Не с той стороны земли

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

М69

Предисловие П. Барсковой

Елена Михайлик

Не с той стороны земли / Елена Михайлик. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Новая поэзия»).

Ученый, постоянно склонный к игре, переводчик, бережно и азартно нарушающий границы языковых регистров, поэт, постоянно меняющийся и не желающий останавливаться в своих превращениях, Елена Михайлик являет читателю мир, полный странного, страшного и тревожного. Это мир-фантасмагория захватывающей и мучительной сказки странствий и одновременно фольклорной экспедиции, цель которой – изучать такие страшные сказки, но которая сама оказалась в процессе блуждания и, возможно, заблуждения. Елена Михайлик родилась в Одессе, окончила филологический факультет ОГУ. С 1993 года живет в Сиднее, преподает в университете Нового Южного Уэльса. Доктор философии. Стихи и статьи публиковались в антологии «Освобожденный Улисс», журналах «Арион», «Воздух», «Дети Ра», «Новый мир», «Новое литературное обозрение». Премия Андрея Белого в номинации «Гуманитарные исследования» (2019) за монографию, посвященную творчеству Варлама Шаламова. Автор трех книг стихов: «Ни сном, ни облаком» (Арго-Риск, 2008), «Экспедиция» (Литература без границ, 2019), «Рыба сказала „да“» (Кабинетный ученый, 2021).

В оформлении обложки использованы фрагменты работ: Гравюра Р. Хэвелла по рисунку Дж. Дж. Одюбона «Американский фламинго», 1838 г. Gift of Mrs. Walter B. James. Национальная галерея искусства, Вашингтон / The National Gallery of Art, Washington. Литография Э. Л. Трувело «Полное затмение Солнца. 29 июля 1878 г.», 1881–1882 гг. Rare Book Division, The New York Public Library, Astor, Lenox and Tilden Foundations. Метрополитен-музей, Нью-Йорк / The Metropolitan Museum of Art, New York.

ISBN 978-5-4448-2331-1

ЧаЩа пиши через букву «Я»

Перед нами новая книга Елены Михайлик, удивительного «чудовища» современной русской поэзии, если под чудовищем, как древние греки, понимать сочетание несочетаемых сегментов: змеи и красавицы; бычьей головы и неотразимого мужского тела; падающего на Эрмитаж и Данаю кислотного дождя из золота, желания, печали.

Чудовища изумляют, поражают нас своей сущностью, природой, зрелищем, умением сильнее, чем оружием. Михайлик: поэт, филолог, историк, переводчик: все эти не вполне неожиданные в нашем ремесле элементы сочетаются, и результат причудлив: перед нами ученый, постоянно склонный к игре, переводчик, бережно и азартно нарушающий границы языковых регистров, поэт, постоянно изменяющий себе, своему установившемуся состоянию с новыми путями: Михайлик не желает останавливаться в своих превращениях.

Вот один из ее текстов, который я помню наизусть, для меня «образцовый», то есть такой, в котором представлены важнейшие черты ее особой игры:

Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда,рота красноармейцев пешим порядком направлена навстречу ему,какие зоологи, экспедиции, прочая музейная ерунда?Известно, что делать с белым гадом в 21 году, в Крыму.Он может рассчитывать только на то, что причерноморские городамного старше любых властей, немногим моложе костей земли,на то, что чудовищ вовек хранит негостеприимная неживая вода,и красноармейцы нырнут туда, забыв, откуда пришли.Теперь они бродят по мелководью, собирают яшму и сердолик,чудятся случайным прохожим, пьют у Волошина чай с вареньем,их мир погас как солнце в стекле, больше некого брать на штык,и только змей утешает их, берега оглашая шипеньем.

2011–2012

«Белый гад» превращается здесь из исторического, политического, временного – и от этого трагического, – в древнего, вечного, в фантазм, но фантазм иронический. Катастрофа Белой армии, конец истории отодвигаются на мгновенье, и от этого возникает то самое мерцание остранения, ради чего мы и делаем стихи. Красноармейцы, познакомившись с дружелюбным чудовищем истории, бродят по пляжу в поисках сердоликов и гоняют чаи с Волошиным: предел не отменен, не отложен, он обыгран: чудовище становится утешителем. Также важно, что вся эта затея, забава «чудится случайным прохожим» – все это морок и гротеск, каприз воображения, но воображения горестного, уязвленного. Как заметил в одном из лучших и самых безнадежных, трезвых своих стихов Фет, «может выйти игра роковая»: там шла речь, конечно, о любви, а здесь речь идет, конечно, о любви к истории: любви зрячей и изобретательной, и безнадежной.

Новая книга стихов Елены Михайлик показывает, являет читателю мир, полный странного, страшного, тревожного, но также – полный и пустоты: людей здесь гораздо меньше, чем призраков. Можно представить себе, что автор/повествователь/голос этих стихов придумывает для/вокруг себя волшебный лес, где можно спрятаться от происходящего с нами сегодня: можно представить себе, что автор сама стала этим лесом. Можно представить себе, что мы оказываемся в захватывающей и мучительной сказке странствий (одна из отметин нынешнего поколения дошедших до «половины жизни»: дикий фильм-фантасмагория Александра Митты о чуме, драконах и надежде), но можно представить себе, что мы оказываемся в фольклорной экспедиции, чья цель – изучать такие страшные сказки, возможно, оказавшейся в процессе блуждания, заблуждения:

По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тиражебродит птица выпь в именительном падежеи откуда взялась, никого не спросишь уже,потому что ушли в словари мещёра, меря и весьи одна морошка морочит путников здесь,обшивает кочки, раскидывает желтую сеть,имитирует север, до которого лететь и лететь.

Есть соблазн назвать такое письмо невероятно модным в моих нынешних болотах словом «экопоэзия», то есть поэзия, обращающая и переключающая свое внимание на окружающую среду, на то, что вне нас, не мы. Безусловно, Михайлик пользуется этой палитрой, но, как мне кажется, она смешивает краски с иной целью, чем большинство пишущих сегодня о чувствах деревьев и будущем камней: главными вопросами этого собрания стихов (если у книги стихов вообще могут быть объединяющие, обрамляющие ее вопросы) являются те, что ведут к поиску других возможностей, иного пространства, не только вне себя, вне нас, но и после нас: это стихи про историю, которую мы все довели до точки невозможности.

Что вообще возможно в этом мире, помимо сообществ, которые не справились, как сейчас зачастую кажется, с задачами этой жизни? Куда, в какую непролазную диковинную чащу может уйти человек, который ищет жизни помимо человеческого: жизни птиц, трав, всякой нечисти, толпы призраков?.. По версии Михайлик, поэзия внимания к окружающей среде оказывается сродни галлюцинациям Лема/Тарковского: она не столько изучает, отображает окружающее, сколько выявляет скрытое, скрываемое в мире эмоций наблюдателя. Повествователь, лирический нарратор этих стихов: вот именно что ботан/ик, знайка, оказавшийся в ситуации, когда одних знаний, какими бы обширными они ни казались, уже не хватает (при этом познания Михайлик-исследовательницы невероятны, знать – это не только ее метод, но и страсть):

Ее переклички, соединения с русской модернистской литературой носят характер именно страсти, но в разных значениях этого термина, включая страсть как страдание, испытание.

Если у Пастернака стремление к обладанию естественным миром с его дождями, цветами, грозами носит характер постоянного открытия, стремления к слиянию и обладанию, радости от огромности, сложности бытия, в которое оказывается включен наблюдающий и пишущий, то у Михайлик, перечитывающей Пастернака в эпоху новых катастроф, совершаемых человеком, мы ощущаем постоянную сдерживаемую горечь несоответствия того, что нам имеет предложить эта природа, и того, что причиняет ей и себе человек.

Пере- и прорабатывая известную сентенцию «не то, что мните вы, природа», Михайлик предлагает, что природа для человека – это ощущение конечности, невозможности: что-то вроде двери или занавеса, платонической пещеры: мы видим тени, мерцающие на ее стене, мы даже можем их описывать, обводить своими словами силуэты, мы можем томиться по ней, но окончательно перейти в нее, стать ею мы не можем.

Михайлик наблюдает и намечает для нас здесь границу между историей и природой и, о да, граница эта на замке.

Читая эту книгу выдумщицы и ученой, книгу изумления и разочарования, я вспоминаю другую очень важную для меня книгу: военные «Воспоминания» эрмитажника Николая Никулина:

Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались мышцы, тело крепло и росло – было мне девятнадцать. Если бы не война, эта весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни 1.

Никулин пишет о войне, о напластованиях трупов, о том, как разлагается авторское, индивидуальное «Я» в жерновах отвратительной, чудовищной истории, при том, что вокруг цветет «матушка-земля». Постоянное болезненное сочетание прекрасного и страшного, убогого, и осознание, что в данный момент вытеснить убогое, отвратительное прекрасным почти невозможно, почти невозможно спрятаться и уйти, даже в самые точные «злые чернила», – вот для меня ключ к пленительной и горькой книге Елены Михайлик. Субъект здесь не отсутствует, но он всегда в проигрыше: знание снова ничему не помогло.

Заходил василиск, подарил василек,залетал мотылек, подарил василек, синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад,васильки-васильки, не тревожьте солдат…Ты кого заклинаешь, ночной дуралей,полевые цветы и царицу полей,небеса над полями, скопленья кислот,ненасытное пламя горящих болот?Лучше злые чернила из них заварить,запиши, как горит – все равно же горит…

Злые чернила Михайлик, по моему ощущению, все равно полны именно человеческого, и главное – горестной жалости, к тому, что мы, любители и даже любовники русской словесности и подчас истории, оказались там, где оказались. Перед нами поэзия почтительного разочарования, когда ты не оставляешь своей привязанности к вот этой традиции, этому сонму имен и текстов, как бы ограничены ни были здесь смыслы.

В американском словаре есть понятие «monster» в смысле – мастер, чемпион, ас. Чудовище мастерства. Такова на сегодняшний день создавшая эту книгу: скажу вам по секрету, это очень трудный момент для пишущего. Здесь начинается сумрачный лес: я надеюсь, что именно туда мы и последуем за этим удивительным поэтом.

Полина Барскова

Часть первая

«Действительность, от которой воздух легкие рвет…»

Т. А.

Действительность, от которой воздух легкие рвет,подлежит неукоснительному превращению в анекдот,в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою,во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед,чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,а жемчуг, послойно хранящийся про запас,произведут совсем на других глубинах,на других руинах, без воздуха – и без нас.

«разные смеси меда, ни яда…»

разные смеси меда, ни яда, ящик тушенки и всех обратно,правильно построенная баррикада, в первую очередь – аккуратна,она не торчит во все стороны сразу воплощением сартровского испуга,все, что доступно пуле и глазу, пристально держится друг за друга,чтобы людской резерв быстротечный пережил конкретную дату,сцеплены трамвай на конечной, эта луна и эта цитата,два башмачка, фонарей отростки, ветер, вечно дующий в спину,чья-то рябина на перекрестке и все, что рифмуется с той рябиной,дольник хромающий, ямб неверный, уличный говор, неговор книжный,пушкин от классики до модерна, классика тверже, модерн – подвижней,и археолог, читатель строгий, кости и мусор спросит устало:что за культурный слой поперек дороги? — рифма, она здесь всегда стояла.

«От лесотундры до небританских теплых морей…»

От лесотундры до небританских теплых морейптицы и ангелы сходят с ума от человеческих дочерей,говорят, для них несущественно, кто еврей, а кто нееврей,они просто влетают в окно, роняют перо,вдоль стекла грохочет последний вагон метро,потому что метро идет сквозь все времена,даже там, где жив и хищен его мазут,где вагоны сквозь толщу песка и воды ползут,но по-прежнему тормозят у того окна,да, окна, в котором белый и длинный светдостает до самого дна,до любых костей, идей, людей, лебедей,до любого дня, даже до того, где легка, смугла,улыбнулась эта девочка из никогда и нигде,вышла замуж за плотника, мальчика родила.

«Ты хочешь сказать, что этот шлимазл…»

Ты хочешь сказать, что этот шлимазл воплотился вот в эту плоть,и с утра пораньше бродит здесь по воде?Ломает рыбу, солит ломоть, запивает тем, что пошлет господь,рыбаков приманивает крошками в бороде?Ты хочешь сказать, что это из‐за него чайки выучили иврит,(хотя арамейский акцент – непобедим),и теперь проповедуют буддизм отсюда до самых Касситерид,но рыбу едят, рыбу мы все едим.Ты хочешь сказать, что эта рыба… нет, рыба не говорит,она всевышним благословлена от носа и до хвоста,а потому никакой генетик ее не оплодотворит,ее тело – летучий александрит, горящий как три куста,из которых вот этот же в прошлый раз общался с одним таким,не напасешься таблиц, не ототрешь никаким песком, никакой проточной водой,ты им про город, ты им про дом — а они тебе строят Рим,и радужный мост, и башню до звезд, и станцию над звездой,с прозрачным парусом-плавником и надписями на нём,а внутри течет все та же река, края ее словно нож,и под радужной пленкой любой язык по-прежнему глух и нем,ходи осторожней, промочишь ноги — до смерти не доживёшь.

«По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже…»

«Уважающая себя женщина останавливает быка…»

Уважающая себя женщина останавливает быкавязальной спицей, одним ударом, слегка изогнувшись внутри оборок,а потом уходит варить варенье из тумана, лимона и болотного огонька,заготавливать летние вечера, запечатывая между створок.Уважающая себя женщина возникает из предрассветной мглы,совершает простейшие манипуляции, и мгла перед нею послушно тает,и никто никогда не скажет ни слова об устаревшей модели метлы,на которой она летает.Уважающая себя женщина ежечасно собирает себя из трех половин —из домашней весны, горящей листвы и звезды, что над кромкою крыш повисла,она может быть счастлива и несчастна по сотне мелких причини одной большой, о которой даже упоминать нет смысла.

Горнорудный вальс

Этот город как дятел земную кору долбит,из-под камня его лоббирует трилобит,потерявший привычный выход к морскому дну,сохранивший панцирь, ощутивший себя как вещь,у него одна надежда – на нож и ковш,на подземную мышь, грызущую корни гор,на холодную металлическую луну,наводящую сигнал сквозь пласты, в упор,вот он выбрался, выполз, на рыжей гряде застыл —поутру над карьером дышит дымное серебро,ископаемый? значит здешний, значит, добропожаловать в Брокен Хилл.

«Ты проснешься, увидишь, что время село на мель…»

Где вьюгу на латынь переводил Овидий.

А. Тарковский

Ты проснешься, увидишь, что время село на мель,что от края земли до сердца твоих земельвиноград и плющ, и перекипевший хмельзаплетают пашни,государь, господарь, гремучий хозяин льда,ты бы впредь проверял, кого ссылают сюда,за какие шашни.Кто пришел, кто скрестился, прижился, хлестнул из жил,над замерзшей степью, где только канюк кружил,тонкой черточкой – привет реввоенсовету,и теперь в лавровых, средь бабочек и вьюнковпо ночам менады ищут себе волков,а родную вохру просто сжили со свету —и уже не охранишься ни от чего,вот и плачется превращенное вещество,не узнав округи,где звенит левантиец привкусом всех пустынь…– Ну откуда на нас взялась вся эта латынь?– Да из вьюги, товарищ Мираж, как всегда, из вьюги.

