Yukio Mishima

UTAGE NO ATO

Copyright © The Heirs of Yukio Mishima, 1960

All rights reserved

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© Е. В. Стругова, перевод, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2023

Издательство Иностранка®

«Сэцугоан» – поистине уединенная обитель – находилась на изрытом природой холме, неподалеку от реки Коисигавы, и счастливо избежала разрушений во время войны. Изукрашенные каменные ворота, перенесенные от какого-то известного храма Киото вместе со знаменитым садом Кобори Энсю[1] площадью три тысячи цубо[2], и парадный вход, и зал для приема, которые переместили сюда в исконном виде из древнего храма в Наре[3], и построенный позже Большой зал – ничего не пострадало.

После войны, в разгар шума вокруг налога на имущество, обитель «Сэцугоан» из рук первоначального владельца, чудаковатого предпринимателя, перешла в руки энергичной, красивой хозяйки и мгновенно превратилась в модный ресторан.

Хозяйку звали Фукудзава Кадзу. Ее пышная, соблазнительная фигура таила в себе прелесть сельской природы, кипучую силу и страсть. Человек со сложными движениями души стеснялся показать Кадзу собственную сложность, человек со слабым темпераментом, глядя на эту женщину, не понимал: вдохновляет она его или же подавляет. Волей небес наделенная мужской решительностью и по-женски нерасчетливым темпераментом, она могла пойти значительно дальше мужчины.

При легком характере Кадзу ее несгибаемое «я» было облечено в простую, красивую форму. С юности она предпочитала любить сама, нежели быть любимой. Прелестная сельская наивность скрывала некие попытки навязать свое мнение, а всякие злостные намерения окружавших ее людей воспитали беспредельно открытую душу.

У Кадзу давно в друзьях ходили мужчины, с которыми она не состояла в любовных отношениях. Закулисный политик Консервативной партии Нагаяма Гэнки был скорее новым другом, он любил Кадзу, которая была моложе его на целых двадцать лет, как младшую сестру.

– Она редкая, потрясающая женщина, – всегда говорил он. – Она способна на великие свершения. Скажите ей: «Встряхни Японию!» – она и это сможет сделать. Черты, которые у мужчин считаются безрассудными, у женщин чаще называют проявлением кипучей деятельности. Если появится мужчина, который вызовет у нее подлинную страсть, – вот тогда эта женщина взорвется.

Сообщение о том, что очередную встречу членов общества «Кагэн»[4] с этого года он хотел бы проводить здесь, Кадзу получила от одного из министров. Общество объединяло тех, кто некогда плюс-минус одновременно служил послами. Встреча проходила раз в год седьмого ноября, но до сих пор не удавалось найти подходящего места, поэтому министр, будучи не в состоянии мириться с этим, изложил свою точку зрения.

– Все участники утонченные, удалившиеся на покой господа, – сказал министр. – Только один все никак не отойдет от дел. Ты, верно, знаешь: старина Ногути прославился тем, что несколько раз занимал пост министра. Он недавно входил в число членов палаты представителей в парламенте почему-то от Партии новаторов, но на следующих выборах не прошел.

Этот разговор с Кадзу состоялся в саду, в разгар приема, который и устраивал министр, поэтому она не могла спокойно уточнить подробности. Сад в «Сэцугоан» заполнила толпа иностранцев, которые, в отличие от всегдашних стаек пичужек, слетелись сюда стаей крупных галдящих красочных птиц.

По мере того как приближалось седьмое ноября, Кадзу все напряженнее размышляла. Таким гостям нужно обязательно выказать уважение. Сейчас преуспевающие люди чаще находят удовольствие в нескромных шутках и излишней фамильярности, но гордость тех, кто прежде блистал в свете, а теперь ведет уединенную жизнь, такие шутки могут уязвить. Ограничить для пожилых персон число слушателей. Развлечь их легкой беседой – это создаст иллюзию, что здесь расцветает их прежнее могущество.

Меню в ресторане «Сэцугоан» в тот день было следующим:

Кадзу надела кимоно фиолетово-серого цвета. Ткань пояса оби, с ромбами хризантем на пурпурном фоне, напоминала покров буддийского алтаря, пряжку поддерживающего пояс шнура украшала крупная черная жемчужина. Кадзу выбрала этот наряд, чтобы подчеркнуть достоинства пышной фигуры.

День выдался теплым и солнечным, в сумерках, как раз перед восходом луны, появились прежний министр иностранных дел Ногути Юкэн и бывший посол в Германии Тамаки Хисатомо. Рядом с Тамаки, обладавшим прекрасной фигурой, Ногути выглядел худым и несколько потертым. Однако на фоне подернутых серебром волос прозрачно-ясным казался его взгляд, и по сиянию глаз, выдававшему упрямого идеалиста, Кадзу поняла, что среди постепенно собиравшихся бывших послов в Европе он единственный не ушел на покой.

Гости оживленно общались, но темы беседы касались в основном прошлого. Самым разговорчивым оказался Тамаки.

Банкет проходил в центральном кабинете банкетного зала. Тамаки прислонился к столбу между старинной формы арочным окном в черной лаковой раме и раздвижными стенами, расписанными прекрасными картинами. На них сочными красками были изображены пара павлинов и белые пионы на фоне пейзажа в стиле южной школы китайской живописи; рисунки свидетельствовали о необычном смешении вкусов прежних владельцев-феодалов.

Тамаки был в костюме от лондонского портного, из кармана жилета, что теперь редко увидишь, свисала золотая цепочка карманных часов. Явно подарок его отцу, бывшему послу в Германии, от кайзера Вильгельма II. В Германии даже во времена Гитлера эти часы ценились очень высоко.

Импозантный, красноречивый Тамаки, дипломат из аристократов, гордился тем, что хорошо знает жизнь народа, но сейчас его интересы лежали вне современности. В памяти сохранилось лишь сияние люстр, освещавших приемы, на которые некогда собирали по пятьсот, а то и по тысяче гостей.

– Да, каждый раз, как вспомню, просто мороз по коже. Вот уж поистине занятная история, – вальяжным тоном, будто желая испортить всем настроение, начал Тамаки. – В Берлине, после того как я стал послом, мне сказали, чтобы я не ездил на метро. Советник Мацуяма буквально силой затаскивал меня туда. С конца поезда это был второй… нет, третий вагон. Мы зашли, стоим где-то в гуще народа. Я посмотрел вперед и вижу – Геринг!

Здесь Тамаки, несомненно, ожидал реакции слушателей, но все неоднократно слышали эту историю, и реакции не последовало. Кадзу взяла на себя роль заинтересованного слушателя и высказалась:

– А, в то время это была известная личность. Как Като Киёмаса[5] для Японии. И он ездил на метро?

– Да, Геринг тогда был в зените славы. А тут – в поношенной рабочей одежде едет на метро, приобняв хорошенькую девушку лет шестнадцати или семнадцати. Я решил, что обознался, присмотрелся внимательнее: нет, сам Геринг. Во всяком случае, тот приятель, с которым я каждый день сталкиваюсь на приемах. Я в жуткой растерянности, а он хладнокровен. Женщина с ним, возможно, проститутка, но я, к сожалению, в этом не разбираюсь.

– На вас не похоже.

– Ну, девушка миленькая, но слишком много косметики, помады. Геринг-рабочий касался мочек ее ушек, поглаживал по спине. Вижу, что и у Мацуямы глаза округлились, но Геринг с девушкой сошли на две остановки раньше. Нам осталось только удивляться. Потом этот Геринг в метро не выходил у меня из головы. На следующий вечер он давал прием. Мы с Мацуямой подошли поближе и принялись его рассматривать. Ну точь-в-точь вчерашний тип. В конце концов я не смог сдержать любопытства и, забыв свои обязанности посла, спросил: «Вот мы вчера ехали на метро посмотреть народный праздник. Думаю, это было полезно; вы, верно, поступили так же». Геринг улыбнулся и так многозначительно ответил: «Мы всегда с народом, мы – часть народа. Поэтому в метро меня насильно затаскивать не нужно».

Тамаки произнес сказанное Герингом по-немецки и тут же перевел на японский.

Послы вели себя недипломатично, не слушали других. Не дождавшись завершения рассказа Тамаки, бывший испанский посол заговорил о жизни в Санто-Доминго, прекрасной столице Доминиканской Республики, где он в свое время был посланником. Прогулки по набережной под кокосовыми пальмами, великолепные закаты над Карибским морем, смуглая кожа мулаток, отражавшая эти закаты… Старик живописал все это в полном самозабвении, но болтливый посол Тамаки прервал его и перешел к истории о том, как встречался с молодой Дитрих. Для Тамаки безвестная красавица не представляла особого интереса – чтобы расцветить повествование, необходимы были только знаменитое имя и прославленная репутация.

У Кадзу портилось настроение оттого, что в речи гостей мелькали иностранные фразы. В непристойностях важные заключительные слова всегда произносились на языке-источнике, но ее интересовала атмосфера, которую создавали люди иного круга, редко посещавшие ее ресторан. Все они определенно были «утонченными, удалившимися на покой господами»; как бы ни были они бедны сейчас, им однажды довелось прикоснуться к роскошной жизни. И память об этом, к несчастью, на всю жизнь окрасила их пальцы золотой пылью.

Среди них выделялся только Ногути Юкэн. Мужественное лицо без заносчивости, простая, в отличие от других, одежда – ничего щегольского или напыщенного. Над кристально ясными глазами – густые и удивительно длинные брови вразлет. Великолепные по отдельности, его черты соперничали друг с другом, а худощавое телосложение подчеркивало этот диссонанс. Ногути не забывал вовремя улыбаться, но держался настороже и в разговор вступал редко, обозначал свое участие кивком. Кадзу заметила это, едва впервые его увидела, но вдобавок при первой встрече ей сразу бросилась в глаза легкая тень несвежести на воротнике его рубашки.

«Пусть и бывший, но министр – и в такой рубашке. Наверное, за ним некому ухаживать».

Озаботившись этим, она безотчетно стала присматриваться к рубашкам других гостей. Воротники рубашек элегантных стариков все сияли белизной и жестко обхватывали шеи с увядшей кожей.

Один Ногути не вспоминал прошлое. Он тоже, до того как вернулся в Министерство иностранных дел, был послом в карликовом государстве, но пышная тамошняя жизнь его не интересовала. И это отсутствие рассказов о прошлом подчеркивало, что живой человек здесь лишь он.

Посол Тамаки опять завел речь о былых приемах. На этот раз, как на пышном рауте в королевском дворце, под сияющими люстрами, собрались аристократические сливки Европы. То была выставка европейских орденов и драгоценностей; подобные увядшим розам, морщинистые, в пятнах, щеки старых аристократок, отражая блеск камней, выглядели особенно бледными.

Потом разговор зашел о старой опере. Один твердил, как великолепна была Галли-Курчи в сцене безумия в «Лючии», другой настаивал, что Галли-Курчи уже миновала зенит славы и слышанная им «Лючия» в исполнении Тоти даль Монте[6] куда лучше.

Наконец молчавший до сих пор Ногути произнес:

– Давайте оставим разговоры о прошлом. Мы ведь еще молоды.

Ногути сказал это с улыбкой, но как-то очень убедительно, и компания умолкла.

Его слова потрясли Кадзу. В подобной ситуации добиться молчания могла хозяйка, сказав какую-нибудь глупость. Однако Ногути достиг цели и прекрасно передал то, что хотела сказать она, забыв о своем положении. «Он из тех, кто может замечательно выразить все, что трудно сказать», – подумала она.

От слов Ногути блеск собравшихся гостей померк, обернулся чадящей мокрой золой, словно залили водой пламя. Один из стариков закашлялся. Общее молчание нарушил долгий свистящий хрип. По выражению глаз было понятно, что на мгновение все подумали о будущем, о смерти.

Тут сад озарило яркое сияние лунного света. Кадзу обратила внимание присутствующих на поздний восход луны. Все уже достаточно выпили, поэтому пожилые джентльмены, не боясь вечернего холода, выразили желание обойти сад, который не смогли посмотреть днем. Кадзу распорядилась, чтобы служанки приготовили фонари. Даже кашлявший старик не захотел оставаться один и вышел наружу, надев большую белую маску.

Изящные столбы-колонны в кабинетах и перила выступающей в сад веранды смотрелись утонченным фрагментом старого храма. Служанки зажгли фонари и освещали место для перемены обуви, где гости искали садовые гэта[7]. Луна, висевшая над крышей прямо на востоке, создавала здесь густую тень.

Пока все располагались на просторном газоне, все шло нормально, но, когда Тамаки предложил отправиться на дорожку за прудом, Кадзу пожалела, что привлекла всеобщее внимание к ноябрьской луне. Тени гостей, выстроившихся на газоне, казались зыбкими, размытыми.

– Это опасно, тут обязательно надо внимательно смотреть под ноги.

Чем чаще Кадзу произносила эти слова, тем больше джентльмены, которым не нравилось, что с ними обращаются как со стариками, упрямились и желали непременно пройтись по дорожке в тени рощи. Она чудесно выглядела в лунном свете, пробивавшемся сквозь кроны деревьев, всем хотелось прогуляться вокруг пруда Тацуми, в котором плавало отражение луны.

