Да, я расскажу вам об этом.

Это случилось во Время Падающих Листьев, когда дядюшка Алазар находился на верхушке дерева. Тогда он мог вплотную приближаться к Земле из полуночных небес. Его можно было услышать на верхних ветвях в лесу, то скачущего, словно белка, то парящего там, его крылья гудели и жужжали, будто у какого-то громадного насекомого. Чьим именно дядюшкой он был? Об этом ходили россказни, зачастую противоречивые. Я слышал их всю свою жизнь. Он был одним из нас, одним из семьи Бёртонов, хотя, чьим братом и сколько поколений назад, оставалось совершенно неизвестным. Он обитал среди Тех, Кто в Воздухе. Он говорил с тёмными богами. Он ушёл к ним, в ночь и никогда не возвращался, не по-настоящему, способный вернуться лишь наполовину, как-то так и полностью преобразовался, вне всяких человеческих пределов. Иногда мы, Бёртоны, слышали, как он нашёптывает нам. Он дотягивался до наших снов. В своё время его слышал мой отец и отец моего отца, и его отец; но не моя мать, потому что она была Бёртоном только по браку, а в истинной крови много-много лет что-то сохранялось… но я отвлёкся.

Итак, прошу заметить, хотя, может, деревня Хоразин и укромная, может и отличается своими нравами, но, всё-таки, находится она в Пенсильвании, а не на Марсе, так что у нас имеется кое-что общее со всем прочим миром. У нас наступает Хэллоуин, а Время Падающих Листьев (древнее индейское название) — практически то же самое, что и Хэллоуин, поэтому и наши дети в маскарадных костюмах тоже шумно шаркают по листьям от дома к дому, собирая сладости. Они путешествуют только группами и шумят так, чтобы отпугнуть Зинаса, который, согласно преданию, некогда был одним из нас, но тоже в одну из подобных ночей вошёл во тьму и стал её частью — жив ли он ещё или нет — тема множества споров — а пальцы у него, предположительно, были длинные и острые, как сучья и вы не захотели бы повстречаться с ним.

Это случилось такой же ночью, когда сласти и костюмы уже убрали. В том году я изображал Дарта Вейдера, а мой брат Джорам — вампира. Мы сидели в темноте на крыльце — наши родители, мы с братом — ему было десять, на три года моложе меня — и два очень незаурядных гостя — старейшина Авраам, наш глава и его помощник, Брат Азраил. Они в подробностях расспрашивали нас с Джорамом и говорили с нами обоими в весьма старомодной манере, что, как я знал, было частью ритуала.

Мой отец сидел без слов, тогда как мать слабо всхлипывала.

Это было нешуточным делом. Люди, которые выходили во тьму иногда не возвращались обратно.

— Джорам, — произнёс старейшина. — Ответствуй мне искренне, явно ли ты прослышал глас своего дядюшки и уразумел его словеса? Осилишь ли ты выправить обязанность его провозвестника?

— Да, я осилю, — отвечал мой брат.

Старейшина обратился ко мне. — А что до тебя?

— О да. Я тоже.

Он взял нас обоих за руки, соединил их вместе и сказал: — Далее вам должно удалиться. Ступайте же.

Я знал остальную часть и повторять нам не было нужды. Знаки проявились. Звёзды повернули вспять на своих путях, будто язычки замка встали на свои места, отворились врата в небесах и дядюшка Алазар мог примчаться назад из тёмных пучин, чтобы говорить с нами этой ночью.

Это было поистине особенное время. Священное время для наших людей, хотя, конечно, не для прочих пенсильванцев.

Мой отец лишь коротко сказал мне: — Томас, позаботься о своём брате.

— Позабочусь, пап.

Так, рука об руку, мы с братом и отправились. Несмотря на зловещие нотки, это вызывало почти буколическую сцену в воображении — два мальчика, держащиеся за руки ради удобства или чтобы не потерять друг друга, два брата, прокладывающие путь (сперва с шумом, пиная листья, затем потише) в лесистые холмы за городом, чтобы исполнить некий древний обряд, что-то вроде посвящения или паломничества, возможно, этакий переход во взросление.

Вот так мы и шли, сперва по грунтовой дороге, затем срезали путь через поля, в лес, под сверкающими звёздами и что, я спрашиваю, в этой картине было не так?

Есть кое-какие вещи, которые я пропустил.

Прежде всего, я истово ненавидел своего брата. Я не показывал этого, но втайне пестовал свою ненависть, почти с самых тех пор, как он родился. Сперва я даже не понимал, почему. Он был умнее меня, более смышлёным. Мои родители любили его больше. Когда мы были совсем маленькими, он ломал мои игрушки, просто потому, что мог. Он был лучше в школе. (У нас была, пожалуй, что последняя во всей стране однокомнатная школа, поэтому я видел, как он завоёвывал все награды. Это значило, что мне они не доставались.), Но, кроме этого, он — единственный, кем дядюшка Алазар особо интересовался. Дядюшка входил во сны Джорама, так, что Джорам иногда садился в постели, выкрикивая слова на диковинных языках, а затем просыпался в поту и (как бы нелепо это ни выглядело), иногда приходил ко мне ради успокоения. И я притворялся, что успокаиваю его, но лишь прикидывался, всегда прикидывался и хранил свою ненависть в сердце.

Там раздавались всяческие звуки, что можно услышать сверху ночью — возможно, белки, просто стучащий ветками ветер или звучащий издали голос, словно кто-то кричал с вершины далёкого холма и нельзя было разобрать, что говорят, лишь причитающий протяжный крик. Это было всё, что когда-либо слышал мой отец или дед, или прадед, потому что боги, Те, Кто в Воздухе или даже ушедшие века назад дядюшки не очень часто сносились со всеми нами и, когда они так делали, это становилось совершенно особенным событием. Что, разумеется, делало и моего брата совершенно особенным.

