленькая, миниатюрная, родила двойню сама и хоть бы раз поморщилась! Я закрыла глаза и перед глазами появились два мальчика, лежащих на одном пеленальном столике.

После таблетки отчаянно хотелось пить. «Пусть я лучше умру от обезвоживания, но я никуда больше не пойду!» Я облизнула пересохшие губы. Посмотрела на часы в телефоне: 1:10. И вот что я не сплю? Так, всё, хватит думать — надо спать!

И тут меня словно ударило током. Почему-то в голове зародилась дурная мысль. На дежурстве мне сдали женщину, которую через два часа пришлось оперировать из-за несоответствия размеров плода и таза. На операции все было как-то отчаянно не так: ткани отекли и рвались под иглой. В результате образовалась гематома по ребру матки и мне пришлось ее прошивать несколько раз, все погружаясь и погружаясь в глубь таза. А вдруг я подтянула мочеточник! Последним швом, да, последним. Он был очень низко. Я почувствовала, как тысячи мелких иголочек стали колоть мне лоб и щеки. Я вперилась взглядом в черный потолок. Так, надо вспомнить. Я пыталась вспомнить ход операции. Помню только ощущение, что прошивала очень низко, но мочеточника там не было. Нет, точно не было. Я повернулась на другой бок. Кусок сбитого поролона уперся мне в бедро. «Принцесса на горошине все-таки была святой женщиной!» — подумала я, пытаясь приспособиться к выпуклостям и впуклостям дивана. «Я его, конечно, не прошила, но могла подтянуть…» Я встала, взяла телефон и потащилась на кухню. Набрала номер.

— Кать, у тебя Перова лежит?

Обескураженная медсестра ответила положительно на том конце провода.

— Возьми ей утром кровь на биохимию и до конференции скатай на УЗИ правой почки.

— Господи, что это вы в ночи-то придумали, — хмуро ответила она, — и не спится вам. Третий час уже!

Сон совсем прошел. Я включила чайник. Открыла холодильник. Закрыла холодильник. Налила в чашку кипяток. Завтра операция предстоит Зухре, 180-килограммовой женщине. Ей 48. Нежданная беременность. Дома пятеро детей. Есть внук. Несколько лет назад попала в автокатастрофу, получила множественные переломы таза, после чего родить сама не сможет. Все осложняется еще и тем, что у нее псориаз и весь огромный живот, свисающий ниже колен, покрыт мокрыми бляшками. Через них идти нельзя. Какой же доступ придумать? Я выпиваю воду. И зачем я так низко прошила!

Пискнул кто-то из детей. Я прокралась в комнату и благодарно обвила диван собой. 3:58. Надо поспать. Всего два часа осталось. Раздались шаркающие шаги мамы, потом щелчки выключателей, дверца холодильника, звук наливающейся в чашку воды…

— Ты не проспишь работу? — шепчет мне мама сквозь занавеску, разделяющую наши комнаты.

— Нет, еще ночь. Ложись спать, мам!

Опять шарканье…

Каким же доступом пойти…

В детском саду под самыми нашими окнами включилась вентиляция на кухне — 5 утра. «Парацельс, настоящее имя Филипп Авреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм», — вспомнила я цитату из учебника истории медицины. Когда-то на первом курсе я готовила доклад по Парацельсу…

Будильник вырвал меня из объятий сна совершенно безжалостно. 6.00. По дороге на работу я еще вздремнула в маршрутке. Не поднимаясь на свой этаж, заглянула в кабинет УЗИ. Там уже сидела врач.

— Я посмотрела, все хорошо. Почка работает, — отрапортовала она мне.

В лаборатории к моему визиту тоже приготовились.

— Семьдесят два, — улыбнулась лаборантка.

Я весело, словно в двадцать лет, взлетела на свой этаж. Главное, что почка работает! Не перевязала! Не перевязала! — Прыгала я на одной ноге.

На адреналине прошел весь день. Даже операция Зухры заняла всего двадцать минут. Я выбрала самый немыслимый доступ для кесарева сечения, но и самый щадящий для всех — прямо под грудиной.

Перед уходом заглянула в реанимацию. Вчерашний малыш лежал довольный и сосал бутылку с молоком. «К матери сегодня выведем», — сообщила неонатолог.

В двадцать два часа я погрузилась, словно младенец, в безмятежный сон на своем самом прекрасном диване. «О мой узёхонький диван! Тебе пою я дифирамбы!»

А в 3:15, будучи вызванной одной из моих пациенток на роды, я уже мчалась на такси в роддом, улыбаясь свету уличных фонарей и безмолвию улиц. Я улыбалась тому, что следующее дежурство у меня послезавтра, а не завтра. А значит — я успею выспаться!

Вот бывает у вас так, что вы живете с ощущением дежавю? Я — очень часто. Все время ощущение, что это уже видела, слышала, говорила, вспоминала, даже пыталась забыть и снова вспомнить. Порой в моей жизни возникают события, словно списанные под копирку из прошлого. Но самое удивительное и смешное, что каждый раз интересно прожить это и ждать, чем же история закончится.

Так размышляя, я лежала на кушетке в салоне красоты на процедурах по борьбе с целлюлитом. Это тоже мое дежавю. Как правило, к марту месяцу я, как и миллионы женщин во всем мире, обнаруживаю, что к моим отнюдь не стройным бедрам и животу добавилось три-четыре килограмма и теперь любая весенне-летняя вещь либо не лезет, либо выглядит как оболочка для объевшейся гусеницы. Поэтому каждую весну вместе с теми самыми миллионами женщин во всем мире я устремляюсь в салон красоты или на дом к массажистке и косметологу. В этом салоне я впервые. Дело в том, что моя последняя массажистка Лена — женщина средних лет, высокая, тонкая, но с необычно сильными руками — внезапно забеременела и ушла в декрет. Я была слегка удивлена и сильно расстроена произошедшим. Лена спасала меня последние три года от трехзначной цифры на ненавистных весах. У нее было двое детей, старших школьников, и ничто, как говорится, не предвещало, но она объявила, что этой весной не сможет мне помочь по понятной причине и теперь просит меня помочь ей в мае родить. Она вяло рекомендовала мне пару своих подруг-массажисток, но салоны, где они принимали, располагались далеко, поэтому я решила поискать сама.

Вращаясь всю жизнь среди женщин молодых, говоря медицинским языком, репродуктивного возраста, я привыкла слушать их разговоры, узнавая много интересного и неизвестного мне про шоурумы, фитнес, пилатес, мезотерапию и много что еще. Не прошло и недели, как мне сдали пароли и явки массажистки, работающей на соседней с роддомом улице. Вот к ней-то я и пришла сегодня.

Узнав, что я врач из роддома, массажистка принялась причитать, что двадцать пять лет назад ей сделали кесарево сечение в этом роддоме, но не поперечным разрезом на животе, а продольным. Вот всем девчонкам, которые к ней ходят, делают теперь разрез горизонтально, так что шов под бельем и раздельным купальником не видно, а ей сделали вертикально. Подставив ей потяжелевшую за зиму поясницу и бока, я стала объяснять, что двадцать пять лет назад оперировали по-другому, другим разрезом, другими нитками. А ее молодые клиентки имеют совсем другие рубцы, поэтому способны даже сами родить через несколько лет после операции. Она внимательно выслушала, потом сказала:

— Жаль, что я рожала так давно. Теперь бы у меня был красивый живот.

Я объяснила ей, что можно сделать лазерную шлифовку рубца, она тут же загорелась этим и стала выяснять у меня, какие клиники занимаются этой процедурой.

Домой меня везла Галя. Это моя знакомая таксистка. Мы встретились с ней случайно три года назад. Я вызвала такси, чтобы ехать в роддом к очередной пациентке, и приехала Галя на своем «Рено-Логане». Галя была разговорчивая. Мы тут же познакомились. Оказалось, что мы ровесницы. Она дала мне номер телефона, чтобы я вызывала ее по утрам. Она работала на такси ночами, а утром, как раз когда я уезжала на работу, возвращалась домой. А жила она на соседней с моим роддомом улице. Так завязалось наше знакомство. Она за смешную для такси цену (чуть дороже автобуса и метро, на которых я обычно ездила) возила меня каждое утро в роддом и делилась со мной новостями жизни. Несмотря на то, что мы с ней родились в один и тот же год, в одном и том же городе, судьбы у нас сложились по-разному. Она закончила неполных девять классов, бросила школу и вышла по большой любви замуж. Через год родила старшего сына. Я в это время еще училась в школе, носила бантик, очки и готовилась к поступлению в мединститут. Еще через два года ее муж ушел, оставив Галю с ребенком на руках. Сдав сына маме, она работала челноком, таская на себе тюки с одеждой из Польши. Я в это время усердно штудировала атлас по анатомии, книги по гистологии и физиологии. Но и я, и она падали от усталости вечером, чтобы утром каждая могла заняться своим делом. В то время я и не подозревала, что мои ровесники могут заниматься этим нелегким бизнесом, взрослея намного быстрее, чем мы, студенты. Еще через два года Гале повезло встретить своего второго мужа, от которого она родила дочку. Муж имел свое прочное дело, поэтому Галя спокойно сидела в декрете и занималась с детьми. Я в это время бесконечно училась, дежурила и уже бредила по ночам своей будущей специальностью. Справедливости ради надо сказать, что на шестом курсе я тоже вышла замуж.

О своем несчастье Галя узнала через три года чудесной семейной жизни. Ее муж ушел в запой. И пошло-поехало. Вначале три-четыре раза в год, а потом все чаще он напивался до беспамятства, а потом валялся, испражняясь под себя, пугая нечленораздельным рычанием детей и избивая жену, в течение нескольких дней и даже недель. В тот период я уже работала, преподавала студентам, дежурила не меньше двух раз в неделю. Галя, разведясь через пять лет, осталась с двумя детьми, небольшой квартирой и алиментами, которых едва хватало на оплату квартиры. Чтобы кормить детей, Галя пошла работать продавщицей на ночные смены в ближайший круглосуточный магазин.

Мы, не зная друг друга, работали часто вместе: она в магазине, светящиеся окна которого на первом этаже жилого дома были видны мне, а я в роддоме. В ее магазин новоиспеченные папаши приходили из роддома опрокинуть 100 грамм и купить торт дежурной бригаде, принимавшей сына или дочку. Мне и в голову не приходило, кто продает им эти торты и шампанское. Но когда Галя показала мне «точку», где на протяжении многих лет работала, у меня ёкнуло сердце и возникла приятная муторность в животе, обычно сопровождающая ощущение возвращения в прошлое. Дежавю. Следующие несколько лет не были отмечены чем-то особенным в жизни Гали, зато у меня родился сын, а потом двойняшки. Вскоре после этого мы и встретились с Галей.

Каждый раз я сравнивала про себя наши жизни. Вроде похоже, да не очень. Все тот же город. Обе разведены. У нее двое, у меня трое детей. Обе вечно невыспавшиеся от ночных смен. Обе в первой попавшейся одежде. Я заведующая отделением в крупнейшем роддоме города и области, она таксистка, с вечной нехваткой денег, тремя кредитами и лизингом на машину. Но нам было хорошо вдвоем. Мы болтали обо всем. Я была в курсе, что у Гали новый роман, что сын покуривает спайсы, что дочка не хочет учиться. Она знала, что у меня не было никакого романа, сын благополучно учился в лицее, младшие дети были под присмотром няни. Несмотря на эти разные дороги, мы чувствовали тягу друг к другу. Галя искренне сожалела о том, что ее образование закончилось в девятом классе и теперь она не может найти достойной работы.

— Видимо, и дети ничего не добьются, — вздыхала она. — Вот бы родить еще, я бы все по-другому сделала.

Сегодня Галя выглядела крайне мрачной, молчала, не раздражалась на других водителей. Я не нарушала тишину, ощутив знакомый взгляд женщины с малым сроком беременности. Наконец она решилась:

— Вы делаете аборты?

«Ну точно», — отметила я про себя.

— Нет, Галь, не делаю.

— Наверное, мне придется. Не знаю, что делать.

— Срок-то какой?

— Да задержка 4 дня.

— Есть время подумать. Не торопитесь, прежде всего. Тем более что хотели ведь.

— Угу.

У меня есть ощущение, что меня выбрали наверху, чтобы аккумулировать вокруг меня беременных. На работе-то понятно, но удивительно то, что и в обычной жизни тоже. Каждый, с кем бы я ни познакомилась и ни стала общаться долго и плотно, вскоре объявлял мне о беременности. Вот взять хоть нашу первую няню. Хорошая девушка, за тридцать, одинокая вроде. Но, покрутившись в моей семье, через год сообщила, что нашла официальную работу, которая необходима ей для декретного отпуска. И еще через полгода родила очаровательную девочку. Логопед, посещавшая моих младших детей два раза в неделю, вскоре стала заметно округляться. Даже мастер Леша, делавший ремонт в моей квартире частями, по мере появления у меня денег, в последний визит сообщил, что его жена нуждается в моей консультации и дальнейшей помощи. Я уж не говорю про массажистку, парикмахершу и даже моего доверенного гинеколога, к которой я ходила раз в год и которая божилась, что никогда не пойдет за третьим ребенком в сорок лет, — тоже ушла в декрет! И каждый раз, ловя своеобразный взгляд, который исходит от беременной малым сроком женщины, я испытываю дежавю. И я еле сдерживаюсь, чтобы не улыбаться, когда мое подозрение оправдывается. Я смеюсь не над ними, а над своим дежавю.

Вот и теперь, приехав домой, я зашла к соседке, которая теперь сидела с моим самым младшим сыном. Меня встретила ее дочь. Мы собирали малыша в напряженном молчании. Я заподозрила ее, как только нога моя коснулась порога: в ее лице была та отстраненность, которую вызывают первые молекулы хорионического гонадотропина, выделяющегося несколькими клеточками еще даже не эмбриона. Я чувствую это каким-то чудесным образом и у себя, и у других. И зачем мне это знание и чувство? Я улыбнулась и внимательно посмотрела в глаза женщине. Она смутилась и тихо спросила:

— Можно к вам на учет встать в консультации?

Я кивнула и одновременно подавила привычную улыбку, пытаясь унять нахлынувшую муторность в животе. Я ушла, посвященная в еще одну тайну.

Как я и предполагала, Галя исчезла на пару месяцев. Все это время я исправно ходила к Анне на массаж. Как-то раз она похвасталась, показав обработанный лазером рубец на животе.

— Надо поработать над ним еще, но уже здорово! А мужу как нравится! — пропела она.

Я согласилась.

Еще через три недели Анна выглядела какой-то задумчивой.

— Как успехи в борьбе с рубцами? — весело спросила я.

— Хорошо, — неожиданно лаконично ответила Анна.

Легкий укол в животе — я вгляделась в ее лицо. Неужели и Анна… Сеанс прошел в абсолютной тишине. Я записалась на будущую неделю. Анна молчала.

Была пятница, я устала и обдумывала, как бы вежливо отказаться от массажа сегодня. Очень хотелось домой, в ванну. Внезапно раздался звонок. Сердце ёкнуло, потому что на экране значился номер Анны.

— Извините, я сегодня не смогу, — сказала Анна и помолчала, не прерывая звонка. — А вы меня не посмотрите?

«Ну точно!»

— Конечно, посмотрю. Приходите прямо сейчас, я вас подожду.

Хотя Анна работала совсем недалеко, ожидание растянулось на час.

— Даже не знаю, как и сказать. — Анна чуть не плакала. — У меня задержка и тест…

— Ну, положительный тест — это ведь не рак в последней стадии, правда? — Я попыталась ободрить ее.

Она кивнула. У нее было 7 недель.

— Я бы хотела еще родить, но возраст, — сомневаясь, рассуждала она.

— Нормальный возраст. Если есть желание и возможность — надо рожать!

— А рубец? Я ведь его почти свела…

Я улыбнулась:

— Ань, ну неужели надо думать о рубце? Я сделаю вам косметический горизонтальный разрез, какой сейчас всем делают, а старый вы потом доделаете лазером.

— Правда?

Анна так оживилась, что мне даже не по себе стало: неужели из-за такой мелочи она сомневалась в необходимости сохранить ребенка? Впрочем, у женщин бывают очень странные и порой совсем ничтожные причины или поводы для аборта. Я никогда никого не осуждаю, но удивляюсь и сожалею об их выборе.

— Вы возьмете меня на учет? А потом на операцию?

— Конечно.

Я написала список необходимых анализов и объяснила, как добраться до клиники, где я принимала.

Было почти шесть вечера. Город встал в пробках, и ехать на общественном транспорте мне не хотелось. Я позвонила в такси и погрузилась в ожидание. Машина пришла неожиданно быстро. Повезло. Выйдя на крыльцо, я увидела машину не внизу на парковке, а у входа в приемный покой. Так подъезжал только один водитель.

Галя сидела довольная, улыбалась во весь рот, радуясь, что удивила меня.

— Вот сюрприз так сюрприз! — сказала я. — Вы же только ночами работаете!

— Мне теперь нельзя! Я будущая молодая мамаша! — рассмеялась она.

— Поздравляю! Рада за вас! — сказала я вслух, а про себя подумала: — «Все-таки здорово, что не аборт».

— У меня двойня. Вы ведь возьмете меня на учет, а потом на операцию?

Где-то я уже сегодня это слышала. Дежавю.

В начале девяностых годов, во времена моего студенчества, я, как и тысячи молодых людей, упоенно смотрела «Формулу-1». Это были потрясающие трансляции состязаний в необычном для советского человека виде спорта, и, конечно, всеобщим любимцем стал Михаэль Шумахер — талантливый, дерзкий молодой парень. Мы, девчонки, тайно влюблялись в него и с замиранием сердца ждали очередную гонку. Вскоре фамилия Шумахер приобрела переносное значение — так стали называть тех, кто лихачит на дороге. И вообще тех, кто спешит и всех обгоняет.

С самым необычным случаем шумахерства я столкнулась на третьем или четвертом году самостоятельной работы в роддоме.

Была у меня пациентка Света. Она лежала почти всю беременность на сохранении в моей палате и отказывалась выписаться домой, так как боялась преждевременных родов. У нее было уже три выкидыша в больших сроках, и я не сопротивлялась Светиному желанию быть в роддоме. Света ждала мальчика. Родители и муж регулярно навещали ее и каждый раз спрашивали, когда, по моему мнению, Светлана родит. Я улыбалась и уклончиво говорила, что это известно лишь на небесах.

На 37-й неделе Светиной беременности, когда мою сердобольную заведующую отделением заменяла молодая быстрорукая и немного резковатая доктор, мне было приказано выписать Свету домой. Что я и сделала, повинуясь начальству. Ну и, честно говоря, в 37 недель родить уже не так страшно.

Неожиданно для меня Светлана попросила мой номер телефона, на случай если она начнет рожать. До этого у меня не было своих клиентов и никто еще не приглашал меня на роды.

Прошло две недели. Было около пяти вечера, я только что вернулась с работы и стряпала на кухне пирожки в ожидании мужа. В трубке задыхающийся от волнения голос сообщил:

— Это я, Света, я, кажется, рожаю!

— Где вы? — спросила я.

Ее ответ ввел меня в ступор:

— Я за городом на берегу Волги, мы празднуем покупку новой машины.

— Давайте бегом в машину, и пусть вас везут в роддом!

У меня ёкнуло сердце, потому что я знала, что роды у Светы могут пойти весьма быстро.

— Мы заедем за вами!

Минут через тридцать снова зазвонил телефон и я выскочила на улицу. Через пять минут мы уже мчались в роддом. Я сидела впереди рядом с водителем — Светиным отцом. Сзади были Света и ее муж, а в багажнике на дополнительном кресле — Светин брат. Мужчины были необыкновенно мрачны. Света полулежала и в перерывах между схватками рассказывала, что приключилось.

Три дня назад ее отец подарил зятю новую машину в ожидании рождения внука. И мужская половина семьи поехала отмечать покупку на природу. Свете было скучно, и она упросила мужчин взять ее с собой. После шашлыка Света почувствовала себя нехорошо, но связала это с перееданием. Только через два часа она поняла, что у нее схватки, и ее охватила паника.

Ехать до роддома было минут сорок, но… в шесть вечера это было не так просто. Мы пересекли длинный мост через Оку и оказались в пробке. Света усиленно дышала каждые две минуты соответственно схваткам, и в ее голосе уже слышались нотки, которые появляются за десять-пятнадцать минут до рождения ребенка.

«Воды не отходили — может быть, еще успеем», — подумала я.

Едва мы преодолели пробку, как машина начала «кашлять».

— Надо заправиться, — сообщил Светин отец.

«Только не это!» Машина встала как вкопанная за двадцать метров до заправки. Мужчины выскочили и стали толкать виновницу праздника.

Мы въехали на заправку под причитания Светы и легкое ее рычание. Я вышла и попросила поменяться местами со Светиным мужем, морально готовясь принимать роды.

В момент, когда я открыла заднюю дверь и на всеобщее обозрение предстала женщина, из которой показывается плодный пузырь, заправщик, державший в руках шланг, замер в ужасе и произнес:

— Куда вставлять-то?