Служанки, следуя указаниям Кадзу, старательно трудились, освещали фонарями опасные для прохода камни, пни, скользкий мох, заботливо предупреждая об этом гостей.

– Как похолодало вечером, – сказала Кадзу, прижав к груди рукава кимоно. – А ведь день был теплым.

Рядом шел Ногути; его вырывавшееся из-под усов дыхание белым облачком висело в воздухе. Он ничего не ответил.

Кадзу, чтобы указывать дорогу, прошла вперед и невольно ускорила шаг. Фонари следовавших за ней служанок двигались в тени рощи вокруг пруда, в воде причудливо мелькали отражения луны и света фонарей. Сама Кадзу была по-детски возбуждена, даже больше, чем «утонченные, удалившиеся на покой господа». Обернувшись к пруду, она громко позвала:

– Какая красота! Посмотрите на пруд, на пруд!

На губах Ногути заиграла улыбка.

– Вы так громко крикнули. Совсем как девочка.

Прогулка по саду благополучно завершилась, но после того, как все вернулись в кабинет, случилось непредвиденное.

Заботами Кадзу комнату жарко натопили газовой печкой, старики, замерзшие во время ночной прогулки, окружили ее и расслаблялись каждый по-своему. Подали фрукты, японские сладости и зеленый чай. Тамаки говорил меньше, поэтому оживление спало. Настало время расходиться, Тамаки направился в уборную. Когда все принялись подниматься, обратили внимание, что он еще не вернулся, и решили немного подождать. Молчание становилось гнетущим, и четыре старика свернули в русло темы, которой не хотели касаться.

Разговор соскользнул на проблемы со здоровьем. Каждый жаловался на затрудненное дыхание, болезни желудка, низкое давление. Ногути сидел с каменным лицом и к беседе не присоединялся.

– Пойду-ка я посмотрю, в чем дело, – тихо произнес он и встал.

Кадзу, словно эти слова придали ей мужества, встала и отправилась следом. Она почти бежала по хорошо натертому полу в коридоре. Посол Тамаки упал в уборной.

Кадзу с тех пор, как стала владелицей «Сэцугоан», еще не сталкивалась с подобной ситуацией. Она закричала, позвала на помощь. Прибежали служанки. Кадзу распорядилась собрать всех мужчин в доме. Тут в коридор подошли ценители музыки и другие участники встречи.

Кадзу краем уха слышала, как Ногути спокойно сказал членам общества:

– Наверное, инсульт. Ресторану это, конечно, создаст проблемы, но его нельзя перемещать – думаю, лучше вызвать доктора сюда. Дальнейшее предоставьте мне. Ведь вы все люди семейные, ничем не связан тут я один.

Странно, что среди всего важного, сказанного Ногути, четко и ясно Кадзу уловила именно это. «Ничем не связан тут я один», – вполне определенно заявил Ногути. Смысл этих слов светом пролился ей в душу; казалось, там, внутри, дрожит туго натянутая серебряная струна.

Кадзу всем сердцем отдалась заботам о больном, но в этих хлопотах ярко помнились только слова Ногути. Они бились в голове Кадзу, даже когда она, чувствуя вину перед прибывшей вскоре мадам Тамаки, со слезами и непритворно извинялась за свою небрежность.

– Вы преувеличиваете свою ответственность. Тамаки у вас впервые, и вы ничего не знали о состоянии его здоровья. Ведь и на прогулке в холодном саду больше всех настаивал именно он, – защищал Кадзу стоявший рядом Ногути.

Больной продолжал громко хрипеть.

Мадам Тамаки – красивая женщина средних лет, одетая по европейской моде, – выглядела моложе своего возраста. Она довольно безразлично восприняла тяжелое состояние мужа. Слегка хмурилась, когда из большого зала доносились громкие звуки сямисэна[8]. Предложение доктора «по меньшей мере на один день оставить больного здесь» она в высшей степени хладнокровно отвергла, пояснив свое решение:

– Муж часто говорит: «Не следует доставлять людям беспокойства». Если он причинит такие хлопоты ресторану «Сэцугоан», то, выздоровев, будет очень недоволен и станет меня ругать. К тому же здесь много гостей. Вот если бы мы давно были близко знакомы… А так я больше не могу обременять хозяйку. Нужно как можно скорее отвезти его в больницу.

Мадам любезным тоном неоднократно повторяла одно и то же, несколько раз благодарила стоявшую рядом Кадзу. Та протестовала и настаивала:

– Не стесняйтесь, оставьте больного на несколько дней здесь, как советует доктор.

И эта изысканная церемония бесконечных взаимных уступок происходила у изголовья хрипящего больного. Мадам не теряла хладнокровия, Кадзу была верна себе – оставалась искренне и настойчиво участливой, – и все это утомляло доктора.

Тамаки сразу поместили в практически не используемой отдельной комнате размером восемь дзё[9]. Больной, Ногути, мадам Тамаки, доктор, медсестра, Кадзу – вместе они создавали здесь хаос. Ногути сделал Кадзу знак глазами и покинул комнату. Она последовала за ним в коридор. Ногути шел впереди.

Со спины, по его уверенной походке, ей вдруг показалось, будто здесь дом Ногути, а она – редкий гость.

Он двигался наугад. Миновал крытую галерею, слегка изогнутую наподобие мостика. Затем свернул по коридору налево. Вышел на задний двор, где во множестве цвели белые хризантемы. В палисаднике перед домом ничего не сажали, но на заднем дворе во всякий сезон распускались разные цветы.

В двух смежных комнатках, обращенных в эту часть сада, жила Кадзу. Свет в них не горел. Вне работы, для себя, ей хотелось небольшого, можно сказать, запущенного садика. Такого, где растения высажены свободно и беспорядочно, где не лежат по строгой схеме садовые плиты, нет маленьких чаш для омовения рук, а все выглядит небольшой дачей, с пионами в обрамлении ракушек, и где можно укрыться от летнего зноя. Поэтому и белые хризантемы в этом садике были разные: одни на высоком стебле, другие на совсем коротком. В начале же осени сад зарастал космеями.

Кадзу специально не стала приглашать Ногути в свои комнаты, даже не дала понять, что здесь ее личное жилье. Ей не хотелось выказывать особенную близость. Поэтому она предложила Ногути кресло в коридоре, у стеклянной двери, откуда был виден сад. Устроившись в кресле, Ногути тут же произнес:

– А вы еще и упрямая. Любезность далась вам нелегко.

– Пусть он гость, который у меня в ресторане впервые, но, если он заболел в моем доме, я должна за ним ухаживать.

– Это линия поведения, которой вы хотите следовать. Но вы не ребенок и понимаете, что отговорки жены Тамаки не просто вежливость, – ясно, чтó она хотела этим выразить.

– Понимаю.

Кадзу рассмеялась, под глазами собрались морщинки.

– Раз понимаете, значит дело исключительно в вашем самолюбии.

Кадзу не ответила.

– А мадам, когда вы сообщили ей, что муж упал, задержалась, не пожалела времени на макияж.

– Для жены посла это естественно.

– Ну не всегда же!

Высказавшись, Ногути умолк. Его молчание пришлось Кадзу по душе.

Из дальнего зала едва слышно доносилось пение под аккомпанемент цитры. Кадзу наконец-то справилась с растерянностью и беспокойством из-за происшествия. Ногути, вольготно развалившись в кресле, достал сигарету. Кадзу поднялась, поднесла ему огонь.

– Премного благодарен, – произнес Ногути бесстрастным тоном.

Кадзу уловила в его словах что-то из области иных отношений, не тех, что складываются между хозяйкой ресторана и клиентом. Ее охватило счастье, и она не удержалась, выказала свои чувства:

– Наверное, это нехорошо по отношению к господину Тамаки, но у меня почему-то беззаботное настроение. Может, дело в опьянении от сакэ?

– Да, – согласился Ногути и продолжил невпопад: – Я как раз задумался о женском тщеславии. Позвольте мне говорить откровенно: мадам Тамаки, пусть это и ускорит смерть мужа, хочет дать ему умереть не в кабинете ресторана, а на больничной койке. Я всерьез беспокоюсь за жизнь старого друга. Я хотел бы, чтобы до тех пор, пока допускает положение, он оставался здесь, и прошу вас помочь. Однако тщеславие его жены не позволяет мне навязывать свою дружбу, даже как близкому другу.

– Но это не то, что вы чувствуете. – Произнеся это, Кадзу показала, что может говорить с Ногути без стеснения. – Я, что бы там люди обо мне ни думали, следую своим чувствам. Во всяком случае, делала так до сих пор. И таким путем я многого достигла.

– Сегодня вечером вы ведь тоже следовали своим чувствам, – серьезным тоном произнес Ногути.

Кадзу в его словах почудилась ревность, и она вознеслась на седьмое небо от счастья. Но добрая по натуре, она поспешила с объяснениями, которых от нее не требовали:

– Нет. Я просто растерялась и считала себя ответственной за случившееся, но к господину Тамаки никаких особых чувств никогда не питала.

– Выходит, это просто упрямство. В таком случае больного следует как можно скорее перевезти отсюда в больницу.

Ногути встал. Холод и непоколебимая уверенность в его голосе разрушили мечту Кадзу. Но она превосходно владела собой, и ее ответ, вовсе свободный от эмоций, прозвучал просто и искренне:

– Да, давайте так и поступим. Как говорит супруга господина Тамаки.

Оба в молчании возвращались по коридору. После паузы Ногути заговорил:

– Если сегодня вечером его переведут в больницу, я вернусь домой, а завтра где-нибудь днем поеду навестить. У меня есть свободное время.

Гости из большого зала, похоже, разошлись. Шум веселой вечеринки смолк. «Сэцугоан» заполнила пустая, как пещера, ночь после банкета. Чтобы сократить путь, Кадзу с Ногути двинулись через большой зал. Две служанки, которые наводили там порядок, почтительно склонили головы. Кадзу и Ногути прошли перед золотой ширмой из шести створок, служившей фоном для танцевальной сцены. Золото на ширме после банкета словно потускнело, поглотило собой пламя и при этом казалось странно мрачным.

– Я не вышла во время открытия – что-нибудь об этом говорили? – спросила Кадзу одну из служанок.

Немолодая медлительная женщина в недоумении подняла на них глаза. Подобные вопросы Кадзу никогда не задавала в присутствии гостей, а Ногути, вне всякого сомнения, был гостем.

– Нет. При открытии все были в прекрасном настроении, – ответила служанка.

Они тихонько раздвинули стену в комнату, где лежал больной. Сидевшая рядом с ним мадам Тамаки бросила на них пристальный взгляд из-под тщательно прорисованных тонких бровей. На булавке, приколотой к черной шляпке, ослаб зажим, булавка сдвинулась, и серебро обнажившейся части иглы мерцало, отражая проникший из коридора свет.

Вскоре посла Тамаки перевезли в университетскую клинику. На следующий день, около полудня, Кадзу приехала его навестить, и ей сообщили, что он по-прежнему в коме. Она отправила в палату больного корзину с фруктами, а сама осталась в коридоре, села на стоявший поодаль от двери стул и стала ждать Ногути. Он никак не приходил, и Кадзу вдруг осознала, что неравнодушна к этому человеку.

Несмотря на ее решительный характер, ей не доводилось любить мужчин моложе себя. Молодые мужчины психологически и физически излишне темпераментны, а также очень самонадеянны в отношениях с женщиной старше их, и неизвестно, насколько они этим могут злоупотребить. К тому же Кадзу не любила все то, что было связано с молодостью чисто физически. Женщина лучше мужчины замечает неприглядное несоответствие между духом и телом, а Кадзу не встречала молодых людей, которые умели преподнести свою молодость. И еще кожа молодого мужчины так неприятно лоснится.

Она размышляла об этом в мрачном, полутемном коридоре больницы. С ее места было хорошо видно, что происходит в палате Тамаки. Корзины с цветами от посетителей уже выпирали за дверь. Кадзу вдруг обратила внимание на собачий лай и выглянула в окно.

Холодное хмурое небо нависало над обнесенным металлической оградой вольером, где держали подопытных бродячих собак. Внутри стояли ряды грубо сколоченных будок самой разной формы. Одни походили на курятники, другие обычные, какие делают для сторожевых собак. Часть хаотично разбросанных собачьих домиков покосилась, часть лежала на боку: их сдвинули посаженные на цепь собаки. Помимо жутко худых животных с облезлой шерстью, там были и весьма упитанные. Все они умоляюще и жалобно скулили.

Сотрудники больницы, похоже, привыкли: никто не останавливался перед решеткой; по другую сторону огороженной площадки смотрели на мир маленькие окошки старого трехэтажного здания исследовательской лаборатории.

Жалобное повизгивание наполнило душу Кадзу небывалым состраданием. Ее потрясло, что сердце вдруг затопили такие чувства. Бедные собачки! Бедные собачки! На глазах выступили слезы. Она принялась всерьез размышлять, есть ли способ спасти собак, – это избавляло от мук ожидания.

Подошел Ногути, увидел Кадзу в слезах и сразу спросил:

– Умер?

