Милая Анна Антоновна, еще неохотно вывожу 1928 г. — как каждый новый, впрочем. Заминка руки и сердца, под заминкой — измена. Не сомневаюсь, что стерпится — слюбится. (Кстати, люблю эту поговорку только навыворот, та́к — только терплю.)

Огромное и нежнейшее спасибо за новогодний подарок, прямо в сердце, а осуществление — чудное серебряное старинное кольцо Але, с камеей: амуром-Муром, и столик Муру. Получат послезавтра под елкой. Будет столько гостей, а Вас не будет. Будет, кстати, герой моей Поэмы Конца [1] — с женой [2], наши близкие соседи, постоянно видимся, дружественное благодушие и равнодушие, вместе ходим в кинематограф, вместе покупаем подарки: я — своим, она — ему. Ключ к этому сердцу я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он, с Любушиным кладом, на дне Влтавы — а может быть — и Леты [3]. Кстати, в Праге, определенно, что-то летейское, в ветвях, в мостах, в вечерах. Прага для меня не точка на карте.

Новый Год встречала с евразийцами [4], встречали у нас. Лучшая из политических идеологий, но… что мне до них? Скажу по правде, что я в каждом кругу — чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. Мой круг — круг вселенной (души: то же) и круг человека, его человеческого одиночества, отъединения. И еще — забыла! — круг: площадь с царем (вождем, героем). С меня — хватит. Среди людей какого бы то ни было круга я не в цене: разбиваю, сжимаюсь. Поэтому мне под Новый Год было — пустынно. (Чем полней комната — тем…) То, что я Вам рассказываю, Вам не новость: нам не новость.

После-завтра елка, в Париже игрушки от 5 сант<имов> (блестящие пилки, ножницы, молоточки), елка будет вся обвешана. Есть еще и пражские игрушки. Да! третьего дня, когда ездила в Париж за подарками, на старинной площади S<ain>t Germain des-Prés (жила там, когда мне было 16 лет) [5] — моя спутница, вдруг: «Слоним!» — «Где?» — «Окликнуть?» И я, неожиданно: «А ну его к чертям!» — без злобы, добродушно. До того не нужен. («К чертям, конечно не в ад, а к его обычным делам, заботам, удачам.) Думал ли он, и — главное — думала ли я тогда под Рождество 1924 г., что через три года и т. д. Лучше — не знать будущего!

«Вёрсты» вышли, но своих номеров у нас еще нет, как будут — вышлем. Получите их, надеюсь, еще до газетной травли, чтобы знать, за что травят. Номер боевой: чуть ли не четыре статьи о евреях [6].

Получила вчера большое милое письмо от В<алентина> Ф<едоровича> Булгакова, как Вы думаете — не притянуть ли его к устройству моего вечера? Он сам рад будет повидаться. Неужели не наскребем тысячи крон?

Волосы мои порядочно отросли, но — новая напасть: нарыв за нарывом, живого места нет, взрезывания, компрессы, — словом уж три недели мучаюсь. Причина 1) трупный яд, которым заражена вся Франция, 2) худосочие. Есть впрыскивание, излечивающее раз навсегда, но 40-градусный жар и лежать 10 дней. Не по возможностям. М<ожет> б<ыть> когда-нибудь… А пока хожу Иовом [7].

Алино рисованье подвигается: очень способна и старается. Но моя работа сокращена ровно на три дня в неделю, ибо я с 11 ч<асов> утра до 6 ч<асов> вечера одна с Муром. Вот, кстати, наша сегодняшняя с ним беседа:

— «Мама, ты любишь машину?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что я люблю ноги». — «А червяки тебя любят?» — «Нет, и я их не люблю». (Пауза, и — тоном утверждения): — «Пауки — тебя любят!»

«Машина» у него, как у русских шоферов, — автомобиль.

От меня, т. е. от Вас к Рождеству получает столик, от С<ергея> Я<ковлевича> стройку, от Али цветные карандаши. Странно он будет помнить заграницу, где Рождество после Нового Года (Новый Год все русские празднуют по-новому, Рождество — почти все — по-старому).

О елке Вам напишет Аля, это ее праздник.

Спасибо за чудную мечту о совместной Праге и далее. Как Ваше здоровье? В Париже климат неизмеримо-хуже, чем в Праге, не зима, а болото. Все кругом простужены. Вспоминаю чудные вшенорские холмы: холод, хворост. Мне хорошо было там жить, хотя мальчишки и кидались камнями.

Целую Вас нежно, сердечный привет Вашим, Шопена [8] люблю и узнаю как никого.

                              М.

Очень рада, что Вам понравился Мур. Вот Вам Аля с ним, посылаю ради Али, он засмеялся и расплылся.

Дорогая Саломея,

Всячески сочувствую: то же и хуже, — кроме харка, сморка и хорка (у меня) еще короста, честное слово! т. е. вся голова в нарывах, выстрижена в 10-ти местах, несколько дней ходила перебинтованная как солдат, в самочувствии Иова [9], — и резали, и мазали, — все новые и новые, теперь лечусь дрожжами и кажется вылечиваюсь.

Во вторник боевая лекция Алексеева, первое открытое выступление Евразийцев [10], афишу прилагаю, а в среду доклад Слонима о молодых писателях за рубежом [11] (где он их видел?? [12]), пойду исключительно в целях Вашей книги и его посрамления. Давайте так: Вера С<увчин>ская Вам позвонит и Вы с ней сговоритесь, а она меня известит. Алексеев, к сожалению, уезжает на днях.

До свидания, желаю здоровья, сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу> [13]. Целую Вас.

                              М.Ц.

Впервые — Души начинают видеть. С. 466. Печ. по тексту первой публикации.

Милый Николай Павлович,

Чтение Федры [21] будет в четверг, в Кламаре, у знакомых [22]. Приходите в 7 ч<асов>, поужинаем вместе и отправимся в Кламар пешком. Дорогой расскажу Вам кто и что.

Лучше не запаздывайте, может быть будет дождь и придется ехать поездом, а поезда редки.

До свидания.

                              МЦ.

Дорогой Леонид Осипович,

Пишу Вам после 16-часового рабочего дня, усталая не от работы, а от заботы: целый день кручусь, топчусь, верчусь, от газа к умывальнику, от умывальника к бельевому шкафу, от шкафа к ведру с углями, от углей к газу, — если бы таксометр! В голове достукивают последние заботы: выставить бутылку — сварить Муру на утро кашу — заперт ли газ? Так — каждый день, вот уже — сколько? — да уж шесть лет, с приезда заграницу. России не считаю, то (1917 г<од> — 1922 г<од>, Москва) — неучтимо.

Времени на себя, т. е. стихи, совсем нет, всю жизнь работала по утрам, днем не могу, но хуже, вечером и ночью — совсем не могу, не та голова. А утра — непреложно — не мои. Утра́ — метла.

Я не жалуюсь, я только ищу объяснения, почему именно я, так приверженная своей работе, всю жизнь должна работать другую, не мою. Дело не в детях — они помогают: дочь (14 лет, я вышла замуж 17-ти) [23] вполне реально, сын (3 года) — тем, что существует. Дело — всю жизнь, даже в Революцию не верила! — может быть действительно — в деньгах?

Были бы деньги, села бы в поезд и приехала бы к вам (Вам и маме Бориса) в Берлин, посетила бы Вашу выставку [24], послушала бы о Вашей молодости и Борисином детстве, я люблю слушать, прирожденный слушатель — только не лекций и не докладов, на них сплю. Вы бы меня оба полюбили, знаю, потому что я вас обоих уже люблю. Борис мне чудно писал о своей маме — отрывками — полюбила ее с того письма [25].

А Борис совсем замечательный, и как его мало понимают — даже любящие! «Работа над словом»… «Слово как самоцель»… «Самостоятельная жизнь слова»… — когда все его творчество, каждая строка — борьба за суть, когда кроме сути (естественно, для поэта, высвобождающейся через слово!) ему ни до чего дела нет. «Трудная форма»… Не трудная форма, а трудная суть. Его письма, написанные с лету, ничуть не «легче» его стихов. — Согласны ли Вы?

По его последним письмам вижу, что он очень одинок в своем труде. Похвалы большинства ведь относятся к теме 1905 года, то есть нечто вроде похвальных листов за благонравие. Маяковский и Асеев? Не знаю последнего, но — люди не его толка, не его воспитания, а главное — не его духа. Хотелось бы даже сказать — не его века, ибо сам-то Борис — не 20-го! Нас с ним роднят наши общие германские корни, где-то глубоко в детстве, «О Tannenbaum, о Tannenbaum» [26] — и всё отсюда разросшееся. И одинаковая одинокость. Мы ведь с Борисом собирались ехать к Рильке — и сейчас не отказались — к этой могиле дорожка не зарастет, не мы первые, не мы последние. — Дорогой Леонид Осипович, когда освободитесь, — запишите Рильке! Вы ведь помните его молодым [27].

Много и с большим увлечением рассказывала о вас обоих Анна Ильинична Андреева, восхищалась московскостью жизненного уклада — «совсем арбатский переулочек!», а главное вашей — обоих — юностью и неутомимостью. Она меня очень благодарила за эту встречу, а я — ее за рассказ.

Горячо радуюсь делам выставки. Бесконечно жалею, что не увижу. Я Вас видела раз в Берлине, в 1922 г<оду>, где-то около Prager-Platz, Вы шли с совсем счастливым лицом, минуя людей, навстречу закату. Я Вас очень точно помню, отпечаталось.

Ради Бога, не считайтесь сроками и письмами, для меня большая радость Вам писать. Давайте так: Ваша мысль в ответ пойдет за письмо.

                              МЦ.

Милый Петр Петрович,

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: сделайте все возможное, чтобы пристроить прилагаемые билеты, издатель взял на себя 25, на мою долю пало 15, тогда только книга начнет печататься [29].

Техника такова: подписчик заполняет бланк (нужно для нумерации) [30] и направляет по указанному адресу, издателю. С<ергей> Я<ковлевич> доскажет остальное.

Бланк важен только с деньгами, иначе он называется посул. Простите, ради Бога, за просьбу.

                              МЦ.

Дорогая Саломея, две больших просьбы. Ради Бога — иждивение или хоть часть, в этом месяце С<ережа> не играл [31], а я ни строки не напечатала, нечем жить, и каждый день может нагрянуть газ. Опускаю и молочников и булочников. Положение поганое, меня хоть в Сов<етской> России и наградили богемским миросозерцанием, но в отношении задолженности (зависимости) трагически-буржуазна. — Выручайте! — Второе: ПУ — ТЕР — МАН. Что́?! Где?! КАК?! В из<дательст>ве домашнего адреса не дают, как узнать? Со всех сторон расспросы о книге — что отвечать? Вообще, что мне с ним делать? [32] Посоветуйте. Уже дважды просили на отзыв. От факта книги (какова бы ни была!) многое зависит, могла бы съездить напр<имер> почитать в Чехию, мне об этом писали. И — пустые руки. Расскажите ему об этом, если позвонит. Ради Бога, простите за лишние заботы. Целую Вас.

                             МЦ.

Дорогой Леонид Осипович!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: не найдете ли Вы мне нескольких подписчиков на мою книгу стихов «После России»? Посылаю в отдельном конверте 5 бланков.

Техника такова: подписчик заполняет бланк и отсылает его издателю с соответствующей суммой. Деньги идут не мне, а в типографию в уплату за книгу, — чтобы только не выглядело, что я прошу на себя! Я со всей книги наверное ничего не получу.

Если окажутся желающие, поторопите их с осуществлением, от него зависит появление книги.

Это называется изданием по подписке, так издаюсь в первый раз и, по совести сказать — неприятно. Не по мне — «роскошная» бумага и нумерованные (хотя бы от руки!) экземпляры [35]. Моя нумерация — сердечная.

Ради Бога, не думайте, что нужно устроить все 5 подписок, посылаю на всякий случай. Мне вообще очень стыдно за эту просьбу. Как за всё, касающееся денег, которые — если только не старинная монета! — ненавижу.

Это не письмо, в счет не идет, откликнетесь, когда сможете.

Сердечный привет Вам и Вашим.

                             МЦветаева

Дорогая Анна Антоновна, обращаюсь к Вам со следующей большой просьбой, — не найдете ли Вы мне подписчиков на мою книгу «После России», — посылаю Вам три бланка в отдельном конверте.

Дело с книгой таково: по внесении в типографию 2/3 стоимости книги (4000 фр<анков>) книга, совсем готовая, начнет печататься. Издатель разместил уже 25 подписок, но больше не может, остальные 15 должна разместить я. Вот и прошу Вас, может быть удастся? Техника такова: подписчик заполняет бланк и отсылает его издателю, по указанному адресу, с приложением соответствующей суммы. Проще будет, если эти деньги будут сразу вручены Вам, Вы, с заполненными бланками, перешлете их издателю. (Заполненные бланки важны для нумерации, каждый подписчик получит свой №.) М<ожет> б<ыть> та редакторша подпишется? Хорошо бы разместить все три, и поскорее: от быстроты зависит появление книги.

Ясно ли Вам? Дорогими экземплярами мы с издателем окупаем часть издания, ибо наличных ни у него, ни у меня нет. Деньги идут не мне, а в типографию.

Издатель очень торопит, книга залежалась, пора выпускать. Хотела просить Вас сделать все возможное, но Вы и так всегда делаете — больше, чем можете!

В субботу у нас Брэй [36], побеседуем, расскажет о Вас, о Праге. Спасибо за открыточку, — жаль, что не зашел, но уезжающий, как сумасшедший, судить нельзя [37].

Целую Вас нежно, тороплюсь отправить

                             МЦ.

Дорогая Саломея, огромное спасибо за двойное спасение. Конечно нам нужно повидаться до Вашего отъезда (завидую!). В ответ на предложение П<утер>мана встретиться у Вас в один из трех последних дней недели (оцените долготу периода!) я назначила ему воскресенье, — он должен был запросить Вас и оповестить меня. Но приезд А<лександра> Я<ковлевича> меняет дело. Давайте так, — со следующей среды когда хотите.

Вчера целый день рассылала челобитные в сопровождении подписных бланков [38], — вплоть до России! Посмотрим.

Хожу в Вашем в серо-синем осином свитере, Аля не влезла. Но обе юбочки ей как раз.

До свидания, еще раз от всего сердца спасибо за мужски-молниеносную помощь (NB! старинных времен-мужски!) Буду ждать Вашего оклика, а — паче чаяния уедете раньше среды — добрый путь. Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>.

                             МЦ.

Дорогой Борис, хочу тебе покаяться в одних страшных <вариант: ужасных> вещах, в которых мы, как во всем, что не наше действие, неповинны. Ужасные вещи три и они есть одна: в первый раз за жизнь — скука, в первый раз за жизнь отвиливание от писанья, точно такое же самочувствие, как у других во время беременности — равнодушие, неохота, пониженный жизненный тон вплоть до тошноты от всего — состояние, знакомое мне только по рассказам, ибо все (3x9=27) 27 месяцев своих жила, как всегда (NB! не подумай, ибо этого не может быть и не потому, почему 99 раз на 100 не может быть, мой случай — сотый: изъятие себя из числа <вариант: выбытие из строя> вот уже около 4 лет). Итак, неохота к тетради, всё чаще и чаще, сбегаю, ища поводов и находя их, естественно, в излишке. Не Россия, Борис, а м<ожет> б<ыть> любовь. Когда мне в любви не везло (всегда), я отыгрывалась, мое писанье было отыгрыванье от человека (если бы ты знал историю Царь-Девицы и Красного Коня, — да всего!) [39]. Последняя моя вещь — Попытка комнаты [40] — почти мертвая. И наивно утверждение окружающих: «Поэма конца (или Горы) мне нравится больше»… — точно она написана не на костях (не только моих!) [41]. Я просто, как Ася говорила в детстве, «задушилась». С 1924 г., Борис, — четыре года — ни одного рассвета, ни одного ожидания, ни одних проводов. Да, был Рильке, был — твой приезд, но всё это было еще или уже в Царствии Небесном, всё под черепом. Не принимай меня за то, что я не есть, мне мало нужно, знать, например, что через столько-то месяцев я тебя увижу. Но знать. Ждать. А я сейчас никого не жду. Это — основное. Второе — отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку. Из меня возносится, в меня же падает, обрушивается. Фонтан. А я — река. Мне нужно берега, мимо которых, и м<ожет> б<ыть> несуществ<ующее> море, в которое. Мне нужно клонящееся и глядящееся в меня, хотя бы, чтобы ветки по-иному (по-моему!) двигались и дома по-иному стояли: не стояли. Я плеч<ами>, и грудью, и головою чувствую себя рекою, которая ничто иное как ПЛОВЕЦ, несущая других пловцов. В Медоне нет реки, и в Медоне я не река, меня застояли.

Дорогая Анна Антоновна, отвечаю Вам тотчас же. На Прагу я никогда не надеялась, — слишком хотелось. Тешила себя мечтой, но знала, что тешу. Читали ли Вы когда-нибудь Der Trompeter von Säckingen? [44] Там песенка, с припевом:

Так у меня всю жизнь. Меньше бы хотела к Вам — наверное бы сбылось. Я к Вам хотела и хочу — сказать просто? — Лю-бить. Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далёко, всё письма, никакой приметы этого света, должно быть и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали, я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь. Вы же знаете, что пол и возраст не при чем. Мне к Вам хочется домой: ins Freie [46]: на чужбину, за окно. И — о очарование — в этом ins Freie — уютно, в нем живется: облако, на котором можно стоять ногами. Не тот свет и не этот, — третий: сна, сказки, мой. Потому что Вы совершенно сказочны (о, не говорите, что я «преувеличиваю», я только — додаю!). Словом — к Вам, в тепло и в родной холод. И, возвращаясь к Trompeter’y — не правильнее ли было бы:

Месть жизни за все те света́.

Вы спрашиваете о «После России»? Сложно. Книга, говорят, вышла месяц назад, но никто ее не видел [48]. Издатель (неврастеник) ушел из издательства и переехал на другую квартиру, на письма не отвечает. Издавал он книгу самолично, на свой риск, в издательстве о ней ничего не знают. С Вёрстами вышла передряга: очень большое количество экземпляров было, по недосмотру, отпечатано так слабо, что пришлось их в типографию вернуть. Отсюда задержка. Надеюсь, что на днях получите. О них уже был отзыв в «Возрождении» [49] (орган крайне-правых, бывший струвовский). В них мои обе вещи «С моря» и «Новогоднее» (поэмы) названы набором слов, дамским рукоделием и слабым сколком с Пастернака, как и все мое творчество [50]. (NB! Пастернака впервые прочла за границей, в 1922 г., а печатаюсь с 1911 г. [51], кроме того Пастернак, в стихах, видит, а я слышу, но — как правильно сказала Аля: «Они и Вас и П<астерна>ка одинаково не понимают, вот им и кажется»… Всё дело в том, что я о П<астерна>ке написала хвалебную статью и посвятила ему «Мо́лодца») [52].

Была бы я в России, всё было бы иначе, ннно — России (звука) нет, есть буквы: СССР, — не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. (Sesam, thue Dich auf!) [53] В России я поэт без книг, здесь — поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно.

Да! О М<арке> Л<ьвовиче>. Живет рядом, по той же дороге, через остановку. Медон, еще что-то и Vanves, в этом Vanves у него чудная вилла — говорят — я не была. Не был у меня ни разу, видела раз у А<нны> И<льиничны> <Андреевой>, на чтении Федры (II ч<асть> Тезея). Был как ни в чем не бывало. И я — ничего.

Я очень одинока, бывают у нас только евразийцы, им я неинтересна, или так же мало интересна, как мне — они. Не те — миры, не тот язык, им мое все равно, мне — их. Дружеское равнодушие. У меня никого нет. С молодыми поэтами я не дружу: слабые стихи и сильное самомнение, хвалят друг друга по взаимному уговору, мне там делать нечего.

А Мур чудный. Ровно 1-го февраля, в день своего трехлетия, начал говорить Р, и так увлекся, что часто вместо «глаза» — «граза» (гроза!) и «на полу» — «На пору́» (пару!). Сегодня он, занимая гостя (племянник С<ергея> В<ладиславовича> Завадского, — тоже евразиец) [54] — «Владик, когда я на тебе женюсь — я буду угощать тебя чаем, и кашами, и макаронами». Обожает шахматы, не дает играть. — «Вот красная собака (NB! Конь) съела королеву». — «А королева съела лошадь, проглотила и убежала». Скоро опять будем снимать, увидите. Пишу поздно вечером, устала. В субботу у нас будет Брэй, расскажет о Вас и о Праге. Заранее спасибо за Алину книжку и Муркины штаны. Вы бесконечнотрогательны. Не считайтесь письмами и сроками. Да! получила милое и грустное письмо от С<ергея> В<ладиславовича> Завадского, очень его люблю, а Вы?

Дорогая Саломея, сгораю от самой черной зависти, но у нас тоже весна, — обскакавшая себя на месяц! Погода трогательна донельзя, уже не сидится, а идти некуда, потому что парк знаю наизусть, а в лесу хулиганы.

Виделась с П<утер>маном, дела неплохи, есть надежда на выход книги в марте. Огромное спасибо за чудо десяти билетов, мною пока продано три. Остальные (адресаты) молчат. Есть надежда еще на подписчиков в России.

Да! В Печати и Рев<олюции> огромная статья об «эмигрантских писателях», больше всего о Бунине и обо мне [55]. № у меня есть, приедете покажу. Кое в чем упреки — мне — правильны, но не так направлены. Я бы упрекнула себя лучше. (Говорю о малоумии, — Вы ведь читали отчет?) [56].

Дорогая Саломея, огромная просьба, я бы очень хотела устроить Алю в студию Шухаева [57], но он берет 200 фр<анков> в месяц, а мне и 100 невозможно. Нельзя ли было бы бесплатно, тем более, что она, по обстоятельствам нашей жизни, могла бы ездить только через день, в послеобеденные часы. (У Шухаева от 9 ч<асов> до 4 ч<асов>.)

Она очень способна, с осени учится во франц<узской> школе рисования, но — безнадежной, как большинство таких школ. Вы настолько знаете меня, что не заподозрите ни в материнском преувеличении данных, ни в материнской же излишней требовательности к школе. Просто — Аля очень способна, а школа «pour dames et demoiselles» [58], ерунда, жалко моего времени, которое на это уходит (с 12 ч<асов> до 6 ч<асов>, в эти дни, пасу Мура и ничего своего не делаю).

Подумайте. И если что-нибудь возможно — сделайте. Я знаю двух учеников этой Студии, оба они меньше одарены чем Аля. Но — платежеспособны. И мне обидно. Как лучше — написать ему (Вам) или отложить до Вашего приезда? Вам виднее.

Пишу русскую вещь, начатую еще в России. Хорошая вещь. Замечаю, что весь русский словарь во мне, что источник его — я, т. е. изнутри бьет.

Целую Вас, поправляйтесь, бегство у таких как Вы — победа.

                             МЦ.

Дорогой Борис, я всегда буду тебя уступать, не п<отому> ч<то> я добра или не вправе, а п<отому> ч<то> мне всего мало, чем больше — тем меньше, и на этот свет я все равно давно плюнула — или махнула рукой. Когда я вижу как сходятся и расходятся, сводят и разводят, меня охватывает ужас от их уверенности / устойчивости, тот же ужас (недоумения) охватывал меня в первые месяцы <19>18 г., когда я увидела как все вокруг стали устраиваться накрепко в воздухе, как все поверили, — и еще раньше, после землетрясения Мессины. Я тогда в Сицилии, сев в цинковую ванну, чуть не умерла от иной достоверн<ости> [59].

— К чему всё это? Чтобы сказать тебе, что никому из твоих и моих ничего не грозит, не п<отому> ч<то> я не гроза, а п<отому> ч<то> моя гроза, я, гроза, семей — чужих и моих — иду мимо, эти поля миную, разражаюсь не так и не здесь.

Ннно, Борис, уступив заранее всё здесь, ничего не уступаю внутри, ничего не включаю и не совмещаю. Женю твою любить не смогу, как твой не мною согретый сердечный левый бок. Я всегда буду думать, что ты со мной был бы — нет, не то — что своего ребенка от тебя я бы любила больше, т. е. en plus gr<ande> connaissance de cause [60], чем она своего, и много других вещей буду знать. Я буду задушена всей своей правотой, равняющейся здесь бесправию. Не надо мне ей писать, мне очень легко любить, меня очень легко любить, меня все женщины любят, самые разные, я им тот homme rêvé [61], всем, всем —. И именно п<отому> ч<то> так начинать эту любовь между Женей и мной — бесполезно, лишняя боль, п<отому> ч<то> человека напополам не раздерешь. Всё это — голое, грубое, —

О другом. Чтобы понять тебе меня в другом, в моем соответств<енном>, нужно было бы тебе говорить вещи, которые написать нельзя, я большой трус, рука не отваж<ится>. Из-за трусости руки, да что — руки: языка! я и загубила свою ж<изнь>. Из-за невозможности сказать.

А внутри выла и орала (выло и орало) с первой минуты. Борис, пойми меня: я всю жизнь и в данный час не на воле и не на привязи, жена и не жена, не чья-нибудь и не ничья, я со всей моей четкостью так напутала… Есть грубые слова и всё, и здесь бы многое дал формальный метод. И главное: что я всё чудесно знаю: гениальный врач над безнадежным больным (это я, кстати, сказала о Прусте [62]).

Борис, я всегда жила любовью. Только это и двигало мною. Все вещи напереч<ет>, н<и> одной безымянной, хотя чаще: псы, а не отцы. Сейчас — до-олгое сейчас — полных четыре года я никого не любила, ни одного поцелуя никому — 4 года. Сначала (Поэмы конца, горы, Крысолов, Тезей) жила старым порохом. Письмо с моря — игра (с морем!), Попытка комнаты — <пропуск одного слова>. Федру я уже писала в окончательном тупике, абсолютно равнодушная к ее судьбе / ко всем в ней, так же. Начало иссякновения. Прорыв — Письмо к Рильке, единственная после Крысолова моя необходимость за эти годы. Был бы жив Рильке, приехал бы ты. —

Дорогая Анна Антоновна, пишу Вам в тесном соседстве — Мура, у меня под левым локтем доламывающего игрушечные часы. — «Я уже сломал. Нужно в починку отдать одной Мадам. Я ей дам свои, а она мне даст новые». Убегает в коридор и стоя у входной двери: «Откро-ойте! Пожалуйста! Покупать мне нужно часы! Вот эту дверь самую! Раскрашенную!»

Мур в Ваших чудесных зеленых штанах (Jägerhose, Wildleder [74]) и Вашей — еще той посылки — зеленой рубашечке, подтяжки — третья зелень, сын лесника — или браконьера. (Я часто думаю об обратных союзах: судьи и подсудимого, лесника и браконьера, вплоть до палача и жертвы. Родство.)

Книжка чудесна, Аля каждый вечер раскрашивает по картинке, чешскому еще не разучилась, понимает всё. Очень трогательно со стороны Г-жи Жегулиной [75], что сама занесла, я очень благодарила ее и приглашала зайти посидеть, но она торопилась. Сказала, что вторую часть посылки доставит Евреинов [76]. Я его знаю, встречалась с ним в Праге, его дочь училась в Тшебовской гимназии одновременно с Алей.

Как благодарить? У Мура в жизни не было таких чудесных штанишек, всё, что он носит — всегда ношенное, обжитое, как приятно влезть в новую вещь. Кроме того они никогда не проносятся. Словом, если бы я выбирала сама, я бы других не выбрала.

— Милое лицо у художницы, и здоровое и болезненное, вроде dolcezza е dolore [77]. И очень славянское. То есть, у писательницы, это муж — художник.

Огромное спасибо за устройство подписок, Вы сделали чудо. Тэффи [78], напр<имер>, у которой такие связи (Великие Князья, генералы, актрисы, французская знать), не могла устроить ни одного. Три билета мне еще устроил отец Б. Пастернака, Леонид Пастернак, художник (живет в Берлине) [79]. Вообще мне на заочность везет, мое царство. — Книга скоро выйдет, к несчастью издатель вроде автора: всё на Божию милость. «Где-нибудь, когда-нибудь». У нас в России бывали такие ямщики: он спит, а лошадь везет. А иногда: он спит и лошадь спит.

Недавно, на самых днях, пережила очередную встречу со смертью (помните, в «Твоя смерть» — кто следующий?). Умер от туберкулеза кишок брат моей подруги, Володя, 28 лет, на вид и по всему — 18. Доброволец, затем банковский служащий в Лондоне [80]. Содержал мать и больную сестру, — она-то и есть моя подруга, 11 лет больна туберкулезом, от обоих легких один полумесяц, остальное съедено, ни работать ни ходить не может, красавица, 32 года. Работал, работал, посылал деньги, посылал деньги, приезжает в Париж к матери повидаться — жар. Пошли к врачу: туберкулез обоих легких. Подлечился, поступил на службу уже здесь, простудился, кровохарканье, туберкулез кишок. Никто дома не догадывался:…«слабый желудок», врачи, видя безнадежность, молчали. С<ережа> настоял на операции, сделана была Алексинским (гениальный московский хирург и добрейший человек) блестяще. Вырезано было пол слепой кишки (не только отросток), но зараза оказалась по всему кишечнику. Зашили. Прожил еще месяц.

Ни секунду за всю болезнь не подозревал об опасности. «Вот поправлюсь»… А жизнь ему нужна была не для себя, а для других. Жить, чтобы работать и работать, чтобы другие жили. Умер тихо, всю ночь видел сны. — «Мама, какой мне веселый сон снился: точно за мной красный бычок по зеленой траве гонится»… А утром уснул навсегда. Это было 8-го, — вчера, 10-го хоронили. У французов не закапывают при родственниках, родные оставляют голый гроб. Насилу добились у могильщика, чтобы заровняли яму при нас, и длилось это 1 час 20 мин<ут>. Час 20 мин<ут> мать стояла и смотрела как зарывают ее сына. Лопаты маленькие, могильщики ленивые, снег, жидкая глина под ногами. А за день погода была летняя, все деревья цвели. Точно природа, пожалев о безродном, захотела подарить ему на этот последний час русские небо и землю. Проводила мать и сестру до дому, зашла — тетушка накрывает на стол, кто-то одалживает у соседей три яйца, говорят про вчерашнее мясо. — Жизнь. — В тот же вечер мать принялась за бисерные сумочки, этим живут. Вот и будет метать бисер и слезы.

— Огромное спасибо за всё: подарки, билеты, а главное — долгую память любви.

Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы? (Où suis-je? Que vois-je? [82]) Если Вы целы и невредимы, зримы и видимы, назначьте мне какой-нибудь день (вечер) в начале следующей недели (начиная с понедельника), захвачу Федру, если захочется почитаем, можно ведь не всё.

Сейчас читаю Пруста, с первой книги, (Swann) [83], читаю легко, как себя и все думаю: у него всё есть, чего у него нет??

Итак, жду оклика, а пока целую Вас.

                             МЦ.

P.S. Хорошо бы по поводу Федры вытянуть моего дорогого издателя и совместно — бархатными лапами — на него напасть [84].

                             Марины Ивановны Цветаевой-Эфрон

                             Прошение [85]

Находясь в крайне-затруднительном материальном положении сердечно прошу Комитет оказать мне посильную помощь.

                             М. Цветаева-Эфрон

Милый Николай Павлович,

Только что получила Волю России с «Попыткой комнаты» [87]. Будьте очень милы, если вернете мне ее завтра, посылаю Вам ее по горячему следу слова «Эйфель» [88]. Вещь маленькая, прочесть успеете. Завтра на прогулке побеседуем.

До завтра!

                             МЦ.

Дорогая Вера Николаевна,

Вы незаслуженно-добры ко мне. Это не фраза. Сейчас обосную. Если бы Вы любили мои стихи — или любили бы меня — но ни тех ни другой Вы не знаете (может быть и знали бы — не любили бы!) — поэтому Ваш жест совершенно чист, с моей же стороны — ничем незаслужен. И, честное слово, в данную минуту, когда пишу, он совершенно затмевает (прочтите производя от света, наоборот) мне все то, что реально несет. Вроде как: когда есть такие хорошие люди — черт с деньгами!

Когда мне говорят: «хочу, но не знаю выйдет ли» или «хотел, но ничего не вышло», я слышу только «хочу» и «хотел», — «ничего» никогда не доходит. — «Спасибо за хочу».

— Ну вот. А засим, со стыдом, как от всего денежного, которое ненавижу и которое мне платит тем же (кто кого перененавидит: я ли деньги, деньги ли меня??) — вот прошение [89]. И наперед, выйдет или не выйдет, — спасибо за хочу.

                             МЦ.

Дорогой Леонид Осипович,

Сердечное и, к большому стыду моему, сильно запоздавшее спасибо за подписки. Каждый день хотела благодарить и каждый день откладывала из-за желания сделать это по существу. Но очевидно и сегодня не удастся. Знаете ли Вы гениальное стихотворение какого-то нашего современника (сама не читала, говорю со слов), кончающееся припевом — «у нас есть всё: то-то, то-то и еще это — nur Zeit» [91]. (Стихотворение о рабочих) [92] — Так и я.

Часто получаю письма от Бориса, он по-моему замучен людьми, — не оборотная, а лицевая сторона славы!

Поэты, не умеющие писать стихи и приходящие к нему за рецептом, не думая о том, что он-то сам — ни к кому не ходил! В России 10 тыс<яч> зарегистрированных поэтов — нет, ошибаюсь: в одной Москве! В России-то, наверное, тысяч сто!

Всячески внушаю Борису жёсткость, если не жестокость. День состоит из часов, часы из минут. «На минутку»…. Мой рецепт Борису — формула: «Вас много, а я один».

— О книжках. Как только будут пришлю все три Вам, Вы раздадите.

Еще раз, дорогой Леонид Осипович, от всего сердца спасибо за помощь. Сердечный привет и наилучшие пожелания Вам и Розе Исаевне [93].

                             МЦ.

Медон, 2-го апреля 1928 г., понедельник.

— Завтра я ухожу в 5 ч<асов>, если успеете зайдите утром, т. е. до 2½ ч<асов>. Или уже в среду.

Христос Воскресе, дорогая Анна Антоновна!

Окликаю Вас на перегибе вашей и нашей Пасхи, в лучший час дерева, уже не зимы, еще не лета. Ранней весной самый четкий ствол и самый легкий лист. Лето берет количеством.

Как у вас в Праге? В Медоне чудно. Первые зазеленели каштаны, нет — до них какие-то кусты с сережками. Но, нужно сказать, французская весна мне не по темпераменту, — какая-то стоячая, тянущаяся месяцы. В России весна начиналась, т. е. был день, когда всякий знал: «весна!» И воробьи, и собаки, и люди. И, начавшись, безостановочно: «рачьте дале!» [97] как кричат ваши кондуктора. Но худа или хороша — всё же весна, то есть: желание уехать, ехать — не доехать: заехать (Два смысла: 1) завернуть 2) не вернуться. Беру во втором.)

У нас в доме неожиданная удача в виде чужой родственницы [98], временно находящейся у нас. Для дома — порядок, для меня — досуг, — первый за 10 лет. Первое чувство не: «могу писать!», а: «могу ходить!» Во второй же день ее водворения — пешком в Версаль, 15 километров, блаженство. Мой спутник [99] — породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) — я его — всему, чему в тетради. (Писанье — ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я — самоучка. И оба отличные ходоки.

— Сердечное, к большому стыду сильно запозд<алое> спасибо за шоколад. Угощались и угощали.

— Читали ли в Воле России «Попытку комнаты»? Эту вещь осуждает все мое окружение. Что́ скажете? Действительно ли непонятно? [100] Не могу понять.

Как встречали Пасху? Были ли за-городом? Как здоровье — Ваше и Ваших? Что думаете о лете? Как работается? Счастлива буду получить от Вас весточку.

Простите за короткое письмо, оно не в счет, просто хочется окликнуть. Посылаю Вам Мура в Wildleder-Jäger-штанах [101], его любимых. Он «чешское» употребляет как похвалу. — «Хорошая погода: чешская», «красивая машина: чешская». Оттого, что из Чехии для него, пока, одна радость. Снимали его в медонском лесу, в 7 мин<утах> от нашего дома. Нежно Вас целую, отдыхайте, поправляйтесь на Пасху.

Дорогой Николай Павлович,

Жду Вас не в субботу, а в воскресенье (Волконский [103]), к 4 ч<асам>, с тем, чтобы мы, посидев или погуляв с Сергеем Михайловичем и проводив его на вокзал, остаток вечера провели вместе. Словом, субботний вечер переносится на воскресный. (В субботу у меня народ: приезжие — проезжие — из Праги, отменить нельзя.) Захватите тетрадь и готовность говорить и слушать.

Всего доброго.

                             МЦ.

Медон, четверг.

Милая Раиса Николаевна,

Экспресс пришел без меня, я на три дня уезжала загород, за чужой загород, потому что Медон, в котором я живу, тоже загород. Только потому не отозвалась тотчас же.

Сердечное спасибо за Бориса Леонидовича и за себя [104].

Способ пересылки, как видите, очень хорош, но мне очень совестно утруждать Вас.

Два года назад, даже меньше, я была в Лондоне, у меня там был вечер стихов, могли бы встретиться. Но может быть — Вас там не было? [105] (Стихи с предварительным докладом Кн<язя> Святополка-Мирского, из которого я поняла только собственное имя, да и то в английской звуковой транскрипции!)

Еще раз сердечное спасибо.

                             Марина Цветаева

Дорогая Вера Николаевна,

Не будет ли с моей стороны нескромным запросить Вас, вышло ли что-нибудь из моей писательской получки [107] — от журналистов через С.В. Познера я уже получила [108].

Может быть еще и собрания не было?

Простите, ради Бога, за хлопоты.

Сердечный привет и благодарность.

                             М. Цветаева.

Дорогой друг,

Оставьте на всякий случай среду-вечер свободным, может быть и, кажется, наверное — достану 3 билета — Вам, Але и мне — на вечер Ремизова [109], большого писателя и изумительного чтеца [110]. (Не были на прошлом?)

Хочу, или — что́ лучше: жизнь хочет! чтобы Вы после Волконского [111] услышали Ремизова, его полный полюс.

Такие сопоставления полезны, как некое испытание душевной вместимости (подтверждение безмерности последней). Если душа — круг (а так оно и есть), в ней все точки, а в Ремизове Вам дана обратная Волконскому. Так, в искаженном зеркале непонимания, понятию «волхонщина» можно противуставить «ремизовщина». В Ремизове Вам дана органика (рожденность, суть) обратная органике Волконского [112]. Точки (В<олконского> и Р<емизова>) чужды, дело третьего, Вас, круга — в себе — породнить.

Ничего полезнее растяжения душевных жил, — только так душа и растет!

Итак, жду Вас не позже половины восьмого, в среду. Поедем вместе, так как билет, м<ожет> б<ыть> будет общий.

Да! очень важное!

Никогда не буду отрывать Вас от Ваших занятий и обязанностей, но — в данный раз: Ремизов сто́ит лекции, какая бы ни была. Его во второй раз не будет [113].

Любуюсь на Ваши янтари.

                             МЦ.

Просьба: захватите в среду пленки с Муром, боюсь, что они так и сгинут, хочу отдать проявить, не примите за укор, знаю, что заняты [114].

Дружочек!

Просьба, вроде: поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что́ (помните Ваш вопрос, бывший уже ответом? Начинаю думать, учитывая и сопоставляя разное, что из Вас ничего не выйдет, кроме всего, т. е. поэта. Философ есть вопрос человека вещи, поэт есть человеку — вещи — ответ. Или же: вещь спрашивает через философа, и отвечает через поэта.)

Но — отвлекаюсь — (вовлекаюсь) — извлекаюсь!

Голубчик, до среды, т. е. к Вашему приходу, узнайте мне (см. начало) лучшую, полнейшую биографию Ninon de Lenclos [115], мне нужен один эпизод из ее жизни, до зарезу, для вещи, которую, в срочном порядке необходимости, хочу писать, не хочу выдумывать бывшего. Вещь, касающаяся Вас, имеющая Вас коснуться.

Если бы где-нибудь посмотреть в однофамильном — полу-одно, четверть-однофамильном мне словаре (верно ли я считаю? у словаря — две, у меня — две, одна общая, — какова степень родства?) [116] — там всегда есть библиография. Сделайте это для меня, мне кажется, это будет первая живая, насущная вещь за годы.

Приходите не позже, а то и раньше ½ 9-го, у нас с Вами так мало времени на все.

Непременно — стихи, старые и новые.

                             МЦ.

Дорогая Ася, у меня для тебя целая коллекция таких открыток — нумерую. А ты мне сразу ответь — дошли ли, тогда буду посылать.

Видела я Асю О<боленскую> [118], приезжала ко мне в Медон. Вот что от нее узнала о смерти В<али> [119]. С первого дня Пасхи ей стало несравненно лучше, умирая — стала оживать. Доктора дивились, ибо уж с месяц каждые минуты были сочтены. В<аля> за время умирания со смертью свыклась, смирилась, — пришлось заново привыкать жить. Жить ей с 1-го дня Пасхи страстно хотелось, поверила, что будет — и Асю уверила. Ей было настолько — непрерывно — неуклонно — лучше, что Ася уже не стояла над ней, как над умирающим, встречалась с радостью, расставалась без страха. И вот — шел сильный дождь, Ася промокла — «пойду переоденусь и вернусь часа через три». Вернулась — В<али> уже не было. Попросила у сестры бульона, та пошла за ним, В<аля> закашлялась — хлынула кровь — одна из больницы побежала предупредить сестру — та пошла — все было кончено. От кашля до смерти не прошло и двух минут. Можно сказать, что смерть мгновенная.

Напиши про Бориса, про здоровье. Я ему писала, но он не отвечает [120]. Совсем ли поправился? Целую тебя и А<ндрюшу> [121].

                             М.

Аля твой Зоол<огический> Сад развесила над Муриною кроватью.

Дорогая Вера (можно?)

Дела с билетами хуже нельзя [122]. Все отказываются. Из тех по Вашим адресам продано пока два — по 25 фр<анков>. Вечерами объелись и опились. Последний вечер — ремизовский [123] — окончательно подкосил. Отказы складываю в один конверт, — не деньги, так опыт (бесполезный, ибо знала наперед). Познер, напр<имер>, не ручается ни за один и трогательно просит забрать — «может быть еще как-нибудь пристроите». Таких писем у меня уже 7. Зал будет полный (входные по 5 фр<анков>, дороже нельзя из-за налога), а касса пустая. Я в полном огорчении. У Мура (сына) кашель уже 8-ой месяц, как начал после скарлатины так и не кончил. Его необходимо увезти, ибо наследственность с обеих сторон дурная (у мужа 16-ти лет был процесс, возобновившийся в Галлиполи, а с моей стороны — умерла от легочного туберкулеза мать). Я слишком умна, чтобы ненавидеть буржуазию — она ПРАВА, потому что я в ней — ЧУЖОЙ, куда чужее самого архи-коммуниста. (NB! Обратное буржуа — поэт, а не коммунист, ибо поэт — ПРИРОДА, а не миросозерцание. Поэт: КОНТР-БУРЖУА!

Итак, все правы и всё в порядке, кроме Муркиных бронх, — и это единственное, по существу, до чего мне, кроме стихов, дело.

— Читаю сейчас вересаевскую летопись «Пушкин в жизни» — знаете? (Сплошь свидетельства современников или их близких потомков, одно например такое:) [124]

«Плохие кони у Пушкина были, вовсе плохие! Один был вороной, а другой гнедко — гнедой… Козьяком звали… по мужику, у которого его жеребеночком взяли. (Козьяк, а то Козляк, — тоже болотный гриб такой). Этот самый Козьяк совсем дрянной конь был, а только долго жил. А вороной, тот скоро подох».

                              Михайловский старик-крестьянин по записи И.Л. Щеглова.

                                                        Новое о Пушкине. С. П. Б. 1902, стр. 202.

Спасибо за Надю [125]. О ней, бывшей, речь еще впереди. А знаете полностью тот стих Рильке?

Vergangenheit steht noch bevor.

Und in der Zukunft liegen Leichen… [126]

Не хотелось — Leichen (начертания).

Целую Вас, пишите.

                             МЦ.

Мой родной,

10 — не среда, а четверг — а нынче пятница (до-олго!)

Хотите во вторник на Экипаж (Convention) [127]. Если да, безотлагательно сообщите мне точный поезд с Вашего медонского вокзала (Montparnasse) — поезд, на который не опоздаю — не опоздаете?

Начало в 8½ ч<асов> Convention от Montparnass’a близко.

Если не можете, тоже сообщите.

Пишу Вам, молча проговорив с Вами целый час: ПО-ЗВУ-ЧИЕ, крайний звук которого есть ПРЕДЗВУЧИЕ.

Не бойтесь потерять мундштук [128], у Вас в руках — больше, чем в руках, ближе чем в губах! — несравненно большее.

Если бы Вы знали всю бездну [129] нежности, которую Вы во мне разверзаете. Но есть страх слов.

                             МЦ.

Все это не в жизни, а в самом сонном сне.

Дорогая Вера Николаевна,

Я все еще под ударом Вашего письма [131]. Дом в Трехпрудном — общая колыбель — глазам не поверила! Первое, что увидела: малиновый бархат, на нем альбом, в альбоме — личико. Голые руки, открытые плечи. Первое, что услышала: «Вера Муромцева» (Раечка Оболенская, Настя Нарышкина, Лидия Эверс [132], никогда не виденные, — лица легенды!) Я росла за границей, Вы бывали в доме без меня, я Вас в нем не помню, но Ваше имя помню. Вы в нем жили как звук.

«Вера Муромцева» — мое раннее детство (Валерия меня старше на 12 лет) [133], «Вера Муромцева», приезды Валерии из института — прерываю! — раз Вы меня видели. Я была в гостях у Валерии (4 года) в приемный день, Валерия меня таскала по всему институту, — все меня целовали и смеялись, что я такая серьезная — помню перегородку, над которой меня подняли. За ней был лазарет, а в лазарете — скарлатина. Поэтому до сего дня «скарлатина» для меня ощущение себя в воздухе, на многих вытянутых руках. (Меня подняли всем классом.)

Валерия нас с Асей (сестрой) любила только в детстве, когда мы выросли — возненавидела нас за сходство с матерью, особенно меня. Впервые после моей свадьбы (<19>12 г.) мы увиделись с ней в 1921 г. — случайно — в кафе, где я читала стихи.

Есть у нас еще родство, о нем в другой раз, — семейная легенда, которую Вы может быть знаете.

