Август

«Маршалу Бертье.

Напишите князю Шварценбергу, чтобы он ускорил свое движение к Минску. Сообщите ему, что князь Понятовский в Могилёве, маршал Даву в Орше, главная квартира в Витебске, маршал Мюрат в Рудне, вице-король[18] в Сураже, маршал Ней в Лиозно, маршал Удино идет на Невель; соединение Багратиона с главной армией произойдет в Смоленске; ему можно было бы помешать, поскольку оно состоится не ранее чем через пять или шесть дней, но жара столь велика, а армия столь утомлена, что Император счел необходимым предоставить ей несколько дней отдыха».

Черт бы побрал Жерома! Ему уже двадцать семь лет, а он до сих пор ведет себя, как капризный ребенок! С самого начала кампании его приходилось понукать; он должен был преследовать Багратиона сразу, как только занял Гродну, повиснуть у него на хвосте, а Жером упустил его! Конечно, Наполеон прекрасно знал, что его младший братец, вестфальский король, не наделен талантом полководца, и потому приказал Даву в случае сражения взять командование на себя. В случае сражения! А Даву, раздраженный тем, что ему приходится нянчиться с избалованным принцем, объявил себя командующим еще до своего соединения с вестфальским корпусом, и Жером обиделся. Проклятье! Мальчишка уехал в Кассель, бросив свои войска, как будто они тут играют в солдатики, а не ведут настоящую войну! Конечно, Наполеон выбранил Даву и объявил брата заболевшим, но, дьявол их всех раздери, как же трудно следить за всем самому, особенно когда нельзя получить никаких точных известий, а офицер, посланный Даву из Орши, тратит целых восемнадцать часов, чтобы добраться до Витебска!

«Маршалу Бертье.

Присоедините всех вестфальцев к корпусу князя Понятовского.

Я не имею сведений о состоянии этого корпуса, но предполагаю, что кавалерия, пехота и артиллерия, соединившись с генералом Жюно, составят не меньше 30 000 человек.

Наполеон».

Читать донесения нужно с отдыхом, иначе можно тронуться умом. Штаб-офицер, приведший в Велиж из Невеля восемь батальонов рекрутов, узнал о близости к городу французов, расставил караулы, строго смотрел за их исправностью, всю ночь держал батальон под ружьем – а патроны при этом лежали в возах, на людях – ни одного! В итоге несколько неприятельских эскадронов, ворвавшись в Велиж, изрубили батальон, построенный на площади, и захватили мост через Двину; хорошо хоть, что остальные уцелели. Полковник Тишин (тот самый, что велел снять и закопать крепостные орудия в Динабурге) был послан из Поречья за артиллерийским парком на 166 лошадях, но еле спасся бегством от стремительно наступавшего неприятеля, а парк был весь истреблен. В Поречье же сожгли магазин с фуражом, чтобы не попал в руки неприятеля: согласно докладу генерал-провиантмейстера, там находилось несколько тысяч четвертей овса и больше полутора тысяч пудов сена. Магазин был учрежден две недели назад – как могли свезти в один пункт столь большое количество запасов, если почти все обывательские подводы взяты на нужды армии? Они считают Барклая за простака? Гражданский губернатор Смоленска исполнил требование по снабжению войск провиантом, но вместо Поречья отправлял обозы с хлебом в Витебск, где стоит неприятель!

Генерал Ермолов никогда не преминет добавить к донесениям что-нибудь от себя: в Поречье по брошенным жителями домам бродили мародеры; Алексей Петрович лично выгонял их даже из церкви, тогда как ближайшие их начальники совершенно за ними не смотрят, из-за чего и количество людей во фронте уменьшилось чрезвычайно. Нижние чины ропщут на бесконечное отступление и на главнокомандующего – почему он нерусский; Ермолов сам слышал такие разговоры, когда шел ночью рядом с солдатами, не узнанный ими в темноте. Победа – единственное средство переменить негодование и недоверие на неограниченную любовь!.. Барклаю давно известно, что начальник штаба предпочитает ему Багратиона. Вот и извольте воевать в таких условиях.

Иноземец! Багратион – грузин, но он «усыновлен» Суворовым, а Барклай так и останется «лифляндцем», хотя его отцу было пожаловано русское дворянство. Багратион – князь, у него есть связи при дворе, он в фаворе у вдовствующей императрицы и у великой княгини Екатерины Павловны, имеющей большое влияние на своего царственного брата, множество богатых друзей осыпают его своими щедротами, а сыну поручика Богдана Барклая-де-Толли, не имеющему высоких покровителей (цесаревич так и вовсе настроен к нему враждебно), приходится рассчитывать только на собственные способности и беречь каждую копейку. Несомненно, Петр Иванович умен, решителен, неустрашим в сражении и неутомим в трудах, но ведь и Михаил Богданович имеет двух «георгиев», трех «владимиров», кресты за Очаков и Прейсиш-Эйлау, без ложной скромности может назвать себя сведущим и образованным человеком, учившимся не только на собственных ошибках. У обоих есть завистники и недоброжелатели, но – с этим не поспоришь! – Багратион любим солдатами. Всё дело в темпераменте. Живой и пылкий Багратион им ближе холодно-сдержанного Барклая. Однако характера переменить нельзя! Не петь же военному министру песни с нижними чинами. Он делает для них всё, что может, заботясь о провианте, о раненых… и не посылая их на смерть без нужды.

Конечно, соединение армий есть великое благо, на которое возлагается множество упований, хотя… Барклай уже предвидел неизбежные ссоры и распри. Константин Павлович станет подзуживать князя Багратиона, чтобы тот со свойственной ему горячностью отказывался подчиняться главнокомандующему. Формально Барклай как военный министр старше Багратиона по должности, зато князь Петр старше в чине: государь произвел их обоих в генералы от инфантерии одним и тем же указом весной девятого года, но Багратион на два года дольше пробыл генерал-лейтенантом, в кампанию шестого года Барклай состоял в подчинении у него…

Смоленские магазины скудны, из губерний не могут доставлять большого количества припасов. Ах, если бы можно было отправить Вторую армию на Москву, для продовольствования ее из тверских магазинов, а самому… Нет, государь будет этим недоволен.

…Первая армия уже заняла Смоленск, Вторая была на подходе в двенадцати верстах. Сопровождаемый пышной свитой, Багратион приехал на Блонье и явился к главнокомандующему. Они пожали друг другу руки, были подчеркнуто учтивы и предупредительны. Пригласив великого князя (нежданно вернувшегося из Москвы) и корпусных командиров присоединиться к ним, Барклай-де-Толли ознакомил их с положением дел.

Земское ополчение, о создании которого распорядился государь, когда был здесь проездом, только начало составляться: это толпы плохо одетых и совсем не вооруженных мужиков, по летам своим не годных в работу; начальником над ними поставлен генерал-лейтенант Лебедев, стойко сопротивляющийся смерти на краю могилы. Главнокомандующий распорядился взять у кавалерии негодные ружья и отдать их ополчению. Это распоряжение тотчас вызвало горячие возражения со стороны Константина Павловича, генерал-инспектора кавалерии, но Барклай терпеливо возразил ему, что считает эти ружья бесполезною ношею. Багратион промолчал. Сообщив также о победах, одержанных графом Витгенштейном и генералом Тормасовым, военный министр попросил присутствовавших высказать свое суждение о дальнейших действиях армии.

