Полководцы Святой Руси

Москва Молодая гвардия 2022

* * *

Что такое Святая Русь

Святая Русь не имеет четко выдержанной государственной принадлежности. Это не столица и не глушь. Это пространство без твердо установленных границ.

Святая Русь — земляная чаша, в которую налито вино Причастия. Стенки чаши хранят вино Истины.

Святая Русь одновременно припоминание Изначалья, Творения, рая на земле и стремление к Новой земле, Новому небу и новому раю.

Святая Русь представляет собой страну-идею, страну-мечту, в то же время мечту, уже отчасти осуществившуюся, пусть пока еще не до конца. Она задержалась в своем превращении из состояния «земля и люди» в состояние Новой Палестины, населенной народом чистым, без конца исторгающим святых из лона своего.

Святая Русь есть сопряжение смолистой, выдержанной русскости, твердо стоящей на земле, и христианской святости — светлой, воздушной. На земле эта святость задерживается разве что из сострадания к непросвещенности народов христианством и затопления общества грехом.

Святая Русь может отодвигать свои рубежи, даруя соседям просвещение в восточнохристианском ключе, и сжиматься, сосредоточиваться в «остров» на малом пространстве, когда натиск снаружи слишком силен и волны внешней ярости непрерывно бьют в стены светлого града. Она дышит, то сжимаясь, то расширяясь.

Святая Русь чиста, но окружена кольцом «фронтов» и держит границы, боясь осквернения.

О Святой Руси на Руси земной, державной, встающей на путь Царства, заговорили в XVI веке. Но уже тогда книжные люди, церковная иерархия, правители держали в умах своих нечто существующее, ширящееся, развивающееся. Притом существующее не со времен древнекиевских, почти забытых, а с относительно недавних пор.

Это необычное время, перевернувшее судьбу Руси и давшее ей высокое назначение, началось в XIV веке, в келейке преподобного Сергия Радонежского. Лучи молитвенного сосредоточения и самоотверженного отдания личности Богу разлетались по Руси сначала от горы Маковец, потом от жилищ учеников Сергия и соработников его, принадлежащих той же эпохе: Стефана Пермского, Димитрия Прилуцкого, Саввы Звенигородского, Авраамия Чухломского, Нила Столобенского, Кирилла Белозерского, Германа, Савватия и Зосимы Соловецких, Пафнутия Боровского… да целого сонма граждан Небесного града.

Монастырской святостью Русь просветилась. На карте ее словно бы образовалась сеть из нитей, узлов, звезд и перекрестков христианской святости, бежавшей богатства и простертой перед Богом в тревогах о спасении души. Словно бы на скудную, серую, едва отвоеванную у леса почву положили светящуюся сеть.

Сеть света проступила на русском пространстве в период скверны и тягот. Породила ее Русь Владимирская, истерзанная Ордой и междукняжескими усобицами, нищая, залитая кровью, запачкавшая одежды пеплом от больших пожаров.

Когда Русь Владимирская легла на сон, ее заменила Русь Московская, державная, обернувшаяся Царством. И этому Царству, всему его существованию, придавало смысл наследие владимирских времен, а именно Святая Русь, сеть света. Из Руси Московской, царственной, вышла Россия.

* * *

Итак, во времени и пространстве жизни земной Святая Русь — это Русь Владимирская и в какой-то степени Русь Московская.

Современный историк Д. М. Михайлович писал об этом пусть и весьма категорично, но в целом справедливо: «Россия вышла из кельи Сергия Радонежского и дубового кремля Ивана Калиты. В какой-то степени — из Золотых врат владимирских. И конечно же, из жаркого дня на широком поле у слияния Дона и Непрядвы. Но не из Софии киевской. Россия — дитя Ростово-Суздальской Руси, иначе говоря, Северо-Восточной окраины Империи Рюриковичей. Да, конечно же, святая Ольга и святой Владимир — родные русским. Через них и через киевский портал христианство широким потоком полилось на Русь — на всю Русь, не выбирая, где там в XX веке пройдет очередная случайная граница между разновидностями восточных славян. Да, конечно, вся история Древней Руси, то есть Руси домонгольской — принадлежность истории России в качестве глубинных корней ее бытия. Да, конечно, в юной России XV–XVI веков превосходно знали древнерусскую литературу, в значительной мере южно- или западнорусскую по происхождению. Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Илариона Киевского, Кирилла Туровского, „мужей чюдных“ из Киево-Печерского монастыря почитали своими. Да, древние былины, „Повесть временных лет“, „Слово о Законе и Благодати“, „Сказание о полку Игореве“ для великой хоромины России, строящейся из малых теремков удельной эпохи, стали камнями духовными, уложенными в фундамент… Всё так. Нет ни малейшей причины отказываться от этого, как сейчас говорят, культурно-исторического наследства. И всё же столичная Русь древнекиевских времен, Русь Южная, Русь, выросшая из симбиоза полян, древлян, кривичей с варягами, — страна в целом гораздо менее родная для России, чем окраинный ее регион: Ростово-Суздальская, позднее Владимирская земля. И многие национальные стереотипы русского народа, а вместе с тем многие особенности российского государственного строя — плод владимирской эпохи и Владимирской Руси, а Русь Киевская всему этому — хоть и не чужая, но все же, что называется, „дальняя родня“. Если сравнивать это с семьей, то Владимир-Залесский Москве — отец, Новгород — дед, Константинополь — прадед, а Киев — двоюродный дядя. Не чужое, родное — всё, включая и Софию киевскую, и былинных богатырей, и Владимира Мономаха, но чуть подальше торной дороги»[1].

Но и Орда Руси не родная, что бы ни утверждали евразийцы.

В исторической публицистике, а порой даже в исторической науке встречается утверждение: «Русское самодержавие — наследие Орды!» Кто-то говорит об этом с брезгливостью, кто-то — с гордостью, но вне зависимости от субъекта высказывания суть его неверна.

Орда в принципе не могла дать Руси примеров автократического правления, поскольку ее государственный порядок строился на родовом праве, не говоря уже о совершенно чуждой для Руси конфессиональной составляющей. Точно так же самодержавие, то есть сильный, прочный автократизм не мог вырасти из древних национальных традиций государственного строительства, поскольку и на самой Руси родовое право имело мощные корни.

Киевская Русь являлась государством, которое управлялось огромным, разветвленным родом Рюрика. Притом управление это, включая сюда и разделение Руси на отдельные княжения, и распределение этих княжений между отдельными представителями рода, производилось семейно, коллективно, напоминая управление общим участком земли, находящимся во владении большого семейства.

До 1130-х годов, как правило, у рода Рюрика имелся ярко выраженный лидер, который садился на «великий стол» в Киеве и властвовал как «старший в роду». Генеалогически, да и по возрасту он мог быть вовсе и не старшим среди Рюриковичей. Запутанность правил наследования как киевского княжения, так и всех остальных (то «братчина», то «отчина», то смесь первого со вторым) включала порой механизмы открытой силы — уже вне каких бы то ни было родословных схем. После смерти Мстислава Великого в 1132 году всякие механизмы сдерживания политических амбиций оказались сломаны, и Русь погрузилась в многовековое состояние политической раздробленности. Ее раздирали бесконечные междоусобные войны. Очень скоро отдельные ветви Рюриковичей получили постоянную власть над крупными регионами, которые сделались практически независимыми княжествами: Смоленское, Черниговское, Галицко-Волынское, Рязанское, Ростово-Суздальское и т. д. Киев же превратился в драгоценный приз, который самый удачливый завоеватель получал как военную добычу.

Политическая раздробленность делала Русь уязвимой ко вторжениям извне, чем пользовались соседи, в особенности с востока и юга: волжские булгары, а также кочевники-половцы или, иначе, «куманы», и, конечно, монголы.

Но в одном из княжеств центробежные тенденции начали уступать место центростремительным. Это колоссальный регион на северо-востоке Руси, имевший в качестве столицы то Ростов Великий, то Суздаль и, наконец, Владимир. Князьям Владимирским были подвластны десятки городов. Им подчинялась русская область, по площади вполне сравнимая и со Вторым Болгарским царством, и с Сербско-греческой империей времен их расцвета, правда, не столь густо населенная и постепенно, порой весьма медленными темпами осваиваемая в лесистых своих районах.

Владимирские государи время от времени ставили под контроль Новгородскую вечевую республику, где правило горделивое боярство. Завоевание Киева перестало быть для них целью: укрепляя собственные владения, они могли играть судьбой русского Юга. Волжские булгары, не раз смиренные их походами, трепетали перед военной мощью Владимирской Руси.

Два великих правителя, оба сыновья основателя Москвы Юрия Долгорукого, возвысили Владимирскую Русь до необычайных высот: во-первых, Андрей Боголюбский, правивший во Владимире с 1157 по 1174 год, и, во-вторых, Всеволод Большое Гнездо, великий князь Владимирский с 1176 по 1212 год. При них Владимирская Русь украсилась белокаменными храмами и новыми монастырями. Именно тогда появился Успенский собор во Владимире, ставший образцом для многих будущих храмов Руси. Высокая христианская культура процветала во Владимирской Руси: возводились крепости, велось летописание, создавались первоклассные литературные произведения.

От прочих древнерусских областей Владимирская Русь отличалась прежде всего тем, что два названных ее правителя утвердили традицию самодержавного правления. Они не зависели в своих решениях ни от местного боярства, ни от огромного Рюрикова рода, ни от собственной ветви Рюриковичей, связанной родством с Владимиром Мономахом. Тем более они никак и ни в чем не зависели от Киева. Андрей Боголюбский однажды демонстративно покинул одно из богатых южнорусских княжений, добытых ему отцом: его интересовала собственная земля, ее превращение в могучую державу. Он взял с собой великую святыню — икону Божией Матери, впоследствии получившую имя «Богородицы Владимирской» — по новому месту пребывания.

Смерть Юрия Долгорукого в 1157 году сделала его сына Андрея полновластным распорядителем Ростово-Суздальской земли.

Андрей Юрьевич любил Церковь, основывал новые иноческие обители, проявлял большую щедрость к духовенству. По словам летописца, князь охотно раздавал милостыню. Образованность Андрея Юрьевича можно сравнить с богатым культурным багажом его деда — Владимира Мономаха. Князь покровительствовал книжникам и сам являлся духовным писателем. Так, его перу принадлежит «Слово о милости Божией», связанное с одолением волжских болгар. Приязнь к духовенству сочеталась у князя Андрея с мечтами прославить любимую Владимирщину, твердый оплот его власти. 8 апреля 1158 года «…заложи Андрей князь в Володимери церковь камену святую Богородицу… и дал ей много имения: и слободы купленыя… за даньми, и села лепшия, и десятины в стадах своих, и торг десятый…»[2]. К 1160 году церковь была достроена, а к исходу августа 1161-го — расписана фресками. Князь «…украси ю дивно многоразличными иконами и драгим каменьем бес числа и сосудами церковными»[3]. Росписью и отделкой храма занимались мастера «из всех земель». Так рассказывает летопись о самой масштабной архитектурной затее Андрея Юрьевича — возведении громадного Успенского собора, который в XII веке звали «Богородицей Златоверхой». Конечно, искреннее христианское чувство соседствует здесь со стремлением показать: уходит древняя слава киевская, ныне Владимир украсится постройками, превосходящими величие киевской старины! Князю показалось мало одной только чудесной громады Успенского собора. В 1164 году закончилось строительство храма на Золотых вратах владимирских и началось сооружение Спасской церкви. Владимир первенствовал в строительных затеях князя Андрея. Но толика почтения досталась и Ростову: там при Андрее Юрьевиче появился белокаменный Успенский собор.

Рядом с Владимиром, в Боголюбове, князь выстроил белокаменную резиденцию и храм Покрова на Нерли поблизости. Лишь невеликая часть княжеской резиденции дошла до нашего времени[4]. Отсюда и прозвище Андрея Юрьевича — Боголюбский. Боголюбово дало ему возможность держать, до поры, древнее влиятельное боярство на расстоянии от себя. Он, кажется, предпочитал управлять через людей, прямо зависевших от него или же лично им поставленных должностных лиц — младших дружинников, «мечников», «посадников», «тиунов». А это с еще большей силой накаляло отношения между ним и боярами.

Андрей Боголюбский, этот первый самодержец Владимирской Руси, пал жертвой боярского заговора в 1174 году. Но владимирский автократизм отнюдь не ушел в могилу вместе с ним. Его младший брат Всеволод прочно удерживал бразды правления вплоть до самой кончины. Северо-Восточная Русь отдыхала при нем от междоусобных войн. 1176 год принес этому князю, младшему из братьев-Юрьевичей, власть над всей Северо-Восточной Русью. Обстоятельства заставили его покорять неуемных врагов огнем и мечом. В битве за битвой он повергал своих противников и только так мог их успокоить. Он начал править, достигнув 26-летия, имел к тому времени обширный политический опыт, располагал незаурядным воинским талантом, а вместе с тем — умственным складом прагматика. Силой установив на Владимиро-Суздальской земле свою власть, добившись полного подчинения всех ее областей, Всеволод Юрьевич все годы правления поддерживал единство, завоеванное дорогой ценой. Оно давало князю возможность свободно оперировать экономическим потенциалом и воинской силой Ростова, Суздаля, Владимира, Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского, Белоозера, Костромы, Москвы, Твери, Кидекши и других городов. Автор «Слова о полку Игореве» риторически обращался к нему: «Ты можешь Волгу веслами раскропить, а Дон шеломами вычерпать!» Князь мог вывести в поле столько воинов, сколько не сумел бы поставить в строй никакой другой русский правитель.

Таким образом, Всеволод Юрьевич владел инструментом, позволявшим ему править самовластно на своей земле и столь же самовластно вмешиваться в дела соседей.

За все время правления князя его земля совершенно не страдала от внутренних усобиц и очень незначительно — от внешних вторжений. Она выглядела как континент покоя в океане бушующей Руси.

Всеволода Юрьевича и его старшего брата Андрея и по складу личности, и по политическому почерку можно считать предтечами московских государей, особенно тех, кто правил нашей страной в ту пору, когда сложилось централизованное Русское государство. Они искали единства для подвластных им земель, устанавливали непререкаемое подчинение и в то же время отличались крепкой верой, нищелюбием, благочестием. Всеволод Юрьевич, помимо того что занимался масштабным крепостным строительством в Суздале, Переяславле-Залесском и Владимире, основывал новые монастыри, возводил каменные храмы.

Летопись по смерти князя Всеволода возносит ему хвалу: «Много мужествовав и дерзость имев, на бранех показав. Украшен всеми добрыми нравы, злыя казня, а добромысленая милуя: князь бо не туне меч носит — в месть злодеем, а в похвалу добро творящим. Сего имени токмо трепетаху вся страны, и по всей земле изыде слух его (т. е. разносилась слава о нем). И вся зломыслы его вда Бог под руце его[5], понеже не возношашеся, ни величашеся о собе, но на Бога все возлагаше всю свою надежду, и Бог покаряше под нозе его вся врагы его. Многы же церкви созда по власти своей… имея присно страх Божий в сердци своем, подавая требующим милостыню. Судя суд истинен и нелицемерен, не обинуюся лица сильных своих бояр, обидящих меньших… Любяше же помногу черноризецскый и поповский чины»[6].

Его сыновья затеяли было свару, как это было принято на юге, и сошлись в борьбе за власть на реке Липице (1216). Как сообщает летописец, сражение русских против русских, православных против православных привело к гибели более девяти тысяч воинов. Владимирская Русь давно отвыкла от подобных трагедий! Братья-Всеволодовичи, ужаснувшись содеянному, заключили мир и впоследствии поддерживали между собой мирные отношения.

Один из них, Юрий, правил Владимирской Русью без малого четверть столетия (1212–1216 и 1218–1238 годы). При нем процветание Владимирской Руси продолжилось: полки Юрия Всеволодовича громили булгар, мордву и литовцев, натиск немецкого рыцарства на восток был приостановлен, продолжилось строительство каменных соборов, был основан Нижний Новгород. Юрий Всеволодович прослыл боголюбцем и нищелюбцем, неизменно покровительствовал Церкви. В XVII веке Русская церковь прославила его в лике святых. Фактически при нем в общих чертах продолжал существовать, пусть и в смягченном виде, владимирский автократизм, родившийся на византийской почве при Андрее Боголюбском и Всеволоде Большое Гнездо.

В первой половине XIII века Владимирская Русь пребывала на грани создания крупного единого государства, скрепленного властью православного самодержца. Вторжение монголов в 1230-х годах искусственно прервало этот процесс и вновь погрузило Владимирскую Русь в пучину междоусобных распрей.

В 1238 году великий князь Владимирский Юрий Всеволодович пал с оружием в руках на реке Сить, защищая свою землю от завоевателей. Величественный Владимир и множество других русских городов подверглись страшному разорению. Место Юрия занял его младший брат, Ярослав Всеволодович, один из лучших полководцев того времени (великий князь Владимирский в 1238–1246 годах). Он постарался навести порядок в пылающих, разоренных, рушащихся в хаос землях Северо-Восточной Руси. Он же приложил все усилия, чтобы страна не разлетелась вдребезги под ударами с запада и востока: со стороны немцев, литвинов и особенно Орды.

Ордынские властители давали ярлык на великое княжение Владимирское, играя страстями честолюбцев, требуя покорности и тяжелейших выплат за право старшинства среди всех князей Владимирской Руси.

Северо-Восточная Русь оказалась в положении вассала Орды: здесь правили собственные князья, но они являлись ордынскими данниками, за поведением которых еще и приглядывали ордынские чиновники-баскаки. Если кто-либо из русских князей являл неподчинение, на Русь отправлялась карательная рать, вновь громившая города, выжигавшая села, угонявшая тысячи пленников.

С запада в этот момент усилился натиск агрессивного рыцарства, прежде всего шведов и немцев. Его удалось затормозить князю Александру Невскому (сыну Ярослава Всеволодовича), разбившему первых в 1240 году на реке Неве, а вторых в 1242 году на льду Чудского озера. Позднее он же наголову разгромил коалицию литовских князей, попытавшихся было разорить Северную Русь, воспользовавшись ее тяжелым состоянием после монгольского нашествия.

Поражение Руси в войнах с Батыем было результатом не только ее раздробленности, но и чудовищной мощи монгольской степной империи. Мудрый стратег, Александр Невский понимал, что пытаться противостоять ей, даже в союзе с незначительными разрозненными силами европейского рыцарства — безответственно. Новые битвы с Ордой могли привести только к одному — новым опустошениям Руси. И, сделавшись великим князем Владимирским (в 1252–1263 годах), он повел сложную игру. Русь исправно платила дань монголам, хотя ради этого князь принудил к покорности Новгород Великий, не задетый монгольским нашествием. В то же время Александр Невский противостоял попыткам исламизировать Русь, а также утвердить здесь тяжелейшие формы данничества, когда хозяевами положения становились чужеземные откупщики, жестоко выколачивавшие из русских последнее серебро. В 1262 году великий князь организовал восстание, охватившее множество городов, приведшее к изгнанию откупщиков и гибели (или крещению) сторонников ислама на Руси.

В 1263 году великий защитник Руси и православия ушел из жизни. В 1547 году он был причтен Русской церковью к лику святых.

Среди преемников Александра Невского был достойный продолжатель его дела — выдающийся полководец князь Дмитрий Переяславский, один из сыновей Александра (великий князь Владимирский в 1276–1281 и 1283–1293 годах). Однако его попытки поддержать во Владимирской Руси прежний порядок оказались сметены хаосом интриг, распрей и междоусобных столкновений.

Ордынские правители подпитывали конфликты между русскими князьями, не давая стране шансов на объединение. А Рюриковичи, близкие родственники, все до единого потомки Всеволода Большое Гнездо, без стыда и совести использовали отряды завоевателей для борьбы друг с другом.

В начале XIV века Владимирская Русь оказалась в отчаянном положении. Разоренная, раздробленная, обезлюдевшая, она, казалось, уже никогда не обретет прежнего величия. Традиция единства и самодержавного правления, по крайней мере на первый взгляд, была растоптана. Древний Владимир оказался в страшной роли Киева: он сделался призом в военно-политической борьбе.

Но на закате Руси Владимирской появились новые центры силы, государи которых проявляли готовность побороться за новое объединение русских земель. Первой выступила Тверь, за нею Москва и Суздаль. Им суждено было столкнуться в соперничестве за наследие владимирского самодержавия.

Русь Владимирская постепенно превратилась в Русь Московскую. Уже при Дмитрии Донском (великий князь Владимирский в 1354–1359, 1363–1364 и 1364–1389[7] годах), праправнуке Александра Невского, Москва сделалась безальтернативным центром объединения страны. И Орда начала получать от нее сильные удары. Особенно славен среди них тот, что был нанесен на поле Куликовом в 1380 году.

Итак, Русь Владимирская существовала два столетия: со второй половины XII века, от княжения Андрея Боголюбского, до второй половины XIV века, эпохи Дмитрия Донского. Она была исторически единой областью с общей столицей — Владимиром, который, утратив положение подлинной столицы, всё же остался живым символом единства Северо-Восточной Руси. Она стала ядром будущей России, почвой, на которой поднялось единое Русское государство. Кроме того, Владимирская Русь — горнило, из пламени которого вышла Святая Русь — страна монахов-подвижников, просвещавших верой Христовой колоссальные пространства Севера. Наконец, Владимирская Русь хранила опыт византийской автократии, государственного строя истинной Империи. С течением времени он еще пригодится. Ни южная Русь, Киевская, Черниговская, Галицко-Волынская, ни вечевые республики севера ничего подобного не знали.

Идеи, которыми пользовались основатели владимирского автократизма, очевидно, имели не ордынское и не собственнорусское происхождение, а пришли из Константинополя. Для Византийской империи самодержавный порядок организации власти был естественным, давно установившимся. На Северо-Востоке Руси князья знали о нем от греческих представителей духовенства, прежде всего от архиереев, а также по дипломатическим и торговым каналам. Андрей Боголюбский, книжный человек и сам в какой-то степени духовный писатель, представлял его себе как минимум по хронографам и переводной правовой литературе.

Что же касается Всеволода Большое Гнездо, то он провел значительную часть отрочества в «Империи теплых морей», имея брачное свойство́ с царской династией Комнинов, правившей вплоть до 1185 года. Между тем Константинопольская империя периода царствования Мануила I Великого представляла собой блистательную «витрину достижений самодержавия». В пределах державы Комнинов процветала высокая культура, войска государя расширяли ее границы в разных направлениях, а сам император-витязь представлял собой пример деятельного и отважного монарха. Империя была связана с Русью отношениями воинских союзов, заключенных с разными князьями, а также общей религиозной почвой православия.

Для Владимирской Руси, как, впрочем, и для Руси в целом, на фоне всеобщей политической раздробленности главной скрепляющей и объединяющей силой стала Церковь. А она по-прежнему управлялась из Константинополя и, следовательно, постоянно возобновляла на русских землях идею, согласно которой Русь со всеми ее многочисленными князьями — нечто вроде дальней самоуправляющейся имперской провинции. Как видно из писем императора Иоанна VI Кантакузина митрополиту Феогносту 1347 года, в XIV веке официальное титулование русского митрополита полностью совпадало с титулованием митрополитов самой Империи.

В Константинополе, заметим, Владимирская Русь постоянно мыслилась как часть Империи, как своего рода «оторвавшийся фрагмент» лимеса, а ее князья могли учиться имперскому политическому опыту из первых рук и на полном основании видеть в себе часть мира «ромеев», то есть православных, располагающих собственной государственностью.

По всей видимости, Константинополь выступил в роли наставника Владимира в науке самодержавного правления. Иными словами, владимирский автократизм на уровне идейной основы был принят от могущественнейшей православной державы того времени и адаптирован к местным условиям. На исходе XIII и в XIV столетии он, придавленный ордынской политикой поощрения раздробленности на Руси, временно отошел в тень, но как ценный политический опыт сохранился в памяти нации, чтобы позднее стать основой для воздвижения России.

Итак, у Владимирской Руси был опыт единодержавного правления, правления, подобного царскому, то есть по образцу константинопольских императоров. Помимо этого, был опыт противоположного свойства: страшных усобиц, слабости верховной власти, несамостоятельности великих князей, утесняемых ордынским обычаем раздавать ярлыки по произволу хана, улещенного подношениями или же ищущего способов стравить между собой князей «Русского улуса».

Когда начало строиться единое Русское государство, когда творцы его, Иван III Великий и Василий III, выбирали образ действий, драгоценный опыт Владимирской Руси оказался востребован. Притом как отрицательный, так и положительный. Княжескую, по сути кровно-родственную, вольницу отринули, выжгли язву «семейного управления» Русью. Утвердилось единодержавие. Один Бог, один царь, единый народ в руке царя. Таким стало Московское государство, Россия, страна, в которой мы живем.

А пока не родилась страна-великан, пока Русское царство лишь набухало на ветвях истории малой почкой, Святую Русь, Русь Владимирскую и Московскую требовалось защищать. Государям-полководцам, защищавшим ее, и посвящена эта книга.

Великий князь Ярослав Всеволодович

У князя Ярослава Всеволодовича судьба четырежды переламывалась, и он менялся — всерьез, по-настоящему.

Это была гибкая, постоянно развивающаяся личность. Человек, способный на сильный грех, но и на искреннее покаяние, и на подъем из глубины греха. Полководец от Бога, долго набиравшийся опыта на своих и чужих поражениях, а затем вдруг взлетевший для величественного парения над полями битв, где он раз за разом переламывал обстоятельства в свою пользу и вырывал у врага победу. Государь, надевший на голову терновый венец правителя головешек и вытащивший свою землю из ничтожества, хаоса, разорения. Чем дольше он жил, тем горше складывались обстоятельства его княжения. Чем выше забирался, тем тяжелее ему приходилось. Но Ярослав Всеволодович, как хороший русский человек, впрягшись в воз, не отказывался от груза и выбирал правильные пути, пренебрегая путями легкими.

Есть в судьбе князя предзнаменование трудов, побед и мук его сына, Александра Невского. Оба счастливейшую пору пережили в те годы, когда жизнь заставляла их быть прежде всего полководцами, идти из битвы в битву, воздев меч, не щадить себя в дальних походах. Оба взошли на великокняжеский стол под запах гари и всюду вокруг себя видели неостывший пепел. Оба много горя и тягот приняли вместе с высшей властью. Оба честно несли бремя правления до могилы. И даже умерли в схожих обстоятельствах.

Отец как будто служил разведчиком жизни для сына…

Но сын взлетел выше.

В судьбе Ярослава Всеволодовича с необыкновенной точностью отразилась судьба всей Руси первой половины XIII столетия. Жизнь его сына выше общерусской судьбы. Она — идеал, может быть, надежда. Она уж точно образцова до такой степени, что всё общество в целом соответствовать столь чистому образцу не способно. А вот его отец, пусть и большого военного таланта человек, пусть и одаренный правитель, образцовой личностью никогда не был. Он грешен общими грехами русского общества, терзался общими с ним мучениями, каялся общим раскаянием, вновь грешил, вновь получал от Бога вместе со всей страной очередное, горшее страдание и, мучаясь, исправлялся. Может быть, Господь особенно любил его, потому что бил страшно, наотмашь. Вбивал что-то очень важное. Ломал, переделывал, опять ломал, опять переделывал… И сделал таким, каким надо для Руси.

Вот оно, самое важное: Ярослав Всеволодович совершенствовался через мучения и веру. Любви он получил мало и, как видно, холодно было ему с отрочества, если не с детства. Но сыну своему Александру он дал много любви. Много внимания, много отеческого попечения, помня, думается, чего сам оказался лишен. И тот вырос лучше отца.

Значит, еще и для того ломал Бог Ярослава Всеволодовича, чтобы тот для потомства своего сделался таким, каким надо.

Из Переяславля в Переяславль

Первые два десятилетия в жизни Ярослава Всеволодовича прошли в тени отца. Отец его, великий самовластец Всеволод Юрьевич, вошедший в историческую память Руси с прозвищем Большое Гнездо, использовал сына как фигуру в шахматах большой политики. Двигал, куда надо, снимал с доски, когда обстоятельства того требовали. Вновь выставлял — на другую клетку, если появлялась необходимость занять позицию верным человеком.

Ярославу Всеволодовичу отцова большая игра приносила дальние, ненадежные княжения, большие испытания и возможность набраться опыта в качестве политика и полководца.

Он родился в 1191 году и Всеволоду Большое Гнездо как наследник не требовался: пятый сын, на момент рождения — третий[8]… Надежд на великое княжение никаких. Зато для ведения политики на юге Руси отрок Ярослав оказался отличным живым инструментом. И, кажется, недополучил сын от отца любви, тепла, главное же — науки державной. Иначе говоря, умения править, воевать, судить. Трудно отделаться от впечатления, что отец, как говорится, не «ставил» на Ярослава, не видел в нем надежду и опору. А потому мог спокойно держать его в отдалении. Сын же приучился жить в холоде и принужден был самостоятельно осваивать ремесло правителя.

Не ставит на него отец? Так он сам на себя поставит и сам доберется до вершин.

Всеволод не хотел занимать Киев, хотя имел на это право. Он искал другого: оказывать влияние на политические расклады в южной Руси, иметь там свои плацдармы. В союзниках у него ходили смоленские Ростиславичи, в противниках — черниговские Ольговичи, а также рязанцы. Огромная Галицко-Волынская земля, жившая бурной, переменчивой жизнью, имела в себе и союзников, и противников Всеволода.

В десятилетнем возрасте Ярослав Всеволодович отправился княжить в богатом городе Переяславле-Русском[9], третьем «по чести» на Юге Руси — после Киева и Чернигова. Отец женил его на половецкой княжне, отыскивая сыну союзников в степи. Брак состоялся, когда Ярославу было 14 лет. Половчанка умерла, не дав мужу детей. Зато второй брак подарил ему долгожданную семью и отпрысков.

Самостоятельные действия князя-отрока на первых порах не приносили ему удачи. Галич-Южный, город богатый, именитый, позвал Ярослава к себе на княжение. Тот долго советовался с родней и союзниками и до такой степени промедлил, что город пригласил иного князя — из числа врагов-Ольговичей.

Как только очередной Ольгович сел на великокняжеский престол в Киеве, Ярославу пришлось уйти со своего княжения: сильный противник теперь у себя под боком видеть его не хотел.

Изо всей долгой южнорусской эпопеи по-настоящему полезным для юного князя оказалось лишь одно событие. Вместе со старшими князьями из числа союзников отца он ходил в степь против половцев[10]. Этот масштабный поход 1204 года принес успех. Коалиция южнорусских князей сумела в нескольких боях нанести половцам поражения и отбить русских пленников. Для начинающего полководца опыт — поистине бесценный.

Итак, Юг Руси не дал Ярославу Всеволодовичу ни славы, ни авторитета. Скорее видно, что он действует как медлительный увалень.

Но на Юге он еще очень молод и только учится делам правления.

В 1209 году отец дал ему еще одно дальнее княжение — Рязань. Притом княжение опасное: рязанцы являлись традиционными противниками Всеволодова семейства. Рязань вела с Владимиром упорную борьбу. Оказалась покорена, но не смирилась. Бунтовала, была подавлена, однако искорки мятежа тлели и тлели в остывшей вроде бы печи рязанского неистовства. Незадолго до того, как Рязанское княжение досталось Ярославу, отец его узнал о новой угрозе со стороны Рязани. Тамошние князья завязали тайные переговоры с Черниговом, находившимся во враждебных отношениях с державой Всеволода. Князь пошел на Рязанщину с войсками, взял город Пронск, у стен самой Рязани едва умолен был не брать город на щит, увел в оковах весь рязанский княжеский дом и только тогда утвердил в качестве правителя своего сына Ярослава. Иными словами, родитель наделил отпрыска властью над смертельно опасным местом.

Чем был молодой князь для рязанцев? Последним шансом. «Либо вы покорны воле моей, которую я передаю вам через сына, — словно бы сообщал им Всеволод Большое Гнездо, — либо разорение и смерть».

Рязанцы не послушались.

Новые подданные целовали крест, а затем восстали и предали мучительной смерти доверенных людей молодого князя-чужака: их живыми засыпали землей в погребах. Тогда Всеволод вернулся, выпроводил рязанцев из их города, велев забрать с собой кое-какое имущество, а потом спалил Рязань дотла. Лишенных крова горожан князь отогнал во Владимир как пленников.

В этой истории Ярослав Всеволодович не сплоховал: он уцелел сам и вовремя вызвал отца с подмогой. «Увалень» научился действовать быстро… Как минимум для игр отца он сделался достаточно хорош. И, всего вернее, давно мечтал о собственных играх, еще не очень понимая, возможно, что некоторые княжеские игры приводят Русь к большим междоусобным войнам.

Впрочем, в ту пору такого рода «непонимание» являлось общим грехом огромной части русских князей. Особенно князей Южной Руси. Там состояние междоусобной войны к началу XIII столетия уже воспринимали как норму, а мир — как неожиданное и редкое счастье.

Итак, пока Ярослав Всеволодович утратил и Переяславль-Южный, и Рязань.

Но скоро ему достанется в качестве удела другой Переяславль — не Южный, а Залесский.

Трагедия Липицы

У любого великого народа есть собственный национальный миф. Это вовсе не сумма героических сказок, а нечто гораздо более значительное, если не сказать — жизненно важное для самого народа.

Национальный миф представляет собой устойчивый образ, который нация транслирует внутрь и вовне себя. Всегда и неизменно это сложный, динамично развивающийся образ, в нем нет ничего примитивного. Главное же в нем — стремление «коллективного сознания» огромных масс людей выглядеть определенным образом.

Конечно, в первую очередь роль строительного материала для национального мифа отводится победам на ратном поле, достижениям в сфере науки и культуры, проявлениям святости и нравственного величия. Но «биография» любого народа пестра: одними победами ее не наполнить, есть и поражения, и страницы нравственного падения, и века невежества, упадка… Если народ ничего не может извлечь из темных лет своей исторической судьбы, помимо почвы для самообвинений («вечно у нас…», «только у нас возможно подобное безобразие…», «веками не вылезаем из варварства…»), он обречен. Он непременно станет податливой глиной для других народов. Поэтому показателем духовной силы нации становится то, до какой степени она способна «перемалывать» трагедии своего прошлого и настоящего, включая их в национальный миф в облагороженном виде — глубоко продуманном, прочувствованном, переложенном на язык высокой культуры и прочной веры. По большому счету — сколь свойственно ей извлекать уроки из опыта предков и прикладывать это умение к чувству собственного достоинства.

Одна из величайших трагедий русского народа — кровавая битва на реке Липице, произошедшая в 1216 году. Апогей политической раздробленности Руси, пик междоусобных войн. Память ее черна…

Но ведь сумел же народ не только пережить Липицкое побоище, но и дать ему адекватную нравственную оценку. Сумели же и сами участники резни «переменить ум», вспоминая большую кровь того несчастного дня. Значит, механизмы создания национального мифа у русских работают как надо. Не худшим образом.

Одну из главных ролей сыграл в липицкой трагедии Ярослав Всеволодович. И тогда он, мягко говоря, не отличился как полководец.

Наследие великого самовластца

Корни липицкой трагедии уходят на годы и десятилетия вглубь истории.

Много лет огромным и могучим Владимиро-Суздальским княжеством правил Всеволод Юрьевич. Он искал единства для подвластных земель, устанавливал непререкаемое подчинение, умело вел войны и в то же время отличался крепкой верой, нищелюбием, благочестием.

Поистине идиллическая картина! Великий справедливый правитель, благочестивый христианин, храбрый воин… Но к этой бочке меда придется добавить ложку дегтя: среди многочисленных добродетелей Всеволода Юрьевича не было одной, очень важной — отцовского внимания к детям. И дети его выросли жестокими гордецами, включая и нашего героя, Ярослава Всеволодовича. Именно поэтому после кончины Всеволода Юрьевича его колоссальная держава распалась на полунезависимые княжества, а земли Северной Руси, долго не знавшие междоусобных войн, оказались залиты кровью…

Не напрасно ему дали прозвище Большое Гнездо: он дал жизнь более чем десятку детей, из них одних лишь сыновей — восемь! К моменту, когда немолодой князь почувствовал наступление последнего срока, в живых оставались шестеро сыновей. А долг перед родом требовал обеспечить отпрысков честью и богатством. Следовательно — дать им княжения. Старший сын, Константин, не хотел деления Владимиро-Суздальской земли на части, требовал себе всей державы. Но родитель, осердясь, решил иначе. И вот получил от отца Константин города Ростов и Ярославль, а Юрий — Суздаль, Владимир (столицу княжества) и формальное первенство среди потомков Всеволода, хотя и уступал годами Константину. Так разъяренный отец в 1212 году, на смертном одре, наказал строптивого сына. Константин проявлял государственную прозорливость, но шел против семейных устоев, против воли отца и при жизни родителя не желал смягчаться…

Следующему сыну, Ярославу, достался Переяславль-Залесский[11]. Значительный город, богатый, растущий[12]. Иначе говоря, Ярославу Всеволодовичу достался почетный удел, пусть и не первостепенный по значению своему.

Велика была Владимиро-Суздальская земля, множество богатых городов существовало в ней. Казалось бы, каждому из Всеволодовичей хватит богатства и чести, каждый получит свой удел, где сможет жить мирно и счастливо!

Но вышло не так. Великая гордыня, взращенная еще при жизни отца, пышным цветом расцвела в душах его отпрысков. А гордыня — мать прочим грехам. От нее и жестокость, и ложь, и корысть, и тщеславие…

Вот так и с Ярославом Всеволодовичем: пожил в холоде душевном, побыл второстепенной фигурой в играх отца, возжелал собственных игр. И набрался гордыни, возомнив о себе как о большом игроке Большой игры.

Вскоре после кончины Всеволода Юрьевича сыновья его передрались. Несколько раз они поднимали оружие друг против друга — родные братья! До поры воля отца и воля самой земли, то есть сильнейших ее городов, удерживала на престоле Юрия Всеволодовича. Константин закрепился в Ростове, а забрать себе Владимир и присвоить первенство он не мог. Но не мог и успокоиться.

Гордыня не давала ему смириться с поражением. Как же так? Ведь он старше Юрия! Он должен восседать на великокняжеском престоле во Владимире! Нельзя терпеть такую обиду!

Случай помог ему. И не только случай, но и суровый нрав другого младшего брата — Ярослава Всеволодовича.

Начало большой войны

Большая война пришла на Владимиро-Суздальскую землю издалека. Приближаясь, она с каждым шагом подогревала свирепость в сердцах. Каждый шаг ее — новая кровь, новые смерти…

В ту пору (с 1215 года) Ярослав Всеволодович правил в Новгороде Великом. Как и отец, он был по характеру самовластцем, пожелал расправиться со своими недоброжелателями в среде новгородского боярства, а новгородцы, хранившие свою вольность как зеницу ока, этого не любили. Они скоро отказали Ярославу в княжении, то есть попросту прогнали его. Ожесточившись, Ярослав арестовал новгородских купцов и закрыл своими ратями дороги, по которым на Новгородчину с юга подвозили хлеб, вызвав тем самым большой голод. Поступал он безо всякого милосердия… Много умерло строптивых новгородцев.

Игрок. Гордец. Дерзец.

Правитель, равнодушный к тому, сколь дорого стоит жизнь русского человека. Исторический персонаж, не вызывающий пока ни малейшего сочувствия.

Отец к нему был прохладен, так и сам он сделался холоден к другим людям. Ими можно играть-поигрывать.

Тогда новгородское вече призвало известного полководца, князя с натурой кондотьера, Мстислава Удатного. Ему дали княжение в Новгороде, но потребовали избавить город и от обиды, нанесенной Ярославом, и от угрозы с его стороны. Мстислав создал коалицию, куда вошли князь Псковский и князь Смоленский с дружинами. Февраль 1216 года прошел в боевых приготовлениях союзников. Март застал их в дороге.

Зарождалась та самая большая война…

Притом пока ею не были затронуты старшие из Всеволодовичей — Константин и Юрий. Как только черная тень войны падет и на их земли, боевые действия приобретут чудовищный масштаб. Половина Руси окажется втянутой в них.

Двинувшись в поход, Мстислав попутно разорял русские земли. Обиженные новгородцы свирепствовали без пощады. Запылала Дубна, огонь поглотил иные малые городки, вот уже разграблено всё Верхнее Поволжье. Добиваясь справедливости, новгородцы с союзниками не щадили ни правого, ни виноватого.

А теперь остановимся на миг и зададимся вопросом: кто и с кем воюет? Опять русские с русскими. Опять православные с православными. Более того, тесть с зятем! Ибо дочь Мстислава, Феодосия, ранее вышла замуж за Ярослава…

Позорно и страшно!

То ли еще будет. Это лишь начало…

Рать Мстислава Удатного явилась во Владимиро-Суздальскую землю, подступилась к Переяславлю-Залесскому, владению князя Ярослава. Но самого Ярослава там не было. Он пришел к первенствующему князю среди правителей региона, Юрию Всеволодовичу, и попросил управы на разбушевавшихся новгородцев. Тот не отказал.

Всю силу громадного Владимиро-Суздальского княжества захотел Юрий поставить в строй. Помимо дружинников, собирал он ополченцев из городов и сел, вызвал отряды из союзных Мурома и Городца. Но ростовцы на его призыв не явились. Их правитель, князь Константин, определил для себя: вот удобный случай отомстить за прежнюю обиду и забрать себе престол Юрия. Поэтому полки Константина Ростовского пришли под стяг Мстислава Удатного.

Брат старший вооружился против братьев младших, изготовился кровь их пролить, словно Каин, погубивший Авеля. «Страшно чудо и дивно, братье! — восклицает летописец. — Пошел брат на брата, рабы на господина, а господин на рабов!»

От войны повеяло ароматом катастрофы…

Без милосердия, без уступок, без пощады

У реки Липицы, близ города Юрьева-Польского, встали друг против друга две великие армии, каких давно не видывала Северо-Восточная Русь. Не половцы явились за добычей, не шведы и не литвины. Полки Владимира, Суздаля, Переяславля-Залесского, Юрьева, Мурома и Городца вышли против полков Новгорода, Смоленска, Пскова и Ростова. С точки зрения современности — дико, нелепо: областные центры одной державы ведут между собою войну! Только нет еще в XIII веке никакой единой державы, а есть россыпь вечевых республик и княжеств, разобщенных враждою своих правителей. И пусть эти правители — родичи между собой, вражда от того ничуть не уменьшается. Сам дух междоусобной борьбы был столь характерным для того времени, что его, в сущности, не считали чем-то порочным, неправильным. Этот грех являлся общим для целого слоя древнерусского общества, а именно княжеско-дружинной части социума.

Но братоубийственное кровопролитие все еще можно остановить. Две коалиции стоят на холмах, меж которыми, в низинах, журчат весенние ручьи и зацветает дебрь — густые кустарники. Природа пробуждается, теплый апрель властно шествует по земле, реки вскрылись ото льда, трава пробивается из-под земли. Совсем недавно Пасху праздновала вся Русская земля.

Никому не хочется умирать.

Выход из ситуации через переговоры многими во враждующих лагерях воспринимается как вполне приемлемый. И две стороны начинают торг. Но сколько высокомерия во взаимных требованиях! Никто не желает уступать даже в малом. Летопись сохранила подробное описание речей, прозвучавших тогда. Углубившись в него, невозможно отделаться от впечатления, что обе стороны ищут способа не примириться, а побольнее уколоть друга.

Новгородско-ростовская коалиция дерзко требует отдать Владимирский престол Константину, по сути «выдернув» его из-под законного великого князя Юрия. А младшие Всеволодовичи горделиво ободряют себя древней силой Суздальской земли, дескать, никто не справится с нами: «Ни было того ни при прадедах, ни при деде, ни при отце… чтобы кто-то вошел ратью в сильную Суздальскую землю и вышел оттуда цел, хотя бы и вся Русская земля — и Галичская, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, и Новгородская, и Рязанская — никакого против этой силы успеха не добьется!» Они дают посланцам враждебного лагеря, пришедшим от их родного брата Константина, резкий ответ: «Победи нас, и тебе вся земля достанется!»[13]

Наконец Мстислав Удатный и его воинство переходят в наступление. 21 апреля 1216 года грянула битва.

Лихой военачальник, Мстислав усвоил дикое правило междоусобных ратоборцев Южной Руси «бить без пощады». Здесь, во Владимиро-Суздальской земле княжеские усобицы случались гораздо реже, чем на Юге, да и отличались гораздо меньшей степенью свирепости, немилосердия, враждебности. Владимиро-Суздальское княжество отвыкло от бесконечных свар, сотрясавших иные русские области… Поэтому зверски жестокий Мстислав устрашил своими действиями неприятельские дружины. Проезжая на коне сквозь строй вражеских воинов, Мстислав досыта рубил их секирой…

Перед его бесстрашием, а пуще того — перед его злобой никто не мог устоять.

Полки владимирские и переяславские дрогнули. Бежали с поля битвы Юрий с Ярославом, бросая оружие и доспехи. В 1808 году крестьянки, собирая орехи неподалеку от реки Колокши под Юрьевом-Польским, нашли проржавелую кольчугу и шлем с драгоценными украшениями: серебряными позолоченными накладками. Самая крупная накладка — пластина с образом святого архангела Михаила, предводителя небесного воинства, и наведенной чернью молитвой: некий Феодор, очевидно, владелец шлема, молил о помощи Господня архистратига Михаила. Феодор — крестильное имя князя Ярослава Всеволодовича. Явно, это он, спасаясь от смерти и плена, бросил доспехи и больше не вернулся за ними в круговерти политической борьбы. Загоняя коней, унеслись тогда Юрий и Ярослав под спасительную защиту крепостных стен. Первый укрылся во Владимире, второй — в столице своего княжения Переяславле-Залесском. Бежали их союзники князья Муромские. Долго длилась резня. Долго победители истребляли воинство, оставшееся без вождей.

Торжествующие сторонники Мстислава с Константином ворвались во вражеский лагерь и принялись считать трофеи: 30 стягов захватили, 100 труб и бубнов, 60 пленников! О, каков триумф!

А на земле лежало девять тысяч убитых, трупы плыли во множестве по реке, мертвецов никто не погребал[14]. Раненые стонали от боли, расползаясь по кустам, и некому было помочь им…

Таков главный итог Липицкой битвы… Нет в ней ни правых, ни виноватых, а есть лишь дерзкие гордецы и беспощадные убийцы — с обеих сторон.

Что делать с этим в нашей истории? Только ли оплакать? Только ли увидеть неизбывную, неисправимую тьму? Ведь столетиями шли у нас междоусобные войны, волна за волной накатывались распри, беспощадно сжигались города, и даже сам златоверхий Киев подвергался безжалостным разгромам! Липицкая бойня — всего лишь вершина айсберга, пусть и устрашающая в своем багровом величии. Как будто весь народ был веками отмечен каким-то тяжким тайным пороком, не дававшим выйти из темных вод разобщения…

Нет, слава Богу, даже в этой черной странице русской истории виден отблеск будущего света. Господь тяжко карает, но никогда не оставляет детей своих без любви и надежды.

Надежда

Оба главных «героя» Липицкой битвы — Константин и Юрий Всеволодовичи — устрашились содеянного. Всё же оба верили в Христа, а потому хорошо понимали, на какой дьявольский соблазн поддались, какой грех лег на их души. И они остановили свару, помирились.

Юрий без боя сдал Константину столичный Владимир, и тот воссел на великокняжеском престоле. Младшие братья «били челом» Константину с его союзниками, прося мира и милости. Новый великий князь поступил со своими братьями снисходительно. Не изгнал из княжества, не заточил. Юрию он дал во владение Городец, а вскоре пожаловал богатый Суздаль. Более того, Константин обещал младшему брату, что Владимир и великое княжение отойдут ему, как только завершится земной срок самого Константина.

В ответ Юрий заверил старшего брата, что за сыновьями его сохранятся богатые уделы — Ростов и Ярославль. Племянникам своим Юрий должен быть стать «в отца место», а они, в свою очередь, обязаны были почитать его и слушаться во всем.

Оба, Константин и Юрий, выполнили свои обещания. Без войны, без крови, без свар совершались в дальнейшем дела престолонаследия на просторах Владимиро-Суздальского княжества.

Более того, оба переменили свой гордый нрав. Занимая великокняжеский престол, сначала Константин, потом Юрий вели себя миролюбиво и благочестиво.

Ярослав Всеволодович, устрашенный, сломленный, побитый врагами своими, а более того принявший битье от Бога за гордыню, смирился вместе с Юрием. Склонил голову. И принял прощение. Вернулся к нему и Переяславль-Залесский.

Константин правил менее трех лет, но за это время построил несколько больших храмов. Сыновьям своим он завещал любить друг друга, бояться Бога и соблюдать Его заповеди, укреплять Церковь, творить милостыню, слушать книжное поучение. Вот его слова: «Вы же, чада мои, имейте страх Божий в себе… старейших слушайте и чтите, и между собою в мире и любви живите, и со всеми мир и любовь имейте… и чужого предела похитить не мыслите, но довольны будьте данным вам наследием…»[15] Та правда, которую постиг князь, видя тысячи окровавленных тел, ныне передавалась правителем Владимирской Руси наследникам как истинное сокровище. Победитель ощутил горечь собственной победы и запрещал сыновьям идти путем, который когда-то радовал и обнадеживал его самого, но в итоге оказался ложным.

Юрий продолжил традицию строительства великолепных каменных церквей, успешно оборонял Русь от волжских болгар, всегда был внимателен к нуждам Церкви. Став государем Владимирской Руси, он проявил себя не как завоеватель, не как неутомимый искатель чужих земель, но как строитель. Именно он основал Нижний Новгород. В 1224 году у него случился тяжелый и очень обидный для него лично конфликт с новгородцами; у князя был соблазн применить вооруженную силу; всё к тому шло, но в последний момент он остановился и предпочел решить дело миром. В 1238 году князь принял смерть за Отечество, сражаясь с монголо-татарскими захватчиками. Четыреста лет спустя Русская церковь канонизировала Юрия Всеволодовича.

Очевидно, липицкая трагедия обернулась для обоих тем уроком, который стоил дорого, но всё же пошел впрок.

А для Руси Липицкая битва стала общим страшным воспоминанием. Избавиться от угрозы ее повтора русский народ мог только одним способом — объединившись, преодолев разобщение. И процесс объединения начнется. Медленно-медленно пойдет он — страшно мешать ему будет власть Орды, которая установится через два с лишним десятилетия после Липицы. Потребуется три века, чтобы на месте аморфного крошева больших и малых княжеств появилась Россия, одна сильная держава на всех.

И подталкивать к объединению будет… память Липицы, сохраненная в летописях. Память огромного греха, совершенного из-за гордыни и требующего «перемены ума» от всего дома Рюриковичей. Память ужасающая, но драгоценная.

Через пять лет после сражения на Липице у Ярослава Всеволодовича родится сын Александр, будущий победитель шведов на Неве и немцев на Чудском озере. У отца будет достаточно времени, чтобы передать отпрыску науку державных дел. И, несомненно, среди прочего он расскажет о Липице. Ныне можно лишь представить себе, каков был разговор мальчика с умудренным родителем.

Возможно, их беседа происходила вот так.

Тесаные дубовые палаты княжеские в Переяславле-Залесском. Сумерки. На столе горят свечи, на стенах — масляные светильники. Трепещут маленькие огоньки, и в танце теней на стенах, словно в рыболовной сети, бьется рыба-тайна. Отец сидит в кресле, украшенном речным жемчугом и резьбой по кости, перед ним стоит сын-отрок, внимающий каждому слову. Ладонь Ярослава Всеволодовича лежит на рукописном Евангелии в серебряных ризах с самоцветными каменьями.

— Сыне… хочу поведать тебе о крови большой, о беде и о грехе нашем… Моем и братии моей родной. Кое-кто из нас уже закончил срок земной и предстал небесному Судии на последнее судилище, иные живы. Все мы, кто жив, храним память Липицы.

— Липица? Липица?. Что-то знакомое. Но не помню, отец… Имя женщины, имя реки, имя города?

Ярослав Всеволодович кивает:

— Близ реки Липицы отец твой и брат его старший Юрий, нынешний князь великий Владимирский, биты были в великой битве. Люди их… наши люди… пали… изрублены, иссечены, исколоты…

Княжич удивленно встряхивает головой:

— Неужто тебя, отец, побил кто-нибудь? Да во всем свете не найти такого сокола сечи, как ты!

— Тише! Будь внимателен. Бог меня побил рукою брата моего Константина и тестя моего Мстислава, великого воителя. Оставил меня Бог и поразил, и руки Свои на плещи мои возложил и поверг наземь по грехом моим.

Княжич глядел на отца с удивлением, но не прерывал его. Родитель велел быть внимательным, и отрок не решался более задавать ему вопросы.

— Итак, мы подняли руку на родную кровь, мы затеяли раздор. Они, конечно, тоже… но им Бог судья, а для меня суд уместен не только Божий, но и мой собственный. Бог показал мне, кто я, чего я сто́ю со всеми дружинниками моими и всей удалью моей. А смолоду я был резов, удал… И скакал с боя тоже резво, аж шлем дорогой, подарок старшего брата моего, сбросил. Так слушай же меня…

Ярослав Всеволодович посмотрел на сына, желая удостовериться, что тот ничего не упустит. Александр глядел на него неотрывно.

— Сыне… на своих не поднимай руку. Со своими не воюй никогда, хоть и будешь кем-то из них обижен. Не твори ссор и котор, не мсти, не начинай борьбы междоусобной, ни с кем. В единстве сила. Тот дом стоит прочно, в коем одна стена с другой не воюет. А кто затеет свару, вынет меч из ножен для такового дела — не против половцев, не против немцев или шведов или же литвы, а против своих, тот от Господа проклят. Слышишь ли меня, понимаешь ли меня?!

— Да, отец. Всё у меня будет, как ты сказал, — тихим голосом, но твердо ответствовал княжич.

— Не я. Сам Бог сказал. Послушай из Писания слов божественных несколько, от Матфея. Сказал Иисус: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Услышал? Помни. Я… не сразу понял, и мне это дорого обошлось. Познал дни срама, дни горя и дни скитаний.

Александр был послушен Ярославу Всеволодовичу, как при жизни отца, так и по смерти его.

Что напишут о Липицкой битве русские летописцы через много веков после нее? «Много кровопролития сотворилось… Преблагой же Бог не попустил прочему кровопролитию быти, но все умирились, и междоусобная брань тогда упразднилась…» В другой летописи: «Искони злой враг дьявол… воздвиг некую злую котору [ссору. — Д. В.] между князьями, сыновьями Всеволодовыми: Константином и Юрием, и Ярославом. И бились у Юрьева, и одолел Константин. Но… Бог и крест честной, и молитвы отца их и деда ввели их в великую любовь. И сел Константин во Владимире на престоле, а Юрий в Суздале. И была радость великая в земле Суздальской, а дьявол один плакал о своей погибели»[16]. Это значит: был совершен великий грех, великое горе приведено на Русь руками ее же правителей. Но любой грех исправим, была бы воля к покаянию и отказу от соблазнов. Великие князья Рюрикова рода, сыновья Всеволода Большое Гнездо, эту волю в себе отыскали, примирившись друг с другом.

Следовательно, народ русский, имея в себе страшные пороки, способен перебарывать их и становиться лучше.

Длительные сроки нужны для таких перемен, но наградой за труд служит нравственное возвышение.

Годы смирения

Вот и следующий перелом в жизни Ярослава: дерзость его и горделивость переломлены смирением.

До 1223 года князь тихо сидел в своем Переяславле и не вмешивался в дела большой политики. Переживал тяжелое поражение, осмысливал печальную свою судьбу…

Наверное, раскаивался.

Правда, иногда посылал своих дружинников в дальние походы — на волжских булгар, на Полоцк, поскольку его просили о поддержке союзники, но сам с воинством не ходил.

Мир на какое-то время установился в сердце князя.

Наверное, это очень важный период в жизни Ярослава Всеволодовича, пусть и негромкий, не овеянный славой побед. Он как будто лишился силы и копил ее заново, наслаждаясь мирной семейной жизнью, радуясь рождению сыновей. Именно тогда появился на свет самый известный из его отпрысков — княжич Александр.

Что происходило тогда с Ярославом Всеволодовичем? Источники не доносят сведений о душевном состоянии князя. Судя по тому, что он на протяжении многих лет бережется от участия в воинских предприятиях, молодечество слепо-жестокого резвеца покинуло его. Он довольствуется тем, что отдал ему под руку сам Господь. Успокоился. Тишь кругом, мир на Владимирской Руси…

Может быть, князь начинает понимать, что уповать на Бога вернее, нежели уповать на силу дружин и собственную отвагу. Может быть. Бог показал ему и кару, и милость, приучая слушать Себя.

Другое дело, что Ярослав Всеволодович — государственный человек. Война и политика у него в крови. К ним он предназначен от рождения. Поэтому до какой бы степени князь ни смирился, а тяга к Большой игре внутри его все равно останется. Более того, заматереет. Прежние ошибки позволяют разумному человеку более не бросаться очертя голову в авантюры, наведут его на мысль, что следует беречь то, чем владеешь, и не рисковать насущно необходимым ради полезного, но избыточного.

Смирившийся князь — всё равно князь.

Но потом новгородцы позвали его к себе на княжение, и Ярослав Всеволодович переменился в третий раз.

Литвины и немцы: кто опаснее?

Повзрослевший, набравшийся опыта правитель оказался дивно хорош в качестве полководца. Как будто совершенно иной человек выходил в поле, атаковал и беспощадно громил врага. 1220-е и 1230-е годы — время, когда воинский талант его расцвел необыкновенно и принес князю громкую славу.

Княжение в Новгороде с первых дней стало большим испытанием для князя. В 1216-м, на Липице, он бился против войска, значительную часть которого составляли новгородцы. Притом новгородцы, уже отведавшие его крутого нрава и осознанно воспринимавшие Ярослава Всеволодовича как врага своего. Новая встреча обещала новые возможности, но дружеской она изначально быть не могла.

Современный историк Д. Г. Хрусталев остроумно отметил: «Семь лет прошло после липицкого разгрома, и вот князь опять в Новгороде. Как на него смотрели ветераны, у Липицы голышом кидавшиеся в бой, чтоб его же и убить? Время лечило, и выбирать особенно не приходилось. У Новгорода были сложности в Прибалтике, где завелись и окрепли немецкие колонисты. В то же время южнорусские князья впервые столкнулись с монгольским экспедиционным корпусом и неожиданно были разгромлены кочевниками на реке Калке. А Ярослав в эти дни прибыл в Новгород и проявил исключительную энергию. Возможно, многим казалось, что он учел ошибки молодости…»[17]

А может быть, иные мысли бродили по умам: «Уже поучили его когда-то… Будет знать свое место, теперь не зазнается и не зарвется. Авось полезен будет Господину Великому Новгороду».

Ярослав Всеволодович стал полезен, но игрушечным князем-подручником так и не сделался. Не в его натуре. Смирился, но воли не утратил.

Северная столица Руси, Новгород Великий, с середины XII века жила на правах города вольного, то есть города, который фактически стал центром самостоятельного государства. И это государство имело республиканскую природу. Князя сюда приглашали как вождя воинства и арбитра в самых тяжелых, самых масштабных судебных тяжбах, когда для справедливого решения дела требовалась «внешняя» точка зрения. Князь не имел возможности решать: ведет ли Новгород войну или же он заключает мир, куда пойдет войско, изготовившееся к походу, как собирать налоги и на что их тратить, какие законы вводить и какие отменять. Он получал право голоса в делах Новгородской республики, но голос его никогда не считался главенствующим.

Приглашенному правителю всегда могли сказать: «Княже, вот твоя воля, а вот наша. И будет всё по нашей». А если он сопротивлялся, то ему могли ответить на пределе вежливости: «Вот тебе, княже, путь чист». Это означало не просто «убирайся», а нечто гораздо более серьезное: князя более не хотят и не удерживают в городе, город наймет другого князя; но его пока отпускают с миром; а если он начнет упираться, то ворота перед ним захлопнутся, и далее никто не гарантирует ему ни жизни, ни здоровья, ни сохранности имущества.

Но князья всё же с охотой принимали предложения новгородцев прийти к ним на службу (а князь порой именно служил городу, особенно если это был слабый князь): республика очень хорошо платила.

Новгород какое-то время был, по удачному выражению историка Н. С. Борисова, «банком всея Руси». Сундуки в городской казне ломились от серебра. Один из крупнейших центров балтийской торговли, город на Волхове богател год от года. Лодии новгородские плавали по рекам и морям в дальние края, предлагали русский товар: меха, воск, лен, кожу, ворвань — жир морских животных. А купцы иноземные привозили вина, сукно, янтарь, медь и серебро. Особенно много оставалось в Новгороде серебра, поскольку не мог иностранный торговец расплатиться за новгородские товары своими товарами, вот и приходилось доплачивать звонкой монетой или слитками драгоценного металла. Дорогих мехов всегда было в достатке у новгородцев. Ведь Новгороду подчинялись земли на сотни километров к северу и востоку, и там они брали дань мехами.

Новгород управлялся администрацией, которую избирали на вече — собрании «золотых поясов», то есть родов боярских. Вече, например, определяло, кто будет посадником и тысяцким. Первый из них являлся своего рода «президентом» республики, притом не только выборным, но и сменяемым. Второй возглавлял городское ополчение и имел право суда по торговым делам. Если вечевики не могли мирно решить, кому вручить власть, они разбивались на враждующие лагеря и сталкивались в жестоких схватках. Тут уже шли в ход и нож, и дубина, и кистень. Излюбленным местом для подобного рода стычек являлся мост через реку Волхов, делившую город на две части. Но при всем обилии подобного рода стычек за несколько веков самостоятельной истории Новгородская держава не утратила целостности. Вечевики нередко дрались, но потом всё же мирились.

Духовной властью на всей бескрайней территории республики обладал архиепископ Новгородский. По главному соборному храму города всю республику порой называли Домом святой Софии.

Князь, приходивший в Новгород, пытался, бывало, жить по обычаям остальной Руси. А там воля княжеская имела силу закона. Волны бурного вечевого моря вызывали у пришельца раздражение и неприязнь… Но бояре новгородские не желали проявлять послушание.

Когда происходило открытое столкновение интересов, и князь становился уже не слугой, а противником Новгорода, конфликт мог иметь два исхода.

Либо князь смирялся с тем, что его прогоняли, — в том, конечно, случае, когда не имел ресурсов для борьбы. Но если это был великий князь Владимирский, старший из князей Северо-Восточной Руси, или же ставленник великого князя Владимирского (сын, племянник, младший брат), тогда совсем другое дело. В этом случае Новгороду угрожало вторжение полков с «Низовской земли». Более того, недовольный великий князь мог ударить по уязвимому месту боярской республики — занять Торжок и перекрыть подвоз хлеба с юга. Своего у Новгорода было очень мало. Без привозного же вечевое государство рисковало весьма скоро столкнуться с проблемой голода.

И тогда, бывало, Дом святой Софии отступал. Изъявлял готовность и сам «послужить» великому князю. Такое случалось нечасто: даже и среди великих князей не всякий решался вступить в войну против могучей и богатой вечевой республики…

Ярослав Всеволодович подходил к Господину Великому Новгороду с разных позиций: то как суровый властитель, то как преданный служилец. То скручивал в бараний рог, то уступал, отступал. Князь и город то боролись друг с другом, то обнимались, притом иной раз трудно было понять, перешло ли уже объятие в захват или это пока еще именно дружеское объятие.

Начал, правда, карьеру самостоятельного полководца Ярослав Всеволодович довольно скромно. Под 1223 годом Новгородская летопись сообщает: «Приде князь Ярослав в Новгород, и рады быша новгородцы. Воеваша литва около Торопца, и гонися по них Ярослав с новгородцы до Всвята, не угони их…»[18] На этот поход словно падает тень будущего. Маленький город Усвят — камень преткновения в вооруженном противоборстве Руси с литвой. Еще встретятся в этом месте, очень неудобном для отступления на запад, русские дружинники и литовские ратники при том же Ярославе Всеволодовиче, а потом при его сыне Александре Ярославиче. Но сейчас — несчастье: «гнал, но не догнал» означает скверную судьбу для русских пленников, ведь их не удалось отбить.

Но уж хотя бы отбросил чужое воинство.

Зато следующий ход князя несколько удачнее. В том же году «…приде князь Ярослав от брата и иде со всею областию к Колываню. И повоева всю землю Чудьскую, а полона приведе без числа, но города не взяша. Злата много взяша, и придоша вси здравы»[19]. Явно новгородцы довольны. Коллективная душа их, столь же сребролюбием пронизанная, сколь и свободой, с чувством Русского Карфагена оценивает поход: «Окупил себя! Столько золота! А город… может, в следующий раз». Угодил, угодил Ярослав Всеволодович вечевой республике.

Военно-политический эффект похода был явно ниже «экономического». Немецкое рыцарство и подданные датского короля «подавливали» на русские позиции в Прибалтике: расширяли плацдармы, подчиняли местное население, легко парировали неспешное, явное не успевающее за развитием событий противодействие Новгородской вечевой державы. Русские отряды, союзные чуди, уничтожались. Русских ратников иной раз вешали напоказ. Конечно, в этих условиях Ярослав, прибывший во главе свежих полков из Суздальской земли, мог решительным контрнаступлением разрушить планы противника. Немцы побаивались его, считая, что он привел двадцать тысяч коалиционного войска. Это, думается, преувеличение, однако угроза ответного удара на тот момент воспринималась завоевателями серьезно.

Ярослав Всеволодович ударил на Колывань (современный Таллин), которую датский король держал давно (с 1219 года) и твердо. Сам князь, вероятно, устремился бы с войсками по другому маршруту — отбивать то, что завоевано немецким рыцарством недавно: шанс вырвать области, власть над которыми была еще шаткой, выглядел предпочтительнее. Но решал не он один, всякое решение Ярослава Всеволодовича корректировалось новгородской госпо́дой. Видимо, богатства захваченного датчанами города и окружающей его области кружили голову вечевикам. К тому же прижимистый Русский Карфаген любил, чтобы сама война кормила войну. А союзники среди чуди у Господина Великого Новгорода были и здесь: местные племена активно сопротивлялись захватчикам. Полки Ярослава Всеволодовича шли по чудской земле, но не против воли самих чудинов.

У князя имелось два потенциальных объекта для удара: немецкая Рига и датская Колывань. Второй город располагался ближе и, вероятно, воспринимался в Новгороде как соперник по торговым делам. Это и решило, надо полагать, судьбу похода.

Удар на Колывань сопровождался осадой города, которая завершилась безуспешно для Ярослава Всеволодовича. Таким образом, ликвидировать очаг скандинавского присутствия в непосредственной близости от новгородских земель не удалось. Имеет смысл сказать со всей определенностью: в политическом плане поход оказался бесплоден. Разве что полки новгородские и суздальские показали силу Руси, пригрозили, устрашили… не более того. Успех, но явно неполный, недостаточный.

Итак, Новгород остался доволен, а князь — нет. Он лучше понимал: экспансия немцев и скандинавов продолжится. Надо бить на уничтожение, пока хватает сил, иначе враг закрепится, и его уже, что называется, не сковырнешь. Однако вечевики относились к подобного рода угрозам до странности расслабленно. Воевать… это ведь прежде всего обогащаться.

Время показало: высокородная аристократия Русского Карфагена, у которой сундуки до краев наполнены мехами, серебром, золотом, просчиталась. И воевать впоследствии пришлось, защищая свое, а не посягая на чужое. Если бы вечевая республика сподобилась бить немцев и подданных датского короля при самом начале их укрепления в Прибалтике, возможно, им в принципе не удалось бы пустить корни в регионе. Но им удалось. И тогда войны с ними превратились в тяжкую, рискованную работу. А порой оборачивались бедствием.

Ярослав Всеволодович, как видно, с досады, на время покинул новгородское княжение. Но скоро вернулся. Город как будто магнетически притягивал его, да и сам к нему тянулся: полюбить князя тут не могли очень долго — крутенек! — но чувствовали в нем инстинкт воителя, конкистадора. А значит, и хорошего защитника, и хорошего вождя для завоевательных действий. Севернее Новгородской республики простирались земли карельских и финских племен — идеальное поле для экспансии. И новгородская госпо́да одновременно со страхом и вожделением прирожденных политиков чуяла: для серьезного дела этот — в самый раз, этот — не подведёт, этот — настоящий большой игрок… а не как раньше.

В Ярославе Всеволодовиче новгородских времен действительно прорезался матерый большой игрок, то есть произошло то, чего ему, как политику, полководцу, да и просто личности, ранее не хватало.

У Господина Великого Новгорода в ту пору имелось много врагов: шведы, немцы, литва, чудь (эсты в первую очередь), финские племена, татары скоро появятся, а при дурном сложении обстоятельств противником может стать и какой-нибудь русский князь. Хотя бы и тот же Ярослав Всеволодович. Сегодня он храбро бьется с неприятелями новгородцев, а завтра, может быть, поссорится с республикой и запрет ей подвоз хлеба с южных земель: своего хлеба у новгородцев, как уже говорилось, маловато, и голод туго стянет горло прежних друзей… Но кто среди всех неприятелей Дома святой Софии опаснее прочих? И (что, с политической точки зрения, важнее) кого опасались более прочих?

Национальная память услужливо подсказывает: немцев, конечно же… все-таки очень велика ассоциация между борьбой Руси с немецким рыцарством и Великой Отечественной войной. Однако новгородцы, думается, ответили бы на этот вопрос иначе. Чаще всего, яростнее всего, непримиримее всего они дрались в XIII веке с литвой.

В 1224 году литва нанесла тяжелое поражение новгородскому воинству и полку города Русы.

А в 1226 году Ярослав Всеволодович разбил огромную литовскую рать, вторгшуюся на новгородские земли. Именно тогда он стал истинным героем для вечевой республики — несмотря на властный характер. Может быть, этот триумф надо вообще считать лучшим из свершений князя в сфере ведения войн.

Итак, новгородская летопись сообщает: «Той же зимы придоша литва, повоеваша около Торжку без числа, и не догоняша Торжку за 3 версты. Бяша бо их 7000. И гостей[20] биша многих, и Торопецкую волость всю поимаша». Пришлось спешно собирать коалиционное войско. Семь там было тысяч литовцев, меньше ли, больше ли, но в любом случае летописец отразил мнение, согласно которому на Русь вторглась огромная сила. Следовательно, и противопоставлять ей надо было силу не меньшую: «Князь же Ярослав и Владимир с сыном и с новоторжцы, княж двор, новгородцев мало, торопцяне с князем своим Давыдом, поидоша по них, а по новгородцы послаша. Они же, дошедше Русы, вспятишася». Итак, новгородское боярское ополчение на помощь не пришло, в боевых действиях участвовала лишь малая его часть. Бить захватчиков пришлось гораздо меньшей силой, чем планировал князь. Новгород переменчив душой — сегодня храбр и предприимчив, завтра нерешителен и ленив… «Князь же Ярослав сгони е[21] на Всвяте и наворопи на не. И тако, Божиею помочью и святыя София, отымаша весь полон, а самех избиша 2000, а прок их разбегошася. Ту же убиша князя Торопечского Давыда и Василя, меченошу Ярославля»[22]. На этот раз князь и догнал, и расправился — учел прежнюю неудачу, сделал необходимые выводы по тактике. Как видно, бой был серьезный. И если пересчитать живую силу неприятеля можно лишь на глазок (7000), то силу, скажем так, мертвую, подвергнуть счету гораздо легче. Вот она, валяется повсюду: считай, снимай сапоги, шапки, всё самое ценное. Пришли обогатиться? Уйдут в землю голыми. Две тысячи убитых в условиях Средневековья — это очень много. Гораздо больше, чем положит Александр Невский врагов на льду Чудского озера.

Летописец Суздальской земли, подчеркивая масштаб победы, одержанной Ярославом Всеволодовичем, добавляет к новгородскому рассказу о разгроме литвы новые подробности: стремительно двигаясь по зимним дорогам, литва «…поимаша множество зело хрестьян, и много зла створиша, воюя около Новагорода и около Торопча, Смоленска и до Полтеска; бе бо рать велика зело, какой же не было от начала миру. Слышав же то благоверный и христолюбивый князь Ярослав… сжалися зело о хрестьянех, поеха по них из Переяславля и постиже я у Всвята. Видевше же, литва, исполчишася противу им на озере, князь же Ярослав, помолився Богу, и поеха на нь. Сступившим же ши ся полком, побегоша погани… Князь же Ярослав, силою креста честнаго и молитвою святой Богородице и архангелом Михаилу и Гаврилу, гна по них, овых изби, а иных изыма, а полон весь отъя. И бысть радость велика по всем землем тем, освобоженным им от поганых, бысть мир потом на многа лета… Быша же тогда неделя сыропустная…»[23].

В 1226 году Пасха пришлась на 2 мая. Следовательно, боевые действия и разгром литвы надо отнести к началу марта 1226-го. Притом сражались не где-нибудь, а на льду озера. Сыну Ярослава Всеволодовича Александру в тот момент всего пять лет, и его отец с собой, конечно, не взял. Но княжич подрастет и внимательно выслушает отца: Усвят… узкое место для литвы… бой на льду… дружина не теряет боеспособности… запомнить… применить, если понадобится.

Годом позднее Ярослав ходил вместе с новгородцами на финское племя емь (тавасты) — частично союзное шведам, частично же подчиненное ими. Затем он успешно отбил ответное нападение.

«Иде князь Ярослав с новгородцы на емь, и повоева всю землю, и полон приведе без числа. Того же лета сожгоша волхвы 4… и сожгоша их на Ярославли дворе»[24]. Трудно понять: финских волхвов жгли или русских? Очевидно, все-таки финских, привезенных из похода: для русских поздновато, все же середина XIII столетия на дворе, и язычество давно не в том состоянии, чтобы собственно русские волхвы устраивали прилюдные демонстрации своих «чудес». В позднем летописании есть известия о том, что казненные волхвы — местные, но достоверность этих сведений сомнительна.

Сообщение новгородского летописца лапидарно. А вот летописец суздальский значительно снисходительнее к Ярославу Всеволодовичу: «Тое же зимы Ярослав… ходи из Новагорода за море на емь, где же ни един от князь рускых не возможе бывати, и всю землю их плени; и возвратися к Новугороду, славя и хваля Бога, ведый множество полона, якоже сущии с ним не возмогоша всего полона отвести, но овых сечаху, а иных множество пущахуть опять восвояси»[25]. По суздальской летописи поход на емь выглядит гораздо значительнее, чем по новгородской, но доверять тут лучше именно новгородскому летописанию: дела с емью, военные и мирные, — прерогатива новгородского вечевого правительства, и тут лучше знали, когда, кто и сколь крупные совершал боевые рейды на емь. Видимо, этот воинский успех, несмотря на суздальскую хвалу, — не из числа великих достижений Ярослава Всеволодовича.

Зато вскоре после него князь отправил своих людей и священников крестить «народ корел» и тут добился гораздо более важного успеха: святое крещение приняли там почти все.

Отражение ответного удара вылилось, применяя лексику XX столетия, в широкомасштабную оборонительную операцию. Контрудар еми задуман был как нашествие крупных сил. Для новгородцев и их князя это было, надо полагать, неожиданностью. Однако неприятельская мощь не помешала им победить в опасном противостоянии.

Летопись новгородская рассказывает о боевых действиях подробно и с оттенком досады, в духе: всё пошло не так, как должно было. Но вины Ярослава Всеволодовича тут нет.

Итак: «В лето 6736 [1228]… Придоша Емь воевать в Ладозьское озеро в лодках; и приде на Спасов день весть въ Новгород. Новгородци же, воседавше в насады, вогребоша в Ладогу с князем Ярославом. Володислав, посадник ладозьскыи, сладожаны, не ждя новгородцев, гонися в лодиях по них в след, где они воюют, и постиже я и бися с ними; и бысть нощь, и отступиша в остров далече, а Емь на брезе с полоном; воевали бобяху около озера на Исадех и Олонес. Тои же нощи просивше мира, и не да им посадник с ладожаны, а они иссекше полон весь, а сами побегоша на лес, лодкы пометавше, пеших много их ту паде, а лодкы их изжгоша. Новгородцы же стоявше в Неве неколико дний, створиша вече и хотеша убити Судимира, и сокры его князь в насаде у себе; оттоле вспятишася в Новгород, ни ладожан ждавше. Послед же оставшейся[еми]ижеряне устретоша их бегающе, и ту их избиша много, а прок их разбежеся, куды кто видя; но тех Корела, где обидуче, в лесе ли, выводяче, избиша: бе бо их пришло… 2000 или боле, Бог весть, а то все мертво»[26].

Спасов день — это день Преображения Господня, 6 августа. Не напрасно он помянут в летописи: начало всей оборонительной операции в большой православный праздник, очевидно, давало утешение и ободрение новгородской рати. Видно, что угрозу со стороны финского племени емь, поставившего своей задачей совершить «ответный ход» или, если угодно, показать, что нападения на него со стороны Руси безнаказанными не будут, восприняли серьезно. На судах вышли противостоять врагу не только князь Ярослав с дружинниками, но также новгородское боярское ополчение и вместе с ним ополчение ладожское. Оно действует активнее прочих, поскольку Ладога — рядом, безобразия еми на озере напрямую угрожают городу.

Ярослав Всеволодович в опасной ситуации не торопится расходовать драгоценное воинство дружинное — лучшее, что есть у него и у Новгорода Великого в целом для «отбоя» любых нападающих. Он позволяет и, видимо, одобряет самостоятельные действия ладожан. Само новгородское ополчение пока не рвется в бой. Также медлит.

Ладожские ратники завязывают бой, притом новгородский летописец отмечает, что у еми пало много бойцов, но сражение не закончилось прямой и ясной победой относительно малочисленных ладожан. Они отошли на некий малый остров близ побережья озера[27]. Однако для еми главным обстоятельством, требовавшим заключения мира (или хотя бы перемирия), стало присутствие значительно большей силы на озере — Ярослава и новгородцев. Иначе говоря, враг, попав в рискованное положение, настроился покончить дело без нового кровопролития.

Мир, хотя бы временный, был бы разумной мерой. Ладожский посадник Володислав совершил роковую ошибку, в молодечестве своем, без княжьего решения, отвергнув предложение захватчиков о переговорах, о мире. Те получили альтернативу: погибнуть под натиском превосходящих сил или бежать… а бежать лучше налегке, притом предварительно отомстив русским за недавний рейд князя Ярослава. Поэтому русских пленников безжалостно перебили в стане неприятеля. Лишь после расправы с полоном емь «побежала».

Ее преследовали, а на финальном этапе союзные новгородцам племена ижорян и затем корелы производили своего рода «зачистку местности». Две тысячи убитых — потери по тем временам просто катастрофические. Иначе говоря, формально противника отбросили, разгромили, растоптали… А по сути военный успех граничил с политическим поражением: кровь русских пленников — страшная плата за дерзость и гордыню ладожского наместника. Но, в какой-то степени, и за медлительность новгородского ополчения. А без него, с одной дружиной, бросаться на вражеское воинство было опасным делом, потому князь и не ринулся в сечу с безрассудной стремительностью…

Очевидно, сами новгородцы первостепенную вину за произошедшее увидели в действиях новгородского посадника по имени Судимир. Князь, многоопытный политик и воин, понимал: да, совершена ошибка, но медлителя, сделавшего ее, стоило бы поберечь для будущих битв… хотя бы с той же емью. И Ярослав Всеволодович скрывает Судимира от лютой ярости новгородских вечевиков у себя в насаде. Суд хорош, когда ведется с холодным умом…

Князь был безусловно прав, отводя неутоленную злобу толпы от потенциальной жертвы. Впоследствии, вероятно, гнев новгородцев улегся, и они решили не мстить ни посаднику (Судимиров двор, правда, разграбят позднее, во время большого новгородского мятежа), ни ладожанам с их ретивым храбрецом-лидером. Но и помогать им больше не стали, рано уйдя в Новгород.

В этом эпизоде Ярослав Всеволодович выступает скорее как стратег, нежели в качестве тактика. Лично он не вступает в бой, однако общее руководство происходившим — за ним. И чисто стратегически гибель чужого войска на Ладоге — большая удача. Жаль только куплена она неприемлемой ценой.

Все успехи и достижения Ярослава Всеволодовича, связанные с Господином Великим Новгородом, были возможны только в одном случае: князь сохраняет смиренно-дружелюбное отношение к своей родне и блюдет уроки Липицкой битвы: не воюй со своими! не враждуй со своими! Великим князем Владимирским и старшим среди князей Северной Руси являлся в ту пору его старший брат Юрий Всеволодович. В 1229 году тень вражды легла между ними.

Некие наушники-кляузники привели Ярослава Всеволодовича в состояние ярости и стремления к раздору с великим князем. Он даже принялся создавать коалицию против него. Но все-таки трагедия 1216 года по-прежнему владела умами братьев, кошмар ее не отпускал сердца, когда-то просветившиеся смирением. Юрий Всеволодович собрал князей на съезд в Суздале. И там произошло всеобщее примирение. Все князья, включая Ярослава, вновь признали полновластие Юрия и целовали ему крест 7 сентября 1229 года, в канун Рождества Богородицы. Летописец подчеркивает: праздновали вместе, разъехались веселы и с богатыми дарами от великого князя. Тот не поскупился даже на подарки для приближенных своей родни.