Кадзу поспешила его успокоить, но ситуация была неподходящей, и она упустила случай объяснить причину своих слез.

Ногути явно торопился и задал вопрос по-детски несуразно:

– Вы здесь кого-то ждете?

– Нет, – коротко ответила Кадзу, и ее пухлые щеки наконец дрогнули от улыбки.

– Тогда это очень удобно. Я приду сразу после визита к больному, подождите меня здесь. Я свободен, вы днем, наверное, тоже свободны. Можем провести это время вместе. Пойдем в город, поедим.

Во второй половине дня, расставшись с Ногути, Кадзу вернулась в «Сэцугоан» и теперь боялась, что счастливые часы, проведенные за обедом, естественным образом растворятся в деловых заботах. Ее радовал интерес, который проявил к ней другой человек. И эта радость впервые позволила ей почувствовать давнее одиночество.

Пока они были вместе, Кадзу этого не ощущала, но после расставания внезапно налетел ураган чувств. Она пылко предалась фантазиям: во-первых, следить, чтобы он всегда был в чистой, свежевыстиранной рубашке, носил сшитую на заказ европейскую одежду. Но стоило увлечься этим, как возник вопрос: что о ней думает Ногути? Не узнав этого, нечего и думать о вмешательстве со своей заботой. И здесь не было никакой ясности. Кадзу с удивлением подумала, что опять столкнулась в жизни с ситуацией, когда совсем не понимает побуждений другого человека. Это не просто удивляло – это огорчало.

Почему у Ногути, как бы хороши ни были надетые на нем вещи, такой жалкий вид, – размышляя об этом, Кадзу всерьез разволновалась из-за его доходов. Он явно живет на пенсию; нельзя сказать, что этого достаточно. Для человека, бывшего когда-то министром, нынешнее положение следует назвать тупиковым. Вечером, принимая гостей, Кадзу со странным беспокойством думала о том, нельзя ли как-нибудь узнать реальные цифры.

Случайно оказавшись около чиновников, обсуждавших выход на пенсию, Кадзу равнодушно спросила:

– Вот вы, если стали бы в правительстве управлять ресторанным бизнесом, верно, такую старушку, как я, живо отправили бы на пенсию? Насколько лучше получать пенсию и жить, развлекаясь в свое удовольствие, чем заниматься моим тяжким трудом. Мне какую пенсию дадут?

– Да-а, хозяйка гостиницы – это уровень министра: тогда в месяц где-то около тридцати тысяч.

– Ах, я смогу столько получать? – с невинным видом, рассмешив всех, восхитилась Кадзу.

Тем же вечером в своей комнатке размером в четыре с половиной дзё она долго не могла уснуть и витала в облаках.

Жильем Кадзу служило невзрачное, безвкусное помещение, которое невозможно поставить в один ряд с комнатами для гостей в «Сэцугоан»: у изголовья настольный телефонный аппарат, вокруг в беспорядке громоздятся прочитанные журналы. Ни одной изысканной вещицы, в нише токонома[16] стоят в ряд выдвижные ящички. Кадзу забирается в расстеленную на полу постель с грудой одеял и наконец-то чувствует себя собой.

Теперь понятно, доход у него тридцать тысяч в месяц. «В таком случае сегодняшний обед был приличной тратой», – подумала она, и это тронуло душу. Мечты Кадзу, получившей в свое распоряжение наглядный материал, словно обрели крылья. Прежнее положение мужчины, его нынешняя бедность, решительная позиция – все это привносило в ее работу, где она имела дело только с преуспевающими людьми, частичку романтики.

На следующее утро обычную прогулку пришлось отменить из-за заметки в углу развернутой газеты. Она извещала о смерти Тамаки: накануне вечером, в десять, тот скончался в больнице. Писали, что церемония прощания состоится послезавтра с часа дня в храме Хонгандзи в Цукидзи[17]. Кадзу немедленно стала готовиться к визиту с соболезнованиями, достала траурное кимоно, но передумала, представив, в каком состоянии сейчас жена покойного. Потерпеть, подождать пару дней – эти мысли зажгли огонь в ее пылком сердце.

Ногути, несмотря на газетную заметку, должен был сразу сообщить Кадзу о смерти Тамаки. Его телефонный звонок дал бы надежду на его любовь или хотя бы дружеское расположение. Но от Ногути не было никаких вестей. Каждый раз, когда звонил телефон, Кадзу робела, как юная девушка, дыхание у нее перехватывало. Она боялась, что если звонит Ногути, то, отвечая мужчине, который сообщает о смерти друга, она не сможет скрыть радости в голосе.

Кадзу не так уж ждала церемонии прощания. Она собиралась предварительно сходить в парикмахерскую, но перенесла это на утро того же дня. Прогуливаясь утром накануне похорон, Кадзу удивила садовников. Ни «доброго утра», ни замечаний, – опустив голову, она один раз быстрым шагом обошла сад. Такого еще не было: во время этой прогулки по саду хозяйка выглядела как сумасшедшая.

– Это горная колдунья обходит свои владения, – заявил пожилой садовник, который служил здесь со времен предыдущего хозяина.

Вечером накануне церемонии прощания с Тамаки от Ногути все еще не было звонка; Кадзу охватило уныние. Однако для нее это само по себе было поводом для бурных эмоций. Она не желала думать, что, скорей всего, Ногути очень занят, он руководит подготовкой к похоронам близкого друга и у него просто нет времени. Она не принимала во внимание причины, которые могли бы ее утешить. Ее терзала мысль, что она брошена.

Прошлой ночью она жаждала отомстить то ли Ногути, то ли госпоже Тамаки и придумала собрать сто тысяч иен в качестве подношения семье покойного. Кадзу посчитала, что это в три раза больше пенсии бывшего посла. Ею руководило не чувство долга, не признательность – ее угнетало, что ничем, кроме этой огромной суммы, ей не выразить своего душевного состояния.

День церемонии прощания выдался обычным для начала зимы – теплым и ясным. Дул легкий, мягкий ветерок. Кадзу отказалась от утренней прогулки, много времени потратила на то, чтобы надеть траурное кимоно, на машине отправилась в парикмахерскую в Гиндзе[18].

Через залитое солнцем окно она видела молодых людей, шагавших по городу. Кадзу, выпятив грудь в траурном кимоно с чуть приспущенным сзади воротом, следила за ними внимательным и понимающим взглядом. Ей казалось, что перед нею движутся прозрачные фигуры. Чувства, амбиции, мелкие хитрости, слезы, смех – Кадзу все это отчетливо видела.

На углу встретились четверо студентов: два юноши и две девушки. Совсем не по-японски бурно размахивая руками, один из них, в студенческой форме и фуражке, приобнял девушку за плечи и оставил руку так. На девушке было пушистое полупальто цвета персика. Делая вид, что не замечает мужской руки на плечах, она щурилась на ярком по-весеннему солнце и рассеянно озирала улицу, где ходили трамваи.

Когда светофор переключился на зеленый и машина тронулась с места, Кадзу увидела нечто странное. Девушка в персиковом полупальто вдруг сорвала с юноши фуражку и швырнула ее на проезжую часть. Кадзу невольно взглянула в заднее окно: куда фуражка полетит. Фуражку сбила машина, ехавшая следом; видно было, как студент топчется на тротуаре.

Шофер краем глаза заметил происшествие.

– Современные девушки совсем не понимают, что делают. Зачем она такое творит? Почему? – высказался он с угрюмой усмешкой.

– Глупая шутка, – отозвалась Кадзу, но сердце у нее вдруг учащенно забилось, очарованное вызывающим поступком девушки, сорвавшей мужскую фуражку и бросившей ее под колеса. Это выглядело бессмысленным, но странным образом ошеломляло. Кадзу несколько мгновений рассматривала взлохмаченные волосы потерявшего фуражку студента.

Этот случай занимал мысли Кадзу и в парикмахерской, где ей долго и старательно делали прическу. Всегда оживленная и разговорчивая во время стрижки, сегодня она по большей части молчала. В зеркале отражалось благородное и красивое лицо, но извечные похвалы парикмахера звучали фальшиво. Лицо определенно не было молодым.

Церемония прощания с покойным в храме Хонгандзи в Цукидзи выглядела внушительно. Очередь прощавшихся тянулась вдоль венков. Кадзу на приеме передала конверт с подношением в сто тысяч иен для семьи покойного и присоединилась к очереди. Почтительно поприветствовала знакомых из числа гостей «Сэцугоан». Плывущий в солнечном свете начала зимы свежий аромат благовоний бодрил, большинство прощавшихся составляли старики; один, стоявший прямо перед Кадзу, издавал странные звуки, постоянно двигая вставной челюстью.

Кадзу представила, что по мере движения очереди близится миг, когда она увидит Ногути, и сердце сразу всполошилось, все прочие мысли выветрились из головы. Вскоре показалась вдова Тамаки. Глаза ее были скорее суровы, чем печальны, взгляд, который она поднимала в перерывах между глубокими, почтительными поклонами, словно был привязан нитью к какой-то одной точке в пространстве.

Наконец появился Ногути – затянутый в тесную, сшитую на заказ визитку, с черной повязкой на руке. Подбородок слегка вздернут, лицо бесстрастное.

Кадзу зажгла ароматические палочки и посмотрела Ногути прямо в глаза. Он, не дрогнув, равнодушно воззрился на нее и почтительно склонил голову.

После этого звонка они часто встречались. Кадзу побывала у Ногути в гостях. Он жил один в старом доме в районе Сиинамати, заботилась о нем невзрачная служанка средних лет, и это успокоило Кадзу. Она вдруг загорелась желанием окружить его всяческим вниманием; блюда для новогодней трапезы по ее распоряжению доставили из ресторана «Сэцугоан».

Полки в кабинете Ногути заполняли европейские издания; Кадзу прониклась уважением к текстам, к словам, которые не могла прочесть.

– И вы все это читали?

– А-а, почти.

– Среди них, наверное, есть книги о разных тайнах.

– Таких – ни одной.

Это решительное утверждение удивило Кадзу. Мир, созданный интеллектом и состоящий из одних интеллектуальных вещей, лежал вне ее понимания. Разве нет во всем обратной стороны? Глубокое впечатление, которое производил на нее Ногути, похоже, возникло оттого, что лишь у него не было никакой обратной стороны – всегда одно, обращенное к тебе лицо. Конечно, Кадзу принципиально не верила в существование таких людей. Не верила, но почти идеальная личность, которую она старательно искала, постепенно приобрела черты Ногути. Само его чопорное обращение казалось ей чрезвычайно таинственным и привлекательным.

Общаясь с Ногути, она открыла для себя, что общество почти забыло о его существовании, и удивлялась, что его это нисколько не трогает. Ее не интересовали захватившие сейчас Ногути политические идеи, связанные с реформами. Она полагала, что между новизной этих идей и общественным забвением существует некое искажение, которое рано или поздно непременно исчезнет. Почему уживаются мертвое существование и фонтанирующие идеи? Даже после того, как Ногути не переизбрали в палату представителей парламента, его имя сохранилось в списке консультантов Партии новаторов. Однако, приглашая его на заседания, устроители ни разу не прислали машину. Ему приходилось, цепляясь за висячие поручни, ехать электричкой, – узнав об этом, Кадзу справедливо негодовала.

Каждый раз, посещая дом Ногути, она, как прежде, когда ее обеспокоила грязь на его рубашке и заношенные обшлага пальто, с неудовольствием взирала на покосившиеся створки ворот, облупившуюся, в пятнах пыли краску на деревянном доме, лишайник во дворе, сломанный звонок при входе. Пока еще Кадзу не имела возможности привести все в порядок по своему усмотрению, а по виду Ногути было понятно, что вряд ли он воспользуется ее любезностью сверх меры. Он это не выпячивал, что для нее служило стимулом для большего сближения.

В Новый год они по предложению Кадзу пошли на представление в театр кабуки, и на печальных поворотах сюжета она неизменно заливалась слезами. Ногути весь спектакль держался равнодушно.

В коридоре во время антракта он поинтересовался:

– Почему вы плачете, ведь это всего лишь нелепый спектакль?

– Безо всякой причины, слезы льются естественно, сами по себе.

– Меня эта «естественность» очень занимает. Объясните, пожалуйста, как следует.

Ногути строгим тоном поддразнивал Кадзу, словно издевался над девчонкой. Волк не собирался рядиться в овечью шкуру, но Кадзу вдруг поняла, что Ногути всерьез с ней заигрывает, и по-настоящему испугалась.

В театре Ногути где-то уронил зажигалку «Данхилл». Его растерянность от этой потери удивляла: куда исчезли величавость и холодность? Он обнаружил пропажу во время второй интермедии кёгэн[20], обшарил все карманы. На его лице читалось: «Нет, здесь нет», и он совсем не походил на привычного себя.

– В чем дело? – спросила Кадзу, но он не ответил.

В конце концов, согнувшись, Ногути сунул голову под сиденье. И довольно громко произнес:

– Да. В коридоре. Точно в коридоре.

Зрители оборачивались, недовольно хмурились, шикали. Кадзу первой поднялась с места, Ногути последовал за ней. Выйдя в коридор, Кадзу холодно спросила:

– Да что же такое вы потеряли?