Атаковать! Наполеон с гвардией и артиллерией в Витебске, Даву разделил свои силы, отправив мощную колонну из Орши в Ляды, в Велиже и Сураже тоже большие конные отряды – войска неприятеля рассеяны и беспечны из-за нашего бездействия, им потребуется не меньше трех дней на свое соединение, а в это время можно будет разбивать их по частям! Генерал Платов стоит сейчас против Рудни, занимаемой Мюратом; надо идти туда двумя колоннами.

Слушая рассуждения великого князя (впрочем, довольно основательные), Михаил Богданович старался ничем не выдать своих мыслей. Точны ли сведения о неприятеле? Не останется ли Смоленск без всякой защиты, если обе армии выступят в поход по северному берегу Днепра? Наполеон вполне способен зайти с юга. Багратион распорядился послать в Красный генерал-майора Неверовского в подкрепление генерал-майору Оленину, но Оленин командует новобранцами, и дивизия Неверовского наполовину состоит из рекрутов – не самый надежный заслон на подступах к Смоленску. Однако общий хор был – атаковать!

…В последнее время Алексею Петровичу Ермолову приходилось бороться с чувствами, каких он прежде за собой не замечал. Он солдат, с семнадцати лет в боях, где только не побывал – от Дербента до Аустерлица, знал и победы, и поражения, приучил себя не опьяняться первыми и не унывать от последних, но только сейчас, на Смоленщине, он вдруг осознал, чем обернется неудача: они отдают в руки неприятеля свою землю, покидают ему на поругание братьев и сестер своих, отцов и матерей, жен и невест. Здесь, на этой земле прошла его юность, сюда приезжал он к брату Саше Каховскому, к нему в Смоленичи прислал шесть маленьких пушечек из с боем захваченной Праги – для устройства фейерверков; а сколько воспоминаний связано с домом на Спасской! Николай Тучков подтвердит… «Каналий», собиравшихся на «галере» читать Вольтера и мечтать о свержении домашнего тирана, давно разметало по России, и всё же в Смоленске Ермолова многие знают, смотрят на него с надеждой, а он… Еще никогда не испытывал он такого стыда и вместе с тем такой злости к врагу! Когда шли в Варшаву против мятежников, Суворов приказал пленных щадить, с бабами и младенцами не воевать, но здесь, сейчас Ермолов был готов любого француза давить собственными руками. Pas de quartier![19]

…В одном переходе от Рудни Барклай остановил армии: всем день отдыхать. Багратион выходил из себя; Ермолов разрывался между двумя генералами, пытаясь их примирить, сглаживал колкости одного и преображал в похвалы грубости другого. «Что делает твой Даву?» – с насмешкой спрашивал его Багратион. Но корпус генерала Раевского за целый день сумел отойти от Смоленска всего на пятнадцать верст: согласно диспозиции он должен был следовать за гренадерской дивизией Карла Мекленбургского, а она не трогалась с места! Проспавшись поздно после пьяной вечеринки с приятелями, принц только заполдень отдал приказ о выступлении. Glück und Glas wie leicht bricht das[20]. А Суворов, кстати, говорил: «Скорость нужна, а поспешность вредна». Напомните об этом генералу Багратиону, Алексей Петрович.

Со всех сторон неслись пронзительные, дикие крики, напоминавшие клекот хищных птиц; усатые плосколицые всадники в коричневых рубахах, серых штанах и остроконечных шапках беспорядочно кружили на низкорослых мохноногих лошадях, натягивая луки. Гусары ошеломленно вертели головами, не понимая, что происходит, – они попали в другую эпоху? Быстрый короткий свист, еще и еще, словно кто-то хлещет воздух гибким прутиком; взмахнув руками, унтер-офицер опрокинулся навзничь; из его груди торчала стрела, пробившая орден Почетного легиона. Опомнившись, гусары начали стрелять из пистолетов, но вслед за башкирами на них налетели казаки с саблями наголо и пиками наперевес. Французы повернули коней и пустили их галопом; стрелы летели быстрее…

В шесть утра Платову донесли, что авангард генерала Денисова, преследовавший неприятеля, наткнулся у Рудни на целый вражеский корпус; поручик Жилин, командовавший башкирской конницей, опасно ранен пулей в ногу. Захватив три пехотных полка, бригаду генерала Иловайского и двенадцать пушек конной артиллерии, Платов поспешил на помощь.

Неприятель двигался узким лесным дефиле. Платов велел Кутейникову заходить справа, Иловайскому – слева, а сам ударил в лоб. Через два часа упорного боя к Платову подоспел граф Пален с тремя полками и поддержал Иловайского, который рубился с полком пруссаков; еще через два часа подкрепление пришло к французам: конная батарея заглушила русскую артиллерию. Однако Кутейников опрокинул вюртембержцев и погнал их назад; к четырем часам пополудни неприятель отступил за речку, бой прекратился.

…С крутого склона проложили три спуска к Днепру: для пехоты – на свайный мост, для артиллерии и для конницы – к бродам. Все хотели переправиться первыми, каждый норовил пролезть вперед, у спусков возникла давка, а сзади еще напирали обозы. Пушечные выстрелы с противоположного берега удвоили суматоху: там уже дерутся! Скорей! Построившись в колонну, пехота Нея уходила походным шагом к Красному по следам конницы Мюрата.

В полдень русские драгуны были опрокинуты, часть батареи захвачена, гусары преследовали казаков, рассыпавшихся по ржаному полю, и рубили их; враги валились как снопы среди снопов. Русские егеря засели в амбарах и сараях, стреляя из укрытий и прикрывая отход своей пехоты, но через пару часов покончили и с ними. Красный взят!

…Генерал Оленин был ранен саблей в голову, на белой повязке проступило красное пятно. Неверовский предложил ему своего коня и конвой до Смоленска, но он отказался. Тогда Дмитрий Петрович разрешил ему примкнуть с остатками отряда к егерскому полку, который он с последними двумя пушками отправил по дороге к речке Дубраве, чтобы встать за ней.

Оставшиеся два полка строились в каре. Неверовский сел верхом и проехал перед ними, остановившись в центре. Сотни растерянных глаз смотрели на него с надеждой, ждали от него сло́ва, которое успокоит и укрепит. Дмитрий Петрович набрал в грудь побольше воздуху и заговорил как можно громче:

– Ребята! Помните, чему вас учили в Москве, поступайте так, и никакая кавалерия не победит вас!

Он сделал паузу, пока офицеры повторяли по цепочке его слова своим взводам.

– Не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля! Третья шеренга – передавай ружья как следует, и никто не смей начинать без моей команды «Тревога!»

Смотревшие на него глаза заискрились; да – он нашел именно те слова, что нужно.

Дрожь матушки-земли под чужими копытами передавалась крепко расставленным ногам. «Заряжай!» У всадников в синих мундирах с красными поясами и белой амуницией какие-то диковинные каски с черными султанами и конскими хвостами. «Товсь!» А те, должно быть, поляки: шапки у них польские. «Цельсь!» Пики свои выставили вперед, острие будто прямо в лицо тебе смотрит. Взять чуть правее и ниже… «Пли!»

Всадники вылетали из седел; упавшие лошади со ржанием бились на земле; французский офицер повис на штыках; уцелевшие поворотили коней.

– Хорошо, ребята, молодцы!

– Рады стараться!