А меня — нет. Это было следующим пунктом.

Я солгал старейшине Аврааму. Сам я ничего такого не слышал. Я опять прикинулся и солгал старейшине, что походило на богохульство, но я так поступил и не жалел об этом.

Также я пообещал отцу, что позабочусь о своём брате. Это обещание я сдержу. О, да. Я о нём позабочусь.

Мы шли в темноте через лес, возможно, несколько миль. Полагаю, брат находился в каком-то трансе. Он что-то тихонько мурлыкал себе под нос. Его глаза были распахнуты, но не думаю, что он видел обычным зрением. Мне приходилось протягивать руки и отводить ветки с нашего пути, чтобы они не хлестали Джорама по лицу. Не то, что я возражал бы против того, чтобы его хлестало по лицу, но это не соответствовало тому, что я планировал, ещё нет. Казалось, он знал, куда идёт.

Дядюшка был на верхушке дерева. Теперь я услышал его — чирикающего, перебирающегося с ветки на ветку, крылья его и его спутников хлопали и жужжали, с трудом удерживая их в воздухе.

Джорам начал издавать чирикающий шум, не по-птичьи, но, скорее, как звук какого-то громадного насекомого и сверху ему ответили.

Я посмотрел вверх. Там была лишь тьма и сквозь ветки виднелись звёзды, и один раз, только один, я увидел то, что выглядело, как чёрный полиэтиленовый пакет, отцепившийся от верхней ветки и упорхнувший в ночь; или же это могла быть тень.

Я позволил Джораму вести меня, хотя он и не видел. Мне приходилось тянуться и расчищать ему путь, но вёл меня он, пока мы спускались в лощину, потом забирались на гряду с другой стороны. Деревья казались больше, чем я когда-либо видел — гигантские, со стволами толщиной с дом; но это мог быть обман темноты, ночи или грёзы, которая вливалась в моего брата, пока он чирикал и слепо таращился перед собой, и, быть может, я, всё-таки, не полностью солгал, может быть, я действительно немного что-то такое чувствовал.

Мы подошли к особенно громадному дереву, буку, который отличался гладкой корой, со множеством ветвей внизу по всему стволу, до самой земли. Мой брат полез наверх. Я полез за ним. При свете дня, предаваясь обычным детским занятиям, я и вправду довольно хорошо лазил по деревьям, но теперь было совсем другое дело. Мы лезли вверх и вверх, иногда ветки и сам ствол казались необычно искривлёнными. Несколько раз мой брат соскальзывал и чуть не падал, но я хватал его, а он вцеплялся в меня, слабо хныкая, словно оставался полусонным и напуганным.

Понимал ли он, что я собирался сделать? Он с полным правом мог страшиться. Ха!

Но мы всё же поднимались и к нам присоединились какие-то существа, но лишь на самых раскачивающихся концах ветвей, и те колыхались вверх и вниз, когда на них садились полузаметные фигуры. Воздух наполняло гудение и хлопанье. Джорам издавал звуки, которые, по-моему представлению, не в силах было испустить человеческое горло и множество голосов отвечало ему.

Затем ветви поредели и мы оказались под открытым, звёздным и безлунным небом, и Те, Кто в Воздухе закружились вокруг нас. Мы с Джорамом сидели в развилке ствола, одной рукой я обнимал его, а другой держался за ветку. Я отчётливо видел их, чёрных созданий, отчасти похожих на огромных летучих мышей, отчасти на ос, но на самом деле ни тех, ни других, и один из них с чириканьем приблизился к нам, его лик светился, словно бумажный фонарь, черты были человеческими или почти человеческими; и я признал легендарного родственника, прославленного дядюшку Алазара, чья особая связь с нашей семьёй позволяла ему вернуться назад, на эту планету, в случаях, вроде теперешней ночи, когда знаки складывались, как полагалось и следовало исполнить священные тёмные обряды.

Теперь, когда дядюшка был тут и я воспользовался своим бормочущим братом, чтобы он привёл меня к нему, всегда ненавидимый мною Джорам стал больше не нужен; поэтому я оттолкнул его прочь, в колышущиеся ветви, и он рухнул вниз: крик, удар, удар, удар, треск, удар и тишина.

Я почти удивился, что ни один из крылатых не попытался его спасти, но они этого не сделали.

Дядюшка Алазар парил передо мной — тёмные глаза, таинственный лик.

— Боюсь, что мой брат не подойдёт, — сказал я. — Вам придётся взять меня вместо него.

И они действительно взяли меня. Жёсткие острые пальцы или когти схватили меня со всех сторон. Некоторые вцепились мне в волосы и приподняли вверх.

Я повис в воздухе, повсюду вокруг жужжали, гудели и хлопали крылья, и да, я ужасно боялся, но также и полнился неистовой, невероятной, алчной радостью, потому что я сделал это, и теперь дядюшка Алазар раскроет мне тайны тьмы и чёрных миров, и я стану самым великим среди наших людей, пророком, поистине совершенно особенным, великим и, возможно, сумею прожить много веков, как старейшина Авраам или Брат Азраил.

Лик дядюшки, полный слабого свечения, плавал передо мной. Он заговорил. Он издал тот чирикающий звук. Для меня это был всего лишь шум. Дядюшка умолк. Он заговорил снова, словно ожидая ответа. Я пытался отвечать, подражая его пискам и щебетам или что бы там ни было, а затем, внезапно, он отпрянул, издал очень человеческий возглас «Ха!» и они бросили меня.