– Зажигалку «Данхилл». Сейчас в Японии такую при всем желании не купишь.

– В предыдущем антракте мы ведь разговаривали вон там?

– Да, там.

Ногути почти задыхался, и Кадзу стало жаль его. Они отправились к предполагаемому месту пропажи, но на ярко-красном ковре ничего не лежало. К ним приблизилась женщина средних лет в форменной одежде – у нее, видимо, было свободное время, пока шло действие, – и спросила:

– Вы это ищете? – В руке она держала зажигалку Ногути.

Ногути, узнав свою вещь, просиял от радости, и много позже, вспоминая этот случай, Кадзу дразнила его: «Не только зажигалке, людям тоже стоит показывать такое лицо». Однако случившееся не разочаровало Кадзу. Она умела смотреть на события с разных сторон и увидела лишь наивную детскую любовь Ногути к личным вещам.

Поездка в Нару на церемонию Омидзутори была, с одной стороны, договоренностью с Кадзу, а с другой – приглашением друга, директора газетного издательства. Подразумевалось, конечно же, что приглашает издательство. Еще к ним должны были присоединиться почтенный старец-журналист восьмидесяти лет, предприниматель и преклонного возраста экономический обозреватель. Кадзу, услышав об этом, не могла взять в толк, почему Ногути позвал ее с собой в такую наполовину официальную поездку.

Ногути весьма щепетильно разделял официальное и личное, поэтому вряд ли он, приглашая Кадзу, просто воспользовался случаем. За свой счет они могли вдвоем поехать и в другое место, – собственно, причин затевать такую поездку на людях не было. Кадзу слышала от людей о церемонии Омидзутори, но решила, что хотя она с Ногути и группа от издательства проведут это время как бы отдельно, вечером все сойдутся в храмовом зале Нигацудо.

Кадзу огорчали большие расходы, которые легли на плечи Ногути. Было неприятно, что ее смущают важные друзья любимого мужчины. Как хозяйка ресторана, Кадзу спокойно общалась с влиятельными людьми, но ей не хотелось, будучи частным лицом, говорить с ними, словно со своими гостями.

Она пыталась расспрашивать Ногути, но тот сердился и не давал объяснений. В конце концов, изрядно поломав голову, Кадзу с конвертом, куда было вложено двадцать тысяч иен, нанесла Ногути визит. Она намеревалась вручить их как расходы на поездку.

Кадзу привыкла, что известные политики спокойно принимают деньги. Нагаяма Гэнки тоже брал у нее на карманные расходы – сто тысяч, двести тысяч, а то и миллион иен.

Однако с Ногути все обстояло иначе, и деньги стали причиной их первой размолвки. По поводу нынешней поездки он мыслил вполне определенно:

– Мне нужно оплатить только ваш билет и номер в гостинице. Меня пригласили раньше, я ни на что не тратился. Когда я сказал, что поеду с владелицей «Сэцугоан», все пришли в восторг и предложили сделать приглашение и вам. Но я настоял, что сам заплачу за вас. Ведь это разумно?

– Мне-то в наше первое путешествие хотелось поехать только вдвоем и в какое-нибудь тихое место.

– Даже так? А я хотел представить вас друзьям.

Последняя фраза Ногути положила конец пререканиям. Она произвела на Кадзу глубокое впечатление, а прямота и честность любимого доставили ей искреннюю радость.

– Хорошо, поступим, как вы говорите. Взамен, в благодарность за то, что меня приняли в ваши ряды, давайте после поездки пригласим всех в «Сэцугоан».

– Хорошая мысль, – прохладно согласился Ногути.

Через неделю после возвращения из Нары, не в силах больше ждать, Кадзу в благодарность пригласила компанию, с которой была в поездке, к себе в ресторан.

Этим вечером меню было следующим:

Хотя гостей ожидалось не много, для них специально приготовили большой зал. С тем чтобы потом этот вечер долго вспоминался, чтобы сразу стало понятно: его невозможно забыть.

В Наре, после отъезда их очень занятых спутников, Ногути и Кадзу провели два дня. Они обходили храмы и ясным утром снова посетили зал Нигацудо, где не осталось ни следа церемонии, поднялись по каменной лестнице к сцене. На лица учеников, выполнявших во время ритуала такую впечатляющую работу, вернулось повседневное глуповатое выражение деревенских парней: усевшись на ступени, они грелись на солнышке. Склон увядшего газона сверху, со сцены, выглядел будто после пожара: рядом с пробивавшимися молодыми побегами солнце там и сям заливало светом обугленную траву, обнажая остатки пепелища.

Во время спокойных прогулок Ногути говорил очень разумно, разговор естественным образом вращался вокруг темы их брака. Внимательно выслушав Ногути, Кадзу тоже, не давая воли эмоциям, прямо высказала свое мнение. Как бы там ни было, она не собиралась расставаться с рестораном. «Вот как?» – но такой мужчина, как Ногути Юкэн, не может переехать жить в «Сэцугоан». Поэтому жизнь в браке вынужденно пойдет не по правилам. Каждую неделю на выходные Кадзу станет приезжать в дом Ногути, чтобы они провели эти дни вместе. А утром в понедельник она будет возвращаться на работу. Такой выход оба сочли наиболее удачным.

Благодаря безмятежности ранней весны, покою, разлитому над древней столицей, им казалось, что планы, обсуждаемые во время неспешных прогулок, и принятые тогда же решения вполне разумны. Кадзу с удивлением замечала, что нежданное счастье доставляет ей лишь спокойную радость и не приносит бурного возбуждения.

Теперь она станет супругой высокопоставленного лица. Подумать только: в долгой жизни это была вершина, которую Кадзу давно рисовала в своих мечтах. Родилась в Ниигате, потеряла родителей, стала приемной дочерью родственников, державших ресторанчик, с первым своим мужчиной рванула в Токио. После всех мытарств и лишений, ценой огромных усилий достигнув нынешнего положения, Кадзу пребывала в уверенности, что ее мечты однажды непременно сбудутся. Уверенность была ничем не обоснована, но до нынешних пор ее жизнь, пусть и не по прямой, текла согласно этой уверенности.

До осени прошлого года она получила вроде бы все, чего желала, ей даже показалось, что эта уверенность больше не нужна. Но после встречи с Ногути, потрясенная тем, как внезапно воспылало ее сердце, она поняла, насколько ей необходима все еще тлевшая убежденность.

Много позже, даже когда дело доходило до того, что общество неправильно понимало ее, пылкость чувств и уверенность странным образом уживались. Нельзя сказать, что страсть Кадзу к Ногути была прагматична. Нельзя сказать, что Кадзу гналась исключительно за репутацией. Их роман с Ногути развивался так естественно, что Кадзу, поступая сообразно своему характеру, не прилагала особых усилий для осуществления мечты. А потом обнаружила, что мечта осуществилась сама собой. Всего-то и нужно было, не думая ни о чем, подождать, пока вино созреет, попробовать его и убедиться, что оно пришлось по вкусу.

Недоразумение возникло из-за искренней и чрезмерно наивной радости, которую Кадзу выказывала в ожидании брака с Ногути. Пожалуй, ей следовало проявить сдержанность.

Шум, который их брак вызвал в обществе, оказался равно неожиданным и для Ногути, и для Кадзу. Кадзу впервые в жизни буквально атаковали фотографы из газет и журналов, Ногути же удивило, что его не забыли в свете. Во время свадебного путешествия они в Гамагори[27] посетили храм Яотоми. Кадзу, как обычно, собиралась сделать очень щедрое денежное пожертвование, однако на сей раз Ногути ей запретил. Сказал, что это неприлично, но от короткого замечания, брошенного холодным аристократическим тоном, у Кадзу сжалось сердце.

После возвращения в Токио началась их «неправильная» супружеская жизнь. Каждое утро Кадзу подолгу разговаривала с Ногути по телефону. Однако эти разговоры не уменьшали ее беспокойства, поэтому она уволила из дома Ногути образованную служанку и наняла двух женщин, а также мальчика-прислужника. Все трое были преданы Кадзу до глубины души. Она решила, что будет периодически вызывать их в «Сэцугоан», чтобы они докладывали, как у Ногути проходит день.

Каждую субботу Кадзу отправлялась «домой» с горой подарков для Ногути. За десять дней, что она провела там, его дом наполнился ненужными запасами спиртного и продуктов. Возвращение Кадзу домой всегда было шумным: она входила, растирая онемевшие плечи, жаловалась на тяжелую неделю, на трудности с клиентами и, окинув взглядом привычную невзрачную комнату, восклицала:

– Ах, как же хорошо дома! Здесь даже дышится легче.

Кадзу потрясло, когда она услышала, что их спутники с церемонии Омидзутори, которые во главе с восьмидесятилетним старцем в «Сэцугоан» желали им счастья, потом отзывались о ней дурно. Распространяли слухи, что, дескать, во время поездки Кадзу, не обращая внимания на посторонних, корчила из себя жену, уделяла внимание лишь Ногути, была невежлива с восьмидесятилетним старцем. А ответное приглашение в «Сэцугоан» стало саморекламой, стремлением использовать ресторан для оглашения брака, жаль Ногути… и так далее. Узнав об этом, Кадзу обнаружила, что легкая боль, показавшаяся странной, но приятной, когда директор издательства после сообщения о предстоящей свадьбе ущипнул ее за плечо, теперь всплыла лиловым синяком. Кадзу поверх кимоно немилосердно массировала это место.

Эти слухи дошли до Ногути. Он рассердился на Кадзу: о том, что она поедет вместе с ними в Нару, он сообщил только проверенным друзьям. Наверное, слухи распространяет сама Кадзу – типично по-женски ведет себя так, чтобы вбить клин между мужем и его друзьями. И Кадзу впервые осознала, что ему не хватает проницательности.

В еженедельной газете поместили издевательскую заметку. Писали, что, когда Ногути после войны внезапно переметнулся в Партию новаторов, это оказался всего лишь неудачный рекламный ход и его женитьба на Кадзу – поступок такого же рода. Кадзу поразила столь изысканная недоброжелательность общества, однако Ногути сказал, что не стоит обращать внимание. Во всяком случае, внешне он сохранял невозмутимость.

После замужества в жизни Кадзу не произошло серьезных перемен. Фотографию из свадебного путешествия она повесила у себя в «Сэцугоан» и в перерывах между приемами гостей забегала на нее посмотреть. На снимке гостиничного фотографа они с Ногути стояли на каменной лестнице в южной части острова Бэнтэндзима.

С тех пор прошел почти месяц, но она помнила, что на фотографиях им следовало принять соответствующие позы. Сначала она хотела казаться кокетливой. Но, осознав всю нелепость своего желания, отбросила его, и воспоминания об этом становились все ярче.

После посещения храма Яотоми они снова углубились в парк, и перед ними в лучах еще нежаркого летнего солнца открылся ранее скрытый деревьями пейзаж. Тогда-то Ногути и сделал Кадзу выговор за попытку внести крупное пожертвование, чем обидел ее. И раскинувшийся перед ней чудесный пейзаж показался спасением:

– Как красиво! Посмотри. Тут так хорошо.

– Сфотографируемся здесь, – сразу откликнулся Ногути.

Фотограф, рискованно устроившись в корнях сосны рядом с лестницей, приготовил камеру. Супруги с каменных ступеней любовались морем. Оно спокойно мерцало перед глазами, омывая островок Микаваосима перед полуостровом Нисиура на западе и гору Мия-Кобосан на востоке. Окутанные прибрежной дымкой, полуостров Ацуми и полуостров Тита будто сливались воедино вдалеке, отчего море здесь походило скорее на озеро, чем на часть океана. Запруды для разведения рыбы усиливали это впечатление. В небе – ни облачка, солнце – повсюду, словно аккуратно вырезанный и помещенный на небеса золотой круг.

Чрезвычайно педантичный фотограф подолгу заставлял супругов стоять в одной и той же позе. Кадзу вдруг заметила, что Ногути застыл, подобно статуе, как человек, который постоянно чувствует на себе взгляд объектива. Он до сих пор сохранил эту жесткость, приобретенную за годы, когда его преследовали репортеры. Чтобы отомстить за выговор насчет пожертвования, Кадзу достала пудреницу, быстро взглянула в зеркальце, а потом, направив его на плечо Ногути, пустила яркий блик скользом по его напрягшейся щеке. В следующий миг солнечный зайчик сбоку попал в глаз. Ослепленный Ногути резко сменил позу, а фотограф, подкараулив момент, спустил затвор.

Сейчас на столике у Кадзу была не та испорченная фотография. Ногути потом взял у фотографа негативы и заставил выбросить все, что ему не понравились. На этом снимке немолодые супруги спокойно стояли у моря в лучах раннего летнего солнца. Кадзу наполовину скрывала тень, которую отбрасывало плечо чуть наклонившегося вбок мужа.

Кадзу, что удивительно для женщины, не знала, в чем для нее заключается счастье.

Замуж она вышла, ничем не жертвуя: ей не нужно было входить невесткой в чужой дом, ее не третировали свекровь и сестры мужа, – но замужняя жизнь тем не менее не принесла искрометного счастья.

