«Новая жизнь» Данте Алигьери — первое в истории литературы пророчество о самом себе. Библейские пророки говорили о будущем народа, античные поэты иногда говорили о будущей славе самой их поэзии. Данте на родном итальянском языке впервые говорит о своем собственном будущем, предвещая и огромное здание «Божественной комедии», и славу его любви в веках, и славу всякого, кто благороден в любви.

Пророчествуют не просто фразы, пророчествуют слова и буквы: начинается «Новая жизнь» с «рубрики», буквально, буквы красной строки красного цвета (корень тот же, что в слове «рубин»), и конечно, это не только торжественный пурпур декламации, но и цвет мученической крови, мученичества сердца ради истинной любви.

Само название сочинения требует пояснений. «Новая жизнь» — вовсе не новый этап жизни, как мы привыкли говорить в быту «начнем новую жизнь». Новая — это принадлежащая уже неземному порядку вещей, как «новая земля и новое небо» в пророчествах Апокалипсиса, как Новый Завет после Ветхого Завета. Повествователь начинает новую жизнь потому, что старые светила уже не могут указывать путь в любви, прежние события остались в прошлом, — здесь же новые законы, законы божественных чисел 3 и 9, причина святости которых была неведома древним, и направляют любовь к Беатриче, примеров которой не найти во всей истории.

Главных героев «Новой жизни» три: сам Данте Алигьери, Беатриче и Амур — олицетворенная любовь в виде прекрасного юноши. Применительно к «Новой жизни» нельзя говорить о роли, лирическом герое или даже образе автора. Нет, в ней действует сам Данте в своей биографической конкретности; и он в произведении не актер, а скорее естествоиспытатель, руководитель лаборатории, сам на себе ставящий эксперимент. Как мы не посмеем об ученом сказать, что он играет роль экспериментатора, чтобы не оскорбить его профессиональную ответственность, тем более мы не решимся сказать этого об авторе и герое этой поэтичной повести. О. Мандельштам сердился на слова А. Блока:

считая, что у Блока получился слишком романтический и школьный образ Данте. Но Блок понял самое важное: сам Данте всегда верен себе, никогда не делится на «автора» и «повествователя», так что даже его тень верна ему.

Беатриче — детская и вечная любовь Данте. Как проводила жизнь девочка Беатриче Портинари на самом деле, мы не знаем точно, пусть даже Данте мог часто видеться с ней на улицах Флоренции или в церкви (а мог и редко); вероятно, если бы не ее ранняя смерть, ей была бы назначена участь добродетельной хозяйки, как и сам Данте должен был рано жениться и заводить наследников. Но о жене своей Джемме Донати он не пишет ничего проникновенного, а любит лишь Беатриче. Дело вовсе не в том, что он не любил жену, быть может, их отношения были проникнуты нежностью и теплотой. Но просто Беатриче стала для него носительницей не только нежности, но и особого знания. Имя Беатриче, Beatrix в латинской форме, — женский род от несуществующего слова Beator, «Делающий блаженным». Беатриче должна сделать Данте блаженным не в смысле безмерного счастья, но в смысле совпадения знания и предназначения. Как Заповеди блаженства в Нагорной проповеди обещают плачущим утешение, алчущим справедливости — насыщения, кротким — наследования земле, так Беатриче обещает Данте все блаженства: утешение в скорби, наследование поэзии, насыщение слезами и счастьем и многое еще несказанное и непостижимое.

Амур, или по-латыни Амор, — юноша; и не следует понимать его как простое иносказание. Нет, это любовь с характером, любовь требовательная, взыскательная. Это друг Данте, его «второе я», духовное зеркало, человек, с которым можно поделиться страданием и получить от него самый серьезный урок. Данте следовал тому учению о дружбе, которое обосновал Аристотель в «Никомаховой этике»: друг — это не приятель, а мера совершенства, тот, в ком нуждается даже совершенный человек, справившийся со своими страстями и недостатками и ни в чем более не нуждающийся. Друг как готовый жертвовать собой — цель твоей жизни, ибо ценность благородной жизни — в готовности пожертвовать собой за друга.

Есть в «Новой жизни» и другие персонажи. Дама-щит — мнимая возлюбленная, маскирующая подлинную любовь, чтобы последняя не была оскорблена слишком неумелыми лирическими словами: пока поэт не достиг совершенства в стихе и совершенства в жизни, он не может напрямую воспевать свою даму, чтобы не огорчить ее грубостью речей и нравов. Таков был один из законов средневековой куртуазной любви, которому следует Данте. По сути, это дальнее предвестие эстетики «невыразимого», на которой основано представление о лирике Нового времени: поэт рассказывает в непостижимых восхитительных образах о том, чего не выразишь простыми словами.

Но Данте всегда вносит правку во всякий закон куртуазной любви: так поправляет трубадуров и здесь — даму надо не просто воспевать, но восхвалять. Различие кажется небольшим, но оно более чем важно: воспеваем мы, пользуясь готовыми мелодиями, налегке, а когда восхваляем, мы словно сдаем экзамен. Научиться сдавать экзамены на жизненном пути — главная задача «Новой жизни» как книги. Поэтому отвергнута и другая дама, Дама-Жалость: хвала не может быть жалостивой.

Еще важны герои-духи, например духи зрения. Нам при этих словах представляются какие-то маленькие эфирные существа, вроде фей, как их рисуют в детских книжках. Но на самом деле это научный термин — Данте описывает свои физиологические состояния с добросовестностью естествоиспытателя. Сейчас бы он сказал о сокращении мышц, импульсах на уровне нейронов или осмотических процессах в организме но чем слово «духи», универсальное и проникновенное, хуже этих частных терминов?

Наконец, как живые существа выступают сами стихи Данте Алигьери, которыми он наполняет повествование «Новой жизни». Он обращается к канцоне, иначе говоря, серьезной песне, как к приятельнице, повелевая ей идти и проповедовать. Трудно представить у современного нам поэта такое обращение к собственным стихам, разве что он будет утверждать веру в самостоятельное бытие или бессмертие стихов, но не их способность слушаться, повиноваться и любезно выполнять курьерскую просьбу. Античный поэт тоже мог обратиться к своей книге, убеждая ее идти к читателям, любить умных собеседников и вызывать сочувствие, как взывал Овидий в начале «Скорбных элегий». Но Данте обращается к одному отдельному стихотворению, и если в чем-то и был «индивидуализм» Данте, то лишь в этом: кроме дружбы, Данте признавал такое приятельство, простое человеческое благожелательство, не создающее великих произведений, в отличие от дружбы, но помогающее распространению великих произведений.

Для нас этот низший уровень, приятельства, а не дружбы, служебных произведений, а не самостоятельных, мог бы быть соотнесен с массовой культурой. Другое дело, что, как вообще Данте не живет в «Новой жизни» никогда в мире окончательных решений, так он не принял бы самодовольства современной массовой культуры, хотя и в чем-то оценил бы ее искренность.

Что такое куртуазная традиция, которой следует Данте Алигьери в «Новой жизни»? Если говорить совсем кратко, это придворная традиция, понимающая любовь как служение, рыцарское или монашеское. Канон куртуазной любви был строго разработан, наподобие монашеских уставов: «тонкая любовь» требует легкого сердца, иначе говоря, умения не обижаться на капризы дамы, требует также «сладостной думы», работы воображения, помогающего вспоминать даму и представлять ее как вершину желаний. Куртуазная любовь — это всегда любовь мудрая и ответственная; сколь бы ни было пламенным увлечение, сама эта пламенность должна быть прозрачной. Видя даму, нужно было уметь ее созерцать, следя за собственными переживаниями (слово «трубадур» и означает буквально «находчивый», умеющий находить нужные слова и мелодии, но и умеющий всегда не терять себя в любовных увлечениях); а мысль, устремленная к даме, шествовала к ней с усердием паломника.

Хотя куртуазная любовь подпитывалась разными источниками, от персидской и арабской поэзии через Мавританию до этики путешествий в Святую землю, общим знаменателем всех этих влияний было самообладание, совершенно не свойственное античной любви, ревностной и требующей присутствия любимого человека. Античная любовь должна была непременно исполниться, и если есть препятствия к ней, то это переживалось болезненно, как ненормальное, и классическая риторика обязывалась преодолеть эти препятствия ради физических целей любви.

Тогда как «тонкая любовь» — это всегда сладостное страдание, радость-страдание. Она наслаждается тем, что она уже состоялась, даже если состоялась в мечтах или во сне, и она страдает оттого, что требует принадлежать ей всецело. Отсюда такие странные для нас образы, как съедение сердца, которые мы встретим и в «Новой жизни»: это образ того страдания, которое только и позволяет быть не просто служителем или приятелем, но другом любви, всецело раствориться в ней.

Данте Алигьери поправляет куртуазную любовь: для него важно не страдание само по себе, а страдание как движение к знанию, как та пассивность, которая позволяет забыть о себе и выучить жизненный урок. Равно как Данте вовсе не настаивает на самообладании — напротив, он говорит о своей слабости, об отчаянии, о подавленном состоянии, что только календарь и увещания Амура помогали ему избавиться от внутреннего угнетения. Один раз он даже замечает, что лучше промолчать, чем говорить по-старому, — тема молчания — как смены речи, как требования нового ее качества — впервые возникает здесь в мировой литературе. Вообще, Данте первый ввел в литературу всю названную тему: полной слабости, которую невозможно превозмочь силой воображения, которая и образует то телесное существование, по отношению к каковому искусство всегда будет «другим», всегда будет опытом возвышенного.

Смерть Беатриче, кульминация «Новой жизни», стала для Данте поводом не к отчаянию, но к ученым занятиям: он хотел создать то новое Писание, которое и позволит созерцать одновременно и судьбы мира, и судьбу Беатриче. Сама книга утешала его, утешали первые читатели, и сама Беатриче с небес подтвердила, что это Писание авторитетно.

«Новая жизнь» создавалась в 1292–1293 годах. Жанр «книжицы», обозначенный вначале, не был в новинку в Средние века: обычно так называли памфлет, в котором также могли быть и стихи, и проза. От памфлета в «книжице» Данте автокомментарий к канцонам и сонетам: как в памфлете нужно обязательно пояснять, что означает какой необычный образ, чтобы доказать читателю, что речь идет об актуальных вещах, так и Данте объясняет, как устроены его стихи и в какой части стихотворения что рассказывается. Впрочем, рядом с памфлетом Данте поставил пародию: он иногда, поделив стихотворение на тематические части, оставляет читателю подробнее прокомментировать стихи, а один раз даже обещает объяснить темное место еще более темным пояснением. Тем самым автор показывает, что для него важнее не присутствие переживаний здесь и сейчас, а возможность сохранить внимание и острый ум даже в гуще сильнейших переживаний.