«Встала из мрака богиня соленых вод…»

Встала из мрака богиня соленых вод,на Пастернака, метеоролог, труби поход,хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой,от начала времен параллельно ничьей земле,это все он со своей неуверенной правотойи контрабандными чернилами в феврале,встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,город чихнул и пропал из виду, а также из писем и дневников,у остановки – автобусов нет, остается ждать бригантин,дышит ливнёвка на ладан, на чубушник и на жасмин,встало, объяло дымом, не формалином – так янтарём,Ной проплывает мимо — говорит, непарных мы не берём,он не владеет рифмой, новой привычкой средних веков, промежуточных мокрых дней,он уже взят в кавычки, вычтен вместе с ковчегом, землей и всем, что плывет над ней,дождь хлынул – не остановишь, но невозмутим юго-восточный встречный пассат,сонмы морских чудовищ привычно плывут на работу сквозь райский сад,пусть он, как хочет, пишет, но видишь, между чернильных гривв море слоями вышит – и лезет выше —на красный свет, как обычно, – барьерный риф.

«Откапывая очередное завтра, глядя как крошится земля…»

Откапывая очередное завтра, глядя как крошится земля,куда подевались динозавры, не спрашивай журавля,всехяден, всерыщущ, благоразумен, везде впечатан в петит,он никуда отсюда не умер, он все еще летит.Наблюдая закат в молдавской зимней полупустыне,где лиса ныряет в сугроб на корпус, заслышав мышь,понимаешь: все, что ты думаешь, проще уже сказать на латыни —но на ней ты и говоришь.Чей водород проплывает мимо, чей алеф – иль текел — несет стена,написано углекислым дымом на листьях хвоща или плауна,и ты проходи осторожно мимо, не то припомнишь, прямо с утра,кем это лицо бывало вчера —какой пожар торчит из-под грима,и выпадет пеплом твое «тогда» в годичный слой гренландского льда.

«Cоставить до половины список больших кораблей…»

Пришел невод с травой морскою…

Cоставить до половины список больших кораблей,сбиться со счета, проснуться, открыть «Эксель»,взять источники, внести, изменить формат,импортировать в сони уже на той стороне вспомнить, что ты – незряч,и не можешь здесь прочитать тоннаж, имена гребцов,гавани приписки ипрозвища царей,что ж, придется обходиться собой, строкойи соленой смесью из слухов, тоски, легенд,что выкатывается в речь как ночной прибой,приносящий добычу хозяевам маяков,просыпаться нет смысла – рассказчик всегда слепна любой войне,о любой войне,из любой.

«Cлучайно нашел пропавшие Варовы легионы…»

Cлучайно нашел пропавшие Варовы легионыгде-то в Южном Крыму или на Кавказе,мгновенно запил, ночами грузил вагоны,жил у каких-то волчиц на какой-то хазе,понимал: при любом раскладе ему не светит,промолчишь – оскорбится Август, опубликуешь – эти,им ведь тоже осточертели болота, сено, солома,а в Причерноморье и климат почти как дома,греки живут и девушки черноглазы,правда, язык калечит гортань и туманит разум,но спустя пару лет лишь турист отзовется кратко,что местное ополчение марширует римским порядком…В общем, как ни крути, открытье выходит боком,на работе шпыняют, требуют научной работы,впрочем, Дионис оказался приличным богом —как-то во сне явился вполоборотаи сказал – вино для веселья, а не для страха,так что давай, археолог, вставай из праха,поезжай на юг, где курганы раскопы щерят,и копай себе, что копается, наудачу,публикуй у псоглавцев – псоглавцам никто не верит,потому что дышат и воют они иначе.

«Сбежала какая-то сволочь, украв луну…»

Сбежала какая-то сволочь, украв луну,бесхозные волны терзают материки,вишни взывают о гибели к плауну,звезды огромны, воды, само собою, горьки.скоро – мечта профсоюзов – до дна сократится день,скоро – какая физика! — солнце и ветер всех возьмут в оборот,шарик с горящей шапкою набекрень,катится так, что никто уже не найдет.В городе, где квадрат зданий не спит, не спят,отбрасывая эхо на весь фольклор —на мостовой – прожилки руды, слюда.где ни ложись, не окажешься одинок,тампосреди площади поднимается отсутствующая тень, остроугольная, уютная, как всегда,бедный Евгений, не нужно смотреть в поток,бедный Евгений, не нужно искать зазор,станешь как автор, узнаешь все наперед…Полюса немедля зарываются в плотный лед,наклоняется ось, день продолжает счет.Тень говорит луне: товарищ, не бойся, иди сюда.И луна идет.

«Заходил василиск, подарил василек…»

Заходил василиск, подарил василек,залетал мотылек, подарил василек, синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад,васильки-васильки, не тревожьте солдат.Мимо русла горы, мимо склона реки,все-то пушки остры, заряженны штыки,под землею скользят броневые суда,васильки-васильки, не растите сюда.Ты кого заклинаешь, ночной дуралей,полевые цветы и царицу полей,небеса над полями, скопленья кислот,ненасытное пламя горящих болот?Лучше злые чернила из них заварить,запиши, как горит – все равно же горит.Все равно ни степи, ни руки, ни строки.Васильки, васильки, васильки, васильки.

«Является скучная сухая вареная рыба…»

T. A.

Является скучная сухая вареная рыба, например,щука в горчичном соусе, и начинает объяснять, чтоВолга не впадает в Каспийское море, а впадает в негоКама, а в Каму впадает тоже не Волга, а Ока, а Волгойявляется только Волга Верхняя, и ей, уважаемой рыбе,недоразумение это надоело, и предъявляет кольцо,которым ее противоправно и вопреки географииокольцевали в 1921 году, нашли и время, а потомвыловили еще раз в 42 и тогда уже съели, всю,с солью и горчицей, ничего другого не было, наши,конечно, немцы не дошли до Волги, то есть до Оки,то есть до Камы, и вообще, если бы ее немцы съели,она являлась бы немцам – и они бы ей не отказалив таком пустяке: снять треклятое кольцо с надписью«Нижняя Волга», им-то что, а с нашими уже и вырослав человеческий рост, и ходишь к ним семьдесятлет – ни в какую.

«Молодежь разучилась не только пить…»

Молодежь разучилась не только пить, старичье почти разучилось петь,мистер Бонд разлюбил королеву Маб, а Советский Союз взял и исчез,поголовье мифов сократилось на треть — право, не знаешь, куда смотреть:чтобы серый волк завелся в лесу, необходим лес.Вот он и лезет из всех щелей — гигантские папоротники и хвощи,он тоже забыл, что у нас на дворе, и растет, сколько хватит сил и земли,когда-нибудь он станет углем (а мы не станем – ищи-свищи),когда-нибудь он станет углем, питающим корабли.Под сенью небес – паровозный дым, типографский шрифт для грачей и ворон,под семью небесами снова тепло.над городами ручной неон беседует с миром на пять сторон,и включаются в некогда прерванный разговор,вспоминая себя, пласты нефтяных озер,и самый асфальт – воскрес.

«Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад…»

Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад,теперь он приводит в движенье воду, толкает каждый росток.Ушедшие навстречу ветру не приходят назад,и значит, те из нас, кто устал, выбирают путь на восток.Это очень большая земля, а нас немного живет на ней,мы не можем себе позволить выбрасывать любые дары,Пламя меча на границе Сада — ориентир для птиц и коней,чудные тернии и волчцы питают наши костры.Реки серы, реки огня – прекрасное топливо для машин,наше железо уходит в землю, земля дает пшеницу в ответ,Свет, которому мы не внемлем, пригоден для измеренья лет,и прах земной создает кувшин — и то, что льется в кувшин.Ангелам все это несколько странно,слетая в последний час,они висят в слоях атмосферы, как придонная рыба во льду.Но сотворивший левиафана и вслед сотворивший нас,вероятно знал, что он имел в виду.

«Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат…»

Э. Ц.

Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат,избавившись от счетных, а также несчетных бед,все равно каждый раз роняет очки в шпинат,а шпинат на паркет,вспоминая солнечный мармелад и тетушку Ганимед.Она, конечно, делала, что могла – шуршала,летала по кухне так, что посударазбегалась к Чуковскому, плача и дребезжа,предупреждала,что герои в лаборатории являются признаком мятежа,да, не только здесь, да, повсюду.Она читала.И когда революция арестовала источник зла,заявила: теперь все пойдет на лад —с цветами и цирком – и совсем по-другому,мышь, как обычно, архивной памятью всё правильно поняла —и ушла из дому.Да, сбежала в первое попавшееся бытиё,чтобы помнить людей, пока они живы, и историю – пока не закрыта,потому что с тех пор, как эта девица —невоспитанная, в 1865 – затопила её жильё,мышь запомнила тот поворот сюжета, за которым не остается быта.Так что, затариваясь крекерами в хоббичьей уютной норе,слушая краем уха про поход на дракона,мышь автоматически отмечает дату на календаре,потому что и здесь закончилось время оно.А тот, седой, похожий на доктора,тоже всё с фейерверками,бросит взгляд на её заплечный мешок,и скажет: «Да всё у них хорошо,не горюй, возвращайся, там всё в порядке,мармелад – апельсиновый,небо – синее,воздух – блестит как паучий шелк,я покажу, как выбраться по закладке.Понимаешь, у нас другое небо и другая земля,та самая, что видна сквозь облако, лист и дыру в заборе,здесь – по договору – никогда не бывает горяни от плебейской республики по цеховой раскладке,ни от коммунизма, ни от возвращения короля».

«Место рядом с водителем…»

Место рядом с водителем – место не смертника, а стрелка и проводника.Навигатор читает землю, помнит маршрут, экономит нервы,и когда в лобовом стекле проявляется неожиданная река,он выходит первым.Остается радуга, – давний дорожный знак, семислойный завет:никаких потопов, комет, гроза пройдет стороною.И поверхностное натяжение очень быстро заращивает просветза его спиною.– Скорость – восемьдесят, тяготенье вполне земное,наведи меня, поговори со мною.

«Светофор на углу превратился в орла…»

Светофор на углу превратился в орла —перья, когти, солома, селитра, смола…ни на дачу сгонять, ни с друзьями в футбол,если клеится каждый орел.А в метро розовеет уральская медь,и ситро в голове не стесняется петь,и в сплетенье трамвайных вайфайных путейпролетает титан Прометей,Там огонь доставляет домой поездаи тебе не под силу пробиться туда,и с плакатов создатели бед и побед —Ганимед, говорят, Ганимед.Но растет как река у корней языката таблетка, монетка, жетон ездока,что оплатит дорогу на город, на свет,в мир, в котором бессмертия нет.

«На прибрежной тропе, где церковный звон…»

На прибрежной тропе, где церковный звонне достает за черту маслин,за вторым поворотом Наполеонповстречал девчонку из нефилим.Она была как дождь проливной,как солнце в степи, как предзимний дым,была пожаром, плыла волной,стояла стеклом, числом и стеной,и облаком над горящей сосной —а он сказал ей – «Пойдем со мной»,и, конечно, она полетела с нимдо южных морей, до конца, дотла,пока над дорогой гудит прибойи есть кому повторить «Возьми».А вот войной она не была,война случилась сама собой,как оно бывает между людьми.

«Об отечественных филологических школах…»

Об отечественных филологических школах когда-нибудь снимут приключенческое кино,сериал в китайском костюмном стиле: с хронологией в клочья и страстями по росту,где одни собирают броневики, другие вставляют статьи и спектакли в каждое подвернувшееся окно,а третьи увозят библиотеки по горящему мосту,даже раньше, все еще здесь, и живы, все впервые, все на передовой,язык и реальность послушно гнутся, часы задумчиво бьют пятнадцать,двадцатый век, материал и убийца, висит как фонема над головой —не желает стать звуком и начинаться, но не в силах не начинаться,ибо те, кем в «Яблочке» кормят рыбу, предопределены рифмой второй строки,а те, кто кормит, без исключенья вышли из гоголевской шинели,пока курско-орловский говор рвется в литературные языкии намерен актуализоваться посредством всех, что покуда не околели,а вдали плывет Петербург, подобный черной реке и поэтажно горящему кораблю,а я смотрю и не сплю, не сплю – и не сплю, пока Поливановидет на свидание в тюрьму к научному руководителю, бывшему иерусалимскому королю,и не знает, что он и сам – система транслитерации,отдел Коминтерна и безнадежно мертвый герой романа.

«Авианосец болен, матросы с него бегут…»

Авианосец болен, матросы с него бегут,отставной командир корабля популярен как Робин Гуд,его «Наутилус» орудья щерит из любых водных прорех,у него под водой настоящий Шервуд – он принимает всех.Командование не желает искать следы на водени в политической, ни в сетевой, ни в океанской среде,оно читало все те же книги и смотрело то же кинои знает, что при столкновении с архетипом его дело – обречено.Все его звезды смерти взорвутся (а потом взорвутся на бис),треножники и летучие блюдца образуют сервиз,продажная пресса продаст другому, скелет развалит клозет,в общем, стоит им выйти из дому, как их всех поглотит сюжет.У экс-командира та же проблема: архетип за негогорой,а он не капитан и не Немо, он вообще не герой.зачем ему наводить справедливость подобно чумной звезде?он хочет а) жить и б) быть счастливым, просто делать это – в воде.Авианосец плачет, ржавея от собственных слез,он мечтает работать пляжем, а не быть средоточием гроз,он пытается слиться с ландшафтом, стать одной из прибрежных плит,но у сюжета есть автор – и автору нужен конфликт.Впрочем, автор – сугубое меньшинство, и судьба его горестна и проста:те, кто создан им, погубят его – с той стороны листа.

«Генетическая разница между двумя видами кукурузы…»

Генетическая разница между двумя видами кукурузыбольше, чем между человеком и обезьяной.Кукуруза уходит плакать за колхозные шлюзы,возвращается пьяной.Ничего, говорит, не помню, не жду, не знаю,давно я подозревала, что я себе не родная.Отвечает ей марь-трава, индийский сорняк, отчетливо, злобно:может, не имеешь родства, зато ты съедобна,птицам и мышам хороша, и любезна людям,потому и дальше будешь дышать, когда мы не будем.Кукуруза помнит долину, речную тину, солнце, клочья тумана,всех, на кого натыкались корни – от Украины до родного Теуакана,думает: без обмена материалом здесь обошлось едва ли,а меня ж еще опыляли.Значит есть родство, Дарвин в небе, в мире – порядок.На вокзале купи початок, попробуй – сладок,так, как в детстве, сладок.И никаких загадок.

Флавию Меробауду на получение им сенаторского звания

Белый город взойдет травой и опять превратится в прах,повернется к солнцу морщинистый бок слоновий,и архивная крыса в иных мирахтвое имя по описи восстановит.Как следы звероящера на окаменевшем дне,горстка дат и отметок – зарейнской походкой птичьей.чистокровный франк, родился и жил вовне.А фамилия Флавий – забавный местный обычай.Чье-то имя, эхо, привычка, ничья вина —продавался дом, цена оказалась сходной.А в Испании – война? Так везде война,и всегда война, и рифмуется с чем угодно.Пить вино под небом, покуда сады тихи,воевать, пока луна в глазах не застынет,и писать на случай посредственные стихи,как положено франку Флавию – на латыни.