— Но [134] — как Вы могли, когда я была у Вас, меня не окликнуть? Ведь «Трехпрудный» — пароль, я бы Вас сразу полюбила, поверх всех евразийств и монархизмов, и старых и новых поэзий, — всей этой вздорной внешней розни. — Уже люблю. —

Целую Вас.

                             МЦ.

Милый Александр Васильевич,

Обращаюсь к Вам с большой просьбой: помогите мне распространить билеты на мой вечер, имеющий быть 17-го [135]. Посылаю 10, распространите что́ сможете. Цена билета не менее 25 фр<анков>, больше — лучше, (NB! Думаю, что у меня будет полный зал и пустая касса!)

Посылаю книгу [136].

Всего лучшего, простите за просьбу.

                             МЦветаева.

Дорогая Саломея,

Почему мы с Вами так долго не видимся? Теряюсь в догадках.

Может быть Вы обиделись на мое внезапное исчезновение из поля Вашего зрения на Евразийцах? [137] Дело было не во мне, С<ергей> Я<ковлевич> внезапно меня увел, — ему нужно было исчезнуть незаметно и безвозвратно. Я не успела опомниться, как уже оказалась на улице.

Можно попросить Вас об очередном иждивении? Когда увидимся? Хочу прочесть Вам Красного бычка [138].

(замогильным, нет — заупокойным голосом:) — Что Путерман?? [139]

Целую Вас.

                             МЦ.

Медон, 10-го мая 1928 г.

Ко́люшка, может быть я плохо делаю, что говорю с Вами беспощадно — как с собой.

Например сегодняшнее — о простоте, доброте, чистоте. Кто был со мной — если не проще — то добрее и чище Вас? Мы мне начинаем напоминать такую быль. Кто-то — Италия, Возрождение — приревновал свою жену к какому-то юноше. Мечта «застать с поличным». И застает — сомолящимися [141].

Что мы с Вами — как не вместе молимся? (Каким богам?)

А о простоте — что ж! не дано ни мне ни Вам. То есть — слепости в простоте, как вообще ни одной слепости.

А «зеленью светел Праотец-Змей» [142] — МАГИЧЕСКАЯ строка, вся как драгоценный камень, не «как», а — сам драгоценный камень. Эта строка не аллегорический, а живой изумруд, оборот его в руках.

Никакого дела в Париже не сделала, вошла в тот дом и вышла, вернулась домой и вот, с тоской в сердце (может быть — по СЛЕПОСТИ в простоте!) — пишу Вам.

Спасибо за цветы В<олконскому>, переписку В<олконского>, за тот песочный овраг, за «среду» взамен «завтра».

За вся и за все.

                             М.

Дорогая Вера Николаевна,

Ваше письмо совершенно изумительно. Вы мне пишете о Наде Иловайской, любовью к которой — нет, просто КОТОРОЙ — я болела — дай-те вспомнить! — год, полтора. Это было мое наваждение. Началось это с ее смерти — я тогда была в Германии, в закрытом учебном заведении, мне было 10 лет. «Умерла Надя Иловайская» (письмо отца). Последнюю Надю я помнила в Нерви — розу на гробах! — (все вокруг умирали, она цвела) — Надю на Карнавале, Надю на bataille de fleurs [143]. Я ей нравилась, она всегда меня защищала от матери, которой я тогда — et pour cause! [144] — не нравилась. Но дружны мы не были — не из-за разницы возраста — это вздор! — а из-за моей робости перед ее красотой, с которой я тогда в стихах не могла справиться (пишу с 6-ти лет, в Нерви мне было 8 л<ет> [145] — проще: дружны мы не были, потому что я ее любила. И вот — неполных 2 года спустя — смерть. Тут я дала себе волю — полную — два года напролет пролюбила, про-видела во сне — и сны помню! — и как тогда не умерла (не сорвалась вслед) — не знаю.

Об этом — о, странность! — я Вам говорю ПЕРВОЙ. Помню голос и похолодание спинного хребта, которым — с которым я спрашивала отца на каком-нибудь Ausflug [146] в Шварцвальде (лето 1904 г.) — «А… Надя Иловайская… когда умирала… очень мучилась?» Эту любовь я протаила в себе до — да до нынешнего часа! и пронесла ее сквозь весь 1905 г. Она затмила мне смерть матери (июль 1906 г. — от того же).

«Надя Иловайская» для меня — вся я 10 лет: БЕЗДНА. С тех пор я — что? научилась писать и разучилась любить. (И первое не совсем, и второе не совсем, — даст Бог на том свете — первому разучусь совсем, второму научусь за́ново!)

— В первый раз «Трехпрудный», во второй раз «Надя Иловайская» — Вы шагаете в меня гигантскими шагами — шагом — души.

А поэтессу, о которой Вы говорите, я знаю, имею даже одно письмо от нее [147] (1925 г., тогда только что приехала в Париж) — по письму и по встрече с ней (одной) не полюбила, может быть из Ваших рук — полюблю, но это будете Вы. Предпочитаю из Ваших — Вас же. Как и Вас (говорю о книге, которая до сих пор не вышла) [148] прошу любить или не любить — но без ПОСРЕДНИКА. Почему Вы думаете, что поэтесса лучше поймет? И может быть мне Ваше непонимание (ОРГАНИЧЕСКОЕ) дороже. И ведь можно — совсем без стихов! Стихи, может быть. — pis aller [149], — а?

Еще одно: не бойтесь моего жара к Вам, переносите его со спокойствием природы — стихов — музыки, знающих род этого жара и его истоки. Вы на меня действуете МАГИЧЕСКИ, «Трехпрудный», «Н<адя> И<ловайская>» — слова заклятья. При чем тут Вы? И при чем тут я?

Этих времен никто не знает, не помнит, Вы мне возвращаете меня тех лет — незапамятных, допотопных, дальше чем ассири<яне?> и вавилоняне. Я там никогда не бываю, живу свой день, в холоде, в заботе, в жесткости — и вдруг «Sesam, thue dich auf!» [150] (моя «контр-революция» распространяется и на немецкое правописание: Thor, That [151] и т. д. Ненавижу ущерб).

Как же горе́, раскрывшейся (проследите сказку с точки зрения горы, а не героя. Совпадение желаний — мало! — необходимость) — как же горе, раскрывшейся, не благодарить, не обнять, не замкнуться на нем? Подумайте об одиночестве Сезама!

О другом. Скоро мой вечер [152], хочу заработать на летний отъезд. Куда ехать на Средиземное море? Пансион не нужен (нас четверо), нужно самое скромное, распроубогое — но — жилище — minimum 2 комн<аты> с кухней, моя максимальная платежеспособность — 350 фр<анков> в месяц. (Хочу на 3 месяца.) В город не хочу ни за что, хочу дыры. Может быть Вы́ знаете? Что-нибудь около 1000 фр<анков> за три месяца, немножко больше. Дико соскучилась по югу, на котором не была — да уже 11 лет! Мой последний юг — октябрь 1917 г., Крым.

Мур (сын) всю зиму напролет прокашлял, Сережа (муж) еле таскает ноги (болезнь печени, а главное — истощение), я вся в нарывах (малокровие), всё это святая правда. Была бы Вам очень благодарна, дорогая Вера Николаевна, за совет. Еще: кто бы мне из Ваших знакомых здесь в Париже помог с билетами (25 фр<анков>), на эти билеты вся надежда, остальные входные по 5 фр<анков> (больше нельзя из-за налога). Вечер 17-го июня, меньше месяца.

А летом Вы бы ко мне приехали в гости, ведь Grasse не так далеко от — предположим Hyères [153] (все говорят об Hyères и его окружении, но ни одной достоверности). Познакомились бы со всеми нами. Аля (14 лет) выше меня ростом, огромная, но девочка будет красивая. Мур уже сейчас красив, но по-своему. Громадный породистый — не то амур, не то кот. А когда серьезен — ангел. Все: «он у Вас с какого-то старинного мастера»… один даже определил месторождение: «с Севера Италии, из Ломбардии».

В следующем письме пришлю его карточку, сегодняшнее бы перетяжелило.

Да! никаких 300 фр<анков> от журналистов, естественно (отнесите последнее не к своей доброй воле, а к моему злосчастию!) не получила. А как были — есть — будут нужны!

Целую Вас нежно. Зовите меня Мариной.

                             МЦ.

Дорогая Татьяна Львовна!

Мне очень стыдно, что мое первое письмо к Вам — просьба, а именно: не помогли бы Вы мне распространить билеты на мой вечер стихов — 17-го июня [154]. Цена билета minimum 25 фр<анков>, больше — лучше. Посылаю 5. Шестой — приложение Вам и дочке [155].

Очень хочу побывать у Вас, боюсь помешать. Кроме того, хотелось бы видеть Вас не на людях, а более или менее одну. Возможно ли это? Если да — черкните словечко, приеду, очень хочу.

Целую Вас. Еще раз — простите за просьбу.

                             М Цветаева.

Дорогая Саломея,

Разлетелась к Вам и …Madame est partie [156]. Почему не окликнули? Праздный вопрос и еще более праздный укор.

Милая Саломея, быка за рога, посылаю Вам 10 билетов на мой вечер 17-го июня с докладом обо мне [157] (достаточно странно?) — угадайте кого? — похитителя Фернандэза [158]: Слонима. Слоним будет читать, а я буду молчать, потом я буду читать, а Слоним молчать (ему труднее, чем мне!)

Постарайтесь распространить в Лондоне, докажите пострадавшим, что они, в конце концов, в выигрыше: билет есть, а идти не только не надо: НЕВОЗМОЖНО.

За билет берите сколько заблагорассудится, — т. е. не меньше чем дадут. Этот вечер — вся моя надежда на лето. Опишите положение, т. е. ОСВЕЖИТЕ скарлатину (из-за которой мы в прошлом году прогадали море), — кроме того у Мура уже 7 мес<яцев> бронхит, не сдвигающийся с места несмотря на жару, мне необходимо его увезти. С<ергей> Я<ковлевич> недавно был у Алексинского [159]: резать-не резать, но всяческие недуги, режим, а главное — отдых. В Медоне его быть не может.

Настоящее письмо напишу Вам на днях, бумага не терпит иных сожительств.

Целую Вас, буду рада, если напишете.

                             МЦ.

Дорогая Раиса Владимировна [160],

Простите великодушно: замоталась с вечером, имеющим быть 17-го июня. Нужно ловить людей, устраивать и развозить билеты, всего этого я не умею, а без вечера мне не уехать [161].

Париж раскаленный, 49° на солнце, 34° в тени. Люблю жару, но речную и морскую. Сущность камня — холод, в пышущем камне нарушена его природа.

Непосредственно после Вашего письма написала Борису [162] — все письмо было о Вас, как жалко, что получил его он, а не Вы!

А перед Вами я осталась невежей. Знаю. Пишу между двумя поездами, т. е. билетными поездками. Моя сущность — [одиночество] [163] сам по себе. Во мне, предлагающей билеты, нарушена моя природа.

Простите за несвязность речи и безобразный почерк. Все хотелось написать Вам по-настоящему — хотя бы про поэтов и соловьев. Не вышло. Вышло — невежа.

Не сердитесь! Сама сержусь.

Сердечный привет и благодарность

                             М. Цветаева

P.S. Мой поезд конечно ушел.

Дорогая Саломея, очень обрадовалась Вашему письму, я по Вас соскучилась. Обескураживает отсутствие прямого адреса (Ваша прислуга мне давала, но что-то странное, вроде: Лондон — Саломея!) не верю в достоверность Мирского, на которого пишу, — когда у меня с человеком кончается, кончается человек, следовательно и дом, где он живет, а уж во всяком случае номер, — нет! только номер остается, как в царстве будущего (О или О bis!)

С вечером у меня очень плохо: никто не берет. Цветник отказов, храню. Одни (Т.Л. Сухотина [164], жена Эренбурга [165], значит: одне!) не видаются с русской эмиграцией (чем французы-туземцы хуже? — для вечера! а налетчики-американцы??) другие издержали весь свой запас дружественной действенности на недавний вечер Ремизова [166], — вообще вечеров, Саломея! вот 13-го вечер Рощина (писателя, читали? я нет) и с какой программой: Рощина-Инсарова, Кошиц, Дон-Аминадо, еще кто-то [167] — не то что НАШ тощий Слоним!

Г<оспо>жа Фундаминская (Амалия? какая жуть!) [168] по всем отзывам могущая взять 20 — и по — 100! (ни секунды не верила!) взяла, на всякий случай, 4 по 25. Единственно неунывающие — Прокофьевы, у них, должно быть, какое-нибудь слово [169].

С<ув>чинский, знающий всех музыкантов и не давший мне ни одного!

Друг тот кто делает — согласны? Все иное я называю слизанием сливок (кошки).

И кончится все, согласно прошлогодней поговорке Мура — его первой фразе — «Народу масса, денег мало», — видите, не всегда рифмуют МАССА и КАССА.

— Рада, что рады книжке [170]. Я ее еще не читала, наверное никогда и не прочту в страхе заведомых опечаток.

Милая Саломея, мне билеты важнее чем подписки, с книги я все равно никогда ничего не получу, горестно уверена.

С П<утер>маном мы встретились средне: я ему сказала, что Поволоцкий [171] жулик, а оказался его друг. Сначала мы оба злились и надписывали, нет! он взрезал (страницы, как животы) я же: № 1, № 2, № 3 — Марина Цветаева Марина Цветаева Марина Цветаева [172] — до полного одурения — потом отходили и пили чай. Все это на фоне огромной безмолвной Али, весьма напоминавшей полежаевских «молодцов» [173]. П<уте>рман даже, не без робости: «А дочка у Вас атлетического сложения», на что я: «Да и я ничего». (Тут-то он и дал чаю.)

До свидания, милая Саломея, обрываю из-за билетных дел — опять к кому-то идти, кого-то улещать.

Мне очень жалко, что П<утер>ман Вам послал книжку без надписи, но тогда, у него, я бы двух слов не выжала. Хотите — пусть эта пойдет А<лександру> Я<ковлевичу>, а я Вам дам другую?

                             МЦ.

Спасибо Мирскому за чек. Пусть, когда поедет (он ведь собирается в Париж?) захватит книгу, я ему надпишу [174]. Деньги пока не высылайте, буду тратить «мирские»[175], а Ваши пойдут на терм (1-го июля).

Да! Идиотская публикация А<ста>фьева (мужа и жены) [176]. Такой-то извещает о смерти Валентины Павловны (Валечки) [177] — опять вроде восстановления титула. Добросердечные, но — дураки, а? Впрочем, Бог с ними.

Вышла моя книга. Надписала и отложила тебе нумерованный (на хорошей бумаге) экз<емпляр> [178], — когда получишь? Отзывов еще нет [179]. 17-го мой вечер, билеты («дорогие», т. е. 25 фр<анков>), идут плохо, объелись вечерами. Будет полный зал (входные по 5 фр<анков>) и пустая касса, словами прошлогоднего Мура: «Народу масса, денег мало». Вечер мне нужен для лета: отъезда.

Жел<езная> дор<ога> дико дорога, все дорого, страшно трудно уехать. Но хочу ради Мура (кашляет 8 мес<яцев> и Сережи). М<ожет> б<ыть> поедем на Средиземное море, мое любимое, к<оторо>го не видала с Палермо (1912 г. — почти что 1812 г.!) [180].

Мур все растет, недавно остригла — жарко. Но тут же — остатками — корешками — завился. Чудесно говорит. Как-нибудь напишу о нем отдельно. Аля учится у Шухаева [181], но предоставленная самой себе (Шухаев в студии бывает раз в неделю — 15 мин<ут>), ленится. Меня переросла на полголовы, а тяжелее на пуд с лишним.

Мы очень плохо живем, куда хуже, чем в прошлом году [182], и конских котлет (Алина невозбранная услада!) уже нет. Мяса и яйца не едим никогда [183].

Дорогая Татьяна Львовна,

Приношу Вам сердечную благодарность за проданный билет [184] и милую приписку. Как-нибудь буду у Ивонны [185] и зайду поблагодарить Вас лично.

А книжку [186] послала Вам не для чтения, а просто как знак внимания и симпатии, — на стихи нужно время, знаю, что у Вас его нет. Целую Вас, привет дочери.

                             М Цветаева

Впервые — СС-7. С. 115–116. Печ. по СС-7.

Б<орис>, наши нынешние письма — письма людей отчаявшихся: примирившихся. Сначала были сроки, имена городов — хотя бы — в 1922 г. — 1925 г. [188] Из нашей переписки исчезли сроки, нам стало стыдно — что? — просто — врать. Ты ведь отлично знаешь — то, что я отлично знаю. Со сроками исчезла срочность (не наоборот!), дозарезность друг в друге. Мы ничего не ждем. О Б<орис>, Б<орис>, это так. Мы просто живем, а то (мы!) — сбоку. Нет, быв впереди, стало — вокруг, растворилось.

Дорогой! Приходите на авось завтра в пятницу не позже 6 ч<асов>. М<ожет> б<ыть> удастся провести весь вечер вместе. Если же нет — сговоримся на субботу вечером наверное.

Много новостей (чуть-чуть не уехала завтра в La Rochelle [189], уже горевала).

Итак, жду.

                             МЦ.

Сонет хороший, по-итальянски, должно быть, чудесный. А еще лучше стихи о любви (ГЛЫБЫ О ЛЮБВИ!) Микель-Анджело [190].

Тема прихода — нынешний экзамен Волконского [191].

Итак, жду.

Милый друг,

Две радости, начнем с меньшей: деньги за билеты, которых я вовсе не ждала (думала, что Вам дала только пять, которые Вы и вернули), вторая — наличность твердых знаков в Вашей приписке, знаков явно приставленных, т. е. идущих от адресата. Спасибо за долгую память, за такую долгую память, твердый знак в конце слова, обращенного ко мне, для меня больше, чем слово, каким бы оно ни было. Та́к: «я всегда помнил Вас», с радостью отдам за «совсемъ забылъ Васъ». (Ъ — значит помните, т. е. рука помнит, сущность помнит!) [192].

Я перед Вами виновата, знаю, — знаете в чем? В неуместной веселости нашей встречи. Хотите другую — ПЕРВУЮ — всерьез?

Я скоро уезжаю — в конце следующей недели [193].

Серьезно, хочу снять с себя — угрызение-не угрызение, что-то вроде. (А Вы еще читаете мой почерк?)

А у Вас сейчас — я-переписки и я-встречи — в глазах двоюсь, хочу восстановить единство.

Хотите — приезжайте ко мне, хотите встретимся где-нибудь в городе, остановка электр<ического> поезда Champ de Mars, например, выход один. Хорошо бы часов в 6, вместе пообедаем, побеседуем, потом погуляем, обожаю летний Париж. Итак, назначайте день (можно и к 7 ч<асам>). Только узнавайте меня Вы́, я очень робкая и боюсь глядеть.

Дружочек, м<ожет б<ыть> Вы очень заняты или особенной охоты видеться со мной не имеете, — не стесняйтесь, не обижусь.

Но если хотите — торопитесь, скоро еду. (Если не смогу, извещу телеграммой, молчание — согласие.)

                             МЦ.

Других мест не предлагаю, п<отому> ч<то> Париж не знаю. Лучше ответьте телеграммой, к нам pneu [194] не ходят.

Дорогая Саломея,

Спасибо за иждивение и не считайте меня невежей, после вечера столько дел, еще больше, чем до. Мечемся по всей карте в поисках 2 pièces et cuisine [195] на фоне моря, — занятье гиблое, вечер дал гроши, а ради отъезда все и делалось.

Надеюсь уехать в конце следующей недели (С<ергей> Я<ковлевич> на днях едет вперед, искать), непременно забегу проститься — на счастье. Предстоят все предотъездные хлопоты, голова кругом идет. Напишите словечко, в какие часы Вас легче застать — принципиально. Лучше не вечером, вечера уходят на переписку и правку Федры, к<отор>ую должна сдать на самых днях в надежде на недоданные 300 фр<анков> (ТОРГУЮТСЯ, НЕГОДЯИ! Здесь 1 фр<анк> строка, в России РУБЛЬ!)

Целую Вас и жду весточки.

                             МЦ.

Милый Н<иколай> П<авлович>. Спасибо за мешок — отлично. Я, кажется, еду 10-го. Очень благодарна была бы Вам, если бы зашли ко мне завтра или во вторник, сразу после завтрака. Словом до 3-х буду дома. (В среду — нет.)

Всего лучшего.

                             МЦ.

Воскресенье

Итак, жду Вас завтра (вторник) в 9 ч<асов> веч<ера>.

Спросонья Вы очень тихи (голосом) и злы.

Впервые — СС-7. С. 201. Печ. по СС-7.

<Рукой М.И. Цветаевой:>

Дорогой Борис, сидим — С<ережа>, Родзевич и я — в пресловутой Ротонде [201] — пережидаем время (до Сережиного поезда). Сейчас 7 ч<асов>, Сережин поезд идет в 10½ ч<асов>, — оцениваешь эту бесконечность? Едет вслепую — в Ройян [202] (найди на карте!). Мы: двое нас и двое детей считаемся famille nombreuse [203] (отец, мать и дитя — famille moyenne [204]). А Ройян, Борис, недоезжая до Bordeaux, севернее.

Впервые — Новый журнал. Н.-Й. 1990. № 181. С. 137–138 (публ. А. Тюрина). СС-6. С. 625. Печ. по СС-6.

Дружочек! Первое о чем мне хочется Вам сказать — о мифологической роще, такой, где живут божества, — именно мифологической, а не мифической, ибо тогда бы ее не было. Вошла в нее как домой.

Вы конечно знаете (средневековые? возрожденские? [207]) изображения метаморфоз? — три не то женщины, не то дерева (Гелиады [208]) — (других сейчас не помню, есть, конечно), — говорю о са́мой секунде превращения, еще то́, уже это, не то, не это, третье: секунда перехода, преосуществление. Так во́т — такие деревья, роща меньше Аполлонова, Зевесова, чем — их Любовей, мужских и женских. Роща андрогинов [209], дружочек, бессмертной юности, Ваша, моя.

Это мое самое сильное впечатление, — сильнее моря (прекрасного и нелюбимого), — сильнее самой меня под солнцем.

Это была моя первая встреча с Вами, м<ожет> б<ыть> самая лучшая за всё время, первая настоящая и — (но это м<ожет> б<ыть> закон?) без Вас.

Деревья настолько тела, что хочется обнять [210], настолько души, что хочется (— что́ хочется? не знаю, всё!) настолько души, что вот-вот обнимут. Не оторваться. Таких одухотвореннных, одушевленных тел, тел-душ — я не встречала между людьми.

Так поздно пишу потому что только сейчас свой угол, — хороший, у окна. Вчера целый день ходила, — разгон еще медонский — дохаживала. Мур сопровождал с полуоткрытым ртом. — «Мур, что́ это ты?» — «Пью ветер!»

Скалистое море, как на первой открытке, прямо перед домом. Другое, с плажем, дальше и менее завлекательное, люблю пески, а не плаж. Окрестности чудесные. Да! Та рощица — из chêne vert [211], очень похожая цветом на маслину. Преосуществление дуба в маслину, вот. (Вот Вам и новый миф!) Лист без выреза (не дуб) но шире масличного (не маслина!) низ серебряный, верх лакированно-зеленый, роща виденная снизу — оливковая, сверху — дубовая. Говоря о деревьях, говорю о Вас и о себе, — и еще о С<ергее> М<ихайловиче> [212], к<оторо>му напишу в Вашем завтрашнем письме.

Жду подробного отчета о последующем дне и днях (после-моего-отъездном).

Дорогая Саломея! Второй день как приехали [214]. Чудная природа: для меня — рощи, для остальных море (вода грязная и холодная, купаюсь с содроганием), чудная погода, но дача — сезон — 2 тыс<ячи>, по соседству такие же — 3½ и 4, нам еще «повезло». (По-моему, такая прелесть как лето и такая радость как дом (все с ним связанное) должны быть даром, а?)

Поэтому, если можно, пришлите иждивение, не хочется сразу открывать счет в лавке, нас не знают. Слава Богу, и квартира и обратный проезд оплачены, нужно только на жизнь.

Простите за такое короткое и скучное письмо, обживусь — напишу как следует. Пишите об Ирине [215] и о себе. Целую Вас.

                             МЦ.

Мой родной мальчик! Я в полном отчаянии от всего, что нужно сказать Вам: скажу одно — не скажу всего — значит, не скажу ничего — значит, хуже: раздроблю все. Все, уменьшенное на одно, размененное на «одно» («два»). Ведь только так и надо понимать стих Тютчева: когда молчу — говорю всё [217], когда говорю — говорю одно, значит не только не всё, но не то (раз одно!) И все-таки говорю, потому что еще жива, живу. Когда умрем, заговорим МОЛЧА.

Родной мой! Мы за последние те дни так сроднились, не знаю как. Заметили, кстати, на вокзале воздух отъединения, которым нас — м<ожет> б<ыть> сами не думая — окружали все? Другие просто отступали, Вы все время оказывались рядом со мной, Вам молча уступали место, чтя в Вас — любимого? любящего? Просто ТО <<подчеркнуто дважды>, оно, божество, вечный средний род любви (кстати, как ночь, мощь — не мужское (ъ) не женское (а) — мягкий знак, умягченное мужское, утвер(ж)денное женское).

Что думал Владик? [218] Ручаюсь — ничего. Если бы подумал — осудил. Он, как животное (хвала в моих устах!) просто повиновался силе. А Вы ведь были самый веселый из всех, еще веселей Али, куда веселей меня!

Веселье — от силы, дружочек, всегда! особенно — когда через силу. Это — это — это! <<подчеркнуто дважды> — я так люблю в Вас! Ваше сердце как скаковой конь, для таких пробегов, пустынь, испытаний создано. Не конь скачек, конь пустынь.

О другом. Не люблю моря. Сознаю всю огромность явления и не люблю. В который раз не люблю [219]. (Как любовь, за которую — душу отдам! И отдаю.) Не мое. А море здесь навязано от-всюду, не хочешь, а идешь, не хочешь, а входишь (как любовь!), не хочешь, а лежишь, а оно на тебе, — и ничего хорошего не выходит. Опустошение.

Но есть для нас здесь — непростые рощи и простые поля. Есть для Вас, дружочек, долмэны и гроты.

Если то, что Вы и я хотим, сбудется (не раньше 10-го сент<ября>!) Вы будете жить в Vaux-sur-Mer, в 1½ кил<ометрах> от моря и от меня, в полях, — хорошо? И лес есть. Там в сентябре будут дешевые комнаты. Там Вы будете просыпаться и засыпать, все остальное — у нас. Поэтому шесто́вские 100 фр<анков> не шлите [220], берегите про запас, понадобятся на совместные поездки, здесь чудесные окрестности, все доступно, — игрушечный паровичок, весь сквозной, развозящий по всем раям.

Вчера вечер прошел в семье Лосских [221] (философ) — большая русская помещичья семья с 100 лет<ней> бабушкой — доброй, но Пиковой-дамой, чудаком-папашей (филос<оф>) («un monsieur un peu petit» [222]), a про Сережу (местные) «un monsieur un peu grand» [223]), мамашей в роспускной кофте, и целым выводком молодежи: сыновей, их невест, их жен, друзей сыновей, жен и невест друзей — и чьим-то общим грудным ребенком.

Умные сыновья у Лосского, умней отца, — загорелые, с грубыми голосами и добрыми лицами. Цветет велосипед. Вчера, сидя со всеми ними над обрывом, под звездами, ноги в море, я с любопытством думала — заменили ли бы они все Вам — одну меня. Все они — куда образованнее меня! И все — велосипедисты (кроме 100 летней и месячного). Я, напр<имер>, вчера искренно удивилась, когда узнала, что Константинополь в… Европе! — мало удивилась: разъярилась. — «Город в к<отор>ом есть ЕВРОПЕЙСКИЙ квартал!! Да это же вздор!!!» — «Если К<онстанти>нополь в Азии, тогда и Петербург в Азии» — мрачно прогудел один из Лосских. — «Петербург? На том свете» — установила я. ВСЕ ЗАМОЛЧАЛИ. (Все-таки — «поэтесса!») Потом дружно заговорили о тендерах, тормозах и педалях. Тогда замолчала — я.

Ненавижу «компании», всегда страдала дико, убегала, опережала. Так и вчера. (Все небо поделенное на разновидности звезд — и глаз, на них смотрящих — и гул, их называющих. Что же остается — мне?)

А В<олкон>ский опять без письма! (Так мало бываю одна, что тороплюсь, глотаю слова и мысли! М<ожет> б<ыть> и буквы, — простите и прочтите quand même! [224])

Ваше письмо про кошку [225] получила за завтраком, читала — на авось — вслух, молодёц! всем было интересно, мне — нежно, всю кошку отнесла к себе, перевела на себя. Чувствовала себя — и ею в Ваших руках, и Вашей рукою. Целую Вас за это первое письмо в головочку, до того родную.

— Ничего не написала.

А ты пиши — как часто хочешь, о чем хочешь, все прочту сквозь (как тебя, себя — сквозь кошкину шерсть и блохи). Не удивляйся, если следующее письмо будет другое, сегодня пишу одна в доме. Знай все навсегда.

Обнимаю тебя.

                             М.

Пиши про свою жизнь (жизнь дня, дней) подробно.

Ко́люшка, вот наш плаж [228], мой нелюбимый, к<оторо>му подвергаюсь ежедневно от 2 ч<асов> до 5 ч<асов>. Вчера ходила (в первый раз одна) в ту нашу рощицу — полдень — мой час — ни души, сидела на скале и читала немец<кую> (греч<еческую>) мифологию, посмертный подарок Рильке [229]. Из нее узнала, что жертвенный камень в Дельфах — тот камень, который Гея [230] дала сожрать Хроносу вместо Зевеса, предварительно обернув его в тряпки. Когда Хронос, расчухав, камень изверг, он упал прямо в Дельфы (кстати, аэролит).

Приехали Андреевы, все трое [231], девушка — кобыла, ожесточает грубостью, непрерывные столкновения. Тех (молодых людей) слава Богу вижу мало, но очень неприятно сознание такой тройной животной силы по соседству. В воскресение приезжает (уже не к нам) Вера С<ув>чинская [232], за ней П<етр> П<етрович> [233], нынче — Карсавины [234], вся семья. Русская колония.

Вчера опять гуляли с Лосскими, был большой спор о море, я единственная не люблю, т. е. имею мужество в этом признаться. «Любить — обязывает. Любить море — обязывает быть рыбаком, матросом — а лучше всего Байроном (и пловец, и певец) [235]. Лежать возле и даже под ним не значит любить. Любить — знать, любить — мочь, любить — платить по счету. Как я смею сказать, что я люблю море, когда я не плаваю, не гребу, не-не-не…». Никто не понимал. — «Ах, море!» Кто-то мне даже предложил «созерцательную любовь», на что́ — я: «Спасибо. Меня та́к всю жизнь любили, пальцем не шевельнув. В России я с такой любви потеряла от голоду Зхлетнего ребенка [236]. Смотрели и любовались, а я дохла. Любовь — прежде всего — делать дело, иначе это ТУПИК — как море для не-пловца: меня. …Вот вы все, любящие, и я, нелюбящая, — есть разница? Да, в словах. Море вас не преобразило, вы им не пахнете, оно не стало вашей кровью и вашим духом, я, его нелюбящая, с моим именем больше морская, чем вы».

Родной, такими речами (т. е. всей собой) я всех отталкиваю. А Вам с ними было бы хорошо, п<отому> ч<то> Вы разностороннее и любопытнее меня, для Вас спор — спорт, для меня — страдание.

Познакомлю Вас со всеми, если захотите. Приезжайте на месяц, к 1-му сент<ября>, комнату найду. Вместе поедем.

Нынче получила книги, завтра вышлю [237]. Пишу мало, у меня сейчас неблагодарная пора. Утешаюсь сознанием собственного усердия и упорства, остальное — дело богов.

Голубчик, пишите то, о чем я Вас просила, очень прошу. Если будут стихи, присылайте.

Это не письмо, а весточка, привет.

                             М.

Мне хочется ответить Вам чисто-лирически, т. е. по самой чести, на самую чистоту [241]. Давайте заведем издалека. Есть пытка водой, нет пытки небом. По этому одному уже горы (небо) выше моря. (Горы — доступное нам, земное небо). Могу ли я, не любящая моря и не любящая любви (то же) звать Вас на́ море и в любовь. (He-любить для меня: не чтить.) Могу ли я — снижать Вас, в самом прямом смысле слова (уровень понтальякского плажа и — любой горы!) Могу ли я Вас звать в гости, когда Вы хотите к себе (ко мне). Будь я в горах, а Вы бы захотели на́ море, Вы бы действительно захотели от меня, предпочли не мое — мне. Предпочитая горы — морю, Вы 1) предпочитаете меня — не мне 2) идею меня, вечную меня, заочную меня — достоверной и преходящей — живой — мне. Мне, живой, Вы просто предпочитаете конец Переулочков [242].

Это во мне говорит честь поэта.

Второе опускаю.

Дружочек! Надеюсь, что мое следующее письмо будет уже по новому адресу — горному. Когда едете и куда едете? Та́к, у нас будет за́ лето две добычи: морская и горная, я привезу Вам живую нереиду [245], Вы мне — живого великаненка (великаны живут только в горах). Будет приток с двух сторон. (Зима — мель, — согласны?)

— Со мной делается странная вещь, начинаю кое-как втягиваться в море, т. е. не физическое (не люблю), в понятие его, в смысл его. Беру на помощь всех нереид и тритонов[246], — заселяю его, а во-вторых — осмысляю его. Законие оно или беззаконие, — смысл должен быть. Та́к, дою́ его (свое пребывание на нем, под ним, с ним, в нем) — по-своему, с непривычного для него краю. (Морскую корову дою́ с головы!)

Всё это, конечно, переплеснется в стихи [247]. Абсолютное сходство с земной любовью, которую я тоже не люблю и которой я обязана своими хорошими стихами и — м<ожет> б<ыть> — часами. (Конечно, часами раз — стихами!)

На́ море — физически — бываю мало. Утром вожусь и пишу, после завтрака иду одна в ту рощицу (нашу, которую Вы никогда не увидите, вот листики), на́ море бываю с 3 ч<асов> до 5 ч<асов>, купаюсь, сохну, чураюсь местной русской колонии, растущей с каждым часом, от 5 ч<асов> до 7 ч<асов>, опять стихи и письма, — ужин — ночная прогулка — Лесков [248] — сон. Во́т день и дни.

С Вами бы мы исходили все окрестности. Могла бы с Саввой А<ндреевым>, но у него велосипед, к<отор>ый он, естественно, не променяет на мое общество. Могла бы с Владиком [249] (приехал вчера), но он 1) дико обжёгся, 2) облезши будет еще обжигаться и опять облезать, — и все это либо лежа, либо плавая.

Кроме всего, по чести, мне после Вас ни с кем не ходится и не беседуется (ходьба: беседа: одно). Здесь много юношей, с каждым днем больше, храни их Бог! М<ожет> б<ыть> Бог и хранит, но боги не хранят, боги о них и не знают, как и они — о богах. А я друго́го ничего не знаю.

Нынче начнем снимать, в два аппарата, тождественных, — В<ера> А<лександровна> Сувчинская привезла свой. Сниму и дачу, и плаж, и ту рощицу. А Вы захватите свой и поснимайте мне повороты дорог, по которым…

Все хорошо, дружочек, все как надо.

Перед отъездом передайте ключи Ал<ександре> Зах<аровне>, если не собирается уезжать, а — собирается — бабушке Туржанской [250].

Дружочек, большая просьба, у Вас есть мои деньги, купите мне хороший стальной лорнет (серебряного цвета, не золотого) скорее на коротком стержне, крепкий, хорошо действующий, не расхлябанный, — в общем самый простой, и вышлите мне сюда по почте в коробочке. Стекла подберу в Ройяне, ибо №№ не знаю. Могла бы и весь лорнет купить здесь, но так как это вещь каждого часа и надолго — хочется, чтобы она была связана с Вами. Оправа, конечно, должна быть круглая <рисунок>. Если Вас не затруднит, осуществите это поскорее, хожу не только без глаз, но и без возможности их. Вторая просьба. Помните Rue Vaugirard (возле Bd Montparnasse) где мы с Вами были. Пойдите по нашим неостывшим следам, по правой стороне, и обратите внимание на витрину одного из первых антикварных магазинов, с огромным количеством мелочей, все цены обозначены, дешевые. Продает дама, средних лет, скромная. Купите там для Али коралловое ожерелье (не то 20, не то 40 фр<анков>) просто кораллы на нитке, одна нитка, другой нет, висит в витрине. Хочу ей подарить ко дню рожденья (в сентябре). Вышлите вместе с лорнетом, оценив в какую-н<и>б<удь> небольшую сумму. Этот магазинчик (у него 2 окна, бусы и мелочи в первом, если идти от Montparn<asse>) тогда был заперт. Он не то первый не то второй по Vaugirard, с правой стороны.

Да! никому о нем не говорите, это мой магазин, а то всё растащут до моего приезда, я на многое зарюсь.

О моих поручениях (лорнет и кораллы) в письмах упоминайте какими-н<и>б<удь> общими словами, хочу чтобы Але был сюрприз.

С бусами не откладывайте, их могут купить. Кораллы настоящие (помните Ундину и Бертальду? [251] Чудное место!) — потому мне и хочется их для Али.

Да! Когда Ваш день рождения и имянины? Мои имянины 17/30 июля, поздравлять не с чем, но вспомнить можно. Хотя — есть с чем: с именем! Чудное имя, а? Назовете так дочь?

Хожу в Ваших бусах и в Вашем любимом платье, самом голом (для солнца, а не для мужчин!) т. е. с открытыми плечами, цвета мореного дуба (плечи, а не платье, платье с цветочками).

Деточка! Завтра же, по мере сил и возможности, окрещу стихи, нужно найти тетрадку и восстановить в памяти — что́ давала [252], сейчас тороплюсь на почту. Буду идти чудным выжженным холмом, который — один — предпочитаю всему морю. (Холм: земная волна).

До завтра, дружочек, пишите чаще, — можно — а мне — нужно.

                             М.

Дружочек! Помните, в предыдущем письме: второе опускаю. Вот оно. (Выписываю из тетради, куда сгоряча, не дождавшись письма, между строками стихов и столбцами слов, вбрасываю свои вздохи и вопли) [253].

«Дружочек, конечно больно. Конечно каждый из нас тупо и слепо хочет, чтобы его любили больше всего, больше себя, больше него, против него, просто — любили. И еще — Переулочки останутся, а я пройду (дважды, — нужно ли объяснять?)

Как тот через 100 лет поглядел бы на Вас [254], на Вашей нынешней горе. Как Вы сами — через 10 лет — поправ все земные вершины — поглядите. («Поправ» не переносно, — пято́й!) Что́ больше: мое без меня, или не-мое — со мной. И нет ли в этом измены, дружочек, предательства родства, почти что: предпочесть мечту обо мне в горах — мне, живой, в тюрьме (море).

Это во мне говорит — хотела сказать: женщина, нет — просто моя движущая сила — тоска» [255].

Тогда — опустила. Не хотела смущать, направлять, давить. Чуть-чуть — но в последнюю секунду рука не пошла! — не написала Вашей маме — или отцу [256] (никогда бы — обоим!) о Вас и море (вред), о Вас и горах. Но — мне стыдно стало прибегать к отцу и матери в деле, касающемся только Вас и Вашей души [257]. И вот опустив всю себя к Вам, отправила Вам только Вас. Вас соблазняла Вами. (Примета тросточки — последний соблазн!)

Не выпито. Тем лучше.

«Еду в горы». Хочу понять. Что́ бы я почувствовала? Первое: радость за Вас, второе: боль за себя, третье: «я́ бы не так поступила. Для меня, ТАК любящей природу, человек — maximum природы, больше лес, чем лес, больше гора, чем гора. От меня — ехать в горы! То же, что взамен моего вечера (Лоллий Львов [258]) идти на Турандот [259] («Россия»), пусть на Виринею [260] даже, — я́ — Россия, я — горы, я — я — я»…

Вы бы никогда ничего не узнали, я бы с радостью встретилась с Вами осенью, я бы втайне, может, рукоплескала Вам — Вашей молодости, Вашей безоглядности, тому Поликрату, которому и не снился перстень! [261] — но — это было бы любование чуждым, а не родным. «Полюбоваться — и пройти мимо».

А та́к — я Вас просто бесконечно люблю.

Ваш довод. Улыбаюсь. Всякий другой бы на Вашем месте: «хочу к Вам, потому что хочу к Вам. Точка». Вы же: «хочу к Вам, п<отому> ч<то> не хочу всё время думать о Вас». Довод по издалечности и сложности — мне родственный. Мы с Вами так много путешествовали мысленно, всю карту исходили! А вот Вам и уголок Carte du Tendre [262].

Колюшка, не раскаетесь! Здесь не море (купанье) а ОКЕАН (понятие). Здесь, кроме понятья ОКЕАНА, чудные прогулки вдоль и от, т. е. вглубь страны. Здесь затерянные деревни, куда никто не ходит. Но приехать Вы должны не раньше и не позже 1-го сент<ября>, как раз русский разъезд, здесь слишком много знакомых. И жара спадет, — первое легчайшее дуновение осени. Морская осень, океанская осень (синь), — звучит?

Здесь — т. е. за 4–5 кил<ометров>, вчера была, целая приморская Сахара, с остатками — или останками? — боченков, якорей, — кораблей. Напишите непременно будете ли здесь к 1-му сент<ября>. Ждать осталось месяц 10 дней. Спасибо за Алиных Нибелунгов [263], — чудесный перевод, нынче ночью буду читать. Алины кораллы (1) если достали 2) если еще не отослали) привезете сам, ее рождение 5/18-го сент<ября>. Будем праздновать.

У нас сейчас полоса прогулок. Нынче снимались — Аля, Мур и я — в волне. В следующем письме пришлю.

Теперь о стихах [264]. Давайте проще простого:

«К озеру вышла» — ПЕРСТЕНЬ.

«Разлетелось в серебряные дребезги» — ЛЕБЕДЕНОК.

«Не сегодня-завтра» — ГОСТЬ.

«Голуби реют серебряные» — ГОЛУБИ.

«Приключилась с ним странная хворь» — ОТРОК.

«Устилают — мои — сени» — ПАСХА.

«В день Благовещенья» — В ДЕНЬ БЛАГОВЕЩЕНЬЯ.

По-моему — все. Только не перепутайте! А если какие-н<и>б<удь> забыла [265] — напомните. Пишите чаще, — о прогулках, местах, книгах. А что в Цвейге от Декобры́? (В. Туржанский [266] ничего лучше не нашел как дать мне Madonne des Sleepings [267], — просила не Декобру [268], а вообще что-н<и>б<удь>, почитать. Не дочла, — слишком густо!)

В Цвейге есть какой-то неуловимый дурной вкус, тень дешевки, — в чем?

И только в единоличных вещах. У него есть чудесная книга: Der Kampf mit dem Dämon (Борьба с демоном, или лучше: Ратоборство с демоном) о Гёльдерлине, Клейсте и Ницше [269]. И чудесная книга о Рол<л>ане [270]. Обе безупречные. А та, что Вы читаете — упречна [271]. Невнимание к слову? Еще не знаю. Человек большой души. Пишет ТО, но не ТАК. Какая вещь Вам больше понравилась? Не забудьте ответить.

— Что́ кошка? Неужели ни тени? М<ожет> б<ыть> она вернулась домой? [272] Куда и когда едет Павел Павлович? (Простите, что в строку!) Аля пишет стих за стихом, я — увы — строку за строкой. А Вы?

Милый друг, вот Вам живой случай, как он был, без оценки. Плаж. Мы все. Знакомая Вам фигура Мура, чудного, шоколадного, в красном трико, направляется к сыну Лосского, Андрюше (11 л<ет>), лежащему рядом с дочерью Карсавина, Сусанной (8 л<ет>) [273] и переливающему с ней песок — из пустого в порожнее — как и мы все, на плаже (за <что?> не люблю). Мур, уперевшись руками в колени — видите? — заглядывает в разговор, затем ложится тут же. Андрюша: «Мур, уйди пожалуйста, ты загораживаешь мне солнце». Мур, поняв или не поняв, остается. Я, срываясь с места: «Мур, иди сюда!» Мур не двигается. Тогда я как ястреб впиваюсь в него всего сразу, и — «Ты Андрюше загораживаешь солнце, идем!» — «Но мне с Андрюшей интересно». — «А ему с тобой — нет. И — ты застишь ему солнце! Ты, видишь ли, бросаешь на него тень! Уйдем, п<отому> ч<то> это очень глупый мальчик!»

Ставлю на вид: плаж расплавлен от солнца, еще немножко — и стекло.

Меня дома (беру своих и знакомых) никто не понял. Поймете ли Вы? Два вопроса: 1) откуда мое негодование 2) права ли я в нем (в Ваших глазах, в своих — права). Не забудьте ответить. Что́ меня возмутило? [274]

А ну́-ка…

Вот карточки, — рады? Еще пришлю.

Мой родной, неужели сегодня (24-ое) Ваш день рождения? 19 лет? [275] Спрашиваю, п<отому> ч<то> у Вас (почерк) что июня — что июля. Думаю, июля, т. е. сегодня (11/24). Если бы июня — неужели бы Вы от меня скрыли, не оповестили? Такой чудный праздник.

С чем Вас поздравлю? С уже-судьбой, сущностью: «si jeunesse savait» [276] — Ваша — SAIT! [277] Чего Вам пожелаю? Меня еще на целый год. И шучу, и нет. В «меня» многое входит, особенно для Вас, Вашей породы, моей породы. Меньше всего говорю о себе, живой.

Да, дружочек, поздравленья — поздравлениями, пожеланья — пожеланьями, а подарок впереди. И непременно — осязаемый. Дайте только найти.

В<олкон>скому написала до́ Вашего письма. Он, конечно, не понимает юмора, особенно — положений, понимал бы — не был бы он. «Du sublime au ridicule»… [278] — он весь на грани. Очень оценила отмеченную серьезность интонации: «ГУЛЯЕТ», он думает, что это серьезное занятие. Писатель пишет, кузнец кует, кошка гуляет.

— А с ангорским конечно хорошо! (Особенно с по́лу-!)

Со стихами — если увидите, что данных долго не печатают — давайте другие, но по одному за раз, чтобы не было возможности выбора. Напечатают — следующее. Названия я Вам послала.

Относительно лорнета: если еще не купили, не покупайте [279], кажется С<ережа> хочет подарить мне на имянины, если же купили — тотчас же известите, чтобы мне успеть предупредить С<ережу> и не оказаться с четырьмя совиными глазами.

Опишите мне завтрак с В<олкон>ским. Как понравился Вашей маме? Отцу?