Для понимания «Новой жизни» важно, что Данте следовал и в этой книге, и в «Божественной комедии» правилу четырех толкований. Священный текст (и Данте ставит свои книги на одну полку с Писанием — такая дерзость оправдана смертью Беатриче, которая, сама блаженная, может благословить книгу из Царствия Небесного) имеет буквальный смысл, иначе говоря, рассказанную историю; аллегорический смысл, иносказание, выражение одним предметом другого предмета; моральный смысл, не сводящийся только к моральному примеру, но вскрывающий нравы людей и свойства вещей; наконец, анагогический, «возводящий» смысл, обращающий от земных предметов к небесным. В книге Данте мы встречаем образы, которые понятны, только если их истолковать по всем четырем смыслам: скажем, та же «рубрика», в самом начале, буквально указывает на начало книги, красную строку, новый предмет речи; аллегорически — на страдания, в том числе страдания зрения, через которые Данте шел к ясному интеллектуальному видению; морально — на любовь как дело сердца, дело крови, страдания и сострадания; наконец, анагогически — на то, что настоящая новая жизнь открыта на Кресте, до которого действительно, как говорит Данте, мало что можно разобрать в истории, и тогда события его собственной жизни — события христианской эры.

Конечно, «Новая жизнь» увлекает величием и громадными перепадами переживаний, но, если не иметь в виду при чтении хотя бы иногда этих четырех священных смыслов, мы не дочитаем книгу до конца надлежащим образом. Мы не поймем, почему Беатриче является в кроваво-красных одеждах и почему Амур несет сердце как жертву, как сострадание стало искуплением, дружба — спасением, а любовь к Беатриче — жизнью будущего века.

Когда Данте писал «Новую жизнь», он принадлежал к кружку «новый сладостный стиль», кружку итальянских подражателей куртуазной лирики. Этот стиль требовал размышлять о любви как конечной цели человеческой жизни. Но была ли это любовь земная или небесная? Конечно, в «Новой жизни» видно, как Беатриче становится все более небесной и принадлежит уже не просто миру звезд, но миру божественного замысла о звездах. Вместе с тем, если сам Данте начал потом «Божественную комедию» из кризиса среднего возраста, блуждания в темном лесу неведения, вероятно, он признавал, что он с коллегами так и не смог найти истинную формулу любви. Возможно, канцоны мало годились для передачи нового содержания: в них много резвости, но мало вдумчивого чувства, и только прочное рифменное сплетение терцин «Божественной комедии» стало лестницей от земли на небо.

Переводчица «Новой жизни», профессор Мария Исидоровна Ливеровская (1879–1923), в девичестве Борейша, сестра футболиста Петра Борейши, потом уже во французской эмиграции создавшего Российское спортивное общество, одна из роковых женщин Серебряного века, мать четырех детей (один из них — знаменитый советский охотник и писатель А. А. Ливеровский), при этом крутившая безумные романы, один из них — с будущим нобелевским лауреатом химиком Н. Н. Семеновым, поэт-переводчик, знаток средневековых рукописей и средневековой музыки, гитаристка и певица, острый полемист, бравший все выигрыши в научных дискуссиях, — все время жалеешь, что знатоки Серебряного века так редко ее вспоминают. С фотографий на нас смотрит решительная женщина, в окружении зеркал и цветов, хозяйка и пленница изящества, при этом усердный историк и авторитетный профессор. Кроме «Новой жизни» Ливеровская перевела со старофранцузского средневековую сказку в стихах «Окассен и Николетт».

Влияние «Новой жизни» на русскую культуру ХХ века немалое. А. Блок собирался выпустить сначала «Стихи о прекрасной даме» как «Новую жизнь», с прозаическими экскурсами и комментариями, сообщающими читателям высший смысл любви, но после решил, что лирические высказывания сами за себя постоят. А Б. Пастернак первоначально хотел назвать роман «Доктор Живаго» «Нормы нового благородства», что удивительно напоминает о благородстве даже не как о главной теме, а как о воздухе «Новой жизни»: благороден тот, кто любит сердцем, а не только зрением и слухом.

В 1965 г. в СССР вышел новый перевод произведения, и кроме вступительной статьи Н. Г. Елиной книга включала комментарии тогда молодых, но уже выдающихся ученых С. С. Аверинцева и А. В. Михайлова. Этот комментарий стал первым богословским трактатом, легально вышедшим в советской печати, — научный долг потребовал объяснить основы средневекового богословия, значимые для произведения Данте, например представление о Боге как о причине всех вещей, что очень отличалось от механического представления причинности в материалистической философии. Этот комментарий стал одним из вдохновений для начавшихся тогда религиозно-философских поисков. Дантовское понимание страдания как катастрофы в канун мистического опыта вдохновения передано в строках Елены Шварц:

Как и в дантовском прообразе, у Елены Шварц соседствуют космологические и телесные метафоры, а ощущение своей слабости предшествует опьянению новой молодости и новой влюбленности. Этот пример среди многих других говорит, насколько близка нам небольшая книга Данте Алигьери, ближе многих позже написанных книг. Теперь она вновь с нами совсем рядом.

В той части книги памяти моей, раньше которой мало что можно прочитать, находится рубрика, гласящая: incipit vita nova — начинается новая жизнь. Под этой рубрикой я нашел начертанными те слова, которые имею намерение собрать в этой маленькой книжке, и если не все слова, то, по крайней мере, их значение.

Уже девять раз после моего рождения обернулось небо света в своем вращении почти до прежней своей точки, когда моим глазам явилась впервые пресветлая донна моих воспоминаний, которую многие называли Беатриче, не зная, кого они так называют.

Она пробыла уже в здешней жизни столько, что за это время звездное небо подвинулось к востоку на одну из 12 частей градуса, так что она явилась мне на 9-м году своей жизни, а я ее увидел почти в конце моего девятого года[1]. Она предстала предо мною одетая в благороднейший цвет, скромный и благопристойный, кроваво-красный, опоясанная и украшенная так, как подобало ее юному возрасту[2].

И здесь я скажу: поистине, что дух жизни, обитающий в сокровеннейшей камере сердца, начал дрожать так сильно, что это отразилось ужасным образом в мельчайшем биении пульса, и, трепеща, сказал так: «Вот Бог сильнейший меня, который, придя, овладеет мною».

В эту минуту дух животный, обитающий в высоком покое, куда все духи чувств приносят свои восприятия, начал сильно удивляться и, обращаясь к духам зрения, сказал такие слова: «Вот явилось Ваше блаженство». И тогда дух естественный, обитающий в той камере, что управляет питанием нашим, заплакал и, плача, сказал так: «О, я несчастный! как часто впредь мне будут мешать». И с этих пор, я утверждаю, Амур завладел моей душою, которая тотчас же ему подчинилась, и начал проявлять надо мною столько власти и силы, в чем ему помогало мое воображение, что мне приходилось исполнять все его желания в полной мере. Он приказывал мне много раз, чтоб я старался увидеть этого юного ангела, и в отрочестве своем я часто искал ее увидеть, и так благороден и достоин похвалы был весь ее облик, что поистине о ней можно было сказать словами поэта Гомера: «Она казалась не дочерью смертного, но Бога»[3].

И случилось, что образ ее, который постоянно был со мною, хотя Амур и властвовал над мною смело, обладал таким благородством, что ни разу не потерпел, чтобы Амур управлял мною без верного разумного совета в тех вещах, где такой совет мне полезно было выслушать.

Но так как рассказ о страстях и поступках такой ранней юности многим может показаться баснословным, то я остановлюсь тут и, пропуская многие события, о которых можно сделать вывод по примеру рассказанного, перейду к словам, записанным в моей памяти в дальнейших главах…

После того как прошло столько дней, что как раз исполнилось девять лет со времени вышеописанного появления той благороднейшей, настал наконец такой день, когда эта чудесная донна предстала предо мною, одетая в белоснежную одежду, между двух благородных дам постарше ее, и, проходя по дороге, она обратила свой взор туда, где я стоял, испуганный; и по несказанной доброте своей, которая теперь получила свою награду в вечности, она поклонилась мне так приветливо, что мне показалось тогда, словно я вижу все пределы блаженства. И час, в который достиг до меня ее сладчайший привет, был как раз девятый того дня; а так как только в первый раз ее слова дошли до моего слуха, я охвачен был такой сладостью, что, словно опьяненный, удалился от людей и забился в самый отдаленный уголок своей комнаты, чтобы думать там о ней, благороднейшей.

И когда я думал о ней, на меня снизошел нежданно сладкий сон, и в нем предстало мне дивное видение: казалось мне, что в комнате своей я увидел облако огненного цвета и внутри его я различил облик мужа страшного вида[4] для тех, кто на него взглянет.

И показался он мне сам таким веселым, что удивительно, и в словах своих он выразил многое, но я понял только вот что: вот властелин твой.

И казалось мне, что я вижу в его руках обнаженное существо, которое спало, обернутое, как мне думалось, в легкую ткань кровавого цвета, и, когда я посмотрел на него очень внимательно, я узнал в ней ту, которая накануне соизволила мне поклониться. В одной руке, казалось мне, держал он что-то, что горело ярко, и я услышал такие слова: смотри, вот сердце твое. И немного погодя он разбудил ту, которая спала, и с большим старанием и искусством он заставил ее отведать того, что горело в его руках, и она исполнила это с некоторым сомнением[5].

И после этого очень скоро его веселость перешла в горчайший плач, и так, плача, он охватил донну своими руками, и с нею вместе, как мне казалось, он полетел к небу, отчего я исполнился такой тоскою, что слабый сон мой не мог выдержать больше, он порвался, и я внезапно проснулся. И сейчас же я начал размышлять. Я нашел, что час, когда явилось мне это видение, был четвертый в ночи, и, таким образом, ясно выходило, что он был и первым часом девяти последних часов ночи. И, думая о том, что я увидел, решил я рассказать об этом многим знаменитым трубадурам[6] того времени. И так как я сам тоже обладал уже раньше искусством слагать слова в рифмы, я задумал написать сонет, в котором, приветствуя всех верных Амуру, я прошу их объяснить мое видение, причем я должен был изложить все, что мне приснилось. И тогда я начал этот сонет.

Этот сонет разделяется на две части: в первой я шлю привет и прошу отклика; во второй я объясняю, на что именно нужно ответить.

Вторая часть начинается так: был третий час. На этот сонет ответили многие различными мнениями[8], между ними был тот, кого я считаю своим лучшим другом[9], и тогда я написал сонет, который начинается так: Vedesti al mio parere ogni valore.

И это было началом нашей дружбы с ним, когда он узнал, что пославший ему сонет был я.

Истинное значение моего сновидения не было тогда понято никем, а теперь ясно самым простым людям.

Со времени этого видения мой естественный дух стал терпеть затруднения в своей деятельности, т. е. душа моя вся была отдана мыслям о той благороднейшей, и я сделался в короткое время таким хрупким и слабым, что многим друзьям тяжело было на меня смотреть, a другие, полные недоброжелательства, старались разузнать от меня о том, что я так хотел скрыть от всех. Но я, понимая все коварство задаваемых мне вопросов, по воле Амура, приказывавшего мне сообразно с велениями разума, отвечал им: это Амур так властвует надо мною. Я говорил: Амур, — потому что на своем лице я носил такие явные знаки его, которых нельзя было скрыть. И когда меня спрашивали: ради кого же тебя так измучил Амур? — я смотрел на них, улыбаясь, и не отвечал им ничего.