Невозможно видеть в истории только политику, экономику, социальные процессы. Без стержня веры история — хаос, без предохранителя нравственности история вообще превратилась бы в какой-нибудь чудовищный промискуитет. Поэтому трудно отделаться от впечатления: в 1229 году бес приступал к душам русских князей, и в первую очередь к душе Ярослава Всеволодовича, но тот, наполовину соблазненный, всё же удержался от великого греха. Есть в этом красота мудрой зрелости и сильной веры.

В 1234 году он явился с новгородскими и переяславскими полками под город Юрьев[28], захваченный десятком лет ранее немецкими рыцарями, устроившими там беспощадную резню[29]. Недалеко от Юрьева немцы получили от них страшный удар. Рыцари отступили на лед реки Омовжи. В новом жарком бою немецкое войско потерпело поражение. Тяжеловооруженные всадники проваливались под лед и тонули. Те, кто сохранил жизнь, бежали. Немцы оказались вынуждены в скором времени пойти на мир с Новгородом. Они приняли все условия, продиктованные победителями.

Столкновению предшествовал конфликт с немцами, вызванный неслыханной дерзостью последних. Ливонцы давно могли стать объектом контрнаступления со стороны Руси. И князь Ярослав Всеволодович неоднократно затевал такой поход. Но если у него была решимость нанести ответный удар, то новгородцы и псковичи с подобным действием не торопились. В обоих городах опасались установления безраздельной власти князя, а потому противодействовали ему. Притом Псков готов был сражаться с оружием в руках и даже пригласил к себе в союзники немецкую Ригу. Планы Ярослава Всеволодовича все время разбивались о планы вечевиков…

Он готов был порвать с Новгородом, а вечевики отыскали ему на смену иного князя.

Н. М. Карамзин с грустью констатировал: «Вообще Ярослав не пользовался любовию народною»[30].

К тому же Новгород страшно пострадал от голода, вызванного несколькими годами недорода: тысячи людей умерли, ратный ресурс республики ослаб. Воевать боялись — кем воевать?! Люд новгородский тьмочисленно в домовины на вечный покой улегся… тут бы свое сохранить. Князя вновь приняли к себе, но против него выступили новгородские оппозиционеры, соединившись с недовольными во Пскове и вызвав у немцев желание половить рыбку в мутной воде Руси. Оппозиция проиграла вчистую, а вот немцы ударили всерьез. В 1233 году они взяли новгородский городок Тесов, пленили и забрали к себе тамошнего воеводу — Кирила Синкинича из новгородского боярского рода. Ожидали, вероятно: у соседей раздоры, ответить не решатся. На захват Юрьева не ответили ведь? А сколько времени прошло! Однако на сей раз Русский Карфаген встрепенулся: враг ударил непосредственно по владениям республики… и если опять оставить его экспансию без должной реакции, то станет приходить вновь и вновь.

И вече дало Ярославу Всеволодовичу карт-бланш: собирай ополчение по всей Новгородской земле, веди свои полки, бей, княже, мы с тобой!

Наконец-то! Долго запрягали.

Летопись повествует: «Иде князь Ярослав с новгородцы и со всею областью и с полкы своими на немцы под Гюргев; и ста князь, не дошед града, с полкы, и пусти люди своя в зажитие воеватъ; немцы же из града высунушася, а инии из Медвеже головы на сторожи, и бишася с ними и до полку [дошли]. И поможе Бог князю Ярославу с новгородцы, и биша я и до рекы, и ту паде лучших немец неколико; и яко быша на речке на Омовжи немцы, и ту обломишася [на льду], истопе их много, а инии язвенив бегоша в Гюргев, а друзии в Медвежью голову; и много попустошиша земле их и обилие потратиша… И поклонишася немцы князю, Ярослав же взя с ними мир на всей правде своей; и возвратишася новгородцы здравивси, а низовец[31] неколикопаде»[32].

Таким образом, Ярослав, подвергая ограблению земли, принадлежавшие немцам (это и есть война «в зажитие»), вызывал их на контрдействие. Юрьев-Гюргев считался весьма укрепленной позицией, штурмовать его — большой риск. Но если немцы, затворившись в стенах, ничего не предпримут в ответ на действия Руси, местное население почувствует их слабость и может восстать. Таким образом, князь вынуждал рыцарей «показать силу». Те ударили с двух сторон: один отряд прибыл из Оденпе (Медвежья голова), а второй пошел на вылазку из самого осажденного Юрьева. Русские, выглядевшие как беспечные грабители, оказались готовы к бою и обрушились на врага всей силой. Оба немецких отряда были разгромлены, понесли страшные потери, бежали.

Основной результат победы — даже не столько мир «на всей правде» князя Ярослава Всеволодовича (а значит, немцам придется очистить Тесов), сколько урок, полученный рыцарством. «Натиск на восток» резко затормозился. Русь на несколько лет избавила себя от немецкой агрессии. И еще один итог, который окажется ясен лишь в далекой перспективе: княжич Александр мог получить от отца науку — вот так бить литву, а вот так немцев… учись, сынок. Потом пригодится.

Быть может, сын и отец, небыстро передвигаясь на конях, вели тогда, у реки Омовжи, неподалеку от стен юрьевских, примерно такой разговор:

— Сынок, они смотрят на нас со стен, яко орёл на утицу. Смечают, сколько нас. Видят токмо тех, кого я им видеть позволяю.

— Ведаю, отец.

— Ведаешь, сыне. Да не всё. Один Бог волен решать, кому отдана победа, а кто ее лишен. Поэтому езди неспешно, мерзни, выгляди беспечным, словно бы на охоту собрался, а сам молись.

Позади ехали два сокольника с хищными птицами наизготовку, только колпачки с голов птичьих не сняты.

Морозец стоял серебряный. Снег, по недавней оттепели размякший, схватило настом. Кольчуги и плащи заиндевели. Бороды и усы обметало белою паутиной. Отец смотрел на Александра с нежностью. Как бы щек отрок не обморозил…

Дать ему руку сей день опробовать? Опасно. Немец — враг искусный. Подставлять ему наследника — дело нестаточное… Но ведь обидится. И прав будет в обиде своей. Сыну без малого тринадцать, самое время твердеть в воинской науке. Сам-то Ярослав в тринадцать на половцев ходил и рубился, бывало, в общей гуще. Никто не спрашивал: сколько лет тебе, княжич? Вот только он у отца был не старшим сыном, не наследником, не надеждой и опорой, а так… вроде костяной лодии из игры в шахи.

Так позволить или не позволить?

— Что? Молиться? — переспрашивает княжич.

Не разберешь, что у него в голосе: насмешка или удивление?

— Просто повторяй безмолвно: «Господи, помилуй мя!»

Сын взглянул на отца испытывающее: не шутка ли? Нет, инако отец смотрел бы, восхотев шутить.

Княжич перекрестился.

Всё. Началось. С башни пустили черный дым — как видно, знак тем бойцам конным, кои днем ранее прискакали из Медвежьей головы и спрятались за холмами, в голом по зимней поре осиннике.

Растворяются ворота крепостные. Из Гюргева спешно выезжают окольчуженные всадники с копьями.

— Послушайте-ка меня, вои! — голосом, яко труба иерихонская, взывает Ярослав Всеволодович. — Выходите из шатров и садитесь на коней! Берите оружие! Пришел час пить смертную чашу, и не бойтесь, ибо сам Господь с нами, и родичи мои, святые братья Борис и Глеб!

Рядом с Ярославом меченоша разворачивает стяг княжеский с Борисом и Глебом. Поодаль встает стяг с Богородицей — суздальский. Взметывается по ветру стяг третий — со Христом-Вседержителем на престоле, новгородский.

Князь наддает в голосе, и звучит яко истинный гром:

— Сказал царь Давид Псалмопевец: «Оружие извлекают грешники, натягивают лук свой, чтобы пронзить нищего и убогого, заклать правых сердцем. Оружие их пронзит сердца их, и луки их сокрушатся. Лучше праведнику малое, нежели многие богатства грешным. Ибо сила грешных сокрушится, праведных же укрепляет Господь. Как грешники погибнут, праведных же милует и одаривает. Ибо благословляющие Его наследуют землю, клянущие же Его истребятся».

И вот уже русский лагерь, доселе выглядевший беспечным сборищем уставших от осады ратников, загудел растревоженным ульем. Конники быстро вставали в воинском порядке. Поехали, понеслись отряды встречать немцев.

Ударили копья в щиты! Ударили клинки по шеломам! Ударили стрелы в живую плоть!

Пали первые мертвецы.

— Говорил нам царь Давид Праведник, — грохотал, перекрывая звуки сражения, Ярослав Всеволодович: — «Господом стопы человека направляются. Когда он упадет, то не разобьется, ибо Господь поддерживает руку его. Молод был и состарился, и не видел праведника покинутым, ни потомков его просящих хлеба!»

Пылала сеча. Княжич вопрошающе взглянул на отца: позволь! позволь! Но тот покачал головой с отрицанием.

Рано. Не сейчас.

Ровно идет бой. Немцы сильны, но и Русь крепка. Падают убитые с коней, стонут под копытами раненые.

Заалели снега кровью.

И вдруг над рекой, над полями, над всхолмиями вострубил рог неистово!

— Славен Господь! — крикнул княжич.

И отец кивнул ему. Это отрядам, вызванным из зажитья и поставленным по низинкам, по овражкам, вдалеке от вражеских глаз, подан знак: бей! Немцы из Медвежьей головы, напавшие на сторожевую заставу, получат удар в бок и в спину, если кто и уйдет из них, то малое число. А эти… вешавшие когда-то русских после взятия Гюргева… эти, если он всё правильно рассчитал, под ударами дружинников вспятятся на реку, а там уйдут под лед.

— Давай, сынок! Поставь руку на немецких головах!

Александр улыбнулся ему с благодарностью, вынул меч из ножен и послал коня вскачь. Полетел, полетел… Его хорошо учили. Ярослав не раз проверял. Его сына учили лучше всех, лучше, чем его самого когда-то!

Отец на мгновение задержался. Закрыл глаза. Добавил недостающие слова царя Давида: «Всякий день милостыню творит праведник и взаймы дает, и племя его благословенно будет. Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир и отгони зло, и живи во веки веков», — открыл глаза и тронул коня…

Если бы с литвой можно было справиться столь же ясно, решительно и быстро, как с немцами, положение Ярослава Всеволодовича и Новгорода Великого, вставшего за его щитом, сильно облегчилось бы. Но литва была неутомимее, энергичнее и, главное, гораздо многочисленнее немцев.

Так, в 1234 году литовское вторжение вновь коснулось города Русы. Враг прорвался к «торгу», то есть к торговой площади города. Ополчение горожан и новгородский гарнизон с боем вытеснили неприятеля из посада. Сражение продолжилось «на поле», исход его неясен. Летопись сообщает, что пало четверо «рушан», но и противник также понес потери; притом литва ворвалась в Спасский монастырь и ограбила его: «И церковь полупиша всю, и иконы, и престол, и чернецы 4 убиша, и отступиша на Клин»[33]. Из города весть о нападении полетела к новгородцам и их князю. Ярослав Всеволодович реагировал мгновенно: собрал два отряда — один конный, а другой «судовой» (новгородцы поплыли в насадах по Ловати), двинулся вослед вражеской рати, отягощенной добычей и полоном. С полдороги «лодейщики» вернулись: им не хватило то ли съестных припасов, то ли решимости драться насмерть. Князь отпустил их с миром в Новгород. Конный отряд продолжил движение.

В конечном итоге Ярослав Всеволодович литву догнал. По словам летописи, князь добрался до отходящих отрядов неприятеля «…на Дубровне, на селищи в Торопечскои волости, и ту ся би со безбожными окаянною Литвою. И ту пособи Бог и крест честный и святая София, премудрость Божия, над погаными князю Ярославу с новгородцы: отъяша у них конь 300 и с товаром их, а сами побегоша на лес, пометавше оружия и щиты, и совни, и все от себе. А инии ту костью падоша». Полная победа! Правда, успех достался князю недешево. Летописец отмечает: «А новгородец ту убиша 10 муж: Феда Якуновича тысяцкого, Гаврила щитника, Негутина на Лубяници, Нежилу серебреника, Гостильца на Кузмодемьяни улици, Федора Ума княжадецкого, другое городищанин и иных 3 мужа. А покой, Господи души их в царствии небеснем, проливших кровь своя за святую Софью и за кровь христьянскую»[34]. Но сколько полегло княжеских дружинников, новгородского летописца совершенно не интересует: пришлый люд, мало не простые наемники…

Война с литвой — стремительная, маневренная, требовавшая неустанной готовности ответить на быстрый набег, отогнать врага или догнать его и отобрать пленников, а желательно перебить всю рать вторжения, — поглощала очень много энергии. К тому же новгородцы, те, кого князь брался защищать, сами порой готовы были «вспятиться» с поля боя, а то и не дойдя до него. Вечевая республика не любила воевать. Разве что если война твердо обещала богатую добычу…

И это еще был легкий, не набравший настоящего масштаба вариант войны с литвой. Когда на русские города обрушится Батый и литва примется рвать ослабевшую Русь, стремясь отторгнуть целые области, а не только вволю пограбить, тогда война станет втрое тяжелее. Но Ярослав Всеволодович и его сын Александр заранее получили навыки ее ведения.

Как потом выяснится, очень полезный опыт…

Выдающийся полководец-отец воспитал великого полководца-сына, поскольку на собственном опыте отточил тактический талант. По словам современного историка Д. Г. Хрусталева, «Невская битва 1227 года, конечно, не может сравниться по значимости с боем князя Александра в 1240-м, но по численности — скорее всего, вполне превосходит: в 1227 году еми (тавастов) было 2 тысячи воинов! А ведь и в 1240 году новгородским сюзереном формально оставался Ярослав — то есть он и победитель шведов. Ледовое побоище на Эмайыге[35] в 1234 году вполне сопоставимо по масштабу и результату с успехом Ярославича в 1242-м»[36].

Правда, воинский дар его оказался измаран русской кровью: даже липицкая бойня до конца не вырвала из его сердца упований на успех в междоусобных войнах. Вместе со старшим братом Юрием и племянниками из ростовских князей Ярослав Всеволодович ходил против черниговских Ольговичей, старинных врагов Всеволода Большое Гнездо. На сей раз ссора разгорелась из-за претензии князя Михаила на Новгород, встретившей там поддержку одной из боярских партий. Суздальцы, что называется, «не спустили».

Братья жгли и разоряли Черниговское княжество, не зная пощады. Ольговичи, хотя и русские, хотя и православные, а всё же никак не свои. Столь далеко благодатный опыт Липицы не простирался… Притом Юрий рано вернулся во Владимир, а вот Ярослав, как сообщает летопись, «много воеваша»[37], то есть прошелся по владениям черниговских князей с особенным старанием. Тот же Д. Г. Хрусталев считал даже, что Юрий Всеволодович пытался остановить рейд младшего брата, однако не преуспел. Историк отмечает: «Старший брат Ярослава, великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, пытался упредить междоусобицу, но в бой не вступил. Он был женат на сестре Михаила Всеволодовича Черниговского и пытался примирить родственников. Михаила тогда уже увлекали дела на юге, он готовился захватить Киев и не стал противиться. В итоге, судя по всему, князья замирились»[38]. Однако источники ничего не сообщают о попытках Юрия предотвратить наступательную операцию на черниговские города. Он скорее «обозначил» союз с братом. Выдвинул полки вместе с Ярославом, но всерьез ссориться с брачным свойственником не пожелал.

Итак, на середину 1230-х годов Ярослав Всеволодович пришел во всем цветении своего воинского таланта и своих грехов. Зрелость проявила в нем великий дар полководца и она же высветила внутренний порок, характерный для нескольких поколений русского княжья: своих, конечно, бить нельзя, но кто тут свои?! А кто не свой, тот либо опасность, либо добыча.

Казалось бы, какой урок смирения получил когда-то Ярослав Всеволодович! А все равно не хватило ему сего урока для полного понимания того, что такое православный правитель. Кое-что услышал из слова Божьего, обращенного к нему, кое-что понял… но не до конца.

Из лучших представителей большой семьи владимиро-суздальских Рюриковичей Господь потом все-таки выбьет этот порок — с помощью монголо-татар.

А пока, казалось бы, звезда энергичного, отважного, свирепого князя-полководца восходит в зенит. Он знаменит. Он бил немцев, литву, емь, черниговских князей. Воинский талант его позволяет среза`ть политические плоды. Новгород — твердо за ним.

1236 год: князь забирает себе Киев. Триумф!

А в 1238 году ему под ноги ложится златовратый Владимир!

Но какой ценой…

Темная громада Орды

В иное время Ярослав Всеволодович предался бы веселью и пирам. Такая честь — встать во главе всей Руси Владимирской! Прежде он и мечтать не мог о подобном возвышении. Но ныне вовсе не радостно, а горестно ему. Золотые ворота владимирские стоят закопченные. В крепостных стенах зияют проломы. Над городом поднимаются дымы. Кровь обильно разлита на снегу. Многолюдные окрестные села превратились в пожарища. Всюду запах гари, всюду плач над мертвецами, всюду пепел и головешки. Тысячи и тысячи могильных крестов, поставленных совсем недавно.

Батый прошелся по Руси, взял и спалил Владимир, а вместе с ним — множество других городов русских. Брат Юрий мертв, он погиб в несчастливой битве с монголами на реке Сить, пали многие иные князья Руси.

И теперь надо вновь переламываться… Уйти следует блистательному полководцу. Пришло время дипломата, с горечью в душе налаживающего отношения с Ордой, чтобы темная ее громада вновь не обрушилась на несчастную Русь и не погребла ее окончательно.

Ярослав Всеволодович, князь головешек, поднимает Русь из бездны, смиряет хаос, наводит порядок. Ему приходится одновременно отстраивать крепостные стены и храмы, разгонять умножившихся разбойников, раздавать уделы по Владимирской Руси тем князьям, кто остался в живых после нашествия Батыя… и ждать новых ударов извне, располагая горстью ратников.

Особенно страшен был 1239 год. Монголо-татары взяли в разные месяцы Переяславль-Южный, Чернигов, Муром и — совсем рядом! — Гороховец. Казалось, их огненный смерч поглотит Русь. Огонь всюду, огонь кругом! И ратной силы в сборе мало — сколько ратников полегло в боях с Батыем у Коломны, во Владимире, на Сити! Но княжеское дело делать всё равно надо. Вот литва захватила Смоленск, средину всей Руси. И Ярослав Всеволодович, собрав то, что удалось наскрести после Батыева разгрома, отвлекается от восстановительных дел, чтобы выйти в поход во главе небольшого дружинного воинства. «Ярослав иде к Смоленску на литву, и литву победи, и князя их ял, а смоляны урядил»[39], — рассказывает о последней в его жизни воинской победе летопись. Ярослав Всеволодович дал Смоленску князя и отвел полки назад.

Литву с этой небольшой, но высокопрофессиональной дружинной силой великий князь отогнать еще мог. Разбить Батыя — уже нет. Некем!

В 1243 году великий князь поехал к Батыю, и тот утвердил за ним старшинство среди русских князей Владимирской Руси. Но это был уже статус старшего вассала, подчиняющегося сюзерену — самому Батыю. Именно тогда Русь официально стала в подчиненное положение к Орде. И великий князь никогда не пытался поднять знамя восстания.

Восемь лет Ярослав Всеволодович старался наладить худой мир с ордынцами. Признал, как уже говорилось, подчинение свое ханам. Ездил в Орду, кланялся ее властителям, немало сил положил, отводя угрозу новых нашествий и полного порабощения. Слава Богу, новое великое разорение ему удалось предотвратить.

Прав ли он был в своей покорности? Много споров ведется в наши дни на сей счет. А ответ один, и он очень прост: да, прав, потому что новая схватка израненного, полуживого русского бойца с ордынским богатырем закончилась бы смертью первого из них.

И сыну уже неюный князь передавал печальную науку — как поладить с Ордой…

Может быть, вдвоем они мечтали: еще переменится Орда, а Русь наберется сил, и тогда появится шанс вернуть себе свободу. Далек тот день. И горек хлеб подчинения. Но сейчас воевать с Ордой нельзя. Пока следует поднять Русь из руин.

Монголы вызвали Ярослава Всеволодовича в далекую столицу своей империи — Каракорум. Там князь попал в паутину политических интриг, принял много унижений, был отравлен и скончался в 1246 году по дороге домой. Договорившись с Батыем, из рук его политических противников князь принял чашу с отравой в Каракоруме…

Летописец написал о нем: «Сей… князь великий положил душу свою за все люди свои и за землю Русскую, и причте его Господь ко избранному своему стаду».

Смирившийся конкистадор

Как военачальник, Ярослав Всеволодович познал пик своих достижений между 1226 и 1234 годами. За это время он совершил много великого и заслужил право именоваться поистине звездным полководцем на небосклоне русской военной истории.

Итак, именно в указанные годы князь дважды разгромил литвинов — на Усвятском озере и при Дубровне, причем в первом случае он отражал настоящее большое нашествие. Бог весть, сколь дорого обошлось бы Северной и Северо-Восточной Руси нападение литвы — хотя бы в цифрах полоняников, — если бы Ярослав Всеволодович не справился со своей задачей: разнести неприятеля в щепы. Не просто победить, хотелось бы подчеркнуть, а привести вражеское войско к катастрофе: в условиях многочисленности и постоянного напора литвы иначе тактическая задача ставиться и не могла. Но он справился. Тогда же, в 1234-м, князь поставил барьер экспансии немцев на русские земли. До него немецкое рыцарство в столкновениях с русскими дружинами, во-первых, не терпело крупных поражений и, во-вторых, постепенно прибирало к рукам русские города либо населенные пункты, находившиеся в «сфере влияния» Руси. Ярослав Всеволодович ударил так, что немцы остановились на русском направлении и стояли семь лет. Увесистая вышла оплеуха, надолго она отправила неприятеля в нокдаун.

А впоследствии уже сын, Александр Невский, должен будет со всем этим ожившим рыцарством разбираться.

Наконец, именно на эти годы выпадают в целом удачные боевые действия против финского племени емь. Случались в вооруженном противостоянии с емью и тяжелые ошибки, но в них виновен не Ярослав Всеволодович.

Три больших сражения, выигранных Русью под стягами Ярослава Всеволодовича, плюс удачи не столь значительные, а также успехи, которые выпали на долю князя раньше и позже «пикового десятилетия», например, выбивание той же литвы из Смоленска в 1239-м, — в сумме «натекает» очень значительный объем воинских заслуг перед Русью. И только Бог волен решать, перевешивают ли они кошмар Липицы, а также бойню на Черниговской земле.

Но заслуга намного более высокая, нежели все воинские победы вместе взятые, заслуга стратегическая, давшая надежду всей Руси выжить, не быть пережеванной ордынскими ханами, — это мир на востоке. Тяжелый, унизительный мир, продиктованный победителями побежденным, мог быть намного страшнее. А мог и вообще не состояться. Просто пламя ордынских нашествий поглотило бы Русь и не выросло бы из русского семени великого древа России. Закончилась бы русская государственность без следа. Трудно представить? Ретроспективно — да, очень трудно представить, помня всё величие Московского царства и Петербургской империи. Но если вспомнить, через кости каких великих держав переступил монгольский конь, и не восстали эти державы, не поднялись вновь, то скорее чудом кажется, что Ярославу Всеволодовичу удалось договориться с Ордой.

Мир на востоке дался ему труднее всех прочих достижений. Ведь добиваться его оказалось унизительным делом не только для Руси, но и лично для князя. Он склонил свою голову перед Батыем. Он растоптал свою гордыню. Он отстранил от себя собственный воинский дар, нимало не воспользовавшись им в отношениях с монголами. Завоеватель по складу личности, блистательный конкистадор, вождь дружин, Ярослав Всеволодович смиренно проводил принципиально чуждую его характеру политику.

Не как государь-воин, а как государь-христианин повел он себя. Смирял воинственную натуру, ломал честолюбие, а в конце концов и жизнь отдал ради того же мира с Ордой. В сложившихся условиях, думается, образ действий его был оптимальным.

Но почему великий князь встал на путь унижений ради страны и народа своего? Должно быть, в самые тяжкие моменты судьбы в нем прореза`лся особый слух, позволяющий услышать Бога. Не всякому правителю дается подобный дар, и Ярослав Всеволодович получил его дорогой ценой. Заплатил за него Липицей, смертью брата Юрия и горькой обязанностью видеть великие города Владимирской земли лежащими в пепле, в крови, с распоротым брюхом.

Итак, под занавес жизни Ярослав Всеволодович все-таки научился этим особенным слухом пользоваться.

И спас полуживую Русь.

Печальная судьба. Красивая судьба. Христианская судьба.

Основные даты жизни великого князя Ярослава Всеволодовича

1191 — рождение пятого (на момент рождения — третьего) сына великого князя Владимирского Всеволода III Большое Гнездо.

1201 — начало княжения в Переяславле-Южном.

1204 — участие в успешном коалиционном походе южнорусских князей на половцев.

1209 — краткое и неудачное княжение в Рязани.

1212 — смерь Всеволода Большое Гнездо; начало княжения в Переяславле-Залесском.

1216 — бойня на реке Липице; разгром коалиции князей, куда входил Ярослав Всеволодович со своим полком. Междоусобная война закончилась примирением ее участников, что позволило Ярославу Всеволодовичу вновь обрести Переяславское княжение. До 1223 года он сидит в Переяславле-Залесском мирно, не участвует ни в каких войнах.

1223 — приглашение княжить в Новгороде Великом. Впоследствии Ярослав Всеволодович будет неоднократно уходить с Новгородского княжения из-за конфликтов с вечевиками, а затем возвращаться на него.

Неудачный поход против литвы, совершавшей грабительский рейд к Торопцу.

Поход к Колывани, разграбление вражеской области.

1226 — разгром огромного литовского войска на Усвятском озере.

1227 — поход на финское племя емь, возвращение из похода с большим количеством пленником и богатой добычей.

1228 — отражение контрудара племени емь на Ладожском озере.

1229 — раздоры со старшим братом великим князем Владимирским Юрием и примирение на княжеском съезде в Суздале.

1231 или 1232 — вторжение вместе с Юрием на территорию Черниговского княжества.

1234 — победа над немецкими рыцарями в битве у Юрьева (Дерпта), заключение с ними мира.

Разгром литвы в тяжелом сражении у Дубровны.

1236 — принятие титула великого князя Киевского.

1238 — после гибели старшего брата Юрия в сражении с монголо-татарами на реке Сить принятие титула великого князя Владимирского.

1239 — изгнание литовского князя из Смоленска.

1246 — кончина, по всей видимости, от отравления медленно действующим ядом в Каракоруме.

Великий князь Александр Невский

Современный историк войн и военного дела А. Н. Кирпичников с восторгом написал об Александре Невском: «За свою недолгую жизнь… князь Александр Ярославич, судя по письменным источникам, провел не меньше 12 битв и военных операций со шведами, немцами, литвой и во всех добился успеха. Для русского полководца того времени это факт удивительный»[40].

Действительно, как полководец великий князь Александр Ярославич — поистине великая фигура. На небосклоне русской военной истории он ярчайшая звезда. На всем протяжении исторической судьбы Руси от времен первых Рюриковичей до рождения Московского царства ни о ком, ни об одном военачальнике нельзя сказать, что он превзошел Александра Невского. Хотя, казалось бы, Древняя Русь — тот театр, где поставлено великое множество пьес о великих победах. Есть о ком говорить, есть кем восхищаться…

И все-таки пример Александра Невского — уникальный.

Притом к военной стороне его деятельности добавляются стороны совершенно иные, а именно нравственная и политическая, но для русской истории и они имеют значение возвышенно-поучительных. И, конечно же, сторона религиозная: Александр Ярославич не только великий князь Владимирский, а до того Новгородский, Переяславский, но еще и Святой благоверный князь, то есть образец православного государя.

Вернее, в первую очередь — Святой благоверный князь… а уж потом всё остальное.

Вот причина, по которой Александр Невский занимает центральное место в этой книге, ему уделяется столь пристальное внимание и отдан столь значительный объем.

Так сколь много знает современный гражданин России о святом благоверном князе Александре Ярославиче?

Крохи. По большей части то, что написано в школьном учебнике.

Да еще, пожалуй, помнит величественные сцены старого фильма «Александр Невский». В память намертво впечатано жутковатое словосочетание «Ледовое побоище» и связанные с ним картины белых рыцарских плащей с большими черными крестами, жестокой рубки, льда, заваленного трупами. А над полем битвы стоит с мечом в руках строгий артист Николай Черкасов, прекрасный богатырь, светлоокий витязь.

Вот другой вариант — из относительно свежей кинокартины «Александр. Невская битва»: суровый молодой парень изрекает истины евразийства, которые будут сформулированы восемьсот лет спустя. Тоже с большим сверкающим мечом и тоже светлоокий.

Таким рисуют Александра Ярославича творческие личности, любящие князя и преклоняющиеся перед ним.

А вот, для разнообразия, миф, который создали недоброжелатели государя: мелкий полевой командир, деспот, предавший родных братьев и поставивший Русь на колени перед Ордой…

Всё это наполнено — что с одной, что с другой стороны — бешеными страстями, полемическими ударами и контрударами.

Спаситель Руси.

Губитель Руси.

И не хватает как первому, так и второму «портрету» одного: фона. То есть, простите, самой Руси.

Потому что без нее лик Александра Ярославича — хоть белой краской его малюй, хоть черной — витает в безвоздушном пространстве. А на заднем плане видны невнятные цветные разводы, в коих с трудом угадывается некая величественная держава, и ее-то как раз государь то ли спасает, то ли губит.

Между тем молодой Новгородский князь, одолевший немцев в Ледовом побоище, был прежде всего надеждой Руси в трагическую эпоху. Древнекиевская старина рушилась и гибла. На ее обломках возникали новый народ и новое государство. В тот переломный век Русь оказалась особенно уязвимой. Она могла исчезнуть, распасться под натиском внешних врагов. Князь Александр сыграл роль стража, давшего стране передышку, столь необходимую для выживания.

И он вел себя в первую очередь не как отважный воин, храбрый мечник, «вождь дружин», полюбившийся зрителям после кинокартины 1938 года, созданной Сергеем Михайловичем Эйзенштейном, и не как умный дипломат из фильма «Александр. Невская битва». Нет, гораздо точнее выразился замечательный современный исторический публицист А. А. Музафаров: «Александр Ярославич прежде всего — православный государь. И в смысле слова „государь“ концентрируется смысл разных сторон его деятельности, смысл слова „государь“ как бы „собирает“ их воедино и придает им завершенную форму». Совершенно верно: правитель работает иногда умом, иногда словом, иногда мечом, иногда деньгами, но всё это частности, разные аспекты одного, главного. А именно стратегического умения сберечь и приумножить отданный под его руку народ, сохранить в этом народе веру и через народ, силой народа до конца выполнить повеления Божьи, известные порой, как во времена Саула и Давида, одному государю.

Таков и был Александр Невский. Он правил как государь, которому досталась гибнущая земля. И Александр Ярославич не допустил ее конечной гибели.

Что к его времени осталось «величественного»? Увы, это совсем не та Русь, что была при Ярославе Мудром, Владимире Мономахе и Мстиславе Великом. Это ее руины.

Да, Русь пережила в XI — начале XIII столетия величайший расцвет культуры. Воздвигались монументальные храмы, русские живописцы освоили иконопись, мозаику и книжную миниатюру, русские ювелиры переняли у Византии тончайшую технику работы, русские книжники научились создавать изысканно сложные, притом абсолютно самостоятельные произведения.

Но.

Всё это благолепие сопровождалось нарастающим политическим кризисом. Русский корабль как будто попал в полосу штормов, и ураганные ветры срывали с мачт паруса, ломали весла, крушили борта.

Сто лет — сто! — с 1130-х до 1230-х Русь проходила полосу тяжелых междоусобных войн. И если в одном конце страны они на время прекращались, то в другом продолжали идти. Вооруженные свары близких родственников, потомков Рюрика, сделались обычным делом. На полях сражений расставались с жизнью тысячи русских бойцов. Степняк, торжествуя, приходил на Русь, ведомый ее же князьями, нашедшими в кочевых народах неиссякаемый источник военной силы, убивал, грабил, благодарил союзников и ждал нового приглашения. Златокупольный Киев, матерь городов русских, сделался добычей для хищных завоевателей. Его разоряли и громили свои же. Прежде Киев считался столицею, старшим из городов Руси, но где та Русь? Развалилась на множество самостоятельных областей. Сила — за Галицко-Волынской землей, сила за Господином Великим Новгородом, сила за Смоленском и за Владимиро-Суздальским княжеством. А Южная Русь (Киевщина, Черниговщина, Переяславль-Южный) более иных частей страны разграблена и залита кровью. Она еще не бедна, она еще не обезлюдела, но самостоятельной силой уже быть не может. Богатство ее может достаться любому решительному воителю, который протянет вооруженную руку.

Центра, средоточия больше нет у Руси. Разодралась Киевская Русь, окраины ее имеют собственные центры. Силы много! Единства нет.

Страна покрылась сетью трещин, словно заброшенная асфальтовая дорога, которую повсюду пробивают ростки трав…

И вот штормовая полоса, страшная, дорого стоившая, сменяется не затишьем, а чудовищным ураганом. Явился Батый со своими полчищами. Изветшалая конструкция русского корабля не выдержала такого натиска. Деревянное тело поднялось над океаном, закружилось в гигантском смерче и рухнуло на камни. Нет сил сняться с каменных зубов, торчащих из дна морского. Нет сил привести судно в порядок. А волны тянут его к страшному рубежу, где кипит между скал вода, откуда путь один — гибель, распад на мелкие обломки.

Кажется, один исход: бежать с разбитого корабля, который ныне уже не Русь, а призрак единой Руси, надгробие над нею. Спасаться. Бросить бесформенное скопление досок, забрать, что осталось ценного в трюмах, и забыть навсегда, что в прежние годы на пространствах Восточной Европы не было судна величавее и мощнее.

«Черные годы» — вот точное название той эпохи в истории Русской земли[41]. После ураганного нашествия монголо-татарских орд Батыя в 1237–1240 годах, когда была перемолота русская сила и подверглись разорению десятки городов, начала складываться система тяжелой зависимости от ордынских завоевателей, державшаяся на страхе перед новыми вторжениями. Новгородские и псковские земли, к счастью, избегли опустошительного разгрома. Но они испытывали сильнейший натиск со стороны шведов, немцев, литвинов.

Русь превращалась во второразрядный регион Восточной Европы, слабела, раскалывалась на множество мелких и немощных в военно-политическом отношении княжеств. От окончательного распада и гибели ее спасли усилия немногих самоотверженных, одаренных и прозорливых личностей, совершенные не без помощи Отца Небесного.

Из них более прочих известен князь Александр Ярославич, прозванный Невским.

Несколько лет ожесточенной борьбы за нерушимость новгородских и псковских рубежей принесли ему бессмертную славу. Звездным часом всей его жизни стало знаменитое Ледовое побоище — победа над немецким воинством на льду Чудского озера.

Но после этого триумфа князь прожил еще два десятилетия. И ему пришлось решать задачи, по сравнению с которыми разгром немецкого рыцарства — головоломка из детского журнала.

Когда-то огромный и могучий, а ныне разбитый до неузнаваемости корабль Руси застыл на камнях у гибельных скал. Его подталкивали к полному крушению — и свои глупцы, и чужие умники… Александр Ярославич стоял с обнаженным мечом рядом с беспомощной деревянной тушей и отгонял тех, кто мог, желая того или не желая, отправить несчастную громаду в последний, смертный путь. А когда устанавливался относительный мир, он менял меч на плотницкий топор и работал не покладая рук, чтобы восстановить мореходность судна, спихнуть его с камней и отвести подальше, на глубокую воду.

Меч, топор, ледяная вода, тени вражеских кораблей в отдалении, едва живая развалина Руси и упрямый человек, который все еще надеется спасти достояние предков. Он очень устал, но, стиснув зубы, всё же делает свое дело, мысленно призывая Бога на помощь.

Пот льется с него градом.

Глубокая ночь кругом, рассвет наступит не скоро.

Холодно.

Вот каким следует помнить Александра Ярославича.

Детство и юность повелителя битв

Точная дата рождения князя Александра неизвестна. Существуют лишь косвенные указания на то, когда он мог появиться на свет.

Специалисты называли разные даты: от 13 мая 1220 года до 9 июля 1221 года. Наиболее правдоподобную версию высказали историки В. А. Кучкин и В. К. Зиборов. По их данным, князь Александр родился 13 мая 1221 года. Во всяком случае, на этот день падает память его небесного покровителя. Крестили младенца во имя святого Александра Римского — раннехристианского мученика, по роду занятий воина[42].

Княжич был вторым сыном князя Переяславского Ярослава Всеволодовича от торопецкой княжны Ростиславы, в крещении Феодосии. А отцом ее, по наиболее обоснованной версии, был знаменитый князь-воитель Мстислав Мстиславич Удатный. Первая жена Ярослава Всеволодовича происходила из знатного половецкого рода; умерла рано. Все сыновья его, считая и Александра, — от второй супруги, Ростиславы-Феодосии, скончавшейся в 1244 году. Но позднее, незадолго до кончины, в 1246 году, Ярослав Всеволодович, очевидно, женился в третий раз. Современный специалист делает хорошо аргументированное предположение: «Третья жена Ярослава Всеволодовича относилась к ханскому роду и, возможно, была сестрой Батыя»[43]. Мог ли Ярослав Всеволодович отказаться от третьего брака, пусть не запрещенного, но и не поощряемого, кстати, Церковью? С точки зрения политической — нет: подобные матримониальные комбинации можно отринуть, лишь поставив на кон собственную голову… Вряд ли мачеха могла вызвать любовь у 25-летнего сына великого князя. Но она всему роду Ярослава, включая и его детей от другой жены, обеспечила высокую честь в Орде, а также особые права на престолонаследие во Владимире. Однако и смерть Ярослава Всеволодовича, произошедшая, как не без основания подозревают, от яда (подробнее об этом — ниже), так же могла иметь причиной брачное свойство с Батыем: одно дело — Сарай, и совсем другое — Каракорум, там расклад политических сил иной, и новая сильная фигура из руки Батыевой, видимо, вызвала желание сейчас же снять ее «с доски».

Первенец, князь Федор Ярославич, родился годом или двумя годами ранее. Он скончается в возрасте тринадцати лет и позднее будет канонизирован в чине Святых благоверных князей. Кончина его печальна: отец готовил ему женитьбу, приближался свадебный пир, все ждали веселья, торжества, а вместо этого Бог забрал отрока к себе, прекратив земной срок его. Для младшего брата в смерти старшего заключались урок и притча: силен царь земной, но Царь Небесный сильнее, и в Его руке мир, люди, их судьбы, планы, воля и надежды.

По поводу матери Александра Ярославича в науке долгое время велась дискуссия: кто она? Одно время популярностью пользовалась гипотеза, согласно которой княжна приходилась дочерью Игорю Глебовичу — князю Рязанскому. Однако впоследствии большинство специалистов от этого предположения отказались. А Торопец, кстати, — один из ключевых пунктов в раскладе стратегических сил Северо-Западной Руси.

Младенческие годы Александра прошли, скорее всего, в Переяславле-Залесском, столице отцова удела. Здесь же, в княжеских палатах, он, по всей вероятности, и родился. Хорошее место — красивое (город стоит на берегу большого Плещеева озера, украшен белокаменным Спасо-Преображенским собором 1152 года), отлично укрепленное (периметр городских стен 2 километра, один из самых значительных во всей Северо-Восточной Руси), притом место, наливающееся мощью. Один из современных историков очень хорошо сказал о Переяславле-Залесском: «Это была окраина, которая стремительно набирала силу и влияние»[44]. Еще в третьей четверти XII столетия Переяславль-Залесский — один из «младших городов» Владимиро-Суздальской земли. В войнах с городами «старшими», Ростовом и Суздалем, природными, древними столицами края, он, творение князей, всегда и неизменно стоял на стороне новой, княжеской столицы — Владимира. И оказывался на стороне победителя… Поэтому в начале XIII века город богатеет, проходит через полосу цветения и разрастания. А вес его правителя Ярослава Всеволодовича в политических делах Северо-Восточной Руси чрезвычайно высок. Князь Переяславский мог выигрывать и проигрывать сражения, но всегда и неизменно оставался политическим тяжеловесом.

По праву рождения княжича Александра ожидала высокая судьба[45]. В его жилах текла кровь отца — Ярослава Всеволодовича, великого воителя, деда — Всеволода Большое Гнездо, одного из величайших правителей Древней Руси, и прадеда — Юрия Долгорукого, бешеного конкистадора и созидателя городов. Мальчику на роду написано было не расставаться с мечом и сызмальства примерять на себя наряды большой политики. Его ждала судьба-война, и он прекрасно знал это с самых юных лет. Но и судьба-власть, власть над прекрасными городами, составляющими жемчужное ожерелье Северной и Северо-Восточной Руси. Его с детства учили сражаться, вести войну, судить людей и управлять землей. Род в ту пору был для людей с высокой кровью государя университетом и академией.

Отец пользовался большим авторитетом в Новгороде Великом. Свободолюбивые и самовластные новгородцы несколько раз приглашали его княжить в своей богатой земле, затем ссорились, прогоняли его и приглашали вновь. Даже воевали с ним. Ярослав Всеволодович из-за властного характера с трудом уживался с новгородской вольницей. Но он имел дар военачальника и приносил победы из походов на финнов, немцев и литовцев. На его воинское искусство новгородцы крепко надеялись…

С великим городом у князя установились странные отношения дружбы-вражды.

Уезжая из Новгорода, Ярослав Всеволодович, бывало, оставлял вместо себя молодых княжичей.

В 1228 году семилетний Александр был оставлен вместе со старшим братом Федором и опытными управленцами, боярином и тиуном, в Новгороде Великом — как официальный представитель отца.

Первое его тесное знакомство с новгородцами состоялось в скверных условиях. Русский Север жестоко страдал от голода, случившегося из-за неурожая. Доходило до поедания собачатины и даже человечины. Княжеские дружинники и «судьи» взымали «забожничье» — особую дань, оказавшуюся страшно обременительной в условиях общего разорения. Князя Ярослава в городе если не любили, то уж во всяком случае уважали. Он еще не одержал самых громких своих побед, но уже получил великую славу и большую благодарность, разбив огромную литовскую рать (1226). Иными словами, как полководец Ярослав Всеволодович стоил своего великого сына. Поэтому новгородцы задумали миром просить у него отсрочки со сбором «забожничего» и отзыва «судей», разъезжавших по области от имени князя. К нему отправили гонцов с запросом. Но он не успел ответить. Голод вызвал в столице Северной Руси беспорядки, вылившиеся в большую вооруженную бойню. По боярским дворам прокатились грабежи. Мальчиков-княжичей едва увезли от этого несчастья. В ночь с 20 на 21 февраля 1229 года они покинули город, наполненный мертвецами и сотрясаемый разбоем.

Ярослав Всеволодович воспринял отношение новгородцев к его власти как обиду. А когда они пригласили на его место другого князя, отказался вывести свои отряды из пограничных крепостей Новгородчины. Однако город недолго сва́рился с князем: уже в декабре 1230 года его опять пригласили править.

В ту пору Александр Ярославич мог извлечь из буйства мятежных толп важный урок: даже при самом хорошем отношении к правителю вечевая республика не призна́ет его полновластия, если не будет принуждена к тому силой. Новгородчина — зыбкая почва для любого князя. Она дает богатый доход, но может быстро поменять свое отношение и поискать себе другого князя вместо прежнего, вроде бы столь почитаемого…

Отец вновь посадил княжичей в Новгороде, уйдя оттуда по иным делам. Второй сын его тогда еще не правил, а всего лишь был «лицом» родителя в далеких краях. Но он постепенно впитывал науку державных дел.

Главный помощник отца

В середине 30-х годов XIII века отец стал брать Александра в походы.

Тогда новгородцам противостоял сильный и опасный противник: Братство воинов Христа (Fratres militiae Christi) — немецкий рыцарский Орден меченосцев, образованный в 1202 году. В его задачи входило захватить земли в Прибалтике (Ливонии) и обратить местное население в римско-католическую веру. Орден вел энергичное наступление. Сначала рыцари покоряли языческие племена, но затем схлестнулись со вполне христианским Полоцким княжеством, а позднее вступили в противоборство с Новгородом Великим. К тому времени, когда Александр Ярославич вошел в возраст правителя, немецко-русские боевые действия длились вот уже несколько десятилетий. Борясь с воинствами русских князей, немцы то удерживали меч от жестокого истребления, видя перед собой христиан, то забывали о христианском братстве и рубили, резали, вешали. Так, взяв город Феллин (Вильянди), они повесили весь русский гарнизон…

Вероисповедная близость очень мало тормозила их страсть к завоеваниям.

Закрепившись на приобретенном в первые годы натиска плацдарме, они попытались наложить руку на крупные городские центры. В 1224 году после кровопролитной осады рыцари взяли город Юрьев (позднее Дерпт, ныне — Тарту). Десятью годами позднее под Юрьев с новгородской и переяславской ратью выступил Ярослав Всеволодович и, вероятно, Александр Ярославич. Недалеко от этого города немцы получили от них страшный удар. Рыцари отступили на лед реки Эмайыги (Эмбах). В жарком бою немецкое войско было разбито наголову. Тяжеловооруженные всадники проваливались под лед и тонули. Любопытно, что известный эпизод фильма «Александр Невский», где тяжелые доспехи утягивают немецких рыцарей ко дну и они принимают жуткую смерть в трещинах меж льдинами, взят кинематографистами из битвы на реке Эмайыге.

После поражения под Юрьевом немцы оказались вынуждены в скором времени пойти на мир с Новгородом, приняв все условия, продиктованные победителями.

Был ли в том победоносном походе вместе с отцом и отрок Александр? Источники не содержат известий на сей счет. Но ничего невозможного тут нет: 13 лет для княжича достаточный, по представлениям Средневековой Руси, возраст, чтобы на практике набираться науки войны и управления. В том числе с оружием в руках. Скорее всего, отец забрал с собой сына, об этом можно говорить с большой уверенностью.

И уж совершенно точно, что в ближайшие годы Александру Ярославичу пришлось участвовать в переговорах с орденскими немцами, даже вести переговоры самому. Примерно в 1236 году в Новгород к молодому Александру, полновластному князю, приезжал Андреас фон Вельвен, вице-магистр Ордена меченосцев. Видимо, немецкий посол просил совместного участия в походе на литовцев. Александр Ярославич своей дружиной и силами Новгорода не участвовал в походе, а псковичам участие не запретил, и они отправились на войну. Кончилась рыцарская затея катастрофой… Именно тогда, в 1236 году, когда литвины нанесли им поражение в болотистой местности при Сауле (Шяуляе), положив на месте одних только рыцарей из Ордена меченосцев около полусотни[46], немецкая власть в Прибалтике повисла на волоске. Летопись Новгородская сохранила всего несколько строк об этой встрече с германским послом «Андреяшем»: «Некто от Западныя страны, иже нарицаются Слуги Божия, от тех приде в Новгород, хотя видети возраст Александров дивный[47]; видев, Андреяш князя Александра, и к своим возвратися и рече: „Прошед страны и языки, не видах таковаго ни в царех царя, ни в князех князя“»[48]. То ли Бог, то ли собственная мудрость, то ли осторожность бояр новгородских избавили тогда юного князя от гибели в обреченном предприятии немцев.

С 1236 по 1240 год Александр Ярославич непрерывно княжил в Новгороде, выполняя волю отца.

Тот занял Киевский великокняжеский престол и отчаянно нуждался в крепких тылах.

По Северо-Восточной Руси пронесся губительный вихрь Батыева нашествия. Города стояли в руинах, многие князья легли в сырую землю. Во время Батыевой рати пал и великий князь Владимирский Юрий — старший среди правителей северо-восточной части русских земель. Его место на великокняжеском престоле занял Ярослав Всеволодович. Так обстоятельства вынудили Ярослава Всеволодовича переместиться из Киева во Владимир. На Киевщине князь оставил наместника.

Перебравшись на Северо-Восток, он постарался навести мало-мальский порядок в стране, приведенной к полному хаосу.

Нашествие Батыя и его монголо-татарских туменов прошло в отдалении от князя Александра Ярославича. Новгород Великий страшное вторжение не задело. Но раскаты далекой грозы и холодный блеск губительных молний тревожили и его самого, и всю Новгородскую землю.

Шел год 1237-й.

Александру исполнилось 16 лет. На его счету пока не было ни битвы на Неве, ни разгрома немцев на Чудском озере, ни победы над литвинами у Торопца. О монголах он слышал немногое. В 1223 году неведомый народ появился из глубины степей, ударил на хорошо известных Руси кочевников-половцев и стал теснить их. Когда русские князья решили в союзе с половцами нанести ответный удар, им удалось собрать большое войско. Сильнейшие князья Южной Руси составили коалицию для совместных действий. В древние времена, бывало, подобные коалиции смиряли буйный нрав половецких захватчиков… Но с монголо-татарами вышло иначе. Грянула битва на реке Калке, и войско князей-союзников потерпело тяжелое поражение, а многие из них остались на поле боя. Княжич много раз спрашивал отца: «Почему же они проиграли, ведь они объединились, собралась такая сила?!» А отец объяснял ему: «Не до конца объединились, каждый вел свою дружину, каждый был сам себе голова и действовал, как хотел». «Но почему?» — спрашивал отрок. «Из-за гордыни. Гордыня — мать грехов».

И теперь всё повторялось. Купцы из-под Рязани, Владимира, Суздаля, Переяславля неслись, не разбирая дороги, в безопасные места, и там они рассказывали вещи поистине устрашающие. Пришел враг, многочисленный, словно саранча. Некий степной царь Батый ведет море людское, и всех, кто бы ни встал против него, губит, затопляя ратниками своими.

За купцами шли толпы беженцев. Рассказы из их уст способны были устрашить и неробкое сердце: «Вот встал у Батыя на дороге князь Рязанский и погиб, и дружина его погибла, и город его предан огню». Дерзко вели себя удальцы рязанские, храбро встали на бой, а те, кто в бою уцелел, гнались за Батыем, били его отряды, неся месть на концах своих клинков. Но Бог не помог дерзким и мстительным, размолота сила рязанская. «А вот великий князь Владимирский Юрий выставил большое войско во главе с сыном своим Всеволодом. Гордо реяли русские стяги: не звал Юрий Владимирский помощи из других земель, надеясь на собственную мощь. Но не устоял…» Только новгородцы прислали отряд, и от десятка израненных ратников, уцелевших от всего отряда, вечевая республика потом узнала страшную правду: у Коломны погибло великое войско. Александр Ярославич жадно слушал рассказ, призывал повторять подробности сечи еще и еще раз… Выходило: дрались отважно, не бежали, срама на полках русских нет. Даже дорубились до какого-то знатного вождя и положили его мечами. Но не помог Бог гордым. Пал город Владимир, столица Юрия — дяди Александра Ярославича. И другие города Владимирской Руси пали, словно свежескошенные колосья на поле жатвы.

Доносились издалека слухи странные: то обнадеживающие, то тревожные. Как будто великий князь Юрий собирает новое войско в лесах на реке Сить. Лениво, без спешки тянулись к нему отряды из разных городов. Верили: да кто может сломить силу Владимирской Руси, силу громадную, силу неизмеримую? Исстари здесь говорили о себе: «Шлемами Дон можем вычерпать!» В поражении у Коломны видели случайность, надеясь в новой битве переломить ситуацию, разгромить неведомый народ. Потом старые слухи сменились новыми: не помог Бог ленивым. Пришли полки к месту сбора поздно, воинского порядка устроить не успели, да и явились не все, а народ чужой свалился на них, как снег на голову. Был бой. Но какой? Без славы и пользы полегли русские воины близ реки Сить. Только одно в утешение: выполнили свой долг, жизни отдав за отечество, за землю Русскую, за святые храмы.

Принял свой смертный час и великий князь Юрий.

А Батый шел на север, и вот уже он стоит у Торжка — города, составляющего важную часть государственной территории Новгородской вечевой республики. Две недели били неприятельские воины по Торжку из по́роков (камнеметных машин). Неслись, загоняя коней, из Торжка в Новгород тайные гонцы. «Спасите! — криком кричали они. — Пришлите князя Александра с дружиной, пришлите великое ополчение новгородское!» Но сдвигать новгородскую силу для спасения Торжка было ходом рискованным: если поляжет княжеская дружина и боярское ополчение, кому потом оборонять сам великий город на Волхове?

В итоге Батыевы воины взяли Торжок, перебили горожан, разорили и спалили город. До Новгорода они не дошли — устали, понесли потери. Монголы повернули назад у памятного места Игнач-крест, близ реки Полометь. Радовались спасению новгородцы, видели в своем избавлении волю Господню. Но пройдет несколько лет, и придется Новгороду платить дань Орде.

Пока шел Батый по Северной Руси, громя дружины, сжигая города и разоряя села, на Юге за власть над богатым Киевом соперничали трое сильных князей: отец Александра князь Ярослав Всеволодович, государь огромного Черниговского княжества Михаил Всеволодович, могучий правитель Галича и Волыни Даниил Романович.

И не помог Бог корыстолюбцам.

Взял было Киев Ярослав Всеволодович, но скоро вынужден был уйти оттуда. Как только князь услышал, что брат его в гробу, а славный город Владимир обращен в уголья, так быстро сошел с Юга и побежал спасать от хаоса и полного разорения Русь Владимирскую. Киев для него оказался потерян навсегда.

В 1238 году сел на его место в Киеве князь Михаил Черниговский. Но и он долго не усидел: вторглись в Черниговскую землю конники Батыя и сделали ее пустой…

В 1240 году Даниил Романович решил воспользоваться тем, что главный его противник на Юге Руси, князь Михаил Черниговский, лишился княжения под ударами татар и бежал к венграм; теперь не было самой грозной силы, мешавшей Галицкому князю осуществлять его планы. Он выбил из Киева слабого, случайного князя Ростислава Мстиславича Смоленского и посадил там своего вельможу Дмитра. Для державы, созданной усилиями Даниила Галицкого, Киев являлся полезным добавлением — богатый город на окраине. Что же касается призрачного старшинства среди русских князей, то галицкий правитель относился к нему как к неисправной игрушке: ни пользы, ни удовольствия, одни хлопоты. Великокняжеский титул для него, прагматика до мозга костей, значил немного.

1240 год — время такого же триумфа и преуспеяния для Даниила Романовича, как 1238-й — для его главного «оппонента» Михаила Черниговского. И триумф этот закончился точно такой же трагедией.

Что делали эти трое, пока Батый кромсал и увечил Русь? Искали обогащения и славы. Что дал им Бог? Наказание.

Так, во всяком случае, события, связанные с Батыевым нашествием, выглядели из Новгорода, питавшегося слухами, рассказами очевидцев, донесениями доверенных людей.

Монголо-татары осадили Киев, разбили стены по́роками и в жестокой сече сломили упорное сопротивление защитников. Дмитр оказался в плену. Затем победоносные тумены вторглись на земли новосозданной державы Даниила Галицкого. Сам князь бежал к венграм, как до него и Михаил Черниговский. Две столицы его — Владимир-Волынский и Галич — пали. Но некоторые города, превосходно укрепленные, выстояли. Так, неприятный сюрприз ожидал захватчиков у Кременца. Летопись сообщает: «Видев… Кременец, тверд град Данилов, его же невозможно прияти [захватить], и отыде от него». Тяжело дался и захват Колодяжена: эту твердыню не удалось взять силой. Лишь убедив жителей открыть ворота, враг вошел внутрь и устроил бойню. Как видно, дорого стоило штурмовать мощные укрепления городов Юго-Западной Руси. Пленный Дмитр, видя опустошение своей страны, дал неприятельскому командованию совет поторопиться с походом на соседнюю Венгрию, сказав, что возиться со здешними крепостями придется долго, а за это время венгры успеют собраться с силами, организовать отпор. В итоге завоеватели прошли Галицко-Волынскую землю, нанеся ей большой урон, но не разорив до конца. Однако… придет время и склонится гордое Галицко-Волынское княжество перед Ордой.

Минуло несколько лет. В 1246 году вызвал хан к себе в ставку несчастного разоренного князя Михаила Черниговского. Знал он великую славу — сидел когда-то на славном престоле Киевском. Узнал потом горечь поражения и позор изгнания. Теперь поехал он в Орду на поклон к Батыю.

В ханской ставке пришлось побывать всем сколько-нибудь значительным русским князьям того времени… Там черниговский правитель принял смерть за веру, прославившую его в памяти потомков. Возможно, годы позора, странствий, лишений помогли Михаилу Всеволодовичу понять, сколь бренна слава земная, сколь быстро может упасть великородный человек с высоты своего положения. Дух его, таким образом, наполнился смирением и подготовился к подвижничеству.

Вот лаконичный рассказ летописи о гибели Михаила Черниговского в Орде. «Того же лета Михайло, князь Черниговскый, со внуком своим Борисом поехаша в татары, и бывши им в станех, послал Батый к Михаилу-князю, веля ему поклонитеся огневи и болваном их. Михайло же князь не повинуся велению… но укори его и глухыя его кумиры. И тако без милости от нечистых заколен бысть, и конец житию прият месяца семтября в 20 день [1246 года] на память святого мученика Евстафия. Батый же князя Бориса отпусти».

Иными словами, от князя потребовали поклониться языческим идолам и пройти меж двух зажженных костров — поступить так, как поступали большинство русских князей, являвшихся в Орду. Он счел подобное поклонение несовместимым с христианской верой, а «кумиры» объявил «глухими», то есть простым деревом, не несущим в себе ничего божественного. За верность Христу князь поплатился жизнью.

Но смерть его стала доброй вестью для всей Руси. Не сломили князя Михаила, выстоял!

Далеко на Севере, узнав о подвиге его, может быть, сказал своим дружинникам и боярам Александр Ярославич: «Братья! Не забудьте имя его славное. Этот первым из нас победил Орду. Должно быть, смиренным помогает Бог».

Но до звенящей победы святого Михаила Черниговского еще много лет. А пока… пока Русь пылает и стонет.

Чтобы понять, в каком состоянии пребывала Русь после монгольских нашествий, полезно взглянуть на нее со стороны, глазами иноземца — францисканского монахаИоаннаде Плано Карпини, проезжавшего по южным ее областям в 1246 году. Вот его слова: «[Монголы] пошли против Руссии и произвели великое избиение в земле Руссии, разрушили города и крепости и убили людей, осадили Киев[49], который был столицей Руссии, и после долгой осады они взяли его и убили жителей города; отсюда, когда мы ехали через их землю, мы находили бесчисленные головы и кости мертвых людей, лежавшие на поле; ибо этот город был весьма большой и очень многолюдный, а теперь он сведен почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей тех держат они в самом тяжелом рабстве. Подвигаясь отсюда, они сражениями опустошили всю Руссию…»

Время от времени Ярослава Всеволодовича упрекают: как же он не помог своему старшему брату Юрию Всеволодовичу во время Батыева нашествия? Струсил? Предал? Все эти эмоции хороши для современного сериала о любовьках офисных менеджеров. Для трезвой оценки ситуации 1238 года, когда в битве на Сити завершил свой земной путь Святой благоверный великий князь Юрий Всеволодович, необходимо задаться двумя вопросами. А позвал ли кто-нибудь Ярослава из Киева на помощь? А успел бы Ярослав, даже если бы его позвали, к битве? События развивались стремительно, и даже полки самой Владимиро-Суздальской земли великий князь не успел ни собрать, ни устроить в боевой порядок — монголы нагрянули слишком быстро.

О другом уместнее поговорить.

У Александра Ярославича был поистине великий отец, может быть, недооцененный летописцами и историками. Ему под руку достались обломки Руси; он несколько лет жизни отдал, собирая из них новое единство. То, что у него получилось, было ниже старой, добатыевой Руси — беднее, скуднее ратями, слабее духом, но все же именно этот государь не допустил окончательного развала державы и ее падения в ничтожество. Из шаткого домика северо-восточных земель, едва собранного по бревнышку Ярославом Всеволодовичем, еще вырастет великая Россия.

Не напрасно славословил ему Н. М. Карамзин: «Ярослав приехал господствовать над развалинами и трупами. В таких обстоятельствах государь чувствительный мог бы возненавидеть власть; но сей князь хотел славиться деятельностью ума и твердостью души, а не мягкосердечием. Он смотрел на повсеместное опустошение не для того, чтобы проливать слезы, но чтобы лучшими и скорейшими средствами загладить следы оного. Надлежало собрать людей рассеянных, воздвигнуть города и села из пепла — одним словом, совершенно обновить государство. Еще на дорогах, на улицах, в обгорелых церквах и домах лежало бесчисленное множество мертвых тел: Ярослав велел немедленно погребать их, чтобы отвратить заразу и скрыть столь ужасные для живых предметы; ободрял народ, ревностно занимался делами гражданскими и приобретал любовь общую правосудием. Восстановив тишину и благоустройство, великий князь отдал Суздаль брату Святославу, а Стародуб Иоанну. Народ, по счастливому обыкновению человеческого сердца, забыл свое горе; радовался новому спокойствию и порядку, благодарил Небо за спасение еще многих князей своих; не знал, что Россия уже лишилась главного сокровища государственного: независимости… Ко славе государя, попечительного о благе народном, великий князь присоединил и славу счастливого воинского подвига. Литовцы, обрадованные бедствием России, завладели большею частью Смоленской области: Ярослав, разбив их, пленил князя литовского, освободил Смоленск и посадил на тамошнем престоле Всеволода Мстиславича, Романова внука, княжившего прежде в Новегороде»[50].

Ярославу Всеволодовичу приходилось одновременно защищать Западную Русь от литовцев и налаживать отношения с монголами. Долгие, тяжелые поездки в Орду отнимали немало времени. Только сын, молодой, но уже набравшийся опыта воин, мог обеспечить ему покой и верность Новгородчины.

Огромная северорусская область почти избегла ужасов монголо-татарского завоевания. Огонь коснулся лишь ее пограничья: пал Торжок, где погибли знатные люди посадник Иванко, Яким Влунькович, Глеб Борисович, Михалко Моисеевич. После этого победоносные тумены неглубоко вклинились в новгородские земли, неся с собой смерть и разрушение, но вскоре повернули вспять. Главные силы новгородские в поле не вышли, боя не дали. Столица вечевой республики застыла «в недоумении и страхе», как говорит летопись. Может быть, выход ополчения тормозило вече, желая сохранить ресурсы для обороны своего города, может быть — молодой князь, а скорее всего, решение было принято совместно. Торжком пожертвовали, чтобы сохранить столицу. Однако Новгород, слава Богу, от монголов оборонять не пришлось.

Старший из оставшихся в живых сыновей Ярослава Всеволодовича, ставленник в богатом Новгороде и вполне взрослый для дел правления человек, автоматически стал одной из ключевых фигур на «шахматной доске» Северной Руси. На плечи князя Александра легла огромная ответственность: оборона новгородских границ от воинственных соседей. А те, надеясь воспользоваться сложным положением Руси, усилили нажим на Новгородчину.

В 1239 или 1240 году Александр Ярославич «срубил» с новгородцами ряд малых крепостей (городков) по реке Шелони. Как пишет современный историк А. Ю. Карпов, «строительство крепостей… имело целью прежде всего оборону новгородских рубежей от литовской угрозы. Главной из крепостей стал… Городец на Шелони (Старый Порхов), у впадения в Шелонь речки Дубенки. Источники упоминают и другие города: Опоку, Высокое, Вышегород, Кошкин городок».

Тогда же Александр Ярославич нашел себе жену — дочь князя Полоцкого Брячислава, именем Александра. Венчание состоялась в Торопце, откуда происходила мать Александра Ярославича, затем свадебные торжества продолжились в Новгороде. Этот брак имел, помимо счастья молодых, еще и серьезную политическую подоплеку. Полоцк являлся тогда исключительно важным центром русской обороны от немецкого натиска. Тамошний князь был исключительно ценен как союзник.

Бог дал Александру Ярославичу дочь Евдокию и четырех сыновей — Василия, Дмитрия, Андрея и Даниила. Все они пережили отца. Трое последних стали выдающимися политическими деятелями.

Невская битва

В 1237 году по указанию папы Римского Григория IX «воины Христа» на Востоке получили мощную поддержку: Орден меченосцев был объединен с могучим Тевтонским орденом, получив права своего рода «филиала» — ландмейстерства — при тевтонцах. Из Германии в Ливонию на подмогу стали прибывать новые отряды рыцарей.

Однако новый удар по Северной Руси первыми нанесли не они, а шведы.

Это столкновение явилось очередным эпизодом в давней, насчитывающей несколько веков вооруженной борьбе со шведами за контроль над обширным регионом, куда входила территория современных Финляндии и Карелии, а также земли по обоим берегам Невы и вокруг Ладожского озера.

В 1164 году шведы ходили с большими силами на Ладогу и были разгромлены наголову. В 1198-м новгородцы разрушили шведский оплот на землях финнов — город Або[51]. Отец Александра, князь Ярослав Всеволодович, в 1220-х годах ходил на союзников Швеции — народ емь, затем сама емь ударила по Ладожской земле, но потерпела поражение. Десятилетием позднее та же емь выступила союзницей Руси, восстала против шведских завоевателей и изрядно их разорила. Народ емь колебался, выбирая в качестве своих врагов то Русь, то шведов. Часть историков считает, что во второй половине 1230-х, незадолго до похода на Неву, шведы одолели емь и взяли ее под свою руку. Другие специалисты возражают: нет, источники сообщают, что емь была окончательно завоевана шведами лишь в 1250-м. По всей видимости, к 1240 году Шведская корона поставила под свой контроль народ емь лишь частично и мечтала о большем. Другой финский народ, сумь, к тому времени уже давно пребывал под властью шведских завоевателей.

В 1236 году, приняв бремя власти в Новгороде на свои плечи, юный Александр Ярославич, очевидно, перенял у отца и политику на финском направлении. А она заключалась в том, чтобы не упускать из-под контроля племя емь, временами союзное или даже платившее новгородцам дань, а также противостоять шведской экспансии.

Можно предполагать, что даже первые годы правления юного князя, не отмеченные в летописях какими-либо масштабными вооруженными столкновениями, вовсе не являлись мирными. За спорную область еми шла борьба.

Шведы, естественно, подготовили ответный удар по Новгородской вечевой республике, своему главному врагу во всем регионе. Их экспедиция, пришедшаяся на 1240 год, не являлась ни «партизанским рейдом», ни разбойничьим набегом. Ее готовили, очевидно, как крупное государственное дело. Покорив какую-то часть воинственного народа емь в конце 1230-х годов[52], шведы решили, по всей видимости, что пришло время поквитаться с тем могучим противником, который направлял действия еми и поддерживал ее несколькими годами ранее. А затем, в перспективе, продолжить экспансию на направлении, уже принесшем весомые успехи.

Дело здесь не только в уверенности шведов, что их натиск на земли Южной Финляндии, Карелии, Ижорской области будет давать им прирост территории всё дальше и дальше, то есть не только в стремлении развивать успех. Дело еще и в том, что у шведов имелись сильные дополнительные мотивы упорно вести наступление в этом регионе. Ведь через Восточную Балтику, Неву, Ладогу, Волхов проходил стратегически важный торговый путь. Контроль над ним давал колоссальные прибыли и безграничные возможности для собственных торговых операций. Кроме того, Ладога, близлежащие реки и озера были сказочно богаты рыбой, и это само по себе обещало значительный доход. А для надзора за всем путевым узлом требовались всего лишь два-три укрепленных пункта: на Неве, на Волхове и, возможно, на островах Ладоги. Не так-то уж и много…

Ладожское озеро — исключительно важный водоем. Можно сказать, геополитически важный. Кто его контролирует, тот получает возможность бесперебойно набивать свои сундуки «красным товаром», серебряными денариями и гривнами. К чему грабить его окрестности, если логичнее забрать всё?

Летом 1240-го шведская флотилия во главе с «князем» (ярлом) Ульфом Фаси и его кузеном, зятем короля Эрика XI Биргером Магнуссоном[53], вошла в устье Невы. С ними явилось католическое духовенство — некие «пискупы» (чаще всего специалисты называют епископа Томаса из Або), а также ополчение финно-угорских народов сумь и емь. Новгородский летописец отмечает значительность вражеского войска — «множество зело»[54]. Со шведами прибыл также небольшой контингент «мурман»-норвежцев, видимо, наемников или искателей приключений, поскольку король Норвегии воинов из своей дружины на тот момент «одолжить» не мог, находясь со Шведской короной в неприязненных отношениях.

Скорее всего, шведские военачальники намеревались укрепиться в этих местах: выстроить крепость, занять ее гарнизоном, понемногу поставить под контроль окрестности, в первую очередь Ладогу. А значит, отхватить изрядный ломоть Новгородчины.

Та же новгородская летопись осведомляет о целях шведов, как их понимали в Новгороде: «Хотяче восприяти Ладогу… и Новгород, и всю область Новгородьскую»[55].

Эта ремарка вызвала бурю дискуссий в науке. В полемике высказывались неоправданно резкие, непродуманные идеи. Например, концепции «пограничной стычки» и «грабительского похода». Ну конечно же, сумь и емь пригласили для участия в грабительском походе, чтобы потом поделить с этими народами добычу… И священников (епископов?) пригласили, чтобы пировать с ними на трупах местных жителей, предварительно раздетых и разутых! Не вяжутся тут концы с концами.

Разумнее прочих высказался И. П. Шаскольский. По его мнению, захват Новгорода был своего рода задачей-максимум, иначе говоря, стратегической программой на перспективу, а событие 1240 года — разведка боем, рекогносцировка крупными силами перед новой, более масштабной волной наступательных действий[56]. Точную и грамотную оценку ситуации дал также современный историк А. А. Горский: «Что касается шведов, то они стремились в то время к присоединению Финляндии и земель по течению Невы, с чем и был связан поход 1240 года… Вот в этом и заключалась военная опасность»[57]. Еще резче выразился Д. Г. Хрусталев: «Речь в 1240 г. не должна идти о рядовом грабительском набеге. Малозначимое на первый взгляд и даже не отмеченное в западных источниках шведское вторжение на Неву вполне могло приобрести катастрофическое значение для Новгорода. Подобную ситуацию мы наблюдали на рубеже XII–XIII вв. в низовьях Даугавы, когда беспечность и несвоевременная благожелательность Полоцкого князя привела к отторжению крупных территорий, ранее подконтрольных Руси. Энергия Александра Ярославича, также считавшегося претендентом на полоцкий стол, не позволила реализовать „рижский проект“ в устье Невы. Закрепление на Неве позволяло шведам не только претендовать на колонизацию Карелии и Ижоры и контролировать торговое сообщение Новгорода с Западом, но также, а может быть, и прежде всего, создавало барьер в коммуникациях Руси и внутренних областей Финляндии…»[58]

В источниках звучит слово «обрытие» — то ли шведы рвами укрепляли свой лагерь, то ли начали строительные работы по созданию собственной крепости на невском берегу, понять невозможно. Но, скорее всего, речь идет именно о создании долговременных укреплений: шведы — не древние римляне, и они не держали в обычае окружать военный лагерь рвами.

Стоит повторить и подчеркнуть этот момент: очевидно, шведы планировали именно создание укрепленного форпоста. Новая крепость получила бы гарнизон из состава армии вторжения, а также храм, где привозное католическое духовенство осуществляло бы богослужение и крестило (либо перекрещивало) местных жителей. Сумь и емь занялись бы рвами и валами, рубили лес для стен и ставили бы палаты для гарнизона. Вот, собственно, зачем они понадобились в походе[59]. А с течением времени из этого форпоста шведское воинство дотянулось бы и до Ладоги, и до Новгорода — точь-в-точь по Шаскольскому, выполняя стратегическую задачу. Тут только дай зацепиться…

Историк В. В. Долгов выступил с критикой этой идеи. С его точки зрения, слишком рискованное и неправдоподобное дело — ставить крепость «в местности, до которой по морю нужно было добираться при самых благоприятных условиях не менее двух-трех дней. Запрос и получение помощи, таким образом, затянулись бы не менее чем на неделю»[60]. Критика, в общем, не очень убедительная. Во-первых, обороноспособность крепости основывается прежде всего на силе и храбрости гарнизона; шведы могли быть просто уверены в своих силах. Во-вторых, крепость планировалась не как пункт обороны, а как отправная точка дальнейшего наступления, то есть ее не собирались выдерживать годами без крупного воинского контингента. Наконец, в-третьих, от Новгорода и Ладоги до шведского укрепления в устье Ижоры тоже не один день движения — что на конях, что на судах; новгородские полки были бы обнаружены дозором заранее: вряд ли комендант крепости проявил бы столько легкомысленного пренебрежения разведкой, сколько позволил себе вождь армии, высадившейся летом 1240 года. Этот последний полагал, что может поступать беспечно: ведь за ним большая сила.

О расположении вражеского войска новгородцев оповестила сторо́жа (дозор) во главе с ижорянином Пелгусием. Это был, очевидно, крещеный представитель местного народа.

Молодой энергичный князь, не дожидаясь помощи из далекого Владимира, со своими дружинниками, войском ладожан и новгородской ратью устремился навстречу неприятелю. Да и кого ему было ждать с юга, когда полки русские поредели в борьбе с монголо-татарами и литвой? А вот Новгород, воевавший часто и умевший вести как оборонительные, так и наступательные боевые действия, мог за краткий срок дать многое: во-первых, вооруженные свиты знатных людей из боярских родов; во-вторых, «охотников», то есть добровольцев, желавших получить свою долю славы и добычи в столкновении с врагом. Возможно, к новгородцам, суздальским дружинникам самого князя и ладожскому полку присоединились также местные жители-ижоряне, чью землю шведы пришли грабить в первую очередь. В целом «натекает» солидная сила.

Житийная повесть сообщает о подготовке к битве со шведами следующее: вражеский вождь «…пришел в Неву, опьяненный безумием, и отправил послов своих, возгордившись, в Новгород к князю Александру, говоря: „Если можешь, защищайся, ибо я уже здесь и разоряю землю твою“. Александр же, услышав такие слова, разгорелся сердцем и вошел в церковь святой Софии, и, упав на колени пред алтарем, начал молиться со слезами: „Боже славный, праведный, Боже великий, крепкий, Боже превечный, сотворивший небо и землю и установивший пределы народам, ты повелел жить, не преступая чужих границ“. И, припомнив слова пророка, сказал: „Суди, Господи, обидящих меня и огради от борющихся со мною, возьми оружие и щит и встань на помощь мне“. И, окончив молитву, он встал, поклонился архиепископу. Архиепископ же был тогда Спиридон, он благословил его и отпустил. Князь же, выйдя из церкви, утер слезы и сказал, чтобы ободрить дружину свою: „Не в силе Бог, но в правде. Вспомним Песнотворца, который сказал: ‘Иные с оружием, а иные на конях, мы же имя Господа Бога нашего призываем; они повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо’.“»

В популярных, да и в научных изданиях эти слова житийной повести, как правило, пропускают, считая их своего рода упражнением книжника в благочестии. Таким образом, важному известию отказано в информационной ценности. Между тем рассказ о молении Александра Ярославича вряд ли являлся элементом «агиографического этикета». Более вероятно другое: агиограф повествует о действительных событиях. Поведение князя новгородского психологически мотивировано. Ему предстоит выйти без поддержки отца, с силами, собранными наспех, против могучего противника. Было бы странно, если бы в подобных обстоятельствах православный правитель не стал бы просить помощи у сил небесных.

Здесь стоит сделать важное отступление.

Александру Ярославичу, по нынешним представлениям, молодому человеку, не достойному власти в силу малого опыта, предстояло первое в его жизни великое государственное свершение. Эпоха Средневековья требовала раннего взросления, и нынешний парень студенческого возраста показался бы в ту пору безнадежно инфантильным. Но возраст — далеко не самое значимое, о чем следует говорить, приближаясь к рассказу о «пробе сил» Александра Ярославича как самостоятельного полководца.

У каждого человека личность складывается из нескольких элементов: психология, строго индивидуальная; социальные навыки, единые для тысяч и миллионов людей; и, наконец, глубинная сущность. Эта последняя может быть названа отпечатком образа Божия, наложенным на личность, или, скажем, экзистенцией. Именно она составляет твердую платформу, на которой развивается и надстраивается всё остальное. Проявляется она редко: чаще человек ведет себя так или иначе, исходя из простейших схем коммуникации в социуме, личных интересов, интересов рода, семьи, клана, склада психики, наработанного с детства. Но порой личность оказывается в критической ситуации. Социальный этикет неприменим, личный интерес входит в противоречие с интересами ведущих сил социума, психика коверкается под нагрузкой тяжких испытаний, смерть заглядывает в самые очи, умственные силы приведены в хаос, и ничто простое уже не развяжет узла обстоятельств, в которых бьется скрученный человек.

Вот тогда и срабатывает глубинная сущность, вот тогда она являет себя. И это всегда — свет. Или, скажем так, «свет от Света». Если бы не так, род человеческий, наверное, давно уже истребил бы себя, утонув в эгоизме, корыстолюбии, жестокости.

Приход шведов, думается, создал именно такую, критическую для Александра Ярославича ситуацию.

Князь должен защищать великий город, отданный ему под руку. Он не может обратиться за помощью к отцу — отец далеко, да и найдутся ли у него силы для отправки к сыну? Военного опыта у Александра Ярославича немного, а самостоятельного опыта походов и сражений совсем нет. Море людское, вроде бы покорное ему, сегодня готово драться под его командой, а как поведет себя завтра — Бог весть. По-настоящему верных людей немного, они из своей дружины. Ведь Новгород пусть и русский город, пусть и средоточие православия, а всё же — неродная земля. Если понадобится, он легко восстанет против князя своего…

Враг силен, враг уверен в себе, враг дерзок. Бой с ним — большой риск. Не подождать ли все же отца или его воевод? Или запереться в стенах городских — авось не сокрушат их шведы, отсидится Русь. Стоит ли голову на кон ставить?

И все-таки князь Александр избирает тот образ действий, который для него труднее прочих, требует проявления и наибольшей отваги, и наибольшей воли, и наибольшей мудрости. Иначе говоря, напряжения всех сил и способностей.

Он атакует неприятеля.

Почему?

Можно, конечно, рассуждать о тактической целесообразности, о желании показать себя, о чести и славе, столь желанных для молодого правителя. Но всё это наносное. А высказалась — немо, но властно — глубинная сущность. Тот самый отпечаток образа Божия. Нечто, стоящее выше самой личности.

Глубоко внутри Александра Ярославича, надо полагать, прозвучало: «Ты сын, ты служишь отцу, как отец служит Богу. Хорошо ли тебе, плохо ли тебе, хочешь ты этого или не хочешь, а послужи отцу. Ты обязан».

…Шведский лагерь располагался неподалеку от впадения реки Ижоры в Неву. Традиционная версия относительно шведского стана состоит в том, что неприятель расположился на правом берегу Ижоры. Именно там находится музей-диорама «Невская битва». Но исследователи И. П. Шаскольский и А. Я. Дегтярев считают, что враждебные пришельцы расположились на левом берегу Ижоры при ее впадении в Неву. А. Я. Дегтярев пишет: «Для скрытного подхода к шведскому лагерю после высадки на берегу Тосны Александру необходимо было форсировать Ижору в ее среднем течении и совершить обходной маневр, с тем чтобы выйти к шведскому лагерю на левый берег реки из глубины приречного леса». Что ж, и это возможно. Пока нет четкого ответа, где именно стояли Ульф Фаси и Биргер Магнуссон.

Шведский стан подвергся нападению русских отрядов в воскресенье 15 июля около 10 часов утра (по другим версиям, в 11 часов или около полудня).

Специалист по военной истории А. Н. Кирпичников подчеркивает быстроту движения новгородского воинства к месту расположения неприятеля. По его словам, план Александра Ярославича состоял в том, чтобы «…не допустить шведов до города Ладоги, воспрепятствовать разорению прилегающих к реке Неве мест и внезапно напасть на них во время остановки в полевом лагере у устья реки Ижоры… Войско по преимуществу было конным и дополнялось пехотой, передвигавшейся, надо думать, также на конях. Для ускоренного передвижения войска к месту сражения на Неве более предпочтительной была не речная по Волхову, а сухопутная „Водская дорога“ от Новгорода через Тесово к реке Неве. Ее протяженность составляла примерно 150 км. Форсированным маршем рать могла преодолеть такое расстояние за два дня. К месту схватки войско подошло дополненное… отрядом ладожан»[61]. П. Е. Сорокин уверен, что русское войско избрало для марша Ореховецкую дорогу, проходившую параллельно течению Волхова к устью Тосны, от которой до устья Ижоры всего 10 километров. Другие историки считают, что Александр Ярославич шел речным путем — Волховом, через Ладогу, по Неве, а затем скрытно вверх по Тосне. И, кстати, именно во время движения по Волхову он забрал с собой ладожских ратников.