Что племянница? [280]

Спасибо за стихи, о них особо.

                             МЦ.

Милый друг, вот что случилось. Только что отослала конец Федры по адресу 9 bis, rue Vineuse Paris, XVI Réd. de «Sowremennïe Zapisky», — a это адрес «Дней», a «Дни» издохли и наверное в них нет ни души [281]. Позвоните, пож<алуйста>, в «Дни», если ничего не добьетесь — пойдите сами и извлеките мою рукопись с тем, чтобы передать ее в книжный магаз<ин> «La Source», где настоящая редакция Совр<еменных> Зап<исок> [282] — А если в «Днях» никого нет? Сомневаюсь, так как Керенский жив, жив и Сухомлин [283], и наверное на имя газеты продолжает приходить корреспонденция.

Посылаю сопроводительное письмо в «Дни» с просьбой сдать Вам на руки рукопись (на обертке адрес отправителя).

С этим нужно спешить. Начните с телефона, чтобы зря не мотаться и не метаться.

Вот наш плаж. Сегодня на солнце 60 жары, у С<ережи> вроде солнечного удара, 38,5, сильная головная боль. То же у В<еры> А<лександровны> С<ув>чинской. Жара по всей Франции, кончились лимоны, с орех — 2 фр<анка>, и то последние. Тупо едим мороженое, от к<оторо>го еще жарче.

Я от жары не страдаю, хожу без шляпы, в выгорающих добела сеточках. Ни одного дуновения, море вялое, еле дышит.

Приехал проф<ессор> Алексеев [284], неутомимый ходок. Приехал в горном костюме вроде Тартарена, комичен и мил [285], восторженно рассказывает мне о Савойе (Haute [286]), где жил прошлое лето. Уже живу мечтой о будущем: Савойе. Морем объелась и опилась.

Кончаю просьбой о срочном высвобождении Федры, я и так запоздала, боюсь затеряется совсем, а рукописи мне не восстановить, многое выправлялось на месте.

Как медонская жара? Здесь все-таки — пекло.

                             МЦ.

Милый Петр Петрович,

Поселим Вас не на краю леса, а на краю мяса: единств<енное> свободное помещение у мясника на Route de Veau [290] <нарисована голова теленка>, 21/г километра от моря. Нынче дам задаток. М. — Шучу. —

                             МЦ

Дорогой Ко́люшка, до Вашего приезда остался месяц. Море будет бурное как сейчас, — нынче первый день люблю его. Не море — горы! Вчера в огромные волны купалась, т. е. скакала через них и по ним, нынче купаться уже нельзя — в три нечеловеческих роста и утягивают.

Кстати, идея: ничего Вам заранее снимать не буду, к 1-му сент<ября> освободится пол-Понтайяка. Свалитесь как снег на́-голову, день-другой переможетесь у нас, и отыщете. — На две недели? На месяц? Сентябрь здесь почти всегда ясный и бурный, будем втроем ходить: он, Вы и я. К 1-му сент<ября> из всех здешних останутся еще только Андреевы (до 10-го).

Напишите мне, Вы только хотите ехать или едете? А если не знаете, когда будете знать?

Завтра мои имянины и я, кажется, получу лорнет. Если купили [291] — ни за что не отсылайте, выйдет обида. (Дай Бог, чтобы не купили!) А Алины кораллы? [292] Кстати, Алино рождение 5/18-го сент<ября> будем праздновать вместе. Если не боитесь потерять дорогой, привезите сам.

А вот нечто из письма С<ергея> М<ихайловича> [293].

«Вчера я должен был завтракать у Гронских. В половине 12-го Николай должен был ко мне зайти, мы должны были вместе отъехать с Монпарнасского вокзала и быть встречены на Медонском его отцом, а его матерью в их жилище.

Но человек предполагает, а Морфей [294] располагает. Николай проспал, а я, дожидаясь его, читал у себя в кресле у окна. Вечером в восьмом часу он явился с объяснением. Можете себе представить растерянность в его красивых глазах, и неуверенность (!!!) в том, как я это приму (???). Я пригласил его пообедать в том ресторанчике, где однажды мы и с Вами обедали, и решили возобновить переговоры о замене несостоявшегося завтрака на будущей неделе».

Теперь я знаю что́ я Вам подарю!

Прошлое письмо писала на́-людях, потому такое. Кстати, что́ с Федрой?

Спешу кончить [295].

Ко́люшка родной, сегодня день моих имянин, с утра с Алей в Ройян за дрожжами, исходили весь, наконец нашли на складе, — всё это, естественно, для имянинного пирога. Туда и назад в сквозном поездке, постоянно подымающем пожары. Прихожу — твое письмо, да еще какое! (объем) [297]. Прочла, три четверти поняла, поцеловала.

Слава Богу, что не удалось с лорнетом [298], т. е. именно удалось, — нынче утром получила от С<ережи>. От Али красные эспадрильи [299] (доживут ли до тебя?) и розовый передник (моя страсть!). По дороге на плаж пришли поздравлять все Евразийцы, нанесли шампанского и винограда, трогательно, а П<етр> П<етрович> Сувчинский еще мундштук. Мужской. Одобришь. Имянины у меня евразийские, гости: С<ув>чинские, он и она, двое Карсавиных, Алексеев и Владик [300]. Самые милые и интересные люди в Понтайяке, зову не по примете Евразийства. Кстати с Алексеевым я подружилась, расскажу как.

В доме сейчас горячка, пироги и пирожки, начинки и закваски. Горюю, что тебя нет и тут же радуюсь, что будешь — на Алином рождении, 5/18-го сент<ября>. М<ожет> б<ыть> все уйдем в ночевку, а? Месяц последних падающих звезд, мой любимый.

Родной, одну вещь тебе и о тебе, которую я постоянно забываю: ты мне никогда ничем не показал, что ты человек. Ты все мог. Божественно.

Еще одно: сколько в юноше — девушки, до такой степени столько, что — кажется — может выйти и женщина, и мужчина. Природа вдохнула — и не выдохнула. Задумавшийся Бог.

И как это чудесно, и как это больше всего, что потом. (С женщиной нет, ибо женщина обретает ребенка, целую новую себя, окончательную и беспредельную.)

И еще (возвращаюсь к тебе) соседство — перемежение — сосуществование детства и мужества (беру как эпоху), чем был и чем будешь. «И стало вдруг видно во все концы земли» [301].

Моя дорогая Анна Антоновна! Получила Вашего рыцаря [308] на берегу Океана, — висит над моим изголовьем, слушая то, чего наверное никогда не слыхал — прилив.

Мы здесь две недели, всей семьей + дама, полу-чужая, полу-своя [309], живущая у нас с весны и помогающая мне по хозяйству и с Муром. С<ергей> Я<ковлевич> скоро уезжает обратно, — евразийские дела, мы все остаемся до конца сентября.

Поехали на́ море, а не в горы, потому что все, кроме меня, его — им предпочитают. Горы у меня где-то впереди, еще дорвусь. Здесь и лучше и хуже, чем в Вандее. Скалы, деревья, поля, — это лучше (там — только пески), а хуже — здесь все-таки курорт, хотя и семейный, — с казино, теннисами и всякой прочей мерзостью. (Любя Спарту [310], ненавижу спорт).

Кроме того, в С<ен->Жилле, где мы были в третьем году, никого знакомых не было, поэтому С<ергей> Я<ковлевич>, напр<имер>, чудно отдохнул. Здесь же ½ пляжа — русские, купаются, гуляют (любя ходьбу, ненавижу гулянье) и едят вместе. Третий минус: пришлось, из-за денежных соображений, сдать одну комнату детям А<нны> И<льиничны> Андреевой — 19-ти, 18-ти и 15-ти лет [311]. Много лишнего шуму и никакого чувства дома, точно сам живешь в чужой квартире.

Уехали мы на деньги с моего вечера — был в июне и скорее неудачный: перебила III Моск<овская> Студия, приехавшая на несколько дней [312] и как раз в тот день в единств<енный> раз дававшая «Антония» (Чудо Св<ятого> Антония, Метерлинка). Но все-таки уехали.

Здесь из русских: профессора Карсавин и Лосский с семьями, проф<ессор> Алексеев, П<етр> П<етрович> Сувчинский с женой, жена проф<ессора> Завадского с дочерью и внуком, эсеровская многочисленная семья Мягких и племянник проф<ессора> Завадского, Владик Иванов [313]. Кроме Лосских и Мягких — всё евразийцы. Но, евразийцы или нет — всех вместе слишком много, скучаю, как никогда — одна [314].

Про Мура. Чудесно говорит, рост и вес шестилетнего, веселый, добрый, смелый, общительный, общий любимец. С утра до вечера на пляже, купается. Самый красивый ребенок на всем пляже.

Разговор. Я рассказываю ему Белоснежку [315]. «Лес был темный, страшный, но она не боялась». Мур: «Она была солдат?» (Сказку знает наизусть). Сегодня утром: «Я хочу в Медон, мне здесь надоело, все время отлив. Не люблю океан!» (Дело в том, что Медон для него — вагон, а вагон он любит больше всего и больше океана).

Вот карточки, не все удачные, но все-же что-то дают.

— Простите за поверхностное письмо, живем пятеро в двух комнатах, при чем я в проходной, все время входят и выходят, никогда не бываю одна.

Что наш план о моей осенней поездке? [316] Нечего надеяться? А как хотелось бы провести с Вами несколько дней, в тишине. Парижа я так и не полюбила.

Целую Вас нежно, наши все Вас приветствуют.

                             МЦ.

Мой родной, сейчас полная луна и огромные приливы и отливы. Вы приедете как раз в эти дни. Вчера луна была такая, что я, я! <<подчеркнуто дважды> (меня — мать — Вы знаете?) выхватила из кровати засыпающего Мура: «На́-мол, гляди!» Мур, никогда луны не видевший (такая встает поздно, когда такая встает, такие как Мур уже спят), совсем не удивился, а, наоборот, еще нас всех удивил утверждением: «А вот еще луна» — оказавшаяся лампой в окне Андреевых. Вас Мур вспоминает часто и — всегда — озабоченно: «Почему Н<иколая> П<авловича> нет? Он остался на вокзале? Почему он не поехал в поезде? Ему больше хотелось в Медон?»

Да! — Вас ждет здесь большая радость, целый человек, живший в XVIII в<еке>, а кончивший жить в начале XIX (1735–1815) — мой любимец и — тогда — конечно любовник! Charles-François Prince de Ligne [318], на свиданье к которому я в самый голод и красоту московского лета 1918 г. ходила в Читальню Румянцевского Музея [319] — царственную, божественную, достойную нас обоих — и где, кроме нас, не было ни человека. Я тогда писала «Конец Казановы», где и о нем [320] (он был последний, любивший Казанову, его последний меценат, заступник, слушатель, почитатель и друг). Лето 1918 г. — 10 лет назад, я — 23 л<ет> — тогда у меня появились первые седые волосы. Я сидела у памятника Гоголя, 4-летняя Аля играла у моих ног, я была без шляпы, солнце жгло, и вдруг, какая-то женщина: «Ба-арышня! Что ж это у тебя волосы седые? В семье у вас та́к, или от переживаний?» Я, кажется, ответила: «От любви». А у себя в тетради записала: «Это — ВРЕМЯ, вопреки всем голодам, холодам, топорам, дровам Москвы 18 года хочет сделать меня маркизой (ЗОМ!)».

Тетрадочка цела. В Медоне покажу.

Я тогда любила двоих: Казанову и Prince de Ligne, и к двоим ходила на свиданье. Когда я просила-произносила: «Casanova, Mémoires, v<olume> 10» и «Prince de Ligne, Mémoires, vol<ume> VI» [321] я опускала глаза. Однажды…

Продолжаю и кончаю на диком солнце, в рощице, куда ушла с Вашим письмом (карточка). Морда свирепая, такую иногда делает Мур. Говорю о треугольнике, головой вниз, бровей. У дьявола такие брови. Жара такая, что пот льется на руки, на платье и на тетрадь, боюсь — растает графит.

1) Ничем не задели [322]. Меня. Или — та́к задели, как задевает крылом — ласточка. Но — у меня нет надежного места, либо при мне, либо в тетради, а тетрадь на столе, все ходят. Скоро Вы мне смож<ете> писать совсем открыто, извещу. (NB! Никто не прочтет, но сознание, что могут прочесть! То же самое что сознание бомбы в дому. Боюсь, попросту, чужой боли, Вы меня поймете).

2) Что с теми стихами? (турнир). Пришлите [323].

3) Есть ли в Медоне полынь? Здесь — нет. Единств<енное> средство от блох. Хорошо бы вывести, тем более, что здесь ни одной. Отвычка. А С<ергей> Я<ковлевич> едет уже между 4-тым и 9-тым, не позже. Голубчик, если полынь — мечта, купите того средства и шпарьте. Они его действительно съедят.

Ваш приезд. Неужели только 15-го? Постарайтесь к 1-му! Провели бы вместе целый месяц — вечность! И лучший из всех. После 10-го сент<ября> наверное (непреложный срок отъезда Андреевых), а м<ожет> б<ыть> и до — сможете жить у нас, освободится целая большая комната. Сыты тоже будете. Так что все дело в дороге, т. е. 200 фр<анках> или даже меньше (aller et retour [324]). Если еще целы шестовские — вот Вам aller, a retour возьмите у отца и — заранее. Бросьте статью! Стихи лучше. От стихов растут, я через них все узнаю, ЗНАННОЕ уже с колыбели! Осознаю. Так — с каждым пишущим. Гёте до Фауста ничего не знал ни о Фаусте, ни о Мефистофеле, ни о Елене, — разве что о Гретхен! Да и то… После Фауста (ангельского хора в тюрьме) Гёте бы уж не мог бросить ее, а если бы и бросил, — если и бросал! (всю жизнь! всех! отрывался с мясом!) — то с сознанием, что ни она, ни ее ребенок не пропадут, что есть Бог для бросаемых — и суд для бросающих [325]. Стихи — ответственность. Скажется — сбудется [326]. Некоторых вещей я просто не писала.

Пиши стихи, брось статью [327], бери у отца 100 фр<анков>, — устроится. — Кто знает, м<ожет> б<ыть> нам самим придется уезжать 20-го (если дождь и холод, у меня не будет никакого основания упорствовать на Понтайяке.)

Еду 1-го. Нет, — буду 1-го. Вот что́ я хочу увидеть черным по́ белу в твоем следующем письме.

Дошли ли последние карточки? (Отосланы 31-го. С<ережа>, Мур, Аля — Мур, Аля, я — и еще несколько).

Приедешь — будем снимать.

— Аля все более и более отдаляется от меня. Целые дни с В<ерой> А<лександровной> С<увчин>ской, с к<отор>ой может досыта говорить о кинематографе и газетных новинках. Я ей не нужна: тяжела. Если бы Вы знали, как она меня когда-то любила! А сейчас ей первый встречный — дороже? нет! — ПРИЯТНЕЙ. Она дорогое меняет на приятное, — если бы дорогое на дорогое — никакого бы промена не было! А здесь одну область на другую, весь мой мир — на весь сей.

Совершенно не рисует, до́-чиста — не думает. Bains de mer [328] — и всё. «Идем гулять!» Молчит. — «Не хочешь?» Молчит. Достаточно. Да со мной никому не весело, ищущий веселья и обходящий меня за сто верст — прав. А я от веселых — бегу.

А ты — веселый. Т. е. моим весельем, смехом победы над тяжестью. Твое веселье — бег! Так боги веселы! Твое веселье — без слов, просто — улыбка. Ты веселишься как собака. Не ты веселишься. В тебе веселится. О тебе веселится Бог!

С грустными мне скучно, с веселыми мне скучно, с тобой мне весело. Ты — двусветный, двушерстный, двусущный как я.

Да! Чтобы кончить о Lign’e. «La vie de Charles-François Prince de Ligne» [329] — Алин подарок мне ровно 10 лет спустя того романа [330]. Тот же месяц. Случайность. Судьба.

Прочтешь ее здесь.

Как ты познакомился с Г<оспо>жой д’Ориоль? [331] (Помнишь Алиного «Губе́ра», «macaroni» [332], — ее сын! [333]) Она очень милая. С<ережу> обожает, меня уважает, — Не забудь ответить.

Хорош — герб? [334]

Обнимаю тебя.

Мой родной, пишу Вам после баснословной прогулки, блаженной, моего первого события здесь, прогулки, длившейся 12 ч<асов> и длившейся бы еще сейчас, если бы не вернулись в поезде, т. е. лишили бы себя еще этого блаженства! (Крохотный поездок, меньше Муриных жестяных, сквозь строй сосен).

Côte sauvage [336], в 20-ти верстах от Понтайяка, 15 из коих сплошной сосной: смолой и иглой. К соснам приделаны ведрышки: сосна дойная. Смолу эту ела.

Иные места — Россия, иные — Чехия, иные — Шварцвальд [337], все вместе — рай. Вся дорога (шли линией поездка, только раз уступив ему дорогу) в кокосовых орехах, тут же, на рельсах, — кокосовых! каких отродясь не видывала на соснах. За́росли ежевики. Ни души. Поездок ходит два раза в день. Океан хвои, за которым — за невидимым валом дюн — другой океан. И все это не кончается, ты все время по самой середине, как в любви.

И — Сахара. Настоящая. Только — приморская. Точнее — две Сахары. (Ведь сущность Сахары не в безводии, а в жажде!) Сахара соли и Сахара песка [338]. Ни жилья. Обломок корабля. Угрожающие жесты обгоревших — неведомо с чего — деревьев. Côte sauvage. Тянется на сотни верст.

Купались. В Понтайяке — залив, соединение Жиронды с океаном, здесь — океан. Другие волны, другое дно, другое всё. Чудесные раковины. Перемежение созерцания (здесь это слово уместно, что иного делать с океаном??) и игры. Созерцаешь океан и играешь с берегом. (С океаном никто не играл, кроме Посейдона! [339] Игра самого с собою!)

Купалась с упоением. Но дело не в купании (подробность!) а в осознании: тебя лицом к лицу со — ВСЕМ!

Другой мир.

Я сегодня не жила, я была.

Решение: мы с Вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером — и обратно. Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ. Я не мыслю с Вами жизни: дня (здесь — плажа), житности, бытности. «В мою бытность в Понтайяке», этого Вы не скажете. «Когда меня в Понтайяке не-было» (активное) — так Вы будете рассказывать внукам. (ДЕНЬ ПРИДЕТ!)

Реально: день — ходить (не-быть, БЫТЬ!) день — жить. Жить, это, для меня, все мои обязанности, всё, что я на себя взяла. Их не будет в хрустальном доме Тристана [340].

Дай нам Бог хорошего сентября, такого, как нынешний день. Непременно приезжайте к 1-му, еще можно будет купаться без содрогания. Возьмите и это!

Беседовала с Вами мысленно целый день — и чего Вам не сказала! А сейчас, как всегда, тороплюсь, обрываю не начав.

Все реальности в следующем письме (Ваш приезд, вопрос жизни у нас, гонорар за стихи в Посл<едних> Нов<остях>, блохи, прочее).

Сыночек родной, все дело в том, очень ли, крайне ли ты хочешь приехать? Ибо тогда — препятствий нет.

Слушай внимательно: А<ндрее>вы уезжают 5-го, их комната свободна, и ты можешь жить в ней сколько хочешь. Сегодня же пишу их матери, что комната, с 6-го, сдана. Об остальном не думай, где кров там и пища, одно ведет другое, ты у нас просто гостишь.

Дорога: делай, что можешь, чтобы достать, проси у отца так или в долг, постарайся установить дело с бывшим гонораром, словом — предоставляю твоему воображению и — воле (ко мне, к данной вещи, — только в такую верю. Воля — ОХОТА.) Если же ничего не выйдет, т. е. у тебя ни копейки не будет, достану тебе в оба конца, только молчи, ничего не говори родным, — достал и достал. Мне от тебя нужно одно: «Дорогая Марина, буду у Вас 1-го» (до 6-го переможешься в моей комнате, я уйду к детям). Мне нужно это слово прочесть глазами.

Все это — только в том случае, если ты этого сентября со мной хочешь так же, как я — его — с тобой, т. е. предельно.

Иначе — не для тебя писано

Итак, препятствий нет. Числа 25-го ты мне окончательно напишешь, как дела. Ничего не выгорело — тотчас высылаю деньги на билет aller-et-retour, узнай точно сколько. Вышлю заказным письмом, чтобы не привлекать внимания (скажешь — карточки, или стихи). И 1-го — или 5-го — ты выезжаешь, а мы с Алей встречаем в Ройяне. Помирись с Алей [343], — не стоит ссориться. Кроме того, скоро ее день рождения, поставь эту размолвку на счет ее уходящего четырнадцатилетия [344].

Колюшка, теперь слушай еще внимательнее.

Этот сентябрь невозвратим. Хочу его с тобой всеми силами своей души. Для тебя как для себя. Если он тебе немножко менее нужен, чем мне — не езди. Всё это только при абсолютном равенстве необходимости. Проверь себя.

М<ожет> б<ыть> тебе и так хорошо: «пройдет лето, будет осень, осенью увидимся, будем гулять». Если та́к — не езди.

А если ВСЕ ОБРАТНОЕ — не считайся ни с какими бытовыми соображениями, ты в середине текущей реки — меня, река уйдет, — «никто дважды не вступал в ту же реку» [345]. — «Будущее лето» — вздор, не верь, не верю, жизнь безоглядна, а за ней, по пятам — смерть.

Ясные дни и лунные ночи, ясные дни и темные ночи, дороги, пески, звук слова ОКЕАН… — устала! не хочу ломиться в стену, ты сам должен знать, а если не знаешь — Бог с тобой, иди мимо или — оставайся позади.

Ни о чем другом сейчас писать не могу. Твое письмо для меня большое горе. «Либо совсем нет, либо на 3–4 дня»… Перечти начало, вдумайся и ответь, — сигналов с кольцом не нужно [346], черным по белому: «буду 1-го (или 5-го)». Что мне нужно? Твое согласие на заём у меня в 200 фр<анков>. Если ты МЕНЯ, НАС ОБОИХ можешь променять на ребяческое мужское самолюбие «не могу-де, ибо не знаю, когда отдам» — Бог с тобой, Бог с нами обоими, — ничего не было, ничего не будет, очередное недоразумение, тоска.

Tentation chamelle [347] — твоя или его? Или — взаимная? Хочу знать. Кто он? И — конец турнира. Но — прежде всего — едешь или нет?

Милый друг, мне совершенно серьезно, вне всякой лирики, желаний и нежеланий, необходимо знать, едете ли Вы или нет — и когда — и насколько. Ведь есть реальная жизнь, в пристрастии к которой Вы меня, поэта, ведь не заподозрите?

У меня со всех сторон просят комнату, я не знаю что́ говорить. Я с радостью оставлю ее для Вас (освобождается 6-го), но если Вы колеблетесь и не знаете, я не имею никакого основания (ни внешнего, ни внутреннего) не сдавать ее людям, к<отор>ым она нужна. Та́к, напр<имер>, у меня ее вчера просила А<нна> И<льинична> Андреева, для своей дочери [349], к<отор>ая, в зависимости от того, свободна комната или сдана, уедет с молодыми людьми 5-го или не уедет. А нынче ее просит у меня М-elle Туржанская [350], приехавшая вчера. Я не знаю, что́ им всем отвечать. Ибо это — только начало. Будут приезжать и просить, русских много, — что́ мне делать?

Повторяю — делайте всё, чтобы достать деньги помимо меня, не достанете — одолжу Вам 200 фр<анков> на дорогу. С дорогой — та́к: билет «bains de mer» [351] на месяц 167 фр<анков> (узнайте, есть ли «bains de mer» в сентябре, на Монпарнассе есть осведомительное бюро) aller et retour — 120, но это на неделю и, посему, вздор. Простой билет 105 в один конец и столько же в другой.

Еще одно: в комнате А<ндрее>вых нет кровати, т. е. есть, но ее снимают в Ройяне. М<ожет> б<ыть> Вам придется истратить 50 фр<анков> (меньше чем на месяц нельзя) на кровать.

Обдумайте и отвечайте возможно скорей.

Отъезда своего, пожалуйста, ни от кого не скрывайте. В первом же письме С<ергей> Я<ковлевич> мне пишет: «К Вам собирается Гронский? Узнал стороной». Это нехорошо, исправьте. В сентябре, п<отому> ч<то> плохо переносите жару и любите ходить — КАК ОНО И ЕСТЬ.

Больше Вам обо всем этом писать не буду. И меньше всего хотела бы, чтобы Вы мою деловую точность приняли за душевную настойчивость. Мне человек нужен поскольку я нужна ему. Невзаимных отношений — нет.

                             М.

Дорогой Ко́люшка, Ваше буду — еду и книжку С<ергея> М<ихайловича> получила [352]. Последняя — еще не разреза́ла — на меня производит впечатление наивности, но заведомо знаю, что не может быть наивной-сплошь, что найду в ней и остроту, и зоркость, и точность. Таков будет В<олконский> до последнего дня. Любите его, Ко́люшка, — пусть себе спит. Спящий орел. Ганимед, стерегущий Зевеса [353]. Всё — миф.

О наших с вами делах. А<ндрее>вы (кажется — все) уезжают раньше срока, сегодня же окончательно запрашиваю их мать. Собираются 25-го — 26-го. Вы должны объявить отцу, что позже нет смысла (говорю о 1-ом), что твердо решили ехать 1-го. Вы говорите, что деньги достанете — тем лучше! — важно их достать заблаговременно, раньше 1-го, — иметь их на руках. Не выйдет — вышлю, но все делайте, чтобы вышло. (У Али развалились башмаки, Мур внезапно из своих — вырос, множество непредвиденных и насущных трат, не стесняюсь Вам писать, у нас с вами ведь cause commune [354], и общий враг — БЫТ).

В доме у нас Вы застанете — нас, и еще 3<инаиду> К<онстантиновну> [355] с подругой, к<отора>ая приезжает в конце месяца, но будут жить, собственно, в соседнем доме, нашего же хозяина. У нас в доме, кроме нас всех и Вас, никого не будет, как в Медоне, когда Вы, зайдя, застревали до вечера, варя кофе по собственной системе, предварительно накрутив его.

Будет очень хорошо — как бы ни было.

Начались отъезды: завтра Карсавины, после-завтра П<етр> П<етрович> С<ув>чинский, за ним — проф<ессор> Алексеев, 25-го — А<ндрее>вы, к тому же времени В<ера> А<лександровна> С<увчин>ская. Из русских остаются только семья Лосских, и еще одна дама с дочерью и внуком, жена [356] проф<ессора> Завадского, моего большого друга и, что́ важнее, большого друга Зелинского [357]. На жене Зелинский не отразился, она просто милая дама, бывшая институтка и красавица (пребыло и то, и то).

Рассказываю Вам все это, чтобы Вы немножко знали мое окружение, бытово-людскую констелляцию.

Жить мы всем этим с вами не будем, будем жить вне. Ко́люшка, две мечты. Осуществимая: городочек Talmont, в 30-ти кил<ометрах> отсюда, с церковью XI в<ека> на скале. Полу-осуществимая: Бордо, 100 километр<ов>, магия порта, юга и старины, но — 2 билета туда и обратно — 100 фр<анков>, 2 номера в гостинице — 30 фр<анков>, в общем, на двоих — полтораста. Можно обойтись и сотней, если без ночевки (жаль! лучше нет — утра в чужом городе, пробуждения в новизне!) — но эту сотню нужно иметь. С<увчин>ский недавно ездил, заворожен, один из лучших городов за его жизнь, а был — всюду. Жаль было бы отказаться. Во всяком случае — давайте мечтать! Поезд из Ройяна в 7 ч<асов> утра, а обратно в 6 ч<асов> веч<ера>, у нас было бы 12 ч<асов> на осмотр. Я на такие вещи жадна, упускать мне их больнее, чем что-либо. — Неосязаемые владения. — Чувство себя в данном городе и данного города в себе. Нечто — навек.

Мне уже трудно писать Вам о своей жизни, Вы уже отчасти здесь, мне м<ожет> б<ыть> надоело писать Вам, хочется быть с Вами. Раздражительно, даже тревожаще действуют чужие приезды. Кажется, что все едут, а вот Вы один ни с места. — Стосковалась по ходьбе. С Владиком уехали мои последние ноги, никто не хочет ходить, все всё время: к морю! к морю! особенно — отъезжающие.

Здесь чудесные поля.

— Как понравился С<ергей> М<ихайлович> Вашей маме? Общее впечатление и точные слова. Анекдот неуместен [358], но — глубок. Вход без выходов и выход без входов. Впрочем, я все перемалываю (ламываю) по-своему. А что думал С<ергей>М<ихайлович> — один Бог его знает. (Такими он, очевидно, кормил папских гвардейцев!)

Не нужно ли еще стихов для Посл<едних> Нов<остей> [359]. Не забудьте ответить. А польскую работу Вы можете заканчивать здесь [360], я по утрам пишу, будете писать тоже. У Вас будет отдельная комната.

Итак, объявите отцу, что едете 31-го вечером, установите дело с деньгами, когда можно рассчитывать, и — с Богом! 16-ое — 31-ое — две недели. Не забудьте справиться на Монпарн<асском> вокзале о billets de bains de mer [361] (167 фр<анков> туда и обр<атно>, срок — месяц) — даются ли таковые <дальнейший текст написан на полях и между абзацами> на сентябрь. (Сезон: июль — авг<уст> — сент<ябрь>). Сделайте это тотчас же, ведь это большая льгота. (210–167). С<ергею> М<ихайловичу> пишу благодарность. А что с турниром? Есть хорошие строки в Ваших стихах.

                             М.

Дорогая Саломея, все ждала от Вас весточки, — где Вы и что́ Вы, а, главное, что с Ириной? [363] Я Вам писала последняя.

У нас начался разъезд, — 8-го уехал С<ергей> Я<ковлевич>, вчера С<ув>чинский и Алексеев, днем раньше — Карсавины. Но не-евразийцев здесь еще гибель, у русских по летам таинственная тяга друг к другу.

Милая Саломея, мне очень тяжело напоминать Вам, особенно сейчас, когда у Вас такая забота, — откладывала со дня на день и занимала у знакомых — нельзя ли было бы получить август<овское> иждивение? 28-го уезжает В<ера> А<лександровна> С<ув>чинская (при встрече много об этой странной паре расскажу) я ей кругом должна, хотелось бы отдать, и, вообще, не на что жить, — здесь очень дорого, в Париже держишься дешевкой, т. е. разностью качества и цен тех же предметов (можно за 1 фр<анк>, можно за 10 фр<анков>, — здесь всё за 10 фр<анков>. Карсавины, сняв на 3 мес<яца>, просуществовали месяц.

Если бы не дороговизна, здесь очень хорошо. Чудесные окрестности, — огромный сосновый приокеанский лес, на десятки верст, деревеньки со старыми церквами, кроты (не люблю!) Сам Понтайяк — суша, жив только пляжем. Пробуду здесь с детьми до конца сентября, радуюсь тишине.

Очень жду от Вас вестей, заходил ли к Вам С<ергей> Я<ковлевич>, м<ожет> б<ыть> в первые дни не успел, — за его отсутствие скопилось множество дел по из<дательст>ву, — евразийский верблюд. (Кажется, будет редактировать евраз<ийскую> газету [364], но м<ожет> б<ыть> это секрет.)

Целую Вас нежно, простите за просьбу, пишите.

                             МЦ.

Посылаю заказным, чтобы во всяком случае переслали.

Дружочек, получила Ваше негодующее письмо — простите мне то́, меня просто зло взяло, что все едут, а Вы нет. Когда меня спрашивают, что такое быт, я не задумываясь говорю: препона. И, пожалуй, правильно: на том свете быта не будет.

«На кой чорт мне тогда деньги…» хочется, по Волконскому, сказать: «Как это мило». Рифмую этого чорта с Вашим — помните? «Я бы? Философом — или меценатом». Мне тогда это страшно понравилось, меценатство раскрылось как широкие ворота.

Милый друг, мне иногда жалко, что Вы мужчина, а я женщина, — было бы то же и — хотела: чище, нет! — стойче. Пол, в дружбе — вулкан (для совершенства подобия нужно было бы, чтобы погибла не Мессина, а Сиракузы) [365]. Взрыв — изнутри. Для дураков — лавина: накатывающая, вещь извне.

Такой я была 16 л<ет>, такова сейчас, такой умру. Тайное сопротивление не другому, не себе, а вещи. Яблока — червю. (Проверьте подобие: червь прогрызает нору, выжигает черноту, опустошает).

И — озарение! будь я не «она», а «он» — тогда бы мы уж наверное были вместе. Что другим гарантия, то нам — а ну-ка, обратное гарантии?

Ко́люшка родной, мне с Вами хорошо по-всякому, как Вам со мной, несовпадения быть не может. Кстати, при встрече — любопытный спор с Саввой о Тристане, касающийся каким-то краем, — да пожалуй и всеми! если сверху: superposer! [366] — и Вас. В общем спор сводится к: герой или не-герой Тристан. Ответьте мне, что думаете [367]. Потом расскажу и нападение и защиту (трудней, чем думала —ете).

Милый Николай Павлович, гонорар получила, поблагодарите отца [374]. Посылаю Вам открытку из-за названия — «Богоматерь — Конца — Земли» [375]. И — правильно — везде, где начало моря — конец земли и земле! — Рай для меня недоступен, ибо туда можно только на пароходе, а я укачиваюсь от одного вида. Стихи для П<оследних> Нов<остей> вышлю завтра [376]. Уезжают последние русские (знакомые), погода чудная, как Ваши отъездные дела?

— У этой церкви хорошо расти — и жить — и лежать. Возле такой похоронен Рильке. Читаете ли его книгу? [377]

                             МЦ.

Дружочек, пишу Вам накануне андреевского отъезда, едут рано утром. Знаете их последний Понтайяк? После ночного купания в фосфоре, голые, забрались в чужую лодку и выехали в открытое море. Гребли руками.

Везут в бутылке морскую воду и, в бутылке же, — смолу с Côte Sauvage. Литр смолы. Литр янтаря.

Их нельзя любить и ими невозможно не любоваться.

Ваш приезд начинает становиться необходимостью. Я осталась с Алей, Нат<альей> Матв<еевной> и В<ерой> А<лександровной> С<ув>чинской, из к<отор>ых никто, кроме неупомянутого Мура, ходить не хочет. — Будь Мур на 10 лет старше! —

Аля вышивает, В<ера>А<лександровна> печатает фотографии, Н<аталья> М<атвеевна> убирает, я бешенствую. Такие дивные прогулки — и такие ночи! У меня тоска в ногах, как у лошади.

Сегодня, за ужином cri du coeur [378]: «Господи, да когда ж, наконец, Гронский приедет?» В<ера>А<лександровна>. — «А что?» — «ХОДИТЬ!!!»

Дружочек, Вы, случайно, не разучились?

А у нас кошка, — котенок, тигровый, красавица. Вся спина в кабаллистических знаках. Злая. Подобрали с В<ерой>А<лександровной> на шоссе. Спит у меня. (Чувствуете??)

— и в этом, собственно, все мое письмо.

Ко́люшка, крайняя пора знать — Вам и мне! Чего Вы ждете? Если отец деньги дает — берите, если не дает — пишите мне. Ведь мне нужно еще время на пересылку.

Мне досадно за каждый синий день. Сейчас луна, скоро будет полная. И Вас встретит — самый большой отлив.

Руку на́ сердце положа — мне нечего больше писать. Нет! есть: как ухо? Но можно лечить и здесь, здесь скорей пройдет. Я надеюсь — не вопрос кокетства? В каждой женщине — не спит, а бодрствует — сестра милосердия. (Во мне — брат!)

Дружочек, езжайте!

                             М.

(30-ое — четверг, 31-ое — пятница, 1-ое — суббота)

— Сыночек родной! Только что — Ваше большое письмо, отъездное. 31-го — 1-го — 2-го, когда бы ни было — непременно телеграмму.

Efron Villa Jacqueline Pontaillac

Arrive [380] такого-то утром (или вечером) — причем не число, а день недели, я в них меньше путаюсь, они — крещеные (среда напр<имер>, — чем не имя? А четверг? Даже род есть!)

Часа не надо, справлюсь. Если выедете с нашим поездом, будете в Ройяне в 8 ч<асов> утра. Хорошо с вечерним! Конец дня — конец данного отреза жизни. Новый день — новый мир. Это — в законе. Но конечно делайте, как хотите. Встречу во всяком случае. Русская страсть — провожать. А у меня и — анти-русская.

Позвольте мне материнский совет: непременно захватите фуфайку, ночи холодные. И непромокаемое пальто, — нет-нет да и дождь. — Нынче, напр<имер>, после сияющего вчерашнего дня. Но петухи уже поют — погода на повороте. Приедете в самое полнолуние.

Если приедете в субботу утром, встретитесь на вокзале с отъезжающей В<ерой>А<лександровной> С<ув>чинской, жаль, что уезжает, без него — бесконечно-мила. В пятницу уезжает в Россию Аренская [381], у меня с ней сейчас не переписка, а перестрелка, нечто вроде «перед смертью не надышешься». Поедем с Вами осенью на кладбище к ее брату? [382] Она мне завещала, а я одна не найду. И — мне так хорошо с Вами всюду!

Радуюсь перстню на руке. А печать так же ощутила на письме, как если бы была! О Р<ильке> много правильного [383], кроме одного: никаких влияний. Влияет сейчас на всю молодую Францию. Не франц<узские> писатели повлияли, а Франция — влилась. Недаром — вторая родина. (Первая — Германия, до́-родина — пра́-родина — Россия: Я.)

Вы мой большой умник (линия Р<ильке> — Платон [384]). Отказавшись сразу перерастаешь.

Осиротеет С<ергей> М<ихайлович>! Ничего, будем ему писать. Люблю его.

Спасибо, что зашли. Всё — хорошо, и должно быть — хорошо, и будет — хорошо. Передали ли стихи для Посл<едних> Нов<остей>.

Непременно — телеграмму. Ушко залечим: подуем.

Дорогая Саломея! Слава Богу, что тиф, а не что-нибудь другое, — дико звучит, но т_а́_к. Но какое у Вас ужасное лето. И как все вокруг беспомощны сделать его иным.

Пишу Вам так редко не из равнодушия, а — стыда; точнее — несоответствия того, чем живу я, и того, чем живете Вы, — все равно, что больному о чудной погоде, Вы же сейчас хуже, чем больной. Надеюсь, что последнее все-таки относится к прошлому, что Ирине с каждым днем лучше, следовательно и Вам.

Когда Вам опять будет дело до всего и всех, напишите, расскажу Вам много развлекательного. (Кто жаднее больного на новости, когда дело пошло на поправку? Удесятеренная жизнь. Так будет и с Вами!)

А пока — сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением, мне даже стыдно благодарить. Мы остаемся здесь до конца сентября, очень рада буду, если, отойдя, напишете.

Целую Вас нежно. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>, если с Вами.

                             МЦ.

Pontaillac. Charente Infer<ieur>

Vilia Jacqueline.

Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его я. (Мысль: нужно ли дальше? Все уже сказано! Факт письма присутствующему, то, что не смеешь сказать, а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете [385]. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За му<д>рость. За огромную доброту. За не знающий ее — ум. За то, что Вы — вне пола. (Помните, мы шли, и я Вам сказала: «зачем на духу? Как духу!») За душевное целомудрие, о котором упоминать — уже не целомудрие. За то, что Вы так очевидно и явно растете — большая. За любовь к котам. За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок, я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

                             М.

Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне — ?)

— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.

Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.

(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)

(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что́ не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите [386].

Сыночек родной, а сегодня я тебя уже встречала на вокзале. Поезд пришел, с поезда шли, тебя не было. Но я не удивилась, ибо ждала телеграммы. Сейчас половина второго, я только что сказала Але: «Аля, а возможно, что все-таки приедет сегодня. Вдруг письмо не дошло, где прошу о телеграмме? Отсюда письма долго идут». И Аля, не успев ответить мне, кому-то в дверь: «Merci, Monsieur». В руке пачка писем. Аля: «Вере Александровне» (вижу мой голубой конверт и край ее улыбки) — «Зинаиде Константиновне» и — молча — мне. Гляжу на вид письма, вижу, что большое, и сразу знаю — то, что знаешь ты. Первое письмо, которому я — в руках — не обрадовалась. Нынче было не время для писем.

Милый друг, ты поступил как надо, как поступила бы, и всю жизнь поступала, и поступать буду — я. Ты поступил не как труднее (труднее было бы оставить) а как больнее (остаться). Ты поступил как больше.

Всё — судьба, Ко́люшка, недаром ты на последок, на последнее «до-меня» оставил себе книгу Р<ильке>, оду боли. Р<ильке> подготовлял твою нынешнюю, ее в тебе и тебя к ней. Вспомни его всего, всю — его, ее — всю, и тебе будет легче нести свою, мою.

Неси свое горе в чистоте, никому ничего, — утешая обкрадывают. Неси свое горе, как свою любовь — молча. (Не все ли равно как это называется: горе — любовь — мать — я — раз оно заставляет молчать!) Не пей и отцу не давай, вино еще больше обкрадывает, чем друзья. Не утешайся, родной, и не утешай: утишай. Пусть не будет шума.

Однажды, когда я выбирала между домом и миром [390] (хорош «выбор»! РАЗРЫВАЛАСЬ) — я сказала (третьему, конечно! себе) — «Здесь язва (гной), там рана (кровь). Не могу гноя». (Совести.) И — осталась. И остался ты. А твоя мать — ушла, и гнойник уже в ней, и отравит ей все. Так недавно еще — третьего дня! 30-го — я в связи с твоим приездом (ее отъездом, уехала нынче утром) рассказывала В<ере> А<лександровне> С<увчин>ской о твоей матери: «Волосы черно-синие. Старше меня на 10 с лишком лет, и ни одного седого волоса. Не сын — брат, не внучка — дочка. Индусская царевна. Или прабабушкин медальон. Тишайшая, — как те — громчайшие. А сын — чудесная смесь отца и матери, дитя обоих, воплощенная несовместимость, чудо. Такого бы сына я хотела!»

А помнишь, как ты мне о ней рассказывал. Мы — Аля, ты и я — шли к Шестову, ты нас ждал, вышли — мост, линия эл<ектрической> ж<елезной> д<ороги> — ты рассказывал о ней и том, ты был суров, а я, вспомнив ваши — всех в доме — громкие голоса: «Вы ее просто оглушили. Дайте ей отойти — с другим! Детей она вырастила, дар загубила, — всё честь честью. Молодости — еще час, дайте ей этот час, она на него вправе».

Вправе-то вправе, но не у всякого из нас хватает силы на свое право, у меня, например, бы не хватило — никогда не хватало. Сила или слабость? Не знаю, нет, знаю: отвращение к усладе, презрение к счастью, «с ним буду счастлива» — это не резон. Я с тем, кто без меня жить не может, не будет, кому я — счастье? нет, жизнь. Как и ты сейчас.

Мы одной породы, Ко́люшка, раз навсегда запомни: идя против себя, пойдешь против меня! Иного противу-меня — нет. Так и твой приезд сейчас был бы для меня — ударом, крушением всего здания — того, знаешь, с окнами? (Тристан).

Дарю тебе чудное слово Рол<л>ана: «Il n’est permis à personne de préférer son coeur à son devoir, mais aussi ne faut-il pas reprocher au coeur de ne pas être heureux en faisant son devoir» [391]. Наш случай. Но дело не в счастье.

Взгляни назад. Пора возле Пасхи. Ты получил мое первое письмо, оказавшееся зовом, ты пошел со мной в лес, думая, что идешь со мной в лес, вошел в мою жизнь. Наша встреча тогда — разве не подготовление твоей сейчас разлуки с матерью? Бог, знавший, подумал: «Ему еще нужна мать. Его — уже ушла (для Бога ушла, раз уйдет!) — дам ему — на первую трудную пору — эту». И я, прослышавшая:

(уже оспаривая, т. е. утверждая!)

Мой сыночек родной! Что ДЕЛАТЬ? Читать Рол<л>ана. Jean-Christophe [397]. Жаль, если уже читал — значит, читал не во́-время. Р<ильке> для тебя, 19-ти лет, еще слишком косвенен, 19-ти годам, даже твоим! Даже самого Р<ильке>! нужна прямая речь. Она в наши дни есть только у Рол<л>ана. Еще — у Конрада [398], но Рол<л>ан — родней. На билетные 100 фр<анков> купи себе всего Жана-Кристофа — сразу — и дома, над Парижем, над деревьями, под небом, по ночам — читай. Если бы я сейчас была — хотя бы в Медоне! тебе бы не нужно было Рол<л>ана. Дороже прямой речи — прямая живая речь. Но меня весь этот месяц не будет, доверяю тебя Рол<л>ану.

Мне весь день хочется писать тебе, верней я в непрерывном состоянии письма к тебе, из к<оторо>го, когда сажусь, выхватываю. «Сколько мыслей!» говоришь ты (твой трехстенный дом — хрустальный дом Тристана — «если бы я сошел с ума» — Tristan fou [399] —) мой родной мальчик, как люблю тебя за такой возглас в самой гуще горя. «Сознание своей юности есть уже бессмертная юность», так сказала одна молодая девушка, любившая старого Гёте и по-детски равнявшаяся с ним возрастом [400]. Сознание своего горя есть уже бессмертное горе, т. е. ГОРЕ БЕССМЕРТНОГО, — так скажу я. Ко́люшка, я не шучу и не преувеличиваю, у тебя все данные для полубога, что́ собственно рознит тебя от Ахилла или Тезея? Века, протекшие, — только. А ведь какой это вздор — даже с точки зрения геологии! У меня совершенно ясное сознание, что я люблю существо божественное, которое всё может. Предела можения своего ты мне еще не показал.

Такого сына как ты я бы хотела. Понимаешь? это я говорю.

И С<ережа> породы божественной, только старше тебя в довременном. С<ережа> из чистых сынов Божьих, меньше герой, чем святой. (В тебе совсем нет святости, другое ответвление божества). Для ГЕРОЯ, даже звука этого, С<ережа> слишком — внутри себя и вещей. Он — праведник, а в жизни — мученик. Ты ни то, ни другое, ты — Heroïca [401] чистейшей воды: чистейшего мрамора. Ты все то же сделаешь, что и С<ережа>, но по-другому, из-за другого. У тебя — честь, у него — любовь (совесть, жалость: Христос). И Ваши костры разные: твой веселый. Помнишь, я тебе говорила о веселии, — взываю к нему в тебе. А вчера к Р<ильке> в тебе: боли. Бетховенское: «Durch Leiden — Freuden» [402]. Потому не хочу, чтобы ты пил, не хочу, чтобы ты таскался по знакомым, все это меньше тебя.