Теперь я полетел вниз сквозь ветки: крик, треск, удар, удар, удар, треск, глухой стук. Такая сильная боль. Я не мог пошевелиться. Не знаю, было ли, последующее сном, потому что новое моё воспоминание —    Зинас нашёл меня, со своими кинжально-острыми, сучковатыми пальцами, помните? Он был нагим и очень тощим, его тело вытянулось, почти как у змеи, и рёбер у него было многовато, а его лицо лишь отчасти походило на человеческое, с буйной копной волос, но глаза были многогранными, а рот выглядел как-то необычно. Челюсти Зинаса раздвинулись вбок, как у богомола или осы, он склонился вниз, вне моего поля зрения, и появился вновь, с полным ртом кровавой плоти. Зинас ел меня. Я чувствовал, как у меня хрустят кости ног. Я кричал и кричал, а он опускался и поднимался снова, с набитым ртом, по-звериному заглатывал и опускался за следующей порцией. Я понимал, что такого не могло быть. Это невозможно. К этому времени я должен был уже умереть. Должен был истечь кровью, мои потроха — вылиться, как вода из порванного воздушного шарика. Я всё ещё кричал и боль не кончалась. Это тянулось бесконечно. Я молотил кулаками по земле, пытаясь заставить Зинаса остановиться, но он не останавливался.

Один раз он взглянул мне в глаза и я ужасно испугался, что он примется за них. Но он просто продолжил, издавая щёлкающие звуки, будто говорил на незнакомом мне языке. Впоследствии он долго являлся мне во снах, капая мне на лицо обжигающей кровавой слюной.

Когда я проснулся, в своей собственной комнате, в своей собственной постели, то оказался весь замотан бинтами. Моё лицо закрывало что-то толстое и тяжёлое, но я мог смотреть наружу и видел, что обе моих руки были в гипсе, а ноги исчезли вовсе.

Мне рассказывали, что я кричал без перерыва ещё полгода. Меня поместили на чердак. Здесь, в Хоразине, на чердаках скрыто великое множество беспокоящих вещей.

Когда я уже перестал кричать, старейшина Авраам и Брат Азраил несколько раз приходили повидать меня, каждый раз поздней ночью. Они безмолвно стояли над моей кроватью, рассматривая меня, не говоря ни слова. Я ничего не мог прочитать на их лицах. Однажды у старейшины с собой оказался сверкающий камень, который он приложил к моему лбу. Я не осмелился спросить, что это значит. Я вообще не осмеливался ничего говорить.

Когда ко мне более или менее вернулся рассудок и я выздоровел, насколько возможно, то спустился с чердака и калекой начал новую жизнь. Отец соорудил мне низенькую деревянную тележку. Я сидел в ней и перегибался за борта, толкая себя вперёд. Никто даже не упоминал Джорама.

Миновал почти год. В том году, во Время Падающих Листьев или Хэллоуина, как вы бы его назвали, я вместе с родителями сидел на крыльце, когда боязливо подошли наряженные дети, получили горстку конфет, а потом удрали прочь. Я просто сидел там, в темноте, комок искалеченной плоти. Думаю, они не знали, что я не сплю или могу их услышать, когда шептали: «Что это?» и «Не может быть, что это он».

Это случилось в том же году, и опять в ночь после Хэллоуина, Ночь Всех Духов (Хэллоуин — это Канун Всех Святых — понимаете?), хотя мы называли её и так; старейшина Авраам повёл всех нас в леса, в Лес Костей, где поколения костяных приношений, от наших усопших, от животных и от прочих, свисали с деревьев и громыхали на ветру. При свете факела он произнёс незабываемую проповедь. Я слышал всё. Путь был слишком тяжёл, чтобы добраться туда в тележке, поэтому отец принёс меня в заплечном мешке, и я выполз вверх из мешка и вцепился в отца, обхватив руками шею и смотрел из-за его плеча, и видел старейшину в его церемониальном облачении, держащего посох с пылающим камнем на верхушке.

Он говорил о переменах, преобразовании и преображении, о том, как в свой срок, Древние Боги возвратятся и очистят Землю от всего человеческого и лишь те из нас, кто неким образом изменится, обретут место в новом мире. И он выделил то, что, по-моему, было предназначено лишь мне — что эти перемены происходят так же неизбежно, как опадающие осенью листья или накатывающийся на берег прилив. В них нет никакой морали, ибо подобные вещи ничего не значат для тьмы и обитающих в ней. Что происходит — просто происходит, потому что оно произошло, потому что звёзды обратились вспять и врата между мирами приняли именно такой образ.

Будь я более начитан, более образован, то мог бы назвать это роком. В том году я стал более начитан и образован. Я выходил чаще, колеся по деревне тут и там, иногда пугая маленьких детей и заставляя прочих людей отворачиваться. Много месяцев я отчаянно боялся зеркал. Я ощущал, что моё лицо стало массивным и жёстким, а щёки двигались как-то неправильно. Я боялся того, насколько изуродован мог бы оказаться. Но, со временем, я рассвирепел. Я стал монстром. Значит, я и должен чертовски походить на монстра. В конце концов я осмелился, схватил одно из зеркал матери и увидел, что на самом деле стал омерзителен, словно моё лицо наполовину расплавилось и частично потеряло форму, так, что я немного напоминал насекомое, немного — Зинаса, хотя мои глаза не были многогранными, а челюсти и зубы двигались, как обычно.