Прав, скорее всего, Сорокин: двигаясь по Ореховецкой дороге, несложно соединиться с ладожанами, в то же время загораживая неприятелю путь к столице вечевой державы, а вот плавание по Волхову лишает воинского «щита» сам Новгород Великий. Нельзя забывать об угрозе, нависшей тогда над Северной Русью: отказавшись от версии «малого похода», «грабительского рейда», надо всерьез воспринимать широкие возможности шведского воинства. Он ведь могло пойти прямиком на Новгород. И тогда движение Александра Ярославича с ратниками далеко в обход дало бы шведам отличный шанс без большого боя взять столицу Северной Руси.

Численность сражающихся неизвестна даже в первом приближении. Специалисты дают определения в очень широком диапазоне: за шведов — от нескольких сотен до 5500 бойцов, за русских — от нескольких сотен до 4000 ратников. Всё это гипотезы, источники просто не дают точных данных. По другим походам шведов на Русь видно, что для крупных воинских операций захватчики обычно собирали примерно по 1–2 тысячи человек. В условиях Средневековой Северной Европы это очень много. Русское войско было сравнимым по количеству или несколько меньше, ведь собирали его в спешке…

Современные специалисты М. А. Несин и М. В. Фомичев выстраивают, казалось бы, убедительную концепцию: «Что касается численности шведского войска, то исследователи обычно так или иначе сравнивают его со шведским воинством, пришедшим в 1164 г. под стены Ладоги на 55 шнеках и пытавшимся взять крепость, или с 1100 шведами, пришедшими в Приневье в 1300 г. Но в 1240 г. у шведов не стояло задачи штурмовать одну из наиболее серьезных крепостей Новгородской земли или разорять Новгородскую землю. Они строили крепость. Потому правильнее сравнивать с данными о постройке шведами на Неве шестьдесят лет спустя крепости Ландскроны. Хроника Эрика сообщает, что в 1300–1301 гг. в устье р. Охты базировалось 300 шведов — 200 бойцов и 100 рабочих. Логичнее предположить, что в 1240 г. насчитывалось около трехсот человек. В таком случае шведы с норвежцами и финнами имели порядка 8 шнек из расчета 40 человек на одну шнеку»[62].

Внешне идея М. А. Несина и М. В. Фомичева выглядит правдоподобно. Однако остается несколько вопросов: зачем при отправке столь незначительной экспедиции потребовались отряды «мурман»? И почему новгородский летописец воспринял высадку 300 бойцов как «множество зело»? Отчего нельзя предположить, что шведское воинство задержалось на Ижоре лишь на время строительства крепости, а затем планировало выполнить и другие задачи, например взятие Ладоги? Да и точно ли сравнение атаки 1240 года с событиями XIV века: ведь необязательно для строительства двух разных крепостей должно было быть направлено одинаковое количество бойцов и рабочих…

Всё это, конечно, самые приблизительные, ненадежные подсчеты.

Вернее другой показатель: в Новгородской летописи битве на Неве уделено много места, это довольно объемное известие. Следовательно, новгородцы считали, что на их землю вторглось нешуточное воинство, победа над которым должна считаться масштабным событием.

Очевидно, Новгородский князь сделал ставку на внезапность атаки. Этот расчет оправдался. Очевидно, первый удар привел к обильным потерям в рядах пришлого воинства.

Можно представить себе сцену: на деревьях, стоящих по кромке леса, подступающего к берегу Ижоры, сидят русские лазутчики, основное воинство — в глубине, в чаще. Князю идет доклад: шведов столько-то, в гордыне своей стоят беспечно, дозоров нет, часть бойцов занята земляными работами, они не при оружии. Молодой правитель переглядывается со старшими дружинниками и «вятшими» (наиболее влиятельными) боярами новгородскими: чужаков много, можно ли рискнуть? Видит у одних на лицах решимость драться, у других сомнение…

Но если не ударить сегодня, враг укрепиться, корабли доставят ему из-за моря подмогу, поползет шведская чума по Руси. Помощи ждать неоткуда, и коли сейчас Бог не даст победы, то потом одолеть шведов станет еще труднее.

Александр Ярославич принимает решение: быть бою.

— Лучники — вперед.

К лагерю шведов ведет только одна добрая дорога. Там ровно, хотя и тесновато, а значит, там может действовать окольчуженная конница. И князь велит спешиться большей части своих бойцов — кроме тех немногих, кто прибыл к битве в тяжелом доспехе и с лучшим оружием. Этих — поберечь для решающего часа.

Пешцы выдвигаются к опушке. Всадники медленно едут за ними, но остаются поодаль, чтобы ржанием коней не выдать приготовления к атаке. Копыта глухо тукают о глинистую почву.

Звучит княжеский рог!

И ливень стрел засыпает шведский лагерь. Падают чужеземные воины, выбегают из шатров военачальники, пытаются навести порядок в неразберихе. В страхе мечутся те, кого нападение русских застало во рвах. Первыми принимают смерть те, кто в полном доспехе и при оружии стоял на страже. Остальным еще надо облачиться в кольчуги, надеть шлемы.

А дождь из стрел всё не иссякает.

Из-за деревьев выбегают русские воины. Быстро преодолев расстояние до неприятельского стана, они секут мечами шведов, не успевших как следует изготовиться. Самые ловкие добираются до сердца лагеря, рубят секирами подпорные столбы начальственных шатров. Кое-кто уже у мостков, ведущих на корабли.

— Святая София-а-а-а! Помогай! — звучит боевой клич.

Первые несколько минут боя — решающие. Шведы деморализованы, шведы несут тяжелые потери.

Но предводитель захватчиков собирает вокруг себя лучших мечников, садится на коня, выдвигается вперед. Копье его находит первую жертву среди новгородцев.

И тогда Александр Ярославич оборачивается к дружинникам. Седобородые старики, служившие еще его отцу, и черноусые молодые бойцы смотрят строго: веди нас, княже, мы готовы! Князь, загораясь боевым пылом, кричит:

— Борис и Глеб с нами! За Русь!

— Бори-и-ис и-и-и Гле-е-е-еб! — раскатывается по опушке яростный вопль конницы, набирающей ход.

Вот до заслона, выставленного неприятельским вожаком, полсотни скачков… он видит русского князя и сам пускает коня в галоп… двадцать скачков… вьются на шведских рыцарских копьях цветные флажки… десять скачков…

Удар!

Враг летит наземь…

— Бори-и-ис и-и-и Гле-е-е-еб!

— Бей! Руби!

Спины шведов, бегущих к кораблям… Блеск новгородских топоров, с тяжким стуком обрушивающихся на выпуклые бока вражеских судов… Крики раненых, звон оружия…

Шведы кое-где еще сопротивляются, но участь их решена.

Житийная повесть сообщает о нескольких героях, сражавшихся в дружине Александра и новгородском ополчении: «Проявили себя здесь шесть храбрых… мужей… Первый — по имени Гаврило Олексич. Он напал на шнек [шведское судно. — Д. В.] и, увидев „королевича“, влекомого под руки, въехал до самого корабля по сходням, по которым бежали с „королевичем“[63]; преследуемые им схватили Гаврилу Олексича и сбросили его со сходен вместе с конем. Но по Божьей милости он вышел из воды невредим, и снова напал на них, и бился с самим воеводою посреди их войска. Второй — по имени Сбыслав Якунович, новгородец. Этот много раз нападал на войско их и бился одним топором, не имея страха в душе своей; и пали многие от руки его, и дивились силе и храбрости его. Третий — Яков, родом полочанин, был ловчим у князя. Этот напал на полк с мечом, и похвалил его князь. Четвертый — новгородец, по имени Меша (Миша). Этот пеший с дружиною своею напал на корабли и погубил три корабля. Пятый — из младшей дружины, по имени Сава. Этот ворвался в большой… златоверхий шатер и подсек столб шатерный. Полки Александровы, видевши шатра падение, возрадовались. Шестой — из слуг Александра, по имени Ратмир. Этот бился пешим, и обступили его враги многие. Он же от многих ран пал и так скончался».

Повествование о шести героях Невской битвы построено так, чтобы средневековый читатель, искушенный в книжной премудрости, понял: их подвиги следует ассоциировать с пятью храбрецами царя Давида из библейской Второй книги Царств. Вместе с тем смысл житийного текста таков, что из него ясно видно — в доблести эти шестеро равны удальцам Древнего Израиля, но похвала им возносится за иные, совершенно не схожие боевые деяния. Рассказ Библии: «Вот имена храбрых у Давида: Исбосеф Ахаманитянин, главный из трех; он поднял копье свое на восемьсот человек и поразил их в один раз. По нем Елеазар, сын Додо, сына Ахохи, из трех храбрых, бывших с Давидом, когда они порицанием вызывали Филистимлян, собравшихся на войну; израильтяне вышли против них, и он стал и поражал Филистимлян до того, что рука его утомилась и прилипла к мечу. И даровал Господь в тот день великую победу, и народ последовал за ним для того только, чтоб обирать убитых. За ним Шамма, сын Аге, Гараритянин. Когда Филистимляне собрались в Фирию, где было поле, засеянное чечевицею, и народ побежал от Филистимлян, то он стал среди поля и сберег его и поразил Филистимлян. И даровал тогда Господь великую победу. Трое сих главных из тридцати вождей пошли и вошли во время жатвы к Давиду в пещеру Одоллам, когда толпы Филистимлян стояли в долине Рефаимов. Давид был тогда в укрепленном месте, а отряд Филистимлян — в Вифлееме. И захотел Давид пить, и сказал: кто напоит меня водою из колодезя Вифлеемского, что у ворот? Тогда трое этих храбрых пробились сквозь стан Филистимский и почерпнули воды из колодезя Вифлеемского, что у ворот, и взяли и принесли Давиду. Но он не захотел пить ее и вылил ее во славу Господа, и сказал: сохрани меня Господь, чтоб я сделал это! не кровь ли это людей, ходивших с опасностью собственной жизни? И не захотел пить ее. Вот что сделали эти трое храбрых! И Авесса, брат Иоава, сын Саруин, был главным из трех; он убил копьем своим триста человек и был в славе у тех троих. Из трех он был знатнейшим и был начальником, но с теми тремя не равнялся. Ванея, сын Иодая, мужа храброго, великий по делам, из Кавцеила; он поразил двух сыновей Ариила Моавитского; он же сошел и убил льва во рве в снежное время; он же убил одного Египтянина человека видного; в руке Египтянина было копье, а он пошел к нему с палкою и отнял копье из руки Египтянина, и убил его собственным его копьем: вот что сделал Ванея, сын Иодаев, и он был в славе у трех храбрых; он был знатнее тридцати, но с теми тремя не равнялся. И поставил его Давид ближайшим исполнителем своих приказаний» (2 Цар. 23:8–23).

А автор житийной повести словно обращается к читателю: «Разве под сенью Креста в земле нашей богоспасаемой не родятся воины, подобные библейским героям? Вот они, смотри же и запоминай!»

Битва затянулась надолго. Швед — серьезный противник. Те из захватчиков, кто опомнился от первого натиска русских, остался жив в хаосе начальной стадии боя и вооружился, попытались переломить ход сечи. Русские нападали несколькими отрядами, и сражение разбилось на множество малых боев и поединков. В кровавой сшибке Александр Ярославич ранил предводителя шведов копьем в голову[64]. В 2002 году проводилось исследование останков Биргера. Антропологи констатировали, что в черепе, рядом с правой глазницей, есть повреждение, нанесенное Биргеру при жизни. Возможно, его оставил наконечник русского копья…

В конце концов шведы не выдержали боя и подались к кораблям, оставив свой плацдарм на берегу. Видно, тех, кто не устрашился после внезапной атаки русских и посмел сопротивляться, оказалось не столь уж много.

Два или три[65] судна шведам пришлось наполнить мертвыми телами «вятших» воинов, а иных, как говорят русские источники, похоронили в общей яме «без числа» (очевидно, Александр Ярославич позволил им сделать это из христианского человеколюбия). Шнек, использовавшийся шведами в то время, перевозил 30–50 человек. Следовательно, корабли наполнили 60–150 телами знатных воинов, простых же ратников легло намного больше. Очевидно, столь значительные потери шведов, пошедшие на сотни, — результат неожиданного удара Александра Ярославича. В самом начале сражения чужому воинству был нанесен тяжелый урон. Пали некий шведский военачальник «Спиридон» и, предположительно, один из епископов или какой-то священник[66]. Остатки шведского войска, завершив погребальные работы, спешно ушли на шнеках домой.

Можно, конечно, возразить, что новгородцы как победители несколько преувеличили урон, нанесенный противнику. В конце концов, подобного рода преувеличения, что называется, в традиции нарративных источников летописно-хроникального характера: побежденный пытается показать, что не так-то уж и побит, да и потери его не столь уж велики, а победитель ищет способы хорошенько начистить медную чашу горечи, доставшуюся противнику. Но до какой степени новгородцы могли исказить результат битвы в свою пользу?

Если проанализировать известия о боевых столкновениях Господина Великого Новгорода с немцами, шведами, литвой, чудью и емью примерно с 1140-х годов, то есть на протяжении века до Невского сражения, то возникает уверенность в том, что успех на Неве всё же дорогого стоил, — как воспринимали его сами новгородцы. Прежде всего: лишь единожды известие о победе в вооруженном противоборстве равно по объему летописного текста рассказу о Невской баталии — это повествование о тяжелых боевых действиях новгородцев под стягами Ярослава Всеволодовича против литвы в районе Русы (1234). Там победа была получена дорогой ценой: погибло как минимум 18 новгородцев и рушан, но разгромленный враг бежал, оставив Руси в качестве трофея 300 коней. Битва с немцами на Эмбахе-Омовже (тот же 1234 год), завершившаяся триумфом Руси, долгая борьба с емью за Ладогу несколькими годами ранее, победа над литвой под Усвятом и даже отражение 55 шведских шнеков с войском, напавшим на Ладогу, в 1164 году (новгородцы с гордостью пишут, что шведы потеряли тогда 43 шнека!), потребовали меньшего или заметно меньшего объема. Иных известий о походах и битвах не столь крупных множество, на каждое истрачено всего лишь по 3–6 строк. Следовательно, Новгород придавал боевому успеху на Неве значительную ценность и — преувеличивая потери шведов или нет — был уверен, что неприятель лишился множества бойцов.

За эту победу русские расплатились жизнями двух десятков своих бойцов, в том числе пяти заметных людей, видимо, принадлежащих к боярским или богатым купеческим родам. Это, во-первых, уже упоминавшийся Ратмир, приближенный Александра Ярославича, а также четверо новгородцев: «Костянтин Луготиниц, Гюрята Пинещинич, Намест Дрочило, Нездылов сын Кожевника»[67].

Новгородцы объясняли скорое одоление врага заступничеством высших сил: еще Пелгусий рассказывал о своем видении — святые мученики Борис и Глеб плыли в ладье на помощь «сроднику своему» Александру. А после боя множество неприятельских трупов обнаружили в месте, где вроде бы не было сечи. И гибель шведов составители Жития приписали ангельскому воинству.

Господин Великий Новгород видел в этой победе крупный военный успех. От XV(!) столетия сохранился синодик (список) храма святых Бориса и Глеба в Плотниках для поминания воинов, погибших в разных боях, в том числе и тех, кто пал «…на Неве от немец при великом князе Александре Ярославиче»[68].

Победа принесла Александру Ярославичу громкую славу. Этот успех, скорее всего, и добавил к имени князя почетное прозвище Невский[69]. Что же касается основного значения битвы, тот вот образец правильного понимания: «Под предводительством Александра новгородцы одержали победу над шведским войском, надолго заставив шведов себя бояться»[70]. Именно так: шведское стремление на восток затормозилось. Затрещина, полученная в 1240 году, напоминала о возможных последствиях очередной атаки на новгородские земли.

Ссора с новгородцами

В том же году Александр, поссорившись с новгородцами, покинул город. Новгородская летопись содержит лаконичный рассказ об этом событии: «В то же лето тое же зимы выиде князь Олександр из Новагорода к отцу в Переяславль с матерью и с женою… роспревься с новгородци»[71].

В чем причина ссоры, знает один Бог. Историкам остается лишь строить догадки. Одни говорят: новая большая война требовала денег, а новгородская госпо́да замкнула кошельки, вот князь от нее и ушел. Другие утверждают, что Александр Ярославич собрался давить пронемецкую партию во Пскове, однако Новгород не поддержал князя в его устремлении. Всё возможно! Думается, осторожнее и разумнее всех высказался на сей счет академик М. Н. Тихомиров: «Бояре боялись усиления княжеской власти, которое было неизбежным при организации борьбы против страшного противника»[72].

Эти слова высвечивают большую проблему организации власти в вечевой республике: Новгороду нужен отличный полководец… которого, словно кондотьера-наемника, можно в мирное время «поставить на полочку». И он там будет тих, смирен, скромен, почти невидим. Но живой настоящий князь Рюрикович, притом князь-победитель, обладающий авторитетом не только среди своих дружинников, но — после битвы на Неве — и в самом городе, конечно, не станет вести себя как овечка в загоне. А потому становится опасным. Точно так же в древнем Карфагене не знали, кого бояться больше: врага или собственных полководцев, успешно этого врага бьющих, но потенциально способных повернуть оружие и против самого Карфагена — с какими-нибудь особенными требованиями. В общем смысле, олигархическая знать не любит войн, поскольку для победы в них требуется призывать героев, а герои неконтролируемы.

Александру Ярославичу пришлось покинуть город с семьей и дружиной. Горожане сказали ему, как говорили многим князьям до него: «Вот тебе, княже, путь чист!» А он ответил им: «Гоните меня? Как понадоблюсь, не зовите!»

По воле отца он занял богатый княжеский стол в Переяславле-Залесском. Конечно, теперь у него не было той власти и того влияния на дела большой политики, как в Новгороде Великом. Но и переяславское княжение — весьма достойное, его в разное время занимали выдающиеся князья Северо-Восточной Руси.

За время отсутствия в Новгороде Александра случилось немало бед. Немцы, получив отряд поддержки у «мужей короля», то есть датчан, перешли в наступление, взяли Изборск, сожгли его и перебили весь гарнизон. Псковская рать, направленная против рыцарей, была разгромлена войском Германа фон Буксгевдена епископа Дерптского. Воевода Гаврила Гориславич погиб, сражаясь, а вместе с ним пало, по русским источникам, 600 псковичей, а по немецким — и того более.

Вскоре вражеское войско осадило и сам Псков. Немцы спалили посад, предали огню окрестные храмы, разорили множество сёл. Посреди города, на берегу реки Великой, стоял Кром — псковский кремль. Его рыцари не сумели взять штурмом.

Но влиятельная пронемецкая партия во главе с неким Твердилой Иванковичем отдала город врагу, разделив с ним власть над богатейшей областью. Твердила Иванкович предложил заключить с немцами союз против Новгорода, дать им заложников и впустить небольшой гарнизон. Измученные осадой псковичи согласились. А те, кто не захотел принять таких условий, бежали с семьями в Новгород.

И вечевая республика очень хорошо почувствовала: события во Пскове создали угрозу для Дома святой Софии.

Одной из причин для победы пронемецкой партии стала нелюбовь псковичей к великому князю Ярославу Всеволодовичу. Его здесь считали опасным врагом, правителем, пытающимся лишить Псков самостоятельности. Многие из псковичей делали ставку на другого князя — Ярослава Владимировича, родственника ливонских немцев, сторонника большой самостоятельности Пскова. Немцы охотно опирались на него, в немецких источниках его называют, на германизированный лад, Герпольтом или Гереславом. Его сестра вышла замуж за брата рижского епископа, да и сам он женился на немке. Ярослав Владимирович, как современный лидер слабой политической партии, борющийся с сильной партией, искал поддержки у другой «сильной партии» — германского рыцарства — и готов был многое ему уступить. Князя когда-то изгнали из Пскова, как изгоняли то и дело неугодных правителей со службы вечевым республикам. Но он прилагал все усилия, чтобы туда вернуться, и находил кое у кого поддержку[73]. Так раздоры между русскими стали причиной торжества иноземцев.

Захватившие Псков немцы были уверены, что их власти более ничто не помешает. Они оставили в городе всего лишь двух рыцарей-братьев с невеликим отрядом. Русско-немецкое правительство Пскова организовало нападения на деревни в новгородских владениях.

Наращивая давление на Новгородчину, немцы взяли городок Тёсов и основали недалеко от побережья Финского залива крепость Копорье. Русские купцы стали жертвами рыцарского разбоя в 30 верстах от Новгорода.

Герои, конечно, неконтролируемы, но они так нужны в час, когда беспощадный враг приставляет нож к твоему горлу. Наступает время забыть о гордости и корысти: жизни бы сберечь.

Новгородская госпо́да, чувствуя смертельную опасность, почла за благо просить великого князя Ярослава о поддержке. Враг у ворот! Забудем о взаимных обидах!

Посольство вечевой республики

Владимир 1240 года — столица Северо-Восточной Руси — предстал перед новгородцами не в парчовых княжеских нарядах, а в драном, закопченном рубище.

Был он когда-то богат и многолюден, а ныне исчезла половина города — выжжена пожарами. В стенах — проломы, там день и ночь работают плотники. Купола церквей закопчены, позолота с них содрана. Когда-то главный въезд во Владимир называли Золотыми воротами, теперь их впору называть черными.

Новгородские послы в ужасе и изумлении двигаются по улицам.

Лишь понаслышке в Новгороде знали о том, какие бедствия недавно обрушились на великий град Владимир. Ужасным известиям никто не хотел верить. Однако теперь подтвердились худшие из слухов, долетавших отсюда — из сердца Руси.

То, что послы видели вокруг себя, вызывало тревогу. Город искалечен и обессилен. Даже великокняжеские хоромы восстановлены еще не до конца. Здесь тоже стучат плотницкие топоры. Повсюду следы гари.

Да помогут ли им здесь? Владимирцам впору самим просить помощи…

Наконец послы явились к великому князю Владимирскому Ярославу Всеволодовичу. Вручив дорогие дары и смиренно склонив головы, они изложили неудобную свою просьбу. Если бы у них был хоть один шанс решить дело иначе, они никогда не пришли бы к Ярославу Всеволодовичу на поклон.

Князь слушал их, удивленно подняв брови. Господин Великий Новгород, богатый и многолюдный, не любил ни его самого, ни его сыновей.

Когда на Новгородскую землю приходил опасный враг, когда новгородцы сами не могли справиться с захватчиками, они звали на подмогу Ярослава Всеволодовича. Сажали его править Новгородом, давали большие доходы. Радовались большой дружине, приведенной в город. Но как только необходимость в воинском таланте и в дружинниках Ярослава Всеволодовича пропадала, новгородцы принимались совещаться: крут нравом князь, как бы его спровадить подальше?

То же самое происходило и с его сыновьями. И теперь отпрыск великого князя, Александр Ярославич, даже видеть не хотел новгородских послов. Обида жгла ему сердце. Его воинские заслуги оказались забыты.

Между тем представители Господина Великого Новгорода просили у Ярослава Всеволодовича: «Княже, дай нам твоего сына! Его хотим князем к себе».

Плохи были дела Новгорода. Вражеская петля быстро затягивалась на его горле. Если бы не это, никогда бы не явились послы гордой вечевой республики за человеком, когда-то обиженным ими. Нужда заставила новгородцев проявить смирение. Неумолимый враг творил на их земле что хотел, и они не могли с ним справиться.

Ярослав Всеволодович спросил Александра: «Хочешь ли вернуться в Новгород?» Но сын ответил ему: «Нет!»

Он слишком хорошо знал переменчивый нрав новгородцев. Не хуже отца…

Поэтому сейчас он отказывал. Новгородцы удивились: никто не брезговал княжением в их торговой державе! Она щедро платила князьям. Да и чести много ворочать делами Новгородского государства — слава его велика по всей Руси.

Но Ярослав Всеволодович, на своей шкуре познавший всю прелесть новгородского гостеприимства, понимал обиду Александра.

В конечном итоге великий князь Владимирский прислал новгородцам сына… вот только не Александра, а Андрея.

Недолгое княжение Андрея Ярославича не привело к доброму итогу. Он не сумел удержать неприятельский напор: литовцы, немцы и эсты бродили по Новгородчине как по своей земле, угоняя скот. Иные области оказались до такой степени разорены, что крестьянам не на чем стало пахать: всю тягловую скотину увели из русских сел.

Не то чтобы младший брат Александра Невского был фатально плох в роли правителя. Вовсе нет! Андрей Ярославич в будущем проявит себя как крупный политик и полководец. На четыре года он станет правителем всей Владимирской Руси, потерпит поражение от татар и потеряет власть. Но впоследствии Андрей Ярославич получит большое княжение — Городец, Нижний Новгород и Суздаль. Знаменитые князья Шуйские, кстати, его прямые потомки…

А пока молодому человеку просто не хватило опыта, коим в достатке обладал его старший брат. А может, не только опыта, но и Божьего дара. Ведь гений победителя — это тоже дар Божий.

Юный полководец возвращается в Новгород

Тогда более прежнего смирился гордый город: вновь попросил вернуть Александра Ярославича. Неудачливым послам сказали: «Возвращайтесь во Владимир и привезите того, кого мы все ждем! Не медлите!» Вечевая республика желала, чтобы оборону ее возглавлял даровитый и опытный полководец.

Новому посольству придали особую солидность: с ним поехал сам владыка — хорошо знавший молодого князя архиепископ Новгородский Спиридон. Сам факт его присутствия среди вечевых дипломатов показывает: Господин Великий Новгород стоит на краю бездны и уповает почти что на чудо. Если не умолят о помощи его посланцы, так хоть глава духовенства усовестит братьев-православных.

Отец призвал к себе сына для тайного разговора. Источники не позволяют реконструировать их беседу: летописи и житийная повесть не передают его содержания. Можно лишь предположить, что совещание Ярослава Всеволодовича с отпрыском могло идти по вот такому примерно сценарию.

Великий князь задал вопрос:

— Не можешь примириться с ними?

— Не могу! — ответил сын. — Душа полна горечи.

— А как же Христос? Ведь и Он терпел, — говорит отец. — Он Бог наш. И что наши обиды по сравнению с Его обидами?

Александр Ярославич молчал.

Тогда отец сказал:

— Надо идти. Мы хозяева этой земли. Мы должны ее оборонять.

Сын поклонился ему:

— Если велишь — пойду.

— Велю.

— Будь по-твоему. И не тревожься, отец. Не люблю я тамошних смутьянов, но немцам Новгород не отдам.

Ярослав Всеволодович перекрестил сына.

Тогда, в день горький, вернее всего, опять проявила себя глубинная, с Богом связанная сущность Александра Ярославича как личности.

Он уже знал: мир не соткан из благодарности, милосердия, дружелюбия. Люди испорчены со времен Адама и Евы. Сегодня хвалят в глаза, славят, превозносят, завтра же за спиной у своего любимца острый нож против него наточат. Каким бы ты ни был им благодетелем, а полагаться на долгую память об услугах, тобою оказанных, нельзя. Она обязательно подведет. Слаб человек, лжив человек…

Но есть Бог. И есть воздаяние посмертное и Последний Суд. Ради Бога, из страха перед Ним и из любви к Нему, следует подниматься над своей греховностью, над страстями своими, а когда понадобится, жертвовать собой. Итак, долг правителя — перед Богом служить тем, кто ему служит: всей земле, всему народу. Иной раз эта обязанность не только тяжела или, скажем, рискованна, но еще и горька. Все силы душевные восстают против нее, будто отбрасывают от уст заплесневелый хлеб. Но не правитель выбирает хлеб, предназначенный ему для трапезы…

Надо смириться и делать дело.

Контрнаступление

Молодой полководец скрепя сердце согласился и получил от отца в помощь владимиро-суздальскую дружину во главе с младшим братом — князем Андреем Ярославичем. В 1241 году весной Александр въехал со всей ратной силой в Новгород, и «рада быша новгородцы», измученные беспощадным врагом.

Одновременно боль и радость растревожили сердце князя при виде Святой Софии — главного собора новгородского. Александру предстояло еще несколько раз возвращаться в этот город, а потом уходить оттуда. Новгород то притягивал его, то отталкивал. Князь и город как будто играли в странную игру, в которой смешивались дружба и вражда.

В ту пору Александру Невскому исполнилось всего лишь 20 лет.

Хотелось бы обратить внимание на одну немаловажную деталь: в 1240 году Александр Ярославич не рассчитывал на помощь отца, когда выходил на бой со шведами к берегам Невы. Да и вряд ли мог получить серьезную поддержку, даже если бы запросил ее. 1238 год произвел страшные потери в рядах воинства Владимирской Руси. Годом позднее опять случился разорительный поход монголов на города, которые прежде не пострадали. К тому же в 1239 году Ярослав Всеволодович, собрав последние силы, должен был отражать литовцев на Смоленской земле.

Да много ли дал бы отец сыну тогда? Дал бы вообще что-либо, имея под рукою горсть бойцов?!

Но постепенно ратная сила накапливалась. Подрастали юноши, собирались под стяги великого князя Владимирского дружинники от князей погибших и из городов сожженных… И в 1241 году летопись отмечает: «Великый князь Ярослав посла сына своего Андрея в Новгород Великый в помочь Олександрови на немцы»[74]. Присутствие Андрея Ярославича с войсками «Низовской земли» — добрый знак, притом чрезвычайно важный для понимания того, как складывались дела Руси в целом.

Как его расшифровывать, этот знак?

Даже во времена апогея политической раздробленности, даже в условиях, когда монгольский клинок отсек изрядную часть воинского ресурса Владимиро-Суздальской Руси, сознание общерусского единства оставалось, одна область могла оказать помощь бойцами другой области. Русь жила в чудовищном напряжении, истекала кровью, но еще не стала покойницей и проявляла способность дать сдачи. Более того, она не спешила расставаться с теми частями своего тела, которые было труднее всего защитить, когда натиск на них усилился.

Надо понимать: без той помощи, которую Владимир и Суздаль дали Новгороду, не выстоял бы Дом святой Софии.

Молодой воитель начал готовить большое контрнаступление против немцев и их союзников. Он собрал, помимо новгородцев и собственной дружины, также ладожан, «корелу», «ижерян», то есть ополчение с окраин вечевой республики.

Ярославич действовал стремительно: под его ударами пало Копорье. Там князь захватил множество пленников. По словам житийной повести про Александра Ярославича, он «…одних повесил, других с собою увел, а иных, помиловав, отпустил, ибо был безмерно милостив». В то свирепое время просто так отпустить тех, кто на твоей земле выстроил крепость, действительно было великой милостью. Немцы, взяв Изборск в 1240 году, не пощадили никого.

Зимой 1241/42 года Александрова рать вновь вышла в поход. Вскоре она вернула Псков, вражеский (немецко-эстский) гарнизон которого оказался частично пленен, частично же истреблен. Двух братьев-рыцарей, поставленных там на должности фогтов, русские вышибли из города (по немецким источникам, их изгнали, по русским — пленили). Как видно, хотя бы часть лучших пленников князь, «исковав», отправил в Новгород.

Александр Ярославич пополнил войско местными жителями. Теперь он командовал целой коалицией. Под его стягом шли в бой новгородцы, переяславцы, владимирцы, суздальцы и псковичи.

Князь не дал русскому войску отдыхать, собираться с силами, накапливать провизию. Быстрота приносила ему победы, он решил и дальше следовать тактике молниеносных ударов. Князь вовсе не собирался давать врагу опомниться. Стремительным маршем он направил ратников в земли эстов, союзных немцам, перенося боевые действия на территорию противника.

Как сообщает летопись, дружины Александра Ярославича пошли «в зажитие» и оказались «в разгоне». Это значит: русское войско разделилось. Небольшие отряды, неся разрушение, прошлись огнем и мечом по землям противника, угнали его скот, взяли пленников.

Александр Невский не просто мстил за разорение новгородских земель. Он ясно показывал соседям: за каждый новый набег неотвратимо последует возмездие, и никакие немцы не спасут от него.

Князь двигался быстро. Он знал: рыцари уже стягивают отряды для контрудара.

Гибель русского авангарда

Войско Александра Ярославича действовало на землях, подчинявшихся епископу города Дерпта (Юрьева). Епископ Дерптский, орденские власти и эстская знать принялись собирать войско для ответного удара. Если бы немцы не решились выйти в поле и дать бой русским, они показали бы слабость и могли потерять контроль над целой областью. Не столь уж давно они укрепились тут, на чужих землях. Прояви они малодушие, и эсты со спокойной душой принялись бы резать вчерашних хозяев… позавчерашних оккупантов.

Епископ, возможно, запросил помощь не только у властей Тевтонского ордена и у эстской знати. Предполагают также, что он вызвал подкрепление датчан. В целом ряде немецких операций — у Изборска, под Псковом — принимали участие «мужи короля», то есть датское рыцарство, занявшее Северную Эстонию. Хватило ли времени датчанам прискакать на помощь Дерпту в 1242 году? Они не упоминаются в немецких источниках, где говорится о битве на Чудском озере, а в русских летописях фигурируют, но не во всех. Возможно, незначительные их группы успели присоединиться к немцам.

Войско для ответного удара собиралось спешно. В самом скором времени оно выступило в поход.

В точности неизвестно, кто командовал рыцарской армией. Одни предполагают, что это был опытный орденский полководец Андреас фон Вельвен (или Фельбен), другие — что ландмейстер ордена в Ливонии Дитрих фон Грюнинген.

На основные силы неприятеля наткнулся отряд русских воевод Кербета и Домаша Твердиславича — брата новгородского посадника. Видимо, эта группа занималась разведкой, а может, просто слишком удалилась от главных сил. Встреча с немцами оказалась неожиданной, и новгородцы не сумели избежать ее. Часть отряда погибла в бою вместе с Домашем Твердиславичем, другая попала в плен, но те, кто успел уйти от немецкой погони, предупредили Александра Ярославича о надвигающейся опасности: «Когда же приблизились немцы, то проведали о них стражи».

Разгром русского авангарда ободрил немцев: частный, а все-таки успех! После падения Копорья и потери Пскова даже столь незначительная победа выглядела как серьезное достижение. Но упустив часть разведывательного отряда новгородцев, братья-рыцари потеряли в тактическом плане больше, чем приобрели от выигранного боя.

Русский полководец принялся спешно стягивать отряды из «разгона» в единый кулак. Помчались гонцы с приказом: немедленно возвращаться под главный стяг! Счет шел на часы. Если бы немецкие рыцари успели напасть до того, как русские отряды собрались воедино, они легко разгромили бы войско князей Ярославичей.

Но Александр Невский сумел вовремя собрать боевое ядро своих сил и приготовился дать отпор. Что же касается немецкого рыцарства, то оно проявило то ли безграничную самоуверенность, то ли редкую неповоротливость, дав Руси объединить силы для контригры.

Разгром немецких рыцарей на Чудском озере

Главное столкновение произошло 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера, «на узмени», недалеко от скалы Вороний камень[75].

Память об этом сражении драгоценна для национального исторического самосознания. На ней росли многие поколения русских, учась вере и отваге, потребной для защиты родной земли. А для историка важна фактическая основа «большого исторического мифа», составляющего духовное наполнение русской истории. Для историка важна истина в чистом виде, то есть правда факта. Историк, в сущности, не обязан оберегать от коррозии драгоценное серебро древних преданий, он по ремеслу своему — защитник правды, а не страж красивых сюжетов.

Но.

Если историк — человек с корнями, уходящими в русскую почву, то он никогда, ни при каких обстоятельствах не станет играть в модные современные игры «деконструкции». Он не станет говорить себе и другим: «Патриотично — значит ложь». Он не станет насиловать исторические источники, пытаясь извлечь из них сенсационные гипотезы, превращающие древнего героя в ничтожество. Он не примется питать свое антигосударственническое чувство кровью деятелей прошлого. Историк ведь не стоѝт поодаль от народа своего и не существует отдельно от него. Историк — часть своего народа и живет в самой гуще единоплеменников и единоверцев. Его дело — говорить правду. Поэтому прекрасный изгиб средневековой легенды должен быть оспорен историком в том случае, когда новые, недавно поступившие в научный оборот источники или, может быть, новые методы толкования старых источников опровергают его. Но если для опровержений подобного рода фактической, то есть опирающейся опять-таки на источники, почвы нет, то попытки «оспорить, потому что сейчас принято на всё смотреть с другой стороны», являют величайшую глупость самого историка, а порой и ничтожество его личности. Ведь топтать беззащитную историческую личность, которая не встанет из гроба, чтобы ответить на хулу пощечиной, это… это… скажем максимально вежливо, плод подростковой тяги к самоутверждению, по причинам неполного психического здоровья сохранившейся до зрелого возраста.

Лапидарное известие летописи о месте, где сошлись два воинства, вызвало в науке немало споров. Дело в том, что если в общих чертах место вооруженного столкновения ясно, то с большей точностью определить локацию чрезвычайно трудно. «Узмень» — пролив между северной и южной частями Чудского озера. Но наименее широкое место в нем расположено далеко к югу от Вороньего острова (вот еще вопрос: можно ли ассоциировать Вороний остров с летописным Вороньим камнем?). Поэтому ученые располагали точку встречи немецких и русских воинов в разных местах. То неподалеку от самой скалы, то есть острова Вороньего (напротив деревеньки Остров), «по линии Тарапалу — Остров и немного южнее ее» (как полагал Г. Н. Караев); то южнее ее, то восточнее — в узком проходе между Вороньим камнем и устьем реки Желча (такова версия историка И. П. Шаскольского). Академик М. Н. Тихомиров, используя данные местных краеведов, указывал на поселок Чудская Рудница, вроде бы неподалеку от него существовал ранее прибрежный валун Вороний камень, взорванный около 1921 года рыбаками[76]. Его точку зрения разделяет современный историк Д. Г. Хрусталев: где-то между поселками Чудская Рудница и Мехикорма. Мнение Т. Ю. Тюлиной, участницы экспедиции к Чудскому озеру: битва была «в Сиговице» (так называют слабый лед у Больших и Малых ворот и у Тины). Мнение историка Э. К. Паклара: на восточном, русском берегу озера, «у Вороньего камня, находящегося в 12–14 км от эстонского берега, в 9 км от острова Пийрисаар, в 2,2 км от нынешней деревни Подборовье и в 3,3 км от Кобыльего городища»[77].

Выбор места сражения объясняется не какими-то хитроумными тактическими расчетами, но весьма прозаическими обстоятельствами. Епископ Дерптский ставил своей задачей догнать русских, выбить с подвластной территории, лишить добычи и полона. Александр же Ярославич считал, что ему хватает сил противостоять дерптцам, а потому решил не уходить без боя. Оставалось найти место, где оба воинства могли бы развернуться для генерального сражения. В условиях, когда зимняя твердь сменяется весенней слякотью, очевидно, ничего лучше ледяной равнины Чудского озера не представлялось возможным отыскать.

Если бы главная сила обеих сторон — тяжеловооруженная конница — попыталась действовать на берегу в грязи, она просто не смогла бы наносить мощные удары. А именно натиск латной кавалерии решал ход сражений того времени. Выбор чудского льда в качестве поля боя показывает: обе стороны изначально готовились не к легким стычкам, а к генеральному столкновению.

О Ледовом побоище ходит множество мифов. Один из них заключается в том, что на Чудском озере сошлись громадные силы, сравнимые с корпусами или даже армиями времен Великой Отечественной войны. Некоторыми историками высказывалось предположение, согласно которому орденское войско состояло из 10–15 тысяч бойцов, а ополчение новгородцев с княжескими дружинами — из 15–17 тысяч. Это явно завышенные цифры. Согласно другому мифу, сражение вели жалкие шайки по сотне-другой бойцов. Между этими двумя крайними мнениями существует широкий спектр «переходных» версий: более 500, но менее 1000 человек с каждой стороны… по 5 тысяч ратников… по 8–10 тысяч…

Правда же состоит в том, что численность противостоявших армий, как и в случае с Невской битвой, неизвестна даже в самом грубом приближении. В эпоху Высокого Средневековья силу войска в большинстве случаев определяли количеством рыцарской конницы. Тяжеловооруженный всадник несколько столетий играл на полях битв Европы роль настоящего танка. И дело не только в том, что рыцарь в кольчуге, бригандине[78] и на коне, которого также могли защищать плотная материя, кольчужная попона и металлическая маска, был слабоуязвим, да и просто страшен для пехотинца. Рыцарь посвящал военному делу всю жизнь и являлся высоким профессионалом боя. Он прекрасно владел оружием, понимал тактику военных действий, имел богатый опыт боевых столкновений, был настроен на успех, поскольку слава, заработанная в сражениях и походах, поднимала его общественный статус.

Княжеский дружинник и новгородский боярин фактически являлись русскими рыцарями. По части оружия и доспехов они мало чем уступали немецкому рыцарю. Более того, богатый боец из старшей дружины, носивший чешуйчатый (пластинчатый) панцирь, кольчугу под ним, шлем с полумаской и бармицей[79], щит, меч, копье, а порой еще и булаву, лук со стрелами или боевой топор, по тяжести вооружения превосходил шведского, да и немецкого рыцаря. Разве что, быть может, на Руси не в обычае были кольчуги с длинным рукавом и окольчуживание ног ниже колена, но вот вопрос: а до какой степени немецкий провинциальный рыцарь, находящийся на окраине католического мира, не в тех местах, кои кипят серебром, мог позволить себе кольчужный доспех со всеми перечисленными «наращениями»? Боярин новгородский или старший дружинник суздальский, имея элементарно больше средств на вооружение, вполне мог в этом смысле «перещеголять» своего немецкого «коллегу».

В боевых условиях тяжеловооруженному русскому коннику приходилось таскать на себе порядка 30 килограммов металла, и он играл роль точно такого же «живого танка», как и орденский «брат». Разница между ними состояла в том, что русский кавалерист больше полагался на меч, топор и булаву, а европейский предпочитал таранный бой на копьях; плюс кольчужная защита русского дружинника могла быть несколько легче… или тяжелее (тут не угадаешь!). Соответствующие боевые навыки им прививались сызмальства.

Ниже рангом шли кавалеристы, не имевшие столь мощного оборонительного вооружения. В немецком войске это были оруженосцы, рыцари, приехавшие в Прибалтику за славой и добычей, наемники, возможно, богатые горожане Дерпта. Все они чаще всего уступали по части доспехов и боевой выучки опытным рыцарям-братьям Тевтонского ордена. В русском войске младшие дружины Александра Невского и его брата Андрея также были вооружены слабее, чем старшие.

И таких ратников, профессионалов боя, но все же «второго сорта», в обоих воинствах, можно быть уверенным, насчитывалось существенно больше, чем кавалеристов «высшего качества».

Помимо конницы в боях и походах того времени участвовало пешее ополчение. Ополченец располагал намного более легкими (а то и вовсе никакими) доспехами и намного более слабым наступательным вооружением. Да и как боец он стоил на порядок меньше, чем рыцарь или дружинник. Слабо организованные толпы пехоты чаще всего не выдерживали натиска тяжеловооруженной конницы. Боеспособность ополчения и на Руси, и в Европе справедливо считалась невысокой. Но так было не везде. И Ледовое побоище — исключение из правила.

Ополченцы Новгорода и Пскова в боевом отношении стояли выше ополченцев «Низовской Руси». Набег Александра Ярославича на немецкие земли должен был притянуть к его дружине изрядное количество «охочих людей», то есть добровольцев, рассчитывающих на богатую добычу. В новгородском ополчении состояло немало лучников. К тому же вечевые республики нередко отражали вражеский напор самостоятельно, бывало, и сами нападали на соседей, баловались ушкуйным промыслом. Ушкуйники — отряды новгородских бояр и их вооруженных слуг, воевавшие ради захвата земель по границам вечевой республики, а также ради разбоя на реках и торговли в опасных местах. Плавали на гребных судах-ушкуях. Действовали дерзко, нередко совершали дальние походы. Отсюда — давний навык северорусской пехоты к военному делу и отсутствие случайных людей в рядах войска. А обширные торговые связи новгородцев позволяли им обзавестись превосходным оружием.

Добавим на чашу весов еще и серьезный стимул для русских бойцов сражаться со всей энергией, отвагой и решительностью: воинство Александра Ярославича входило в пределы Псковской земли с территории эстов. Иными словами, за спинами ополченцев, за ледовой гладью озера виднелась Русь. Можно убежать, дрогнув перед лицом могучего врага, но такое бегство — срам и риск: помимо позора русский «охотник» еще и оказывался под угрозой того, что чужак войдет с мечом в руках в его дом, убьет его отца, увезет его жену. Имело смысл стоять крепко.

Да и немецкая армия располагала вовсе не худшей пехотой. Сколько рыцари набрали ополченцев из немецких колонистов, ливов, леттов и эстов, определить невозможно. Может быть, двести человек, а может быть, пять тысяч. По русским источникам известно одно: они присутствовали на поле боя. Кроме того, понятно, что основную часть ополчения составляли отнюдь не немецкие колонисты, а эсты или, как их называли в русских летописях, чудь[80]. Этот народ был приучен к войне и сражался без конца то с немцами, то с литовцами, то с ливами, то с русскими на протяжении нескольких поколений. Он мог придать крестоносному воинству значительную силу.

Однако он же представлял собой и слабость рыцарского полевого соединения: чудь шла под командой вчерашних своих врагов, оккупантов, против других врагов, только что ее грабивших и паливших ее деревни. Но русские уже уходили с ее земли. Для чуди имело смысл отбить своих пленников, вырвать из русского обоза свое добро, вывезенное из сел и деревень княжескими дружинниками, отогнать коней да содрать с убитых ратников дорогие доспехи. Но всё это предполагало преследование, стычки на флангах и в тылу отступающих русских дружин, нападения из засад, а не бой насмерть. Чуди, отметим и подчеркнем, не было резона умирать за своих новых хозяев. Русские-то, как уже говорилось, уходили, а значит, для самой земли чудской они перестали быть прямой гибельной опасностью.

Следует принять как данность: с обеих сторон пехота состояла не из робкого крестьянства с дрекольем, а из ратников, подготовленных к хорошему бою. И все-таки даже такое ополчение сильно уступало в боевой ценности дружинно-рыцарской кавалерии. А чудские отряды еще и уступали русским «охотникам», используя современную лексику, в мотивированности.

Армии, подошедшие к Чудскому озеру, могли быть весьма многолюдными — за счет ополченцев. Счет живой силы вполне мог идти на тысячи. Но исход боя — и это прекрасно понимали обе стороны — решался все же ударами тяжелой кавалерии. А это по нескольку сотен человек в немецком и русском воинствах. Притом всадников, защищенных полным тяжелым доспехом, представляющих самый цвет воинства, скорее всего, считали десятками…

Орденское войско XIII века, по немецким источникам, могло выставить порядка полутора сотен рыцарей-братьев, несколько большее количество хорошо вооруженных оруженосцев и рыцарей-«сержантов», а также отряды союзных рыцарей, прибывших из других стран в надежде на прибыльную службу, славу, добычу… В 1242 году основные силы Тевтонского ордена оставались заняты на другом театре военных действий. В самом лучшем случае орден сумел бы вывести на поле боя порядка 30–50 рыцарей-братьев и, вероятно, втрое-вчетверо больше тяжеловооруженных кавалеристов из числа оруженосцев, сержантов, союзных рыцарей. К ним надо добавить относительно небольшие силы датчан и отряды епископа Дерптского, совсем недавно укрепившегося на этой земле. Итак, если поднять планку до пределов разумного, вероятно, всего с немецкой стороны участвовало порядка 200–500 одоспешенных кавалеристов, притом что лучших, на уровне рыцарей-братьев, всадников собралось, скорее всего, меньше сотни.

Известный историк военного дела А. Н. Кирпичников постарался уточнить, сколько именно рыцарей и не столь тяжеловооруженных всадников мог выставить орден на поле боя в тот день.

Он, в частности, пишет: «На основании сохранившихся письменных источников… построение клином (в летописном тексте — „свиньей“) поддается реконструкции в виде глубокой колонны с треугольным увенчанием. Подтверждает подобное построение уникальный документ — воинское наставление — „Приготовление к походу“, написанное в 1477 г. для одного из бранденбургских военачальников. В нем перечислены три подразделения-хоругви (Banner). Их названия типовые — „Гончая“, „Святого Георгия“ и „Великая“. Хоругви насчитывали соответственно 400, 500 и 700 конных воинов. Во главе каждого отряда концентрировались знаменосец и отборные рыцари, располагавшиеся в 5 шеренг. В первой шеренге в зависимости от численности хоругви выстраивалось от 3 до 7–9 конных рыцарей, в последней — от 11 до 17. Общее число воинов клина составляло от 35 до 65 человек. Шеренги выстраивались с таким расчетом, чтобы каждая последующая на своих флангах увеличивалась на два рыцаря. Таким образом, крайние воины по отношению друг к другу помещались как бы уступом и охраняли едущего впереди с одного из боков. В этом и заключалась тактическая особенность клина — он был приспособлен для собранного лобового удара и одновременно был трудно уязвим с флангов. Вторая, колоннообразная часть хоругви, согласно „Приготовлению к походу“, состояла из четырехугольного построения, включавшего кнехтов. Число кнехтов в каждом из трех названных выше отрядов равнялось соответственно 365, 442 и 629 (или 645)… Рыцарский отряд XV в. мог достигать одной тысячи всадников, но чаще включал несколько сот комбатантов… У нас имеется также возможность более конкретно определить численность и ливонского боевого отряда XIII в. В 1268 г. в битве у Раковора, как упоминает летопись, выступал немецкий „железный полк великая свинья“. Согласно „Рифмованной хронике“, в битве участвовало 34 рыцаря и ополчение. Это число рыцарей, если дополнить его командиром, составит 35 человек, что точно соответствует составу рыцарского клина одного из отрядов, отмеченного в упоминавшемся выше „Приготовлении к походу“ 1477 г. (правда для „Гончей“ хоругви, а не „Великой“). В том же „Приготовлении к походу“ приводится число кнехтов такой хоругви — 365 человек. С учетом того, что цифры головных частей отрядов по данным 1477 и 1268 гг. практически совпали, можно полагать без риска большой ошибки, что по своему общему количественному составу эти подразделения также приближались друг к другу»[81].

Проще говоря, по мнению ученого, орден вывел на лед Чудского озера примерно 400 бойцов, из них 35 рыцарей-братьев. Что же касается ополчения, набранного у подвластных народов, то его размеры А. Н. Кирпичников не берется определить, что разумно: нет никаких, даже косвенных свидетельств, позволяющих решить этот вопрос.

Сюда стоит внести одну серьезную поправку. Сами немцы подчеркивают поспешность сбора войск. Они не готовили завоевательный поход, они собирали силы для отпора наступающим новгородцам. Вот как описывает концентрацию немецких сил «Старшая ливонская рифмованная хроника»:

В Дерпте узнали, что пришел князь Александр с войском в землю братьев, чиня грабежи и пожары. Епископ не оставил это без внимания быстро велел мужам епископства поспешить в войско братьев для борьбы против русских. Что он приказал, то и произошло. Они после этого долго не медлили. Они присоединились к силам братьев. Они привели слишком мало народа, войско братьев было также слишком маленьким. Все же вместе они решили На русских напасть.

В такой обстановке никто поштучно не высчитывал, сколько рыцарей-братьев нужно для правильного выстраивания боевой колонны. Собрали тех, кого успели собрать, — рыцарей ордена, рыцарей, служащих епископу Дерптскому, а также «мужей короля» — датчан. О возможности последнего говорит сообщение в тверском летописании. Там сказано, что на льду Чудского озера Александру Ярославичу противостояли «…местерь со всеми бискупи и с множеством языка его и власти его, что… есть на сей стороне, и с помочею королевою»[82]. Нет никаких оснований считать, что орден вывел в поле «штатное» число тяжеловооруженных кавалеристов Гончей хоругви, а не больше или меньше бойцов. Судя по потерям (о них речь пойдет ниже), на льду Чудского озера оказалось не менее 30 рыцарей в полном доспехе. Более 50 орден, как уже говорилось, тогда не мог поставить в строй. Но кого-то дал епископ Дерптский, кого-то, чисто теоретически, могли прислать соседи — разумеется, это были небольшие отряды, несопоставимые с мощью ордена. Тех же датчан, например, новгородцы не заметили, не выделили из общей немецкой массы, и, следовательно, невелико их число среди участников сражения. Поэтому, наверное, правильным будет оценить совокупную мощь немецкой (и датской?) тяжелой кавалерии в 40–80 всадников при тех же 300–600 бойцах, не имевших столь же мощного защитного снаряжения. Их сопровождало значительное количество немецко-эстского ополчения. Его, весьма вероятно, вышло в разы больше, чем рыцарской конницы.

В условиях Средневековья это весьма значительные силы. Решающие сражения в истории Западной Европы XII–XV веков проводились порой при меньшем количестве рыцарского воинства.

Сколько вышло на поле боя русских воинов, нельзя определить даже столь приблизительно, как это получилось с немцами. Сами немцы считали, что у русских большое численное превосходство, но они прикидывали на глазок. А по факту ситуация могла быть и прямо противоположной: немцы, учитывая чудской контингент, имели шанс набрать больше ратных людей, чем Русь.

По мнению Дэвида Николла, автора широко известной книги «Lake Peipus. Battleon The Ice», армия епископа Дерптского состояла приблизительно из 1800 бойцов. В их число входило около 800 человек датско-немецкой тяжелой кавалерии (knightsandsergeants, по выражению Николла) и 1000 эстов. Ядром конницы являлась «милиция» епископа Дерптского. Николл считал, что в нее входило до 300 ратников-немцев. Восточная часть датской Эстонии, с его точки зрения, могла вывести в поле 200 кавалеристов при поддержке отрядов из местных племен, а Тевтонский орден — 350 с тем же «гарниром» из Estonianauxiliares. Но в походе, как он полагает, могла принять участие лишь часть этих сил. Русские же ополчение и дружина (со ссылкой на мнение некого «большинства историков»!) определены им по численности как 6–7-тысячный корпус. Тут всё гипотетично, и ни одна цифра не подтверждается ссылками на источники. Так что выкладки Николла выглядят до крайности сомнительно. Терри Гор поднимает численность немецко-датско-эстского воинства до 2000–2500 бойцов и поддерживает цифру в 6000 ратников на русской стороне. Но… с той же гипотетичностью, не приводя никаких доказательств. Таким образом, нельзя опираться на соображения обоих историков, поскольку они не получили аргументации.

С восходом солнца противники сошлись.

Как уже говорилось, немецкие рыцари построились «свиньей» — глубокой колонной, начинавшейся тупым клином. В первом ряду шли в бой 3–5 опытных воинов на конях, во втором — 7 бойцов, в третьем — 9, в четвертом — 11 и т. д. Подобное построение позволило вражеской коннице нанести сокрушительный удар по центру русской позиции. С его помощью рыцари успешно взламывали вражеское построение: после расчленения боевых порядков неприятеля его воинство теряло боевой дух, впадало в панику и разбегалось. Не надеясь на численное преимущество, немцы могли уповать на победу только в одном случае: если им удастся деморализовать русское войско. Именно поэтому они применили «свинью».

Но в данном случае клинообразное построение оказалось самоубийственным…

На немецкой стороне затрубили рога. Рыцари тронулись с места. Они постепенно набирали ход. Вражеская пехота двигалась справа и слева, стараясь не отстать. Когда «свинья» разогналась, до русского строя донесся рокот приближающейся стальной лавины. У многих дрогнули сердца.

Но те, кто посмелее, методично осыпа́ли вражеский клин стрелами. Трудно угодить одоспешенному всаднику в уязвимое место… но можно. А вот его конь таких мест имеет гораздо больше. Падали рыцари, еще не достигнув русского строя, лед окрасился первой кровью. Жалобно ржали израненные лошади.

Первый удар рыцарской колонны был страшен. Затоптанные конями, сраженные копьями, десятки ополченцев легли бездыханными в первые же секунды боя.

Александр Ярославич подставил под удар орденского тарана новгородское ополчение — лучников и копейщиков. Пока передовые отряды рыцарей пробивались через плотный строй новгородской пехоты, лучшие силы русских — княжеские дружины — не трогались с места. Дружинники стояли позади ополчения, ожидая приказа к атаке.

Русские пешцы отступали, неся большие потери. Они оказывали яростное сопротивление, свистели русские стрелы. Сильная русская пехота не давала врагу пройти через свой строй, как нож проходит сквозь масло…

Однако всей мощи ударного клина ополченцы противостоять не могли. Тем более когда справа и слева рыцарей поддерживала пехота — ройэстов[83]. Эти бились с отступающими, резали раненых, вырывали оружие из рук умирающих.

Новгородская летопись свидетельствует о трагическом начале сражения: «Наехаша на полк немцы и чудь, и прошибошася свиньею сквозь полк [новгородцев]; и бысть сеча ту велика немцем и чюди»[84]. Иными словами, стальной рыцарский строй с трудом, но всё же разре´зал построение новгородцев пополам.

Солнце поднялось выше. Тусклое пламя его едва пробивалось сквозь олово низких туч. Наступил решающий момент битвы. Русское дело висело на волоске.

Однако князь Александр был спокоен. Сражение развивалось по его замыслу. Поражение русской пехоты входило в план. Атака немецкой кавалерии не выполнила главной задачи. Деморализовать русских не удалось. За линией пехоты стоял княжеский дружинный полк, свежая сила. Упершись в него, рыцари не сумели пройти дальше.

В разное время историки и публицисты много фантазировали о том, что князь Александр выделил особый «засадный полк», предназначенный для «удара в тыл» и «захлопывания ловушки», но все эти плоды воображения не находят никакого подтверждения в источниках.

В разное время было высказано немало гипотез по одному малопонятному на первый взгляд вопросу: почему рыцарский клин, разрубив центр русской позиции, не развернулся и не начал бить отдельные части? Некоторые специалисты считали, что за новгородским пешим полком князь поставил «санный обоз» — уткнувшись в него, рыцари потеряли строй и темп наступления. Другие полагали, что развороту помешали особенности местности: озерный берег с большими валунами, ямами, каменистым подъемом и т. д. Но источники ни о чем подобном не говорят. Скорее немецкая сила столкнулась не с обозом и не с озерным берегом, а с княжескими дружинниками.

Конницу Александру Ярославичу удалось сберечь. Князь принял жестокое в отношении русской пехоты, но тактически оправданное решение: конные силы вступили в сражение на втором этапе не уставшими и не понесшими потерь, на свежих конях, в то время как ядро боевых сил неприятеля оказалось измотанным. Пехота новгородская, погибая, утомила и растрепала стальной клин врага.

Наконец князь поднял руку и отдал всадникам приказ: «За Святую Софию! За Великий Новгород! Вперед!»

Атака русской конницы переломила ход битвы. Княжеские дружинники ударили рыцарям навстречу, а также в обход собственной пехоты — по левому и правому крылу неприятельского войска. С ними вместе действовали новгородские бояре.

Этот маневр смешал ряды противника, сокрушил его самообладание и дисциплину. Эсты, защищавшие немецкую «свинью» с боков, не проявили особенной стойкости. Они предпочли разбежаться под напором окольчуженной кавалерии. При этом фланги рыцарского строя потеряли прикрытие, обнажились. «И была сеча жестокая, и стоял треск от ломающихся копий и звон от мечевых ударов, и казалось, что двинулось замерзшее озеро, и не было видно льда, ибо покрылся он кровью» — так впоследствии напишет о страшном побоище на льду Чудского озера автор житийной повести про Александра Невского.

Настал трагический момент для немцев, уже чувствовавших себя победителями. Они растеряли мощь таранного удара, столкнулись с мечниками, беспощадно рубившими их, сбрасывавшими с коней, оглушавшими булавами. Стиснутое с флангов, упершееся в сильного неприятеля по фронту, немецкое воинство потеряло свободу маневра, получая удары с трех сторон. Оно могло спастись только бегством. Кому-то мешала бежать честь, а кому-то — полная невозможность развернуть коня, когда весь строй сдавлен. Оставалось умирать, сражаясь, но сражаясь уже без пользы и без надежды на победу. Затем «коридор» в тылу захлопнулся. Теперь рыцарям оставалось либо погибнуть, либо сдаться.

А вот как видели происходившее на Чудском озере сами немцы:

Войско братьев было… слишком маленьким. Однако они пришли к единому мнению атаковать русских. Немцы начали с ними бой. Русские имели много стрелков, которые мужественно приняли первый натиск, [находясь] перед дружиной князя. Видно было, как отряд братьев одолел стрелков; там был слышен звон мечей, и видно было, как рассекались шлемы. С обеих сторон убитые падали на траву. Те, которые находились в войске братьев, были окружены. Русские имели такую рать, что каждого немца атаковало, пожалуй, шестьдесят человек. Братья достаточно упорно сопротивлялись, но их там одолели. Часть дерптцев вышла из боя, это было их спасением, они вынужденно отступили. Там было убито двадцать братьев, а шесть было взято в плен[85].

Более поздний и менее надежный немецкий источник, «Хроника Тевтонского ордена» XV века, дополняет картину потерь. Обо всей кампании, включающей в себя освобождение князем Александром Пскова, бои, связанные с его вторжением на земли дерптцев, а также Ледовое побоище, там сообщается: «Князь Александр собрался с большим войском и с большой силой пришел к Пскову и взял его. Несмотря на то что христиане храбро оборонялись, немцы были разбиты и взяты в плен и подвергнуты тяжкой пытке, и там было убито семьдесят орденских рыцарей».

То, что сказано о численности русского войска, — естественное преувеличение тех, кто проиграл битву. Откуда немцам знать численность рати князя Александра Ярославича? А вот их сведениям о собственных потерях стоит доверять: их-то масштаб немцы должны были знать прекрасно.

Используя терминологию Второй мировой войны, немцы, покинутые чудью, попали в «котел». Притом именно орденские немцы, в то время как рыцари, оруженосцы и кнехты из числа дерптских служильцев частично попались, частично же ускользнули. Эстов, сумевших уйти из окружения вместе с дерптцами, новгородцы преследовали до противоположного берега озера, рубили секирами, кололи копьями, не давая перестроиться и контратаковать. Орденское же войско стояло до конца и полегло на месте. Утомленные битвой люди и лошади не могли совершить прорыв через русское кольцо, сжимавшее их строй все более плотно…

Что ж, нельзя не отдать должное рыцарям: мало кто из них взмолился о пощаде, большинство погибло под ударами русских мечей, секир, булав, сражаясь до конца. Но за крест ли Христов умирали крестоносцы? Не Иерусалим они отвоевывали на Севере Европы и не Гроб Господень освобождали, нет, просто осуществляли экспансию. Желали власти в чужой земле… ну так земля эта показала, какова цена власти над нею.

Эпизод знаменитого фильма Эйзенштейна «Александр Невский», в котором немецкие рыцари проваливаются под лед и тяжесть собственных доспехов несет им гибель, не имеет к исторической реальности никакого отношения. Как уже говорилось выше, сцена с хорошо вооруженными утопленниками взята из другого сражения, выигранного отцом Александра Ярославича. В древних источниках нет ни слова о проломах во льду. Да и, правду сказать, там, где в воду ушел бы немецкий рыцарь, точно так же утонул бы и тяжеловооруженный русский дружинник: его доспехи иногда незначительно уступали в весе западноевропейским, а иногда превосходили их. Что же, князь Александр решил всерьез рискнуть и своим воинством, русскими полками? Вот уж вряд ли.

Справедливости ради надо отметить, что в поздней псковской летописи (XVI столетия!) есть слова о потерях немцев: «а иных вода потопи»[86]. В другой поздней летописи сказано подробнее: «а инии на езере истопоша, уже бо весна бе»[87]. Но если даже это не домысел летописцев, то гибель некоторых вражеских воинов могла наступить не во время, а уже после сражения, в полыньях, когда их гнали долгие версты по льду до противоположного берега: озерный лед не имел и не имеет равномерной крепости повсеместно.

В тот день орден постигло тяжелое поражение. Судя по русским источникам, пало 400 одних только немецких воинов и еще 50 взято в плен. Не только рыцарей-братьев и не только рыцарей-дерптцев, а также датчан, хотелось бы подчеркнуть, но и просто немецких ратников, то есть оруженосцев и кнехтов-горожан из числа колонистов. Сколько полегло представителей покоренных немцами народов, определить невозможно. Причем летопись четко указывает: немцев в основном перебили, а чудь (эстов) гнали 7 верст, но часть все-таки ушла[88]. Очевидно, тем немногочисленным дерптцам, которые, по словам «Старшей ливонской рифмованной хроники», «вышли из боя», удалось скрыться в окружении огромных толп эстов.

Победитель всегда имеет склонность преувеличивать свои достижения, точно так же как и побежденный — преуменьшать свое поражение. Однако немецкие источники подтверждают факт разгрома: одних только рыцарей-братьев полегло два десятка, а шестеро оказались в русском плену, не говоря уже о потерянных рыцарях-дерптцах и подданных датского короля, которых могло погибнуть и попасть в плен сравнимое количество. Вместе с ними потери коснулись и тех немцев, кто не имел рыцарского достоинства. С этими поправками можно констатировать: данные Новгородской летописи[89] и «Старшей ливонской рифмованной хроники» относительно потерь рыцарско-чудского воинства не противоречат друг другу, а взаимно дополняют.

Можно сделать вывод: ударный кулак неприятельской армии был раздроблен, надолго утратив боеспособность.

Пленников прогнали по льду босыми, со связанными руками. Немцев не столько терзали, сколько позорили, накрепко вбивая в них опаску перед Русью. Войско победителей, тяжело нагруженное добычей, отягощенное полоном, медленно двинулось во Псков.

Горожане вышли ему навстречу. Житийная повесть сообщает: «И когда приблизился князь к городу Пскову, то игумены, и священники, и весь народ встретили его перед городом с крестами, воздавая хвалу Богу и прославляя господина князя Александра, поюще песнь: „Ты, Господи, помог кроткому Давиду победить иноплеменников и верному князю нашему оружием крестным освободить город Псков от иноязычников рукою Александровою“».

Видя псковичей, торжественно встречающих рать, князь сказал им: «Аще кто напоследи[90] моих племенник[91] прибежит кто в печали или так приедет к вам пожити, а не примете, ни почестете его акы князя, то будете окааини и наречетася вторая жидова, распеншеи Христа». В его словах содержится упрек: родню Александра Ярославича, а особенно отца его здесь недолюбливали. И князь призывал псковичей переменить такое отношение, помня о его заслугах перед городом. И точно, через десяток лет прибежит во Псков младший брат Александра, Ярослав, измученный неравной борьбой с ордынцами, и примут его псковичи, с честью посадив у себя на княжение.

На сей раз люди оказались памятливы на добро и добром же отплатили…

Младший брат Александра, Андрей, посланный с дружиной на подмогу, как свидетельствует летопись, «…возвратися… ко отцу своему с честью», приведя «полон мног»[92]. Прежде новгородцы не видели в нем достойного вождя. Но теперь, помогая Александру Ярославичу, Андрей получил добрую славу.

Последствия Ледового побоища

Ледовое побоище решило исход большой войны. Орден вынужденно отправил в Новгород «с поклоном» посольство во главе с Андреасом фон Стирландом[93]; тот заключил мир, отказавшись от всех прежде завоеванных новгородских и псковских территорий. Собственно, оттуда рыцарей уже вышибли силой оружия…

Тогда же договорились о размене пленных.

О значении триумфа на Чудском озере очень хорошо, очень точно написали современные историки Ю. В. Кривошеев и Р. А. Соколов. По их словам, победа Александра Ярославича, «…без преувеличения, повлияла и на мировую историю — в смысле установления западного рубежа нашей страны. Отброшенные немцы вынуждены были уйти восвояси за Чудское озеро в сложнейшее для Руси время. Этот рубеж существует и сейчас: именно по нему проходит граница между Россией и Эстонией»[94].

Археолог И. К. Лабутина о масштабе битвы на Чудском озере высказалась, позвав к себе «на подмогу» самых объективных «экспертов» — средневековых жителей Северной Руси. По словам специалиста, «…в последующем восприятии псковичи ее считали, в сравнении с позднейшими, достаточно крупным военным событием. Псковские летописцы говорили как о явлении одного порядка — о Ледовом побоище, битве у Раковора и Каменском побоище в начале XV в. И когда они оценивали их, а на Каменском побоище псковичи потерпели поражение (это совсем недалеко от Пскова было, 1407 г.), они говорили, это было такое сражение, как Ледовое побоище или у Раковора…».

Нравственное значение битвы на Чудском озере чрезвычайно велико. Оно даже более значительно, чем политические последствия. Русь истекала кровью. Русь ослабела под ударами монголо-татар. Издалека она казалась легкой добычей. Но Ледовое побоище показало: здесь еще сохранилась сила, готовая похоронить торопливых завоевателей с Запада.

Дойдет черед и до завоевателей с Востока… Не столь быстро, но дойдет.

Чуть погодя.

Мифы о Невской битве и Ледовом побоище

В среде современных исторических публицистов искусственно поддерживается миф, согласно которому сражения, прославившие имя князя Александра, были ничтожны. В полемическом задоре пишут, что в западных хрониках победы князя даже не упоминаются; а на берегах и на дне Чудского озера до сих пор не найдено сколько-нибудь значительного количества памятников, которые можно связать с большим сражением 1242 года.

Скептическое отношение к масштабу этих сражений высказывали и некоторые западные историки. Так, например, датский специалист Д. Г. Линд писал: «Из общего анализа русских источников о битве кажется, что шведская кампания и битва на Неве были раздуты». Американка Джанет Мартин увидела в «шведской атаке», закончившейся разгромом на Неве, рядовой эпизод долгого вооруженного противостояния шведов и русских в этом регионе. Кабы только европейцы и американцы… Русский исследователь В. В. Долгов отзывался о наступлении шведов как о «грабительском походе», а о битве на Неве как о «не очень масштабной по числу участников» стычке[95].

В действительности же битва на Чудском озере отражена в немецких источниках, например в той же «Старшей ливонской рифмованной хронике». Выше приводились обширные выдержки из нее. Известия о битве 1242 года есть и в более поздних немецких хрониках, вплоть до XVI века.

Основываясь на свидетельствах «Старшей ливонской рифмованной хроники», отдельные историки говорят о незначительном масштабе сражения, ведь там сообщается о гибели «всего-то» двадцати рыцарей. Но здесь важно понять, что речь идет именно о братьях-рыцарях, выполнявших роль главной ударной силы. Вместо них можно представить себе двадцать дымящихся танков на озерном льду, тогда смысл подобной потери станет яснее. О потерях же среди их оруженосцев, кнехтов и набранных в войско представителей балтийских племен там ничего не говорится.

Археологические находки в предполагаемых местах битвы на Чудском озере скудны по вполне понятной причине: драгоценные металлические предметы в эпоху Средневековья не оставляли на месте боя, а тела с одеждой, обувью и нательными крестами также погребались в других местах. Особый разговор — локация Ледового побоища. По словам Галины Николаевны Скляревской, участницы экспедиции на Чудское озеро, произошло расширение акватории озера: «…Никакие артефакты не могут быть найдены, поскольку за 700 лет озеро расширилось, берега изменили конфигурацию, а дно затянуло песком». Действительно, археологи убедительно доказали: уровень воды в Чудском озере заметно повысился по сравнению с эпохой Александра Невского. Постройки, прибрежные рощи, кладбища и т. д. оказались затоплены.

Что касается Невской битвы, то она и впрямь не нашла никакого отражения в шведских хрониках. Но, по мнению И. П. Шаскольского, крупнейшего российского специалиста по истории Балтийского региона в Средние века, «…этому не следует удивляться. В средневековой Швеции до начала XIV века не было создано крупных повествовательных сочинений по истории страны типа русских летописей и больших западноевропейских хроник». Иными словами, следы Невской битвы у шведов и искать-то негде.

На этом стоит остановиться подробнее. Историю Швеции середины XIII века излагает рифмованная «Хроника Эрика», созданная в XIV столетии. Так вот, на весь период с 1229 года по 1250-й там отведено около сотни коротких стихотворных строк. Из всех шведских походов за пределы страны в хронике рассказано лишь об одном — Тавастландском. За два десятилетия! И даже это краткое изложение изобилует ошибками. Искать там битву на Неве просто смешно. Письменная культура шведов того времени столь скудна, столь бесхитростна, что из нее легко выпадают целые пласты их собственной истории.

Привычка видеть в скандинавах «более просвещенных соседей» — позднего происхождения. В XIII столетии Русь, прилежная ученица Константинопольской империи — истинного светоча культуры в христианском мире, — обладала, конечно, более солидным интеллектуальным багажом, чем Шведское королевство. По крайней мере, национальная историческая традиция в виде летописей развивалась на Руси вот уже несколько столетий, как минимум с первой половины XI века.

Но в шлейф этому мифу пристраивается другой — тот самый, в рамках которого Невская битва незначительна и по количеству участников («береговая стычка»). Он является результатом увлечения так называемой «деконструкцией» источников. Летопись сообщает о масштабном вторжении интернациональной армии, возглавленной знатным человеком и сопровождавшейся представителями духовенства, видимо, предназначенными для служения в храме, который должен быть построен на территории новой шведской крепости близ устья Ижоры. Информация прямая и ясная. «Специалисты» говорят: «Значение битвы раздуто в связи с созданием „культа“ Александра Невского. Действительный ход событий сознательно искажен в более поздние времена». Далее начинаются логические спекуляции по поводу «преувеличения» масштабов шведского вторжения, затем по поводу «преувеличения» потерь шведов и т. д. Но позвольте, у нас не меньше оснований доверять летописи, чем не доверять ей. Ведь сама концепция о «культе» и «преувеличениях» не более чем гипотеза. Притом гипотеза, под которую до сих пор не удалось подвести сколько-нибудь серьезной доказательной базы. Почему ей верить? В поощрение за остроумие? За то, что она «более современная»? Традиционная версия держится на источниках, эта, новая, — на критике источников, но ее авторы не способны пока найти иные, альтернативные источники, которые придадут их построениям хоть какой-то вес. Так что миф о сравнительно малых масштабах сражения на Неве остается мифом.

Наконец, неоднократно встречающееся в исторической (правда, в основном популярной) литературе: как могли большие армии встретиться на льду Чудского озера в апреле? Да провалились бы буквально все, лед не выдержал бы людей! К тому же в немецком источнике сказано, что мертвецы падали «на траву»: понятно, бились на земле! О немецком источнике особый сказ: он вообще-то создан через полстолетия после событий 1242-го, многое ли мог вспомнить или узнать у «ветеранов» о месте битвы составитель его? А по данным Г. Н. Караева, долгое время занимавшегося исследованием Ледового побоища и к тому же военного человека в высоких чинах, лед на Чудском озере устанавливается толщиной от 50 до 70 сантиметров, по нему могут ходить танки. Весной образуются полыньи, и лед в некоторых местах вообще отсутствует. Но в тех местах, где могло происходить сражение, он и в XX столетии оставался весьма и весьма крепок.

В мае 2021 года на конференции «Благоверный князь Александр Невский. Образ святого в исторической и духовно-патриотической литературе» митрополит Калужский и Боровский Климент (Капалин) произнес яркую речь о мифах, которые наросли на столь значительной исторической личности, какой был Александр Ярославич. В этой главе речь митрополита Климента будет цитироваться еще неоднократно. А сейчас — то, что он чрезвычайно точно подметил относительно мифотворчества, касающегося Невской битвы и Ледового побоища:

«Было бы желательно видеть, как постоянно нарастает процесс популяризации его судьбы и трудов в научной, популярной, художественной литературе. И было бы отрадно говорить, что с прославлением хотя бы этой поистине великой фигуры у нас всё в порядке. К сожалению, придется высказать в связи с этим серьезные опасения. Помимо успехов, на этой ниве существуют две негативные тенденции. Обе требуют основательного осмысления и большого объема работы по исправлению сложившейся ситуации.

Первая из двух названных тенденций проявляется ярко, притом празднование 800-летия со дня рождения Александра Ярославича ее особенно усилило и сконцентрировало. С большой силой она проявляется в сети, но видна также и в научной литературе, а еще того более — в популярной. Связана названная тенденция с крайне нездоровым стремлением к сенсационности. Александр Невский — исторический колосс, один из столпов русского прошлого. И нападки на столь значительную личность приносят информационные дивиденды тем, кто бросается на князя с хулой на устах. Сделалось модным „разоблачение“ Александра Ярославича. Его самого и его почитателей обвиняют в том, что еще с эпохи Средневековья нарастает процесс „мифологизации“ государя. Обвиняют и в том, что победы Александра Невского „преувеличены“, а взаимоотношения с Ордой представляют собой „измену Руси“. Если бы за подобные обвинения брались одни только журналисты или досужие блогеры, это было бы понятно: вокруг всякой крупной личности вьется рой жалящих ос. Но за осквернение памяти Александра Ярославича берутся, к сожалению, люди с учеными степенями, с именем в мире науки. Это очень печально. Надо отметить, что обвинения в „мифологизации“, „измене“ и „преувеличении“ побед сами нуждаются в самой тщательной проверке аргументации. А то ведь неоднократно случалось так: принимая позу „борца за правду“ и „разоблачителя исторических мифов“,человек в полемическом запале сам плодит новые мифы. Не часто подобного рода дискуссии имеют в своей основе честное и непредвзятое желание разобраться в сложной проблеме, докопаться до „правды факта“. Чаще видны игры тщеславия и торжество гордыни — матери всех грехов…

Другая, может быть, не столь заметная тенденция — забвение того, что Александр Невский не только светский правитель и мужественный воин, но и христианин, удостоившийся канонизации.

Думается, необходима умная, энергичная, опирающаяся на научные методы защита имени Александра Невского. Этот человек представляет собой одновременно христианскую и гражданскую святыню для нашего народа. Так следует ли позволять безнаказанные нападки на него?»

Этими двумя сражениями — на Неве и Чудском озере — борьба за господство в Прибалтике и на землях Северо-Западной Руси отнюдь не ограничилась.

Литовская угроза

Натиск не менее жестокий, но гораздо более упорный Северо-Западной Руси пришлось выдержать от литвы. При Ярославе Всеволодовиче и его сыне Александре Ярославиче напор литвинов успешно отражали и останавливали на годы. Позднее Русь все-таки многое отдала литовским князьям. Однако эти печальные потери уже не относятся к жизни и трудам Александра Невского.

Относительно конца XII — начала XIII века исследователи пишут: «Как раз в тот момент резко усилилась опасность со стороны литвы, ставшей к тому времени еще одним фактором силы в регионе… Уже с 80-х гг. XII в. летописи отмечают усиление географии и количества набегов литовцев на новгородские пределы, русские же князья не находили сил для ответных экспедиций в Литву»[96]. Но всё же настоящую силу литовская опасность набрала позднее, к середине XIII столетия.

Подробно разбирает угрозу со стороны литвы Д. М. Михайлович. Имеет смысл привести обширную цитату из его труда: «По свидетельствам летописей, за один только XIII век литва имела более 20 крупных вооруженных столкновений с княжествами и вечевыми республиками Руси. На четыре пятых это были нападения западного соседа: либо грабительские набеги, либо массовые нашествия, либо первые шаги к взятию и подчинению русских городов. Чаще всего литву отбивали и обращали вспять, но случалось и иное: бывало, литва захватывала русские крепости, города, жгла и разоряла посады. Больше всего сражались с литвой Псков и Новгород Великий. В 1213 году литва сожгла Псков, шестью годами позднее ей нанесли тяжелое поражение в битве у Пертуева. В 1225 и 1245 годах новгородское воинство и дружины двух знаменитых полководцев Ростово-Суздальской Руси — князя Ярослава Всеволодовича и его сына Александра Невского отражали массовые нашествия литовцев. В первом случае вторжение закончилось разгромом литвы при Усвяте. Во втором — русскому воинству потребовалось трижды вступать в бой. Александр Невский, разбив литву, украсил свою боевую биографию тремя большими победами: под Торопцом, у Зижича и близ того же Усвята. Они, конечно, не столь знамениты, как Невская битва и Ледовое побоище, но для судьбы Руси не менее важны. В 1263 году литва поставила под контроль Полоцк, но затем потерпела поражение в большой коалиционной войне с Новгородом и Псковом. В 1239 году ее дерзкое наступление отразил на Смоленской земле тот же Ярослав Всеволодович, ставший к тому времени великим князем владимирским. В 1248 году от литвы погиб великий князь владимирский Михаил Ярославич Хоробрит в битве на Протве. Но вторжение противника вновь разбилось о русские полки, вставшие под Зубцовом, на земле Тверского княжества, под стягами князя Святослава Всеволодовича. 1258 год — новое массовое вторжение литвы, разорение Смоленской земли, разгром посада у Торжка. А в 1285 году состоялась большая битва русской коалиционной армии (тверичи, москвичи, волочане, новоторжцы, зубчане, ржевичи) с литвой в волости Олешня, опять-таки во владениях тверского князя. И если до середины XIII века литовскую экспансию на восток отражали в основном вечевые республики, усиленные дружинами, которые посылала им Ростово-Суздальская Русь, то с переломом века сам Северо-Восток втягивается в бесконечное противостояние с литвой… Этот список боевых столкновений далеко не полон. Битв в открытом поле, осад, погонь за литовскими отрядами, уводившими русский полон, состоялось великое множество»[97].