— Мы тут рожаем. Давайте быстрей, — вывела я его из оцепенения.

Через минуту мы уже мчались по проспекту Ленина. Ближайший роддом, до которого было рукой подать, был закрыт на ремонт, и надежды на медпомощь в нем не было.

Из сопровождающих нас со Светой мужчин в более-менее адекватном состоянии находился только брат. Каждую схватку он приподнимался, с интересом пытался увидеть, что я делаю, и успокаивал сестру:

— Ты дыши, дыши, Свет! Еще немножко — и приедем.

— Поищите в аптечке йод или спирт, может быть, бинт найдется, — попросила я.

И парень принялся выполнять мои указания.

— Зачем спирт? — захлебываясь от волнения спросил Светин муж.

— Да уж не тебе принять, — попытался сострить отец. — Хотя не мешало бы…

Выяснилось, что отец семейства две недели назад был выписан из больницы после инфаркта. «Только не хватало мне еще сердечного приступа за рулем».

— Может быть, вам с зятем поменяться местами? — робко предложила я.

— Он права забыл, — мрачно ответил отец.

Железнодорожный переезд, на котором поезд случался не чаще одного раза в неделю, оказался закрыт. Я поняла, что до роддома мы не дотянем.

— Раздевайтесь, — скомандовала я мужчинам.

— Зачем?

— Давайте рубашки, майки — во что завернуть ребенка. Он сейчас родится.

+32, солнце слепит глаза, у всех течет пот. Окна распахнуты настежь. У меня кричит голая женщина. Я сижу с закатанным платьем, потому что по новенькому кожаному сиденью растеклись околоплодные воды. Вокруг меня трое полуобнаженных мужчин. Люди из соседних машин заинтересованно вытягивают головы в открытые окна.

На пике очередной схватки малыш выскользнул мне в руки и громко закричал. Я поняла, что вся улица, полная машин, людей, затихла на мгновение. Все слушали, как новая жизнь дала о себе знать. А через несколько мгновений все как будто ожило. Мужчины в моей машине плакали. Вокруг аплодировали люди. Многие выходили из своих машин и подходили поздравлять молодую маму.

Света была так шокирована всем произошедшим, что могла только растерянно улыбаться. Потом приподнялась ко мне и тихо спросила:

— Он живой?

Вот ведь, весь город слышит, как малыш кричит, а страх матери за жизнь ребенка настолько велик, что блокирует все ее рецепторы и анализаторы. И она не слышит и не видит происходящего. Я улыбнулась и кивнула. Света счастливо откинулась на сиденье.

Обтерев малыша майкой деда, я завернула его в майку отца и положила матери на грудь. Мальчик тут же присосался и стал громко чмокать.

— Нет, ну подумать только! — воскликнул сквозь слезы умиления дед. — Всего пять минут жизни, а он уже сосет! Шумахер просто! Все успел!

— Да уж, Шумахер! — подтвердила я, вытирая майкой новоиспеченного дяди сиденье.

Когда открыли переезд, машины вежливо разъехались и пропустили нас вперед. За пятнадцать минут мы домчались до роддома, где нас уже ждали в приемном покое и врач-неонатолог, и акушерка, и реаниматолог, и даже операционная бригада с каталкой… Все были готовы немедленно броситься на помощь. Но особой помощи не потребовалось.

С самого раннего детства у меня каждый раз появлялось чувство раздавленности и вины, когда я встречала на улице инвалида. Меня физически коробило, если я видела человека без ноги или на инвалидной коляске. Помню, как у меня замирало сердце и мне хотелось провалиться сквозь землю, когда я в очередной раз видела на углу улиц Невзоровых и Ванеева старичка-горбуна. Мы встречались почти каждый день. Он покупал свежие газеты в киоске «Союзпечать», а мы с бабушкой традиционно стояли в очереди за молоком перед магазином, который находился в подвале. Мне было лет пять. Я бесстыдно рассматривала его и с ужасом представляла, как он ложится спать и не может выпрямиться в кровати. И ужас был не от сочувствия ему, а от страха получить что-то подобное у себя или своих детей. Почему-то чувство страха за своих потенциальных детей у меня появилось очень рано — сколько себя помню.

Но самое большое потрясение бывало у меня, когда мне попадалась пожилая женщина (ей было всего лет сорок, но мне она казалась крайне старой), толкавшая перед собой огромную коляску, в которой сидел дяденька (на самом деле — парень лет шестнадцати). У него всегда было одно и то же выражение лица: он улыбался всему, что видел, и не оттого, что его что-то радовало, а оттого, что у него не закрывался рот. Мать периодически вытирала ему слюну. Его широко расставленные глаза, выпученные, словно у рыбы, смотрели в разные стороны. Уши были деформированы и находились на разной высоте. Он сидел привязанный ремнями, потому что был полностью парализован. И лишь одна рука бессмысленно перебирала край пиджака. Он был весь ассиметричный и ужасал своей несуразностью. Мы, дети, боялись его словно прокаженного, и прятались за забор, когда женщина провозила коляску мимо. «Дебил из соседнего дома» — так называли его старшие дети. Я не знала, что такое «дебил», но догадывалась, что это злое слово.

Учась в мединституте, я постепенно стала разбираться во врожденных синдромах и заболеваниях. Оказалось, что их существует великое множество. Большинство ведет к инвалидности. Нас учили, как аккуратно объяснить матери, что у нее родился ребенок-инвалид. В то время дородовая диагностика еще не была развита, даже УЗИ делали во время беременности далеко не всем. Рождение ребенка с синдромом Дауна или иной патологией было жестокой неожиданной трагедией. Времена были непростые, люди жили трудно, поэтому большинство мам, не задумываясь даже ни на секунду, подписывали отказные бумаги на больного ребенка. Но постепенно что-то стало меняться в головах людей. И все чаще малышей с пороками и генетическими синдромами стали забирать родители. Пожилые врачи вздыхали и крутили у виска, молодежь не имела своего мнения, а нам, среднему поколению, нужно было учиться поддерживать или не поддерживать решения этих родителей. К тому времени диагностика заметно продвинулась. Патологии у плода научились выявлять рано, соответственно, детей с синдромом Дауна практически не стало. Но потом появилась очередная волна: в силу разных соображений женщины стали отказываться от диагностики. Результатом явилось увеличение частоты рождения детей с синдромом Дауна.

Однажды ко мне в палату попала Елена, женщина тридцати шести лет. Первая долгожданная беременность. Лежала она у меня долго: больше месяца сохраняла беременность. Как водится, на результаты плохого скрининга на генетические аномалии внимания не обратила, на диагностику не пошла. Она была уверена, что все будет замечательно и ее долгожданный малыш не может иметь отклонений. В 35 недель внезапно отошли воды и мне пришлось Елену прооперировать.

Как только я увидела лицо малыша и почувствовала полное отсутствие тонуса его тельца, во мне все опустилось. Я разжала кулачок ребенка — точно, лишь одна общая борозда на ладошке. С тяжелым сердцем я отдала его педиатру. Та понимающе кивнула мне и вздохнула.

— Солнечный, — произнесла она.

«Ну какой солнечный? Ну какой? — говорила я сама с собой в мыслях. — Это ужасный синдром с умственной отсталостью, никогда ребенок не будет таким, как у других людей! Ни-ког-да! Ну почему она не сделала плацентопункцию? Ну почему не прервала беременность? По-че-му?! Себе же на мучение! Это все, это конец жизни. Все будет посвящено этому ребенку. Только им и заниматься. Или отдать бабушкам-дедушкам, а самой еще родить здорового!»

На третий день, придя к Елене навестить, я завела с ней разговор и высказала все то, о чем думала на операции. Елена помолчала, вздохнула, потом сказала:

— Я всегда внутренне боялась, что у меня родится ребенок с отклонениями. Но когда забеременела, почему-то решила, что все будет хорошо. Мне врач три раза говорила, что все может быть плохо по этому скринингу. Я три раза отказ писала. Если бы знать… Вернуть тот момент… Не знаю, решилась бы я сделать аборт или нет. Не знаю. Теперь ничего не поделаешь. Конечно, я бы хотела, чтобы мой ребенок был здоровым. Но я ничего не могу изменить. Я только могу сделать для него все самое лучшее, я же мама! Без меня он точно никогда ничего не добьется или вообще погибнет. Я не могу оставить его. Он мой.

Молчаливость — истинно мужская добродетель. Атос — вот эталон мужественности. Вместо слов у него дела, вместо эмоций — сила воли. Женщины, окруженные эмоциональными болтунами, от этого образа млеют. Млеют, млеют, пока такой Атос не достается им в ежедневное пользование.

Я вот в школу на лыжах ходил через лес. Шесть часов в одну сторону. С вечера выходил и всю ночь шел, чтобы к первому уроку поспеть. В левой руке тетрадка, в правой — перо, на поясе чернильница — уроки по дороге делал. Когда чернила замерзали — кровью писал. На большой перемене спал. А большие перемены у нас были по две минуты. А потом обратно шесть часов. Домой приходил, только чтобы лыжи смазать. Лыжную мазь сам делал из медвежьего помета.

У вас сейчас дома ванная, душ. А мы горячую воду покупали на черном рынке. Сто рублей ведро. И всей семьей одним ведром мылись. А вместо мыла у нас была лыжная мазь. А лыжную мазь делали из медвежьего помета. Ну и что, я уже это рассказывал! Ты еще раз послушай деда, дед помрет скоро и некому будет рассказывать. Что значит, я все только обещаю? Сказал — помру, значит — помру. Дед свое слово держит. Обещал тебе глиняную свистульку сделать — и сделал! Мало ли что ты не просил. Свистулька — лучшая игрушка. У меня в детстве и такой не было. Мне дед глиняную свистульку из фашистской бомбы сделал. Мы с братом, чтобы посвистеть, вдвоем ее еле от земли поднимали, пока она не взорвалась. Деревья в радиусе ста метров повалило, а нам хоть бы хны. Потому что здоровые были, не как вы сейчас. Все натуральное ели — грибы, ягоды, шишки, березовый сок с мякотью. А воздух какой был! Кислородные подушки тогда как делали? Выйдешь на крыльцо, наволочкой воздух зачерпнешь — и вот тебе кислородная подушка.

Но жили тяжело. Это у вас сейчас пуховики, дубленки. У меня из теплой одежды был только пионерский галстук. Им же вытирался, им же укрывался. Им же волков отпугивал.

Сейчас у вас телевизоры, кинотеатры. У нас даже немого кино не было. У нас слепое кино было! Сидишь в клубе, смотришь на стенку и домысливаешь. Фантазия такая сильная становилась от этого, что я ей дрова колол! Потому что топор занят был все время. Мать им маникюр делала всей деревне — крутилась как могла. А вместо косметики у нее смородина была. Черная для глаз, красная для губ.

Покемонов они ловят! Мы, знаешь, как покемонов в детстве ловили? Меня отец запер в сарае и поил неделю самогоном. И на восьмой день появились покемоны. Я их собрал и у пленных немцев на жвачку выменял. Мать у меня ее отобрала и давала нам с братом жевать, если мы заканчивали четверть без троек. И в тот день мы уже не ужинали. А четвертей в учебном году было девять.

Мороженое теперь на каждом шагу продается. У нас, знаешь, какое мороженое было? Когда морозы вставали, бабушка обмазывала качели медом и мы его слизывали. И ничего вкуснее я с тех пор не ел. Потому что трудом досталось! А вам сегодня все слишком легко дается. Ладно не хнычь, скажу тебе пароль от моего вай-фая. Dedushka777. Да, опять поменял! Потому что ты как придешь, сразу утыкаешься в свой телефон. А так хоть послушаешь деда, запомнишь, своих внуков пугать будешь.

За двадцать лет катания на сноуборде Леша сменил свою амуницию несколько раз. Саму доску и ботинки три раза, куртку четыре, перчаток у него было несколько пар, маску (которую Леша первые лет десять позорно звал «очками») он надевал по погоде и настроению, выбирая из трех вариантов. Даже шлем, который он очень долго игнорировал, и то успел поменять, а вот штаны…

Эти штаны были куплены двадцать лет назад вместе с остальными причиндалами, когда они с первой женой первый раз выбрались на горнолыжный курорт — в Финляндию. С тех пор в Лешиной жизни были другие жены, места жительства и работы, а штаны продолжали служить верой и правдой — серые бёртоновские штаны, с молнией в промежности для регуляции теплообмена и кучей удобных карманов. Правда, резиновые лямки уже растянулись, так что штаны, сколько ни старались защитить хозяина, все же иногда пропускали снег за пояс при падении. Да декоративная прострочка на коленках истёрлась местами. Зато в них никогда не было ни холодно, ни жарко, их можно было надевать даже в мороз без термобелья. А некоторая потрепанность штанов, как казалось Леше, придавала ему бывалый вид — столь нужное ощущение для человека, который катается раз в году.

Он уже выделял штаны в своем сноубордическом гардеробе и, доставая их из шкафа перед очередной поездкой, мысленно говорил: «Вставайте, старые штаны, едем в Альпы! Довольны? Послужите еще?» И штаны, тускло сияя облупившимися клепками, казалось, виляли растянутыми лямками и радовались, что могут еще быть полезными. Буду их носить, пока не развалятся совсем, думал Леша…

Он сидел на солнышке, развалившись в шезлонге, приятно уставший после трех часов катания. Подошел друг Серега.

— Держи! — сказал он, протягивая бутылочку «Егермайстера». — О! Да у тебя штаны поехали.

Действительно, правая штанина поехала по шву: из дырки виднелась белая подкладка, как плоть сквозь резаную рану.

— Жалко, — сказал Леша. — Хорошие штаны были. Я в них двадцать лет катаюсь.

— Оно и видно. На них уже смотреть страшно. Чего ты новые не купишь?

Действительно, подумал Леша, посмотрев на торчащую подкладку и потертые коленки с поникшими нитками.

Неприятно удивившись ценами в магазинах австрийского курорта Ишгль, он все-таки выбрал хорошие новые штаны — тоже бёртоновские, черные, комбинезонного типа, с кармашком на груди, — померил, отдал триста евро, принес их в номер и положил на кровать.

Старые штаны — мятые и, как теперь выяснилось на фоне новых, грязноватые — грустно лежали рядом, как будто что-то подозревая, даже не пытаясь выглядеть хорошо. Оставить что ли… для дачи… для грязной работы… отрывисто думал Леша. Но никакой дачи у него не было, и никакими грязными работами он не занимался. Судьба штанов была решена. Но они как будто смотрели на него, вопрошая — вот и все? Двадцать лет службы, двадцать лет тепла и комфорта внутри, снега, льда и ветра снаружи, Финляндия, Франция, Кавказ… и сегодня был последний спуск? Ладно, привезу домой и там выкину, решил Лёша, с одной стороны стыдясь своего предательства, с другой — своей глупой сентиментальности к неодушевленному предмету.

На следующее утро, стараясь не смотреть на старые штаны, он надел новые и отправился на подъемник.

— Хм, новые, — оценил Серега и достал из кармана крохотную бутылочку «Егермайстера». — Давай. За новые штаны!

Они очень старались — изо всех сил поддерживали удобную температуру внутри, не сползали, матово блестели на солнце и надежно хранили в нагрудном кармане мобильный телефон. К концу отпуска они стали уже родными и своими. Старые штаны лежали в углу серой кучей, смирившись со своей участью.

В день отлета Леша, чувствуя себя чрезвычайно мужественно и спортивно, стащил громоздкий сноубордический кофр на колесиках на первый этаж гостиницы. Старые штаны он засунул самыми последними. Парень на ресепшен с модной стрижкой и серьгой в ухе закончил ритуалы чек-аута и сказал:

— Спасибо! Приезжайте еще! А вот подарок от нашего отеля. — И поставил на стойку симпатичную стеклянную баночку. — Наш фирменный абрикосовый джем на память!

— О, спасибо! Буду есть и вспоминать! — изобразил Леша восторг, расстегнул молнию на кофре и сунул баночку поглубже в мягкие недра, чтобы она не разбилась.

— За отъезд! — сказал Серега и протянул Леше бутылочку «Егермайстера».

Дома Леша разделся и сел на диван, ощущая моральное и физическое удовлетворение от отпуска и счастливого возвращения — все пошло без накладок и без травм. Кофр лежал перед ним, знаменуя необходимость последнего рывка — распаковки багажа.

Он открыл молнию, сунул руку внутрь и почувствовал… О нет! Расстегнул пошире… О да! Банка не разбилась. Она просто раскрылась внутри и исторгла свое фирменное оранжевое липкое содержимое внутрь. Леша осторожно лизнул руку. А ведь неплохой джем! Был… Он представил доску, ботинки, шлем и одежду, перемешанные с джемом. Часы и часы отмывания, чертыхания, прилипания и отлипания, ковыряния, скобления и выскребания… Если бы проклятия были материальны, отель повалился бы прямиком в ад. На самое дно booking.com или где там еще у отелей ад…

Вздохнув и заранее содрогаясь, он расстегнул молнию до конца и открыл кофр. С того конца, где разорвалась джемовая бомба как раз лежали старые штаны, они и приняли на себя основной удар. Он начал доставать вещи по одной: куртка — вроде ничего, новые штаны — хм, вроде чистые, левый ботинок — ни пятнышка. Вскоре картина разрушений предстала перед Лешей во всей своей парадоксальной очевидности — из всех вещей пострадали только старые штаны. Поразительно, но остальные вещи остались совершенно и окончательно без сладкого!

Он достал из кофра липкий серый ком и отнес его в ванну. Штаны, старые верные штаны, решили уйти красиво и, когда от них уже никто ничего не ждал, совершили героический акт самопожертвования. Согреть они уже не могли, но решили оставаться преданными до конца, поэтому закрыли своим старым телом все вещи хозяина, включая новые штаны. И вот, потратив последние силы, они лежат, еле дыша, в ванне и смиренно ждут, когда их кинут в мешок для мусора…

Два часа Леша отскребал джем со старых штанов. Джем оказался удивительно липучим, с мерзкими рыжими волокнами, которые цеплялись за ткань и отдирались только ногтями. Тяжелые штанины безжизненно обвисали в его руках. «Нет, — бормотал он, — нет, не сегодня…»

Утром штаны подсохли и выглядели как больной после реанимации — слабыми, мятыми, бледными, но живыми. Леша отгладил их и положил в шкаф. До следующего сезона.

Я человек очень простой и говорю запросто. Предки мои тоже из-под сохи, я из семьи простейших. Чужих доходов не имели, жили собственными отходами, из них своими руками я себя и сделал. Рос, развивался и ходил — все только под себя. Ничем лишним не думал, в университетах не кончал, из-под младых ногтей матери впитал и до сих пор не обсохло. Так что я человек прямой, извилины у меня прямые, и мысли, которые я ими откладываю, тоже прямые. Не зря таких, как я, народ выгоняет в депутаты.

И вот мой первый законопроект.

Предлагаю запретить все плохое.

Объясню, как шла моя мысль по-большому. Все проблемы современного общества натекают из плохих вещей — пьянства, наркомании, фашизма, экстремизма, гомосексуализма и украинских остапо-бендеровцев. Если их всех запретить, то они исчезнут.

Но надо копать выше!

Плохие вещи делаются плохими людьми. Предлагаю запретить и аннулировать плохих людей.

Что я имею ввести под плохими людьми? Если государство видит, что гражданин номер такой-то свободный по такой-то статье сделал что-то плохое — гомосексуализм или фашизм, хотя это примерно один и тот же экстремизм, — значит он плохой. Вы установили слежку за моей логикой? Это все не так попросту, что я тут из себя излагаю. Сделал плохое, значит, плохой, вычеркиваем из поголовья, не обессы.

Далее движемся вспять по моему законопроектору.

Человек плохой, еще и если он сказал плохое. Внимание, тут клейкий момент. Говорить плохое — это значит говорить о плохом. Если запретить говорить о плохом, оно исчезнет! Не говорим про наркоманию, значит, ее нету. Даже само слово надо чтобы нельзя было. Кто про фашизм написал или слово «фашист» употребил, тот самый фашист и есть. Вообще все плохие слова надо запретить, а оставить только хорошие — Родина, Патриотизм, Закон, Крым, Семья, Победа, Ветеран, Безопасность, Стабильность. И чтобы все с большой буквы — так удобнее различать хорошие от плохих. Если только ими мысль выражать, плохого не скажешь, как ни старайся. Если трудно, можно прилагательных слов добавить — Суверенный, Национальный, Старинный, Великий и Всенародный.

Плохое тогда никак не сможет просочиться — ни людей нет, которые его делают или говорят, ни даже слов таких, чтобы описать.

Но как говорил в рифму философ Сократ, я мыслю, значит, виноват. Поэтому заодно надо запретить плохие слова думать. Кто их думает, у того лицо становится такое… как бы не наше лицо, не торжественное. По лицу узнаем и того — по Всенародным Законам Национальной Безопасности — в расход.