Атака следовала за атакой. Иногда уланам удавалось прорваться к углам каре, в воздухе мелькали сабли, солдаты валились наземь с залитыми кровью лицами, но задние выходили вперед, ряды смыкались. Медленно пятясь и огрызаясь огнем, каре вступили на дорогу через березняк. Коннице было не пробраться сквозь бурелом и канавы, чтобы зайти с флангов, атаковать можно было только в лоб, устилая дорогу мертвыми телами. «Сдавайтесь!» – кричали всадники с безопасного расстояния. «Умрем, а не сдадимся!» – отвечали им.

Так прошли двенадцать верст, и лес закончился. Теперь кавалерия налетала со всех сторон; каре утратили свою стройность, сбившись в кучу, и больше напоминали ежей, плевавшихся огнем, но продолжали и продолжали движение, не останавливаясь, не рассыпаясь. До Дубравы оставалось еще верст пять. Скрепя сердце Неверовский решил пожертвовать малым для общего спасения. Оставленный им заслон перебили целиком, но отряд был уже в одной версте от речушки. С того берега жахнули пушки; над головами у пехоты пролетели ядра и взорвались перед копытами коней. «Ура!» закричали так, как будто за рекой стояла вся русская армия, а не один-единственный полк полукалек, измученный быстрым переходом. Французы повернули назад.

Около двух часов пополудни, в шести верстах от Смоленска, Неверовский встретился с генералом Раевским, который вел с собой пятнадцать тысяч человек, собрав по госпиталям легкораненых и выздоравливавших. Посовещавшись, они решили отойти в предместья и занять оборону в полуразрушенных земляных бастионах перед старой крепостной стеной, построенной еще при Борисе Годунове. Барклай и Багратион в сорока верстах отсюда, раньше следующего вечера им не подойти.

…«Герцогу де Бассано, министру внешних сношений, в Вильну.

Господин герцог, я нахожусь в Красном, направляясь в Смоленск. Возможно, завтра или послезавтра состоится генеральное сражение. Вчера в дело вступил авангард: русская 27-я дивизия уничтожена; захвачены восемь орудий, в том числе шесть 12-фунтовых и две мортиры; от 1200 до 1500 человек взяты в плен. Слова пленных расходятся. Одни утверждают, что неприятельская армия вся целиком в Смоленске, другие – что там только часть. Передайте эти известия в Париж, Кёнигсберг и Варшаву. Напишите губернатору Минска, чтобы он организовал почту до Орши, поскольку наше сообщение ныне проходит по этой дороге.

Наполеон».

С семи утра во всех костелах Минска полчаса звонили в колокола, возвещая о наступлении великого дня 15 августа – тезоименитства всемилостивейшего императора и короля Наполеона. После обедни и молебствия о здравии именинника и успехах его войск обыватели Минского уезда, собравшись на сеймик под председательством Игнатия Монюшко, избрали игуменского уездного маршалка Антония Ваньковича и судью Богушевича представителями Минского департамента в правительстве Великого княжества Литовского. Ванькович, молодой человек лет тридцати с небольшим, состоял в родстве со всеми литовскими магнатскими родами, а старик Богушевич еще во время первого раздела Польши сорок лет назад отказался смириться с насилием и подписал осуждавшую раздел прокламацию. Теперь он не прятал слез, счастливый тем, что дожил до воссоединения своей растерзанной родины. На городской же сеймик явились не все делегаты, поэтому его пришлось отложить.

В одиннадцать часов военные и гражданские чиновники собрались у генерал-губернатора Брониковского, чтобы принести поздравления Великому Воскресителю, после чего отправились все вместе в Кафедральный собор. Просторный костел был полон, мундиры преобладали над фраками, радостно-светлые платья дам походили на цветы средь заливного луга. Минский епископ Якуб Дедерко служил обедню в окружении членов консистории и монашеских орденов, и даже православные священники сочли нужным присутствовать на службе. Каноник Жилинский произнес горячую проповедь, побуждая всех быть благодарными великому монарху, который послужит предметом удивления настоящего и будущих веков. «Да здравствует избавитель нашей родины!» – повторяли за ним со слезами, прежде чем хором подхватить Te Deum laudamus. По выходе из костела Брониковскому преградили дорогу татары во главе с муллой и также принесли поздравления великому императору и его семье.

На обеде у генерал-губернатора провозглашали тосты за здравие его императорского и королевского величества, а также за будущие успехи литовского воинства. Десять дней назад Военный комитет издал постановление о наборе рекрутов в пехоту на шесть лет, предполагая собрать до конца месяца десять тысяч человек от семнадцати до тридцати четырех лет, ростом не ниже двух локтей и двенадцати вершков[21]. Выставлять их должны были помещики, снабдив каждого рекрута верхней одеждой из серого сукна, полотняными штанами, исподним, двумя парами сапог, фуражкой, провиантом на пятнадцать дней и выдав сверху двадцать восемь рублей наличными; все, кто вернутся живыми, получат в собственность земельный надел. Кроме того, каждый департамент должен был выставить по одному конному с каждых семидесяти пяти дымов. Если никак нельзя было найти подходящего коня (не старше восьми лет), вместо него нужно было внести пятьсот злотых, а если не было и всадника, то тысячу злотых. Командиров будущих полков назначил сам Наполеон, выбрав их из самых знатных семей, – Ходкевич, Тизенгауз, Тышкевич, Вавжецкий… Патент подпоручика стоил двести дукатов, капитана – около тысячи. Со своей стороны, Мустафа Мирза Ахматович, майор армии Варшавского герцогства, набирал полк литовских татар, обещая выдать каждому добровольцу зеленую сорочку с красной вышивкой, алый жилет с золотыми галунами, зеленые шаровары с алыми лампасами, кивер с желтым тюрбаном, украшенным полумесяцем и звездой Соломона, пику с зелено-красным флажком, саблю и два пистолета.

В четыре часа пополудни граф Липский, назначенный минским городским головой, торжественно переименовал площадь Высокий Рынок в площадь Наполеона. Собравшийся народ приветствовал восторженными криками открытие памятника с соответствующей надписью, а граф произнес речь, искупив своею искренностью огрехи стиля:

– Сей памятник с этой надписью мы ставим в благодарность для того, чтобы, если когда-нибудь прохожий спросит обывателя или дети своих родителей, кто такой был Наполеон, пусть поколения ответят поколениям, a уста устам: вот кто это такой. Дай Бог, чтобы наши правнуки сказали когда-нибудь: «Он был великий император французов и наш, он освободил поляков от рабства и навеки жив в нашем сердце».

На выровненной и вычищенной площади губернатор распорядился высадить деревья, чтобы в будущем устроить там место для прогулок. Пока же публика направилась в городской сад и заняла места в амфитеатре, откуда открывался вид на широкий плац. Пехота и кавалерия стреляли в цель напоказ, вольтижеры бегали взапуски; Брониковский выдал победителям денежные призы. Под конец в небо запустили воздушный шар, гондола которого была наполнена стихами, сочиненными местными жителями и прославлявшими Наполеона. А Ян Ходько написал целую комедию в стихах: «Освобождение Литвы, или переправа через Неман 23 июня», которую представили в восемь часов вечера в театре.