Конечно, Кадзу искренне радовалась, когда бывала в компаниях вместе с мужем. Однако эта радость выхода в свет, если проследить ее происхождение, была связана с мрачным удовлетворением, наполнившим сердце Кадзу в самый разгар церемонии троекратного обмена брачными чашечками. В ту минуту она потупилась, сдерживая слезы, но думала об одном: «Ага, так я теперь могу лечь в семейную могилу Ногути! Место для упокоения готово».

Сад «Сэцугоан» растаял, и в мыслях ясно всплыл маленький могильный камень с краткой родословной. Поэтому Кадзу после свадебного путешествия первым делом попросила Ногути сопроводить ее на семейное кладбище. Он не любил посещать могилы и под разными предлогами откладывал этот поход. Но в одно из июньских воскресений Кадзу все-таки потащила его на кладбище Аояма[28].

День выдался хмурый, временами моросил дождь. Вооружившись священными в буддизме ветвями бадьяна, благовонными палочками и деревянным ведерком с водой, супруги под одним зонтом шагали среди молодой свежей зелени за хранителем могил.

– Когда рядом без конца снуют машины, и для Будды нет покоя, – заметила Кадзу.

– Наши могилы, к счастью, вдали от дороги, – отозвался Ногути.

Захоронение оказалось не столь великолепным, как представляла себе Кадзу. Тем не менее пепельного цвета надгробный камень с вырезанным на нем семейным гербом говорил о гордости за долгую историю рода. Такие вещи Кадзу любила всей душой. В них жила родословная безупречной, достойной семьи. Присев на корточки под зонтом, который держал Ногути, она неестественно долго молилась.

Дым от благовонных палочек причудливыми извивами струился под мелким дождем, задевал волосы, путался в них. Его сильный аромат погружал Кадзу в головокружительное счастье.

Поистине выдающаяся семья, такой стоит гордиться. Кадзу не удалось встретиться с живыми членами семьи Ногути во время брачной церемонии, но умершие родственники всегда представляются праведными, передавшими свою кровь без каких-либо темных дел. Нищие, раболепствующие, обманщики, невежи – в этой семье таких людей наверняка не было. Вульгарные вечеринки в деревенских забегаловках, руки пьяных посетителей, тянущиеся к нежной девичьей груди, ночной поезд, куда втискивается убегающая девочка. Задворки большого города, купленные за деньги ласки, мелкие уловки, чтобы защитить тело, надменные поцелуи бессердечных мужчин, смешанное с презрением дружелюбие, упорная, беспричинная мстительность… Всего этого их семья не могла знать. Когда юная Кадзу стирала подобие трусов своей хозяйки, кто-то из них вкушал французские блюда или кормил птиц.

Сейчас Кадзу влилась в эту семью. Как приятно осознавать, что тебя погребут когда-нибудь в этой фамильной могиле, ты растворишься среди предшественников и тебя не смогут отсюда выбросить. Какое честное жульничество! Когда Кадзу положат в эту землю, она окончательно успокоится и обман завершится. До сих пор она, добиваясь успеха, богатея, разбрасываясь деньгами, не обманывала общество. Пробраться туда обманом значило в конечном счете обвести вокруг пальца вечность. Это букет роз, который Кадзу бросает в свет.

Опустив сложенные в молитве ладони, Кадзу перевела взгляд на самую свежую надгробную надпись рядом, сбоку на могильной плите:

– Ногути Садоко, почила в августе двенадцатого года Сёва, – и спросила Ногути, кто это.

– Моя первая жена. Ты должна была бы знать имя, – серьезно ответил он.

Специально заданный вопрос выглядел нарочито. Однако реакция Кадзу на ответ была еще искусственнее:

– Вот как, и твоя жена здесь? Я забыла.

Ее голос звучал бодро. Таким пронзительным, решительным тоном она давала указания служанкам в «Сэцугоан». В нем не чувствовалось ревности, и Ногути волей-неволей горько усмехнулся:

– Ты, собственно говоря, кого пришла сюда навестить? Все эти люди тебе незнакомы.

– Это же твои предки, – с безоблачной улыбкой отозвалась Кадзу.

На обратном пути с кладбища они вышли в городе и сделали покупки. Весь день Кадзу была в прекрасном настроении, и Ногути это казалось странным.

В любом случае Ногути, как он считал, обрел в этом браке последнее пристанище. Все удачно сложилось и для Кадзу с ее поисками места своего будущего вечного упокоения. Однако в могиле человек жить не может.

Во все дни, что Кадзу проводила в «Сэцугоан», она узнавала от приходившего с докладом верного прислужника, как живет Ногути, и поражалась размеренности его существования. Он, несмотря на возраст, много занимался.

– Вчера с трех часов дня и до отхода ко сну работал в кабинете. И ужинал там же.

– Так он точно заболеет от недостатка движения. В ближайшую субботу я ему об этом скажу.

Кадзу с недоверием относилась к интеллектуальному труду, воспринимала его как опасную лень, к которой склонны некоторые мужчины. С другой стороны, сообщая прислужнику: «Я ему скажу», она радовалась, что муж не следует ее советам.

Тогда же в «Сэцугоан» произошел небольшой инцидент.

Ночь выдалась ясной и лунной, но вор, похоже, с вечера спрятался в тени сада и ждал, пока все уснут. Мощный каменный дуб на склоне горы стал для него удобным укрытием. Той ночью в кабинетах банкеты и вечеринки шли допоздна. Вор прокрался поближе к дому, когда в прихожей было безлюдно, и несколько часов терпеливо выжидал. Курить остерегался: потом обнаружили остатки нескольких жвачек. Из этого сделали вывод, что грабитель еще молод.

Он нацелился сначала на комнату Кадзу, приоткрыл окно, но влезать не стал и не разбудил ее. В стенном шкафу находился сейф, однако вор, судя по всему, решил, что женщина, спящая в заваленной одеялами тесной комнатушке, не может быть хозяйкой.

Затем он проник в комнату, где спали жившие в доме пять служанок, наступил ботинком на что-то мягкое и после сердитого оклика сбежал, ничего не украв.

Жвачку обнаружила Кадзу. Полночи она не спала из-за шума, вызванного приездом полиции, а во время привычной утренней прогулки по саду увидела в корнях каменного дуба, освещенных солнечным лучами, что-то белое, похожее на выпавший зуб.

У Кадзу вертелась мысль, как же грабитель, увидев, что она спит, не полез в ее комнату. Она спала и ничего не знала! Это успокаивало, вызывало трепет и некоторое недовольство. Осенний утренний ветерок пробрался через боковые разрезы кимоно к груди, и Кадзу вдруг пришло в голову: а что, если вор касался ее тела? Впрочем, вряд ли. Было темно, окно лишь чуть приоткрыто. Тут уж не станешь изучать женские прелести.

Прогуливаясь в одиночестве по осенней прохладе, Кадзу внезапно разволновалась из-за своего увядающего тела. Она стойко переносила летнюю жару и завела привычку спасаться от зноя, в присутствии служанок и близких людей подставляя грудь и бедра под струю воздуха от вентилятора. А все потому, что была уверена в привлекательности своей кожи. Когда она подумала о следующем лете, ее охватила тревога. Ей казалось, что после замужества тело немного обрюзгло.

Опущенный в этот миг взгляд и зацепил в корнях дерева несколько предметов, похожих на выпавшие человеческие зубы. Присев на корточки, Кадзу внимательно их рассмотрела. Никто из гостей и служащих ресторана «Сэцугоан» не мог жевать здесь жвачку. А дети из ближайших домов в сад не заходили.

– Да это вора! – догадалась Кадзу.

В этих комочках она уловила не стремление поживиться, а время скрытного мужского одиночества, за что можно и пожалеть. В воображении возникли грубые, мощные, жадно двигающиеся молодые челюсти. Крепкими зубами этот человек перемалывал не грубую резину, а время, общество, которое не принимало его, беспокойство из-за предстоящего дела. И все это под дивным лунным светом, проникавшим сквозь крону каменного дуба.

Благодаря этим фантазиям, возникшим невесть откуда, вор, который скрылся с пустыми руками, превратился для Кадзу в незнакомого близкого друга. Молодой человек, притаившийся в лунной ночи, приобрел черты пусть и запятнанного, но подобного ангелу существа.

«Почему он меня не разбудил? Если он нуждается, я бы дала ему денег, сколько нужно. Сказал бы хоть слово!»

Отчего-то Кадзу прониклась к молодому грабителю чувствами, какие могла бы испытывать к самым близким. Такие ощущения были поистине внове для супруги Ногути Юкэна.

Она хотела позвать садовника, но передумала. Решила промолчать, никому не сообщать о жвачке, которая могла стать уликой. Содрала мох у корней и тщательно все зарыла.

В доме Ногути появился новый обычай. Каждый понедельник приходил человек по имени Ямадзаки Соити и почти два часа читал лекцию, главным образом по политическим проблемам Токио. Ногути, словно хороший ученик средней школы, раскрыв блокнот, прилежно слушал и делал записи купленным лет двадцать назад вечным пером «монблан». Целыми неделями он вдохновенно учился, повторял все, что узнал, и не отвлекался ни на что другое.

Ямадзаки Соити нравился председателю комитета Кусакари – он-то и послал его к Ногути. Ямадзаки, знаток выборных кампаний, что внешне никак не проявлялось, прежде был утратившим иллюзии коммунистом, а сейчас плюнул на разные теории и окончательно сделался практиком с дерзким, проницательно умным, нездорово-красным лицом.

С тех пор как он стал приходить к ним в дом, Кадзу по понедельникам не оставалась в ресторане, и таким образом ее пребывание у Ногути на день удлинилось. Увидев Ямадзаки, она сразу угадала в нем тип мужчины, который, не пылая страстью, может поклясться женщине в вечной дружбе. Такого неутомимого добродушного человека, в чем-то похожего на Нагаяму Гэнки, в Партии новаторов Кадзу встретила впервые.

Присущая Ямадзаки человечность проистекала из его политического отчаяния, и казалось странным, что очень похожая черта характера изредка встречалась и у политиков-консерваторов, только у тех она коренилась в нерушимом оптимизме. Кадзу интуитивно распознала эту черту, так необходимую практику. И мгновенно сблизилась с Ямадзаки.

О решении мужа стать кандидатом на пост губернатора Токио она услышала от Нагаямы Гэнки, позвонившего в «Сэцугоан». Тот вдруг со смехом произнес в трубку:

– Безумное решение он принял. Да, твой муж принял глупое решение, правда же?

Кадзу сразу поняла, о чем речь, и ее больно ранило, что новость, которую еще не сообщил муж, уже дошла до ушей старого знакомого, наглого «политического врага». Она разыграла неосведомленность, но специально сделала это неловко. За этим притворством – изобразить, будто она пребывает в неведении, – сквозили радость и гордость. А обиду на мужа, столь деликатного в отношениях с чужими людьми, Кадзу умело перенесла в политику.

– Какое решение? Если вы о шалостях мужа, оставьте это. Я твердо намерена закрывать глаза на такое.

Гэнки пропустил ее замечание мимо ушей; он говорил исключительно по делу. Это было странно, непривычно.

– В любом случае решение неверное. Это погубит его политически. Что ты собираешься делать? Как жена, ты просто обязана упросить мужа передумать. Договорились? Я тебе как давний друг советую.

На этом телефонный разговор прервался.

Примерно тогда же дом Ногути навестил глава комитета Кусакари; снова и снова приходил генеральный секретарь. Кадзу, хоть и пребывала в «Сэцугоан», от верного слуги получала исчерпывающие сведения о ежедневных посетителях дома Ногути. Время посещения, время ухода, дела, которые они обсуждали, настроение хозяина.

Спустя три дня после телефонного разговора с Гэнки новость о том, что Ногути выдвигается на пост губернатора Токио, появилась в газетах.

Это было так похоже на Ногути: вечером того дня, когда газеты уже сообщили новость, он позвал Кадзу из ресторана к себе, и когда они остались вдвоем, сообщил о своем решении, словно открывая важную тайну. Он считал само собой разумеющимся, что жена не читает газеты. У него была склонность без всяких на то причин верить в приписываемые ей черты: например, что Кадзу не любит собак, хотя ничего такого не было, или что ей нравится натто – перебродившие соевые бобы, хотя она такую еду не любила. Обманываясь своими фантазиями, Ногути дошел до того, что считал жену абсолютно равнодушной к политике.

Кадзу, притворившись, будто ничего не знает, выслушала исполненный самурайского духа манифест и поступила наперекор тому, что советовал Гэнки, – дала мужу замечательный ответ:

– Теперь, когда ты принял решение, нужно воплотить все твои намерения в жизнь.

Однако с утра того дня, когда позвонил Гэнки, пленницей грез наяву стала уже Кадзу. В ее душе снова вспыхнуло пламя, тягучая, застывшая жизнь бесследно исчезла, настали дни борьбы и безрассудства. В один из таких дней, зимой, когда было очень тепло, дочь одного предпринимателя, клиента «Сэцугоан», выступала с фортепианным концертом на Гиндзе. Кадзу пошла ее послушать и там с пятого этажа наблюдала закат. Улицы, представшие взгляду неровными крышами домов, казались ей как никогда родными и близкими.