Рок, образование, ну да. Так я разъезжал по городку, шныряя и шмыгая, объект ужаса и внимания. Я ходил в универсальную лавку, где Брат Азраил под замком в задней комнате хранил своё собрание древних книг и свитков. Туда не допускался никто, но он отпер дверь в эту комнату и позволил мне читать те книги. Он терпеливо обучал меня нужным языкам. Он рассказывал мне о вещах, известных нам с древнейших дней, ещё до того, как родился сам старейшина Авраам, а ему уже перевалило за тысячу. («Он помнит времена, когда Шарлемань был королём», сказал мне Брат Азраил и позже, из обычных энциклопедий, я узнал, кто такой Шарлемань.), Такова была сущность нашей веры, которую другие могли назвать религией или культом поклонения, что именно веры у нас не было, но мы, с некоей уверенностью, знали, что старейшина Авраам действительно столь древен, и что в небесах и на земле есть такие существа, с которыми можно разговаривать, и что старейшие силы однажды станут править там, где ныне правит человечество. Нам известно, что всё это — просто правда, известно из того, что мы видим и делаем.

Да, я даже прочитал часть «Некрономикона». Не стоило удивляться, что у кого-то, столь же выдающегося, как старейшина Авраам или Брат Азраил, обнаружился экземпляр этой книги. Я читал его на латыни, которой овладел без особых усилий. Хотя мой брат Джорам превзошёл меня в школе, я обнаружил у себя талант к языкам, как только ему нашлось применение.

Самым успокоительным для меня было то, что нигде там не рассматривалось добро и зло или мораль. Было именно так, как говорил старейшина. События происходят, просто потому, что они происходят. Если смотреть на вещи шире, по меркам Бездны и Чёрных Миров за небесами, такие человеческие вопросы не имеют значения. Потому я не чувствовал вины за то, что совершил. Я сильно пострадал, но не сожалел об этом. Это походило на падающие листья или накатывающийся на берег прилив.

Тем не менее, я всё ещё оставался ребёнком. По моим подсчётам, мне перевалило за пятнадцать и к Хэллоуину я должен был стать ещё старше, но сказал родителям, что хочу в последний раз выйти за сладостями и они либо пожалели меня, либо, быть может, даже испугались, так что не останавливали, когда я часами трудился над своим «костюмом». Если мне приходится передвигаться на колёсах, решил я, то выйду под видом танка. Из фанеры и картона я соорудил панцирь, вместе с вращающейся башенкой и подогнал его к своей тележке, так что действительно мог выбраться замаскированным под чёртов бронированный танк Второй мировой, в комплекте с намалёванными на нём Железным Крестом и свастиками. В качестве последнего штриха, танк был огнемётный. Я встроил в башенку прикуриватель и баллончик с аэрозолем.

Ничего хорошего из этого не вышло. Когда я подкатил к первому дому и завопил: «Зиг хайль! Все нахрен! Сласти или напасти!», аэрозольный баллончик взорвался и танк превратился в шаровую молнию, я поджёг чьё-то крыльцо, а потом все пытались сбить пламя ковриками и тряпками, прежде, чем я сжёг бы всю деревню дотла. Я снова завопил, на этот раз от боли, но мои крики сменились визгом и чириканьем, которых не сумело бы издать ни одно человеческое горло, и мне ответили, прямо в городке, откуда-то поверх крыш и я начал понимать, что было сказано.

Как я и говорил, у меня талант к языкам.

Я вновь на некоторое время оказался на чердаке, лепечущий непонятном языком. Старейшина пришёл и снова коснулся меня сверкающим камнем.

Следует упомянуть, что в то время у меня был один-единственный друг. Мои родители — это мои родители, а Брат Азраил — мой наставник, но ближайшим моим другом был чумазый малыш Джерри или, официально, Иеровоам. Он был странным, как и я — не то, чтобы уродливым или лишившимся конечностей, но имел особый талант состоявший в том, что Джерри мог проплывать сквозь землю, как сквозь воду, так что в любое время дня и ночи, как почувствует зов, но особенно на определённых празднествах, он нырял в землю, не задыхаясь и беседовал с нашими усопшими предками или прочими, кто там лежал. Иногда он поднимал мертвецов или костяных тварей, похожих на звериные скелеты, чтобы мы могли ехать на них в места поклонения и жертвоприношения. В результате Джерри всегда оставался чумазым; даже, когда пытался отмыться, ему никогда не удавалось это полностью; и он чувствовал мёртвых под землей всякий раз, когда касался её голой кожей, оттого и ходил босиком большую часть года, кроме сильных холодов. Его одежда тоже выглядела ни к чёрту, поэтому иногда он являлся в школу босой, измазанный в грязи и почти голый, но это был всего-навсего Джерри.

Это он рассказывал мне, что происходит в деревне, весь год, что я проторчал на чердаке. Кое-что про учителя, который явился из внешнего мира, попытался изменить обычаи и умер. Я считал это забавным. Джерри считал это печальным. Что ж, он младше меня. Думаю, невзирая на всё, он не додумался до такой вещи — нет никакой морали. Нет ни добра, ни зла.

И, всё-таки, он был мне другом, пусть даже под конец и предал меня, если это сделал он.

Это случилось во Время Падающих Листьев, снова именно тогда. Такие вещи случаются в определённые времена, потому что циклы описывают круг и врата открываются.

Я был на чердаке. Меня уже не запирали там, но я полюбил это место. Лишь потому, что мои чувства начали меняться, становясь тоньше, я услышал очень тихие шаги по ступеням. Похоже, что Джерри, когда он босиком, может быть почти совершенно беззвучным, но я знал, что это он, и так и оказалось. Он плавал в земле. Несмотря на холодное время года на нём были лишь изгвазданные обрезанные джинсы. Джерри был покрыт грязью, но его лицо прочерчивали слёзы.

Он встал на верхней ступеньке лестницы на чердак, посмотрел на меня и тихо произнёс: — Я знаю, что ты сделал.