«Жил счастливо…»

Жил счастливо,старался не помнить, что окружен людьми —кроме текстов, естественно, писем и дневников,не любил уходить из дому за пивом —просыпался в Пермиили в нижнем Тагиле (выпил полбанки и далее был таков)или в море, или в такой Юре,где саговники стоят неподвижно, как в букваре,и рамфоринх карабкается мимо перистых облаковсловно верхнее «ми».Завтра днем,он стоит у раскопа, рифмуя цифры свои,пересчитывая геологические слои,вспоминая этаж и дом,машинально рисуя птицу – «правнук, привет»,машинально строя границы, включая свет,да, конечно, с приливом, луной, открытым окном,да, конечно, счастливо, потому что несчастья нет,или есть, но не здесь — он его не пускает в этот сюжет.и не помнит о нем.

«Там по-прежнему по улице штормовой…»

Там по-прежнему по улице штормовойчеловек гуляет с пылающей головой,от него на пари прикуривает шпана —не портовая, те знают цену огню —на него до сих пор заглядывается она,та чей свет не храню, та чей след не храню,не ее двоичный код творит мои облака,и ракушки мои – с другого материка.Там по-прежнему читаются проводас воробьями, рассаженными под фокстрот,там отсутствуют все прочие перелетные города,ибо город – один, и от его щедротподъедаются рыба, птица, трамвай, платани фонтан – и больше нигде.Там по-прежнему язык, любому чужой, родной,не по чину аналитичен, скрещен с волной,от количества вводных слов в морях заводятся островаи глаголы текут до протерозойских руд,разъедают железо, размалывают жернова,призывать их к Розенталю – напрасный труд,и она говорит ледяной водой, говорит воде,и вода прирастает к розе и резедеи к траве, вцепившейся в склоны, в теченье лет,но и той за экватор надежного хода нет,под водой, на пляжах, на стыках бетонных плит,мне рубашку вяжет, затонувшее отчество шевелит,там…

«Вдоль по улице метелица плывет…»

Вдоль по улице метелица плывет —это числа покидают небосвод,это числа составляют кружева,слой за слоем, белизною наносной,ожидая, что воротятся слова,как обычно – восстановятся весной,посмотри, вчерашний нерест залатали квартиру, и колодец, и квартал,слой за слоем, кроме дыма на трубе,город – множество, подобное себе,в небе ходит грозовой водоворот,это числа подпирают небосвод,это числа повторяют небосвод,потому что основного – не нашли,собирают мир наощупь, напролетоставляя единицы и нули,чтоб весной художник, глядя на залив,лужи, зонтики, трамваев тяжкий бег,и не вспомнил, как стирал лицо земли,где под снегом и под снегом – только снег.

«Киселем она поит и огнем палит…»

Киселем она поит и огнем палит,отбирает уязвимость (и память) на шесть седьмых,летом эту реку найдет любой Гераклит —сколько там той зимы.Переплыть, полежать в отложениях меловых,прогореть в котле, уснуть затычкой в щели,и однажды проснуться с другой стороны травы —сколько там той земли.Все равно уложится в ритм хвостатый раскат комет,расписной сюжет, закрученный щегольски,от большого взрыва – до метро и дальше наверх — на все миллиарды лет —сколько там той строки.

«Загнали случайное существо в ядовитое вещество…»

Загнали случайное существо в ядовитое вещество,согласия не спрашивали – перебьется, еще чего.И каждый примерно футбольный тайм (равный нашим четырёмстам)заглядывали, справлялись – как они там?А потом отвлеклись, не до того, не вспомнили, даже когда из углаподплыло невидимое вещество, разъедающее дотла.И вошедший следом распахнул рот и сказал: я пошел, с дороги вcем напишу,а этот со мной – его зовут кислород. Что я делаю им? Дышу.

«Всадник глядит в зенит, качается колыбель…»

Всадник глядит в зенит, качается колыбель,небо в воде стоит ниже нижних земель,дальше – солдат, закат, равнина, облако, колесо —взгляд сохраняет всё.Теперь ни стран, ни границ, ни облаков, ни сёл,ни ловушек, ни птиц там, где Брейгель прошел,даже полет стрелы, повторивший речной извив,свернут и сдан в архив.Весь в снегу и песке, упакован в пределы сна,ты висишь на доске и за тобой – стена,а сквозь нее, в окне, кто-то, одетый в тень, лепит когда и где,заново, каждый день.Всадник войдет в ручей и удивится – жив.

«А там, где горе торчит как кость…»

А там, где горе торчит как костьи никто не будет спасен,из беды встает огромный лососьпо имени Соломон.Его чешуя над порогом горит,разрезая время как нож,и всему недолжному говорит«Ты сейчас у меня пройдешь.»Посмотри, эта нитка в рыжей руде —его инверсивный след,он в нашей крови как рыба в водевсе эти тысячи лет.А что небо колом и земля в дугу —так на все есть место, прием и край,и рыбак на каменном берегукивает ему – играй.

Часть вторая

«Тут грядет такая война миров, что на пушки от страха…»

Тут грядет такая война миров, что на пушки от страхапереплавили сковородки, грабли и зеркала,а во сне всем является зеленая черепаха,и мало что сама – здоровущая обнаглевшая черепаха,так еще слонов навела,и они лабают сказочный джаз, прямо так, в полете,им плевать, что звуки в вакууме без Лукаса не слышны —это еще кому они не слышны? —и сообщают – вы скажите вашим крылатым ракетам, артиллерии и пехоте,наше кабаре находится прямо здесь, на обороте, в наобороте,и пока мы играем, вы все равно никогда не умрете,так что лучше сгребайте, смотрите, пеките свои блины.– Это вражеская черепаха, – сообщает командование,– Потанцуем, командование? – отзывается черепаха,а саксохобот гоняет кривую по границе желания и понимания,ни судного дня, ни огня, ни озера, ни госпраха,а просто зеленая че-че-ре-ре-диез и обязательно – пахаговорит – покатай меня.

«За второй звездой от большого универмага…»

За второй звездой от большого универмага,на окраине нашего рукаваосторожная моль сидит в шкафу и пожирает бумагу,избегая тех участков, где есть слова.Она знает, что текст все равно изойдет до трухипод воздействием производительных сил,она не читает стихи —но не любит чернил.Целлюлоза организмом принимается благосклонно,есть еще две папки, какой-никакой резерв,но проблема в том, что смысл, в отсутствие фона,поступает прямо на нерв —и моль, тяжело дыша, тащит кружево в сканер,укладывает, наваливается на кнопку, давай, пошел,будем жить,я с едой, ты с компьютерными – и газовыми – облаками —всем хорошо.

«Просыпаясь не с той стороны земли…»

Просыпаясь не с той стороны земли,не на той плите, над/под не той плитой —эмигранты вечно путают предлоги и падежи —в бесконечном/ой? прозрачном/ой? (ну, вот опять) Л/лете,совершенно не помня, куда рослиэти корни и кроны, прибой, привой,но огонь, как прежде, съедает г(л)аз,но как солнце полощется медный тази варенье – асфодели, яблоки, миражи —все равно (не считая пенки от него же) вкуснее всего на свете.

«Когда старый приятель вломился к Лазарю…»

Когда старый приятель вломился к Лазарюи вытащил обратно на свет,это не критика чистого разума,не сбой в движенье планет,не предвестье последующих ламентацийи оваций на тысячи лет –просто он пришел повидаться,а хозяина дома нет.И это достаточный повод для чуда,для скандала, для рваного полотна —сиротливая глиняная посуда,избыток невыпитого вина.Порядок вещей гуляет снаружиот Иерусалима до самой луны,а в доме Марфа готовит ужин,потому что все голодны.А то, что потом говорили мистикио предтечах, символах и словах —предмет изучения медиевистики,разруха, царящая в головах.Не имеют цели и назначеньяоблака, сирень, перестук минут —и те, кто привычно подвержен тленью,иногда встают и идут.

На полях

Такая строка, не замерзают чернила,такая политика, что рифмовать с чумой,такая любовь движет эти светила,что можно дойти в рай, но нельзя – домой.Кроме любви дело идет к ночи,каменный мост прижался брюхом к реке.И то, куда не дойти, меж орбит стрекочетна подворотном безудержном говорке.

II «Земную жизнь пройдя…»

Мимо снежной корки, мимо плоти болотной,вдоль неровного края рвавозвращается жалость к траве и животным,восстанавливаются слова.Сочинить предложенье, в него проснуться —в балке у сухой реки,и понять: во Флоренцию можно вернуться,дожив до конца строки.

III

Что он пишет, что он звенит на одной струне,что он строит – со всеми законами не в ладу,безнадежный фраер в политике и войне,безупречный стилист в аду.И зачем ему этот лес во второй строке,этот лист полосатый, узнанный наперед?Никогда, сообщает птица на вражеском языке,никогда никто нигде не умрет.

«Ящерица гаттерия обитает в одной норе…»

Ящерица гаттерия обитает в одной норес двумя птенцами буревестника, родители оба враги народа.Она давно не впадала в спячку, в том времени, что на дворе,у нее осталась одна отрада – литературные переводы.Птенцы разевают желтые клювы, пасть буржуйки уже темна,еда, дрова, прописка, жилплощадь, да и учиться им тоже надо.Ну а вокруг, что неудивительно, опять чума и война,а непосредственно в этом городе — чума, война и блокада.Допотопная шаркающая походка впору улицам — такая стоит пора,и опасность сверху можно узнать быстрей, чем подскажут и слух, и разум —в небо, туда, где аэростаты, зенитки, прожектора,ящерица гаттерия смотрит третьим, затылочным глазом.Щурится, не моргая, на прерывистый свет,расстояние до звезд все длинней, дорога странна, темна и пустынна.Гаттерия сегодня не вымрет – в столовой дали двойной обед,вполне приличное первое и кашу из казеина.Унесла домой и кормит птенцов, все записывает тщательно и всерьез,цены на хлеб, живых и мертвых, колебания мирового эфира,и только никак не может вспомнить — такой ли стоял по ночам мороз,в те дни, когда кузены гаттерии правили этим миром.

«Фотография попадает в другое письмо…»

Фотография попадает в другое письмо,и застревает согнутым уголком.дальше тяготение пойдет работать само,совмещая шрифты и краски, заращивая пролом…И теперь, где ветер, и август, и фосфорический рай,абрикосы, погоня за срывающейся простыней,по рыбам, по звездам на батарею идет трамвай,обшит корабельной листовой броней.

«Сначала волость превращается в полость…»

Сначала волость превращается в полость, потом зарастает, потом цветет,летает шмель, басовит и холост, гуляет гусеница, паук ведет годовой отчет,над красной Остией весна, а возможно осень,по этому климату не узнаешь – где мед, где яд,воздушным пропадом туда передачи носит, где море не высохло и стены еще стоят.Сначала пески изменяют русло,потом история входит между шестым и седьмым ребром,хороший дом не умеет рушиться сам,и даже когда разберут до костей, будет торчать, шевелить земляным бугром,возражать барочным торжественным небесам,по красной Остии – угадай стыки кварталов,привычную сетку: трубы, транспорт, жилье,мы здесь кирпич и асфальт, и запах металла, она глядит на нас, как мы на нее.Трудами города Афина опять крылата,в карманах гавани – возвращенные корабли,и нужно не знать, на что наткнется лопата на следующем движении вглубь земли.

«Казалось бы, безграничен, устойчив, неопалим…»

Казалось бы, безграничен, устойчив, неопалим,но, кого ни спросишь – отсутствуют, чего ни хватишься – нету.Приходит Торквато Тассо как обычно в Иерусалим —а тот ушел к Магомету.По всей поверхности бродят развеселые гуляй-города,причиняя друг другу политику, беспамятство и увечье,Один Египет лежит примерно там, где всегда,но говорит не о том и на другом наречье.Археологи ломают головы, обнаружив мост или стык —параллельное развитие? Неизвестные катаклизмы?Потому что всех тех, кто помнит, что здесь был один материк,не отыскать ни в словарях, ни в письмах.

Памяти Михаила Леоновича Гаспарова

Если ритма и смысла нет, все равно измерьте,все, что выпадет – ваше, можно в любой из днейнаписать работу «Столица как способ смерти»,долго жить, составляя библиографию к ней.Если бродят вокруг пожары и урожаи,уповая на грядущую благодать,если ход истории остановил трамваи,можно выстроить модель и публиковать.За спиной тяжелое ли, звонкое ли скаканье,чем раздатчица талончик ни отоварь,чем бы мир ни горел, чем бы ни пресеклось дыханье —зафиксировать, изучить и вставить в словарь.И конечно, сочетаясь с уличным свистом,сетевым лубком, граффити некочевым,подсчитать приметы перистых и слоистыхи частотность употребления кучевых.

«что ты мямлишь жив ли нем ли…»

что ты мямлишь жив ли нем лида я знаю здесь провалкто-то ян не помню мемлингна заборе написали теперь ползут с заборагорода и господазлые ангельские хорычье-то зеркало в которомльвы и мокрая водана воде литой и плоскойзимний стражник от тоскинарисует окна босхаи не сохранит рукино зубастое из чадаозирая сей пейзажскажет нам сюда не надодля защиты вертоградакто живой найдите гадаотнимите карандаш

«После толчка сегодня становится давнопрошедшим днем…»

После толчка сегодня становится давнопрошедшим днем,воздух и вода расслаиваются по шкале,неузнаваемы слова, невозвращаем – дом,воробей отворачивается от зерна, рассыпанного на прежней земле.Позади, на стыке чумных пластов, на сплетении дымных рекникогда ничему не взойти – ни злаку, ни знаку…Еще ничего не кончено, говорит человек.и приказывает атаку.

«Где-то в сороковых, те, кто вышел и выжил…»

Не простит на дне морском.

Г. Иванов

Где-то в сороковых, те, кто вышел и выжил,замечают, что глохнет черемуха, от Камчатки и до Парижа,Пахнет по-прежнему, привычно боль унимает,все еще разговаривает – но больше не понимает.Потом наступает конец войны, государства, воды и светаи, естественно, постановлением второреченского райсоветата недлинная улица, яма, подобие шрама —получает имя этого Мандельштама.Белый цветочный огонь любых небес достигает…Может прочесть название – но это не помогает.

«Паровоз идет пополам с порошей…»

Паровоз идет пополам с порошей,над трубой отводное сиянье реет,абстракционист сидит и рисует лошадь,в четырех измерениях – как умеет,лошадь прижала уши, визжит сердито,говорит, что в этих координатах концов не сложит —и в какое болото опустит свои копыта,совершенно не знает, и автор не знает тоже,только помнит – нельзя добавить ни медь, ни хохот —тут же пойдут и ритм ледохода, и невский анапест поздний…те, кто войдет без стука, услышат цокот,странно подумать, что с ними случится после —где это после? полночь ведет комету линией краткой,красит волну в мандаринный цвет новогодний —Репин был прав: если однажды суметь нарисовать лошадку,далее получается что угодно.

«Как над Бабьим Гаем, над мангровой кожурой…»

Как над Бабьим Гаем, над мангровой кожурой,над прозрачным Армянском, над Перекопом туманным,по цветущему морю держат серые пеликаны —золотой кильватерный строй,говорили – только глина, песок, зола,объясняли – сухая порча на поколенья,но скопилось глобальное потепленье —и вода пришла,среди водорослей дрожит, луну обучая ждатьна урартском, на хеттском и на латыни,а кому теперь внимает эта пустыня,не вам, поручикам, рассуждать.