Повсюду зажигался неоновый свет: на металлических конструкциях, на высотных кранах вдалеке, косо протянувших в прозрачно-голубое небо свои стрелы; на стройках высотных зданий во множестве мигали крошечные огоньки, и все представало сумерками в странной бухте, вдруг всплывшей на суше. Вблизи, с крыши старого дома, алые воздушные шары, отдохнув от работы днем, вознесли облитые неоновым светом рекламные флаги, и те опять закачались в вечернем небе.

Кадзу видела, как на фоне сумеречного неба двигаются силуэты людей. Вот по запасной лестнице на задах дома на крышу поднимаются две женщины в одинаковых красных пальто. Вот на площадку для сушки белья, устроенную на крыше за вывеской магазина, вышла женщина, по виду няня, и снимает светящиеся в подступающей темноте белые рубашки. Вот три повара в белых колпаках поднялись на грязную крышу покурить. На четвертом этаже нового здания, выходящего на главную улицу, на стуле у окна никого нет, мелькают только красные носки женщины, ступающей по зеленому ковру в глубине комнаты. Есть в этих движениях что-то невероятно умиротворяющее. И дым с раскиданных на разной высоте крыш – то густой, то едва заметный – струится в безветренном воздухе к небу.

«Я проложу себе путь в сердце каждого из них, – упивалась мечтами Кадзу. – Здорово было бы внушить им, чтобы отдали свой голос за Ногути Юкэна. Хорошо бы охватить их всех сразу! Любовные дела, денежные затруднения, гастрономические удовольствия, договоренность о встрече, обещание пойти вместе в кино… В уголке каждой души, полной такими проблемами, нужно обязательно вырезать имя: Ногути Юкэн! Ради этого я сделаю что угодно. Не важно, что подумает общество, что скажет закон. Уважаемые клиенты моего ресторана все преуспели, не обращая внимания на подобные вещи». От этих фантазий груди у Кадзу набухли под плотным нагойским оби, веки припухли, словно у пьяной. Ей казалось, что разгоряченное тело медленно расползается в темноте, стремясь поглотить огромный город.

Число клиентов «Сэцугоан» день ото дня уменьшалось. Первым перестал показываться Нагаяма Гэнки. Когда он пришел в последний раз, между ним и вышедшей в зал Кадзу разгорелся спор.

– Похоже, развернулись вовсю, – с улыбочкой заметил Гэнки.

– О чем это вы?

– Как говорят в народе, «вот это и есть главная цель!».

– Загадками изъясняетесь.

– Да нет, только из любви к мужу вряд ли можно пойти на такое.

– Вот как? А я-то думала, что любящая женщина может спокойно пойти и на убийство.

– Убийство-то ладно. Но это намного хуже убийства. Ты продала наш ум врагу.

– Когда это я продавала ваши тайны?

– Речь не о тайнах, а о приемах. Сейчас ты учишь этого младенца, Партию новаторов, грязным приемам. Тем самым, на которые всегда имели право только мы.

– Приемы, которым я научилась у тебя, немногого стоят.

– Да, тебя с твоим характером не остановишь. Делай как знаешь. Но на нарушения в подготовке к выборам, которые допускает Партия новаторов, не станут смотреть сквозь пальцы. Действуй осмотрительно. У них не было денег, так что до сих пор они особо и не опасались, что их заметят.

– Спасибо за вашу заботу. Но если меня схватят, мне будет что сообщить в полиции.

Гэнки, изменившись в лице, замолк. Потом вскочил как-то по-детски, рассказал другим гостям парочку скабрезных историй и удалился много раньше обычного. Когда Кадзу вышла в коридор его проводить, Гэнки обвил рукой ее плечи и легонько похлопал по груди. Это унылое выражение фальшивой любви окончательно отвратило сердце Кадзу от бывшего друга.

На следующий день, когда вызванный ею Ямадзаки прибыл в «Сэцугоан», Кадзу как раз делали массаж в ее комнате. Она была в длинном нижнем кимоно изумительного розового цвета, и это поразило Ямадзаки. В свободной позе, может быть, кто-то по ошибке и увидел бы долю кокетства, но Ямадзаки давно понял, что это непринужденность, которую показывают не любовнику, а другу. Когда массажист разминал Кадзу бедра, подол кимоно немного задрался, мелькнула белая кожа. Гладкая, будто светившаяся изнутри женская кожа – и не подумаешь, что ей за пятьдесят. Кадзу безразлично выставляла себя напоказ.

– Что у вас за дело? Говорите скорее, пока я не подумал чего-то такого.

– Дела, собственно, нет. Вызвала, чтобы вы меня успокоили. – Кадзу осторожно приподнялась, будто пыталась встать на ноги в качавшейся лодке. – Я волнуюсь. Что мне делать, меня же не арестуют?

– Почему это арестуют? Председатель комитета тоже больше всего беспокоится из-за этого.

– Меня немного напугали, но сейчас все нормально. – Кадзу, не слушая ответа Ямадзаки, легла на спину, и массажист стал разминать ей руки. – Теперь о банкете для профсоюза, о котором вы меня недавно просили. Можете взять все на себя. Только взнос будет таким, как я скажу.

– Спасибо, но сколько? Ведь люди они бедные.

– Ну, триста иен, верно, подойдет.

– Триста иен?! – Ямадзаки поразила дешевизна.

– Триста иен. По правде говоря, это люди, которые теперь все больше помогают нам. Я хотела пригласить и угостить их бесплатно, но ведь тогда им станет неловко. Конечно, и еда, и напитки будут высшего качества.

Этот разговор принес неожиданные плоды. Ямадзаки, думая, что ей это давным-давно известно, нечаянно заговорил о событии, про которое она слышала впервые. Речь шла о случае, когда Ногути за несколько месяцев до окончания войны представил императору докладную записку по поводу заключения мира. Кадзу очень обрадовалась и упрекнула Ямадзаки за то, что до сих пор об этом молчал.

Она заявила, что этот случай нужно немедленно отразить в брошюре, но сделать это втайне от мужа. Тут Ямадзаки заставил ее ненадолго задуматься: если это раскроется, Ногути воспротивится категорически. Но решимость Кадзу, которая собиралась и дальше действовать, не ставя Ногути в известность, была непоколебима.

– Ну конечно, нам не нужно советоваться с мужем. Не такой уж это важный материал. Использовать его нужно ради мужа. Разве не будет ошибкой упустить такие сведения? – легко сказала Кадзу.

В конце концов Ямадзаки сдался. Кроме этого, Кадзу сообщила ему, о чем думала бессонными ночами: замечательный проект – напечатать пятьсот тысяч экземпляров календарей с фотографией Ногути. Один календарь обойдется примерно в четыре иены, дизайн должен быть современным. Раздать календари по профсоюзам, а через руки членов профсоюза учителей они попадут в дома учеников, где их повесят на стену.

Кадзу подробно, как обычно, забыв о времени, рассказывала Ямадзаки о своих планах. Календари повесят на стены городских заводов, рядом со швейными машинами, даже в школьных классах. Имя Ногути зазвучит в разговорах за домашним ужином:

– Что это за человек?

– Ногути Юкэн, а ты не знала?

На фотографии Ногути должен улыбаться. Ах, так мало фотографий, где он улыбается! Он должен со стены с мудрой улыбкой пристально смотреть на все эти небогатые столы. Должен чувствовать теплый пар от еды. Улыбка Ногути должна проникнуть и витать повсюду: у птичьей клетки, под старыми стенными часами, рядом с телевизором, над досочкой в кухне, где записано, какие овощи и рыбу заказать, рядом с посудным шкафом, где спит кошка. Его достойные седины и улыбка должны слиться у людей с образом доброго дядюшки, который когда-то давно, приходя в гости, гладил их по головке и всегда дарил сладости. Эта улыбка должна разбередить людскую память, возродить пусть и старые, но извечные мечты о торжестве справедливости, а его имя, словно название долго простоявшего на якоре в гавани старого корабля, который вновь отправляется в плавание, станет именем будущего, где рухнут эти жалкие закопченные стены.

– Вот кошка встает, потягивается, – говорила Кадзу. – Трется о стену, где висит календарь. Старик берет ее на руки и видит эту самую улыбку Ногути. Разве не покажется ему в такой миг, что чувства человека на фотографии отражены в этой милой, приветливой улыбке?

Когда Ямадзаки собрался уходить, она снова прошептала:

– Насчет денег не беспокойтесь. Я уже заложила ресторан, завтра получим двадцать пять миллионов иен.

После ссоры Кадзу решила, что ей остается только выставить «Сэцугоан» на продажу. Ресторан, который служил темой разных слухов и стал удобным материалом для нападок политических противников, сам по себе воспринимался Ногути лишь как основа неправедной деятельности жены. Ногути злился, что Кадзу заложила ресторан и вела на эти деньги предвыборную агитацию до официального выдвижения кандидата, но постепенно пришел к мысли, что нужно вырвать корень зла – продать «Сэцугоан» и теперь уже честные деньги пустить на предвыборные расходы. Ногути впервые узнал, что его партия до сих пор была настолько бедна.

Продажу «Сэцугоан» взял на себя Ногути. Любовь Кадзу к этому месту была безмерна, горечь расставания с ним невозможно было выразить словами, но в итоге она отдала предпочтение не чудесному тамошнему саду, а замшелой могиле на кладбищенском участке семьи Ногути.

Какие-то сложности, связанные с продажей, неожиданно дали Кадзу, запертой в доме Ногути, прекрасный предлог бывать в «Сэцугоан». Однако она не занималась ликвидацией ресторана, не сообщила обеспокоенным работникам, долго ли им еще там оставаться и каково истинное положение вещей, а каждый день, вызвав Ямадзаки, обсуждала с ним всякие хитрости. Если возникал хороший план, Кадзу, не в силах сдержаться, сразу распоряжалась подать машину. Таким образом, несмотря на яростный мужнин разнос, в ее жизни, за исключением закрытия «Сэцугоан», все вернулось на круги своя.

Ногути поручил продажу ресторана знакомому адвокату, и сразу нашелся перспективный покупатель – Фудзикава Гэндзо из концерна «Фудзикава». Адвокаты обеих сторон провели переговоры; казалось, вопрос практически улажен, но покупатель желал непременно снизить цену со ста миллионов иен до восьмидесяти миллионов.

Как-то раз, когда Кадзу была в «Сэцугоан», служанка сообщила, что звонит Нагаяма Гэнки. Кадзу намеревалась окончательно порвать с ним отношения и не хотела подходить к телефону. Но в это время рядом был Ямадзаки, и он посоветовал, что лучше взять трубку.

Кадзу, несмотря на обещание во всем его слушаться, сейчас это вмешательство не понравилось. Она резко вскочила с циновки. Сила леопарда, таившаяся в этом пышном, томном теле, поразила Ямадзаки. Кадзу, не поворачивая головы, смотрела в сад, весь во влажной от дождя зелени.

– Ну вот, вы рассердились, а я же только посоветовал. Просто считаю, что лучше поступить так.

Кадзу молчала. Вспомнились полные темно-коричневые губы Гэнки. И он показался ей кучей грязи, в которой она провела полжизни. Кадзу совсем не хотелось вспоминать этого мужчину, который помог ее роскошному телу наполниться властью. Даже то, что при этом у них никогда не было близких отношений – они общались как брат и сестра, – прежде прочно связывалось у нее с уязвленным самолюбием. Как бы Ногути ни ругался, Кадзу хватало сил полностью отрешиться. Но стоило Гэнки раз усмехнуться, как ей чудилось, будто его взгляд проникает до самой глубины души. Его звонок она восприняла как своего рода спасение, и это чувство было ей неприятно.

Кадзу вышла в коридор. Распорядилась переключить телефон на свою комнату, взяла телефонную трубку, будто поднимая неимоверную тяжесть, и ответила. Голос секретаря вскоре сменился голосом Гэнки:

– Что такое? Все еще сердишься? Какую бы головомойку ты мне ни устроила, я намерен остаться твоим старым близким другом. Кстати, говорят, ты закрыла ресторан. Но может, накормишь чем-нибудь? Ведь мы друзья.

– Если я сделаю исключение для одного, значит ресторан не закрыт.

– Хорошую еду перестали готовить, вернешься к еде для рабочих, каким-нибудь медузам?

– Да! Предпочитаю живых молодых гостей.

– Странно. Муж-то, должно быть, моего возраста.

– Все, довольно язвить. У вас какое-то дело?

– Да нет. Может, просто пообедаем вместе?

Кадзу наотрез отказалась: она сейчас не в состоянии. Гэнки был вынужден все выложить по телефону и равнодушно сообщил кое-что важное:

– Ногути ни в коем случае не говори, что знаешь. Ему через посредника дали понять, что, если после избрания он возьмет на пост вице-губернатора человека из Консервативной партии, мы можем снять своего кандидата. Не ожидала небось, что я тебе расскажу? Ногути, по своему обыкновению, и слышать не захотел. Но это отличный план. Стоит ему принять предложение, и успех на выборах практически обеспечен. Тебе следует дать ему хороший совет. Если нет, предупреждаю: продать «Сэцугоан» будет сложно. Я все это говорю исключительно ради твоего блага.