И, прежде, чем я смог сказать хоть что-то о листьях и приливе, и о том, что никакой морали не существует, что-то затопало, заскрежетало, схватило Джерри сзади за волосы и скинуло его, с визгом и стуком, вниз по ступеням.

Джорам. Думаю, пока Джерри плавал среди могил, он повстречал моего покойного брата и Джорам потребовал забрать его, чтобы навестить дорогого старшего братца Томми и теперь, когда это совершилось, выбросил Джерри, как опустевший конфетный фантик. Лишь я мог соперничать с Джорамом. Умершие не стареют, поэтому ему всё ещё было десять лет, но он переменился. Из одежды на нём были лишь клочья похоронного савана и он необычно двигался, потому что его кости ещё оставались сломанными, лицо было ужасающе бледным, глаза — очень странными, пальцы — длинными и тонкими, как заострённые палки.

Он закричал на меня, не словами, но чириканьем и я понял, как он ненавидел меня, как гневался на то, что я украл его роль в будущем среди звёзд.

Нет никакой морали. Нет ни добра, ни зла. Мы делаем то, что делаем.

Заверещав, он кинулся на меня. Его рот исказился, почти как у насекомого. Я увидел, что зубы у него заострились. Его ногти походили на ножи.

Но я отскочил в сторону. Поскольку руки у меня были очень сильные, а от меня самого осталась лишь половина, моё тело было лёгким и я научился двигаться, как половина человека Джонни Эк[1], из того фильма, «Уродцы». (У Брата Азраила втайне имелись телевизор и видеомагнитофон, спрятанные в задней комнате его лавки. Он показал их мне). По всем чердачным стропилам были навязаны верёвочные кольца, и я хватался за них и перелетал за пределы досягаемости, двигаясь, как обезьяна по верхушкам деревьев, пока Джорам шипел, вопил и сокрушал мебель, полки и коробки. Я обогнул его и кинулся вниз по лестнице. Я проскочил прямо по Джерри, который ещё лежал там, оглушённый. Джорам последовал за мной.

Тут я услыхал настоящий крик, человеческий крик, из гостиной внизу. Два голоса, взрослых мужчины и женщины, полные невероятной муки. Мои родители. Но, когда я добрался до них, оказалось слишком поздно. Там был Зинас, весь залитый кровью, нависший над ними, пожирающий их. Он убил и частично сожрал их обоих. Кровь забрызгала стены и потолок.

Тут появился Джорам. Он что-то прокричал Зинасу, который взглянул вверх, а затем погнался за мной.

Я бросился в парадную дверь и через газон, преследуемый по пятам Джорамом и Зинасом.

И натолкнулся на старейшину Авраама и Брата Азраила, в церемониальных облачениях, оба они держали пылающие посохи. Позади них собрались жители деревни, нарядившиеся, но не ради празднования Хэллоуина, хотя это был Хэллоуин, а ради чего-то, гораздо серьёзнее. Все они носили маски, некоторые в виде черепов, некоторые в виде зверей, некоторые не походили ни на что, когда-либо бродившее по земле.

Зинас схватил меня, поднял и принялся было сдирать мою плоть со спины и плеч, но старейшина Авраам ударил его посохом, и Зинас взорвался облаком крови, костей и плоти. Затем Брат Азраил ударил Джорама и тот тоже лопнул.

Старейшина объяснил, что некоторые из тех, кто вошёл во тьму, изменились и возвращаются неудачно или с ограничениями.

Но со мной было не так.

Хотя я был ранен и истекал кровью, меня поддержали и понесли во главе процессии, бок о бок со старейшиной и Братом, и все люди, распевая, последовали за нами. Мы прошли через Лес Костей. Мы миновали стоячие камни за ним, опять пошли по лесам, несколько миль, путь нам освещали пылающие посохи. Этот свет отражали глаза в лесу. Не думаю, что это были волки, но кто-то следил за нами. Я даже знал, что Джерри некоторое время шёл с нами, от холода обхватив руками обнажённую грудь, хромающий, потому что разбил колени о лестницу, старающийся не отстать.

Когда мы дошли до огромного дерева и старейшина велел мне подниматься, Джерри не пытался последовать за мной. Он принадлежал земле. В любом случае, он никогда не умел так уж хорошо лазить. А, кроме того, ему этого не предложили. Подняться должен был я один. Это было моей участью или предназначением, называйте, как хотите.

Старейшина Авраам заговорил со мной, в моём уме, чирикающим и щёлкающим языком Тех, Кто в Воздухе, более не пользуясь человеческими словами. Ему не было в этом нужды.

«Все эти перемены, — сказал он, — все эти страдания и жертвы — ступени твоего преображения, ибо лишь те, кто преобразятся, тем или иным образом, обретут место в мире, который придёт. Ты поднимаешься по ступеням, шаг за шагом, ни разу ни сбившись с пути и это хорошо. Ты тот, кто поднимется от нашего имени в царство богов, познает их тайны и, когда наступит срок, вернётся к нам их вестником. Для этого ты должен отбросить свою человечность. Всю целиком. Сбросить ненависть, страх, надежду и любовь — как износившиеся одежды».

Поэтому я стал подниматься, легко хватаясь то за одну, то за другую ветку, раскачиваясь, как обезьяна.

Воздух начал наполняться существами, жужжащими, машущими крыльями. Дядюшка Алазар тоже был тут. Он велел мне подойти к нему, и я отпустил последнюю ветку и позволил себе упасть.