Так должны работать законы не покладая спущенных рукавов. Но не работают! Многие законы у нас не очень укоснительно выполняют себя до твердого конца, а просто приняты для какой-то галочки. С этим вопросом мы должны равняться смирно на законы физики, как это делал Ньютон, хоть он и Исаак, но у нас все нации почему-то равны, даже эта. Таким образцом предлагаю приравнять законы России к законам физики на всей ее территории России, включая на всякий случай Белоруссию, выходные и праздничные дни. Тогда они сами начнут выполняться, как яблоко падает на голову этого Исаака. На головы русских людей яблоки просто так не падают, но с этим мы завтра разберемся на босу голову.

Вот такой законный проект вышел из меня, он пока жидкий, но я его чую. Как говорится, лиха беда — отворяй ворота.

Спасибо за аплодисментовку!

Москва, Ленинградский вокзал, перрон. По обе стороны платформы, готовые отправиться в город Блока, Лихачева и Стаса Пьехи, досматривают последние сны начищенные до блеска «Сапсаны». Петербуржцы уже внутри, москвичи, как всегда, опаздывают. У второго вагона молодая пара. Он похож на Урганта, она — на его поклонницу. Он высокий, она встает на носочки, чтобы его поцеловать. Она не хочет прощаться — он расстался с ней уже месяцев девять как, но всё забывает об этом сказать.

— Милый, ты будешь скучать?

— Конечно, как по Мамаеву с Кокориным.

— Любимый, ну я же серьезно!

— Буду, — уверенно врет он. В это мгновение к вагону подходит еще одна пара. Женщина напоминает ему Дапкунайте, мужчина — Машкова. Ей идет улыбаться, ему вообще ничего не идет, поэтому он заправляет джинсы в ботинки и носит водолазку. Дело обстоит в Москве, поэтому водолазка, а не бадлон. По долгу службы он почвенник и консерватор. Она живет с ним уже одиннадцать лет и, значит, считай, молодая вдова. Та, что похожа на Дапкунайте, сразу нравится тому, что похож на Урганта. В ней что-то есть. Только бы она поехала одна, думает он, и так и случается. Он прощается с любимой, она с любимым и, войдя в вагон, незнакомцы оказываются на соседних местах.

— Добрый вечер! — заталкивая чехол с рубашками на верхнюю полку, здоровается он.

— Добрый! — с улыбкой на миллион отвечает она.

Присаживаясь, он берет с места в карьер:

— Могу я подвезти вас в Петербурге? У меня, между прочим, «мерседес»!

— У меня тоже.

— Но у вас же, наверное, не на газу?

Она улыбается.

— Не буду приукрашивать собственные финансовые возможности, — продолжает шутить он, — мне его отец подарил. На тридцатилетие. Папа решил, что будет символично, если машина окажется моей ровесницей. Отличный, кстати сказать, автомобиль. Единственная его проблема — неработающие правые подворотники. Но (!) я давно научился выстраивать маршрут по Петербургу так, чтобы всегда поворачивать налево…

Ей нравится, как он шутит. Она даже не скрывает этого и не отвлекается на телефон.

— До сих пор, — будто бы разговаривая с самим собой, задается вопросом он, — гадаю: где батя его нашел?!

— Быть может, купил?

— Нет, мой отец никогда ничего не покупает. Только находит! Он же у меня сторож… Ой, я сказал сторож? Он бы мне этого никогда не простил. Старший сторож! В общем, да, он у меня всё только на-хо-дит. Ванька, часто повторяет он, такие плафоны есть только у нас и на станции метро «Василеостровская». Он в нашу дачу ни рубля не вложил, думаю, именно поэтому она не совсем симметричная…

Теперь она смеется в голос. Ей нравится, что попутчик умеет шутить над собой. Забытое качество. В Москве. В ее окружении так не принято. В столице нужно вечно что-то из себя строить, быть бомльшим, чем ты есть на самом деле. А он не такой.

Они продолжают знакомиться. Вагон немного покачивает, и он рассказывает, что в три года был подло отдан в детский сад, где познал на себе удары широкой ладонью и раз и навсегда разлюбил рыбные котлеты. После сада был университет, а между эти двумя самыми важными в жизни каждого мужчины заведениями случилась школа, где ему передали наиважнейшие человеческие навыки.

— Какие? — с интересом спрашивает она.

— Челночный бег и чтение по ролям.

— А дальше? — с улыбкой спрашивает она.

— А дальше я стал серьезным.

— Дайте я угадаю: занимаетесь политикой или бизнесом?

— Лечу людей.

Дом у леса.

Терраса.

Стол.

За столом четверо.

Женщина средних лет, её супруг — мужчина средних лет, их институтский друг средних лет и молодой человек, годящийся им в сыновья. Он, впрочем, тоже приближается к возрасту, который принято называть средним.

Четверо человек средних лет сидят на веранде. Все они, кстати, и в самом деле средние, не особо выдающиеся. Люди как люди. И собака под столом тоже вполне обыкновенная, и лес за забором ничем не примечателен. Вот такая мизансцена.

Я с детства любила «старичков». Может, потому, что лет в шесть поняла, что у меня нет ни одной бабушки и ни одного дедушки. У всех были, а у меня нет.

В гости к одноклассницам я ходила, чтобы рухнуть в объятия очередной прекрасной бабушки. У одних были уютные, домашние, с булочками и вареньем, у других — с серебряными волосами, утонченные, интеллигентные, из знатных семей, с билетами в ложу Большого театра и с историями про возлюбленных белогвардейцев. Изредка дедушки тоже не плошали.

И тогда я принялась допрашивать родителей на тему недостачи таких важных персон в нашей семье.

Оказалось, оба родителя по маминой линии умерли задолго до моего рождения. Папину маму, Софью Станиславовну Станевич, я помнила смутно. Она освободилась из ГУЛАГа в начале 50-х и последние два года жизни посвятила мне: врачи вернули меня домой с неведомым диагнозом болезни сердца, бабушка уложила меня в кровать на полгода, и все эти 180 дней пролежала со мной рядом.

А вот дед, ее муж, Яков Генрихович Долецкий, покончил жизнь самоубийством. Оставил два письма, Сталину и своему сыну, то есть моему отцу, и застрелился. Через 40 минут за ним пришли НКВДэшники. Письма забрали.

Найти те письма стало для отца делом жизни. Доступа к архивам не было, тем более для «сына врага народа». В конце 70-х на голову свалилось неожиданное — но в чем-то и закономерное — везение. Главный детский хирург страны спасает внучку генерала КГБ. Генерал приехал благодарить отца сигаретами Marlboro и коньяком Camus. Отец все вернул (его любимое «я не извозчик и папирос со спиртом не потребляю»), но попросил помочь найти письма.

Однажды вечером папа вскакивает как ошпаренный и спешно одевается. Я только слышу, как он говорит маме: «Я в телефонную будку». Звонок из уличного автомата стоил две копейки. Автомат стоял рядом с домом, на Садово-Кудринской. По иронии судьбы — напротив и чуть наискосок бывшего особняка Лаврентия Павловича Берии.

Генерал вызвал отца, как в шпионском фильме, на разговор в телефонную будку, чтобы не с домашнего (прослушка!) сообщить: вынести письмо из архива невозможно. Он может только прочитать письмо вслух.

Папа пересказал нам текст отрывисто и без желания. Дед писал сыну, что отдал всю свою жизнь, силы и талант на осуществление мечты и совесть его чиста. Но, зная, что не сможет выдержать пыток, измывательств и физической боли, обрывает жизнь, не хочет совершать непоправимых ошибок, которые потом сломают много жизней. Всё.

Убить себя в таких обстоятельствах — это была сила или слабость? Родители ничего не хотели обсуждать. Много позже я прочитала у папы в дневниках, как его мать в 37-м ответила ему на вопрос, почему застрелился отец. Кратко: «Значит, у него не хватило воли. Не думай об этом. Человек он был кристально честный».

Но в свои 15 лет я решила, что ничего противоестественного здесь нет. Просто выбор: «могу» и «не могу».

И потекло дальше мое счастливое отрочество, наступала не менее любопытная зрелость. А самоубийство, сама эта тема, выскакивала на меня как чёрт из табакерки. То Толстой со своей Карениной, то Куприн с Желтковым, то Бунин с Митей, то Достоевский со Ставрогиным и Свидригайловым, то Шекспир с Ромео. И ясности по этому вопросу в голове не было.

Лет в двадцать шесть по обдуманному решению я крестилась. Через христианство и с помощью своего несравненного исповедника отца Геннадия в храме Малого Вознесения на Никитской (умер от инфаркта молодым, сорокалетним) я стала смотреть на смерть и на самоубийство иначе. Жизнь — дар Божий. И человек не может распоряжаться ею по своему усмотрению.

А еще года через два я встретилась в храме Всемилостивого Спаса в подмосковном селе Вороново — с мужчиной. Яркий, образованный, спортивный, знакомство стремительно перерастает в романтические отношения, а вскоре и в бурные близкие. Борис, по образованию африканист, работает в МИДе, в отделе Африки. Почти впроброс он говорит мне, что женат, но волноваться мне совсем не стоит, потому что «с женой мы давно не близки, отношения напряженные, уже мало похожие даже на дружбу». Я про женатых мужчин ничего тогда не понимала и выслушала с доверием и сочувствием. Впрочем, скоро меня настигло известное огорчение — ни выходных, ни совместных праздников у нас почему-то никак не получалось.

Перелом наступил, когда Борису предложили пост Посла Советского Союза в дружественной стране Ботсване. Союз доживает последние месяцы, но мы об этом ничего не знаем. Назначение послом — дело ответственное, проходит по всем каналам власти и требует проверок на всех этапах. Любой претендент на этот пост должен быть, разумеется, надежным специалистом и добропорядочным семьянином. Я предложила Борису разобраться в своих семейных отношениях, амбициях и карьерных планах — а сама тихонечко ушла в тень.

И надо сказать, искренне удивилась, когда он подал на развод. Тогдашний министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе все понимал про женщин, и я уверена, что Борис ему просто по-мужски объяснил ситуацию. Продвинутый министр разрешил занять пост разведенному.

Незадолго до его отъезда мы играли в теннис на кортах рядом с Ленинградкой. И я услышала, как странный звук перекрывает стук мячиков — это грохотали гусеницы танков по асфальту. Шел август 1991 года.

Еще в Москве Борис предусмотрительно пригласил меня стать одним из организаторов увлекательного проекта — первой глобальной выставки об истории взаимоотношений России и ЮАР. Я завелась с пол-оборота. Это же возможность поработать с учеными, историками, художниками, политиками, наконец. Перелопатила свое университетское расписание, сдвинула лекции и семинары так, чтобы успевать заниматься кураторством. Работа над выставкой к тому же требует постоянных полетов в Ботсвану для встреч с профессорами-историками Университета Претории и местными выставочными пространствами. Ну и, конечно же, с Борисом.

Какое-то время все шло по плану. Борис вручил верительные грамоты главе государства Ботсвана и приступил к своим обязанностям. А я страстно циркулирую между Москвой и Габороне, готовя выставку. Борис был счастлив, что я так увлеклась проектом, помогал мне профессиональным советом, открывал мне другую Африку, не туристическую — настоящую. Мы встречались с удивительными англичанами, которые уехали навсегда и занимались охраной и восстановлением животного мира Ботсваны, с яркими местными персонажами, учеными, политиками и художниками. Он учил меня есть сушеных кузнечиков и диковинных стрекоз, подбирать в диком буше яйца, брошенные неопрятными страусами, и правильно вести себя на веселых африканских похоронах. Валялись под черным ночным небом Ботсваны с его исполинскими звездами, занимались любовью под ветками розовой и белой бугенвиллии. Фильм «Из Африки» с Рэтфордом и Стрип помните?

И тут Борис начинает говорить, что наши отношения требуют официального оформления. А мне совсем этого не хотелось. Ну зачем?

Под давлением его настойчивых и неуклонных просьб мы регистрируем брак в посольстве. Выставку «История отношений Россия — ЮАР» успешно запускаем сначала в Ботсване, потом в Кейптауне. В роли жены посла я чувствовала себя вполне комфортно. Начала учить язык сетсван. Образование и воспитание помогали, манеры, заложенные в семье и на филфаке, оказались вполне уместны в дипкорпусе.

Жить с Борисом оказалось непросто. Он был человеком феноменальных амбиций, обожавший Африку, эрудированный и работящий. Но с глубоко запрятанным тяжелым нервом, который я не почувствовала, потому что первое время он ко мне поворачивался своей солнечной стороной.

Борис был патологически ревнив и следил за любым, на кого я бросала случайный взгляд. Делал выговоры за то, что я слишком долго и слишком заинтересованно разговаривала с американским послом — то, что посол был геем, Бориса совершенно не успокаивало. Жизнь становилась сложной и душной. У меня появилось ощущение, что я под колпаком неведомых спецслужб. Это был его личный надзор.

И вот получается, что днем у меня — интересная жизнь с волшебными открытиями, а по ночам бесконечные выяснения и давление, которое перекрывает возможность дышать. Посыпалось всё — от отношений с окружающими до секса.

Я предложила Борису отдохнуть друг от друга и улетела в Москву. На расстоянии поняла главное: похоже, я просто не составляю счастья этого человека. А я вообще люблю составлять счастье всех вокруг. В один из наших телефонных разговоров я сказала, что мы зашли в тупик, мучить друг друга нелепо и, быть может, надо подумать о расставании.

Спустя две недели раздался звонок из посольства: Борис покончил с собой. Выпил разом горсть каких-то таблеток.

Я разбилась вдребезги. Упреки, сомнения, подозрения — неужели мои слова могли толкнуть его на такой чудовищный поступок?! Неужели я виновата?!

Что было на похоронах в Москве, помню плохо. Слез не было. В крематории, увидев, как тело уходит в бездну, потеряла сознание и меня увезли на скорой. Утром проснулась с седой головой.

Много позже я узнаю, что попытки самоубийства у Бориса были и раньше. Что депрессия глубоко сидела в нем, а я ее не замечала. К своим тридцати с лишним я понятия не имела, какое это тяжелое заболевание. И думала, что его агрессивные приливы гнева имели отношение лично ко мне, а они, на самом деле, были про всю его жизнь. Может, от этого и пришёл в церковь?

Потом меня долго таскали в КГБ на омерзительные и унизительные допросы. «А не вы ли его подтолкнули? А общался ли он с компанией «Де Бирс»? А не занимался ли бизнесом на дипработе, нарушая запрет?» А я знаю?! По мне — пахал и ничего он не нарушал. В конечном итоге меня оставили в покое и отдали его дневниковые записи.

Я чуть лучше поняла его решение уйти из жизни. Тяжелый невроз был отчасти связан с тем, что ему было душно в чиновничьих мидовских рамках. Что в России, по его мнению, все пошло наперекосяк. А я на его глазах занималась всем тем, о чем он мечтал сам. И светская жизнь, и эта выставка, и поступившее мне после нее предложение работать в Москве на корпорацию «Де Бирс» — всего этого ему хотелось не столько для меня, сколько для себя. А он сидел в дипломатическом гетто, с ощущением того, что жизнь проходит.

Всё это не было финалом. Понять причину — не значит прожить до конца.

Борис был православным. Придя в себя после похорон, я поняла, что хочу отпеть его. Церковь самоубийц не отпевает. Пошла к своему исповеднику, отцу Геннадию, который понимал православие тонко и широко. По его совету я передала тогдашнему Патриарху Алексию письмо, в котором описала все случившееся, сказала, что беру послушание (в храме служить, мыть полы, чистить подсвечники, помогать по силам) и прошу дать позволение отпеть ушедшего.

После немалых хлопот моих и друзей прошение доставили по адресу, и Патриарх дал разрешение — Бориса, как положено, отпели в храме. Какой-то долг я вернула, но мне по-прежнему пронзительно жаль Бориса.

Спустя восемнадцать лет снова грохнуло. На сей раз ушёл из жизни не родственник, не дед, не муж, а добрый приятель и объект моего искреннего восхищения.

С выдающимся дизайнером моды Александром Маккуином меня познакомила Изабелла Блоу — стилист, визионер, ярчайший человек в мире моды — и ближайшая подруга Маккуина.

Замкнутый британец, любящий моду до дрожи, Маккуин был пронзительно талантлив и ни на кого не похож.

Попасть на его показы было сложно: строгий проход по именным приглашениям, фейс-контроль лучшего агентства — только профессиональная пресса и близкие друзья.

Его показы моды всегда были больше, чем артистичная демонстрация очередной коллекции. Это были своего рода театрализованные сообщения, которые он разыгрывал с помощью нарядов, людей и запрятанных, весьма глубоких, идей.

То он объявлял приход средневековой готики в нашу сегодняшнюю жизнь, и никуда нам от нее не спрятаться. То напоминал, как важен в нашей жизни танец, и тогда его модели (вместо того, чтобы с мрачными лицами ходить туда-сюда по подиуму) танцевали так, что в конце показа все снобы из мира моды аплодировали стоя. То, желая поддержать близкого друга, Кейт Мосс, попавшую в грязный скандал, выпускает в конце показа сенсационную по тому времени голографическую 3D-проекцию. В абсолютной темноте, под музыку Джона Уильямса из фильма «Список Шиндлера», мы увидим в воздухе крошечную белую точку, которая будет медленно становиться струйкой белого дыма. Струйка превратится в необычайной красоты девушку в развевающемся белом платье, и мы поймем, что девушка как две капли воды похожа на Кейт Мосс, а потом она начнет медленно исчезать в черном воздухе, снова станет белой точкой и исчезнет вовсе. Опасная эфемерность моды: была ты — и нет тебя. Элита глянцевой модной журналистики поднялась с кресел, аплодировала стоя, у многих лица были залиты слезами.

За последние двадцать лет такого воздействия показы можно сосчитать на пальцах одной руки. Довести людей, развращенных снобизмом модной индустрии, до искреннего восхищения и сострадания — пожалуй, только Маккуин один и смог.

Маккуин был импульсивным, эмоционально раздерганным и ужасно ранимым. Ну и, разумеется, приверженным разным нездоровым химическим экспериментам над своим организмом. В мае 2007 года не стало его ближайшего друга и музы Изабеллы Блоу. Летом он приезжает в Москву по случаю открытия своего магазина, дает мне интервью для Vogue с одним условием — ни слова про Изабеллу. Я ответила крепким теплым объятием. Он понял. А в феврале 2010 года скончалась его мама и друг Джойс Маккуин.

Через девять дней после ее смерти и прямо перед парижскими показами мы узнаем, что Маккуин умер. Повесился. Все понимали, что смерть матери для него трагедия, но никто не мог предположить, насколько она поставила под угрозу его собственную жизнь.

Уход Маккуина поставил жирную точку в том, что я бы назвала высоким дизайном моды. Многое из того, что он делал, было своего рода вершиной профессии.

Две-три недели всех лихорадило от горя, а также от мысли «что же будет?». Отменят показ в Париже?! Ателье принимает решение довести начатую им работу до конца и все же выступить в Париже.

Ассистенты Маккуина не только завершили коллекцию, но и превратили показ в своеобразное прощание с героем.

В роскошном парижском особняке действо происходило в несколько сеансов. Один за другим. На каждый приглашали 10–12 человек, не больше. Едва поднимали глаза на вновь пришедших. Когда под тихую классическую музыку вышла первая модель, казалось, что за кулисами стоит живой Маккуин. Всего шестнадцать выходов эдаких красавиц эпохи Возрождения с византийскими мотивами.

Они проходили мимо нас, разворачивались в конце залы, и уходили. Больше ничего. Ясный и сильный способ заставить всех ощутить утрату.

Кто-то пытался записать, кто-то просто смотрел. Многие сквозь слезы. И в то же время в показе не было ничего похоронного, никакой пафосной скорби. Аскетичная дань гению, без сценических и световых эффектов, без пафоса и цветов.

Эти трое мужчин — мой дед, мой муж и мой друг — совсем разные люди, из разных поколений и с разной степенью близости ко мне. Но вопрос остался. Он мучает всех, кто соприкоснулся с такой бедой. Почему? С чем не справился? Кого предал? Чего испугался? Сошел с ума?

Во многих языках мира для описания самоубийства есть формулировка — «добровольно ушел из жизни». Так вот. Никакой доброй воли в самоубийстве нет. Оно всегда происходит под давлением. Будь то перспектива пыток и измывательств, или страх перед утратой таланта, потерей успеха, страх одиночества и беспомощности или просто страх жить.

Эти три человека наполнили меня своей жизнью, а не своей смертью. Они и сейчас числятся мною среди живых. Просто стоят чуть особняком.

А вы не замечали, что некоторые мужчины, выбирая продукты, никогда не догадываются, что есть срок годности?

Хотя давайте обо всём по порядку.

Женщины в России обожают метросексуалов, потому что у нас метросексуалы — это не мужчины, которые придают большое значение своей внешности, а те, которые ходят с женой в Metro. Нет ничего сексуальнее для нашей женщины, чем внешность мужчины с тележкой, полной продуктов. Одним словом, охотник. Самец. С другой стороны, есть субтильные мальчики с бородой канадского дровосека, ежеминутно её поглаживающие, как бы проверяющие, на месте ли ещё их мужественность и сексуальность или они уже убежали за смузи. Вам смешно, а им мачково. Мачково — это когда очково, что ты уже не мачо. Этих инфантильных хлопчиков опытные женщины берут только со скидкой, а неопытные, к сожалению, умудряются переплачивать самым дорогим, что у них есть, своей молодостью.