Кадзу, выслушав, бросила трубку и ринулась по коридору в комнату. По одному звуку шагов Ямадзаки понял, что она в ярости.

Закрыв за собой стенную перегородку, Кадзу, не присев, гневно выкрикнула:

– Господин Ямадзаки, вы ужасный человек! К мужу приходили с таким важным предложением, а вы мне ничего не сказали!

Когда Кадзу сердилась, ее тонкие брови взлетали, рот кривился, завязанный чуть ниже обычного пояс оби и пряжка на шнуре выглядели как щит. Пряжку она носила не набок, а по-деревенски – четко посередине, поэтому и возникало такое впечатление.

– Сядьте, – произнес Ямадзаки.

Он настойчиво объяснял суть дела ей на ухо, а она сидела отвернувшись, с видом упрямого ребенка. По его словам, все это лишь запутало бы ее, а для нее важнее сосредоточиться на кампании. «Ногути не принял во внимание посулы Консервативной партии, и будет гораздо лучше, если совет ему даст не жена, а кто-то из партийных лидеров», – говорил Ямадзаки. В телефонном звонке Нагаямы его очень порадовало, что незаконная предвыборная агитация, которую ведет Кадзу, пугает противников. Те выставили кандидатуру Тобиты Гэна, но подобрать кадры невероятно трудно, и сегодняшний разговор показал, что Консервативная партия в своем кандидате не уверена. Нынешний губернатор никак не уходит со своего поста, скорей всего, из-за сложностей с кандидатом от Консервативной партии, которого всё не могли согласовать с премьер-министром. Жаль, что Ногути по политическим соображениям не воспользовался предложением. Но главное, чтобы его супруга не сомневалась: ее усилия приносят плоды, сейчас это очевидно.

Ямадзаки буквально разжевывал все это Кадзу.

И она вдруг просияла, точно залитый солнцем сад.

Ямадзаки подумал, как прекрасно столь переменчивое лицо. На губах уже проступала улыбка, новое лицо было свежим, как у младенца, в нем не осталось и следа от бушевавших только что чувств.

– В таком случае мы это отметим. Сегодня вечером выпьем с вами.

Кадзу встала, раздвинула стенную перегородку и выбежала в небольшой соседний зал. Стены там были расписаны чудесными картинами Татэбаяси Кагэя[33] в подражание Корину[34] – с деревянными мостиками над серебряным потоком и цветами ириса. Кадзу уже открыла двери в сад, поэтому Ямадзаки увидел зеленый уголок, который уходил дальше в мокрую зелень.

В ранних сумерках под дождем закрытый для посетителей «Сэцугоан» был несравнимо красивее, чем ресторан с шумными гостями. В прохладном полутемном зале обстановка и картины на стенах своим блеском привлекали взгляд. Для Ямадзаки, смотревшего на Кадзу со спины, она выглядела фигурой театра теней, но при этом была так переполнена жизненной силой, что, казалось, вобрала в себя всю прежнюю жизнь этого огромного опустевшего дома.

Стоя на краю крытой галереи и вглядываясь в сад, Кадзу, как попугай на дереве, рискованно цеплялась за дверной порог лишь кончиками пальцев ног в белых носках. Особого смысла в этом не было, но выглядело именно так.

Кадзу посмотрела на свои пальцы. На границе сумрачной комнаты и размытой садовой зелени они напряглись, точно смышленый, чистый, белый зверек. Кадзу распрямила пальцы. Белизна носков пошла сверкающими складочками. От неустойчивой позы напряжение, которое держалось только в пальцах ног, передалось всему телу, и внутри вспыхнул восторг опасности. Стоит слегка расслабиться – тело упадет на мокрую траву и каменные плиты, зароется во влажную от дождя зелень.

Ямадзаки вошел в зал и увидел, что Кадзу странно раскачивается взад и вперед.

– Что с вами?

Он в испуге приблизился.

Кадзу, обернувшись, громко, во все горло расхохоталась:

– Все нормально! Я не в том возрасте, чтобы получить инсульт. Просто так развлекаюсь. Ну, поехали выпивать!

Кадзу в сопровождении Ямадзаки отправилась по барам и кабаре, но, даже пьянея, Ямадзаки краешком глаза видел, как она всем, вплоть до официанток и посыльных, раздает визитки с нестандартно крупно напечатанной фамилией Ногути.

Губернатор Токио сложил полномочия в последней декаде июля, и сразу же опубликовали сообщение о выборах. С этого момента и до выборов десятого августа, в течение пятнадцати дней, официально разрешалась предвыборная агитация.

Лето выдалось на редкость жарким. Кадзу хлопотала вовсю, вторично заложила «Сэцугоан», добыла тридцать миллионов иен. На втором этаже здания S в деловом районе Юракутё сняли контору для предвыборного штаба.

Утром накануне счастливого дня, когда Ногути должен был впервые выступить публично, между ними опять возник спор. Кадзу для такого события заранее заказала летнюю ткань самого высокого качества от «Джона Купера»[35] и прилагала огромные усилия, чтобы отправить мужа к портному снять мерки. Однако Ногути отказался и собирался выйти на уличное выступление в совсем пожелтевшем от старости английском льняном костюме.

– В выборах принимаю участие я, Ногути Юкэн. А не костюм. Я такое не надену.

В этом по-детски нудном ворчании любой разглядел бы скрытый в глубине души страх. Однако каждый из толпы слушателей, увидев новый пиджак старика, решил бы, что об одежде позаботилась жена.

– У него просто характер капризного ребенка. Это не имеет значения, пусть новый костюм сошьют по меркам старого, и дело с концом, – предложил ей Ямадзаки.

Кадзу не была особо набожной, но в знаменательный день встала в четыре утра, зажгла лампаду на домашнем алтаре. Она взывала к умершей жене Ногути, намереваясь действовать вместе с ней ради его победы. Из предрассветных сумерек сада в комнату влетели комары – они вились вокруг сложенных в молитве ладоней.

Кадзу про себя заговорила совсем не благочестивым тоном: «Ну, женщины, возьмемся за руки и во что бы то ни стало обеспечим ему победу».

Кадзу, которая в своей жизни не знала прекрасной женской дружбы, вдруг ощутила, что та возникла прямо сейчас, и на глаза навернулись слезы.

– Хороший человек. Да, хороший человек. Была бы жива, мы могли бы стать подругами!

Комары кусали ее благоухающее тело. Казалось, потерпеть этот зуд – значит чем-то помочь Ногути в победе. Кадзу долго говорила с покойной Ногути Садоко.

С восходом в сад упали первые жгучие лучи летнего солнца. Все заросло деревьями, поэтому путь лучам преграждала листва, а в центре отпечатался солнечный круг, будто искусно вырезанный из бумаги. Кадзу обернулась к белой садовой дорожке, и этот круг показался ей спустившимся на землю журавлем с раскинутыми крыльями. Когда-то она в шутку сказала Ногути, что в их саду летает журавль, – и это оказалось правдой. Да, это определенно добрый знак, но, боясь, что Ногути станет ее ругать, Кадзу решила не говорить ему.

Вскоре проснулся и Ногути. По своему обыкновению, он завтракал молча. Кадзу в конце концов сама нарушила молчание:

– Может, выпьешь сырое яйцо?

– Это тебе не спортивный праздник в начальной школе! – сухо отказался Ногути.

В нем жило жуткое тщеславие, граничившее с бесчувственностью – не иначе взращенное Англией. Но в отличие от англичан, он не обладал сардоническим, утонченным чувством юмора. Чтобы изобразить хладнокровие, Ногути прикидывался недовольным.

Пришел Ямадзаки, появились члены предвыборного штаба. Кадзу, согласно выработанному плану, в присутствии Ямадзаки достала из ящика новый летний костюм и белую розу. Ногути, едва взглянув, ощетинился:

– Что это? Я такое не ношу!

Кадзу, желая добиться цели, заплакала, уже зная, что вряд ли это поможет. Ногути все больше упрямился, Ямадзаки, сохраняя нейтралитет, пытался успокоить обоих. Наконец Ногути с ворчанием протянул руку к новому костюму, но прикрепить к лацкану розу отказался наотрез.

Настало время выезжать, и все вышли в прихожую. Кадзу протянула руку, чтобы поправить воротничок белой рубашки мужа, хотя в этом не было нужды. Незаметно для окружающих Ногути крепко сжал ее правое запястье. Сторонний наблюдатель наверняка принял бы это за проявление любви. Ногути же прошептал:

– Оставь свои глупости. Это неприлично.

После минутной борьбы костлявые пальцы Ногути извлекли предмет, который Кадзу прятала в правом кулаке. Это было огниво для привлечения удачи. Она знала, что муж терпеть не может подобные обычаи, но не сдержала желания проводить его, благословив таким образом. А Ногути все-таки разглядел, что она прячет в руке.

Когда сели в машину, Ногути отдал огниво Ямадзаки. Тот удивился, догадавшись, что произошло, но не возразил. Весь этот напряженный день его беспокоил камень, перекатывавшийся в кармане.

Изводивший всех накануне дождь прекратился, десятого августа прояснилось – хорошая погода для голосования. Кадзу встала рано, поставила в эркере гостиной цветы. В низкую широкую вазу с водой, от которой веяло прохладой, она поместила пять кувшинок, создав композицию в стиле Адати[38], которому когда-то давно обучалась. И уже от этого занятия вся покрылась пóтом.

Прозрачность воды, успокоившейся после погружения цветов, привела Кадзу в душевное равновесие. Рассветный розовый оттенок жестких, скульптурного вида кувшинок отражался в воде, лилово-алая обратная сторона глянцевых листьев бросала дивную тень. Кадзу гадала, рассматривая цветы со всех сторон. Может быть, в их расположении, которое соответствовало правилам композиции, она увидит намек на свою судьбу.

Она пожертвовала сегодняшнему дню все свое имущество, всю душу. Трудилась на пределе человеческих сил, каких только унижений и мук не вынесла. Все знают, что она доблестно сражалась. Никогда прежде ее страстный дух не находил себе столь длительного, столь удачного применения. Изо дня в день ее поддерживала абсурдная уверенность, будто стоит ей что-то задумать – и она непременно воплотит это в жизнь. Обычно такое ее убеждение смутно витало в воздухе, но за последние месяцы постепенно прочно утвердилось на земле, и она больше не могла без него существовать.

Кадзу не отрываясь смотрела на кувшинки, покоившиеся в плоской вазе.

Вода символизировала для нее ту массу неизвестного народа, которая сегодня придет на избирательные участки. Раскрывшиеся цветы – самого Ногути. В воде тонуло отражение цветов, вокруг каждой иголочки, на которые накалывали стебли, кружились пузырьки пены. Вода, казалось, предназначалась исключительно для этих цветов, существовала лишь для их отражения.

В распахнутом окне эркера мелькнул силуэт птицы, с протянувшейся перед окном веточки сорвался пожухлый листик, скользнул по воздуху, словно санки по снегу, и упал в середину композиции. Вода не шелохнулась, сморщенный желтовато-коричневый листочек тихо лег на поверхность. Он напоминал безобразного свернувшегося червяка.

Если бы Кадзу не настроилась гадать всерьез, она без раздумий выбросила бы увядший лист, но сейчас его зловещий вид омрачил душу, и она горько пожалела, что затеяла никчемное гадание, вызвавшее такое смятение чувств.

Она опустилась на стул и некоторое время играла веером, глядя на телевизор. На его синеватом экране вскоре должны появиться сообщения о том, как идут выборы, но пока ничего не было, и туда только косо падали солнечные лучи.

Ногути, как и все немногословные люди, придавал большое значение каждому слову. Это касалось не только его собственных обещаний; он не сомневался, что исполнят и отданный им приказ. Все, о чем он говорил, полагая важным, естественно, должно было стать таковым. Поэтому вечером, после поражения на выборах, сказав, что дальше они будут на пенсию вести скромную жизнь «деда с бабкой», Ногути решил, что Кадзу с ним полностью согласна.

Кадзу тогда ответила «да», но в круговерти дел после неудавшихся выборов, в том числе во время благодарственных визитов, заметила, какая невероятная тяжесть сокрыта в этом коротком слове. Она подтвердила готовность лечь в одну могилу, о чем всегда мечтала. Однако ее «да» означало именно согласие вместе пройти по заросшей мхом тропинке прямо к могиле.

Разные дела отвлекали ее от забот. Начались выборы в палату представителей парламента, и к Ногути, и к Кадзу обращались с просьбой выступать в поддержку кандидатов. Оба с радостью, щедро и открыто помогали людям, в выступлениях Ногути замелькал юмор, у Кадзу пропала стеснительность. Теперь агитация получалась лучше, чем когда они делали это ради победы Ногути. Во время предвыборной кампании такого не случалось, теперь же супруги за ужином часто хвалились друг перед другом реакцией слушателей.