Прапорщик Евгений Шварц, кинотеатр «Сатурн», 1934

П. Б.

Слово ползет по границам сна,из праха в порох перетекая,а эта гражданская война,она не единственная такая.На экране мир по-загробному сер,пулемет молчит и смотрит героем.Поперек долины сомкнутым строем —комбинезоны ИВР.А сказочник на это глядитсорочьим взглядом, злым и нестарым,не убит под Екатеринодароми вообще нигде не убит.Слова текут, но тянут ко дну,гудят, горят подземные реки,пережить – и затосковать навеки —женщину, страну и войну.Он идет домой – варить волшебство —а в небе, кривом и неаккуратном,облака как титры плывут обратно,туда, где не кончилось ничего.

«И пока во дворе варили асфальт, творили землю…»

И пока во дворе варили асфальт, творили землю из ничего,плавили режимные города, жаловались на усталость металла,мировая гармония говорила с миром через него,а потом перестала.Вышел из дома – через квартал старая липа еще жива,беглый трамвай делит минуты со всем возможным стараньем.Без гармонии, кажется, стали точней слова,ритм совместился с дыханьем.А дыханье вместило бензиновый и яблочный дым,розовое низкое небо, тоннель в бывшем овраге,и мировая гармония плыла за ним,удивляясь при каждом шаге.

«Родиться в городе, где пролив огранен камнем…»

Родиться в городе, где пролив огранен камнем, словно строка,и лишь потом, у самого Кронборга, раскатывается вширь.Ходить в школу. Не ходить ни к принцу, ни в монастырь,ни замуж за дурака.Воевать на финской, потом смотреть, как в город входят войска,думать: принц Фортинбрас был куда умней,он-то знал, что здешние жители состоят из песка,из песка, соленой воды, камней и корней,он-то знал, куда дует ветер и откуда стелется дым,как сделать берег – своим.Поговорить с друзьями, три года валить поезда с мостов,приманивать на взрывчатку судоверфи и катера,наполнять водой десятки разъятых ртов,в один пасмурный сонный день умереть с утра.Не услышать, как на серой крутой волнедробится, зовет из морей колокольный звон,называться все так же – Офелией – в этой странене так уж много имен.

«Не отдавать отчета – беспроигрышная игра…»

And that’s just what I am…

Не отдавать отчета – беспроигрышная игра,из хмельного болота искать пути до вчера,до первомайских кварталов, утренних городов,всех живых, неусталых, неистраченных до…Рельсы ржавеют и гнутся, осыпаются провода —оттуда можно вернуться только сюда.Так что – мимо сияющей ряски, туда, где пока жива,трава, отдавшая краски, приручающая словадля ремесла и отрады составлять по складам,И… I require no pardon for anything I have done.

«Не сказать, чтоб в обиде…»

Н. И.

Не сказать, чтоб в обиде,но в большой тесноте уже несколько тысяч летпроживает в разобранном видегражданин по фамилии Когелет.Весь в клочках цитат, прерван на полуслове,он выходит в сад,лев с ягненком лежат в безвредном болиголове,облака горят,в дальних сферах большой оборот совершают числа,плавя звездное вещество…вот чего во вселенной не прибыло – это смысла,хоть на Млечном пути, хоть на Вишере, хоть на Висле,для людей не меняется ничего.Но когда в небесах опять готовят крайние меры,моровую язву, водородный диспаритет,Он встает в собрании и говорит: очнитесь, товарищи офицеры,все суета сует.И они замолкают, каждый неосязаем,каждый светел, каждый – воплощенное волшебство —уступают —потому что любовь лежит и не исчезаеткак печать на сердце его.

«И черепахе назначен срок…»

«И черепахе назначен срок, и дракон обратится в прах,недолговечен человек, но желанием кровь его полна,с годами меняются русла рек, бессмертия нет в словах и делах,но нашу жажду теченье лет не осушит до дна»,нет на свете иных времен, нет другой земли на земле,не ищи отраженье в воде, если желаешь саму луну,небо ломится от знамен, вэйский У-ди поет в седле,время ловит его слова, кладет камнями на глубину.

«Мы вовне, на всякий случай совмещая времена…»

Мы вовне, на всякий случай совмещая времена,размещаем снег летучий и луну, что не видна, нослышна полночным блеском, тянет наст толчкомнерезким вверх, как ткань, как полотно, как помехицифровые – не сплошные, не живые, щели межъязыковые,но взлетают все равно, бесконечно и бесцельно,и бесшумно, день от дня, пень и волк висят отдельнои друг другу не родня, ничего нигде не выйдет замуж,в землю, в гроб, в окно, все отражено в соседе, всезаключено в аиде, ничего не решено, но летит – и этотвыдох, этот случай, этот лжец, может быть, сейчаспроедет, может быть сейчас увидит и запишет наконец.

«а то, чего некоторые лишены, а другие не лишены…»

а то, чего некоторые лишены, а другие не лишены —возможность считать свою частную смерть общим делом страны,а что у кого-то не без труда, а у других никогда —возможность считать свою частную жизнь пригодной не только для льда,ихтиоформы ломятся вверх по реке, по координатной сети,вылетают из поля, вмерзают в линзу, потом всплывают в литературе,откуси, возверни возможность считать — по крайней мере до десяти,возможность дышать при этой температуре,там ненадо, неслышно и нетемно, там негород, число и год,это было не яблоко, но оно по-прежнему там растет.

Формальная школа, 1921

Ловись, рыбка, большая и маленькая,катись, большая волна,соленую пену ковшом наваливайот неба и до окна.Ловись рыбка, входи, не спрашивая,гуляй по веснам и снам,все осторожное и окрашенноеназывая по именам.Ловись, рыбка – небо погожее,зима, от твоих щедрот.Дразни прохожего непохожегоуменьем дышать сквозь лед.Ловись – не выбирай акваторию,не загадывай на потом,втискивайся между льдом и историей,ракурсом и мостом.Над Финским заливом зыбь оловянная,ни дома, ни маяка.Шальное небо, вода нежданная,знакомый блеск плавника.

Ширма

В затворе, Санада читает строки из пьесы…

Ёсе Бусон

По-за облаком ходит ветер, большой, хищный,в долинах уже темно,на откосе монах, совмещаясь с летящей вишней,цитирует пьесу Но,Не подскажет хронист, какую – не видел, не был,не передал лире или трубе —может быть, строку про срок в полвека под небом,пока что не о себе.Это славное дело – перекликаться с эхом,помогать птицам гнезда вить у стрехии, пока война не приплыла по медленным рекам —учиться писать стихи.

Находя дорогу при свете разума

как при свете луны…

Датэ Масамунэ

Для меня за последней черной водойневозможен никакой рай —слишком рано лунный луч я поймал в ладонь,оценил режущий край,слишком пьяно и прочно, сильней чем страсть,верней чем женщины и бои,я рассудку отдал во властьвсе дороги мои.И когда распахнется смерть до самого дна —чем рискую, что сберегу —счет и разум – светла и надежна встретит меня лунана том берегу.

«Автоматон – самостоятельно движется…»

Автоматон – самостоятельно движется, пишет, читает, стреляет, меняет лица.автохтон – порождает подземный ужас, которого сам боится,автодозвон – гудит в небесах, куда не всякий стремится.Перепрыгни через ручей,отыщи последнюю горизонталь, тридцать девятую параллель,за досками и грудой нужных вещей, кирпичей,по асфальту тянется трещина, то есть щель,граница, за которой начинается другая земляи воздух совсем другой,произнеси свои потому, куда, обо что, для,выдохни воздух, весь,изогнись дугой,повтори три раза,все, можешь смотреть, дышать, выходить на свет,ты уже здесь, а там тебя больше нет,не рассказывай ничего даже шиферу, даже глядящим насквозь кустам,там уже никто не поймет, что такое – там,уходя со двора, в ту сторону не смотри,убрать – невеликий труд,еще до зари синицы все приберут.Автоответчик – давно уже знает все, но нигде никому не снится.

«Ритм погоды и цвета…»

Ритм погоды и цвета,движенье крон и морей,в город пришло лето,в город пришло время,в город пришли Кандинский,Малевич и Мондриан —как всегда, не договорились;пешеходы усталораздвигают перед собойугловатый машинный воздух,ждут подходящий цвет,протискиваются в щелисообщающихся объемов.Но гроза над университетом,если смотреть из метро,из движущегося вагона,на выходе из тоннеля,сегодня удалась…Особенно эта белаяполоса через небо.

«Понимаете, дети, для тех, кто в латыни плавает…»

Понимаете, дети, для тех, кто в латыни плавает,процедура ориентации по инферно воистину нелегка:этот сукин сын хотел для выгоды вызвать дьявола,а накликал – боевой эпидотряд ЧК.Из Самары, из тумана, из двадцать первого,от котлов с проваркой и тифозных огней,от небывшей пайковой перловки со всеми перлами,от воды, поднявшейся до городских корней.Ошибиться нетрудно, но думать надо заранее,прежде чем «oro te» превратится в такую мать —ведь на дьявола существует процедура изгнания,ну а с этими бесполезно и начинать.Пентаграммы, замки не требовали усилия,и уже по улице стелется дымный след.дальше – далее по тексту и без Вергилия,и на Блока – как все мы знаем – надежды нет.

«за леспромхозом, сверху едва видна…»

за леспромхозом, сверху едва видна,ходит луна, морозна и голодна,брошена плавать среди пустых полей,не во что плакать, некуда деться ей,синяя стужа, белые провода,пищей ей служат передовики труда,вполоборота взглянет, измерит срок,прямо с доски почета нырнет в зрачок,дымом давнишним, черным снегом дразня,если приснишься, не узнавай меня,звон ее кожи, стон ее шестерней,если проснешься, не вспоминай о ней.

Часть третья

«Посмотри, над нами кружится фразеологический оборот…»

Посмотри, над нами кружится фразеологический оборотс лапами и хвостом,это птица рух, и она сейчас нас сожретвместе с пристанью и кустом,и площадью, и статуей Марата Казеяиз воздуха и стекла,что стоит на клумбе, на нас глазея:считает, весна пришла.Эта птица не реликт, они у рассказчиков в моде,вставят в сюжет, потом забудут обнулить и учесть,а ей что, она не вымрет сама и знать не знает, что у нас происходит,она просто стремится есть.Вот она заходит, тяжела, пестра и перната,но наличие киля показывает, что эпиорнисы ей не родня,желтый дым провожает ее от химкомбината,переливами мата цветная речка полна,вот сейчас не останется ни города, ни дня, ни заката,но у статуи есть в запасе граната,и (как обычно бывает с детьми врагов народа польско-белорусского происхождения) — наверняка, не одна.Но когда чудовище в розовых клубах пыливосстает перед ним во всю свою птичью стать,пионер говорит: Пеструха, очнись, оставь дураков, где были.Ты им миф, они несъедобны. Пошли летать.

«Во Франции гастрономия, в Италии гастрономия…»

Во Франции гастрономия, в Италии гастрономия,а за пределами их уюта царит одна астрономия,а в окружающей вселенной разбегаются небесаи плоть становится более тленной каждые полчаса.Плыви, моряк, по будничным рекам, молочным и ледяным,веди подсчет по будущим грекам, варягам и всем иным,расти свое небесное тело всех цветов хохломы —два поколения звезд сгорело, чтобы здесь появились мы.Вода, кислород, зеленая масса, стены, пол, потолок,белок, который до смертного часа поглощает белок,складирует свет умело и тщательно, складирует смысл, углекислый дым.Привет, процесс, пришел наблюдатель — возможно, вы поладите с ним.

«По луне, по самой росе выходил из дома…»

По луне, по самой росе выходил из дома,заклинал Вельзевула именем Совнаркома,заклинал вредителей сессией выездною,светлым именем Павлова – ветрянку и паранойю,понимал, что пустое, что ритм уже не поможет,не помогут скрещенье звезд и знаки на коже,синий ветер за водохранилищем, тьма речная,отступи, отплыви, отпусти, ничего не знаю,от костей, от сетей, от плотин, от щедрого лова,самогонного сна, гуляния удалого,от щелей в продналоге, от черных дыр на дороге,только если отстанешь, что останется здесь в итоге?Не бывало такого, хочет ответить слово,стоит мне отойти, меня призывают снова,лучше ты не гони лихоманку, жару, горячку,а гори и смотри, как садится за водокачкусамолет случайный, точка передвижная,отступи, отлети, отпусти, ничего не знаю.

«Проболтавшись в когтях над лесом…»

Проболтавшись в когтях над лесом, от страха едва живой,слепозмей уцелел и вступил в симбиоз с совой,и теперь у совы чистота и порядок в гнезде, здоровые дети,так и люди – странная форма белковых тел,вступают во всякое с теми, кто их не съел,но обычно не лично и без пользы планете.

«крокодил восстает из бескрайних водных зыбей…»

крокодил восстает из бескрайних водных зыбей,крокодил состоит из пластин, хвоста и зубей,коль не хочешь погибнуть, сразу его убей,а не то он скажет тебе, ухмыльнувшись вдаль,что страшней его – Дитмар Эльяшевич Розенталь,чьих огромных зуб не избегнет любая шваль.

«человек, допустим, звучит достаточно гордо…»

человек, допустим, звучит достаточно гордо,но куда прекрасней «гигантская анаконда»,«панголин», «капибара», «окапи», «ушастый еж» —человек – претенциозен и малознающ,сто потов сойдет, покуда его поймаешь,а когда поймаешь, пока еще прожуешь…

Стихотворение, написанное на палеонтологическом семинаре, где никому, включая китайцев и динозавров, не требовался переводчик

Ихтиопод и сауропат отправились за малиной,теперь сам Кювье не разберет, кто из них где лежитпод этой роскошной – на метры вглубь — насквозь промерзшей периной,поди верни им привычный вид и угадай их вид.А тем, кто в коже и чешуе, жить сравнительно просто,если, конечно, они не лежат под синей горной грядой —выбравшись из глубин земли, отыскав жилище по росту,ихтиопод и сауропат нас назовут едой.

«Это кто, скажите, проплывает по реке…»

Это кто, скажите, проплывает по реке,это кто обычно проплывает по реке,пароходик беленький и две подводных лодки,и русалка в синем фильдеперсовом чулке,и корявый дым, что застревает в носоглотке,и поэт Некрасов в разноцветном пиджакеи обыкновенных гимнастерке и обмотках,как с весны угнали всех на торфоразработки,он пропал, а выплыл непосредственно в строке,а у самой пристани, куда к ней ни пристань,морщится воды мерсеризованная ткань,ищет, как прорваться сквозь молекулы причалаи начать с начала, чтоб носилась «Главпродрыба»над безвидной глыбой, над вселенной молодой,размечая в воздухе все то, что мы могли бы,все, что не могли бы, ни травою, ни рудой,лодки засыхают, засыпают на песке,ворох, их засыпавший – не листья и не лица,время передумало ветвиться и струитьсяи теперь роится на двоичном языке.

«стану теплокровной, мутирую в панголина…»

стану теплокровной, мутирую в панголина, сделаюсьгероиней романа, это Адама творили из красной глины,а нас из планктона и океана, из густого питательногобульона, вот мы до сих пор по краям не вполнереальны, и большей частью – электронной, бессонной,сводимы к второй сигнальной.