К этим в полной мере справедливым словам стоит добавить две немаловажные детали: в 1240–1241 годах, когда орденские немцы напирали на Новгородскую вечевую республику, литва, воспользовавшись моментом, также принялась врываться на новгородские земли, угонять коней и прочий скот[98]. Кроме того, в 1240-х годах литва большими силами атаковала Пинскую землю, но там ее русские князья отбили[99].

Другими словами, с середины XIII века литовско-русская борьба ведется большими силами по широкому фронту.

Александру Ярославичу пришлось сыграть в обороне русских земель от литвы яркую, героическую роль. Новгородская летопись рассказывает о грозных событиях 1245 года следующее: «Воеваша Литва около Торжку и Бежици, и гнашася по ним новоторжци с князем Ярославом Володимировичем[100], и бишася с ними; и отъяша у новоторжцев кони и самех биша, и поидоша с полоном прочь. Погонишша по них Явид и Ербет со тферичи и дмитровци, и Ярослав с новоторжци, и биша я под Торопчем, и княжици их въбегоша в Торопеч. Заутра приспе Александр с новогородци и отъяша полон весь, а княжиць изсече их боле 8. И оттоле новгородци вспятиша, а князь погонися по них со своим двором и би я под Зижечем и не упусти их ни мужа, и тут изби избытком княжич. А сам поима сына своего из Витебьска[101], поеха в мале дружине и срете иную рать у Въсвята, и ту ему Бог поможе, и тех изби, а сам приде здрав и дружина его»[102].

«Расшифровывая» летописное известие, можно понять: в 1245 году литва ворвалась на русские земли близ Торжка, занялась грабежом и разорением, захватила множество пленников. Тамошний князь Ярослав Владимирович вышел биться с захватчиками, но потерпел поражение. Затем прибыли отряды тверичей, а потом сам Александр Невский с новгородской ратью отобрал весь «полон» и положил в ожесточенной схватке под Торопцом 8 литовских князьцов. Любопытно, что поздний источник, а именно Никоновский летописный свод XVI века совершенно иначе излагает первый бой у Торопца (до подхода Александра Ярославича): там тверичи, дмитровцы и новоторжцы после яростной сечи потерпели поражение и спаслись от смерти бегством — за стены Торопца ушли они, а не литва; лишь появление Александра Невского переломило ситуацию[103]. Текст, как уже говорилось, поздний, изобилующий логическими нестыковками, так что на веру в нем можно принять лишь два аспекта: подчеркивается, что бой вышел долгим и ожесточенным; так или иначе, без Александра Невского исход противостояния решен не был. Новгородцы вскоре ушли, и князю с одной своею дружиной пришлось добивать литовские отряды, расползшиеся по приграничной области. Александр Ярославич нанес им поражение у Зижича, а потом еще и под Усвятом[104].

Как видно, именно этот эпизод заставил автора житийной повести сказать: «В то же время набрал силу народ литовский и начал грабить владения Александровы. Он же выезжал и избивал их. Однажды случилось ему выехать на врагов, и победил он семь полков за один выезд и многих князей их перебил, а иных взял в плен, слуги же его, насмехаясь, привязывали их к хвостам коней своих. И начали с того времени бояться имени его».

Данных, для того чтобы подробно реконструировать ход пяти сражений, слишком мало. Летописное повествование кратко, ясно, прозрачно… и абсолютно лишено подробностей.

Можно лишь представить себе картины больших битв, дополняя недостаток информации силой ума.

…Сторо́жа доложила Александру Ярославичу: литвы — с тысячу. Может, чуть поболе, может, чуть помене, но около того. Чуют за собой погоню, вборзе поспешают. Но все-таки не бегут, бросая добычу, ибо силу в себе видят. А сколько у него? Своей дружины с охотниками новгородскими пять сотен, витеблян с сыном — две сотни, да охотников из битого, грабленного, паленного литвой Торопца — еще две сотни с половиною. Эти последние местью горят, не терпя литовского насилия. Так на так выходит.

Что в его пользу? Дружинники лучше одоспешены, литвины им не в версту, кольчугами не богаты. Легче литва, быстрей на конях, но сейчас они уходить не будут. Им надо полоняников сохранить да награбленное имущество. Нет, обоз они не бросят… Ин, оно и к лучшему, всех гибель скосит, больше на Русь не вернутся.

Еще что за него? Знает он эти места. Отец тут литвинов двадцать лет назад крепко понаказал, да и рассказал потом сыну в подробностях все пути-подходы к Усвяту. Литва усвятские земли не ведает, стежек ее, тропинок узких, дорог широких. Зато ведает, что он рядом, со своими людьми. Литвины лесной разведкою сильны, тут они Руси не уступают. Уже исполчились, ясно. Уже ждут.

Ну, благослови, Господь! Помолясь, начнем просто и без затей. Все затеи ночью были, задолго до утренней поры. И како те затеи свершатся, день покажет да Бог явит.

Князь вывел свою дружину на ровное место, по летней поре хорошо просохшее — в самый раз для его конницы. Не торопясь, построил людей. Дал роздыху чуть-чуть. Все устали: ночью и Русь шла, и литвины шли, и литва от Руси не ушла, быть бою. Но оба воинства утомлены.

Впереди — почти ровная низинка-впадинка, утренний туман не до конца ушел оттуда. За нею литвинские князьцы своих людей в боевой порядок устраивают, такожде ничуть не торопясь. От смерти поздно бежать, надобно ей уже в глаза глянуть… А за ратью литовской — главки деревянных храмов Усвята да многие дымы от сожженных домов, от сожженных стен городских… А дальше, так далеко, что отсюда не видно, где-то там, на улицах, обращенных в угли, обоз, и перед ним, за ним, вокруг него тысячи русских полоняников. Дорогой товар. Справа озеро Узмень, слева озеро Усвят, сойдемся меж ними, у стен курящихся, бесхитростно, лицом к лицу. Изопьем из смертной чаши.

Удальцы литовские ярили коней, кружились на них, крича и ругаясь, вызывая на бой. Дружина Александрова стояла безмолвно. Не тот день, чтобы в игры играть. Литвины наконец тронули коней, стекая со всхолмия в ту самую низинку. Там и решится дело. С гиком, со свистом набирают ход. Удальцы! И видно — больше их, заметно больше.

Ничего. Еще и не такую силу, бывало, перемалывали…

Князь поднял руку и произнес негромко:

— С Богом!

Услышали его немногие, те из ближних людей, кто был в шаге-двух-трех от него. Прочие же, спаянные старой боевой выучкой, молча, в едином строю пошли на литву. И слов не надо, единого знака достаточно. Грозная сила! Есть тут ратники, на свею с князем ходившие, на немцев и на чудь. С мечом дружны, с копьем неразлучны. Старый стяг со святыми Борисом и Глебом колыхнулся над головами воев, затрепетал, расправляясь по ветру.

Рыхлая толпа литвинов ударила в русскую стену и отпрянула под ее натиском. Собралась, вновь ударила и вновь отпрянула. Опять собралась, сейчас еще раз ударит…

Ссекая первого за сей день литвина, Александр Ярославич услышал, как вдалеке звучит рог, а потом как отвечает ему второй рог.

«Благодарю тебя, Господи, защитник наш!»

Хорошо знать места, где ты решил дать бой чужакам. Хорошо знать, как обойти и озеро Узмень, и озеро Усвят. Хорошо знать, где удобные броды. Хорошо знать, что с его стороны к Усвяту ведет всего одна неширокая лесная дорога, а с другой стороны, за озерами, — еще две, намного шире. С таким знанием ты выигрываешь битву до того, как вынут меч из ножен. Ведь в часы ночные четыреста пятьдесят ратников по твоей воле зайдут врагу за спину по правильным бродам и правильным дорогам: витебляне, торопецкие охотники…

И ударят насмерть.

Ссекая второго литвина, князь спокойно подумал о враге: «Все здесь лягут, ни один не уйдет назад». Потому что на Руси в литве нужды нет…

Три большие победы добавили горькой мудрости князю. К нему пришло тогда то, что ум принимать отказывается, но душа, Богом настроенная, словно арфа, даже и такую, печальную и трагическую, мелодию воспроизвести способна. Отозвалась на нее та самая глубинная суть человеческая, оживающая в страшные часы жизни.

Что есть долг государя перед Богом? Не только тяжесть, требующая бесконечного терпения, не только риск умереть на поле брани, не только горечь от неблагодарности… Это еще и одиночество.

Оставили его новгородцы, не раз им от лютого врага спасенные. Мало того, и соседей своих близких они оставили, таких же русских, таких же православных… Охотники только новгородские остались, то бишь добровольцы. А сила главная тяжкая новгородская ушла. Сколь красив, сколь величествен город на Волхове! Дивными храмами украшен! Богатство являет на торгах! Верою православной живет! Да много ли городов краше и славнее на Руси? Вот только никого и ничего не желает знать храбростный муж новгородец за пределами своей земли. Там убивают, там грабят, там села палят… да, всё так… но своя рубашка ближе к телу. Может быть, завтра тот самый литвин, который сегодня, не дай Бог, уйдет от справедливой кары за свои бесчинства, явится с новым разбоем уже на окраинах Новгородчины. А то и не с грабительским намерением, а с захватническим: отчего бы не отъять лоскут чужой землицы, когда сосед слаб? Но сегодня новгородцу думать лениво о будущем. Погромили литву — и ладно, дело сделано, с обороной соседей возиться резону нет. А князю надо — так пускай сам за бродягами и гоняется. Дом святой Софии и без того крепок! Сколько упустили литвинов за последние дни из-за подобного отношения новгородцев, знает один Господь.

А ему — князю — да, надо. Он никого из захватчиков отпустить с Руси мирно, без наказания, не должен. Русь жива, пока сильна, а литва ей жилы подрезает, пускает кровь тут и там. Чуть слабее стань с литвой, чуть жалостливее или прояви чуть больше праздности, и она загрызет. Но в своем понимании будущего, рождающегося в настоящем, князь одинок. Никто не подойдет, не разделит с ним эту ношу. Людям без нее легче…

Литовская угроза в русской исторической литературе порой недооценивается. Современные исследователи пишут, например: «Литву интересовал в большей степени банальный грабеж, потому и накал этой борьбы был всё же меньшим, чем с немцами». Это совершенно неправильно. Напротив, угроза с литовского направления в перспективе оказалась наиболее опасной. Видимо, сказывается «наследие» советской национальной политики, предполагавшей крайний пиетет в отношении «титульных народов» союзных республик, в частности Литовской ССР. Отсюда — своего рода замалчивание либо как минимум затушевывание конфликта между литовскими князьями и Русью, конфликта, принявшего в середине XIII века острую форму.

Более адекватно оценивает вторжение 1245 года современный историк В. В. Долгов. Он, в частности, пишет: «Великий князь литовский Миндовг, собиратель литовских земель, был старшим современником Александра. Однако в 1245 г. объединение литвы еще было далеко от завершения. Поэтому нападение 1245 г. было, очевидно, предприятием каких-то самостоятельных племенных вождей. Нападающие направили свой удар в район Торжка и Бежецка. То есть их вторжение в русские земли было весьма глубоким — не обычный приграничный набег»[105].

Верно здесь то, что экспансия литвы на восток в 1245 году имела масштаб, никак не укладывающийся в понятие «приграничный набег», «грабительский рейд» и т. д. Во-первых, действительно слишком глубоко вошли войска литовцев на Русь, чтобы говорить об ординарном набеге. Во-вторых, летопись показывает действия целой коалиции литовских князей, притом действующей упорно, целенаправленно, не избегающей боев, не пытающейся бежать при первых признаках поражения, а цепляющейся за ранее захваченные укрепленные пункты. Так, не напрасно литовцы пытались отсидеться в Торопце: очевидно, этот город уже виделся им как очередной пункт литовского влияния и литовской власти на Руси. В-третьих, литвины вовсе не разбежались в «зажитье» или, как говорили на Руси позднее, не «распустили войну», то есть их воинство не превратилось в совокупность основного ядра действующих сил и широкого шлейфа банд, жгущих деревни и обирающих местное население. Они оперировали одновременно на нескольких направлениях крупными отрядами, требовавшими от Александра Ярославича противодействия столь же крупными силами. Наконец, в-четвертых, Торопец и Торжок издавна интересовали литву как объект экспансии, и еще в 1225/1226 году здесь вела боевые действия литовская армия в семь тысяч человек. Итак, в 1245 году литва, по всей видимости, предприняла новую попытку настоящего большого нашествия на земли Новгорода и Твери, имея своей целью отторгнуть те города, за которые удастся зацепиться гарнизонами, и присоединить к себе окрестные земли. Александр Ярославич выбил коалицию с Руси после пяти сражений.

По масштабу привлеченных сил «Литовская кампания» 1245 года превосходит «Немецкую кампанию» 1242-го. Среди сражающихся русских ратников нет суздальской дружины, которую в 1241 году привел Андрей Ярославич против орденских рыцарей. Но помимо собственно новгородского войска и дружины Александра Ярославича в бой идут отряды из Торжка (собранные дважды!), Твери, Дмитрова и Витебска. Это большая сила. Что же касается литовской ратной мощи, то современные исследователи гипотетически, но довольно убедительно определили ее в цифру около двух тысяч воинов[106]. Впрочем, воинство литовцев могло быть и многочисленнее: прежде они оперировали в этом регионе бо́льшими силами.

Говорить о том, что в 1245 году объединение литвы было «далеко от завершения», и на этом основании отказывать Миндовгу, великому князю Литовскому на тот момент, в организации нашествия неосновательно. Напротив, в действиях литвы видна огранизующая воля; да и был у Миндовга к тому времени опыт ведения масштабных боевых действий значительными силами объединенных литовских племен: походы на орденских немцев, на Мазовию.

Литва неоднократно совершала набеги на Новгородчину и псковские владения — как до, так и после разгрома под Торопцом, Зижичем, Усвятом. Литовские отряды приходили чаще любых других неприятелей, жалили беспощадно, словно рой разъяренных шершней, и уходили, набрав пленников. Время от времени их громили, истребляли, но когда сил не хватало, литва уходила безнаказанно. Впрочем, это в лучшем случае, а в худшем — укреплялась и старалась перехватить у князей Рюриковичей власть над очередной западнорусской областью. Этот враг проявлял наибольшее упорство и наибольший пыл — ни немцы, ни шведы сравниться с ним не могли.

Очень хорошо видно, что с конца 1230-х годов литва усилила натиск, поскольку Русь была обескровлена походами Батыя. Западнорусские летописи сообщают, что как раз этот момент был использован литовскими князьями для начала масштабной экспансии на Русь, утверждения там в недавно построенных городках и захвата собственно русских городов, являвшихся столицами княжений[107].

Резюмируя: оборонительная операция против литвы, проведенная Александром Ярославичем в 1245 году, для исторических судеб Руси, видимо, не менее (если не более) важна, чем отражение натиска шведов и немцев. Взятие Торопца, захваченного литовцами, битвы под Зижичем и Усвятом надо ставить в один ряд со сражением на Неве и Ледовым побоищем.

История эта имела продолжение, наглядно показавшее, до какой степени интенсивности и до какого градуса упорства доходил натиск литвы на восток. В 1248 году ни Александра Ярославича, ни его младшего брата Андрея Ярославича на Руси не было: они отправились в Орду. Возможно, вести об отсутствии известного полководца, уже проучившего литовских захватчиков, князя, имени которого боялись, дошли до их вождей, что, в свою очередь, нажало на спусковой крючок нового масштабного вторжения. Пытаясь остановить его, погиб, сражаясь, младший брат Александра и Андрея — Михаил Хоробрит. И только дядя братьев Ярославичей, Святослав Всеволодович, отбросил литву. На тот момент Святослав Всеволодович де-факто занимал великокняжеский престол, правда, не ясно, получил ли он ярлык от хана. Иными словами, он имел право и возможность собирать общее воинство со всех земель Владимиро-Суздальского княжества. По всей видимости, государь Владимирский воспользовался этой своей прерогативой, что и дало возможность остановить литовскую экспансию, уже очень глубоко зашедшую на Русь, на Тверской земле.

Точнее говоря, не остановить, а надолго притормозить. В дальнейшем она продолжится. Но пока лет на десять литовский рубеж перестал быть пылающей линией. Какой ценой Русь добилась покоя? Ценой действий целой коалиции князей, едва-едва, с большим трудом сдержавшей напор неприятеля.

Приблизительно в одно время с натиском на Тверскую землю литва по приказу князя Миндовга и под командой «сыновца» его «Тевтевила», а также некого младшего князя «Едевида» ударила на Смоленскую землю. Но наступление не удалось из-за раздоров между князьями литовскими[108].

В 1252 или 1253 году упрямая литва опять явилась на Новгородскую землю и под Торопец — столицу небольшого самостоятельного княжества, к месту давнего своего поражения. Как видно, этот город манил литовских князей, как желанный предмет обладания, с особенной силой[109]. Сам Александр Ярославич, по всей видимости, на тот момент был в Орде. Но сын его, отрок Василий, посаженный отцом на Новгородское княжение, со славой повторил успех родителя: он разгромил врага под Торопцом и «полон отъимаша»[110].

В 1258 году грянула новая русско-литовская война. Литва множеством воинов затопила Смоленскую землю, взяла штурмом городок Войщину, разгромила новоторжцев, «много зла сотворила» новгородскому «пригороду» Торжку.

На сей раз великий князь Владимирский Александр Ярославич отвел беду чужими руками, направив одного врага против другого. Очевидно, он сумел внушить ордынцам, что наступление литвы всерьез угрожает им. Те встревожились, а затем отреагировали традиционным для Орды способом. Зимой 1258/59 года «…взяша татарове всю землю литовьскую, а самех избиша»[111].

Что ж, хороший хозяин не тратит домашних ресурсов напрасно. С этой точки зрения терять своих людей в бесконечной борьбе с литовскими ордами было совершенно неразумным делом, когда появился шанс направить одних язычников на других…

Вторжение в Финляндию

В 1253 году ливонские рыцари опять напали на земли Пскова. Удачный момент: Русь Владимирская снова лежит в головешках после Неврюевой рати, будет ли помощь оттуда? Бог весть… В Псковской земле сохранялась, по всей видимости, значительная партия, ориентировавшаяся на союз с немцами; порой псковичи вместе с орденскими рыцарями противостояли усиливавшимся набегам литовских князей… Однако в тот момент агрессивные намерения немцев стали очевидны. Рыцари сожгли псковский посад, но взять город не смогли и стояли у его стен, неся тяжелые потери. Явилось новгородское войско. Оно сняло осаду, а затем перешло реку Нарову, вторглось ответно на территорию, подвластную ордену, «и сотвориша волость их пусту». Немцы попытались нанести контрудар, однако псковичи победили вражеский «полк»[112].

В 1256 году в наступление на Новгород пошли шведы и немцы[113]. Им удалось укрепиться на восточном, то есть русском берегу реки Наровы, основать там крепость. Во главе авантюры встал некий Дидман: в нем видят немецкого аристократа Дитриха фон Кивеля, но это мог быть и знатный швед. Приближение русских дружин заставило неприятеля отступить без боя. Помнили, что называется, прежнюю науку…

Вскоре последовал ответный удар. Полки Александра Невского совершили тяжелейший переход по льду Финского залива («Бысть зол путь», — говорит летописец[114]) и вонзились вглубь шведских владений в Финляндии, прошлись по территории враждебного народа емь. Впоследствии папа Александр VI писал об этом походе, что русские и карелы напали на шведов и убили «многих из его [короля. — Д. В.] верноподданных, обильно пролили кровь, много усадеб и земель предали огню», а финнов «привлекли на свою сторону». Русская летопись коротко сообщает: «Поехал князь Олександр на емь с суздальцы и новгородци. И емь победи. И много полона приведе. И приеха с честью в свою отчину»[115].

События великой войны на северо-западных рубежах Руси в середине XIII века напоминают раскаленную печь, в которую непрерывно подбрасывают сухие дрова, чтобы пламя не утихло.

Восток и запад

Александра Ярославича нередко укоряют в том, что он обращал оружие только против Запада. А Запад-де не представлял угрозы для Руси того времени, в отличие от Орды, которую князь Александр использовал исключительно «для усиления личной власти».

Всё это, разумеется, пронизано идеологией Нового времени и к Средневековью никакого отношения не имеет.

Вряд ли в отношении XIII столетия можно говорить о «едином Западе». Возможно, правильнее было бы говорить о мире католицизма, но и он в целокупности был очень пестр, разнороден и раздроблен. Руси реально угрожал не «Запад», а орденские рыцари, воинственная литва, шведские, а также датские завоеватели. И разбивали их на русской территории, а не в Германии или Швеции, и, стало быть, угроза, исходящая от них, являлась вполне реальной. Мудрено увидеть в крестоносцах союзника для противостояния монголам — они в большей степени интересовались не ордынской проблемой, а захватом Пскова и приграничных областей Новгородчины. С литвой сложнее. Но она не столько помогала Руси бороться с Ордой, сколько стремилась отхватить от русских земель кусок пожирнее, пока Русь слабее обычного, пока Русь получает удар за ударом от монголов.

Существует один миф: «повернув» к Востоку, а не к Западу, князь Александр сделал «судьбоносный выбор», заложив тем самым основы будущего разгула деспотизма в стране. Его контакты с монголами якобы сделали Русь «азиатской державой».

Это уже и вовсе беспочвенная публицистика. С Ордой контактировали тогда почти все русские князья. После 1240 года у них был выбор: умереть самим и подвергнуть новому разорению Русь или выжить и подготовить страну к новым битвам и в конечном итоге к освобождению. Кто-то очертя голову ринулся в бой, но 90 процентов русских князей второй половины XIII века избрали иной путь. И тут Александр Невский ничем не отличается от подавляющего большинства наших государей того периода. Более того, он унаследовал политику мира с Ордой и подчинения Орде от своего отца: именно Ярослав Всеволодович первым из великих князей владимирских поехал в Орду, поклонился Орде, признал зависимость от Орды. Так что Александр Ярославич никакого «судьбоносного выбора» не делал.

Что же касается «азиатской державы», то сегодня звучат разные точки зрения на сей счет. Правда же состоит в том, что Русь никогда ею не была. Она не являлась и не является частью Европы или Азии либо чем-то вроде смеси, где европейское и азиатское принимает разные пропорции в зависимости от обстоятельств. Русь представляет собой культурно-политическую суть, резко отличную и от Европы, и от Азии. Точно так же как Православие не является ни католицизмом, ни исламом, ни буддизмом, ни какой-либо иной конфессией, ни их смесью.

Но всё это частные соображения.

Стоит остановиться на концепции противопоставления «Востока» и «Запада» в эпоху Высокого Средневековья как на тотально порочной идее. Порочной в генеральном, обобщающем смысле. Итак, «Запад» для русской реальности XIII века — категория непонятная, по большому счету не существующая. И не только потому, что нет никакой единой Европы — разве что область, находящаяся под духовной властью Римских пап. Есть и другая причина. Хотелось бы повторить и подчеркнуть: само понятие «Запад» — очень позднее. Оно принадлежит Новому времени, а значит, появилось через несколько веков после Невской битвы и Ледового побоища. Люди Высокого Средневековья никогда не осмысляли международное положение в подобных понятиях. Некий великий ужасный «Запад» — чужак, враг, вредитель и т. д. или, напротив, тот же великий «Запад», только не ужасный, а прекрасный — средоточие прогресса, гуманизма, единственная надежда на «исправление» России: всё это картинки, созданные политическими публицистами XIX и XX веков. Для XIII века обе картинки не что иное, как нонсенс. В ту пору не существовало не только единой Европы, но еще и единой Руси, а вместе с тем и какого-то единого большого «Востока», противостоящего единому большому «Западу». Мир от Лондона до Хорезма представлял собой великое раздробление на маленькие государства, полусамостоятельные области, земли, принадлежащие народам, у которых вообще пока не сложилась государственность. В ту эпоху воевали, вели переговоры, заключали мирные соглашения, вовсе не имея в голове каких-то идей по поводу некоего «великого единства» Запада против «великого единства» Востока. Даже такая средневековая эпопея, как Крестовые походы, при ближайшем рассмотрении рассыпается на множество автономных эпизодов. Не видно одной силы, которая ими руководит. Иногда это папство, иногда — европейские государи, а иногда… венецианские купцы. Любые международные и межгосударственные отношения мыслились просто как война, союзничество или добрососедство с ближайшими державами, ничего сверх того.

Великие объединяющие или, скорее, разъединяющие рубежи проходили иначе.

Вот огромная эфемерная Монгольская империя, просуществовавшая совсем недолго и распавшаяся на более мелкие государства. Что ее объединяет и что отделяет от народов, живущих по границам? Народ монголов, стремительно растворяющийся в тюркской стихии, державный род Чингисидов да «Яса», которая не столь уж долго определяла жизнь степи…

Вот сильная когда-то Восточно-Римская (Византийская) империя, в 1204 году разваленная крестоносцами на ряд осколков. Идея Империи — настоящей большой христианской империи с высокой книжной культурой, цивилизованной державы в бушующем океане варварства — в этих осколках еще существует, и она приведет к реставрации царства ромеев как раз к тому моменту, когда для Александра Ярославича настанет время сходить во гроб.

Вот Священная Римская империя, по сути же — Германская. Громада центральноевропейских областей, связанных лишь номинальным единством, то и дело рассыпающаяся, время от времени управляемая сразу несколькими императорами, и Бог весть, кто из них государь ложный, а кто — истинный…

Вот Русь, такая же россыпь вечевых республик и княжеств, как и Германская империя. Что «склеивает» ее и не позволяет окончательно расползтись? Православие, Церковь, Рюриков род да общая этническая почва — древнерусская народность, восточнославянская в своей основе, имевшая не слишком много различий в языке отдельных своих частей, пусть они и рассыпаны на колоссальном пространстве.

Русь, как уже говорилось, и не «Восток», и не «Запад». В культурном и вероисповедном плане она ближе всего к несчастной, борющейся за воссоединение Византии, в будущем примет из холодеющих рук Империи ее политическое наследство. И дело здесь далеко не только в том, что Русь приняла от Константинопольской империи купель Святого Крещения, а вслед за тем сложную, чрезвычайно богатую христианскую культуру. Иное нельзя упускать из виду: Русь ученица Империи еще и в политическом плане. Владимирские «самодержцы» Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо видели перед собой цветущее древо могучей державы Комнинов. А литература империи, связанная с устроением общества и государственными деяниями монархов, была доступна как русским книжникам, так и русским правителям. Перенимали многое, точнее сказать, основное, ведущие принципы: русское единодержавие — плоть от плоти «греческого царства».

Ученые, писатели, публицисты многое множество раз сравнивали Александра Ярославича как с современными ему великими личностями, так и с выдающимися деятелями иных времен. Однако самая прямая аналогия, кажется, осталась незамеченной. Старшими современниками Александра Невского, притом государями самой близкой по духу, по вере, по культуре страны, а именно Империи ромеев, были Феодор I Ласкарь (годы правления 1206–1222) и Иоанн III Дука Ватац (годы правления 1222–1254), причисленный к лику святых. Первому из них пришлось спасать Империю, сохранив в боях, на грани гибели, семя для ее возрождения — на незначительной территории в Малой Азии. Второй шаг за шагом восстановил ее в статусе великой державы — средствами вооруженной силы, дипломатии, православной проповеди. Жестокий враг окружал царство Феодора I и Иоанна III со всех сторон: рыцари-латиняне, турки-сельджуки, венецианцы, мятежники и узурпаторы. Под рукой двух этих православных государей собралась малая сила, но сильным было их желание до конца выполнить свой долг. Они сумели сберечь остатки великого государства от гибели, вырастить на их основе новое древо Империи, дать ей вторую жизнь. Это поистине политическое чудо! А в правлении Иоанна III Церковь видит чудо в первоначальном значении этого слова, то есть спасительное вмешательство Царя Небесного, действовавшего через царя земного.

В державных трудах Александра Ярославича видно много схожего. Для Руси он стал государем-спасителем, действовавшим всеми доступными средствами: то оружием, то с помощью дипломатических комбинаций, то в соработничестве с Церковью. Выполняя долг православного правителя, Александр Невский сберег Русь от полного распада, конечного разорения и гибели. Греки имеют крепкую надежду на святого православного государя Иоанна III, русские имеют крепкую надежду на святого православного государя Александра, на их помощь, покровительство и предстательство за них перед Господом Богом. Народы — разные, но суть упования — единая, общая.

И близость тут вполне понятная, органичная. Два древесных ствола, в сущности, растущих от одного корня, соки у них очень близки по составу…

С государствами и народами Западной и Северной Европы Русь то дружит, то воюет — зависит от текущего момента. Никакого «общего отношения» у нее к «Европе» нет. Так же как нет и общего отношения «Европы» к Руси. Русско-норвежские отношения при Александре Ярославиче в целом очень хороши, а русско-шведские, напротив, наполнены жесточайшими боевыми действиями. Отношения с Польшей есть лишь у южнорусских княжеств, и эти отношения по многу раз меняют знак от непримиримой вражды к тесному союзничеству и обратно. Отношения между Русью и Литвой большей частью враждебные. Отношения с немцами… А есть ли на тот момент какие-то «единые немцы»? Новгород отлично уживается с немцами ганзейскими, готландскими, но вынужден бить немцев орденских…

Ровно то же самое и на так называемом «Востоке». Русь то дружит, то воюет с половцами, булгарами, татарами. Всё зависит от надобностей и ресурсов текущего момента. Всё течет, всё стремительно изменяется. С половцами, когда-то непримиримыми врагами, русские князья охотно соединялись брачными связями. Монголам пытались сопротивляться, но покорились перед громадой абсолютного военного превосходства. Учителей в них — таких, как византийцы с их православной державой — не видели, сколь бы ни фантазировали на сей счет евразийцы.

Поэтому полезным было бы начисто отказаться от категорий «Запад» и «Восток» в любых рассуждениях, связанных с историей Руси XIII века. И, наверное, красивый образ, созданный блестящим историком Г. В. Вернадским в нескольких словах: «Два подвига Александра Невского — подвиг брани на Западе и подвиг смирения на Востоке — имели одну цель: сохранение православия как нравственно-политической силы русского народа», — с этой точки зрения выглядит слишком умозрительным: в нем больше изящной словесности, нежели исторической правды.

А вот то, что действительно существовало, и не только существовало, но и пронизывало всю жизнь народов, это конфессиональная принадлежность.

Русь к середине XIII столетия — крепко православная страна, давно вошедшая в мир восточного христианства как весьма крупный и значимый его элемент. К ней с разных концов подступают язычники — чудь, литва, монголо-татары. Север Новгородчины — размытые границы с карельскими и финскими языческими же племенами. И на всем необозримом пространстве окружающего Русь «языческого интернационала» еще возможно крещение нехристианских народов по православному обряду. Кое-где оно постепенно происходит.

А в некотором отдалении от Руси и ее языческой «окантовки» — католическая область. Тамошние народы (в первую очередь немцы и шведы) осуществляют «натиск на восток», собираясь завоевать и крестить языческие области, где издревле существует «сфера влияния» Руси.

Ислам в ту пору был очень слабым фактором в исторической судьбе Руси. Наверное, раз в десять менее значимым, нежели католицизм. Орда оставалась до середины XIV века в основном языческой. Магометанские народы не стали пока опасным, постоянно действующим врагом Руси, как это будет в эпоху вражды с Крымским ханством и Османской империей. Лишь изредка представители ислама являлись на Русь и, пользуясь административными порядками Монгольской империи, «покусывали» православие. Но для XIII века это скорее исключение, в сущности, исчерпывающееся одним неприятным эпизодом. Летописи доносят глухие, краткие известия о попытке исламизации Владимирской Руси во второй половине XIII века, в самую тяжелую пору ордынского ига. Ее предприняли откупщики ордынской дани, мусульмане-«бесермены», очевидно, из Средней Азии. Под 1262 годом летопись сообщает: «Избави Бог от лютого томления бесурменского люди Ростовьския земли. Вложи ярость в сердца крестьяном, не терпящее насилиа бесермен, всташа вечем, изгнаша их из городов из Ростова, из Володимеря, из Суждаля, из Ярославля. Откупляху бо и оканьнии бесурмене дань Татарьскую и от того великую пагубу творяху, роботяще резы… Того же лета убиша Изосима преступника; тот бе мних, образом точию, сотоне сосуд, бе бо пианица и студословец, празднословец и кощунникъ, конечне отвержеся Христа и бысть бесерменин, вступи в прелесть лжаго пророка Махмета; бе тогда приехал титям [посол, доверенное лицо. — Д. В.] на Русь от царя Татарскаго, именем Кутлубий, зол сын бесерменин, того поспехом окаанныи лишеник творяше христианом великую досаду, и кресту, и святым церквам. Егда же люди на врагы своя восташа на бесермены и прогнаша их, а иных избиша, тогда и сего беззаконника убиша в городе Ярославли. Бе бо тело его ядь псом и вороном»[116].

Как видно, лютование откупщиков, применявших драконовские способы сбора дани и загонявших русских в долговую кабалу, было лишь одной из причин большого восстания; второй стала политика, стимулировавшая принятие мусульманства. Эту попытку некоторые летописи связывают с личностью хана Берке; с кончиной хана-мусульманина проблема исчезла.

Так что середину XIII века в геополитическом смысле правильнее представлять вовсе не как борьбу несуществующих «Запада» и «Востока», а как жестокое противостояние католицизма и православия. Притом католицизм — в наступлении, он ведет энергичную экспансию, не стесняясь подкреплять аргументы проповедника аргументами хорошо вооруженного рыцаря. Православие обороняется не ради возвышения, богатства или расширения своей «сферы влияния» на языческие народы. Православие просто пытается выжить.

Такова суть.

Смерть отца

В 1246 году, возвращаясь на Русь из поездки в Каракорум к правителю империи монголов, умер великий князь Ярослав Всеволодович. Подозревали смерть от отравы, поднесенной ему ханшей Туракиной, удостоившей князя «чести» принять питье из ее руки. Тело его странно посинело после кончины… Южнорусские летописцы, уловив слухи, идущие из Владимира, прямо писали: «Ярослава, великого князя Суждальского, зелием умориша»[117]. Но ни окончательно подтвердить это мнение, ни твердо его опровергнуть сегодня не представляется возможным. Да и вряд ли когда-нибудь подобная возможность появится.

Для Александра Ярославича кончина родителя стала, может быть, важнейшим переворотом во всей его судьбе. Очень скоро победителю шведов, немцев и литвы придется принять на плечи свои намного больше ответственности за Русскую землю, чем раньше.

Со второй половины 1240-х годов Александр Ярославич меняется. И дело здесь не только в том, что источники повествуют об иных проявлениях личности князя, нежели в более раннее время, — отбор информации, сохраненной источниками, не случаен. Прежде всего, на его долю выпадают совершенно другие, доселе известные ему разве что по рассказам отца испытания. Соответственно, и личность князя развивается в другую сторону.

Раньше, вплоть до разгрома литвинов 1245 года, он принимал важнейшие решения на уровне талантливого полководца, то есть на уровне тактики. И научился решать тактические проблемы блистательно, доказательством чего стали пять выигранных им полевых сражений. Конечно, он участвовал и в иной державной работе, работе государя: например, ставил крепости на реке Шелони, тормозил выход войск из Новгорода в начале 1238 года, когда монголы убивали Торжок (надо было сохранить живой щит для обороны самого Новгорода), вел переговоры с немецкими рыцарями. Но всё же до 1246 года Александр Невский накапливал опыт правителя главным образом в военной сфере. В 19 лет разбил шведов, в 21 год — немцев, в 24 года — литвинов. Славно!

Однако всё это было возможно, лишь пока его отец оставался жив. Иными словами, пока на хребет молодого князя еще не обрушилась ответственность за судьбу всей Северо-Восточной Руси. Ярослав Всеволодович одним фактом своего существования загораживал сына от общения с давящей мощью Орды.

И вот отец ушел из жизни.

Теперь от решений, которые будет принимать двадцатипятилетний князь, зависит жизнь громадной страны. Не одного лишь Новгорода с подчиненными ему землями, а целой россыпи больших русских городов. Чуть ошибись, будучи зажатым между Ордой, литвой, западноевропейским рыцарством, и стране — конец. Разлетится на осколки так, что уже не склеишь…

Тут тактического таланта мало. Тут нужны ум и воля стратега.

Более того, нужна жертвенность. Судьба Новгорода могла быть спасена хорошо рассчитанным ударом. Судьба всей Руси — нет. Правителю потребуется не столько умение выигрывать битвы, сколько умение выжить и сохранить лицо в крайне тяжелых обстоятельствах.

Храбрость льва по необходимости сменится дипломатическим искусством лиса и скорбной мудростью ворона. А желание выйти в поле и, хорошо продумав сражение, разгромить монгольский тумен, а потом героически умереть в борьбе с десятком других туменов, окончить жизнь с честью и славой, остаться в народных песнях, отступит перед стремлением спасти Русь. Ведь за славной гибелью правителя непременно последует «зачистка» всего, что еще шевелится в его стране…

Александр Ярославич по необходимости научится не только тонкому искусству международной политики, но и горькой науке смирения. Собой, своей честью, своим звонким званием победителя, своей удалью и даром полководца будет жертвовать он год за годом, не давая Орде и прочим внешним силам раздавить Русь.

В такой борьбе тот, кто выполняет свой долг до конца, утешиться может только одним: его земля не разорена дотла и не засеяна человеческими костями. Но любовь земли он почти наверняка потеряет. Во всяком случае, ее убавится. Именно так! Путь поистине жертвенный, но единственно правильный.

Борьба за престол

После того как тело Ярослава Всеволодовича было доставлено во Владимир, Александр Ярославич явился туда с родней и оплакал отца — великого полководца и мудрого правителя.

Приехавший с ним дядя, князь Святослав Всеволодович, раздал уделы во Владимиро-Суздальском княжестве родичам — в точности как завещал Ярослав Всеволодович. Александру Ярославичу достались Новгород и Тверь. Последнюю несколько лет спустя он выменяет на любимый Переяславль-Залесский.

Вероятно, брат его Андрей не был удовлетворен дележом — он поехал в Орду выяснять отношения через хана. Возможно, в его планы входило забрать себе и великое княжение Владимирское у дяди — не по обычаю, ибо система престолонаследия Древней Руси предполагала первенство младшего брата над сыном старшего брата. Андрей поехал один[118].

Теперь и самому Александру пришлось первый раз «поехать в татары»: Батый, как сообщает житийная повесть, позвал его к себе в Орду. Видимо, странным показалось хану, что младший брат выдвигает политические претензии, а старший молчит, не пытаясь бунтовать против дяди… Визитом к Батыю мытарства Александра Ярославича не закончились. Потребовалось отправляться в Каракорум. Притом обоим братьям.

А может быть, не существовало никакого недовольства, исходящего от младшего брата: Александр и Андрей были вызваны в ханскую ставку, поскольку являлись брачными свойственниками Чингисидов — по третьей жене Ярослава Всеволодовича. Для монголов это обстоятельство могло стать достаточным аргументом к тому, чтобы разделить Русь между ними. А дядя… возможно, он мыслился как «временный вариант»: по русской старине Владимирский великокняжеский престол — его, всё честь по чести. Но он не засылает послов в Орду и сам не едет. То ли рассчитывает обойтись без ярлыка на княжение, то ли скорее понимает: там, в сердце чужого народа, он никто и его не рассматривают как настоящего претендента… Как знать. Тут много гадательного, ибо исторические источники скудны, неразговорчивы.

Александр Ярославич провел вдалеке от Руси два года — 1248-й и 1249-й. Странствуя по громадной Империи монголов, он впервые до конца осознал, что Руси противостоит не просто очередной народ степняков, а государство-чудовище, доселе невиданное, обладающее неизмеримым военным потенциалом.

Н. М. Карамзин с большим чувством пишет о горестной доле, ожидавшей русских князей, которым приходилось совершать столь дальнее и тяжелое путешествие: «Александр и брат его долженствовали, подобно Ярославу, ехать в Татарию к великому хану. Сии путешествия были ужасны: надлежало проститься с отечеством на долгое время, терпеть голод и жажду, отдыхать на снегу или на земле, раскаленной лучами солнца; везде голая печальная степь, лишенная убранства и тени лесов, усеянная костями несчастных странников; вместо городов и селений представлялись взору одни кладбища народов кочующих. Может быть, в самой глубокой древности ходили там караваны купеческие: скифы и греки сражались с опасностью, нуждою и скукою, по крайней мере, в надежде обогатиться золотом; но что ожидало князей российских в Татарии? Уничижение и горесть. Рабство, тягостное для народа, еще несноснее для государей, рожденных с правом властвовать. Сыновья Ярославовы, скитаясь в сих мертвых пустынях, воспоминали плачевный конец отца своего и думали, что они также, может быть, навеки простились с любезным отечеством»[119]. Поездка осложнилась еще и тем, что скончался хан Гуюк, каракорумский владыка, а последовавшее за его смертью «междуцарствие» наполнилось интригами, подковерной борьбой монгольской знати, взаимной подозрительностью. В Каракоруме князья-Ярославичи, сами, возможно, не понимая в полной мере этой тайной возни, оказались в роли фактора, требующего «пригляда»: чьи? насколько сильны? как их использовать? Отсюда — задержка и необычное итоговое решение каракорумских властей, о котором речь пойдет ниже.

Вернулся князь Александр лишь к концу 1249 года, и, по выражению летописца, «бысть радость велика в Новегороде». Вместе с ним возвратился и Андрей.

Источники глухо доносят до нас отголоски борьбы за великокняжеский престол, разгоревшейся после кончины Ярослава и отъезда братьев Ярославичей. Лишь недолгое время в стольном граде Владимире удерживался Святослав Всеволодович[120]. Затем великим князем Владимирским стал младший брат Александра, Михаил Хоробрит, захвативший власть не по праву, не по старшинству и не по ярлыку ордынскому. Вскоре он погиб в стычке с литовцами. Святослав вернулся на его место и литовцев со славой отбил. Но этот князь, возможно, не имел от Орды ярлыка на верховную власть, а потому принужден был ее уступить. Позднее, около 1250 года, Святослав Всеволодович пытался восстановить свои права на великое княжение, в сущности, абсолютно законные, если исходить из древних русских обычаев престолонаследия. Он отправился с сыном в Орду, но не преуспел: там уже решили судьбу верховной власти над Русью иначе. На новые попытки у Святослава Всеволодовича, видимо, уже не хватило ни сил, ни средств, ни решительности. Немолодой человек, он вскоре ушел из жизни естественным путем.

По всей видимости, монголы, занятые раздорами собственных вождей, не торопились вмешиваться в дела Северо-Восточной Руси, на время отдав право решать, кому княжить, самой «земле», то есть городским общинам, боярству Владимиро-Суздальского региона. Но как только Каракорум в обстановке установившегося там покоя решил, кому владеть Русью, воля Руси оказалась отодвинутой на второй план.

После возвращения Ярославичей из Орды государем Владимирским стал другой младший брат Александра — Андрей. Формально, если учитывать древнерусские традиции престолонаследия, к верховной власти он пришел также не по обычаю, минуя нескольких претендентов, которые имели больше прав на престол.

Впрочем, возможно, такова была воля монголов, и он не добивался Владимирского престола сознательно, но лишь стал объектом ханской политической интриги. Не исключено, что этот ход Орды был направлен к политическому расколу Руси. По иным версиям, монголы просто имели совершенно отличные от Руси представления о наследовании власти и земли в державном роду. Быть может, по мнению монголов, они всё устроили по доброму обычаю… вот только по своему, для Руси непонятному и чужому. Некоторые исследователи говорят о том, что для восточных кочевых сообществ характерно «дуальное» устройство власти, разделение подвластной земли на две части. И если так, то механическое перенесение чужих правил на русскую почву ни к чему доброму не привело.

Другими словами, загадочная ситуация с разделением власти на Руси по воле далекого Каракорума может быть прочитана множеством способов. Невозможно даже определить, создала ли комбинация монголов отношения соперничества, конфликта, хотя бы самой малой напряженности между братьями Александром и Андреем. Тут слишком многое приходится угадывать, а хороший историк гаданию не научен…

Пока Андрей распоряжался во Владимире, Александр Ярославич, получивший от монголов княжение в Киеве и Новгороде[121], планировал наладить дела в Южной Руси. Но там царили разор и безлюдье, так что планам его не суждено было осуществиться. Возможно, недолгое время Киевская земля управлялась наместниками князя, впрочем, это всего лишь предположение.

Многие специалисты сомневаются: посетил ли Александр Ярославич Киевщину хотя бы раз? В поздних летописях есть известие, согласно которому князь все-таки ездил «на Киев и на всю Русскую землю» (то есть в Южную Русь), и произошло это зимой 1249/50 года. Но достоверность указанного сообщения под вопросом. Оно может быть результатом неточной передачи древнего известия летописцем.

В любом случае, был Александр Ярославич в Киеве или не был, действительным господином для южнорусских земель он не стал. Стольным градом его в начале 1250-х являлся Новгород, а не Киев. Именно в Новгороде князь, видимо, провел бо́льшую часть времени с 1250 по 1252 год.

Переговоры с папой Римским

Папа Римский Иннокентий IV дважды обращался к Александру Ярославичу с предложением подчиниться папскому престолу. От тех переговоров сохранились две папские грамоты, а также обширный фрагмент древнерусского литературного произведения — житийной повести об Александре Невском. Вглядимся в эти свидетельства. Оба послания Иннокентия IV имеют точные даты: 22 января и 15 сентября 1248 года.

В первом князю обещают помощь для отражения монголо-татарского натиска, если тот через «братьев Тевтонского ордена, в Ливонии пребывающих», вовремя сообщит, что «татарское войско на христиан поднялось». Кроме того, Иннокентий IV сообщает Александру Ярославичу странную весть о его покойном отце: будто бы Ярослав Всеволодович во время последней поездки в Орду присоединился к Римской церкви. Сыну предлагается последовать за родителем.

Для начала же требовалось построить католический храм во Пскове[122].

Князь, видимо, дал какие-то обещания в положительном ключе. Во всяком случае, второе послание основывается на самом доброжелательном отношении князя к первому. Иначе говоря, на том, что Александр Ярославич принял предложения Иннокентия IV. Соответственно, римский первосвященник просит князя принять посла — архиепископа Прусского. Более того, обрадованный автор посланий спешит дать Александру Ярославичу королевский титул. Если в первой грамоте Александр именуется всего лишь князем (dux) Суздальским, то во втором — королем (rex) Новгородским[123].

Как же так? Александр Невский, большой православный святой, оказывается, соглашался принять католичество. Этот факт на первый взгляд не вяжется с образом истинного восточнохристианского государя, которым наделен этот правитель.

Несоответствие тут исключительно внешнее. События 1248 года проясняют подлинную суть коллизии.

Во второй половине 1247-го или же в начале 1248 года Александр Ярославич покинул Русь и отправился в ставку Батыя, чтобы вернуться домой лишь к исходу 1249 года. Прочитать первое послание римского первосвященника он мог только там, в Орде. Очевидно, папскую грамоту доставили ему, отправив гонца. Ознакомившись с ее содержанием, князь решил красивым ходом обеспечить себе «тихие тылы». Действительно мог даже пообещать воздвижение католического храма во Пскове, имея в виду «гостевую» церковь — для приезжих, например, купцов. В Новгороде такие имелись… А может быть, манил расплывчатыми обещаниями самого неопределенного характера, на практике не собираясь делать навстречу папе Римскому ни единого шага. Ему предстояла долгая поездка в Каракорум. Александр Ярославич даже не представлял себе, когда он сможет вернуться. Но по разговорам бояр, служивших еще отцу, понимал: путь предстоит неблизкий. За это время орденские немцы в Прибалтике могут перейти в наступление. Да и шведы были способны нанести серьезный удар. Но пока Иннокентий IV уверен, что ему удастся без крови, одними только посольскими речами привести Новгород под руку Западной церкви, он, возможно, придержит своих детей духовных от вооруженных авантюр. А что еще нужно Руси на западных рубежах? Мир, только мир. Особенно когда отсутствует главный их защитник… Вот и пошла в Рим ответная грамота, создававшая у римского первосвященника иллюзию успеха. Александр Ярославич надеялся подобным способом хоть на время ослабить натиск западных соседей на Северную Русь, не более того. Прибыв в Новгород, папские послы не нашли князя: Александр Ярославич вернется туда нескоро. А вторая грамота Иннокентия не застала князя и у Батыя. Александр Ярославич двигался на восток, в сердце Монгольской империи…

Когда он вернулся из дальних странствий, Рим получил обычное «нет». Ни к каким практическим шагам переговоры не привели. Католичество не продвинулось у нас ни на пядь. «Повесть о житии» Александра Ярославича отразила переговоры в беглом пересказе. Поручиться за его точность невозможно. Скорее, напротив, о точности говорить не приходится. Однако в сюжетном, то есть чисто литературном смысле этот кусочек выглядит красиво. Житийная повесть сообщает о переговорах, прошедших, очевидно, в 1249 или 1250 году: «Однажды пришли к нему [Александру Ярославичу. — Д. В.] послы от папы из великого Рима с такими словами: „Папа наш так говорит: ‘Слышали мы, что ты князь достойный и славный и земля твоя велика. Потому и прислали к тебе из двенадцати кардиналов двух умнейших — Агалдада и Гемонта, чтобы послушал ты речи их о законе Божьем’“. Князь же Александр, подумав с мудрецами своими, написал ему такой ответ: „От Адама до потопа, от потопа до разделения народов, от смешения народов до начала Авраама, от Авраама до прохождения израильтян сквозь море, от исхода сынов Израилевых до смерти Давида-царя, от начала царствования Соломона до Августа и до Христова рождества, от рождества Христова и до распятия Его и воскресения, от воскресения же Его и вознесения на небеса и до царствования Константинова, от начала царствования Константинова до первого собора и седьмого — обо всем этом хорошо знаем, а от вас учения не примем“. Они же возвратились восвояси».

Не следует воспринимать слова житийной повести буквально. Весьма вероятно, звучали иные речи, вовсе не столь остроумные. Но, так или иначе, отрывок содержит в себе практическую суть переговоров: Александр Ярославич повел себя как православный государь, который видит в католичестве ересь или, в лучшем случае, заблуждение. Нет причин принимать его вместо восточнохристианского учения даже под страхом вооруженного натиска на Русь.

Современные специалисты выразили эту мысль даже несколько резче: «Антикатолические взгляды Ярославича, скорее всего, оказались близки митрополиту Кириллу; возможно, именно в присутствии первоиерарха князь дал ответ послам папы, чем, конечно, должен был расположить к себе главу Русской церкви». В том же духе высказался когда-то историк из русской эмиграции Н. А. Клепинин. По его словам, «отказ вступить в переговоры с Римом был продолжением дела защиты Руси от католичества, начавшегося на Неве и Чудском озере и продолжавшегося во всех походах Св. Александра на запад для обороны новгородских рубежей»[124].

С этим можно лишь согласиться: летописные источники и житийный текст показывают Александра Ярославича крепко верующим человеком. Пошел бы он против Русской церкви, решительно отвергавшей католицизм и власть папского престола? Вот уж невидаль! Ведь это был бы неестественно глупый и даже подлый поворот в стране, которая удерживается от распада и гибели верой православной.

Думается, князь не делал тут никакого «выбора», он просто прошествовал мимо диковинных и уродливых обстоятельств жизни, не запачкавшись, не уронив себя.

Н. М. Карамзин создал из этого эпизода величественную картину: «В сие время герой Невский, коего имя сделалось известно в Европе, обратил на себя внимание Рима и получил от Папы, Иннокентия IV, письмо, врученное ему, как сказано в наших летописях, двумя хитрыми кардиналами, Гальдом и Гемонтом[125]. Иннокентий уверял Александра, что Ярослав, отец его, находясь в Татарии у великого хана, с ведома или по совету какого-то боярина дал слово монаху Карпину принять веру латинскую и без сомнения исполнил бы свое обещание, если бы не скончался внезапно, уже присоединенный к истинному стаду Христову; что сын обязан следовать благому примеру отца, если хочет душевного спасения и мирского счастья; что в противном случае он доказал бы свою безрассудность, не слушаясь Бога и римского Его наместника; что князь и народ российский найдут тишину и славу под сенью Западной церкви; что Александр должен, как верный страж христиан, немедленно уведомить рыцарей Ливонского ордена, если моголы снова пойдут на Европу. Папа в заключение хвалит Невского за то, что он не признал над собою власти хана: ибо Иннокентий еще не слыхал тогда о путешествии сего князя в Орду. Александр, призвав мудрых людей, советовался с ними и написал к Папе: „Мы знаем истинное учение Церкви, а вашего не приемлем и знать не хотим“. Он, без сомнения, не поверил клевете на память отца его: сам Карпин в описании своего путешествия не говорит ни слова о мнимом обращении Ярослава»[126].

Карамзин, в чем-то рисуя происходившее красками собственного воображения, одну деталь подметил совершенно точно. Францисканец Иоанн де Плано Карпини, он же карамзинский «монах Карпин», оставил весьма подробные записки о своей миссии в Каракорум 1246 года — «Историю монгалов, называемых нами татарами». В «Истории» действительно рассказывается и об агитации русских князей в пользу перехода под духовную власть папы, и о знакомстве с Ярославом Всеволодовичем, и о смерти его. Но нет ни слова о согласии великого князя перейти в католичество. Вероятнее всего, фрагмент папского послания, где об этом говорится, представляет собой образец политического лукавства.

Неврюева рать

В 1251 году Александра Ярославича настигла тяжелая болезнь, от которой князь едва не скончался. Выздоровев, он вновь отправился к хану — добиваться великого княжения на всей Руси, включая и Владимир. Раскол Руси, по воле ордынцев оказавшейся разделенной надвое, следовало преодолеть.

Летом 1251 года великим ханом в Каракоруме был провозглашен Менгу, союзный Батыю. Попытка добиться при новом правителе отмены старых решений имела шансы на успех.

Выслушав Александра Ярославича, монголы его отпустили «…с честию великою, давши ему старейшинство во всей братьи его».

К тому времени младший брат успел сделать непоправимую ошибку. Андрей Ярославич не умел уживаться с ордынцами и отказался служить хану. Что это могло означать на практике? Либо великий князь Владимирский отказался выплачивать дань (как минимум произвести перепись податного населения), либо не дал контингента войск для похода, затеянного ханом на каком-то отдаленном театре военных действий. Нельзя исключить и того, что он, великий князь Владимирский, услышав о решении Каракорума, не пожелал освободить престол для старшего брата.

Летописный рассказ в данном случае настолько лапидарен, что на его основе нетрудно построить множество толкований. Вот это место: «Иде Олександр князь новгородьскый в татары; и отпустиша и (его) с честию великою, давше ему старейшинство во всей братьи его. В то же лето сдума Андрей князь Ярославич со своими боярами бегати, нежели царем служити, и побеже на неведому землю со княгынею своею и с бояры; и погнаша татары во след его»[127].

Прежде рассказа о том, что произошло в результате сего опрометчивого шага, следует сделать важное отступление. Монголо-татарское иго часто воспринимают как сплошное мирное время от нашествия Батыя до битвы на поле Куликовом. Это совсем не так. В 140-летний промежуток от первого события до второго уместились десятки жестоких столкновений между русскими и ордынцами. И сколько было нанесено по Руси ударов, иногда более сокрушительных, чем во времена Батыя! Каждое новое вторжение оставалось в народной памяти в виде сочетания из двух слов: «Неврюева рать», «Дюденева рать», «Ахмылова рать», «Федорчукова рать»… За каждым таким словосочетанием — горящие города, тысячи убитых и угнанных на чужбину русских.

Так вот, в 1252 году на Владимирскую Русь за строптивость великого князя Андрея Ярославича и присоединившегося к нему брата Ярослава Ярославича обрушились монголо-татарские войска под командованием полководца Неврюя. Братья, опасаясь мести со стороны врага, заранее ударились в бегство. Но Неврюй настиг их. Полки двух братьев Ярославичей были разгромлены в жестоком бою у Переяславля-Залесского, а сам великий князь бежал в Швецию, откуда вернулся лишь несколько лет спустя. Ярослава Ярославича приютила Ладога, а затем Псков. Погибли его супруга и воевода Жидислав, дети попали в плен[128]. Земля же испытала новое разорение: ордынцы угнали множество пленников, забрали у крестьян скот.

Андрей Ярославич, таким образом, в безрассудстве и молодечестве положил русские рати без пользы. Он как будто претендовал на роль скорого губителя Руси…

Возможно, прав был Н. М. Карамзин, давший Андрею Ярославичу нелицеприятную характеристику, пусть и разбавленную соком фантазии историка: «Брат его [Александра Ярославича. — Д. В.], Андрей, зять Даниила Галицкого, хотя имел душу благородную, но ум ветреный и неспособный отличать истинное величие от ложного: княжа в Владимире, занимался более звериною ловлею, нежели правлением[129]; слушался юных советников и, видя беспорядок, обыкновенно происходящий в государстве от слабости государей, винил в том не самого себя, не любимцев своих, а единственно несчастные обстоятельства времени. Он не мог избавить Россию от ига: по крайней мере, следуя примеру отца и брата, мог бы деятельным, мудрым правлением и благоразумною уклончивостию в рассуждении монголов облегчить судьбу подданных: в сем состояло тогда истинное великодушие. Но Андрей, пылкий, гордый, положил, что лучше отказаться от престола, нежели сидеть на нем данником Батыевым, и тайно бежал из Владимира с женою своею и с боярами. Неврюй, Олабуга, прозванием Храбрый, и Котья, воеводы татарские, уже шли в сие время наказать его за какое-то ослушание: настигнув… Андрея у Переяславля, разбили княжескую дружину и едва не схватили самого князя. Обрадованные случаем мстить Россиянам как мятежникам, толпы Неврюевы рассыпались по всем областям владимирским…»[130]

Когда Русь исходила кровью от Неврюевой рати, Александр Невский находился в Орде и не оказал братьям никакой поддержки. Мог ли он как-то помочь им? Неизвестно. И, по большому счету, крайне сомнительно. Какие действия мог предпринять Александр Ярославич, сидя у хана?

Впрочем, предположим худшее: возможность поддержки все-таки имелась. Скажем, путем отправки гонца на Русь с распоряжением отрядить полки на спасение братьев. Похоже на авантюрный роман… но, допустим, подобный шанс у Александра Ярославича был, а князь им не воспользовался. Служит ли это к бесчестию его? Вряд ли. И важно ли, по справедливости или нет получил Владимирский великокняжеский престол Андрей Ярославич? Желал ли себе первенства не по старшинству? Не желал ли? Не важно, совершенно всё это не важно. Другое соображение застилает собой все мимолетные обстоятельства возможной (но не доказанной и положа руку на сердце, скорее всего, мнимой) искры недоброжелательства между братьями. Попытка спасти младшего брата силой оружия подставила бы под удар всех, кто встанет за Андрея Ярославича, и всех же погубит. Но почему не восстать всем миром против Орды? Честно, заодин?! Да потому что весь русский мир тогда и положат в сыру землю.

Для того чтобы понимать, до какой степени Орда в XIII веке превосходила по воинской мощи Русь, надо принять в расчет обстоятельства далекого будущего. В 1521 году хан Крымского юрта, то есть одной из многих прежних частей Орды Батыевых времен, притом части не самой сильной и не самой богатой, поставил на колени Московское государство. Ровно через пятьдесят лет, в 1571-м другой крымский хан спалил столицу России. Между тем царство Московское XVI столетия обладало, безусловно, бо́льшими военными ресурсами, нежели изувеченная Русь эпохи Александра Невского. Во второй же половине XIII столетия разрозненной и разоренной горсти русских земель противостояла Монгольская империя, в рамках которой Крымский юрт — меньше пяти процентов территории, а позднее Золотая Орда, также территориально, финансово, в военном смысле превосходившая будущее Крымское ханство в несколько раз. В подобных условиях мечтать о «национально-освободительной борьбе» мог либо мазохист, либо глупец, либо человек, желающий Руси быстрой и мучительной гибели.

Если же князь Андрей получил Владимирский престол не по своей злой воле, а по замыслу хитроумных ордынских политиков, но затем решил бежать от монголо-татарской власти, то помощь ему против Орды всё равно оказалась бы губительной и для соседних земель — владений Александра Ярославича.

Историки, настроенные к Александру Невскому недоброжелательно, даже обвиняли князя в том, что он способствовал отправке карательной рати против младшего брата. Однако по сию пору никто не привел сколько-нибудь серьезных обоснований для этой гипотезы. В летописях нет ни слова о подобных действиях Александра Ярославича. У историка XVIII столетия В. Н. Татищева обнаруживается такого рода известие, но, скорее всего, оно представляет собой плод догадок, политического фантазирования, а не результат знакомства с каким-то не дошедшим до наших дней летописным источником. Василий Никитич не раз бывал «пойман за руку» при «додумывании» летописных известий и выстраивании на их основе сюжетов, укорененных в одном лишь литературном даре историка.

А против указанной гипотезы работает тот факт, что Александр Ярославич никогда не использовал вооруженной силы против других русских князей. Никогда! Хотя для XII–XIV веков, времени политической раздробленности Руси, княжеские междоусобья являлись обычным делом. Можно сказать, нормой. Так отчего же в этом конкретном случае князь должен был поломать свой характер и, против обыкновения, подстроить собственному брату гибельное нашествие иноплеменников?

Известный специалист по истории русского Средневековья В. А. Кучкин заметил об Александре Невском: «Он был человеком своей эпохи, в характере которого причудливо сочетались жестокость к изменникам и ослушникам с отрицанием усобной княжеской борьбы и стремлением облегчить положение покоренного иноземными завоевателями народа. Особенно следует подчеркнуть то обстоятельство, что Александр, в отличие от деда, отца, родных братьев, даже собственных детей, ни разу не участвовал в кровавых междоусобных схватках. Внутренние конфликты были. Чтобы решать их, Александр собирал войска, однако до открытых действий дело не доходило, решала угроза применения силы, а не собственно сила. Вполне очевидно, что это была сознательная политика Александра Невского, прекрасно понимающего, что в условиях после Батыева погрома русских земель и чужеземного господства внутренние войны, даже в случае полной победы одной из сторон, могут привести только к общему ослаблению Руси и уничтожению ее трудового и военноспособного населения».

И этот человек станет инициатором ордынского вторжения? Унижения и бедствий ближайшей родни?

Маловероятно.

Ниже приводится версия, принадлежащая британскому историку Джону Феннелу. Именно ее чаще всего воспроизводят неблагожелательные к Александру Ярославичу ученые, а больше — исторические публицисты. Дадим ее во всем объеме, дабы не было нареканий, что какая-то часть «нарочно упущена» или «произвольно перетолкована»:

«Нам ничего практически неизвестно о пятилетнем правлении [на самом деле оно длилось всего лишь три-четыре года. — Д. В.] Андрея в качестве великого князя. В источниках нет никаких указаний на стычки Андрея с кем-либо из братьев, и если ему действительно приходилось бороться за сохранение престола (а усомниться в этом трудно), то его личные или более поздние летописцы позаботились о том, чтобы в записи не просочилось и следа этих раздоров. О его личной жизни мы знаем только, что зимой 1250/51 года митрополит Кирилл обвенчал Андрея с дочерью Волынско-Галицкого князя Даниила. Хотя источники хранят молчание, выводящее из себя историков, очевидно, что в последние три года правления Андрея назревала беда. Кризис разразился в 1252 году. События этого года таковы: Александр отправился в Орду, оттуда была послана двойная экспедиция татар, одна — под руководством Неврюя против Андрея, другая — под руководством Куремши против Даниила Галицкого. Последний без труда отразил нападение татар, а Андрей и его брат Ярослав были разгромлены в сражении при Северном [Залесском. — Д. В.] Переяславле (май или июль 1252 года). Андрей, не найдя убежища в Новгороде, бежал в Швецию, а Александр вернулся во Владимир со „старейшинством над всеми своими братьями“, чтобы сесть на великокняжеский престол… Что касается фактов, то их более чем достаточно, а вот мотивы, которыми руководствовались два основных противника, Андрей и Александр, можно понять только с помощью дедукции. Большинство источников, подвергшихся исправлениям, подчас неуклюжим, в более позднее время с целью оправдать деятельность Александра изображают Андрея несчастной жертвой обстоятельств. Разгромленный татарами у Переяславля, он, как показано в летописях, не имел иного выхода, кроме как бежать из страны. Рассказ в Лаврентьевской летописи — занятная и беспорядочная смесь летописи Александра и незначительных фрагментов летописи Андрея — повествует, что еще до появления татар Андрей держал совет со своими советниками и решил лучше „бегати, нежели цесарям (ханам) служити“. Покритиковав Андрея за слабость его правления, компилятор Никоновской летописи XVI века, с той же необремененностью вопросами хронологии событий, вкладывает в уста Андрея трогательную маленькую речь, якобы произнесенную им до сражения. „Господи! Что есть доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга татар (но пока никто еще этого не сделал!), лутчи ми есть бежати въ чюжюю землю, неже дружитися и служити татаром“. Но даже в этих искаженных и большей частью вымышленных описаниях есть намеки на истинные мотивы Андрея: „…лутчи ми… (не) дружитися и служити татаром“. Эти слова, несомненно, выражают стремление Андрея сопротивляться татарскому давлению, его нежелание сотрудничать с ханами и быть зависимым от них; и в этом он был не одинок. Все источники подчеркивают тесный союз между Андреем и его братом Ярославом (который также потерпел поражение в битве у Переяславля): не случайно, что карательный отряд против тестя Андрея Даниила был послан одновременно с походом под руководством Неврюя. Таким образом, нам не остается ничего иного, как принять, что сопротивление Золотой Орде исходило по крайней мере от двух из старейших князей Суздальской земли при поддержке правителей Волынской и Галицкой земель…

А что же такого совершил Александр в 1252 году?. Стечение таких событий, как путешествие Александра в Орду и карательный набег во главе с Неврюем, с одной стороны, военная акция между его прибытием в Сарай и триумфальным выездом во Владимир — с другой, почти не оставляет сомнений в соучастии Александра. Русский историк XVIII века В. Н. Татищев подтверждает нашу догадку, цитируя, по-видимому, ранний источник, не попавший в летописи: в этом отрывке Александр жалуется сыну Батыя Сартаку на своего брата за то, что тот „сольстив хана, взя великое княжение под ним (Александром), яко старейшим… и тамги хану платит не сполна“. Александр с триумфом вернулся во Владимир, где его встретили „у Золотых ворот митрополит и все игумени и гражане и посадиша и на столе отца его Ярослава“, и „бысть радость великав граде Володимери и во всей земли Суждальскои“. Его возвращение знаменовало конец борьбы между наследниками Всеволода III и начало новой эпохи подчинения Руси татарскому господству… Организованному сопротивлению татарам со стороны русских князей на долгое время пришел конец. Настало время реальной зависимости Руси от Золотой Орды, которое продолжалось еще в течение ста с четвертью [века] лет. Так называемое татарское иго началось не столько во время нашествия Батыя на Русь, сколько с того момента, как Александр предал своих братьев»[131].

А теперь стоит разобраться в том, насколько обоснованы укоризны Феннела.

Прежде всего, британский историк сам признается: мотивы ему приходится реконструировать не с помощью текстов исторических источников, то есть не с помощью прямых и ясных свидетельств, а с помощью… «дедукции». Иными словами, он принимает роль Шерлока Холмса от истории. Но… многоумный сыщик с Бейкер-стрит в трудах своих строго придерживался логики и не склонен был предаваться фантазированию. А вот у Феннела фантазии много. Хотя бы одну попытку, хоть малую, жалкую попытку предпринял бы он, чтобы доказать свои тезисы о фальсификации средневековых русских источников! Вне фразы о том, что «большинство источников» подверглись «…исправлениям, подчас неуклюжим, в более позднее время с целью оправдать деятельность Александра», вся концепция Феннела не стоит и выеденного яйца. А чем он доказывает эту фальсификацию? Да ничем, помимо фразы Андрея Ярославича, по всей видимости, измышленной поздним летописцем через 300 лет после трагических событий Неврюевой рати. Просто идея фальсификации очень нужна для оправдания концепций ученого, и он беззаботно оставляет вместо доказательств ссылку на «дедукцию».

Что ж, каковы источниковедческие обоснования любого предположения историка, таково качество и самого предположения. В данном случае можно констатировать отсутствие качества. Ведь надо иметь до крайности э-э… гибкий ум, чтобы увидеть в бегстве из собственного стольного города факт «организованного сопротивления» Орде. Андрей Ярославич ведь сначала бежал, потом вынужден был вступить в бой со своими преследователями, а потом опять бежал от них, разбитый и униженный.

Но ради добросовестного подхода к источникам стоит привести здесь всю длинную цитату из позднего русского летописания XVI века: «Иде князь велики Александр Ярославич во Орду к царю Сартаку, Батыеву сыну, и прият его царь с честию. Того же лета прииде из Орды Невруй царевич и князь Катиак, и князь Алыбуга храбрый ратью на великого князя Андрея Ярославича Суздальского… и на всю землю Суздальскую. Князь великий же Андрей Ярославич Суздалский, смутися в себе, глаголя: „Господи! Что се есть? Доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга татар; лутчи ми есть бежати в чюжую землю, нежели дружитися и служити татаром“. И собрав воинство свое, иде противу их, и сретшеся, начаша битися, и бысть битва велиа, и одолеша татарове. И побежа князь велики Андрей Суздалский и с княгинею своею, и с боярами своими…»[132]

На первый взгляд очень убедительно. Андрей Ярославич вроде бы что-то скверное знал про брата, во всяком случае, мог подозревать его в желании «навести татар» и отобрать чужой силой престол Владимирский. Однако чистая душа и храброе сердце позвали его сразиться с неприятелем намного более сильным и молодецки уступить в битве, но сохранить честь. То есть Андрей Ярославич не просто «бегал», а храбро боролся с врагом, притом, возможно, испытав предательство брата или как минимум подумав о предательстве, но не убоявшись выйти на бой даже в столь трагической ситуации. Красиво, не правда ли? Даже романтично… Первоклассный материал для исторического романа. Вот только… Много ли тут правды?

Во-первых, источник, как уже говорилось, поздний, даже очень поздний: текст зафиксирован в летописном своде XVI столетия. От событий Неврюевой рати его отделяет без малого триста лет. Во-вторых, поленился опирающийся на этот отрывок Феннел привести другой фрагмент того же летописного свода, присутствующий по соседству, в публикации — буквально на следующей странице. Его невозможно не заметить. Иначе говоря, надо сильно постараться, чтобы его не заметить. Вот Карамзин отлично разглядел отрывок, который сейчас будет процитирован. Иные историки прекрасно знают о его существовании, а вот Феннел… Феннел почему-то этот кусок текста не разглядел.

Итак, оттуда же, но иная вариация рассказа о катастрофе 1252 года: «Князь великий Александр паки поиде во Орду к новому царю Сартаку, славный же град Владимер и всю Суздальскую землю блюсти поручи брату своему князю Андрею. Он же, аще и преудобрен бе благородием и храбростию, но обаче правление державы яко поделие вменяя и на ловитвы животных упражняя и советником младоуным внимая, от них же бысть зело многое нестроение и оскудение в людех, и тщета имению, его же ради Богу попустившю. Того же лета царь Сартак посла воеводу своего Невруя и князя Катиака, и князя Алыбугу храбраго и с прочими татары ратью на великого князя Андрея Ярославича Суздальского… Бысть же в канун Боришю дни, безбожнии татарове под Володимером бродишася Клязму и поидоша ко граду Переяславлю таящееся. Наутрей же на Боришь день князь великий Андрей Ярославич Суздалский, смутися в себе, глаголя: „Господи! Что есть доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга татар; лутчи ми есть бежати в чюжую землю, нежели дружитися и служити татаром“. И собрав воинство свое, срете их князь великий Андрей со своими полкы, и сразишася обои полцы, и бысть сеча велика. Гневом же Божиим за умножение грехов наших погаными побежени быша, а князь великы Андрей едва убежа»[133].

Отсюда, по внешней видимости, легко извлечь несколько выводов. Прежде всего, текст подводит к идее, согласно которой Александр Невский вовсе не являлся держателем половины Руси, посаженным Ордой управлять этими землями на равных правах с младшим братом, получившим другую половину. Являясь государем Киевским, Новгородским и некоторых других областей, он, оказывается, имел права верховного правителя и над Андреем Ярославичем с его Владимирской Русью. Кроме того, именно здесь характер Андрея высвечен негативно: любитель охоты, неразумно окруживший себя юными неопытными советниками, отодвинувший дела державные на второй план и допустивший беспорядки, разорение, «оскудение в людях». Ордынцы поданы чуть ли не как восстановители государственного порядка, нарушенного необдуманными распоряжениями Андрея Ярославича. А слова великого князя, который «смутися в себе», на фоне подобной обстановки воспринимаются как понимание собственной неправоты, сопряженное с желанием все-таки отстаивать эту неправоту до конца. Биться с татарами он вышел, странным образом, после того, как решил бежать от них, видимо, из дерзости характера: ударить напоследок ради чести и славы, а потом оставить вверенную Богом землю на Божье же попечение…

Но, как уже говорилось выше, ко всем перечисленным выводам легко и логично было бы прийти лишь по внешней видимости, а именно приняв летописный текст на веру, отнесясь к нему некритично.

Здравое рассуждение велит не брать пример с Феннела, не идти бездумно и без разбора за яркими образами, возникшими под пером летописца. Было бы очень удобно приписать к биографии большого православного святого замечательную светлую страницу, где он поступает как мудрый государственный муж — в отличие от удалого молодца, глуповатого резвеца младшего брата. Да, было бы удобно пойти по маршруту Феннела, незамысловато «сменив знак»: он ведь именно так вписал в биографию Александра Ярославича страницу темную, страшную, наполненную холодным рассудочным предательством.

Но это скверный путь для ученого. Ведь текст, откуда приведена последняя обширная цитата, не древнее того, на который опирался Феннел. Иными словами, и тут — слишком поздний источник. А значит, прислушиваться к нему — дело легкомысленное. Многовато в нем прочитывается чисто литературного труда, иначе говоря, попыток летописца осмыслить и описать реальность XIII века, с ее утраченной к XVI столетию логикой событийного ряда, с помощью ярких художественных образов. Страсть «литератора» возобладала над холодным умом историописца в обоих летописных фрагментах.

Но как проверить тогда краткие, не очень внятные, можно сказать, сбивчивые «показания» летописей в их раннем варианте, хронологически ближе всего стоящем к фактам действительной истории?

У всякой исторической драмы есть «победители» и «проигравшие». И если даже нет личности, поднявшейся на победный пьедестал в полном соответствии со своими замыслами или велением своих страстей, народ попросту видит, «чья взяла». Так вот, Неврюева рать принесла пользу лишь Орде: она подавила нечто, представлявшееся хану опасным. Был ли «выгодополучателем» Александр Невский? Желал ли он для себя такой «выгоды»? Вот уж вряд ли… Надо быть нравственным уродом, чтобы желать изгнания и гибели близким людям; устранив эмоции из уравнения политических действий Александра Ярославича, получим простой ответ: источники о злой воле, о «наведении татар» с его стороны сколько-нибудь надежных свидетельств не дают, и, следовательно, такое вот нравственное уродство с его стороны — чистая фантазия, порождение поздних времен. Но, во всяком случае, он получил после Неврюевой рати престол Владимирский. «Проигравшими» же выступили два его младших брата: Андрей и Ярослав Ярославичи.

Так можно ли услышать их голос, голос «проигравших»? В какой-то степени — да.

От Ярослава Ярославича на два столетия вперед тянется династия тверских Рюриковичей, то есть князей, правивших Тверским княжеством, а также целым рядом уделов, образовавшихся внутри его. Порой они поднимались на престол Владимирский и, кроме того, долгое время носили титул великих князей в собственной земле. Тверской княжеский дом оставался весьма влиятельным до скончания независимости этой волжской державы. Помимо всего сказанного, Тверь славилась как крупный культурный центр, оставивший след и в архитектуре, и в живописи, и в литературе, в частности, в летописании.

Как раз о тверском летописании стоит поговорить особо. Оно представлено в первую очередь на страницах двух памятников: Тверского сборника и Рогожского летописца. В первом из них летописный текст вполне ясен, прост, логичен, а вот поздняя вставка о том, как «смутился» Андрей Ярославич и заговорил о «наведении татар», в нем отсутствует. В соответствующем фрагменте, нетрудно убедиться, Александр Ярославич представлен как человек, не имеющий никакого отношения к Неврюевой рати и ничем бесславным себя не запятнавший. Более того, ему ставится в заслугу восстановление храмов и установление порядка после разгрома, устроенного ордынцами: «Князь великий Александр Ярославич иде в Орду к Сартакуцару. Того же лета прииде Неврюй и Котяк, и Олабуга храбрый на великого князя Андрея Ярославича и на всю землю Суздалскую; идоша к Переяславлю таящеся, и срете их князь великий Андрей с полки своими, и победиша их татарове. И беже князь Андрей в Новгород Великий… А татарове Неврюевы взяша Переяславль и яша княгиню Ярославлю [жену князя Ярослава Ярославича. — Д. В.] и з детми, и паки убиша Жидислава ю, а дети в полон поведоша, и Жидислава убиша. Того же лета князь великий Александр Ярославыч прииде из Орды и седе в Володимере; он же по пленении Неврюеве церкви воздвигну и люди собра»[134].

В другом памятнике тверской исторической мысли, Рогожском летописце, князь Александр Ярославич поехал в Орду вообще после Неврюевой рати, а не перед ней[135]. То есть он в принципе не мог «навести» татар на владения брата.

Итак, голос «побежденных» прозвучал, и прозвучал он в пользу Александра Ярославича. Потомки тех, кому Неврюй с его карателями сломал жизнь, допустили в летописании своего княжества не только полное отсутствие каких-либо обвинений в адрес Александра Невского, но и положительные отзывы о его деятельности в 1252 году.

Можно было бы здесь и закрыть дискуссию. Но остается еще вопрос о том, какова действительная причина для появления ордынского смерча в сердце Руси.

Наиболее вероятных ответов два.

Вот первый из них.

По всей видимости, Неврюева рать обрушилась на Андрея Ярославича не в связи с какими-либо действиями его старшего брата Александра, а по его собственной вине. Впрочем, и вина Андрея Ярославича — относительная… Могущественный политик Южной Руси, князь Галицкий Даниил Романович, находился в сложных отношениях с Ордой. В первой половине 1250-х годов он ввязался в тяжелое, но в целом более или менее успешное противоборство с ордынским военачальником Куремсой. Позднее точку в этом конфликте поставит иной ордынский полководец, а именно знаменитый Бурундай: Даниилу Романовичу придется смириться и склонить голову перед ханом… Орда, по всей видимости, рассматривала Андрея Ярославича как потенциального (а может быть, и действительного) союзника Даниила Романовича. Очевидным знаком подобного союза или как минимум намерения его заключить стала женитьба Андрея Ярославича на дочери Галицкого правителя, состоявшаяся в 1250-м или, скорее, 1251 году.

Вскоре явился Неврюй…

Проще говоря, Андрей Ярославич, скорее всего, поплатился за смелый, но безрассудный шаг: он провел нить брачного свойства́ между собой и «незамиренным» противником Орды. Тесть его будет раздавлен позднее. А пока сам Андрей Ярославич спровоцировал, что называется, «превентивный удар». Вероятнее всего, правитель Владимирский знал о нависшей угрозе, нельзя исключить и того, что Андрей Ярославич получил от хана вызов, но, так или иначе, в Орду не поехал. То ли сама мысль о необходимости отвешивать поклоны безжалостному врагу представлялась ему омерзительной, то ли князь боялся принять смерть из-за подозрения в антиордынском союзе, то ли он недооценил решимость монголов нанести удар, поскольку не видел, не понимал своей вины. Всего-навсего женился… Что тут плохого?! Ордынское воинство разъяснило — что именно.

Есть и второй ответ, не менее правдоподобный. Его сформулировал современный историк, превосходный знаток Орды Р. П. Храпачевский. В делопроизводстве Монгольской империи середины XIII столетия сохранились известия, согласно которым Русь под властью Андрея Ярославича дважды получала распоряжения: провести перепись, на основе которой должен был быть определен размер дани. То есть, используя лексику русских летописей, «дать число». Первый приказ пришел от общеимперского правителя Гуюка в 1248 году, второй — от общеимперского правителя Менгу в 1252 году. Оба приказа Андрей Ярославич точно не выполнил, поскольку в летописях четко зафиксировано: Русь «дала число» лишь во второй половине 1250-х, уже в правление Александра Ярославича, никак не раньше. Почему не выполнил? От легкомыслия? Из-за свободолюбия? По причине расточительности? Строя какие-то финансовые планы на ближайшее будущее, которого ему Бог не дал? Неясно, источники на сей счет немы. Второе указание, следует подчеркнуть, грозило великому князю Владимирскому колоссальными неприятностями: оно фактически означало не просто напоминание в духе «хорошо было бы всё же провести перепись», оно скорее звучало в духе: «Где результаты переписи и деньги от повинностей за несколько лет, прошедших после ее проведения?» А серебро в казне отсутствует. Можно было попытаться всё же собрать деньги. Занять. Продать часть земли. Попросить помощи у соседей. Собрать сумму под налоговые льготы, даруемые князем на годы вперед. Впрочем, нельзя исключить того, что сумма выглядела просто непосильной. Еще можно было бросить всё и бежать, как и поступил Андрей Ярославич. Вот только ордынцы оказались резвее: великий князь получил страшный удар до того, как ему удалось покинуть Владимирскую Русь…

Что вероятнее: первое или второе? Из-за женитьбы или из-за отказа «дать число»? Трудно судить. Весьма возможно, оба фактора вызвали у ордынских правителей желание давить, карать, убивать. Ведь их сочетание — поистине гремучая смесь.