Однажды, когда эта благороднейшая находилась там, где раздаются слова в честь царицы славы[10], я помещался в таком месте, откуда мог видеть свое блаженство, а между ею и мною по прямой линии сидела благородная донна очень привлекательного вида; она оглядывалась на меня часто, дивясь тому, что я смотрю в ее сторону, и ей казалось, что взгляд мой кончался как раз на ней, и многие из присутствовавших замечали это и так уверились в том, что, когда я выходил оттуда, я слышал, как мне говорили вслед: видел, как эта донна заставляет его томиться! И когда они называли ее, я понял, что эта была как раз та, что сидела по прямой линии, которая вела от благороднейшей Беатриче и кончалась в моих глазах. И я успокоился, поняв, что моя тайна в тот день не была открыта по лицу моему.

И сейчас же я решил сделать из этой донны ширму для истины и в короткое время устроил так, что в мою тайну поверили многие из тех людей, которые обо мне рассуждали. Этою донной прикрывался я многие месяцы и годы; и, чтобы еще больше заставить поверить всех, я написал для нее несколько рифмованных пустячков, которые я не хочу приводить здесь, где подобает говорить только об одной благороднейшей Беатриче, поэтому я пропускаю их все и буду здесь записывать только то, что послужит в похвалу ей.

В те времена, когда донна эта служила ширмою для великой любви моей, я захотел со своей стороны как-нибудь запечатлеть имя своей благороднейшей, окружив ее именами других дам, и между прочим упомянуть имя этой донны. И я выбрал имена шестидесяти самых прекрасных дам того города, куда угодно было поместить мою донну Всевышнему[11], и написал эпистолу в форме сирвента[12], я не привожу ее здесь и упоминаю об этом только вот зачем: когда я ее составлял, чудесным образом случилось, что имя моей донны пришлось как раз под цифрою девять, среди имен других дам, а не под каким-нибудь иным числом.

Случилось, что донна, которая помогала мне столько времени скрывать мои чувства, уехала из вышеупомянутого города и отправилась в далекую страну, и я, испуганный тем, что исчезла моя прекрасная защита, так сильно огорчился этим, как и сам не мог бы раньше поверить. И я подумал, что мне надлежит сказать что-нибудь горестное по поводу ее отъезда, иначе могут скоро догадаться о моем притворстве. Тогда я решил написать жалобу в форме сонета, который я приведу здесь, потому что моя донна была прямой причиной некоторых слов, находящихся в сонете этом, как будет ясно всем, кто понимает. И тогда я написал этот сонет.

Этот сонет имеет две главные части. В первой я призываю верных Амуру словами Иеремии-пророка: «О, вы все блуждающие по дорогам, остановитесь и взгляните, есть ли где скорбь, подобная моей». И я прошу их выслушать меня. Во второй части я рассказываю о том, что сделал со мною Амур с другим значением, о котором нельзя догадаться по началу и концу сонета, и говорю дальше о том, что я потерял. Вторая часть начинается словами: Амур бесконечной своей добротою.

После отъезда той благородной донны Господу угодно было отозвать к славе Своей молодую и очень красивую донну, которая была очень любима в том городе; и я видел, как тело ее, лишенное души, лежало, окруженное толпою донн, и они горько над нею плакали. Тогда я вспомнил, что видал ее в обществе моей благороднейшей, и не мог удержать слез; так, плача, я решился сказать несколько слов об ее смерти ради того, что я несколько раз видел ее с моею донной. И на это я как раз намекаю в последней части сонета, как будет совершенно ясно тому, кто понимает. И тогда написал я два сонета, из которых один начинается словами: Амур рыдает, а второй: злодейка смерть.

Этот первый сонет делится на две части. В первой я прошу и призываю верного амура плакать, потому что синьор их плачет, и говорю: но что же причинило ему ту печаль? — для того, чтобы они приготовились меня слушать. Во второй части я рассказываю об этой причине, в третьей — говорю о тех почестях, которые оказал Амур этой донне. Вторая начинается словами: он слышит; третья: внемлите.

Этот сонет разделяется на четыре части: в первой я называю смерть некоторыми подобающими ей именами; во второй, говоря с нею, объясняю ей причину, по которой я начал проклинать; в третьей я ее посрамляю; в четвертой я обращаюсь к неопределенному лицу, хоть оно в моих мыслях вполне определенно. Вторая часть начинается словами: меня наполнила ты… Третья словами: и чтобы ты не знала оправданья. Четвертая словами: лишь праведник блаженный.

Через несколько дней после смерти этой донны случилось так, что я должен был покинуть упомянутый город и отправиться в те края, где обитала благородная дама, служившая мне защитой. И уже немного пути оставалось мне сделать до того места, где она жила. И хотя я находился в обществе многих людей, но по виду моему было ясно, что путь тот мне неприятен, и вздохи мои не могли рассеять печали, которая наполняла сердце мое по мере того, как я удалялся от своего блаженства.

И тогда сладчайший властитель мой, который господствовал надо мною силою моей благороднейшей донны, предстал мне в воображении моем как пилигрим, одетый в легкие одежды из грубой и убогой ткани. Он показался мне унылым, смотрел в землю и только несколько раз взглянул, как мне показалось, на прекрасную реку, быструю и светлую, которая течет вдоль той дороги, по которой я ехал. И почудилось мне, что Амур меня окликнул и сказал мне такие слова: я иду от той донны, которая долго служила тебе защитой, и я знаю, что она больше не вернется, и сердце твое, которое ты отдавал на служение ей по моему велению, оно со мною, я несу его той донне, что будет впредь служить тебе защитой, как была эта (и он назвал мне ее, так что я узнал ее хорошо). Но об этих словах моих, если ты что-нибудь захочешь рассказать, сделай это так, чтобы никто не догадался о твоей притворной любви, какую ты выражал той донне и какую надлежит тебе выказывать и новой[15]. И, сказав такие слова, исчезло это видение мое внезапно, оно потрясло меня так,[16] что я, изменившись в лице своем, ехал в этот день задумчивый и сопровождаемый частыми вздохами. И вечером я написал такой сонет.

Этот сонет делится на три части: в первой части я говорю, как мне явился амур и зачем он мне показался; во второй говорю, это он мне поведал, но не совсем ясно, из страха, чтобы я не выдал своей тайны; в третьей части говорю, как он исчез. Вторая начинается словами: меня по имени; третья: тут он исчез.

По возвращении моем я стал искать ту донну, которую мне назвал мой господин на дороге вздохов, и, чтоб не распространяться долго об этом, скажу, что в короткое время я сделал ее своею защитой и многие люди болтали об этом больше, чем этого требовала благопристойность, отчего мне часто становилось очень тяжело. И по этой причине (так как эта тайная молва порочила меня) эта благороднейшая, которая была разрушительницей всех пороков и царицей добродетели, проходя где-то мимо меня, отказала мне в своем сладчайшем поклоне, а в нем заключалось все мое блаженство. И я, изменяя своему первоначальному намерению, захотел дать понять, какое благодетельное значение имело для меня ее приветствие.

Я утверждаю, что, когда она, бывало, появлялась откуда-нибудь, надежда на ее чудесный привет уничтожала в моей душе все враждебное, мною овладевало пламя милосердия, которое заставляло меня прощать всякому, кто меня мог обидеть, и если бы тогда меня о чем-нибудь спросили, ответ мой был бы только один: Амур, — и лицо мое было бы одето смирением. И когда она была близка к тому, чтобы поклониться мне, дух любовный, уничтожая всех других духов чувств, толкал вперед слабых духов зрения и говорил им: идите и почтите Вашу донну, — а сам он занимал их место. И тот, кто пожелал бы узнать, что такое любовь, мог бы понять это, глядя в трепетные глаза мои. И когда эта благороднейшая донна кланялась, любовь не могла затемнить мне моего несказанного блаженства, но от полноты нежности она становилась такой сильной, что мое тело, которое в то время было целиком в ее власти, делалось таким тяжелым, как неодушевленный предмет. Таким образом, ясно выходит, что в ее привете заключалось все мое блаженство, и оно во много раз превышало и затопляло всю мою силу.

Итак, возвращаясь к сказанному, я говорю: когда мое блаженство было от меня отнято, меня охватила такая печаль, что, удалившись от людей в уединенное место, я оросил землю горчайшими слезами; и эти слезы меня немножко облегчили, и я ушел в свою комнату, где я мог плакать, не будучи услышанным. И там взывал к милости, достойной донны, говоря: «Амур, помоги твоему верному». Я заснул наконец, как побитый ребенок, в слезах. И случилось так, что во сне я увидел в моей комнате вдали от меня юношу, одетого в белоснежные одежды, и казалось, он глубоко задумался. Он обратил взор туда, где я лежал, и, поглядев на меня некоторое время, вздохнул и, как мне показалось, позвал меня и сказал мне такие слова: «Сын мой, время пришло окончить притворство наше». Тогда мне показалось, что я узнал его, так как он называл меня так уже много раз в моих сновидениях. И я видел, что он как будто плакал горестно и, казалось, ждал от меня какого-нибудь слова; и я, решившись, начал говорить с ним так: «Благородной синьор, о чем ты плачешь?» А он мне ответил такими словами: «Я как бы центр круга, от которого равно отстоят части окружности, ты же нет»[18].

И тогда, задумавшись над его словами, я решил, что он говорил со мною очень темно, и я, сделав усилие над собою, сказал ему так: «Почему, синьор мой, говоришь ты со мною так темно?» А он сказал мне по-итальянски: «Не спрашивай больше того, что тебе полезно».

И тогда я начал рассуждать о поклоне, в котором мне было отказано, и спросил его о причине, а он ответил мне на это так: «Наша Беатриче услыхала от некоторых людей, когда речь зашла о тебе, что ты докучаешь донне, которую я тебе назвал на дороге вздохов. И поэтому эта благороднейшая противница всякой докуки не соблаговолила поклониться тебе, боясь быть навязчивой. И так как отсюда явствует, что ей стала известна твоя тайна, которая длилась так долго, я хочу, чтобы ты рассказал в нескольких рифмованных словах о том, с какою силой я владею тобой через нее и как ты с самой ранней юности принадлежал лишь ей. И в этом ты призовешь в свидетели того, кто об этом знает, и попросишь его сообщить ей об этом; а так как я и есть этот свидетель, охотно подтвержу это. И таким образом она узнает о твоих желаниях и, услышав о чувстве твоем, поймет, что ее обманули. Эти слова ты должен заключить в самую середину стиха, чтобы сразу не начинать с этого, ибо это недостойно. И не посылай их никуда без меня, чтобы слова эти были ей понятны, и тебе следует облечь их в слабую гармонию, и я там буду всегда, когда будет необходимо».

И, сказав такие слова, он исчез, и сон мой прервался, и я сообразил, что это видение явилось мне в девять часов данного дня, и я ушел из своей комнаты, решив написать балладу, в которой я последовал совету моего синьора. Вот какова эта баллада.