Автор, известный своей доблестью, разносторонними талантами и патриотизмом, был встречен громом аплодисментов; при появлении в ложе Брониковского все встали и громко воскликнули: «Да здравствует Наполеон, избавитель Польши». В главных ролях были заняты сам Ходько с женой и Игнатий Монюшко, остальные роли также исполняли любители – знатные дамы и офицеры, однако со своей задачей они справились превосходно, пьеса шла под почти непрерывные рукоплескания зрителей. Наибольший восторг вызвал зрелищный финал с живыми картинами. В глубине сцены явился подсвеченный транспарант, в центре которого сияло солнце с буквой N; к нему летела богиня Славы. В белоснежных облаках парили французский и польский орлы, державшие в клювах свиток с надписью «Polonia restaurata»[22]; из туч под ними блистали молнии, а в самом низу картины лежали убитые русские и азиаты с луками и стрелами. Гений Разума коснулся зажженным от солнца факелом гроба Родины, крышка отверзлась, Родина воскресла. Ее голубые одежды были покрыты польскими орлами и литовскими погонями, на голове у нее была королевская корона, в руках – скипетр. Несколько знатных дам пропели хором куплеты о благодарности поляков великому Наполеону, возвращавшему им родные стены, а госпожа Юдицкая, урожденная княжна Радзивилл, произнесла монолог воскресшей Родины:

Билеты в партер и на балкон стоили по рублю серебром; весь сбор от представления предназначался для минских военных госпиталей. Получив распоряжение открыть еще два госпиталя на две тысячи коек каждый, в Минске и Борисове, Брониковский завел особую книгу для пожертвований, первую запись в которой сделала княгиня Радзивилл, передавшая безвозмездно тридцать бочек ржаной муки, две бочки крупы, десять волов и двадцать баранов. Но этого было очень мало. За четыре дня до праздника в «Ежедневной минской газете» напечатали письмо редактору от какого-то приезжего поляка, который из любопытства осмотрел госпитали для раненых французских солдат и вышел оттуда с чувством гнева и возмущения. Постели были жестки, убоги и грязны, самый вид их вызывал отвращение, лекарств, бинтов и корпии не хватало. Стыд и позор! Так-то мы выражаем благодарность нашему избавителю?.. Деньги от продажи билетов и программок собирались потратить на одеяла, простыни и матрасы.

С наступлением темноты вспыхнула великолепная иллюминация. На фасаде дома генерал-губернатора появились огромные триумфальные ворота, украшенные транспарантом с изображением Марса в колеснице, гнавшего перед собой Страх. Отдельная картина на балконе изображала белого польского орла с подписью из оды Горация: Nec viget quidquam simile aut secundum – «Кому нет ни подобия, ни сходства». На колоннаде дома интенданта поместили картину с Кастором и Поллуксом, сидевшими верхом; на щите одного был французский орел, на щите другого – польский, а сверху можно было прочесть французское двустишие:

На доме администрации Минского департамента Наполеон представал в образе Юпитера, спускавшегося среди молний на золотом орле, тогда как опутанные оковами Коварство и Злость с погасшими факелами в руках падали в разверзшуюся под их ногами пропасть. Геркулес высекал в скале строку из «Энеиды»: Parcere subjectis et debellare superbos – «Ниспроверженных щадить и усмирять горделивых»; у его ног лежал растерзанный труп московского орла, а гений Польского королевства уносился к небесам, взывая к богам о милосердии. На одной из стен Ратуши сиял Храм Славы, гений Бессмертия украшал его портретом императора, польская надпись под которым гласила: «Этот образ останется здесь на память на вечные времена». Крылатая Слава выдувала имя Наполеона из своей золотой трубы, а на ступенях храма возлежал гений Войны: «Для возрожденной Родины его покровительство так же необходимо, как река для нивы». На другой стене поляки разных сословий окружили древнюю пирамиду с вензелем Наполеона в кольце из звезд, принося венки своему избавителю. На третьей стене горели польский Орел и литовская Погоня, окруженные воинскими знаменами. Комендант, полковник жандармерии, епископ Дедерко, аптекарь Домбровский – все первые лица в городе словно соревновались друг с другом в украшении своих домов. Капеллан Жилинский вывесил в окнах своей квартиры целых три транспаранта, прославляя Наполеона на латыни и по-польски; транспарант на синагоге с изображением пылающего жертвенника и вензеля императора был снабжен текстом из Торы. На улицах шло веселье с песнями и танцами, а завершился праздник маскарадом (тоже в пользу военных госпиталей), собравшим шесть тысяч человек. В графе «приход» своей книги пожертвований Брониковский смог проставить солидную сумму: десять тысяч и один злотый и один полгрош.

На следующий день в театре давали полюбившуюся полякам старую комедию Немцевича «Возвращение депутата». После поднятия занавеса со сцены объявили о победах неаполитанского короля, захватившего Красный, и князя Шварценберга, выбившего русских из Кобрина, вызвав бурю восторга и многократные крики: «Vive le grand Napoléon!»

Саше Бенкендорфу с трудом давалось письмо на русском языке, но не писать же донесения по-французски, когда твой отряд действует в тылу неприятеля! Кое-как разобрав его каракули, Серж Волконский, назначенный дежурным штаб-офицером при отряде барона Винцингероде, отправился доложить, что в Поречье с помощью усердных и храбрых жителей были захвачены полторы сотни пленных, а отряд Бенкендорфа ушел на Белый – по сведениям от мужиков, покинутый своим населением. Помещики и исправники просят узнать, можно ли им вооружить крестьян, чтобы систематично действовать против общего врага, – не выйдет ли из этого какого-нибудь замешательства?

Отряд Фердинанда Федоровича Винцингероде, которого казаки быстро перекрестили в «Винцо в огороде», насчитывал всего две тысячи человек: четыре казачьих полка, Казанский драгунский и два конных орудия. В ожидании наступления соединенных армий барон получил от главнокомандующего приказ тревожить неприятеля постоянными набегами. Разбив отряд на несколько партий, Винцингероде посылал их во все стороны, и это, судя по донесению Бенкендорфа, приносило свои плоды. Пока Сашина партия промышляла к северу от Смоленска, барон с главными силами находился западнее. Близ Бабиновичей к нему явились несколько евреев, захватившие курьера с почтой из Парижа к Наполеону. Ага, значит, Бонапарт уже не в Витебске! Должно быть, там оставлен только малый гарнизон, магазины и госпитали. Вот бы завладеть Витебском, когда Барклай и Багратион ударят на француза из-под Смоленска! Пленного курьера вместе с депешами отправили под конвоем в Петербург, а евреи остались при отряде, тем более что старший из них назвался лекарем – пригодится. Возвращаться домой для них было смерти подобно: в их местечке стояли французы.

Все люди для Луизы делились только на две категории: добрые и недобрые. Немцы, русские, лютеране, православные – какая разница? Не это определяет характер. Родная мать бранила и даже поколачивала свою старшую дочь, мстя почему-то именно ей за свою неудавшуюся жизнь и бедность, во всём Штутгарте Луиза Гааг, дочь делопроизводителя в казенной палате, не нашла бы сочувствия, а Иоганн… нет, не так: Иван Алек-зее-витш приласкал ее. Да, конечно, эти ласки были небезответны и еще усугубили ее положение, потому-то ей и пришлось бежать из Штутгарта, обрезав волосы и переодевшись лакеем, благо живот еще сильно не выпирал. Но он ведь не бросил ее, как поступил бы какой-нибудь немецкий дворянчик, натешившись бедной девушкой! Он привез ее в Москву, поселил вместе с собой, а когда этой весною родился их сын, нашел ему кормилицу, няню, дал красивое имя Александр и такую чудную фамилию – Herzen, «дитя сердца». Да, Иван не может на ней жениться, их столько всего разделяет: ему сорок пять, ей шестнадцать, он – столбовой дворянин (Яковлевы состоят в родстве с Романовыми – императорской фамилией!), она безродная, он православный, она лютеранка, он широко образован, она лишь освоила грамоту, он даже не может брать ее с собой, когда выезжает в общество. Но разве это так уж важно? Он добрый.