Но — возвращаясь к С<ереже>: иного не ждала. Во всех больших случаях жизни — божественен. (Ни тени жеста! т. е. осознания поступка.) А ты думаешь я за другим могла бы быть 15 лет замужем, — я, которую ты знаешь? Это мое роковое чудо.

Рада, что увидел его помимо меня.

Ты не пишешь о матери. Ты на нее сердишься? Судишь? Вспомни, какая она всегда была отдельная среди вас. Все вы — и она. И воздух ее комнаты — другой. Разве она, по существу, могла быть замужем? Женой? Не знаю другого, но знаю, что и он — не тот. Я бы больше поняла ее, если бы она ушла — на свободу. «Хочу жить одна». ОТ, а не К —

Где будет жить? В Париже? (Тогда у тебя — два дома). Я сразу поверила тебе на́-слово, но может быть это — вспышка? И все уляжется. (Не верится.)

Ко́люшка, давай считать дни. Нынче 3-ье, в сентябре 30 дней. Еще 27. (Боюсь, что уже отгорю, как ты бы меня любил — такой!) Погода адова, т. е. самый блаженный сентябрь.

А вот стихи, все откладывала, (все лето было — канун приезда!) — накануне не стоило. —

Пиши мне каждый день, пиши мне много, иди домой, чтобы писать мне письмо.

До свидания, мой обожаемый мальчик.

Не на высоте событий, а на высоте замыслов.

                             М

После ЗЗх кил<ометров> — на Côte Sauvage туда и обратно — загнать тоску. (Загнала, но внутрь.) Ходили втроем — я, Аля и еще одна барышня, одни через огромный лес, как в сказке. На Côte Sauvage была один единственный раз, второй должен был быть с тобой. Это был наш раз (ты приехал 1-го, первые три дня ушли на рощицу, Vaux (деревня в полях, церковь XI в<ека>), S<ain>t Palais, ежевику.) Всю дорогу на тебя оглядывалась. Côte Sauvage. Иссиня-исчерна-лиловое море, такое как нигде, с наступающей в полном боевом порядке армией волн — черный остов затонувшего корабля — песок, свистящий под ногой как птица или рвущийся шелк. Спала. Собирала раковины. Купалась с Алей и той барышней (кстати, замужем и мать 1½ годов, ребенка, но 22 года — на воле — девичество!), купались в луже, оставленной океаном. Лужа журчащая, прозрачная, глубокая. С доброе озерцо. Мы бы с тех песков (дюны, сосна) не ушли до утра. Мы просто не ушли до утра, сейчас лунная ночь, лежим с тобой — одни на всем побережье — на всех песках одни! Растянувшись на всю Côte Sauvage.

(Увидала сейчас мысленно твое лицо, то, что я так люблю: румянец под глазами: карее, отблеснувшее алым, и вместе дающее жар: огонь.)

День не прошел, а прошагал, промчался моим шагом. Возвращаюсь (с 8 ч<асов> утра до 8 ч<асов> вечера) — Мур в безумном волнении ждет. Даже смутился: поздоровался сперва с собакой (не гуляла, но вбежала вместе с нами.) Уложила — посидела — простилась — сижу ужинаю — вопль: «Мама! Ма-а-ама!» Прихожу — рыдает (никогда не бывает!) — «Мур, что с тобой?» Все тело ходуном. — «Вы меня обидели: Вы ушли обедать!» (ОБИДЕЛИ: УШЛИ.)

Нет измены мужу. Есть измена сыну. Нет детей — нет измены.

— Но о другом: о тебе. Почему меня нет с тобой в эти адовы дни? Ты бы забегал ко мне на минуточку, или я бы к тебе — на сколько хочешь, к тебе наверх, в твою чудную комнату, где я была только раз и которую никогда не забуду. Сидели бы с тобой на краешке кровати, м<ожет> б<ыть> молча. (Ах, Ко́люшка, сглазил ты свою поездку: «Жаль, что не будет писем» (последнее — до того) — вот письма и пребыли!) Внизу — что угодно, наверху — ты и я (ты: я). Ты бы у меня набирался сил. Ты бы просто отдыхал. И — может быть — я бы тебя даже не целовала. (Обнимала — наверное.) — Все письмо из сослагательного наклонения. —

А если — безумная надежда! — все «наладится», ты бы не мог ко мне на неделю? Если мать скажет остаюсь. Не сразу — через несколько дней — на несколько дней. Не говори нет

(Дружочек! ради Бога, не бросай моих писем на столе. Либо рви, либо прячь.)

Подумать о тебе 5/18-го? Да разве я о чем-нибудь другом думаю? Не думаю, а льну к тебе всем телом и всей душой, всей мною к всему тебе. Эти дни просто не выпускаю тебя из рук. Ах, Нинона, Нинона [405], пролежавшая трое суток в постели с таким-то и думавшая, что любит!

— От всего, что шлешь, мне больно. Ты что-то добиваешь (наш сентябрь). Так армия, отступая, взрывает мост. Единственное, что я могу, сберечь деньги для той осени, Фонтенбло, пр<огулки?>. Октябрь по-чешски (и по-польски?) ЛИСТОПАД, будем шуршать. Давай утешаться, Ко́люшка, я вернусь в последних числах сентября — через три недели — беспредельности суток не будет (о ней горюю!), но будут часы, «нечислящиеся на часах» [406]. И совсем простая вещь будет: рука в руке.

Не думай о прошлом (настоящем!) минуй Ройян, точно он уже кончился — он все равно бы кончился! — минуй Ройян, как я — жизнь (всю).

Поздняя ночь. Ты мне дорог беспредельно, навсегда. Засыпай и просыпайся со мной, как я с тобой. Не чувствуй себя одиноким, пока я жива у тебя есть дом — РАСТУЩИЙ ВМЕСТЕ С ТОБОЮ. Навсегда, Колюшка, и это я говорю.

Пиши мне каждый день (ты предвосхитил мою просьбу) — как сейчас, хотя бы несколько строк.

Прошу это в первый раз в жизни. Я знаю, что я тебе необходима, знаю это всей необходимостью тебя — мне.

— С<ереже> написала, что не едешь «по каким-то сложным семейным делам», дома сказала, что очевидно твоя мама больна, м<ожет> б<ыть> даже предстоит операция, и ты не хочешь говорить.

У меня волчий страх глаз (соглядатая) и твои дела — мои. Спокойной ночи, сыночек родной! Сажусь к тебе на колени, обнимаю за́-гoлoвy и, баюкая, убаюкиваюсь сама.

                             М.

Милый друг, пишу Вам со смешанным чувством расстроганности и недоумения. Что за надпись на Алиной книге и что она должна означать? [409]

Во-первых — у всякого человека есть ангел. Ариадна — не Октябрина, и празднуется 18-го сентября. Это формально. Второе: у Ариадны еще особая святая, по чьему имени и названа, — та Ариадна, с двух островов: Крита и Наксоса. (Говори я с другим, я бы настаивала только на христианской великомученице, но я говорю с Вами.) В-третьих: раскройте мою Психею, где нужно, и прочтите:

Здесь установлена Алина — более, чем ангело-имущесть, а это — раз навсегда. Кто ангелом был, тот им и пребыл.

В-четвертых: Вы человеку дарите книгу на день рождения. Время ли (день рождения!) и место ли (первая страница такой книги!) считаться обидами?! — Вы поступили — но удерживаю слово, не хочу его закреплять на бумаге и — тем — в Вас. (О, не бойтесь, не бранное, простое определение жеста, иного нет.)

— Странная вещь: если бы везде, вместо Ариадна стояло: Марина, я бы истолковала совершенно иначе. Ты — родоначальница своего имени, — никаких Марин до тебя и — сотни, в честь твою, после. Так бы я прочла. Но Вы меня предупредили: надпись не из примирительных. Скажите мне, дружочек, в чистоте сердца, что Вы хотели сказать? С надписью в таком (моем) толковании во всяком случае не передам. Обида — в день рождения! За кого Вы меня принимаете? Помимо материнского чувства к Але, во мне здесь говорит простая справедливость. Я бы и Вам не передала, если бы надписала — она. Через мои руки не должно идти ничего двусмысленного. А если настаиваете — перешлю Вам обратно, посылайте сами, — дело Ваше и ее.

Очень жду Вашего толкования, ибо задета заживо.

Апулеем умилена. Знала эту сказку с детства, она была у меня в немецкой мифологии [411], как всё в Революцию — утраченной. Не перечитывала давно. В памяти моей слилась с «Аленьким цветочком» [412]. Нынче ночью же прочту и буду спать с ней — в ладони.

Р<ильке> еще не трогала: посмотрела и отложила. Р<ильке> — всегда прямая речь («а вчера — косвенная?») Р<ильке> для меня — всегда прямая речь. В этой книге его живой голос. Скульптура? Все равно. Для меня Родэн — его недостроенный дом [413], мы с Муром, мы с Вами на тех холмах, — вся весна 1928 г. И — больше всего — посвящение Р<ильке> Родэну одной его книги: «A mon grand ami Rodin» [414].

Дружочек, как мне жалко, что мое чувство благодарности к Вам — двоится. Как бы я хотела — писать Вам, как вчера! Но никакая любовь не может погасить во мне костра справедливости, в иные времена кончившегося бы — иным костром!

Мне очень больно делать Вам больно, больней — сейчас, чем Вам — тоже сейчас (в минуту прочтения). Но я бы себя презирала.

                             М

Ко́люшка, мне дико жаль твою маму. Как она кивала и кивала… Если бы она ушла, мне было бы жаль ее наперед, та́к мне ее жаль — сейчас. Ей предстоят тяжелые месяцы [415]. Если бы я могла, я бы усыпила ее на всё избывание несбывшегося. У меня над женщинами большая власть, Ко́люшка, — куда большая, чем над — вами. С детства. Из-за меня (не ко мне!) 14-летней ушла от мужа 36-летняя женщина, после 18-ти лет брака [416]. Мою дружбу с женами (не подумай дурного!) плохо переносили мужья, еще хуже — друзья. Эту силу в себе знаю и никогда не употребляла во зло. Я женщин люблю так, как их никогда не полюбит ни один мужчина, я для них l’amant rêve [417], они льнут ко мне (прочти это с задержкой на ль, тогда поймешь!) — вот и сейчас, последнее письмо А<рен>ской… [418]

Они будут любить меня и тогда, когда и твой след простынет, дружочек! Я многое могу для твоей мамы, больше чем кто-либо, и СМОГУ — если захочешь. Не ревнуй, все вернется в тебя.

Люблю ее еще и за то, что она слышала тебя — когда тебя никто не слышал, знала тебя — когда никто не знал. И не такой ли ты потому, что она, нося тебя в себе, сама была — в мире идей.

Я много знала 18-летних, — и сверстников, и младше себя, когда опередила. Такого как ты по чистоте я никогда не встречала. С тобой все чисто, и ты, что бы ни делал, чист во всем. Оттого мне так невозможно — противоестественно — ставить между нами какой-либо предел. Пусть об этом позаботится (и кажется уже заботится!) жизнь.

Странно, я совсем не думаю о том, до того он неважен. Ее глаза так долго глядели в одну точку (отсутствовали) что точка зашевелилась, затуманилась (туманность Ориона) и проступила — лицом. Она просто выглядела его из стены. Мне все равно какой он, его нет, есть она.

Ты возьмешь меня когда-нибудь к ней в гости? На тот верх? [419] И приведешь ее когда-нибудь ко мне? Не бойся «втроем», будет два вдвоем, одно вдвоем: мое с тобою, все остальное — включено.

«Как Вы можете жить среди таких?» спросила я ее однажды, наглотавшись твоей сестры и ее мужа, — при муже и сестре: «Как Вы могли уцелеть такой, какая Вы есть, жизнь проведя — с такими?!» И она, так же тихо, как я громко, так же кротко, как я гневно: «О, не судите их! И не верьте им на слово! В них много такого, о чем они и не знают…»

Скажу по чести, я не люблю твоей сестры [420]. Чистая линия отца, а в женщине это ужасно. У него рассудок, у нее резонерство. Без его мужского размаха. Прости, если больно. Кроме того, все еще может прийти (и уйти!) с ребенком.

— Хочешь правду? Сейчас после твоего письма о перемещении взамен ухода, 3-ем этаже дома взамен — прыжка в неизвестность, я так же, почти так же, рвусь к ней, как к тебе. М<ожет> б<ыть> — схлынет.

Все вспоминаю простую как смерть песенку Лоренцо:

— знаешь конечно? («И на завтра не надейся», — плохой перевод.) А у нее и на сегодня надежды нет. Люби ее до моего приезда.

Об отце думаю меньше. Знаю одно: ему станет тяжелее ровно в тот час, когда ей станет легче — и ровно на столько же. Сейчас он отстоял, она утратила. Потом он увидит малость отстоянного, она — громадность обретенного. — Хорошо бы ей куда-нибудь — на зиму — уехать. Боюсь за ее здоровье.

О другом. О Савве [422]. Не надо. Юбочник. Сластолюбец. Дня не живет без бабы. Пишет страстные письма и бегает за другой — другими. Притирается. Весь потный и плотский. Влюблен в свое тело и преувеличивает ему цену. Итальянец. Сплошная Santa Lucia. Для меня Савва явно нечто низкое. («Как Савва»…) Дружи со всеми, я же никогда не ревновала! — только не с ним. Я им брезгую. Улыбка до ушей, того гляди вывалится язык. — «Такая хорошенькая! Какая фигурка!» (про очередную). Грязи, если хочешь, в этом нет, ибо природа его (NB! его!), но есть — слизь. Так и вижу его, лежащим и дышащим. У него здесь был роман с прелестной девочкой, француженкой, Франсуазой, она уехала, он хотел вслед, был в отчаянии, я было поверила, переводила ему его (и ее!) письма, и — в итоге — т. е. через неделю — другая француженочка, а за ней — младшая дочка Карсавина [423], та уехала — еще какая-то… Физическая потребность в губах. Разве это — любовь? Никогда не забуду его расплывшейся физиономии — конверт в руке — «Какие она чудесные письма пишет!» а у самого вечером свидание с «Марьяшей». Я была оскорблена за ту девочку, поверившую. («О, Sava! Sava!»)

(Рисует отлично. Если портрет — у них — напиши мне впечатление от дома. При встрече расскажу. В этом доме ты должен был быть, когда я читала Федру.) [424]

Ты скажешь: Казанова. Но Казанова — КОЛИЧЕСТВО СТАВШЕЕ КАЧЕСТВОМ. Не говоря уже об уме (Савва — 0) о жизни по всем фронтам (Савва по двум: спорт и «барышни», рисованье не в счет: не любит), об эпохе, воплощенной в Казанове. Ты прав, переправив «подружились» на «ехали вместе в купэ». Если бы ты мог быть другом Саввы, ты бы никогда не мог — другом моим.

Спасибо за деньги. Грустно. Сберегу на нашу осень, — отрывочную, всю из «который час?» и «домой». («Домой» — но значит: «по домам». — Будешь писать, держись просторечья. Об этом — подробнее — в другой раз, есть что сказать.)

Возвращаюсь к самому тебе. Эта осень — какая проба сил! Кто-то торопит тебя с ростом. Нынче днем, идя по слепящей и известковой дороге (жара — июльская, заново загораем) я подумала: «когда маленькие дети чихают, им говорят: «будь здоров — расти большой — будь счастливый», когда большие дети чихают им говорят только «расти большой».

Кончаю ночью, черной, со всеми звездами. Океан совсем у дома — огромный прилив. Мы бы с тобой сейчас продирались сквозь какую-нибудь рощу (гущу), или — лучше — шли бы полями: КАКИЕ ЗДЕСЬ ПОЛЯ! Местами — Россия. Но не думай, что я тебя люблю только в большие часы жизни, на больших фонах, — нет! обожаю тебя в быту, завтра, напр<имер>, на имянинах Нат<алии> Матвеевны, на которых ты не будешь.

И подумать, что мы с тобой полгода прожили бок-о́-бок, в одном саду, не зная, не чуя.

Прочла Психею [425]. Как — по-латински! Сказано всё без остачи. Почему Апулей — ты? [426] И зачем отождествлять себя с таким бесконечномилым — и малым? Хорошая сказка — и прекрасный символ (Психея (Душа) соперница Венеры. Психеей (Душой) плененный Амур. Душа на Красоту: коса на камень). Но — как весомо, как осязаемо, как земно. Сказка, которую нужно написать за́ново: одухотворить — Душу. Недаром я люблю немцев и греков.

Но с книжечкой сплю и буду спать.

(По-моему «Аленький цветочек» — помимо эпизода с Венерой — точь-в-точь то же. Но — насколько лучше!)

Р<ильке> еще не читаю, именно потому что очень хочу. Страх радости и — может быть — страдания. Чего-то жду, это не книга, нельзя просто. А ту́ — тебе дарю.

Высылаю тебе завтра две книжки, пока без надписи, прочти и напиши. Одну из них ты, верно, знаешь, прочти еще. Одну из них любил Гёте, другую — Р<ильке>. Не считайся с моим мнимым мнением, пиши свое. До моего приезда осталось 3 недели. Радуюсь кольцу, печать чудная, вожатый — либо Эрос, либо Вакх. — Пиши о маме. —

Прилив у самой двери. Впущу тебя — впущу его.

Ко́люшка родной! Простите мне вчерашнее письмо, но — «за птенца дралась наседка» [427] (еще Слоним обиделся за амазонку [428], не поняв, что в том-то и вся соль!) — не могу несправедливости. У меня не по́-милу хорош, а по-хорошему — мил, особенно с тобой.

Только что твое письмо о перемещении матери [429]. А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).

— Ты сберег мать от большого ужаса, но — может быть — и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе — в ней — женщины? Любить, это иногда и — целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа — дружба.

Но — ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ — с ним будет!) — сейчас в ней огромная пустота не-сбывшегося, — заполнит работой.

Я рада за нее — и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.

— Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты — сейчас — мать. La justice des choses [430].

О, Ко́люшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно — плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются — оставались — как будет оставаться 1 на 100 — из стыда, из презрения к телу, из высоты души.

И вот — молодость кончается. Ей за-сорок, — еще 5 лет… И другой. И мечта души — воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой. Себя — сущей ли? — «Другой»? Средство к самому себе, наш слепой двигатель. Посылаю тебе две книжки, ничего не скажу, скажи — ты. Дошел ли рыцарь? [431] (Заказным, пропасть не может.) Сейчас ухожу в Ройян, обрываю письмо, вечером буду писать еще, люблю и обнимаю тебя, спасибо за все.

                             М.

Чудесная печать.

Дорогая Анна Антоновна! Получила Ваше письмо из чешских лесов, где Вас уже нет (и где я — еще есть!). Мой океан тоже приходит к концу, доживаю. Впереди угроза отъезда: перевозка вещей, сдача утвари — хозяйке, непредвиденные траты, финальный аккорд (диссонанс!). Боюсь этих вещей, томлюсь, тоскую. Зачем деньги? Чтобы не мучиться — душевно — из-за разбитого кувшина.

В сентябре должен был приехать сюда ко мне один мой молодой (18 л<ет>) друг, чудесный собеседник и ходок [432]. Сентябрь — месяц беседы и ходьбы: беседы на ходу! я так радовалась — и вот — как всегда — что́? — несвершение. В последнюю минуту оказалось, что ехать не может, действительно не может, и я бы не поехала. Остался по доброй воле, т. е. долгу, — как я всю жизнь, как Вы всю жизнь — оставались, останемся, оставаться — будем. Так же не поехал на океан, как я не поеду к Вам в Прагу. — Порядок вещей. — Не удивилась совсем и только день горевала, но внутренно — опустошена, ни радости, ни горя, тупость. Ведь я в нем теряю не только его — его-то совсем не теряю! — а себя — с ним, его — со мной, данную констелляцию в данный месяц вечности, на данной точке земного шара.

Хороший юноша. Понимает всё. Странно (не странно!) что я целый вечер и глубоко в ночь до его приезда (должен был приехать 1-го, ходила на вокзал встречать, возвращаюсь — письмо) напевала:

Я все лето мечтала о себе-с-ним, я даже мало писала ему, до того знала, что все это увидит, исходит, присвоит. И вот —

«Милый друг, я понадеялась на Вашу линию — пересилила моя. Вы просто оказались в моей колее. Если бы Вы ехали не ко мне, Вы бы приехали.

Вы теряете весь внешний мир, любя меня».

А внешний мир — это и рельсы, и тропинки вдоль виноградников, — и мы на них…

В Медоне мы с ним часто видимся, но — отрывочно, на́ людях, считаясь с местами и сроками. Здесь бы он увидел меня — одну, единственную меня. Второй раз этого не будет, жизнь не повторяет своих даров — особенно та́к принимаемых.

Будь я другой — я бы звала его, «либо — либо», и он бы приехал, бросив семью, которая в данный час только им и держится (не денежно, хуже), и был бы у меня сентябрь — только не мой, ибо у той, которая может рвать душу 18-летнего на части, не может быть моего сентября. Был бы чужой сентябрь. — Бог с ним! — Так у меня все-таки — мой.

(Баллада Ростана [435]. NB! Юношеская.)

Дружочек! Посылаю Вам морской подарок, какой не скажу, чтобы ждали и не знали. Надеюсь, что Вам понравится [442]. (Я это соединение люблю, и символически, и та́к.)

Дома можете сказать, что я Вам проиграла пари и что Вы попросили «что-нибудь с моря», а это — морское. Пари придумайте. Чтобы не увидели — показывайте, не спрашивали — говорите сами.

— Был у меня целый ряд ядовитых реплик Вам по поводу «дня ангела», но стоит ли (Вам и мне) по поводу ангела разводить — змей? Мне не хочется с Вами ссориться. Но и Алю — надписью — обижать и явно восстанавливать против Вас — не хочется [443]. Посему, разрешите подарить ей мне — Уленшпигеля, тем более, что у меня никакого другого подарка для нее нет. — Идет? —

Получила от Т<атьяны> Л<ьвовны> Сухотиной «La vérité sur la mort de mon père» [444] — читали? По-моему — мягко. М<ожет> б<ыть> как дочь обоих и не могла иначе (мог же однако Аксаков, как сын обоих, — в Семейной хронике!) [445] — С<офья> А<ндреевна> встает только-несчастная. Дана мать, жена, но не дана лгунья, сладострастная старуха, нечисть. Он бежал не только от ее рук, рыщущих [446], но и от ее губ, целующих (ИЩУЩИХ — лучше!) Такая жена Толстому — за грехи молодости!

Толстой обратное Пушкину: Толстой искал, Пушкин — находил. Толстой обратное ПОЭТУ [447]. Поэт может искать только рифмы, никак не смысла жизни, который — в нем дан. Искать формы ответа.

Я, конечно, предпочитаю поэтов, и — они не меньше страдают.

Решила ехать 27-го (любимое число Р<ильке>). Погода блаженная, много снимаю, но более или менее неудачно. — Будем снимать?

Радуюсь и я драконам. (Кстати, никогда не была в Версале осенью, а ведь — лучшее, что есть?) Спешу на почту с посылкой. Пишите о себе и своих.

                             М.

Дружочек! Помните, с чего началось? «Ко мне временно переезжает чужая родственница [448] — по хозяйству и к Муру. Я впервые за 10 лет свободна. Давайте гулять».

Нынче этой свободе — конец: «чужая родственница» уходит к своим настоящим, по их требованию, даже не доехав до Медона. Я опять с утра до вечера при-шита, —паяна, —клепана к дому, к его надобам. С утра рынок, готовка, после обеда прогулка с Муром, — чай — ужин — (посуда! посуда! посуда!) — все как было.

Вы, отказываясь от поездки, отказались от большего, чем думали. Вы (мы) думали: «но есть Версаль». Нет Версаля, п<отому> ч<то> Аля должна учиться [449], а я — быть с Муром. Сентябрь 1928 г<ода> в Понтайяке был моей последней свободой вообще. 5½ мес<яца> свободы [450] (как когда-то — советской службы!) [451]. Моя свобода называлась — ВЫ.

Le sort se sert de moyens humbles, c’est à cela-même que je le reconnais [452]. — «Наталья Матвеевна» — «Анна Ильинична» [453] — Родственная размолвка — моя свобода — МЫ.

— «Но: нет дня — есть вечер». Нет — вечера, п<отому> ч<то> С<ережа> целый день работает [454] и не должен, возвращаясь, находить пустые стены. Вы меня поймете.

Дружочек, есть выход, милосерднейшая из погрешностей — компромисс. То тирэ между либо — либо, именуемое у католиков чистилищем. Не вдвоем, а втроем. Вы, Мур, я. В мои одинокие прогулочные часы, Вам совсем неподходящие, ибо учитесь. От 2 до 5-ти. Не два билета в Версаль, а 2½. И — иногда — вечерок.

Это будет Ваш час. Пользуйтесь им, когда хотите. Через день — два раза в неделю — раз — этот час Ваш. Я его ни у кого не отнимаю: Муру втроем веселей, чем вдвоем! Если бы Мур был ревнив, не было бы и этого.

— Спасибо за казачью постель [455] — ни конца ни краю. Перекличка с Тристановым домом [456]. Всё об одном!

Другое. Не из-за Вас и меня, ибо — судьба (не судьба!), из-за меня и стихов — ибо СУДЬБА — должна быть! — ведь у меня совсем не будет времени писать, пожалейте меня просто по-дружески, утопленница — Левку́: «парубок, найди мне мою мачеху» [457] — Коленька, найди мне «чужую родственницу» — «в тихий дом, — по хозяйству и с “ребенком” [458], 200 фр<анков> на всем готовом, отдельной комнаты нет» — ведь у тебя знакомая вся русская колония, у меня никого кроме Адамовичей и К° [459], неужели не найдется такая сирота — старая дева какая-нибудь — лучше не воровка — и т. д., все, что знаешь.

Миленький, спрашивай у всех. Клянусь тебе, что не думаю ни о тебе ни о себе (не о тебе-и-себе) — устраивать свою сердечную жизнь — низость, на это — боги! и весь тот свет (grand large! [460] — а только о Перекопе [461], к<отор>ый пишу и должна дописать, потому что никто за меня не напишет, ни на сем свете, ни на том.

Я ОДНА МОГУ ТО, ЧТО ДЕЛАЮ, ибо Я ОДНА МОГУ БОЛЬШЕ, ЧЕМ МОГУ.

Поэтому (панночка, — а я ведь тоже панночка, и имя панненское: польское) [462] — парубок, найди мне мою мачеху!

— «Не было печали»… — Всегда накачают! Качай и ты — в обратную сторону.

— Как подарок? Мой последний свободный жест. (А то письмо — Ильиничны к Матвеевне уже шло, мало — шло: я с посылкой на почту, почтальон с почты с письмом).

Обнимаю тебя.

                             М.

Дорогая Вера Александровна, очередной и так же предвиденный подарок судьбы: уходит Н<аталья> М<ихайловна> — обратно к Андреевым, не уходит, а забирается обратно. А<нна> И<льинична> — «Я должна Вас огорчить: забираю у Вас Наталью». Спрашивает, когда, и если не торопить — торопит. Я — ничего. («Даешь?». «Даю»). И никакое «чего» не возможно. Н<аталья> М<атвеевна> молчит, вчера целый день не ела и даже не пыталась, смотрит на Мура прощающимися глазами, мне всё это щемит сердце, и — ничего не могу. Я только сказала ей: «Н<аталья> М<атвеевна>, от нас бы Вы не ушли, пока бы не захотели сами, мы бы — никогда не захотели».

Неравный бой: натиска — и такта, тех всех слов и одной моей жалкой фразы. Стихи мне и здесь портят (сжатость).

Словом, — посуда! посуда! посуда! — и центральное отопление, к<отор>ое гаснет, и каждый день за кониной, всё то же в те же часы — и, главное: жалко Мура, Н<аталья> М<атвеевна> с ним так хорошо обращалась, а Аля его дразнит и уходя вечером я буду непреложно знать, что уложен немытым

<Страница оборвана>

Дорогой друг! К книге «Дафнис и Хлоя» чувствую отвращение, потому не надписала [464]. Эта книга у тебя не от меня.

Позволь конспективно: отвращение к идиллии вообще, ибо идиллия есть бездушие (душа — боль, отсутствие боли — отсутствие души). Отвращение к сладострастию. Книга сладострастна насквозь. Содрогание от сладострастия у детей. Дафнис и Хлоя — сладострастные дети. Презрение к бездарности этих детей — в их же пороке. — С чего начинается любовь Хлои? С того, что она МОЕТ Дафниса (может ли быть ТОШНЕЕ?) Вся книга из притираний и принюхиваний. Кто Дафнис? Никто, кто Хлоя? Никто. Не кто, а что: она — свой пол, он — свой. Непросветленный пол. И — глупый пол (м<ожет> б<ыть> — всегда глуп? не утверждаю). Пол не знающий ходу к другому.

Всё мне здесь омерзительно, сплошное jeu de mains [465], — неужель ты не почувствовал? Вспомни Ромео и Джульетту — тоже дети! A Manon и Desgrieux! [466] А себя — с первой. — Ты был таким? Ты ТАК — домогался? И фон тошный: все эти козы и козлы.

Уайльд с мальчиком [467] — да, Дафнис с Хлоей, — нет.

Оскопите Дафниса — будет ли Хлоя его любить? Нет. А Элоиза — Абеляра [468] — любила. Дафнис с Хлоей — козел с козой. Поучительно? Нет. Я — не коза, чему мне здесь учиться? И какое мое дело — как у животных? Лишь бы плодились!

Книга не только плотская, — скотская.

А Гёте любил и советовал непременно, раз в год, перечитывать. П<отому> ч<то> сам — всю свою жизнь — по десятку в год любил таких Хлой. (Kätchen — Gretchen). Гёте, написавший Фауста, бежал трагедии. Хлоя (ТЕЛО) — его прибежище.

А я ничего родного не бегу, пусть оно даже зовется ад (Мо́лодец).

Другая книга. Книга не любовницы, а любящей. Моя книга — если бы я не писала стихи. Думал ли ты хоть раз, читая, что она с ним — лежала (NB! Дафнис и Хлоя — ЛЕЖАЧАЯ книга). А ведь тоже был — первый раз! И пуще, чем Хлоин первый, — МОНАШКА! ИСПАНКА! Но все сгорает, чистота пепла. Эту книгу я тебе надпишу. Знаю как.

Я еду 27-го. Зайди как-нибудь к С<ергею> Я<ковлевичу> и спроси, не нужна ли ему будет помощь с вещами на вокзале, когда мы приедем. «Я бы очень хотел помочь, но не хотел бы помешать», — говори то, что есть. И не сейчас, ближе к сроку, — после 20-го. А лучше так, С<ергей> Я<ковлевич> встретит нас на Montpamass’e, а ты — в Медоне, м<ожет> б<ыть> тележку достанешь там же. Можно с Владиком сговориться, чтобы не носило характера исключительности. — Почему на 2–3 дня раньше просишь? Я уже написала С<ергею> Я<ковлевичу>, что 27-го.

— Спасибо за статью В<олконского> [469]. О книге ему уже написала, напишу и о статье. Хорошо, что ты сидел у его ног и хорошо, что чувствовал себя мрамором. Любовь — соучастие. Любя Зевеса становишься Ганимедом [470]. (Ганимеда — Зевесом, это уж — долг В<олкон>ского.)

Как я рада этому Вашему союзу.

— разве не о тебе и о нем?

— Статья хороша — как может быть хорошо то, что делается без любви. (Ему — не скажу).

Сейчас иду пешком в Ройян, по блаженному ветру. Но я уже здесь томлюсь. Если бы ты знал, как мне хочется в Версаль! Одно из моих любимых мест на земле.

                             М.

Дружочек! я очень счастлива, что куртка пришлась, мне она в витрине сразу понравилась. Как я бы умела тебе дарить, если бы мне сейчас за 100 строк платили то́, что через 50 лет — моим потомкам — за одну! Редко кто умеет брать, ты чудесно берешь, просто — радуешься. Знаешь, что́ мне очень нравится в твоем лице? то, на что я в других лицах совсем не смотрю — раскраска. Согласованность глаз, щек, губ. Карее в глазах отблеснувшее на щеках — румянцем. Румянец — продолжение глаз. Говорю это тебе, как говорила бы о портрете 500 лет назад. И ты так же примешь.

О Д<афнисе> и Х<лое>. — Еще? — Еще! (Мережковский [472] прочел бы: о Дионисе и Христе, не смущаясь последовательностью. Нет, только о Дафнисе и Хлое.) Выписываю из записной книжки (шла с Муром на плаж):

«Дафнис и Хлоя. Книга первого удивления. Я люблю, когда первые удивления — позади.

Дафнис и Хлоя — des niais [473] (недаром — déniaiser [474]). А вся книга — des niaiseries [475].

Одно — любовь от взгляда, другое — от прикосновения. Франческа, Джульетта, — всё лики Психеи. Поэтому — трепет от строк. В лепете Джульетты и молчании Франчески трепет крыл бабочки [476].

Мы этих детей ЧТИМ, к Д<афнису> и Х<лое> мы (не я!)… снисходим».

Ко́люшка, Ко́люшка, не доверяй слову «язычество». Только ПРЕОБРАЖЕННОЕ оно — довод. А Д<афнис> и Х<лоя> язычество в чистом виде. Такими, может быть, были боги и богини, когда «в первый раз»… А — может быть — те боги только сейчас доросли до себя? В нас.

— И все-таки, я не ошиблась, посылая тебе эту книгу. Во-первых и не в главных — ты должен ее знать, ибо читаться она будет пока мир стоит. А в главных — она тебе, ты ей все-таки — соответствуешь.

Ведь она по тону родная сестра Апулеевой Психее [477]. (Чортовы римляне: что Психея, что Хлоя — им все одно.) И именно этот тон (все латинство ВО ВСЕМ, ЧТО НЕ МЫСЛЬ) мне непереносим. Возьми у своей мамы моего Мо́лодца и открой где хочешь — вот мои Дафнис и Хлоя! Пастух и пастушка — парень и девка, оливковая роща — околица, ИДИЛЛИЯ — ПРЕИСПОДНЯ! Эти книги рядом не будут лежать, как я́ не буду — да ни с кем, пожалуй, потому что меня сожгут. («Не будут» как: не смогут: не ВЫЛЕЖАТ!) А Португальская монахиня с Мо́лодцем — да еще ка-ак! Такого ей было нужно, а не графа S<ain>t-Léger!

— Lettres d’une religieuse portugaise [478], — пять или шесть? И ВСЯ ЖИЗНЬ, вся эта, вся та́. Лет ей было наверное столько сколько Хлое. Увидела с балкона. Балкон обвалился в ад. О, Гёте этой книги бы в комнате на ночь не оставил! — Р<ильке> с ней не расставался.

В ней ничего особенного, кроме всей СТРАСТИ СТРАДАНИЯ. Эта книга вечная, потому что ее всегда будут писать за́ново, и сейчас пишут — какая-н<и>б<удь> комсомолка в Тверской губ<ернии> — комсомольцу же. Любил — оставил. Жаль, что нет ее портрета (никогда и не было). Одни глаза.

Спасибо, сыночек, за предложение помощи по дому. Ты меня умиляешь. Такое слово — уже́ дело, «давайте подмету» для меня — уже́ выметено. Ничего мне от тебя не надо, кроме твоей души, подсказывающей тебе такие слова. Нет, дружочек, мы с тобой будем мести — леса, с ветром, октябрьским метельщиком. Ты меня тронул и с Муром.

…Жалко — письма кончатся? Как ты похож на меня — ту́ (еще второго десятка!) И 500 километров, как 500 верст собственной земли. — Будет из тебя или нет — поэт?

                             М.

Дорогой Володя, обращаюсь к Вашей протекции: сделайте все возможное и невозможное: чтобы вытянуть у «Воли России» в лице — да в любом! — гонорар за моего Красного бычка, 96 строк — 100 франков (для круглости цифры) [479]. Сделать это нужно срочно, ибо 25-го мы должны уехать, а нынче 15-ое.

Если Сухомлин [480] в городе, лучше обращайтесь к нему, мы с ним расстались друзьями, — новыми друзьями, я ему Бычка читала, бычок вроде как его крестник, так и скажите. КРЕСТНИКУ (РОГАТОМУ!) НА ЗУБОК.

А 100 фр<анков> деньги маленькие, не для нас, а для редакции, ерунда — 100 фр<анков>.

Красного бычка выслала давно, месяц или полтора назад.

Отъезд предстоит мрачный. Мы ведь жили с А<ндрее>выми, дикими существами, очень трудно, спустя, установить количество лома. Уехали они, ничего не возместив, а писать А<нне> И<льиничне> сейчас, до проверки с хозяйкой вещей, — невозможно. [Зачеркнуто.] (На обороте оказалось начало какого-то письма, простите.)

Поэтому со всех сторон тяну — пытаюсь — авансы и остатки. С<ув>чинский, напр<имер>, сломал стул, нужно покупать новый, а это, здесь, — 100 фр<анков>. Вот тебе и Красный бычок!

Ни о чем не пишу, потому что скоро увидимся. Очень радуюсь встрече со всеми вами.

Грустную новость об уходе Н<атальи> М<атвеевны> [481] Вы наверное уже знаете. Жальче всех — ее.

Милый Володя, умоляю Вас — добудьте мне эти 100 фр<анков>, даже если Бычок пойдет не скоро. Пусть они Вам их дадут, а Вы отправьте, а то наобещают и забудут. Скажите, что крайне и срочно нужно.

Сердечный привет Вам и всем.

                             МЦ.

Pontaillac

(Charente Infér<ieure>)

Villa Jacqueline

Ко́люшка родной! Меня во сне всегда осеняют самые чудные мысли. Сегодня (только что!) мне снилось, что твоя мама лепит голого Мура. Давай это осуществим! Если бы ты знал, как он сейчас хорош! Посылаю тебе слабые подобия.

Понимаешь — возраст амура. Все — амура. Другого такого нет. Опасения: необходима ли долгая поза? Мур на нее заведомо-не-способен. То есть: ходить мы с ним будем хоть месяц каждый день, но как он будет сидеть и стоять — увы, даже не вопрос!

Я бы тоже твоей маме могла попозировать — тело. Меня тоже во второй раз не найдешь, не шучу, худых много, но моей худобы (худоба не как отсутствие, а как присутствие, наличность, самоутверждение, насущность, — сущность!) я еще не встречала. Собственно, — мужская сущность женского тела [482]. Природа колебалась, решила в последнюю минуту.

Милый, если бы я была красавица, я бы не предлагала, но я не красавица, я — я, мне ничего не стыдно, и дурно обо мне еще не думал никогда никто. — Но это я ей сама предложу, тебе неловко, обо мне, прошу, не упоминай.

Поговори с мамой о Муре, покажи ей карточки. ВОЗМОЖНО ли? Второе: можно начать в октябре, хотя бы с 1-го, но — не холодно ли в мастерской? Есть ли возможность тепла, сильного? (Твоя мама (как я!) всегда мерзнет, ей как раз будет хорошо.) Какова печка в мастерской — твоей бывшей комнате?

Говорю, точно все уже решено [483].

Ко́люшка, это необходимо! Главное — обе стороны (обе матери!) равно заинтересованы, для обеих — приобретение. Вот она, твоя «находка». Заходили бы по дороге в парк — часам к 2½, оттуда гулять — иногда — с тобой.

Еще одно — сходство. Я — за сходство. И твоя мама — за, не знаю как — словами, но — ДЕЛАМИ. Ты — похож, твой отец — похож [484]. Мур должен быть похожим, ибо дело художника уже сделала природа, как во всяком совершенном творении. (Этого маме не говори, — ничего о сходстве — художники обидчивы.)

Ко́люшка, очередное поручение, справься в надежном умном книжном магазине существует ли перевод Eckermann Gespräche mit Goethe [485] — ПОЛНЫЙ <подчеркнуто дважды>, не выдержки. Какого времени. Мне нужен наиболее современный, т. е. с наиболее полного издания. Хочу подарить тебе. Эта книга будет твоя насущная, она тебе нужна на всю жизнь. Сам не покупай, только подробно осведомься, ты должен ее иметь из моих рук. Сделай это скорее, тотчас по моем возвращении получишь. Ты не знаешь, что тебя ждет. Будем читать вместе: ты — франц<узское> изд<ание> [486], я подлинник. (ГЁТЕ НА ФРАНЦУЗСКИЙ ПЕРЕВОДИМ ВПОЛНЕ.)

Самое интересное:

«Николаю я всегда рад. Но наши встречи редки и вращаются больше вокруг меня, нежели вокруг него. Мать его мне скорее понравилась, но мне кажется, что наш друг очень там одинок. Отец мне не нравится, хотя он со мной очень внимателен, любезен; а чем не нравится, тоже не могу сказать. Вообще я с людьми только в редких случаях определенен, а в большинстве — никак. Сестра и ее муж были там, когда я завтракал; скорее приятное впечатление. Николай приходил на мое чтение (Вы наверное уже знаете). Сказал мне много приятного, и я ему верю в его впечатлениях: это как будто я сам говорю, только без САМОхвальства. Встретил отца на следующий день; сказал ему, что сын меня одобрил, прибавил, что я ему очень верю.

— “Да, он мальчик рассудительный”. Он мне показался очень… посторонен».

Не будучи близка твоему отцу, по существу согласная с С<ергеем> М<ихайловичем>, здесь скажу, что он реплики твоего отца не понял, явного холода и скрытой гордости (радости) ее.

Дорогая Саломея, можно Вас попросить об иждивении? 25-го мы уезжаем, и предстоят платежи.

Наш отъезд — последний, и нас никто не провожает. Провожали и проводили всех.

В Руаян я больше никогда не вернусь, когда возвращаются — вещи двоятся. Кроме того, Руаян для меня кусок жизни, а не город. Отсюда — невозвратность.

Хорошее лето, без событий, одна природа. Я бы долго могла так жить, если бы не, с половины лета, угроза отъезда. А отъезд для меня — помимо лирики — сломанные или испорченные за лето вещи, страх очной с ними — хозяйка, счеты, подсчеты, увязка, отправка, — БОЮСЬ И НИ О ЧЕМ другом НЕ ДУМАЮ, вот уже две недели.

Я страшный трус, Саломея.

Напишите мне словечко о своей жизни, давно не писали. Встала ли Ирина [487]? Скоро увидимся, мне здесь всего 8 дней.

Пишу во втором ночи, целый день снимала и печатала, только что — проявляла, много хороших снимков, покажу.

Целую Вас

                             МЦ.

М<акс> Волошин, когда увидел меня в первый раз, сказал: «Двойной свет Возрождения» [489]. Мне было 15 лет, Волошину за тридцать [490]. То же мне сейчас говоришь — ты. Христианка. Невытравимая. Но — до Христа, без Христа. Рассеянный свет христианства. М<ожет> б<ыть> не могу перенести мысли, что Христос уже был, что нечего ждать [491]. (О как бы меня обспорили богословы!) Что БОЛЬШЕЕ — позади. Идти к Христу для меня — физический оборот головы назад, в те поля, в ту Палестину, в было. (Господи, Колюшка, до чего странно: смотри первую строку: «двойной цифрой все сказано», — я об Алином рождении говорила, и вслед — почти слово под словом: «двойной свет Возрождения», без всякой связи. — Переигралось.)

Сегодня подарила Але твоего Уленшпигеля, надпись не уничтожив, а закрыв. На столе лежали две книги в одинаковых обертках — твой Уленшпигель и твой Рильке. Я, думая, что Уленшпигель, раскрываю: Франческа и Паоло — Р<ильке> — Родэн, изумительная вещь [492]. Вот! вот! вот! О как бы меня с Хлоей и Франческой понял Родэн, уже понял, — ее! Она рукой закрывает ему глаза, не то вцепилась в волосы, не то: «не гляди», это — борьба, это — СТРАДАНИЕ. Где тут услада? Не переношу благополучия в любовной любви, очевидно — не переношу брака. Верней, — брак сам не переносит любовной любви, она его разрушает, разрушит. Люблю любовников (и слово и всё) — или уж братьев и сестер (лучше оба в одном) — а не женихов и невест, ибо что же Хлоя как не «невеста», Дафнис — как не «жених». О, ИДИОТЫ!

Невинность? Невинность, когда так любят, что о ПОЛЕ не думают, уничтожают его — объятьем. Франческе все равно, что Паоло друг, а не подруга, для нее Паоло — ЛЮБОВЬ. Для Хлои Дафнис — мужчина.

Понял меня?

Франческа до книги играла в куклы, Хлоя до Дафниса — сказала бы, да… Хлоя Дафниса раз-любила на кусочки, Франческа — того — целиком, ни queue ni tête [493], ОН.

Я говорю сейчас не как христианка, а как монашка, — ТА. Бог Франческу удостоил ада, мог бы и рая, — а куда с Хлоей? Куда с телом? В землю, гний. Хлоя, понимаешь, неодушевленный предмет. Если это природа, я за против-природу

Я — 20-ти лет. Предшествующая строка:

Всего сонета не помню. Я́ — сонет, а? Да, потому что — Овидию. Ко́люшка, я не пишу сонетов и баллад не потому что я их не могу писать, а потому что отродясь могу, и отродясь можа́ — НЕ ХОЧУ. — Хороший был сонет. Ars amandi так и не читала, удовлетворилась однострочным признанием. Думаю, грубая книга. Если уж до чистки зубов… Вроде Моисеева Второкнижия (?) [496] — где всё предусмотрено. Название хорошее, им и пленилась.

Помню, читала эти стихи старику на 55 лет старше меня, мне — 20 л<ет>, ему 75 л<ет> — КАК СЛУШАЛ! Мариус Петипа́, актер, в 75 л<ет> игравший Сирано [497].

Итак, мы с тобой и здесь встретились, — твои 20 л<ет> — с моими! Я не твое лучшее я, а твое да́льшее я.

Алин день рождения. Сияет. Я ее недавно остригла — теперь как я — очень хорошо. Очень похорошела, похудела и выросла. Волосы золотые, — как у меня когда-то.

С утра получила Уленшпигеля, потом басский бэрет, потом целый ряд писем и открыток, потом Мур преподнес вино — а потом пирог (с абрикосами) прощальный дар Нат<алии> Матв<еевны>, а совсем потом, к<оторо>го еще не было — Мозжухин (не терплю!) в «Le Président» [498], в Ройяне, куда идем после ужина пешком. Аля очень хорошая девочка, вам с ней нужно помириться.

Дружочек, просьба! Пиши разборчивее, я ровно трети не понимаю, просто не знаю о чем речь. Другая, отвыкай на ты (и себя прошу) и от Марина отвыкай, та свобода кончилась.