Эта баллада разделяется на три части: в первой я говорю ей, куда она идет, и ободряю ее, чтобы придать ей уверенности, и сообщаю, кого она должна взять с собою для того, чтобы лететь спокойно без всякой опасности; во второй части я рассказываю о том, что ей надлежит сделать; в третьей — предоставляю ей лететь, когда она хочет, поручая ее нежный полет власти судьбы. Вторая часть начинается словами: к ней прилетев; третья: баллада нежная.

Быть может, кто-нибудь не согласится со мною и скажет, что ему непонятно, к кому относятся мои слова во втором лице, потому что баллада не то лицо, к кому я обращаюсь. На это я отвечу, что сомнение это я намерен разрешить и разъяснить в этой книжке — в одном месте, еще более темном, — и тогда поймет тот, кто сомневался и кто хотел протестовать каким-нибудь образом.

После описанного мною видения, сказав все те слова, которые внушил мне Амур, я стал терзаться различными мыслями; я боролся с ними и против каждой из них был беззащитен, а среди этих мыслей четыре, казалось, отнимали у меня покой. Одна из них была такая: прекрасна власть Амура, ибо она отвращает помыслы верных ему от всяких низменных предметов. Другая же мысль была такова: недобрая власть у Амура, ибо, чем вернее ему слуга его, тем больше мучительных ударов выпадает ему на долю. И следующая мысль была такая: имя Амура так сладко для слуха, и мне кажется невозможным, чтобы деяния его касались иных вещей, кроме как нежных, так как имена соответствуют названным вещам, как написано: имена суть следствия вещей[19]. Четвертая мысль была такая: донна, ради которой тебя так терзает Амур, не похожа на других донн так, чтобы легко менялось ее сердце. И каждая из этих мыслей меня мучила несказанно, и я стал подобен тому, кто не знает, по какой дороге ему нужно идти, и хочет идти, а сам не знает, куда ему идти надлежит. И мне захотелось найти какой-нибудь общий путь для них, на котором бы они все сошлись, но этот путь оказался враждебным для меня, так как мне оставалось только взывать о милости и отдать себя в ее руки. И, пребывая в этом состоянии, я был охвачен желанием написать об этом несколько рифмованных строк, и тогда получился вот какой сонет.

Этот сонет может быть разделен на четыре части: в первой я говорю и предполагаю, что все мои мысли заняты Амуром; во второй части сообщаю, что они различны, и рассказываю об этом их различии; в третьей говорю, в чем они все между собою сходятся; в четвертой заявляю, что, желая сказать о любви, не знаю, которую из них взять, а если их соединить все вместе, мне придется обратиться к моему врагу — Мадонне Милости. Говорю «мадонна» для того, чтобы выразиться о ней презрительно[21]. Вторая часть начинается так: ведут борьбу всечасно; третья: и все они согласны, четвертая: которой же.

После этой битвы между всеми моими мыслями случилось так, что эта благороднейшая пришла туда, где собрались многие другие донны; и я был приведен моим другом, который, думая мне сделать этим большое удовольствие, повел меня туда, где столько донн показывали свою красоту. А я, не зная, куда меня ведут, доверился этому человеку, которого один из друзей его привел к погибели,[22]и сказал: зачем мы пришли к этим доннам? Тогда он ответил мне: чтобы служить им достойным образом. На самом деле они собрались здесь ради одной благородной донны, которая в этот день была повенчана. И по обычаю вышеупомянутого города подобало, чтобы все ее друзья разделили первую трапезу, которую она вкушала в доме мужа. Так что я, думая исполнить желание моего друга, предложил отдать себя на служение доннам, ее окружавшим.

И тут внезапно я почувствовал, как какой-то дивный трепет начинается в моей груди в левой ее стороне и потом распространяется по всем частям моего тела. Тогда я как будто бы прислонился к фреске, которая шла кругом всего дома, и, боясь, чтобы окружающие не заметили моего трепета, поднял глаза и среди других донн увидел благороднейшую Беатриче; тогда все духи мои пришли в такое смятение от силы, которую забрал надо мной Амур, видя себя в такой близости от благородной донны, что остались живыми у меня только духи зрения, да и те вышли из своих орбит, так как Амур захотел занять их почетное место, чтобы смотреть на чудесную донну; и тогда я весь изменился и опечалился от этих малых духов своих, которые жаловались громко и говорили: если бы тот не изгнал нас с наших мест, мы бы могли остаться там и смотреть на чудную донну, как и другие наши собратья.

И многие донны, заметив мое превращение, стали дивиться и, рассуждая об этом, смеялись надо мною с этой благороднейшей. И тогда обманутый[23] друг мой доверчиво взял меня за руку, увел подальше от этих донн и спросил, что со мною. И я пришел немного в себя — мертвые духи мои воскресли, а изгнанные вернулись на свои места — и сказал моему другу такие слова: я направил в жизни свои шаги по такому пути, по которому нельзя идти, если имеешь намерение вернуться.

И, простившись с ним, я вернулся в комнату слез, где, плача и стыдясь, говорил сам с собою; если бы эта донна знала о моем состоянии, я не верю, что она стала бы смеяться надо мной, думаю даже, что в ней пробудилась бы ко мне большая жалость. И в слезах я решил сказать слова, в которых я, обращаясь к ней, объяснил бы ей причину моего изменения и сказал бы, что эта причина, как я хорошо знаю, никому не известна, а если бы она была известна, то люди пожалели бы меня. И я решил сказать так, чтобы слова эти дошли как-нибудь случайно до ее слуха. И тогда я написал сонет.

Этот сонет не делится на части, так как разделение делается только для того, чтобы открыть смысл разделяемой вещи, а так как в этом сонете его значение и смысл вполне ясны, он не требует разделения. Правда, что среди слов, выражающих смысл этого сонета, попадаются сомнительные выражения — например, когда я говорю, что Амур убивает всех моих духов и только духи зрения остаются живыми, хотя и вне своих орбит. И эту неясность невозможно разъяснить тому, кто не был в такой степени верным Амуру, а для тех, кто верен, и без того ясно то, что скрывается в этих темных словах, поэтому не стоит разъяснять это сомнение, ибо мои слова были бы напрасными или же излишними.

После нового превращения моего мною овладела одна мысль, которая не хотела меня оставить и все снова возвращалась ко мне, а рассуждение мое было таково: если ты имеешь такой жалкий вид в присутствии твоей донны, то зачем ищешь ты встречи с нею? А если бы она обратилась к тебе с каким-нибудь вопросом, что бы ты ответил ей, предполагая, что ты свободно распоряжаешься всеми своими способностями, чтобы ей ответить? И на это другая смиренная мысль отвечала так: если бы я не утратил всех своих способностей, я был бы в состоянии ей свободно ответить, я бы сказал ей, что, как только я представляю себе ее дивную красоту, сейчас же мною овладевает желание ее видеть. И это желание так сильно, что убивает и разрушает в моей памяти все, что может быть против него, и поэтому прошлые страсти мои не мешают мне искать встречи с нею. И я, движимый такими мыслями, решил сказать слова, в которых, извиняясь перед нею в такой дерзости, все же излагаю ей все, что происходит со мною в ее присутствии, и тогда я написал такой сонет.

Этот сонет делится на две части. В первой я говорю о причине, по которой я избегаю близости моей донны; во второй говорю о том, что со мной происходит, когда я иду к ней. И эта часть начинается словами: когда близ Вас я. И эта вторая часть еще делится на пять, по числу пяти различных сообщений; в первой я рассказываю, что мне говорит Амур, когда я нахожусь близко от нее; во второй я объясняю состояние моего сердца по внешнему моему виду; в третьей говорю, что меня покидает всякая уверенность; в четвертой я объявляю грешным того, кто не покажет жалости ко мне, что было бы для меня большим утешением. В последней части я сообщаю, почему другие должны меня жалеть ради моего жалобного вида и печальных глаз. А этим видом своим, несчастным и убитым, я обязан шуткам моей донны, которая подвергла бы такой насмешке и тех, кто увидел бы мои страданья. Вторая часть начинается словами: лицо окраску сердца; третья: и мнится мне; четвертая: грешно тому; и пятая: что убивает.

Написав этот сонет, я задумал сказать еще четыре вещи о моем состоянии, которые, как мне казалось, не были еще достаточно ясно выражены мною[26]. Первая из них состоит в том, что Амур часто и внезапно овладевал мною с такой силой, что во мне оставалась только одна мысль о ней; третья моя мысль была такая: когда в борьбе с Амуром я изнемогал, я шел весь бледный, чтобы увидеть мою донну, надеясь, что вид ее меня защитит в этой борьбе, забывая о том, что происходило со мною при приближении моем к такому совершенству; четвертая мысль была вот какая: это лицезрение меня не только не защищало, но, наоборот, совершенно уничтожало во мне остаток жизни. И вот тогда я написал сонет.

Этот сонет делится на четыре части, и в нем говорится о четырех вещах, и так как я о них уже рассуждал выше, то ограничусь указанием на то, где они начинаются.

Итак, вторая часть начинается словами: когда Амур; третья: я помощи хочу; четвертая: когда же взор.

Написав эти три сонета, в которых я говорил с моею донной и желал, чтобы они поведали ей о моем состоянии, я решил замолчать, так как мне казалось, что я достаточно ясно сказал о себе. Но когда я перестал говорить с нею, то мне казалось подобающим заняться иными вещами и более благородными, чем прежде. И так как причина этой перемены к новому очень интересна, то я скажу о ней, насколько смогу, кратко.

Итак, многие люди по виду моему поняли мою тайну; и случилось однажды, что некоторые донны, собравшись вместе, развлекались обществом друг друга; казалось, сердце мое было им открыто, ибо каждая из них присутствовала при какой-нибудь моей неудаче. Когда я проходил мимо них, как будто влекомый судьбою, меня окликнула одна из этих благородных донн, и та, которая позвала меня, была очень бойка на язык. А я, присоединившись к их обществу и убедившись, что моей благороднейшей не было среди них, ободрился и, приветствуя их, спросил, что им от меня угодно.

Донн было много, из них некоторые смеялись, другие же смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Были также и такие, что разговаривали меж собою; из них одна, обратив свой взор на меня, назвала меня по имени и молвила так: «С какою целью любишь ты эту донну, если ты не можешь выносить ее присутствие? Ответь нам на это, так как цель такой любви должна быть какая-нибудь совсем особенная». И когда она произнесла эти слова, не только она сама, но и все другие стали ожидать моего ответа. Тогда я им сказал так: «Мадонны, целью моей любви был поклон моей донны, о которой вы думаете; в нем заключались мое блаженство и конец всех моих желаний. Но когда ей угодно было отказать мне в нем, мой господин Амур, милостью своею, заключил все мое блаженство в другое, что уже не может быть от меня отнято».

Тогда донны начали разговаривать между собою, и как иногда мы видим, как падает дождь вместе с чистым снегом, так, казалось мне, исходили из уст их слова, смешанные со вздохами. Когда они поговорили меж собою немного, ко мне обратилась снова та донна, что сначала заговорила со мною, сказав: «Мы просим тебя открыть нам, в чем заключается это твое блаженство».