Ногути нравилось думать, что, лишившись всего, что ему предстояло потерять как материально, так и социально, он взамен обретет спокойное, тихое счастье в размышлениях, которым так любил предаваться. То было совсем простое, лирическое спокойствие души, столь естественное для возраста Ногути, но не слишком естественное для возраста Кадзу.

Тем не менее даже Ногути явно преувеличивал это спокойствие. Как-то на обратном пути из штаба партии новаторов он купил горшок с орхидеей дендробиум.

Кадзу, встречая его дома, заметила:

– Ну что же ты сам несешь горшок? Если из магазина не могут доставить, позвонил бы, и я бы послала прислугу.

Кадзу не рассмотрела как следует цветок, в ее словах слышалась не столько забота, сколько ворчание, поэтому Ногути закапризничал. Взяв горшок, она вдруг поняла, что за растение принес муж. Это был тот самый дендробиум, о котором он когда-то рассказывал ей за обедом в ресторане «Сэйёкэн» в Уэно.

Цветок привел Кадзу в смятение. Внимание, которое проявил Ногути, надев в день голосования приготовленный ею пиджак, ее глубоко тронуло, но принесенная сегодня орхидея подобного чувства не вызвала. Это был жульнический прием, каким высохшая старческая рука собиралась завладеть Кадзу, – в нем сквозило желание прочно связать ту выцветшую, потускневшую в памяти орхидею с алой кромкой по краю лепестков и свежую нынешнюю. Это самодовольное старческое кокетство с легкостью переносило воспоминание в будущее, ставило в один ряд засохший, хранившийся в воспоминаниях цветок с живым растением и, казалось, стремилось заключить Кадзу в тщательно сплетенный, мрачный венок.

На всякий случай она несколько часов делала вид, что ничего не понимает, но уже в спальне спросила:

– А как называется этот цветок? Там, в «Сэйёкэн», ты мне говорил.

Откашлявшись перед сном, Ногути повернулся спиной к Кадзу – виден был лишь седой затылок. Он шумно заворочался под легким летним одеялом, из-под которого ворчливо донеслось:

– Дендробиум.

Предсказание Ямадзаки, что наступит пустота, когда не захочется даже шевельнуть пальцем, пугало Кадзу, как ничто другое. Когда же такое произойдет? Через десять дней? Может, завтра? Или все уже случилось, а она и не заметила?

Такие мысли вызывали у Кадзу невыразимую усталость. Она не была уверена, что справится с этой пустотой, но за половину прожитой жизни несколько раз испытывала подобное и на сей раз предчувствовала нереально огромный вакуум.

Кадзу пыталась представить, как будет выглядеть такое чудовище, но в фантазиях не могла постичь облик того, чего раньше не видела. Каким бы ужасным ни был лик монстра, если у него есть лицо, все не так плохо. Но вдруг у него вовсе нет образа?

Участие в предвыборной кампании открыло Кадзу глаза на собственный характер. То, как она до сих пор туманно представляла себе себя, было разложено по полочкам, обнаружились разные особенности: в чем-то она сильна, в чем-то слаба, в одних ситуациях проявляла стойкость, в других шла на компромисс. Из этого проистекало, что Кадзу уже не совладать с любой пустотой. Ей она предпочитала полную драмы жизнь. Безвоздушному пространству предпочитала хлещущий тело северный ветер.

Среди всех треволнений Кадзу неотступно преследовала мысль, где взять деньги на открытие ресторана. Безнадежная, нереальная затея, но она не могла не думать об этом. И прекрасно все осознавала. Знала и тем не менее тянулась к этой идее, как взгляд тянется к солнцу, сияющему серебром на краю хмурого неба. Невозможность – основа его блеска, она сверкает и искрится. Чудеснейше устроилась в небе. Сколько ни отводи глаза, они снова обращаются к блеску; это-то и есть невозможное. Мельком взглянув, все остальное потом станешь воспринимать как покрытое мраком.

Несколько дней Кадзу внутренне металась, размышляя, как найти баланс между неизбежно грядущей пустотой и невозможностью вновь открыть ресторан. Она, славившаяся тем, что быстро принимает решения, колебалась между туманными, бесформенными образами. В такие мгновения сомневаешься, получится ли вытянуть счастливый жребий.

Тщательно обдумывая события нескольких месяцев предвыборной кампании, Кадзу поняла, что победу Консервативной партии принесли не политические взгляды. Консерваторы победили, опираясь не на логику. Не на чувства. Не на личность. Ногути определенно был выдающейся личностью, силен в логике, действовал чрезвычайно искренне. Консервативная партия победила просто деньгами.

Это следовало бы назвать тяжелым уроком, но Кадзу не для того вкладывала силы в кампанию, чтобы обучаться подобному. Вера в то, что деньги могут все, не стала для нее откровением. Сама Кадзу использовала деньги с душой, с желанием помочь. Деньги врага надвинулись как крушащая все на своем пути машина. Поэтому вывод, к которому неизбежно подвели Кадзу минувшие события, заключался в следующем: сожалеть надо не из-за того, что не хватило средств, а из-за того, что и ее чувства, и логика Ногути не принесли результатов. Безумно жаль, что во время предвыборной кампании вся ее вера в человеческие слезы, смех, добрые улыбки, пот, горячее прикосновение кожи не принесла пользы.

Кадзу ощущала это почти физически: ее слезы, красивая улыбка были бессильны. Прежде в том обществе, где она росла, было принято считать кокетство сильным оружием, оно могло одержать верх над властью и деньгами, но прошедшая сквозь горнило выборов Кадзу воспринимала теперь такую точку зрения как древний миф. Грубая критическая оценка выборов сводилась к этому. Другими словами, «деньги» одержали победу над «женщиной». Это совсем не то, что явная победа женщины, отвергнувшей бедного возлюбленного и отдавшейся нелюбимому богачу.

И из этого естественным образом вытекало, что и поражение Ногути в глазах Кадзу выглядело так же. «Деньги» одержали победу над ним как «мужчиной».

Силу, столь бесстыдно доказавшую, что ни логика, ни чувства, ни привлекательная внешность – ничто ее не одолеет, Кадзу яростно ненавидела, но вскоре заметила, что чувство безвыходности неразрывно связано у нее с осознанием невозможности возрождения «Сэцугоан». До последних дней эпопеи с выборами сердце ее жило надеждой на чудо, которое сделает возможным невозможное. Теперь эта надежда умерла. Ожидание чуда сливалось с верой в политику, но политика на эту веру не ответила, и Кадзу окончательно утратила свои тайные чаяния.

Однако, если считать, что Кадзу лишь поэтому разочаровалась в политике, получалось, что она, как и Ногути, полагала, будто политику вершат логика, чувства и красота человека. Ведь именно эти три вещи оказались бесполезны. С другой стороны, в то время на Кадзу со всех сторон давила информация о безнадежности ее дела, а политика придавала ей мужества. До самого конца выборов она надеялась на чудо, способное сотворить невозможное. Но теперь эта надежда умерла. Она верила в политику наравне с верой в чудо, но политика не отозвалась на ее уверенность, и Кадзу, в свою очередь, полностью разочаровалась в мистической силе политики.

Размышляя так, Кадзу неожиданно открыла для себя новый смысл понятия «политика».

Ее усилия оказались тщетны; тем не менее, если отбросить неудачные финансовые вложения и сосредоточиться только на чуде, вполне вероятно, невозможное станет возможным и политика вновь придет ей на помощь. Тогда и надежда на чудо, и все усилия ради него, наверное, все та же политика.

А вдруг «Сэцугоан» все-таки можно возродить?

Кадзу сделала замечательное открытие: «Консервативная партия победила при помощи денег. Я из-за этого потеряла свой ресторан, поэтому Консервативная партия обязана компенсировать мне потраченные деньги».

Открытие было поистине великолепным.

Кадзу, рассчитав, когда мужа не будет дома, позвонила в Камакуру, где жил Савамура Ин. Его неоднократно избирали главой партии и премьер-министром и хорошо знали в среде консервативных сил Японии. Кадзу в прошлом как-то встречалась с гражданской женой Савамуры.

С бешено бьющимся сердцем Кадзу набирала номер. Она, сама того не зная, впервые постигала суть политики. А именно – предательство.

Настал октябрь. Ногути от старых друзей, с которыми ездил в Нару на церемонию Омидзутори, получил приглашение провести вместе вечер. Кадзу не позвали.

Расходы, видимо, несло издательство: место выбрали в ресторане в Янагибаси, неизменная компания собралась в просторной гостиной с видом на реку. Восьмидесятилетний старец сидел, прислонившись спиной к косяку ниши токонома. Ногути, директор издательства и экономический обозреватель расположились вокруг.

Полненькая веселая хозяйка, конечно же, была очень любезна и внимательна. Эта чрезвычайно мудрая женщина, используя свою внешность, намеренно создавала впечатление беспечной, недалекой, забавной особы. Если заходила речь о Голливуде, она говорила:

– Голливуд – это ведь рядом с Парижем?

Пожилая гейша спросила:

– А вы знаете историю про хлеб?

Хозяйка ответила невозмутимо: мол, что там говорить о такой ерунде? Гейша продолжала:

– Наша хозяйка хотела похудеть и решила посоветоваться с доктором. Доктор сказал, что нужно три раза в день есть хлеб. Она подумала и спрашивает: «А хлеб есть перед едой или после?»

Все посмеялись над этим известным анекдотом. Сегодняшнюю встречу устроили ради Ногути, и старец всячески старался его подбодрить.

Где-то в середине застолья Ногути встал, чтобы выйти в туалет, старец тоже поднялся. Гейша протянула руку, чтобы ему помочь, но он решительно отказался. В углу коридора, запинаясь, начал разговор:

– Слушай, Ногути, ты, наверное, знаешь… Но если нет, то все наши говорят, нужно довести до твоего сведения. Я тут самый старый, вот взял на себя эту неприятную роль. Трудно говорить об этом… Твоя жена в последнее время с подписным листом собирает деньги, чтобы опять открыть ресторан в «Сэцугоан». Ездит к людям из кабинета министров, из финансовых кругов. Начала с Савамуры Ина, и деньги, похоже, набираются. Ты…

– Я впервые слышу, – резко прервал его Ногути.

Переживания вернувшегося в зал Ногути были заметны. Другие гости, взглянув ему в лицо, сразу поняли, чтó сказал ему старец, и догадались, что Ногути пребывал в неведении, поэтому на него полились сочувствие и безмерная доброжелательность. Все они достаточно поднаторели в непростом умении деликатно выражать дружеские чувства, однако Ногути это угнетало еще больше. Он рано откланялся. Кадзу сообщила, что сегодня на ночь останется в «Сэцугоан», и домой в Коганэи не приехала.

По обоюдному согласию Ногути вычеркнул Кадзу из семейного списка. Она собрала свои вещи и вернулась в «Сэцугоан». Как только слухи об этом распространились в обществе, работники, которые разошлись после закрытия ресторана, один за другим стали возвращаться с просьбой снова их принять, чем растрогали Кадзу до слез.

Дом пришел в запустение, но больше всего заброшенность ощущалась в саду. Появился старый садовник с молодыми помощниками, объявил, что они подготовят сад к празднику открытия «Сэцугоан». Договорились, что к работе приступят незамедлительно, чтобы сад выглядел как прежде.

Каждую свободную минуту Кадзу выходила в сад, наблюдала, как весь день стригут газоны, подрезают деревья, и радовалась. Ночью ухала сова, днем Кадзу заметила силуэт коршуна, гнездившегося на сосне. Когда срезали сорную траву, в глубину сада бросились, спасаясь бегством, куропатки. Беспорядочно раскинутые ветки индийского боярышника усеивали лиловые плоды, но кое-где виднелись увядшие белые летние цветы – они сохранили слабый, изысканный аромат. Живая изгородь, в которой красовались алые листья азалий, бросала изящную тень на старые въездные ворота.

Кадзу день за днем смотрела, как чудесным образом преображается сад, и ей казалось, что облик его, проявляющийся постепенно, словно при нагревании симпатических чернил, не похож на прежний. Конечно, он был все тот же, но отличался от сада, который она раньше держала в ладонях и в мельчайших подробностях запечатленного в памяти. Прозрачный, знакомый до последнего уголка сад исчез. Каждое дерево, каждый камень размещались там, где должны были находиться изначально, эта картина прекрасно сочеталась с привычным, прочно укоренившимся в душе ощущением, но сейчас связь между внешним видом и внутренним образом исчезла.

Газонную траву коротко подстригли. В хаотично разросшихся кронах деревьев появились просветы и завиднелось ясное небо. Медленно проступавшая сущность сада была прекрасна, как женщина, которая неспешно пробуждается, освобождается от туманных грез. Да, внешне его черты удивительно походили на те, что Кадзу знала и любила, но все-таки это был не тот мир, где ей знаком любой штрих.

В один из дней шел дождь, и садовник взял выходной. К вечеру прояснилось, и островок Наканосима, заросли бамбука на нем, вода в пруду засверкали под лучами солнца. Беспокойный, рассеянный свет повис в окрестностях пруда, и сад вызвал у Кадзу незнакомую зловещую радость. А утром сосна, окутанная туманом и тянувшая оттуда свои ветви, всколыхнула какие-то неприятные воспоминания.