Сентябрь застыл в синеве. Это уж не погода, а душевное состояние. Чище сентября не запомню — и не увижу. Но с твоим неприездом я уже примирилась:

Это ведь настоящие слова — мне — цыганки (в грозу). Вот ты хотел позолотить — не сбылось. Твой неприезд — моя судьба, а не твоя.

Спасибо за собак. Трогательно. Только не вздумай дарить ему собачки, ему можно только растительное. Я когда-то подарила ему живой лавр — чудесное деревце, он его любил.

Я тебя люблю за то, что ты сам — терн и лавр, что мне с тобой в любую сторону просторно.

Пожелай мне благополучного отъезда, у нас столько поколотого и треснутого, безумно боюсь метаморфозы хозяйки-Пенелопы в фурию.

Ты конечно был за праздничным столом.

                             М.

Дорогой Лёвинька, купила от Вас Але Шатобриана «Mémoires d’Outre-Tombe» [500] — не бойтесь, просто писал в старости воспоминания о Вандее, эмиграции и Наполеоне. Новатор в искусстве — нет, не могу, в моих устах — фальшь — проще: зачинатель эпохи в литературе и контрреволюционер в жизни, люблю это соединение. Книга выдержек (мемуаров — 6 огромных томов) — как раз для Али. Она такие книги любит, читает с увлечением и, попутно, учится. Одобряете выбор? Издание «Adolescence Catholigue» [501].

Лёвинька, очередные карточки — воскресные — возили Н<аталью> М<атвеевну> на Grande-Côte [502] (молча-прощальное, как ее стирка). Карточки неважные (а Зиночку [503] сняла — так позорно, — тоже пришлю) — но берегите, тщательно промыты, много возни. Выньте все карточки из моих писем и сложите в отдельный конверт, это будут — Ваши.

Нынче 2 раза гоняла в Ройян за вираж-фиксажем, обещали к вечеру, не оказалось. С ф<отогра>фиями — измучилась: всем хочется, и Вам и себе, и В<ере> А<лександровне> [504], и Н<аталье> М<атвеевне>, и Тешковой [505], — а снимаю по три, — и еще 2 коробки старых, — извожусь. Ничего другого не делаю, ни о чем другом (кроме стула С<увчин>ского [506], пришлёт или нет?) не думаю, изводящая страсть.

А в Медоне новое: лес и Мур, Версаль и Мур, парк и Мур. (Пишу под звон фильтра: ПРОМЫВАЮТСЯ ОЧЕРЕДНЫЕ. Лучшая впереди.)

Я рождена фотографом. (Помните возглас Л<ьва> П<латоновича> [507], когда у меня аппарат всё время «ехал»: — «Фотографа из Вас никогда не выйдет».) Сейчас 12, промывать буду до 2 ч<асов>. На окне сохнут оттиски. Зеваю. Случается, под звон фильтра — засыпаю. Уже сплю.

Скоро увидите свою ополоумевшую

(Ры) [508]

Дорогой друг, Ваш почерк — чудовищен, будь я Волконским я бы сказала Вам, что такой почерк непочтение к адресату, нет просто бы сказала — без Вам, Вам бы он этого не сказал — потому же, почему не говорю — я. Если мой неразборчив, то — существом своим, замыслом каждой буквы, а не неряшеством. У меня нет недописанных букв. Клянусь Вам, что в последнем письме я при первом чтении не поняла 2/3, я — отлично читающая почерка! 1/3 так и осталась непонятой. Отдельные слова, без связи.

Сосредоточьте руку. Пожалейте букв, — этих единиц слова. Каждая — «я». Есть союзы, но, как и у нас, не больше двух. Примеры: «зритель» зр — зонтик — другое з, но каждый раз с р дает — зр, — такие вещи законны, беззаконна только случайность. А у Вас — сплошной союз, у Вас единица начертания письма не буква, а слово, одно сплошное слово, — ах, как Вам сейчас легко вывернуться («конечно: ЛЮБЛЮ»).

Не сердитесь, родной, Вы так обскакали свой возраст — миновав разум — мудрость, самолюбие — гордость, и т. д. что мне досадно неожиданно видеть в Вас — просто школьническое.

Пишите не так скоро — вот и всё.

За Эккермана [509] сержусь. Ведь это — поручение. И все равно у Вас эта книга будет, — не затрудняйте мне достачи ее. Я прошу только об осведомлении. Покупать пойдем вместе. Сделайте это, родной! Вам дарить — одно блаженство.

Плацкарты на 27-ое — взяты, выезжаем в 9 ч<асов> 15 мин<ут> утра с Rapide [510], не экспрессом. Аля сама брала и не потеряла billet de famille [511], — вот она какая умная.

Скоро укладка. Привезу тебе ра́кушки.

Только что твое второе письмо, с рекой.

Я всю жизнь хотела такого как ты. Слушай историю. Я была в возрасте Франчески — 14 [512], любви совсем не любила (сейчас — не совсем люблю!) — живой любви, с поцелуями. И вот — сон. Лужайка. Кудрявые облака и бараны. Я зову: «Жильбер!» И — с холма — холмов — всех холмов весны — мальчик, подросток. Целует. Целую. И всё. Этот сон я запомнила на всю жизнь, — как всю любовь. — Бо́льшего я от нее не хотела.

(Странно, что я обычный глагол «иметь» заменила «быть», — только сейчас осознала: «БЫТЬ с кем-нибудь», иначе не говорю. Как хорошо, глубо́ко: «я с ней был», как однозначуще самой вещи, как односмысленно. И вот — я, конечно с тобой буду.)

Мы с тобой странно-похожи, страшно похожи, — до страсти похожи! Сплошные соответствия. Я, думая об Алином детстве: ангел, о Мурином — амур (или Амур!) и вдруг в тот же день читаю то же в твоем письме.

О стихах. Ты еще питаешься внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта — 1) мир внутренний —2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Ты еще не окунаешь в себя зримость, даешь ее как есть. Оттого твои стихи поверхностны. Твои стихи моложе тебя. Дорасти до самого себя и перерасти — вот ход поэта. Ты сейчас отстаешь (ты многое знаешь, чего еще не умеешь сказать — оттого, что недостаточно знаешь) — вровень будешь лет через 7, дальше — перерастание, во всей его неизбывности, ибо — чем больше растет поэт — тем больше человек, чем больше растет человек…

Это я о насущном, внутреннем.

О внешнем: ты еще не умеешь работать, в тебе еще нет рабочьей жилы, из которой — струна! Слова в твоих стихах бо́льшей частью заместимы, значит — не те. Фразы — реже. Твоя стихотворная единица, пока, фраза, а не слово (NB! моя — слог). Тебе многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать. В прозе ты старше. Давай лестницу: моложе всего — на́ людях, постарше — в беседе, еще старше в мысли, — старше всего в поступке.

А поступок — сущность. Ты отродясь знаешь как поступать.

«Гляди вокруг себя!» (окрик отца). — «Гляди внутрь себя!» — моя тишайшая просьба.

И, чтобы закончить о речах и о стихах: ты еще немножко слишком громок.

Сейчас, укладывая Мура на дневной сон, взяла его на́ руки — горизонтально, а не вертикально. И он: «Вы меня держите, как Николай Павлович», — помните, в кламарскую грозу?

(Кстати, никогда не целовала в рот Алю, и никогда не в рот — Мура.)

Тург<еневская> библиотека? [513] Передадите, когда приеду. Теперь у нас своя будет в Медоне [514].

Лапу жалею (левую). Но м<ожет> б<ыть> сама судьба хочет, чтобы не встречали? Если не были еще у С<ергея> Я<ковлевича>, м<ожет> б<ыть> лучше не заходить. Увидимся 28-го, без свидетелей. С<ергей> Я<ковлевич> будет стесняться сказать: нет, а м<ожет> б<ыть> ему хочется одному. А если уже были — тоже судьба.

Везу чудные снимки Мура. Аппарат чувствую Вашим подарком, — сколько радости Вы мне им доставили! Без Вас никогда бы не купила.

До свидания, родной, на Вы́, на ты́, ртом, рукой, — обеими!

Люблю Ва́с и люблю тебя.

                             М.

Ne laisser pas traîner mes lettres! [515]

Дорогая Саломея, выезжаем 26-го, в среду, вечером с огромным трудом достали плацкарт, откладывать невозможно. (Поезда идут перегруженные.) Очень прошу Вас перевести мне деньги телеграфом, чтобы получить 25-го — хотя бы вечером. На имеющиеся у меня 100 фр<анков> никак не выехать, одна доставка багажа в Ройян — 30 фр<анков> (осел), и еще починка мебели, и возмещение битой посуды, — а главное счет в лавке (последние 10 дней живем в кредит).

Очень прошу Вас и прислать и простить.

Целую Вас.

                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна, только что Ваше письмо, послезавтра утром едем, пишу в самую уборку и укладку. Третьего дня уехали г<оспо>жи Завадские, т. е. жена Сергея Влад<иславовича> и падчерица [517], в Праге будут 1-го, повидайтесь с ними, они Вам много о нас всех расскажут. Хотела Вам с ними послать что-нибудь, но сидела абсолютно без денег, а сейчас, когда деньги пришли, они уже уехали. Но ничего, оказии еще будут.

Посылаю Вам пока Мура, — видите какое разное лицо? Карточки сняты одна за другой. С<ергей> Я<ковлевич> пишет, что пришла от Вас посылка — Але и Муру. Спасибо! Радуемся. Сердечное спасибо и башмачки, не бойтесь, что велики! если № 31 то как раз. Мур ростом и размером с хорошего шестилетнего. (Вес 27 ¼ кило — голый!)

Кончаю, нежно Вас целую, из Медона напишу еще. Это только записочка.

                             Марина

               Meudon (S. et O.)

       2, Avenue Jeanne d’Arc

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 144–145. Печ. по тексту первой публикации.

Впервые — СС-7. С. 118. Печ. по СС-7.

Дорогой Николай Павлович, я уже успела по Вас соскучиться. Лежу второй день, жар был и сплыл, но нога (прививка) деревянная, а когда не деревянная, то болит. Двигаться не могу, разве что на одной. Лежу в чудной розовой ночной рубашке — новой — подарке Али, жаль, что Вы меня в ней не увидите, — и не только в ней, вообще — лежащей, т. е. самой доброй и кроткой. Завтра вторая прививка, может б<ыть> будет еще третья, во всяком случае встану не раньше вторника. Рука еще болит — видите, как пишу? Вчера у меня был в гостях Товстолес [521], просидел на сундуке до сумерок, говорили о Балтике (оттуда) и черной магии. Оказывается, мы оба под знаком Сатурна [522], все приметы совпадают. Очень радовался не-евразийской теме беседы (евразиец).

А почему Вы тогда сказали: «После того как я от Вас тогда ушел, мне уже было все равно — на людях или одному»… Вам было так хорошо? Или так плохо? Или так — КАК? Ответьте.

Вообще напишите мне — как здоровье, что делаете, что читаете, скучаете ли обо мне. Какая дикая жалость — такое совпадение! (болезней). Вы бы сидели у меня целый день — или ½ — или ¼ — сколько смогли бы и захотели. Нынче с утра налетела А<нна> И<льинична> Андреева и забрала у меня Н<аталью> М<атвеевну> на два дня. Справляемся с Алей, вернее — справляется одна, я лежу и ничего ускорить не могу. Если придет Ваша мама, передам Вам, через нее «подарочек». До свидания, родной, Вы мне снились, спрашивала Вас о том же (вопрос по середине письма).

Пишите про здоровье, как я была бы счастлива, если бы Вы сейчас вошли. — Сидите дома. —

                             М.

Впервые — СС-7. С. 205. Печ. по СС-7.

Дружочек родной! Вчера заснула с мыслью о Вас и всю ночь видела Вас во сне. Мы были вместе на юге, одни, Вы без родителей, я без детей (никогда никакие слова не передадут сна, — воздуха, всей иной атмосферы его!) Был канун отъезда, пошли к старой старухе в глубокую деревню, она нам говорила, т. е. нам гадала. Помню голос, убедительные и усовещевательные интонации, слов не помню, да все равно не поняла бы, проснувшись. Ключ к сну — сам сон, только в нем — понимаешь. После этого сна еще больше Вас люблю, потому что была с Вами на полной свободе, какой нет на земле.

Вчера, в разговоре с Вашей мамой, она — мне: «…Вы настолько моложе меня», т. е. то́, что я так часто говорю — Вам. И я поняла: я как раз на полдороге от Вас к ней. Полдороги, пол-поколения. Потому я равноблизка Вам и ей. (Не знаю как Вы, мне это на Вашем месте слышать было бы больно, поэтому: Вы мне сейчас ближе всех, ни одной секунды не приравниваю, говорю только о возможности понимания). Говорю с нею. Вы, в ее освещении, для меня — сын, говорю с Вами: она, в Вашем освещении (ОТСВЕТЕ верней) для меня — мать. Не совсем-сын, не совсем-мать. Думаю, что я — та точка, на которой вы лучше всего сойдетесь, ГАРАНТИЯ РОДСТВА.

— У нее Ваш смех, — знаете, когда смеетесь тихо, внутри себя, как куперовский Следопыт [524]. Много говорили о Вас, больше — она, о Вашем младенчестве, детстве, росте, — со сдержанной любовью, чуть-с иронией — точь-в-точь так же, как я слушала.

На одном мы — страстно сошлись (для нее настоящее, для меня будущее) — «Нельзя жить ребенком» (подразумевалось — сыном) — «нельзя, чтобы кроме — ничего, нужен противовес» (Бог, работа, любовь, — другого, кажется, нет) «иначе — ЗАЛЮБИШЬ».

Она, пожалуй, еще отрешеннее меня. Может быть — лишнее десятилетие.

Ты пишешь «приласкать»? [525] О, как не умею. Только Мура и тебя (тогда уж — заласкать). А твою маму особенно трудно, — она в броне. Я никогда бы не решилась лишний раз взять ее за руку. Да ей и не нужно, не моя рука ей нужна сейчас. — Но было очень хорошо, — два духа. Немножко напомнило мне первые беседы с тобой. Ей не хотелось уходить, а мне не хотелось отпускать. Она мне всегда нравилась, но источник этого тяготения — конечно, ты.

— Незадача, дружочек! Как ты бы чудно у меня сидел весь день — на своем сундуке! Все сидят, кроме тебя, а мне никого не нужно, кроме! И Н<атальи> М<атвеевны> нет, и дети гуляют, мы бы были совсем одни (ты бы иногда слезал со своего сундука? Ты бы на него и не сел!) Думай сам дальше.

— Сегодня попробовала встать, пишу за столом. Самочувствие, когда хожу, старого (и доблестного) инвалида. Или еще — деда Лорда Фаунтельроя [526]. А вечером — вторая прививка, и опять в лежку. Кстати, ни 40° ни судорог, сразу заснула как убитая, а на другой день — 38°, пустячен. «И яд не берет», — вроде Распутина [527].

Дивная погода. Как мы бы с тобой гуляли! Если бы у тебя не было родных, я бы к тебе нынче, до второй прививки — сбежала, (т. е. шла бы к тебе ровно 2 ч<аса>!) — просто поцеловать.

— Аля тебе изложит мою просьбу — исполнишь?

Дело в Георгии Николаевиче [528]. Впрочем, для ясности: 1) и насущное — окантовать гравюрку Петербурга, подклеив до нормы, т. е. срезав рваные куски и надставив, бумагу посылаю, а м<ожет> б<ыть> подклею сама, так что — только окантовать, но непременно до понед<ельника>, к понедельнику (имянины С<ергея> Я<ковлевича>.) [529] Картинка краденая, вырванная на глазах владельцев, — чистейший патриотизм, Георгию Н<иколаевичу> не говори. Кант простой черный.

Второе: попросить Г<еоргия> Н<иколаевича> как только сможет вставить у нас стекло, по ночам холодно, а С<ережа> кашляет.

Посылаю тебе Stello [530], читай не пропуская ни строчки: сам Stello — условность, повод для трех рассказов. Лучший — последний, но не опережай. Читаю Калевалу [531], а ты Stello читай сейчас и скажи мне потом — не крупнейшая ли вещь на франц<узском> яз<ыке> за все прошлое столетие? Прочти и крохотную биографию, — та́к нужно писать.

— Кто же раньше: ты ко мне или я к тебе? Если три вспрыскивания, встану не раньше пятницы, два — в среду.

Скучаю по тебе и нет часа, чтобы не думала.

— Тебе очень плохо было в последний раз (у меня) со мной? Все думаю о твоей фразе.

Замечательное слово Оливье к Ролан<д>у [532], спасибо, ТА́К читает — только поэт! Обнимаю тебя, родной, рука устала, пишу в первый раз.

                             М

Дорогая Саломея, пишу Вам в постели, после второй прививки пропидонта (?) от которого — честное слово! — чуть было не отправилась на тот свет: сердце совсем пропало, обморок за обмороком, к счастью (или к несчастью) доктор оказался под рукой и вспрыснул камфору [541]. Это было третьего дня, сейчас я уже обошлась, хотя очень болит нога (отравленная) и жар. Говорят, что все это в порядке вещей.

Теперь я немножко знаю, как умирают, т. е. перестают быть, т. е. первую часть смерти, — если есть вторая (быть начинают). После 3-ей прививки м<ожет> б<ыть> узнаю и вторую.

А в общем буду у Вас дней через 10, очень по Вас соскучилась. Целую Вас.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 119. Печ. по СС-7.

— Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как тогда — руку — в ответ (на ответ “не совсем чужая” — скромность этого ответа: «не совсем чужая» — Ваша — мне!). Подумать не успев.

Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как вчера — руку — в ответ (на ответ: «не совсем чужая!») Подумать не успев.

Думаю, что целование руки во мне мое, мужско-польское (а не женско-сербское, где все целуют, даже на улице. Кстати, прадед с материнской стороны — Данило, серб.) [543]

Целует руку во мне умиление и восторг: Вашей руке долго быть целованной!

Письмо. Я была залита восхищением. Та́к нужно писать — письма, стихи, все. Та́к нужно глядеть и понимать. Вы предельно-зорки: я, действительно, шагнув — отступаю — перед тьмой всего, что не я, всем не-мною, ожидая, чтобы оно меня — чуть ли взяло за́-руку. (Звонок, как стук, далеко́ еще не: ВХОЖУ! а: «можно войти?» «НУЖНО войти?»)

До двери я — я, за нею — я + все, что за нею.

Я отступаю так же, как тьма, в которую мы выходим. Чуть подаюсь.

— Шаг назад — после всех вперед, мой вечный шаг назад.

А выхожу я — опять правы! — как слепой, даже не тычась, покорно ожидая, что выведут. (В окно бы — сумела!)

Наблюдение об уверенности шагов по коридору — простите за слово: гениально, ибо — клянусь Вам — идя, сама отметила: «та́к сюда иду в первый раз». — А вчера вошла как тень — дверь была открыта всем — значит и мне.

(А Вы хотите, чтобы я пришла к Вам потом — если уйду раньше Вас — или будете бояться?)

— Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами, как Вы всегда делаете что́ нужно, ка́к нужно.

Еще одно, чем бесконечно восхищаюсь: Вы не задавлены полом (для людей — всё, если не ничто), Вы в него ныряете. Так Антей касался земли [544].

(Попутная мысль о Метаморфозах [545]: символы больше, чем их разработка, МИФ больше чем Овидий, — а Гомер — нет.)

Тем, что для Вас любовь не чувство, а среда (воздух, почва, нечто в чем и из чего происходит) Вы ее приобщаете к таким огромностям как ночь (тоже среда, а не время дня!) как война, выводите ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!

— Вы знаете много больше, чем еще можете сказать.

— Соскучилась по Вас у себя, — Вас на пороге, Вас на сундуке. А знаете — как Вы́ входите? Дверь открывается, кто-то стоит с видом явно не при чем, с лицом явно: «не я стучал» (может ветер, может я). Если у меня при входе — одумка, у Вас явно сопротивление. Мне всегда хочется сказать: — ннну́?

Вы необычайно долго (секунды на три дольше, чем полагается) не входите.

— Знаете, что меня внезапно осенило в связи с Вашим последним письмом — В<олкон>ский С ДУШОЮ. — Вы понимаете какая это вещь?

Нынче и завтра свободна до позднего вечера, никто не ждет (вчера ждали, и было очень тяжело) — Вы́ ждете — а я не приду, ибо нельзя — будучи мною — злоупотреблять благосклонностию матери и широтою взглядов отца.

Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!

Кто-то взял у нас и осень. А какая нынче (продолжаю в четверг) — блаженная! Как хочется в лес и в лист. В медонском лесу не была еще ни разу.

До свидания. Зайду, как смогу — или завтра или в субботу, занесу стихи для Посл<едних> Нов<остей>. Кстати, надеюсь достать из Праги мои «Юношеские стихи» (1913 г. — 1916 г.) [546] — нигде ненапечатанные, целая залежь. Стихи ради которых мне простят нынешнюю меня. Хорошие стихи. Прокормлюсь ими в Посл<едних> Нов<остях> с год, если не больше. Так Вы, постепенно, будете знать меня всю, весь ХОД КОНЯ (название книги Шкловского, которой не читала) [547].

— В пятницу или в субботу, в зависимости когда буду свободна (не на учете ожидания).

Обнимаю Вас, дружочек! Просьба: уберите все мои письма с Вашего стола, завяжите в пакет, пакет в стол. Прошу Вас.

                             М.

Впервые — СС-7. С. 119. Печ. СС-7.

Милый Александр Васильевич,

Давайте повидаемся. У меня на этой неделе свободна только суббота — хотите? Станция электр<ической> ж<елезной> д<ороги> Pont-Mirabeau, в 8 ½ ч<асов> веч<ера>, выход один. Погуляем или посидим — как захочется.

Если не можете — известите.

Всего лучшего.

                             МЦветаева.

Я очень близорука, — вся надежда, что Вы меня узнаете.

Дорогая Анна Антоновна! Во-первых и в-главных: башмачки дошли — чудесные — Мур носит не снимая. Не промокают и размер как раз его. Спасибо от всего сердца, это больше чем радость — необходимость.

Рада, в свою очередь, что наша посылочка дошла, отослана она была 26-го сентября. Но винить нельзя, Г<оспо>жа Завадская очень занята (кстати, она гораздо лучше и проще и милее, чем я думала, в Понтайяке я с ней очень сошлась, — просто очень хороший человек, без мелкости) [549].

Очередная и очень важная просьба. Мы очень нуждаемся, все уходит на квартиру и еду (конину, другое мясо недоступно — нам), печатают меня только «Последние Новости» (газета), но берут лишь старые стихи, лет 10 назад [550]. — Хороши последние новости? (1928 г. — 1918 г.). Но весь имеющийся ненапечатанный материал иссяк. Вот просьба: необходимо во что бы то ни стало выцарапать у Марка Львовича [551] мою рукопись «Юношеские стихи» [552]. Писать ему — мне — бесполезно, либо не ответит, либо не сделает. Нужно, чтобы кто-нибудь пошел и взял, и взяв — отправил. На М<арка> Л<ьвовича> никакой надежды, я его знаю, «найду и пошлю» — не верьте. Передайте ему прилагаемую записочку, где я просто прошу передать «Юношеские стихи» Вам, не объясняя для чего (чтобы у него не было возможности обещать — и не сделать). Если можно — сделайте это поскорее. Раз в неделю стихи в Посл<едних> Новостях — весь мой заработок. Все Юношеские стихи ненапечатаны, для меня и Посл<едних> Новостей (где меня — старую — т. е. молодую! — очень любят) — целый клад.

Выслать необходимо заказным, у меня даже черновиков нет.

Я знаю как тяжело такое поручение, но у меня, кроме Вас, дорогая Анна Антоновна, в Праге друзей нет. (Слоним, в делах, — враг!)

Рукопись у него в Праге, сам говорил. Когда-то дала почитать, так и осталась. Если скажет «сейчас не могу, найду» спросите: «когда?», не верьте обещаниям, я — хорошо к нему относясь, слишком хорошо его знаю.

Присылкой этой рукописи Вы меня спасете, там есть длинные стихи, по 40–50 строк, т. е. 40–50 фр<анков> в неделю: деньги!

Тщетно стараюсь накопить на выходные башмаки: два месяца собирала 100 фр<анков>, и в 5 дней (на еду) истратила — нынче пятый. Вот и вспомнила «Юношеские стихи».

Слава Богу, погода теплая, почти не топили.

Милый Николай Павлович,

Будьте завтра у меня в 6 ч<асов>, пойдем в Кламар за женой Родзевича [556] и Владиком [557], а оттуда все вместе на Маяковского.

Непременно.

Завтра, во вторник, в 6 ч<асов> у меня. Жду. Это его последнее чтение.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 119. Печ. по СС-7.

Дорогой Володя! Не думайте, что я забыла, что я должна Вам 100 франков — такой долг священен — но по сей день надеялась на 100 фр<анков> из «Воли России» за «Бычка», а «Бычка» и в ноябрьском нет — в чем дело? [558] Рукопись сдала — помнится — в июне, — 6 месяцев лёжки — не слишком ли? [559]

Не могли бы Вы узнать у одного из редакторов — в чем дело, хотят ли, нет ли, если хотят — когда (NB! пока не расхотела я!)

Беспокоюсь в данном случае о Вашем гонораре, т. е. своем долге.

Буду очень признательна, если черкнете словечко. — Простите за задержку, сейчас нигде кроме Посл<едних> Нов<остей> не печатаюсь, а это — грош: по 20–25 фр<анков> в неделю.

                             МЦ

Дорогая Анна Антоновна! Во-первых и в-главных: огромное спасибо за рукопись, настоящий подарок! Без Вас я ее никогда бы не достала. М<арк> Л<ьвович> ни словом, ни делом на письма не отвечает, — не по злобе, — по равнодушию («les absents ont toujours tort» [560] в этом он обратное романтикам, у которых «les absents ont toujours raison, — les présents — tort»! [561])

Нежно благодарю Вас за заботу, мне вспоминается стих Ахматовой:

По тому как я у Вас часто прошу я знаю, что Вы меня любите.

Второе: перевод моего Рильке на чешский, — его второй родной язык — для меня огромная радость [563]. (NB! Меня (прозу) еще никто никогда ни на какой язык не переводил, Вы — первая). Рильке вернулся домой, в Прагу. Сколько у него стихов о ней в юности! («Mit dem heimatlichen “prosim”» [564].)

Пришлете мне книжку с Вашим переводом? Аля поймет, да и я пойму, раз знаю оригинал.

Третье: сегодня в Прагу выезжает чета Савицких [565]. Посылаю Вам с ними — если возьмут — крэмовые замшевые перчатки, я их немножко поносила, чтобы не выглядели новыми. Отлично стираются в мыльной пене (или в «Люксе») — только не надо ни выжимать, ни ополаскивать. Купила Вам крэмовые потому-что нарядные и потому что Вы бы себе светлые никогда не купили, — права? Посылаю еще с Савицкими — Вы рассмеетесь! — один свой старый башмак (NB! носила три года пока не треснул лак) — на мерку, если бы Вы на самом деле вздумали сделать мне такой чудный подарок.

Этот башмак мне как раз, но вот в чем дело: он, как Вы сама увидите, совсем без ранта (рант — кожаный край подошвы вокруг башмака), если те, что Вы мне думаете подарить, будут с большим рантом нужно этот рант прибавить, т. е. взять чуть-чуть (½ пальца) больше, чтобы носок не оказался короче, а то будут малы. Нужно, чтобы носок новых был бы как раз такой же, как носок этого, мерить по носку, прибавляя рант en plus [566]. Каблук хотелось бы такой же, не выше и не уже, самая удобная форма, я много хожу. И форма хорошая, не шире, а то нога будет ездить. Цвет хотелось бы темно-коричневый, как у Мура, вообще что-нибудь прочное для ходьбы. Этим подарком я буду счастлива, чешская обувь славится, а в Париже только лак хорош. (Когда-нибудь разбогатею и пришлю Вам лаковые туфли, нарядные. Когда-нибудь — разбогатею? Нет. Но когда-нибудь — пришлю. NB! Эти вещи — не связаны!)

Весь вопрос в том, согласятся ли Савицкие везти этот одинокий башмак. (В перчатках не сомневаюсь). Узнаю их адрес и сообщу Вам, на месте — спишитесь, как достать или доставить посылочку. М<ожет> б<ыть> они сами Вам напишут (я их очень мало знаю).

Чтобы кончить о башмаках (целая Жакерия! [567] Я бы на месте Савицких повезла бы его на палке!) — новых не посылайте почтой, а лучше ждите оказии (можно будет предварительно запачкать подошвы) — и вот почему: очень высока пошлина (Zolla [568]). За Муркины взяли 25 фр<анков>, за взрослые возьмут не меньше 50 фр<анков>, а у меня их в тот день может не быть (наверное не будет!). Лучше подождать случая, бывают же, ездят же!

Простите за скучное письмо, мне очень совестно. Сейчас иду к Савицким и припишу — берут ли. Если не возьмут башмаки, обрисую и пришлю.

Посылаю Вам Мура в трех видах, в Вашем костюме и башмаках, немножко темно, но сейчас осень, мало света (NB! не для души, — для фотографии!)

Целую Вас нежно, спасибо за всю доброту, пишите.

Любящая Вас,

                             Марина

Милый Николай Павлович, увы, увы пролетает и вторая башмаковая сотня: мне крайне нужны деньги, дайте Але те 28 фр<анков>, а если еще спите, занесите их мне сразу после завтрака (до 2/4 ч<асов>. —потом уйдем).

Итак, жду

Кстати, расскажете про Ивонну [572].

                             МЦ.

                             Дорогой Маяковский!

Знаете чем кончилось мое приветствование Вас в «Евразии»? [573] Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали [574] — да и то стихи 10–12 лет назад! (NB! Последние новости!)

«Если бы она приветствовала только поэта-Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию…»

Вот Вам Милюков [575] — вот Вам я — вот Вам Вы.

Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить.

До свидания! Люблю Вас [576].

                             Марина Цветаева.

Милый Александр Васильевич,

Я не только ответила Вам, но назначила Вам и ждала Вас. — В который раз — диву даюсь!

Это было недели две тому назад. Не дождавшись, естественно не написала, считая объяснения лишними. Но вот Вы опять пишете, и я опять отвечаю. Вся эта неделя у меня занята. Хотите — в следующий вторник, 18-го, Вы заедете за мной в 7½ ч<аса> и мы вместе куда-нибудь отправимся, лучше всего в к<инематогра>ф, где можно и говорить и не говорить. — Интересно, дойдет ли это письмо? До свидания!

                             МЦ.

Впервые — СС-6. С. 663. Печ. по СС-6.

Дорогая Саломея! Можно Вас попросить об иждивении? Очень нужно.

Все собиралась узнать о Вашем здоровье и делах, — в последний раз я Вас видела лежащей.

Сейчас в Париже Мирский, — не хотите ли встретиться втроем? Я бы приехала. Вторник и среда у меня заняты, остальное пока свободно. Жду весточки и целую Вас.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 120. Печ. по СС-7.

                             С Новым Годом, дорогая Наталья Сергеевна!

Ставлю свой под знак дружбы с Вами. О, не бойтесь, это Вам ничем не грозит. На первом месте у меня труд — чужой, на втором — свой, на третьем — труд совместный, который и есть дружба.

— Столько нужно Вам сказать, —

Писать о Вас начала, боюсь — выйдет не статья, а целая книжка. Сербы подавятся [578], чехи задохнутся [579], проглотит только добрая воля (к нам обеим) «Воли России» [580]. (Впрочем, остатками накормим и чехов и сербов!)

Просьба: когда я у Вас попрошу, дайте мне час: с глазу на глаз. Хочу, среди другого, попытку эмоционально-духовной биографии, я много о Вас знаю, всё, что не зная может знать другой человек, но есть вещи, которые знаете только Вы, они и нужны. Из породы той песенки о «не вернется опять» [581], такие факты.

Написаны пока: улица, лестница, мастерская [582]. Еще ни Вас, ни картин. Вы на конце мастерской, до которого еще не дошла. Пока за Вас говорят вещи (включаю и века Вашего дома). Говорю Вам, любопытная вещь.

А вот два стиха о Наталье Гончаровой [583] — той, 1916 г. и 1920 г. — встреча готовилась издалека.

А вот еще головной платок паломника, настоящий, оттуда, по-моему — Вам в масть. Целую Вас и люблю Вас.

— До 3-го!

                             МЦ.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Желаю Вам в нем здоровья, покоя, удачи, работы.

Вчера, на встрече у евразийцев, думала о Вас и в 12 ч<асов> мысленно чокнулась. Как Вы глубоко́ правы — та́к любя Россию! Старую, новую, красную, белую, — всю! Вместила же Россия — всё (Рильке о русском языке: «Deine Sprache, die so nah ist — alle zu sein!» [584] наша обязанность, вернее — обязанность нашей любви — ее всю вместить!

Написала Вам большое письмо и заложила, — знаете? как это бывает? — вошли, оторвали, сунула, — столько бумаг! Найду — дошлю.

— Как Вы встречали? Дома? На людях? А может быть, спали?

Аля нарисовала чудесную вещь: жизнь, по месяца́м Нового Года. Январь — ребенком из камина, февраль — из тучки брызжет дождем, март — сидя на дереве раскрашивает листву и т. д.

Она бесконечно даровита, сплошной Einfal [585].

— Это не письмо, записочка, чтобы не подумали, что не думаю. Пишу сейчас большую статью о лучшей русской художнице — Наталье Гончаровой [586]. Когда-нибудь, в письме, расскажу Вам о ней.

Мур болен: 2 недели глубокий бронхит, лежит в постели. Просит передать тете Ане, чтобы она скорее к нам приехала, «а то Новый Год состарится, и мои новые игрушки поломаются, а я хочу ей их показать». Мы с Алей крепко целуем Вас и всех Ваших, от С<ергея> Я<ковлевича> сердечный привет и пожелания.

                             МЦ.

С Новым Годом, милый Николай Павлович!

Давайте к Гриневич [588] в воскресенье, — все остальные вечера у меня разобраны. Заходите за мной к 8 ч<асам>, к 9-ти час<ам> будем у них.

Как Ваше здоровье? Аля сказала, что Вы кашляете и хрипите. Я тоже.

Всего лучшего, поздравьте от меня ваших, особенно — маму.

                             МЦ.

Впервые — НП. С. 241–242. СС-7. С. 88. Печ. по СС-7.

Отрывок письма (другому — самым подлым образом меня предавшему — за́ 2 года до этого письма) [596] —

— Es war einmal ein junger Kaufmannssohn [597]. — Так начиналось.

Не малодушие — не Великодушие — меня заставляет — мне дозволяет — Вам писать это письмо, просто — Душа: безвоздушность, в к<отор>ой живу.

Вы меня выдали (предали) я Вас — нет. Никогда не простила бы Вам, если бы в ответ выдала Вас — я.

Я не могла предать вида с горы и руки в руке — Вашей ли в моей, моей ли в Вашей. Когда вчера на докладе [598] М<арк> Л<ьвович> привел чьи-то слова: «Разве нужно всю жизнь есть и гулять вместе» я ответила: — Нет.

Я никогда не старалась понять Вашего поступка, я уперлась в него — и отступила, унося всю меня. Горе от него, могшее быть, немогшее не быть, растворилось в известии о смерти Р<ильке> [599], совпавшей. Мне стало стыдно быть меньше этой смерти (так явно — жить!). Но не скрою, друг, что по сей день, при упоминании Вашего имени, под слоем презрения и забвения что-то живет: болит — весь мой Вы, неосуществившийся, Ваша я, могшая осуществиться только через Вас — и ни через кого другого (вот смысл местоимений мой, твой) проще мы (после я и ты не он, а — мы! Он — это опять я! и та же его одинокая мука.)

Вы предали, Д<аниил>, (<поздняя приписка> его звали Даниил, 1938 г) не только меня, но и себя, не меня, не себя, нас, нашу cause commune [600]. Заговорщик, называя, предает не друзей, а — заговор.

Как мне вчера было больно еще раз подтвердить, что я не ошиблась, что из сорока́ — значит четырехсот — значит четырех тысяч (нули проставляйте сами — пока рука не устанет!) —

Слушая вчера Ваши (безымянные, чьи-то, не мне, всем) слова о Z<amyatin> [601] (говоря об одном, говоришь обо всем: всегда обо всем!) я содрогалась всем содроганием родства, знала наперед каждое слово, п<отому> ч<то> это — я говорила! Но — разница — в Вашем голосе был покой знания, говоря то, я бы говорила не так, я моложе Вас (на много! много! жизней: на весь непокой страсти) — и за это еще, за старшего в Вас! (люблю́ Вас).

Что вчера произошло? Чудо. Из 40 человек, — значит (brûlons les étapes) [602] — 400 миллионов — я отозвалась на одного. Этот один назывался — Вы. Вчерашняя я подтвердила ту, 2 года назад (переизбрание вслепую!) — слепая подтвердила зрячую.

Значит, права же я была в своей оценке (отношении) два года назад, значит Вы именно тот, к<ого?> я видела, не ошибаются же дважды в том же направлении… Значит, мне за́ново Вас терять (погребать воскресшего). За́ново Вами болеть.

Это началось та́к: сначала прислушалась к голосу (ведь я не знала кто́ говорит, вместо лица́ — пятно) и — о удивление — слова подтверждали голос, человек говорил то и так. И — удивленье третье — и мысль была та. Так я Вас, в постепенности, узнала.

Разве дело в E<vgeny> Z<amyatin’e>. Всё — повод к сущности, и <подчеркнуто дважды> литературные прения!

Мне больно, друг, и так как мы когда-то были мы, возвращаю Вам Вашу долю — нет, всю боль! — потому что она не делится.

<Поздняя приписка> (Нужно думать — этого письма не послала. Во всяком случае, никогда на него не получила ответа.)

Впервые — СС-7. С. 206. Печ. по СС-7.

                             Милый Николай Павлович!

Если можете, зайдите ко мне к 2 ч<асам>, не можете — как писала, в воскресенье в 8 ч<асов>.

Жду Вас до 2 ч<асов>.

                             МЦ.

                             Дорогая Наталья Сергеевна,

Мы не договорили. Назначьте мне в<ечер> (свободна все, кроме 10-го и 17-го). Тол<ько> <на> этот раз приеду раньше. Только н<а этот> раз поставим будильник.

Помню белую молочную лошадь [605] т<ого> света.

Вас — пишу, и обязана Вам многими новыми мыслями.

Хочу, чтобы Вы мне рассказали о Вашей работе, как о детстве [606], Вы даете как раз то́, что мне нужно.

Шаль чудесная, буду в ней нынче на ёлке, на которой — жалею, что не будете — Вы. Но ко мне идут по снегу, потому и не зову.

Итак, жду весточки и целую Вас.

                             МЦ.

                             Дорогая Анна Антоновна!

Я в большой тревоге: чешское иждивение (500 кр<он>, приходившее ровно 1-го числа, до сих пор не пришло. Это совпало с русским Рождеством (нынче 3-ий день), вторую неделю живем в кредит, а здесь не то, что в Чехии: смотрят косо.

Ради Бога, узнайте в чем дело: недоразумение или — вообще — конец? Без предупреждения: 1-го ждала, как всегда. Говорила со Слонимом, — говорит: пишите Завазалу [607]. Но я его с роду не видала и совсем не знаю как ему писать. И — главное — если заминка, писать вовсе не нужно, если же конец — нужно очень выбирать слова и доводы, — если вообще таковые могут помочь.

Что мне нужно делать? Без чешского иждивения я пропала. И вот, просьба: пойдите к д<окто>ру Завазалу и узнайте, и, если конец, сделайте все, чтобы продлить. Стихами не наработаешь, печататься негде, Вы сами знаете. Большинство писателей живет переводами на иностранные языки, у поэтов этого нет. Гонорар — 1 фр<анк> строка. Я нигде не печатаюсь, кроме Воли России, с Посл<едними> Нов<остями> из-за приветствия Маяковскому — кончено [608], «Федра» в Совр<еменных> Зап<исках> проедена еще 1 г<од> с лишним назад, во время скарлатины.

У меня просто ничего нет. Скажите все это д<окто>ру Завазалу и поручитесь, что это правда — которую все знают.

Я все-таки единственный живой поэт за границей. (NB! От этого мне не легче).

— Елка все-таки была (и есть) — с прошлогодними и самодельными украшениями. Каждый раз, зажигая, вспоминаю Вас. Мур целый месяц болел (грипп и затяжной бронхит) сегодня в первый раз вышел. Они оба — Аля и он — сияют. Сияю и я — елочным и их сиянием.

У меня есть для Вас подарок, подаренный мне и мысленно уже передаренный Вам. — Не знаете ли оказии? У евразийцев раскол, и Савицкий вряд ли повезет [609].

— Таковы дела. —

Целую Вас нежно, сердечный привет и пожелания Вашим, простите за трудную просьбу, — если бы не крайность…

                             МЦ.

С Новым Годом, дорогая Саломея. Почему мы с Вами не видимся? Где Вы и что с Вами?

                             МЦ.

                             Дорогая Наталья Сергеевна,

Тщетно ждала от Вас ответа, т. е. назначения дня встречи — дошло ли до Вас мое письмо? Я дописалась до того места, дальше которого — без Вас — не могу [610].

Напоминаю Вам, что в четверг, 17-го, читаю в Тургеневском о<бщест>ве (77, Rue Pigalle — Métro Pigalle — начало в 814 ч<аса>) «Герой труда» — о Брюсове [611], — хочу, чтобы Вы послушали, как образец моего мышления и видения. Целую Вас, до встречи.

                             МЦ.

Meudon (S et. О)

2, Av<enue> Jeanne d’Arc

<Январь 1929 г.> [613]

                             Дорогая Саломея,

У нас тоже беды, — только что закончился Муркин грипп (с бронхитом месяц), как у С<ергея> Я<ковлевича> резкий припадок печени, с ослаблением сердца. Пролежал неделю, сейчас бродит как тень.

Множество евраз<ийских> неприятностей, о которых Вы наверное уже знаете [619] (между прочим, Алексеев — подлец, м<ожет> б<ыть> Вы тоже уже знали?)

Целую Вас и очень хочу повидаться, — только не торопитесь, зовите, когда удобно. Спасибо за иждивение. До свидания.

                             МЦ.

                             Дорогая Наталья Сергеевна,

А я уж думала, что Вы на меня обиделись — только ломала голову за что́ — или уехали в Марокко. Случилось, как всегда, проще, — насущный хлеб гриппа.

Очень хочу с Вами повидаться, и больше чем хочу — нужно. Дописала вещь докуда могла, всё, что пока знала, дальше знаете Вы. Мне нужно только Ваш рассказ 1) о методе работы 2) о постепенности работ, этапах их.

— Игоря [621] Вашего люблю как редко что: попал в самое сердце.

Итак — когда? Мое посещение не будет утомительным, как никогда не утомляет — слух.

О Брюсове, впрочем, расскажу. — Забавно. — Читала в Вашей шали [622]. Целую Вас.

                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! О Ваших письмах: я их храню, ни одного не потеряла и не уничтожила за все эти годы. Вы один из так редких людей, которые делают меня добрее: большинство меня ожесточает. Есть люди, которых не касается зло, дважды не касается: минует и — «какое мне дело?!» Это я — о Вас. Меня — касается, ко мне даже притягивается, я с ним в каком-то взаимоотношении: тяготение вражды. Но это я в скобках, вернемся к Вам. Вас бы очень любил Рильке. Вы всем существом поучительны (lehrreich) и совсем не нравоучительны, Вы учите, не зная, — тем, что существуете. В священнике я всегда вижу превышение прав: кто тебя поставил надо мною? (между Богом и мною, тем и мною, всем — и мною). Он — посредник, а я — непосредственна. Мне нужны такие, как Р<ильке>, как Вы, как Пастернак: в Боге, но как-то — без Бога, без этого слова — Бог, без этой стены (между мной и человеком) — Бог. Без Бога по образу и подобию (иного мы не знаем). Недавно я записала такую вещь: «самое ужасное, что Христос (Бог) уже был» [623]. И вдруг читаю, в посмертных письмах Р<ильке> (перевожу, пойдут в февральской Воле России — «Aus Briefen Rainer Maria Rilkes an einen jungen Dichter» [624]) — «Warum denken Sie nicht, dass er der Kommende ist» [625]. Бог — не предок, а потомок, — вот вся «религиозная философия» (беру в кавычки, как рассудочное, профессорское, учебническое слово) — Рильке. Я рада, что нашла формулу.

Р<ильке> когда-то мне сказал: «Ich will nicht sagen, Du hast Recht: Du bist im Recht», im Recht-sein, im Guten-sein [626] — это все о Вас. (Убеждена, что Р<ильке> бы Вас любил, — почему «любил», — любит). Убеждена еще, что когда буду умирать — за мной придет. Пе-ре-ве-дет на тот свет, как я сейчас пе-pe-во-жу его (за руку) на русский язык. Только та́к понимаю — перевод.

Если горячее и подробнее не благодарю, то только из смущения. Прочтите — та́к.

Милый Соломон Владимирович,

Разрешаю себе напомнить Вам, что я от писательского вечера [630] получила только 200 фр<анков> и очень рассчитываю еще на 100, если по примеру прошлых годов мне присуждено 300 фр<анков>.

Может быть Вы мне дошлете их просто в письме?

Всего хорошего, сердечный привет.

                             МЦветаева.

Милый Николай Павлович, С<ергей> Я<ковлевич> очень Вас просит обменять ему книги в библиотеке, вместо 4 книг взять 3 (там знают), взять последние №№ сов<етских> журн<алов> — Красн<ая> Новь, Кр<асная> Звезда, Печать и Рев<олюция> [632]. Мне, пожалуйста, обменяйте Лескова на Лескова же (не Соборяне [633]) или — Мельн<икова->Печерского [634]. Я вечером (к 9 час<ам>) часто дома — м<ожет> б<ыть> сегодня зайдете? Завтра меня не будет. — Когда Волконский? [635] Всего лучшего

                             МЦ.

Дорогая Наталья Сергеевна! Я у Вас буду в среду к 8½ — 9 ч<асам> чтобы 1) сразу смотреть и просмотреть возможно больше 2) (оно же в третьих) — не обедать и не объедать (NB! о пользе твердого знака). Буду на Jacques Callot [637].

До свидания. Вы у меня выходите замечательная, — такая, какая Вы и есть.