И я, отвечая им, молвил: «В тех словах, какие прославляют мою донну»[28]. И она сказала: «Если ты говоришь правду, то те слова, которые ты уже сказал, объясняя свое состояние, сказаны тобою с другими целями»[29]. И, задумавшись над этими словами, я со стыдом простился с ними.

И дорогой говорил самому себе: если столько блаженства заключается для меня в том, чтобы восхвалять мою донну, почему же я говорил другие речи? И тогда я решил впредь говорить только то, что может служить похвалою моей благороднейшей; я много думал над этим, и мне казалось, что я предпринял слишком высокую задачу для себя, и я не смел начать. И так я оставался несколько дней, желая сказать, а начать не смея.

Как-то раз я шел по дороге, вдоль которой текла прозрачная речка, и вдруг мне так захотелось говорить, что я начал думать, каким способом сделать это. И я решил, что заговорить с нею подобает так, чтобы я сначала обратился к доннам во втором лице, и не ко всякой донне, а только к благородным[30]. И тогда мой язык заговорил как будто движимый сам собою[31]: «О, донны, вы, что смысл любви узнали». С большою радостью я произнес эти слова в уме своем, думая взять их за начало. И затем, вернувшись в вышеназванный город и поразмыслив несколько дней, начал я канцону с таким заголовком, составленную таким способом, какой будет понятен ниже при ее разделении.

Эту канцону для того, чтобы ее лучше поняли, я разделю более искусно, чем все предыдущие, и сделаю из нее три части: первая часть составляет вступление к последующим словам; вторая заключает в себе то, что я имел намерение рассказать; третья является как бы подчиненной предыдущим словам. Вторая начинается так: к Божественному Разуму, третья: моя канцона. Первая часть делится на четыре: в первой я объясняю, с кем я хочу говорить о моей донне и почему; во второй рассказываю, каким кажется мне ее благородство, когда я о нем думаю, и как бы я говорил об этом, если бы не терял смелости; в третьей говорю, как бы я сказал, если бы не был охвачен радостью; в четвертой я повторяю, к кому я обращаюсь и почему рассуждаю именно с ними. Вторая часть начинается словами: когда Мадонне шлю; третья: не оскорблю; четвертая: любовь познавшими. Потом со словами: к Божественному Разуму, — я начинаю повествовать о моей донне, и эту часть я разделяю на две. В первой я говорю, что именно о ней говорят на небе; во второй — что о ней думают на земле, и такими словами: для неба предназначена. Эта вторая часть разделяется еще на две. В первой я говорю о благородных качествах ее души, перечисляя некоторые ее действия и способности, проистекающие из ее души; во второй говорю о благородных свойствах ее тела, перечисляя некоторые ее прелести, так: сказал о ней Амур. Эта вторая часть подразделяется на две. В первой говорю о некоторых прелестях ее, которые нахожу во всем ее существе; во второй части говорю о тех прелестях, которые нахожу в отдельных частях ее существа, так: ее глаза.

Эта вторая часть делится на две: в одной говорю о глазах как об источниках любви; во второй — об устах как о цели Амура. И чтоб здесь не могло возникнуть никакой порочной мысли[37], я напоминаю читателю то, что написано выше, а именно: привет той донны, который состоял в движении ее уст, был целью всех моих желаний, пока я получал его.

Потом, когда я говорю: канцона моя, я прибавляю одну строфу, как бы подчиненную другим двум, и в ней я сообщаю, чего хочу от этой канцоны. Но так как эту последнюю часть очень легко понять, то я не буду трудиться разделять ее. Я знаю, что для того, чтобы совсем раскрыть смысл этой канцоны, следовало бы употребить еще более мелкое деление; но если кто не имеет столько ума, чтобы уразуметь все и по тем разделениям, которые я уже сделал, мне будет приятно, если он совсем ее оставит в покое, так как я боюсь, что уже слишком многим я поведал смысл ее теми пояснениями, какие я сделал, если предположить, что многие смогут ее прочесть.

После того как эта канцона распространилась среди людей, так что каждый из друзей моих мог ее услышать, им захотелось попросить меня объяснить, что такое любовь. Вероятно, после тех слов, которые они услышали, они возымели незаслуженную надежду на это. И я подумал, что после тех моих слов было бы хорошо поговорить вообще о любви, и еще я подумал, что друзьям надо служить, и решил сказать стихи, в которых я буду трактовать о любви, и вот я написал сонет.

Этот сонет делится на две части. В первой я говорю об Амуре, в чем его сила; во второй — как та сила проявляется в действии. Вторая часть начинается так: лишь только красота. Первая же делится на две. В первой объясняю, в чем заключается сила любви; во второй говорю, как предмет любви и сила ее проявляют себя в действии и как одно хранит другое, как форма материю. Вторая начинается так: когда Амур; потом, когда я говорю: лишь только красота, рассказываю, как эта сила проявляется в действии, сначала в мужчине, потом в донне, так: бывает так же.

После того как я в вышеназванных стихах говорил о любви, пришло мне желание сказать в похвалу моей благороднейшей слова, в которых я показал бы, как пробуждается его эта любовь и как просыпается она не только там, где спит, но и там, где ее нет в возможности, и она, чудесным образом действуя, заставляет любовь явиться. И я написал сонет.

Этот сонет имеет три части. В первой я рассказываю, как эта донна приводит в действие любовную силу при посредстве благороднейших очей своих. А в третьей рассказываю, как она это делает при посредстве своих благороднейших уст. А между этими двумя частями заключается маленькая частица, которая как будто просит помощи у первой и у третьей части словами: воспеть ее. Третья начинается так: на сердце. Первая делится на три: в первой я рассказываю, как все, на что она посмотрит, делается от ее благородства лучше, а это значит, что Амур входит туда, где его не было; во второй говорю о том, как благородно она распоряжается в их сердцах. Вторая начинается: когда проходит; третья: трепещет всякий. Когда затем я говорю: помогите мне, донны, я даю понять, с кем я намерен говорить, взывая к доннам, чтобы они помогли мне почтить мою донну, потом, когда говорю: на сердце нежность, я повторяю то, что было уже сказано в первой части о первых двух деяниях ее уст; первое из них — ее сладчайшая речь, а другое — ее удивительный смех. Я не говорю об этом последнем, как он действует на сердца людей, потому что память не в состоянии удержать ни этот смех, ни его действия.

После этого прошло немного дней (как угодно было Господу Славы, который Сам пошел на смерть), тот, кто был родителем всего чудесного, что заключалось в благороднейшей Беатриче, уйдя из этой жизни, отошел к Славе Вечной. Такое исчезновение очень горестно для тех, кто останется здесь, когда те друзья покойного, а какая же дружба может быть теснее, чем любовь доброго отца к доброму сыну или хорошего сына к хорошему отцу. А эта донна была добра в высшей степени, а ее отец (как верят многие, и это поистине так) был также добр в высокой степени[39]; ясно отсюда, что донна эта была исполнена горячей скорби!

И как было в обычае того города, чтобы при печальном событии таком собирались донны с доннами и мужчины с мужчинами, многие донны сошлись там, где горько плакала Беатриче. И я видел, как многие из них, возвращаясь от нее, говорили об этой благороднейшей и рассказывали, как она горевала. И между прочим они сказали такие слова: поистине, она плачет так, что тот, кто увидел бы ее, должен бы был умереть от сострадания. Донны прошли, и я остался в такой тоске, что слезы омывали мое лицо, и я много раз поднимал руки, чтобы закрыть ими глаза. И если бы я не желал еще что-нибудь услышать о ней (так как я находился в том месте, где проходила большая часть донн, что были с нею), я бы спрятался сразу, как только слезы овладели мною. И пока я оставался там, проходили мимо меня еще донны и рассуждали так: кто из нас когда-нибудь будет снова веселым после того, как мы слышали жалобы этой донны. И шли за этими другие, говоря: тот, что здесь стоит, плачет так, как будто бы он ее видел такою, как мы ее видали. И другие вслед за ними говорили обо мне: «Видите этого человека? Он перестал походить на самого себя, так он изменился».

И так проходили донны, и я слушал их разговоры обо мне, как я здесь рассказал об этом. И, размышляя о том, я решился сказать слова, для которых имел полное основание, и этими словами выразить все, что я слышал об этой донне. И так как я охотно бы спросил их, если бы это не послужило мне в порицание, я решился сделать так, как будто я их спрашивал, а они мне отвечали. И написал я два сонета. В первом я вопрошаю их так, как мне хотелось это сделать, а во втором я пересказываю их ответ, заимствуя все, что я слышал от них, как будто бы они мне отвечали. Первый начинается так: откуда так уныло, а второй: ты тот ли.

Этот сонет делится на две части. В первой я молю и спрашиваю этих донн, от нее ли они приходят, говоря им, что я предполагаю это, так как они возвращаются такие облагороженные; во втором я прошу их, чтоб они мне рассказали о ней. Вторая начинается словами: из дома скорби.

Этот сонет делится на четыре части, следуя четырем объяснениям, которые давали донны в ответ мне. Но так как все они достаточно ясны, то я не буду рассказывать их смысл, ограничусь только обозначением их. Вторая начинается словами: о чем рыдаешь ты; третья: оставь идти нас; четвертая: мы видели.

Через несколько дней после этого некоторая часть моего существа была охвачена болезнью мучительной, и много дней я непрерывно страдал от жестокой боли; болезнь эта привела меня к такой слабости, что я уподобился тем, которые совсем не могут двигаться. И вот на девятый день, когда я испытывал невыносимые страдания, мне пришла в голову мысль о моей донне. И когда я думал о ней, я возвратился мыслью к ничтожной жизни своей, и, видя, как хрупка она даже тогда, когда я бываю здоров, я начал плакать про себя о такой печали. И, вздыхая тяжко, говорил сам себе: неизбежно должно случиться, что моя Беатриче тоже умрет. И тогда меня охватила такая глубокая тоска, что я закрыл глаза, и, мучаясь, как охваченный бредом, я грезил об этом, и вот, как только я отдался во власть своему воображению, перед мною предстало видение в образе некоторых женщин с распущенными волосами, которые мне говорили: и ты умрешь. И после этих женщин я увидел множество лиц, ужасающих на взгляд, которые мне говорили: ты умер. И так, блуждая в образах фантазии своей, я дошел до того, что не помнил, где я нахожусь; и казалось мне, что я вижу женщин простоволосых и плачущих; они шли по дороге, необыкновенно печальные, и казалось мне, что солнце потемнело так, что стали яркими звезды и как будто они плакали, и птицы, летящие по воздуху, падали мертвыми, и слышался грохот сильнейшего землетрясения. И я, дивясь такой фантазии своей и сильно перепуганный, увидел в воображении друга своего, который явился ко мне, чтобы сказать: разве ты не знаешь, твоя чудесная донна рассталась с здешним миром? Тогда я начал жалобно плакать, и не только в воображении плакал я, но и на самом деле лицо мое было орошено подлинными слезами. И я взглянул на небо, и показалось мне, что я вижу там множество ангелов, которые возвращались на небо, и перед ними я заметил маленькое облачко снежно-белое. И казалось мне, что ангелы торжественно пели, и я расслышал слова той песни: Осанна в вышних; и более я ничего не понял. И тогда мое сердце, в котором было столько любви, сказало мне: поистине верно то, что донна наша лежит мертвая. И тогда я пошел взглянуть на тело, в котором заключалась благороднейшая и блаженная душа. И так силен был бред моей фантазии, что я увидел эту донну мертвой. И видел я, как женщины покрыли голову ее белым покрывалом, и лицо ее казалось исполненным такого смирения, что, казалось, она говорила: я вижу источник мира. И при этом видении я исполнился таким смирением, глядя на нее, что, взывая к смерти, сказал такие слова: «Сладчайшая смерть, приди ко мне, не будь ко мне жестокой, ты должна быть благородной, если ты водворилась в таком месте; приди ко мне, я так страстно тебя желаю, и ты видишь, что я уже ношу цвет твой». И когда я посмотрел на все печальные обряды, которые совершаются над телом усопшей, я вернулся в свою комнату и там сидел и смотрел на небо. И так сильно владело мною воображение, что я, рыдая, начал говорить по-настоящему: «О, прекрасная душа, сколь блажен тот, кто тебя видит».