Но на сей раз он и его спутники подняли меня наверх, над деревом. На мгновение я увидел тёмные холмы, поля и несколько огней далёкого Хоразина, но меня уже окружили звёзды космоса и я утратил всё чувство времени в этом леденящем и таинственном перелёте. Передо мной представали чёрные планеты — Юггот, далёкий Шаггай и другие, не имеющие названия, за краем Предела. Мы устремились вниз, через бесконечную долину, усеянную застывшими богами, которые спали, ожидали и грезили, пока циклы описывали круги. Их колоссальные фигуры не походили ни на что, когда-либо бродившее по земле, в прошлом или грядущем, вплоть до самого её конца. Они говорили со мной приглушённым громом, в моём разуме и я познал их обычаи.

Вновь разверзся космос и мы рухнули туда, кружась и кружась в великом вихре пустоты, думаю, тысячу лет или миллион, или всё время целиком, пока я слышал далёкий и слабый, бьющийся и пульсирующий рокот — голос первичного хаоса, что называют Азатотом.

Во всём этом не было никакой морали, добра или зла, правильного или неправильного. Эти вещи были. Они просто есть и пребудут.

Прочие схожие понятия я оставил позади, отказавшись от своей человечности.

Вот эта история. Дядюшка разгуливает по верхушкам деревьев. И я тоже. Он и его сотоварищи теперь поклоняются мне, потому что я прошёл гораздо дальше, чем даже они сами. Для них я подобен богу.

Здесь нет Джорама. Здесь нет Зинаса. Нет ни старейшины Авраама или Брата Азраила, хотя они ощущают моё присутствие и мы беседуем.

Я вернулся на Землю, в Хоразин на пенсильванских холмах, ибо так определило время, сроки и движение звёзд. Я падал назад миллионы лет. Но прибыл назад не в то место, откуда отправлялся.

Я показался своему старому приятелю Джерри, который теперь стал взрослым мужчиной, хотя выглядел почти так же — с длинными руками и ногами, гладкокожий и вечно покрытый грязью. Не знаю, действительно ли он был рад меня видеть, но не думаю, что он испугался.

Старейшина и Брат совсем не изменились. Они — нет.

Я действительно не могу коснуться земли. Я не могу спуститься. Вам придётся забраться ко мне, если хотите узнать больше. Поднимайтесь.

Исполнилось ли мне тогда одиннадцать лет?

Нет, я так не думаю. По крайней мере, не полностью. Пускай, скажем, будет девять, хотя, наверное, я уступаю тщеславию, не желая признавать, как долго держался за самые весёлые детские составляющие Хэллоуина. Значит, пусть девять.

Однако, прежде, чем я начну, вам нужно узнать про руку моей матери. Или, скорее, про то, что её не было. Левой. С самого рождения ей приходилось управляться тем, что можно было назвать укороченной версией левой руки, страдая и от практических последствий этой утраты, и от эмоциональных. Она сделана замечательно, спасибо. Теперь работая адвокатом, в юности моя мать была певицей и артисткой, чьи усилия привели её во внебродвейский театр в Нью-Йорке.

Чтобы не позволять публике отвлекаться на физический недостаток, у неё имелась искусственная рука. Она была из пластика и на ощупь мало чем отличалась от кулинарного шприца.

К тому времени, когда мне исполнилось девять — мы же условились, что девять, разве нет? — моя мать давно оставила сцену. Но рука осталась в подвале, где я её и обнаружил, в начале одной осени. Это был потрясающий элемент экипировки, особенно при моём скрытном и шкодливом нраве. Итак, тот Хэллоуин, когда я облачился в отцовскую рваную чёрную куртку, свисающую на мне до коленей и напялил на голову маску Монстра Франкенштейна, и, вдобавок, надвинул ту руку поверх своей собственной…

Бедняжка миссис Най.

Мы жили в пригороде Массачусетса, в двадцати милях севернее Бостона, в тихом тупичке с уймой детей. Моя улица относилась к их району, входя в единый округ среднего класса, под названием Фазаний Холм.

Хэллоуин на Фазаньем Холме был поистине тем, на что стоило посмотреть. Мы с братом ещё дотемна прихватили огромные белые наволочки и начали обходы, наполнив их раз, другой, даже третий, перед тем, как окончательно угомониться и разобрать всю нашу добычу, меняя то, что нам не нравилось на то, что было по вкусу. Если я сейчас закрою глаза, то смогу припомнить суматоху аляповато разряженных детей, бродящих по улицам туда-сюда, с маленькими пакетиками.

Крадущая Ночь, как мы по-местному называли ночь озорства и хулиганства накануне Хэллоуина, только что прошла. И всё же, мы обнаглели настолько, что подбираясь к самим парадным дверям домов, закидывали их яйцами или намыливали окна, или развешивали по деревьям туалетную бумагу, как и за двадцать четыре часа до того.

В одном доме, на дальнем конце Бриарвуд-роуд, нас угостили холодной газировкой вместо конфет и, как минимум, один Хэллоуин был достаточно тёплым, чтобы мы взмокли в своих костюмах и масках. У меня ещё была и маска дьявола, но, по-моему, она появилась уже потом, после Франкенштейна.

Конечно, зловещие элементы тоже встречались. Особняк Лаваллье — который, если честно, не очень-то походил на особняк — с разбитыми окнами и заросшим двором, был нашим домом с привидениями, мимо которого мы все пробегали, когда приходилось его миновать. Если вообще осмеливались ходить той дорогой в ночь Хэллоуина.

Ходили слухи о бритвенных лезвиях в яблоках и отраве в конфетах. Но мы были достаточно глупы, чтобы думать: если обёртка не разорвана — значит конфету можно спокойно съесть. Мы были детьми. Причём детьми в то время, когда родители считали большинство таких историй просто городскими легендами.