«Всё они врут – альмагесты, словари, альманахи…»

Всё они врут – альмагесты, словари, альманахи,чертят эпициклы, спрягают луну с прибоем:мир не стоит на китах и единственной черепахе —он держит их над собою.И когда тебе некуда собраться из праха,когда ты был живым на земле и в море — и значит погиб там,посмотри – наверху плывет зеленая черепаха,прекрасная, как Ра над Египтом.Светлый сетчатый панцирь на полуденном небосклоне —и бессмысленно лезть со свитком, мерой, трубой и чашей,ты уже идешь под Ней в своем эшелоне,паруса гудят под тобой колыбельной, нет, корабельной чащей.

«Хмарь – озóрна, туча – óбла…»

Хмарь – озóрна, туча – óбла,с невысока бережкаромантическая воблапровожает морячка.Говорит ему: – Товарищ,не ходи куда-нибудь,тут со мною кашу сваришь,там тебе одних пожарищв рифму вывалят до самой мировой революции —ни поплыть, ни утонуть.Отвечал: – Мой друг любимый,ты питай, кого найдешь,в этой песне ходят мимо,пропадают ни за грош,существуй уют на свете,где не светят те и эти, эти их прожектора,я б с тобою на газете,я б с тобою до утра…А она: – Тебя подарятот морей и до тайги,но глаз мой воблый, глаз мой карийты у сердца сбереги,если здешняя природастанет твердой и немой,брось его в любую воду,уплыви на нем домой…Нотный стан мерцает скупо,весь объеден окоём,карий глаз плывет по супус бескозырочкой на нём.

«Классика жанра – дома застыли в строю…»

Классика жанра – дома застыли в строю,небо струит приполярный свет,конь императора опирается на змею —лучших опор нет.По-за фасадами белая колея,мягкая рухлядь реки, приболотный хлам,что же со всем этим станет, когда змеяуползет по своим делам?

«Вы представляете, эта лиса…»

Вы представляете, эта лисаходит с таким выраженьем лица,словно танцует,мимо сусека, печи и крыльца,Петрозаводска и Череповца,взятого всуе,школьный учебник, родимая речь,учат ее, где тебя подстеречь,за проходными,вот ее хвост обвивает завод,вот ее зуб твою тень достает,пробует имя,что ж ты любуешься, сыть, размазня,тот же учебник от первого дняучит угрюмо:где на три такта ложатся шаги,не разговаривай, сразу беги,петь? – и не думай,мимо, навылет, насквозь, наугад,все отдавая, чем воздух богат,легким наружу,кровь изменяя, и говор, и стать,чтобы уплыть, чтобы только не стать,тем, кто ей нужен,где эта школа и где этот дом,над Салехардом и ночью, и днемзябкая россыпь,а через небо глядит уголек:ты пожалеешь еще, колобок,что уберегся…

«ходит Опанас небритый…»

ходит Опанас небритыйпо льду, по болоту,помещает трилобитовв слабые кислоты,до музею гонит тварейот хвощей и елок,он теперь не пролетарий,а палеонтолог,и теперь ему не надо —по вольной неволе —выбирать меж продотрядомили Гуляй-Полем,грает над окрестным гаемконгресс философский,вымер, вымер, ископаемГригорий Котовский,каменеет наше житоот края до края,чем посыпано-полито —спектрограф узнает,выдаст дату и причину,латинское имя,Опанас, ходи безвиннопромеж неживыми.Собирай свои склериты,выросты, хитины,пусть восстанут, неубиты,с гомельским раввином.

«да что у вас здесь происходит…»

да что у вас здесь происходит,кричит капитан козырной,какая окалина бродитпод вашей неполной луной,в какие пасхальные далифилолог загнал броневик,какую Елену укралиэсер, офицер, биржевик,был мир согласован подлунныйв безумье, лице и числе,зачем же встречаю лакуны, лакуныв истории и на земле,мне маршалов даром не надо,кларнетов, кораллов, корон и мощей,но больше не помню я дома и садаи сверху не вижу ни дома, ни сада —и есть ли они вообще?корабль и с эфиром сражался,и в громоотводах трещал,но город в зрачках его не отражался,по радио не отвечал,и только кривой полководецзаметил, покинув насест,отстань, мировой инородец,лети себе в свой интертекст,в свои шестеренки, скрижали,согласье морей и минут,а здесь, если что-то украли —уже никогда не вернут.

«Я царь земных царей, Ассаргаддон…»

Я царь земных царей, Ассаргаддон,он – царь земных морей, кархародон,я умираю, он не вымирает,неужто лучше приспособлен он?,пока в воде он царствами играети пожирает все, чем глаз пленен,тревожен мой непоправимый сон,в нем рыбья плоть стучит в ворота раяи требует – «Зачем он сотворен?,не этот полководец безотрадный,а тот, продолговатый и прохладный,всплывающий, разрезав связь времен?»,Ответа нет, но там, где мокрый мраквдруг разразился гидрофонным гулом,гостеприимно белая акулаотозвалась «Мы оба просто так».

Как в русской поэзии все не задается верлибр

И когда обстоятельства обретают настоящий романный размах,выселяя в статистику облака, истопника и историка,в городских лакунах, в щелях между плитами и, конечно, в уцелевших домахпоселяются совы, лисицы и силлабо-тоника.Чем держать, кроме рифмы и ритма, какой верлибр, если главный параметр – плотность дыханья на декалитр уступает пермскому, если помнить, кто ты, слишком тяжелый труд, и огонь сохраняют, чередуя кремень и трут – или сено-солому? несвободный стих, млекопитающая шпана, наделен весельем и звонким разумом грызуна – паразит, прохиндей, подхалим, под любою крышей проживает, свинец перемалывая на медь, потому что обмен веществ, потому что петь – это значит выжить.А потом, когда слово снова стоит на самом себесловно лист в траве,никакому Иванушке не пройти,как туман над рекой,не тускнея, не рассыпаясь, не каменея,ты читаешь в газете – или в небе – или в сети:«Император встает из гроба в девять вечера по Москве…»то есть, в пять утра по Сиднею…и смыкаешь рифму как раковину над строкой,отсекая все, что за нею.

«А у нас на стенке глаз – а у вас?»

А у нас на стенке глаз – а у вас?А у нас Мицар погас – а у вас?А у нас тут Мэри Шелли биоэтику вела,мы на ней собаку съелии теперь на самом делеможем и при артобстрелеотличать добро от зла.А у нас как раз идет – а у вас?А у нас наоборот – а у вас?А у нас вокруг живыхбольше, чем в сороковых,но каких-то малокровныхи совсем нестроевых.А у нас клубится дым,надлюдим, неуловим,мы не видим, что за дымом,и не слышим, что под ним,только шорох – мимо, мимо…Снег проходит до угла,смерть проходит до угла —обманулась, промахнулась, не застала, не смогла,как вы утром говорили – отличать добро от зла?Сами знаем, мимо, мимо,все что было объяснимо,даже если тяжело —все равно заволокло.А у нас песок дымится белой пеной,море длится не бессонницей,а птицей, белой, парусной частицейсклона сада непрошедшейчасти лета обомшевшей оплющавшейвсеми усиками взявшей сохранившейзадержавшейкамень свет поверхность дня…Замолчите, сумасшедший,вы пугаете меня.

«Разместиться во времени как в пространстве…»

Разместиться во времени как в пространстве —на холме, на базальтовом валуне,посреди степи – на тысячи лет пути.там ледники в парадном убранстве,там целакант на песчаном днеи монорельс везет приматов на водопой,и город растет, как все живое, потому что может расти,а море глушит его тепло шестигранной мокрой крупой.Пересечь черту и увидеть сны,как их смотрят с внутренней стороны,на дороге в Калининград стать вещью в себе,распластаться ящерицей на свету,на всю длину световой волны —и вести на красный сигналы до точки Б.Слышишь, милая, по дороге не говорис тем, чье небо – над головой, и закон – внутри.

Бестиарий

…крокодилов же ихневмоны подстерегают, когда те, раскрыв пасти, греются на солнце; они вползают в раскрытые пасти крокодилов, перегрызают их внутренности и брюхо и опять выползают из трупов.

Cтрабон, «География» XVII.1.39

Разве это их-невмон? это наш-невмон,королевский зверь исторических подворотен,переведен, перемещен и неоценён,но в экосистеме по-прежнему стоит сотен.И когда крокодил похищает солнце с небесиль земная власть подгрызает столпы закона,фараонова мышь выходит боком от помойки наперерез —тут конец крокодилу и фараону.Ускользает обратно к мусорным бакам — Амон да пребудет с ней —процветать среди творений второй природы,потому что зачем поедать совершенно невинных ядовитых змей,если есть пищевые и теологические отходы?

«Скажи, носитель языка, куда ты тащишь языка…»

Скажи, носитель языка, куда ты тащишь языкаи что ты хочешь знать?Я знать хочу наверняка, куда несет меня река,куда проснусь я вполглазка,когда придется спать.а языка несу затем, что сам я – безъязык и неми даже встречную ветлу мне не спросить – зачемона гуляет тут, светла,зачем листва и ток ствола,зачем она себя сплелаиз атомов и фонем.А так я облекаюсь в звук, движения воздуха и рук,распространяюсь весь вокруг,волна моя легка,а ты, куда, мой бедный друг, течешь без языка?

«По-английски собрание ящериц называется…»

По-английски собрание ящериц называется не «парламентом», а «гостиной»,потому что ящерицы воспитаны и церемонныи, даже поедая друг друга, не швыряются грязью, песком и тиной,не портят газона.На стенах соборов ящерицы – воплощение всех пороков,особенно сластолюбия, стремленья к любому счастью,не знают единой истины и не считают сроков,при солнце крадут виноград и рыцарей, читают и спят во время ненастья,шуршат во всех маргиналиях, оплетая слова закона,нарушая границы текста, жизнь с аджикой мешая,потому при конце света ангелам и придется биться с драконом.дракон – это тоже ящерица. Просто очень большая.

«Чьи там звуки режутся сквозь стекло…»

Чьи там звуки режутся сквозь стекло за недальней Тулой?ты-то думаешь: вот оно, полило, а оно – подуло,а оно не требует в жертву ни плотников, ни собак, не читает морали,просто скручивает твой насущный чердак по двойной спирали.Все, что там копилось – только себе, в обрез, на ночь капнуть под веки,наполняет воздухом пустые складки небес, населяет реки.А в сухую шкурку – лучше на улице не встречать, а особенно к ночи,забирается случайная саранча,расправляет лапки, слышит – «дождь». И стрекочет.

Эрскин Чилдерс, незадолго до ноября

Люди – это те,у кого есть тень.А мою давно проглотил прибой —не с той волной и не с этой волной,она слышит, как ветер колышет ячмень,как звякает гильза на мостовой,как городам дают имена,остался – рычаг, приводной ремень,надежный, избыточный, неживой,способный выбрать точку опорыи увидеть – из моря встает страна,а потом лететь, как летит зола,выходить навстречу из‐за угла,не писать жене,не сниться во снеи стоять – привычно – в любой войнепо две стороны ствола.

«Едет-едет ослик серый, в Кагул не доедет…»

Д. К.

Едет-едет ослик серый, в Кагул не доедет,внук раввина Заходера там водит медведя,недокормлен, многословен, не помня приличьяговорит на птичьей мове космополитичьей.Это что у нас за диво, зарево такое,по-над Прутом, над красивой, граничной рекою?не военный чет и нечет при дымной погоде,а английский летний вечер в русском переводе.Все, что спит по умолчанью в его поколеньи,оседает в примечанья, в звучанье, в значенье,в звонкий гул на дне колодца, весеннюю замять —дышит, в руки не дается, но не исчезает.Нет ни Соммы, ни Кагула, ни с нами, ни с вами,затянуло, утонуло, осело словамина обломки, на обмылки, на месяц двурогий —но вовсю орет вопилку ослик на дороге.

«Рыба тиляпия почти не выходит из дома…»

Рыба тиляпия почти не выходит из дома:там есть, где добыть пищу и провести вечер,потому она и не сталкивается с пристипомой,разве случайно – и не здоровается при встрече.Но стоит покинуть объятья родного краяи очутиться в посмертных полях, ледяных и тесных,тут же окажется – где первая, там и вторая,объединены по качествам, что не были им известны.Так и лежат, кого-то напоминая.

«Ночью, проснувшись, вылететь из окна…»

Ночью, проснувшись, вылететь из окнав чьи-то соцветья, неизвестные имена,в чьи-то созвездья, о которых только читатьв книжках для мальчиков с той стороны земли,с этой они не символ, а так – висятнад несиренью, будничными горстями.вылететь, посмотреть, а потом – назад.

«Ветер гудит мотивчик нестроевой…»

Ветер гудит мотивчик нестроевойво все края круглого света,если трава вырастает над головой —это дурная примета.

«Окрест стоит Наполеон, пришедший пешею колонной…»

Окрест стоит Наполеон, пришедший пешею колонной,над недожаренной Коломной он утверждает свой закон,но дальше, дальше ни ногой, поскольку текст давно известен,пристрастен, страстен, неуместен и декорирован пургой,цветет зима, горит зерно молочным, простите, морозным звоном урожаяи страусы из-под Можая бегут, и змеи заодно,круша прозрачную траву, меся дороги золотые…за исключением Батыя, никто не хочет брать Москву,а тот завяз как в молоке в нетях тринадцатого века,а не летит по твердым рекам на тройке и броневике,крутя оледененье вспять; а там, над атмосферным фронтом,уже приказ идет по ротам: отбой, реальность, можно спать.

«Ходит закат наперерез, кошки меняют масть…»

Ходит закат наперерез, кошки меняют масть,мелкий жасмин лезет с небес на проезжую часть,небо горчит, в стекла стучит фикус глухонемой,хищный рояль бродит в ночи, подменяет гармонь,благоприятствующий пассат тащит птиц по воде,если ее не написать – музыки нет нигде.

«все реки января открыты в январе…»

все реки января открыты в январе,не заперты слюдой от устья до истока,некрупный пеликан на пряничной заребелеет одинокона праздничном хребте чешуйчатой волны,несущей рыбий клин к большим водоворотам,все реки января внутри себя красны,богаты кислородом,железом, знанием, привычкой, зван, не зван,подхвачен на плаву конвейерною лентой,все реки января впадают в океани дальше на расчет, насквозь – до континента.

Эмиграция: Pavo Linnaeus

Павлин прибывает в Австралию, самолетом, как все, в яйце проскакивает карантин,заселяется в вольер, принимает душ,в течение месяца сходит с ума от наблюдаемых небесных картини нехорошей походкой уходит в буш.Нет, не в джунгли, он теперь австралийский павлин, он выходит в буш.Годы спустя австралийский павлин скрипит во сне, не различает званий и лиц,не понимает, кто ему пища, кто – господин,он пожирает мышей и змей, нехорошо смотрит на лиси способен справиться с динго, если динго один.Да, динго умен и желает жить, и уступает дорогу, один на один.Австралийский павлин по-прежнему курообразен, но биология ему более не указ,и из своей середины нигде на таксономию он тоже плюёт,всем Линнеям назло,так что, обозрев все, что берет с земли его близорукий глаз,он тяжело становится на крыло,поднимается в небо, летит (со скоростью 16 километров в час) —и оттуда уже поёт.Отвратительно, надо сказать, поёт. Голос – единственное наследство, которое у него не прошло.