А вот на вершине женской пищевой цепочки… стоял Семён. Таких, как он, как правило, съедают сразу после секса. На упаковке с Семёном всегда красовались три крупные цифры: 18+, 50+, 80+. Которые обозначали возраст, вес и уровень интеллекта. То есть, как вы правильно заметили, он был желанным для женщин с любыми цифровыми диапазонами.

Этакий гусар, при виде которого прекрасный пол готов был бросать в воздух не только чепчики, но и другие лишние для гусар предметы женского гардероба. Весёлый, красивый. С фигурой банино спьяджа, итальянского пляжного спасателя. Это типа такой красавчик, стул-вышка которого всегда направлена не в сторону плавающих потенциальных утопленников, а на пляж, чтобы прекрасная половина лежаков могла воочию неторопливо млеть от созерцания Спасателя… их внезапно одиноких душ. Особо опытным банини достаточно вместо спасательного круга бросить чуть прищуренный взгляд, и вечером чья-то жизнь спасена. Ну, честь потеряна, а жизнь спасена. Да и кто её будет искать-то — честь. Да еще на итальянском побережье! Кто не хочет её потерять, надо оставлять честь дома. Вышла за дверь, сразу раз её под коврик. А вернулась из Италии — нашла её целой и невредимой. Отлично. Можно нажимать на звонок.

Ну, это отдельная история, а мы вернемся к нашему герою. Женщины менялись с такой скоростью, что квартиру Семёна можно было уже по аналогии с мысом Доброй Надежды запросто переименовывать в мыс Доброго Семёна. Потому что Семён не отказывал никому.

Так прошли годы. Опытные женщины в России по-прежнему предпочитали метросексуалов, неопытные всё так же расплачивались молодостью за выбор инфантильных «канадских дровосеков», но любили и тех и других. А вот немолодого Семёна Романовича не любил уже никто. Да и сам, потрёпанный в постельных баталиях гусар, теперь больше всего на свете любил… диван, да так, что с течением времени вмятина на нём стала точно соответствовать фигуре Семёна Романыча в положении на боку, смотрящего телевизор.

Из былых сексуальных трофеев у Романыча осталась только шведская семья — стол и два стула из «Икеи».

С настоящей семьей, как вы понимаете, у Семена не сложилось. По году, месяцу жили многие, но все ушли. Каждая новая пассия если и не съедала после очередного секса, но кусочек души откусывала точно. И в итоге у Семёна внутри не осталось ничего. А пустышку через год выплёвывают даже маленькие дети.

Хотя нет. Ушли не все. Остался британский кот. Черчилль. Если вашего кота зовут Черчилль, то, по определению, худым он не может быть никак. Ну, сигары он может, конечно, и не курить, а вот толстым и умным однозначно быть обязан. Еще котенком с собой его принесла одна из многочисленных в то время претенденток на долгое семейное счастье. Но через месяц она уже съезжала от своего счастья не оглядываясь. Это только наши женщины могут собираться в театр целый час, а съехать навсегда они готовы за пять минут. А вот Черчилль уезжать от Семёна наотрез отказался, как и бойкотировал все последующие попытки другими многочисленными претендентками забрать его с собой от этой бездушной, бессердечной скотины Семёна.

Отношения Романыча и Черчилля были очень странными. Они как будто существовали в параллельных вселенных. Спали в разных комнатах, ели в разное время и если вдруг пересекались в коридоре, то старались не смотреть друг другу в глаза. Складывалось ощущение, что Черчилль не съезжал только из-за того, чтобы претендовать на квартиру, ну, если что вдруг с Романычем. Хотя на самом деле было всё с точностью до наоборот.

Говорят, кошки лечат душевную боль. Возможно. И Черчилль был бы очень рад это сделать. Но у Семёна не осталось чему болеть. Мебель. Нечего лечить. Поэтому старому Черчиллю оставалось только довольствоваться пустотой.

И вот однажды второй день кот ничего не ел и лежал на одном месте.

— Алло, это ветеринарная клиника? У меня кот два дня ничего не ест. Лежит на одном месте.

— А лет сколько?

— Шестьдесят.

— Да не вам. Коту.

— Ну где-то 15–20.

— Так он у вас долгожитель. Обычно коты живут 12–15.

— Пятнадцать?

— Ну да. К сожалению, у каждого из нас есть свой срок.

Семён повесил трубку, первый раз за всё время взял Черчилля на руки, сел в кресло и положил его на колени. Британец лежал на спине, тихо прерывисто дышал и смотрел Семёну в глаза. Веки постепенно опускались, но он силился их поднять, как будто хотел что-то прочитать в глазах Романыча напоследок и без этого не уходить. На самом деле он искал в них не жалость или сочувствие к себе, а пытался найти искорку жизни, соломинку, за которую Семён сможет зацепиться потом… ну… потом.

Романыч поднял глаза и увидел перед собой зеркало. Как давно он не смотрелся в своё отражение. На него глядел довольно обрюзгший, лысоватый, неопрятный человек с прозрачными пустыми глазами. В голове звенел голос из трубки: «А лет сколько? Ну, да. К сожалению, у каждого из нас есть свой срок».

Мужчина — такой же продукт. Кто-то огурец, кто-то фрукт, но у каждого есть своё время.

А вы не замечали, что некоторые мужчины, выбирая продукты, никогда не догадываются, что есть срок годности…

Искусство требует жертв. Но почему оно выбрало именно восемнадцатилетнего Аркадия Рабиновича — не понятно. Не, ну почему оно выбрало скрипку для четырехлетнего Аркаши понятно, почему предлагало любить себя каждый день по 4 часа занятий без перерыва — тоже понятно. Однако для чего именно Аркадия искусство делегировало на переговоры с местными гопниками по разъяснению разницы между скрипкой и контрабасом — непонятно.

Уже после первого предложения «Господа, это не контрабас…» обмен мнениями был закончен. Аркадий лежал на земле, смотрел на огромное небо, которое для левого глаза быстро начало сужаться до опции «Ночь». «Бланш. Какое красивое французское название», — подумал он и с умиротворением закрыл здоровый глаз. Вокруг кипела дворовая жизнь. Где-то слева скрипели фальшивыми нотками раздолбанные качели, в песочнице шла очередная война за территорию и ресурсы, на школьном поле играли в мяч. Кстати, о футболе. Аркадий искренне не понимал, как можно, например, научиться играть на музыкальном инструменте, если в течение двух часов двадцать два бугая будут отнимать друг у друга скрипку, при этом пинаясь и изображая трупики, если инструмент вдруг отобрали. Наверное, поэтому, как не без основания полагал Аркадий, в российском футболе интеллигентных фамилий можно было едва ли набрать на квартет.

— Ну что, внучок, пчёлка укусила? — послышался голос сверху. Аркадий открыл здоровый глаз и увидел склонившуюся над ним старушку восточной внешности с очень странными желто-зелёными глазами. — А хочешь стать сильным и никого не бояться? — продолжила она.

— Да! — не задумываясь ответил Аркадий и тут же обреченно вздохнул.

— А ты готов променять искусство в себе на смелость и отвагу?

— Да! — в отчаянии крикнул Аркаша и ударил кулаком по футляру со скрипкой.

— Закрой глаза, скажи: «Без булдырабыз» — и всё сбудется.

— Без бул-дыра-быз, — медленно повторил Аркадий таинственные слова и опустил здоровое веко.

— Призывник Рабинович!!! Ё твою мать, здюк в бабьем сарафане. — Аркадий ошарашенно открыл глаз. Он находился в военкомате, правда, не в сарафане, а в одних трусах. В шеренге таких же «пчеловодов» с бланшами под одним глазом. Перед ним стоял и орал старший прапорщик Головком, уже немолодой человек, сорок лет несущий на себе тяжкий крест неправильного ударения в своей фамилии.

— Повторяю… (пауза), моя фамилия Головком на, а голомвка… (очередная пауза) — это то, чем вы думаете, бль, когда голливудскую голоёбицу на порносайтах смотрите.

Как и подобает горячему апологету орфоэпии — старший прапорщик Головком никогда не позволял себе обсценной лексики. Он все матерные слова… проглатывал, причем полностью, поэтому во время пауз он слегка краснел и давился воздухом, хотя не исключен вариант, что он давился и матерными словами, потому что к сорока годам, как вы понимаете, его черепная коробочка уже была всяко переполнена. А огрызки слов типа — ё, — на, — бль, — здюк — это не мат, это фонетические хвостики, смысловые ниточки, за которые можно было вытащить при желании весь богатый и тщательно скрываемый внутренний мир старшего прапорщика Головком.

Рядом с Аркадием стоял Миша Кац, такой же худощавый юноша с заплывшим глазом. Как и Аркаша, совершивший свой дьявольский обмен искусства перевода иностранной поэзии на смелость и отвагу. Слушая старшего прапорщика, Мише практически синхронно удавалось перевести того на цитаты великих людей.

— Ты у меня… Рабинович, будешь ОДИН… всю ночь очко драить, — орал Головком.

— В одиночестве человек часто чувствует себя менее одиноким. Байрон, — машинально тихо переводил Миша.

— Я из вас… дерьма гражданского, буду лепить вот этими руками настоящих солдат! — отчеканил прапорщик и гордо посмотрел на свои ладони.

— Сознание своего несовершенства приближает к совершенству. Гёте. — Миша продолжал жечь.

— Призывник Кац! Что вы тут бормочете, как в гостях у бабушки?

— А я бы, товарищ старший прапорщик, не отказался от такой зоны комфорта. Печка, бабушка. Как профит: пирожки с малиновым вареньем.

И тут старшина роты Головком выдал свой очередной шедевр, от которого выпали челюсти не только у призывников-ботаников, но и у Гёте с Байроном, понимающих, что скоро в их Великую Галерею Цитируемых ураганом ворвётся еще один товарищ на букву «Гэ».

— Призывники! В зоне комфорта вас ждёт не бабушка с пирожками, а дедушка Альцгеймер. Вне зоны комфорта — дедушка Паркинсон. И только в армии вас ждут доблестные ракетные войска. Гордитесь — это единственные войска, где в солдатскую еду не добавляют бром.

Аркаша вздрогнул. Радиация и таблица Менделеева — все 24/365 как по расписанию — это к бабке не ходи, добро пожаловать. Блин. Ну и где же здесь обещанные смелость и отвага? Тут же перед глазами всплыла таблица Менделеева, где в квадратике под номером 95 между Pu (Плутоний) и Cm (Кюрий) можно будет смело вписывать новый элемент Ak (Аркадий), с периодом полураспада — год. Аркаша так с ужасом и представил себя через год — полураспавшимся полулысым дембелем с вялым Тополем-М, который так и останется М на всю его дальнейшую жизнь. Аркадий испуганно посмотрел по сторонам и встретился взглядом с Мишей. В глазах того читался такой же репродуктивный страх.

Свой нынешний бланш под глазом студент филфака Кац получил от местной гопоты, попросившей у него спички. Миша машинально хотел процитировать Михаила Круга, Токарева или, на худой конец, что-нибудь из «Лесоповала», но вылетела, к несчастью, Сафронова:

— Поэт хренов, — угрожающе сказал один из спичконуждающихся.

— Не Хренов, а Сафронова, — машинально сострил тут же Михаил.

Удар в глаз был, в общем-то, ожидаемым, но от этого не менее сильным и чётким. Миша лежал на земле, над ним склонился один из гопников и торжествующе произнёс:

Вся толпа начала дико ржать, а гордость всего филфака Михаил Кац с горечью осознал, что проиграл поэтическую дуэль первый раз в своей жизни без вариантов. И вот здесь в военкомате это воспоминание неожиданно прошибло его до седьмого пота. А что, если вдруг вместо слова «десантник» подставить «ракетчик», то быдлостих приобретает сразу зловещий и сакральный смысл. И слово «спички» здесь уже… лишнее.

Ракетчик — как член без яичек. Мишу передернуло. На филфаке мужику без яичек, как нетрудно догадаться, учиться смысла никакого, тогда уж лучше в Бауманку. На курсе Мишу все девчонки за глаза звали Николаем Чудотворцем, потому что в его руках оживали даже бревна. Блин, а тут — ракетчик. Он с тревогой посмотрел на соседа справа — Бориса Гаврилова, но тот безмятежно и с воодушевлением пережевывал новость про ракетные войска. А вот у парня слева, Аркадия, в глазах уже стоял ужас всех еще неродившихся будущих поколений и руки машинально ниже пояса сложились в форму щита Капитана Америки.

Кстати, пара слов о Борисе Гаврилове, в девичестве Борисе Голдберге, да-да, в девичестве, потому что Боря, набравший море долгов и кинувший половину родного города, для заметания своих заячьих следов готов был поменять не только фамилию, но и пол. Однако перспектива отслужить год в какой-нибудь «звезде» нашей Родины показалась Боре более заманчивой и менее операбельной. Из всех долгов перед кредиторами Боря решил ограничиться только погашением долга Родине. Поэтому Боря Голдберг, а теперь уже Борис Гаврилов с удовольствием и неподдельной северокорейской радостью встретил новость о ракетных войсках. Воображение рисовало секретный лес, командный пункт и Борю в боевой готовности нажать кнопку и решить судьбу какой-нибудь вражеской страны. Очень почётно и ответственно, хотя… если враги вовремя подсуетятся, то Боренька готов и на компромисс. Мирное небо, счастливые детские голоса. Недорого.

А вот Мишу, а особенно Аркадия, перспектива разменять музыкальные гаммы на гамма-облучение не прельщала никоим образом.

— Товарищ старший прапорщик, а можно выбрать не ракетные, а, например, десантные войска? — робко и с тревожным ожиданием спросил Аркаша, продолжая на всякий случай руками бережно охранять покой будущих поколений.

— Рабинович, ну ё твои верхние полушария. Ты на себя посмотри. Какая из тебя, на, десантура, на, с таким бараньим весом. Вот сбросят тебя с парашютом над линией фронта, и если ветер занесет в тыл противника, то расстреляют как диверсанта, а если в наш тыл, то как дезертира. — Настроение прапорщика постепенно окрашивалось в философско-снисходительную палитру, речь текла мирно и безмятежно и ничего не предвещало беды.

Как вдруг один из десяти призывников в шеренге, желая что-то спросить, произнёс это:

— Товарищ старший прапорщик Голомвка, а разре… — И осёкся, как будто невидимая гильотина отрезала ему язык прямо на букве Е. Лучше бы она это сделала раньше — до неправильного ударения в фамилии старшины роты, а еще лучше — ещё раньше, где-нибудь в классе восьмом сразу после звомнит, а не звонимт. То, что орфоэпия, наука о правильном произношении слов, — это наука, написанная кровью, старший прапорщик Головком начал доказывать незамедлительно. Сначала он, как осень в ракетных войсках, за секунду стал багровым и минуту ничего не говорил, а только молчаливо хватал воздух ртом, наполняя беззвучно свою черепную коробку обсценной лексикой.

Месть была жестока. Причем сразу для всех десятерых. Как в Золотой Орде. Облажался один — бошку отрубали всему десятку. В армии это главный воспитательный приём для провинившегося. Важно не наказание, которое он получит от начальника, а то, что с ним сделают вечером остальные девять негритят. В нашем случае это даже было страшно представить. Под звуки марша «Прощание славянки» лица неславянской внешности многонационального подразделения в трусах, с вёдрами и тряпками были отправлены на устранение Всемирного потопа в военкоматовский сортир.

Если вам кажется, что после туалета для посетителей в полку ДПС или единственной биотуалетной кабинки на всероссийском фестивале пива вы видели всё — вы глубоко заблуждаетесь. До военкоматовского туалета — Вы. Не видели. Ничего. У жильцов близлежащих с военкоматом домов есть народная примета. Если в воздухе стоит запах хлорки — значит, старшину роты снова кто-то назвал Голомвкой. А Головком хлорки для такого случая не жалел. От такой концентрации из туалета сбегали не только все бактерии и вирусы, но и молекулы кислорода.

Прошло два часа. Многонациональное и многострадальное подразделение продолжало переносить все тяготы и лишения воинской службы. Хлорка была везде. В глазах, носах, коже и даже уже начала отравлять мысли.

— А может, всё вернуть назад, Без Булды… блин как там, — кашляя и выжимая тряпку, размышлял Аркадий.

— Блин, тебя тоже бабка сюда перенесла? — вдруг разволновался Миша, — Без булдырабыз, она сказала.

— Без Булдырабыз, верните нас назад, пожалуйста, — чуть ли не хором, как мантру, начали повторять раз за разом Аркаша и Михаил.

Не помогало.

— Блин, а что это обозначает? — задумался вслух Аркадий.

— Мы можем! — вдруг встрял Алмаз Байрамгулов, призывник из Башкирии. Судя по его глазам, было непонятно, то ли у него бланши под обеими глазами, то ли он всё-таки «пчеловод» с детства. Поэтому что ему удалось поменять на смелость и отвагу — оставалось для всех загадкой.

— А как будет «мы не можем»! — предложил версию Михаил.

— Без булдырмайбыз.

— Без булдырмайбыз, — громко крикнули Аркадий и Михаил.

Вдруг в туалет вбежал дежурный и крикнул всем срочно строиться для сверки личных дел. Аркаша и Миша с надеждой переглянулись.

В коридоре стоял подполковник секретного отдела со стопкой документов.

— Иванов.

— Я.

— Гаврилов.

— Я.

— Рабинович.

— Я.

— Хм. Рабинович? — как-то удивленно для себя повторил секретчик и отложил личное дело отдельно.

— Байрамгулов?

— Я.

— Кац.

— Я.

— Кац? — еще сильнее удивился подполковник. — Так… всем разойтись.

Через двадцать минут в туалет зашел старший прапорщик Головком и громко рявкнул:

— Рабинович, Кац — на выход. Одевайтесь в свою гражданку — и домой. Закончилась ваша служба в ракетных войсках, дрыщи. Так и уйдёте девственниками, не испытав дембельского оргазма…

Как-то не особо проникшись масштабом такой утраты, Михаил и Аркадий бросили тряпки и направились к выходу. Они шли мимо охреневших со щётками и ведрами будущих защитников Родины, в глазах которых, кроме хлорки, стояло невыносимо горькое сожаление о недостаточной интеллигентности своих фамилий.

Прошло два месяца. Москва. Международный конкурс имени Чайковского. Номинация «Скрипка», финал. Аркадий Рабинович играл каденцию Витольда Гертовича, которую ни в Советском Союзе, ни в России ввиду невероятной сложной техники не исполнял никто. Зал замер на полувдохе, а великие композиторы на портретах, наоборот, задышали часто и взволнованно. Скрипка пела и создавала в воздухе невероятную палитру звуков, казалось, само волшебство управляет смычком Аркадия, а где не хватало волшебства — Аркашу подстёгивал до сих пор стоящий в голове запах хлорки. Последняя нота как контрольный выстрел — зал выдохнул и взорвался аплодисментами. Все встали. За исключением пожилой дамы восточной внешности со странными желто-зелёными глазами. «А из него будет толк, — улыбнулась она. — Без булдырабыз».

(Читать не торопясь, под дождь.)

Одиночество село у окна. Оно любило эту кафешку с видом на самую оживленную улицу и неприметным входом со двора. Посетителей было, как всегда, немного: входную дверь могли найти только избранные, а второй раз сюда редко кто хотел возвращаться. Одиночество тому причиной. Сола каждый раз садилась у окошка и выбирала в уличной толпе своих, сканируя кончиками пальцев через оконное стекло теплоту человеческих сердец и одиночество их закрывшихся душ. Например, вот эта пара, что стоит у витрины через дорогу, соприкасаясь губами и кончиками носов, он — растворяясь в её глазах, она — в его мягких ладонях.

— Люблю, — его слова.

— Я тоже.

— Я буду вечно, — его слова, слова…

— Но не забудь.

— Тебя? Конечно.

— Айфон…

— Всегда я буду рядом.

— Десятый Эс.

— Твой голос. До мурашек.

— И не забудь чехольчик, Влад.

«Мой клиент», — вздохнуло Одиночество. Сердце — цвет красный. Одиночество максимальное — 10 баллов. Она — цвет сердца синий, одиночество — ноль. «Тяжелый случай, — подумала Сола, — сегодня начну с него. Привет, Влад! Я — Сола, твое одиночество, жду». — И посмотрела на него сквозь стекло необычной кафешки.

— Айфон? — внезапно осёкся Влад. — Айфон… ну да, конечно. Только обещай, что заряжать его я буду всегда моим сердцем.

— И чехольчик, Влад, вот тот со стразами, который я тебе показывала.

Влад посмотрел в глаза Марине, в которые он так любил проваливаться каждый раз, когда стоял очень близко, и вдруг в них увидел лицо незнакомой девушки, которая сказала: «Привет, Влад! Я — Сола, твоё…»— А дальше он не расслышал — прервал голос Марины:

— Может, посидим где-нибудь?

— С удовольствием, я знаю отличное местечко. — Влад уверенно направился в маленькое кафе напротив, хотя видел его первый раз.