                             М. Цветаева

Дорогая Анна Антоновна! Вчера вечером — только села Вам писать письмо, разложила блокнот, уже перо обмакнула в чернильницу — гость, нежданный и нежеланный. Пришлось, не написав ни слова, всё сложить и унести. Но сегодня, слава Богу, день дошел уж до такого часа, что ни жданному, ни нежданному не бывать. Чудно бьют часы на башне — одиннадцать. Вспоминаю Прагу, связанную для меня с часами и веками [639]. (Я так люблю Прагу, что — уверена — в ней никогда не буду.) Кстати, историйка. Недавно Аля от кого-то принесла домой книгу «La maison roulante» [640], которую я когда-то читала и обожала в детстве, в далеком детстве, до первой заграницы, до 8 л<ет>. Смотрим картинки — знакомые — давно-недавно-знакомое: ночь, башня, мост, — Прага! Карлов мост. Оказывается, я раньше по нему ходила, чем ходила ногами, раньше на целых 20 лет! (Книга о цыганах, Bohéme [641] — Богемия. Прага тогда была Богемией, следовательно, волей слов, герой книжки, украденный мальчик Adalbert — и я за ним — должен был бродить по Праге.) Страшная картинка: цыганка с ножом, а месяц над ними как кинжал.

Дорогая Саломея! Можно Вас попросить об иждивении? Мороз пожрал все наши ресурсы, внезапно замерзли все вагоны с дешевым углем, пришлось топить англ<ийским> коксом, т. е. в дву́дорога. Хожу в огромных черных чешских башмаках и — с добрую овчину толщиною — черных и чешских также — чулках, всем и себе на удивление. С ногами своими незнакома, так и держусь. (А другие знакомятся — и с любопытством!)

— Закончила перевод писем Рильке, написала вступление [646], прочтете в февр<альском> № «Воли России». Пишу дальше Гончарову [647], получается целая книга.

Когда повидаемся? Вы меня совсем разлюбили. А все-таки целую Вас.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 121. Печ. по СС-7.

                             Дорогая Наталья Сергеевна,

Мы не сговорились о часе. Буду у Вас в понедельник к 8½ — 9 ч<асам>, на Jacques Callot. Пишу Вас вовсю (есть искушение так и назвать: живописание), на́-черно для сербов [649] кончила. В воскресенье сдаю, так что к Вам приду уже отчасти налегке. Хороший конец [650], хотя, боюсь, для сербов — сложно.

Итак, до понедельника в 9 ч<асов>. Целую Вас. Да! У меня одна чудная идея — предложение — только обещайте, что непременно!

                             МЦ.

                             Дорогой Николай Павлович,

Если будете нынче в городе, не могли бы завезти Гончаровой следующую записку, — крайне нужно. (Либо 13, Visconti, либо 16, Jacque-Callot, — вернее первое [652].) В крайнем случае воткните в дверь мастерской, а в лучшем (случае) привезите мне ответ. М<ожет> б<ыть> с моего вокзала поедете? Тогда зайдите, — столкуемся о Яннингсе [653].

До свидания!

                             МЦ.

Вторник

— Хорошо бы, если зашли. М<ожет> б<ыть> к 12 ч<асам>? Тогда у нас позавтракаете.

Впервые — СС-7. С. 213. Печ. по СС-7.

Дорогая Наталья Сергеевна!

Если податель сего [656] Вас застанет, назначьте ему, пожалуйста, вечер на этой неделе, когда встретимся, — нынче не могу, мне взяли билет на Стравинского [657]. (NB! не предпочтение, а необходимость, о которой очень жалею.)

Если же Вас не будет, чтобы не затруднять Вас писанием — давайте встретимся во вторник на следующей неделе, после Вашего обеда, к 8½ ч<аса>, на Jacques Callot, — Сухомлин [658] тоже хочет быть, захвачу почитать из другой статьи, русской. Очень хотела бы, чтобы был и М<ихаил> Ф<едорович> [659].

А если свободны завтра вечером (среда), могла бы дочесть Вам сербскую [660], к<ото>рую в четверг сдаю. (Тот вторник с В<асилием> В<асильевичем> [661] — остается.)

                             МЦ.

Целую Вас. Привет М<ихаилу> Ф<едоровичу>.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

Дорогая Наталья Сергеевна! Рукопись кончена [664]. — Когда мне у Вас быть? Ряд вопросов:

1) Какую музыку Вы иллюстрировали, кроме Равеля? [665]

2) По дороге — куда? — сгорели декорации М<ихаила> Ф<едоровича>? [666] Есть еще, но те — устно.

Да! Написала «Завтрак» [667]. Привезу и, кстати, посоветуюсь. Возвращаю, с благодарностью, статью. Не потеряйте — Вы.

Я все вечера свободна, черкните, с Алей — когда и куда. Хотелось бы поскорее. Целую Вас. Тороплюсь.

                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! Только что Ваше письмо. Я Вас люблю, зачем Вы живете такой жизнью, есть обязательства и к собственной душе, — вспомните Толстого — который, конечно, подвижник, мученик дома (долга) — но который за этот подвиг ответит. Вы правы кругом — и Толстой был прав кругом — и вдруг мысль: грех — что́! Грехи Бог простит, а — подвиги?? Служил ли Толстой Богу, служа дому? Если Бог — труд, непосильное: да. Если Бог — радость, простая радость дыхания: нет. Толстой, везя на себе Софию Андреевну [668] плюс всё включенное, не дышал, а хрипел.

«Пора и о душе подумать», глубокое слово, всегда противуставляемое заботам любви, труду любви, семье. «Не вправе». Вы не вправе, но Ваша душа — вправе, вправе — мало, то́, что для Вас — роскошь, для нее — необходимое условие существования. Вы свою душу губите. И, в ответ: «Кто душу положит за други своя!» [669] И еще в ответ: «Оставь отца своего и мать, и иди за мной» [670]. Я сейчас на краю какой-то правды.

У нас весна. Нынче последний день русской масленицы, из всех русских окон — блинный дух. У нас два раза были блины, Аля сама ставила и пекла. Мур в один присест съедает 8 больших. Его здесь зовут «маленький великан», а франц<узская> портниха: «le petit phénomène» [671]. В лесу чудно, но конечно несравненно с чешским. Вы не думайте, что «игра воображения», я очень упорна в любви, Чехию полюбила сразу и навсегда. Мне и те деревья больше нравятся.

— Был у нас доклад М<арка> Л<ьвовича> о молодой зарубежной литературе [672]. «Молодой зарубежной литературы нет, есть молодые зарубежные писатели». Прав, конечно. Потом разбор, справедливый, посему — безжалостный. (Вспомните основу суда: не милосердие, а справедливость). Из пражан определенно выделил Лебедева [673] и Эйснера [674], с чем согласна. Из парижан — Поплавского [675]. Даровитый поэт, но путаный (беспутный) человек. Мысли М<арка> Л<ьвовича> часто остры, форма обща, все время переводит на настоящие слова. Те мысли — не теми словами.

— Одна работа о Гончаровой кончена и сдана, даю сербам, — 2 листа, немножко меньше (28 печ<атных> стр<аниц> формата «В<оли> Р<оссии>») — 8 чудесных иллюстраций (снимки с ее картин). Жизнь и творчество. Подумайте, нельзя ли было бы куда-нибудь устроить в Чехию? Или Чехия и Сербия — слишком близко? Пойдет в следующем № сербского Русского Архива [676]. Другая работа, большая, пойдет в Воле Р<оссии>, начиная с апреля [677]. Большая просьба: если прочтете и понравится, напишите от себя в редакцию, — а м<ожет> б<ыть> не от себя, пусть кто-нибудь из знакомых напишет — какие-нибудь одобрительные слова, просто: Читатель (не могла ли бы написать Ваша сестра? Вашу руку знают) — а то волероссийцы — неявно, но все же — как-то затруднялись брать, — вещь на 2, на 3 номера. Можно написать по-чешски. И лучше — после майского №, когда они начнут отчаиваться в нескончаемости!

Да! чудная и скорая оказия для башмаков: в Париж в конце марта — м<ожет> б<ыть> уже в 20-тых числах — значит, на днях — едет Сталинский [678]. Позвоните ему по телефону, чтобы условиться, но де́ла не называйте: по телеф<ону> отказать легко. Он весь день в «В<оле> Р<оссии>». Думаю, для меня — повезет. Только непременно почерните подошвы, — хорошо, если бы кто-нибудь поносил день, два. Скажите Сталинскому (Евсей Александрович), что очень нужно, что башмаки лежат уже полгода и т. д. Пусть везет на риск. М<ожет> б<ыть> возьмет и Муриного медвежонка. (Воображаю радость Мура! Обожает зверей!) Мур весь в Вашем, башмаки редкостные, всю зиму носит, ни разу не чинила.

До свидания. О Маяковском напишу непременно. Но лучше сказали Вы: грубый сфинкс. О нем (и о двух других) появится на днях очень хорошая статья С<ергея> Я<ковлевича> во франц<узском> журнале [679]. Пришлю. Как Вам понравился перевод Р<ильке>? [680] Целую Вас. М<ожет> б<ыть> в этом году соберетесь в Париж? (На Пасху!) А? Провели бы с Вами чудный месяц! — Подумайте.

                             МЦ.

<Приписка на полях:> Вернулся из Праги Сталинский. Очень хочет пригласить Вас и М<ихаила> Ф<едоровича> к себе. Он вас обоих, очень любит, даже предан.

Дорогая Анна Антоновна! Нынче кончила переписку своей большой работы о Гончаровой, пойдет в В<оле> России, в апрельском номере [683]. Сербская уже переводится. В общей сложности — 7 печатных листов, очень устали глаза.

Первое письмо — Вам, и первое в письме — нежное спасибо за посылку. Башмаки чудные, таких в Париже не найдешь, будут служить мне как Муру — его, которые всю зиму носит не снимая. Мурин медведь и барашек до сих пор целы: жалеет: не ест. Отгрызет маленький кусочек от подножья овцы и — «Ой, что́ я сделал! Жа-алко!!» Алину коробку — не жалели, а бумажки жалели, не рвали и храним. Сталинский, привезший, много рассказывал о Чехии, особенно она [684]. — Вы ее не знаете? — добродушная дама в каракулевом саке. Почему-то от Праги — в восторге. Говорю почему-то, потому что ни с мостами, ни с островками, ни с туманами не связывается. Но было приятно, что хвалит Прагу.

Я ничего не умею хотеть, кроме как в работе, в которой не хотеть — не умею. Ничего не умею добиваться. Мне всегда за кого-то и что-то стыдно, когда у меня нет того, на что я вправе — только любовь дает права — когда у меня нет того, без чего я — не я. Кому-то и чему-то ведь было бы несравненно лучше, если бы я завтра же, забрав и Мура и Алю, могла выехать к Вам в Прагу. Я Вас считаю самой настоящей Муриной крестной, обе (одна крестила, другую вписали) — неудачны: совершенно равнодушны [685]. О<льгу> Е<лисеевну> <Колбасину->Чернову (вписанную в метрику, — отсутствовавшую) Вы должны знать по Союзу Писателей. Мы у нее жили по приезде в Париж. Лучший пример: ее дочери чудно шьют и мать боготворят [686], Мур из всего молниеносно вырастает, лоскутов — полный дом, — ни рубашечки. И попросить нельзя, — удивленные лица. Не заходит никогда. Мура водила раз за всю зиму. Другая (собственно-крестившая) Мура любила до полутора года, потом перестала — неизвестно почему. За всю зиму была — раз. Живет в трех минутах. Всё это на час, а крестные — навек. Поэтому, хотите или не хотите, я Вас самым серьезным образом считаю Муриной крестной — пусть заочной, но самой настоящей и любящей. Крестный его — Ремизов [687] — его не видел ни разу (живет в Париже) и ни разу не позвал. Мне не повезло. Но, руку на́ сердце положа, я Вас в крестные тогда не позвала только из-за того, что крестил о<тец> Сергий [688], который бы мог узнать, что Вы не православная, и даже наверное знал (общий круг). А помните увлечение Муром Г<оспо>жи Андреевой? [689] (Живет в Кламаре, в 20 мин<утах> от Медона). — И не вспоминает!

(Женские — стихи). Может быть я долгой любви не заслуживаю, есть что-то, — нужно думать — во мне — что все мои отношения рвет. Ничто не уцелевает. Или — век не тот: не дружб. Из долгих дружб — только с Вами и кн<язем> Волконским [691], людьми иного поколения. Да! о дружбах. Недавно праздновали первую годовщину «Кочевья» [692]. Была и я — как гость. М<арк> Л<ьвович> сидел на председательском месте, справа блондинка, слева брюнетка, обе к литературе непричастные. Не обмолвилась (с 8 ч<асов> веч<ера> до 12½ ночи) ни словом, впрочем — слово было: о Гончаровской статье: два листа или полтора листа? Не усмотрите в этом ни обиды, ни уцелевшей привязанности, — только задумчивость.

— Не знаю, что выйдет из дружбы с Гончаровой. Она очень спокойна и этим — успокаивает меня. Мне всегда совестно давать больше, чем другому нужно (= может взять!) — раньше я давала — как берут — штурмом! Потом — смирилась. Людям нужно другое, чем то, что я могу дать. Раз М<арк> Л<ьвович> мне сказал: «Одна голая душа. Даже страшно!»

У нас весна. (Боже! сколько раз это писано!) Первые распустились ивы — мое любимое дерево. Дубы молчат. Я все вспоминаю куст можжевельника на горе [694], который я звала кипарис. А иногда Борис (Пастернак). Он тоже не пишет.

Целую Вас нежно, пишите, люблю Вас, спасибо за всё.

                             МЦ.

                             Дорогая Наталья Сергеевна,

Очень прошу Вас: приезжайте скорей. Всё цветет, а цвет короток.

Пишу — непосредственно после Вас — запоем Перекоп [695]. Думаю: самое большое после Троянской войны [696]. (Ведь там тоже — ахейцы с данайцами! [697])

Жалею, что не родилась мужчиной: столько гнева даром пропадает!

— Сговоритесь с Алей — когда. Invalides [698] близко, сразу после завтрака, чтобы застать всю красоту. Если будет дождь — естественно отпадает.

У нас чудные места: лесные.

Жду также и М<ихаила> Ф<едоровича>.

Целую Вас нежно.

                             МЦ.

Впервые — Наше наследие. 2005. С. 80. Печ. по: Цветы и гончарня. С. 35.

Впервые — СС-7. С. 206. Печ. по СС-7 (с уточнениями по кн.: Несколько ударов сердца. С. 154–155).

Дорогая Наталья Сергеевна! Я еще не поблагодарила Вас за те тюльпаны — чудные — из всех красот Пасхи уцелели одни они. Жаль, что не повидались на праздниках, у нас все цветет, я так радовалась четвергу. Ваши телеграммы всегда огорчительны [706].

У меня к Вам большая просьб<а: на> днях к Вам заедет молодой чел<овек и> завезет билеты на мой вечер 2 <билета>. М<ожет> б<ыть> предложите кому-нибудь? <…> и М<ихаилу> Ф<едоровичу>. Цена 25 фр<анков>, больше — луч<ше, но> больше — трудно. Вечер моя единственная надежда на лето, а на входные билеты не уедешь. Буду читать на вечере отрывки из новой вещи — Перекопа — кот<орый> сейчас пишу [707].

Давайте сговоримся через Алю, когда повидаться. Хотите — приеду к Вам? Пишу Вам на собрании Кочевья [708], докладчик мешает. Целую Вас нежно, простите за возню с билетами. Сердечный привет М<ихаилу> Ф<едоровичу>.

                             МЦ.

                             Милый Николай Павлович,

Заходите как только сможете — дело спешное, с вечером — я дома до 2 ч<асов> и после 5 ч<асов>, но если можете в течение утра.

Готова ваша карточка с Сергеем Михайловичем [710].

Итак, жду.

                             МЦ.

                             Христос Воскресе, дорогая Саломея!

25-го мой вечер, посылаю Вам 10 билетов с горячей просьбой по возможности распространить [711]. На вечере буду читать отрывки из Перекопа — большой поэмы, которую сейчас пишу. Когда увидимся?

Целую Вас.

                             Милый Владимир Соломонович,

На этот раз с просьбой о билетах — к Вам (всегда просила Вашего папу) [712].

25-го мой вечер, вступительное слово о русской поэзии читаете Вы [713] (читаете?) потом я — et tout ce qui s’en suit [714], в частности — отрывки из Перекопа, большой поэмы.

Цена билета 25 фр<анков>, посылаю 5.

Всего лучшего, позвоните по тел<ефону> Clamart 411 и вызовите Сергея Яковлевича Эфрона и сговоритесь с ним, нам необходимо повидаться.

                             МЦветаева.

Впервые — СС-7. С. 352. Печ. по СС-7.

Милый Николай Павлович,

Будьте у нас в 7 ч<асов>, мы вместе поедем к С<ергею> М<ихайловичу>, с которым я еще должна посоветоваться о его чтении, а Вы направитесь в зал, — мы с С<ергеем> М<ихайловичем> приедем вместе.

Не запаздывайте!

                             МЦ.

Стало быть Вы отвозите меня к С<ергею> М<ихайловичу>.

                    Сердечное спасибо, дорогой Александр Иванович!

Посылая Вам билеты, я вовсе не надеялась на устройство всех, и присланное Вами — подарок. Очень я жалею, что не были на вечере [716], меньше из-за Перекопа (восстановимого), чем из-за любопытного состава зала, соединившего на час все крайности эмиграции. (Дольше часу это бы не продержалось!)

А Вы не забыли моих дроздовцев? [717] Думаю выехать около 15-го, кажется в окрестности Гренобля, откуда жду ответа [718]. — А каковы Ваши планы? В<ера> А<лександровна> [719] получила новый купальный халат, и море предрешено.

Еще раз горячее спасибо за участие, — каждый проданный билет — толчок вдоль рельс! (Перевод вечеровых билетов на железнодорожные.)

Сердечный привет.

                             МЦветаева.

Дорогая Саломея! Сначала деловое: деньги С<ергею>Я<ковлевичу> за Евразию переданы и с благодарностью получены. Федоров Вам высылается [720].

Теперь основное: вчера в гостях у Манциарли [721] (восемь туземцев, — один метэк [722]: я, а м<ожет> б<ыть> и не восемь, а восемнадцать) — разговор о снобизме, попытка определить. Я вспомнила <статьи> [723] и Тэффи — о снобизме [724] и подумала, что одно из свойств сноба — короткое дыхание, просто — отсутствие легких, вместо них — полумесяц, причем сверху, а низа вообще нет: глухо. Без длительности звука. Будь Вы снобом, Вы бы давно устали участвовать и сочувствовать (участие и сочувствие — в глубину, а весь сноб на верхах: отсюда его вечный восторг: астматиков).

И — помимо рассуждений — я бесконечно тронута длительностью Вашего <сочувствия?>: persévérance [725] — по-русски нет.

— Скучно с французами! А м<ожет> б<ыть> — с литературными французами! [726] Да еще с парижскими! Будь я французом, я бы ставку поставила на бретонского мужика. — Разговоры о Бальзаке, о Прусте, Флобере. Все знают, все понимают и ничего не могут (последний смогший — и изнемогший — Пруст). Видела американскую дочь, в красном, молчала. Мать — ку-уда! [727]

— Вечер, по-моему, прошел отлично [728]. Пока, с уплатой зала и объявлений, чистых почти <нрзб> тысячи. Я очень довольна, столького не ждала, и есть еще с десяток 25-фр<анко>вых надежд.

Думаю ехать в окрестности (Парижа?), но до этого хочу сводить С<ергея> Я<ковлевича> к врачу, не знаю, что с ним, — м<ожет> б<ыть> предпишет Vichy [729], тогда будем жить в какой-нибудь деревне около, если таковые имеются. Как только выяснится — напишу.

Получила самое трогательное письмо от Св<ятополк>-М<ирского>. Скажите ему, что, во имя его, Врангеля [730] все-таки не читала (а хороший!!!)

Целую Вас нежно. Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>. Пишите.

                             МЦ

Дорогая Саломея! Не люблю закрыток, но сейчас под рукой нет ни бумаги, ни конвертов, а хочется написать с утра.

Приехал <Святополк->Мирский. Приехал Карсавин. Последний на днях справляет серебряную свадьбу [731]. Газета стала выходить раз в две недели [732], и С<ергей> Я<ковлевич> чуть-чуть поправился. Мы еще никуда не едем, — есть предложение из-под Гренобля. Пустой дом в лесу за 100 фр<анков> в месяц, в получасе от всякого жилья, глубоко-одинокий, очевидно проклятый какой-то, ибо даже хозяин не живет. Мрачно и — невозможно: есть погреба и амбары, но нет стульев, не говоря уже о кроватях. Покупать негде, а я без папирос бешусь. А лечим пока что — на вечеровые деньги — с Алей… зубы. Холод и дожди тоже не располагают к отдыху.

Была на Дягилеве, в Блудном сыне несколько умных жестов [733], напоминающих стихи (мне — мои же): превращение плаща в парус [734] и этим — бражников в гребцов.

— Куда из Лондона? Сообщите мне, пожалуйста, адрес Ани Калин [735], хочется ей написать. Целую нежно. Иждивению, как всегда, буду рада. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>.

                             МЦ.

<Приписка на полях:>

4 книги Федорова с неделю тому назад высланы по парижскому адр<есу> — получили ли? [736]

Милые Антонина Константиновна, Оля и Всеволод! Вот Ваше чадо [737]. Если нужно — отпечатаю еще, только напишите ка́к — посветлее (есть одна светлая) или потемнее. Светлые скорей выцветают. На одной карточке — увы! — Саша не вышел, виноват Мур, занявший все место.

Да! Не забыла ли я у вас куска своего мундштука (деревян<ного>) — оплакиваю его!

Всего лучшего, целую

                             МЦ.

Дорогая Вера Степановна! А я о Ильине и думать забыла, потому что их мно-ого! [738] Не думаю, чтобы Н<иколай> А<лександрович> [739] из-за раскрытия истины согласился потерять поклонника, — факты же, конечно, могу сообщить [740]. Извинялся он (за подпись под оповещением) [741] и перед С<ергеем> Я<ковлевичем> и перед Сувчинским (из-за к<оторо>го якобы вышел <не окончено>

Дорогая Анна Антоновна! Начинаю день с письма к Вам. Знаете русское выражение: некогда о душе подумать. Так и со мной. (Так и с Вами.) Сегодня мне вспомнилась Прага — сады. Сады и мосты. Летняя Прага. Что́ мне сделал этот город, что я его так люблю?

И вот мечта: осенью coûte que coûte [742] приехать к Вам — о душе подумать. В один конец я бы денег достала, не могли ли бы Вы достать в другой? Но м<ожет> б<ыть> последнего бы и делать не пришлось, ибо тысячу крон своим выступлением в Праге конечно соберу. А не тысячу — так пятьсот: обратный путь. Давайте решим это твердо. М<ожет> б<ыть> нашелся бы в Праге какой-нибудь музыкант (или музыкантша, что даже предпочитаю), который бы согласился выступать у меня на вечере бесплатно, чтобы устроить смешанный вечер: стихи и музыка [743]. (Можно — стихи, проза и музыка.) Билеты бы распространили предварительно. Дешевые — при входе. Так это делается здесь.

По-моему — важен факт приезда, уже-присутствия. Заочно — всё трудней. Вы бы меня познакомили с чешскими дамами, и они бы помогли. Тем более, что у меня сейчас есть «хорошие» платья, и вид парижский (NB! Помогают охотнее красивым и богатым, Вы это знаете). Словом, начать не с конца нужды, а с обратного. Их много.

В Праге я конечно буду счастлива: — и это располагает.

Жила бы я у Вас — если можно. На жизнь у меня денег нет, кроме того — хочу быть с Вами, для этого и еду, ибо Прага для меня Вы. Та́ Прага. Была бы чудная жизнь, 2 недели чудной жизни, по возвращении я бы конечно о Праге написала, и этим бы и внешне окупила поездку. Прогостила бы у Вас 2 недели. Я бы Вам помогала и была бы с Вами только, когда бы Вы этого захотели. Я умею быть одной.

Давайте решим это серьезно. 2-го ноября будет 4 года с моего приезда сюда: 4 года тоски по Праге. Выберем прежде всего месяц: м<ожет> б<ыть> сентябрь? (Вторая половина). Или все еще «на даче»? Мне бы хотелось в хорошую погоду, зимой боюсь: без меня простудят Мура. Я могла бы приехать к Вам 15-го, а вечер устроить — 30-го, перед самым отъездом. Подумайте о музыкальной части, чехи так музыкальны, наверное найдется. Можно и пение (хорошо бы старые народные песни, а я читала бы русское народное: свое). Можно устроить чудесный вечер, и для души!

Мой парижский прошел отлично [744]. Хотела было ехать со всеми своими в горы или на море, но… зверские цены (2 комн<аты> с кухней — 2000 фр<анков> за три месяца) — да еще билеты — да еще всё то же хозяйство. Руки опускаются. Целый день готовить можно и в Медоне. И лес у нас по́д боком. (NB! угрюмый, заросший, заколдованный какой-то, — страшно-мрачный, совсем без цветов, один плющ. И хвои нет, — моей любви! Но — все-таки лес, и Муру хорошо).

Поездка в Прагу мне будет наградой за лето в Медоне (о как мне надоедают всё те же места!)

Давайте решим. Буду жить мечтой, потом доставать визу, потом — телеграмму Вам: буду такого-то — и 2 недели с Вами, Вы — со мной. Хотите? Деньги на дорогу туда у меня есть. Не истрачу. Заклею конверт [745].

Утром буду писать, после завтрака — что хотите. А чудные вечера!!

— Пишите о Вашем лете: едете ли куда-нибудь? М<ожет> б<ыть> уже уехали? Если едете или уехали — когда вернетесь?

Итак, подумайте обо всем (месяц, музыкальная часть, возможность моего гощения) и напишите мне возможно скорей. Мое решение настолько серьезно, что посылаю заказным.

Целую и обнимаю Вас. Пора свидеться!

                             МЦ.

Сердечное спасибо, милый Николай Павлович, и глубочайшие извинения за гвозди. — Что ж: не судьба! верней: судьба.

Утешаюсь холодной погодой, человека сжимающей, обратно жаре, выгоняющей его из кожи и из квартиры (что́, впрочем, то же!) — Пишите о своей жизни: ландшафтах, прогулках, знакомствах [746]. Пришлите снимки, если есть. — Дальше конечно не ищите: явно-бесполезно. М<ожет> б<ыть> отправлю Алю на́ две недели на́ море (в Бретань) гостить к знакомым, а сама осенью на столько же в Прагу — давняя мечта [747].

Еще раз, спасибо от всего сердца — и за это, и за все. Вы удивительный человек.

Числа не знаю, конец июня 1929 г.

                             МЦ.

Дорогая Саломея, спасибо и простите; деньги я конечно получила, но не знала, куда Вам писать, ибо Вы ехали в Голландию, страну для меня баснословную, в которой я совершенно не мыслю знакомого человека.

Очень рада, что Вы опять в досягаемости: в Париже.

На этой неделе я занята в понед<ельник> и четверг, остальное пока свободно.

Очень хочу Вас повидать и жду весточки. Целую Вас.

                             МЦ.

Милый Николай Павлович! Очень возможно, что мы с Вами скоро свидимся. В С<ен->Мишеле [748] (немножко над) есть дом — очень дешевый — с двумя кроватями и столами. Дело в стульях и в тюфяках, первые можно осуществить ящиками, вторые — соломой (NB! блохи!!!) Часть скарба придется везти отсюда (посочувствуйте!) остальное купить в С<ен->Мишеле на базаре (NB! и тащить на себе в гору — 20 мин<ут> или больше). Жду окончательного ответа от русского полковника-рабочего [749], который там живет уже третий год. С<ен->Мишель — густо-лесной, римская дорога и развалины. Жители старые и в старом.

Узнайте на всякий случай сколько туда (и обратно) дорога от Вас, м<ожет> б<ыть> я попросила бы Вас побывать там до нашего приезда и встретить. И немножко устроить (ящики, напр<имер>, ибо таскать придется мне одной: Аля — с Муром, а полковник на заводе) — испытать плиту, м<ожет> б<ыть> купить кое-что из хозяйственного. Напишите 1) цену ж<елезной> д<ороги> 2) возможно ли это в идее, т. е. пожертвовали ли бы Вы 2–3 днями блаженства в Аллемоне на муку в <Сен->Мишеле. М<ожет> б<ыть> и не придется. М<ожет> б<ыть> доро́га настолько дорога́ — я ведь не представляю себе расстояний, — мой путеводитель Вы увезли. На мой запрос ответьте скорее.

Второе — важное. Какова — нормально — (на не-норму нормы нет!) погода в августе и в сентябре? Сто́ит ли вообще ехать? Меньше чем на два месяца не имеет смысла, а выедем мы к концу июля, — не раньше 20-го, т. е. в расчете на август и сентябрь. Спросите у своего хозяина — есть ли смысл, т. е. не попадем ли мы в стужу. Но Вы ведь тоже будете до конца сентября?

— Есть (будут) ли грибы? Черника? С<ен->Мишель — сплошь-лесной, преувеличенная Чехия. Расспросите о С<ен->Мишеле Вашего М. Manin [750], м<ожет> б<ыть> он был или знает.

Итак 1) что Вы думаете о предварительной поездке туда (не забудьте цену проезда, деньги вышлю как только решу — если решу) 2) норма ранне-осенней погоды.

У нас позднее осенняя: ветер, тучи, ни дня без дождя, полная ненадежность. Жары — и в помине нет.

— Служит ли Вам моя палочка? Очень хотелось бы с Вами полазить.

До свидания — может быть скорого.

                             МЦ.

Дорогая Наталья Сергеевна! Сто лет не виделись. Назначьте мне через Алю вечер, когда Вы свободны, — хотите вместе пойдем в кинематограф? Есть одна чудная вещь — Solitude [752] — если еще не видели. А я с радостью посмотрю во второй раз. Она сейчас всюду идет. Условимтесь сейчас о часе — 7 ч<асов>, в Вашей мастерской. А день (недели) сообщите Вы — через Алю.

Второе: [несколько слов зачеркнуто] если увидите В<асилия> В<асильевича> [753], скажите (от себя!!!), что моя вещь о Вас полна грубейших опечаток, совершенно искажающих смысл.

Продержали ее 4 месяца и не дали корректуры. Я в большом огорчении и негодовании. Если бы за каждую опечатку автору бы платили — их бы не было.

Привезу Вам расчерканный [754] номер. Очень зову Вас к себе. Сегодня чудный день, первый такой за неделю. Сомневаюсь, что продержится. М<ожет> б<ыть> Вы раньше соберетесь к нам? Как Вам удобнее. План. Хорошо бы устроить маленькое пиршество в честь выхода статьи. У Вас или у нас? Это также — как удобнее, п<отому> ч<то> есть вся посуда. Но об этом сговоримся при встрече. Очень хочу Вас видеть. Целую.

                             МЦ.

Когда приду, буду уже знать, где-то идет Solitude. М<ожет> б<ыть> и М<ихаил> Ф<едорович> соблазнится?

Вещь — чудная.

                             Дорогой Николай Павлович! Спасибо.

Дела таковы: мне предлагают дом — дешевый — в горах. Предлагает человек бессемейный — военный — рабочий, м<ожет> б<ыть> не знающий всех трудностей, связанных с семьей и оседлостью. Свободен он раз в неделю, времени на подробности у него нет. Ехать вслепую — боюсь.

Что́ за дом? Возможный или нет? Кто соседи (группа в 10–12 домов над С<ен->Мишелем) и что у них наверняка можно достать? (Молоко, яйца, зелень.) Есть кафе, — есть ли в нем табак и спички?

На каком точно расстоянии от С<ен->Мишеля? Сколько ходу? Полковник писал о 2 кроватях и столах (одну «пару» дает он, другую хозяин). Реальность ли? Можно ли в С<ен->Мишеле купить ящики — вместо стульев и полок? Ведь нельзя же жить на полу, — я все-таки надеюсь заниматься.

Приеду я по всей вероятности одна с детьми, — все будет на мне. — Как с водой? (есть ли колодец?) Боюсь заехать.

По-моему, самое лучшее было бы сев на поезд (проще! погулять мы с Вами успеем) доехать до С<ен->Мишеля, познакомиться с полковником и сообща все обдумать — он очень милый человек. Вместе осмотреть Дом и взвесить. М<ожет> б<ыть> — если такая гора (устройство!) — заслонит все горы и — просто — не сто́ит. А м<ожет> б<ыть> только издалека так страшно. У полковника нет времени и у него другой строй жизни, он не может войти в мое положение. Вы — можете, ибо живете семьей и знаете, что́ это значит.

Решите за меня и отпишите.

Действует ли плита? (на случай порчи примуса) Чем топят? Очень важно расстояние от С<ен->Мишеля: придется неустанно таскать тяжести — продовольствие, керосин — учтите. Сильно ли в гору и сколько ходу?

Кто соседи? Еде живет хозяин? (Большая ли семья и нет ли ведьм — о, не киевских! [756] — бытовых).

Мое письмо возьмите с собой.

— Каков С<ен->Мишель? Аптека? Лавки? (Красота — потом. На то́м — (свете!))

Будь я Вами, я бы списалась с полковником, когда он свободен, проехала бы прямо к нему. После осмотра — отписала бы мне, в освещении собственного впечатления (NB! живой Волконский). Я бы решила, и тогда мы оба принялись бы действовать: я выслала бы Вам деньги на самонужнейшее обзаведение и Вы бы нас, в означенный день, встретили.

Все это очень трудно, но может выйти и чудно, — Вы бы к нам наезжали, гуляли бы вместе, и т. д. Странно: прошлым летом Вы́ ко мне (сорвалось!) теперь я — к Вам — и м<ожет> б<ыть> не сорвется.

Ад<рес> полковника:

M<onsieur> Georgers Gaganidzé

Usine de la Saussay

S<aint->Michel-de-Maurienne (Savoie)

Георгий Романович Гаганидзе [757].

Посылаю Вам его письмо — вчитайтесь [758].

Напишите ему, что Вы по моему поручению и т. д. хотели бы осмотреть дом. Пусть он Вам назначит день и сообщит свой домашний адрес.

Пока всего лучшего, спасибо, буду ждать вестей.

                             МЦ.

Дорогая Саломея! Мне приходится опять просить Вас об иждивении («точно это было вчера»…) Деньги с вечера у меня есть, но конверт с некоторых пор заклеен (au bon moment! [761]) ибо надежда на поездку в горы еще не оставлена [762]. (Место дешевое, но дома пусты, без ничего, — вот и колеблюсь.)

Дошло ли до Вас мое последнее письмецо, уже на парижский адр<ес> и почему молчите?

Очень хотелось бы повидаться, но сомневаюсь, что Вы в городе.

Целую Вас.

                             МЦ.

Саломея! Если Вы в городе, не могли бы Вы — если найдете это нужным — встретить меня с Вырубовым? [763] Я сейчас собираю материал для одной большой вещи [764] — мне нужно все знать о Государыне А<лександре> Ф<едоровне> — м<ожет> б<ыть> он может указать мне иностранные источники, к<отор>ых я не знаю, м<ожет> б<ыть> живо что-нибудь из устных рассказов Вырубовой [765]. М<ожет> б<ыть> я ошибаюсь и он совсем далек? Но тогда — общественные настроения тех дней (коронация, Ходынка, японская война) — он ведь уже был взрослым? (я росла за границей и японскую войну помню из немецкой школы: не то). — Подумайте. — А если его в городе нет, м<ожет> б<ыть> дадите мне его адр<ес>?

Простите за хлопоты.

Кто еще может знать? (О молодой Государыне).

Впервые — CC-7. C. 229 (в комментариях). Печ. по кн: Несколько ударов сердца. С. 163.

Дорогой Николай Павлович! Не сердитесь, — все вышло помимо меня. Вы ведь знаете, что я от себя не завишу.

Первое: ответ полковника, что тот дом в 80 фр<анков> — ушел (NB! оказалось — и кровати можно достать, и столы и даже шкаф, — чего же не говорил раньше??). Второе: дела С<ергея> Я<ковлевича>, не дающие ему возможности выехать — что-то случилось, случается [768] — что́, рассказать не могу, словом — деньги с вечера целиком должны уйти на жизнь. Об отъезде и думать нечего.

Простите за все беспокойство, — вопросы, расспросы, поручения. Мое единственное оправдание — полная уверенность, что поеду. Рухнуло сразу.

Алю надеюсь на 2 недели отправить в Бретань, к знакомым [769]. О себе пока не думаю, знаю только, что дико устала от Медона и хозяйства, хозяйства и Медона и что ни хозяйство, ни Медон, ни усталость не пройдут. Радуюсь за Вас, что Вы там, и горюю за себя, что Вас здесь нет — вспоминаю прошлогодние прогулки. У меня нет спутника, не гуляла уже — да с нашего последнего раза. Никого не вижу, не знаю почему. Должно быть — еще скучнее, чем с собой. Да и многие разъехались: письма из Швейцарии, с Пиреней, из Голландии. А мои — всё из Медона. К В<ере> С<тепановне> [770] не тянет, — она все о «втором Христе» (Кришнамурти) [771], с С<ергеем> М<ихайловичем> [772] изредка переписываемся, он тоже никуда не уехал, но у него нет хозяйства. Гончарова на Средиземном море. (А я в Медоне.)

Ваш папа рассказывал чудеса об аллемонских грибах. Соберите и насушите — и подарите, я вскоре совсем обнищаю (не шучу!) а это — чудный ресурс. Мне когда-то из каких-то лесов прислал мешочек Шингарев [773], — полгода ели. У нас грибов еще нет, — недавно ходили целое утро — всем семейством — ни поганки! Ваш хозяин наверное знает как сушат грибы. (А может он gentilhomme [774] и даже не знает как они растут? Тогда его домоправительницу — если не померла.) Шингарев сушил на солнце, разбросав на листе бумаги, это лучше, чем связками. Можно и в духовке, которой в вашем замке наверное нет. О грибах — мечтаю.

18-го / 31-го июля 1929 г. — А вчера были мои имянины (17-го). Были: Карсавины — всем семейством [775], — Ивонна [776], Радзевичи [777], Владик [778] и В<ера> А<лександровна> С<увчин>ская. Подарки: от Али — серебряный пояс, кошелек (копытом) и грам<мофонные> иголки, от С<ергея> Я<ковлевича> 2 тома Пруста «La Prisonnière» [779], от Ивонны почтовую бумагу (не терплю коробок — только блок-ноты!), от Радзевичей тетрадь и чернила, от Карсавиных: фартук, папиросы и дыню, от Владика дыню, от В<еры> А<лександровны> цветок и вино. Было чудное угощение, очень жалела, что Вас не было, сидели поздно. Мур побил Сусю [780] (младшую Карсавину) ружьем. Вчера он в первый раз в жизни был у парикмахера и обнаружил совершенно отвесный затылок. — «Ça Vous étonne? Moi non, — il y en a, il y en a des têtes!» [781] — философический возглас парикмахера.

Да! нынче открытка от С<ергея> М<ихайловича>. Горюет, что не видит ни Вас ни меня. Написал Вам письмо по старому адресу. Завтра еду к нему и дам Ваш новый, — напишу и приколю на стенку.

Прочла совершенно изумительные мемуары Витте — 2 огромных тома [782]. Советую. Обвинительный приговор рукой верноподданного. Гениальный деятель.

— Из новостей: бракосочетание Максима Ковалевского с Ириной Кедровой [783] и бракосочетание Сосинского с Адей Черновой [784] (не близнецом! «близнец» — остался-лась!) [785]. Но это уже давно. На свадьбе Ади был убит — сбит с велосипеда автомобилем — один из гостей, Шарнопольский [786], варивший пунш. Хороший юноша, большой друг Гончаровой и, немножко, мой (видела его во второй раз). Последний с кем говорил — со мной. Ужасная смерть. Расскажу при встрече. (Погиб на тихой уличке Pierre Louvrier.)

— Когда возвращаетесь и успеем ли мы с Вами, до зимы, погулять? Навряд ли. Я по Вас соскучилась. Пишите.

                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! Я уже вижу себя у Вас — хотя не знаю где, — не представляю себе улицы, а дом — кажется — большой? Комнату помню, одну, где сидели, а другую — из которой шла музыка. Но м<ожет> б<ыть> у Вас новая квартира, и я ничего не помню.

А Савойя — улыбнулась (увы, увы!). Господин, с которым я списывалась, упустил тот домик, и у меня не хватило мужества начинать поиски в другом месте. Всё хорошее занято и всё дешевое занято, меня касается только последнее. — Так мы и не уехали.

Отправляю Алю на 2 недели в Бретань, к Лебедевым [790] (тем), буду пасти Мура. А осенью — к 1 — му ноября? — к Вам, если не передумаете, я не передумаю, ибо ни о чем другом не думаю. Всё, что Вы пишете о вечере, вечерах, очень подходит. И о домах, куда, и о дамах, с которыми… Отдаюсь всецело в Ваше распоряжение. Боюсь только, что меня начнут расспрашивать о парижских новинках, а у меня только одна новинка — да и та медонская — Мур. «Quel triste plaisir que de s’amuser!» [791] — так я смотрю на вечерний Париж. Его приманки — не для меня. Но, в крайнем случае, для поддержания престижа парижанки, могу врать и буду врать.

А знаете заветную мечту «парижанки»? — Овчина [792]. Честное слово. Сплю и вижу во сне. Здесь достать нельзя, а я так малокровна, верней бескровна, что ничем кроме меха согреться не могу, выйдя на улицу, сразу коченею и при 2–3 гр<адуса> мороза отмораживаюсь. Души не у́было, а крови у́было. — И вот, надежда на Чехию, верней Словакию, — в Праге я видела словацкие полушубки на овечьем (бараньем меху). Но мне полушубка (коротенького) мало, п<отому> ч<то> с России отмороженные колени, мне нужна длинная шуба — или просто овчина, которой смогу подбить имеющееся пальто. (Здесь мех носят наружу, «для красоты», и готовы пойти в меховом хоть в апреле месяце. Весь Париж — напоказ).

Как Вы думаете, что́ могла бы сто́ить либо такая шуба (на бараньем меху) либо овчина. Если в Праге нет, нельзя ли выписать из Словакии? (Там баранов много, мне говорили). Хотелось бы хорошенькую, кудрявую, как у нас в России, — были такие: чистенькие, без запаха. М<ожет> б<ыть> можно достать по случаю? Было бы дешевле. В Париже последнее кошачье «манто» — тысяча фр<анков>, не хочу кошки, хочу барана. Если у Вас есть кто-то в Словакии, нельзя ли было бы спросить? Я думаю, на месте — дешевле. Овчину на целое пальто. Можно было бы купить заранее (узнав цену, деньги вышлю), а по приезде мне бы всё устроила г<оспож>а Завадская [793], она отлично шьет и дорого за шитье не возьмет. И границе платить бы не пришлось, ибо поехала бы обратно — в нем (баране).

Простите за такую длительную баранью мечту, но слишком намучилась от прошлогодних холодов, и тогда же решила — овчину coûte que coûte [794].

— Сейчас август, 7-ое, ждать около 3-х мес<яцев> — Пройдут. — Прошли же почти 4 года! (выехали 1-го ноября 1925 г. — видите, и числа те же). Хорошо бы — для рифмы — и сейчас выехать 1-го! М<ожет> б<ыть> так и будет. — Уже знаю подарок, который Вам привезу. Мало — знаю! есть.

О другом, а именно — Хашеке [795]: Бравый солдат Швейк. — Знаете, конечно. И очаровывающая и отталкивающая книга. Чешский Иванушка-дурачок, — просто русский денщик. Бездарны места с чистой идеологией, иногда пересол с духовенством, но в целом — даровитый человек и единственная вещь. Как жаль, что так рано умер. И как безнадежна попытка друга (другого!) закончить [796]. Как сразу все добреет и тупеет.

А вот Вам — бравый солдат Мур. Хорош? Карточки передержаны, в жизни он — блондин. Скоро пришлю Вам большого Мура (лицо) и Алю. Аля страшно радуется поездке и страшно горюет, что оставляет меня без рук. — Трогательная девочка, и отпуск (первый за 5 л<ет>!) заслужила.

Из новостей: вышла замуж младшая дочь О<льги> Е<лисеевны> Черновой — м<ожет> б<ыть> помните? — Адя, за молодого писателя Сосинского [797], к<оторо>го м<ожет> б<ыть> читали в В<оле> Р<оссии> [798]. Рада, что понравилась Гончарова [799]. «Окончание в следующем номере». Неужели вы еще на М<арка> Л<ьвовича> — удивляетесь? (Неответ на письмо). Как Вы хорошо думаете о людях! Его воспитанность часто накожная (ergo [800]: ничтожная) — чуть царапки — сцарапнул! Но он не груб, ибо грубость — активность и страстность, либо: природа, дикарство, а в нем: ни активности (кроме как в политике или очередном романе) ни страстности (никогда!) и уже конечно — ни природы. Точно он не рожден, а сделан.

Дорогой Николай Павлович, было у меня к Вам большое письме, но неотосланное вовремя, затерялось. Если найду — дошлю.

Пока же:

Аля уехала в Бретань, в старинный городок, где Мария Стюарт ждала жениха-дофина [801]. С<ергей> Я<ковлевич> в Бельгии [802], уехали в один день и час (9 ч<асов> 30 утра) только с разных вокзалов, — Аля с Montparnasse, С<ергей> Я<ковлевич> с Nord. От Али блаженные письма: все в национальных костюмах, старый город, (молодые годы!) и постель без блох. (У нас засилье вроде прошлогоднего, С<ергей> Я<ковлевич> с Алей, собственно — сбежали, мы с Муром отдуваемся).

Итак пасу Мура с утра до вечера, в промежутки убираю и готовлю, вечерами сторожу. Я думаю, что в жизни не встречала такого непротивленца как я. Что ни заставьте делать — буду, где и как ни заставьте жить — вживусь, втянусь и в этот сон. NB! у меня совершенно нет сознания реальности собственной жизни — точно я чужую жизнь живу, или не я — живу. «Что ни заставьте» — лишь бы безлично, т. е. не X или Y, а жизнь, необходимость. Я даже не могу сказать, что я несчастна — говорю не о данном отрезке жизни, а вообще, о всей — сознание несчастности ведь тоже действенность, — я по поводу своей жизни ничего не чувствую. И кое-что — думаю.

Всё для меня важнее чем я, т. е. моя душа, — чего же в конце концов она — я — мы с ней — стоим? Да как раз того, что имеем (не имеем, ибо здесь имеем — бессмыслица). «Душу отдаст за други своя́» [803], — но тогда не нужно быть поэтом! Как жизнь меняется: раньше я, непрерывно греша перед Богом, была чиста перед богами, теперь, чиста или нет перед Богом — не знаю, но перед богами — грешна. Просто — не успеваю писать, всё важнее, чем мои стихи (не мне, — жизни!) Друзей у меня нет, говорю это спокойно. Никто не выручает, никто не негодует. Никто не приглашает (а сколько вилл в 10 комнат, из которых пустует 5!)