«Вот эти, которые (предположительно) водят нас…»

Вот эти, которые (предположительно) водят нас попустыне, замешанной на меду, когда они говорят «делайраз», что они имеют в виду?Они думают, что счет есть приказ, что по цифрам идут,как по камням под водой, что логика уносит, как уноситприбой, впечатывает в здесь и сейчас?Но из «единицы» растет не «два», а дождь из лягушек,ботва, плотва, эпидемия, разъятое море и этотсклочник с его социальным заказом,и последовательность приводит на мокрое дно,а ее отсутствие – в броуновское окно, где возможновсе, но нечем выбрать волю и разум…Эти цифры и правила – ракурс, экзоскелет,способ выбрать дорогу, которой в пространственет, и дойти по ней во что-то, что кажетсяпредставимым – но наблюдаемый меняется какградусник в бочке с водой, а уж что сам этот градусникделает со средой – расскажите всем, кто бился(зачем‐то) о стены Иерусалима…Из какой сети, по какой шкале, на какой раскаленнойничьей земле есть возможность хотя бы твердосказать чет-нечет – и не увидеть сразу, как этот кодразвернется двойной спиралью и от щедрот породитневесть какой рай и какую нечисть?Но прежде, чем энтропия войдет в нас как в дом, чтобыдать ответ, прежде чем фотон осознает, что он погас,кто-то чихает и говорит «свет».И становится – раз.

Часть четвертая

Кунсткамера

Дело всякой штуки —искренне храниться в камере всяких штук,не ложиться в руки,сквозь стекло являть пространство земных наук,не сдаваться яду,и снарядуне давать разделить себя на осколки, брызги, щепу,не растить оградыи не отзываться огненному столпу.На любом болотесохранять границы: жидкость, минерал, препарат, механизм, творенье, добро и зло,Дело всякой плоти —что бы ни случилось, посещать, смотреть сквозь стеклои уносить подкожно —иначе смоет, сотрет, бесследно сойдет на дно,место, где все возможно,где все надежно, сохранено и всегда равно… —но совершенно не все равно.

«Погода нынче стоит все та же, что и позавчера…»

Погода нынче стоит все та же, что и позавчера,электричка висит над озером, выход на Китеж – вниз,что касается хищной нечисти, в подмосковные вечеравыживают только те, кого отобьет Гринпис.Потомки ящеротазовых динозавров держатся крыш, небо хранит их вид и отряд,потомки машин передвигаются группами — и только там, где провешен свет,и черная липкая тень, о которой ночью не говорят,спасается – углядев двуногий двурукий силуэт…опаздывающий на работу к восьми утра.

«Встретил ночью, понял, что не к добру…»

Встретил ночью, понял, что не к добру,только треск в глазах, только шум в ушах,да из ценного имущества поутру —малярийное облако в Колтушах.Отрастил обратно руку, разум, уют,удержался в слове, в сознании, наяву,никогда не вспоминать, как ее зовут,потому что, если вспомню – я позову.

«Над желтой косой по соседству…»

Над желтой косой по соседству, лиманом, клочком камыша,трубит многокрылый.старинное средство – отплакать и дальше дышатьсейчас не по силам.Под черной водою, взметнувшейся из рукава,чей остров, чей остов?Единственный способ – забрать, переплавить в слова,сейчас не по росту.Но барабаном внутри на морском дне,не замолкая, не отступая, катится ритм:речь-которая-я принадлежит мне,не взламывается извне, не отчуждаема, не горит.Когда-нибудь рыба, поймав световое окно,шагнет на песчаную сушу…Какой можно фрейлехс, пока не раскрылось оно, покуда темно?пожалуй, «Катюшу».Но раз-два-три – абрикос, танцплощадка, вальс мимо нот – два-три, повтори,грохочет воздух, обваливается звезда,та… какая там Атлантида, тот дачный пригород, что есть у меня внутри,занимает все у меня внутри,выдохнуть не дает у меня внутри,никуда не уйдет,не закончится никогда.

«Среду, в которой гляжу, живу…»

И без меня обратный скорый-скорый поезд…

Среду, в которой гляжу, живу,понимаю правильно не всегда.Вот грустная песня – вошел в траву,а это, оказывается, вода.Встает, оплетает – пропал чудаки поезд ушел без него вообще,в эти травы дважды нельзя никакпотому что водохранилище…А дальше, наверное, он плыветпод серебристой толстой рекой,цепной карась на него клюет,соседка снизу машет клюкой,над лебедою, над слободойна низких частотах рыбы поют,необходимость дышать водой —не тягостней прочих в этом краю.Гудок за спиной вздохнул, погасв том мире, где железо, земля…Хорошая песня, совсем про нас,подумаешь, жабрами шевеля.

«Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн…»

Не ходи в подворотню, друг, там живет портвейн,неизбежный как Лорелей, широкий как Рейн,проникающий в толщу вен черенками рук,забирающий взамен только твой испуг…Потому что там, где жадные устьица теребят железистую траву,только страх, только черный страх удерживает тебя на плавуот желанья вместить в себя вещество, и не мерзнуть по городу одному…не дыши его, не впускай его, не гляди к нему,где средь кафельных плит, между глазных орбитне звезда, белый аист с тремя семерками говорит,о футболе, рыбе, семье, о прибытке, что за гаражами принес прибой,и о новом пустом жилье, когда-то бывшем тобой.

«Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде…»

Плохо быть иностранцем, замерзшим среди нигде,постояльцем-непостоянцем, итальянцем в Орде,встречать пустые рассветы, возмущаясь в уме —зачем холмы, если нету города на холме?Больше ханства, тиранства, кровоядства, дождей, вождейраздражаясь пространству, совершенно обнаглевшему без людей.Ну какое же Слово донесешь поперек движения планет,если видишь – корова… и на три перехода живого нет.И потом в разговоре споткнешься в монгольском и вырулишь на родном:это просто море – эта вздорная суша когда-то служила дном,волны идут как войны, по склонам легко прочитать слои.Дальше ехать спокойно – море не выдает своих.

«Когда на скатах крыш…»

Когда на скатах крышне отыскать ни кошки, ни собаки,когда на кухне мышьобсушивает феном перепонки,когда сухой тростникпо воздуху не расставляет знаки,поскольку мокр тростник,не мыслит и противится возгонке,включаешь новости и слышишь мокрую ложь —в Сиднее дождь.Потому что это – не дождь.Та сплошная вода, что с небес до земли располагается здесь,не идет никуда, она просто есть,и в любом огороде из-под материковых глыбна поверхность выходят остатки хлебов и рыб,восстает росток познанья добра и злаи глядит на поток с обеих сторон стекла.Острый радужный рай прорезает точное время и крышу в твоем дому…Пять часов. Значит – ставим чай.Потому что чай.Потому.

О дьяволе и синем ките

Он всегда был вором и плагиатором — даже более, чем тираном,как сорока – любую мелочь, чужой законченный труд…В ту субботу евреи пишут: мол, Бог играет с левиафаном.Сначала глазам не поверил, потом проверил – не врут.Обтянутый синевою, облитый плотью земною,счастливые тридцать метров, бесконечные, словно во сне,и эту массу покоя Он подманивает луною —и кит взлетает к луне.Огромный, в подзвездной выси, силой хвоста и мыслилетящий, в брызгах и искрахсносящий небесный лёд,его предок был мной написан, от хвоста до конца вибриссы.Земноводный, похож на крысу…А этот еще и поёт.

«Лес как лошадь хрипит…»

Лес как лошадь хрипит,дымный шарф догоняет красный солнечный шар,а ехидна спит,над ехидной происходит лесной пожар.Когда стихийное бедствиепоражает эвкалипты, папоротники, всадников и стрекоз,Она оценивает последствия,закапывается в грунт и впадает в анабиоз.Потом тычется на пожарище бестолково,без иголок, кутаясь в лиственное тряпьё,и, не говоря никому никакого слова,ест выживших муравьёв.Муравьи не любят её.Так что, скользя прозрачной тропой пожарной,там, где слои на слои на слои легли,лучше смотри по сторонам, мой плацентарный,мало ли что может проснуться из-под земли.

«И тут приходят атребаты…»

И тут приходят атребаты, их колдовские атрибутыдураковаты, мелковаты, расходуются за минуты,но убегает всяк двуногий, завидев эти космы, пасмы —они и нравственно нестроги, и многочисленны ужасно.От Будапешта мчатся гунны в объятия родного края,тут радоваться бы разумно – но гляньте, от кого сбегают:квазирептильные творенья настолько обхожденьем грубы,что вызывают несваренье у здешних тигров саблезубых.Ледник вползает и сползает, стирая контуры Европы.из наших только цезарь знает, что делать с этим хронотопом,он ловит смысл в потоках шума, на карте устраняет пятна —конечно, Цезарь тоже умер, но с ним хотя бы все понятно:коль в мироздании нестройном все обратимо, поправимои мир живых воскрес послойно — кто им управит лучше Рима?Отстроимся веков на тридцать, пока предзимней вспышкой светас Центавра не стартует птица по направленью к Назарету.

«Гоголь спалил с утра восемь новых страниц…»

Гоголь спалил с утра восемь новых страниц,на глубине Днепра – кладбище редких птиц,кладбище слов и рек, школа, журнал, кино,сплыло под шлюзы век, было изменено.В книге чужая мысль ловит свой дофамин,множит отзвук и след, вновь аппетит дразня.Что сохраняет смысл? То, что прочел камин.То, что увидит свет на языке огня.

«Иона сказал: я промок и продрог…»

Иона сказал: я промок и продрог, мой аккадский хромает как мой иврит,и выгляжу я как полный пророк, которого проглотил кит.Но я-то сбежал от имен, времен, от приказа спасать, от стихий и сил,а кит себе плыл, фильтровал планктон, но господь пожелал – и он проглотил.И все эти три подводных дня — где тишина? кому пустота? —бог стоял поперек глотки у меня, а я, соответственно, у кита.И когда посреди межреберной тьмы я кивнул и ответил: пойду, готов,я жалел не вас, о дети чумы, а ваши деревья, ослов, котов,которым собой творить чудеса в очередной беспощадный раз,когда вас опять полезут спасать – как же оставить вас?Китовым фонтаном, струей дождя в город входя как в сумрачный лес…Давайте попробуем без чудес. Однажды сделаем без чудес.

«А царица сына, представляете, родила…»

А царица сына, представляете, родилав понедельник, в полночь тринадцатого числа,тут и иноземцу можно бы догадаться,что вот этот подменыш, подсказанец, лишний ротдаже в качестве жертвы не подойдётдля строительства наций.Ну убили, конечно, и няньку, и всех подряд,все равно случились и смута, и мор, и мглад…там и без царицы лёд был отменно тонок.Ведь и снега не было, и по весне лило,и под горлом ненависть как расколотое стекло,и одних похоронок……Но уж как-то иначе оно бы произошло,каб не тот ребенок.

«В этом мире есть генетта, она живёт…»

В этом мире есть генетта, она живёт,спит, хвостом накрывшись, как генетте удобно,не тревожит разве что крупный и мелкий рогатый скот,остальное (включая фрукты и кур) – съедобно.В атмосфере – лёд, облаков сплошной перелёт,затонувший город просто не выдал света,смотришь – есть генетта, она живёт.И живёшь как генетта.

«Не подчинён приказам и не отвечает ни на один вопрос…»

Не подчинён приказам и не отвечает ни на один вопросинопланетный разум, без объявленья войны вселившийся в пылесос.Заново перебрав, отправляем его по квартире в путь круговой —ясно же, что мигрант, и скорее политический, чем трудовой.Всякие апатриды, пьющие по ночам особенно черный зеленый чай,(тоже) вымрут от злой планиды, от злой обиды не внидут в рай.Там, где Гагарин не был, где Слово частицами шевелит,будут летать по небу и разговаривать как Лилит —складывать предложенья из притяженья и всего, что уносит свет,воплощаться в движенья, вселяться в то, чего еще нет.То, что мурлычешь себе под нос, опираясь на гул и рокот уборки, прибор, прибой,это не бунтующий пылесос, это звезда говорит — пока не с тобой.Ритм оседает словом, слова вступают в реакцию и вскипают рекой,ты уже заколдован – иль расколдован, по результатам разницы никакой —ведь из наземной зоны, из автохтона, тебе наощупь теперь искать сквозь пыльный петит,точку, в которой что-то (в которой кто-то) сдвинется с места и полетит.

«Этот мир сотворен наповал…»

– Этот мир сотворен наповал —как узнать, кто его рисовал,составляя утесы,собирая снежинки в пургуДНК заплетая в дугу,чтоб создать утконоса?– Почему этот мастер планетне завел здесь приличный сюжет,поскупился на пряжу,плоскость камбалы плотью одели дыхания не пожалел —оживить персонажа?– Почему эти тысячи летмы несем на себе этот бред?Ни войною, ни ласкойне добьешься у внешней среды —у железа, огня и воды —где тут строчка с подсказкой,чтоб наполнился смыслом сигнал,чтоб создатель вошел в сериал,чтоб от Рейна до раяхор гонял по орнаменту крышоперетту летучая мышьнад простором Китая.

Памяти Кузмина

Он встретил сфинкса летом, случайно, над или под Невойи перспектива быть стремительно съеденным на плавуоказала огромное влияние на него,привила привычку к точности и летучему щегольству.Потому что страсти наших властей оставляют слишком широкий след,подвернуться гуртом под колесо – небольшая честь.не то – египетская тварь, которой тысячи лет,тут кто ни выживи после встречи — шанс на долгую память есть.Ну а сфинкс и в прошлом людей не ел, и в тот раз не имел в виду,он большую рыбу ловил в Неве, не смотрел, кто там и где,но если спросить – что было в том году,припомнит скользкую ткань воды и чью-то тень на воде,а затем увидит, проваливаясь с головой, ряд верных примет,указывающих тому, кто свой, кто живой дорогу на Уасет…И домой полетит отсюда, домой, домой.

«Лучше ешь черешню и не говори с людьми…»

…it’ll produce the most moving music.

Лучше ешь черешню и не говори с людьмии уж точно здешних музычкой не дразни —здесь еще в тридцатых, а также в сороковыхобучились ребята работать на духовых.Переспевшей местью по глотку налитый плод,ты ведь тоже местный, ты знаешь все наперед,где паром на Лете, где в пьесу закралась ложь,кто хозяин флейте, которую ты убьешь.

«Когда спустились все, кто ползает…»

Ужа ужалила ужица…

Когда спустились все, кто ползает,сюда, в подзвездную нору,он взял свой яд – но не используетиз общей склонности к добру,из неприязни к кашеварящим,вменившим нам обмен веществ,и черной жалости к товарищам,включая всех, кого он ест,и тех, оплавленных, ограбленных,не помнящих сего числа,кому без посторонней яблонидобра не отличить от зла…Пока скользит через прогалинуползучей волей ремесла,еще погибель не ужалила,а только жимолость цвела.