Правда, Луиза уже достаточно взрослая, чтобы замечать относительный характер вещей. Добр к ней не значит добр ко всем. Слуги в доме Яковлева боятся его и цепенеют под его строгим взглядом, Луизе уже не раз приходилось заступаться перед ним за какую-нибудь горничную, разбившую фарфоровую безделушку, или камердинера, небезупречно вычистившего сапоги. Люди (в России «люди» – не господа) любят Луизу, потому что она добра к ним, но не любят немцев вообще, грубо смеются над ними и французами. Как будто все немцы одинаковы! Неужели все таковы и не могут быть добры постоянно и безусловно? Луизе рассказывали, что князь Петр Вяземский, добрый барин (он, кажется, поэт), не любит кошек. Как можно не любить кошек? Они такие милые… Или вот император Наполеон. Он так любит свою жену (тоже Луизу) и не чает души в маленьком сыне, однако гонит людей на войну, где их убивают. Разве это добрый человек?

Сидя верхом, Мишель Ней разглядывал в подзорную трубу стены Смоленска. Каменные, старинные, всё еще мощные, полтора десятка башен… Но как знать? В Эльхингене ему удалось одним-единственным выстрелом пробить стену старого кладбища; солдаты захватили город, устремившись в атаку через «дыру Нея». Сунув руку в карман, маршал достал оттуда понюшку табаку. Князь Понятовский предложил вчера, когда будут пить за здоровье Наполеона, дать по Смоленску три залпа изо всех батарей, а потом броситься разом со всех сторон и сорвать этот «прекраснейший букет» в подарок имениннику. Наполеон узнал и запретил им это делать: он намерен дать здесь генеральное сражение, которое русские будут вынуждены принять. Но почему бы не захватить и город? Император будет здесь через час, он получит свой подарок вовремя.

…Лошадь свели со двора, христопродавцы! Отец Никифор Мурзакевич, священник Одигитриевской церкви, застыл, пораженный в самое сердце людским коварством. Смоляне спешно покидали город; он тоже, по слабости душевной, купил себе лошадь, чтобы вывезти старуху-мать и семерых детей, и на тебе – ночью увели! Весной жену похоронил, теперь война приключилась – сколько испытаний посылает ему Господь…

Люди бежали по улице к Соборной горе: французы идут! Тремя колоннами! Оставив детей дома, отец Никифор поспешил через Блонье к Королевской крепости, откуда уже доносилась стрельба.

Этот бастион был построен еще при Сигизмунде III, когда Смоленск находился в руках поляков. Теперь польские уланы лезли в ров от оврага у Свирской церкви; от Солдатской слободы и соляного амбара к крепости приступали французы; русские солдаты палили в них из ружей, и те тоже стреляли. Шум, дым, крик… Обыватели стояли в сторонке, томясь от тревоги. Как только кто-нибудь падал у стены, к раненому бросались люди; женщины с плачем снимали с себя передники и платки – раны перевязать, потом горемычного подхватывали и уносили в безопасное место; отец Никифор с крестом подходил спросить, не нужно ли утешение.

«Vive l’empereur!» – послышалось от Киевской дороги. С башни Молоховских ворот Багратиону было видно, как французская колонна, поворачивая вправо, дефилировала мимо Наполеона, сутуловато сидевшего на белом коне. Это подошел корпус маршала Даву. Вот Бонапарт пустил коня вскачь вдоль рядов своих солдат, однако быстро повернул обратно, когда стрелки, засевшие в Чертовом рву за Авраамьевской башней, открыли огонь. Так его, ребята! Молодцы!

Овладев предместьями, французы бросились в крепостной ров; стрелки и ратники швыряли в них камнями, а тех, кому удавалось выбраться, хватали солдаты, скрытые по стенным муркам, и отводили к генералу Коновницыну.

Русская пехота, отстреливаясь из-за укрытий, шаг за шагом отступала из Офицерской слободы ко рву с деревянным мостом, перекинутым к Молоховским воротам, и пушками на земляном бастионе. Неверовский приказал сжечь форштадт, захваченный французами; несколько охотников взяли у артиллеристов пальники, со всех ног побежали к домам, где засел неприятель… Из пылавших домов выскакивали люди; французов брали в плен, поляков убивали. Повсюду кипела рукопашная; к неприятелю беглым маршем подошло подкрепление, намереваясь штурмовать ворота. «Ребята, в штыки! Ура!» Французы повернули обратно – за сгоревший форштадт, за овраги; вместо них оттуда полетели ядра; Неверовский приказал своим подниматься на стены.

Генерал Раевский объезжал позиции, подбадривая новобранцев: «Ай да новички! Каково с французом ознакомились!» Ему отвечали широкими улыбками и криками: «Рады стараться!»

Свист, грохот, звон битого стекла, треск горящего дерева!.. Прижимая к груди детей, женщины с криком и плачем бежали к Успенскому собору искать спасения у Заступницы; скоро в храм, как сельди в бочку, набились люди разного звания, захватившие собой все пожитки, какие могли унести. Печеного хлеба почти никто не имел; грызли яблоки, благо год на них выдался урожайный.

…Неужели Смоленск придется оставить? Произнеся про себя эту фразу, Барклай-де-Толли почувствовал озноб среди летней жары. Но как иначе? Позиция у Смоленска крайне невыгодна, Наполеон имеет превосходящие силы, он может обойти русскую армию с востока. Михаил Богданович продиктовал приказ Багратиону идти к Валутину на большой Московской дороге и стеречь французов там. Раевский – опытный генерал, до вечера он продержится, а там… там посмотрим.

…Раевский спал на террасе над Молоховскими воротами. Его разбудили; он сел, уставившись оловянными глазами на незнакомого офицера, который повторил ему еще раз, что он квартирмейстер корпуса Дохтурова.

– Слава Богу, нас сменяют!

Генерал Паскевич обошел с квартирмейстером каменный город и земляные бастионы, давая необходимые пояснения; солдатам приказали с величайшей осторожностью, в полной тишине сниматься со стен и идти к Днепру. В два часа ночи корпус Раевского вступил на мост, по которому только что прошли солдаты Дохтурова и кавалерия Уварова. Мост был устлан соломой и просмоленной паклей; как только он опустел, его подожгли.

…Стрельба возобновилась с трех часов ночи. Отслужив литургию, отец Никифор вновь пошел к Королевской крепости утешать и исповедовать раненых. Пули, ядра и бомбы летели теперь отовсюду – и с юга, и с востока. Дома младшие дети, забившись под стол, подвывали от страха. Забрав всех домочадцев, отец Никифор отправился в церковь, полную прихожан, встал перед образом Спасителя и принялся править молебное пение в нашествие неприятелей.

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивные даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство, – выводили певчие прерывавшимися голосами. Повторяли с надеждою снова и снова: – Многомилостиве Господи, сокруши врагов под ноги наша!

…Барклай-де-Толли стоял на террасе Молоховских ворот, откуда открывался большой обзор. Шальные пули свистели порой совсем рядом, но он продолжал невозмутимо обозревать окрестности. Справа, за форштадтом, то и дело раздавались крики «ура!», после чего огонь усиливался. Барклай послал туда адъютанта с приказом не подаваться вперед.