— А где здесь вход? — разочарованно спросила Марина.

— Я знаю, — продолжал удивлять самого себя Влад, и они юркнули в неприметную дверь со двора.

Сев за первый свободный столик, он оглянулся. Странное ощущение одиночества в общем-то приятном интерьере кафешки. Вроде за столиком с девушкой, которая не умолкает, а кажется, что сидишь один на подоконнике, обхватив колени, а между тобой и жизнью — одностороннее стекло. Ты жизнь видишь, а она тебя — нет. Как в детстве. После маминых слов: «А Влад сегодня не выйдет, болеет», — жизнь уезжает на лифте.

Ты смотришь в окно, как твои друзья играют в футбол или хоккей, и переживаешь с ними каждое мгновение, победу и неудачу, а они с тобой — нет. И как хочется, чтобы кто-то из них вдруг остановился и просто тебе помахал в окошко рукой. Увы, не суждено. Одностороннее стекло. Как и сейчас. Замедлил шаг. Ушла волна. Теперь лишь спины вамжны для людей, как их догнать и обогнать, а все отставшие — сорняк.

Вдруг в углу у окна Влад увидел очень знакомое лицо. Да, точно, это же девушка из глубины Марининых глаз. Он встал и направился к ней.

— Мне кажется, я вас знаю.

— Теперь да. Я — Сола, твоё Одиночество.

— Моё? Но я не…

— Твоё. Если уж увидел меня в глазах любимого человека, значит, точно твоё.

— А ты симпатичная.

— Смотри не влюбись — привыкнешь ко мне, одиночеству, и уже не уйдёшь. Гони меня.

— Всё хорошо. У меня есть любимая девушка.

— Посмотри, — одиночество кивнуло на Марину.

Та сидела одна за столиком и продолжала без остановки что-то рассказывать пустому стулу, где сидел Влад.

— Марина… Марина, я здесь, — сначала шутливо, а потом встревоженно, даже привстав, произнёс он.

— Не переживай, она тебя не слышит, она тебя никогда не слышит.

— А почему я увидел тогда… тебя только сегодня?

— Сердце. Теплота твоего сердца тому причиной. Чуть остынет — и прощай, Марина. А она не пропадёт. Синее сердце и одиночество ноль — идеальное сочетание. Завтра же кто-то другой будет уже проваливаться в глубину её глаз.

— И что, это сочетание и есть рецепт счастья? — с досадой в голосе спросил Влад.

— Конечно, нет. Она придет ко мне сюда лет через двадцать. Будет у неё семья или нет, она всё равно придёт. А я уже не помогу. Одиночество просто будет всегда вокруг неё. Кстати, со мной легче, если человек один — ему можно заказать кофе и ждать, а если я пришла в семью, то одиночество заливается алкоголем. Початая бутылка как личный домашний психотерапевт. Посмотри, кто в этом кафе что пьет, сразу поймешь: семейный или нет.

— А что, здесь все…

— Да, это я всех пригласила.

— Блин, как всё не очень. А бывает джекпот — сердце красное и одиночество ноль?

— Дети. Но не все. Посмотри сквозь мои пальцы на людей, видишь? — Сола положила кисть на стекло, Влад подошел и сквозь ее пальцы увидел цифры и россыпь сердец над каждым человеком на улице.

— А знаешь, у кого из детей почти всегда красное сердце и ноль одиночества? — спросила она и подмигнула.

— Нет.

— У тех, кого взрослые держат за руку. Посмотри. Вон, мальчишка в слезах и красных шортиках. Одиночество 5, 6, 7, а вот теперь его мама взяла за руку — 6, 5… 2, 1. Блин, так просто. Почему люди этого не понимают? Так и в жизни. Сначала родители, держа нас за руку, спасают от одиночества, а потом, в старости, мы их. Вот ты давно звонил маме?

— Ну… дней десять назад, — Влад ответил почти сразу, хотя точно не был уверен. Давно это было.

— А в детстве мама уезжала куда-нибудь? — продолжило Одиночество.

— Да, помню уехала на три дня, так мы с братом чуть с ума не сошли.

— Сколько говоришь дней? Десять… Ну-ну.

— Хорошо, Сола, я понял. А почему тогда у меня одиночество 10, если есть мама и брат и мы друг друга очень любим?

— А это в разных вселенных. Ты придешь к своим в гости — меня там не будет, а вернёшься в квартиру с Мариной — нас снова трое. Жизнь как дом со множеством комнат: работа, друзья, родные, семья. И очень редко, когда я во всех комнатах сразу.

— Так ты хочешь сказать, чтобы не чувствовать одиночества, нужно просто перейти в другую комнату? И всё?

— Да, но ваш человеческий мозг обожает подсаживаться на дофамин прошлых воспоминаний. Нужно открыть глаза и увидеть, что комната пуста! Близкий вам человек или умер, или давно ушел. Дофамин закончится. В комнату тихо проскользнёт питоном и начнет кругами сдавливать тело Депрессия. Незаметно закроет дверь, а ключ выкинет в окно. Через время скинешь её, захочешь что-то изменить и шагнешь за ключом в окно. И непонятно — то ли сдался, то ли решился выйти из комнаты.

— Сола, как у тебя всё просто. Взять и поменять комнату. Просто выкинуть человека из сердца — и всё?

— Почему же выкинуть, эта комната навсегда останется в твоей жизни, просто не нужно туда заходить.

— Умом я тебя понимаю, а сердцем не могу.

— Большое сердце всегда перевешивает мозги. Поэтому я и выбираю людей с красными сердцами, а с синими разговаривает Бог. Видишь его? — Сола кивнула на мужчину с длинными волосами, который подсаживался то к одному посетителю, то к другому. — Он пытается достучаться до сердец, а я до ваших мозгов.

— Тогда, как я понимаю, к Марине подсядет Бог?

— Не сегодня. У неё одиночество — ноль. Меркантильность стёрла душу враз. Богу разговаривать не с кем.

— Бог-то понятно, а ты что? Тоже положительный герой? — Влад наклонил голову и лукаво прищурился.

— Я как змеиный яд: желательно с перерывами и по чуть-чуть. Так-то даже Бог не смог меня долго выдержать и начал создавать мир, чтобы не остаться со мной один на один. — Одиночество засмеялось, зеркально Владу наклонило голову и тоже прищурилось в ответ.

— Знаешь, а ведь я люблю в одиночестве пройтись по ночному городу, в тишине, словно в море нырнув, по уставшим от глаз уголкам.

— Красиво, но, к сожалению, не про меня, это уединение, не путай, — улыбнулась Сола. — Уединение — это когда ты всё сам бросаешь и выходишь, а одиночество — это когда все, кроме тебя, вышли из комнаты. Я думаю, при сотворении мира Бог оставил меня как защитную страшилку, человеку одному было не выжить, а чувствуя меня, он бежал от страха к другим. Сейчас он один выживает, никуда не бежит, а я осталась. Поэтому одиноких людей становится больше. Рептилоидная часть вашего мозга успокоилась, а в сознательной пока бардак. Сидеть одному в четырёх стенах, ничего не предпринимать и ждать скорой человеческой помощи? Прекрасно. Узнаюм Homo sapiens. Может, сделать шаг, выйти в коридор и встретить там таких же, как ты?

— Аха-ха. Сейчас пойдет пятиминуточка о личностном развитии? — Влад попытался в легкую подтрунить, но было видно, что ему очень интересно. — Так, значит, ты всех учишь, как от тебя избавиться? Забавно. Но знаешь, разговаривая с тобой, я чувствую, что ты мне реально симпатична. Я не очень люблю людей, мне кажется, что одиночество — это моё уютное пальто с капюшоном из флиса.

— А с тобой интересно, Влад. Я даю рецепт про комнату, и людям этого достаточно, но с тобой хочу откровенно. Обычно — одно нытье, люди всегда жалуются на меня, а на самом деле ведь это не одиночество. Это может быть непониманием, забытостью, гордыней, но не мной. Одиночество нужно, чтобы человек понял, зачем он здесь, чтобы по крупицам собирал ответ — кто он. Вы, люди, биологически запрограммированы на подражание. У вас чувством локтя маскируются чужие цели, волей большинства — инстинкты толпы. Даже личная жизнь как копипаста чужих инстаграмов. И где здесь сам человек, его «Я»? Одиночество вам как передышка, как фильтр для чужого дерьма, как спасательный круг для «Я» в океане «Мы»… Если жизнь как дыхание, то я, безусловно, в ней вдох.

— Сола, я тебя люблю. Мне кажется, я тебя всегда любил, ещё с детства.

— А я ведь тебя не сразу раскусила, Влад. Когда ты стоял у витрины, подумала, какой дурачок — Марина из него верёвки вьёт, а он такой влюблённый романтик… Но почему тогда одиночество показало у тебя 10 баллов? А потом поняла — не она, это ты играешь с ней как с мышкой. Пока она думает, что управляет твоим сердцем, ты жонглируешь её мозгами. Как только перекрасишь её сердце в красный — ты её бросишь. Game Over. Зачем?

— «Дилемма дикобразов», Сола. Когда им холодно, они прижимаются друг к другу и наносят раны своими длинными иглами и разбегаются. Но им снова холодно, и они снова начинают прижиматься и потом разбегаться. Итак до тех пор, пока не найдут безопасное расстояние. Пока я не найду безопасное расстояние.

— У тебя много тепла, Влад. И люди это чувствуют. Но слишком длинные иглы. От общения с тобой у них остаются глубокие раны, и ты очень переживаешь. Потому тебе так и уютно в пальто из одиночества с капюшоном из флиса.

— Со-ла, пора закругляться с этим молодым человеком, ты не успеешь поговорить со всеми. А у меня уже сегодня две удачные попытки, — вдруг раздался за спиной мягкий необычный голос. Влад обернулся и увидел мужчину, которого Сола назвала Богом.

— Сола, — от удивления Влад подался вперёд, — так у вас тут соревнование? И что же считается удачной попыткой?

— Дверь. Вернее, её цвет. Видишь на выходе две двери: черную и белую? Если посетитель, уходя, выберет белую, значит, мы достучались до него, если чёрную — нет.

— После чёрной он будет приходить сюда снова и снова?

— Как раз нет. Он больше уже никогда не придёт. А вот после белой иногда заглядывают.

— Молодой человек, заказывать что-нибудь будете? — за спиной послышался хрипловато-простуженный голос. Влад повернул голову. Перед ним стоял уже немолодой официант, устало смотрящий на него.

— Мне двойной эспрессо, а девушке… — Перед Владом никого не было. Он посмотрел по сторонам, но нигде не увидел Солу.

— А вы не видели случайно девушку вот тут, с которой я сидел и разговаривал. — Влад растерянно показал на стул напротив себя.

— Извините, но вы пришли один и сидели в одиночестве минут десять, — пожав плечами, ответил тот.

Влад попытался найти глазами мужчину с длинными волосами, Марину, но их тоже нигде не было. Влад перевёл взгляд на выход. Да, там была дверь. Но только одна. Белая.

— Да нет, ничего не буду заказывать, спасибо.

Влад вышел через белую дверь, у витрины его ждала Марина.

— Ну ты чо. Сказал на 2 минуты, а я тебя уже полчаса жду. — Она дежурно надула губки и закрыла глаза, ожидая извинительного поцелуя. Но его не было. Марина открыла удивлённо глаза и увидела уходящего Влада.

— Влад, ты куда?

— Пора подстригать иглы, — услышала Марина странный ответ.

— Мудак, — тихо процедила она и набрала в телефоне «Костя».

Пятнадцать лет — сложный возраст: в нём с виду почти уже взрослый человек — изнутри абсолютный ребёнок, испуганный стремительными изменениями тела, новыми желаниями, новыми страхами и миром взрослых людей. Весь этот коктейль противоречий способен превратиться во взрывоопасную смесь, которая делает из человека разрушителя всего и всех, кто под руку попадётся.

Некоторые в таком состоянии делают что-то совсем ужасное, например, уходят из дома или связываются с плохой компанией, но Леся по прозвищу Лиса была хорошей девочкой из хорошей семьи, живущей в хорошем доме, и особо решительных поступков с неясными последствиями совершать не собиралась.

Она собиралась бороться за справедливость и против угнетения слабых, поэтому, как и любая уважающая себя благородная девица, выбрала путь революции.

Классовыми врагами были назначены учителя, которые угнетали вовсю согласно условиям трудовых договоров и функциональным обязанностям.

В их маленькой школе, относящейся к военной базе, охраняющей социалистическую Польшу, учителей было не очень много, и они, как назло, были неплохими и спокойными людьми.

Но объект ненависти всё-таки нашёлся в лице недавно приехавшей биологички.

О, как же она Лесю бесила — тумбообразная, с «бульдожьими» щеками и непроницаемым выражением лица, всегда в каких-то платьях в цветочек на пуговицах, натянутых до предела. Пегие, после ночи на бигудях, волосы пружинили над рыхлым лицом в прожилках. Впрочем, будь она стройной, худой или писаной красавицей, это ничего бы не изменило. Полное отсутствие уважения ко всему живому, хамство, как образ жизни, вот то, что вызывало праведный гнев. Ещё она умудрялась подобрать такие слова, которые припечатывали намертво, а отвечать на них в силу возраста и страха перед авторитетом учителя было невозможно.

А ещё у неё был муж — робкий и застенчивый человек, который вёл в их классе автодело. У него был тихий голос, безграничное терпение, и Леся его очень жалела. Он — точная копия актёра Кадочникова, был (как ей тогда думалось) сильно запуган своей женой, а следовательно, тоже был причислен к угнетённым и нуждающимся в восстановлении справедливости.

Со всеми вышеперечисленными недостатками училки можно было кое-как мириться, но она не давала подсказывать, и это было совершенно невыносимо.

Как революционерка в подполье, Лиса устраивала регулярные провокации, самоотверженно и бесстрашно шепча подсказки отвечающим у доски. И каждый раз биологичка это замечала и награждала каким-нибудь обидным эпитетом, и каждая следующая подсказка была местью за обзывательство.

Это могло бы длиться сколько угодно, но, когда вышел к доске Он, так красиво и трогательно не знавший предмет, Леся потеряла бдительность, шипела подсказки самозабвенно, с душой, и не успела увернуться, когда биологичка мощной рукой выдернула её из-за парты и выволокла к доске, по дороге припечатав парой тяжелых слов.

Вот он, звёздный час ученицы девятого класса, взявшей на себя исполнение миссии по защите страдающих и восстановлению всемирной справедливости!

По макушку затопленная яростью, Лиса с удивительным спокойствием (как потом рассказывали одноклассники) поправила форму и волосы, глядя прямо в глаза, и, чётко выговаривая слова, послала учительницу на три буквы и спокойно вышла, хряснув дверью.

Аффект закончился на школьном крыльце. Ярость сменилась отчаянием, стало стыдно, воображение живенько нарисовало картину исключения из школы, горе родителей и преждевременный отъезд из Польши в Союз, расставание с друзьями и безрадостное будущее начинающей уголовницы.

Решив, что терять больше нечего, Лиса села на ступеньки, вытряхнула сигарету из пачки и, только зажав её между зубами, поняла, что зажигалка осталась в портфеле.

— Сигареткой поделишься?

— Легко, только прикурить нечем, — со смелостью висельника ответила легализовавшаяся подпольщица.

— А из-за чего дым? — Они вместе выпустили облачко дыма в майское прохладное утро.

— Биологичку на… послала, — внутренне содрогнувшись, вместе с дымом выдохнула Леся страшную правду.

— Ого! Переживаешь теперь?

— Ещё бы.

— Бывает.

Докуривали они молча, потом прозвенел звонок и Леся побежала вызволять портфель и на физру, а он неспешно пошёл к себе, в директорский кабинет.

На состоявшемся через неделю общем собрании школы о произошедшем событии не было сказано ни слова.

Влад ел в метро.

— Танюха, привет! С днем рождения тебя! Как там — счастья, здоровья!

— Спасибо, Ира. Сто лет тебя не слышала, неожиданно даже как-то…

— А я вчера знаешь кого встретила? Ксюху! Мурашову!

Забежала с утра в кофейню возле работы, а она за столиком сидит, окликнула меня. С ноутом, эклерчиком сидит, ноготки фиолетовые, прям неприлично хороша и радостна для утра понедельника.

Я говорю: «Ты чего тут делаешь?» а она: «Да я тут живу недалеко, мы переехали же. Вот ритуал у меня — начинать неделю с приятного! Работаю, на людей, на жизнь смотрю. Жизнь утром понедельника такая интересная!»

Мда-а, думаю. Приехали. «Ты в сетевой, что ли, пошла?»

Ну кто еще может радостно работать утром понедельника в кофейне.

«Нет, книгу пишу».

Я вообще упала. Смотри-ка — писательница. Не, ну сочинения в школе она хорошо загибала. Но потом-то талантами не отличалась, сидела где-то, не отсвечивала, а тут прям Кэрри Мурашоу, писатель в большом городе. Да еще и переехали, а тут почти центр. Похоже, Андрюха поднялся на работе, а?

И тут самое интересное-то! Смотрю — у нее сиськи.

Помнишь, мы в детстве же смеялись, что носки в лифчик ей надо мужские 43-го размера брать, — самая доска была. Я ей говорю: «Ты же принципиально была против имплантов?» Она так замешкалась, отвечает: «Жизнь идет, все меняется».

Встала, говорит, мне пора, эклер оставила. Стопудово блогер, сфотала пироженку в инсту и думает, что книгу пишет. Не, ну сиськи, конечно, хорошие сделала. Надо узнать где, я ж давно хочу, я не гордая, всегда прямо говорила.

— Да, Ир, они переехали. Три года назад у Ксюши рак груди обнаружили. Развился стремительно. Мы всем миром собирали, они большую свою квартиру продали и маленькую однушку убитую купили, на что хватило, но в центре, так вышло.

Все деньги на лечение ушли: операции, химия…

Ей сказали: «До следующего понедельника не доживете». А она ответила: «Я вам клянусь, понедельник станет моим любимым днем». И выгрызла, вылезла.

Теперь книгу дописывает, как боролась. А грудь ей делал лучший хирург, на онкологиях спец. Точно хочешь контакты?

— Нет…

— Вот и я так думаю. Давай, Ир. Пока.

15 февраля Валентина Сергеевна подскочила в 9 утра от грохота. Если бы она не знала, что над ней живет благопристойная семейная пара, то подумала бы, что там выясняют отношения мистер и миссис Смит из позавчерашнего фильма. Грохот повторился, стены задрожали. Валентина Сергеевна накинула халат и помчалась на разведку.

Валентина Сергеевна носила очень точную фамилию — Скрипка. Тонкая талия, пучок лакированных волос, прямая спина и сжатые в струнку губы. Но больше всего их роднил капризный характер. Одно неверное движение — и резанет по ушам так, что до самой души продерет. Лучшие скрипки делали в Италии, и пели они чарующе и нежно, а Валентина была мейд ин Челябинск и звуки издавала соответствующие.

Жила Скрипка одна, потому что требования к скрипачу были высокие, но Паганини в Челябинске не нашлось. Детьми не обзавелась, хотя у нее с ними была гармония: она терпеть не могла их, а они — ее. В ее жизни была одна страсть — шахматы. Деревянные, лакированные, строгие и молчаливые.

Скрипку не интересовали посиделки с местными кумушками, да и не осталось их почти — дом стремительно покидали старожилы и заполняли шумные семьи с молодыми родителями и гомонящими детьми. Тетушка оставила ей в наследство дачу, но Валентина Сергеевна, ничего тяжелее ферзя в пальцах не державшая, даже ни разу там не побывала.

Так и жила эта лакированная женщина, тихо давая уроки шахмат ненавистным детям. Пока не проснулась утром от грохота и не помчалась наверх.

Из открывшейся двери на женщину хлынула лавина строительной пыли. Из серо-белого облака появилась рука:

— Здравствуйте! Я Иван!

— Иван! — взвизгнула Скрипка. — Что здесь происходит?

— Здесь грядут перемены! Здесь будет построено светлое будущее! Здесь рушатся старые устои! Короче, мы ваши новые соседи и у нас ремонт. Не переживайте, сделаем быстро: у нас трое детей, чтобы долго у родителей на кантоваться, будем работать как стахановцы!

Валентина Сергеевна как в тумане спустилась к себе. Отмывалась от известковой маски, а в ушах стоял грохот и звонкий голос Ивана: трое детей… новые соседи… рушатся старые устои… светлое будущее.

«Может, и ничего? Может, тихие дети у них? Шахматами увлекаются, может? Или в школе-интернате живут?» — утешала себя Скрипка.

Иван не обманул. Ровно через месяц семейство переехало. Как узнала об этом Валентина Сергеевна? По топоту шести маленьких ножек над своей головой. Веселой детской музыке. Звонкому хохоту жены Ивана. Вот и наступило светлое будущее.

Валентина Сергеевна набрала номер старой подруги. На следующий день та, вместе с дочерью-риелтором приехала оценить масштабы бедствия. Дочь, деловито пробежав по комнатам, сказала, что вариант очень даже ничего. Можно продать за хорошую сумму. И подобрать квартирку в доме, где соседи взрослые приличные люди. Но придется доплатить.