И когда я говорил эти слова с горестным рыданием и звал: «Смерть, приди ко мне», молодая и прекрасная донна, которая находилась около моей постели, думая, что и слова мои, и слезы вызваны были моими страданиями от болезни, со страху начала плакать сама. И другие донны, которые были в комнате моей, подбежали ко мне, привлеченные ее плачем, и удалили от меня ту, которая соединена была со мною теснейшими узами крови. Они подошли ко мне, чтобы разубедить меня, думая, что я сплю, и говорили мне: «Проснись, не спи больше и не печалься». И когда они говорили так, бред мой внезапно прекратился в ту минуту, когда я хотел сказать: «О Беатриче, будь ты благословенна». И я уже сказал: «О Беатриче», когда, придя в себя, открыл глаза свои. И я увидел, что был обманут, и, когда я произносил это слово, голос мой был такой хриплый от рыданий и слез, что донны эти не могли меня услышать и понять. И я был охвачен стыдом, но никакие нежные уговоры и увещевания не заставили меня им открыться. И когда они меня видели, они говорили: «Он кажется мертвым» — и между собою решили: «Попробуем его утешить»; и говорили мне много слов утешения и спрашивали меня, чего я так испугался. И я, наконец немного успокоившись и убедившись в обманчивости своего видения, ответил им: «Я расскажу вам, что со мною было». Тогда я начал с самого начала и до конца, я рассказал им все, что видел, умолчав лишь об имени этой благороднейшей. И потом, оправившись от болезни своей, я решил рассказать все, что со мною произошло, так как мне казалось, что всем будет приятно послушать это, и я написал эту канцону.

Эта канцона делится на две части. В первой я говорю, обращаясь к неизвестному лицу, как я был пробужден от обманчивых грез некоторыми доннами и как обещал им рассказать о них. Во второй я рассказываю об этом. Вторая начинается словами: я размышлял. Первая часть делится на две: в первой я говорю о том, что говорили и делали некие донны, и особенно одна из них, видя меня в бреду раньше, чем я пришел в чувство; во второй я рассказываю, что они говорили мне, когда я перестал бредить, и эта часть начинается так: но им не слышен был. Потом, когда я говорю: я размышлял, я рассказываю, как я им сообщил о моем видении. А в той последней заключено еще две части. В первой я рассказываю по порядку все свое видение; во второй, дойдя до того мгновения, как они меня позвали, благодарю их в заключение. И эта часть начинается словами: тут, донны, вы…

После этого обманчивого видения моего случилось так, что я однажды сидел где-то, задумавшись. и вдруг почувствовал, что в сердце моем начался трепет, как бывало со мною в присутствии моей донны, и тогда предо мною предстал в видении Амур; он шел, казалось, оттуда, где находилась моя донна, и словно говорил весело в моем сердце: подумай о том, чтобы благословить день, когда я овладел тобою, ибо ты должен это сделать. И поистине мне казалось, что сердце мое исполнилось такой радости, как будто это было не мое сердце, и стало оно совсем иным. И вскоре после этих слов, которые сердце сказало мне от имени Амура, я увидел, что ко мне приближалась благородная донна замечательной красоты, которую очень любил мой лучший друг. Имя этой донны было Джиованна, но ради ее красоты, как думают, ей дали название Primavera (весна), и так она и звалась.

И следом за нею я увидел прелестную Беатриче. Эти донны прошли близко от меня одна за другою, и казалось мне, что Амур сказал в сердце моем так: эта донна называется Primavera (т. е. идущая впереди) за то только, что сегодня прошла таким образом, я заставил того, кто дал ей это имя, назвать ее так — Primavera, что значит идущая впереди[40], в тот день, когда Беатриче предстанет в воображении своего верного. И если подумать об ее первом имени, оно говорит то, что и Primavera, потому что имя ее Джиованна происходит от того Иоанна, который был предшественником Света Истинного, когда он говорил: Я глас вопиющего в пустыне, приготовьте путь Господу. И потом, казалось мне, я услышал другие слова: кто хотел бы тонко обсудить дело, тот мог бы назвать Беатриче Амуром за то сходство, которое она имеет со мною. И я потом, размышляя об этом, решил написать в стихах другу моему, умалчивая о том, о чем следует молчать, так как я полагал, что сердце его еще было увлечено красотой этой прелестной Primavera. И я написал такой сонет.

Этот сонет имеет много частей. В первой говорится о том, как я почувствовал в своем сердце пробуждение обычного волнения и как Амур явился предо мной издалека, исполненный веселья. Вторая часть повествует о том, что говорил Амур в моем сердце и каким он мне показался. Третья говорит о том, как я, побыв с моим господином некоторое время, увидел и услышал некоторые вещи. Вторая часть начинается словами: я посмотрел туда. Третья часть делится на две: в первой я говорю о том, что я увидел; во второй — о том, что я услышал, и она начинается словами: Амур сказал мне.

Здесь может усомниться всякий, кто способен открыто заявить о своих сомнениях, в том, что я сказал об Амуре, как будто бы он был вещью в себе, и не только духовной субстанцией, а также субстанцией физической (телесной). Но это на самом деле ложно, так как Амур не есть сама субстанция, но только свойство субстанции. А что я говорю о нем, как будто бы он был телом, да еще человеческим (мужчиной), явствует из трех вещей, которые я о нем говорю. Я заявляю, что я увидел его идущим издалека, и, так как «идти» говорят о том, кто движется в пространстве (а движется в пространстве, по Философу[42], только тело), ясно, что я предполагаю Амура телом. Еще я сказал о нем, что он смеялся и также говорил: такие вещи подходят только к человеку, особенно смех; и выходит опять, что я считаю Амура человеком.

Чтоб пояснить это так, чтобы было понятно в настоящее время, надо вспомнить прежде всего, что в прежние времена не было поэтов любовных на народном языке, но были только поэты любви, писавшие по-латыни. И у нас, говорю я, быть может, так же, как у других народов, случалось и теперь случается, что, как в Греции, об этих вещах трактовали не народные поэты, а ученые. Не так много лет прошло с тех пор, как появились эти итальянские поэты; говорить рифмами по-итальянски то же, что писать латинские стихи с соответствующими изменениями. И знаком того, что прошло с того мало времени, является то, что, если бы мы стали искать и в языке ос и в языке si[43], мы не найдем там вышесказанного от настоящего времени за пятьдесят лет назад. И причина, по которой некоторые грубые поэты прославились, та, что они были первыми, пиcaвшими по-итальянски! И первый, кто начал говорить стихи как народный поэт, был побуждаем к тому желанием быть понятным донне, которой трудно было понять латинские стихи. И это сказано против тех, кто пишет в романах не о предметах любовных.

Таким образом, тот способ слагать стихи был изобретен для того, чтобы говорить о любви. Итак, поэтам принадлежит бóльшая свобода в слове, чем прозаикам, и эти поэты рифмованных стихов не что иное, как народные поэты, а поэтому справедливо и разумно предоставить им большую свободу в выражениях, чем другим, говорящим на народном языке. Значит, если какая-нибудь риторическая фигура позволена поэтам вообще, то она позволена и этим стихотворцам. И если мы видим, что поэты говорят с неодушевленными предметами, как будто у них есть разум и чувства, пускай говорят так, и не только правду, но и вымысел. Это значит, что они могут говорить о вещах, которых нет, как будто они говорят, и что многие свойства субстанции говорят так, как будто они были самой субстанцией и человеком.

Подобает стихотворцу поступать так, но не без основания, которое должно быть пояснено в прозе. Что поэты говорили именно так, как я сейчас рассказал, видно уже у Вергилия, который утверждает, что Юнона, богиня, враждебная троянцам, так обращается к Эолу, повелителю ветров в первой песне Энеиды: Aeole, namque tibi etc.

И этот бог отвечает ей так:

Tuus, о regina, quid optes

Explorare labor; mihi jussa capessere fas est.

Устами этого самого поэта неодушевленный предмет говорит одушевленному в третьей песне Энеиды так:

Dаrdаnidае duri est.

У Лукана говорит предмет одушевленный неодушевленному так:

Multum, Roma, tamen debes civilibus armis.

У Горация человек говорит со своею ученостью как бы с другим лицом, и не только эти слова суть слова самого Горация, но он приводит слова доброго Гомера в своей поэтике: Dic mihi, Musa, virum etc.

У Овидия говорит Амур, как человеческая личность, в начале книги, которая носит название «Средства любви», — так: Bella mihi, video, bella parantur, ait.

И таким образом, ясно должно быть все тому, кто сомневался в этом месте моей книжки.

Но чтобы плохие поэты не почерпнули отсюда некоторой дерзости, скажу, что ни поэты не должны так говорить без основания, ни рифмотворцы, если они не имеют достаточного повода, чтобы говорить так, потому что очень стыдно было бы тому, кто, скрыв вещи под риторическим одеянием и фигурою, будучи спрошенным, не сумел бы обнажить свои слова от подобного покрова, так чтобы стал понятным их прямой смысл. А это мне и моему лучшему другу хорошо известно о некоторых, которые пишут глупые стихи.

Эта благороднейшая донна, о которой говорилось раньше, так привлекала всех людей, что, когда она проходила по улице, люди бежали за нею, чтоб только взглянуть на нее, и это радовало меня необычайно. И когда она приближалась к кому-нибудь, тот чувствовал в сердце своем столько благоговения, что не смел поднять на нее глаза или ответить на ее поклон, и многие, испытавшие это, могли бы быть свидетелями для тех, кто не верит[44]. Увенчанная и одетая смирением, она шла, не показывая никому тщеславия от того, что видела и слышала. Многие говорили, когда она проходила мимо: это не женщина, это один из прекраснейших Ангелов небесных. А другие говорили: это чудо! Благословен Господь, творящий так чудесно. А она была так прелестна и полна очарования, что те, кто смотрел на нее, чувствовали в сердце своем нежность такую чистую и сладостную, что и выразить не умели; и не было никого, кто бы прежде, чем посмотреть на нее, не вздохнул бы. Это и другое многое чудесным образом от нее исходило. И я, размышляя обо всем этом, захотел снова встать на путь прославления ее и решил сказать слова, в которых я бы мог дать понять о всем чудесном, что от нее исходило, чтобы не только те, кто мог ее непосредственно видеть, но и другие знали о ней то, что я выражу в этих своих словах. И я написал такой сонет.