Я к себе беспощадна, поэтому и другие. Это я задала тон. И не пеняю.

Конечно Вы мне друг, но как только человек мне друг — его-то и не хочется отягощать.

Мур чудный, веселый, послушный, и если бы не непрерывные разговоры об автомобилях, которыми он меня уже дразнит… Сегодня мы с ним нашли свою Савойю: холмик в 10 мин<утах> ходьбы от входа в лес. Я штопала, Мур играл, — так и прошел день.

…Все же промчится скорей штопкой обманутый день… (В подлиннике — ПЕСНЕЙ. Стих, кажется, Овидия [804]).

До свидания! Пишите

                             МЦ.

                             Милый Володя!

Что сие означает?? Ведь Гончаровой еще 2 печатных листа, а в последнем № «В<оли> Р<оссии>» никакого «продолжение следует». Куды-ж Вы (вы) с ними теперь денетесь?? [805] Или — трюк, чтобы не раздразнивать честного эсеровского читателя? Как бы то ни было — остаток рукописи получите на днях. Я бы советовала целиком в след<ующую> книжку, чтобы не размазывать на 4 № (уже в двух!), но мое дело — написать…

Слонима уже известила, дивлюсь на него: отлично знал, что около 5-ти листов. Напечатано же меньше трех.

Почему мне не дают корректуры? Последнего № еще не просматривала, но в предыдущем зверские опечатки. Очень прошу корректуры хотя бы конца [806].

Да! Не знаете ли Вы адр<еса> Резини? [807] Если знаете, напишите на записочке, устно С<ергей> Я<ковлевич> забудет.

Мур болен, а то бы пришли с ним в Кламар.

До свидания! Привет Вашим.

                             МЦ.

<Приписка на полях:>

Рукопись сдам на самых днях.

Дорогая Саломея! Я никуда не уехала; но удалось Алю отправить в Бретань на несколько недель, в чудное место с настоящим морем и жителями. (Это мне почему-то напомнило поэтессу Марью Шкапскую [808], которая приехав в Берлин, все стонала — «Нужно ходить как мать-природа» и не выходила от Вертхейма [809]. Эту же М<арию> Шкапскую один мой знакомый, не зная ни кто ни что, принял за акушерку [810].) С<ергей> Я<ковлевич> ездил в Бельгию по евраз<ийским> делам и в очаровании от страны. Был на Ватерлоо [811]. Сейчас он болен (очередная печень), болен и Мур — что-то в легком, лежит в компрессах и горчичниках, простудился неизвестно как. Докторша нашла у него послескарлатинный шумок в сердце, кроме того советует вырезать аденоиды. Я вся в этих заботах, с Алиного отъезда (2 недели) просто не раскрыла тетради, которую уже заплел паук. До Муркиной болезни непрерывно с ним гуляла, а в лесу да еще с ним — какое писанье!

Прочла весь имеющийся материал о Царице, заполучила и одну неизданную, очень интересную запись — офицера, лежавшего у нее в лазарете [812]. Прочла — довольно скучную — книгу Белецкого о Распутине с очень любопытным приложением записи о нем Илиодора, еще в 1912 г («Гриша», — м<ожет> б<ыть> знаете? Распутин, так сказать, mise a nu [813]) [814].

Прочла и «Im Westen nichts neues» [815], любопытная параллель с «Бравым солдатом Швейком» — (Хашека) — к<оторо>го, конечно, знаете? В обеих книгах явный пересол, вредящий доверию и — впечатлению. Не удивляйтесь, что я это говорю: люблю пересол в чувствах, никогда — в фактах. (Каждое чувство — само по себе — пересол, однозначащее). Не всякий офицер негодяй и не всякий священник безбожник, — это — Хашеку. Не всех убивают, да еще по два раза, — это — Ремарку. (Rehmark? тогда — немец. А — Remark? — читала по-французски.) [816]

Да, чтобы не забыть: деньги за Федорова в из<дательст>ве с благодарностью получены [817].

(А старая Кускова взбесилась и пишет, что у евразийцев принято убивать предков. Прочтите ответ в ближайшей (субботней) «Эмигрантике», принадлежит перу С<ергея> Я<ковлевича> [818].)

<…> С<ергей> Я<ковлевич> пролежал три дня, вчера потащился в Кламар и еле дошел — так ослаб от боли и диеты. Великомученик Евразийства. Сувчинский где-то на море (или в горах), В<ера> А<лександровна> служит, никого не видаю, п<отому> ч<то> все разъехались, кроме того — Али нет, и привязана к дому — или Медону, что то же. Лето у нас прошло, все улицы в желтых струйках, люблю осень.

До свидания! Горы люблю больше всего: всей нелюбовью к морю (лежачему) и целиком понимаю Ваше восхищение (NB — от земли!)

Целую Вас. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>. Пишите.

                             МЦ.

Дорогая Анна Антоновна! Ваше письмо ждала вчера, а получила сегодня. На каком основании (ждала)? Своей уверенности в нем. — «А сегодня будет письмо от А<нны> А<нтоновны>» (Говорила из завтра).

— Мигрень — и что? Давайте радоваться! У меня вот шея болит — гланды — Бог еще знает какие, но гланды не я, я — еду. Слушайте: в награду за безвыездное лето, за всё тот же лес всё в новых сальных бумажках (сгребаю Муркиными граблями и жгу, вопреки полному воспрещению костров), за вот уже месяц неписания (Алина Бретань!) — за все это и другое многое — хочу в середине октября съездить в Бельгию. Близко, дешево, есть где остановиться, новая страна, старые города — С<ергей> Я<ковлевич> недавно был по евразийским делам и в очаровании. Но к Ватерлоо это слово уже не относится, — вещь посильнее! Стоял там, где стоял Наполеон и мысленно следовал за боем. Всего этого хочу и я. Устрою в Брюсселе вечер, который окупит дорогу. Поеду на неделю. А в первых числах ноября — к Вам.

Виделась (после полугодового перерыва, бывали — дольше!) с М<арком> Л<ьвовичем> С<лонимом>, приезжал ко мне, гуляли. Отношения приязненные, очень далекие, он всё сбивается на литературу, а я, как всегда, соответствую. Говорили о поездке в Прагу. Очень советует вечер в Pen Club’e [819] (м<ожет> б<ыть> неправильно пишу?), ручается за материальный (гнусное слово!) успех. Обещает перед отъездом дать ряд советов и писем. Жаль, что его не будет, — освободил бы Вас от части хлопот. А с другой стороны, единственной! — не жаль, мне хочется Вашей Праги.

Я Праги совершенно не знаю. Хочу знать всё. Не была ни в одном музее, ни на одном концерте, — только в кафе со С<лонимом>, зато, кажется, во всех. (Была, впрочем на Шаляпине и на Стравинском [820], но это к Праге не относится). Зато в садах — была. Какие чудные сады! Хотелось сказать — особенно весною, нет! — особенно зимою, когда никого нет. У меня в Праге есть приятельница, Катя Рейтлингер (дочь легкомысленного отца [821], к<оторо>го Вы наверное знаете), она меня тоже сможет поводить. В Праге я никогда не была свободной, — хотя бы от страха последнего поезда, как чудно будет знать, что некуда спешить. Заматываться мы с Вами не будем: больше всех музеев и концертов я мечтаю о вечерах с Вами — беседах, музыке, тишине. Я от зрелищ и сборищ сразу устаю.

Радуюсь Завадским — ему и ей [822]. Она вопреки видимости — прелестный человек.

Куда — за́город? Я лучше Мокропсов и Вшенор места не знаю. Моя мечта — когда-нибудь приехать туда на лето с Муром, показать ему его колыбель. Он бы в Чехии был счастлив — с гусями, с ручьями! Здесь ему — тесно: в глубь леса не ходим (опасно), а вблизи от дома — всё те же дамы, и пары, и глаза. Никто его не пропускает без изумленного возгласа или взгляда. Он, среди французских детей, не из другой страны, а с другой планеты. Голова — последний детский размер, ростом мне по грудь (4½ года!), а я не маленькая. И голове и росту нужен простор. Здесь дети пищат, он, когда на воле, орет, — просто от силы. Неловко, когда орет один — «Мур, нельзя!» — «Но почему же? Здесь же нет соседей!» — Жаль его. Подпражская природа несравненно крупнее подпарижской. Я с тоской вспоминаю реку, сливы, поля, — здесь по́ля совершенно нет. Как жаль, что у меня в Чехии не было аппарата. Свой привезу, м<ожет> б<ыть> удастся снять, хоть поеду в самую туманную пору. — Помню один новогодний день в Праге — солнце, синева, сброшенное пальто. («Прага» — собирательное, дело было в родных Мокропсах). Проще: Мокропсы была деревня, со всем деревенским: гусями, козами, даже — кузницей! Здесь ничего этого нет: пригород, сплошные лавочки. Многие (особенно многия!) бы со мной поменялись, но мне Crème Toucalon [823] не нужен, а что́ кроме? Сознание, что в Париже? Слишком залюбленный город, я актерам не поклонница.

Если бы Вы сюда приехали, мне все бы это сразу понравилось — от желания, чтобы понравилось, и сознания, что нравится — Вам. И я бы места нашла, что́, несомненно, есть. Но такого загаженного леса Вы и в худшем сне не видели! Всё бросают. Не земля, а сплошные консервные жестянки — гнусные. (В 40° в тени (вот уже неделя!) есть консервы, когда рынок лопается от зелени. Пьют, кстати (зимняя норма!) по 4 литра вина в день, не считая «аперитивов»).

Напишите про новое место, про здоровье — Ваше и мамы. Начало ноября — подходит для приезда? Итак, через 2 месяца, которые пролетят как день.

Целую Вас нежно, спасибо за всё.

                             МЦ.

Дорогая Г<оспо>жа Ломоносова (а отчество Ваше позорно забыла, — в говоре оно слито, а та́к, в отвлечении, отпадает — по крайней мере у меня. Имя — помню.) Как жаль, что Вы не попали в Париж и какой стыд, что только сейчас, полгода по несвершении, от меня это слышите [825].

Дело не в «собирании» написать, а в лютости жизни. Встаю в 7 ч<асов>, ложусь в 2 ч<аса>, а то и в 3 ч<аса> — что́ в промежутке? — быт: стирка, готовка, прогулка с мальчиком (обожаю мальчика, обожаю гулять, но писать гуляя не могу), посуда, посуда, посуда, штопка, штопка, штопка, — а еще кройка нового, а я так бездарна! Часто за весь день — ни получасу на себя (писанье), ибо не забудьте людей: гостей — или в тебе нуждающихся.

Нас четверо в семье: муж, за которого я вышла замуж, когда ему было 18 лет, а мне не было 17-ти [826], — Сергей Яковлевич Эфрон, бывший доброволец (с Октябрьской Москвы до Галлиполи — всё, сплошь в строю, кроме лазаретов (три раненья) — потом пражский студент, ученик Кондакова (о котором Вы наверное слышали — иконопись, археология, архаика, — 80-летнее светило) [827] — ныне один из самых деятельных — не хочу сказать вождей, не потому что не вождь, а потому что вождь — не то, просто — отбросив «один из» — с_е_р_д_ц_е Евразийства [828]. Газета «Евразия», единственная в эмиграции (да и в России) — его замысел, его детище, его г[е][829]орб, его радость [830]. Чем-то, многим чем, а главное: совестью, ответственностью, глубокой серьезностью сущности, похож на Бориса, но — мужественнее. Борис, как бы сказать, женское явление той же сути. Это о муже. Затем дочь — Аля (Ариадна), дитя моего детства, скоро 16 лет [831], чудная девочка, не Wunder-Kind, a wunder-bares Kind [832], проделавшая со мной всю Советскую (1917 г. — 1922 г.) эпопею. У меня есть ее 5-летние (собственноручные) записи, рисунки и стихи того времени (6-летние стихи в моей книжке «Психея», — «Стихи дочери», которые многие считают за мои, хотя совсем не похожи) [833]. Сейчас выше меня, красивая, тип скорее германский — из Kinder-Walhalla [834]. — Два дара: слово и карандаш (пока не кисть), училась этой зимой (в первый раз в жизни) у Натальи Гончаровой [835], т. е. та ей давала быть. — И похожа на меня и не-похожа. Похожа страстью к слову, жизнью в нем (о, не влияние! рождение), непохожа-гармоничностью, даже идилличностью всего существа (о, не от возраста! помню свои шестнадцать). Наконец — Мур (Георгий) — «маленький великан», «Муссолини» «философ», «Зигфрид», «le petit phénomène», «Napoléon à S<ain>te Hélène», «mon doux Jesus de petit Roi de Rome» [836] — все это отзывы встречных и поперечных — русских и французов — а по мне просто Мур, которому таким и быть должно. 4½ года, рост 8-летнего, вес 33 кило (я — 52), вещи покупаю на 12-летнего (NB! француза) — серьезность в беседе, необычайная живость в движениях, любовь 1) к зверям (все добрые, если накормить) 2) к машинам (увы, увы! ненавижу) 3) к домашним. Родился 1-го февраля 1925 г., в полдень, в воскресенье. Sonntagskind [837]. Я еще в Москве, в 1920 г. о нем писала:

Буйно и крупно-кудряв, белокур, синеглаз. Этого-то Мура я и прогуливаю — с февраля 1925 г. по нынешний день. Он не должен страдать от того, что я пишу стихи, — пусть лучше стихи страдают! (как оно и есть).

О себе не успела. Вкратце. Написала большую поэму Перекоп, которую никто не хочет по тем же причинам, по которым Вас красные считают белой, а белые — красной. Так и лежит. А я пишу другую, имя которой пока не сообщаю [839]. Эпиграф к Перекопу: Dunkle Zypressen! — Die Welt ist gar zu lustig. — Es wird doch alles vergessen [840].

<Приписка на полях:>

У меня в конце более чем где-либо игра на знаках, а игра — вещь серьезная.

Кор — рек — ту́—у́—у́ру́?!

Впервые — СС-7. С. 125. Печ. по СС-7.

Дорогая Саломея! Наши письма скрестились. Очень рада повидаться, позовите меня с С<ергеем> Я<ковлевичем> — есть грустные новости [848] — лучше вечерком. Аля вернулась из Бретани, и теперь мне свободнее. Спасибо за посылку иждивения. Целую Вас и жду.

                             МЦ.

Дорогая Г<оспо>жа Ломоносова! Это письмо Вы получите раньше первого, отправленного недели две назад.

Направляю к Вам Елизавету Алексеевну Хенкину [849], моего большого друга, которая ныне покидает Медон на Нью-Йорк. Она Вам обо мне расскажет, — знает моего мужа, детей, жизнь, меня. — Живая связь. Уверена, что эта встреча к общей радости.

Обнимаю Вас

                             Марина Цветаева

Дорогая Анна Антоновна! Получили ли Вы мое письмо — недели две назад — с детскими карточками — не заказным? Писала в Прагу, как Вы просили. Есть новости: 20-го в Брюсселе мой вечер и оттуда я могла бы прямо проехать в Прагу. Но — вопрос: будет ли к тому времени все готово для моего вечера? Когда Вы его предполагаете? Если не позже 7-го — 8-го ноября, я бы могла проехать непосредственно из Бельгии, считая днем выезда приблизительно 22-ое — 23-ье. Если же позже — между 15-тым, скажем, и 20-тым, вернусь из Брюсселя в Париж и отсюда поеду. (Не могу так долго отсутствовать из дому). Плавная забота по вечеру в предварительном распространении билетов. Пражский вечер нужно устроить по образцу парижских. Отпечатываются билеты-приглашения (прилагаю образец) и распределяются между устроителями вечера (Вами — и?). Билеты без указания цены, вроде как бы почетные, и предназначаются для богатых — кто сколько даст. В Париже минимум — 25 фр<анков>, в Чехии возьмем — 25 крон. Каждый устроитель сам продает, сколько может, остальные же просит (купившего) распространить между его знакомыми, предупреждая о цене. Словом — распространение по периферии. В день вечера — верней: ко дню вечера — непроданные билеты возвращаются. Деньги за билеты предпочтительно брать тотчас же, но если «у меня сейчас нет на руках» — «запла́тите потом». Лишь бы взяли. Словом, по образцу подписки на имеющую появиться книгу, с той разницей, что вечер будет непременно, и книга иногда — и не пишется! — Ясно ли Вам? Всё дело и вся надежда на успех — именно в предварительной продаже билетов, ибо входные будут дешевые и дадут мало. На билете-приглашении ни за что не указывать цены. (Если говорить по чести, все сходится к платному приглашению). Стало быть, билеты нужны двух типов: приглашения и входные, — в два разных цвета. На входных цена помечается. Хорошо бы — 5 кр<он>, 7 кр<он>, 10 кр<он> (входные). В Бельгии назначают 5 фр<анков>, 10 фр<анков>, 15 фр<анков> (входные) — подумайте. Продешевить мне нельзя, ибо уже очень дорога́ дорога. Но отсюда входную плату трудно установить, Вам виднее.

Нужен один основной вечер, — первый, — козырной, в зале, вмещающем не меньше 300 человек. Потом можно и вечерки, — отдельный прозы, например, которые тоже что-нибудь дадут (по образцу Рейна (кабы Rheingold! [850]) с притоками). Да! Слоним советует отдельный вечер в Pen Club’e — Ваше мнение? — Смогу прочесть, по-французски, прозу, и м<ожет> б<ыть> Вы прочтете по-чешски из моего Рильке. (Или чехов заденет — «австриец»? Не думаю.) Основной вечер. Нужна музыка. Хорошо бы пение чего-нибудь народного чешского. Но — найдем ли мы даровых участников (участниц)? В Париже идут охотно. Нет ли у Вас, среди знакомых, хороших голосов или рук (рояль, скрипка). Музыка необходима. Не могу же я полтора или два часа сряду читать стихи. А так, с музыкой — 2 отделения: I — музыка, II — стихи, или даже три. С передышкой. — Чехи музыкальны. — Подумайте. — «Не согласились ли бы Вы выступить на вечере М<арины> Ц<ветаевой>» [851] — и т. д.

Нужно, все установив, назначить число и отпечатать билеты-приглашения. И тут же начать раздачу. Вам нужны помощники (-цы! в них больше толку). Нужен небольшой дамский комитет по устройству вечера — человек пять, семь, со связями. От себя могу предложить только Катю Рейтлингер (дочку резвого старичка, к<оторо>го Вы не можете не знать) — в замужестве Кист, ее адрес конечно знает Бем (его ученица и, кажется, любимица) и не-даму: Н.А. Еленева [852], которому уже пишу. Катя (Катерина Николаевна) все сделает, что может, т. е. — больше. Когда будет выяснен день, нарисует афиши, к<оторо>ые сама же разнесет по столовым, книжным магаз<инам> и иным людным местам. Можно будет на вечере у отдельного столика устроить продажу автографов, — если удобно? Мне все равно — ибо денег со стихами не связываю, или: стихи от денег не хуже, а деньги от стихов — лучше [853]. (NB! Я бы сама купила такой автограф — Ахматовой, например.) Но если в Чехии это — «дурной тон» — не будем.

Итак: найдите зал (не меньше как на 250 чел<овек>!), бескорыстных участников-музыкантов (певцов или инструмент — что́ будет, хорошо бы — хороший женский голос, вообще вечер нужно под женским знаком, в конце поясню) — назначить число, отпечатать «Invitations» [854] — и с Богом!

Хватит ли Вам на все это — месяца? Нынче 30-ое, письмо вы получите 3-го, вечер — крайний срок — 7-го, 8-го. Это я на случай маршрута Брюссель — Прага, без заезда в Париж. Но если времени мало и в конце ноября, напр<имер>, выгоднее — отложить до назначенного Вами 20-го скажем или другого числа, я из Брюсселя вернусь домой и поеду уже отсюда. В Париже я обычно начинаю за месяц, — м<ожет> б<ыть> и в Праге можно? Тогда увидимся скоро.

— О женском участии в устройстве. О женских руках. Верю в них — и знаю их. Помните, у Р<ильке> — «Die Liebenden» [855] и у Беттины — «Ich will keine Gegenliebe!» [856] Женщины живы сочувствием. Кроме того — в нашем реальном случае — женщины гордятся своими, приобщая и приобщаясь. Много смеются над женскими журналами. Мне они — милее мужских, с их политической грызней и сплетнями. Есть ведь в Праге женский журнал? Хорошо бы, если бы Вы, в связи с вечером, написали обо мне несколько слов — заметочку — в очень общих чертах, что́ хотите (всё — есть!). Или — дали бы кому-н<и>б<удь>, написать, внушив содержание (NB! меня же чехи не знают). Фотографию пришлю непременно, м<ожет> б<ыть> какую-нибудь удачную с Муром. Можно поместить вместе с заметочкой, — за неделю, скажем, до вечера. Если я погощу у Вас до, Вы меня познакомите с какими-нибудь дамами, я «дам» не боюсь, разве уж каких-нибудь закоренелых (в дамстве!), которых — тоже не боюсь. И я для них — не опасна (не соперница!) Ирину Одоевцеву, напр<имер>, автора непристойного романа «Ангел Смерти» — если не читали — видали — в Посл<едних> Новостях? [857] — Одоевцеву бы — боялись, и ненавидели, ибо сама — дама, да какая!)

Итак, чтобы кончить о вечере: жду.

Адр<ес> Еленева:

Николай Артемьевич Еленев

Křemencová 8

Ruský domov

Praha II

Ему уже написано.

Как жалко, если то письмо мое пропало! (Надеюсь, что нет). С карточками Мура и Али. Аля недавно вернулась из Бретани, счастлива бывшим — и счастлива сущим. Скоро возвращается Гончарова с Юга и возобновляются уроки. Гончарова ее очень любит, в них есть сходство: глубокий покой, тихий ход.

Привезла из Бретани замечательные рисунки, — не с натуры, и с натуры, — как поэты с натуры пишут [858]. Например: две бретонки с колоколенками на головах мимо домиков — в чепцах. Та́м кружево, зде́сь кружево, перемещение: сгущение. Скромность сущности при, временами, сознании силы. Как жаль, что нельзя ее взять к Вам! Вы бы на нее не нарадовались. На днях 5/18-го сентября, ей исполнилось 16 лет [859]. Знаете песенку (30-тых годов) — «Мне минуло шестнадцать лет — Но сердцу было боле»…[860] Не боле! а если «боле» — то на целых триста. Подарила ей на рождение маленький аппаратик «Brownie», самый дешевый, и отлично снимающий. Им она меня и снимет для журнала.

«Евразия» приостановилась, и С<ергей> Я<ковлевич> в тоске, — не может человек жить без непосильной ноши! Живет надеждой на возобновление и любовью к России [861].

А Мур, как я, — любовью к жизни. Только он — веселей меня (NB! никогда не была веселой), действеннее. Но нрав и темп — мои. У него уже есть враги — почти все уличные мальчишки, которые считают его ровесником (им 10 л<ет> — ему 4½) и которых раздражает его особость. Здесь все дети — скелеты, ноги как нитки, бледные, вялые, страшно смотреть. А он толст и крупен и весел. Во французскую школу его отдать нельзя, — всё другое. Он там был бы глубоко-несчастен, ибо дети злы, — особенно к «пришлому», Мур же — страшно-русский, на лбу написано. С каким-то вызовом — русский. — Что́ с ним будет дальше? Дети его не любят. Женщины — да.

Кончаю. Сейчас они с Алей придут с прогулки и начнется кормежка. Здесь детей кормят почти исключительно хлебом и шоколадом, по́ят — вином. Целый день сладкое и холодное. Одевают в тряпки зимой и в шерсть — летом. На шее, в июле и в январе, неизменный шарф. Ноги — зимой — синие. Не нравятся мне французские дети, а еще меньше — их родители. — Записалась. — Обнимаю. — Пишите.

                             МЦ.

Что мечта моей души — овчина?

Пригласительный билет:

                                   Invitation

                                 a la soirée de

                            MARINA ZWETAEWA

                                   — Poésie —

                         Ayant lieu le 17 juin 1928

38, B<oulevar>d Raspail                     9 h<eure> du soir [862]

                             Дорогая Саломея!

16-го я уезжаю в Брюссель, где у меня вечер [864]. Очень прошу Вас, если только можно, выслать мне иждивение до 16-го, чтобы я успела взять визу и заграничный паспорт. С<ергей> Я<ковлевич> сейчас в из<дательст>ве (третий месяц) ничего не получает — и что-то не предвидится, иначе я бы Вас не беспокоила.

Из Брюсселя напишу Вам, еду на неделю.

Простите за просьбу. Целую Вас.

                             МЦ.

Видела Слонима и беседовала с ним о Фернандэзе (Рамоне?) [865]

Впервые — СС-7. С. 125. Печ. по СС-7.

Дорогая Анна Антоновна! Ваше письмо мне переслали в Брюссель. Расскажу Вам о своем вечере. Здесь колония маленькая, бедная и правая, т. е. — увы! — бескультурная. Но все-таки набралось около ста человек, — для литературного выступления успех невиданный! Чистый сбор — 70 бельг<ийских> франков, т. е. 50 франц<узских>. Дорога, паспорт, виза, жизнь — не меньше 400 фр<анков>. Но могло быть и хуже, по крайней мере покрыты расходы по залу и объявлениям. Живу я здесь у очень милых и сердечных людей, но не отдыхаю, п<отому> ч<то> всё время езжу, хожу, осматриваю, разговариваю. И больше всего — выслушиваю. Все, с кем мне приходится встречаться, проголодались по новому человеку.

Бельгия мне напоминает Прагу, — тишина, чистота, старина. Была, кроме Брюсселя, в Антверпене, в Брюгге и на́ море. Концы маленькие. Брюгге — лучшее, что я видела в жизни. Сплошная Slata ulička [867]. Но — с веянием моря, к<отор>ое здесь рядом.

Мечту о Праге не оставила. Будем ждать. Лучше бы вечер до января, ибо м<ожет> б<ыть> повлияло бы на продление иждивения. С<ергей> Я<ковлевич>, с перерывом Евразии, ничего не зарабатывает, мои доходы Вы знаете. Если и 500 чеш<ских> крон кончатся — не знаю, что́ будем делать.

С грустью и радостью прочла об овчине — сейчас денег нет — я ее только что проездила в Бельгию. Думаю, приличная — крон за 700? (Не слишком тяжелая). Что ж, м<ожет> б<ыть> за зиму и накоплю. Деньги, какие будут, буду отсылать Вам на хранение, дома удержать нельзя. А пока похожу в чем есть. Убийственно дорого в Париже егеровское [868] шерстяное белье — 50 фр<анков> штаны, 40 фр<анков> фуфайка. Сколько — в Чехии? Боюсь думать о зиме, которая вот-вот начнется.

Да! О Вашей шубе. Здесь меховая (настоящая белка, не кролик, но белка не со спинки, а с живота, серо-коричневая) 900 фр<анков>. Верх — мех, низ — шелк. По сравнению с пражскими ценами — дешево. За 1 т<ысячу> фр<анков> — кротовая шуба (taupe). Не подделка. М<ожет> б<ыть>, если надумаете и есть деньги, привезти Вам такую шубу на себе? Белка прочнее и на 100 фр<анков> дешевле. Подумайте. — Свое пальто взяла бы на руку. Покрой прямой и элегантный. Сейчас белка не в моде, в прошлом году эта же шуба стоила 2 т<ысячи> фр<анков>. Если бы надумали, пошла бы с дамой высокого роста и крупнее меня, на нее бы купила и на себе бы привезла. Но это только с заведомостью поездки в Прагу, т. е. уже назначив день.

А для поездки в Прагу мне нужно обеспечение полутора тысяч крон, т. е. верных 1½ тысячи. Меньше нельзя: дорога в два конца, паспорт, жизнь. Т. е. три вечера, за к<отор>ые мне заплатят по 500 кр<он>. Иначе не выйдет, просто — не на что. Провал в Брюсселе — ничего, на него у меня хватило, на пражский риск — не хватит.

Из Медона напишу еще. Целую Вас нежно, в свидании уверена. Не забудьте упомянуть про шубу — по-моему, выгодно. И провоз обеспечен.

Если бы покупала — то только со сведущим человеком, хотя сама знаю меха отлично. Очень хочется чувствовать Вас в тепле и видеть Вас нарядной. Могу прислать каталог, где обе шубы: и овчина, и кротовая.

Пишу в 7 ч<асов> утра, в мансардной комнате, где живу и всегда хотела бы жить: чистота, пустота.

Обнимаю Вас, сердечный привет Вашим. Как здоровье всех?

                             МЦ.

Как Вам нравится мальчик-фонтанчик?..[869]

                             Дорогая Саломея!

Приехала, благополучно прогорев на брюссельском вечере, т. е. оплатив из него, кроме расходов по залу и пр<очему>, один конец дороги. Могло быть хуже.

Очень хочу Вас повидать, есть слухи, что Вы в Лондоне, но я верю только Вашему почерку.

До свидания! Отзовитесь.

Целую Вас.

                             МЦ.

Милый Николай Павлович, большая просьба, у нас беда с водой: ванна заткнута, а горячий кран в умывальнике не закрывается, черт знает что́.

С<ергей> Я<ковлевич> болен четвертый день, не встает и починить не может, кроме того, нет отвертки.

Не зашли бы Вы с инструментами (если есть) сразу после завтрака (завтракать не зову, ибо обнищали), после к<оторо>го мне нужно в город — м<ожет> б<ыть> поедем вместе? Если можно — ответьте через Алю. Всего лучшего, простите за беспокойство.

                             МЦ.

Дорогая Саломея, большая просьба: не могли ли бы Вы мне дать вперед половину иждивения или, если нельзя, франков двести. Я рассчитывала на деньги за статью, а там задержка [872].

Мне очень совестно беспокоить Вас, особенно в неурочный срок. Видела Д<митрия> П<етровича>, который заверил, что Вы были в Лондоне и вернулись [873]. — Когда увидимся? — Есть ряд забавных рассказов по линии Мирский — Бунин [874].

Целую Вас.

                             МЦ.

                             Милый Николай Павлович!

Очень жаль и чувствую себя очень виноватой, хотя на пятницу не сговаривались, а вчера в субботу была дома ровно в 5 ч<асов>, т. е. 2 или 3 мин<уты> спустя Вашего ухода, — даже немножко пошла вслед. Но у Вас ноги длинные.

Нынче сдаю (на просмотр) первые главы [876], а завтра так или иначе извещу Вас, скорей всего зайдем с Муром утром. А м<ожет> б<ыть> и сегодня возле 3 ч<асов>? Когда Вы вообще дома?

                             МЦ.

Милый Альфред Людвигович! Простите, что задержала [877]; заболел (возобновление легочного процесса на почве крайнего истощения) Сергей Яковлевич, все последние недели ушли на его болезнь. Д<окто>ра посылают в санаторию [878], а денег нет (NB! докторов сколько угодно!). Положение трудное, вся надежда на людей (друзей), своего нет ничего. Если увидите Катю Рейтлингер — расскажите, едва ли удосужусь написать ей.

Если «автобиография» длинна [879], сокращайте. Писала наспех, но даты точны [880].

Рады, что понравилась книжка [881].

До свидания — м<ожет> б<ыть> весной, все еще не оставила надежду на Чехию, по которой страшно скучаю.

1-го дек<абря> 1929 г.

<Приписка на полях:>

Как странно, помните Вы мне за неск<олько> дней рассказывали про еврея-врача, не побоявшегося? А болезнь уже в Вас сидела.

— !!! Фернандэз [885] у меня, с собственноручным письмом Слонима, к<оторо>го кстати сейчас режут (аппендицит).

                             Прошение

В виду тяжелой болезни мужа (туберкулез легких) и вызванной ею полной его неработоспособности покорнейше прошу Комитет о выдаче мне денежного пособия, по возможности значительного.

                             Марина Цветаева-Эфрон

Meudon (S.et О.)

2, Av<enue> Jeanne d’Arc

12-го декабря 1929 г.

Дорогая Анна Антоновна! Давным-давно от Вас нет вестей. (В последний раз писала Вам из Брюсселя, — письмо, не открыточку.) А у нас — печальные: на почве крайнего истощения у С<ергея> Я<ковлевича> возобновился старый легочный процесс — пока не активный, но грозный именно из-за этого истощения. (Т° утром 35 с десятыми, — так слаб!). А причина истощения пока темна, сейчас делают исследование крови и на днях ведут просвечиваться рентгеном. Его случай сложен, ибо всё расшатано: и сердце, и легкие, и печень (старая болезнь). Посажен (из-за печени) на строгую диету, а легкие требуют усиленного питания — с которым не справляется желудок.

Врачебная помощь нам обеспечена, но главное дело в санатории (отъезд, отдых, воздух, покой) = больших деньгах. Евразия кончилась, а с ней и редакторское скромное жалование, живем в долг, — куда там санатория! А она нужна. Нужен, помимо режима (питания) воздух, которого я не могу дать — (а Медон в котловине и с 4 ч<асов> дня в пару́ от близкого сырого леса) и покой — который при нашей жизни — невозможен.

Надеюсь на людей (друзей). М<ожет> б<ыть> выручат. Еще не поздно и спасти можно. Д<окто>ра удивляются силе его организма, при ряде хронических болезней и ужасной жизни (все эти годы ложился в 2–3 ч<аса> ночи, ел когда-попало и что-попало и т. д.) так долго сопротивлявшегося.

Ради Бога, чтобы только не прекратилось в 1930 г. чешское иждивение! Тогда мы совсем пропали. Вот я полгода писала Перекоп (поэму гражданской войны) — никто не берет, правым — лева по форме, левым — права по содержанию. Даже Воля России отказалась — мягко, конечно, — не задевая, — скорее отвела, чем отказалась [888]. Словом полгода работы даром, — не только не заплатят, но и не напечатают, т. е. не прочтут.

О поездке в Чехию — увы (и какое увы! целый вой) — сейчас думать не приходится. С<ергей> Я<ковлевич> должен уехать по крайней мере на три месяца. Отложим до весны, — м<ожет> б<ыть> и лучше, — поездим с Вами по окрестностям, вспомним те годы — для меня — несчастно-счастливые. М<ожет> б<ыть> к весне и Вам будет легче наладить мой приезд (выступления). Сейчас Вы молчите — значит не выяснено или не вышло [889]. От Праги не откажусь ни за что, не отказывайтесь от меня и Вы!

Все последние недели ушли на болезнь С<ергея> Я<ковлевича>. Кроме того, Аля поступила в «Ecole du Louvre» [890] — на ряд лекций, через 3 года будет диплом. Значит, у меня еще меньше времени на себя: стихи.

Откликнитесь скорее: надеюсь (!) что с вечером еще не наладилось.

Видаюсь с М<арком> Л<ьвовичем>, он стал лучше: менее самонадеян, более отзывчив. Дай ему Бог, я когда-то ничего не могла дать (не сумел взять).

Тороплюсь, хочу дать Але время порисовать, т. е. забираю к себе Мура.

Целую Вас и обнимаю

                             МЦ.

Дорогая Наталья Сергеевна, собираемся к Вам с Кн<язем> Д<митрием> П<етровичем> Святополком-Мирским на следующей неделе [893]. Напишите, когда можно? Три вечера на выбор: среда, четверг, пятница. (Днем не могу, мальчик в постели). Заехали бы к Вам часов в 7, вместе бы поужинали в том ресторанчике, а оттуда к Вам. Очень хотелось бы, чтобы Мирский посмотрел Ваши вещи. Поговорим и о Мо́лодце (англ<ийском> тексте [894]) в связи с иллюстрациями. Не позвали ли бы Вы в компанию Сухомлина [895], он ведь не может помешать? Если сможет, будет и Сергей Яковлевич.

Ответьте мне пож<алуйста> телеграммой, одно слово (jeudi [896] или какой день назначите). Pneu [897] ко мне не ходят, а я должна успеть известить <Святополк->Мирского, к<отор>ый здесь только на неделю. До свидания. Люблю Вас.

                             МЦ.

                             Дорогая Анна Антоновна!

Сердечно поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и с наступающим Новым Годом! Мне жалко этой цифры — 29, рука свыклась, глаз свыкся. У меня в детстве была странная игра: писать наперед годы. Помню восьми лет, в 1902 г. длинный столбец — 1928 г., 1929 г. и т. д. (начиная от 1902 г.) Писала в полном сознании предвосхищения и неизбежности.

Третьего дня уехал С<ергей> Я<ковлевич> — в Савойю. Друзья помогли, у нас не было ничего. Перед отъездом проболел целую неделю, — 39°, безумные боли в желудке. Пять дней ничего не ел, — только чай. Уехал во всяком случае на два месяца. Воздух там дивный, горный, — 600 метров высоты. Уединенный замок, — ныне пансион для выздоравливающих [898]. Все очень хвалят. Я за него счастлива, — первый отдых за 15 лет.

Полтора месяца ничего не писала, извелась, жизнь трудная. Весь день раздроблен на частности, подробности, а вечером, когда тихо — устала, уж не могу писать, голова не та.

Теперь, с отъездом С<ергея> Я<ковлевича>, опять примусь. Я всегда взваливаю на себя гору. Очередную. Федра — Гончарова — Перекоп. — Ныне — но не называю, чтобы не сглазить [899]. Что́ бы мне писать восьмистишия! Беспоследственные и безответственные. А то — источники, проверка материалов, исписанные тетради, вся громадная работа до. «Как птицы небесные»… [900] Нет.

Про Мура. Громадный. Ростом с 8-летнего, а вещи на 10-летнего. Всё еще в тех давних Ваших башмаках, — жаль расставаться, до того крепки. И в фуфаечку голубую (от медвежьего костюма) еще влезает. Надставили штанами. Любит его больше всех «такая лохматая, привычная, уютная, — как собака голубая». Говорит чудесным русским языком, немножко начинает по-французски. Произношение отличное. На присланные Вами сто фр<анков> купила ему 2 пары теплых штанов (10–12 ans!!! [901]), Але три пары шерстяных чулок, и себе пару. Вот мы все Вами и одарены!

— С кем и как встречаете Новый Год? Пишите о себе. Как Ваше здоровье? Вашей матушки? Сестры? Всё следующее письмо о себе, непременно. Жду его.

…А по моему Г<оспо>жа Ю<рчинова> ищет не героя для своего романа, а — героя своего романа, т. е. будущего Г<осподи>на Ю<рчинова> [902]. — Найдет. —

Целую Вас нежно, благодарю и мысленно чокнусь с Вам под Новый Год, — дай Бог — год нашей встречи.

                             МЦ.

— Борис! Это совпало с моим внезапным решением не встречать Нового Года, — отправить Алю туда, где меня будут ждать, а самой сидеть при спящем Муре и писать тебе. (Почему нет С<ережи>, сейчас узнаешь.) «Борис! Аля ушла на Новый Год, сижу с Муром, который спит, и с тобой, которого нет», — так начиналось, предвосхищая сроки. Утром сказала Але, а вечером твое письмо — да ка́к еще! Ездила в город, вернулась поздним поездом, на столе записка; «Мама! Очень интересное письмо. Если хотите получить — разбудите». (Ruse de guerre [903].) И я конечно не разбудила и конечно не искала, а письмо получила, потому что проснулась сама.

Борис, я с тобой боюсь всех слов, вот причина моего неписанья. Ведь у нас кроме слов нет ничего, мы на них обречены. Ведь всё что с другими — без слов, через воздух, то теплое облако от — к — у нас словами, безголосыми, без поправки голоса. Мало произнесено (воздух съел) — утверждено, безмолвно проо́рано. Борис, во всяком людском отношении слова только на выручку, на худой конец, и конец — всегда худой. Ведь говорят — на прощанье. Есть у Степуна, не знаю собственное ли, но исчерпывающее определение: «Романтики погибли оттого, что всегда жили последними» [904]. Каждое наше письмо — последнее. Одно́ — последнее до встречи, друго́е — последнее навсегда. Может быть оттого что редко пишем, что каждый раз — все за́ново. Душа питается жизнью, здесь душа питается душой, саможорство, безвыходность.

И еще, Борис, кажется, боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается. Последняя боль? Да, кажется, тогда, в Вандее, когда ты решил не-писать [905] и слезы действительно лились в песок — в действительный песок дюн. (Слезы о Рильке лились уже не вниз, а ввысь, совсем Темза во время отлива.)

С тех пор у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила годы — годы — годы. Последнее — вживе — то, из чего Поэма Конца, шесть лет назад [906]. Рождение Мура все то — смыло, всё то, и российское всё. Мне стало страшно — опять. И эту неприкосновенность — почувствовала. Я опять вернулась к своей юношеской славе: «не приступиться». Все это без слов. Совсем проще: я просто годы никого не целовала — кроме Мура и своих, когда уезжали. — Нужно ли тебе это знать?

Все это — начинаю так думать — чтобы тебе было много места вокруг, чтоб по пути ко мне ты не встретил ни одной живой души, чтобы ты ко мне шел по мне (в лес по́ лесу!), а не по рукам и ногам битв. И — никакого соблазна. Все что не ты — ничто. Единственный для меня возможный вид верности.

Но это я осознаю сейчас, на поверхности себя я просто закаменела. Ах, Борис, поняла: я просто даю (ращу) место в себе — последнему, твоему, не сбудься который у меня отсечено — всё быть-имеющее, всё, на чем я тайно строю — всё.

Борис, последний день года, третий его утренний час. Если я умру, не встретив с тобой такого, — моя судьба не сбылась, я не сбылась, потому что ты моя последняя надежда на всю меня, ту́ меня, которая есть и которой без тебя не быть. Пойми степень насущности для меня того рассвета. [907]

— Борис, я тебя заспала, засыпала — печной золой зим и морским (Муриным) песком лет. Только сейчас, когда только еще вот-вот заболит! — понимаю, насколько я тебя (себя) забыла. Ты во мне погребен — как рейнское сокровище [908] — до поры.

С Новым Годом, Борис, — 30-тым! А нашим с тобой — седьмым! С тридцатым века и с седьмым — нас. Увидимся с тобой в 1932 — потому что 32 мое с детства любимое число, которого нет в месяце и нужно искать в столетии. Не пропусти!

                             М.

SANTE COURAGE FRANCE MARINA [909]

                             Дорогая Наталья Сергеевна!

Итак, Аля заедет за Вами завтра между 4 ч<асами> и 5 ч<асами>, чтобы вместе ехать к нам на елку [910]. Будете только Вы.

Радуюсь встрече.

Аля зайдет в мастерскую, а если Вас там не будет — на Jacques Callot [911]. Завтра — понедельник, 6-е — Сочельник.

Целую Вас. Мур Вас очень ждет.

                             МЦ.

                             С — все еще Новым Годом, дорогая Саломея!

Очень хочу повидаться, но не знаю, в Париже ли Вы. Напишите мне словечко. От С< ергея> Я<ковлевича> хорошие вести: за 3 недели прибавил 4 кило, по-моему хорошо.

Итак жду Ваших новостей и вестей.

                             МЦ.

Дорогая Раиса Николаевна! Вы живете в стране, которой я всегда боялась: два страха: по горизонтали — отстояния от всех других, водной горизонтали, и по вертикали — ее этажей. Письмо будет идти вечно через океан и — вторая вечность — на сто-сороковой — или сороковой — этаж. Письмо не дойдет, или — дойдет уже состарившимся. Не моим.

Отсюда — всё, то есть: мое безобразное молчание на Ваше чудное, громкое как голос, письмо, и подарок. Есть у меня друг в Харбине [912]. Думаю о нем всегда, не пишу никогда [913]. Чувство, что из такой, верней на такой дали всё само-собой слышно, видно, ведомо — как на том свете — что писать потому́ невозможно, что — не нужно. На такие дали — только стихи. Или сны.

Вы не так видите, ибо там живете и там для Вас «здесь», но если бы Вы хоть час провели со мной, на воле, наедине, то Вы бы меня сразу поняли, ибо из таких чувствований, страхов, поступков — вся я. К тому же — я в Америке никогда не буду, знаю это, — не говоря уж о визах («визы» — вздор!) — чем устойчивее, благоустроеннее, благонадежнее пароходы — тем они мне страшней. Моя уверенность, т. е. уверенность моего страха (ВОДЫ), вызвала бы крушение — или ка́к это на́ море называется. Из-за одного неверующего (обратно Содому!) весь корабль погибнет [914].

Континентальнее человека не знаю. Реку люблю: тот же континент. На море — самом простом, почти семейном («plage de famille» [915], как в путеводителях) — томлюсь, не знаю, что́ делать. Уже два раза во Франции ездила по летам на́ море, и каждый раз, к вечеру первого же дня: не то! нет — то, то самое, т. е. первое детское море Генуи после: «Прощай, свободная стихия!» Пушкина [916]: разочарование. После первого раза — привычное. Сколько раз пыталась полюбить! Как любовь.

Все мои обожают: Мур за песок, Аля за свободу (от хозяйства и, может быть, — немножко от меня), Сережа (муж, так же странно звучит как звучало бы о Борисе, чужое слово, но называю, чтобы не вышло путаницы) за всю свою раннюю юность: Крым, Кавказ и — другой Крым, 1919 г. — <19>20 г. Я одна, как белый волк, — хотя бурый от загара — не знаю что́ делать на этом, с этим, в этом (песке, песком, песке). Лежать не могу, купаться — замерзаю. Люблю плоскую воду и гористую землю, не обратно.

На ездящих в Америку — на столько-то, т. е. определенный, или назначенный срок — и из нее возвращающихся смотрю как на чудесные чудовища, существа с Марса или далее.

Недавно (для Америки недавно — с полгода назад) туда уехала моя большая приятельница, Елизавета Алексеевна Хенкина, жена певца, — м<ожет> б<ыть> слышали? С хорошим большим мальчиком [917]. (Приснилось или нет, что Вы мне о ней писали? Будто она писала — Вам!) [918] Есть у меня в Америке еще одна приятельница, дочка писателя Чирикова, Людмила (в замужестве Шнитникова), художница, красивая, даровитая, очаровательная [919]. В Нью-Йорке. (Для меня, как для всех необразованных людей, Америка — если не ковбои — так Нью-Йорк.)

Как грустно Вы пишете о сыне: «Совсем большой. Скоро женится — уйдет» [920]. Моему нынче — как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м<ожет> б<ыть> с до — его рожденья. Его жену конечно буду ненавидеть. Потому что она не я. (Не обратно.)

Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» — «В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг — 20 лет. Прощай, Мур!» — «Мама! Я никогда не женюсь, потому что жена — глупость. Вы же знаете, что я женюсь на тракторе». (NB! Утешил!)