— И сколько?

— Тысяч восемьсот.

Таких денег у Скрипки, конечно, не было.

— Послушайте! А у меня же дача есть! — всплеснула руками женщина. Достала документы и фото.

— Да вы везучая, — протянула риелтор. — Место очень хорошее, ходовое, дачи там в цене. Ваша на миллион примерно тянет.

Скрипка впервые вспомнила тетушку и пожелала ей всяческих загробных благ.

Дачу выставили за миллион триста для мнимого торга.

Хмурым субботним утром Скрипка хмуро пила чай. Прошлым вечером звонила риелтор и, немного угрюмо, сообщила, что через забор продается соседний участок. Продается за миллион, это минус — конкуренция. Но там участок похуже, домик подревнее. «Будем торговаться, в общем!»

Дребезжала люстра, надежды на переезд таяли.

Затрезвонил телефон.

— Валентина Сергеевна! Есть ребята, очень хотят купить, но торгуются! Я на объекте другом, дала ваш номер, поговорите, они вроде адекватные.

Скрипка даже подскочила в волнении. Ну неужели свершится?..

В дверь позвонили. Валентина Сергеевна поспешила открыть.

И вот тут в дело вступили «если». Говорят, что взмах крыла бабочки на одном конце Земли может привести к извержению вулкана на другом.

Если бы папа Иван вчера пораньше вернулся с работы, он бы успел купить яблоки. Но Иван засиделся над отчетом, яблоки уже кончились и пришлось брать груши. Если бы младший сын любил грушевый пирог, у него было бы сегодня хорошее настроение. Но мама пекла именно нелюбимый грушевый, и утро было испорчено. Измотав всем нервы, младший сердито плелся по лестнице к тетке с нижнего этажа — «на приветственный визит с пирогом».

И если бы средний сын, державший пирог, не решил пошутить… пронеся пирог перед носом у младшего. Тот бы не оттолкнул тарелку, и она бы не упала на цветочный горшок с любимым гибискусом Валентины Сергеевны. И он бы не разбился. И дети бы не орали. И Скрипка бы вежливо отказалась от пирога и торговалась бы за дачу.

Но все случилось именно так.

И взору женщины предстал разбитый горшок, земля, перемешанная с тестом и грушами, осколки тарелки и трое рыдающих детей.

Многодетное семейство спас телефонный звонок.

Скрипка все еще в шоке захлопнула дверь и бросилась к телефону.

— Валентина Сергеевна, доброе утро! Я по поводу дачи! Так она нам понравилась! Но вот суммой такой не располагаем… У нас есть 950 тысяч, как вам такой вариант? Или, может, другие формы расчета? Материнский капитал там, или еще что, а то мы многодетные, у нас разные пособия можно вложить…

Дзынь! Дзынь!

Это нервы Скрипки лопнули. Звонко, хлестко.

— Многодетные? — прошипела женщина. — Ах, многодетные?! Да я! Никогда! Свою дачу! Многодетным! Не отдам! Хоть за два миллиона, хоть за пять! Еще торгуются, нищеброды! Никакой вам дачи, многодетные!

И бросила трубку. И зарыдала. Хваталась за голову, и, казалось, что пальцы натыкаются на порванные струны.

Потом ей, конечно, звонила риелтор и успокаивала. И говорила, что все бывает. И что на неделе еще договорилась дачу показать…

А через 7 дней перезвонила и рассказала историю.

Приехали они с покупателем, значит, смотреть участок. Пока подошли, пока калитку открыли. И тут из дома с соседнего участка как грянул «Владимирский централ». И вываливается куча гомонящих детей, за ними родители, с бутылками водки. И кричат «О, соседи новые прибыли, приходите знакомиться, будет с кем погудеть, а то такие все скучные вокруг!»

Покупатель даже смотреть не стал, развернулся и уехал. И так повторилось три раза.

А еще она позвонила хозяйке, которая ту соседскую дачу продавала, и узнала, что она ее сдала. Мол, многодетная семья очень просила, хотя бы на месяц.

Никогда еще Скрипка не оказывалась в таком затруднительном межмногодетном положении. Остатки нервов натянулись до предела.

Она думала целый день. Под аккомпанемент десяти ног и брякающей люстры.

«Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», — вздохнула женщина. И написала риелтору, чтоб та ехала на соседский участок и соглашалась на 950 тысяч.

Сделка состоялась молниеносно. Кстати, покупатели оказались приличнейшими людьми. Трое детей — шахматистов и папа мастер спорта. Скрипка даже с некоторым уважением подумала: «Кто еще мог придумать такую комбинацию, кроме шахматиста!»

Валентина Сергеевна могла пересчитать свои проигрыши по пальцам. Но она так и не могла понять, проиграла ли в этот раз. Да и как поймет прагматичный ум шахматиста, что одно движение крыла бабочки может предопределить целую шахматную партию…

— Смотри, это же твоя бывшая? — Костян подтолкнул Илью локтем, пуча глаза ему за спину.

— Которая? — Ром уже наполнил Илью до метки «лень повернуться». Ну и подумаешь, бывшая, лишь бы не…

— Ленка!

— Только ее тут и не хватало, — уныло вздохнул Илья.

Ленка была не просто «бывшая». Она была из тех бывших, которых-нельзя-обсуждать.

Она была особенная во всем. Поэтому они и собирались пожениться.

Если бы существовала партия «Полигамная Россия», то Илью с треском бы выгнали с поста председателя — до того он оказался околдован одной-единственной.

Ленку он называл «непорядочная женщина». Во-первых, конечно, он чувствовал, что вернется к прошлой блудной жизни, и проецировал свой будущий, дешевым шуруповертом свербящий стыд на любимую женщину. Во-вторых, и это было официальным основанием для прозвища — в Ленке его раздражала только склонность к беспорядку.

Да, она не была чистюлей. Но упругий, пышный омлет на завтрак, подаваемый в фартуке на столь же упругой, пышной груди, перевешивал чашу на весах быта.

Как приключился конфуз, Илья сам не понимал. Он рассчитывал, что продержится хотя бы до свадьбы. Но был этот же бар, этот же ром, этот же циферблат Tissot, складывающий стрелки в слово «беги», — и блестящая Кристина.

То, что она Кристина, выяснилось утром. Ночью же Илья любопытной сорокой порхал вокруг сверкающего пайетками платья и терял голову от слепящей улыбки. Хищным орлом срывал блестящую одежду с жертвы. Наутро, придя в себя в чужом гнезде, со следами разврата на теле, Илья потрепанным воробьем собрал свои перья и выпорхнул в родной скворечник.

Все было нормально примерно пару недель. Пока однажды, вернувшись из того же бара, он не обнаружил под дверью чемодан со своими вещами. А сверху конверт, с результатами анализов и запиской от Ленки: «Спасибо за букет, мой порядочный мужчина».

Такого позорного фиаско в его биографии еще не бывало. Илья всегда был очень осторожен. Он до дергающегося глаза боялся всяких там инфекций. Он знал, что к нему липнет заразная дрянь похлеще, чем девочки к Тому Харди. Он даже ветрянкой болел два раза! Рассказывал об этом всегда драматично, уверяя, что третий раз его точно убьет.

Ну что ж, «букет» вылечил, шрамы на сердце тоже подзалатал. Встретил Аленку, женился. Поумнел, стал осторожнее. Ненавидел пайетки и жене носить их запрещал.

И вот надо же. Пять лет прошло, сбежал отдохнуть от быта и сыновей-погодок, а тут она. Ленка.

— Ну и как она, Кость? Страшная хоть?

— Офигенная. Лучше, чем была. Даже титьки еще выше торчать стали.

Перед таким пиаром Илья не устоял. Он повернулся, и глаза резануло россыпью блестяшек на платье. Даже затошнило. И правда — офигенная. Сидит, блестит, пальчиком в телефон тычет.

Пока шумело в ушах от рома и воспоминаний, Ленка подняла голову и встретилась с ним взглядом. И улыбнулась.

Вот так, просто. Не скривилась, не стала играть в неузнавашки. Просто улыбнулась.

— Я пошел.

Через минуту Илья уже сидел напротив Ленки, округлив орлиную грудь. Он не хотел ничего спрашивать, не хотел знать ничего о ее новой жизни и сдувать пыль с воспоминаний. Он просто хотел быть рядом с ней здесь и сейчас.

Что-то явно было в этом баре. Или в ром подмешивали что-то. Или ему приворот на пайетки эти уродские сделали? Но все опять случилось само собой.

В такси Ленка прижалась к нему так напористо, близко, от нее пахло теми же духами — ох, Ленка, это удар ниже пояса…

Они ввалились в ее квартиру, не зажигая свет. На пол летели куртки, шарфы, рубашка… Илья провел рукой по холодной чешуе пайеток платья, а под ними горячее тело, пахнущее счастливым прошлым.

— Подожди, — прошептала Ленка. Потянулась к бра возле кровати — тусклый свет, вспышки блесток на стене. Как знает, зараза, про пайетки эти.

Повернулась к нему спиной — молния от лопаток до копчика. Казалось, что это сказка «Илья в стране чудес», не хватало только надписи «Расстегни меня». Руки медленно потянули замок.

Платье упало на пол, обнажив все ту же белоснежную кожу, от которой он сходил с ума.

А на коже, прямо на лопатке, татуировка. Илья сфокусировал зрение: не рисунок. Россыпь цветных точек. Зеленых точек. Россыпь зеленых пятнышек, с волдырями под ними.

Илья отступил на шаг, открыв рот. Воздуха не хватало, в ушах опять шумело.

— Ленка… Это что… Ветрянка?!

Ленка рассмеялась и села на кровать.

Илья заметался по комнате, натягивая одежду. Ботинки он просто схватил в руки, носки даже не стал искать. Лестница, дверь — он на улице. Тяжело дышит. Ногам холодно — стоит на снегу.

Как же так, Ленка. Пять лет прошло. Ну и су… непорядочная же ты женщина!

Илья достал телефон, чтобы вызвать такси, и в это мгновение пришло сообщение.

— Насосала, а дальше не умеешь, да?

Олег притормозил у BMW, стоящего на аварийке. Пробитое колесо, дорогая машина и маленькая феечка, крутящая в замерзших руках ледяной домкрат.

— Дуры вы, бабы, кто вас за руль пустил, курятник на выезде!

Олег довольно поднял стекло и поехал в ночь.

Нет, у него был обычный день и обычное настроение.

Просто Олег считал, что баба за рулём — хуже Джигурды в магазине бисера: бессмысленно, смешно и даже опасно.

«Вы же, бабы, как динозавры. Они почему вымерли, потому что мозг был маленький, а *опа большая».

Однажды, возвращаясь из гостей, он соизволил поехать с малознакомой дамой, предложившей его подвезти. Ведь им было по пути, и ехать всего четыре километра.

Ну, километр-то он проехал, а остальные три шёл пешком.

Баба оказалась совсем отбитой, высадила Олега, а ведь он всего-то лихо брякнул: «Посадив за руль… звезду, жди звездец, а не езду!»

В общем, вы поняли.

Олег был очень принципиален в определённых вопросах. Очень холост. И не менее дисциплинирован.

Ущербный зануда, скажем прямо, был Олег.

Очень дисциплинированно маэстро параллельной парковки дважды в год чистил печень. Заваривал желчегонные, лежал на грелке, пил БАДы. А что — машину же на ТО регулярно гоняет, а ему ТО разве не нужно?

Вот и этим утром он выполнил ритуал очищения и отправился на работу.

А зима выдалась крайне снежной. Поэтому город застыл в 11-балльной пробке.

У Олега же, наоборот, намечался прорыв. Живот опасно заурчал.

Олег немного запаниковал.

Пробка стоит. А днище вот-вот сорвет.

«Срежу через дворы!»

Чёрная «камри» быстрой пантерой несла бурлящего Олега мимо подъездов.

Вот уже 10 метров до выезда, а там рукой подать до офиса…

Вры-ы-ынь! Рры-ынь!

У «камри» тоже было днище.

И оно легло чётко в сугроб, который заменил дорогу в этом дворе.

Олег выскочил из машины оценить масштаб проблемы.

Он даже застонал.

Проблема оказалась бедствием.

Он кинулся за лопатой в багажник, но первый взмах чётко дал понять: ещё одна потуга — и родится ужасный конфуз.

Но не могло же с таким дисциплинированным и принципиальным человеком не произойти чудо?

Со стороны выезда, из снежной пелены, как отважный локомотив, подкрался маленький джип «сузуки».

Олег швырнул лопату в багажник. Он почти плакал от счастья.

«Сузуки» остановился, дверь открылась. Оттуда сначала выбрались чёрные короткие сапожки 38-го размера, а потом и их хозяйка — в пуховике цвета крем-брюле и шапке с помпоном.

Слеза все-таки вытекла из левого глаза Олега.

— Давайте я вас вытащу! У вас есть трос? — Помпон издевательски скалился (на самом деле, обычно улыбался, но Олегу чудился сам дьявол в этой улыбке).

Перед таким ужасным выбором жизнь его не ставила.

Оба дальнейших сценария были унизительны. Но один хотя бы без химчистки.

Он молча кивнул и… увидел, что троса нет. Трос порвался, когда они с мужиками закапывались в грязи ещё осенью.

— Троса. Нет.

— Хм, ну ладно. У таких, как вы, часто нет. Хорошо, что я запасливая.

Она достала трос, повернулась, и Олег увидел, что под пуховиком беременный живот.

В полуобмороке он сел в машину. «Сузуки» потихоньку поехала, легко волоча за собой «камри», как напакостившую кошку, виновато прижавшую уши.

Выбрались.

Живот Олега перестал бурлить.

Он положил трос хозяйке в багажник и буркнул:

— Спасибо. Сколько я вам должен?

— Должен? Нисколько. Я кармический долг вернула. Меня неделю назад мужчина тоже вытаскивал, переоценила машину и «села». Очень милый, сам подошёл, сказал, как руль поворачивать. А то, знаете, мы, женщины, такие… — хихикнула фея троса и бездорожья.

— Ну ладно, я поехала. Теперь долг к вам перешёл.

— То есть меня вытащила беременная ба… женщина и ещё и в кармический долг загнала? — прошептал Олег, глядя вслед спасительнице.

Кажется, сегодня ему предстояло многое обдумать.

И если вы спросите, что вдохновило меня на эту историю, я скажу — глаза.

Глаза того мужика на низком «субару», которого я несколько недель назад вытащила из непролазного двора возле женской консультации. И его буркнутое «спасибо».

Как-то раз мы решили с товарищем пообедать вместе. Договорились так: я к нему заеду на работу, и там выберем, куда пойдём. Мой друг работает исполнительным директором в небольшой торговой компании. Зашёл в его кабинет. Он извинился, сказал, что нужно сделать один срочный телефонный звонок. Я присел за его стол напротив. Офис-менеджер принесла мне кофе, и я стал невольным свидетелем разговора по телефону.

— Алло, это опять я. По поводу срыва поставки контейнеров. Ну, что… Я разобрался. Это вопиющий случай. Мне стыдно за действия моих коллег. Мы нашли виновного в этой ситуации. Это Фролов. Максим Фролов. И вот что я вам скажу, — мой товарищ буквально заорал в трубку. — Максим Фролов больше не работает в нашей компании. Я уволил его, к чертовой матери! По статье. Я понимаю, что у него трое детей. Но вы — клиент, и ваши интересы — превыше всего. Не думаю, что это как-то изменит ситуацию, но хочу вам сказать — Фролов никогда больше не ступит на порог нашего офиса. Я вам это гарантирую. Более того, если это ещё раз случится, я и кадровика нашего уволю. Тамару Федоровну, которая находит такие суперкадры! К чертовой матери! А то распустились! Всего доброго! Хороших выходных!

Он положил трубку и обратился ко мне:

— Ну что, пошли на обед?!

До кафе мы шли молча. По дороге мое богатое воображение рисовало мне незавидную участь неизвестного мне Фролова. Трое детей, ну точно же ипотека, как пить дать. Просрочки. Звонки из банка. Замученная бытом жена. Денег в обрез. Стоит в магазине, выбирает, что купить — картошку или лапшу, а тут старшенькая, обязательно девочка, худенькая, просит: «Ма-ам, купи киндер-сюрприз, ну пожалуйста!» Женщина оборачивается и зло бросает ей: «У отца своего попроси». Отец, раздавленный обстоятельствами, режется сутками в «WоT». Эскапизм, но он не решает проблему. В носу у меня предательски защипало. В голове родился план спасения Фролова: мы с другом работаем в одной сфере, нужно просто попросить контакты. Да, конечно, придется пободаться с кадровой службой, все-таки увольнение по статье. А вдруг он действительно плохой работник? Себя еще подставлю. Но трое детей… Я не выдержал:

— Жестко ты. Он прям так сильно накосячил?

— Не очень. Вывезли груз на два дня позже обещанного срока.

— Мне кажется, что клиент будет переживать, что из-за него Фролова уволили. Блин, трое детей. Да ещё с волчьим билетом. Непросто ему работу найти будет.

— Конечно, клиент будет переживать. Я по голосу понял. Женщина. Но они с Фроловым напрямую не работали.

— А, понял. Он из логистов или снабжения?

— Я тебе больше скажу. Я его тоже не знаю.

— Как это?

— Максима Фролова не существует. Я его всегда увольняю к чертовой матери. Понимаешь, у нас такое общество — всегда нужно найти виноватого и жестоко наказать. Я просто следую стереотипу.

— А Тамара Фёдоровна?

— У нас даже кадровика нет. Всё на аутсорсинге.

— Забавно.

— Моя личная наработка. Я этого Фролова пару раз в неделю увольняю. Работает схема. Давай заказывай. Тут солянка неплохая…

Меня зовут Чарли. Я лабрадор. Такой милый кобелёк, который нравится всем. Иногда, правда, мне не нравятся эти самые все — приходится кусать. Берегите жопы. Еще у меня есть хозяйка. Я её люблю, какой бы она ни была и что бы ни вытворяла. Дальше не обсуждается. Люблю — и всё.

Она купила меня щенком. Мне был месяц, а ей — 408 месяцев. Не ищите калькулятор, так и быть, помогу — 34 года. Уже на следующий вечер она сидела на полу нашей двухкомнатной хрущёвки, пила четвёртый по счёту бокал красной гадости, гладила меня и плакала:

— Ну и катись на хер. У меня теперь есть собака, она никогда не предаст. Скажи, Чарли, что во мне не так? Сказал, что готовлю не очень, — пошла на курсы к французскому педриле. Вроде больше не бубнил. Потом до одежды моей докопался, ходишь, говорит, в бесформенных балахонах, похожа на мешок с картошкой, рядом стоять стыдно. Сменила весь гардероб, хорошо ещё, помогли мама с бабушкой — много вещей своих отдали. Вообще перестал на меня смотреть. Потом намекнул на секс, типа у нас уныло, а в кино по-другому, люди с душой и профессионализмом подходят к процессу. Какие такие кина? Я два месяца в ютубе изучала ролики про минет, на бананах едва не разорилась. Опять бабушка помогла — принесла два ведра кукурузы. Все для него. А он ушёл, сука. Чарли, ты у меня один-единственный. Не бросай никогда, ладно?

Я посмотрел в зарёванные глаза и лизнул её щёку. Что мне оставалось делать? Это сейчас я могу того хера сожрать запросто вместе со шляпой и ботинками, а от щенка много ли толку. Она обняла меня, и мы уснули. Говорю же, во всем виновата красная гадость.

Пропорционально размеру моих луж на полу нашей хрущёвки рос и я. Она заботилась обо мне. Видно, всю имеющуюся энергию вкладывала. Видел я по ящику передачу про пятизвездочные турецкие отели, называются «ол инклюзив». В тот период нашей жизни я наслаждался ультра ол инклюзивом. Кормили от пуза, по субботам — авокадо. А обязанностей никаких: утром проводил хозяйку на работу и жди себе, пока вернётся. Я и ждал (если совсем честно, то спал без задних лап). Потом она возвращалась, целовала меня, кормила фаршем. Мы оба были счастливы. Говорю же, люблю её. Всем сердцем люблю.

А потом в квартире нарисовался какой-то хмырь, вроде коллега с работы. Пришли они после кина, выпили на кухне красной гадости и в спальне закрылись. Судя по звукам, ей понравилось. Ну раз она счастлива, то и я счастлив. Но наутро она впервые за всю нашу совместную жизнь забыла меня покормить. За это ответили ботинки хмыря. Скажем так, их не стало. Хотел и хмыря наказать, но она на него смотрела с такой любовью, что я передумал.

Хмырь оказался нормальным мужиком, мясо мне приносил. Ботинки, правда, прятал в холодильник. Что странно, он навещал нас только в обеденное время, ну и ночевал иногда. Вечерами хозяйка не отлипала от телефона, с ним, похоже, переписывалась. И становилась всё грустнее. По выходным совсем труба: сидит и смотрит на телефон, а он не звонит, кошка драная. На очередном напольном вечернем заседании с красной гадостью она меня гладила и говорила:

— Эх, Чарли, ну почему все так? Он женат. Один нормальный, понимающий человек попался — и тот, блин, с приданым. Думала в его компании дух перевести. Перевела, ага. Каждый его лайк в инсте отслеживаю, с телефона не слезаю. Я ведь лучше его жены, Чарли. Вот, посмотри на груди мои, это ж подарок судьбы. Дожила, собаке грудь показываю. Скоро праздники новогодние, и мы с тобой опять одни.