Это не имело значения. Хэллоуиновская ночь была великолепна. Лучшая ночь в году. Когда появилось кабельное телевидение, я мог бы после отправиться домой после выпрашивания сладостей и смотреть «Хэллоуин» или «Волшебство» по HBO. Довольно кстати, в такие ночи всегда показывали то одно, то другое. Конечно, были и ещё телепередачи, но эти я помню.

Разумеется, я рос. В конце концов вырос настолько, чтобы с горечью признать, что походы за конфетами остались детям помладше. А потом и ещё повзрослел.

Но мне никогда не переставал нравиться Хэллоуин. Обычно я посылаю своих детей выпрашивать сласти, потому что мне чересчур опасно покидать дом хэллоуиновской ночью, с моей окровавленной упыриной маской и тьмой-тьмущей наивных выряженных соседских детишек, ждущих, что их перепугают.

Что возвращает меня к миссис Най. Какой же милой старушкой она была…

Я позвонил в дверь, за мной толпились ещё дети. Она отворила и я громче всех закричал «сладость или гадость». Приветливо улыбаясь, она высыпала мне в мешок банку конфет «Загнат» и «Риз». Я поблагодарил её и протянул руку, для рукопожатия.

Мою левую руку.

Миссис Най, конечно же, приняла руку и потрясла. Она так и осталась в её ладони, я завопил, словно покалечился и миссис Най тоже завопила, от страха и потрясения, и уронила руку на землю.

Миссис Най в ужасе вытаращилась на меня.

И мне это понравилось.

Очень.

Трейвон вытаскивает близнецов из машины и подводит к дверям похоронного бюро. Он нарядил их обоих в чёрные костюмы, белые рубашки, чёрные галстуки. Он увязал их афропричёски в тугие «грядки». Чем пристойнее выглядят эти пятилетние дети, тем легче будет убедить распорядителя похорон, что они — пасынки покойной. Что это их мачеха лежит там в гробу.

Распорядителя похорон зовут Боб. Старый лживый белый засранец. Бывший коп. Этих убедить легче всего.

Боб встречает их у парадной двери. Хороший знак.

Вина белых — всегда беспроигрышный вариант. Разве два маленьких чернокожих мальчика из родни не захотят увидеть свою жившую отдельно мачеху? Наплести баек про их настоящую мать, умершую при родах. Что эта покойница — всё, что они всегда считали семьёй. Что её белая семья избавилась от них при первой же возможности. Вот почему их нет в списке родственников. Почему их нет в списке посетителей.

Проще простого.

Раньше Трейвон входил вместе с ними внутрь. Теперь он стоит у машины. Боб думает, что это — знак уважения к новой семье. По правде говоря, Трейвон просто устал смотреть на все эти смерти.

Боб заводит близнецов внутрь. За ним закрываются двери. Проходит немного времени, когда начинаются крики. Он видел это столько раз, что может в точности вообразить происходящее, лишь по приглушённому шуму.

Во-первых, семья спрашивает Боба, что это за дети. Замешательство. Выкрики. Пока безутешные родители усопшей бранятся с Бобом и угрожают лишить его работы и всего прочего, близнецы проскальзывают мимо и подходят к гробу.

Это должен быть открытый гроб. Однажды Трейвон ошибся, пустив близнецов к закрытому гробу. Вот почему он всё время носит повязку на правом глазу и кожаную перчатку на левой руке.

Тогда те, вывалившиеся из их ртов, мясистые голубоватые мешки, покрытые извивающимися трубками, не удалось остановить, пока они не насытились.

Трейвон не желал такого. Когда его затопило горе. Когда весь смысл исчез. Когда в нём осталась лишь пустая дыра, он обратился к бессмыслице.

Церковь. Нахрен её. Зачем платить кому-то деньги за лживые слова, что увидишься со своим умершим сыном в другой жизни, когда можно заплатить тому, кто говорит, что его можно вернуть из могилы?

Жена Трейвона, Тамара. Она пыталась держаться. Пыталась быть сильной. Она сумела пережить такое. Но это она переехала Трея-младшего на подъездной дорожке. Она говорила по телефону. Не увидела его. Услышала хруст, подумала, что это его велосипед.

Это был его череп.

Тамара замкнулась в себе. Пустые глаза. Её воинственный дух покинул тело задолго до того, как Трейвон перерезал ей горло на полу кухни. Задолго до того, как он получил доступ к Даркнету. Тайный Интернет. Прежде, чем он снял все сбережения, четыреста одну тысячу и обналичил пенсионный счёт, чтобы заплатить незнакомцу, встреченному в онлайне, который предоставил ему доступ к тайнам Ватикана. К чёрной магии.

Перерезанная Тамарина глотка стала вишенкой на торте. Она сама подставила ему шею. Она могла бы и сама её перерезать, если бы он попросил. Нет. Самое трудное? Самым трудным было выкопать тело Трея-младшего. Вытащить из земли маленький гробик.

Они заплели ему волосы в дреды. Облачили его в хороший костюм. Но голова у него осталась в три раза больше нормального размера, а левый глаз был набит ватными тампонами и покрыт трупным гримом, чтобы заполнить дыру, откуда его мозги брызнули на подъездную дорожку.

Трейвон почти впал в истерику той ночью, когда пытался вернуть Трея-младшего из мёртвых, слёзы его страха мешались с кровью от убийства, которую он щедро размазывал по всему трупу своего сына, как советовал Интернет. Он чертил символы, распевал слова и машинально выполнял инструкции, словно ведомый лишь извращённой потребностью бросить вызов Богу. Изменить то, что случилось. Обмануть судьбу. Он остолбенел, даже после всех этих денег, убийства, эксгумации, когда кровь Тамары слилась воедино и образовала толстую прочную корку на теле Трея-младшего.