Этот сонет так просто понять, имея в виду все то, что я рассказал раньше, что для него не нужно никаких делений, и потому я оставляю его так.

Моя донна преисполнена такой грации, что не только она сама была всеми хвалима и почитаема, но через нее удостоились похвал и почитания многие другие. И я, видя это и желая сделать это известным тем, кто не видел, решил сказать такие слова, в которых все это было бы ясно выражено, и написал тогда другой сонет, который начинается словами: кто средь донн других; в нем говорится, как ее благородство действует на других, как это станет ясно из его подразделений.

Этот сонет имеет три части: в первой я говорю, среди каких людей эта донна кажется наиболее чудесной; во второй — как благодетельно ее общество; в третьей говорю о том, каким образом она влияет на людей. Вторая начинается так: кто на мадонну; третья — так: имеет силу. Эта последняя часть делится на три: в первой я говорю о том, что она вызывает в доннах, т. е. что происходит в них самих; во второй я говорю о том, что она вызывает в них для других; в третьей я рассказываю о том, что не только с доннами, но и со всеми людьми происходит, и не только в ее присутствии, но и при воспоминании о ней. Вторая начинается так: и благородством; третья: все те, кого мы.

Вскоре после этого я как-то размышлял обо всем, что было сказано мною в предыдущих сонетах, и я увидел, что в них я не сказал о том, что происходит в настоящее время со мною, и это показалось мне недостатком моих стихов, и я решил тогда сказать такие слова, в которых выражалось бы все то, что со мною делается под влиянием моей донны и какое действие производят на меня ее достоинства. И, думая, что я не смогу передать этого в коротком сонете, начал я тогда канцону такую.

Quomodo, sedet sola civitas plena populo! facta est, quasi vidua domina gentium[46].

Я работал еще над этой канцоной и только что окончил приведенную выше строфу, когда праведный Бог отозвал эту прелестнейшую, чтоб она блистала под знаменем благословенной Царицы Maрии, чье имя с таким благоговением произносили уста блаженной Беатриче. Пожалуй, следовало бы теперь рассказать о том, как она покинула нас, но я не хочу говорить об этом по трем причинам: во-первых, это не относится к моим планам, если мы хотим придерживаться того введения, которым начинается эта книжечка; во-вторых, если бы даже это и совпадало бы с моими планами, мое перо не смогло бы подобающим образом описать все это; в-третьих, если бы даже и то и другое было возможно, не подобает мне повествовать об этом, потому что, рассказывая, я должен был бы хвалить самого себя (а это стыдно и недостойно для всякого, кто так делает), и поэтому я предоставляю изложить все это какому-нибудь другому толкователю.

Но так как цифра 9 часто упоминалась мною, и, как кажется мне, не без основания, а с ее смертью она тоже неоднократно связана, подобает здесь сказать нечто, что подходит к моим намерениям. Сначала я скажу, как это число относится к ее смерти, а потом объясню, в чем тут дело, отчего эта цифра была для нее такой дружественной.

Я говорю, что по итальянскому счислению благороднейшая душа ее отлетела в первый час девятого дня в месяце, а по сирийскому исчислению она отлетела в девятый месяц года, так как там первый месяц Тизрин, тот, что у нас зовется октябрем. А по нашему счислению она преставилась в тот год нашей эры, то есть от Рождества Христова, в который идеальное число девять раз было повторено в том столетии, в котором она родилась на свет; а это было по христианскому летосчислению тринадцатое столетие[47]. Причиной этому могло быть то, что это число ей было благоприятно; и так как выходит, по Птоломею и по христианской истине, что девять сфер небесных вращаются, а по общему мнению астрологов, названные сферы влияют на Землю, следуя своему обычаю, все вместе, это число было ей благоприятно, это значит, что при рождении ее все девять подвижных небесных сфер действовали в полном единении. Это объяснение всего, но, более тонко размышляя и по непреложной истине, нужно признать, что это число была она сама; я утверждаю это по сходству, и это значит вот что: число три — корень девяти, потому без помощи другого числа, само на себя помноженное, дает девять, как явствует из того, что трижды три будет девять.

Значит, если три само по себе есть основатель девяти, оно в то же время есть чудесный фактор, так как Отец, Сын и Дух Святой суть трое в одном; эту донну сопровождала всегда цифра девять, это значит, что она была девяткой, т. е. чудом, в корне которого лежит только чудесная троица. Быть может, для более тонких людей потребовалось бы и более тонкое толкование, но я привел то, которое я вижу и которое мне нравится[48].

После того как эта благороднейшая донна рассталась с этим миром, остался весь город, как вдова, лишенный всякого достоинства, и я еще, проливая слезы в печальном этом городе, написал владетелям некоторых земель обо всем, что случилось, взяв за заголовок слова Иеремии-пророка: как пуст стал город! И я это сказал, чтобы другие не удивлялись, почему я привел их раньше как введение к новому повествованию, которое следует за ними. И если бы кто хотел меня упрекнуть в том, что я не написал здесь тех слов, которые следуют за вышеприведенными, извините меня в том, так как намерением моим не было вначале писать иначе как по-итальянски, а так как те слова, что следуют за приведенными, все латинские, было бы противно моим желаниям их переписывать. И это нaмеpeниe известно моему другу, которому я написал все это только по-итальянски.

Так как глаза мои много плакали и были такие утомленные, что я не мог больше облегчить своей печали, я попытался рассеять ее некоторыми горестными словами; и тогда я решил написать канцону, в которой я говорил бы, плача, о ней, ради кого скорбь разрушала мою душу, и я начал тогда: глаза печальные etc.

И так как эта канцона кажется как будто вдовой до своего конца, я разделю ее, прежде чем напишу, и такой способ я буду употреблять впредь. Итак, эта жалобная канцона имеет три части: первая — введение; во второй я рассуждаю о ней; в третьей благоговейно обращаюсь к канцоне. Вторая начинается так: высоко Беатриче; третья так: канцона грустная. Первая часть разделяется на три: в первой я говорю, что меня побуждает писать; во второй — к кому я обращаюсь; в третьей — о ком я хочу говорить. Вторая начинается так: я должен речь свою начать; третья так: в слезах, тоской объятый. Потом, когда я говорю: высоко Беатриче, я рассуждаю о ней, и делаю это в двух частях: в первой говорю о причине, по которой она от нас взята, потом я говорю, как все плачут о ней, и начинаю эту часть словами: покинула прекраснейшее тело. Эта часть делится на три: в первой говорю о том, кто о ней не плачет; во второй — о том, кто плачет; в третьей говорю о своем поведении. Вторая начинается так: но горькие страданья; третья: и от печали. Потом, когда я говорю: канцона грустная, я обращаюсь к той моей канцоне, указывая ей, к каким доннам она должна идти, чтоб остаться с ними.

После того как я написал эту канцону, пришел ко мне некто, бывший для меня по степени дружбы самым близким после моего лучшего друга[49], и он так был связан по крови с этой преславной, что никто не был ей ближе. И, поговорив со мною, он попросил меня написать ему что-нибудь в память одной умершей донны, и, затемняя свои слова, он, казалось, говорил о другой донне, которая умерла только что, но я, догадавшись, что он подразумевал только ту благословенную, ответил ему, что исполню его просьбу. И, поразмыслив, я решил написать сонет, в котором я изливаю свою скорбь, и дать этому моему другу, чтобы казалось, как будто я сделал это для него, и тогда я написал сонет: Придите выслушать, который имеет две части: в первой я призываю всех верных Амуру меня выслушать; во второй рассказываю о своей печальной жизни. Вторая начинается так: лишь вздохами.

Когда я написал этот сонет, я вспомнил, что обещал его отдать тому, кто меня просил об этом, как будто я писал для него, и я увидел, что эта услуга моя бедна и жалка для того, кто был так близок моей преславной донне. И потому, прежде чем отдать ему этот сонет, я написал еще две строфы канцоны, одну действительно для него, а другую — для себя, хотя и кажется, что они обе сказаны от одного лица, если не вглядываться в них внимательно. Но кто пристально посмотрит, тот увидит хорошо, что тут говорят два различных лица, так как один не называет донну своею, а другой называет, как это ясно выражается в ней. Эту канцону и этот сонет я дал ему, сказав, что написал их только для него. Канцона начинается так: о сколько раз — и имеет две части. В одной, именно в первой строфе, жалуется этот мой дорогой друг, родственный ей; во второй части жалуюсь я сам, и именно во второй строфе, которая начинается так: исходит из груди. И выходит так, что в этой канцоне жалуются два лица, один из них как ее брат, другой — как ее слуга.

В тот день, когда исполнился год с тех пор, как донна эта сделалась обитательницей вечной жизни[50], я сидел в таком месте, где, вспоминая о ней, рисовал ангела на некоторых дощечках[51], и, в то время как я рисовал, я обернулся и увидел недалеко от себя людей, которым подобало воздать честь. Они посмотрели, что я делаю, и, судя по тому, что мне потом рассказывали, они стояли тут некоторое время, прежде чем были замечены мною. Когда увидел их, я встал и, приветствуя их, сказал: кто-то другой был только что со мною, и поэтому я задумался. Когда они ушли, я вернулся к своей работе, т. е. продолжал рисовать лицо ангела, и, пока я работал, мне пришла в голову мысль сказать стихи в память ее годовщины и написать их тем, что пришли ко мне; и тогда я написал такой сонет, который начинается словами: я вспоминал — и который имеет два начала. Поэтому я и разделю его соответственно с тем и другим.

Я говорю, что, следуя первому началу, этот сонет имеет три части: в первой я говорю, что эта донна была в моей памяти; во втором говорю о том, что сделал со мной Амур; в третьей говорю о действиях Амура. Вторая начинается так: Амур в своей печали; третья так: и вздохам приказал.

Эта часть делится на две: в одной говорю, что вздохи мои вылетали, как бы говоря; во второй говорю, что одни говорили одни слова, другие — иные. Вторая часть начинается так: иные шли. Таким же точно образом делится сонет с другим началом, с той лишь разницей, что в первой части я говорю о том, когда эта донна пришла мне на память, а в первый раз не говорю этого.