Она тихо заплакала. Ну всё, пиздец тебе, хмырь. Добегался, параллельный ты мой. Она меня обняла, а я рычал от ненависти.

На следующий день, когда он явился на очередной обед в костюме, костюма лишился тоже. Как только ушёл в её комнату, я приступил к работе. За каждую её слезу, сука, ответит. Скоро от костюма остались рожки да ножки. Повезло: нашёл на полу два телефона на зарядке — его и её. Сгрыз оба. Нехуй в эту штуку пялиться и плакать потом ночами.

Хмырь вышел из спальни в её халате, увидел, что, кроме халата, надеть теперь нечего и телефона нет, принялся меня хлестать поводком. Она закричала, хотела меня защитить. Хмырь её оттолкнул, сгрёб меня в охапку, спустился к машине и запихнул в багажник. Я думал, топить везут, прикидывал, как на него накинусь, когда из машины вылезет. Но хмырь притащил меня в какую-то клинику. В клетку посадили, вкололи что-то — тут мои силы и закончились. Когда проснулся, чужая тётка меня гладила прямо через прутья клетки и говорила в телефон:

— Что за люди, заведут собаку, наиграются — и всё, не нужна. Привезут, тысячу сунут — усыпляй, дорогая. Ладно, я тебе перезвоню.

Тётка подсела поближе. Одной рукой гладит, а второй шприцем в бок целит. Я не тупой, я всё понял. Только хозяйку жалко, как она без меня? Троекратное гав-гав-гав! Ну пока, мир.

Вдруг двери открылись — и она сама вбежала, вся зарёванная.

— Стойте! Нет, не надо! Я нашла тебя, нашла!

Тётка остановилась и заворчала, что всё равно не вернёт тысячу, но нам не до неё было. Хозяйка бросилась ко мне, а я — к ней.

— Чарли, я все клиники объездила! Прости меня, прости! Слышишь?

Говорят, что собаки не плачут. Пиздёж. Вот тогда я плакал, один раз. Только никому не рассказывайте. Мы вернулись домой и уснули.

В камере на шесть человек все всё друг про друга знают: кто, за что, почему. Никто не задаёт лишних вопросов. Время идёт, вернее срок.

После вечернего отбоя дверца в двери открылась и громкий голос начальника охраны Смирнова задал странный вопрос:

— Кто знает, что такое CS, и умеет в неё играть?

Ему тут же ответили.

— Начальник, хватит выражаться. У нас отбой, дай поспать.

— Ещё раз ставлю вопрос: кто знает, что такое CS?

Из угла камеры тихий голос сказал:

— Counter-Strike. Компьютерная игра. Немного умею.

— На выход, быстро! — скомандовал Смирнов.

С кровати поднялся восемнадцатилетний парень, мгновенно оделся и пошёл к выходу. В дверях, при хорошем освещении Смирнов заметил, что у молодого человека свежие ссадины на лице.

— Как звать?

— Рыков.

— За что тебя так?

— Упал на прогулке. Претензий ни к кому не имею.

— Ясно. Пошли.

— Ты в машине посидишь или со мной пойдёшь?

— Я с тобой вообще не разговариваю! Ты — плохой! А долго сидеть? — спросила девочка лет шести.

— Минут десять.

— С тобой! И я с тобой не разговариваю! А зачем тебе в магазин?

— Надо кое-какие железки к нашей машине купить, чтобы ездила, — ответил мужчина.

— Ага, ты машину любишь больше, чем меня!

— Почему?

— Ты ей всё покупаешь, а мне даже планшет купить не можешь! — Парочка вышла из машины и направилась в магазин «Запчасти из Японии».

— Если нашей машине не купить запчасти, она сломается. Я не смогу возить людей — у нас не будет денег на еду. Мы будем голодные. И свет выключат — ты мультики не сможешь смотреть.

— А без планшета сломаюсь я! Ну купи! — упорствовала девочка.

— Нет! Я же сказал. Это нам не по карману. Смотри, я пока к дяде-продавцу подойду, а ты вот к тому мальчику присядь на диван.

— Я на тебя обиделась! Ты — плохой! — на весь магазин прокричала девочка, демонстративно развернулась и пошла в сторону дивана. На диване сидел мальчик чуть постарше ее и пил воду из пластикового стаканчика. Мальчик сказал:

— У меня дома улитка есть! Настоящая! Величиной с ладошку. Прикинь! А почему дядя плохой?

— Он говорит, что я его любимая дочка, а планшет мне купить не может.

— И он сразу плохой?

— Да! Если вот любишь кого-то, то всё для него сделаешь. Я фильм смотрела с мамой.

— Вот прикол. Ты думаешь, как моя улитка. А если ты захочешь самолёт настоящий и триллиард конфет?

— Я не захочу. Я планшет хочу. С ним удобнее будет. Так папа с работы приходит усталый, должен со мной играть. Книжки мне читать. А так я планшет включу и сама с собой буду играть. У нас в садике много у кого планшет.

— Не, моя улитка умнее тебя.

— Ты чо обзываешься! — девочка чуть повысила голос.

— Вот вы, девчонки, странные такие. Я играю с улиткой, потому что мне нравится играть с улиткой. — Мальчик подумал и добавил: — А у тебя целый папа… Везёт же тебе. Давай меняться. Я тебе улитку, а ты мне своего папу.

— А у тебя что, своего нет?

— Нет. Мы с мамой вдвоем живём.

— Вы неправильно живёте. Скажи маме, что правильно с папой.

— Говорю постоянно. Она меня обнимает и… Всё. Ну, что, меняемся? Он же у тебя плохой. А моя улитка хорошая.

Девочка задумалась. Посмотрела на папу, который получал какие-то свёртки из коробки и ответила:

— Нет. Он плохой иногда. А так он хороший. Он знаешь сколько историй знает смешных. Живот можно надорвать от смеха.

— Ого, крутотень! Папка — говорун историй! Он не может быть плохим!

— А я и не говорила, что он плохой.

— Говорила!

— Не говорила!

— Это ты плохой!

Мужчина с коробками подошёл к дивану. И сказал:

— Не шумите так! Пойдём. Я всё купил.

— Пойдём, милый папочка. А расскажи мне историю про ёжика и трансформера, — попросила на весь магазин девочка.

— Милый папочка… Хм… Ну, слушай.

Подходя к машине, мужчина неожиданно остановился и пообещал:

— Милая, мы подарим тебе планшет. Только чуть-чуть позже.

— А мне не нужен планшет. Перехотелось.

— Вот так новость.

— Мне улитка нужна!

Ольга всегда знала, что она — человек особенный, но её вторые половинки почему-то это мнение не разделяли. Надоевший сценарий повторялся раз за разом: ссоры, долгие нудные монологи, одиночество. Мама говорила: «Олюшка, на тебя нельзя кричать — можно только договариваться». А где возьмешь того, кто готов договариваться?

И вот очередное фиаско. Ладно, одна так одна. Поначалу всегда больно. Ольга ждала, что постепенно жизнь начнёт налаживаться, однако прошёл месяц, а тягостное чувство где-то глубоко в сердце не утихало. Немного помогала работа, но в выходные очень хотелось позвонить подлецу — до того было душно и одиноко. Звонить никак нельзя — это нехитрое правило знают и пятиклассницы. В кино! Нужно срочно идти в кино! На три сеанса подряд.

По пути Ольга заглянула в почтовый ящик. Кипа газет, буклетов и один белый конверт. Подумав немного, она повернула ключик: заберу потом, не хватало ещё перед выходом пачкать руки о свежую типографскую краску.

Годзилла на экране лениво водила туда-сюда жирным хвостом, маленькие, как муравьишки, люди бегали вокруг и кричали. Господи, нельзя быть такой дурой! Письмо прислал он, совершенно точно — он. Долгожданное примирение совсем близко, а она сидит и жуёт безвкусный, похожий на пенопластовые шарики попкорн.

Домой Ольга не шла — летела: её окрыляло предчувствие чего-то очень важного и хорошего. Письмо лежало на месте. Осторожно вытащив его двумя пальчиками, девушка понюхала конверт. Незнакомый запах, но приятный: что-то свежее, нежное, хвоя, лимонад и цитрус. Пикник на лесной полянке.

Письмо было написано от руки — милая странность в эпоху господства Times New Roman, и почерк твёрдый, красивый, без дурацких завитушек. Ни одной орфографической ошибки. Стоит заметить, что Ольга втайне гордилась школьными пятёрками по русскому языку и мужчины, пишущие грамотно, имели больше шансов на её симпатию.

В конверте лежали две тысячные купюры. Ну дела. Таких чудиков Ольге встречать ещё не приходилось. Письмо так увлекло, что потерянная любовь сама собой отошла на задний план. Может, рискнуть и выйти? А что надеть? Улыбаться или не надо? Её будут фотографировать?

В эту ночь Ольга впервые уснула без пустырника.

Прибирать в квартире — это мука. Это невозможно, невыносимо. И вообще, это лишение ее свободы. На свой мир, свое пространство. На место, где ей удобно. И где все так, как ей нравится.

Мать пыталась воевать, потом тоже смирилась. Если честно, то ей самой было все равно, как у нее в ее квартире. Она не считала её домом. Так, временно. Ведь жилье съемное. Вот когда будет свое — тогда и наведет уют.

Её детство прошло в деревенском доме, где работа была с утра и до вечера. Её с детства дергали: то огород прополи, то пол помой, то помои вынеси. За неубранную комнату наказывали: лишали минимальных денег на столовские пирожки. Потому в своем столе у нее было тайное место, куда она складывала записки от мальчишек, вырезки из журналов, фото актеров — все самое и дорогое и ценное, то, что заставляло замереть, разглядывая вырезку или засохший цветок, потому что с ними были связаны ее приятные моменты. Такие редкие и потому значимые. Она специально все перемешивала в ящике, чтобы не знать, где и что лежит. Чтобы неожиданно открыв его, найти какое-то забытое сокровище. И вернуться в тот момент, когда она была счастливой.

Сегодня ее съемное жилье превратилось вот в такой остров ненайденных сокровищ. Ну и, конечно, барахла — это тоже надо признать. Она даже в своей одежде, точнее в том, где она у нее хранится, плохо ориентировалась. Покупала, рассовывала по ящикам, а потом забывала. На видном месте всегда был спортивный костюм, кроссовки, джинсы и пара толстовок. Нет-нет, платья у нее тоже были. Но, даже купив их, она забывала, куда их положила. Вспоминая детство, она специально не делала уборку по определенным дням. Посуду копила, пока она не начинала выпадать из раковины. Белье стирала, когда дочь начинала орать, что ей нечего надеть, потому что все грязное. Если бы сегодня ее увидела мама или бабушка, царство им небесное, то резюме было бы общим — «засралась».

Потому, начиная кричать на дочь, которая развела бардак в своей комнате, она быстро замолкала, потому что у нее самой было не лучше. Не чище, не уютнее.

Но беда была в том, что этот неуют жил давно не только в съемной квартире, но и в её душе. Она просто ничего не хотела.

Когда вырвалась из деревенского дома, то думала: всё. Вот она — свобода. Наконец-то можно делать все, что хочется.

Увы, ее хотелки сильно разошлись с действительностью. Не поступив первый год в институт, устроилась работать секретаршей в торговую компанию. Начальница была вреднющей бабой. Куда более строгой, чем родители. За опоздание — штраф. За бардак на столе — штраф, за вовремя не подготовленные документы — выговор.

Не поверите, она оттуда сбежала. То есть не вышла на работу, опозорив, как сказал отец, его и семью. Ведь взяли ее по знакомству.

Потом много чего было. И торговала на барахолке, и в приличном на вид магазине, и даже была курьером. Да, институт. Не сложилось. Два года пыталась совмещать учебу с работой и закрыла тему. Так на побегушках и служит.

Откуда дочь? Эта маленькая дерзкая оторва, которая делает все наперекор?

Любовь случилась. Точнее, затмение какое-то. Дурь, одно слово. Романтика быстро прошла, а дочь осталась. Папаша даже рождения ее не дождался. Сбежал. Тоже сказал, что ему срач в квартире надоел. И что он не так семейную жизнь представлял.

Она, если честно, тоже не так представляла. Но какая есть — такая и есть.

Только вот дочь подрастает. Злая, агрессивная, всем недовольная.

Какое там спасибо за ужин? Чаще всего: «Зачем рожала, если сама несчастная?»

И что тут сказать? Нечего. Скоро и сорокет подкатит и не заметишь его. А что было-то? Ничего. В детстве хоть потайной ящик и записочки, открыточки. И мечты. А сейчас и этого нет.

Молодая женщина смотрит в окно. С другой стороны дома в окно смотрит ее дочь. Даже сквозь немытые стекла видны их лица с ярко выраженными носогубными складками. Скорбными и превращающими их лица в маски печальных клоунов.

Серая грязная весна. Хочется плакать. И не только этим двум.

Многим и многим из нас, кто также сегодня смотрит в окно, не понимая, какую роль они играют в этом цирке.

Под названием Жизнь.

Пришла домой пьяная. Нет, не пришла. Приползла. Было очень темно в подъезде. Как и в ее душе, где с недавнего времени поселилась тьма. И хотелось сделать себе еще больнее. Добавить темноты в душу, чтобы утопить себя в этом дурмане, грязи, тине, трясине. Потому и бродила она сегодня по городу, прихлебывая водку из фляжки, которая предусмотрительно была положена в сумку. До этой фляжки еще были какие-то встречи, разговоры. Какие-то люди. Лица менялись, она себя ненавидела — и пила. Пила.

На улице была осень. Тот самый период, когда зима еще не наступила, оставив город в сером ожидании и тревоге. Пора безвременья. Как у нее. Все надежды, мечты сдуло холодным ветром развода, осталась лишь тупая усталость и чернота. Как будто кто-то тяжелым сапогом наступил на ее когда-то легкую и такую ранимую душу.

Глядя на листья под ногами, которые уже смешались с грязью, пылью, она сравнивала себя с ними. Все. Её больше нет. Потому что она как эти листья. Всё грязь. Все пыль. Все бессмысленно.

Наконец справилась с ключами и…

В глаза ударил свет. На пороге стояли мальчик и девочка. Её дети. Пяти и шести лет.

— Мама, мама, ты зивая? Ты присла. Мы тебя здем.

Сползла по стене.

— Почему вы не спите? Уже ночь.

— Мы здали тебя. Мы плакали. Мы боялись.

Дети обнимали мать, которая сидела на полу. Они не замечали ее заплаканных глаз, размазанную тушь, они искренне радовались, что она рядом. Теплая, живая, родная.

Девочка уже расстегивала сапоги, мальчик тянул за рукав пальто.

Они уложили маму на кровать, по-взрослому подоткнув одеяло, и долго ждали, когда она перестанет плакать и уснет.

Утром, проснувшись, она увидела своих детей, которые спали, свернувшись калачиком, в ее ногах. Двух ангелов, ради которых стоит жить.

Встала. Аккуратно перенесла детей в свои кроватки, нашла сумку, достала фляжку с водкой и без сожаления вылила остатки в раковину.

В окно заглядывало осеннее солнце. Уже не теплое, но, тем не менее, яркое и очень даже живое.

Битком забит шифоньер! Откуда столько вещей? Ведь надо-то не больше десяти вещей для жизни, а тут какой-то уцененный магазин. Именно уцененный, потому что сегодня эта красота никому не нужна. Ей, если честно, тоже. Но выбросить жалко. Ведь она из поколения, когда тяжело жили, когда каждое платье-кофту по очереди донашивали, когда новым сапогам как подарку Деда Мороза радовались. Ох, если бы это богатство её бабушка видела. Вот бы удивилась!

Зачем она так часто заглядывает в свой шкаф? Особенно в начале весны? Смотрит на вещи, что-то трогает, даже нюхает. Хорошо, что ее никто не видит. Ведь это же странно — прижимать к груди старые платья и нюхать там, где подмышки, где лучше всего сохранился запах. Тот самый, когда она была счастливой.

Вот это платье с мелкими розочками из штапеля, как говорила бабушка. Вначале берегла его, не носила. А потом мало стало. Родить троих детей и сделать несколько абортов — это для тела та еще нагрузка.

И оно защищается, обрастая жиром и отгораживая женщину как панцирем от лишних взглядов, намеков, предложений. Потому что не хочет тело новых мучений.

Ой, что это она о плохом вспомнила? Плохое, оно потом будет. А в этом платье она была звездой. Как выходила на сцену, как запевала русскую песню, — весь зал замирал. А она плечиками, плечиками и глазками-глазками. И пошла по кругу. И пошла. Не женщина — огонь!

А после концерта мужчины с цветами. Нет, не с розами, что на ее платье, — с простыми. У кого ромашки, у кого васильки. Все, что было в провинциальных палисадниках. Легкий неуловимый запах ее молодости. Вот так бы стояла и вспоминала целый день. Ту себя.

Но, если честно, не ради этого платья она открыла в очередной раз шифоньер. Её взгляд просто притягивает самое крайнее платье, которое она аккуратно завернула в большой черный мусорный мешок. Его тень беспокоит ее, но она старательно отводит глаза.

Но сегодня можно. Сегодня день ее свадьбы. И это ее свадебное платье, которое она хранит, не обращая внимания на ухмылки детей и уже подрастающей внучки.

Аккуратно достает его из шкафа. Поднимает край мешка. Отстегивает булавку, которую рука находит автоматически и…

Тяжёлый атласный подклад с гипюром падает ей в руки. Да, уже не кипенно-белый, как было раньше, а желтоватый и уставший, как опять сказала бы бабушка.

Гипюр. Ажурная вязь ниток. Волшебство, которое было недоступным во времена ее молодости. Доставала по блату, знакомству, через «завсклад и товаровед», как когда-то шутил Райкин. Эти три метра ткани дались ей унижением и последними деньгами, которые они заняли с будущим мужем у родственника, который был богатый и с презрением относился к тем, кто таким богатством не обладает. Но он-то был директором рынка. И этим все сказано. Спасибо все равно. Выручил. И ткань купили, и атлас на подкладку. Про атлас тоже отдельная история. Но платье получилось чудо. На ее точеную фигурку, да-да, у нее была именно такая! Платье с отрезом под грудь, увеличивающим ее природную красоту, и годе, то есть юбка, обтягивающая бедра и спадающая воланами вниз. Красота по тем временам неописуемая.

Аккуратно достает платье из мешка. Отряхивает. Идет в прихожую. Вывешивает поверх пальто и куртки. Вздыхает. Смотрит. Красота.

Неужели она могла это надеть? Была ТАКОЙ?

Если бы не это платье и фотография, что стоит на серванте, она бы не поверила, что оно принадлежит ей.

Она очень хорошо помнит день свадьбы. Она была на следующий день после защиты диплома. Все нищие, но свободные и счастливые. Новая жизнь!

У нее так сразу и диплом, и свадьба. Задохнуться можно от счастья!

Подходит. Гладит и расправляет невидимые складки платья. Вздыхает. Распределение.

Её сверстники знают, что это такое.

«Хотишь не хотишь», — так папа говорил, а отправляйся туда, куда Родина посылает.

Понятно, что поехали и долг родине отдали.

Но не про это сегодня ей хочется думать. Она достала платье, чтобы вспомнить того, кого любила. Очень. И на все была готова, чтобы быть просто рядом. Потому распределение — это такая мелочь.

Ажурная вязь гипюра. Ведет пальцем по рисунку. Завиток упирается в лучи, уходящие вверх, к новому повороту нити.

Сколько было этих поворотов? Жизненных испытаний, передряг, перемен, перестроек? Рисунков на ткани не хватит.

«Где родился, там и пригодился» — это учителя в школе говорили. Сегодня, когда она старше своих учителей, она может с ними не согласиться. Вон ее одноклассники уехали кто в Германию, кто в Израиль, один даже до Аргентины добрался — они точно так не думают. Да и она, если честно, тоже жалеет, что однажды не уехала. Просто побоялась. Что там не пригодится. Страх, он ведь с детства в ее семье живет. Потому что отец был в концлагере.

А ведь могла бы.

Пожелтевший атлас. Был когда-то такой яркий, солнечный, блестящий. Даже он потускнел. Что уже говорить про ее жизнь, которая не такая долговечная, как ткань. Она гладит скользкую поверхность. Кажется, что она куда-то смотрит. Но это кажется. Она глядит в себя. И в свою жизнь. Сегодня ровно 20 лет, как она вдова. Пожелтело платье, тускнеют воспоминания. Лишь шифоньер и ворох вещей в нем всё помнят.

Утыкается в подол гипюровой красоты и шепчет: «Леня, любила и люблю. Помню. И это платье всегда будет со мной. Всегда. К тебе я приду в нем. Обещаю».