Когда поехал в Орду старший из Ярославичей? По некоторым источникам, до Неврюевой рати, по другим — после нее. Более древние летописные известия показывают: скорее первое. Зачем? Отбирать престол, доставшийся младшему брату не по праву? Это если раздел Руси всё же привел к политическому соперничеству братьев, а с доказательствами тут плоховато. Если же нет, если их устраивал худой мир на зыбкой почве и сохранение дружеских, семейных отношений в сложной ситуации? Тогда, видимо, Александр Ярославич отправился мирно улаживать разделение Руси на два удела, идущее против собственно русских обычаев, и устраивать перевод «улуса» под единую власть — его? При столь скудных и разноречиво изложенных сведениях любая из перечисленных версий выглядит небеспочвенной… хотя и не получает твердой доказательной базы.

Но более вероятной всё же представляется иная гипотеза. Слишком долго Александр Ярославич мирился, притом совершенно спокойно мирился с пребыванием младшего брата на великокняжеском престоле. На протяжении нескольких лет он не ехал в Орду, не заявлял прав своего старшинства. Напрашивается вывод: очевидно, Александр Ярославич и не имел желания вырывать престол Владимирский из-под младшего брата. А к 1252 году ничего кардинально не изменилось, помимо женитьбы Андрея Ярославича и требования «дать число», не выполненного великим князем Владимирским. И его старший брат вскоре оказывается рядом с ханом…

Надо полагать, Александр Невский гораздо отчетливее Андрея Ярославича видел, сколь тяжелыми могут быть для всей Северо-Восточной Руси последствия брака с галицкой княжной. И он поехал делать то, что должен был делать «виновник тожества», — отмаливать Русь от карательной экспедиции. Объяснять отсутствие злого умысла. Рисковать собой, отводя общую большую беду.

Не получилось. Что ж, Александру Ярославичу осталось на свежем пепле и теплых угольях исправлять последствия ошибок, совершенных не им.

Каково ему было? Может быть, выдержал он новое испытание лишь потому, что образ Божий, запечатленный на скрижалях его души, мирил его с ужасом жизни. Такова наука для истинного правителя. Радость и удовлетворение не его удел. Ему надлежит следить за холодной стихией хаоса: как бы под ее воздействием не начал разваливаться дом человеческого общежития.

У Александра Ярославича братья в бегах, земля в развалинах, ратная сила на вечный сон легла, землей укрывшись, а в городах поредевшие жители пытаются добыть свое добро из-под пепла и угольев. Обычному человеку разрешен в такую пору плач великий, а потом — всяческая ловкость и сноровка при строительстве нового дома взамен сгоревшего. Князю плакать некогда. Скоро снова идти пахарю по сырой земле, оставляя за собой борозду. Скоро новая юная любовь поведет парней и девушек под венец. Скоро торгу до́лжно быть по городам, пусть они и едва живы. Скоро полки следует собрать, ставя в строй тех, кому минула четырнадцатая весна. Скоро ударят плотники топорами своими по бревнам и храмы начнут подниматься из-под их рук, попирая головешки прежних храмов.

Жизнь слез княжеских не терпит. Бог государям на слезы прав не дает. Потому что удел князя — поступать так, чтобы пахари, плотники, ратники, купцы, молодожены могли бы заняться своим делом, видя вокруг себя порядок и доброе устроение. У князя может быть тысяча поводов для горя, душа его может рваться на части, но ему пристала бодрость, стойкость и вечная обращенность к делу. Его жизнь тяжелее тяжелого, но он должен тянуть лямку до конца.

Во всяком случае, если это истинный правитель. А великий князь Александр Ярославич был именно таковым.

Восшествие на престол

После бегства Андрея сам Александр Ярославич стал великим князем (1252). Горожане и духовенство Владимира, торжествуя, встретили государя «со кресты» у Золотых ворот. Он правил Северо-Восточной Русью 11 лет, до самой своей смерти.

Прежде всего Александр Ярославич восстановил храмы, разрушенные во время Неврюевой рати, собрал разбежавшихся горожан и землепашцев, помог земле подняться от разорения. Затем начал трудную политическую игру. Одной рукой ему приходилось отбиваться от западных соседей, другой — улещивать ордынцев, отводя опасность новых набегов и удерживая в повиновении младших князей. Много времени тратилось на поездки в Орду, но без «ордынской дипломатии» отныне никакое большое дело нельзя было решить на Руси…

Тем не менее Александр Ярославич выкроил время ради длительной богомольной поездки к святыням Ростова. Паломничество состоялось в Страстную неделю 1259 года. Правитель «бил челом» у гроба святого Леонтия Ростовского и «крест честный целовал в святей Богородицы». Великий князь Владимирский являл подданным пример настоящего православного государя. Для него дела веры не уступали по своей значимости делам меча. «И умножились дни жизни его в великой славе, ибо любил священников, и монахов, и нищих, митрополитов же и епископов почитал и внимал им, как самому Христу», — сообщает о нем житийная повесть.

Любопытно, что митрополит Кирилл, избранный южнорусским духовенством и резиденцию свою имевший в Киеве, охотнее имел дело с Александром Невским, нежели с князьями Галицкими и Волынскими. Значительную часть своего пребывания на архиерейской кафедре он провел в Северо-Восточной Руси, а не в Киевской.

И причина тут, видимо, не в одном лишь разорении Киева. Церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) пишет об этом современнике и союзнике князя Александра Ярославича следующее: «Много скорбей и трудов ожидало нашего первосвятителя на его высоком поприще. В Киеве он не мог найти для себя приюта и пристанища. Кафедральный Софийский собор и митрополичий дом были разорены и опустошены; Десятинный храм лежал в развалинах; знаменитая Печерская обитель, также разоренная, была покинута иноками; во всем городе едва насчитывалось домов с двести и жителей оставалось весьма мало, да притом Киев постоянно подвергался набегам татарским. Нужно было митрополиту избрать для себя новое местопребывание. Поселившись в Галиче или в каком-либо другом из галицких городов, он был бы слишком отдален от севера России, где находилось и более епархий, чем на юге, и гораздо многолюднейших. Кирилл решился остановиться во Владимире Суздальском, не перенося, однако ж, сюда митрополитской кафедры: этот город давно уже возвысился над Киевом в гражданском отношении, считался столицею великих князей русских и мог быть по значению своему вполне приличным, а по географическому положению очень удобным местом для пребывания первосвятителя Русской Церкви… Из Владимира митрополит предпринимал по временам путешествия в Новгород (в 1251 г.), Киев и другие города; но чаще является действующим в самом Владимире: так, в 1250 г. он венчал здесь сына великого князя Ярослава Андрея, брата святого Александра Невского; в 1252 г. торжественно встречал у Золотых ворот святого Александра Невского, возвратившегося из Орды, и посадил его на великокняжеский престол; в 1255 г. погребал брата святого Александра Невского Константина; в 1261–1262 гг. благословил избрать и рукоположил нового епископа Ростову Игнатия; в 1263 г. встретил и похоронил тело самого героя Невского в Рождество-Богородицком владимирском монастыре. Вообще, не прежде как в 1274 г. митрополит Кирилл поставил для Владимира особого епископа — Серапиона, из архимандритов Киево-Печерской лавры, а сам переселился в Киев»[136].

По всей видимости, в Александре Ярославиче митрополит Кирилл нашел государя, попечительного о делах Церкви.

Между Новгородом и Ордой

Прежде всего Александру Ярославичу потребовалось исправить гибельную ошибку, допущенную его братом. Как минимум справиться с ее последствиями.

Житийная повесть рассказывает о тяжелой работе, которая свалилась на плечи великого князя после чудовищной Неврюевой рати: «Разгневался царь Батый на меньшего брата его Андрея и послал воеводу своего Неврюя разорить землю Суздальскую. После разорения Неврюем земли Суздальской князь великий Александр воздвиг церкви, города отстроил, людей разогнанных собрал в дома их. О таких сказал Исайя-пророк: „Князь хороший в странах — тих, приветлив, кроток, смирен — и тем подобен Богу“. Не прельщаясь богатством, не забывая о крови праведников, сирот и вдов по правде судит, милостив, добр для домочадцев своих и радушен к приходящим из чужих стран. Таким и Бог помогает, ибо Бог не ангелов любит, но людей в щедрости Своей щедро одаривает и являет в мире милосердие Свое. Наполнил же Бог землю Александра богатством и славою и продлил Бог лета его».

В публицистике евразийства признано за благо идеализировать отношения Руси и Орды. Крупный русский мыслитель, историософ Л. Н. Гумилев даже настаивал на том, что между Русью и Ордой при Александре Невском существовал политический и военный союз. Многие современные публицисты идут за ним: мол, да, никакого ига, а просто некие «особого рода отношения», даже «симбиоз»… Специалисты, однако, сочли точку зрения Л. Н. Гумилева непродуманной и безосновательной. И действительно, желая в XX веке противопоставить Русь какому-то несуществующему в далеком прошлом «коллективному Западу», евразийцы, а потом их последователи с задором, достойным более разумного применения, «женят» Русь на Орде, выдумывая некий «счастливый брак». Но это всё попытки поправить из будущего прошлое. А сделать прежде бывшее небывшим способен один Господь Бог, и не слабому человеческому разуму браться за столь неподъемное дело.

Суровая же политическая реальность для нового великого князя Владимирского была такова: дела ордынские высасывали из него все соки, очень значительную часть своего правления он провел в Орде или в разъездах по ордынским делам. Годы тяжелейшей зависимости от Орды (середина 1240-х — первая половина 1260-х) падают в значительной степени именно на великое княжение Александра Ярославича. По подсчетам современного историка Ю. В. Селезнёва, среди русских князей, посещавших Орду, «…наибольший показатель для XIII столетия — 10,5 % от лет жизни — представлен у Александра Ярославича (Невского). Проведя в ставке хана четыре с половиной года, он шесть раз ездил в Орду и провел там 41,7 % от лет правления на уделе[137] и 18,2 % от времени княжения на великом княжестве Владимирском. Таким образом, для XIII столетия по показателю доли от лет княжения на уделе именно Александр Невский является „рекордсменом“»[138]. Фактически великий полководец принимал себе на горб страшную угрозу, горе, унижение. И за то, что изо всех сил старался удержать Русь на грани новой изначально безвыигрышной войны с Ордой, нового разорения и акта коллективного самоубийства на поле брани, еще и получил от потомков горделиво и бездумно декларируемую кличку «коллаборационист».

Легко же издалека, из мирной благополучной обстановки, с мягкого диванчика бесчестить человека, который дал когда-то русским выжить, приняв на свое имя весь груз чудовищных обвинений. Не поднимется из могилы, не возьмется за меч, защищая себя. Нетрудно топтать чужие кости: ждать «сдачи» не приходится, вот низость характера и восстает с фальшивой претензией «восстановить историческую правду»…

Правда же состоит в том, что за ордынское направление внешней политики Владимирской Руси нам, отдаленным потомкам русских того времени, надо Александру Ярославичу кланяться, кланяться и кланяться. Не был бы он таков в свои годы, так не было бы теперь и нас… никаких.

Здраво высказался на сей счет историк В. Т. Пашуто: «Своей осторожной, осмотрительной политикой он уберег Русь от окончательного разорения ратями кочевников. Вооруженной борьбой, торговой политикой, избирательной дипломатией он избежал новых войн на Севере и Западе, возможного, но гибельного для Руси союза с папством и сближения курии и крестоносцев с Ордой. Он выиграл время, дав Руси окрепнуть и оправиться от страшного разорения»[139].

Самой тяжелой и, как сейчас говорят, «непопулярной» задачей его правления стало — обеспечить правильное налогообложение в пользу Орды. Только так Александр Ярославич мог избавить Русь от новой «Неврюевой рати».

Но именно тот город, который был более всего обязан его воинской доблести, хуже всего отнесся к перспективе платить ордынцам дань. Великий неверный Новгород.

Заняв великое княжение Владимирское, Александр Ярославич дал новгородцам своего юного сына Василия, как поступал когда-то его собственный отец. Василий честно дрался за Новгород с литвой и одержал победу. Но вече выгнало Василия. Вместо него новгородцы позвали к себе младшего брата Александра Ярославича — князя Ярослава, укрывавшегося от татарского гнева во Пскове. Разумеется, им хотелось отдать правление городом в руки взрослого мужа, а не отрока. Ярослав был старше Василия на полтора десятилетия, имел опыт боевых действий, хотя и неудачный. Великий князь разгневался: совсем недавно младший брат участвовал в антиордынском выступлении, и его нынешнее княжение на Новгородчине для татар — словно красная тряпка для быка! Александр Ярославич явился с полками и принудил вечевую республику вернуть Василия и расстаться с Ярославом. Он также заставил новгородцев свести с посадничества его врага, Онанью, и утвердил в городе власть своего ставленника — посадника Михалку Степановича.

1257 год принес новгородцам черную весть: «Низовская» Русь (Рязань, Владимир, Суздаль, Муром и т. д.) дала ордынцам «число». Иными словами, позволила собрать сведения для налогообложения. Там была утверждена администрация, главной обязанностью которой стал сбор дани: «Десятники и сотники, и тысящники, и темники». Видимо, назначали их из местного населения, используя уже устоявшиеся механизмы общинной жизни, хотя на самом верху системы первое время могли стоять и монгольские чиновники-надсмотрщики. По одному позднему преданию, Ярославль оказал «численникам» сопротивление. Тамошний князь Константин дал бой и погиб, ратники его пали… В целом же Владимирская Русь не сопротивлялась — просто не имела к тому ни сил, ни надежды на добрый исход вооруженной борьбы.

До недавнего времени многие специалисты видели в этом первую «перепись населения» на Руси, объявляя о какой-то учебе у мудрого Востока, о каких-то признаках прогресса на азиатский лад. Но исследования недавних лет опровергают данную точку зрения: сведения, необходимые для налогообложения по ордынскому образцу, не требовали переписывать население по головам; нужны были только общие данные о его численности и способности выплачивать дань.

Вслед за «Низовскими» землями пришел черед Новгорода. Здешнее население, незнакомое с кошмаром ордынских набегов, не завоеванное монголо-татарами, не знавшее власти их представителей-баскаков, возмутилось.

В 1238 году поход Батыя в сторону Новгорода, как уже говорилось выше, ознаменовался взятием и разгромом Торжка, а затем поворотом воинства назад — в районе Игнач-креста. Специалисты предполагают, что в направлении Новгорода двигались не все силы монголов, а лишь передовой отряд, допускают, что его отразили в бою, контрударом, обсуждают мистические причины отхода врага, подсчитывают потери, ранее понесенные монголами, выдвигают версии о том, до какой степени Батый вообще собирался заходить столь далеко на север… словом, история с поворотом монголов прочь от дороги на Новгород по сию пору имеет в себе немало полемического, непроясненного, даже загадочного. Средневековые же новгородцы видели в спасении своей земли заступничество сил небесных и на них возлагали надежду, что и впредь не дадут они иноверному народу владеть Домом святой Софии. Любопытно, что Александр Ярославич в 1238 году не поспешил с дружиной на помощь к Торжку. Порой его упрекают: как же так? отчего не спас новгородский пригород, находясь на новгородском княжении? Но подобного рода укоры представляют собой фонтан эмоций с перекрытым краном разума. Доводя идею до логического завершения, следовало бы задать князю иные вопросы: отчего не понесся очертя голову навстречу гибели? отчего не угробил дружину в акте коллективного самоубийства под Торжком? отчего не оставил столицу вечевой республики без прикрытия? отчего не действовал как романтический герой из романа-фэнтези, летящий в битву, отключив мозг, трубя в рог и мужественно вертя мечом над головой?

Возвращаясь к требованию «дать число» 1257 года: древняя новгородская вольница не допускала мысли о подобном унижении. Летопись сообщает: «Смятошася люди». Иными словами, вечевую республику охватила смута. Посадник Михалко приступил к горожанам с уговорами, но его не захотели слушать. Верный слуга князю Александру, он жизнью расплатился за попытки склонить Новгород к общерусскому порядку. Более того, сам Василий, юный княжич, поставленный на этот «стол» отцом, то ли убоялся поддержать его требование, то ли испытал сочувствие к новгородцам. Он просто ушел во Псков.

Тогда к Новгороду двинулся сам Александр Ярославич с «послами татарскими». Он не раз спасал эту землю от чужеземной власти. Но теперь гневу князя не было границ. Он-то видел, как гибла Русь под татарскими мечами, как великие полки в битвах с огромным войском ордынцев ложились, словно скошенные колосья, — не раз, не два и не три. И он как никто другой понимал: если позволить новгородской вольности по-прежнему цвести и благоухать, карательная рать прибудет к стенам города незамедлительно. И ничего не останется ни от богатств его, ни от гордыни. Полягут те смельчаки, коим теперь так мило рвать глотки на вече, в отдалении от смертоносных туменов.

Смирив Новгород, Александр Невский спас его.

Пришлось применить свирепые меры «убеждения». Колеблющийся, сомневающийся княжич Василий немедленно отправился на Владимирщину, а те, кто давал ему советы, жестоко поплатились: «Овому носа урезаша, а иному очи выимаша, кто Васильяна зло повел»[140]. Вяжется ли это с образом светлого православного государя? Как ни парадоксально — да. Ведь советники, приставленные отцом к сыну, затевали ни много ни мало мятеж. Притом мятеж, грозивший катастрофой Новгороду и всей Новгородской земле. А у Святого апостола Павла сказано: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Послание Римлянам. 13:4). Даже очень милостивый христианский правитель не может быть размазней, иначе он просто не сумеет исполнять свой долг перед Богом и людьми. С новгородцами, увидевшими силу, князь договорился миром, дал им другого сына — отрока Дмитрия и получил от них богатые дары для хана. Но «число» новгородцы всё еще не соглашались дать.

Великий Карамзин изобразил этот эпизод в героических тонах, хотя тем новгородским событиям более приличествуют краски трагедии: «Наместник ханский требовал, чтобы Новгород также платил дань поголовную: герой Невский, некогда ревностный поборник новогородской чести и вольности, должен был с горестью взять на себя дело столь неприятное и склонить к рабству народ гордый, пылкий, который все еще славился своею исключительною независимостью. Вместе с татарскими чиновниками и с князьями, Андреем и Борисом, Александр поехал в Новгород, где жители, сведав о его намерении, пришли в ужас. Напрасно говорили некоторые и посадник Михалко, что воля сильных есть закон для благоразумия слабых и что сопротивление бесполезно: народ ответствовал грозным воплем, умертвил посадника и выбрал другого. Сам юный князь Василий, по внушению своих бояр, уехал из Новагорода в Псков, объявив, что не хочет повиноваться отцу, везущему с собою оковы и стыд для людей вольных. В сем расположении Александр нашел большую часть граждан и не мог ничем переменить его: они решительно отказались от дани, но отпустили монгольских чиновников с дарами, говоря, что желают быть в мире с ханом, однако ж свободными от ига рабского»[141].

Полтора года спустя Александр Ярославич все-таки заставил горделивых вечевиков «дать число». Новые «послы» явились из Орды, взыскивали — «туску», то есть тяжелый побор на содержание людей и лошадей, требовали подчиниться. Новгородцы колебались. Им пригрозили: «Аже не иметеся по число, то уже полкы на Низовской земле». И лишь тогда новгородцы, стиснув зубы, покорились.

Между князем и городом была старая любовь-ненависть. Новгород привечал Александра Ярославича, но не покорялся ему до конца. Князь желал обладать городом со всей полнотой власти, но не мог того добиться. Город хотел, чтобы князь служил ему, князь искал, чтобы город служил ему. Не выходило ни того ни другого. Отношения между Новгородом и Александром Ярославичем напоминают быт в устоявшейся семье, где есть любовь, но на всё любви не хватает, и порой ей на смену должно приходить терпение.

Вероятно, между князем и посольством новгородской госпо́ды состоялся разговор наподобие вот такого:

— Никогда ни перед кем Господин Великий Новгород шапки не ломал и шеи не гнул! — горячились новгородцы.

— И ломал, и гнул, — отвечал им князь, вспоминая давнюю историю, когда поклонились вечевые крикуны его отцу, выпрашивая сына и дружину против немцев.

— Княже! Опомнись. Кому нас отдаешь? Мы зовемся Домом святой Софии! А ты нас незнаемому поганому народу в рабство, под ярмо… Мы люди Христовы, как же нам дани-то платить царю идолопоклонников?

— Веру менять от вас не требуют. Церковь как стоит нерушима, так будет стоять. Врата адовы не одолеют ее, не то что народ мунгальский.

Тогда самый отважный из послов, в прошлом лихой ушкуйник, с ехидным прищуром негромко говорит:

— Даже не бившись… Чести лишимся. Обидно.

— Дядя мой, великий князь Юрий Всеволодович, бился. И лег в сырую землю. А вы не ему чета, — холодно ответствует князь.

А потом, вспомнив слова отца, сказанные много лет назад, добавляет теплее:

— А как же Христос? Ведь и Он терпел. И что наши обиды по сравнению с Его обидами?

— Осрамимся! Не бившись! Как бабы!

Тогда смотрит Александр Ярославич им всем по очереди в глаза. А потом произносит:

— Я там был. В сердце тьмы… В самой средине мунгальского царства. Видел, как роится дикая сила… Хорош город ваш, храбрые мужи новгородцы, но как орех разгрызен будет в одну седмицу и погублен без пощады.

И видят новгородцы: сам князь великий склонил голову перед Ордой. Скорбно ему, руки к мечу тянутся. Но он сдерживает и себя, и других, потому что знает Орду как никто другой и жалеет Русь.

— Будь по-твоему, княже. Верим тебе.

Когда к ним приехали татарские «численники», город полыхнул было новым мятежом. «Меньшие» люди решили: «Умрем честно за святую Софию и за домы ангельские». Представители хана встревожились: не убьют ли их на чужой земле? Но «меньшим» людям противустало местное боярство: знать лучше понимала, чем грозит городу неповиновение. «Численники» получили охрану. «И почаша ездити оканьнии по улицам, пишучи домы християньскыя»[142]. Так Новгород превратился в данника Орды… Горько, грустно. Но прежде всего город остался цел. Головешки Новгорода — куда более печальный вариант развития событий, нежели Новгород, согласившийся платить татарские налоги.

Вместо ордынского нашествия, пожаров и разорения произошло совсем другое: вскоре Александр Ярославич заключил выгодное для Новгорода торговое соглашение с Готландом…

С глубоким пониманием сути политического курса, принятого Александром Ярославичем в отношении Орды, оценил действия князя его блистательный биограф Н. А. Клепинин, писавший в русле того, что уже было прежде сказано историком-евразийцем Г. В. Вернадским: «Отвергнув союз с Западом, Св. Александр принял подчинение Востоку. Его политика по отношению к татарам была его самым великим, но и самым тяжелым историческим делом, послужившим соблазном для многих, но выведшим Россию из развалин на правильный исторический путь… Св. Александр был несомненным врагом татар. Уже после своей кончины в видениях он дважды являлся на помощь русской рати, сражавшейся против татар. Открытая борьба с татарами, когда она стала возможной, была продолжением дела Св. Александра. Само его подчинение было началом долголетней борьбы с татарщиной. Это подчинение менее всего объясняется признанием полезности для России татарской власти или преклонением перед татарами, которых он, как и все русские, считал идолопоклонниками и неверными. Это подчинение объясняется лишь любовью к православию и России, пониманием исторической линии и ясным различением между возможным и невозможным, трезвым учетом сил своих и вражеских»[143].

Другой историк, Д. М. Михайлович, замечает: «Два брата — Андрей Ярославич и Александр Ярославич (прозванный Невским) избрали два пути: прямого неподчинения Орде, то есть немедленной вооруженной борьбы, и постепенного накопления силы для того, чтобы потомкам хватило ее для битвы, когда Русь восстанет из пепла. Первый путь принес Андрею Ярославичу позор и унижение, а земле владимирской — разгром. Второй, избранный Александром Невским, подарил историческую перспективу, ведущую к избавлению от ига»[144].

Всё это в высшей степени разумно: не «выбор между Западом и Востоком» делал Александр Ярославич, как уже говорилось, он всего лишь не давал убить свою страну. Врага послабее отбивал, врага, с которым не мог, не имел ни малейшего шанса справиться, признавал господствующим, платил дань, выказывал покорность, сохраняя притом максимум возможной независимости. Не губил в гордыне своей подвластных людей заранее проигранной войной, но и не отдавал русских земель западным схизматикам. Что тут скажешь? Естественный образ действий для трезвомыслящего и крепко верующего политика.

Напротив, британский историк Джон Феннел, уже упоминавшийся выше, обвинил Александра Ярославича в страшном злодеянии: «Без сомнения… вмешательство Александра в 1252 году, его роль в разгроме татарами двух его братьев фактически положили конец действенному сопротивлению русских князей Золотой орде на многие годы вперед»[145]. При этом он не дает себе труда задуматься о том, какими были бы последствия подобного сопротивления. Этот вопрос даже не приходит ему в голову, оттого рассуждения ученого и выглядят чрезвычайно легкомысленно. Очевидно, мысль о том, что где-то на далеком востоке у русских найдется свое рыцарство, которое начнет на развалинах блистательный поход против врагов с востока, подобно европейским крестоносцам, несколько веков дравшимся за Святую землю и Гроб Господень, греет ему сердце. Но… правда с поэзией не дружит. Выше приводилось описание Киева через шесть лет после разгрома монголами: кости людей, развалины, безлюдье, город-призрак… И всё это — на месте великой, цветущей столицы южнорусских земель! А Рязань? А изуродованный Владимир? А три русские рати, уничтоженные Батыем в ту пору, когда Русь была еще сильна и могла выставить в поле полнокровное войско? Такие вещи может не заметить только тот, кто очень хочет их не заметить.

Слава Богу, что Александр Ярославич остудил горячие головы и надолго прекратил «действенное сопротивление» Орде там, где оно на самом деле было — в Новгороде Великом. Не сделал бы он этого, так, может быть, сгорела бы Северная Русь в топке жуткой, безнадежной войны вся и без следа.

Когда тяжкая рука Александрова смиряла новгородцев, в очередной раз шевельнулась в правителе глубинная сущность. Еще раз образ Бога, заложенный в него изначально, при рождении, дал ему необходимую твердость.

Ведь противна государю жестокость, проявленная в отношении своих, да еще и в отношении города, пусть неблагодарного, пусть замкнувшегося от интересов всей Руси в коробе местных интересов, но всё же дорогого сердцу. Трижды пришлось выходить в поле, чтобы драться за него. Трижды меч Александра Ярославича отводил от Новгородской земли большую беду. А сколько лет прожил тут князь? Да почитай, каждая церковь ему тут родная, от соборной Софии до деревянных обыденок. Знакомцев — полон город. Смутьянство и то уже сделалось привычным. Новгородец да не смутьян, хотя бы немножечко, хотя бы на золотничок, это, наверное, вовсе не новгородец. Но и вольности в них много, не только смуты. Живут, хребта ни перед кем не сгибая…

Жалко их сгибать? Жалко хребты им калечить? Жалко! Но такова еще одна грань монаршего долга. Не думая, будут ли его любить, отпрянут ли от него в ненависти, с удовольствием ли, с омерзением ли, каковую память он по себе оставит, правитель поступает так, как велит ему Бог. Спасает землю и народ, иной раз против их желания. Какая разница — видеть в новгородцах более вольнолюбия или мятежности, если покорность для них сегодня спасительна, а гордыня — верная смерть?! Смирять, порой смирять жестоко, не искать ни благодарности, ни понимания, не уповать на суд потомков.

Просто сделать необходимое.

Правитель — слуга Божий. Если Бог велит, ему придется бить даже то, что он любит. И Александр Ярославич бил новгородцев, любя их великий город…

Загадка второго брака

Перед историками стоит загадка, связанная со вторым браком Александра Ярославича. Ее истоки — в знаменитом труде Н. М. Карамзина «История государства Российского». Николай Михайлович написал всего один абзац о семье Александра Невского. Но споры о словах его не утихают вот уже скоро два столетия. Вот слова историка: «По кончине первой супруги, именем Александры, дочери полоцкого князя Брячислава, Невский сочетался вторым браком с неизвестною для нас княжною Вассою, коей тело лежит в Успенском монастыре владимирском, в церкви Рождества Христова, где погребена и дочь его, Евдокия»[146].

Действительно ли была вторая жена у Александра Ярославича? Летописи не упоминают факт второй женитьбы. И документов, содержащих подобное свидетельство, тоже не дошло до наших дней. Более того, неизвестно, когда скончалась первая супруга князя. Но всё это в порядке вещей. Вторая половина XIII и первая половина XIV века — самое темное время на протяжении всего русского Средневековья. Летописи особенно скудны, грамот сохранилось до крайности мало, немного и сведений, исходящих от иноземцев. Родословия неполны, иные княгини прошли по генеалогии великих династий невидимыми призраками: известно, что дети есть, род продолжился, но кто произвел их на свет, ведает один Бог. Серьезные вопросы вызывают даже личности и места погребения жен знаменитейших князей из рода московских Даниловичей!

Васса может быть иноческим именем княгини Александры — в ту пору многие венценосные особы на смертном одре принимали постриг и уходили на встречу с Высшим Судией в монашеском одеянии. Тогда никакой второй жены Александра Невского не существовало. Этой точки зрения придерживаются многие серьезные специалисты.

Однако могло быть иначе. И некоторые вопросы нельзя снять с помощью простого отрицания. Вот один из них. От XVII века дошел «Летописец Владимирского собора» — перечисление святынь в храмах Владимира. Там четко говорится: «В Успенском девичьем монастыре [Княгинином. — Д. В.] в церкви Успения Пресвятой Богородицы, в приделе Рождества Христова, на южной стороне в стене гробница, а в ней лежит великая княжна Евдокия [дочь Александра Невского. — Д. В.], нетленна и одежды целы. А возле нее в другом гробу, каменном же, лежат мощи великой княгини Александры. В том же приделе на левой стороне, на каменном же гробу лежит великого князя Александра Невского княгиня Васса, в схиме…» Этот «Летописец Владимирского собора» — памятник поздний и не во всем достоверный. Трудно определить, насколько можно ему доверять, нет ли в нем путаницы, но и совсем сбросить его со счетов также нет достаточных оснований. А по нему выходит, что жен у Александра Ярославича было две.

А вот еще один вопрос без четкого ответа.

В 1251 году[147] посланец Александра Ярославича новгородский боярин Миша вел переговоры с конунгом Норвежским Хаконом Старым. Новгородское посольство имело две задачи. Во-первых, сделать предложение о мире и разграничении владений на землях карелов и финнов. Во-вторых, заняться сватовством к Кристин, дочери Хакона Старого: не отдадут ли ее за Василия, сына Александра Ярославича?

Летом 1252 года в Новгород прибыло ответное норвежское посольство. Александр Ярославич заключил с норвежцами договор о разграничении русских и норвежских владений на землях карелов и финнов. Это доброе соглашение просуществовало недолго, но все же явилось очевидным успехом его дипломатии.

О переговорах Александра Невского и Норвегии современные исследователи пишут: «Брак Василия был далеко не главной целью переговоров, и в целом дипломатические усилия Александра оказались успешными. Соглашение, достигнутое двумя договаривающимися сторонами, было зафиксировано в письменном виде… — это т. н. „Разграничительная грамота“, определявшая порядок сбора дани на спорных территориях… Таким образом, главным итогом посольств, переговоров и, наконец, самого договора стало установление мира. Он не был окончательным, но на некоторое время регион все же получил стабильность. Александр проявил себя в этих событиях как правитель, умеющий мыслить масштабно, на несколько ходов вперед»[148].

А вот от брачных планов относительно Кристин, дочери Хакона, пришлось отказаться. Скандинавский источник объясняет этот поворот следующим образом: «В то время было большое немирье в Хольмгарде [Новгород Великий. — Д. В.]. Пришли татары на государство конунга Хольмгарда. И по этой причине не занимались больше тем сватовством, которое велел начать конунг Хольмгарда». Татарское нашествие, по всей вероятности, — Неврюева рать, наделавшая много зла в 1252 году. Норвежцы именуют «конунгом Хольмгарда» князя Новгородского. Верховным государем Новгорода являлся в ту пору Александр Ярославич, тут двух мнений быть не может. Но точно ли Кристину сватали за его сына, а не за него самого? Да, с 1252 года формально в Новгороде наместничал старший сын Александра Ярославича — Василий. Но Василию Александровичу в 1251 году было самое большее 11 лет. Даже по меркам Древней Руси, воспринимавшей ранние браки как должное, для женитьбы — не тот возраст. Тем более для женитьбы на Кристин, которой исполнилось 17. Конечно, речь идет о династическом браке, и физиологическая сторона вопроса в таких случаях отходит на второй план. Но для женщины из рода Норвежского конунга подобный брак — слишком уж незавидная судьба. Каково это: лучшие годы молодости провести… с мальчиком? И отдал бы ее отец, зная, какая жизнь достанется дочери? Можно осторожно предположить, что Кристин предназначалась не для сына, а для отца, сватовство же к малолетнему Василию было предлогом для осторожного прощупывания почвы. И, следовательно, к тому времени первая жена уже лежала в гробу или не могла исполнять супружеский долг по каким-то иным веским причинам.

Сторонники второго брака Александра Невского находят иную причину и для отказа от сватовства к норвежке Кристин: дескать, в 1252 году великому князю нашлась более достойная невеста на Руси — та самая Васса[149].

Точного ответа нет.

Более того, открывается целый веер возможностей. Если все-таки сватовство касалось самого Александра Ярославича, то его первая жена к тому времени, как уже говорилось, либо скончалась, либо приняла постриг (такое возможно, это своего рода форма развода), либо тяжко болела и находилась на грани смерти. В 1251 году сам Александр Ярославич стал жертвой смертельно опасной болезни; отсюда выводилось предположение, что он и Александра Брячиславна переболели одной хворью, только князь выжил, а его супруга скончалась. Но это всего лишь гипотеза, фактических оснований под ней нет.

Иное предположение опирается на факты, но в их толковании слишком много произвольного. У сыновей Александра Ярославича, помимо младшего Даниила, — кривая судьба. Когда и где они родились, установить невозможно, в летописи об этом не говорится (кроме того же Даниила, который точно родился в 1261 году). Даты рождения устанавливаются с помощью логики, да и то лишь приблизительно. Но вот что известно точно: Василий Александрович дожил до 1271 года, и в течение весьма долгого времени он не получал от отца никакого важного поручения, не использовался как наместник. Нет данных о том, был ли ему выделен хотя бы второстепенный княжеский «стол». Возможно, после слабости, проявленной Василием Александровичем в 1257 году, во время волнений в Новгороде, отец более не доверял ему. Или же просто воспринял поведение сына как мятеж и предательство, которые нет сил простить. Возможно и другое: Василий Александрович получил все-таки небольшое княжение во Владимиро-Суздальской Руси, но оно было не из главных, а потому летопись перестала его замечать. Однако сторонники второго брака предлагают иную гипотезу: Василий точно (это неоспоримый факт) родился у первой жены Александра Невского, а тот, охладев к отпрыскам от нее, в какой-то момент предпочел детей от некой полупризрачной Вассы. Отсюда — суровость к первенцу, Василию.

Хорошо известно также о беспощадной вражде между вторым и третьим сыновьями Александра Невского — Дмитрием и Андреем. Первый из них являлся незаурядным политическим деятелем и полководцем, второй больше прославился жалкой ролью просителя у татар, стремясь с их помощью беззаконно занять великокняжеский престол. Русь Владимирская тяжко пострадала от безрассудных, авантюристичных действий Андрея Александровича, легко наводившего ордынцев на родную землю. Тот же Карамзин имел все основания скверно отозваться об этом эгоистичном властолюбце: «Мог ли Андрей, разоритель отечества, требовать любви от народа и почтения от князей? Он не имел и тех свойств, коими злодеи человечества закрашивают иногда черноту свою: ни ревностного славолюбия, ни великодушного мужества; брал города, истреблял христиан руками монголов, не обнажав меча, не видав опасности и пролив множество невинной крови, не купил даже права назваться победителем!»[150] Соперничество двух братьев принимало иной раз черты какой-то зверской лютости. Отсюда выводится гипотеза: это не родные, а сводные братья, они от разных матерей.

Стоит ли говорить, что в подобных построениях островки правды едва видны над поверхностью океана фантазии?

Вот итог: мы не знаем, сколько жен было у Александра Невского; мы не знаем, от одной матери происходят его сыновья или от двух. Можно с твердостью сказать лишь одно: большинство специалистов склоняются к мысли, что Васса — иноческое имя первой и единственной супруги Александра Ярославича, но вопрос не закрыт. Более того, неясно, будет ли он в принципе когда-либо закрыт в полной мере.

Среди сыновей грозного воителя более всего достоинства выказал второй, Дмитрий. Ему, в частности, принадлежат лавры одного из победителей датско-немецкой коалиции в Раковорской битве 1268 года[151].

Как ни парадоксально, самым знаменитым из детей Александра Невского стал не Дмитрий, а Даниил. Младший из отпрысков великого князя, он был еще отроком, когда старшие братья взошли на пик своей политической деятельности. Но именно он является основателем Московского княжеского дома Рюриковичей. Знаменитый Иван Калита — сын Даниила, а Дмитрий Донской — правнук. Именно Даниилу в столице России поставлен памятник. Кроме того, именно с Даниила Александровича началось возвышение Москвы.

В детстве он получил даже не второ-, а третьестепенный удел — бедный лесной городок Москву. Незавидное приобретение! До него никто подолгу не задерживался в этой ничтожной деревянной крепостице, известной разве что как «столица» превосходных охотничьих угодий. Ему удалось превратить маленький боевой форпост Владимиро-Суздальской земли в центр мощного княжества, одну из ведущих сил всей Руси. Князь Даниил, как и отец его, не был сторонником междоусобных браней. Он, бывало, выходил с полками и одерживал победы, но предпочитал заключить мир. Русской земле, разоренной, обезлюдевшей, каждое новое пролитие крови стоило исключительно дорого. Московский князь видел и очень хорошо понимал это, а потому воздерживался от братоубийственных столкновений. Искусной дипломатией ему удавалось добиться больше, чем другим князьям — с помощью военных авантюр. Любопытно: не передались ли ему те черты личности отца, которые в самом Александре Ярославиче проявились лишь во второй половине его жизни? Даниил не получил громкой славы талантливого полководца, он прежде всего был рачительным хозяином московского края. Впоследствии его многие так и называли: «Хозяин Москвы». В 42 года Даниил Александрович скончался, может быть, самым могущественным из русских государей того времени.

Наследники Александра Ярославича были яркими личностями. Более всего напоминал отца по характеру Дмитрий. Более всего прославил имя родителя Даниил. Более всего отступил от идеалов отцовских Андрей…

Сарайская епархия

На исходе правления Александра Ярославича, в 1261 году в столице Орды, Сарае, возникла православная Сарайская епархия. Первым архиереем на Сарайской епархии стал владыка Митрофан.

Самый простой, естественный, можно сказать, буквальный смысл создания епископской кафедры в Сарае таков: столицу Орды посещают князья, их представители и свитские люди, купцы; сюда переселяются русские ремесленники; здесь, в рабском состоянии, живет немало русских пленников, и все эти люди нуждаются в духовном окормлении. Кроме того, Юг Руси, прежде всего древняя Переяславская земля густо заселены русскими еще со времен древнекиевской «Империи Рюриковичей». Им также нельзя жить без духовенства, храмов, богослужений. Таким образом, учреждение епископии в Сарае — великое благо для тысяч и тысяч людей. Более того, через посредство владыки Сарайского Русь могла быстрее улаживать дела о выкупе пленников, а великий князь Александр Ярославич нескудно платил Орде за возврат русских людей на родную землю.

Но, по всей видимости, есть и иной, политический контекст у этого шага. Прежде всего, Сарай оказался в фокусе внимания не только русских князей. Сюда обращены взоры императоров ромейских. Империя как раз в 1261 году возвращает себе Константинополь, пять с половиной десятилетий живший под властью корыстолюбивого европейского рыцарства. Великий момент в истории «Второго Рима»! Конечно же, Орда в высшей степени интересует правителей царства, вернувшего себе древнюю столицу. Прежде всего как союзник против турок и, можно допустить, как потенциальный ресурс для сдерживания натиска с Запада. Сарайская епархия, очевидно, по мысли Константинопольского государя получала роль неформального дипломатического представительства, облегчавшего контакты с могущественными ханами.

Важно понимать и другое: правивший тогда хан Берке принял мусульманство, а на Руси предпринимались шаги по исламизации населения. Значит, создание христианской епархии в сердце Орды выглядело еще и как своего рода контрход, потребовавший, очевидно, изрядного приложения воли и энергии как от великого князя Александра Ярославича, так и от митрополита Кирилла.

Дело не только в том, что, ставя столп православия в Орде, русская политическая элита заботилась, говоря современным языком, о сохранении «культурной идентичности» у большой части своего народа, оказавшейся в полной власти иноверцев. Очевидно, Александр Ярославич и митрополит Кирилл думали о проповеди веры Христовой среди язычников. Пусть Берке — мусульманин, но Орда пока еще ислам не приняла. С мусульманскими и любыми другими миссионерами на просторах ордынской державы пока еще можно конкурировать. А раз можно, значит, и должно! По крайней мере для политика, чья вера жива.

Так отчего же не дать свет Евангелия самой Орде? Обязательно следует дать его. В наши дни такой ход мысли можно назвать геополитическим, а в середине XIII столетия любая политика, и гео-, и не гео-, в такой степени была переплетена с верой, что современникам для обоснований действий государя хватило бы словосочетания «христианский долг правителя».

И великий князь с митрополитом делают то, что, во-первых, велит им сделать Господь, и, во-вторых, подсказывает здравый смысл политиков большого масштаба. Но прежде всего — Господь.

По словам митрополита Калужского и Боровского Климента, «…нам еще многое предстоит сделать, изучая, рассказывая и показывая, каким был Александр Ярославич как христианин и как христианское мировидение влияло на его решения государственной важности. Без этого история его жизни неполна. Более того, она лишена сердцевинной сути своей».

Антиордынское восстание

Силы для отпора монгольской власти копились исподволь, под прикрытием безоговорочного подчинения ханам.

Конечно, после разгрома под Переяславлем-Залесским в 1252 году и речи быть не могло об открытом и всеобщем вооруженном сопротивлении Орде со стороны Владимиро-Суздальской Руси. Но Орда велика, власти ее верховные — далеко, в крайсветном Каракоруме, и там бушуют распри, а с местными властями, сарайскими, можно вести торг, можно договариваться… понимая, разумеется, что договариваешься с ураганом. Любая дипломатия Руси в Орде, любые комбинации хитрых ходов происходят при твердом понимании: у горла — остро отточенное лезвие. Чуть только это лезвие легонько шевельнется, и настанет конец всей дипломатии заодно с жизнью.

В начале 60-х годов XIII века подошло время для пробного удара. В городах Северо-Восточной Руси бесчинствовали откупщики даней — магометане (бухарцы или выходцы из Волжской Булгарии), названные в источниках «бесерменами». Торговые дома мусульман вообще получили весьма широкие полномочия по откупам налогов на колоссальных пространствах Монгольской империи. Иначе говоря, Русь — вовсе не исключение. Те же самые «бесермены» терзали и другие обширные области. От их поборов русские испытывали, как сказано в летописи, «лютое томление». В Ярославль, как уже говорилось выше, явился представитель ордынцев, мусульманин, служилец «царя Кутлубия», от коего исходило еще и «поругание церквям». При после Кутлубия служил некий приспешник — бывший монах Зосима (Изосима), перешедший в ислам «пьяница» и «кощунник». Зосима особенно свирепствовал вместе со своим хозяином. Летопись называет его «сосудом сатаны».

Исходившее от ордынцев и их прислужников разорение уже едва терпели. А ордынская власть над Русью в те годы заколебалась: между монгольскими императорами начались кровавые распри, затянувшиеся на несколько лет. Представители того самого «царя Кутлубия», в котором некоторые специалисты видят Хубилая[152], в сущности, пришли от государя, который не имел собственных военно-административных инструментов для управления Русью и, при необходимости, для принуждения ее к покорности. Такие инструменты оказались сосредоточены в руках у сарайских ханов. А из Сарая на главенство каракорумских правителей смотрели как на нечто совершенно ненужное. К чему эти начальники, выкрикивающие свои приказы издалека? Да стоит ли их слушать? Межу тем и самому сарайскому хану Берке пришлось в 1260-х годах вести бесконечные войны на юге и востоке. Ему, мягко говоря, не до Руси.

Именно тогда, в 1262 году, и вспыхнуло восстание, разом охватившее огромную территорию. В Ростове, Суздале, Владимире, Ярославле, Переяславле-Залесском и Устюге Великом «бысть вече», и Бог «вложи ярость хрестьяном во сердце». Откупщиков перебили или изгнали из городов. Зосима также погиб, а тело его ярославцы «повергоша псом и воронам на снедение»[153].

О поддержке, оказанной восставшим Александром Невским (если только не о координирующей роли князя), свидетельствует строка в Устюжской летописи, где сообщается о посылке от его имени грамот, «что татар побивати»[154]. В других летописях это сообщение отсутствует, поэтому историки относятся к нему с большой осторожностью[155].

Являлся ли победитель шведов, немцев и литвинов тайным лидером антиордынского восстания? Для исторического портрета великого князя этот вопрос, ныне дискуссионный, один из ключевых.

Три обстоятельства заставляют поверить в то, что именно Александр Ярославич являлся тайным зачинщиком восстания.

Во-первых, восстание разом вспыхнуло на громадной территории, что заставляет предположить организованность выступления, а не стихийность. В возможности неких секретных переговоров между посадскими людьми на расстоянии сотен и сотен километров от одной городской общины до другой поверить значительно сложнее, нежели в организующую волю государя.

Во-вторых, все перечисленные города находились в управлении Александра Невского как великого князя. Это его «отчина», Владимиро-Суздальская земля. Здесь он главный хозяин всему. Ни Смоленщины, ни Рязанщины, ни Черниговщины, ни иных земель, где власть Александра Ярославича была скорее номинальной, антиордынские волнения не коснулись. И, кстати, восстание в равной мере затронуло и те города, что составляли владения, пребывавшие под прямой, непосредственной властью самого великого князя, и те, где княжили его родственники (на положении вассалов великого князя). Включая, кстати, несчастного Андрея Ярославича, вернувшегося на Русь под честное слово своего брата и даже получившего крупный удел. Никто из удельных князей не воспрепятствовал распространению восстания. Откуда такое единство? Очевидно, сверху.

В-третьих, великий князь, скорый на расправу с новгородцами, преступившими его волю и бунтовавшими против ордынских «численников», допустил в 1262 году необъяснимую мягкость. Летопись не сообщает о каких-либо казнях или даже самых легких наказаниях, постигших вождей восстания. Александр Ярославич на сей раз никому не резал носы и не выкалывал глаза.

Вероятно, «спонтанное» восстание все же совершалось именно по его воле. Тогда становится понятным, почему лидеры антиордынской вспышки не претерпели никакого урона: они были слугами и друзьями великого князя, живыми инструментами его замысла.

Чего добились восставшие? Русь не перестала быть вассалом Орды. Русь не перестала платить дань. Князья русские по-прежнему должны были ездить ко всякому новому хану, чтобы тот ярлыком утвердил их власть на княжении. Но земли Александра Ярославича оказались избавлены от самой тяжелой формы зависимости — когда ордынская дань взимается свирепыми откупщиками, а не самими князьями. Кроме того, удалось отразить попытку умаления православной церкви со стороны ордынских магометан. Как выразился митрополит Калужский и Боровский Климент, «путь Александра Невского — это путь сохранения веры».

Иначе говоря, хотя восстание и не освободило Русь, но все-таки закончилось успешно и принесло народу некоторое облегчение.

В том же году по соглашению между русскими князьями было собрано общее войско, включавшее княжеский «великий полк», новгородский сводный полк, витебский, тверской, полоцкий полки и союзную литовскую дружину в 500 человек. Эта армия могла достойно встретить ордынское нашествие.

Но в Орду отправился один великий князь «за христианы с погаными… перемогаться», вымаливать мир своей земле. К тому же ордынцы требовали для войны в дальних краях, против иранского правителя Хулагу, воинский контингент; Александр Ярославич собирался «отмолить людей от беды той». Поездка великого князя в Орду, помимо желания предотвратить новое вторжение, была связана с его нежеланием посылать свои полки на войну с дальним неприятелем, когда с северо-запада над Русью нависал враг близкий, энергичный, беспощадный. И сын великого князя Дмитрий пошел с полками брать Дерпт, демонстрируя, что Русь не может дать войско: оно занято на другом «фронте».

То ли благодаря усилиям Александра Ярославича, то ли из-за напряженной внешнеполитической ситуации золотоордынский хан Берке не стал посылать карательную экспедицию. Масштабная война с ильханом Хулагу в Закавказье требовала напряжения всех сил. На руку Александру Ярославичу играло простое, но поистине судьбоносное обстоятельство: Русь, под вежливыми предлогами не дающая войск и выгоняющая откупщиков, еще гораздо лучше Руси, открыто бунтующей, а значит, тянущей воинские контингенты с главного фронта в северные лесные дебри. Да стоит ли возиться? Не мудрее ли «проявить милость»?

Кончина

По одной из версий, весьма правдоподобной, Берке даже был заинтересован в изгнании откупщиков из русских городов. Доход от откупов шел, возможно, не ему непосредственно, а великому хану в далекую Монголию[156]. Между тем магистральный политический курс Берке был направлен на отделение от великой Монгольской империи, на создание собственного независимого государства.

В то же время Берке, ревностный мусульманин, мог быть глубоко оскорблен тем, что его вера встретила на Руси холодный прием. И эта обида, если она действительно посетила хана, имела личный характер: орда-то еще оставалась языческой, так что Берке как правителю вроде бы не на что гневаться. Другое дело — как личности, как верующему…

Знал ли подвластный ему правитель Руси об этом? Или, быть может, хотя бы догадывался? Возможно. Нет источников, которые позволили бы твердо ответить на этот вопрос. Летописи освещают антиордынское городское восстание 1262 года столь скупо, что на каждые десять вопросов, связанных с ним, исследователи имеют, дай Бог, три ответа, опирающиеся на строго определенные факты. Гораздо больше гипотез, догадок… Но в любом случае действия городов и земель Александра Ярославича объективно были на руку Берке. В свою очередь Александр Невский не просто «получил шанс изменить ситуацию к лучшему», а обязан был как православный государь защищать Христову веру.

Еще одно немаловажное обстоятельство: ни один русский источник не сообщает о том, что в ходе восстания горожане убили кого-либо из монголов. Пострадали «бесермены», русские отступники, а вот монголов не тронули. И великий князь со своей дружиной, не участвуя (формально) в антиордынском движении, быть может, даже вежливо проводил выдворенных даньщиков до границы своих владений.

Однако хана вряд ли устраивало усиление одного из русских князей. В этом виделась излишняя, с ордынской точки зрения, самостоятельность «улуса».

Александр Ярославич был надолго им задержан. Князь заболел, или, возможно, его отравили, когда он уже собирался назад. Идея об отравлении возникла у историков, которые проводили аналогию между смертями отца и сына — Ярослава Всеволодовича и Александра Ярославича. Первый умер с явными признаками отравления по дороге из Орды; имелись ли такие же признаки на теле Александра Ярославича, неизвестно. Однако сама его кончина в расцвете сил — 42 года! — и опять-таки по дороге из Орды вызывает некоторые подозрения. Сильный русский вассал являлся для хана в одно и то же время фигурой полезной и… опасной. Был ли Александр Ярославич организатором восстания, нет ли, хан мог предположить именно это; но если «улусник» сумел один раз поднять восстание и победить, что помешает ему совершить то же самое во второй раз — уже против самого Берке?

К тому же… нельзя исключить и того, что обида за отвергнутый на Руси ислам жгла сердце ордынскому правителю. Так был ли великий князь Владимирский убит ордынским ядом? А Бог весть. Нет прямого и точного ответа.

14 ноября 1263 года, приняв монашеский постриг, Александр Ярославич окончил земной путь в Городце.

Отравили его или нет, но правитель Северо-Восточной Руси должен был почувствовать: скоро ему надлежит предстать перед Царем Небесным. Срок земной почти весь выветрился, остались считаные песчинки.

На смертном одре великий князь Владимирский мог испытывать чувство до конца выполненного долга: он честно дрался за Русь на поле бранном и в темном лесу дипломатических ухищрений, и Русь при нем не рухнула, не сорвалась в бездну. Он мог беспокоиться о сыновьях: эти самые дорогие ему люди — сдюжат ли? Не уронят ли в яму величие Руси, тяжкими усилиями сохраненное в темные времена? И еще, наверное, не как государь, не как воин, а как христианин, видя конец срока земного, он в слезах благодарил Царя Небесного: «Как я устал, Господи! Походы, походы, бои, опять походы, родной дом видел редко, чужие края — намного чаще. Всё тело мое, израненное, утомленное, покой давно забывшее, благодарит Тебя, Господи, ибо даешь Ты мне ныне отдохнуть… Душа моя кричит Тебе, Господи: прими мя, раба твоего грешного, дай мне покой, дай мне мир!»

И плыла перед его тускнеющим взором гладь озера Плещеева в родном Переяславле-Залесском, обрамленная бусами холмов и лугов, по летней поре вышитых самоцветьем. Из конца жизни летел князь на легкой лодейке над травяным морем к истоку ее. К тиши, к радости, к простой красоте Творения. А оттуда — к небу.

Для великого князя Владимирского он умирал не рано и не поздно. Ближайшие его преемники, вплоть до святого Михаила Тверского, жили примерно столько же; предшественники — то несколько больше, то несколько меньше, но если перебрать всех государей Владимирской Руси XIII века, то Александр Ярославич по долготе прожитой жизни окажется в середине их строя. Немногие счастливцы успевали перешагнуть через порог 50-летия, большинство уходило между 40 и 50 годами, некоторые недотягивали и до сорокалетия.

Им досталось время, требовавшее от правителя жить и трудиться на износ. И народ, судя своих государей устами летописцев, оценивая, сколь полно они выполнили свой долг перед землей, разделил их глубокими бороздами на святых, злодеев, людей могучих и персон случайных. Место Александра Ярославича в этой череде величественно. Суть же величия, доставшегося ему и в народной памяти, и в памяти, хранимой Русской церковью, — христианская. Князь всегда и неизменно оставался верным слугой Бога. Законы жизни земной не то чтобы ставились им ниже законов, полученных свыше, нет, они просто являлись в его глазах продолжением воли Царя Небесного. В этом суть, роль и функция истинно православного монарха, каким и был Александр Невский.

Тело Александра Ярославича доставили в стольный град Владимир. Здесь его, по словам летописи, «…положиша… в монастыре у святой Богородицы Рожества; и снемшися [сойдясь. — Д. В.] епископы и игумени с митрополитом Кириллом и со всем иерейским чином и с черноризцы и со всеми суждальцы, погребоша его честно месяца того ж в 23»[157].

Митрополит Кирилл сказал о кончине великого защитника Руси: «Зашло солнце земли Русской!»

А новгородский летописец, печалясь о кончине князя, написал: «Дай, Господи милостивый, видети ему лицо Твое в будущий век, иж потрудился за Новгород и за всю Русскую землю»[158].

Житийная повесть про Александра Ярославича рассказывает о посмертном чуде, совершенном через него Господом Богом: «Было же тогда чудо дивное и памяти достойное. Когда было положено святое тело его [Александра Ярославича. — Д. В.] в гробницу, тогда Севастьян-эконом и Кирилл-митрополит хотели разжать его руку, чтобы вложить грамоту духовную. Он же, будто живой, простер руку свою и взял грамоту из руки митрополита. И смятение охватило их, и слегка отступили они от гробницы его. Об этом возвестили всем митрополит и эконом Севастьян. Кто не удивится тому чуду, ведь тело его душа покинула и везли его из дальних краев в зимнее время! И так прославил Бог угодника Своего».

Удар на Дерпт

Войско же, собранное русскими князьями, ударило в 1262 году на Дерпт.

Житийная повесть свидетельствует, что оно отправилось в поход по воле Александра Ярославича, ясно высказанной перед поездкой в Орду: «А сына своего Дмитрия послал в западные страны, и все полки свои послал с ним, и близких своих домочадцев, сказав им: „Служите сыну моему, как самому мне, всей жизнью своей“. И пошел князь Дмитрий в силе великой, и завоевал землю Немецкую…» Всё это — несмотря на юные, отроческие годы Дмитрия Александровича. Отец, надо полагать, принял для себя важное решение: первенец, Василий, когда-то подвел его в новгородских делах, и теперь главным продолжателем дела Александра Ярославича должен стать еще очень юный Дмитрий. Родитель приучал его к тому загодя и многое успел дать. К сожалению, времени в распоряжении Александра Ярославича оставалось немного.

Новгородская летопись сообщает о походе юного князя Дмитрия Александровича следующее: «И был тверд город Юрьев… Ни во что же твердость та бысть, и люди многы града того частью полегли, частью сдались, частью же погибли в огне, и жены их и дети; взяли же [там] товару без числа…»[159]

Итак, город был взят, и лишь немногие горожане нашли спасение в замке.

Немецкое орденское войско то ли не успело, то ли не решилось перехватить русскую рать на обратном пути и отбить пленников. Сын Александра Невского Дмитрий вернулся в Новгород без больших потерь, но с богатой добычей. Он достойно обновил ратную славу своего отца, будучи еще подростком.

А ведь чисто теоретически, если бы хан Берке все же решил, что Руси требуется кнут, и отправил бы карательный отряд, то воинство, ходившее на Дерпт, очевидно, развернулось бы навстречу ордынцам. Рать — это ведь всего лишь инструмент, а цель для этого инструмента находит государь… в широком диапазоне.

Посмертное прославление

Великий князь Александр Ярославич канонизирован Русской православной церковью. Главные дни его поминовения приходятся на 30 августа (12 сентября) и 23 ноября (6 декабря).

Тело его упокоилось во Владимирском Богородице-Рождественском монастыре. Эта обитель долгое время считалась «первой по чести» среди монастырей Северо-Восточной Руси. В 2003 году неподалеку от нее, близ Николо-Кремлевской церкви, поставлен монумент Александру Невскому[160].

Прежде Александра Ярославича великих князей Владимирских погребали в другом месте, а именно в Успенском соборе Владимира. Похороны этого государя осуществились вразрез с обычаем. Современный историк Р. А. Соколов объясняет перемену следующим образом: «Наиболее вероятно, что сам князь оставил на этот счет необходимые распоряжения. Особенное почтение к Рождественскому монастырю у него могло возникнуть еще в годы детства и юности, благодаря рассказам выходцев из этой обители — владимирских епископов Симона и Митрофана, а также Кирилла Ростовского. Разумеется, еще одной причиной для такого решения должен был стать предсмертный постриг. Поэтому, соглашаясь с тем, что само погребение знатнейшего Рюриковича в обители было событием для XIII века нетипичным, заметим, что оно вполне объяснимо и логично»[161].

Уже в конце XIII века, вероятно, сразу после смерти начинается народное почитание Александра Ярославича. Церковь его всячески поддерживает. Потомки князя, сидящие на Владимирском престоле, также относятся к нему благожелательно. В 1260-х годах[162] рождается «Повесть о житии и о храбрости благоверного великого князя» Александра Невского. Она создана на Владимиро-Суздальской земле, но вскоре особые редакции ее текста появились уже в Новгороде Великом. Впоследствии житийная повесть получит чрезвычайную популярность, войдет в летописи. Правда, это еще не было житие признанного Церковью святого, но уже совершался серьезный шаг в сторону канонизации.

Великий князь Московский и Владимирский Дмитрий Иванович, прозванный Донским за победу на поле Куликовом, осенью 1380 года перенес мощи Александра Невского в особую гробницу внутри того же Владимирского Богородице-Рождественского монастыря. Когда мощи открывали, обрели их нетленными. Вскоре митрополит Киприан совершил над ними богослужение. С тех пор (1381 год) установилось местное почитание святого Александра. Дмитрий Донской приходится Александру Невскому праправнуком…

В конце XV столетия храм, где хранились мощи, пострадал от пожара, однако сами они уцелели. Мало того, даже пелена внутри раки осталась целой[163].

Долгое время почитание Александра Ярославича имело полуцерковный, полугражданский вид. До середины XVI столетия его можно считать в лучшем случае лишь местночтимым святым. Лишь 26 февраля 1547 года, при митрополите Макарии, на церковном соборе в Москве произошло официальное общероссийское прославление Александра Невского в лике святых. Тогда же был установлен особый день поминовения — 23 ноября. Канон святому составил владимирский инок Михаил. Службу святому Александру напечатали осенью 1610 года (в составе церковной книги «Минея» за ноябрь).

В 1630 году, при первом царе из династии Романовых Михаиле Федоровиче и патриархе Филарете, в Москве, над Тайницкими воротами Кремля, появился храм во имя святого благоверного князя Александра. Двенадцатью годами спустя, при том же государе, увидело свет первое печатное издание Жития святого Александра Невского (как часть церковной книги «Пролог»). А в 1697 году мощи были перенесены в новую раку из позолоченного серебра, поставленную у южных дверей соборного храма во владимирском Богородице-Рождественском монастыре. Средства на нее, по всей видимости, предоставлены были патриархом Московским и всея Руси Адрианом, государем Петром Алексеевичем и несколькими десятками щедрых жертвователей.

Церковь сохранила известия о многочисленных чудесах, совершавшихся у Святых мощей Александра Ярославича на протяжении столетий. Последнее занесенное в Житие чудо относится к 1706 году.

Петр I велел перевезти мощи Александра Невского в новую столицу. Для государя Петра Алексеевича это был не только и даже, быть может, не столько акт веры, сколько акт идеологического свойства. Только что, в 1721-м, закончилась выгодным для России Ништадтским мирным договором тяжелейшая война со Шведской короной. Петр I торжествовал победу. И воспоминание о том, как святой предок[164] подал энергичному потомку пример — разгромил тех же шведов на Неве и утвердил русское присутствие на берегах этой реки, — дорогого стоило в условиях нового утверждения русской власти на землях Ингерманландии. На протяжении 1723–1724 годов мощи хранились в Шлиссельбурге, а затем нашли окончательное пристанище. Им стала петербургская Александро-Невская обитель, трудами Петра Алексеевича возникшая весной 1713 года и как будто дожидавшаяся мощей великого святого, именем которого ее нарекли. Перенос гробницы и мощей святого Александра Невского окончательно совершился 30 августа 1724 года. Царь лично участвовал в перенесении, показывая подданным, до какой степени важна для него фигура Александра Невского[165]. Событие происходило при великих торжествах, включая сюда и участие боевых кораблей Балтийского флота, салютовавших галере, которая перевозила святые мощи. На воспоминание о заключении мира Петром I со Шведской короной и перенесение мощей Александра Ярославича была составлена еще одна обращенная к нему церковная служба. Тогда же появился и второй день поминовения — 30 августа.

В 1725 году вдовой Петра I императрицей Екатериной был учрежден орден Святого Александра Невского, «задуманный еще ее покойным супругом»[166] и ставший одной из высших наград Российской империи.

Екатерина I ввела орден Святого Александра Невского в наградную систему Российской империи: он предназначался для генералитета, высших сановников гражданской и придворной службы. 1917 год прервал историю его существования.

Летом 1942 года советское правительство учредило орден Александра Невского (уже не называемого святым), предназначенный для вручения командирам дивизий, бригад, полков, батальонов, рот и взводов.

Любопытно, как решалась тонкая проблема: никаких портретов или иных изображений Александра Невского, восходящих к XIII веку, не сохранилось. Даже приблизительно неизвестно, как он выглядел. Через несколько столетий после кончины великого князя появились первые иконы и фрески с Александром Невским, в середине XVII века — первый светский портрет, очень условный. Иконописный подлинник XVII века кратко описывает, как надо изображать святого: «Средовек [то есть не стар и не юн. — Д. В.], рус, плечист телом, сановит и добротою исполнен, власы кудреваты и кудерцы видать», — ясно, что здесь набросаны черты самого общего плана. Так вот, на ордене времен Российской империи помещался конный потрет Александра Ярославича, выполненный весьма тонко, но представляющий собой чистую фантазию художника. На советском варианте ордена красовался профиль артиста Н. К. Черкасова, который сыграл полководца в известном фильме.

Впрочем, по отзывам современного специалиста в области фалеристики М. М. Тренихина, эстетика советского ордена безупречна: «Это, может быть, красивейший изо всех орденов, учрежденных при советской власти».

1991 год прекратил историю и этого ордена. Однако память о великих деяниях Александра Ярославича в русском обществе оказалась настолько прочной и настолько величественной, что правительство постсоветской России вновь возродило его. В 2010 году появились статут и описание ордена Александра Невского. Итак, в наградной системе Российской Федерации он является «действующим». Вручают его, главным образом, за заслуги высокопоставленным чиновникам, предпринимателям и военным. А профиль артиста Черкасова уступил место конному портрету. Однако всякую связь с воинской сферой орден утратил и статут обрел несколько невнятный.

Дочь Петра I, императрица Елизавета, с особым почтением относилась к памяти и подвигам Александра Невского. Она приказала создать массивную серебряную раку для святых мощей с величественным серебряным же балдахином. На нее пошло 90 пудов (то есть около полутора тонн) серебра. Работы по ее изготовлению, установке и украшению длились с 1746 по 1753 год.

Это поистине державное сооружение несло на себе несколько надписей. Во-первых, эпитафию пера М. В. Ломоносова:

Святой и храбрый князь здесь телом почивает; Но духом от небес на град сей призирает И на брега, где он противных побеждал, И где невидимо Петру споспешествовал. Являя его усердие святое, Сему защитнику воздвигла[167] раку в честь, От первого серебра, что недро ей земное Открыло, как на трон благоволила сесть.

Во-вторых, две надписи на щитах, которые держали ангелы в составе монументальной композиции балдахина. Они также принадлежат гению М. В. Ломоносова.

Вот одна из них: «Богу Всемогущему и Его угоднику Благоверному и Великому князю Александру Невскому, Россов усердному защитнику, презревшему прещение мучителя, тварь боготворить повелевавшего, укротившему варварство на Востоке, низложившему зависть на Западе, по земном княжении в вечное царство переселенному в лето 1263. Усердием Петра Великого на место древних и новых побед перенесенному 1724 года».

Вот вторая: «Державнейшая Елизавета, отеческого ко святым почитания подражательница, к нему благочестием усердствуя, сию мужества и святости его делами украшенную раку из первообретенного при ея благословенной державе серебра сооружить благоволила в лето 1750».

Большевики вскрывали и увозили мощи в 1922 году. Для них это была не святыня, а просто иссохшая плоть да кости… Но на закате советской власти, в 1989 году, мощи Святого благоверного князя вернулись назад. Драгоценную же серебряную раку большевики выдрали из храма; по сию пору она не вернулась назад и влачит в Эрмитаже жалкое существование музейного экспоната. Слава Богу, хотя бы отстояли ее сотрудники Эрмитажа в страшный момент, когда власти собрались отдать раку в переплавку. Однако… не место ей в музее.

В разное время было возведено множество храмов во имя святого благоверного князя Александра Ярославича, прозванного Невским. Старейшее из сохранившихся церковных зданий, как ни парадоксально, расположено в Потсдаме: желая почтить российского императора Александра I, тезоименитого великому князю, в 1826 году храм велел построить прусский король Фридрих Вильгельм III. Самый величественный Александро-Невский собор вырос в центре Софии, болгарской столицы, за несколько лет до начала Первой мировой войны. А самая изящная Александро-Невская церковь, оформленная в стиле средневекового Новгорода, появилась совсем недавно (2015) на земле Валаамского монастыря. Она расположена близ Свято-Владимирского скита, рядом с путевой резиденцией президента РФ В. В. Путина.

А вот блистательный собор на Миусской площади в Москве, освященный во имя большого православного святого, кажется, грандиознейший по размерам, погиб от рук советской власти. Он стоял до конца 1950-х, когда хрущевская администрация включила его в программу борьбы с верой и Церковью… Тогда собор пал: громадное здание распорядились разобрать, хотя построили его в память об отмене крепостного права.

Ныне Александр Невский — один из самых почитаемых святых Русской православной церкви. На протяжении последних полутора десятилетий не иссякло, а даже, пожалуй, усилилось отношение к памяти этого государя как к гражданской и христианской святыне.

В 2002 году рядом с Александро-Невской лаврой в Петербурге появился конный памятник небесному покровителю Северной столицы.

Биограф великого князя Александра Ярославича Н. А. Клепинин высказался о нем с возвышенной лаконичностью: «Св. Александр был при жизни одним из основоположников России. Своей жизнью он как бы благословляет путь праведного ей служения… В годы испытаний св. Александр всегда был предстателем и защитником Руси».

Итоги правления

Чем был Александр Ярославич для Руси в эпоху гибельных испытаний? Почему народ помнит и любит его по сию пору и даже недоброжелатели его большей частью по совести признают величие этого государя?

Может быть, лучше всех сказал Н. М. Карамзин: «Добрые Россияне включили Невского в лик своих ангелов-хранителей и в течение веков приписывали ему, как новому небесному заступнику Отечества, разные благоприятные для России случаи: столь потомство верило мнению и чувству современников в рассуждении сего князя! Имя святого, ему данное, гораздо выразительнее Великого: ибо великими называют обыкновенно счастливых; Александр же мог добродетелями своими только облегчать жестокую судьбу России, и подданные, ревностно славя его память, доказали, что народ иногда справедливо ценит достоинства государей и не всегда полагает их во внешнем блеске государства. Самые легкомысленные новогородцы, неохотно уступив Александру некоторые права и вольности, единодушно молили Бога за усопшего князя»[168].

Результаты правления Александра Ярославича не блещут ни масштабом достижений, ни новизной политических решений.

Чего ему удалось добиться? Остановить немцев, шведов и литву на западных рубежах, договориться о мире и взаимном уважении с норвежцами и готландцами, чуть-чуть облегчить ордынское иго на хребте Руси. Дорого́й ценой избавить свои владения от губительных ордынских набегов. Отстроить города и храмы, дать Церкви вздохнуть полной грудью после того, как столичная ее резиденция в Киеве превратилась в головешки, устроить Сарайскую епархию.

Всё.

По внешней видимости, негусто. Никаких присоединенных территорий, никаких введенных в действие законов, никаких величественных построек. А сверх того назвать нечего.

Выработал ли Александр Ярославич какую-то особенную, совершенно новую политику? Нет, нет. Он был превосходным учеником своего отца, который нащупал все магистральные политические решения задолго до того, как Александр Ярославич стал полновластным государем Владимирским.

Ярослав Всеволодович успешно бил немецких рыцарей, громил литву, принуждал новгородцев к единству с Владимиро-Суздальской Русью и ходил с ними в дальние боевые экспедиции на емь. В отношении татар он был сговорчив, поскольку принял абсолютно разоренную землю, похоронил родню свою и оплакал великие полки, изрубленные ордынцами. Брат, Юрий Всеволодович, правивший до него, обладал несравненно большими военно-политическими ресурсами, но в столкновении с Батывой ратью оказался раздавлен. Ярославу Всеволодовичу оставалось принять к сведению этот страшный опыт и наладить со степными пришельцами дрянной мир… предотвративший новую бойню. Ярослав Всеволодович ездил в Орду кланяться ханам. А что ему оставалось делать?

Александр Ярославич вроде бы делал всё то же самое, что и его отец. И политические приемы он применял точно такие же. Военный дар он, видимо, тоже перенял от родителя — благо князь Ярослав являлся незаурядным полководцем. Но Александр Невский почитаем как одна из величайших фигур в истории Руси, а Ярослав Всеволодович известен главным образом специалистам по истории Древней Руси. Для широкой образованной публики он — терра инкогнита.

В чем же различие между ними? Отчего отец сделался тенью сына? Отчего сын, окончивший правление не в славных битвах, а в изматывающих тяжбах с Ордой, вознесен столь высоко? Причин тут, думается, две.

Во-первых, Ярослав Всеволодович замаран участием в кровавых междоусобьях, а сын его избегал лить братскую кровь. Какая бы вражда ни связывала его с князьями-соперниками, он никогда не поднимал против них оружие, не собирал полки. А когда все-таки пришлось привести армию под стены Новгорода, сдержался, не пустил в ход вооруженную силу. Берег свой народ, не хотел обессиливать его кровопусканиями, Бога боялся.

Во-вторых, в отличие от отца Александр Ярославич одерживал победы в несравненно худших условиях. А облегчения добился в ту пору, когда его уже никто не чаял. Когда Ярослав Всеволодович ходил с войсками на немцев и на литву, кто стоял у него за спиной? Могучая, богатая, многолюдная Русь. Уже расколотая страшной междоусобной рознью, уже изъязвленная множеством внутренних хворей, но всё еще не оскудевшая дружинами. А когда Александр Ярославич бился с теми же противниками, да еще со шведами в придачу, кто был у него за спиной? Изувеченный огрызок Руси. Удалось ли Ярославу Всеволодовичу отмолить Русь от новых ордынских нашествий? Почти что: младший сын Андрей подвел. А его старшему сыну все-таки удалось, пусть он и был вынужден взяться за «грязную» политическую работу. Да и действовать ему пришлось после того, как Неврюева рать вновь разорила сердце страны, убив, кажется, сам дух самостоятельности…

Александр Ярославич тем славен, что принял русский корабль полуразбитым, крепко сидящим на подводных камнях, с пробоинами в бортах и честно потрудился ради его спасения. Не покладая рук, откачивал воду, латал дыры, отбивался от мародеров, стоя по колено в ледяных волнах. Притом не обратился в кровожадного зверя, к чему склоняли суровейшие условия, в коих ему пришлось осуществлять свою власть, а остался истинно христианским государем.

И что же?

Корабль не пошел ко дну. Вот главный итог!

Корабль сошел с камней и медленно-медленно, под одним парусом, где раньше было три, и с десятком гребцов, где раньше сидело полсотни, но все-таки продолжил плавание.

А потому — низкий поклон государю Александру Ярославичу, честному русскому человеку, принявшему на плечи тяжкое бремя и ответственно пронесшему этот груз до последнего срока, пока сам Бог не освободил князя от тягот. Он свое дело сделал как надо. Низкий поклон!

* * *

Завершив итоговый разговор об Александре Ярославиче как великом государственном деятеле и большом православном святом, следует всё же отдельное заключительное слово посвятить ему как полководцу.

Прежде всего имеет смысл перечислить главные его воинские достижения:

разгром шведов на Неве, близ устья Ижоры (1240);

взятие крепости Копорье (1241);

освобождение Пскова от немцев (1242);

разгром немецко-датского рыцарского воинства на льду Чудского озера (1242);

взятие Торопца, занятого литвинами, и их разгром (1245);

истребление литвы у Зижича (1245);

истребление литвы под Усвятом (1245);

успешный поход на сумь и емь (1256).

И ни единого поражения…

Во всех случаях основной боевой силой Александра Ярославича являлась дружина, то есть контингент тяжелой кавалерии. Дружинная конница могла быть менее и более многочисленной (только свой «двор», собственная дружина плюс отряды новгородских бояр, ладожан, в 1242-м — добавочный отряд воинов-суздальцев, в 1245 году — дружины целой коалиции князей), но именно она всегда оказывалась решающим аргументом под рукой Александра Невского. Ополченцы и «охотники» новгородские, ижоряне, иные отряды, включая сюда многочисленный массив пеших лучников, сражавшихся под его знаменами в Ледовом побоище, стоят на втором плане. Они могли получать серьезное значение на поле боя, но сами по себе никогда не приносили побед.

Тактика Александра Ярославича в подавляющем большинстве случаев носила наступательный характер. В качестве исключения можно было бы назвать Ледовое побоище, где инициатива и «право первого удара» были отданы князем рыцарскому воинству. Но в конечном итоге оборонительный бой получил смысл подготовки для нанесения контрудара измотанному противнику. Иначе говоря, Александр Невский никогда не стоял в ожидании противника, изготовившись к «глухой защите». Он почти всегда сам нападал на неприятеля, а если предпринимал оборонительные действия, то лишь в преддверии решающей атаки. Князь не уклонялся от генерального столкновения, но, напротив, искал его. Если Александр Ярославич видел возможность не только нанести врагу поражение, но и полностью истребить его или же взять в плен, он стремился добиться именно такого результата. В условиях середины XIII века, когда Русь оказалась ограничена в живой силе и любых других ресурсах военного значения, иная тактика была бы неразумной. Если враг многочислен, упорен, склонен возвращаться для новых и новых вторжений, то ставка на уничтожение боевого ядра его воинских сил, а лучше — всего воинского контингента, участвующего во вторжении, становится оптимальной. Условно говоря, чтобы некому было вернуться ни через год, ни через два, ни через три года.

Там, где вооруженное столкновение не давало надежды на победу, как это было с противостоянием Орде, Александр Ярославич отказывался от каких бы то ни было боевых действий, уступая и сохраняя силы — даже дорогой ценой политического подчинения, выплаты большой дани. Разумный, в сущности, принцип: воевать лишь тогда, когда сам в итоге не будешь безнадежно раздавлен. А Северо-Восточная Русь в 1230–1250-х годах дала Орде четыре больших сражения и повсеместно оказалась разбита. Александр Ярославич учился на чужих ошибках, не давая неразумному гневу взять верх над здравым смыслом.

И, наконец, в тех случаях, когда мощь одного противника могла быть применена против другого, Александр Ярославич пользовался удачным стечением обстоятельств. Он сберегал собственных людей, почти иссякший военный ресурс Руси, не поддаваясь удальству и молодечеству. Исходя, видимо, именно из этих соображений, великий князь Владимирский в 1259 году успешно вызвал карательный рейд Орды против литвы, вторгшейся на Русь.

Итак, отличительные черты святого благоверного великого князя Александра Ярославича как полководца: предпочтение наступательных действий обороне, стремление к решающим битвам и полному уничтожению в них врага, отказ от безнадежных атак на безусловно более сильного противника и умение стравить неприятелей Руси друг с другом.

Это завещание он передал мельчающим и слабеющим правителям Владимирской Руси… Воевать так, как это делал Александр Невский, Русь вновь сумеет нескоро: лишь под стягами Москвы. «Науку побеждать», завещанную Александром Ярославичем, усвоили и в полной мере применили его отдаленные потомки: сначала Дмитрий Донской, затем Иван Великий.

Основные даты жизни великого князя Александра Невского

1221, 13 мая — рождение второго сына князя Переяславского Ярослава Всеволодовича.

1228 — приезд вместе со старшим братом Федором в Новгород Великий в качестве представителей (наместников) своего отца.

1229, 20 февраля — отъезд из Новгорода ввиду сильных волнений в городе.

1230, 30 декабря — возвращение княжичам положения наместников в Новгороде.

1233, 10 июня — смерть княжича Федора, Александр становится старшим среди сыновей Ярослава.

1234 — участие в зимнем походе русских войск к Дерпту и разгроме ливонских рыцарей на реке Эмайыге.

1236 — утверждение полновластным наместником в Новгородской земле.

1239 — свадьба с дочерью Полоцкого князя Брячислава Александрой; строительство ряда крепостей по реке Шелони в Новгородской земле.

Около 1240 — рождение в Новгороде сына-первенца Василия.

1240, лето — шведское вторжение на земли Новгородчины.

15 июля — разгром шведов на Неве, близ устья Ижоры.

Вторая половина — ссора с новгородцами, отъезд с семьей, свитой и дружиной в Переяславль-Залесский.

1241— два посольства Новгорода Великого во Владимир с просьбой дать им на княжение Александра; отправка в конце концов Александра с дружиной в Новгород.

Взятие рыцарской крепости Копорье; освобождение Пскова.

1242, первые месяцы — поход «устрашения» в пределы Дерптского епископства во главе, разорение земель немцев и союзных им эстов.

5 апреля — разгром немецкой рыцарской армии на льду Чудского озера.

Заключение мирного договора между Новгородом и Ливонским орденом.

1244, 5 мая — смерть матери Ростиславы-Феодосии.

1245 — масштабное вторжение литовцев в Северную Русь; последовательный разгром нескольких больших отрядов литовцев под Торопцом, Зижичем и Усвятом.