«Нам бы хватило железа, золота и бетона…»

Нам бы хватило железа, золота и бетона,откуда ладьи, архаика? Причины просты.В начале той самой войны Аид катился назад,поэтому в среднем течении Ахеронавзорваны все мосты.Мы тогда отбились, отстроились после визита.разве что Флегетону так и не дан отбой.Теперь пылает для красоты —всем нравится черный огонь на полнеба, мы-тоне воюем между собой.Заняты. Нам работы хватит до конца света:молекулы, фотосинтез, движенья карандаша —всё мы, и воздух, и сон,когда совсем устаешь, вспоминаешь — тут за углом течет целая Лета.Выпьешь глоток – и снова можно дышать.Войну она не смывает, не может, сама боитсятого, что ломилось на нас сквозь щели часов и дней…С кем воевали тогда? От кого держим границу?С живыми.В этих краях нет никого страшней.

Фотограф

Какой бы ни был ты судьбы —тунгус, якут, поляк иль русский,не выходи искать грибыв кустах Подкаменной Тунгуски,Ведь моровой метеорит,что камнем в воздухе витает,ни по-людски не говорит,ни по-грибному не читает,и, не владея языком,но только графики начатком,сжигает встречных целиком —и улетает с отпечатком.

«Таксономия дает немало примеров…»

Таксономия дает немало примеровнарушения техники безопасности в пределах родной страны —например, берут змею, называют macroviperaи потом удивляются отношению с ее стороны.Не то, чтоб она до того не пугала мышей, не кусала женщин,не прыгала на два метра в любую из возможных сторон,но пока ее звали просто «гюрзой»(тоже хамство, если подумать), людей от нее умирало меньше —и это, между прочим, всем известный вселенский закон…И способ известен – сместить характер, избыть обиду,добыть хорошее отношение, не потеряв драгоценный яд.возьмите семейство, переназовите его: Эвмениды…афиняне так поступили – им и доныне благоволят.Но и тогда, конечно, в общении знайте меру,берегите ноги, руки, нос, компьютер, глаза —сам Линней не додумается, что может выкинуть благоволящая вам випера,то есть, простите, гадюка, то есть гюрза.

Томас Мор

И он говорит, подводя усталый итогстолетиям розни, брехне, грызне и резне:то, что об этом всём помышлял Бог,точно известно разве что Сатане.Это промеж людей слово и дело хоть режь, хоть ешь,всё не отыщутся логика и существо,но когда целый старший архангел идет в мятеж,он как-нибудь знает – против чего.Но пока живем, он не расскажет нам,и достоверно доказано, что Бога плохо слышим уже мы.Остается позволить каждому верить своим снам,как-то дышать в мире полусыром,чем-то ощупывать, помнить и уточнять,если невмоготу – творитьи надеяться, что милосердие спасет нас от внешней тьмы…Или на той стороне/изнанке/всегда/потомДьявол поделится тем, что вместил узнать,надо же и ему с кем-то поговорить…

«А то, что плотно и проворно…»

А то, что плотно и проворноплывет над краем взгляда —оно и впрямь нерукотворно,неодолимо, и, бесспорно,пространство заполняет черным.Но чайник ставить надо.

«Кто там ходит как вор, когда на дворе мертво?»

Кто там ходит как вор, когда на дворе мертво?Кто говорит как свой, а сам – ледяной, осыпан пылью мучной?По-шумерски будет «воздушное существо»,по-аккадски – «лилу». Ночной.Значит – солнце гудит, шелестит вода,вол молотящий дробит копытами гром —они являлись еще в те города.Понятно, что не с добром.Значит – стой, где видишь, и то, что есть, говори,проверяй отраженье в камне, зерне, строке.А зачем пробираться в нас, пожирать изнутри,не записано ни в одном языке.

«Если в жизни ты к чему-то слишком привык…»

Если в жизни ты к чему-то слишком привык,на изнанке тоже образуется связь:у меня от переизбытка книгв доме нечисть завелась.Смотришь прямо – нет, не видна на просвет,смотришь краем глаза – да вот она,ходит, просит выпустить читать в интернет.Говорит – голодна.Я ей: да тебя в какую сеть ни пускай,книгами корми, не корми,голод лишь усилится, ты нежить, ёкай,your kind питается людьми.А она в ответ: не пожелаешь врагуэтого устройства, моего естества,я бы ела людей, да, вот, никак не могу —люди пишут слова.И от нехватки слов я испаряюсь быстрей,чем туман, ложащийся в траву, наяву —удели мне кружку слов от ваших морей,вдруг согреюсь, оживу?– Допуск дам, администраторские права —там в сети и книг не счесть, и людей не счесть.Грейся. И возможно, прочитав их нынешние слова,ты начнешь их все-таки есть.

«Некоторые любят, чтоб никакого сора…»

Некоторые любят, чтоб никакого сора,чтобы двойные рамы – сухо, светло, тепло,а он, представляете – втрескался в магнолию грандифлору,и это ничем хорошим закончиться не могло.Куда ее к черту в Мурман? Вот он и считал свиданияот отпуска до отпуска. Военный, какой там дом…Когда он умер, над городом встало северное сияние,и стоит – зеленое, белое – даже полярным днем.Теперь мировому климату никакая сила не в помощь,предположенья синоптиков сводятся к одному:похоже, что это субтропики двигают границу на полночь —и рано или поздно она расцветет ему.

«А с Содомом тогда ничего не произошло…»

А с Содомом тогда ничего не произошло,ну конечно сгорел, превратился в пар и стеклои оно все еще куда-то потом стекло,там спекалось, дымилось…но одновременно город остался цел,ибо даже то, чему Ярость кладет предел,сохраняет Милость.Ну а тем четверым всей работы – дойти до гор,а она, обернувшись, увидела весь ковер,тот дрожащий, одно-временный двойной узор,что под взглядом извне сейчас сомкнется и рухнет в «где-то»,и шагнула обратно – в чудо, в пожар, в зазор,поменяв в решетке воду и натрий-хлор,чтоб не быть наблюдателем этому, с этим, в этом.

«Мандельштам был рассеян и всех постоянно путал…»

Мандельштам был рассеян и всех постоянно путал —Эвменид, аонид, гиперборейцев, киклопов,сделал пчел Персефоны собирателями уюта,научил вышивать Пенелопу.Не помнил, какие ключи под ковриком — от какой вселенной,не отличал шепота свыше от дыханья Трехликой,В общем, когда в девятьсот десятом он приказал ей «останься пеной»,на язык-то ему подвернулась сначала не Афродита, а Эвридика.Орфей на берегу ночевал, пустой, бессловесный внутри черного декабря,а на рассвете увидел пенный кружевной вал, в силе и славе идущий через моря.

«Над Рубиконом небо привычно держится низко…»

Над Рубиконом небо привычно держится низко,Цезарь глядит на воду, констатирует: «Жребий брошен».вообще-то шутит, цитирует Менандра, «Флейтистку»,о женитьбе как смерти. Знает, что делу не завершиться ничем хорошим.Ибо когда тебя на пир зовут Всеблагие —только дурачок радуется этому чуду,только поэт может считать, что с такими как он счеты – другие,а историк, он точно знает: туда приходишь как блюдо.С самой лучшей армией – одиноким и безоружным.С самым точным планом – до встречи с первым обвалом.Что от тебя зависит, что не будет смыто следующей волною —какие победы, законы, мотыльковый полет над свечкой?И зачем тогда ускользать, умирать, довольствуясь малым?Почему не бросить кость и сделать как нужно?Уезжает, не слыша:Безупречная грамматика над очень черной войною,саркастическая цитата над мелкой речкой.

«А потом в наш прекрасный, притундровый…»

А потом в наш прекрасный, притундровый, приснившийся лесслетели серафимы небес,А у них есть привычка, известная на всю Колыму:не прощают любви никому.Зря печалился Эдгар Алан, что недобрых гостейв мир зазвал он силой страстей,шестикрылым неважно, какого рода любовь,они не терпят любой,С тех пор как горняя сила,о последствиях потопа скорбя,им запретила наших брать за себя.Впрочем, некоторых испепеляющих любовь начала раздражатьмного раньше, с самого мятежа —то ли неправильно воткнут соответствующий разъем,то ли что-то с проводкой случается от нее.Так что на запах чувства слетаются с невидимых сфер,с Юпитера, например,из любви создают трагедию, с размахом, избыточно, про запас —но не в этот раз.Сейчас они мерзнут и с ужасом кутаются в крыла,озирая рудник Джелгала,вовсе не обнаруживая узнаваемого тепла:– Но ведь это любовь была?И окликаются камень, кипрей, сосна, отзывается золото,ни меры ему, ни дна, отвечают мертвые из подземного сна:– Кто еще? Конечно, это она.

«Они звонят в четыре утра и говорят: у нас перестал свет…»

Они звонят в четыре утра и говорят: у нас перестал свет,земля порождает волчцы, инеистые грибы заходят за дедовскую межу,я переводчик, я на контракте, мне нечем сказать «нет»,я выхожу вовне и перевожу.И потом сообщаю туда, в гул ночных поясов,и потом пересказываю в толщу озер и гор:неполадки будут устранены в течение трех часов,если нет, вы имеете право расторгнуть ваш договор.Какой? Тот, что определяет место, сущность и час.Я не знаю, какую форму он носит лично у вас.Тут все. Но глядя на этот довольно большой мир,довольно сложную речь, движенье эфемерид,я могу произнести то, что в меня говорит эфир.И только это. Я только эхо.И ритм.

Часть пятая

«Это перо не приравнять к штыку…»

Это перо не приравнять к штыку,это перо не похоже на финский нож,это перо напоминает – перо,обыкновенный птичий маховый лист,осенью, снимаясь туда, в тепло,опустошая небо, трубы, сады,птицы роняют то, с чем им тяжело.Просто бросают вниз, не глядят – куда.Птицы уже не помнят давно, кто такой Гомер,Дарвин и Мендель, Монсанто, Уотсон и Крик,сами собой летят по магнитным полям,выпуклым, вогнутым линиям над землей,сами собой произносят свое «курлы»на сверхкоротких частотах, как и тогда,как и всегда, окликают – на юг, на юг —ну а потом внизу наступает юг,серные реки, пески и солончаки,сладкий подземный металл, что плодит металл.Все как привычно нам, как привычно им.Так что перо беспокоит только слегка —вот оно, торчит сквозь кожу и кость,переливается радугой, не течет.Разве что шепчет ночью – на юг, на юг.

«На привычно холодной площади…»

П. Б.

На привычно холодной площадипосреди (опять!) замятни,кроме змеи и лошади,нет у Анны родни.В остальных что говори, что не говори.Спросите ее, Андреевну:что она сохранит,переписав свое времяв бронзу или гранит,выдумав все – и слово, и друга, и декабри?Нет, не воздух, не совесть,не разум, не ремесло,а маленькую способностьне путать добро и злои все еще улыбаться – ядовито, легко, светло,находясь у смерти внутри.

«Прописи ошибаются, хроника врет…»

And how can man die better,Than facing fearful odds,for the ashes of his fathers,And the temples of his gods.Прописи ошибаются, хроника врет, ветер прекрасно знает, когда закончится лед,рыба, даже ломясь на нерест, учитывает расклад,так и мы:когда пять (а потом семнадцать) кораблей врываются в гавань, где ждет вражеский флот,они твердо уверены – кто-то придет назад.Это сумма шансов на следующий раз. Это логика океана, тех, кто ходит в нем, и уходит в него,тех, кто временно над водой и сам вода,а еще безумие, и расчет, но под ними — слоистое медленное мастерство,потому что волна и война и строка не кончаются никогда.И кто-то должен встретить их там, тогда, где наступит это «сейчас». А потом, когда в небе все же погаснет старинная рыжая медь,можно зайти к Помпею и объяснить:обязательно – это плыть и не умереть,потому что через неделю опять плыть —даже если некуда, нечем, некем прийти назад – кто-то придет назад.

«В тот момент, когда в тексте…»

В тот момент, когда в тексте (на сцене, на улице) рассыпаются стеныи из каждой точки больше нет пути по прямой,запоминай – правила неизменны —если ты действительно хочешь возвратиться домой:гуси, вóроны – все равно не дают ответа,все трамваи вписаны в какой-нибудь стих,не убий тех, кто вдруг попросит об этом,даже если нет на свете пользы от них,затоесть война – не запоминай, вероломна,есть вода – бесследна, не туда, никогда,есть волна – любая пронесет мимо дома,есть слова – в них тоже лучше не попадатьи еще —проплывая подледными морями Европы,где сирены обещают недальний рай,не называй свое имя незнакомым циклопами знакомым, если можешь, не открывай.

«Что ни пробуешь – масло, сепию, карандаш…»

Что ни пробуешь – масло, сепию, карандаш,красные крыши, переулки, пески и льды…Что же такое сделать, чтобы счастье проникло в этот пейзаж?Просто добавь воды.Чтобы гремела, шуршала, собою считала дни,ломилась морским коньком, лежала стеклом,только вздохни, только голову поверни,вот она, за углом.Вот она идёт, как таймень на прикорм, на строфу, на ударный слог —тело из солнца и сна, пенный сугроб,видно, какой-то такой ее и выдумал Бог,начиная потоп.

«Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда…»

Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда,рота красноармейцев пешим порядком направлена навстречу ему,какие зоологи, экспедиции, прочая музейная ерунда?Известно, что делать с белым гадом в 21 году, в Крыму.Он может рассчитывать только на то, что причерноморские городамного старше любых властей, немногим моложе костей земли,на то, что чудовищ вовек хранит негостепримная неживая вода,и красноармейцы нырнут туда, забыв, откуда пришли.Теперь они бродят по мелководью, собирают яшму и сердолик,чудятся случайным прохожим, пьют у Волошина чай с вареньем,их мир погас как солнце в стекле, больше некого брать на штык,и только змей утешает их, берега оглашая шипеньем.

2011–2012

«Период полураспада города Арзамаса…»

Н. Р.

Период полураспада города Арзамасане сказывается на качестве и количестве боезапаса,но существует абстрактно, отвлеченно который год…представьте себе, товарищи, там даже рыба клюет,вот такая рыба клюет.Там трава-багряница ползет посреди траншей,там по ночам синицы убивают летучих мышей,там растения зимостойкие являются наявуи из соседнего Горького шлют письма в Москву,уже знают – нужно в Москву.Поутру на ребрах ковчега лёд растит имена.Не забудь записать, коллега, когда наступит весна,дымной клинописью по снегу.

«На любой возвышенности разверни знамя…»

На любой возвышенности разверни знамя,места хватит на всех – небеса пусты.эти бабочки летают заодно с нами,за одно с нами стоят мосты.На нашей стороне – телефонисты и грозы,радужная толща льда,металлические и хитиновые стрекозы,ядовитая подкаменная руда.На одном дыханье посреди лета,посреди лёта, на солнечном дне —а на обороте ничего нету,никого нету на той стороне.

«Мыслящий тростник окликает, послушай, друг…»

Мыслящий тростник окликает, послушай, друг,Этот разгильдяй, который нас сотворил вчера,он опять ваяет что-то на звукс самого утра.У него вода отделяется от всегои над ней вскипает первичное вещество,у меня снижается сахар, стебель гудит,из моей основы сырое слово глядит,говорит «пора».Яналиваю ему воды, выключаю свет,объясняю: нас с тобою пока что нет,а цветное слово есть модель, а не знак,превращающий пустоту в промышленный злак,сладкий сок, комбайны, салатовая броня,вот, попей, засни, не смотри пока на меня,мы узнаем друг друга только после седьмого дня.