Закрывается шифоньер. Пожилая женщина, шаркая растоптанными тапочками, идет на кухню. Старый рассохшийся шифоньер, поскрипев, затихает. Но еще долго в нем будут шептаться платья, которым напомнили, какими они были. Ведь о счастье помнит даже одежда.

Ура!

Мы едем на каникулы.

В Крым.

Вместе с Вовкой.

У нас с ним места на вторых полках. Ехать четыре дня. Можно за это время подружиться, поссориться, влюбиться и снова поссориться.

Не успев попрощаться с родителями, мы уже взобрались на наши места. Быстро расстелили простыни, взбили подушки и приготовились к путешествию.

— Ты что больше всего любишь?

— Танцевать.

— А я выступать на сцене. Когда смотришь в зал и ничего не видишь, а сердце прямо выпрыгивает из груди.

— Здорово, мы с тобой одинаковые.

Вовка старше меня на целый год. Он закончил седьмой класс, а я только шестой. Мы едем в Крым к родственникам на целый месяц. Там будет много яблок, солнца и моря. Там будет здорово.

Открываем верхнее окошко. Ветер врывается в купе. Мы распахиваем рот, хватаем им воздух, нам смешно и весело. У нас каникулы. И у нас прекрасная компания.

Вовка классный.

Он такой симпатичный, белобрысый, веселый и отзывчивый. Он чувствует каждое мое желание, он готов соскочить с полки и быстро сбегать за горячей водой, если вдруг мне захотелось чая.

Он такой, такой — и мое сердце екает от восторга.

А пока мы лежим на верхней полке. Мы ловим ветер открытыми ртами и поем песни.

Те самые, которые мы орали в пионерском лагере.

«Гайдар шагает впереди».

Или «Набрали мы сосновых веток, зажгли в лесу костер».

Потом «Нравится мне Вовкина походка, нравятся мне Вовкины красивые глаза, нравится мне Вовкина улыбка, милый Вовка, я люблю тебя». Это уже пою я. Смущаюсь, краснею, но пою. Потому что Вовка мне уже нравится.

Ветер. Ветер.

Беззаботное детство рвется к нам в купе веселым ветром, который мы ловим открытыми ртами.

Вовка.

Вовка Покровский.

Я никогда не забуду этот поезд, вторую полку, ветер, рвущийся навстречу нашим разинутым ртам, и твою руку, которую ты положил сверху на мою ладонь.

Счастье.

Тетя Валя Покровская была красавицей.

Она всегда была в блузке с жабо, то есть с такими большими воланами на груди. Но самое главное. Каждый день у нее на голове были кудри. Не какие- то там мелкие и химические, а такие, как у артисток на фотографиях, которые продавали в киосках. Я лично обожала рассматривать эти открытки. Там были Татьяна Конюхова, Вия Артмане, Татьяна Самойлова, Анастасия и Марианна Вертинские, Марина Полбенцева. Я покупала эти открытки, если у меня появлялись случайные деньги. А дома я могла часами смотреть на этих неземных женщин, которые казались мне небожителями.

Вот такая прическа, как у этих артисток, была у тети Вали. Абсолютно русые волосы без всякой краски, ближе к современному блонду, и кудри. Крупные, аккуратные, одна к одной. Это была не прическа — это была мечта! Мне казалось, что так в жизни не бывает. Что такие локоны могут быть лишь на открытках с артистками. Но тетя Валя была живая и настоящая.

Она была машинисткой. Весело печатала на машинке документы и сыпала бесконечными шутками, которые я часто не понимала.

Для меня она была неземной красавицей.

Да, маловата ростом. Ну и что?

А потом?

Потом я думала, что когда вырасту, то у меня будут такие кудри, как у тети Вали.

Потому что это исполнение всех желаний и мечт.

С такими кудрями простой жизни не бывает.

Однажды, уже будучи студенткой и приехав на каникулы в родной город, я встретила ее…

Не встретила, а увидела лежащей на асфальте возле магазина в центре города. В собственной луже. Кудри были те же, блузка та же. Только юбка задралась, обнажив несвежие трусики.

Она была пьяной вусмерть. Так у нас говорят.

Провинциальный город. Все и у всех на виду.

— Бил он ее смертным боем. Ревновал.

Это моя мама говорит про тетю Валю — они работали вместе. Она начала пить.

— Дура она, сын стал блатаком — не выдержала, стала пить.

Это соседка про тетю Валю.

— Нищета достала, только и остались кудри на голове, бигуди же никуда не делись, а все остальное пропила. Да и сынок помог.

Это знакомая про тетю Валю.

Как выглядит счастье?

Бывает ли оно вообще?

Или люди просто чей-то эксперимент? Пусть пройдут все круги ада, а потом нам выберут другой путь. Более счастливый. Может, так думают те, кто придумал нашу космическую систему, кто отправил людей выживать просто так, потому что любопытно посмотреть на то, что получится. Наверное, им там весело глядеть на людские муки, на наши поиски себя, на бесконечные депрессии, которые сжирают души, на войны, ненависть, на злобу, жадность, зависть, предательство. И на то, как исчезает Любовь.

Я лично не знаю ни одной судьбы, ни одного человека, кто бы сказал: «Я счастлив, что пришел на эту Землю».

Увы, не знаю.

Мой папа, когда умирал, сказал моему сыну: «Ничего хорошего не было. Только работа. Только ответственность. Только тоска».

А папа был очень светлым человеком. Проработал в школе не один год.

Иногда выпивал и долго-долго сидел на крылечке перед домом, качая головой и что-то напевая себе под нос.

Конечно, есть просветленные, на кого мы должны равняться. Их единицы. А жизней миллионы.

Тетя Валя, тетя Валя.

Она так хотела любить. Она нашла и купила бигуди, чтобы кудри были крупными, как у артисток, точь-в-точь. Даже с похмелья она по привычке накручивала их на ночь, чтобы утром быть как «артистка».

Серый и грязный городок.

Весной можно пройти только в резиновых сапогах, и то не везде. Болото просто сжирает город, но тут железнодорожная станция, потому каждую весну здесь засыпают гравием самые большие лужи, чтобы люди смогли дойти до работы. Транссибирская магистраль. Город должен жить. Обязан обслуживать проходящие поезда.

По ночам Валя сильно плакала.

Кто послал ее сюда? Зачем она здесь? У нее корочки техникума, впереди отличное будущее. Но она влюбилась. В голубоглазого, хваткого и наглого Виктора. Понимала душой, что не ее человек, но он обнимал ее так, что она забывала про все.

Он и привез ее в этот захолустный городок на железной дороге.

Любил, да так, что задыхалась, падала в обморок, улетала на небеса, с трудом возвращаясь на землю.

Только мало.

Быстро попался на краже и исчез. На неопределенный срок в края известные.

А она уже беременной была.

Вовкой.

Вернулся, когда сыну восемь было.

Ох, и бил ее. И ревновал. И придумывал такие истории, в которых она якобы была замешана, это она потаскуха и шалава.

Утром же она, как ни в чем не бывало, с кудрями на голове и в блузке с воланами, опять на работе и стучит, стучит на своей машинке. А Вовка в школе, потом в танцевальной студии. Таланты подает. Ради него стоит и потерпеть.

Дотерпелась, пока ее же и обворовал. Забрал последнее и исчез. Взяли его уже в другом городе, это она позже узнала, на краже.

Даже обрадовалась: свобода пришла. Можно жить спокойно. И Вовке уже тринадцать, отличный пацан. И её очень жалеет.

Именно этим летом мы ехали с Вовкой в поезде. Нас вместе отправили в Крым. Мама решила поддержать тетю Валю и отправить Вовку с нами в отпуск.

Отпуск.

Отпускаю горе и печали.

Отпускаю слезы и молчанье.

Отпускаю горе и обиды.

Отпускаю все, что было стыдно.

Отпускаю. Отпускаю. Отпускаю.

Это Вовка. Он кричит отчаянно.

Это мы орем на верхней полке.

Громко. Весело. И безумолкно.

Я тогда не понимала Вовку. Он мне казался таким взрослым. Он знал что-то такое, о чем я даже не подозревала.

Но пока мы просто орем и радуемся отпуску.

Как мы провели месяц в Крыму, я не помню.

А вот поезд, ветер, наши песни, мои первые сердечные перебои я запомнила отлично.

Много лет прошло. Я видела Вовку всего один раз. Он шел по нашей улице — я приехала в отпуск к маме — в сторону садовых участков.

Мама меня окликнула: «Посмотри, твой жених пошел!»

Я выглянула в окно. По дороге шел дядька бомжеватого вида. Походка вразвалочку. В углу рта папироса. Небритое лицо. Господи, какой же он маленький. Метр с кепкой, а мне казался таким высоким. На вид можно дать хорошо за сорок. А он старше меня на год.

— Блатак. — Это снова мама. — С матерью живет. Она совсем с ума сошла. За мужа его принимает.

— Как это?

— Так.

Мама сплюнула в сердцах и ушла на кухню.

Да, мы снова увиделись. Не поверите. Он нашел меня в редакции, где я работала. Мне пришло письмо. Найти меня было легко. Голос был узнаваемым: я работала на радио. Написал название передачи и мое имя. Передача была очень популярная, потому разыскать меня не было никаких проблем.

В письме было написано.

И все.

Я ошалело смотрела на конверт, на котором был знакомый адрес — та самая улица, где он жил.

Сказать, что я была удивлена, это ничего не сказать. Если честно, я не очень люблю слушать исповеди, потому что очень близко принимаю их к сердцу. В этих историях бывают такие совпадения, которые задевают за живое, заставляют примерять чужую судьбу на свою, то есть это всегда нелегко. По этой причине я стараюсь не слушать нечаянных разговоров, не общаться со случайными попутчиками, потому что моя рыбья интуитивная натура начинает вживаться в сказанное, а это чревато бессонницей и головными болями.

Вот и тут я задумалась.

Надо ли мне ехать?

Да, всего четыре часа поездом, но нужна ли мне эта встреча?

А на следующий день в редакцию снова принесли письмо. От Вовки.

В конверте был листок лишь с двумя словами:

Дело было весной. Самое противное время в моем городке.

Степь. Ветер. И грязь.

Родственников у меня там почти не осталось. Да и не хотела я к кому-то еще идти.

Сняла номер в гостинице. Кровать, тумбочка, зеркало. Без излишеств.

— Ничего, — одну ночь выдержу.

Вечером в пять я стояла у памятника Ленину.

Вовка уже был там. Он держал в руках уставшую розу. То есть цветок далеко не первой свежести. Но тем не менее он пришел с цветком.

В щербатом дядьке я с трудом разглядела Вовку.

А он запел: «Нравится мне Вовкина походка, нравятся мне Вовкины красивые глаза, нравится мне Вовкина улыбка, милый Вовка, я люблю тебя».

— Что, не узнаешь? Конечно, где тот пацан и где я. Две отсидки. Мать больная. Схоронил я ее. В курсе?

— Нет.

— Про это и хочу поговорить. С нами тут никто не общался в последнее время. Мол, мы позор города. Мать с сыном живут. Застали нас однажды.

Ты не пугайся. Я тебе по порядку все расскажу. Пойдем вон в кафе, если не брезгуешь. Или ко мне, если не боишься. Я же уголовник.

— Давай в кафе.

Вид Вовки у меня и правда не внушал доверия.

— Тебе водочки взять? Или не пьешь?

— Я вина выпью.

— Пойдем вон туда за угловой столик, чтобы никто не слышал нашего разговора. Мне покаяться надо. Скоро за мамой пойду. Но не хочу, чтобы о ней дурная память осталась. Больная она была. Вот и все.

Вовка сел в первый раз в тюрьму, когда его батя опять вернулся после очередной отсидки и начал права качать. То есть снова бить мать и над ней измываться.

Он только школу закончил. Год как в техникуме отучился. Уже область защищал в различных конкурсах: танцевальный ансамбль тогда популярным был.

Однажды вечером, когда отец снова разъярился, стал на мать с ножом кидаться, он его этим же ножом и ударил. Не мог больше смотреть, как мать унижают. От отца защитил, а сам в тюрьму попал. Потому что удар оказался смертельным.

Конечно, суд учел все обстоятельства, но шесть лет ему дали. Оттрубил по полной. Мать писала, посылала посылки, говорила, что ждет. Пару раз приезжала, но выглядела уже неважно. Но тогда он не знал, что запила его мать. От горя, тоски, одиночества.

Вернулся он, когда матери сорок четыре было. Как на работу ходила, точнее, как работала, он не мог понять. Потому что пила сильно. Частенько ее домой притаскивали или ему звонили (он в сумочку в кармашек телефон их квартиры положил), что, мол, приходи забери тетку, она там-то и там-то лежит. Еще пару лет ее на работе терпели, а потом уволили. За пьянство. Статью не стали писать, типа по собственному желанию. Пожалели ее.

Больше никуда ее не взяли. Он ей и бигуди с вечера накручивал, и блузку гладил. Нет, ее хватало лишь до первого магазина. Где деньги брала — непонятно.

— Представляешь, я ей кудри накручивал? Её знаменитые? Специально купил такие бигуди, которые в кипятке варятся. Только так мог ее усмирить. Она знала, что горячо, потому терпела, иначе невозможно было. Она куда-то рвалась, бежала. Все пальцы сжег, пока привык бигуди из кипятка доставать. Но и это было не самое худшее.

А потом у нее климакс случился.

В этом месте Вовка как-то даже засмущался.

— Ничего, что я такие подробности тебе говорю? Но это важно. Чтобы ты поняла.

У неё с головой на фоне пьянства и так уже плохо было. А тут эта женская болезнь. Она не соображала уже, кто я и почему в ее квартире. Разденется, бывало, догола, ляжет на кровать, ноги раскинет и кричит: «Иди возьми меня. Хочу тебя. Сейчас умру». И что творила. Что творила!

Вовка уткнулся головой в ладони.

— Стыдно сказать. Я же не железный. Иногда думал, а что такого? Успокоится и уснет. Ничего не поймет. А потом. Нет, не могу. Она моя мать.

А у нее приступы бешенства. Все дома крушить начинает.

В один из таких дней к нам как раз и пришла знакомая.

Я открыл сдуру, а тут голая мать выскочила и начала орать, что я не люблю ее, брезгую ей, а она мне всю жизнь отдала, что не жалею ее, а раньше любил и пользовался.

Сами понимаете, как знакомая отреагировала.

Вот и пошли слухи, что я с собственной матерью живу.

А это неправда.

Мать больная. Это да. Счастья у нее не было — это да.

Я даже уточнил, как ее болезнь называется по-женски. Когда мужчина очень нужен, чтобы этот огонь погасить. Но это не важно.

Я хочу про мой грех искушения рассказать.

Я как из тюрьмы пришел, а мне там дважды удалось побывать, тоже любви хотелось. Телесной, плотской. Без всяких там флиртов и ухаживаний. И были девки, что давали. Просто так, за стопарь. За слово доброе. Но это все не то. Они были не чета моей матери. Даже в старости и в болезни. Никогда бы я им не стал кудри накручивать. Пальцы обжигать, блузки гладить. Недостойны они были этого. Моя мама была достойна. Она просто красавица. Да, как артистка с картинки.

Когда она начинала с ума сходить, когда раздевалась до исподнего, когда лезла ко мне в пьяном бреду, когда рвала на мне пуговицы, — честно, я очень ее хотел. Но я не перешагнул. Не осмелился.

Вовка выпил залпом рюмку и попросил принести еще.

— Я скоро сдохну. Считай, что это исповедь. И очищение. Имени матери.

Она достойна доброй памяти.

Она спала пьяная. Растрепанная. Широко раскинув ноги. Её плоть, окутанная кудрявыми белыми волосами, взволновала меня безумно. Её п… была прекрасна. Я любовался ей. Мне хотелось впиться в нее губами. У меня давно не было бабы. Я хотел, желал, жаждал. Мой член вздыбился, налился кровью, мне уже не хватало сил удерживать себя. Мне казалось, что он готов пробить стену, а не эту розовую и пахучую плоть. Да, мне очень нравилось, как пахнет мать. Она кормила меня грудью почти до трех лет. И мне снова хотелось умереть в этом запахе.

Ты — женщина, ты не поймешь, что испытывает мужчина, когда им овладевает страсть.

Еще секунда и… Я бы овладел матерью.

И тут как будто кто-то мне сверху крикнул. Очень громко.

Это твоя мать!

И тут я опомнился.

Господи, спасибо!

Спасибо, Господи!

Никогда.

Я выскочил на улицу, нашел мою знакомую «за стопку» и драл ее часа два беспрерывно, думая лишь о том, что я чуть не совершил самый страшный грех.

Для меня это грех!

Непростительный.

Я буду ей закручивать кудри, таскать ее на себе домой, убирать за ней блевотину, но никогда, никогда не прикоснусь к ней как мужчина.

Я — СЫН.

Это Вовка сказал громко и с вызовом. Водка начала действовать, потому он стал говорить громче. В голосе появилась злость и отчаяние.

— Успокойся, Вовка. Я помню тот вагон, и наши вторые полки, и твою руку на моей. Ты же очень хороший. Но вот так вышло. Я любовалась тетей Валей. Ты — молодец. Я напишу вашу историю. Не бойся, вас не будут осуждать. Я защищу память твоей матери и тебя.

Вовка рыдал.

Рыдал в полном смысле слова. Мужик, еще совсем не пьяный, рыдал.

Нет, не плакал. Именно рыдал. Взахлеб. Как в детстве.

Я начала гладить его по спине. Потом села поближе и прижалась к нему.

Он странно пах. Нет, не противно. Мне показалось, что он пах тем ветром, который мы с ним хватали ртом. Пыльным, с запахом солярки.

Видимо, и Вовка это почувствовал. Он перестал рыдать. Он прижался ко мне и просто, как мне казалось, нюхал меня. Мы снова были с ним в том самом вагоне, и в том самом поезде, который вез нас к счастливому детству.

Я просидела с Вовкой до закрытия кафе.

Он больше ничего не говорил. Он оставался там, на верхней полке, где ветер и счастье.

Официантка подошла и сказала, что кафе закрывается.

Вовка засуетился.

— Я заплачу.

— Не надо. Ты уже заплатил.

Я отдала официантке тысячу рублей.

Мы вышли на улицу. Ленин стоял на том же самом месте, по-прежнему указывая путь к всеобщему счастью, в воздухе кружились окурки и пакеты, подхваченные озорным весенним ветром.

Было грязно. Как всегда в этом городе: неуютно и тоскливо.

Вовка протянул мне какую-то бумажку.

— Зачем?

— Прочитай.

Я развернула. Размашистым почерком врача было написано, что Владимир Покровский направляется на операцию по удалению чего-то там. Мне был непонятен диагноз. Врач, видимо, был виртуозом по написанию подобных документов. Чтобы никто ничего не понял.

— Что это?

— Последняя стадия рака. Не парься. Потому я так и торопился. Прошла жизнь — хотел лишь, чтобы о матери память была светлая. Пусть не говорят о ней гадости. Так получилось. И все.

Я делал все, что мог. Но уже было поздно. Мама была очень хорошая. И никакие мы там не «кровосмесители», хотя и могли бы ими быть. Я не смог. Хотя думаю сейчас, если бы не мои принципы, то, может, и мать бы жила подольше. Она так тяжело перенесла свой уходящий женский возраст. Мама была прекрасна. Я лично в последний раз накрутил ей кудри, чтобы уложить в гроб. Я не знал, что волосы уже становятся непослушными. Их невозможно накрутить. Тогда я просто загнул их так, как они лежали у нее раньше. И в гробу мама снова была молодой. И очень красивой. Очень. Я просидел с ней рядом два дня. Я не спал. Просто смотрел на нее и разговаривал. На похороны пришли ее сотрудники. Не все. На железной дороге она проработала почти 30 лет. Пожалуйста, напиши про нее. Она хорошая. Не такая, как о ней говорят люди. Она просто болела. Прошу тебя!

Вовка уходил, ссутулившись и, как мне показалось, постарев еще на десяток лет. Он тяжело шаркал видавшими виды ботинками, он прятал руки в карманы, он старался стать еще незаметнее и непривлекательнее.

Уходила часть моей жизни. Лучшая часть.

— Милый Вовка, я люблю тебя!

Жаль, я не смогу тебе этого спеть. Даже в шутку.

Вовка умер ровно через неделю после нашей встречи.

Я успела.

Его похоронили рядом с тетей Валей. На фото она именно с теми кудрями, которые я помню.

А Вовкина фотка из танцевального ансамбля. Он исполняет танец вприсядку. Это самый сложный элемент. А он мог. Так его и запечатлел фотограф. Он очень красивый на этом фото. Такой, в которого я когда-то почти влюбилась.

— Милый Вовка, я люблю тебя!

Я люблю воспоминания, связанные с тобой.

Я люблю ветер, я люблю его ощущение в моем распахнутом рту, его перекаты в гортани и наше общее счастье.

И оно будет всегда связано с тобой, Вовка!

Спасибо тебе за встречу.

Тогда и потом.

Ты остался для меня человеком.

Человеком.

И мне все равно, что скажут твои бывшие соседи.