1246, октябрь — ноябрь — распределение с дядей, Святославом Всеволодовичем, удельных «столов» между членами рода; закрепление за Александром Тверского княжества и Новгорода.

1248 — послания папы Римского Иннокентия IV с предложением распространить его духовную власть на Русь.

1248–1249, конец — поездка в Орду (Сарай-Бату), а затем в столицу Монгольской империи Каракорум. Владимир объявляется владением Андрея Ярославича, а вся остальная Русь с Киевом и Новгородом — владением Александра.

1250, первые месяцы — возобновление княжения в Новгороде Великом.

1251 — тяжелая болезнь и (предположительно) смерть его жены Александры Полоцкой. Отправка посольства в Норвегию, к конунгу Хакону Старому с предложением о мире и разграничении владений на землях карелов и финнов.

1252 — отъезд в Орду.

Начало лета — прибытие в Новгород норвежского посольства, установление договора о разграничении владений на землях карелов и финнов.

Весна — лето — Неврюева рать; разгром русских дружин под Переяславлем-Залесским.

Возвращение из Орды и занятие великокняжеского престола во Владимире.

Отправка сына Василия наместником в Новгород.

Вероятная женитьба на некой княжне Вассе (предположительно Дарье Изяславне, дочери Рязанского князя).

1252–1253 — обмен Тверского княжения на Переяславское.

1253 — набег немецких рыцарей на Псковщину и их отступление; рождение сына Дмитрия.

1255 — рождение сына Андрея.

Волнения в Новгороде Великом, изгнание князя Василия Александровича. Поход на Новгород, восстановление власти Василия.

1256 — шведское вторжение и строительство неприятелем крепости на реке Нарове. Ответный поход, отступление шведов.

Длительный и тяжелый поход в Финляндию, в шведские владения; успешное возвращение русской рати с большой добычей.

1257 — поездка в Орду к хану Улагчи, принятие условий ордынского данничества.

1258 — восстание в Новгороде против установления ордынского данничества. Бегство из города князя Василия Александровича. Поход на Новгород, подавление восстания.

Масштабное вторжение литвы на смоленские и новгородские земли. Взятие литвой городка Войщина.

Последние месяцы — поездка в Орду; ордынское войско совершает опустошительный поход против литвы.

1259, первые месяцы — подавление (при участии ордынских «численников») волнений новгородцев, принуждение Новгорода принять отношения ордынского данничества и сообщить сведения, необходимые для налогообложения.

1259, Страстная неделя — паломничество к святыням Ростова.

1259–1262 —заключение торгового соглашения с Готландом.

1260 — поставление в Новгороде наместником малолетнего Дмитрия Александровича.

1261 — рождение сына Даниила.

Учреждение Сарайской епархии в Орде.

1262 — массовые антиордынские восстания во Владимире, Суздале, Ярославле, Ростове, Костроме, Великом Устюге; изгнание ордынских откупщиков дани из числа магометан, истребление их приспешников из числа русских.

Осень — поход союзной рати русских князей под Дерпт.

1262, осень — 1263, осень — поездка в Орду.

1263, 14 ноября — кончина в Городце на обратном пути из Орды.

23 ноября — погребение тела князя в Богородице-Рождественском монастыре Владимира, Торжественная речь митрополита Кирилла над гробом. Чудо с духовной грамотой.

Конец XIII — конец XIV века — установление местного почитания Александра Ярославича как святого.

1280-е — составление Жития (житийной повести) Александра Невского.

1380, осень — перенос мощей князя в особую гробницу в Богородице-Рождественском монастыре Владимира.

1547, 26 февраля — официальное общероссийское прославление Александра Невского в лике святых на церковном соборе в Москве. Установление особого дня поминовения — 23 ноября.

1630 — строительство первого храма во имя святого Александра Невского (в Москве, над Тайницкими воротами Кремля).

1724, 30 августа — перенос гробницы и мощей из Владимира в Александро-Невскую лавру Санкт-Петербурга. Перенесение мощей началось 11 августа 1723 года. С сентября 1723 года по июль 1724 года святые мощи хранились в Шлиссельбурге. Церковью добавлен второй день памяти святого благоверного князя — 30 августа.

1725 — учреждение ордена Святого Александра Невского.

Великий князь Дмитрий Переяславский

Последний великий полководец Владимирской Руси — великий князь Дмитрий Александрович Переяславский. После него крошево земель и княжеств Северо-Восточной Руси надолго погрузилось в ничтожество. Но он еще сверкнул закатным солнцем Руси древней, Руси богатой, пусть и расклеванной до крови хищной литвой и безжалостной Ордой.

Жизнь его, труды и само прозвище намертво, не разорвешь, связаны с Переяславлем-Залесским. По большому счету, Дмитрия Александровича уместно считать своего рода живой визитной карточкой города.

Но почему же зовут его «Переяславский»? Ведь около полутора десятилетий он занимал великокняжеский стол во Владимире. Отчего название его родового удела закрепилось за ним и осталось на века? Ведь прежде так великих князей не называли. Например, его отец — князь Александр Ярославич, прозванный Невским. Он княжил и в Переяславле, и в Новгороде, но ни то ни другое не ассоциируется с именем его…

Здесь следует сделать отступление: Русь к концу XIII века сильно изменилась. Притом изменилась в худшую сторону. Отсюда — особое отношение к именам ее правителей.

Итак… у нашей страны было много столиц.

Некоторые из них известны всему миру. В глубокой древности столицей Руси был Киев, который называли «матерью городов русских». Когда центр государства переместился на Северо-Восток, столичным городом сделался Владимир с его роскошными белокаменными соборами. Его сменила Москва со своим могучим Кремлем. Во времена Смуты на несколько месяцев во главе страны встал богатый купеческий Ярославль — резиденция отважных воевод земского ополчения. Потом вновь владычествовала Москва, пока ее тронное место не занял щеголеватый гвардеец — Санкт-Петербург… Через двести лет, уже в XX веке, «город на Неве» вернул Москве первенство.

Казалось бы, тут всё ясно. Четыре «постоянные» столицы и одна — «временная». Но не всё так просто. Были у Руси столицы далеко не столь знаменитые, но самые настоящие. В середине XIII века на Русь обрушился смерч Батыева нашествия. Страшно пострадал и обезлюдел «стольный град» Владимир. Там по-прежнему стояли величественные древние храмы, пусть и закопченные огнем недавних пожаров, пусть и ветшавшие постепенно. Вот только… с течением времени там перестали жить правители Руси. Как же так? Ведь Владимир — великий город, с конца XII века старшинство его неоспоримо! Формально именно так и было. Но… жизнь берет своё. Очередной великий князь, главнейший среди князей Северной Руси, приезжал во Владимир, чтобы принять власть и получить доходы с богатых сел, разбросанных на плодородных землях под Владимиром. Однако уже с 1260-х годов этим роль Владимира и ограничивалась. Сам он превратился в символ власти, а земля владимирская — в богатый «переходящий приз». Гордо именуясь «великими князьями Владимирскими», русские государи жили в столицах уделов, которые они получили по наследству. Именно эти удельные центры и становились подлинными столицами Руси. Туда шли собранные подати, оттуда распространялись повеления правителей, там с течением времени принялись чеканить монету, там строили новые соборы, каменные палаты и крепости. Одним словом, именно там гнездилась настоящая власть.

В разное время такими вот истинными столицами становились Кострома, Тверь, Городец, Суздаль, Москва… Почетное место в этом списке занимает Переяславль-Залесский. Ныне скромный райцентр во Владимирской области, в XIII веке он дважды становился средоточием истинной власти над бескрайними пространствами Руси.

Отсюда имена государей наших конца XIII— начала XIV столетия. Формально все они — великие князья Владимирские. А неформально… Василий Костромской, Дмитрий Переяславский, Андрей Городецкий, Михаил Тверской, Юрий Московский.

Названная историческая особенность возникла, что называется, не от хорошей жизни. Русь дробилась. Русь слабела в военном отношении. Русь страдала и разорялась под игом ордынским, бремя даней тяжело сказывалось на ее экономике. Затормозилось каменное строительство. Упростилось ремесло. Политика измельчала, всё больше место в ней занимали междоусобные дрязги, всё меньше — крупные междукняжеские проекты, строительство новых городов и крепостей.

Дмитрию Александровичу придется жить в эпоху даже более трудную, более растерявшую величие, нежели времена его отца, Александра Невского. Он родится уже при власти Орды, в его представления она войдет как нечто постоянное, чуть ли не вековечное. Откуда у него взяться памяти о том, сколь могучей была Владимирская Русь до Орды, какое единство хранила она, за исключением редких пароксизмов междоусобной борьбы?! Он войдет в сознательную жизнь политика и воина в разрушающемся здании старого величия: потолок течет, в сводах дыры, штукатурка осыпается, хотя стены еще стоят нерушимо. Лишь старики да летописцы поминают прошлое добрым словом: «Какая у нас была жизнь!» Но он еще будет водить в бой большие коалиционные рати. Он еще покажет агрессивным соседям, что Русь способна дать сдачи, даже когда кровь из нее вытекла наполовину и жизни осталось мало.

Дмитрий Александрович Переяславский — последний богатырь Владимирской Руси.

Переяславль-Залесский, родовой удел

В 1276 году великим князем Владимирским стал Дмитрий, второй сын Александра Невского. Именно тогда воссиял звездный час Переяславля-Залесского.

К тому времени город представлял собой завидное владение. Основали его в середине XII века, когда на реке Трубеж появилась большая крепость с высокими земляными валами. От той древней поры в истории города до наших дней дошел кряжистый белокаменный Спасо-Преображенский собор 1152 года. Не всякий крупный город имел в ту пору собственный каменный храм, а Переяславль располагал им от рождения. Этот собор, кстати, — самое древнее каменное здание Северо-Восточной Руси, дошедшее в сохранности до наших дней. Город стоял на богатом месте: вокруг раскинулись плодородные земли, а под боком у города плескалось Клещино (оно же Плещеево) озеро с неистощимой рыбной «казной». В разное время Переяславлем владели известные личности. Князем Переяславским долгое время был Всеволод Большое Гнездо, могучий самовластец, объединитель Руси. Несколько десятилетий спустя тут княжил Александр Невский. Русь привыкла к тому, что Переяславский удельный престол нередко становится трамплином для прыжка на престол Владимирский, великокняжеский.

Дмитрий Александрович вокняжился в Переяславле за 13 лет до того, как стал великим князем и правителем «всея Руси». Именно во времена княжения в Переяславле он прославился как выдающийся полководец: в 1262 году взял на меч город Дерпт, а в 1268 году победил большое немецко-датское войско под Раковором.

Взятие Дерпта

Наступление на Дерпт предпринято было по воле отца Дмитрия Александровича, великого князя Александра Невского, вошедшего в союзнические отношения с сильнейшим на тот момент из литовских князей — Миндовгом. И осуществлялось оно большой коалицией, состоявшей из нескольких князей с их полками и ополчений вечевых республик. Старшим в русском воинстве и первым по значимости среди его вождей назван именно Дмитрий Александрович, хотя в ту пору он, скорее всего, не достиг зрелости и был подростком.

Точная дата рождения князя неизвестна. Приблизительно же — около 1250 года, годом-двумя раньше, годом-двумя позже. Итак, в 1262-м ему 12 лет или около того — годом-двумя моложе, годом-двумя старше (так что, может быть, даже 10 лет, а может быть, 14). Юноша — да, но еще и сын самого великого князя, а мальчики Рюрикова рода взрослели рано… В летописи четко сказано, что именно он возглавляет «Большой полк». Поэтому, скорее всего, он не только представлял личность Александра Невского, но и реально участвовал в военных советах и боевых действиях.

С ним идут князь Константин, зять Александра Невского (видимо, представитель дома полоцких Рюриковичей или сын литвина Товтивила), а также Ярослав Ярославич, младший брат великого князя «со своими мужи»[169]. Товтивил, вокняжившийся в вечевом Полоцке, привел 500 полочан и своих литвинов. С князьями — «новгородского полку без числа».

Современный историк Д. Г. Хрусталев высказал мнение, согласно которому объединенная рать состояла из 10 или даже 15 тысяч воинов. Первое из этих двух чисел выглядит вполне вероятным. Собралось, может быть, несколько больше ратников, нежели в 1242 году, во времена Ледового побоища.

Новгородский летописец, всячески подчеркивая значительный масштаб события, пишет о походе на Дерпт 1262 года следующее: «Бяше тверд град Юрьев, в три стены, и множество людей в нем всякых… но честного креста сила и святой Софии всегда низлагает неправду имеющих, тако и сий град. Ни во что же твердость та бысть, но помощью Божиею одним приступлением[170] взят бысть, и люди многы града того овыпобиша, а другы изымаша живы [то есть взяты в плен. — Д. В.], а инии огнем пожжены, и жены их, и дети. И взяша товара без числа и полона. А мужа добра застрелиша с города[171] и Петра убиша Мясниковича. И приде князь Дмитрий в Новгород со всеми новгородцы, со многим товаром»[172]. В поздней и менее заслуживающей доверия летописи добавлены имена еще троих новгородцев, погибших под Дерптом: «Яков храбрый гвоздочник… Илья Дехтярев… Измаил кузнец… зело храбрые и вельми удалые мужи»[173].

Итак, город пал. Спаслись только те из немцев, кто скрылся в замке (цитадели). В обороне замка местным властям помог подошедший отряд орденских рыцарей, осыпавший русских стрелами; эту крепость принудить к сдаче не удалось… Впрочем, размеры добычи, полученной в городе, оказались столь велики, что вожди русской рати не очень-то и стремились разгрызать еще один орех, более твердый и не столь богатую начинку содержащий.

«Старшая ливонская рифмованная хроника» подробно рассказывает о событиях, связанных с падением Дерпта, притом повествование наполнено тонами досады и сожаления:

Русское войско было замечено, Внутрь страны к Дорпату идущее. Это магистру стало известно. Он сразу послал туда братьев И других героев, что верно. Когда к Дорпату они подошли, Русских силы большие У города встретили. Они спешили очень, что правда. Прежде, чем в бой войско вступило, Русские многих успели В тот день несчастными сделать. Дорпат они захватили И тогда же сожгли Город почти дотла. Рядом был замок: Кто в него попал, тот спасся. Домкапитул и епископ Во дворе замка собрались. Немецкие братья также туда пришли, От них ведь помощи ждали. Русское войско было очень большим, Епископа это весьма огорчило. Когда к подножью замка они подошли, Попы испугались смерти очень, Как это случалось и в старые времена, И происходит почти повсеместно. Они призывают стойко стоять, А сами прочь удирают.

Тут просматривается явно конфликтный момент в немецком стане: орденские рыцари-братья — главные защитники немецкого присутствия в регионе. Убери их, и всё немецкое могущество здесь скоро рассыплется. Но их немного, и они негодуют на местные власти за их пассивность, за их леность, за то, что возлагают надежды на орден, а сами в делах обороны слишком бездеятельны. Сначала на исходе XIII столетия, а затем в XVI веке этот конфликт, наряду с прочими, доведет Ливонию до гражданских войн. Но пока немцы, пусть и сердясь друг на друга, все-таки не оставляют соотечественников без поддержки.

Итак, сцены недолгого вооруженного противостояния — глазами немцев.

Вот братья в бой вступили. На русских стрелы они обрушили. Других людей на помощь позвали. Ведь были в замке и другие мужи, Кто встал на его защиту. Домкапитул это обрадовало. Русские очень раздосадованы были, Что их так сильно обстреливают. Часто в ответ их лучники стреляли. От замка они отступили, Были они походом довольны. Пленных и добычу они захватили И спешно вернулись в свою страну.

В целом же известие хроники истолковывается без проблем: русским удалось нанести некоторый урон и отогнать их от стен, однако этот частный успех меркнет перед картинами общего поражения и разорения. Археологи обнаружили след «дерптского взятия» — слой пепла и головешек, то есть печать большого пожара.

Тот же Д. Г. Хрусталев точно оценил значение похода и его итоги — помимо захвата большой добычи. По его словам, «…у Ливонии сил на ответные действия не было. Бог весть, как сложилась бы история Прибалтики, если бы в следующем 1263 году Александр Невский пораньше вернулся из Орды, а Миндовг не был убит. Русско-литовский союз имел реальную возможность поколебать немецкую власть в регионе… В… контексте русско-литовской войны против Ливонии — Ордена и Рижского архиепископа — поход к Юрьеву выглядит очень логичным. Неспешный ход русского вторжения осенью 1262 г. может говорить о том, что разорению подвергся не только дерптский посад, но и окрестные поселения — земля Уганди. Следует признать, что поход 1262 года ставил перед собой локальную цель. Это была одна из атак в ходе большой кампании. Видно, что ни русские, ни литовцы не осуществляли захвата территории — шло разорение земли, подрыв базы немецкой власти, планомерно уничтожались разрозненные боевые силы противника, сжигались города и села. Надо полагать, действительно грандиозное русско-литовское вторжение в Прибалтику планировалось в последующие годы. Однако смерть в следующем, 1263 году главных инициаторов антинемецкого союза — Александра Невского и Миндовга — не позволила продолжить столь удачно развивавшуюся войну»[174].

В это русско-литовско-немецкое батальное полотно следует, думается, добавить ордынский мотив. Отправка большой армии, в том числе великокняжеских полков, на Дерпт позволяла Александру Ярославичу сказать в Орде: «Великий хан, ты желаешь получить от меня армию для твоей войны против Хулагу. Но нам приходится защищаться от этих немцев! Вот и сейчас лучшие силы там — сражаются с врагом».

Ну и, конечно же, нельзя забывать, что помимо политических соображений — оценивая их, думается, Д. Г. Хрусталев в основном прав, — существовали также естественные, бытовые, органично присущие войне того времени цели. А именно — захват добычи, обогащение, обретение славы. Не имея достаточно сил (то ли согласия между собой), чтобы перевести под свою власть этнически эстские земли, захваченные немцами, новгородская вечевая держава и русские князья были едины в одном: это прекрасный источник богатства. И задача обогащения оказалась в полной мере выполнена.

Раковорская победа

Главное дело всей жизни князя Дмитрия Александровича, главное его военное достижение — победа в Раковорской битве, а вернее, Раковорской бойне. Это сражение 1268 года отличалось крайним ожесточением и крайней кровопролитностью. Многие специалисты, сравнивая Ледовое побоище, в котором победил Александр Невский, с Раковорской баталией, отмечают, что последняя, скорее всего, была более значительна по количеству бойцов, участвовавших в ней с обеих сторон.

Новгородская летопись содержит весьма подробное описание событий, связанных с походом 1268 года и Раковорской битвой. Началось всё с честолюбивых планов новгородской госпо́ды. Чувствуя собственную силу, боярство «со князем своим Юрием»[175] мечтало о совершении похода на соседей, очевидно, за добычей. Одни хотели ударить по литве, другие — по Полоцку, третьи — идти за реку Нарову (против немцев или датчан). Распря закончилась победой третьей группировки: был совершен поход за Нарову, к Раковору. Город находился тогда под контролем датчан. Тамошние земли подверглись разорению, однако Раковор устоял, более того, у стен его погиб боярин Федор Сбыслович и еще шестеро новгородцев. В целом — если не поражение, то и, во всяком случае, не успех.

Тогда Господин Великий Новгород принялся создавать коалицию для организации большого похода, в рамках которого боярское ополчение выступило бы рядом с княжескими ратями «Низовской Руси». Иначе говоря, республика собралась повторить удачный опыт Дерптской кампании 1262 года. Позвали в первую очередь князя Дмитрия Переяславского, и тот двинулся с войском из своего стольного города. Затем отправили послов к младшему брату покойного Александра Невского, Ярославу Ярославичу, вот уже пять лет занимавшему великокняжеский Владимирский стол. Тот прислал сыновей Святослава и Михаила с полками. Любопытно: по свидетельствам разных летописей видно, что к Дмитрию Александровичу обратились в первую очередь, притом видели в нем безусловного лидера сколачиваемой коалиционной рати. В собственном князе Юрии Андреевиче разочаровались — это, допустим, ясно. Однако совсем не ясно, отчего великому князю Ярославу дали второе место в планах большого похода? Не доверяли ему? Не видели в нем сильного военного вождя? Не желали давать великому князю решающего слова в своих политических затеях? Трудно сказать. Всего вероятнее другое: Ярослав Ярославич уже неоднократно княжил в Новгороде, он даже женился на новгородской боярыне, но всякий раз должен был уходить оттуда. Новгородцы, по всей видимости, просто не могли найти с ним общего языка, не могли договориться по делам политики: это был какой-то неудобный для них князь, возможно, неприемлемый по психологическим причинам…

Кроме призыва к воинскому сбору коалиции, готовясь к осаде Раковора, новгородцы «изыскаша мастеры порочные и начаша чинити порокы [по́роки — осадные камнеметы, а мастера по́рочные — обслуживающий персонал. — Д. В.] во владычне дворе [дворе архиепископа Новгородского. — Д. В.]»[176].

Увидев угрозу, немцы из разных городов Ливонии отправили в Новгород посольство, «с лестью [то есть лживо. — Д. В.] глаголюще: нам с вами мир», а судьба земель, находящихся под властью Датского короля, их не интересует — новгородцы якобы могут спокойно воевать с датчанами, немцы же помощи не окажут ни Раковору, ни Колывани. Послы целовали крест в знак нерушимости своих намерений. Вслед за ними дали крестоцеловальную клятву власти Дерпта, Риги и орденское руководство.

Помимо переяславских и великокняжеских полков, а также собственно новгородской силы, в походе участвовал князь Довмонт-Тимофей Псковский, великий герой и блистательный полководец, князь Константин, зять покойного Александра Невского[177], князь Ярополк — видимо, из смоленских удельных правителей, а также ряд более мелких князей, коих летописец не называет по именам.

Возвращаясь к вопросу о масштабах Ледового побоища 1242 года сравнительно с Раковорской битвой 1268 года: русская сторона выставила в поле явно больше войск, чем при Александре Невском. И там, и здесь принимали участие ополчения Новгорода Великого, Ладоги, добровольцы из Пскова, дружины новгородского князя и великокняжеские полки с «Низовской Руси». Но дружины Довмонта, Константина, Ярополка, малых князей — вот силы, которые не находят аналогии в перечислении отрядов, входивших в состав армии Александра Невского 26 лет назад. Иначе говоря, рать, возглавленная Дмитрием Александровичем, оказалась значительнее — не на порядок и не в разы, но все же значительнее воинства его отца, вышедшего на лед Чудского озера.

23 января 1268 года объединенное воинство вышло в поход. Разделившись на три колонны, рать разорила неприятельскую землю. Главные силы, очевидно, под командованием Дмитрия Александровича, обнаружили некую пещеру или ущелье, набитое чудью (эстами). Русские полки осаждали это труднодоступное урочище три дня, а затем «мастер порочный хытростью пусти на ня воду»[178]. Чудь выскочила наружу, попала под русские клинки, а богатая добыча с позволения новгородской госпо́ды перешла из «пещеры» в обоз Дмитрия Переяславского: очевидно, новгородцы считали, что в этом деле он сыграл главную роль.

Оттуда коалиционная рать пошла к Раковору и встретила на реке Кеголе многолюдный «немецкий полк». Летописец подчеркивает мощь неприятельского воинства: «И бе видети яко лес, бе босовокупилася вся земля Немецкая»[179], — против всех прежних договоренностей и крестоцеловальных клятв.

Воинство Руси вышло за реку и поставило полки следующим образом:

на правом крыле псковичи Довмонта, несколько дальше — переяславцы Дмитрия Александровича и великокняжеский отряд Святослава Ярославича;

на левом крыле Михаил Ярославич с остатком великокняжеской рати;

в центре «железный полк» новгородского боярства и дружина Юрия Андреевича[180] — как раз напротив «великой свиньи» (боевого клина орденских братьев).

Где встали прочие княжеские дружины? Ладожане, выступившие в поход по зову Новгорода, — очевидно, по центру или вместе со псковичами, несколько правее. Малые князья, скорее всего, усилили своими ратниками левое крыло, гораздо более слабое, нежели правое.

Тот же Д. Г. Хрусталев сделал попытку оценить расположение и численность двух коалиционных армий, которым предстояло столкнуться под Раковором в жестоком сражении. Он, в частности, пишет:

«— 34 орденских брата из Феллина (Вильянди; земля Сакала), Леаля (Лихула (Lihula); земля Вик (Приморье) и Вейсенштейна (Пайде, земля Гервен) со своими мужами (diebrûdere undouchireman) заняли центр;

— ополчения местных жителей из орденских земель (landvolkes) расположились левее орденского войска;

— армия Дерптского епископа Александра, надо полагать, заняла позицию рядом с орденским войском (может быть, правее);

— правый фланг составили датчане (королевские мужи (deskunigesman)), которых было больше, чем немцев (dûtscher), то есть войск ордена и Дерптского епископа. Вероятно, к „королевским мужам“ относилось также ополчение местных жителей из датских владений в Эстонии…

О численности немецкого войска автор ЛРХ („Ливонской рифмованной хроники“) указывает в соотношении 1/60. Русских, как он написал, было 30 тысяч, а немцев, таким образом, 500 человек. Однако познакомившись с другими частями текста ЛРХ, можно сказать, что это даже не преувеличение, а традиционный литературный штамп. Автор ЛРХ и при описании Ледового побоища писал: „У русских было такое войско, что, пожалуй, шестьдесят человек одного немца атаковало“. Тем не менее, очевидно, что у немцев было заметно меньше войск, чем у русских. Летом 1268 г. при походе к Пскову магистр собрал войско, по указанию той же ЛРХ, в 18 тысяч всадников. Но это было общеливонское войско, включавшее ополчения ливов, латгалов, эстов и 180 орденских братьев. В него не вошли датчане и другие участники Раковорской битвы. Русская летопись называла это воинство „великим“: „придоша Немци в силе велице под Пльсков“. Однако про немецкое войско при Раковоре новгородский летописец писал еще более восхищенно: „И ту усретоша стоящь полк немецьскыи; и бе видетия кои лес: бе бо свкупилася вся земля Немецьская“. Надо полагать, автора ЛРХ интересовали собственно орденские войска. Именно ими он восхищается и с ними соотносит численность противников. По сравнению с Раковорской битвой, где участвовало только 34 брата, поход к Пскову, к которому подключилось 180 братьев, грандиозен. Но общая численность немецкого воинства под Псковом и немецко-датского под Раковором должна быть сопоставима. Вероятно, ливонцы собрали к Раковору около 18–20 тысяч воинов — против 28–30 тысяч русских»[181].

С чем-то здесь можно согласиться, с чем-то — нет. Прежде всего, откуда взялся вывод о превосходстве русских в численности? Мы этого не знаем, источники не дают подобных данных. Немцы пишут: один против 60. И это, как заметил совершенно справедливо Хрусталев, литературный прием. Русские встревожены тем, что перед ними — огромная, как лес, — вся сила немецкой Ливонии. Одни говорят: враг силен и многочислен, другие говорят: враг силен и многочислен, кого больше, ведает один Бог. Да, самих орденских братьев немного, но старших русских дружинников и бояр также не могло быть большое число, а по вооружению и выучке именно их имеет смысл сравнивать с рыцарским воинством. Численность датского рыцарства, явившегося на защиту своих земель, вообще полностью из области догадок.

К сожалению, приходится сделать вывод: сколько бойцов выставила русская и немецко-датская стороны в поле, определить даже в самом грубом приближении невозможно. «18–20 тысяч воинов — против 28–30 тысяч»— это всё малообоснованно.

Притом надо учитывать: автора «Старшей ливонской рифмованной хроники» интересуют в основном немцы. Более того, и среди немцев он фокусирует внимание на орденских силах, а не повествует обо всех отрядах. Так же и новгородское летописание: видит в основном своих, нечасто, лишь в ключевых моментах переключаясь на действия княжеских дружин.

А вот одно ясно со всей определенностью: если на льду Чудского озера в 1242 году русских было несколько меньше, чем у Раковора в 1268-м, то немцев и датчан там собралось значительно, может быть, в разы меньше, чем под Раковором. Помимо сравнимых с 1242 годом по количеству сил выставленных орденом и епископом Дерптским, к Раковору вышли большие немецкие ополчения из разных областей Ливонии. Вместо незначительного, едва замеченного летописями отряда датчан на Чудском озере пришло большое, вероятно, превышающее численность немецкого контингента датское воинство[182]. Плюс, видимо, собственно раковорское ополчение, а также, возможно, отряды ополченцев из иных областей, подвластных датчанам. Сколько подняли эстов — помимо немецких колонистов — сказать в принципе невозможно. Однако поднимали их, во-первых, с большей территории, чем в 1242 году, и, кроме того, без спешки, присущей той кампании. Русское войско задержалось в походе, и, следовательно, у противника имелось достаточно времени для подготовки. Особенно для сбора ратной силы.

Думается, соотношение сил у Раковора сложилось менее благоприятно для русских, чем в ходе Ледового побоища. Можно даже предполагать, что коалиционная русская рать оказалась в меньшинстве.

Войска сошлись 18 февраля 1268 года, и «…яко соступишася, бысть страшное побоище, яко не видали ни отцы, ни деди, и ту створися зло велико…»[183]. В лобовой сшибке с орденскими братьями новгородское боярское ополчение потерпело сокрушительное поражение.

На месте погибли посадник Михаил и с ним еще 13 бояр, тысяцкий Кондрат без вести пропал, а вместе с ним еще два боярина. Летописное известие, очевидно, писалось по горячим следам, трупы трех последних знатных особ не нашлись на поле боя, а потому сохранялась вера, что они обнаружатся в плену или просто бежали… Но и они погибли тогда, в бою на реке Кеголе под Раковором. А вместе с ними много менее известных «бояр» и «черных людей без числа», псковичей, ладожан.

Катастрофа усилена была бегством князя Юрия с дружиной, и новгородцы даже усомнились в его верности: да не был ли в нем «перевет»? Но позднее, кажется, простили ему бегство и не обвиняли в измене. Князь еще повоюет за Дом святой Софии. Должно быть, столь велика была досада, что лучшие силы Новгорода посыпались под ударом немцев, как карточный домик, что первое время по умам бродило желание найти виноватых: «Как же это мы? Не могло такого быть… Может, князь, собака, нам изменил?» Но князь не изменил, просто он оказался со своими людьми ничуть не лучше боярских ратников вечевой республики.

Рыцари распороли «железный полк» новгородцев и встали, достигнув обоза госпо́ды: там было чем поживиться. В описании этой части битвы согласны между собой русский источник и немецкий. «Старшая ливонская рифмованная хроника» передает торжество немцев, нанесших разящий удар и почувствовавших вкус победы:

…русских увидели скачущими Гордо в земле короля[184]. Они грабили и жгли, У них было сильное войско… Сам Господь захотел тогда их наказать Из-за огромного их вероломства. Многими сплоченными рядами Они приближались, сверкая знаменами. От Дорпата тогда выступил навстречу Епископ Александр, С ним многие другие, Кто христианству готов был служить, Как много раз я это слышал. О чем я могу еще сказать? Все мужество они собрали Против русских, это правда. Это то, что о них известно. Из Феллина там было братьев немного; Войско магистра в другом месте С врагом воевало, Так что мало оказалось тех, кому С русскими пришлось сражаться. Это было очевидно. Из Леаля пришли туда братья, Но немного их было, как мне известно. Из Вейсенштейна также немного. Если хотите знать точно: Всего числом тридцать четыре, Говорят, было братьев. Местных жителей было у братьев немало. Все они желанье имели С русским войском сразиться. Как только люди туда подошли Братьям на помощь, Тотчас начали строить их На левом фланге: Там довелось им сдержать наступление. Еще больше, чем было немцев, Королевские мужи[185] привели туда: На правом фланге они стояли. Затем с честью начали битву. Братья, а также мужи их Во все стороны удары наносили. Затем случилось несчастье: Смерть епископа Александра. Русских, двумя колоннами наступавших, Они разбили и преследовали По полю здесь и там. Русские с войском своим отступали По полю вверх и вниз; Снова и снова они возвращались, Но это мало им помогло: Много мужей их там полегло. С честью братья отомстили За то, что терпели От русских долгое время. На поле широком, просторном Были у русских потери большие, Печальным был для них битвы исход: Бегом и вскачь неслись они прочь. Русских там много побили. Господь помог в тот раз победить: Ведь каждый немец должен был сражаться Против шестидесяти русских, Это правда. Знаю я это наверняка.

Новгородский летописец, горюя и досадуя, предлагает истинно христианское объяснение тому разгрому, который обрушился на «железный полк» новгородской госпо́ды: «За грехы наша Бог казнит ны и отъят от нас мужи добрые, да быхомся покаяли…»[186] Но Господь не желает «грешнику смерти до конца», а потому отвратил ярость от новгородцев и «призрел милосердным… оком».

Итак, волей Божьей, как видели это средневековые новгородцы, сражение переменило характер, превращаясь из поражения в победу. Летописец, скорбя и радуясь одновременно, с торжеством сообщает: «Силою креста честнаго и помощью святыя София, молитвами святыя владычица нашея Богородица приснодевица Мария и всех святых, пособи Бог князю Дмитрею и новгородцем… и гониша их, бьюче, и до города в 3 пути на семь верст, якоже не мочи ни коневи ступити трупием»[187].

Очевидно, князь Дмитрий Александрович со своим полком и с ратниками великого князя разметал левое крыло вражеского воинства, увлекся преследованием, рубил и рубил бегущего противника. Иначе говоря, он сделал с флангом немцев точно то же, что немецкий центр сотворил с новгородским боярским ополчением.

А потом развернулся и обнаружил лучшую часть немецкого рыцарства застрявшей в боярском обозе.

«И тако воспятишася от города и узреша инии полчища свинью великую, которая… вразилася в возникы Новгородьскые[188]; и хотеша новгородцы на них ударити, но инии рекоша: уже есть вельми к ночи, егда како смятемся и побиемся сами?»[189] Вероятно, решение принимали тогда вовсе не вожди размазанного воинства вечевой республики, а победитель, то есть Дмитрий Александрович. Именно он, надо полагать (в летописи Новгородской князь дипломатично назван «инии», дабы не отдавать первенство в принятии тактических решений чужаку, хотя бы и столь именитому), отверг страстные призывы бояр атаковать обоз, чтобы спасти их ценное имущество, рискуя самим в темноте наступающих сумерек напороться на ловушки и баррикады, сделанные из повозок.

Этот разговор мог выглядеть примерно так.

…В сумерках на землю пал мороз. Люди утомились, кони утомились. И у тех, и у других пропал боевой задор. Конь, он когда страха первого лишится, храпит, кусается, летит во весь мах… Нынче уже не то. Кони дрожат, жилки на боках у них подергиваются, трупьё, где в один слой, а где в два всюду раскиданное, пугает их.

Князь Переяславский снимает шелом, вытирает пот. Ему восемнадцать лет. Сей день принес ему честь и славу. Дважды дружинники под его стягом разбивали стену чужого воинства, топтали немцев и данов. Сначала в первом наскоке, потом на обратном пути — заслон сбили. На первом деле одного старшего дружинника он потерял, на втором — иного. Жаль их. Но где великое дело без крови делается!

Сам с дружиною на немцев ходил, меч багрянил, рубился честно. Никто в малодушии не упрекнет. Помог Господь, одолели повсюду, токмо госпо́да новгородская, горделивая без удержу, дала немцам плечи. И потому порублена-посечена без меры, раскидана по снегу в богатых своих доспехах, и кони ее, по хозяевам печалясь, ныне носятся туда и сюда, не даваясь покамест в чужие руки.

А кто остался жив из бояр новгородских, те перед ним ныне стоят во гневе и досаде. Мало с них немец гордыни спустил, мало дерзости немецкий плотник стесал! Речи ведут, яко Хам из Священного Писания.

Этот кто? Самый горластый? А, Павша. Как его? Онаньич? Онаньинич? Не звать его по имени-отчеству, покуда в точности не вспомянется, ибо обидчивы излиху. Мал сверчок, да стрекот от него громок… А этот, потише, поумнее? Ратибор. Этот ратник от Бога, вот и не верещит, понимает. А тот, со великим чревом, яко пивная бочка? Жирослав Давыдович. Истинно, что Жирослав. Воинничек… За спиной у него Михайло Мишинич. Сей истинно умен, иным боярам новгородским не чета. Оттого и не встревает.

А вот Павша-то аж яростью налился, по последнему свету видно, яко щеки у него покраснели:

— Княже! Да сколь добра там! Оружья! Серебра! Всё пропадет. Шатры там же, утвари всякой… Как отдать? Без боя? Мы же их задрали!

«Мы же… Мы же… Дружины — моя да великокняжеская — немцев задрали. Довмонт их такожде задрал. А вы токмо бегать здоровы оказались…»

— Не пропадет, — кратко ответствует князь.

— Как? Отчего?

И тут вмешивается Ратибор:

— Почтенный Павша Онаньинич, либо до утра немцы из коша нашего уйдут, и тогды токмо то, что в руках у них уместится, унесут. Велика ли потеря? Либо утром отобьем всей силой.

— Цыц, Ратибор! — рявкает Павша. — Не по твоей чести лезть поперек меня. Сам управлюсь!

Ратибор отступил. Павша продолжал напирать:

— Княже! Не поскупимся. Веди людей своих в бой, каждого щедро серебром наделим. Веди! Да не робеешь ли ты? Не обабел ли?!

«Кровь людей моих купить хочет. О прибытке, о корысти, о животишках своих мыслит, о прочем не умеет».

Дмитрий Александрович молчал.

Тогда Жирослав Давыдович ступил вперед:

— Княже, молим тя… Порубишь немцев, и нам мир ставить способнее будет.

«Ты руби немцев, а мы потом свой мир поставим. Ясно молвил, всё до конца ясно…»

Князь всмотрелся в темнеющую даль. Может, и впрямь — додавить? Отец вон всех положил на озере на Чудском, и слава ему пришла таковая, что по сию пору не истаяла. Отец бы ударил или нет?

Немцы опрокидывают телеги. Легче им так оборону держать. Дорога пред телегами изрытая, ямистая, трупьем забросанная. Овражки вон там и вон там. Так. Само воинство новгородское душой ослабло, мало кто в бой пойдет. А своих мало не по ночной поре в рубку вести — почитай, на смерть вести. И кому Бог победу даст, Он один и ведает. Наутро с немцем в открытом бою переведаться — дело другое, тут его удобнее взять будет.

— Княже! Будь храбор!

— Столько борошнишка пропадет! Серебро, наряды… Не поскупимся!

— Княже, будь мужествен, яко лев!

Учил его отец: не токмо львиный рык нужен князю, но и здравый разум.

— Нет! — ответил он боярам новгородским и поворотил коня.

Дмитрий Александрович мудро рассудил: наступит утро, тогда дружинная конница попробует рыцарское войско на зуб еще раз: при свете дня, на ровной местности.

Но рыцари вовсе не искали нового боя, очевидно, дневная битва до крайности вымотала их. Не дожидаясь утра, они бежали из расположения новгородского обоза. «Новгородцы же стояша на костех 3 дни, и приехаша в Новгород, привезоша братью свою избьеных, и положила посадника Михаила у святой Софии…»[190]

Итак, Новгородская летопись видит в основном собственное горе, собственный разгром, воспринимает удачу Дмитрия Александровича как чудо, как помощь Божью и рассказывает о его действиях с непостижимой краткостью. Не новгородец, не новгородский князь (на тот момент), так к чему уделять ему много места?! Ну, победил там, где бояре новгородские оказались разбиты, ну, так это его сам Бог послал спасать Дом святой Софии.

Точно так же и автор ливонской хроники с трудом воспринимает всё то, что не касается орденских рыцарей-братьев. В частности, он сообщает:

Король Дмитрий был героем: С пятью тысячами русских избранных Воинов предпринял он наступление. Когда другие войска его отступили. Ну, послушайте, что случилось. Полк братьев в бой вступил Против них у речки злой. Там он братьев увидел. Людей у братьев было много, Хочу я вам сказать: Сто шестьдесят мужей их было, Их для него вполне хватило. Среди них пешие воины были, Вместе с героями они сражались, Там, где у моста они стояли. Много хорошего они сделали. Человек восемьдесят их было. К братьям они присоединились И отбивались там от русских, Чем многих русских огорчили. И так вернулись братья С большими почестями в землю свою. Спасибо скажу я восьмидесяти мужам, Тому, что мечи их так звенели В нужный момент в поддержку братьев.

Тут что ни возьми, всё плод путаницы и невнимания к деяниям чужих. Дмитрий Александрович, как уже говорилось выше, не занимал тогда великокняжеского стола и, следовательно, «королем» русских не являлся. Сколько под его командой находилось дружинников, немцы не знали, их оценка — на глазок. Может 5000, а может, 200 человек. Много тяжеловооруженных всадников — вот что увидели немцы.

Ко всему прочему — ноль внимания к тому, как идут дела у датчан. Победили они? Разбиты? Наступают? Бегут? Лежат? Они, конечно, союзники и католики, но всё равно, не уделять же им сколько-нибудь серьезное внимание! Пришли, постояли рядом со сражающимися рыцарями-братьями — уже честь большая. И всё. И хватит. Не о чем больше говорить.

Восемьдесят пеших ратников — кто они? Немцы из дерптского воинства? Эсты? Датчане? Наверное, немцы, прочих хронист, надо полагать, и не заметил бы.

«Старшая ливонская рифмованная хроника» — это ведь довольно примитивный по приемам составления, по содержанию, по идеологии текста, глубоко провинциальный памятник. У новгородского летописца, при всей его зашоренности, при всем увлечении региональным контекстом, всё же есть глубина, сложность, провиденциальная философия. А немецкий памятник… как бы правильно сказать?. в XIX веке это называлось бы «Славные боевые записки нашей кавалерийской бригады».

В целом можно понять следующее. Из русской летописи ясно, что Дмитрий Александрович ударил своими конниками, прорвал строй неприятеля (его левое крыло) и долго гнал. Из немецкого источника видно, что по возвращении он напал на какой-то рыцарский заслон из 240 бойцов, стоявших на речке (у ручья) и не позволявших русским ударить «великой свинье» в тыл и фланг. Хронист, похоже, с благодарностью прощается: пали, как видно, воины этого заслона, включая 80 пеших ратников. «Спите спокойно, ваши подвиги не забыты, вы много хорошего сделали рядом с братьями, жаль, злой оказалась для вас та речка». И — дальше — рыцарское воинство с почестями вернулось домой. Похоже, что-то пропущено…

А пропущено разграбление новгородского обоза и бегство под покровом ночи. Заслон, возможно, ценой жизни ратников, его составлявших, не позволил русским дружинниками нанести удар вовремя. Да и, по всей вероятности, русские дружинники были вместе со своим вождем до крайности утомлены боями. Итог: орденское воинство уцелело, постояло в обозе и ушло, покинув поле боя, поскольку не видело перспективы в дальнейших боевых действиях.

Далее немецкий источник торжественно завершает описание битвы:

Ну, хочу я кончить рассказ о бедах. Пять тысяч русских остались лежать На том поле битвы. Другие бежали и врассыпную Домой скакали. Покрыли себя они вечным позором. Многие русские жены оплакали Жизни своих любимых мужей, Что в битве приняли смерть свою И больше домой никогда не вернутся. Вот так закончилась битва. Из-за того русские все еще ненавидят Братьев, что правда. Такое длится многие годы.

То, что много народу осталось лежать на поле боя, это правда. И русский источник вторит немецкому: земля завалена трупами. И то, что новгородское (да и, по всей видимости, псковское) ополчение бежало, — верно. А вот сколько русских убито — тут немецкому источнику доверять нельзя: рыцари ушли, а дружинники остались на поле боя, они-то и подсчитывали потери. Как свои, так и врага. Поэтому с цифрой 5000 та же самая история: может, и вправду погибло 5000 русских, а может… 200 человек.

И, конечно, нет в хронике ни слова о датчанах, эстах, дерптцах. Где они, разбиты или победили? Орденское войско нанесло врагу большой урон, потеряло двух рыцарей-братьев из 34, сколько-то простых воинов и со славой ушло, правда, без пленных и без добычи. Всё, рассказ окончен.

Если бы в распоряжении историка не было альтернативных источников, чрезвычайно трудно оказалось бы «помирить» новгородскую и орденскую версии событий. Иной невнимательный читатель с ужасом мог бы предположить: а вдруг это немцы победили? Говорят же о себе: «Перебили пять тысяч русских, прочих обратили в бегство, с почестями возвратились». Может, вот она — страшная правда?

Но существуют еще северо-восточная и псковская исторические традиции. По отношению к новгородской они самостоятельны. И они добавляют к новгородской и немецкой картинам Раковорского побоища несколько важных штрихов.

Так, например, Симеоновская летопись сообщает о ключевом моменте боя и о его итогах: «Поможе Бог Дмитрею, овех изби, а других изыма, и ту убиша множество новгородец [но не переяславцев и не суздальцев! — Д. В.]. Дмитрей же воротися со множеством полона восвояси»[191]. Итак, Владимирская Русь видела совершенно иное, нежели вечевая держава: да, немцы положили, конечно, много новгородцев, но в целом — чистая победа князя Дмитрия Александровича. Он с дружиною своей обогатился, кроме того, взял множество пленников.

Возникает предположение: быть может, после «стояния на костях» новгородское боярское ополчение, изрядно прореженное орденскими братьями и, в какой-то степени деморализованное их сокрушительным ударом, быстро вернулось домой, а истинные победители остались и хорошенько набрали добычи с полоном на землях, подконтрольных датчанам? Для них тут не обретается никакой трагедии, один лишь большой боевой успех.

Похоже, именно так и произошло. Орденские братья ушли, дерптское воинство, скорее всего, также ретировалось как минимум по той причине, что пал его вождь, епископ Александр. А датчане не смогли остановить дальнейшее наступление русских отрядов на свои земли, поскольку оказались по итогам Раковора в нокауте.

Более того, псковская традиция доносит скудную, но совершенно определенную информацию о новых атаках русских сил и разграблении датской Ливонии после Раковора. Вот сообщение, которое обнаруживается в псковской «Повести о Довмонте»: «Паки же по том времени, в лето 6775[192], великий князь Дмитрий Олександрович з зятем своим з Довмантом, с мужи с новгородцы и со псковичи иде к Ракавору. И бысть сеча велика с погаными немцы на поле чисте, помощию святые Софеи Премудрости Божии и святые Троицы немецкие полки побиша. И прошед горы непроходимыя, и иде на Вируяны, и плени землю их и до моря, и повоева Поморие, и паки возвратися, исполни землю свою множеством полона»[193].

Сказано четко и однозначно: Дмитрий с Довмонтом двинулись дальше, как видно, не встречая сопротивления; они разорили сначала область Виронию, а затем, возможно, добрались и до приморской области Вик. Ни датчане, ни немцы остановить их не пытались. И один Бог знает, как далеко со своими дружинами ходили тогда Дмитрий Александрович и прочие русские князья. Те, кто не сбежал с поля боя, как Юрий Андреевич.

Д. Г. Хрусталев предлагает гораздо более скептическую оценку всей кампании, связанной с Раковорской битвой: «Те внешнеполитические цели, которые ставили перед собой новгородцы и великий князь перед началом Раковорского похода, достигнуты не были. В целом это была неудача: огромные потери и минимальные приобретения (ограбление бедной Восточной Виронии)… Общее беспокойство и растерянность выдают сухие летописные строки: не нашли никого, кто в ходе битвы видел бы смерть Кондрата — вокруг тысяцкого все погибли. И такие огромные потери даже не помогли полностью избежать угрозы с Запада. После похода под Юрьев в 1262 г. ливонцы не предприняли никаких ответных действий. Можно сказать, что после Ледового побоища немцы ни разу не пытались продвинуться далеко на русские земли. В 1253 и 1256 гг. это были пугливые набеги, прекращавшиеся сразу, как вдалеке начинали мерцать новгородские полки. Более того, после Ледового побоища — с 1242 по 1268 г. — русские никогда не сталкивались в бою с орденскими войсками. Разгром на Чудском озере и тяжелое положение внутри страны заставили тогда Орден срочно подписать мир. И этот мир не нарушался. Формально русские войска не действовали против орденских земель или замков. Дерпт (Юрьев) и Везенберг (Раковор) не имели орденских гарнизонов. В 1262 г. подмога от братьев подошла к Дерпту, но не решилась сделать вылазку. Однако магистр все же ощущал угрозу с Востока и в 1268 г. с готовностью отправил войска к Раковору. Можно сказать, что не удалась ни хитрая ловушка немцев, поклявшихся не помогать Северной Эстонии, ни грандиозное предприятие русских, рассчитывавших сокрушить любую силу на своем пути. В Ливонии увидели, что русских можно остановить битвой в открытом поле»[194].

Ко мнению Д. Г. Хрусталева можно присоединиться, оно во многом справедливо, но следует сделать три важные оговорки. Первое: остановить Русь лобовым столкновением в поле всё же не удалось. После Раковорской битвы одни только новгородцы быстро отправились восвояси, княжеские же дружинники могли ходить по датской Ливонии как по собственному дому, уводя пленников и унося добычу. Орден показал силу, но он один и оказался вполне боеспособным институтом, чтобы дать отпор натиску коалиционного воинства Руси. Орденские братья явили доблесть, нанесли ущерб, уцелели в страшной резне. Изо всей вражеской коалиции лишь орден получил какие-то символические бонусы от Раковора, а именно воинскую славу. Прочие, похоже, оказались разбиты, рассеяны, а дерптцы даже лишились своего епископа.

Второе: следует, конечно, четче определить, что за «внешнеполитические цели» преследовали новгородцы. Нет уверенности в том, что госпо́да вечевой республики строила какие-то масштабные геополитические комбинации. Летопись ничего подобного не показывает. Похоже, их в большей степени прельщала идея отомстить раковорцам за прежнюю неудачу и взять добычу, подобную той, которую в 1262 году дал Дерпт. Отомстить — отомстили. С добычей тоже вышло всё отлично, правда, в большей степени не для новгородцев, а для их союзников.

Третье: не «мерцания» новгородских полков опасались немцы и датчане. Опасались они прежде всего княжеских дружин, особенно тех крупных контингентов, которые могли прийти с «Низовской Руси». Похоже, боярское ополчение Новгорода заметно уступало им в боеспособности. Богатое, хорошо одоспешенное, воинственное (любил Новгород затевать свары с соседями и ходить к ним с мечом за прибытками), но рыхлое и недисциплинированное воинство новгородских бояр явно проигрывало и орденским братьям, и дружинам Владимирской Руси в боевой спайке, в стойкости. Аристократы Русского Карфагена сильны были прежде всего деньгами, а не воинским искусством. Но для победы в решающем сражении им, как правило, требовался истинный вождь с отрядом настоящих профессионалов войны. Новгородской госпо́де у Раковора еще раз показали, что она такое в плане боеспособности. На то и князь бескняжьему государству, чтобы его рати не рассыпались от сильного тычка… Вольному боярству следовало бы помнить об этом всегда, не забываться. Оно, хоть и со сбоями, в общем помнило, звало князей, они налаживали военное дело и приносили победы. Тут ничего не изменилось.

Любопытно, что «победители»-немцы, по словам хрониста, «из-за невзгод в стране» собрали совет и решили нанести ответный удар. Как видно, действительное их настроение после Раковора и марша русских дружин по Ливонии было скорее тревожным, нежели победным. Несколько месяцев спустя под Псков отправилось огромное воинство: 180 рыцарей-братьев (у Раковора их было всего 34!), 18 000 ратников в целом, включая ополчения немцев-колонистов, леттов, ливов, эстов, а также большой корпус неких «моряков». Масштаб доселе невиданный! Вся немецкая Ливония поднялась! Но результат… Орденский крестовый поход закончился плачевно. Рыцарскому воинству удалось спалить маленький Изборск, разорить Псковскую землю, а вот десятидневная осада могучего Пскова, получившего к тому же помощь от новгородцев, принесла поражение и вынудила крестоносцев с потерями отойти. Гора родила мышь, мыши отрубили хвост.

Эта героическая история не касается судьбы Дмитрия Александровича, он в обороне Пскова не принимал участия. Храбрецом показал себя у стен города тот же Довмонт-Тимофей Псковский, возглавивший успешную вылазку. Но косвенно Псковская кампания свидетельствует о том, что орденское рыцарство жаждало отмщения за Раковор, а вовсе не тешило себя иллюзиями о некой «победе»[195].

Выходит, всё же «остановить» русских в поле не удалось… А Русь могла праздновать двойную победу: у Раковора и под Псковом.

Великий стол

Хотелось бы напомнить: дерптская эпопея и успех под Раковором — всё это страницы жизни Дмитрия Переяславского, предшествовавшие восшествию на великокняжеский стол.

Как уже говорилось выше, Дмитрий Александрович обрел старшинство над всеми князьями Владимирской Руси в 1276 году. Он не наследовал отцу прямо и, правду сказать, изначально имел не столь уж много шансов занять великокняжеский стол — несмотря на все его воинские подвиги. По древнему обычаю до него великими князьями становились младшие братья отца: сначала Ярослав Ярославич (в 1263–1272 годах), затем Василий Ярославич (в 1272–1276 годах). Дмитрий Александрович терпеливо ждал своего часа, не поднимал бунта, не интриговал в Орде, и если время от времени ссорился с дядьями, то лишь по причине многомятежности новгородцев. Те установили с Переяславским князем отношения, во многом напоминающие тот странный диалог, когда быстро сменяли друг друга дружба и вражда, какой был у Дома святой Софии с его отцом и дедом. Этот род княжеский как будто обречен был вступать с Новгородом в брак, обретая жену прекрасную, богатую, но безудержно строптивую. Сегодня любовь до гроба — завтра ненависть до крови… Дмитрия Александровича новгородцы звали к себе неоднократно, сажали у себя князем (а впоследствии случалось и такое, что гнали, притом гнали с позором, злобно и беспощадно), порой предпочитая его дядьям, занимавшим великокняжеский стол во Владимире. Но до сражений не доходило. Дядьям Дмитрий Александрович был не враг.

Но помимо дядьев у него какое-то время был еще один соперник, обладавший большими правами на власть над Северо-Восточной Русью, нежели он сам. Это брат его родной, притом старший, первенец Александра Невского князь Василий. В 1257 году между ним и отцом произошел конфликт: Василий Александрович по наущению дурных советников поссорился с родителем, поскольку склонился в пользу дерзкой новгородской вольности. Удалые вечевики не хотели «давать число», Александр Невский настаивал, сын дал слабину, тем самым фактически подняв мятеж против него. Александр Ярославич отстранил его от политических дел и никогда больше не ставил княжить в Новгороде Великом. Отец явно возложил лучшие свои надежды на второго сына, Дмитрия и вскоре «обручил» его с Новгородским княжением. Но в опале, на периферии, Василий пребывал до кончины родителя. А дальше у него появлялся шанс «отыграть» свое величие. И не стал бы его младший брат великим князем, если бы Василий Александрович не ушел из жизни относительно молодым человеком. До заветной даты 1276 он просто недотянул, — и не случилось меж братьями никакой борьбы.

Итак, взошел на стол великокняжеский Дмитрий Александрович, честно дождавшись своей очереди, будучи законным — законнейшим! — преемником по праву человеческому и по обычаю Божьему. Когда верховная власть над Русью перешла к Дмитрию Александровичу, всем и каждому было ясно: это сильный, авторитетный правитель. И действительно, правление его начиналось славно: Дмитрий Александрович в 1277 году присоединил к великому княжению еще и власть над Новгородом, тогда же или годом позднее совершил успешный поход на мятежных карелов. Великокняжеские дружины и новгородское ополчение взяли, по словам летописи, карельскую землю «на щит», вернулись с большим полоном.

Затем князь поставил крепость Копорье для охраны Балтийского побережья[196]. Этому укрепленному пункту придавалось особенное значение. Сначала Дмитрий Александрович «срубил» его на свои средства, но год спустя вместе с новгородцами усилил крепость каменными постройками. Для послебатыевой Руси, сильно обедневшей, обращавшейся к каменному строительству весьма редко, да и то по преимуществу к храмовому, а не крепостному, возведение каменных фортификационных сооружений — случай исключительный, редчайший. Пункт для возведения укреплений был выбран идеально: он позволял контролировать чрезвычайно важное направление. Любое продвижение датчан (особенно опасных здесь), немцев, шведов, любой десант на балтийском побережье встречало бы на своем пути Копорье. В стратегическом плане возобновление тут крепости (она существовала на этом месте и раньше, но подверглась разрушению) являлось разумным ходом. Далеко глядел великий князь Дмитрий Александрович. Помнился ему ковер из трупов на заснеженном поле под Раковором. Как видно, мечтал он подкрепить границу, дабы избежать подобной бойни на Русской земле.

Более того, Копорье могло стать опорным пунктом не только для обороны, но и для продвижения на север. Новгород Великий имел лишь один серьезный оплот в северных владениях — Ладогу. Но далека была она от Карелии, от Кольского полуострова, тем более от финских земель. Копорье — поближе. Потом появятся крепость Корела[197] и «град Ореховец» на Неве, в сущности, как реакция на строительство шведского Выборга, но до рождения первого из этих укрепленных пунктов еще полтора десятилетия, а второй возникнет через сорок с лишним лет. Копорье, таким образом, требовалось и для обороны и в какой-то степени для обеспечения возможностей двигаться на север.

Новгородцы противились тому, чтобы крепость оборонял гарнизон, состоящий из людей великого князя. Им не нравилось появление княжеской твердыни на территории вечевой республики. С политической точки зрения у них, разумеется, появился повод для беспокойства. Но если смотреть на сооружение Копорской крепости с точки зрения всей Руси, а не региональной, собственно новгородской, то тут требовался именно великокняжеский гарнизон — сильный и не зависящий от борения вечевых партий в столице Новгородской республики.

Сильные рати переяславские и владимирские стояли у Дмитрия Александровича за спиной. И по характеру он был крутенек — истинный князь-воитель, подобно отцу, деду, прадеду. В 1281 году чуть не дошло до большой войны между ним и Новгородом Великим. Лишь власть духовная умолила великого князя не казнить Новгород и удержать меч в ножнах. Но гарнизон свой Дмитрий Александрович в Копорье все-таки поставил, смирив бурление волн дерзости на просторах вечевой державы.

Великий князь еще успел выступить как миротворец, погасив конфликт в ростовском доме Рюриковичей… Успел выдать свою дочь Марию за доблестного воина князя Довмонта-Тимофея Псковского… И тут на него обрушилось испытание горестное и трагическое.

Смута

На Руси разразилась страшная смута. Младший брат Дмитрия, Андрей Городецкий, поднял на него меч. В кровавой распре он не постеснялся использовать ордынцев. Собственно, весь подлый план его опирался на то крайне неприятное для национального исторического сознания обстоятельство, что в условиях политического господства Орды над Русью личность великого князя определялась прежде всего ханом из Сарая, а не «отчиной и дединой», то есть не древними законами престолонаследия на Руси.

Здесь стоит сделать небольшое отступление. В XI веке сложилась система русского престолонаследия, в рамках которой великокняжеский стол переходил от старшего брата к младшему, а не от отца к сыну; с кончиной младшего из братьев престол переходил к старшему сыну старшего из братьев, затем следующему сыну старшего сына старшего из братьев, а когда их ряд заканчивался, — старшему сыну следующего брата, то есть к двоюродному брату предыдущего правителя. Казалось бы, волне «прозрачное» устроение дел — в условиях, когда земля Русская представляется коллективным владением одной семьи. Но это лишь в том случае, если семья невелика. Между тем Рюриков род рос и ветвился. Определить правильного наследника становилось всё сложнее. К тому же сами русские князья не раз портили законную основу древней системы престолонаследия, пуская в ход меч, призывая себе на помощь то поляков, то варягов, то половцев. Сильный великий князь стремился отдать свою власть все-таки именно сыну, притом именно тому, который изъявлял в наибольшей степени покорность отчей воле… К началу XIII столетия престолонаследие на Руси усложнилось до предела, общее правило допускало множество исключений разного рода, воля сильного не раз перебарывала обычай.

А середина XIII столетия внесла в расшатанное всеми названными исключениями устройство передачи великокняжеского стола (да и прочих княжений) внешний фактор — волю ордынских правителей. Принцип верховенства ханской власти использовался не только в собственно ордынской политике. Его, как лом размером с башню, пускали в ход и политики русские, — когда требовалось пойти против обычая, дабы сокрушить своих русских же противников.

В 1277 году Андрей Александрович, вместе с несколькими другими князьями, принял участие в большом ордынском походе на юг, против аланов. Русские дружины взяли тамошний город Дедеяков, обогатились добычей. Поход затеял хан Менгу-Тимур, почтивший и похваливший князей за их услуги. Руси этот поход не мог принести пользы в принципе. Зато князю Андрею это чужое военное предприятие принесло несомненную пользу. Он завел в Орде обширные связи. И, ослепленный честолюбием, не удержал горделивого вожделения «подсидеть» великого брата на столе Владимирском. Без правды, без закона, против веры и чести. Как будто одержимый бесом…

Андрей Александрович получил в Орде ярлык на великое княжение и привел на Русь разорителей ее — «ограниченный контингент» ордынских войск. Призвал под свои знамена нескольких дружественных князей. Выдавил силой Дмитрия Александровича с великого княжения. Тот потерял, помимо власти во Владимире, и Новгород, и Копорье[198]. 1281–1282 годы — черная полоса в его жизни: величие сменилось унизительным падением. Казалось, Дмитрий Александрович утратил всё, что имел. И даже в родном его, любимом Переяславле враги пустили погулять «красного петуха».

Андрей Александрович получил повод радоваться: ордынцы топтали Русь, жгли города и села, грабили, убивали, уводили массами пленников, зато он получил всё, чего душа его помраченная желала. Ему помогал главный «пособник» и «крамольник», воевода и, видимо, боярин, некий Семен Тонильевич.

Но… борьба шла с переменным успехом. И в 1283 году Дмитрий Александрович вернул себе великое княжение. Брат его использовал Орду как дробящий кости инструмент, что ж, Дмитрию Александровичу пришлось пойти по его стопам, хотя и без той бессовестности, которую проявлял младший брат.

Орда на тот момент утратила единство. Значительной частью ее, притом, возможно, сильнейшей, управлял беклярибек Ногай. Он поддержал Дмитрия Александровича, и в его Орде князь получил ярлык на великое княжение, позволивший ему выбить брата из Владимира, уничтожить злого советника его и первого вельможу Семена Тонильевича, а затем вернуть власть над Новгородом.

Справедливость восторжествовала! Дважды великокняжеские хоругви реяли на ветру над Переяславлем: в 1276–1281, а затем в 1283–1293 годах. Пятнадцать лет, целых пятнадцать лет Переяславль играл роль резиденции верховного русского правителя!

Но какая же это дрянная, чужая, заемная справедливость! Что в ней от закона, от веры, от совести? Один ярлык оказался сильнее другого. Точка. Добавить нечего.

Так жила бедная, истерзанная Русь.

Разгром ордынцев

Князь Андрей Александрович, как будто посланный Богом Руси за грехи ее, словно живой бич, бессовестно и беспощадно сдиравший с костей русского тела кожу и плоть, никак не успокаивался. Именно с его новой военно-политической «инициативой» связано событие, вновь прославившее имя великого князя Дмитрия. Летописи рассказывают о нем скупо, но именно по этому периоду (конец XIII — начало XIV столетия) они вообще лапидарны донельзя. Это, можно сказать, темное время русского летописания.

Итак, летописное повествование сообщает: в 1285 году неугомонный князь Андрей «…приведе царевича из Орды и много зла сотвори хрестьяном; брат же его Дмитрей, совокупляся с братьею, царевича прогна, а бояр Андреевых поимал»[199].

Скудость информации позволяет трактовать ее разными способами и видеть в очередном столкновении братьев разные оттенки. Очевидно тут немногое: Андрей усилил свою дружину ордынским контингентом, пришедшим то ли на наемной основе, то ли по воле хана, но достаточно слабого хана, возможно, находящегося в состоянии междоусобья со своей родней, с иными претендентами на первенство в Орде, а потому не обеспечившего Андрею достаточной воинской поддержки[200]. Дмитрий собрал общие силы нескольких князей Владимирской Руси. С кем он вышел в поле? Летопись говорит: «совокупляся с братьею», но из его родных братьев, помимо Андрея, в живых оставался один лишь Даниил Московский; возможно, Даниил Александрович и привел полки, но помимо него, очевидно, дала свои отряды «братия» по княжеской власти, правители разных городов и областей Северо-Восточной Руси. Поздний Никоновский летописный свод добавляет одну важную подробность (достоверность ее, правда, под вопросом: сводчик работал в XVI веке, через 200 с лишним лет после указанных событий) — татар погнали, поскольку они были «в розгонех семо и овамо», то есть разъехались для грабежа и не успели вовремя собраться воедино[201]. Общими усилиями Андрею с «царевичем» нанесли поражение и обратили в бегство, притом бояре Андрея оказались в плену. В сущности, речь идет о первом серьезном поражении Орды в полевом столкновении с Русью. Это по масштабу не Калка, не Сить, не Вожа, не Куликово поле и не Угра, но это все-таки военный успех, достигнутый коалиционно, замеченный летописцами, а значит, не ничтожный.

При той лапидарности известия, которое доставляет нам летопись, можно лишь додумать возможные варианты происходивших в 1285 году событий. Например, вот так.

Узкая лесная дорога. Ордынский отряд растянулся на полет стрелы. Усталые конники понукают низкорослых лохматых лошаденок. Позади — скрипучие телеги с награбленным добром и зарево пожара. Впереди — чистое небо и отдаленные дымы большого села. Во главе отряда едет на дорогом, арабских кровей жеребце некий мурза в кольчуге персидской работы. Пальцы обеих рук унизаны перстнями.

Дмитрий Александрович и десяток-другой старших дружинников осторожно наблюдают за ордынцами шагов с 20–30, из глубины леса. Коней они оставили в отдалении, дабы не выдали засаду ржанием и топотом копыт. Двигаются осторожно, не звякая оружием, глядя под ноги, — сучку бы единому не треснуть под сапогом. Князь снял шелом с железной маской и одной рукой прикрыл блестящую серебряную насечку от лучей солнца, пробивающихся сквозь листву, а другой погладил бороду. Ему тридцать пять лет. Он сед, как лунь, полон сил и готов драться. Эти ордынцы, видно, самим Богом посланы сюда, чтобы заплатить и за Батыя, и за Неврюя, и за всех безжалостных душегубов, наведенных на Русь его братом Андреем прежде, а заодно и за наемного «царевича», Бог ведает его имя, явившегося ныне убивать, жечь, грабить, — словом, всё по обычаю.

— Княже? Не пора ли? — обращается к нему вполголоса старый дружинник Яков Полочанин, служивший ловчим еще его отцу.

Дмитрий Александрович кивает:

— В самый раз.

Раздает громкий свист, ему вторит иной свист чуть поодаль, и еще один.

Впереди падают, одна за другой, три сосны, наглухо перегородив дорогу. Лес наполняется щелканьем тетив и пением стрел. Падает один ордынец, другой, третий. Непривычные к лесному бою, степные всадники выцеливают русских ратников в чаще. Но трудно их поразить, когда ты сам на виду, а они — за деревьями. Те ордынцы, что позади, забыв о старшем своем воеводе, бросаются объезжать телеги, ищут вырваться из ловушки. Но там, дальше, один из бояр великокняжеских дает отмашку, и сосны падают, как и впереди, отрезая путь к отступлению.

Ордынцы, что поотчаяннее, лезут на засеку, рубятся там отважно, рвутся к свободе… Их успокаивают секирами: секира в лесном бою сподручнее меча. Другие мечутся, падая под ливнем стрел.

Мурза, выкрикнув слово власти, вламывается в лес, пригнувшись, прорывает грудью жеребца густой ольховник, выхватывает саблю… Старшая дружина встречает вражеского воеводу и его коня рогатинами. Пронзенный в трех местах татарин еще машет клинком, хрипя, тянется к русским ратникам.

«Сильный человек, истинно храбор! — с одобрением отмечает князь. — Жизнишку спасти не желает, о чести единой забота у него…»

Мурза испускает последний вопль, намертво приколотый к русской земле, ровно жук шилом. На окраине леса, в кустарнике, кипит бой беспощадный, четверо смельчаков, последовавших за своим мурзой, гибнут, сражаясь, под топорами старшей дружины.

Ко Дмитрию Александровичу подводят последнего вражеского бойца. Глядит на князя люто, очи ярит, а у самого перебитая десница обвисла, слева ухо отсечено.

— Непростой человек. Оружье при нем дорогое. Может, сотник или иной начальник. Увезем его, княже, с собою или тут положим? — спрашивает Полочанин.

— Нет, Яков, веди сюда толмача.

Толмач вскоре явился.

— Переведи на его молвь, — требует князь, — только ясно переведи.

— Изволь, княже.

— Скажи ему так: «Великий князь русский отпускает тебя. Иди к своему царевичу, пригласи его ко мне на почестен пир. Ждем гостей дорогих, ни один без подарочка не останется».

Толмач заболботал на чужой молви.

Дмитрий Александрович перекрестился. «Благодарю тебя, Господи! Милостив Ты к Руси, не оставил нас, грешных, своей заботой, токмо испытываешь».

Для русской национальной исторической мысли полезно было бы зафиксировать события 1285 года: первая победа над ордынцами достигнута великим князем Дмитрием Александровичем, сыном Александра Невского.

Трудно определить, кто явился союзником его в этом славном деле. Ростовцы? Ярославцы? Суздальцы? Юрьевцы? По вероятному предположению А. Н. Насонова, поддержанному современным историком А. А. Горским, «братьями», выступившими в союзе с Дмитрием, были его единственный кроме Андрея родной брат Даниил Александрович Московский и двоюродный брат Михаил Ярославич Тверской[202]. Но даже относительно москвичей и то неясно: в 1285 году князь Даниил Московский был крепко занят на другом театре военных действий: литва вторглась на землю его союзника, князя Тверского, и «воевала волость Олешню». Лишь соединив полки, тверичи, москвичи, а также рати из Дмитрова, Ржева, Торжка, Волока разбили неприятеля. С одной стороны, видно: Торжок и Волок, «оплечье» Новгорода Великого, обеспечили поддержку явно по распоряжению великого князя, поскольку именно он на тот момент сидел на столе новгородском. С другой стороны, переяславских, владимирских, суздальских, ростовских, юрьевских ратей тут нет. Поэтому будет логичным предполагать, что Русь тогда воевала одновременно на двух фронтах разными силами. На одном направлении ордынцев, сопровождавших князя Андрея, опрокинул и погнал сам великий князь с полками «старших городов» Владимирской Руси. На другом направлении отлично справились младшие князья, прежде всего Тверской и Московский, обретя подмогу от Дмитрия Александровича, но воюя самостоятельно, без его присутствия и командования. Эти новые центры силы на Руси Владимирской еще себя покажут: за Тверью и Москвой — русское будущее. А пока они сделали то, чему научил их когда-то Александр Невский, разгромив литву в 1245 году силами целой коалиции, а затем его дядя Святослав, сделавший то же самое в 1249 году и опять-таки не в одиночку.

В 1286 году Дмитрий Александрович укрепил свои позиции важным династическим браком. Он женил сына Ивана на дочери князя Дмитрия Борисовича Ростовского. Ростов — сильный союзник.

Кто сильнее как полководец — отец или сын? Александр Невский или Дмитрий Переяславский? Отец одержал победу в большем количестве сражений, но сыну достался успех в великой и страшной Раковорской бойне, когда столкнулись войска, с обеих сторон превышавшие по числу ратников рати, вышедшие на лед Чудского озера в 1242 году. Отец избегал сражений с ордынцами, сын вышел против них и обратил в бегство. Но не та была уже Орда, не супердержава со столицей в Каракоруме, а рыхлая громада, раздираемая борьбой за власть, подточенная внутренним кровопролитием, хаотизированная. В целом — мощь для Руси еще неодолимая, но по кусочкам…

Трудно сравнивать. Тактический почерк — схожий: ориентация на наступательные действия, на столкновение в решающей битве; использование тяжеловооруженной дружинной кавалерии как главного инструмента для достижения победы; отказ от столкновений с ордынской глыбой там, где она заведомо сильнее, и нанесение ударов лишь по отдельным отрядам татар. Оба — разумные, дальнозоркие стратеги: в отношении Александра Невского это ясная, сияющая истина, не требующая дополнительных доказательств, а в отношении Дмитрия Александровича можно привести как аргументы и строительство крепости Копорье, и обращение за поддержкой к Ногаю, и долгое, взаимовыгодное союзничество с Довмонтом-Тимофеем Псковским.

Расхождение — в частностях, но частностях важных. Самый яркий пример: на льду Чудского озера Александр Невский, поставив первой линией новгородских охотников, терпеливо ждал, пока немецкие рыцари шли под градом их стрел в бой, разреза́ли их построение, теряли скорость, утомлялись, несли потери, и только потом, дождавшись, когда орденские братья пробьют первую линию насквозь, пустил в ход дружинные полки. Так он похоронил рыцарский отряд. Дмитрий Александрович у Раковора просто ударил по союзникам ордена, прошил их построение своими дружинниками, завернул назад, сбил рыцарский заслон и угрозой нового столкновения выдавил орденских братьев с поля боя, хотя те и бились успешно, кроша новгородское боярство. Не уничтожил, но победил.

Собственно, такие частности и показывают, в чем отличие таланта от гениальности. Как полководец Дмитрий Александрович был, несомненно, талантлив.

Продолжение смуты. Дюденева рать

Дал Бог Дмитрию Александровичу несколько лет относительно спокойного правления. А в 1293 году Андрей Александрович, словно подтачиваемый изнутри бесом, вновь добыл себе ярлык на великое княжение. И вместе с ярлыком — большое воинство во главе с братом хана Тохты Дюденем (или Дюденей). Дмитрий Александрович не стал биться — что проку в сражении, если результатом станет один только перевод тысяч русских людей из живого состояния в мертвое…

Он ушел, вновь уступив власть.

Уделом великого князя стало новое унижение, ограбление и изгнание. Теперь он лишился всякой силы, стал заложником доброжелательного отношения родни и друзей. Те не дали ему сгинуть вконец, но и престол Владимирский вернуть не помогли.

Торжествовал на Руси ордынец! Дюденева рать — дикое, лютое разорение вровень с временами Батыя. Половина Владимирской Руси повыгорела, сам стольный град ее вновь оказался предан огню. Летопись говорит о злых иноплеменниках: «Татары положиша всю землю пусту».

Трагически сложилась судьба Переяславля в то время. Не расцвет испытал город, будучи столицей Руси, а тяжкие муки. Жгли его татары, сжег его и ставленник Андрея, русский князь Федор, озлобленный междоусобной враждой.

Тающее единство

На закате этой страшной борьбы судьба государя сверкнула сталью величия, переплавляющегося в золото смирения. Усталый, ограбленный, преданный Дмитрий Александрович решил отказаться от великого княжения: пусть торжествует его неправедный враг! Лишь бы дали ему вернуться в любимый Переяславль, восстановить его после пожаров, залечить глубокие раны, нанесенные городу войной… Князю позволили вернуться туда, но по дороге, изнемогая от скорбей и хворей, он скончался «на пути у Волока», приняв иноческий постриг. Это произошло в 1294 году. Останки его с почетом погребли в Спасо-Преображенском соборе Переяславля. Дмитрий Александрович вошел в собор Владимирских святых, день памяти — 6 июля.

Сын Дмитрия Александровича, Иван, правил в городе много лет и сумел отбиться от обезумевшего в своей ярости и корысти дяди — Андрея Городецкого, пытавшегося наложить лапу на разоренный, но все еще богатый Переяславль. А чувствуя приближение кончины, Иван Дмитриевич в завещании отдал свой удел, по бездетности, под высокую руку Москвы. С течением времени богатый, древний, горделивый и тяжестью своей высокой роли надломленный город обрел покой. Благодатная тишь воцарилась над водами Клещина озера и реки Трубеж. От главного героя своей политической истории, Дмитрия Александровича, город как будто получил завет иноческого смирения. Русское монашество расцвело здесь с необыкновенной силой. Кажется, ни один из городов древней Владимирщины не был столь богат крупными обителями, как Переяславль. В уезде его обреталось пять десятков монастырей! Сам город стал пристанищем для Никитской, Федоровской, Горицкой, Троицкой Даниловой, Сретенской и Никольской обителей.

Переяславль превратился в излюбленное место для богомольных поездок русских царей. Особенное значение получил Никитский монастырь — место погребения святого Никиты Столпника. Он славился как «целитель недужных», а также небесный ходатай о горестях женщин, терзаемых бесчадием. Из государевой казны и сундуков высокородной знати серебро текло в город нескончаемым потоком. В XVI–XVII веках тут строили, строили и строили каменные церкви, монастырские ограды, колокольни — одна другой краше! Нынешний Переяславль-Залесский фантастически богат монастырской стариной того времени. Москва знала Переяславль не только по его святыням, но и по его прославленному деликатесу — озерной рыбе ряпушке. Как изысканное блюдо, ее ставили и на царский стол, и на боярский, и на архиерейский. Всюду ряпушка была желанной гостьей! Недаром заплыла она и на городской герб… Эта маленькая рыбка напомнила советникам молодого царя Петра I, что есть неподалеку от Москвы обширное озеро, где государь мог бы предаться забавам с «потешным» флотом. Несколько лет здесь строили малые кораблики, устраивали «баталии» на воде… а потом государю захотелось настоящего моря и настоящего флота. Так история Переяславля последний раз блеснула отсветом больших державных дел. Ныне Переславль — тихий городок, храмы да огороды, озеро да речушка… а сколько в нем древней славы! На холмах, белеющих монастырскими стенами, почила доблесть княжеская, обернувшись мирной стезёй иноков.

И все-таки, возвращаясь к XIII веку и фигуре князя-полководца, отчего же нет в славном городе памятника Дмитрию Александровичу? Ведь столь прочно связаны они — князь и город. И любили друг друга неложной любовью, не нравным, беспокойным чувством, как выходило с Новгородом, а пребывая в какой-то семейной тихости и благости. Жаль, что нет памятника. И хорошо бы все-таки он появился. А пока — только планы, макеты, презентации, до дела же не дошло. Скорее бы!

Упокоился тут последний великий полководец Руси Владимирской и последний ее великий политик. После него Северо-Восточная Русь еще с четверть столетия мучилась бессилием, междоусобной грызней, обветшанием старого государственного порядка, раздроблением и рассыпанием обнищавшей земли. Завершая повествование о Дмитрии Александровиче, Н. М. Карамзин сказал: «Государь памятный одними несчастиями, претерпенными Россией в его княжение от Андреева безумного честолюбия!» Это не совсем так, всё же памятны и победы меча Дмитриева. Но Николай Михайлович прав прежде всего в том, что Русь тогда хлебнула горюшка сполна. В воды скверны после ухода Дмитрия Александровича погрузилась Владимирская земля. Казалось, нет надежды…

Но придет на замену старому величию новое. Михаил Тверской, муж великий, взойдет на крест самопожертвования за народ свой. Встанет над разоренной землей рачительный и мудрый хозяин Иван Калита. Забрезжит над градами и весями свет Сергия Радонежского.

А вслед за тем придет истинный восприемник древней владимирской славы — великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович, наследник Александра Невского по прямой. И с ним явится новая надежда.

Основные даты жизни великого князя Дмитрия Переяславского

Около 1250 — рождение второго сына князя Александра Невского.

1262 — поход во главе коалиционного русского войска в немецкую Ливонию, взятие Дерпта. Дмитрий Александрович, будучи подростком, как формальный предводитель воинства представляет в нем отца, великого князя Александра Ярославича. Какова степень его участия в принятии тактических решений — вопрос дискуссионный. По-видимому, участие все же было.

1263 — начало княжения в Переяславле-Залесском.

1268, 18 февраля — победа над немецко-датским рыцарским воинством под Раковором. Дмитрий Александрович стоял во главе большого коалиционного воинства, притом именно его дружина нанесла решающий удар, который принес успех в тяжелом кровопролитном сражении. После битвы русские дружины разорили датскую Ливонию и взяли богатую добычу.

1276 — начало правления на великокняжеском столе Владимирском.

1277 — успешный поход с новгородцами на мятежных карелов.

1278 или 1279 — возведение мощной крепости Копорье в пределах Новгородской державы, на стратегически важном направлении.

1281 — начало борьбы с мятежным младшим братом, князем Андреем Александровичем, который получил в Сарае ярлык на великое княжение, неоднократно наводил на Русь ордынцев и в конце концов вырвал великокняжеский стол для себя. Дмитрий Александрович в 1281 году впервые теряет великое княжение.

1282 — разрушение новгородцами великокняжеской крепости Копорье.

Обращение за помощью к беклярибеку Ногаю, некоронованному властителю половины Орды.

1283 — возвращение великокняжеского престола при поддержке Ногая.

1285 — обращение в бегство ордынского контингента, высланного из Сарая в поддержку князя Андрея Александровича.

1293 — новая утрата великокняжеского престола; в борьбе с князем Андреем Александровичем, который навел на Русь полчище ордынцев — Дюденеву рать.