«Если город, непременно Иерусалим…»

Не сдает Гилеад

Если город, непременно Иерусалим,если время, то не все ли равно,за каким окном он там висит, неделим,и есть ли окно.Белизной по холмам совершенно не как во сне,весь поделочный, осадочный, наносной,весь в зубцах и наростах на бывшем морском дне,крепостной риф, временный, временной,неудачный, незаконченный разговор,все цезуры оврагов, углы безударных рам,но любая власть, бюджету наперекор,этот цвет и камень предписывает домам,так что он удержит напор тоски и песказа границей любого скончанья дней,если женщина… но подождите, покане надо о ней.

«Жакаранда горит…»

Жакаранда горит,царский синий дым встает над заливом,отделяя «зиму» от «здесь»,под заливом гуляет будущий кит,он еще не поет, но вполне может быть счастливым,а я уже есть,потому что засуха отошла,потому что в орбитах водохранилищ —желтые зеркала,потому что – белый – обвал – жасмин, потому что синяя взвесь,и конечно ставки не изменились,отсюда и до тепла.

«В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин…»

В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин,оппозиция плюс Закавказье — достаточно гремучая смесь,но гостья из Самарры встретила его в Андижане(после изолятора – где же еще, ну естественно в Андижане)и спросила, товарищ, а что ты делаешь здесь?А и правда – что? Время вышло боком, хлынуло горлом,почему не выдохнуть, не уплыть, развернув биографию вспять,в передышку или просто в окно…в сороковом большая история по четыре вошла в его новый город —он взглянул на нее, опознал ее прикус — и на этот раз не стал отступать.Когда время ломит по осевой, что может сделать ненужный атом —выиграть глоток сантиметров, пару жизней, россыпь минут,написать инструкцию, прикинуть маршрут, вести машину, бросить гранату,и потом не сказать, не сказать, как его на самом деле зовут.Лес на фотографии очерчен лиловым, присыпан белым,призрачен, прозрачен, прекрасен в любой из дней,не на Серпантинной, не в трюме, не от цинги,а в редкостно хорошей компании, в хорошее время и за правое дело —эта, из Самарры, чем-то он понравился ей.

«Извините, он говорит, у меня темно…»

Извините, он говорит, у меня темно,там, снаружи, гудит большое веретено,оно тянет свет, дрожа, теребя, дробя,и наматывает, наматывает на себя.И теперь среди родных и дальних планети порядка нет, и даже хаоса нет,потому что, представьте, и для хаоса нужен свет…И для хаоса нужен смысл, начало, число,то, что падает вниз, вырабатывая тепло.А у нас – такое несчастье – плывет, гудит,за окном на меня глядит, без окна – глядит.Свет слоится, льется, мерцает словно слюда —звезды, улицы, лица, встречные поезда,все мои слова, гудя, уходят к нему, туда…Я его понимаю – что я ему скажу?Постою под окном, фотонами пожужжу,может, варежки или шарфик ему свяжу.

«Лети, куда хочешь, лепесток…»

Лети, куда хочешь, лепесток,все равно по-нашему не бывать —и ветер слаб, и расклад жесток,и немного осталось воеватьдо южного моря, где край всему,и время вываливается впередв гостеприимную тьму.Лети, в уравнении простомпока есть пробел – в воздухе проплясать,портсигар – что-нибудь закурить,все равно ни выжить, ни описать.Моисей говорил с горящим кустом,пока горит, можно поговорить.Лети, по кромке, по ободкуи если когда-нибудь с запада на востокзаберешься в почти знакомые наощупь края,в окно к случайному старику,это буду не я.

«Развалился мост, рассыпался черепками…»

Артему

Развалился мост, рассыпался черепками,нет дороги по обе стороны полночной реки,что ж, до страны Гаваики между синим морем и недлинными облакамикак-нибудь доведут полинезийские языки,как-нибудь, по слогам, лови глагол, наводи гарпун,целься,не гляди, куда подступает вода,по грамматике дальше сна протянутся тросы, потом рельсы,через Млечный путь дойдут поезда.

«Не входи никуда, никогда, не зажигай свет…»

R. K.

Не входи никуда, никогда, не зажигай свет,не смотри в зеркала – да не увидишь зла.этот город берут с позиции Эгильетт,забудь, где она была.Не ищи, не свищи, напиши роман о любви,сентиментальный, с моралью, с прописью на полях,осуществи, вернее, овеществивсе перемены блюд и движенья тел, формы одежды,желанья, предел, пробел, этот залив выдумал стеклодел,в белом дыму, в огне, в больших кораблях…Нет, не открывай, там простой замок и простой секрет,времени нет, все врастает во все везде, если не опознатьповорот планет, случай уйдет кольцами по воде,если назвать, составить, сложить, сопрячь,просто понять – и этим подать сигнал, ляжет узор, пока никем не воспет,Город Тулон берут с позиции Эгильетт,тот, кто увидел это – уже пропал.

«Окликают звезды проблеском острым…»

Окликают звезды проблеском острым,в прошлом веке остались покой и воля,это маре-покуда-еще-не-нострумнелюдимо как сволочь и просит поляпо шкале Бофорта, где рыба-жерехтянет волны харибдой, плюется пеной,навести новый спутник на новый берег —и катиться дальше по переменным,выделяя из гула осколки смысла,расставляя буйки и ориентиры,сколько держат воду слова и числа,по всему фронтиру.

«Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины…»

Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,время делить себя и хоронить частями.Паника по всей акватории торгует адреналином.Свежим адреналином и новостями.Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен —ради чего стараться, учиться, растить уменье?Города и поселки отступают от побережийпо всей ойкумене.Боги ищут укрытий потише, позаповедней,люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.Как просыпались дома.От бронзы одни крошки, век хрустнул и весь вышел,кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,горные деревушки, плоские крыши,плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.Ставь слова на слова и стены на стены,вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,держи над водой и сушей, над сизой морской пенойвремя огня, стали и железобетона.

«а у них война гвельфов и гибеллинов…»

Илье Оказову

а у них война гвельфов и гибеллиновсплошь отражена на таких больших гобеленахчто смотри хоть всю жизнь подряд — нить окажется слишком длинной,слишком соленой, слишком непостоянной,даже в сравненьи с морской непроглядной пенойна обрамленьи, ветреном и туманном —лучше не разглядывать и не меритьи не бродить по лесам посредине жизни,а золотой маргиналией зубы щеритьв легкой воде, словесной своей отчизне.

«Какие дыры в облаках над пристанью полусонной…»

И. К.

Какие дыры в облаках над пристанью полусонной,какие камешки с собой не приволок ледник,Эрлик-нойон каждый день палит по солнцу из «эрликона» —понравилось и привык.Гороховый суп, лапша с яйцом, жаркое, компот на третье,пароходик плывет по дневной реке, ночная плывет над ним,какое подземное управление в этом тысячелетьепрокладывает русла, развешивает дым?Какое эхо какой войны – войны кончились сразу —трещины заполняет земля, в прорехах встает трава,и лишь иногда на границе сна вспоминаются глазуцарапины на пленке, обугленные слова.

«Эта речка льдом застревает в глотке…»

Эта речка льдом застревает в глотке,это небо ставит приманкой дым,этот ветер гуляет в таких околоткахчто и днем не стоит встречаться с ним,не ходи ни к Врубелю, ни к авгуру,не лови заооконный пристальный свет —это фон подыскивает фигуру,чтобы ею замкнуть сюжет.

«Пространство замерзло насмерть, часы пропустили ход…»

Ю. М.

Пространство замерзло насмерть, часы пропустили ход,едет профессор Фасмер через двадцатый годпо пересохшим рекам, крошащимся облакам,поезд с библиотекой – в качестве рюкзака.Насмешливо, двухголово, от степей до Уральских горпроисхожденье слова глядит на него в упор.Время ходит опасно, не шевеля травой,словно профессор Фасмер через сороковой,в небе и в море тесно, огонь затворил пути,беззащитные тексты некуда увезти.Память, непрочный панцирь, сохраняет весь обороттам, где не сыщут рейхсканцлер, обыватель и артналет.Ударенья считая, слоями глин и руинпривычно слова глотает полабский город Берлин.Пригороды, полустанки ворочаются впотьмах,что там в сухом остатке и в четырех томах?Родственник бабочки – перепел, недвижно-стремительная река,многослойный пепел носителей языка,ветер над польским лесом, белые островаи конечно, профессор, слова.

«Человек, который завез на Питкэрн змею…»

Человек, который завез на Питкэрн змею,вряд ли думал с нею тогда завести семью,да и времени жалко – такая провинциалка,постоянно вставляет шипящие в «I love you.»А потом навалились матросы с «Баунти» истало ясно, что кроме лошади и змеи,никаких человекообразных в округе нету,хоть меняй планету, хоть эту перекрои,в общем, вышло так, что для джентльмена змея —есть особа деревенская, но своя,а морская змея – так и вовсе в русле традиций,детям есть, чем гордиться – и зубы, и чешуя.Так что если вам в путешествии на закатпопадется остров, что твой рекламный плакат,то, что плавает вокруг, говорит по-английски,тот, кто лезет на борт – это не канат —не скупитесь, прошу, на табак, газеты и виски —а иначе проглотит… хоть благовоспитан, стар – и женат.

«На старой набережной, где глиняная вода…»

На старой набережной, где глиняная водастановится мифом, еще не успев сгуститься,Эдгар Алан угостил «осадным кофе» черную птицуи ответил ей «Никогда».Большая птица привычно цикорий пьет,нет, не эрзац, а почтенное традиционное блюдо,наследье Гражданской,и думает: чтобы этот поверил, потребуется настоящее чудо.Но чудо не настает.Зато есть пончики, речные раки, бурбон,планшет – стилом, от руки, как ему привычно,любой Орлеан, по сути, есть пограничье,а Новый особенно – в нем беспокоен сондаже у тех, кто спит, не помнит, не слышит,а уж те, кто горит – и об этом пишет,могут здесь свободно кормить ворон —и воронов из непрочного злого льда,неверной речки и оружейной стали,из хриплого риффа на стыке Проточной и всех светил,бензина, метана – город – куда деваться,любому кошмару легко легализоваться,любой пришелец знает – ему сюда,вот и Эдгар Алан собою неудивлен —дыра как дыра, переехал, когда позвали,прекрасный пейзаж и много новых могил.Он не помнит, что умер, много работает, но не согласен публиковаться.Ни в «Парадайз Хералд», ни в «Вечерней Валгалле»,ни… она не придет, вам же было сказано – никогда.

«Вот это – синайский терновый куст…»

Вот это – синайский терновый куст,цветущий три раза в год.В это время сектор закрыт и пуст…А что? Вам нужен другой народ?Они же пытаются спорить с кустом,с его пылающим ртом,понемногу подходят поближе и…вы помните, что потом.Вот это граничный сумрачный лес,на него смотрят с небес.Травмирован. Увидел вас – и исчез,пока еще один не залез…Пришлецы спят, горят, говорят,фиксируют, что смогли,А из него потом удаляют аддо самого центра земли.А это, простое, там, где окно,да, конечно, это оно,растет, ничем не защищенои давно не запрещено,к рассвету встает, к полудню цветет,к закату приносит плод,но если вы съедите его(а вы, конечно, съедите его),то – существо вы иль вещество,или – в вашем случае – волшебство —вы войдете в человеческий род.

«Английская погода вызывает сплин…»

IАнглийская погода вызывает сплин, австралийская – жареный сплин,и сегодня у сиднейских холмов и долин температура — сорок один,рыбы забираются под брюхо киту, улитка закрывает ставни в дому,дождь еще не испаряется на лету, но дело идет к тому.А в далекой Японии профессор N экспериментирует с мышами,отыскал в них переключатель, отправляющий в зимнюю спячку,пусть перебирается к нам — обрастет и подопытными, и барышами,мы проспим весь ноябрь (и декабрь, и особенно февраль)всем городом, вместе с аэропортом и водкачкой.Ура!IIАнглийская погода – это мокрый сплин, австралийская – затопленный сплин,Очень трудно предаваться созерцанью осин, если воды – выше осин.Все проснутся глубокой осенью в состоянии придонной обиды —был же курортный сезон, а куда пропал, вынь его и положь…А покуда спали, пришла погода из Антарктиды,и все хором – в зуме – жалуются на дождь(постоянный, сплошной, непрерывный ноевский дождь).Эвкалипты работают водорослями, коалы плывут (с тоскою),вместо улиц – реки, вместо дворов – пруды,на четвертый день водяная змея выбирается на твой подоконники с омерзением смотрит на растущий объем воды.Через несколько месяцев, повинуясь своим процессам,прилетит Некто и отделит сушу от вод,но пока он где-то шляется, господин японский профессор,нельзя ли спячку на год?IIIПросыпаешься, а на обсерваторном холме из термометра, ожив, убежала ртуть,полейте нас, кто-нибудь, и дайте уснуть.

«Гигантский ленивец упал в сенот…»

Гигантский ленивец упал в сенот, и хранится там до сих пор.Его никакая хворь не возьмет по обе стороны гор.Он для науки вовеки цел, его зафиксировалсвоевременный безударный пробел, то есть, карстовый провал.Переводя: «танцуют в кругу на Авиньонском мосту»,еще не знаешь, что этот мост обрывается в пустоту,механическое нарушение ритма — пролет переходит в нигде.Pont и rond – двойная точная рифма – это удар по воде.Как угадать, средь подстрочных сфер ловя неродную речь,какой контекст и какой размер пожелают тебя сберечь?Ускользнуть туда, где еще горим, где плывем — города, поезда, прозрачные острова,навязав поэме собственный ритм, запечатав ее в слова.

«Время повернуло на холода…»

Время повернуло на холода —от сентября до мартарыхлый, неприбранный календарьлежит как большая картаи недоумевает, когда на нем,непротаявшем и усталом,привычно ставят за домом дом,разбивают кварталыдля постоянной жизни, стекла,соли, полета,всего, что снится частям числадо самого поворота.И когда ударит девятый шквал,беспощадный, весенний —вместо почвы – прочерк, в небе – провал,но сорвавшийся с прикола кварталвсеми окнами воздуха нахватали встает на теченье.

«глаголы прошедшего времени не замечают смерти…»

глаголы прошедшего времени не замечают смерти,не сбиваются с курса,не понимают условностей, возмутительно разнополы,в тихом омуте, по доверенности, проживают не чертиа поэты озерной школы,у них там свои собрания, соечьи и сорочьи,лягушачьи, рыбьи, змеиные, чаепитие всех со всеми,но к омуту подходить не стоит ни днем, ни ночью,не пить воды из копытца, не есть луны из колодца,случайно ожгут глаголом – и вокруг изменится время,перестанет метаться по древу безличной мысью,гнать, держать и зависеть —и кто же тогда проснется?Кто же тогда проснулся?

охранная грамота

перевод на латынь, иврит и вестготский придает словам совершенный вид,податель сего арестован Троцким и больше аресту не подлежит,он избегает жадного зева, документ действителен на века,податель сего убит подо Ржевом — и пишет, покуда тянет строка,как хочет – так дышит, издалека,из-под корней, слоев, поколений,из прошлого, из грамматической сени, куда не достанет ничей конвой,где цело все, что везде на исходе…пока не вспомнишь, что ты – свободен,пока не вспомнишь, что ты – живой.