На Ваш подарок он получил — на Рождество: башмаки, штаны, бархатную куртку, Ноев ковчег (на колесах, со зверями), все постельное белье, и — ныне — чудный «дом на колесах» — «roulotte», где живут — раньше — цыгане, теперь — семьи рабочих. Приставная лесенка, ставни с сердцами, кухня с плитой, — все по образцу настоящего. Мур напихал туда пока своих зверей.

Аля на Рождество (тот же источник) получила шубу, башмаки и запись на Cours du Louvre: Histoire de l’Art: Histoire de la Peinture [921]. Учится она y Гончаровой, — ее в Америке хорошо знают, много заказов [922]. Москвичка как я. Я о ней в прошлом году написала целую книгу, много месяцев шедшую в эсеровском журнале «Воля России». Хотела статью, получилась книга: Наталья Гончарова — жизнь и творчество. — М<ожет> б<ыть> будет переведена на англ<ийский> яз<ык> [923]. (Оцените идиотизм, мне кажется — потому что Вы в Америке — что по-русски не дойдет. Мое отличие от остальных идиотов, что я свой — сознаю.)

Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье (конец). Написаны: Последнее Царское — Речная дорога до Тобольска — Тобольск воевод (Ермака, татар, Тобольск до Тобольска, когда еще звался Искер или: Сибирь, отсюда — страна Сибирь). Предстоит: Семья в Тобольске, дорога в Екатеринбург, Екатеринбург — дорога на Рудник Четырех братьев (та́м жгли) [924]. Громадная работа: гора. Радуюсь.

Не нужна никому. Здесь не дойдет из-за «левизны» [925] («формы», — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как всё, и больше — меньше — чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, — дара. Из любящих только я смогу. Потому и должна.

Муж болен: туберкулез легких, когда-то в ранней юности болел и вылечился. Сейчас в Савойе. Друзья сложились и устроили на два месяца в санаторию. Дальше — не знаю. Начал прибавлять. (1 м<етр> 87 сант<иметров> росту и 65 кило весу: вес костей! И тяжелая болезнь печени, тоже с юности, мешающая питанию, т. е. восстановлению легких. Заколдованный круг.)

Я уже месяц одна с детьми. Уборка, готовка, стирка, штопка, прогулка с Муром, и — «как? уже два часа?» (ночи). Как и сейчас. Пишу по утрам, пока кипят супы и картошки. А по ночам — письма. Но я все-таки очень виновата перед Вами. Борис пишет часто, рвется на Запад (по мне — на волю!). А у нас украли Кутепова. По мне — убили [926].

Сейчас лягу и буду читать Ludwig’a «Wilheim der Zweite» [927].

Дорогая! А вот вещь, похожая на чудо — и на головоломку: любовь к тебе второго, сообщенная третьему, третьим — четвертому и четвертым тебе (Вам).

Учтите, что четвертый первого (и обратно), третий первого (и обратно), второй первого (и обратно) — но это еще не всё! третий второго (и обр<атно> никогда не видел.

Теперь подставлю имена: первый — Вы, второй — Борис, третий — Кн<язь> Святополк-Мирский, четвертый — я.

Слушайте:

…«А вот случай. У нас приятельница, Р.Н. Ломоносова, живущая когда в Англии, когда в Америке. В 26-том году в Германию ездила моя жена [928], и для нее эта дружба, завязавшаяся раньше путем переписки, нашла воплощение в живой и все оправдавшей встрече. Я же ее никогда, как и Вас, в глаза не видал. Пять лет тому назад ей обо мне написал К.И. Чуковский [929], речь шла о переводе Уайльдовских Epistola in carcere et vinculis [930], с авторизацией, которую ей легко было достать для меня. Все делалось без моего ведома, К<орней> И<ванович> знал, что я бедствую и т<аким> обр<азом> устраивал мой заработок. Но фр<анцузский> и англ<ийский> яз<ыки> я знаю неполно и нетвердо, до войны говорил на первом и понимал второй, и все это забылось. Сюрпризом, к<отор>ый мне готовил К<орней> И<ванович>, я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р<аиса> Н<иколаевна> человек не «от литературы», и только в самое последнее время я мог убедиться, что мои поделки что-то говорят ей (она мне писала про “Повесть”). По всему я бы должен был быть далек ей. Она живет миром недоступным мне (я бы должен был родиться вновь, и совсем совсем другим, чтобы в нем только найтись, если не очутиться); она иначе представляет себе мой обиход и мою обстановку. Ее занимает движенье европ<ейских> вещей, т. е. по ее счастливой непосредственности прямо говорит ей о движущихся под этим глубинах. Я не менее ее люблю Запад, но мне надо было бы уйти от явности, от злобы дня в историю, от заведомости в неизвестность, чтобы свидеться с глубиной, с которой она (т. е. Вы. МЦ.) сталкивается походя, уже на поверхности. Она — жена большого инженера и профессора, Ю.В. Ломоносова. Они никогда подолгу не заживаются на одном месте — журналы, путешествия, переезды, общественность — все это она, видно, осиливает, смеясь. — И вот, меня волнует один ее почерк, и это можно сказать Вам, а не ей, потому что это совсем не то, что может получиться в прямом к ней отнесеньи.

Иногда сюда приезжают просто путешествующие англичане и американцы, ездят, как съездили бы в Индию, или Грецию, или в Тунис. Было два случая, когда это были знакомые Р<аисы> Н<иколаевны> с рекомендацией от нее. Так, осенью, мы были в гостинице у некой Ms. М. Kelsey (?МЦ.), седой, порывистой, горячо во все вникающей, — милой — дамы [931]. В исходе долгой беседы она спросила, не имеется ли чего в переводе из того, что она записала под мою диктовку (я назвал ей с десяток имен прозаических и трех или четырех поэтов) и нет ли статей по-англ<ийски> или по-фр<анцузски>. И тут жена назвала Вашу статью в «Mercury». (NB! Тут следует чистопастернаковское, в самом прямом смысле отступление, как перед врагом — перед хвалой ему Мирского [932]. Так же, впрочем, Борис отступает перед всяким (завершенным) делом своих рук.) «Оно (т. е. отступление, МЦ.) послужило поводом к рассказу о Ломоносовой, а не может быть той дряни, которая этим обстоятельством не была бы обелена. Я уже познакомил М<арину> И<вановну> с нею. Теперь знакомы и Вы».

Это отрывок из письма Бориса Святополк-Мирскому (проф<ессору>) русской лит<ературы> в Лондоне, единственному в эмигр<ации> критику, ненавидимому эмиграцией, англичане любят и чтят), переславшему письмо на прочтение мне. Источник этого письма, заряд его — Вы, нужно, чтобы творение вернулось к творцу, или еще лучше — река вспять, как Темза в часы отлива. У меня здесь явно сознание завершенного круга, все сошлось — как в песне, как в сказке.

Увидят ли когда-нибудь иначе как синим или лиловым или черным чернилом на бумаге — четвертый первого, второй третьего, третий первого, первый второго? [933]

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 126. Печ. по СС-7.

Дорогая Саломея! <…> не могли бы ли Вы на следующей неделе в любой вечер кроме четверга позвать меня с Дю-Боссом [939], мне это до зарезу нужно из-за Мо́лодца, которого сейчас перевожу — стихами, на песенный лад, для Гончаровских иллюстраций, уже конченных [940]. С Дю-Боссом я раз виделась у Шестова, и он меня помнит, — часто спрашивает обо мне у Извольской [941]. Позвать к себе не решаюсь — очень уж беспорядочно, да и Мур не даст поговорить.

Говорю не о текущей, а о следующей неделе. Днем не могу из-за Алиных занятий.

Целую Вас, еще раз спасибо.

Дорогая Наталья Сергеевна!

Ждем Вас завтра на блины. Позавтракайте пораньше, чтобы пораньше выехать, встретим Вас на вокзале и пойдем гулять в парк, в котором Вы еще никогда не были — с чудными террасами (La Terrasse de Bellevue [943]) — от нас совсем близко. Блины будут в 5 ч<асов>, сможете вернуться не поздно.

Сделайте всё, чтобы именно завтра, у нас с Алей свободный день, и погода обещает быть чудной, — два дня совсем тепло, и уже есть цветы.

Почитаю Вам новое из Мо́лодца, за которого взялась [944]. Если не можете завтра, то в четверг, в то же время и с теми же планами.

Моему английскому переводчику написала [945], скоро будет ответ.

На вокзале встретим. Аля Вам скажет поезд, которым выезжать с Инвалидов.

Целую Вас и жду. Очень рада буду, если и М<ихаил> Ф<едорович> [946] сможет. Привет ему.

                             МЦ.

3-го марта, понед<ельник> — в лесу уже цветы (желтенькие).

Дорогая Саломея! Спасибо за предложение того поэта [947], но хочу сначала начисто сделать хотя бы треть. Стихосложение усвоила в процессе работы, помог конечно слух. Вещь идет хорошо, могла бы сейчас написать теорию стихотворного перевода, сводящуюся к транспозиции, перемене тональности при сохранении основы. Не только другими словами, но другими образами. Словом, вещь на другом языке нужно писать заново. Что и делаю. Что взять на себя может только автор.

Видели ли Числа? [948] Даю во II № стих Нереида, можете прочесть его у Д<митрия> П<етровича>, как-то посылала. М<ожет> б<ыть> не возьмут из-за строк [949]:

(Это припев. Началось с купального костюма: третьего в любви с морем. Оцените, Саломея, тему: море, купанье. Хороша-купальщица! Скоро, очевидно, буду петь пароход и авион.)

Что́ еще Вам рассказать? Время измеряю продвижением «Мо́лодца». Много дома из-за Алиных лекций и музеев. Единственный отвод души — кинематограф, смотрела чудный фильм с Вернером Крауссом в роли Наполеона на Св<ятой> Елене [950]. Неприятна только первая секунда: неузнавание (слишком хорошо знаем то лицо, сто лет назад!), потом свыкаемся, принимаем.

Сувчинских видаю редко: он, как «la cigale ayant chanté» [951] — поет и вроде как голодает [952], кормится у матери В<еры> А<лександровны> [953], денег ни копейки. В<ера> А<лександровна> где-то чему-то учится. Все евразийцы служат, из<дательст>во пусто.

От С<ергея> Я<ковлевича> более или менее хорошие вести. Удалось устроить ему стипендию Кр<асного> Креста (около 3-х мес<яцев> ходила! с наилучшими протекциями) — 30 фр<анков> в день, а плата в пансион 45–50, нужно выколачивать остальные, надвигается гроза вечера, — с кем еще не знаю, все имена в Америке.

Очень благодарна была бы Вам, милая Саломея, за иждивение, 1-го у меня терм, мой первый без С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый всегда откуда-то как-то добывал.

Пишите о себе, каковы дальнейшие планы. Как съездил А<лександр> Я<ковлевич> в Америку и не соблазняет ли Вас?

Целую Вас и жду весточки. Еще раз спасибо за поэта.

                             МЦ.

Слышу, что Путерман опять оженился [954], — что это с ним??

Милый Николай Павлович! Если свободны, приходите завтра вечером, пойдем в наш к<инематогра>ф (хороший фильм) и расскажу Вам новости про свой вечер [956]. Завтра — пятница. Жду Вас до 8½ ч<асов>, но лучше будьте к 8¼ ч<асам>.

                             МЦ.

Четверг.

Не можете — заходите в субботу, не позже 3-х ч<асов>. Кстати передам Вам библиотечную книгу.

Милый Володя, как видите — устраиваю вечер и, увы, очень скоро, т. е. очень спешу с билетами [957]. Сделайте их, по дружбе, в возможно скорый срок и по образцу — прелестных! — прошлогодних [958]. М<ожет> б<ыть> в виду большего текста придется увеличить формат, — Вам виднее. Не удивляйтесь, что помечен Вадим, еще не успела запросить, но уверена, что не откажет, нынче пишу ему [959]. Сообщите мне, пож<алуйста>, адр<ес> Поплавского [960], — еще тоже не оповещен, но тоже уверена. Мне нужно наработать на Сережино лечение [961].

Очень благодарна буду за возможно скорое выполнение билетной просьбы, — дней так мало, а выбора нет — мой главный козырь Тэффи уезжает в начале мая.

Сердечный привет Вам и Вашим.

                             МЦ.

Милый Николай Павлович,

Письмо от Тэффи, ждет меня завтра в среду к 11 ч<асам>, чтобы составить заметку для Возрождения [963]. До завтра мне необходимо знать, в каких книжн<ых> магаз<инах> продаются билеты. Нынче я дома от 5 ч<асов> весь вечер, завтра еду поездом 10 ч<асов> 50 мин<ут>. Ради Бога — известите, а то зря поеду.

У Вас в доме никого, только белье кипит в одиночестве.

                             МЦ.

                             Милостивая государыня,

ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.

Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему — кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> — это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который — будет.

Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, — пусть лежат они пять коротких десятилетий [964]. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним — Вы предоставите их Вашим потомкам.

Так лучше.

                             Дорогая Раиса Николаевна! Как благодарить??

Поставьте себя на мое место и оцените его — или мою — безысходность. Всю безысходность моей благодарности. Мне часто говорят, еще чаще — говорили, что у меня вместо сердца — еще раз ум, — что отнюдь не мешало — критикам например — обвинять мои стихи в бессмысленности [978]. Ответ мой был один: когда у меня болит, и я знаю что болит и отчего болит — болит не меньше, м<ожет> б<ыть> больше, потому что нет надежды, потому что болезнь, при всей видимости случайности, хроническая. Так с чувствами. Хотите слово самого большого поэта — не хочется сказать современности, не мое мерило — просто самого большого поэта, который когда-либо был и будет — Рильке (Rainer Maria Rilke).

— Er war Dichter und hasste das Ungefähre [979] — (можно еще и Ungefährliche [980]: от Gefahr, т. е. безответственное) — так и я в своих лабиринтах.

Простите за такое долгое лирическое отступление, но иначе Вам меня не понять.

Мне бесконечно жалко, что у меня нет на руках своих вещей — иных уже не достанешь — насколько легче было бы беседовать через океан. Ведь всякое письмо — черновик, не доведенный до беловика, отсылая — страдаю. А времени проработать письмо — нет. Всякое письмо сопровождается угрызением моей словесной совести (совести пишущего, а м<ожет> б<ыть> и са́мого слова во мне). Эта своеобразная и трагическая этика была дана мне — если не взамен, то в ущерб другой. Трагическая потому что ей ни в сем мире ни в том — что награды! ответа — нет. Так например я могла бы быть первым поэтом своего времени, знаю это, ибо у меня есть всё, все данные, но — своего времени я не люблю, не признаю его своим.

Еще — меньше, но метче: могла бы просто быть богатым и признанным поэтом — либо там, либо здесь, даже не кривя душой, просто зарядившись другим: чужим. Попутным, не-насущным своим. (Чужого нет!) И — настолько не могу, настолько отродясь ne daigne [982], что никогда, ни одной минуты серьезно не задумалась: а что если бы? — так заведомо решен во мне этот вопрос, так никогда не был, не мог быть — вопросом.

И вот — пишу Перекоп (к<оторо>го никто не берет и не возьмет п<отому> ч<то> для монархистов непонятен словесно, а для эсеров неприемлем внутренно) — и Конец Семьи (Семи — т. е. Царской Семьи, семеро было) [983], а завтра еще подыму на себя какую-нибудь гору.

Но одно: если существует Страшный Суд Слова — я на нем буду оправдана [984].

«Богатым и признанным» — нет, лучше бедным и призванным. Достойнее. Спокойнее. Вещи за себя мстят: я никогда не любила внешнего, это у меня от матери и от отца. Презрение к вещам. — Странная игра случая. Мать умирала в 1905 г., мы с сестрой были маленькие дети, но из молодых да ранних, особенно я, старшая, — и вот страх: а вдруг, когда вырастут, «пойдут в партию» и всё отдадут на разрушение страны. Деньги кладутся с условием: неприкосновенны до 40-летия наследниц. Начинается другая революция (наша) мне 22 года [985], — порядочно до сорока? Коммунисты (знакомые) мне предлагали: дайте расписки, мы вам деньги достанем, и «до сорока лет». Особые условия. Невозможно. Так пропали у меня 100 тысяч, к<отор>ых я никогда не только в глаза не видала, но и не ощутила своими (сорок лет!), не считая еще 100 тысяч или больше — наследство бабушки, к<отор>ая умерла в революцию [986], не считая двух домов — одного в Москве, другого бабушкиного, в хлыстовском гнезде Тарусе Калужской губ<ернии> — не имение, старый дом в екатерининском саду: чистая лирика, не считая потом всего золота, всех камней всех драгоценностей и мехов, к<отор>ые я сдавала для продажи на руки знакомым — казалось, друзьям — и которые — и те и другие — пропадали безвозвратно. Le hasard c’est moi [987].

И кормила меня, выручала меня, в конце концов, только моя работа, единственное что я в жизни, кроме детей и нескольких человеческих душ — любила.

Так было, так будет.

От Бориса давно ничего. Он пишет припадками. Как бы я его хотела за границу! Продышаться. Тоже «игра судьбы» ему расплачиваться за Россию, когда он весь под знаком готической стрелы [988]. Тоже неравный брак. Ему платить по счетам современности, когда:

Если у меня совесть слова, то у него совесть — сроков.

А чек поехал обратно на три недели. Так мне сказали, п<отому> ч<то> нет compte courant [990] (courant — куда? Как реки в море?) Была в страшном банке на страшном ездовом узле Concorde [991]. (Хорошо «Согласие», — всё врозь!)

Англичанин, прямо глядя в глаза: — «Qui êtes-Vous, Madame» [992]. Я, подумав: «Une réfugiée russe, Monsieur» [993]. Вот и поехал чек, опять через море.

Скоро Пасха, приедет на три дня муж из санатории, скоро мой вечер [994], м<ожет> б<ыть> потом удастся уехать в горы. Рядом с Château [995], где санатория, крохотный домик, к<отор>ый С<ергей> Я<ковлевич> облюбовывает для нас. С двумя козами.

Целую Вас. Простите за бессловность моей благодарности

                             МЦ.

                             Дорогая Саломея!

Но Вы уже поняли, в чем дело: вот они — 10 счетом [997] — но на этот раз по 50-ти, потому что всякой твари по паре, а есть и единственные.

Вечер мой, все это мои бескорыстные участники, но продавать можете как Вам удобнее.

Милая Саломея, я Вас еще не поблагодарила за прошлое иждивение, очень замоталась с вечером.

Хочу повидаться и рассказать Вам про Тэффи.

Целую Вас.

                             МЦ.

Впервые — СС-7. С. 128. Печ. по СС-7.

                             Дорогая Вера Николаевна,

Чувствую и сознаю, что минута неподходящая, но — этот вечер [998] вся моя надежда: у меня очень болен муж (туберкулез легких — три очага + болезнь печени, к<отор>ая очень осложняет лечение из-за диеты). Кр<асный> Крест второй месяц дает по 30 фр<анков> в день, а санатория стоит 50 фр<анков>, мне нужно 600 фр<анков> в месяц доплачивать, кроме того стипендия со дня на́ день может кончиться, гарантии никакой, а болезнь — с гарантией — с нею не кончится.

Билеты продаю по 50 фр<анков> и по 25 фр<анков>. Просьба, если за 50 фр<анков> дело не выйдет, отчеркните правый угол конверта красным карандашом, это значит, что билет 25 фр<анко>вый. (А то 50-франковые захотят сидеть в первых рядах, — чтобы не было путаницы). Один билет, для образца, отчеркиваю.

Мне очень совестно всегда просить Вас, но мне сейчас труднее чем когда-либо: дочь учится, я одна с мальчиком, хозяйством, вечером, писаньем, заботами о муже, т. е. одна со своими двумя руками.

Вот.

Сердечное пожелание удачи Вам — ва́м — в ва́шем вечере.

                             М. Цветаева

                             Многоуважаемый Ираклий Георгиевич,

Посылаю Вам два билета на Вечер Романтики, — это собственно мой вечер, но я сочла милее для своих участников дать его под этим названием.

Цена билета 50 фр<анков>. Я бы с радостью пригласила Вас просто, но вечер — на лечение мужа, который очень болен (туберкулез), и моя единственная надежда. Честным трудом (т. е. стихами) не заработаешь никогда.

Билеты Вам шлю по совету М<аргариты> Н<иколаевны> Лебедевой.

Простите за неприятное письмо, но мне достаточно неприятно его писать. Кроме того, вечер действительно интересный: от Кн<язя> С<ергея> Волконского (Санкт-Петербург) до Поплавского (Монмартр), а посередке мы с Тэффи, к<отор>ая будет читать не-смешное.

Кроме того — трое петербуржцев — гумилевцев — Адамович, Г<еоргий> Иванов, Оцуп (предреволюционная эстетика) и, наконец, Вадим Андреев, сын Леонида. Услышите целую эпоху [1000].

До свидания, надеюсь 26-го (суббота на Пасхальной неделе).

Всего доброго. На вечере увидите ту Алю, детские писания которой Вам так нравились, — 16 лет, выше меня.

                             М Цветаева

               Христос Воскресе, моя дорогая Анна Антоновна!

Сначала были заботы — болезнь С<ергея> Я<ковлевича>, хлопоты, Алино учение, т. е. моя связанность домом, подготовка к вечеру (в субботу, 26-го — Вечер романтики [1001]) — а теперь стряслось горе [1002], — какое пока не спрашивайте — слишком свежо, и называть его — еще и страшно и рано.

Мое единственное утешение, что я его терплю (subis), а не доставляю, что оно — чистое. Но нужно жить, — каждый день и каждую минуту. У Али скоро экзамены — нужно чтобы выдержала. После вечера нужно решить с отъездом: решиться на отъезд, говорят об Эльзасе — будто дешево и хорошая природа, — вроде Шварцвальда. Я трагически-неумела в этих делах и пока никого не вижу кто бы мне в этом помог — поездка в оба конца 150 фр<анков> — ехать в слепую невозможно, особенно с Муром, нужно снять заранее. М<ожет> б<ыть> попытаюсь устроиться с кем-нибудь из знакомых, но увы — одни совсем не могут ехать (служат), другие едут в пансионы, т. е. нам не по дороге, п<отому> ч<то> самый дешевый — даже 25 фр<анков> в день — нам (два с половиной человека) слишком дорого. Нужно искать комнату с кухней, а где их найдешь? Вместе с тем Мура и Алю увезти нужно, Медон (мы прошлым летом никуда не уезжали) летом грязен, пылен, весь город приезжает в лес бить бутылки и бросать сальные бумажки. Какая-то помойка.

На горе у меня сейчас нет времени, — оказывается — тоже роскошь.

— Даст Бог — как-нибудь. —

А в Чехию — кто знает? — м<ожет> б<ыть> все-таки попаду, был здесь эсер Махин [1003], очень милый, сердечный и дельный человек, сам предложил мне будущей зимой поездку в Сербию (вечер), м<ожет> б<ыть> на обратном пути заеду в Прагу, — думаю, что пражский вечер все-таки что-нибудь даст. Проведем с Вами недельку. — Счастлива была бы.

Не сердитесь, дорогая Анна Антоновна, за такое эгоцентрическое письмо, Вам пишет человек — под ударом.

Не знаю, знаете ли, т. е. писала ли — мой Мо́лодец сейчас переводится на английский язык [1004], уже кончен — Гончаровские иллюстрации тоже — все дело за издателем, к<отор>ый по всей вероятности найдется. Тогда все-таки получу авторские, хоть что-нибудь.

Сама перевожу его на франц<узский>, — стихами — сделана половина, авось летом кончу, нужно кончить.

Простите за долгое молчание, люблю и помню Вас всегда.

                             МЦ.

Впервые — НП. С. 244–245. СС-7. С. 90. Печ. по СС-7.

Христос Воскресе, дорогая Вера Николаевна! И одновременно — Воистину, потому что милое письмо Ваше не могла воспринять иначе как: Христос Воскресе! —

Сердечное спасибо, Вы очень добры, и все это очень растравительно. Трагическая часть вечера — в сочувствии, а не в равнодушии: последнее в бытовом порядке вещей, и во мне ничего не вызывает. Такая же присылка как Ваша — ВСЁ.

Ну вот.

Целую Вас.

                             МЦ.

(16-ти лет, в 1910 г. [1010] — не знала, что сожгут! [1011])

Впервые — СС-7. С. 128. Печ. по СС-7.

                             Милостивая государыня,

всего лишь несколько слов, чтобы Вы знали: я получила Ваше славное письмо.

В ближайшие дни я еду в Савойю — там должны мы были встретиться с Р<ильке>. Он спрашивал: «Когда?» [1012] Я сказала: «В комнатах я сидеть не желаю, а на улице зимой холодно, так что…» [1013] Тут он сразу же отозвался, и странно (весь он!) — писал о чем-то другом и внезапно, отрывисто:

Это было его последнее письмо. Я изумилась тогда: ему-то незачем так спешить, да и ради меня незачем. Что такое? — Это было то самое.

Вот.

Итак, в ближайшие дни уезжаю в Савойю. И, быть может, милая милостивая государыня, Вам однажды захочется навестить меня там. Это деревушка, близко от Шамони. Ведь я сама не могу к Вам приехать, как бы мне ни хотелось. Я — русская, визы мне не дадут, к тому же в Швейцарии все так дорого — душе моей лучше б странствовать в одиночку.

Как это было б чудесно! Вы обрадовались бы мне (я зову Вас, поэтому говорю о Вашей радости). Так Р<ильке> тоже радовался мне, я была наверное его последней радостью как женщина и чужестранка, и к тому же еще — волжский мир [1015].

В Савойе я пробуду три месяца. У мужа больные легкие, с декабря месяца он в санатории, теперь он снял для нас крохотный летний домик неподалеку. Для нас, то есть для меня и детей: девочка шестнадцати лет и пятилетний мальчик. Мне самой — тридцать пять [1016].

Может быть, Вам удастся совершить это небольшое путешествие, иначе мы никогда не встретимся. К сожалению, у нас лишь комнатка с кухней, но в Сен-Лоране [1017] наверняка можно что-нибудь снять, а стол у нас будет общий.

Сен-Лоран называется это место, оно очень красивое.

Не говорите: нет, скажите: да или: пожалуй. Только не говорите: нет. За три месяца многое может измениться.

Вот мое вступление к письмам Рильке [1018]. Я постаралась, как могла, его улучшить, но все равно звучит по-другому. Вся интонация не та. Совсем не-я. Вяло.

Приветствую Вас всем сердцем, полным надежды.

                             Марина Цветаева

Мой адрес:

Г-же Цветаевой-Эфрон

Замок д’Арсин

Сен-Пьер-Рюмийи

     Верхняя Савойя

Это адрес моего мужа, своего я еще точно не знаю [1019]. Он передаст мне Ваше письмо. Замок д’Арсин напоминает замок Райнера: такая же древность, такое же положение. И Сен-Лоран — совсем близко.

— Далеко! Бесконечно далеко!

Что делает мать Р<ильке> на его могиле? Почему ее не было у его постели? Бедная старая женщина! [1020]

Хороша ли (справедлива ли) книга Лу Саломе? Есть ли в ней Он? [1021]

                             Милый Н<иколай> П<авлович,>

Нынче забыла у Вас ручку — тростниковую [1023], маленькую, рядом с чернильницей.

Ради Бога тотчас же спрячьте и занесите мне ее в пятницу. Поезд в 10 ч<асов> 50 мин<ут> [1024]. Будьте не позже 10 ч<асов> 30 м<инут> у нас. До свидания! Спасибо.

                             МЦ.

Понедельник.

Милый Н<иколай> П<авлович>. В саду ручей, впрочем не сад, а лес, и не лес, а тайга: непродёрная. Над щетиной елей отвес скал. Все прогулки — вниз, мы последний жилой пункт. Почты нет, пишите на: S<ain>t Pierre-de Rumilly [1025] Château d’Arcine (H<au>te Savoie) мне. Завтра y Вас экз<амен>, ни пуху ни пера! [1026] Третья гроза за 2 дня. Электричество потухло, пишу при уютной керосиновой лампе. Мур спит. Немножко обживусь — напишу подробнее. Спасибо за проводы и неизменную преданность.

                             МЦ.

Дорогая Саломея! Я конечно не в Château [1027] — я в дивной Alpenhütte [1028], о которой Гёте пишет в Фаусте — настоящая изба с громадным чердаком, каменной кухней и одной комнатой с жилплощадью во всю нашу медонскую квартиру [1029].

Рядом ручей, с неба потоки дождя, водой хоть залейся: по две грозы в день.

Мы последний жилой пункт, выше непродерная щетина елей, за ними — отвес скалы. Почты нет и быть не может. От станции 1½ в<ерсты>, от Сережи — 3 в<ерсты>, деревня возле станции, горстка домов с большой церковью. Я страшно довольна и хочу, как Мур говорит: «сначала жить здесь, а потом — умереть!» (Новооткрытое и уточненное «vivre et mourir»! [1030])

С<ереже> лучше, сильно загорел, немного потолстел, ходит, работает на огороде, но все еще кашляет. Видимся с ним каждый день, Мур дорогу знает.

Мур в полном блаженстве: во дворе молотилка, телега, тут же сеновал, колода от бывш<его> колодца и т. д.

Аля еще в Париже, держит экзамены [1031].

               Милый Н<иколай> П<авлович>. Большая просьба.

28-го июня, т. е. на днях, в нашей квартире будет трубочист, необходимо, чтобы кто-нибудь был в ней с 8 ч<асов> утра. Если можно — переночуйте, чтобы не опоздать. Печка у нас в ужасном виде, прочистить необходимо, а звать отдельно осенью будет дорого, да и не дозовешься. Ключ у Али [1033], т. е. у прислуги Жанны — 18 bis, Rue Denfert-Rochereau, кв<артира> Лебедевых. Можете взять в любое время. Потом оставьте у себя до отъезда, кому передать — извещу.

У нас все грозы, но теперь по ночам, а дни чудные.

Палочку пришлю недели через 2, возьмите в Медоне, адрес сообщу. Выберу покрепче [1034]. Как Ваши экз<амены>? Напишите словечко.

Привет и спасибо заранее за трубочиста: 28-го июня 8 ч<асов> утра.

                             Дорогая Саломея!

Наши письма встретились.

Сердечное спасибо за память и за иждивение.

Огорчена Вашим Лондоном — он Вам никогда не впрок. И Париж не впрок, Вам бы нужно жить в С<ен->Лоране, непосредственно под скалой.

Завтра жду Алю, которая только что отлично сдала экз<амен> в Ecole du Louvre [1038], я рада: умеет хотеть.

С<ергей> Я<ковлевич> поправляется (тьфу, тьфу), худ, но уже не страшен, и кашель лучше. В замке бываю часто — чудесные хозяева — и остальные пансионеры милые. Замок — баснословный. Но мне лучше в избе. Свойственнее.

Мур здесь совершенно (тьфу, тьфу!) счастлив, в замке барствует, а у меня — дикарствует. Весь день во дворе, в сене, с собакой, палками, досками, строит, роет.

Но — ежедневные дожди и грозы, как-то было три сразу. Нет солнца — сразу осень, и даже поздняя. Но кажется так везде. Стынет — земля!

Целую Вас, куда и когда едете, не забывайте.

                             МЦ.

                             Милостивая государыня!

Когда я впервые читала Ваше письмо, я не поняла почти ни одного слова — потому что была поглощена буквами, то есть читала глазами. Во второй раз (сегодня) все встало вдруг на свое место. Ваше письмо зазвучало, — сегодня я читала слухом, просто ведомая Вашим голосом. Сегодня Вы говорили со мной.

Правда ли все то, что меж нами, что происходит, приходит и — чуть было не сказала: проходит? Это имеет место. Стало быть, оправданно, правда (как правота ребенка).

Р<ильке> однажды написал мне (его полное имя я пишу неохотно — слишком звучно, растянуто — нет, большое, безмолвное и отвесное Р. как его скала Рарон, как его Рона, падающая со скалы, Р. — имя человека и поэта вместе [1040], Р. просто он [1041]), словом, Р. написал мне однажды: ты не права, ты вправе [1042] (в право-царствии [1043], так скажу я). Иметь право — нечто случайное, частичное и собственническое (иметь!), нет! — быть в праве, в самой сердцевине — всегда. Вот — правда Р. и — моя правда. Когда-то, милая милостивая государыня, — Москва, революция, голод — мне пришлось обучать французскому языку одну богатую и ленивую девочку 12-ти лет. Итак: être-avoir [1044].

Знаете, что открылось мне на первом же уроке? Я поняла сама, что Etre vaux mieux qu ’avoir [1045]. И это было для меня несказанно большей (и дольшей!) радостью, чем пять фунтов картофеля, что дала мне за урок мать девочки, ибо: Etre vaux mieux qu’avoir, a мое открытие и было être.

Я ничего не хочу иметь (не имею детей, я сама — мои дети), лишь быть в вещах, прозревать их (не так, как Гёте, которого люблю, словно светлое неведомое чудо, вроде Богом сотворенного леопарда), не так, как Гёте (глубоким взором!), слышать вещи, как Р. (глубоким слухом — трубой), в них вслушиваться, их слушаться, им принадлежать, быть — вещами.

                             Милый Николай Павлович,

Спасибо за трубочиста.

С экзаменами — удивили, головой бы поручилась, что — выдержите. Но м<ожет> б<ыть> — к лучшему.

Мейерхольда не видела, но отзыв Ваш о нем самый эмигрантский: белградский [1058]. Мейерхольд в истории театра во всяком случае — этап [1059], Ваше отношение не серьезно. То же самое, что ничего не понимая в стихах и, главное, не любя их, ругать Маяковского. Я лично уже слышала о Мейерхольде многократное обратное (галлицизм).

Ирина Карсавина добрая девушка, но резонерша (именно — ша), выйдя замуж — образуется, но замуж хочет только за богатого, чтобы были и выходы и выезды. М<ожет> б<ыть>, любя Вас (?) переменится [1060]. Отцовский склад, без его ума. Марьяша куда лучше, и цельнее, и умнее. Марьяша — в мать, а мать — замечательная [1061]. Во всяком случае (пока сами не влюбитесь в Иришу) пишите мне о Ваших делах, я в этой семье — свой.

Большая просьба, безболезненней (бло́хи!) но сложнее, чем с трубочистом.

Оренбург выпускает книгу «Русские писатели о Франции и Германии» [1062], ему в первую голову нужно мое «О Германии». Он очень занят и в крайнем случае обойдется без меня, поэтому необходимо ему статью — доставить. Для этого пойдите в Дни и отыщите (нужно думать — есть оглавление за́-год) №. Вещь печаталась либо в декабре 1925 г., либо в первых числах (март включая) 1926 г. «О Германии» (выписки из дневника). Можете, если будут трудности (коих не предполагаю) обратиться к А<лександру> Ф<едоровичу> Керенскому от моего имени: «М<арина> И<вановна> Цветаева издает книгу прозы и ей очень нужна вещь О “Германии”, печатавшаяся у Вас (тогда-то). Разрешите поискать». № Газеты (не вырезая) перешлете мне («imprimé recommandé» [1063]), а я, исправив, отошлю Эренбургу. Эренбург очень торопит, поэтому тороплю и я. Книга будет переводиться на все яз<ыки> и пойдет в Сов<етскую> Россию, жаль было бы, если бы мой голос отсутствовал. Очень, очень прошу.

Посылаю Вам 200 фр<анков> на Ундину [1064] (помните, у Арбузова? [1065]) Попытайтесь выторговать за 200 фр<анков> (было 200 с чем-то) не сможете — доплатите остальное из своих. Верну через неделю. Это необходимо сделать мгновенно, боюсь, что книга уже ушла. Если нет, т. е. купить удастся, оберните ее хорошенько и вышлите мне imprimé recommandé, причем я всем буду говорить, что это — Ваш подарок (каковым, в сущности, книга и является). Буду ждать с нетерпением, умоляю не откладывать. Поторгуйтесь, но если не уступит — давайте что просит (225? 250?). Спросите еще Арбузова, нет и у него (не бывает ли) Русских сказок Полевого, издание с раскрашенными картинками, приблиз<ительно> 1850 г. [1066] — там есть Бесы, напр<имер>: дядя на дереве, а внизу, в зеленой гуще — рожи и хвосты. Издание для детей, посвященное дочке Полевого — Лизе. Сразу узна́ете.

Начались грибы. Есть земляника. Чудная погода. После 1-го августа освобождается чудная комната за 200 фр<анков> (дешевле нет), не соблазнились ли бы? Кормились бы у нас. Так что весь расход — билет и комната. Подумайте. Помечтайте. Места — чудные. Комната в нашем же дворе, но у других хозяев. М<ожет> б<ыть> уступят за 150 фр<анков>. Заниматься в ней чудно: три окна, тишина. Отсюда прогулки в Aix, в Annecy (30 кил<ометров>, дивное озеро) в Chamonix (50 кил<ометров>), много-куда [1067]. Палка Вас уже ждет.

Подумайте. Помечтайте. Но если Ва́м не подходит, не сообщайте об этом никому из знакомых, предпочитаю, чтобы хозяин сдал французам: у русских склонность пожирать чужое время и терять своё.

Итак: 1) Дни (о Германии) — 2) Ундина — 3) приезд. С нетерпением жду ответа.

Да! Если Ундина ушла (не дай Бог!) сообщите: хотел Вам подарить Ундину, но, увы — ее уже купили, в этом роде.

Нынче С<ергей>, Аля и Тася [1068] (Вы ее знаете) ушли за 20 верст в горы, в деревню Troulala, я сторожу Мура.

                             МЦ

Милый Н<иколай> П<авлович>! Посылаю Вам пока 100 фр<анков> — на задаток. (Если книга ушла, верните так же, простым заказным) [1070]. Узнайте, кстати, последнюю цену и сообщите где-нибудь сбоку письма, мелко, просто цифру — пойму. И через неделю дошлю остаток. Перед покупкой проверьте хорошенько книгу, нет ли вырванных листов или гравюр. Поаккуратней заверните.

А это — La Roche-sur-Foren, чудесный городок, куда ездим на рынок, вернее — ходим [1071]. А сегодня за нами увязалась собака (моя, благоприобретенная: chien-berger-quatre-yeux [1072]) и пришлось — так как обратно из-за груза ехали поездом платить за нее 5 фр<анков> 50 коп<еек> [1073], т. е. вчетверо дороже, чем за человека.

Вчера ходили с хозяйкой (пришла из города за земляникой) и набрали — ходили мы с Тасей [1074] — каждая по литру. 2 часа сбору. Места самые змеиные, ноги и руки изодраны в кровь, но ни одного змеиного хвоста не видали.

Дорогой Н<иколай> П<авлович>. Спасибо за все. Простите, что не писала раньше, болен Мур — вот уже почти месяц. Свалился в ручей и, хотя тотчас же был извлечен и высушен, застудил себе весь bas-ventre [1078], — вроде воспаления пузыря. Д<окто>р сначала подумал, что — нервное, прописал бром, бром не помог, тогда прописал ежедневные (даже 2 раза в день) горячие ванны, приволокли за 12 кил<ометров> цинковую бадью — и с третьей ванны — простуда. Лежит в постели уже неделю, на строгой диете, очень похудел. Я никуда не выхожу и нигде еще не была, ни в Annecy ни в Aix’n ни в Chamonix (куда мне совсем не хочется, хочется в Annecy — из-за Руссо, к<оторо>го я только что кончила) [1079].

Болезнь Мура затяжная — когда-то вылезет? Условия для  невозможные: холод, льет, топить нечем.

S<ain>t-Pierre-de-Rumilly (Haute Savoie)

Château d’Arcine

26-го июля 1930 г.

Дорогой Николай Павлович! Сердечное спасибо за чудный подарок, — держа в руке, долго гадала: что́? И оказалось — самое нужное и приятное.

Идея: почему бы Вам не проехать в С<ен->Лоран? Ночевали бы на сеновале, где часто ночует С<ергей> Я<ковлевич>, засидевшись до срока закрытия замка. Сеновал чудный, свод как у храма. Из Гренобля в С<ен->Лоран совсем недалеко, С<ергей> Я<ковлевич> дважды ездил к Афонасову [1088]. Могли бы, при Вашей любви к ходьбе, полдороги сделать в вагоне, остальное пешком. — Серьезно. — Буду Вам очень, очень рада, проедем вместе в Annecy, на дивное озеро. Повидаете снежные горы (Chamonix, Mer de Glace). Все это осуществимо, и — странно, что Вам самому не пришло в голову. Погостили бы недельку. С голоду бы не умерли, еда простая, но много, и готовлю я, как Вы знаете, на целую артель («на мало — не сто́ит труда!») [1089].

Словом — жду. Помните, в Понтайяке не удалось, пусть удастся сейчас. Пойдем компанией в ночевку на Môle (высшая гора поблизости, 2 тыс<ячи> 500, С<ергей> Я<ковлевич> с Алей были, там цветы с кулак, и любимая Вами «область скал». Вверх — 5 ч<асов>, вниз —7 ч<асов>).

Никаких отговорок, мы сейчас соседи, вообразите, что Вы в Bellevue, а я в Медоне. Не сможете на неделю — на три дня. Отвечайте тотчас же: во-первых да, во-вторых — когда. Мы с Вами столько лазили по холмам, что не грех разок и на́ гору.

До свидания (скорого). Предупредите заранее, п<отому> ч<то> может статься, что получу днем позже — из-за осложнения с почтой. Узнайте час прихода поезда, встретим.

Итак

                             МЦ.

Милостивая государыня!

Все получила, ибо то, что я получила, воистину — все [1091]. А в октябре Вы получите его последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери [1092].

А позднее — когда-нибудь — и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…») [1093] не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.

К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)

Могла же Беттина — бескорыстная расточительница любви! — подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу [1094], который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял.

Вы меня никогда не предадите.

Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.

Жму руку и спасибо за все.

                             Марина

Дорогая Саломея! Вы верно не получили моего последнего письма — вероятно с парижской квартиры непересланного.

В нем я писала о болезни Мура (свалился в ручей и застудил себе низ живота: все последствия) и просила Вас июльское иждивение выслать не чеком, а деньгами, п<отому> ч<то> с июньским чеком местный банк устроил проволочку в 3 недели — отослал в Париж, тут 14-е июля [1095] — задержка и т. д.

И вот — еще ответа нет, хотя писала я Вам около 3-х недель назад.

Простите за напоминание, но очень давно сижу без денег, а у С<ергея> Я<ковлевича> тоже ничего нет, т. е. минус-имущество, п<отому> ч<то> Мирский давно перестал доплачивать за санаторию. Платила я — остатками вечера, теперь все иссякло.

Последнее иждивение, полученное, было июньское.

С<ергей> Я<ковлевич> поправляется, но дико томится в пансионе.

0 себе рассказывать нечего: лето неудачное.

Целую Вас крепко, простите за скуку, напишите о себе: здоровье и лете.

                             МЦ.

                             Дорогой Р<одзевич>!

Вот какое дело: помните, я взяла у Вас в Annecy 100 фр<анков>? Это было на старинный серебряный браслетик с львами, который я увидела в окне и который бы, не купи я его, отравил мне остаток моих дней — хотя бы в С<ен->Лоране!

Дорогая Саломея! Огромное спасибо.

Пишу поздно ночью, а завтра утром рано надо в соседний городок на рынок — 12 кил<ометров> aller et retour, причем retour с пудами: картошки, овощей, хлеба, здесь кроме молока и сыра ничего нет.

Кончила — минус последние пять страниц, жду франц<узского> текста русской литургии — Мо́лодца, написала ряд стихов к Маяковскому [1101]. Прочла Mireille [1102] Мистраля и читаю Коринну [1103].

Погода (тьфу, тьфу не сглазить!) последние две недели — блаженная. Мур (еще более тьфу, тьфу!) поправился — и от падения в ручей и от ржавого гвоздя, который пытался согнуть ногой и который, проткнув толстую подошву сандалии, прошел ему в ногу.

Читать учиться не хочет ни за что, стихи ненавидит. — «<Мама!> Почему Вы сделались… ну — писательницей (NB! слова не слыхал, изобрел) — а не шофером или чем-нибудь таким?»

Аля пишет и вяжет — множество заказов, чудная вязка.

Я шью Муру пижамные штаны, в которые свободно влезаю сама. Думаю домой между 1-м и 15-м Октября. А Вы — когда и куда?

Целую Вас, надеюсь, что Ваш «зноб» прошел. Еще раз, большое спасибо

                             МЦ

Это Сережин адр<ес>, но у нас своего нету.

<20 сентября 1930> [1106]

Дорогая Саломея! Опять надоедаю Вам просьбой об иждивении (сентябрьском). (Перечла и подумала: а не похоже ли мое «надоедаю» на — помните? — письмо Ремизова к А<лександру> Я<ковлевичу> [1111] — «Зная Ваше доброе сердце»…?!)

Дорогая Саломея, зная Ваше доброе сердце, еще просьба, даже две: 9-го Окт<ября> (26-го сент<ября> по-старому) мой день рожденья —36 лет — (недавно Але исполнилось 17) [1112], подарите мне по этому почтенному, чтобы не написать: печальному, случаю две пары шерстяных чулок, обыкновенных, прочных, pour la marche [1113], хорошо бы до 9-го, ибо замерзаю. На 38–39 номер ноги. Это — первая просьба. Вторая же: если у Ирины есть какая-нибудь обувь, ей ненужная, ради Бога — отложите для Али. Горы съели всё, т. е. и сандалии и башмаки, а наши дела таковы, что купить невозможно. Аля носит и 38 и 39 и, по желанию, 40-вой, преимущественно же 39-тый. Так что, если что-нибудь освободится и еще держится — не отдавайте никому. На ressemelage [1114] мы способны.

— Кончила Мо́лодца, — последняя чистка. Теперь нужно думать — куда пристроить. Написала встречу Маяковского с Есениным — (стихи)3.

Да! Забавная история: письмо от Оцупа — редактора «Чисел» [1115] — с просьбой о пяти стихотворных автографах для пяти тысячефранковых экз<емпляров> III книги. Я: «Автографы либо даю, либо продаю, а продаю 100 фр<анков> штука». Ответ: «Числа бедны, большинство сотрудников [1116] работают бесплатно, не говоря уже о редакторах [1117] — словом, давай даром.

Я: — На продажу не дарю, — впрочем — вот вам «Хвала богатым» — хотите пять раз?!

Убью на переписку целое утро (40 строк по пяти раз, — итого 200) — хоть бы по франку за строку дали!

Но и покушают же «богатые» (Цейтлин, напр<имер>, Амари́ [1118]: mari de Marie: a Marie [1119]. Пущу с собственноручной пометкой.