1294 — кончина.

Великий князь Дмитрий Донской

Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович, прозванный Донским за победу над ордынцами, одержанную у реки Дон, на поле Куликовом, был личностью, одной ногой стоящей в эпохе Владимирской Руси, а другой — уже во времени Руси Московской.

Что такое Владимирская Русь? Пестрое ожерелье городов, монастырей, древних величественных храмов, сел и деревень на Северо-Востоке Руси, принадлежащих потомкам великого князя Всеволода Большое Гнездо. Владимир получил значение города-символа, он фокусировал в себе право на старшинство в обширной семье Рюриковичей-Всеволодовичей. Великий князь Владимирский оказывался в положении Французского короля, почти безвластного на протяжении нескольких веков. Формально ему подчинялась огромная страна, а на деле — только свой родовой удел да земли и города, сконцентрированные вокруг Владимира («великое княжение»). Прочие князья Всеволодова рода покорялись ему настолько, насколько он умел заставить их склонить головы, насколько имел силы привести их в подчинение. Малейший признак слабости, и контроль уходил из его рук. Порой… вместе с великим княжением. Претенденты на старшинство то и дело затевали споры, обращались к Орде за окончательным решением русского, по сути своей, дела. Ну а где споры, там и войны. Русь Владимирская во второй половине XIII–XIV веке жестоко страдала от княжеских усобиц.

А Русь Московская, которой еще только предстояло расцвести, юным гибким ростком пробивалась к солнцу в полуразрушенном, стоящем без крыши доме Владимирской Руси. Суть у нее была иная: дело не только в том, что Владимир в годы правления Дмитрия Донского оказался намертво прикреплен к новому лидеру — Москве, дело прежде всего в том, что великий князь Владимирский Дмитрий Иванович, москвитянин по рождению, желал совсем другой власти для себя и потомков. Он не стремился быть «первым среди равных» за семейным столом Рюриковичей Волго-Окского междуречья. Он стремился к власти государя-единодержца, полновластного в жизни и смерти подданных, в судьбе городов и земель, объединителя и хозяина всея Руси. Кроме того, он вовсе не считал, что главенство Орды вечно. Слабеет Орда, так пора бы подумать о том, надо ли выпрашивать у нее ярлыки на великое княжение. Может, справиться с разделом власти самостоятельно, как до Батыя было?

Правнук его, Иван III Великий, добьется и единодержавного устройства власти, и уничтожения ордынского ига. Но для этого требовалось, чтобы могучий предок показал ему путь, по которому следует двигаться к столь великим целям.

Детство на фоне «черной смерти»

Осенью 1350 года у князя Ивана Ивановича, носившего прозвище Красный, то есть «красивый», родился первенец Дмитрий. Великим князем Московским и Владимирским тогда был Семен Иванович (1340–1353), дядя младенца.

Отец любил сына, души в нем не чаял. Но прочие относились к мальчику без особого почтения. Ну, кто он такой? Отпрыск младшего брата в большом княжеском доме великой Москвы. В младенчестве Дмитрий не считался претендентом на великокняжеский стол. Сын небогатого удельного князя, правившего в подмосковном Звенигороде да в Рузе, он даже не имел перспектив как фигура большой политики. Престола Московского ему, как все думали, не видать, имеются наследники и с большими правами: есть у самого великого князя сыновья. В лучшем случае унаследует Дмитрий удел отца…

Но время само убрало иных наследников с жизненного пути мальчика. «Черная смерть» — чудовищная пандемия чумы, или моровой язвы, — скосила дядю, великого князя Семена, его беременную супругу и его детей. Отец правил Владимирской Русью всего шесть лет (в 1353–1359), скончался еще молодым мужчиной от болезни. Других претендентов на великий стол отвадили московские бояре. Сам Дмитрий остался в живых чудом. Возможно, спасение его, как ни парадоксально, связано с тем, что отец мальчика княжил на относительно незначительном Звенигородском престоле: в условиях невеликого города, особенно если княжеская резиденция пребывает за его пределами, легче избежать заражения, нежели в стольной Москве — городе густонаселенном.

В возрасте девяти лет Дмитрий Иванович стал великим князем Московским. Предки оставили ему в наследство богатое «хозяйство»: множество городов и земель, постепенно богатевших и поднимавшихся после тяжелого времени ордынских «ратей», погромов и непосильных поборов. Во второй половине XIV столетия на Руси после многовекового перерыва вновь начали чеканить собственную монету. А это уже показатель экономического подъема. В первую очередь «монетным промыслом» занялись богатый торговый Нижний Новгород и Москва — столица сильнейшего княжества.

Пока князь Дмитрий Иванович рос, со всеми важными делами разбирались боярское правительство и митрополит Алексий (1355–1378). Они действовали в добром единстве и сохранили основные завоевания прошлых лет.

Правительство митрополита Алексия

Труды столь значительной персоны, как святитель Алексий, достойны особого внимания. Если бы не его политический дар, здание Московской державы могло бы рухнуть в малолетство Дмитрия Ивановича. Если бы не его благочестие, русское монашество тех времен не совершило бы невиданного взлета.

Как политик митрополит Алексий пользовался в Москве огромным влиянием. Фактически он возглавлял правительство при малолетнем князе. Ему позволительно было заключать договоры о мире и войне и даже начинать крепостное строительство. Святитель последовательно действовал в пользу Москвы. Бывало, даже отлучал от Церкви политических противников великого князя. Этот курс отчасти объясняется стремлением Алексия продлить стабильное существование Владимирской Руси в целом, особенно же Московского княжества — ведь именно там теперь находилась митрополичья кафедра! Любые войны, мятежи, разорения на Московской Руси могли нарушить спокойное и безмятежное существование Русской церкви. Но имелись у него и другие резоны: нет ничего доброго в усобицах с точки зрения христианской нравственности, а наличие мощного центра единения в Москве избавляло Русь от бесконечного междукняжеского «раздрая» и «нелюбия». Поддерживая Москву, митрополит Алексий поддерживал мир.

Святитель Алексий при согласии и поддержке великого князя Дмитрия Ивановича начал большую монастырскую реформу и деятельно способствовал ее успеху. До середины XIV столетия большинство русских монастырей, как правило, содержались на средства основателя (ктитора). Такими ктиторами были великие и удельные князья, бояре. Конечно, они могли оказывать самое широкое влияние на иноческую жизнь обителей. В свою очередь, ктиторские монастыри имели слабое политическое значение. Большие общежительные, независимые от ктиторов обители времен домонгольской Руси были забыты. Монахи жили каждый в своей келье, одевались и питались в соответствии с личным достатком. Основатели таких монастырей могли обрести там нешумное место для богомолья, для отдыха от дел на старости лет, да и для семейной усыпальницы.

Но в середине XIV столетия положение изменилось. Московская митрополичья кафедра провела масштабную реформу русского монашества. В новых обителях (и прежде всего в Троицком монастыре игумена Сергия Радонежского) вводится общежительный, или киновиальный устав иноческой жизни. Этот устав — строже «особножительного», или «келиотского», процветавшего в русских обителях того времени. В соответствии с ним все имущество монастыря принадлежало иноческой общине во главе с настоятелем. Монахам не полагалось иметь собственного имущества. Трапезу они принимали за одним столом, одежда их не различалась. Все были равны перед властью игумена и «старцев» — располагавших наибольшим духовным авторитетом монахов. Община могла быть меньше или больше: до двухсот и более. Но во всех случаях на долю монашества приходилось немало ручного труда («рукоделия») и забот о всей общине.

Количество новых, киновиальных монастырей росло стремительно. В XV столетии обители с «особножительным» укладом уступили им численное первенство. А духовное и политическое влияние общежительных монастырей существенно превосходило влияние их предшественников. Они были более самостоятельными в экономическом отношении и быстро богатели, поскольку путь к «стяжанию» богатств отдельным монахам навсегда закрыла общинная собственность на имущество. Таким образом, открылся путь к улучшению материального быта всей общины… Киновиальные монастыри сыграли решающую роль в масштабной колонизации Русского Севера. Кроме того, они стали крупнейшими культурными и политическими центрами Русской церкви.

В XIV столетии начинается один из самых ярких процессов в исторической судьбе Руси: монастырская колонизация северных и восточных окраин страны. Это был ни с чем не сравнимый выплеск энергии!

Ожерелье старинных обителей, возникших в то время, впоследствии назовут Северной Фиваидой, или Русской Фиваидой, сравнивая с древним египетским монашеством, поднявшимся у Фив. Вся пестрота городов, биение делового нерва, вся некрасивая громада политики тут обретали смысл и оправдание. И если бы Русь дала миру только одну эту молитвенную тишину, только монастырские стены в чащобной глухомани, только подвиги пустынников, постников и подвижников на берегах неспешных северных рек и вечных озер, то и тогда лоно ее следовало бы признать плодоносным и благословенным. Иноческое подвижничество, расцветшее в наших северных обителях, стало одним из прекраснейших полотен в галерее мирового христианства.

Монастыри были форпостами высокой культуры в диких, неосвоенных землях, первостепенными центрами живописи и книжности. Монастыри становились также центрами православного миссионерства, и они же могли сыграть роль крепостей — главных баз сопротивления неприятелю в военное время.

По воле митрополита Алексия было основано немало новых обителей, в том числе подмосковный (ныне московский) Спасо-Андроников монастырь, кремлевский Чудов монастырь, Серпуховской Владычный монастырь. Все они стяжали впоследствии добрую славу. Похоронить себя митрополит завещал в любимом Чудове монастыре. Впоследствии Русская православная церковь канонизировала его.

Энергичная деятельность митрополита Алексия дала не только религиозные, но и политические плоды: он как будто развешивал над Русью Владимирской яркие светильники веры, поддерживая в людях то, что объединяло их в первую очередь, давая им высокие образцы христианской нравственности. А объединение душ, объединение сердец создало почву и для объединения политических сил.

Московская держава против Суздальско-Нижегородской

На протяжении многих лет Дмитрию Ивановичу, митрополиту Алексию и московскому боярству пришлось вести нелегкую борьбу за первенство Москвы на Руси.

В начале 1360-х годов Суздальско-Нижегородский князь Дмитрий Константинович дважды выторговывал у ордынцев великое княжение, и дважды москвичи вынуждали его отступиться. Москва не боялась мести со стороны Орды: там шла бесконечная усобица, да и разбирались в хитросплетениях внутриордынских интриг москвичи гораздо лучше, чем кто бы то ни было на Руси. Власть над частью Орды сосредоточил в своих руках верховный военачальник и судья (беклярибек) Мамай, «делатель ханов», претендовавший на власть над Русью. Но Мамай далеко не располагал всей прежней мощью Орды.

Теперь в русских землях все решала не очередная татарская «рать», а собственная сила. Ее у Дмитрия Константиновича явно не хватало для того, чтобы отнять у Москвы роль ведущей политической силы в регионе. Первый раз он хотя бы продержался на великом княжении два года. Во втором случае сдался сразу, очень быстро потеряв надежду на успех.

Зато впоследствии Дмитрий Константинович сделался лучшим, полезнейшим союзником Дмитрия Ивановича. Прежняя вражда перешла в добрую дружбу, скрепленную браком. Женой Дмитрия Ивановича стала дочь Суздальско-Нижегородского князя Евдокия. Все бы русские междоусобья заканчивались свадебным пиром!

Впоследствии Евдокия Дмитриевна была причислена Русской церковью к лику святых как святая Евфросиния Московская.

Московское княжество быстро расширялось. Государь и правительство не довольствовались ярлыками на временное управление соседними территориями, их просто присоединяли к Москве — намертво, навсегда. Именно при Дмитрии Ивановиче Москва превратила «великое княжение» в свою постоянную принадлежность. А это не только Владимир, но и целая гроздь городов, соединенных с ним, — прежде всего Кострома и Переяславль-Залесский. Дмитрий Иванович попросту передал великое княжение по наследству сыну.

Если сравнить завещание Ивана Красного и завещание его отпрыска, станет видно: за 29 лет правления Дмитрия Ивановича территория Московского княжества выросла в несколько раз. Помимо великого княжения, к нему отошли часть Ростовской земли, вторая половина Галича, Дмитров, Калуга, Белоозеро, Углич и другие волости.

К концу 1360-х в Москве был возведен новый кремль — белокаменный, вместо старого, деревянного. Крепостью такого уровня не располагал никто из политических соперников Москвы.

Москва против Литвы

Когда Дмитрий Иванович подрос, его княжество оказалось под угрозой вторжения новой силы, показавшей свою мощь всей Восточной Европе. Началась борьба между двумя молодыми и сильными державами — Великим княжеством Литовским и Москвой. Основным предметом раздора стала Тверь: обе стороны стремились утвердить там свое влияние. А Тверские князья, воспользовавшись противоборством двух гигантов, решили возобновить свое главенство на Руси.

Следует отнестись с пониманием к неприятному для русского национального чувства факту: Великое княжество Литовское на тот момент было сильнее Москвы, намного сильнее. Более того, оно сохранит и даже умножит военно-политическое преобладание на весь период до конца XV столетия, то есть на век вперед от времен правления Дмитрия Ивановича.

Трижды литовские армии во главе с опытным полководцем великим князем Литовским Ольгердом направлялись к Москве. Но с каждым разом им приходилось все туже.

Первый набег (1368) ознаменовался разгромом московского сторожевого полка[203] при реке Тростне, осадой Москвы и разорением подвластных ей земель. Литвины шли «в силе тяжкой», а с ними союзники — Тверской князь и «смоленская сила». Пылали пожары, грабители лютовали по селам и деревням. Ольгерд убивал союзников и служилых князей Дмитрия Ивановича, был беспощаден, искал генерального сражения. А великий князь Московский, не имея сведений о приближении врага, слишком поздно начал собирать силы для отпора. Литвины дали ему урок, дорого обошедшийся Руси: не следует проявлять беспечность! Белокаменный кремль оказался тогда спасительным убежищем для княжеской семьи и самого Дмитрия Ивановича. И, кстати, в том же году удельный князь Серпуховской из Московского дома Владимир Андреевич взял Ржеву (ныне Ржев). Борьба за этот город велась с литвинами давно, шла «в несколько раундов», стратегически ценный пункт переходил из рук в руки. К концу правления Дмитрия Ивановича он останется за Москвой.

В 1370 году Ольгерд с теми же союзниками пришел под Волок, осаждал его, но не взял. Город бился храбро и от чужаков счастливо отбился. Ольгерд же оттуда вновь пошел на Москву, опять убивал, грабил, отгонял пленников и скот, и… вновь обломал зубы о каменные стены Кремля. Дмитрий Иванович сел в осаду и крепко оборонялся. К тому же на помощь осажденной столице с разных сторон шли отряды князей Владимира Андреевича Серпуховского, Олега Рязанского и Владимира Пронского. Опасный зверь сам почувствовал себя в ловушке, поспешил заключить «вечный мир», получил перемирие и ушел с опасом, тревожась: не настигнут ли? Условием мирного соглашения стал брак дочери Ольгерда Елены и князя Владимира Андреевича Серпуховского.

Впрочем, недолго продлилось перемирие, хотя бы и подсвеченное добрым огоньком брака. Литвины не оставляли надежды раздавить Москву, а энергии, отваги и боевого духа им было не занимать. К тому же Тверь, по-прежнему союзничая с литвой, вела жестокую войну против Дмитрия Ивановича. И московско-тверская борьба не давала погаснуть пламени московско-литовского противостояния.

Но уже в третью «литовщину» (1372) московская рать остановила вражеское войско на дальних подступах, у Любутска. На сей раз Дмитрий Иванович собрался вовремя и вовремя начал контрнаступление. Обстоятельства сложились «зеркально» первой «литовщине»: на сей раз литовский сторожевой полк оказался бит и отброшен московскими ратниками…

Две большие армии стояли по сторонам глубокого оврага, заросшего кустарником, и не торопились начать битву. Ольгерд понимал, что его противник переменился: в нем больше твердости, больше уверенности. Литвин «взял мир» и отошел, так и не решившись дать Дмитрию Ивановичу то самое генеральное сражение, которого он так жаждал раньше.

Впоследствии уже воеводы Москвы тревожили походами Литовскую Русь. Некоторые тамошние князья поспешили перейти на службу к Дмитрию Ивановичу. А в 1375 году и гордая Тверь признала старшинство Москвы. Но этому признанию, имевшему первостепенное значение в делах большой политики, предшествовала долгая и трудная борьба.

Москва против Твери

В начале XIV века Москва была безусловно слабее Твери. И князья Тверские раньше получили право на великое княжение, то есть старшинство над всей Владимирской Русью. В 1317 или 1318 году Москва в борьбе вырвала себе ярлык на великое княжение, но уже в 1322-м опять его потеряла — в пользу той же Твери. Потом опять оттеснила Тверской княжеский дом. В 1327 году ордынцы разгромили и дотла разорили Тверь. Казалось бы, в великом соперничестве поставлена точка. Но униженное и обезлюдевшее княжество восстановило силы на диво быстро, вновь выступив как претендент на обладание ярлыка. На сей раз Тверь потерпела полное поражение: к середине XIV века Москва сделалась намного сильнее ее. Воцарился мир. Более того, Москва, пользуясь усобицами князей Тверского дома, получила рычаги для влияния на политическое положение в княжестве.

Ситуация резко изменилась в 1367 году. На тверской престол взошел князь Михаил Александрович, сын и внук князей, павших в борьбе с Москвой. Энергичный, решительный человек, храбрый полководец. Как видно, он решил, что ресурсы Твери не столь уж малы и тяжбу с Москвой стоит возобновить. Установив дружественные отношения с Ольгердом, Михаил Александрович поставил себе за спину могущественного союзника и покровителя. А в Орде он мечтал «переиграть» Москву, как удавалось когда-то, десятилетия назад, переигрывать ее прежним Тверским князьям.

Амбицию Михаила Александровича подстегнуло оскорбление, полученное им в Москве в 1368 году. Юный Дмитрий Иванович выступал тогда в качестве третейского судьи между Михаилом Тверским и Еремеем Дорогобужским в тяжбе по земельным делам. Михаилу Александровичу от имени Дмитрия Ивановича и самого митрополита Алексия обещана была неприкосновенность. Дело решили не в его пользу. Тогда, по всей вероятности, прозвучали резкие слова, вспыхнул конфликт, и вот уже разъяренный великий князь отправляет Михаила под стражу. Недолгое время спустя Тверского князя выпустили. Повлияло то ли приближение неких ордынских послов, которым не хотелось раскрывать смысл и остроту ссоры, то ли скорее Михаила Александровича отмолил митрополит Алексий. Главу Церкви Дмитрий Иванович тогда крепко подставил своим необдуманным, бесчестным действием, и, очевидно, тот содействовал скорому освобождению Тверского князя.

Московский государь совершил ошибку. И расплатился за нее сторицей… Михаил Александрович не хотел и не умел прощать ему своего пребывания в узилище. Он поднял мятеж, на Тверь двинулись полки великого князя, и Тверской государь бежал в Литву. Там он обратился за помощью к Ольгерду, своему брачному свойственнику, имевшему также отличное представление о том, как использовать Тверь в качестве плацдарма для экспансии на Северо-Восточную Русь. Вот откуда «растут ноги» упорства литвинов в борьбе с Москвой. Тверь, как уже говорилось, не раз и не два провоцировала их к «натиску на восток».

После первой «литовщины» Дмитрий Иванович лично возглавил войска, ушедшие в поход на тверские земли. Карательный рейд — малое дело в биографии Московского государя, но уж хотя бы завершившееся успешно. Ему удалось взять города Зубцов и Микулин, подвергнуть разорению иные «волости», отогнать множество пленников.

Война, таким образом, разоряла обе стороны. Но не прекращалась. Ольгердовых походов было, стоит напомнить, три. Зная, что в конечном итоге, если Ольгерд не раздавит Москву, то московских «гостей» придется принимать в самой Твери, Михаил Александрович повелел «срубить» в своем стольном городе мощный деревянный кремль и обмазать стены глиной.

Игры с Ольгердом в конечном счете не принесли Михаилу Александровичу успеха. Но и без литвинов Тверской князь яростно бросался на союзников и служильцев Москвы. Что же касается игр с Ордой, то Михаил Александрович сумел дважды заполучить ярлык на великое княжение и дважды Москва, можно сказать, вышибала его из рук своего конкурента. К 1371 году относится трагический эпизод: Тверской государь добыл в Орде ярлык по первому разу. Он ринулся во Владимир садиться на великое княжение, но его туда не пустили. Литвины на сей раз не помогли, поскольку у них в тот момент продолжалось перемирие с Москвой. Михаил Александрович в ярости пошел с полками на северо-восток, спалил город Мологу, затем Углич и Бежецкий Верх. Не мог одолеть Дмитрия Ивановича с его основными силами, так хоть всадил ему шило в бок…

Тогда же союзником Твери выступил и Рязанский князь Олег — выдающийся политик, превосходный военачальник и вместе с тем личность противоречивая. Владея рязанскими землями, которые традиционно считались сильными и богатыми, будучи вождем рязанского богатырства, воинственного, отважного, привычного к военному делу, как птица к полету, князь оказался зажат между несколькими сильными игроками большой политики. Орда, Москва, Литва, Тверь и Смоленск противоборствовали друг с другом, Рязань играла на противоречиях между сильными мира сего, а порой сама нападала, била беспощадно, отступала и вновь наступала, ранила почти что насмерть… но всё же сломать хребет своим врагам не могла. Олег постоянно маневрировал между крупными игроками, стремясь сохранить независимость и приумножить земли свои.

Убивали русские русских, православные православных, а в Орде посмеивались: не только у нас замятня, не только у нас кровь за престол ханский проливается, Русь сама в себе разделилась и сама для себя общей власти построить не может, всё режут друг друга; ну, молодцы! И ярлык переходил то к одному, то к другому ратоборцу. Тверь опять потеряла, Москва опять нашла, но Тверь никак не успокоится, вновь ярлыка ищет.

Взяв литовский отряд и собрав своих дружинников, Михаил Александрович опять поднял знамя большой войны: осадил великокняжеский (то есть принадлежавший тогда Дмитрию Ивановичу) Переяславль-Залесский, разорил окрестности, но город не взял. Потом вошел в Дмитров и тамошних бояр пленил. В то же время литвины захватили Кашин — тверской город, традиционно стоявший на стороне Москвы, — и угнали множество пленников. Новгородцы, не желавшие себе на шею беспокойного Тверского князя, ссадили его наместников с Торжка. Тот в ответ сжег Торжок, подвергнув тотальному разграблению.

Кончилось вооруженное противостояние походом Дмитрия Ивановича на Тверь во главе огромной рати, объединившей под стягами великого князя добрую половину Руси. Новгород Великий редко встревал в дела «Низовской Руси». Но и он отправил ратных людей под Тверь, помня обиды, нанесенные Михаилом Александровичем жителям Торжка — «оплечья» новгородского. Дмитрий Иванович в данном случае выступал как стратег. Во-первых, проверял, насколько отлажен механизм объединения военно-политических ресурсов. Во-вторых, репетировал выход навстречу Орде. В-третьих, и это важнее прочего, противопоставлял Тверь прочей Руси: «Вот мятежная окраина. А мы, одной семьей, усмиряем крамольника!»

Сильный ход: плоды объединительной политики уже начали сказываться, рать великокняжеская пополнилась десятками дружин, приведенных князьями, которые видели в Дмитрии Ивановиче достойного лидера для Руси.

Великокняжеское воинство ударило на Тверь в 1375 году. Вся земля Тверская подверглась новому опустошению. Михаил Александрович сел в осаду, но принужден был сдаться. Он признал старшинство Москвы и Дмитрия Ивановича, согласился принять договор, составленный «по всей воле» последнего.

Решающий акт московско-тверской драмы знаменитый историк Н. М. Карамзин изобразил в возвышенных тонах. По его словам, Тверской князь Михаил «…ездил в Литву и, возвратясь в Тверь, получил из Орды грамоту на великое княжение. Мамай обещал ему войско: Ольгерд также. Не дав им времени исполнить столь нужное обещание, легкомысленный князь тверской объявил войну Димитрию, послал своих наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу… Великий князь оказал деятельность необыкновенную, предвидя, что он в одно время может иметь дело и с тверитянами, и с литвою, и с монголами: гонцы его скакали из области в область; полки вслед за ними выступали. Собралось войско, многочисленное, прекрасное, на равнинах Волока. Все князья удельные, или служащие Московскому, находились под его знаменами: Владимир Андреевич, внук Калитин; Димитрий Константинович Суздальский с двумя братьями и сыном; князья Ростовские, Василий и Александр Константиновичи, с двоюродным их братом, Андреем Феодоровичем; Иоанн Смоленский, Василий Ярославский, Феодор Михайлович Моложский, Феодор Романович Белозерский, Василий Михайлович Кашинский (сын умершего Михаила Васильевича), Андрей Стародубский, Роман Михайлович Брянский, Роман Симеонович Новосильский, Симеон Константинович Оболенский и брат его, Иоанн Тарусский. Некоторые из сих князей — например, Смоленский и Брянский — не были владетельными: ибо в Смоленске господствовал Святослав, дядя сего Иоанна, а в Брянске сын Ольгердов. В Стародубе и Белозерске уже властвовали наместники московские. Оболенск, Таруса и Новосиль, древние уделы черниговские в земле вятичей, подобно Ярославлю, Мологе и Ростову, зависели тогда от великого княжения; однако ж имели своих особенных владетелей, потомков св. Михаила Черниговского. Димитрий, взяв Микулин, 5 августа [1375 года] осадил Тверь. Он велел сделать два моста чрез Волгу и весь город окружить тыном. Начались приступы кровопролитные. Верные тверитяне никогда не изменяли князьям своим: говели, пели молебны и бились с утра до вечера; гасили огонь, коим неприятель хотел обратить их стены в пепел, и разрушили множество туров, защиту осаждающих. Все Михаиловы области были разорены московскими воеводами, города взяты, люди отведены в плен, скот истреблен, хлеб потоптан; ни церкви, ни монастыри не уцелели; но тверитяне мужественно умирали на стенах, повинуясь князю и надеясь на Бога. Осада продолжалась три недели: Димитрий с нетерпением ждал новогородцев, которые явились наконец в его стане, пылая ревностью отплатить Михаилу за бедствие Торжка. Еще сей князь, видя изнеможение своих воинов от ран и голода, ободрял себя мыслью, что Ольгерд и Кестутий избавят его в крайности: литовцы действительно шли к нему в помощь; но, узнав о силе Димитриевой, возвратились с пути. Тогда оставалось Михаилу умереть или смириться: он избрал последнее средство, и Владыка Евфимий со всеми знатнейшими тверскими боярами пришел в стан к Димитрию, требуя милости и спасения… Великий князь показал достохвальную умеренность, предписав Михаилу условия не тягостные, согласные с благоразумною политикою».

Тверской князь обещал больше не просить у татар ярлык на великое княжение. В 1382 году, после разгрома Москвы, о котором речь пойдет ниже, Михаил Александрович, как видно, впал в состояние истерики: а вдруг на сей раз всё получится?! Папа и дедушка порадуются на том свете — Москва побита! С бабьей непоследовательностью он, ранее обещав не соваться в Орду за ярлыком, будучи бит, всё же нарушил слово, запросил великое княжение у Тохтамыша. И… нарвался на отказ. Как видно, его сочли слишком слабой фигурой для большой игры: прошли те времена, когда Тверь могла тягаться с Москвой. Всё, эта дверь закрылась.

Характер Дмитрия Ивановича

Древнерусский летописец оставил потомкам подробное описание Дмитрия Ивановича, вошедшего в годы зрелости: «…Дороден, чреват вельми [то есть имел крупную фигуру. — Д. В.], власами, брадою черен, взором же дивен… Он не был книжным человеком, но духовные книги имел в самом сердце», то есть не отличался ученостью, но верой был крепок. По стилю правления великий князь в большей степени являлся не дипломатом, а воином и старался решать внешнеполитические проблемы вооруженной силой. Да и разбираясь с вопросами внутренней политики, князь проявлял большую суровость. Так, боярин Иван Васильевич из знатного рода Вельяминовых затеял заговор против великого князя из-за того, что не получил от него высокой должности московского тысяцкого (руководителя ополчения), принадлежавшей его отцу; он был казнен. А Тверскому князю Михаилу Александровичу пришлось посидеть в заточении у «гостеприимного» Дмитрия Ивановича.

По своему образу действий Дмитрий Иванович напоминал святого Михаила Тверского (деда современного ему Тверского князя Михаила Александровича) и, отчасти, своего покойного дядю Семена Гордого. Он не располагал миролюбием и стратегическим умом Даниила Московского. Иван Калита был благочестивее его, да и сильнее как политик. Святой Михаил Тверской, очевидно, превосходил его в воинском искусстве и личной отваге. Но по неуклонной твердости характера Дмитрий не имел равных. Во всяком случае среди русских князей XIV столетия. Каменный человек. Очевидно, такой объединитель и требовался стране, когда настало время общими силами совершить великое дело.

Начало противостояния Орде

В 70-х годах XIV века Московская Русь уже не признавала над собой власть Орды и не платила ей дани. В 1374 году в Переяславле-Залесском прошел съезд князей Северо-Восточной Руси, прибывших на торжества в честь рождения сына Дмитрия Ивановича Юрия. Там был заключен договор между Москвой и Тверью, предполагавший возможность совместных боевых действий против Орды. Так проявилось новое, только-только рождающееся единство Руси. Жесткость московского политического курса может быть оправдана созданием под эгидой Москвы этого единства: без него борьба с Литвой и Ордой не имела ни малейших шансов на успех.

В Орде видели опасность московского своеволия и старались разжечь на Руси междоусобицы, посылали в набеги большие отряды. В ответ русские войска сами вторгались на земли Орды. Обе стороны готовились к большой войне, «прощупывали» силы друг друга.

Первые шаги противоборства были трудными для Руси. С одной стороны, рязанские и нижегородские князья нанесли ряд военных поражений ордынцам, вышедшим из-под власти Сарая, не подчинившимся Мамаю и на свой страх и риск попытавшимся нападать на Русь. В 1365 году князья Олег Рязанский и Владимир Пронский разбили Тагая, а в 1367 году Дмитрий Константинович Нижегородский прогнал Болактемира. Но это успехи, пусть и громкие, всё же частные, связанные с борьбой против отколовшихся фрагментов Орды, не обладавших значительной силой. Другое дело, противоборство с крупными воинскими контингентами, которые могли прийти по воле сарайских правителей или Мамая.

Так, в 1375 году отряды Мамая разорили Новосиль — столицу князя Романа Семеновича, союзника Москвы. Дмитрий Иванович годом позже вышел на Оку с войсками, стремясь отбить новый удар: назревала угроза очередного крупного столкновения, великий князь хотел прикрыть важнейший оборонительный рубеж на пути Мамаевых полчищ.

В 1377 году объединенные силы Москвы и Нижнего Новгорода пошли в поход «на болгары». Не ясно, была ли в тот момент область бывшей Волжской Булгарии независима или же подчинялась Мамаю, но, во всяком случае, здешние ордынцы вынуждены были сдаться и признать власть русских князей. Не вызвал ли этот успех завышенной самооценки у русских военачальников? Как хорошо пошли!

Но вскоре произошла катастрофа: в том же 1377-м большое русское войско потерпело от ордынцев поражение на реке Пьяне. Летопись с огорчительными подробностями рассказывает о гордыне и лености воевод, не изготовившихся вовремя к бою, что привело к катастрофическим последствиям: «Того же лета перебежа из Синие орды[204] за Волгу некоторый царевич, именем Арапша, и восхотеити ратью к Новугороду к Нижнему. Князь же Дмитрей Костянтинович посла весть к зятю своему к князю великому Дмитрею Ивановичю. Князь же великий Дмитрей собрав воя многы и прииде ратью к Новугороду к Нижнему в силе тяжкой, и не бысть вести про царевича Арапшу, и возвратися на Москву, а посла на них воеводы своя, а с ними рать Володимерскую, Переяславскую, Юрьевскую, Муромскую, Ярославскую; а князь Дмитрей Суздальскый посла сына своего князя Ивана, да князя Семена Михайловича, а с ними воеводы и воя многы, и бысть рать велика зело. И поидоша за реку за Пиану, и прииде к ним весть, поведа им царевичя Арапшю на Волчьи воде. Они ж оплошишася и небрежением хожаху, доспехи своя на телеги своя воскладаху, а инии в сумы, а иных сулици (метательные копья. — Д. В.) еще не насажены бяху, а щитыи копья не приготовлены, а ездят порты своя с плеч спущав, а петли розстегав, аки роспрели: бяше бо им варно, бе бо в то время знойно. А где наехаху в зажитьи[205] мед или пиво, и испиваху допьяна без меры, и ездят пьяни, поистине за Пьяною пьяни, a старейшины их или князи их или бояре старейшия, вельможи или воеводы, те все поехаша ловы деюще[206], утеху си творяще, мняшеся, аки дома. А в то время погании князи Мордовьские подведоша втаю рать татарскую из Мамаевы орды на князей наших. А князем нашим не ведущим, и про то им вести не было… абие погании борзо разделишася на пять полков и внезапу из невести удариша на нашу рать в тыл, бьюще и колюще и секуще без вести. Наши же не успеша ничтоже, что бы им сотворити, ко Пьяне, а татарове после, бьюще, и тут убиша князя Семена Михайловича и множество бояр; князь же Иван Дмитреевич прибегоша воторопе к реке ко Пьяне, гоним напрасно, и ввержеся на конев реку и тут утопе, и с ним истопошав реке множество бояр и слуг, и народа безчислено. Сия же злоба содеяся месяца августа во 2 день, на память святого мученика Стефана, в неделю, в шестой час дне от полудне. Татарове же одолевшее христианом, и сташа на костех, полон весь и грабеж оставиша ту, а сами поидоша к Новугороду к Нижнему изгоном без вести. Князю же Дмитрею Костянтиновичю не бысть силы стати противу их на бои, но побежа в Суждаль, а люди горожане новогородстии разбежашася в судех по Волге к Городцу. Татарове же приидоша к Новугороду к Нижнему месяца Августа в 5 день, в среду, на память святого мученика Еусегниа, в канун Спасову дни, остаточных людей и горожан избиша, а град весь и церкви, и монастыри пожгоша; изгорело церквей во граде тридцать две. Отыдоша же погании от града в пятницу… волости новогородстии воюючи, а села жгучи, и множество людей посекоша, а жены и дети, и девицы в полон без числа поведоша. Того же лета пришед преждереченный царевич Арапша и пограби Засурье и огнем пожже»[207]. Труп князя Ивана Дмитриевича едва отыскали в реке…

Таким образом, беспечность, проявленная командирами и простыми ратниками великого воинства, стоила Руси очень дорого. Малая рать татарская — далеко не главные силы Мамая! — разгромила войска нескольких княжеств, потом разорила Нижегородскую землю, обратив сам стольный город ее в головешки. А затем неуловимый Арапша отвесил русским еще одну затрещину, разорив Засурье.

Ордынец продолжал оставаться самым серьезным противником Руси. Недооценивать его означало черпать горе и срам ведрами из колодца истории.

Более того, поражение Руси, вышедшей в поле объединенными силами двух крупнейших государей своих — Дмитрия Ивановича и Дмитрия Константиновича, — предполагало обязательное падение ее авторитета в регионе. А это немедленно сказалось на военно-политической обстановке.

Мордовские князья, в августе «подставившие», если использовать современную лексику, русское воинство, осенью, обнаглев, ударили по нижегородским землям сами, без татар. Их нападение стало неожиданностью: очевидно, никто не рассчитывал, что народ слабейший относительно Руси решится на такое дело. Мордва взяла богатый полон, многих положила на месте, сёла, оставшиеся целыми после татарского набега, спалила. Слава Богу, Городецкий князь Борис Константинович, собрав небольшую дружину, кинулся отбивать врага. На той же злосчастной реке Пьяне мордва получила урок: ушли только те, кто вовремя переправился через реку, прочие же были убиты клинками городецких ратников либо утонули в водах Пьяны.

Однако Дмитрий Иванович счел урок недостаточным. С его колокольни ситуация выглядела более сложной и… более горькой. Раз на Пьяне опростоволосилась Москва, то Москве и потребно свершить отмщение — как своего рода флагману Владимирской Руси. Тут отваги одного Городецкого правителя далеко не достаточно. Следовало показать: пусть русский лев получил глубокую рану, он и с раной этой могуч, гневен, грозен. Что ж, до татар дотянуться пока трудно, а вот мордовские князья как будто сами позвали к себе в гости. И великий князь принимает стратегически важное решение: собирать сильную коалиционную рать, задача которой — ответное разорение мордовских земель.

Зимой 1377/78 года русские силы выступили в поход. Остатки суздальско-нижегородского воинства вели тот же Борис Константинович и сын Дмитрия Константиновича Суздальско-Нижегородского Семен. Московский полк встал под начало большого вельможи Федора Андреевича Свибла.

Разгром и расправа, учиненные коалиционной ратью на мордовских землях, конечно, были необходимы с точки зрения большой политики: Русь не могла оставить у себя за спиной ядовитую змею, ибо единожды укусив, гад входит во вкус и может пустить свой яд в дело еще, еще и еще. Но всё же для христианского государя невозможно найти оправданий той свирепости и немилосердия, которые проявлены были доверенными слугами великого князя в отношении неприятеля. Хотя бы и язычников.

Итак, летопись сообщает о походе на мордовские земли: «Они же, шедше, взяша землю Мордовьскую и повоеваша всю, и селаи погосты их, и зимници пограбиша, а самех посекоша, а жены и дети полониша, имало тех кто избыл, всю их землю пусту сотвориша, и множество живых полониша и приведоша их в Новгород, и казниша их казнью смертною, потравиша их псами на ледуна Волге»[208].

Поистине страшная картина! Государственный интерес явлен во всей своей неприглядности: Русь поднимается, разгибает спину, отвечая огнем и мечом за каждую попытку вновь уложить ее наземь. Вроде бы всё логично. Вот только мера ответной жестокости вряд ли та, что благословил бы современник страшных событий преподобный Сергий Радонежский. Да нужно ли Руси всё это ордынское безумие, вложенное в подавление противящихся?!

Битва на Воже

В 1378 году Мамай нанес два контрудара. Оба — малыми силами. Первый из них пришелся на тот же разоренный уже Нижний Новгород и принес городу новые горести. Князь Дмитрий Константинович, не имея достаточно сил, чтобы выручить город самостоятельно, предложил ордынцам выкуп, но те не взяли и «город пожгоша». Мамая не столько интересовали русские деньги, сколько возможность ответить уроком на урок.

Второе татарское войско во главе с мурзой Бегичем появилось на Рязанщине. Стоит заметить: на Русь пошел не сам Мамай и не кто-либо из ханов ордынских, его марионеток. Наступление возглавил всего лишь мурза, знатный человек, но не более того. А это значит, что основные силы Мамаевой орды еще не были направлены против Руси. Возможно, в Орде рассчитывали, что после разгрома 1377 года Москва еще слаба и для очередной «показательной порки» хватит «ограниченного контингента». Переоценивали силу собственного удара, нанесенного Руси, недооценивали ее мобилизационные возможности.

Результат подобного пренебрежительного отношения налицо. Объединенная рать московской коалиции разбила Бегича 11 августа 1378 года при попытке форсировать реку Вожу. Летопись дарит драгоценные подробности победы на Воже. Мамай отправил Бегича «на всю землю Русскую». Иначе говоря, Москве и всему возглавляемому ею союзу северорусских земель угрожал масштабный карательный поход, а не столкновение регионального масштаба.

Узнав о надвигающейся угрозе, великий князь Дмитрий Иванович собрал полки и двинулся навстречу Бегичу «в силе тяжкой», то есть возглавив основные силы коалиции, а не «легкий корпус» или «заслон». Он перешел через Оку, стремясь перехватить Бегича на чужой территории. Тоже, в сущности, стратегическое решение, которое Дмитрий Иванович повторит в 1380 году перед битвой на поле Куликовом: выгоднее не давать неприятелю разорять свою землю, выгоднее встретить его на дальних подступах.

Бегич с ордынцами стоял на Рязанской земле, близ реки Вожи. Великий князь Рязанский Олег считался, и вполне справедливо, недругом Москвы. Его земля — такая же русская, как и Владимирская или Московская, но на тот момент — вовсе не союзная, а нейтральная, или скорее способная дать дополнительный воинский либо иной ресурс Бегичу. Поэтому Дмитрий Иванович вторгся туда без стеснения.

Несколько дней два воинства, татарское и русское, стояли на двух берегах Вожи, не затевая битвы. Бегичу надо было решиться на рискованную операцию форсирования. А Дмитрий Иванович и не собирался переходить реку: для него Вожа служила неплохим оборонительным рубежом. Стоя на берегу ее, великий князь заслонял своими полками все земли коалиции.

Не имея иного способа исполнить приказ Мамая, Бегич должен был рискнуть переправой, и он в конечном итоге рискнул. Он поставил на скорость и, возможно, считал, что русское воинство еще не оправилось от поражения на Пьяне в 1377 году и не восстановило боевой дух. Татары переправлялись очень быстро, громко крича, горяча коней, пытаясь решительностью своей напугать русские полки. Но план Бегича с треском провалился. Риск не оправдал себя: когда татарский клин вышел на противоположный берег и соприкоснулся с центром русского воинства, крылья коалиционной рати сейчас же пришли в движение и обрушились на бойцов незадачливого Бегича.

По свидетельству летописи, «…удари на них седину сторону Тимофей-окольничий [московский воевода, видимо, Тимофей Васильевич Вельяминов. — Д. В.], а с другую сторону князь Данилей Пронский [близкий союзник Дмитрия Ивановича. — Д. В.], а князь великий удари в лице[209]. Татарове же в том часе повергоша копья своя и побегоша за реку за Вожю, а наши после за ними, бьючи их, и секучи, и колючи, и убиша их множество, а инии в реке истопоша. A се имена избитых князей: Хазибей, Коверга, Карабулук, Костров, Бегичка. По сем же приспе вечер, и заиде солнце, исмерьчеся свет, и наста нощь, и бысть тма, и нелзе бяше гнатися за ними за реку»[210].

То, что произошло на второй день, не вполне понятно. Летописец сообщает, что «назавтрее бысть мгла вельми велика», а татары ушли с концами, бежали от погони всю ночь. Что это за «мгла», понять трудно. Частное солнечное затмение? Да, на 1378 год таковые выпадают, но на иные даты. Буря, низкая облачность, обилие туч, закрывших небо? Или, возможно, суть дела иная. Великий князь не желал пускаться в опасное преследование: отступление татар могло быть ходом в тактической игре, и поддавшись на этот ход, русское войско имело шанс попасть в ловушку. Так уже было много лет назад, на Калке… А летописцы постфактум создали миф о некой мгле, якобы помешавшей погоне. В действительности Бегич уже не имел сил ни для ловушек, засад, ни для какой-либо иной контригры. Но сама возможность ее заставляла Дмитрия Ивановича проявить разумную осторожность. Поэтому, возможно, и не случилось никакой действительной мглы.

Позднее русские полки во главе с великим князем все-таки втянулись в преследование противника, но обнаружили только покинутый в спешке лагерь Бегича: «…обретоша… в поле повержены дворы их и шатры их, и вежи их, и юртовища их, и алачюгы, и телеги их, а в них товар безчислен весь пометан, а самех не обретоша, бяхубо побежали к орде. Князь же великий Дмитрей, возвратився оттуду на Москву с победою великою, и рати роспусти с многою корыстью[211]. Тогда[212] убьен бысть Дмитрей Монастырев [Дмитрий Александрович Монастырев, боярин Дмитрия Донского. — Д. В.] да Назар Данилов Кусаков [Назар Данилович Кусаков, один из военачальников русского войска. — Д. В.]…» Летописец подчеркивает значение победы на Воже: «Поможе Бог князю великому Дмитрею Ивановичю: одоле ратным и победи врагы своя, и прогна поганых татар, и посрамлени быша окааннии Половци[213], возвратишася со студом без успеха нечестивии Измалтяне, побегоша, гоними гневом Божиим. Прибегоша в орду к своему царю, паче же к пославшему Мамаю, понеже царь их, иже в то время имеаху себе, невладеаше ничим же, и не смеаше ничто же сотворити пред Мамаем, но всяко стареишинство содержаше Мамаи и всеми владеаше в Орде»[214].

Летописец подчеркивает духовное значение победы на Воже. По сию пору князья русские очень редко били ордынцев, притом чаще всего либо в союзе с литвой, либо это были сравнительно небольшие татарские отряды, направляемые ханами в помощь своим ставленникам на Руси. И вот — разгромлено крупное войско. Разгромлено вчистую, без сомнений, бежало, «пометав» ценное имущество, боясь конечной гибели. Для русского самосознания, придавленного бесконечными поражениями от Орды, колеблющегося, наполненного сомнениями в собственной силе, Вожа — это своего рода знак оттепели, наступающей после лютых морозов. Вожа — великое ободрение. Притом ободрение, полученное не только в силу твердой воли неустрашимого Дмитрия Ивановича и не только благодаря мужеству его ратников, а еще и с Небес: «Поможе Бог…»

Но и для Руси, и для Орды разгром Бегича на Воже являлся всего лишь эпизодом в долгой, вот уже несколько лет тянущейся войне, которая не вчера началась и не завтра завершится. Заметным, ярким, но все-таки именно эпизодом. При всей духовной значимости победы на Воже решающего значения она не имела. Для Мамая это была тактическая неудача при сохранении основных сил. Обе стороны прекрасно понимали: генеральное столкновение ждет их впереди и требует тщательной подготовки.

По летописному повествованию, Мамай, видя разгром своих войск, во гневе собрал «остаточную силу свою и совокупи воя многы, поиде ратью вборзе, без вести, изгоном на Рязанскую землю». Пострадал всё тот же великий князь Рязанский Олег — никому до конца не друг, никому до конца не враг, он маневрировал между Москвой, Литвой и Ордой, пытаясь уберечься от разгрома и в то же время вести активную внешнюю политику. В итоге эта лукавая позиция бесконечного лавирования принесла ему неприятности с разных сторон: сначала по его владениям прошлась московская рать, нимало не считаясь с рязанским «суверенитетом», затем Мамай, играя силой, показывая, что ратников у него осталось достаточно, чтобы бить Русь, ударил всё же не по более сильной Москве, а по безответной Рязани. Олег бежал из своей земли за Оку, не решаясь принять бой. В результате «Татарове…пришедше и град Переяславль[215] и прочии грады взяша, и огнем пожгоша, и волости и села повоеваша, а людеи много посекоша, а иныя в полон поведоша, и возвратишася в страну свою, много зла сотворивше земли Рязанскои»[216]. Что ж, политические игры правителя рязанского Олега дорого обошлись и ему самому, и его княжеству.

Москва на фоне Рязани выглядела выигрышно: вот где происходит подлинное объединение русской силы, вот где твердость и прямота вместо ловкости и хитрости! Вожа добавила авторитета и Москве, и великому князю Дмитрию Ивановичу лично. После Вожи ему легче будет собирать полки для более серьезного, более масштабного столкновения с Ордой.

В селе Глебово-Городище неподалеку от реки Вожи установлен памятник защитникам Русской земли: длинные копья, стяги с крестами и щиты. На пьедестале стихи:

Отвагой наших предков мы горды. Победа нам была всего дороже, Когда впервые полчища Орды Разбила Русь на легендарной Воже.

Если раньше генеральное боевое столкновение с Ордой не обещало Руси ничего, кроме тяжелого поражения и очередного разорения, то теперь у русских появился шанс. Во-первых, Москва могла собрать под своими стягами многих князей, чего раньше не получалось из-за политической раздробленности. Во-вторых, апогей ордынского могущества миновал. Со второй половины 1350-х годов Орда — в кризисе. Там свирепствует кровавая смута, ханы убивают друг друга, вступают в кровопролитные сражения, раздирают ранее единое государство на части. Иными словами, то, что прежде являлось слабостью Руси, теперь стало слабостью Орды. Вожа названную слабость наглядно показала.

Всё это учитывал Дмитрий Иванович. Если говорить о воинском искусстве, присущем этому государю как полководцу, то оно редко и скудно проявляет себя в сфере тактики, то есть умения «рассчитать ходы» большого сражения так, чтобы это привело к успеху. Зато в сфере стратегии оно ощутимо и масштабно. Дмитрий Иванович унаследовал от своих предков-князей врагов со всех сторон: Тверь и Рязань — вечные противники московского могущества, мордва и булгары — еще один традиционный неприятель, на севере мятежный Новгород, с запада напирает могучая литва, с востока и юга нависает глыба безжалостной Орды. Правителю московскому приходилось не только предпринимать постоянные титанические усилия, направленные к объединению Руси под державной рукой Москвы, нет, это, конечно, очень важно, но было нечто не менее важное: от него еще требовалось постоянно рассчитывать, когда и где он может ударить этой общей силой, дорогой ценой полученной, чтобы достичь успеха. Потому что бить во все стороны одновременно великий князь просто не имел возможности: не столь уж огромной оказалась воинская мощь, пребывавшая в его распоряжении. Требовалось с большим вниманием следить за изменением обстановки, поскольку Дмитрий Иванович постоянно рисковал: любое по-настоящему серьезное поражение могло расколоть его коалицию и лишить его военно-политических ресурсов полуединой Руси.

Конец 1370-х годов складывался так, что у великого князя Московского возникла возможность сконцентрировать полки волго-окской коалиции русских княжеств против Орды.

Благословение святого Сергия

Прежде чем начнется разговор о главном сражении той эпохи, следует несколько слов сказать о том, что, собственно, представляла собой Орда того времени.

По словам современного историка А. А. Горского, «…к 1374 г. уже более десятилетия государственное устройство Орды находилось в „ненормальном“ состоянии: цари реальной властью не обладали, она принадлежала узурпатору. После того как к этому факту добавилось стремление Мамая передать великое княжение Михаилу Тверскому и, наконец, потеря им Сарая, в Москве решились, вероятно, в ответ на денежный „запрос“, пойти на разрыв и не соблюдать с незаконным, ненадежным в плане поддержки великого князя и к тому же не контролирующим всю территорию Орды правителем вассальных отношений». Именно этот год, судя по известиям летописей, стал первым в длинной череде лет, составивших период военного противостояния Орде Мамая. Итак, летопись говорит ясно, когда Дмитрием Ивановичем было принято принципиальное решение, которое и отразилось в скупых строках летописца: «Князю великому Дмитрию Московскому бышеть розмирие с тотары и с Мамаем»[217]. Для Мамая это означало: дани не будет, во всяком случае, не будет никаких экстраординарных выплат, а беклярибек на них крепко рассчитывал, поскольку в своих больших военных затеях начал терпеть поражения. И непонятно, станет ли в условиях «розмирия» Дмитрий Иванович принимать ярлыки, исходящие от Мамая как законные акты законной власти. Видимо, нет. Между тем с 1250-х годов власть Орды как сюзерена Руси князьями русскими не оспаривалась. Слово «нет», сказанное Дмитрием Ивановичем, по всей земле прозвучало актом небывалого мужества.

«Сильный человек» Мамай захватил власть над значительной частью ордынских владений — хотя формально никаких прав на господство у него, человека «нецарской крови», не было. Ордой правили ханы-чингизиды. Чтобы удержать бразды правления, Мамаю требовался победоносный поход на Русь, полное подчинение непокорной Москвы и, главное, получение от нее значительных выплат. 1377–1378 годы показали: малыми силами Москву принудить к покорности не получается.

В 1380 году он вышел против Руси с разношерстной, многонациональной армией. Помимо самих татар и отрядов итальянских наемников, Мамай набрал в свое войско представителей разных народов, подвластных Орде. Источники называют отряды, состоявшие из выходцев с Северного Кавказа и Крыма. К этому интернациональному воинству также присоединился большой конный отряд волжских булгар.

Великий князь, выступивший против него в поход, получил благословение от игумена Сергия Радонежского. И вот на этом сюжете имеет смысл остановиться подробнее.

В очерке, посвященном Дмитрию Донскому как полководцу, немало места отдано истории Церкви, в частности, истории монастырской реформы. Казалось бы, один предмет разговора весьма далек от другого. Но это лишь по внешней видимости. Суть глубинных процессов, медленно создававших единую Русь, такова, что вне истории Русской церкви ничего нельзя понять в истории Куликовской битвы, да и всей борьбы Дмитрия Ивановича с Мамаем. А судьба Церкви в то время как будто проходила через аэродинамическую трубу, имя которой «замятня на митрополии».

Время, примыкающее к триумфу на поле Куликовом, к сожалению, отмечено не только великим подъемом национального и религиозного чувства, но и попытками великого князя поставить под контроль Церковь — великую силу, которая столь много дала ему. События, связанные с этими неблаговидными действиями Дмитрия Ивановича, как раз и стали известны историкам под общим названием «замятня на митрополии».

В 1378 году скончался митрополит Алексий. Зная о скорой кончине, он пожелал видеть в преемниках Сергия, основателя Радонежской обители. Преподобный Сергий в ту пору считался духовным светильником православной Руси. Он родился в семье ростовских бояр то ли в 1314-м, то ли в 1322 году. С первых лет жизни отрок Варфоломей (так звали Сергия до пострига) чувствовал тягу к Церкви и особенно к монашеству. По свидетельству Жития святого, составленного его учеником Епифанием Премудрым, уже в детские годы вокруг него творились чудеса. Вместе со старшим братом Стефаном он принял монашество и поселился в 1337 году в глухой лесистой местности. На холме Маковец они выстроили деревянный храм во имя Святой Троицы. Не выдержав тягот неблагоустроенной жизни, Стефан покинул брата и отправился в Москву. Там он поселился в Богоявленском монастыре. История жизни Сергия трогает русское сердце отдаленным, но явственно слышимым зовом: оставь всяческую корысть, уйди из города, уйди в места дикие и пустынные, на остров посреди озера, в чащу, в пещеру и там, в тишине, размышляй о Боге, взывай к Нему, тогда Он ответит. Сергий удалился от суетной жизни. Он отыскал место, где молчаливое сосредоточение на разговоре с Господом, на мыслях о Нем, ничем не могло быть прервано. Вести о благочестивом человеке, избравшем опасную и скудную жизнь пустынника, разнеслись по округе. Вокруг деревянного домика Сергия выросла маленькая община учеников — всего 12 человек, по числу апостолов у Христа. В 1354 году епископ Афанасий Волынский поставил Сергия во игумены. Настоятель Свято-Троицкого монастыря на Маковце ввел общежительный устав, столь необычный на Руси. Так с маленькой лесной обители началась великая реформа русского монашества. Духовный авторитет Сергия был необыкновенно высок. Время от времени он покидал свой маленький монастырь и отправлялся в дальние походы, увещевая князей Русской земли отказаться от междоусобных войн. Вот какой человек дал впоследствии благословение общерусской рати, отправлявшейся на войну с Мамаем. Человек, имя которого знала вся Русь… Человек, духовное влияние которого словно бы искристой пеленой накрывало земли коренного русского пространства между Окой и Волгой…

Когда же, быть может, самому достойному пастырю монашества на всей Руси предложили стать митрополитом Московским после кончины Алексия, Сергий решительно отказался. Не для того он забрался в лес и там одиноко молился Богу, чтобы затем переселиться в шумную Москву и заняться делами большой политики. Сергия уговаривали сам великий князь и московская знать. Тщетно! Игумен Радонежский стоял на своем.

Тогда на место Алексия великий князь захотел поставить своего доверенного человека, попа Митяя, скоропостижно сделавшегося иноком с именем Михаил. Сего «новоука в монашестве» и притеснителя московского духовенства великий князь попытался «провести» через церковный собор как преемника Алексия. Но на соборе не сложилось единодушия. И в Константинополь, на утверждение патриархом, отправились два претендента: Михаил-Митяй и епископ Суздальский Дионисий. Вместе с тем на Московскую митрополию желал взойти также большой книжник болгарин Киприан, до смерти Алексия духовно окормлявший некоторые западнорусские области. Киприан попытался было самочинно занять митрополию. Но его, ограбив, вышибли из Москвы самым оскорбительным образом.

Михаил-Митяй умер по дороге в Константинополь. Обстоятельства его кончины оставляют странное впечатление: трудно избавиться от мыслей, что смерть его имела насильственный характер и московский претендент на митрополию пал жертвой сложной политической игры. Заемными письмами, по которым он мог получить у греков изрядные деньги, воспользовался его спутник Пимен — настоятель Горицкого монастыря в Переяславле-Залесском. Явившись в Константинополь, он объявил себя претендентом на митрополию и получил у патриарха соответствующее подтверждение. Серебро, взятое в долг, сыграло свою роль. Дионисию же, не располагавшему столь веским «аргументом», дали всего лишь почетный сан архиепископа. Дмитрий Иванович, узнав о самоуправстве Пимена, разгневался. Виновник отправился в ссылку, а Москва под звон колоколов приняла Киприана. Но уже после битвы на поле Куликовом.

Вся эта недостойная возня получила продолжение. Киприан, вызвав недовольство великого князя, вновь утратил власть над Московской кафедрой. Призвали Пимена. Но к нему, лукавцу, не было ни доверия, ни уважения. Великий же князь нимало не унимался. Имея здравствующего, хоть и нежеланного митрополита, он в 1383 году отправил к константинопольскому священноначалию кандидата на замену — того же Дионисия. Человек высокой монашеской школы, непримиримый противник ересей, он смотрелся бы на митрополии много достойнее Пимена. Его патриарх утвердил, но литовцы задержали Дионисия на обратном пути и не отпустили из своих владений. Дионисий ушел из жизни, так и не добравшись до Москвы.

Пимен, формально изверженный из сана, должен был совершить два путешествия к грекам. Его мытарства и злоключения кончились печально. Не добившись своего, он скончался на чужбине в 1389 году, отлученный от Церкви.

Выбора больше не оставалось. Единственный, пусть и не любимый великим князем, претендент на Московскую кафедру, Киприан, получил полное признание у наследника Дмитрия — Василия I. Ибо в том году, когда расстался с жизнью странный митрополит Пимен, Господь позвал к Себе на суд и Дмитрия Ивановича. «Замятня на митрополии» пришла к финалу, и, кажется, сам Бог подвел ей итог…

А теперь стоит вернуться из второй половины 1380-х на десятилетие назад.

Затевается жестокое противоборство с Ордой. Для православного правителя немыслимое дело выходить против иноверного воинства, рискуя своей головой, жизнью ратников-христиан и судьбой державы, не заручившись поддержкой со стороны Церкви, не получив от нее благословения. На общей вере и на общем церковном организме в гораздо большей степени держится чувство русского единства, нежели на общей крови правящей династии Рюриковичей и власти ее представителей над отдельными княжествами. Вера христианская и Церковь православная — вот фундамент, на котором возможно строительство нового здания единой Руси вместо старого, рассыпавшегося в крошки. Иной почвы нет. Ординарная сила какого-либо правителя, пусть даже столь могущественного, как великий князь Дмитрий Иванович, ничто по сравнению с твердью духовной. И если твердь эта устами великого праведника способна сказать: «Не бойся, дело твое правое, с тобою Господь и Церковь Его», — то дело сладится. Если же нет, то лучше и не начинать.

Источники в разных вариантах доносят до нашего времени известие о том, что такое благословение великий князь Дмитрий Иванович получил. И дал его именно игумен Троицкой обители преподобный Сергий Радонежский, великий светоч русского монашества.

Вот слова из житийного повествования о встрече великого князя Московского и смиренного игумена Троицкой обители: «Приде князь великий в монастырь к преподобному Сергиу и рече ему: „Отче, велиа печаль обдержит мя. Слышах бо, яко Мамай воздвиже всю Орду и идет на Русскую землю, хотя разорити церквы, их же Христос кровию своею искупи. Тем же, отче святый, помоли Бога о том, яко сия печаль обща всем християном есть“. Преподобный же отвеща: „Иди противу их и, Богу помогаю щути, победиши, и здрав с вои своими возвратишися, токмо не малодушествуй“. Князь же отвеща: „Аще убо Бог поможет ми молитвами твоими, то пришед поставлю церковь во имя Пречистыа владычица нашя Богородица честнаго еа Успениа и монастырь составлю общаго житиа“».

Но известие о благословении преподобного Сергия создает для историков две большие проблемы, рождающие дискуссии. Во-первых, его нет в ранних летописных источниках. Оно появляется в источниках поздних, к тому же имеет несколько версий и разновидностей, порой противоречащих одна другой. Во-вторых, возникает вопрос: о каком благословении может идти речь, когда Церковь и великий князь пребывают в состоянии тяжелого конфликта, а именно «замятни на митрополии»?!

Историк В. А. Кучкин полагал, что благословение было получено великим князем от преподобного не в 1380 году, а в 1378-м, перед походом против Бегича. По его словам, в самой ранней редакции Жития благословение не связывалось с событиями Куликовской битвы, связь эта появилась лишь в более поздних вариантах[218].

Другой современный историк, И. Н. Данилевский, вообще отрицает сам факт благословения, полученного Дмитрием Ивановичем от святого Сергия Радонежского. Так, например, он пишет: «Первое упоминание Сергия Радонежского в связи с Куликовской битвой встречается в пространной летописной повести: за два дня до сражения Дмитрию Ивановичу якобы „приспела грамота от преподобного игумена Сергиа и от святого старца благословение; в ней же написано благословение таково, веля ему битися с Тотары: ‘Чтобы еси, господине, таки пошел, а поможет ти Бог и святаа Богородица’“… Остается лишь гадать, как послание Сергия, о котором идет здесь речь, попало в руки Дмитрия Донского… Привычный же нам развернутый рассказ о визите Дмитрия Ивановича к троицкому игумену появляется лишь в „Сказании о Мамаевом побоище“, через сто с лишним лет после знаменитого сражения… В этом рассказе Сергий оправдывает и задержку Дмитрия, связанную с заездом в монастырь, и предсказывает скорую победу над врагом»[219].

Кто-то задается вопросом: что за благословение такое небывалое, из-за которого великий князь сдвинул воинство свое с прямой дороги в Коломну и увел его далеко на север, к Радонежу, сделав, таким образом, колоссальную петлю?

Автор этих строк чувствует необходимость среди всех этих полемик занять твердую позицию: благословение так или иначе было получено Дмитрием Ивановичем. Читатель же имеет право присоединиться к нему или выбрать себе иную правду.

Вот аргументы для позиции доверия к факту Сергиева благословения.

1. Конечно, допустимо, что благословение было получено в 1378 году, более того, возможно, Сергий дал его даже раньше: в 1374 году, например, на фоне первых актов «розмирья» между Дмитрием Ивановичем и Мамаем. Благословение вообще могло быть обретено неоднократно. Но так же допустимо, что оно было дано и в 1380-м. Два великих русских, два великих православных человека, размышляя о бедах, проблемах и будущем Руси, очевидно, могли преодолеть то, что кажется современному ученому непреодолимым. Власть митрополита, главы Церкви, вопрос огромный, очень важный. Но нельзя рассматривать его в одной лишь политической плоскости, именно это и делает его «камнем преткновения». Если же взглянуть на него с плана духовного, всё выглядит иначе: вопрос об ослаблении ига иноверного, нависшего над всем народом, и о грядущем освобождении от этого ига выше и важнее вопроса о власти. Две огромные личности, очевидно, умели объединиться на высоте, где у иных людей горло перехватывает от разреженности воздуха, оставив на будущее проблемы низин, пусть и масштабные. Кому-то дано, а кто-то даже не понимает, как это и Кем может быть дано.

2. Если благословение было передано в письменной форме, а именно в виде грамоты, полученной Дмитрием Ивановичем перед битвой, то в этом нет ничего необычного или фантастического. Либо святой Сергий отправил гонца, либо великий князь загодя отправил гонца к святому Сергию, и тот передал грамотку вовремя — точь-в-точь, чтобы гонец успел к великокняжескому воинству накануне битвы. Притом относительно раннее известие о письменном благословении доносит до наших дней Софийская 1-я летопись, источник не из худших и не из поздних.

3. Воинство, «сделавшее крюк», — свита великого князя. Не тысячи ратников, а отряд охраны, который иноками также воспринимался в качестве воинства. И подобный визит опять-таки ничего странного в себе не имеет.

4. В ранних летописных повествованиях действительно никаких сведений о личном благословении нет. Но древняя летописная история событий 1380 года вообще лаконична, бедна подробностями, если не сказать суха. Летописец вполне мог опустить то, что казалось ему и его современникам очевидным.

Попытаемся представить, как происходила встреча преподобного Сергия и великого князя. Подробностей визита Дмитрия Ивановича к игумену троицкому вроде бы много, но все они позднего происхождения. А значит, содержат в себе немало сомнительного. Реконструируя события того времени, многое приходится додумывать, используя стихию художественной литературы, а не твердый порядок научного знания. С этих позиций встреча двух величайших людей эпохи могла выглядеть примерно так.

Две дюжины всадников едут по лесной дороге. На них нет кольчуг, но сразу видно: это воины — при них мечи в ножнах и длинные ножи на поясе. Под копытами коней хлюпает жидкая грязь. С неба сеется мелкий дождик. Одежда намокла.

Доезжают до поляны, за которой видны темная чащоба и невысокий холм. Передний всадник поднимает руку. «Возвращайтесь в деревню. Дальше я один. Ждите к вечеру».

Остальные поворачивают коней. Никто не смеет ему прекословить.

Вождь отряда медленно едет дальше в одиночестве. Ему надо собраться с мыслями. Какими словами он объяснит старцу свое намерение? Что ему ответит благочестивый человек? Сумеет ли он объяснить монаху то, что недоступно уму иного боярина? Да он и сам не сразу осознал, какая на Руси происходит перемена.

В девять лет перед мальчишкой согнули спины гордые бояре московские в глубоком поклоне. Дмитрий, сын Ивана, стал великим князем. Возглавил всю Северо-Восточную Русь. С детства Дмитрий Иванович учился двум наукам: воевать и править. Со временем у него начало неплохо получаться и первое, и второе. Он сделался опытным полководцем. Он построил в Москве новый Кремль — белокаменный, вместо старого, деревянного. Он приказал чеканить собственную монету — такого не бывало на Руси вот уже более трехсот лет. Он расширил территорию своей державы в несколько раз. Прежде, бывало, Владимир, богатые села вокруг него и связанные с ним города — Кострому, Переяславль-Залесский — получал тот, кто садился на великое княжение по слову хана. Теперь — иное дело: великое княжение забрала себе Москва со всеми городами и селами и никому не отдаст вовеки. Дмитрий Иванович всегда больше чувствовал себя воином, чем дипломатом. Львом, а не лисицей. Ему больше нравилось решать внешние проблемы вооруженной силой, чем долгими переговорами с неясным итогом. Да и с подданными князь проявлял большую суровость. Как иначе? Время такое. Само время научило его быть сильным и не давать спуску врагам.

Всадник усмехнулся: едет к иноку на поклон, а гордыни в душе имеет — море разливанное! Так не годится. О другом думать надо.

Отец его, когда княжил, подчинялся Орде. Дед его, когда княжил, подчинялся Орде. А кто не покорялся ей, того убивали, а землю его разоряли. Но где та жуткая, громадная, непобедимая Орда? Скисла. Не все видят, не все понимают это. А он понимает — одним из первых. И вот уже великий князь разок-другой проявляет независимый нрав. Ему велят исправиться, поднести прежнюю дань, но твердой воли нет в тех велениях. Он ведь сам — человек власти, он нутром чует, когда ослабевает сила, стоящая за властью. И вот уже Московская Русь не признает над собой старшинства Орды, не платит дани. Там видят опасность московского своеволия. Ханы стараются разжечь на Руси усобицы, посылают в набеги большие отряды. В ответ русские войска сами вторгаются на земли Орды.

Дмитрию Ивановичу говорят: «Остерегись! С огнем играешь! Сокрушит тебя Орда». А он видит: нет, уже не так-то просто ей сокрушить Русь. Сильнее стала его страна.

Или опять гордыня?

Ныне едет он к духовному светочу за советом: будет ли Бог на его стороне, когда приспело время собирать полки для великого противостояния? Довольно христианской стране ходить в ярме! Неужто Господь не поможет ей? Пришел час разогнуть спины.

Или бес морочит его? Хочет привести православное воинство на заклание, а его сделать слепым поводырем, который людей своих ввергнет в пропасть?

Впереди — дымы над холмом. Бревенчатые келейки. Малый деревянный храм в лесной глуши.

На пути у князя стоит высокий тощий старик в латаной ряске и с длинной бородой. Не ведая почему, Дмитрий Иванович сразу понимает, кто перед ним: «Сергий! Игумен Радонежской обители».

Князь сходит с коня и пытается встать на колени прямо в грязи, марая дорогие одежды. Но инок вцепляется ему в плечи не по возрасту твердыми руками. Говорит тихо: «Знаю, зачем пришел, княже. Не малодушествуй. Что ты желаешь, то исполнится. Бог не отступится от тебя».

И Дмитрий Иванович смиренно принимает благословение.

Битва на поле Куликовом

Итак, Москва, обретя благословение, отовсюду созывает силы для великого, невиданного дела.

Затем Дмитрий Иванович принимает решение стратегического характера: он отдает команду идти походом навстречу врагу. Решение — принципиально важное. Владимир Мономах и иные князья домонгольских времен ходили вглубь степей на половцев. В XIV веке никто до Дмитрия Ивановича и подумать не мог о подобной стратегии.

Армия великого князя проходит Коломну, и здесь к ней присоединяются новые отряды из разных земель Руси. Оттуда объединенное воинство движется к Дону. Там когда-то была Русь, но сейчас ее там нет, во второй половине XIV столетия это — области Орды. Что выигрывает Дмитрий Иванович, совершая рискованный рейд на земли неприятеля, отрываясь от баз, растягивая коммуникации, уходя из-под спасительной защиты крепостных стен? Прежде сего, он сохраняет за своей спиной неразоренную Русь. Выйдя Мамаю лоб в лоб, он лишил ордынского лидера возможности грабить города, жечь села и деревни, уводить пленников. Но дело не только в защите собственных земель от огненного вала нашествия. Есть кое-что не менее важное. Воспользовавшись наступательным образом действий, Дмитрий Иванович улучшает диапазон собственных тактических возможностей. Теперь от него зависит выбор позиции для решающего столкновения, а это дорогого стоит. Кроме того, Мамай, узнав о приближении великокняжеских полков, должен будет ответить контрударом, и, как знать, возможно, он не успеет к тому времени собрать все наличные силы. Наконец, летучие отряды русских воинов ведут разведку далеко впереди войска. И, следовательно, чем дальше продвинется войско, тем раньше разведчики обнаружат станы Мамаевы и оценят его силу.

Оборона нападением, своего рода «Сицилианская защита» в шахматах большой войны, имеет свои преимущества. Больше риска — больше преимуществ, и стратегических, и тактических.

У Дмитрия Ивановича собралась боевая сила из разных городов: к москвичам присоединились большая рать Серпуховского князя Владимира Андреевича, ростовцы, суздальцы, белозерцы, владимирцы, ярославцы, ратники из Костромской, Стародубской, Северской земель, дружины многочисленных удельных городков Московского княжества, а также из Переяславля-Залесского, Углича. Были здесь и два литовско-русских князя — Андрей Ольгердович Полоцкий и Дмитрий Ольгердович Брянский. И это еще не вся Русь! От участия в войне уклонились Рязанский князь Олег Иванович и Тверской князь Михаил Александрович (правда, от Твери в ту пору не исходило никаких попыток помешать Москве, напасть на нее). Но из Холма и Кашина, издревле «тянувших» к Твери, из Мурома и, видимо, из Пронска, исстари принадлежавших к Рязанскому региону, подмога прибыла. Близ Коломны армию Дмитрия Ивановича догнал новгородский конный отряд: недавно вечевая республика заключила мирный договор с Москвой, и честные новгородцы решили оказать ей помощь в святом деле[220]. Великий князь Литовский Ягайло не пришел на помощь ни к Мамаю, ни к Дмитрию Ивановичу, ожидая их взаимного ослабления. Литовцы и рязанцы решились лишь «пощипать» небольшие отряды общерусской коалиции, расходившиеся по своим городам после битвы, да пограбить обозы с добычей[221].

Москве удалось собрать невиданную армию. Даже до Батыева разорения, в относительно благополучные времена в конце XII — первой половине XIII века, никто не мог собрать воедино военную мощь Северной и Северо-Восточной Руси! Теперь это удалось. Не одно княжество, не два и не пять — полстраны выходило на поле.

«Своим знаменитым походом навстречу Мамаю, — пишет историк Н. С. Борисов, — Дмитрий перешел от оборонительной (крепостной и пограничной) к наступательной стратегии борьбы с Ордой. (Вероятно, Мамай был сильно удивлен подобной дерзостью своего вассала. Внезапное контрнаступление русских застало его врасплох.) Можно спорить о том, была ли эта новая стратегия его собственной инициативой — или он принужден был к этому сложившимися обстоятельствами. Но, как говорится, „факт остается фактом“. Дмитрий разгромил степняков на их земле, в Диком поле. Это был возврат к великому прошлому. Так устрашали кочевников… князья домонгольской Руси, доходившие в своих походах до самого Азовского моря. В „монгольский период“ никто из русских князей, ни до, ни после Дмитрия Донского не отваживался на подобные эксперименты. „Стояние на Угре“ было по сути своей оборонительным мероприятием. И после этого еще три века борьба со степняками велась главным образом созданием оборонительных рубежей… Таким образом, князь Дмитрий Иванович своим походом в Дикое поле на целых три века опередил ход событий»[222].

Август 1380 года. Утро. Над Коломной — чистое небо. Пыльная дорога тянется среди полей. Крестьяне давно закончили жатву и сенокос. Тут и там посреди желто-бурого жнивья разбросаны стога сена.

Отворяются ворота мощного, рубленного из дубовых бревен Коломенского кремля. На древнюю дорогу, ведущую далеко на юг, выходит конная рать. Полк за полком выезжают из-за стен. Такого многолюдства Коломна не знала никогда. Воины в кольчугах, с длинными прямыми мечами, на рослых боевых конях медленным шагом двигаются навстречу своей судьбе. Каждого пятого, то ли даже каждого третьего впереди ожидает смерть. Остальных — бессмертная слава.

В Московском княжестве особо почитали Пресвятую Богородицу. В день ее Рождества, 8 сентября 1380 года, две могучие армии вступили в сражение на поле Куликовом близ устья реки Непрядвы, за Доном[223]. Пространство, где столкнулись враждующие воинства, составляло, самое большее, около 7–10 квадратных километров, но скорее — менее того[224].

Князя Дмитрия Ивановича окружали верные соратники, искусные воеводы. Перед началом битвы князь советуется с ними, чем укрепить сердца ратников. Как сообщает Новгородская летопись, зная о том, какое множество татар изготовилось противостоять русскому войску в грядущей битве, многие ратники устрашились, более того, «инии на бегы обратишеся»[225]. Великий князь желает показать войску: приказа «отступать» не будет. Русские полки либо победят, либо погибнут. Поэтому Дмитрий Иванович велит разрушить переправы через Дон. Пусть никто не думает, как убежать от врага, пусть все надеются лишь на меч, щит и братьев по оружию.

Он говорит боярам и дружине: «Я буду с вами, среди вас. Вы погибнете — и я лягу. Вы победите, и мне будет слава!»

Князь ставит русскую конницу в боевые порядки. Воеводам и князьям он отдает приказы — занять места и ждать наступления врага[226].

Князь предвидит долгое, страшное столкновение. Вдалеке от родного дома русские дружины не могут рассчитывать на пополнение. У них за спиной нет крепких городских стен. Если поход затянется, трудно им будет действовать в отрыве от коренной Руси. Поэтому князя не устраивало простое поражение Мамая. Если Мамай отступит, вновь соберет силы, если он навяжет долгую кровавую борьбу в чужой степи, русским придется туго. Дмитрию Ивановичу требовалась не просто победа, а полный разгром — такой, чтобы враг не смог подняться и восстановить боевую мощь. Только насмерть, только уничтожение — вот чего добивался Дмитрий Иванович. И он навязал Мамаю тот вид боя, который ордынцы не любили больше всего.

Ордынская тактика была гибкой. Она основывалась на постоянном маневрировании. Рой легкоконных всадников нападал на врага, осыпал его стрелами, жалил, наносил потери, доводил до неистовой ярости. Неприятель бросался в ближний бой, но тут ордынские отряды уносились прочь. Им на смену приходили свежие силы, они вновь принимались осыпать противника стрелами. Отряды ордынской конницы стремительно обходили с флангов, проникали в тыл, били неприятеля в спину, заставляли вертеться на месте. Тот опять бросался в атаку, и опять удар приходился на пустоту: татары уходили из-под него. Лишь когда враг обессиливал, лишь когда его войско останавливалось в изнеможении, ордынцы нападали всерьез. Измотанный, обескровленный враг умирал под саблями главных сил, только что явившихся на поле боя.

Столетиями на Руси татар считали самым опасным врагом, лучшими воинами, единственной смертельной угрозой. Не поляков, не шведов, не литовцев и даже не немцев, с коими сражались немало, а именно татар. По сравнению с ними любые европейские бойцы выглядели бледно. Татарский конник, всю жизнь проводивший в походах, всю жизнь совершенствовавший боевые навыки, отчаянно смелый, безрассудно непокорный, мог дать фору любому ратнику Восточной Европы.

Дмитрий Иванович знал, какой способ сражения предпочитают его враги. И он решил не дать татарам воспользоваться любимой тактикой. Нет. Это невыгодно для русских. Князь построил свои полки так, чтобы ордынцы не могли их обойти. Он также приказал воеводам не сдвигать ни единого ратника с места, пока не будет на то распоряжения.

Прежде чем перейти к расположению русских войск на поле Куликовом, стоит сделать важную оговорку: оно известно по поздним источникам и немало специалистов относится к этой «карте позиций» со скепсисом.

Левое и правое крылья русского войска были защищены лесами и оврагами. Там вражеская конница не могла маневрировать. Перед русским строем расстилалось чистое поле. Все передвижения татар были видны московским воеводам. Зато перед ордынцами на узком участке выросло глубокое построение.

Вокруг Дмитрия Ивановича встал Большой полк — самый крупный по численности, лучше всех вооруженный, спаянный давним боевым содружеством. Справа и слева от него выстроились полки Правой руки и Левой руки. Три главных полка русской рати составляли единую стену по многу рядов в глубину. Передовой полк, не столь сильный, составил другую стену, менее мощную, закрыв центр русской позиции от первого удара. Он встал перед Большим полком. Сторожевой полк, видимо, занял позиции вместе с Передовым, или даже немного ближе его к неприятелю. Тут ясности нет. По давней традиции самым слабым в русском воинстве являлся полк Левой руки. Туда отряжали меньше всего ратников. Однако неподалеку от него, за лесом, спрятался Засадный полк. Отборные воины должны были вступить в дело, когда Мамай всерьез ввяжется в сражение, бросит главные силы на штурм русской позиции и лишится резервов. Выше уже говорилось, что Дмитрий Иванович на войне проявлял себя в большей степени стратегом, нежели тактиком. Однако и в плане тактики есть о чем поговорить: введение Засадного полка в диспозицию на поле Куликовом — ход опасный (разделение сил перед лицом могучего противника), но оригинальный и в конечном итоге приведший к успеху.

По правде говоря, в целом это был очень рискованный план. Дмитрий Иванович ставил перед собой крайне труднодостижимую цель: положить на месте всю стремительную конницу Орды.

В ту пору полководец не мог все время руководить действиями войск. Ведь это не XX век, когда есть радио и легко посылать приказы на самое дальнее расстояние! И это не XVIII век, когда регулярная русская армия получит превосходную боевую дисциплину. В XIV веке бой конных масс разворачивался стремительно и нередко превращался в дикую свалку. Даже если главнокомандующий отправлял гонца, чтобы выдвинуть резерв, организовать контратаку или дать приказ на отход, тот совсем не обязательно успевал вовремя. Ряды могли смешаться в несколько минут. Паника могла охватить бойцов, и они ударились бы в бегство. Или же лихой азарт скорого успеха заставил бы их броситься вперед сломя голову, прямо в расставленную врагом ловушку. Как руководить отрядами большой армии в подобных условиях? Конечно, для этого использовались большие барабаны и трубы. Но в горячке боя их не всегда слышали на другом конце поля.

Как справиться с поставленной задачей в столь трудных условиях? Дмитрий Иванович возлагал надежду на своих помощников. Он привел с собой лучших воевод Руси. Именно они должны были совершать правильные действия, когда наступит решающий час. Засадный полк, главную надежду свою, он вручил князю Владимиру Андреевичу Серпуховскому — двоюродному брату, родной крови. Владимир Андреевич имел репутацию храбреца. Он не побежит и не сдаст в решающий час. На пару с ним Засадным полком руководил чрезвычайно опытный полководец — князь Дмитрий Михайлович по прозвищу Боброк, родом с Волыни.

Без веры в своих соратников князь ничего бы не смог достичь. Но они были для Дмитрия Ивановича как родная семья. За каждого бы поручился хоть перед Господом Богом. Иных в поход не взял.