Пока они были ещё маленькими, пока мешки и трубки ещё болтались снаружи их тел, Трейвон был слишком измучен, чтобы их убить. Тварей, что взломали скорлупу на трупе Трея-младшего. Тварей, что вылезли оттуда.

Конечно, он ждал чересчур долго. Но тогда он этого не знал. Не понимал правил.

Трейвон пытался их утопить. Безуспешно. Огонь. Ни признака ожога. Яд. Так он выяснил, как их замедлить. Погрузить их в сон.

Стазис.

Когда я был ребёнком, Хэллоуин ещё оставался Хэллоуином. Мама помогала вам сделать свой костюм, который обычно выглядел наподобие ковбоя, бродяги, а, может, привидения и домашняя выпечка попадала к вам в мешок гораздо чаще шоколадных батончиков. Тогда не проверяли рентгеном, есть ли в угощении иглы или булавки. Вы знали своих соседей. С несколькими друзьями вы отправлялись клянчить сласти. И вашим родителям никогда даже не приходила мысль о том, что вы можете не вернуться целыми и невредимыми.

На тот самый Хэллоуин мне было восемь и все эти восемь лет своей жизни я провёл в одном и том же районе. Узкие и кривые улочки. Никаких тротуаров. Никаких уличных фонарей. Деревья затеняли почти каждый квадратный дюйм этой области из трёх кварталов. Дома были небольшими и оригинальными по-своему, зачастую так затейливо отделённые от дороги, что невозможно было утверждать, где они в точности расположены.

Со мной была сестра, годом младше и два приятеля моего возраста. Мы с рекордной скоростью обошли нашу обычную территорию и, впервые за мой хэллоуиновский опыт, решили нарушить правила и посмотреть, соберём ли что-нибудь в следующем квартале.

Прямо за углом высился старый дом в колониальном стиле. Белый. Громадные колонны. Необъятный передний двор. Вьющиеся по стенам виноградные лозы. Шелушащаяся краска. Всё это освещалось лишь несколькими фонарями с домов через дорогу. Для восьмилетнего — совершенное воплощение дома с привидениями.

Там была ещё одна примечательная вещь. Огромная миска с конфетами, стоящая на бетонном крыльце, прямо у входной двери.

Эти люди ушли куда-то на вечеринку и оставили миску конфет, почти скрытую тенями, уповая на то, что первый ребёнок, достаточно отважный, чтобы пересечь в темноте пустынный передний двор, направляясь к миске, окажется и достаточно благородным, чтобы не выгрести все конфеты одним махом. Каждый из нас приложил все усилия, подзуживая и уговаривая прочих подойти туда, но никто не хотел в одиночку даже пытаться. В конце концов, мы решили отважиться на это все вместе. Храбрым быть легче, если ты — часть толпы. Это первый урок, который я извлёк в тот день. Вторым уроком, оказавшимся более важным из этих двух, было то, что иногда правила существуют неспроста. От безделья мы забрели в незнакомый район.

Пересечь двор оказалось вовсе не так страшно, как мы считали. Однако, опустошить миску с конфетами — совсем другое дело. Это случилось в моей жизни давным-давно, поэтому, признаюсь, я не уверен, что из этого действительно произошло, а что относится к фантазии восьмилетнего ребёнка. В любом случае, я оказался тем, кого в итоге выбрали взаправду похватать эти конфеты.

Миска стояла на маленьком столике на крыльце, рядом с передней дверью, под узким окном с жалюзи. Я поднялся на бетонное крыльцо, оглянулся на друзей ради поддержки, затем уставился на миску конфет. Насколько помню, там были далеко не лучшие лакомства — уйма карамелек, перемешанных с несколькими шоколадными — но миска полна до краёв, я потянулся и схватил пригоршню, куда не поместилось бы больше ни конфетки, даже, если бы от этого зависела моя жизнь, собрался бросить всё это в сумку и…

Планки жалюзи с щелчком раскрылись.

Они затрещали о стекло, что отозвалось в моём уме точно так же, словно затрещали бы кости.

Я застыл на месте. Потом между двух планок протянулась рука. Это была не человеческая рука, по крайней мере, насколько помню — нечеловеческая. Она была тёмной и чешуйчатой, с толстыми длинными ногтями, заострёнными, как иголки. Эта рука помахала в воздухе, будто вслепую нашаривая меня.

Я испустил вопль, который наконец-то заставил мои ноги двигаться.

Не уверен, что кто-то из остальных вообще видел эту руку, но они кинулись бежать вместе со мной, назад за угол, назад, на знакомую территорию, где мы наконец-то ощутили себя в достаточной безопасности, чтобы остановиться и отдышаться.

Я и по сей день не знаю, устроил ли кто-то просто хэллоуинский розыгрыш или я вообразил что-то, чего там никогда не было. Я понял, что никогда не вернулся бы к тому дому ещё раз, и не вернусь туда и сегодня, даже за деньги.

Иногда места становятся прекраснее во время упадка, неважно, насколько изящными и величественными были они при расцвете. Исчезают прямые линии стен и крыш, исчезают ровные дороги, опрятные сады. Мягкий октябрьский свет золотит древний камень ещё стоящих непокорных шпилей. Солнце падает в забрызганное облаками небо, облачая его в цвета урожая. Палитра Осени шумит на тёмных холмах, деревья ещё красуются в пышных нарядах, наверное, приберегая их для бала, для праздника: это Канун Всех Святых. Взирая на такую сцену, нельзя не испытать меланхолию, печаль о мире, который вы никогда не знали, но понимаете, что он утрачен навсегда и не может истинно возродиться или быть восстановлен, даже в виде тематического парка. В любом случае, этот утраченный мир был величественнее пришедшего ему на смену.