Генерал-майор Цыбульский в полной форме сидел на коне в цепи своих стрелков. Адъютант подскакал к нему и передал приказ главнокомандующего.

– Я не могу их удержать! – махнул рукой Иван Денисович. – Французы занимают кладбище прямо против нас; стоит им несколько раз пальнуть, как люди без всякой команды бросаются в штыки…

Не успел он договорить, как по цепи раздалось «ура!», стрелки бросились вперед. Генерал закричал на них, выхватил шпагу и стал гнать назад; солдаты рядом с ним остановились, но в нескольких шагах оттуда снова послышалось «ура!» – егери из сибиряков, впервые сошедшиеся с французами, очертя голову бежали в бой.

…Получив донесение об отходе Багратиона, Наполеон вскочил на коня и сам поехал к Шеину острогу. Клубящаяся пыль на противоположном берегу реки подтверждала, что донесение верное. Что ж, Барклай сам поймал себя в ловушку: сейчас мы переправимся через Днепр и вобьем клин между двумя русскими армиями! Император отправил поляков искать броды. Когда несколько лошадей утонуло, он вернул их и приказал начать обстрел города из тяжелых орудий…

– Господи Боже сил, Боже спасения нашего, Боже, творяй чудеса един, призри в милости и щедротах на смиренных рабов Твоих, и человеколюбно услыши нас: се бо врази наша собрашася на нас, – читал молитву отец Никифор.

Со звоном разбилось окно, влетевшая бомба с грохотом взорвалась; осколки выщербили стены; певчие повалились друг на друга, сбитые с ног ударной волной, отец Никифор влетел в алтарь спиной вперед… Всё, с него хватит! Лошадь украли – пешком уйдет! Священник направился к выходу; прихожане падали пред ним на колени, целовали ему руки, прося не покидать их… Как быть? Отец Никифор решил помолиться в соборе, авось Господь надоумит.

Оставив престарелую мать и детей на Соборной горе, он поспешил обратно в свой храм. Собрал церковную утварь, снял оклады с икон, взобрался под самую крышу и спрятал там, хорошенько прикрыв рогожей и распушив поверху солому. Спустился, вышел на улицу, зашагал, задыхаясь, к Успенскому собору, то и дело пригибаясь, когда в стену рядом стукалось ядро, и охая от свиста пуль.

…Все атаки французов разбивались о старую крепостную стену, точно волны об утес. Стену не удалось пробить, даже стреляя по ней из орудий почти в упор; двенадцатифунтовые ядра рикошетили в ров. На город наступали с трех сторон, атакующие колонны походили на слизней, оставлявших за собой кровавый след; одно-единственное ядро выбило целый ряд из батальона, развернувшегося флангом к русской батарее, – двадцать два человека зараз! Остальная армия, расставленная на высотах, рукоплескала своим товарищам, пытаясь их поддержать. Около двух часов дня Наполеон приказал Понятовскому атаковать Молоховские ворота и все восточные предместья до самого Днепра. Предместья были захвачены легко, но войти в Смоленск никак не удавалось: артиллерия Кутайсова поддерживала защитников города из-за реки, разбив польскую батарею.

Стрельба в цепи ослабла. Получив позволение отдохнуть, русские офицеры отправлялись в трактиры и кондитерские, ресторация Чапа была полна; с Молоховских ворот посылали за мороженым, которое разносили по улицам. Генерал Дохтуров отобедал тут же на террасе и прилег отдохнуть на кожаной подушке; артиллерийский штабс-капитан снял где-то дверь и приладил ее как навес, чтобы заслонить старика от солнца. Штабные офицеры весело болтали о пустяках.

– Кажется, французы зашевелились!

С краснинской дороги взвилась ракета, потом другая. Все бросились в ту сторону: на горизонте разостлалась грозовая туча из неприятельских войск. Ординарцы поскакали к войскам, чтоб готовились к общему бою.

– Однако, господа, надо разбудить Дмитрия Сергеевича…

Вместе с третьей ракетой взлетели сотни ядер и гранат; несколько ударились в террасу. Дохтуров проснулся, спросил себе лошадь и выехал с адъютантами за ворота.

Вражеская артиллерия вела навесной огонь, в промежутки между батареями шли колонны стрелков. Русские пушки палили по колоннам, даже не мечтая расстроить батареи; кавалеристы схватились друг с другом на левом фланге. Мертвецки пьяный командир русских драгун свалился с лошади, смешавшаяся конница бросилась толпой в длинные, темные, изогнутые Молоховские ворота, сшибая с ног вереницы раненых. Отбитые ядрами зубцы стен убивали их защитников, усиливая панику; увидев бегство драгун, пехота решила, что был приказ отступать, и начала подаваться к воротам. Но перед их створом встал Дохтуров, слезший с лошади и вынувший из ножен шпагу. Его мясистое лицо с толстым носом было красно, на переносице обозначились глубокие гневные складки. Пехота остановилась и обратилась на наступавшего неприятеля.

– Главнокомандующий просил передать: «Скажите Дмитрию Сергеевичу, что от его мужества зависит сохранение всей армии и более»!

С гудением роя шмелей пролетело ядро; адъютант пригнулся к шее коня.

– Сакермент! – воскликнул Дохтуров. – Что я один сделаю? Поезжай опять и проси сикурс![24]

Адъютант развернул коня и поскакал.

Город горел; стук рушившихся стен свивался с гудением пламени; повсюду лопались гранаты, ядра отскакивали от кирпичных стен и булыжной мостовой, точно мячики, ломая печные трубы; осколки стекол превращались в снаряды; на улицах лежали убитые люди и лошади; раненые ковыляли из последних сил, поддерживаемые провожающими; мимо них с воплями бежали женщины, мужчины, дети, старики… На мосту адъютант встретил принца Евгения Вюртембергского во главе пехотной дивизии – это был сикурс, посланный главнокомандующим, но молодой офицер всё же решил исполнить поручение до конца и поскакал через мост, к Барклаю. Выслушав его, Михаил Богданович подозвал цесаревича Константина и велел отправить в помощь Дохтурову кого-нибудь еще.

Дивизия принца вступила в дело, но французы, усеявшие своими телами подступы к воротам, уже не пытались их штурмовать. Присланный цесаревичем лейб-егерский полк вышел за стены и меткой стрельбой умерил пыл тех, кто еще хотел сражаться. На закате Наполеон отозвал свои войска.

На Никольской и Евстафьевской башнях горели крыши; по Молоховской улице пылали все дома вплоть до гимназии; на Блонье загорелись шесть корпусов и дом вице-губернатора, где лежало около двухсот раненых, – их спешно выводили и выносили сквозь огонь и дым.

…Редкие усики и короткий, слегка вздернутый нос еще больше молодят графа Кутайсова, его карие глаза с пушистыми ресницами смотрят с мальчишеской прямотой. Он говорит, что корпусные командиры считают необходимым продолжить оборону города, и генерал Ермолов того же мнения, они сделали графа своим porte-parole[25]. Барклай-де-Толли смотрит на него устало, но терпеливо объясняет: защита города была бы необходима, если бы мы собирались следом атаковать. Однако сие совершенно невозможно. Потери наши велики, город разрушен, зачем удерживать его, бесполезно жертвуя людьми? Смоленск будет оставлен. Главное сейчас – собрать рассеянные по всему городу войска и артиллерию для произведения ретирады в полном порядке.