Дмитрий Иванович расставил полки загодя. Вечером 7 сентября его воеводы уже разводили ратников по местам. Армия Мамая медленно подтягивалась к месту битвы. Ордынские разведчики наскочили было на русские войска, вставшие у Дона, но, разглядев главные силы Москвы, унеслись прочь.

Незадолго до сумерек великий князь, взяв с собою брата Владимира, литовских и русских князей, бояр и воевод, въехал на высокий холм, чтобы обозреть всё воинство. Там он держал совет со своей свитой: хорошо ли воинское построение?

Древнерусский писатель с восторгом рассказал о том виде, который открылся перед Дмитрием Ивановичем с холма: «Образа святых, шитые на христианских знаменах, будто какие светильники солнечные, светящиеся в лучах солнечных; и стяги их золоченые шумят, расстилаясь как облаки, тихо трепеща, словно хотят промолвить; богатыри же русские стоят, и их хоругви, точно живые, колышутся, доспехи же русских сынов будто вода, что при ветре струится, шлемы золоченые на головах их, словно заря утренняя в ясную погоду, светятся, яловцы же шлемов их, как пламя огненное, колышутся».

Дмитрий Иванович, увидев свои полки достойно устроенными, сошел с коня и пал на колени перед черным знаменем Большого полка, на котором вышит был образ Иисуса Христа. Из глубины души князь воззвал к Богу: «О Владыка-Вседержитель! Взгляни проницательным оком на этих людей, что Твоею десницею созданы и Твоею кровью искуплены от служения дьяволу. На милость Твою надеясь, дерзаем взывать и славить святое и прекрасное имя Твое!»

Ночь перед битвой русские полки провели на своих местах.

У Мамая имелся свой план. Ему требовалась «показательная» победа над «мятежным улусником» Дмитрием. Притом желательно, чтобы лучшие воины, боевое ядро ордынского войска, не пострадали совсем или отделались незначительными потерями. Поэтому Мамай предпочитал «тратить» силы союзников и наемников, а не своих людей. Им было определено место впереди ханского воинства.

Чудо как хороша осень на Дону… Трава, выгоревшая под летним зноем, лежала ровным ковром. Лесные островки еще не успели поменять цвет листвы с изумрудного на золотой. Туман, утром заполнявший все низины, позднее рассеялся, подсохла от ночной росы земля. День понемногу напитывался жаром. Зазвенели цикады, застрекотали кузнечики. Сотни птиц завели пересвист над полем, которое через несколько часов покроется телами раненых и убитых…

Дмитрий Иванович объехал полки, взывая к мужеству ратников. Князь говорил им: «Отцы и братья мои! Господа ради подвизайтесь и святых ради церквей, и веры ради христианской, ибо смерть нам ныне не смерть, но жизнь вечная! Не думайте, братья, ни о чем земном! Не уклонимся от нашего дела и получим венцы победные от Христа-Бога и Спасителя душам нашим».

Затем Дмитрий Иванович расположился посреди знатных воинов Большого полка. Поблизости встали трубачи и знаменщики со стягами.

Близ полудня ордынский военачальник вывел на поле свою рать.

Наступило время всем остальным испить из смертной чаши…

У историков нет единой картины сражения. Некоторые детали видны из летописного повествования, довольно скудного на подробности. Имеет смысл привести его полностью по Симеоновской летописи, наиболее точно отражающей раннее московское летописание. Вот что говорится там о сражении на поле Куликовом: «Князь… великий поиде за Дон. И бысть поле чисто и велико зело, и ту сретошася погани Половци, Татарьскыи полци, бе бо поле чисто на усть Непрядвы рекы. И ту исполнишася обои, и устремишася на бои. И ступишася обои, и бысть на долзе час брань крепка зело и сеча зла. Чрес весь день сечахуся, и падоша мертвых множество безчислено от обоих. И поможе Бог князю великому Дмитрию Ивановичю, а Мамаевы полци погани побегоша, а наши после[227], бьюще, секуще поганых без милости. Бог бо невидимою силою устраши сыны Агаряны, и побегоша, обратиша плещи свои на язвы[228], и мнози оружием падоша, а друзии в реке истопоша, и гнаша их до реки до Мечи, и тако множество их избиша, а друзии погрязоша в воде и потонуша. Иноплеменници же гоними гневом Божиим и страхом одержими суще, и убежа Мамаи в мале дружине в свою землю Татарскую»[229].

Легко заметить, что подробностей почти нет. Ни слова о поединке Пересвета и Челубея. Ни слова о расположении полков и их названиях. Ни слова даже об ударе Засадного полка — эпизоде, ставшем впоследствии классикой исторических повествований о Куликовской битве 1380 года. В сущности, летопись дает сведения лишь о том, что:

битва состоялась близ устья Непрядвы;

битва имела до крайности ожесточенный характер и шла весь день, что очень необычно для столкновений конных войск;

Мамаево воинство бежало, понеся тяжелые потери.

Другая древняя летопись добавляет важное обстоятельство: перед началом генерального сражения Дмитрий Иванович, взяв под команду один Сторожевой полк, нанес удар по сторожевым силам ордынцев, а затем «отъеха в великые полкы»[230].

Более поздние памятники московского летописания обрастают подробностями, отсутствующими в ранних. Вот основные «новшества»: князь Рязанский Олег вступает в пересылку с Мамаем, и вот он уже если и не изменник, то уж точно не друг и не союзник Москвы (и это весьма вероятно); полки Дмитрия Ивановича оцениваются в 150–200 тысяч ратников совокупно (что выглядит крайне сомнительно: таких армий Россия даже при Иване Грозном не выводила в поле); Мамай, оказывается, присылал послов, требуя с Москвы дань как давным-давно при хане Джанибеке (1342–1357 годы), а не по договоренностям, когда-то заключенным Мамаем с Москвой (на такую уступку Дмитрий Иванович, как полагает летописец, был готов пойти, но и тут свидетельство позднее, а потому сомнительное); войска великого князя собирались в Коломне и тамошний владыка епископ Герасим, он же местоблюститель пустующей митрополичьей кафедры, благословил Дмитрия Ивановича «пойти противу нечестивых»; в бою, помимо перечисленных в ранней версии знатных людей, погибли также князь Тарусский Федор и брат его Мстислав (вот это может быть достоверным, поскольку взято, скорее всего, из синодика «убиенных на брани»); сам великий князь сражался в передовой части войска из соображений христианского подвижничества, доспех его весь оказался «бит», сам он получил множество ударов по голове и по плечам, но чужие клинки все же не добрались до его тела (и здесь похоже на прекрасный литературный образ, восходящий к историям библейских царей-воителей, но Бог весть, насколько достоверный; а вот доспех и в самом деле мог пострадать в жаркой битве)[231].

В каждом случае, когда летопись показывает эпизод или нюанс, отсутствовавший в прежнем варианте, более древнем, возникает вопрос: точно ли добавлена информация достоверная, сохранившаяся в каких-либо документах и вставленная в позднюю летопись, или же летописца толкнули на включение «новины» соображения благочестия? Патриотическое чувство? Честолюбивое желание литератора «сделать красивее»? Иной раз трудно разобраться.

Некоторые детали восстанавливаются по сведениям воинских разрядов — памятников русского делопроизводства XV–XVI веков, где названы части полевой армии, выходившей для битв с неприятелем: Большой полк, Передовой полк, полк Правой руки, полк Левой руки, Сторожевой полк, яртоул (разведывательно-дозорный отряд). В летописях подобных терминов нет. Знал ли их XIV век? Можно предполагать, что и тогда этими словами именовали элементы построения великокняжеской армии перед битвой. Но категорически утверждать нельзя, предположение, как уже подчеркивалось выше, уместно лишь с оговоркой: скорее всего, было так или примерно так, но именно скорее всего, а не совершенно точно.

Из очень позднего летописного известия, относящегося уже к тому времени, когда воинские разряды существовали и лексика их получила широкую известность, историки могут даже извлечь список младших воевод Дмитрия Ивановича, как он «разрядил» их по полкам. Ниже список воевод будет представлен, но прежде надо всё же и здесь сделать оговорку: достоверность столь позднего свидетельства — под вопросом. Возможно, в битве участвовали все князья и бояре, попавшие в перечисление (родословные списки вполне могли сохранить их имена, как и родовые предания); но действительно ли они возглавляли те самые силы, те самые «полки», о которых вещает летописец? Недоказуемо. Итак, вот славные полководцы, ходившие тогда под рукой великого князя Дмитрия Ивановича: даже сомневаясь в их статусе полковых воевод, следует отнестись к ним с почтением.

Передовой полк: князья литовско-русские Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, боярин и воевода Микула Васильевич Вельяминов, князь Федор Романович Белозерский. Большой (Государев) полк: сам великий князь Дмитрий Иванович, бояре и воеводы Иван Родионович Квашня, Михаил Иванович Бренко (или Бренок, или Брянко), князь Иван Васильевич Смоленский[232], по косвенным данным в Большом полку возглавлял значительный отряд еще и окольничий Тимофей Васильевич Валуй (или Валуев). Полк Правой руки: князь Андрей Федорович Ростовский, Федор Грунка[233], князь Андрей Федорович Стародубский. Полк Левой руки: князь Василий Васильевич Ярославский, боярин Лев Иванович Морозов, князь Федор Михайлович Моложский. Сторожевой полк: боярин Михаил Иванович Акинфов, князь Семен Константинович Оболенский с братом князем Иваном Тарусским и боярин Андрей Иванович Серкиз (Серкизов). В Засадном полку, как уже говорилось выше, боярин Дмитрий Михайлович Боброк с князем Владимиром Андреевичем Серпуховским, плюс князья Михаил Романович Брянский и Василий Михайлович Кашинский, а также некий «Романович[234] Новосильский»[235].

Иные обстоятельства можно извлечь из литературных источников, но тут приходится действовать с большой осторожностью: достоверность их по целому ряду позиций под вопросом. Первый из литературных источников — также и по информационному богатству — героическая поэма «Задонщина», созданная при сыне Дмитрия Донского, великом князе Василии I Дмитриевиче, а значит, почти по горячим следам битвы. Второй, притом самый обширный памятник средневековой литературы, — «Сказание о Мамаевом побоище». Он появился в первой половине XV столетия[236] и впоследствии многократно переписывался.

Стоит повторить и подчеркнуть: литературное произведение, наполненное художественными образами, не документ и не летопись, точность, достоверность, стремление автора передать всё, как было, — далеко не те. Так что целый ряд эпизодов, которые можно почерпнуть из литературных текстов Куликовского цикла, ставится учеными под сомнение. Но если всё же использовать информацию, почерпнутую из них, то перед мысленным взором возникает драматичное батальное полотно.

Сражение стало противоборством конницы. Пешими отрядами не располагали обе стороны, или, возможно, незначительное количество генуэзской пехоты мог выставить Мамай. Но эти относительно немногочисленные наемники представляли собой грозную силу.

Вот стоят в строю, изготовившись к бою, обе стороны, русская и татарская. Гортанными криками воины дразнят ратников вражеского воинства.

По обычаю того времени, лучшие богатыри бились до начала большой сечи, поднимая боевой дух товарищей. Русские и татарские поединщики померились силой.

С русской стороны выехал Александр Пересвет. Он был уроженцем южнорусского города Любеча, брянским боярином, а затем послушником (то ли уже монахом) Троице-Сергиева монастыря. По преданию, Пересвета и другого послушника-воина Ослябю к Дмитрию Ивановичу направил настоятель этой обители преподобный Сергий Радонежский. До прихода в иноческую обитель Пересвет был известен как «великий ратник», «богатырь крепкий», «весьма смысленный к воинскому делу и наряду». Ученые расходятся во мнении относительно того, принял ли Пересвет к моменту, когда начался поход на Мамая, постриг, стал ли он монахом. В одном источнике он фигурирует как монах, и странно это, поскольку монаху нет места на поле боя, посреди кровопролития; в другом месте Пересвет — боярин, притом он мог быть и митрополичьим боярином, поскольку Церкви служили в ту пору знатные воины, но тогда он ни в коем случае не монах. Казалось бы, очевидно, что Пересвет не успел сделаться чернецом и, скорее всего, отправился из монастыря воевать всё же в звании послушника. А послушнику разить мечом и копьем за веру и Отечество не возбраняется. Но эта очевидность подходит лишь нашему времени. В эпоху русского Средневековья представления о том, что можно и чего нельзя монаху, были гораздо более размытыми. Иноки вели себя свободнее, 100-процентно четкого выполнения монашеских уставов добивались редко, да и не всегда это требовалось. Для XIV столетия, очевидно, звание «инок» и «боярин» не несли между собой противоречия. В поэме «Задонщина» Пересвет назван «бояин-чернец». И никого из людей той эпохи это немыслимое для сегодняшнего дня сочетание не удивляло. Так что… мог монах-богатырь выйти на битву. Особенно в час, когда каждый ратник на счету.

Против Пересвета выехал ордынский батыр Челубей. Всадники помчались навстречу друг другу… Сшиблись! И оба пали мертвыми. Их гибель стала предзнаменованием ожесточенного и кровавого характера грядущей битвы.

Позднее возникнет героическая легенда: якобы Пересвет перед поединком попросил товарищей привязать себя веревками к седлу. Оба конника нашли смерть в сшибке. Ратники с двух враждующих сторон видели, как упал мертвый Челубей, а конь Пересвета понес своего всадника к рядам русских войск. Воинство Дмитрия ликовало. Но когда конь приблизился, воины увидели, что тело Пересвета насквозь пробито обломком копья. Витязь был мертв, и лишь веревки удержали его от падения. Но те, кто не видел этого, продолжали ликовать, веря в победу русского богатыря и будущую победу всей русской рати. Даже мертвым Пересвет победил врага… В действительности ничего подобного не видно ни по одному из источников. Просто: выезд из рядов — бой — смерть. Но разве и без этих фантазий Пересвет не стал истинным героем своего времени?

Повествование о том, что произошло на поле Куликовом дальше, — эмоционально насыщенная, образная реконструкция автора этих строк. Источники строже, суше. Но великое столкновение Руси и Орды, пересказанное ниже в литературном ключе, невозможно русскому человеку подать в полном бесстрастии, если он не лишен сердца, если душа его жива. Так пусть же звенит в мелодии битвы живая медь немеркнущей славы наших предков!

С ордынской стороны прозвучала команда к бою.

Серебряные ряды латной итальянской пехоты, укрывшейся за высокими щитами, идеально держали строй. Они медленно надвигались, действуя, словно единая машина. Справа и слева от них, а еще в тылу, в глубоком резерве, готовились к атаке клубящиеся массы ордынской конницы.

Стрелы зашипели над Передовым полком. Ливень железных жал бил в щиты, шлемы, вонзался в незащищенную плоть. Полк стоял. Приказа наступать не было.

Русские лучники послали на врага ответный дождь из стрел. Падали вражеские всадники. Ложились наземь итальянские пешцы, проклиная далекую негостеприимную землю, куда их забросила злая судьба.

Вражеская конница попробовала обойти Передовой полк с флангов.

Князь Дмитрий Иванович отдал короткий приказ. Дружинник, стоящий рядом с ним, дважды поднес к губам трубу, подавая условный сигнал. От Большого полка отделилось два малых отряда. Они ударили навстречу неприятельской коннице, обходившей Передовой полк. Пыль поднялась в месте стычки. Когда она улеглась, князь увидел спины отступавших ордынцев.

Хуже обстояли дела в самом центре. Итальянцы в тяжелых доспехах, с длинными пиками, медленно теснили русскую кавалерию. Воевода Передового полка распорядился отступить, а потом повел своих ратников в последнюю атаку. Боевой порядок исчез, на его месте шла хаотичная резня. Итальянцы и русские бились лицом к лицу. Никто не отступал. Военачальники дрались наравне с рядовыми бойцами.

Бояре тревожно вглядывались в побоище. Один из них подошел к Дмитрию Ивановичу: «Не надо ли помочь нашим?» Тот не ответил. Князь видел битву иначе, не так, как его воеводы. Он вел сложную игру, где не было места для торопливых решений.

Итальянцы полегли все до одного на черной земле Подонья. От Передового полка осталась горсть людей. Она успела встать среди трупов своих и чужих бойцов в подобие боевого строя.

Минуло несколько мгновений. Вновь железный дождь обрушился на головы русских дружинников. Только на сей раз били лучшие стрелки Орды, сила и гордость Мамая. Несколько оставшихся русских лучников отвечали тремя стрелами на сотню вражеских… Ратники Передового полка стояли и умирали. Тогда на последних воинов полка двинулась стена конных татар. Дмитрий Иванович медленно перекрестился, призывая Бога на помощь. Несколько мгновений, и всё кончено. Редкий строй русских дружинников потонул в лаве вражеской кавалерии. Но смерть их не была напрасной. Сопротивление остатков Передового полка задержало титанический вал ордынской конницы.

Вторая стена русских бойцов ожидала врага. Лучники дали залп. Покатились тела степных батыров…Тяжелая русская конница двигалась медленнее татарской легкой. Зато била сильнее. Дмитрий Иванович поднял обе руки вверх. Это значило: атака!

Кованая рать московская медленно набирала ход. Ордынцы уже не успели отвернуть, рассыпаться, встретить русских тучей стрел. Им оставалось только одно: встречный бой.

Две стены конников встретились в середине поля. Чудовищный удар! Затрещали копья. Гортанные крики смешались с лошадиным ржанием. Сотни людей в один миг вылетели из седел, чтобы погибнуть под копытами коней.

Ударив копьями, дружинники бросили их, ибо не было времени и возможности выдергивать копья из вражеских тел. Ратники Дмитрия Ивановича взялись за мечи, топоры и палицы. Князь, словно простой ратник, мерно работал любимым оружием: боевым молотом-клевцом. Тяжелый металлический «клюв» раз за разом входил во вражеские черепа.

Татары не выдержали натиска. Ордынские всадники поворотили коней. Крики ужаса послышались из их гущи. Враг беспорядочно отступал, тысячами спин принимая удары русского оружия. И тут бы скакать, рубить, кромсать в ярости чужих воинов… Но русская конница неожиданно для татар остановилась. Послышались грозные крики младших военачальников, обращенные к тем, кто увлекся преследованием: «А ну назад! А ну в строй!»

Великий князь велел унять самых резвых. Как никто другой он понимал: дружинникам Большого полка требовалось беречь силы. Не столь уж много привел их великий князь на поле Куликово. Да и конь под окольчуженным всадником не может вечно носиться по полю, не зная усталости. Час-другой боя, и конь захрипит в смертельной тоске, упадет без сил, околеет.

Дмитрий Иванович медленно отводил своих людей на прежнюю позицию. Слева и справа от него точно так же возвращались после атаки два соседних полка. Рядом с князем плыл над головами дружинников красный стяг с золотым изображением Христа — главное знамя войска.

Мамай наблюдал за ходом битвы с холма, где слуги поставили шатер из драгоценной ткани. Русская стена вновь стояла несокрушимо. Мамай ждал, что ратники Москвы увлекутся погоней, да и пропустят удар наотмашь свежими силами. А те сохранили строй, побив его людей, но не потеряв порядка.

Что ему оставалось? Изрыгать проклятия и следовать плану битвы, который навязал князь Московский. Резерв Мамая понесся на Большой полк, полки Левой и Правой руки, чтобы тяжким напором своим сломить сопротивление русских. Продолжилась битва на взаимное истощение… Ордынцы и их союзники таранят три русских полка, вкладывая в прямые удары колоссальную мощь. Под их натиском ряд за рядом гибнут русские дружинники.

Дмитрий Иванович выдерживает оборону. Он ждет переломного момента, который пока еще не наступил. Время от времени князь бросает своих воинов в короткие контратаки. Самых измотанных боем ратников отводят в задние ряды, на смену им приходят те, кто свеж и полон сил. Некоторые умирают от усталости, не покинув места среди боевых товарищей. Ордынцы то отступают, то накатывают вновь, как волны в бушующем море.

Для двух полководцев подобное столновение — война нервов. Победить должен был тот, кто сбережет последний резерв для решающей схватки. Великий князь Московский получает донесения о страшных потерях, но главную силу свою не торопится бросать в бой.

Русская линия едва держалась. Сам Дмитрий Иванович то и дело снимал шлем, чтобы утереть пот. Ему подвели третьего коня. Одного убила татарская стрела, другой уже едва таскал ноги. Щит тоже пришлось поменять: от копейного удара он дал глубокую трещину.

Героическая поэма «Задонщина» передает преддверие битвы и ее апогей в красочных образах. Тут больше удали молодецкой, нежели страшного напряжения боя, который хорошо виден по летописи. Прежде боя великий князь разговаривает со своими людьми, и речь его, обращенная к воинникам, укрепляет в них стремление одолеть. А потом наступает время великого испытания, но такого, что ратные люди не о смерти думают, а о чести и славе своей: «Сказал князь великий Дмитрий Иванович своим боярам: „Братья, бояре и воеводы и дети боярские! Тут вам не ваши московские сладкие меды и великие места. Добывайте на поле брани себе места и женам своим. Тут, братья, старый должен помолодеть, а молодой чести добыть“. И воскликнул князь великий Дмитрий Иванович: „Господи Боже мой, на Тебя уповаю, да не будет на мне позора вовеки, да не посмеются надо мной враги мои!“ И помолился он Богу и Пречистой Его Матери и всем святым, и прослезился горько, и утер слезы. И тогда как соколы стремглав полетели на быстрый Дон. То не соколы полетели: поскакал князь великий Дмитрий Иванович за Дон со своими полками, со всеми воинами. И говорит: „Брат князь Владимир Андреевич, тут, брат, изопьем медовые чары круговые, нападем, брат, своими сильными полками на рать татар поганых“. Тогда начал князь великий наступать. Гремят мечи булатные о шлемы… Прикрыли поганые головы свои руками; дрогнул враг. Ветер ревет в стягах великого князя Дмитрия Ивановича, бегут поганые, а русские сыновья широкие поля кликом огородили и золочеными доспехами осветили!»

Солнце миновало зенит. Стояла страшная, удушающая жара. Обе армии смертельно устали. Те, кто час назад был полон сил, ныне валялись на земле, тяжело дыша и с тоской ожидая новой сшибки.

Мамай был недоволен ходом боя. Его железные тумены не имели пространства для маневра. Лучники бьют по русским дружинам, не переставая, но в ответ на татар льется такой же злой смертоносный дождь. Русские научились бить из лука столь же метко, как и сами татары. Трупы отборных бойцов разбросаны по всему полю. А враг по-прежнему стоит несокрушимо. Кажется: вот-вот русские побегут. Нажать еще немного, еще чуть-чуть, послать людей в решающую атаку, и дружинники Москвы покажут спины. Ордынцы бросаются в бой вновь и вновь, но успеха нет.

Вдруг Мамай замечает: левое крыло Дмитрия поредело больше прочих. Там — прореха. Там — слабость. Русские сомкнули ряды, но слишком мало их осталось. Между тамошним полком и Большим, срединным, возникла брешь. Значит, вот он, ключ к победе. Значит, вот куда следует ударить. Центр пускай стоит, как стоял, с ним трудно сладить. Но если раздавить крыло, потом можно будет развернуться и ударить в тыл Дмитрию. На миг полководец заколебался: не завлекает ли его враг в ловушку? Но потом отбросил сомнения. Орда всегда била Русь! Орда всегда ломала горсть постоянно сварящихся между собой князей единой несокрушимой мощью. Отчего сейчас должно быть иначе? Надо лишь вложить всю оставшуюся силу в новый натиск, и неприятель обратится в бегство. Рабы! Разве могут они справиться с воинами великой степи?

Мамай зовет к себе мурзу, возглавляющего его личную гвардию — лучших из лучших. Степных львов, беспощадных волков. Ордынский командующий указывает ему рукой направление атаки. Тот молча кивает.

Здесь решится судьба сражения…

Дмитрий Иванович устало вглядывается в расположение ордынских войск. Враг изнемог. Не дай Бог, откажется от сечи и отступит в степь. Тогда замысел князя окажется сорванным. Князь, закрыв глаза, молится: «Господи, помоги нам! Сделай так, чтобы все потери православного воинства не были напрасными!»

Нет, Мамай не отступит. Не может отступить. Он слишком много поставил на эту битву. Дмитрий Иванович скоро убеждается в своей правоте: опять катится на истерзанный русский строй ордынское море. Только стрелы уже не летят: два часа прошло с начала сражения, колчаны опустели.

Но что это? Совсем немного татар идет на русских и литовских витязей, стоящих в середине и на правом крыле. Они лишь отвлекают главные силы. Зато на полк Левой руки надвигается грозная туча. И на челе ее — отряд всадников на огромных могучих конях, в дорогих доспехах, с тяжелыми щитами персидской работы.

Дмитрий Иванович поворачивается к боярам и говорит: «Теперь я доволен. Ордынский волк идет в западню, которую мы ему подготовили!» Полбитвы минуло. Лишь теперь замысел князя раскрывается во всей полноте. Вот только бояре смотрят на князя тревожно. Да, всё идет так, как они и хотели. Но слишком много воинов погибло. Выдержат ли оставшиеся этот последний, страшный удар Мамая?

Ордынцы с боевым кличем «Алла!» налетают на полк Левой руки, скачущий им навстречу. С ужасающим грохотом сталкиваются две силы. Дружинники, давно потерявшие копья, жестоко секутся на мечах. Скоро татары опрокидывают их и гонят, поражая одного за другим. Гибнет полковой воевода — боярин Тимофей Валуев.

Полка Левой руки больше нет. Он исчез так же, как исчез Передовой. Но Большой полк все еще силен. Дмитрий Иванович криками созывает бояр: «Берите всех, кого можете, и за мной!» За князем устремляются его вельможи, а с ними — дружинники из задних рядов Большого полка.

Ордынцы поворачивают в тыл главным силам русских. Кажется, их уже никто не сумеет остановить! Но неожиданно малый отрядец великого князя набрасывается на них. Взметывается железный смерч сабель, мечей, топоров.

Дмитрий Иванович въезжает в ряды татар, наносит один удар, другой… И тут вражеский батыр палицей сбивает его с коня. Князь пробует подняться, но ордынская палица обрушивается ему прямо на шлем. Будто целая гора падает на темя… В глазах меркнет свет. В то же мгновение дружинник, следовавший за Дмитрием Ивановичем, падает с разрубленной головой. Он роняет великокняжеский стяг. Лошади топчут русское знамя.

Боброк-Волынец и князь Владимир Серпуховской могли вступить в бой намного раньше. Московский государь дал им право действовать по собственному разумению. Дмитрий Иванович не мог послать гонца столь далеко, поэтому воеводы должны были самостоятельно решить, когда настанет время для удара.

Теперь это время пришло.

Они едва не опоздали. Ордынцы уже почуяли вкус победы. Вдруг из-за леса появилась свежая русская сила — тысяча дружинников на добрых конях! Они бьют из самой лучшей позиции — в спину противнику, который уверился в победе и уже не ждет отпора. «Ру-у-у-у-у-сь!» — рокочет тысяча бойцов как один человек.

Ордынцы поворачивают коней, мечутся, жала русских копий беспощадно бьют в их тела. Лязгают мечи, выходя из ножен. Хоровод сверкающей стали кружится в дикой пляске над степными львами Мамая, вдруг оробевшими.

Неожиданная контратака приводит Мамаевы полчища в состояние паники. Так иногда случается: только что воинство, наполненное боевым гневом, уверенно стремилось к победе, и вдруг дух отлетел. Ужас охватывает даже тех, кто еще мог бы сопротивляться. Храбрецы мешаются в одну воющую толпу с жалкими трусами и заражаются от них страхом. Все бегут, бегут, не разбирая дороги. Все гонят коней, помня только об одном: задержись, и между лопаток тебе войдет холодная сталь. Паника, словно лесной пожар, — губит всех без разбора. Ордынцы уносятся с поля боя, бросая скот, доспехи и обоз. Русские отряды гонят их и рассеивают.

Мамай со срамом бежал в окружении свиты, теряя армию и свою необъятную власть…

Всё здание терпеливо выстраиваемой татарской мощи рушится в одночасье.

«Сказание о Мамаевом побоище» в подробностях рассказывает об этом переломном моменте битвы. Вот слова из него, наполненные торжеством: «Поганые… стали одолевать, а христианские полки поредели — уже мало христиан, а все поганые. Увидев же такую погибель русских сынов, князь Владимир Андреевич не смог сдержаться и сказал Дмитрию Волынцу: „Так какая же польза в стоянии нашем? какой успех у нас будет? кому нам пособлять? Уже наши князья и бояре, все русские сыны, жестоко погибают от поганых, будто трава клонится!“ И ответил Дмитрий: „Беда, княже, велика, но еще не пришел наш час: начинающий раньше времени вред себе принесет; ибо колосья пшеничные подавляются, а сорняки растут и буйствуют над благорожденными. Так что немного потерпим до времени удобного и в тот час воздадим по заслугам противникам нашим. Ныне только повели каждому воину Богу молиться прилежно и призывать святых на помощь, и с этих пор снизойдет благодать Божья и помощь христианам“. И князь Владимир Андреевич, воздев руки к небу, прослезился горько и сказал: „Боже, Отец наш, сотворивший небо и землю, помоги народу христианскому! Не допусти, Господи, радоваться врагам нашим над нами, мало накажи и много помилуй, ибо милосердие твое бесконечно!“ Сыны же русские в его полку горько плакали, видя друзей своих, поражаемых погаными, непрестанно порывались в бой, словно званые на свадьбу сладкого вина испить. Но Волынец запретил им это, говоря: „Подождите немного, буйные сыны русские, наступит ваше время, когда вы утешитесь, ибо есть вам с кем повеселиться!“ И вот наступил восьмой час дня, когда ветер южный потянул из-за спины нам, и воскликнул Волынец голосом громким: „Княже Владимир, наше время настало и час удобный пришел!“ — и прибавил: „Братья моя, друзья, смелее: сила Святого Духа помогает нам!“

Соратники же друзья выскочили из дубравы зеленой, словно соколы испытанные сорвались с золотых колодок, бросились на бескрайние стада откормленные, на ту великую силу татарскую; а стяги их направлены твердым воеводою Дмитрием Волынцем: и были они, словно Давидовы отроки, у которых сердца будто львиные, точно лютые волки на овечьи стада напали и стали поганых татар сечь немилосердно.

Поганые же половцы[237] увидели свою погибель, закричали на своем языке, говоря: „Увы нам, Русь снова перехитрила: младшие с нами бились, а лучшие все сохранились!“ И повернули поганые, и показали спины, и побежали. Сыны же русские, силою Святого Духа и помощью святых мучеников Бориса и Глеба, разгоняя, рубили их, точно лес вырубали — будто трава под косой ложится за русскими сынами под конские копыта. Поганые же на бегу кричали, говоря: „Увы нам, чтимый нами царь Мамай! Вознесся ты высоко — и в ад сошел ты!“ И многие раненые наши, и те помогали, рубя поганых без милости: один русский сто поганых гонит.

Безбожный же царь Мамай, увидев свою погибель, стал призывать богов своих… и великого своего пособника Магомета. И не было ему помощи от них, ибо сила Святого Духа, точно огонь, сжигает их.

И Мамай, увидев новых воинов, что, будто лютые звери, скакали и разрывали врагов, как овечье стадо, сказал своим: „Бежим, ибо ничего доброго нам не дождаться, так хотя бы головы свои унесем!“ И тотчас побежал поганый Мамай с четырьмя мужами в излучину моря, скрежеща зубами своими, плача горько, говоря: „Уже нам, братья, в земле своей не бывать, а жен своих не ласкать, а детей своих не видать, ласкать нам сырую землю, целовать нам зеленую мураву, и с дружиной своей уже нам не видеться, ни с князьями, ни с боярами!“ И многие погнались за ними и не догнали, потому что кони их утомились, а у Мамая свежи кони его, и ушел он от погони».

Недолго ему осталось жить: скоро беспощадный враг доберется до него. Но судьба и смерть Мамая более не касались Русской земли. Для нее Мамай исчез в тот миг, когда войско его побежало. Ордынский полководец набрал новое войско, схватился с законным правителем, человеком «царской» крови Тохтамышем, и потерпел поражение. Воины Тохтамыша, схватив его в Крыму, без жалости прикончили.

Рассказ о бесславном разгроме Мамая завершается в героической поэме «Задонщина» такими словами: «Тогда князь великий Дмитрий Иванович и брат его, князь Владимир Андреевич, полки поганых вспять поворотили и начали их бить и сечь жестоко, тоску на них наводя. И князья их с коней низвергнуты, и трупами татарскими поля усеяны, а реки кровью их потекли. Тут поганые рассыпались в смятении и побежали непроторенными дорогами в Лукоморье, скрежещут они зубами своими, раздирают лица свои, так причитая: „Уже нам, братья, в земле своей не бывать, и детей своих не видать, и жен своих не ласкать, а ласкать нам сырую землю и целовать зеленую мураву, а в Русь ратью нам не хаживать и даней нам у русских князей не испрашивать“. Застонала земля татарская, бедами и горем наполнившаяся; пропала охота у царей и князей их на Русскую землю ходить. Уже нет веселья в Орде. Вот уже сыны русские захватили татарские наряды, и доспехи, и коней, и волов, и верблюдов, и вина… и убранства дорогие, тонкие ткани и шелка везут женам своим. И вот уже русские красавицы забряцали татарским золотом. Уже всюду на Русской земле веселье и ликованье. Вознеслась слава русская над хулой поганых».

…Беспамятство уходит медленно. Вечернее солнце бьет в глаза. Лица бояр и дружинников видны как будто сквозь пелену. Звуки приглушены. И вдруг цвета и звуки разом возвращаются. Князь пробует подняться на ноги, к нему со всех сторон протягивают руки, чтобы помочь.

Дмитрия Ивановича нашли под грудой тел, оглушенного, но живого. Рядом с ним лежали верные дружинники, своими телами закрывшие князя от чужих мечей. Поодаль валялся ордынский батыр со смертельной раной в животе — так и не нанес он последнего удара князю. Лег на смертный сон, выронив свою палицу.

К вечеру княжеские дружины собрались в один кулак, один полк и «встали на костях» — как говаривали в ту пору. Дорогой ценой они добыли победу. Многих пришлось похоронить. Дмитрий Иванович горестно принимает доклад о потерях. Погибли два Белозерских князя — Федор Романович и сын его Иван Федорович, а также девять больших бояр московских[238]. Поздняя летопись, как уже говорилось выше, добавляет в этот список имена князя Тарусского Федора и брата его Мстислава. Если принять на веру позднее летописное известие, где говорится, кто из бояр к какому полку был приписан как военачальник, то станет видно: тяжелее всего пострадали Сторожевой и Передовой полки, очевидно, принявшие первый, самый губительный удар Мамая[239]; есть потери воевод в Большом полку и в полку Левой руки; меньше всего досталось полку Правой руки и Засадному: там командный состав не понес потерь или же имел минимальный урон среди военачальников. И огромное число простых ратников сложили головы на поле Куликовом или получили тяжкие раны.

Современный специалист в области военной истории А. Н. Кирпичников резюмировал причины победы и элементы превосходства русского военного дела времен великого князя Дмитрий Ивановича: «Война 1380 г. основывалась на применении русскими наступательной стратегии, связанной с последовательным упреждением действий противника, и концентрировании сил на главном направлении удара для завязки генерального сражения. Такой подход к военным операциям был новостью XIV в., он опрокидывал укоренившиеся представления о военной слабости „русского улуса“, его безысходной подчиненности Золотой Орде. Доктрина извечного военного превосходства монголо-татар над их соседями исповедовалась и Мамаем. В результате ордынское командование допустило недооценку боеспособности и мобильности русских сил, что повлекло серию роковых просчетов и ошибок. Ордынцам было навязано тактически невыгодное для них место сражения. В отношении службы охранения, разведки, выделения общего и частного резервов русские превзошли своего противника». Оценка точная: да, не только объединение русских сил для отпора Мамаю, но и активный, атакующий, рассчитанный на упреждение стиль военных действий надо ставить в заслугу Дмитрию Ивановичу. Другой историк, Н. С. Борисов, отметил: «Как полководец Дмитрий едва ли превосходил таких несгибаемых и предприимчивых бойцов, как Михаил Тверской и Олег Рязанский. Но на весах славы его победа на Куликовом поле перевесила все их успехи»[240].

Сам великий князь лично участвовал в сече и, по одним данным, остался цел, только, как говорилось выше, доспех его был сильно измят вражескими ударами, а по другим, менее достоверным, получил ранения. Впоследствии за Дмитрием Ивановичем закрепилось почетное прозвище Донской — в честь битвы на Куликовом поле, где он был предводителем православного воинства.

Когда дружины двинулись назад, по домам, раненых везли в обозе, стараясь поставить на ноги. Но выжили не все. Многие добрались до Москвы уже бездыханными. Их великий князь приказал с почестями похоронить в том месте, где ныне стоит храм Всех Святых «на Кулишках». Более того, судя по русским источникам, те, кто добирался до родных мест по владениям Рязанского князя Олега, были схвачены, ограблены и отпущены восвояси чуть ли не нагими. А те, кто шел домой вдоль литовского рубежа, судя по немецким источникам, оказались под ударом литвинов, нападавших, убивавших и отнимавших воинскую добычу. Скорее всего, пострадавшим от литвинов оказался отряд новгородских союзников Дмитрия Ивановича.

И всё же Москва праздновала победу. Матерого волка затравила русская рать на Донской земле! Праздничный колокольный звон несся над церквями и палатами. Имя государя произносили восторженно. Старики с удивлением говорили друг другу: «Значит, можем бить Орду», — ведь такого не знала их молодость…

О последствиях битвы на поле Куликовом Н. М. Карамзин написал с необыкновенной красотой и в то же время точностью: «Для чего Димитрий не хотел воспользоваться победою, гнать Мамая до берегов Ахтубы и разрушить гнездо тиранства? Не будем обвинять великого князя в оплошности. Татары бежали, однако ж все еще сильные числом, и могли в волжских улусах собрать полки новые; надлежало идти вслед за ними с войском многолюдным: каким образом продовольствовать оное в степях и пустынях? Народу кочующему нужна только паства для скота его, а Россияне долженствовали бы везти хлеб с собою, видя впереди глубокую осень и зиму, имея лошадей, не приученных питаться одною иссохшею травою. Множество раненых требовало призрения, и победители чувствовали нужду в отдохновении. Думая, что Мамай никогда уже не дерзнет восстать на Россию, Димитрий не хотел без крайней необходимости подвергать судьбу Государства дальнейшим опасностям войны и, в надежде заслужить счастье умеренностью, возвратился в столицу. Шествие его от поля Куликова до врат кремлевских было торжеством непрерывным. Везде народ встречал победителя с веселием, любовью и благодарностью; везде гремела хвала Богу и Государю. Народ смотрел на Димитрия как на Ангела-хранителя, ознаменованного печатью Небесного благоволения. Сие блаженное время казалось истинным очарованием для добрых россиян».

Численность и потери сил, противоборствовавших на поле Куликовом

Численность русских и ордынских войск на Куликовом поле неизвестна даже приблизительно, так же как неизвестны и цифры потерь с обеих сторон. Более того, даже самые изощренные методики подсчета не позволяют с твердой уверенностью назвать ни количество участников битвы, ни число потерь. Но, судя по количеству погибших тогда аристократов — князей и бояр, — битва отличалась необыкновенным ожесточением, и победа в ней стоила дорого.

В трудах разных ученых озвучиваются цифры, отличающиеся друг от друга кардинально. Сколько бойцов вышло от Руси на поле Куликово? Вот ответы, принадлежащие отечественным исследователям: 300 тысяч, 150 тысяч, 100 тысяч, 40–50 тысяч, 36 тысяч, 10–12 тысяч, 5–10 тысяч и даже 3–10 тысяч в сумме с обеих сторон[241]…

Правда же состоит в том, что ни одна из этих цифр не опирается на сколько-нибудь серьезное обоснование по данным источников. Летописи приводят колоссальные, безусловно завышенные цифры, выходящие далеко за 100 тысяч бойцов. Но даже единое Московское государство XVI века, обладавшее гораздо более серьезным боевым потенциалом, чем Северо-Восточная Русь времен Дмитрия Донского, никогда не выводило в поле столь значительный контингент боевых сил. Когда же речь заходит о том, что на поле Куликовом сражалось всего-то по нескольку тысяч воинов с каждой стороны и в доказательство приводятся цифры «мобилизационных возможностей» Руси, ее демографических характеристик, килограммов фуража, потребного для средневековой татарской и русской кавалерии, то это может произвести неотразимое, сенсационное впечатление на умы… если только не принимать во внимание, что все эти цифры взяты из документов, составленных на несколько веков позднее, или просто носят гипотетически-гадательный характер. Иными словами, государственного делопроизводства, по документам которого хотя бы в самом грубом приближении было известно, сколько ратников могло выставить то или иное княжество в поле в XIV веке, просто нет. Не надо себя обманывать: при подобных гадательных методах исследования можно ткнуть в любую цифру между 5 и 50 тысячами, и она теоретически будет подходить для оценки численности полков Дмитрия Донского.

Что же касается воинства Мамая, то там подсчеты будут носить еще более произвольный характер: от 5 до 150 тысяч человек, иногда больше — у тех историков, кто в наибольшей мере склонен дружить с литературой фэнтези. Наиболее адекватные соображения о численности полевого соединения, выставленного Мамаем против Дмитрия Ивановича, привел, основываясь на оценке мобилизационных возможностей Мамаевой орды, Ю. В. Селезнев — 20–30 тысяч всадников[242]. По его мнению, великий князь Московский вывел в поле примерно столько же ратников — до 30 тысяч (опять-таки, исходя из мобилизационных возможностей Владимирской Руси). Правда, методика подсчетов Ю. В. Селезнева также носит очень и очень приблизительный характер…

Можно с уверенностью говорить лишь об одном: постепенно происходит сближение мнений исследователей, отбрасывающих наиболее фантастические цифры — как самые огромные, так и самые незначительные. Сражение на поле Куликовом не вселенская сеча, чуть ли не репетиция Армагеддона, но и не стычка небольших конных отрядов. В настоящее время большинство специалистов высказываются в пользу численности от 10 до 40 тысяч воинов с каждой стороны.

Своего рода «сумму мнений» на сей счет недавно представил историк В. В. Пенской[243]. Учитывая мнения коллег и опираясь на внимательное прочтение источников, ученый делает вывод: «Полки Дмитрия Ивановича на Куликовом поле насчитывали порядка 10–12 тыс. конных воинов». Что же касается теоретического максимума, в принципе, по мнению исследователя, недостижимого и неправдоподобного, то он составляет 17 500 бойцов. На данный момент это самое обоснованное и, можно сказать, самое современное мнение изо всех, которые можно отнести к сфере подлинной науки.

В. В. Пенской опирается в своих рассуждениях на два факта: во-первых, великий князь Дмитрий Иванович повел в бой одних лишь профессионалов, то есть дружинную конницу, а народное ополчение, которое единственно и могло придать русскому воинству характер громады, не созывалось; во-вторых, княжеские дворы того времени состояли из относительно небольших контингентов таких вот профессионалов войны: приблизительно от 200 до 500 конных ратников или, может быть, «несколько больше», но не тысячи и тем более не десятки тысяч.

С первым вполне можно согласиться. Разумеется, с детства в представление русского человека о битве на поле Куликовом входит живописное полотно А. П. Бубнова «Утро на поле Куликовом», созданное в 1947 году. Полки стоят, ожидая нападения Мамая, и конных воинов — меньшинство, да их просто мало. Бо́льшую часть воинства составляет «простой народ»: стоящие беспорядочной толпой мужики-крестьяне, которым выдали кольчуги, шлемы, щиты, копья, и то не всем, кто-то — в обычной одежде и шапке, кто-то — простоволосый, кому-то из оружия достался лишь плотницкий топор… Они-то и вынесут на своем хребте основную тяжесть сражения! Но картина Бубнова, наполненная духом подлинного, неказенного патриотизма, в большей степени рассказывает о недавно закончившейся Великой Отечественной войне, чем о вооруженной борьбе с ордынцами. По всей видимости, полки Дмитрия Донского выглядели совершенно иначе: стройные ряды тяжеловооруженной дружинной кавалерии, дорогие, посверкивающие на солнце доспехи бояр, блещущие золотой отделкой шлемы князей, лес пик, и лишь где-то на периферии — небольшие отряды разномастно вооруженных добровольцев, обозники, холопы, присматривающие за имуществом знатных воинов. Стоит задуматься о суровой действительности войн того времени. И дело не только в том, что сбор военных сил для большого похода требует высокой скорости мобилизации, что несовместимо с самим понятием «ополчение». И подавно не в том, что двигались полки Дмитрия Ивановича навстречу врагу быстро (есть данные по маршруту и срокам перемещения из одного пункта в другой), а потому крайне сомнительно, чтобы (исходя из этих данных) слабо организованная толпа крестьян и городских ремесленников успевала бы с высокой скоростью проходить столь большие расстояния. Да если бы крестьяне ярославские или белозерские отправились на поле Куликово своим ходом, они на столь длинных переходах просто полегли бы еще до битвы — от чудовищного утомления! Но не в том, повторюсь, дело. А суть вот в чем: если сравнивать с современной армией, то дружинники — это спецназ, десантники, морпехи, то есть бойцы спецподразделений, одним словом, профессионалы, а ополченцы-крестьяне — необученные призывники. Они могут быть сколь угодно храбрыми, но их просто положат из луков, перережут или, как тогда говаривали, «иссекут» люди, которые получили навыки пользования холодным оружием. Зачем бы русским князьям потребовалось отдавать своих крестьян татарам на безжалостное массовое истребление? Зачем им было отправлять мирных, беспомощных на войне людей на верную смерть? Кому могла прийти в голову мысль превратить обычных работников, в жизни не бравших в руки меч, в высокую траву под кровавыми косами ордынских косцов? Дикая, немыслимая идея — совершить грандиозное жертвоприношение собственного народа! Крайне маловероятно, что она могла зародиться в умах князей и бояр русских, которых с детства учили воевать и управлять людьми. Это ведь не правители и парламентарии XX века, это ведь тоже своего рода профессионалы, а именно профессионалы власти. Так что… да: на русской стороне — одна конница. Правы Пенской и несколько других историков, отстаивающих эту позицию. Никакого «простого народа». Нация русская разделена была в ту пору на три неравные части: одни трудятся, другие сражаются, защищая их от врага, а третьи молятся за тружеников и воинов. Разделение имело самый жесткий характер, и с течением времени оно лишь укреплялось.

Со вторым утверждением (о незначительной численности дружин) сложнее: современные представления о размере княжеских дворов XIV века сами по себе — сплошные гипотезы. Данные источников скудны по этому вопросу настолько, что впору вспомнить народное выражение «кот наплакал». И тот недлинный ряд цифири, которую приводит В. В. Пенской, маловат для сколько-нибудь серьезных обобщений.

Так могло ли быть русское войско больше, чем определил В. В. Пенской? Думается, могло. Во-первых, за счет так называемых «охотников». То есть людей, добровольно вызывающихся идти на войну — за славой и добычей. Они дополняли собой княжеские дворы и, возможно, существенно дополняли. Во-вторых, и княжеские дворы, теоретически, могли быть крупнее — не на порядок, нет, принципиально уровень численности русской рати определен правильно, — но всё же несколько крупнее. Впрочем, по данному пункту отличие вряд ли велико.

В «Сказании о Мамаевом побоище» подробно рассказывается, как производился подсчет потерь на поле боя: «И поехал [великий князь] с братом своим и с оставшимися князьями и воеводами по месту битвы, восклицая от боли сердца своего и слезами обливаясь, и так сказал: „Братья, русские сыны, князья, и бояре, и воеводы, и слуги боярские! Судил вам Господь Бог такою смертью умереть. Положили вы головы свои за святые церкви и за православное христианство“. И немного погодя подъехал к месту, на котором лежали убитые вместе князья белозерские: настолько твердо бились, что один за другого погибли. Тут же поблизости лежал убитый Михаил Васильевич; став же над ними, любезными воеводами, князь великий начал плакать и говорить: „Братья мои князья, сыны русские, если имеете смелость пред Богом, помолитесь за нас, чтобы вместе с вами нам у Господа Бога быть, — ибо знаю, что послушает вас Бог!“ И дальше поехал, и нашел своего наперсника Михаила Андреевича Бренка, а около него лежит стойкий страж Семен Мелик, поблизости от них Тимофей Волуевич убитый. Став же над ними, князь великий прослезился и сказал: „Брат мой возлюбленный, из-за сходства со мною убит ты. Какой же раб так может господину служить, как этот, ради меня сам на смерть добровольно грядущий! Воистину древнему Авису подобен, который был в войске Дария Персидского и так же, как ты, поступил“. Так как лежал тут и Мелик, сказал князь над ним: „Стойкий мой страж, крепко охраняем был я твоею стражею“. Приехал и на другое место, увидел Пересвета-монаха, а перед ним лежит поганый печенег, злой татарин, будто гора, и тут же вблизи лежит знаменитый богатырь Григорий Капустин. Повернулся князь великий к своим и сказал: „Видите, братья, зачинателя своего, ибо этот Александр Пересвет, пособник наш, благословенный игуменом Сергием, и победил великого, сильного, злого татарина, от которого испили бы многие люди смертную чашу“. И отъехав на новое место, повелел он трубить в сборные трубы, созывать людей. Храбрые же витязи, достаточно испытав оружие свое над погаными татарами, со всех сторон бредут на трубный звук. Шли весело, ликуя, песни пели: те пели богородичные, другие — мученические, иные же — псалмы, — все христианские песни. Каждый воин идет, радуясь, на звук трубы. Когда же собрались все люди, князь великий стал посреди них, плача и радуясь: об убитых плачет, а о здравых радуется. Говорил же: „Братья мои, князья русские, и бояре поместные, и служилые люди всей земли! Подобает вам так служить, а мне — по достоинству восхвалить вас. Если же сбережет меня Господь и буду на своем престоле, на великом княжении в граде Москве, тогда по достоинству одарю вас. Теперь же вот что сделаем: каждый ближнего своего похороним, чтобы не попали зверям на съедение тела христианские“. Стоял князь великий за Доном на поле боя восемь дней, пока не отделили христиан от нечестивых. Тела христиан в землю погребли, нечестивых тела брошены были зверям и птицам на растерзание. И сказал князь великий Дмитрий Иванович: „Сосчитайте, братья, скольких воевод нет, скольких служилых людей“. Говорит боярин московский, именем Михаил Александрович, а был он в полку у Микулы у Васильевича, счетчик был гораздый: „Нет у нас, государь, сорока бояр московских, да двенадцати князей белозерских, да тринадцати бояр-посадников новгородских, да пятидесяти бояр Новгорода Нижнего, да сорока бояр серпуховских, да двадцати бояр переяславских, да двадцати пяти бояр костромских, да тридцати пяти бояр владимирских, да пятидесяти бояр суздальских, да сорока бояр муромских, да тридцати трех бояр ростовских, да двадцати бояр дмитровских, да семидесяти бояр можайских, да шестидесяти бояр звенигородских, да пятнадцати бояр угличских, да двадцати бояр галичских, а младшим дружинникам и счета нет; но только знаем: погибло у нас дружины всей двести пятьдесят тысяч и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч“. И сказал князь великий: „Слава тебе, высший Творец, Царь Небесный, милостивый Спас, что помиловал нас, грешных, не отдал в руки врагов наших, поганых сыроядцев. А вам, братья, князья, и бояре, и воеводы, и младшая дружина, русские сыны, суждено место между Доном и Непрядвой, на поле Куликове, на речке Непрядве. Положили вы головы свои за землю Русскую, за веру христианскую. Простите меня, братья, и благословите в сей жизни и в будущей!“ И плакал долгое время, и сказал князьям и воеводам своим: „Поедем, братья, в свою землю Залесскую, к славному граду Москве, вернемся в свои вотчины и дедины: чести мы себе добыли и славного имени!“».

Конечно, приходится вновь напомнить: это литературный памятник, то есть та разновидность исторического источника, в которой точность фактов, включая точность всякого рода приведенной цифири, — не на высоте. Яркие образы, пафос, христианская мораль гораздо важнее для автора, нежели низкие приметы жизни земной. Так что пользоваться данными приведенного выше перечисления можно с оговоркой: их точность под вопросом. Даже с точки зрения обыденного здравого смысла они выглядят сомнительно: слишком уж много круглых цифр… Да и подсчет урона в «младших дружинниках» выводит на цифру, принадлежащую полю чистого фэнтези: 253 тысячи воинов. Потери подобного уровня в мировой истории войн появляются не ранее фронтовых операций Первой мировой войны и станут обыденностью лишь в годы Второй мировой.

Но, допустим, хотя бы счет «бояр» принимается на веру и признается отчасти соответствующим реальным потерям русского воинства. Суммируем: 543 боярина. Разумеется, если соотносить с эпохой Московского царства, то опять получится фэнтези. До периода первых Романовых в боярах одновременно ходило человек десять — чуть меньше, чуть больше, но никаких 40 бояр столица России не знала. Соответственно, 60 бояр из Звенигорода и 70 бояр из Можайска — это столь же фантастично, как если бы у современной России кто-либо обнаружил боевой флот из 70 звездолетов. Но если видеть в боярах XIV века младший командный состав, то есть военачальников уровня десятника или нечто в этом роде (сержантов, прапорщиков, лейтенантов, переводя в современную терминологию), то цифирь выглядит уже несколько более правдоподобно. Мог ли выставить Можайск 700 ратников? Если считать одну лишь дружину удельно-княжескую, то вряд ли (700 дружинников — это целая армия среднеевропейского небольшого государства), а вот вместе с «охотниками»-добровольцами, возможно, и был способен.

Но главное тут, конечно, вовсе не число погибших, даже с приведенным выше допущением все равно сомнительное. Главное тут другое, а именно перечисление городов, которые дали своих ратных людей в общерусское воинство Дмитрия Ивановича. Притом потери даны только для городов великого княжения Владимирского и Московского, а также отряда новгородских союзников, пребывающих на тот момент под рукой великого князя. Нет потерь по отрядам литовско-русских князей Ольгердовичей, Смоленского (вяземского) князя, в счет также не вошли дружины Стародуба, Ростова, Ярославля, Мологи, Тарусы, Кашина (Тверской удел), Брянска, новосильских и оболенских князей.

Исследователь А. А. Горский, опираясь на этот источник, а также на другие литературные и, в меньшей степени, на летопись, реконструировал список городов и князей, давших свои рати для участия в Куликовской битве[244].

Существует еще одна методика подсчета численности русского воинства, которая ниже и будет применена. Она страдает гипотетичностью, как и все прочие методики, а потому результаты ее применения также следует ставить под сомнение, как и в предыдущих случаях. Но за неимением более совершенных орудий исследования и этот способ приближения к истине должен быть использован. Как говорится, на безрыбье и рак — рыба.

Итак: от грандиозного похода царя Ивана IV на Полоцк в 1562–1563 годах сохранился подробный список поместной конницы, где сообщается, сколько ратников выставляют служилые корпорации того или иного города[245]. Иначе говоря, становится понятно, каковы мобилизационные возможности Руси на период через 180 лет после Куликовской битвы. Конечно, эти возможности могли заметно возрасти… но ведь не на порядок же, не в пять раз и даже, думается, не в три раза, учитывая те беды и потери, через которые страна прошла с 1380 по 1562 год. Конечно, специалисты до сих пор спорят: указаны в списке Полоцкого похода только помещики или же их боевые холопы также записаны с ними (если не записаны, тогда численность надо как минимум удвоить). Конечно, в документах XVI века указаны только те, кто был призван для участия в полевой кампании, а гарнизонных служильцев сохранили на местах, но ведь и при Дмитрии Донском в поле вышли не все, кто-то остался «при стенах».

Зато одно можно сказать точно: как в 1380 году, так и в 1562-м государство формировало полевую армию на пределе мобилизационных ресурсов. А это очень серьезная черта сходства.

Иными словами, сравнение, со всеми оговорками, возможно. Оно имеет смысл.

И вот что оно дает (вчитываемся в список участников Полоцкого похода): ратные конники, собранные с Нижнего Новгорода, Серпухова, Переяславля-Залесского, Костромы, Суздаля, Мурома, Дмитрова, Можайска, Ярославля, Юрьева, Углича, Галича, Стародуба, Ростова, Тарусы, Кашина, Брянска, Пронска, Вязьмы, Дорогобужа, Торжка и Коломны, составили несколько более 7400 человек. Абсолютное лидерство, кстати, за Ярославлем: более тысячи воинов. Допустим, для XIV столетия эти цифры были бы в полтора-два раза ниже. Что на выходе? 3700–4750 полноценных комбатантов (к которым добавится значительное количество обозников, слуг и, возможно, охотников, боевых холопов, но ядро войска по названным служилым корпорациям городов именно таково).

Новгород Великий обеспечил армию Ивана IV наибольшим числом ратников среди провинциальных городов России: он дал более 3500 бойцов. Но на поле Куликовом новогородцы хотя и были представлены (как сообщают литературные произведения и синодик для поминовения павших на брани), но вряд ли в полную силу: вечевую республику, по всей видимости, представлял лишь ограниченный воинский контингент. Если опереться на цифры 1562 года и перевести их в условия XIV века, получим 1500–1750 ратников боярской республики. Однако Новгород находился вовсе не в том же положении, что и Владимир или Москва с замосковными городами: Мамай не создавал для Дома святой Софии смертельной угрозы. По выражению современного историка М. А. Несина, «Новгород… был втянут в войну против своих намерений… [город] мог, к примеру, выставить небольшой отряд, чтобы отметиться [курсив мой. — Д. В.] перед Московским великим князем»[246]. Ловко подобранное к данной ситуации слово — «отметиться»! Откорректировать его можно лишь с одной точки зрения: на войну, как на дело веры, могли отправиться новгородские добровольцы, и этот фактор, фактор духа, нельзя просто так отставить в сторону. Ну а с точки зрения чисто прагматической, — да, вряд ли Господин Великий Новгород включил все и всяческие мобилизационные механизмы, выжимая ратный ресурс до последней капли. Не тот случай. Думается, в самом лучшем случае вечевая республика могла отправить великому князю в поддержку 1000 человек, а скорее 500 бойцов, не более того.

Документ 1562 года не содержит сведений о численности ратников, которую могли бы обеспечить Белоозеро, Звенигород, Молога, Холм, Волок, Гороховец, а также Оболенская земля. Известия о городах, относящихся к исторической области прежнего Новосильского княжества, приходится собирать по крупицам, от них выставлено всего 320 ратников. В условиях XIV века мобилизационный ресурс центров, перечисленных в этом абзаце, составит, включая ратников из новосильских городов, в лучшем случае 1000–1500 воинов на всех «оптом». Итого пока получается от 5200 до 7750 ратников дружинного воинства[247].

Самая большая сложность — сведения по Москве и Владимиру. Богатая и густонаселенная Владимирская земля, очевидно, могла дать великому князю Дмитрию Ивановичу изрядно ратных людей, но в документе 1562 года сведения по Владимиру явно неполные: под царские стяги призвано лишь 12 владимирских дворян, поскольку, очевидно, значительнейшая часть их осталась дома. Можно лишь условно приравнять мобилизационный ресурс Владимира к данным по другим, наиболее крупным городам Владимирской Руси — Костроме, Переяславлю-Залесскому, Ярославлю, Суздалю. А это приблизительно от 500 до 1000 ратников, то есть в среднем 700–800 человек. В переводе на XIV век — от 350 до 550 бойцов дружинного воинства.

Малые городки, «тянувшие» к Москве или к Владимиру, — Стародуб, Кашира, Калуга, Боровск, а также Мещерская земля, Романов и Пошехонье совокупно давали, по свидетельствам XVI века, около 1800 человек. Переводя с тем же коэффициентом уменьшения (в 1,5–2 раза) эти данные в XIV век, получаем еще 900–1200 ратников. Итого без Москвы получается, в самом грубом приближении, от 6450 до 8950 воинов.

Списки участников Полоцкого похода 1562–1563 годов прямо сообщают всего лишь о 28 «дворовых» детях боярских московской службы. Москву напрямую счесть невозможно. В данном случае следует пересчитать всю аристократию и «сливки» военной иерархии: «дворовые» (иначе говоря, придворные) чины, воевод, стольников, больших московских и выборных дворян, «жильцов» (так именовали значительную группу служильцев государева двора). Это и будет служилая Москва — всё лучшее, что Россия могла вывести в поле. Общий подсчет подобного рода выводит к цифре около 1500 комбатантов, то есть, переводя в условия XIV столетия, 750–1000 воинов. А это в общем очень правдоподобная цифра. В 1445 году великий князь Московский Василий II вышел против ордынцев на поле боя под Суздалем, имея под командой около 1500 воинов, включая сюда небольшие отряды трех удельных князей — Можайского, Верейского, Боровско-Серпуховского[248]. Добавив полученные данные по Москве (добытые, стоит напомнить, с крайней долей условности) к тому, что суммировано выше, получим итог: от 7200 до 9950 воинов.

Кроме того, со своими дружинами на поле Куликово вышли русско-литовские князья. Здесь можно согласиться с В. В. Пенским: думается, их княжеские дворы составляли в совокупности еще несколько сотен бойцов, то есть менее тысячи. Допустим, от 500 до 1000 человек на всех.

Общий итог с дворами русско-литовских князей: 7700–11 000 ударного ядра русского воинства, состоящего из дружинников. Вот что важно: цифры, полученные по принципиально разным методикам В. В. Пенским и автором этих строк, весьма близки, фактически сходятся. Повторим: 10 000–12 000 у Пенского, 7700–11 000 здесь.

Вывод: наиболее вероятная численность дружинной кавалерии, сражавшейся под командой Дмитрия Ивановича, составляла около 10 тысяч ратников или несколько менее.

Остается невыясненным, какое количество боевых слуг («боевых холопов») и «охотников»-добровольцев могло участвовать в битве. И тут открывается широкий простор для фантазии, а сколько-нибудь твердо установленных данных нет. Нет даже уверенности в том, что военное дело XIV века вообще знало понятие «боевой холоп», характерное для века XVI. Но если они всё же существовали, то в каком количестве? Для лучших времен русского воинства середины XVI века боевых холопов было примерно столько же, сколько воинов поместной кавалерии. Удваиваем выведенное выше число. Получается от 15 до 22 тысяч комбатантов. Добавляем «охотников», которых могло набраться… Бог весть сколько. Ясно одно: заметно меньше, чем дружинной кавалерии, которая всегда под рукой у князей и собирается в поход моментально. С «охотниками» (взятыми по, прямо скажем, чисто умозрительным соображениям в числе 1000–5000 человек) получается численность между 16 и 27 тысячами.

Итак, подсчет завершен. Наименьшая цифра — 7700 ратников дружинной кавалерии, наибольшая — 27 000 конных дружинников, вооруженных слуг и охотников. Что же касается наиболее вероятного количества воинов-дружинников, вставших под стяги великого князя Дмитрия Ивановича, то их было, скорее всего, около 10 000 или несколько менее того.

Много это или мало?

В условиях Средневековья десять тысяч бойцов тяжелой кавалерии — очень серьезная сила. Не только для Руси, но и для Западной Европы. Битвы, в которых решалось, каким путем пойдет судьба, скажем, Англии, Франции, Швеции или Норвегии, выигрывались порой меньшим числом комбатантов. Можно привести несколько примеров из истории Столетней войны. В знаменитейших сражениях начального ее этапа, при Кресси (1346), Пуатье (1356), Азенкуре (1415) и Краване (1423), англичане победили французов, имея примерно столько же воинов, сколько стояло за Русь в день Куликовской битвы, или даже менее того. Переломная битва при Патэ (1429), принесшая успех французам и славу Жанне д’Арк, велась силами двух сторон, в совокупности дающими меньшую цифру, чем десять тысяч человек. Между тем победа при Патэ по сию пору является предметом национальной гордости французов. Наконец, стоит навести фокус внимания на финальные баталии Столетней войны, окончательно закрепившие преобладание французов — при Форминьи (1450) и Кастийоне (1453): в первой из них с обеих сторон противоборствовали силы, составляющие 10–12 тысяч ратников, во второй французы добились победы, поставив под знамена 7–10 тысяч комбатантов.

Резюмируя: Куликовскую битву следует считать, как это и было ранее, крупным, судьбоносным событием в истории русского народа. Это момент славы русского оружия и масштабная победа над грозным противником.

Стоит сказать и о том, что Русь добилась победы на поле Куликовом, находясь в условиях скудости, безлюдья, вызванного страшными эпидемиями, политической раздробленностью, а также ордынским игом. Борьба велась на грани выживания формирующейся великорусской нации. И она создала чрезвычайно воинственный, преданный государям, энергичный военно-служилый класс. Он-то и составил хребет русского народа.

Выдающиеся качества этого класса точно, ярко, емко отразил историк Д. М. Михайлович. По его словам, «ничтожная, нищая жизнь, наполненная унижением со стороны внешних врагов и злобой против врагов внутренних, постоянным ожиданием войны и готовностью прямо сейчас, за несколько минут, снарядиться в поход, породила особого рода воинов. Это вовсе не „вольные слуги“— дружинники удельной старины. Это бойцы, признавшие над собой право жизни и смерти в руке государевой. Энергичные, стойкие, неприхотливые до такой степени, что могли ночевать в снегу и довольствоваться мучной болтанкой в качестве обеда, они являли равнодушие к смерти, стремительность, которую переняли от степняков, и жестокость к неприятелю. Они никогда не ждали пощады к себе самим. Уповали в военное время на Господа Бога, искусство воеводы и крепость воинского братства. Раненых, изувеченных, из боя их мог вытащить только такой же, как они, брат-воин, простой конник государев. А потому… старомосковский дух воинский был чужд геройства, молодечества, рыцарских игр; его пронизывали суровость, простота. От древности дошли былины, сказания о героях, имена самих этих героев: Илья Муромец, Никита Кожемяка, Евпатий Коловрат… Общество юной России не знало ничего подобного. „Бился честно“, „от врага с товарищи своими отстоялся“, „готов был смертную чашу пить“, „государева дела искал“, „службу служил прямо, никоторой кривизны в себе не имел“ — вот слова, характерные для воинского быта… Еще могли вспомнить добрым словом хорошего воеводу: „искусен“, „храбор“, „верен государю“, воинам отец родной, градам и весям истинный защитник. А о прочих „гоплитах“ царского воинства зачем говорить? Вышли в поход, бились крепко, стояли „на прямом деле“ с врагом, а дальше либо голову сложили, либо вернулись здравы, оборонил Господь. Что еще говорить? О чем? О каких играх и забавах? О каких отдельных личностях, когда работала вся „фаланга“? Разве только о трусах или об изменниках особое слово: тот, побросав оружие, бежал, позор ему и роду его! Этот государю не прямил, в измене повинен. Казнить его! Рядовой сын боярский в царском полку не ищет себе чести и своему воеводе славы, он делает дело государево»[249].

Таким образом, русское величие вырастало из скудости, скверны и ничтожества.

Нападение Тохтамыша

Только два года сохраняла Русь свободу, купленную ценой беззаветного мужества на Куликовом поле.

В 1382 году новый ордынский властитель, хан Тохтамыш, пришел с большой армией под Москву и осадил город. Великого князя не было в столице, он собирал войска для отпора Тохтамышу. Митрополит Киприан также покинул город.

Дмитрий Иванович лихорадочно метался по городам и селам, но с горечью видел: мало собирается ратников, мало! Нельзя с этим выйти против Тохтамыша — войско просто погибнет. Явления ордынцев никто не ожидал, и теперь Дмитрий Иванович звал прежних союзников, но те, устрашась, не торопились помогать ему. Вот бы побольше времени на подготовку! Да нет его. «Что там в Москве? Держится ли город?» — одолевали государя тревожные мысли.

Москвичи, затворив ворота, решили защищаться до последней крайности. Попытки ордынцев взять город не принесли успеха. Летопись впервые сообщает о применении на Руси огнестрельного оружия именно в 1382 году: стрельба с московских стен наносила страшный урон осаждающим. В конце концов защитников города хитростью принудили открыть ворота. Татары ворвались в Москву, запалили ее и подвергли разгрому. Хан разослал отряды с целью штурма и разграбления других городов.

Но недолго ордынцы куражились над поверженной Русью.

На Волоке рать князя Владимира Андреевича Серпуховского нанесла им чувствительное поражение. Тогда Тохтамыш заторопился домой. Не явится ли большое войско из Костромы или Волока? Ханские отряды спешно очистили Москву.

Тохтамышевы полчища отступали с несметной добычей и богатым полоном…

Дмитрий Иванович, вернувшись на пепелище, пал на гору окровавленных тел и зарыдал. Сколько жизней загублено! Сколько храмов погибло в огне!

Несмотря на поражение у Волока, власть ордынцев на Руси не исчезла. В целом 1382 год подтвердил ее. Тохтамыш был признан безусловным сюзереном Москвы. Даже монеты московские выходили теперь с именами двух правителей — Дмитрия Ивановича и «султана» Тохтамыша.

Великий князь, собрав бояр, говорит им: «Много крови русской пролилось. Много порушено Ордой. Но память победы — с нами. Надо жить дальше. Выстроим заново дома и церкви. Бог не оставит нас».

И действительно, довольно быстро произошло восстановление. Более того, сама победа Тохтамыша, составившая трагедию для Московской Руси, не была полной. Дмитрий Иванович сохранил значительное политическое влияние, и с этим фактом Тохтамышу, вроде бы очевидному победителю, приходилось считаться.

Точно выразил значение Тохтамышевой рати современный историк А. А. Горский. По его словам, «взятие столицы противника — несомненная победа, и Тохтамыш выиграл кампанию. Но верно ли расценивать результаты конфликта с Тохтамышем как полное поражение Москвы, как это обычно и делается? Чтобы усомниться в этом, достаточно задать вопрос: почему же Тохтамыш оставил за Дмитрием великое княжение Владимирское?. Факт разорения ханом Москвы обычно несколько заслоняет общую картину результатов конфликта 1382 года. Тохтамыш не разгромил Дмитрия в открытом бою, не продиктовал ему условий из взятой в конце августа Москвы (напротив, был вынужден быстро уйти из нее, опасаясь контрудара). Более того, московско-ордынский конфликт разорением главного города Северо-Восточной Руси вовсе не завершился. И последующие события совсем слабо напоминают ситуацию, в которой одна сторона — триумфатор, а другая — униженный и приведенный в полную покорность побежденный.

Осенью того же, 1382 года Дмитрий Донской разорил землю Рязанского князя Олега Ивановича, принявшего сторону хана во время его похода на Москву и указавшего ему броды на Оке. Той же осенью к московскому князю прибыл от Тохтамыша посол Карач. Целью приезда посла был явно вызов Дмитрия в Орду. Таким образом, сразу после ухода Тохтамыша из пределов Руси Дмитрий не отправил к нему даже посла, ожидая, когда хан сам сделает шаг к примирению. Не торопился великий князь и после приезда Карача — посольство в Орду отправилось только весной следующего, 1383 года. Причем сам Дмитрий не поехал — посольство, состоявшее из „старейших бояр“, номинально возглавил его старший сын, 11-летний Василий… Михаил Тверской тем временем уже полгода как пребывал в Орде, рассчитывая получить от Тохтамыша ярлык на великое княжение. Но планам этим не суждено было сбыться: хан выдал ярлык на Владимир на имя Дмитрия Ивановича. Более того, есть основания полагать, что именно в 1383 году он признал великое княжение наследственным достоянием — „отчиной“ московского княжеского дома… Детали летописных сообщений о посольстве Василия Дмитриевича позволяют полагать, что в ходе переговоров 1383 года выплата дани с территории великого княжества Владимирского за два года правления Тохтамыша была обещана при условии сохранения великого княжения за Дмитрием Ивановичем. Хан предпочел не продолжать конфронтацию с Москвой, учитывая ее явный перевес над другими княжествами Северо-Восточной Руси. Тохтамыш уже готовился вступить в борьбу со своим недавним покровителем — монгольским правителем Средней Азии Тимуром, и, по-видимому, ему не хотелось оставлять в тылу сильного врага…Таким образом, не было ни „свержения ига“ в 1380 году, ни его „восстановления“ в 1382 году. Неподчинение узурпатору Мамаю еще не привело к отрицанию верховенства ордынского хана — „царя“. Его власть продолжала признаваться; попытка построить с законным ханом отношения без уплаты дани не удалась, но поражение от него не было катастрофой. С точки зрения тогдашнего мировосприятия было восстановлено традиционное положение: в Орде у власти законный правитель, ему уплачивается „выход“ — дань»[250].

Итак, власть ордынцев над Русью сохранилась. Какое же значение имела битва на поле Куликовом? Северо-Восточная Русь научилась, как в старину, собираться воедино и бить даже самого многочисленного противника. Единство русских земель постепенно нарастало, в то время как огромная Орда слабела и раскалывалась на более мелкие государства. После Куликова поля окончательное прощание с ордынским игом стало делом времени.

По словам Н. М. Карамзина, «…казалось, что Россияне долженствовали проститься с мыслью о государственной независимости как с мечтою; но Димитрий надеялся вместе с народом, что сие рабство будет не долговременно; что падение мятежной Орды неминуемо и что он воспользуется первым случаем освободить себя от ее тиранства». При жизни его этого не произошло. А вот в правление сына и наследника Дмитрия Донского, великого князя Василия I, распадется Золотая Орда, рухнет власть Тохтамыша, и впоследствии Руси будут противостоять осколки этой огромной державы. Конечно, это всё еще могучие государственные образования, но с ними уже можно потягаться с не меньшими шансами на успех, что у Дмитрия Донского против Мамая. И тут уже поражения начнут чередоваться с победами, пока наконец всё здание ордынской власти над Русью не рухнет в 1480 году, на реке Угре.

Парадоксально, но очень точно высказался о значении Куликовской битвы, а также политики Дмитрия Донского в отношении Орды в целом тот же А. А. Горский. По его словам, «…значение военных побед Дмитрия Донского над Ордой — в первую очередь на Куликовом поле — вышло далеко за рамки конкретных политических последствий (которые как раз были неоднозначны — разгром Мамая ускорил восстановление единства Орды, а понесенные русскими войсками потери не позволили эффективно противостоять Тохтамышу); Куликовская битва стала на века примером воинской доблести и вообще одним из ключевых пунктов исторического самосознания великорусской народности. Но, как это ни парадоксально, фактическое признание Ордой своей неспособности поколебать главенствующее положение Москвы в Северо-Восточной Руси стало результатом не Куликовской победы, а в целом неудачного для Дмитрия конфликта с Тохтамышем: законный „царь“ был вынужден сделать то, что отказывались делать как прежние легитимные правители, так и Мамай — признать закрепление великого княжества Владимирского за московскими князьями. Дмитрию удалось обернуть военное поражение крупнейшей политической победой».

Куликово поле, таким образом, стало важным уроком. Русские научились, как брать свободу силой. И теперь уже разучиться не могли. Кроме того, победа Куликовская превратила Москву навсегда и безоговорочно в центр национального русского объединения.

* * *

Завершая рассказ о правлении великого князя Дмитрия Ивановича, прозванного Донским, тот же Карамзин высказывается о нем с похвалой: «Воспитанный среди опасностей и шума воинского, он не имел знаний, почерпаемых в книгах, но знал Россию и науку правления; силою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного в делах государственных, словами и примером вливал мужество в сердца воинов и, будучи младенец незлобием, умел с твердостию казнить злодеев. Современники особенно удивлялись его смирению в счастии. Какая победа в древние и новые времена была славнее Донской, где каждый россиянин сражался за Отечество и ближних? Но Димитрий, осыпаемый хвалами признательного народа, опускал глаза вниз и возносился сердцем единственно к Богу Всетворящему. Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный в благочестии подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь, всякую неделю в Великий Пост приобщался Святых Таин и носил власяницу на голом теле; однако ж не хотел следовать обыкновению предков, умиравших всегда иноками: ибо думал, что несколько дней или часов монашества перед кончиною не спасут души и что государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье».

Великий князь Дмитрий Иванович принял смерть весной 1389 года, через девять лет после победы на поле Куликовом. В эти годы, помимо Тохтамышевой рати, уместились и тяжелая, с размытым исходом война против Рязанского князя Олега, и поход на север, в результате которого новгородцы должны были изъявить покорность воле Дмитрия Ивановича, пойдя на политические уступки, и восстановление Москвы, и шаткое примирение с церковной иерархией. Ничего столь же великого, как победа над Мамаем… В то же время обескровленное потерями Московское княжество устояло и нарастило новые силы, политическое главенство ее над Русью утвердилось. Более никто не мог оспаривать ее старшинство в процессах политического объединения русских земель.

Русь еще не вернулась с поля Куликова единой. Но она вернулась, имея твердую надежду, что единство возможно. Пока — единство, направленное против общего безжалостного врага. С течением времени придет и более естественное единение, когда народ осознает, до какой степени искусственны границы между княжествами и до какой степени органично жить одной семьей.

Дмитрий Иванович как полководец не просто разбил Орду в двух больших сражениях, не просто показал себя как большого стратега, он еще и открыл своими победами политическую перспективу для всей Руси, общий путь. Он выходил на поле боя прежде всего как стратег, политик и просто храбрый воин. Но масштаб побед Дмитрия Ивановича навсегда вписал его в русскую историю как дарителя надежды и выдающегося полководца.

На Поместном соборе Русской православной церкви 1988 года Дмитрий Донской был причислен к лику святых в чине благоверного князя.

Основные даты жизни великого князя Дмитрия Донского

1350, 12 октября — рождение сына князя Ивана Ивановича Красного.

1359, 13 ноября — смерть отца, обретение великого княжения.

1360–1363 — борьба за великокняжеский стол с князем Суздальско-Нижегородским Дмитрием Константиновичем.

1366, 18 января — свадьба с Евдокией, дочерью Суздальско-Нижегородского князя Дмитрия Константиновича.

1367 — закладка белокаменного кремля в Москве — вместо дубового кремля времен Ивана Калиты.

1368–1375 — междоусобная война с Тверским князем Михаилом Александровичем.

1368–1372 — походы литовского правителя Ольгерда против великого князя Дмитрия Ивановича.

1371 — разгром дружин Олега Рязанского при Скорнищеве.

1373 — начало конфликта с Мамаевой ордой — частью Орды, ставшей самостоятельным государством под неформальным управлением беклярибека Мамая.

1375 — объединительный съезд русских князей в Переяславле-Залесском.

1376, летние месяцы — выход с полками за Оку в ожидании ордынской рати.

1377, 2 августа — поражение объединенных войск Дмитрия Ивановича и Дмитрия Константиновича в битве на реке Пьяне.

Грабительский набег мордовских князей на Русь, вторая битва на реке Пьяне, разгром и отступление мордвы.

1377/78, зима — масштабное контрнаступление великокняжеских сил на земли мордовских князей, разорение мордвы, жестокие карательные меры против нее, предпринятые по воле великого князя Дмитрия Ивановича.

1378, 11 августа — победа над отрядом мурзы Бегича на реке Воже.

1379 — отправка войск в поход к Брянску.

1380, 8 сентября — разгром орды Мамая на поле Куликовом.

1382, лето — приход Тохтамыша под Москву, сожжение города, поражение отряда татар на Волоке от войск князя Владимира Храброго.

Осень — карательный рейд против Рязанского княжества; разорение Рязанской земли.

1385, весна — взятие и разграбление Коломны войсками Рязанского княжества.

Лето — контрнаступление великокняжеских сил и верховских князей на Рязанское княжество.

Осень — заключение «вечного мира» между Москвой и Рязанью.

1387 — поход на Новгород.

1389, 19 мая — кончина.

1988, 1 июня (19 мая) — канонизация князя Дмитрия Донского Русской православной церковью.

Литература

Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. I. СПб., 1846.

Ипатьевская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. II. СПб., 1843.

Новгородская первая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. IV. СПб., 1841.

Новгородская четвертая летопись // Полное собрание русских летописей. Т. IV. СПб., 1848.

Московский летописный свод конца XV века // Полное собрание русских летописей. Т. XXV. М.; Л., 1949.

Рогожский летописец // Полное собрание русских летописей. Т. XV. М., 2000.

Тверская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XV. М., 2000.

Симеоновская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XVIII. СПб., 1913.

Ермолинская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXIII. СПб., 1910.

Устюжская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. XXXVII. Л., 1982.

Псковские летописи. Вып. 2. М., 1955.

Житие Александра Невского / Подг. текста, пер. и коммент. В. И. Охотниковой // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981.

Задонщина // Памятники Куликовского цикла / Сост. А. А. Зимин, Б. М. Клосс, Л. Ф. Кузьмина, В. А. Кучкин. М.: Институт российской истории РАН, 1998.

Сказание о Мамаевом побоище // Памятники Куликовского цикла / Сост. А. А. Зимин, Б. М. Клосс, Л. Ф. Кузьмина, В. А. Кучкин. М.: Институт российской истории РАН, 1998.

Над книгой работали

16+

Редактор К. А. Залесский

Художественный редактор Е. В. Кошелева

Технический редактор М. П. Качурина

Корректор Т. И. Маляренко

Издательство АО «Молодая гвардия»

http://gvardiya.ru

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2023