Через несколько времени я находился как-то в таком месте, где я вспоминал о прошлом, и я глубоко задумался, и мои скорбные мысли выражались на моем лице ужасной растерянностью. И я, заметив в себе это выражение муки, поднял глаза, чтобы посмотреть, не видит ли меня кто-нибудь. И я заметил тогда благородную донну, молодую и прекрасную, которая смотрела на меня из окна с выражением сострадания на лице; казалось, что вся жалость собрана была в ней. И так как печальные, когда они видят сочувствие в других, еще скорее склоняются к слезам, как бы жалея самих себя, то я и почувствовал тогда, что глаза мои хотят начать плакать, и, так как я боялся показать слабость свою, я отвел глаза от этой благородной донны и сказал потом сам себе: не может быть, чтобы в этой сострадательной донне не было благороднейшей любви. И я решил сказать сонет, в котором я говорю с нею, и я заключил в него все то, что мною рассказано в предыдущей главе. И, так как рассказ этот достаточно ясен, я не буду делить его.

Случилось так, что эта донна каждый раз, как она меня видела, выражала в лице своем сострадание и бледнела, словно от любви; и я много раз вспоминал о моей благороднейшей донне, которая часто бывала такою же. И конечно, много раз, когда я не мог плакать и тем облегчать свою печаль, я шел, чтобы взглянуть на эту сострадательную донну[52], которая, казалось, вызывала слезы из глаз одним своим видом, и потому я возымел желание сказать слова о ней и написал этот сонет, который начинается словами: и бледный цвет любви — и который понятен без всяких разделений из предыдущей главы.

Я дошел до того при виде этой донны, что мои глаза начали слишком развлекаться, когда на нее смотрели; и это много раз заставляло меня сердиться на свое сердце, и я считал его очень низким, и часто я порицал суетность глаз моих и говорил им в мыслях своих: раньше вы обыкновенно заставляли плакать того, кто видел ваше горестное состояние, а теперь вы, как кажется, хотите забыть о нем ради этой донны, которая смотрит на вас, а смотрит она на вас только, поскольку она жалеет преславную донну, которую вы оплакиваете; но что можете делать — делайте! ибо я буду часто напоминать вам о ней, проклятые глаза, и никогда, разве только после смерти, не должны остановиться ваши слезы. И когда я сказал это про себя глазам своим, меня осадили сильные и тревожные вздохи. И так как эта битва, которую я вел сам с собою, осталась неведомой для всех, кроме того несчастного, который испытал ее, я решил написать сонет и разъяснить в нем ужасное положение и написал следующий сонет, который начинается словами: те слезы горькие. Этот сонет имеет две части: в первой я говорю глазам моим, как будто бы сердце мое говорило во мне самом; во второй устраняю всякое сомнение, разъясняя, кто и что говорит. И эта часть начинается словами: так сердце. Нужно было бы еще, пожалуй, сделать разделения, но они будут излишни, потому что все ясно из предыдущей главы.

Созерцание этой донны привело меня в такое состояние духа, что я часто думал о ней как о той, кто мне очень нравится, и думал о ней так: это благородная донна, прекрасная, молодая и мудрая, и она явилась мне, быть может, по воле Амура, чтобы моя жизнь стала легче. А много раз я думал с большею любовью о ней, так как сердце мое соглашалось с этим рассуждением. И когда я допускал это, я начинал размышлять, как бы побуждаемый разумом, и говорил сам себе так: что это за мысль, которая хочет меня утешить таким низким способом и не оставляет мне никаких других мыслей. Потом вставала и другая мысль и говорила: теперь, когда ты находишься в такой тревоге, почему не хочешь ты избавить себя от такой горечи? Ты видишь это дуновение, которое приносит с собою желания Амура и исходит от такой благородной стороны, как та, где находятся глаза донны, которая показала себя такой сострадательной. И я, борясь с собою таким образом много раз, захотел сказать еще и об этом несколько слов, и, так как в этой битве мыслей победили те, которые говорили за нее, мне казалось подходящим обратиться к ней, и я написал этот сонет, который начинается словами: я полон благородною мечтою. Я говорю благородною, поскольку я думаю о благородной донне, так как иначе она была бы самой низкой[53].

В этом сонете я делю самого себя на две части, следуя тому, что мои мысли были разделены надвое. Одна часть зовется сердце, то есть желание; другая зовется душа, то есть разум. И я рассказываю, как они разговаривали между собою. А что подобает называть желанием сердце и разумом — душу, достаточно ясно для всякого, кому мне хотелось бы это открыть.

Правда и то, что в предыдущем сонете я обращаю сердце против глаз моих, что как будто противоречит вышесказанному; и поэтому я говорю, что там я еще не понимаю под словом сердце желание, потому что тогда я еще гораздо больше желал помнить о моей благороднейшей донне, чем видеть эту, и выходит так, что мое стремление к ней уже было, но еще очень легкое; и отсюда ясно, что одно сказанное не противоречит другому. Этот сонет имеет три части: в первой я начинаю говорить этой донне, как мое желание все обратилось к ней; во второй я говорю, как душа, то есть разум, говорит сердцу, то есть желанию; в третьей говорю, как она отвечает. Вторая начинается так: душа спросила сердце; третья: и сердце молвило.

Против этого противника разума встало однажды, около девяти часов, яркое видение во мне: мне казалось, что я вижу эту преславную Беатриче в кровавых одеждах, как она предстала впервые очам моим; она казалась мне юной, в таком возрасте, как я ее увидел в первый раз. Тогда я начал думать о ней, и при этих воспоминаниях, как в былые времена, сердце мое начало мучительно раскаиваться в том желании, которому оно позволило собою так низко овладеть на несколько дней вопреки постоянству разума. И, прогнав это дурное желание, вернулись все мысли мои к моей благороднейшей Беатриче; и я говорю, что с тех пор впредь я стал думать о ней так от всего пристыженного сердца моего, что вздохи свидетельствовали об этом неоднократно, и они почти все, уходя, говорили о том, что твердило сердце, т. е. имя этой благороднейшей и как она ушла от нас. И часто случалось, что столько боли приносила с собою иная мысль, что я забывал ее и не помнил, где я находился.

И это возвращение вздохов вернуло и исчезнувшие слезы так, что мои глаза стали казаться двумя предметами, которые только и желают плакать, и часто случалось, что от долгого плача вокруг них появлялся пурпурный цвет, который бывает у тех, кто терпит муки; отсюда ясно, что они были достойно награждены за свою суетность, так что с тех пор не могли видеть никого из тех, кто на них смотрел и мог бы отвлечь их от их намерения. И я, стремясь, чтобы такое дурное желание и напрасное искушение оказалось разрушенным так, что никакое сомнение не могло закрасться в те стихи, что я сказал раньше, решил написать сонет, в котором я пояснил бы смысл этого рассуждения. И я написал тогда: увы, мои несчетные… Я говорю: увы! — потому, что я стыдился того, что глаза мои были так суетны. Я не разделяю этого сонета, так как смысл его и так ясен.

После этих волнений случилось так: в это время многие шли, чтобы увидеть благословенный образ, который Иисус Христос оставил нам как отпечаток своего прекрасного лица, что созерцает теперь во славе своей моя донна, что некоторые пилигримы проходили по дороге, которая идет почти посередине того города, где родилась, жила и умерла благородная донна, и шли они, как мне казалось, глубоко задумавшись. И я, размышляя о них, сказал самому себе: эти пилигримы, наверное, издалека, и я не верю, что они что-нибудь слыхали об этой донне. Они, мне кажется, ничего о ней не знают; таким образом, и мысли их об ином, а не о ней — быть может, они думают о своих далеких друзьях, которых мы не знаем. Потом я сказал про себя: я знаю, что если бы они были из ближайших мест, то, наверно, их лица были бы омрачены при прохождении через город печали. И еще я сказал самому себе: если бы я мог задержать их немного, я бы мог их заставить плакать, прежде чем они ушли бы из этого города, и потому я скажу такие слова, которые заставят плакать всякого, кто их услышит. Итак, когда они скрылись из виду, я решил написать сонет, в котором я бы выразил то, что я сказал самому себе, и, чтобы он вышел более жалобным, я решил сказать так, как будто бы я говорил с ними. И я написал этот сонет, который начинается словами: о, пилигримы.

Я говорю — пилигримы, следуя широкому значению этого слова, так как пилигримы можно понимать в двояком смысле: в широком и в узком. В широком — пилигрим всякий, кто находится вне своего отечества; в узком — пилигримом зовется только тот, кто идет к дому святого Якова или оттуда возвращается. И нужно сказать, что, собственно говоря, три названия имеют люди, которые идут на служение Всевышнему. Они зовутся пальмоносцами, если они идут за море[54], туда, где часто носят пальму; они называются пилигримами, когда они идут в Галисию, потому что могила св. Якова была дальше от его родины, чем всякого другого Апостола; они зовутся «Romei»[55], когда идут в Рим, куда шли и те, кого я здесь назвал пилигримами. Этот сонет не делится, так как смысл его совершенно ясен.

Две благородные донны обратились ко мне, прося меня прислать им эти мои стихи; и я, думая об их благородстве, решил послать им и сделать что-нибудь новое, что бы я мог послать с этими стихами вместе, чтобы более достойным образом исполнить их просьбу. И я написал тогда сонет, в котором я рассказываю о своем состоянии, и послал его им с предыдущим сонетом вместе и еще с другим, который начинается словами: придите выслушать etc. Сонет, который я тогда написал это: За сферу ту.

Он имеет в себе пять частей: в первой я говорю о том, куда направлена моя мысль, называя ее по тому действию, которое она производит; во второй я говорю, зачем она идет туда, т. е. кто ее заставляет так идти; в третьей говорю, что она там видит, т. е. почитаемую донну. И я зову тогда свою мысль странствующим духом, потому что она идет туда духовным образом, как пилигрим, который находится вне своей родины. В четвертой части я говорю, как мысль эта видит ее такой, то есть с такими свойствами, что я не могу их постичь; это значит, что мысль моя возносится к свойствам той донны в такой мере, какой не может постичь мой ум; отсюда выходит, что ум наш так относится к этим блаженным душам, как глаз наш смиренный — к солнцу; об этом говорит философ[56] во второй части своей «Метафизики». В пятой части я говорю, что хотя и я не могу видеть там, куда меня влечет моя мысль, то есть к ее чудесным свойствам, но все же я понимаю это, так как в мыслях моих я слышу часто ее имя. И в конце этой пятой части я говорю: о донны дорогие, чтоб дать понять, что я обращаюсь к доннам. Вторая часть начинается: амурам плачущим; третья: когда предела; четвертая: и этот дух; пятая: я знаю лишь одно. Нужно было бы разуметь еще более подробно и еще яснее растолковать, но можно обойтись и с этим разделением, и потому я и не приступаю к дальнейшему[57].

После того как я написал этот сонет, предстало мне чудесное видение, и в нем я созерцал такие вещи, которые заставили меня принять решение больше не говорить об этой благословенной до тех пор, пока я не смогу сказать о ней более достойным образом. И в ожидании этого я стал учиться, сколько мог, как она о том, наверное, знает. Так что, если будет угодно Тому, Которым живы все вещи, чтобы моя жизнь продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней нечто такое, чего никогда не было сказано ни об одной донне[58]. И потом пусть угодно будет тому, кто Господин Благородства, чтобы моя душа могла бы лететь туда, где она бы увидела славу своей донны, то есть благословенной Беатриче, которая блаженно созерцает лицо Того, Кто благословен во веки веков. Аминь!