…В ночной темноте Корпус Дохтурова перешел на другой берег Днепра по деревянному мосту на сваях, который сразу же подожгли. Огонь перекинулся на ближайшие дома, вызвав переполох; французы тотчас переправились вброд, сходу захватили предместье и мгновенно оказались на горе у батареи, не ожидавшей его увидеть; генерал Коновницын приказал ближайшим батальонам ударить в штыки. Егеря устремились в погоню за бегущими французами; через несколько минут вниз по реке поплыли трупы утонувших.

…Едва развиднелось, в Успенский собор вбежал казак, крича: «Мост зажигают! Уходите, кто хочет, не то поздно будет!» Пока ахали да охали, мост уж запылал, а через Днепр вброд переправлялись французы. Отец Никифор побрел к своему дому, который, по Божьей милости, остался цел.

Со всех сторон стучали в барабаны; кларнеты, фаготы, трубы, рожки выдували бодрые мелодии – войска вступали в город вслед за полковыми оркестрами с тамбур-мажорами и бунчуками. «Vive l’empereur!» гремело в воздухе. С противоположного берега Днепра прилетело несколько гранат, выпущенных из русских орудий, – авось да попадем по Бонапарту.

Наполеон прибыл в полдень, остановившись в доме гражданского губернатора на Блонье. Тут же, в березовых аллеях, расположилась его гвардия, постлав на земле вместо постели бумаги, вынесенные из архивов, и сделав навесы от солнца из губернских и уездных карт. К отцу Никифору прибежал человек от архимандрита Иосифа: французы выломали двери Предтеченской церкви и грабят ризницу! Мурзакевич поспешил туда, кашляя от щипавшего горло дыма; вместе с двумя консисторскими дрался с гусарами, отнимая у них ободранные уже архиерейские облачения. Отбив нападение, схоронили миро и антиминсы, собрали рассыпанные медные пятаки в семьдесят с лишним мешков, перенесли их все в кладовую Успенского собора. Отец Никифор отправился прямиком в архиерейский дом, откуда выгнали владыку Иосифа: там теперь стоял зять Наполеона, Мюрат, Неаполитанский король. Мурзакевич пробился к самому королю; с помощью переводчика-поляка, мешая русский с латынью, просил не трогать собор и церкви, дать ему военную залогу от мародеров. Ему выделили караул для Одигитриевской церкви, пошли туда, глядь – а в храме заперты с полсотни человек: пытались бежать из города, их схватили и привели сюда.

Мюрат со свитой и сворой собак осматривал Успенский собор; никто и не подумал снять кивера и шляпы. Взобравшись на колокольню, солдаты для потехи пытались звонить в пятисотпудовые колокола, и неумелый звон этот болью отдавался в сердце. Среди дымящихся развалин, под догоравшими балками корчились обугленные тела раненых, которых не успели вывести.

…В зрительную трубу было видно, что генерал Багговут постепенно теснит неприятеля, занявшего высоты, и скоро освободит проход для арьергарда. (Ночью, в темноте и по плохим дорогам, артиллерии не удалось уйти далеко, и французская конница заскочила вперед.) Генерал Ермолов, которого Барклай послал поторопить войска, передал с ординарцем записку о том, что командующего колонной генерала Тучкова 1-го нигде не могут сыскать, а генерал Уваров вздумал запасаться фуражом и приказал солдатам вьючить сено на лошадей… Дробный стук копыт остановился у сеновала, под навесом которого стоял главнокомандующий; лицо у цесаревича красное и потное, шляпа надвинута на глаза.

– Немец, шмерц, изменник, подлец! Ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде! – Великий князь топал ногой, как застоявшаяся лошадь.

Михаил Богданович опустил трубу и обратил к нему свое бесстрастное удлиненное лицо с убегающим к темени лбом и темно-серыми глазами. Чуть позади топтались Раевский и Дохтуров, сняв шляпы и щурясь от яркого солнца.

Выпалив еще несколько упреков, пересыпанных грубой бранью, великий князь бросил через плечо адъютанту:

– Курута! Напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду!

Барклай не произнес ни слова. Цесаревич вышел, ловко вскочил на коня и пустил его вскачь, сопровождаемый своей свитой.

– Каково я этого немца отделал! – говорил он дорогой, весело смеясь.

Через два часа адъютант главнокомандующего доставил ему конверт с предписанием сдать корпус и выехать из армии.

Публика шумела, свистела, топала ногами; директор вышел на сцену, выставил вперед ладони, пытался что-то сказать – в него полетели огрызки яблок, скомканные программки и даже какие-то более увесистые предметы; он поспешно ретировался. От свиста и криков начали гаснуть свечи; зрители повалили к выходу. На площади перед театром Казасси уже выстроились в шеренгу полицейские; мгновенно утихнув, только что бушевавшая публика расходилась и разъезжалась кто куда. На следующее утро никто из полицейских так и не смог сказать, кто и когда успел пришпилить к дверям листок, обзывавший подлецами «всех, кто завтра в театре будет».

Балашов придвинул к себе стопку донесений, касавшихся вечернего происшествия. Скандал был вызван тем, что после представления «Дмитрия Донского» на сцену вышел актер французской труппы и объявил на своем языке название комедии, которую будут играть на другой день. «Купечество и простолюдины в Гостином дворе громко сетуют, что опять открыли Французский театр; они говорят, что обыватели всем готовы жертвовать для Государя и Отечества, чтобы истребить сию развратную нацию, всем человечеством ненавидимую, а им выставляют французские зрелища; весь город недоумевает, почему французским актерам дозволяют играть спектакли по-французски». Министр полиции вздохнул. Когда начался разбор иностранцев – кого выслать и куда, – государя спросили особо, что делать с французскими актерами; он начертал: «Оставить в покое». И даже нарочно приказал, чтобы в театре возобновили французские пьесы, хотя публика шикала и уходила с «Федры» прямо во время представления. Балашову-то понятно, почему государь так поступает: хочет подчеркнуть, что мы воюем не с Корнелем и Расином, а с Бонапартом. Вот только не у каждого найдешь такое благородство мыслей и столько рассудительности. Народу понятны простые девизы: «Бей французов!» – так всех, не разбирая. Да и если подумать, то какой-нибудь портной или кондитер в глазах обывателя не так вреден, как актер или учитель. Молодежь проматывает отцовское наследство за карточным столом, девицы торгуют своей честью, народ пьянствует, чиновники воруют, армия отступает – всё французы виноваты: это они развратили умы и души, навязали свои моды, язык и повадки! Изгнать французов, запретить их книги и газеты, закрыть Французский театр, опечатать модные лавки, не позволять никому учить детей по-французски – глядишь, и всё наладится, дух отечественный возобладает, добродетель восторжествует над пороком!

Вон, Ростопчин в Москве велит сечь подозрительных иностранцев плетьми и высылать в Тобольск и Нерчинск. Собрал четыре десятка разных учителей, фабрикантов, купцов, поваров, доктора, певца, книгопродавца, объявил их иллюминатами, посадил на барку и отправил тихим ходом в Азию по Москве-реке да еще просил благодарить его за оказанную милость, не то бы возмущенные обыватели их растерзали. Один из сосланных, виноторговец, жил в России уже восемнадцать лет и пять лет как принял русское подданство. А директор французской труппы Домерг нашел пристанище в доме шведского консула, но и это его не спасло: встретив его за обедом у графа Апраксина, московский градоначальник пообещал, что «выкупается в крови французов». Обыватели, кстати, не выказали никакой кровожадности, когда перепуганных ссыльных вели через город к пристани под охраной шести инвалидов: полицмейстер Волков пожал Домергу руку, и это сразу прекратило шум.

Неужели у графа нет более важных дел? Он забросал Балашова письмами о разного рода слухах и сплетнях, сочиняемых и распространяемых «мартинистами», раздул дело Верещагина чуть ли не в государственный заговор! Сам задумал целое театральное представление: чтобы изменника приговорили к смерти, а Ростопчин бы уже под виселицей зачитал ему высочайшее помилование, но приказал бить кнутом и отправить в Сибирь. Государь оставляет его воззвания без ответа, надворный суд приговорил Верещагина только к каторжным работам, но Ростопчин теперь пишет в Сенат, требуя ужесточить приговор, а почт-директора Ключарева своей волей выслал в Воронежскую губернию вместе с супругой за то, что он «посредством писем распространял страх и безнадежность внутри империи». Французов ему уже мало, он взялся за русских: студентов сажает в сумасшедшие дома и «отрезвляет» при помощи холодных душей и микстур (а выявляет этих «болтунов» вечно пьяный сыщик Яковлев); актера Сандунова, два года как оставившего сцену, обвинил в зломыслии и отправил в Вятку; причислил к мартинистам нижегородского епископа Моисея за его сочувствие к Сперанскому… Не зря государь опасался кипучей натуры графа Ростопчина и назначил его московским главнокомандующим с большой неохотой. Как это сказал Крылов в своей басне? «Услужливый дурак опаснее врага».

У подошвы холма, именуемого Валутиной горой, сходились несколько дорог, которые надлежало закрыть от неприятеля; тут встанет брат Александр – Тучков 4-й, с пехотным полком и конной артиллерией. По болотистой низменности, поросшей густыми кустами, надо рассыпать егерей; лес частый, но перед ним большое поле, уходящее к речке Строгани, – есть где развернуться кавалерии, поэтому там надо тоже поставить два конных орудия и эскадрон Елисаветградских гусар. Пленные вюртембергские гусары показали, что конница уже в сборе и ожидает только прибытия пехоты, чтобы начать атаку. Казаки генерала Карпова видели французскую армию, переходившую на правый берег Днепра по наведенным мостам.

Удовлетворившись занятой позицией, генерал Павел Тучков приказал отряду отдыхать; измотанные десятичасовым переходом солдаты валились на траву и засыпали.

Неприятель показался за час до полудня: занял противулежащие высоты и принялся палить из пушек по гусарам. Тучков послал сказать им, чтоб взяли орудия на передки и отступили за Строгань, разобрав за собой мост. Другой ординарец поскакал за помощью к Тучкову 1-му – старшему брату Николаю.

Артиллеристы вели убийственную дуэль, батарея с Валутиной горы брала верх над французской; неприятельским стрелкам не удавалось выгнать егерей из кустов. Когда французская конница выехала на рысях под огнем на большую дорогу, мост через Строгань оказался уже разобран, пушки, занявшие новую позицию, плевались картечью – кавалерия пустилась назад.

Приняв рапорт у Тучкова 3-го, Барклай-де-Толли взял командование на себя и приказал четырем кавалерийским полкам рассредоточиться до самого Днепра.

Настоящее дело началось в пять часов пополудни, когда все французские батареи заговорили разом, а маршал Ней двинул в центр несколько пехотных колонн под звуки барабанов. Однако к тому времени на помощь к егерям подошли полки Коновницына; нахлынувшая волна откатилась назад, наступило затишье.

…Генерал Гюден опустил зрительную трубу.

– Я советую вам, герцог, дождаться, пока генерал Жюно завершит обходной маневр, прежде чем начинать новую атаку.

– Я не нуждаюсь в ваших советах, граф, – отвечал ему Ней. – Я посылал к императору за солдатами, а не за советчиками.

Их взгляды столкнулись: серо-голубые глаза Нея из-под слегка набрякших век, карие глаза Гюдена под изящными дугами бровей – «Хвастун! Фанфарон! – Немецкий лавочник!»

– Сейчас вы увидите, как моя дивизия атакует позицию и займет ее!

Под сыпавшимися сверху ядрами колонна стальным долотом ударила в русский фронт, который треснул и разбился на несколько черепков. Рассыпавшаяся пехота пятилась, но не бежала; штыки окрасились кровью.

Четверо солдат, пригибаясь, несли кого-то на плаще; заметив эполеты, Даву подошел взглянуть. Гюден?! Одна нога генерала была оторвана по колено, другая изувечена. Скрипнув зубами, маршал отдал приказ штурмовать Валутину гору.

…Солнце клонилось к закату. Полоцкий пехотный полк выбил французов из деревушки под горой, но батарея на большой дороге замолкла окончательно, и вся линия стрелков, занимавшая кусты, начала подаваться назад. Тучков 3-й поскакал на батарею; орудия уже были взяты на передки.

– Почему прекратили огонь без моего приказа?

Круглое лицо генерала побагровело от гнева.

– Заряды все выстрелены, ваше превосходительство! Один только зарядный ящик имелся при каждом орудии, остальные отправлены вперед с обозом к Дорогобужу…

– Откройте ящики. Выполнять!

В двух ящиках еще оставалось несколько зарядов; Тучков приказал снять два орудия с передков и открыть стрельбу, чтобы показать пехоте, что позиция пока не оставлена.

Барклай-де-Толли собирался уезжать. Осадив коня, Тучков принялся объяснять про зарядные ящики. Бывший тут же граф Кутайсов уверял его, что уже приказал другой батарейной роте идти на смену; Тучков возразил, что заменить одни пушки другими будет трудно, потому что вон он, неприятель – свято место пусто не бывает.

Отбивать позицию он решил сам.

– Стройте полк в колонну и следуйте за мной, – приказал он командиру ближайшей к нему части. Но вместо обычных команд услышал:

– Люди устали, ваше превосходительство. Без того много полков расстроенных, мой единственный еще цел, лучше бы сберечь его…

– Полковник! – рявкнул Тучков. – Я вас предам военному суду как изменника!

Полк построился. Павел Алексеевич выехал вперед, колонна двинулась навстречу пулям и картечи. Не сделав и пары шагов, лошадь Тучкова взвилась на дыбы и грянулась оземь: пуля угодила ей в шею.

– Вперед! За мной! Я не ранен! – закричал генерал.

Французы ждали приближения врага, не двигаясь с места. Внезапно настали сумерки, небо затянули облака, набросив темную вуаль на гаснувший закат. Выхватив шпагу, Тучков шел на правом фланге первого взвода, укорачивая шаг, чтобы задние не отставали под предлогом темноты.

– Ура! – гаркнул он.

Крик подхватили, колонна бросилась вперед. Вся или только первый взвод? Наклонив ружья с примкнутыми штыками, французы отбили атаку. Железный шип впился Тучкову в правый бок, он упал; несколько солдат подскочили к нему, чтобы добить.

– Laissez-moi faire, je vais l’achever![26] – закричал им их офицер и рубанул саблей.

Рот мгновенно наполнился кровью; Тучков судорожно глотал ее, не в силах вымолвить ни слова. Офицер всё замахивался саблей, повторяя, что сейчас его прикончит, но в темноте не видел, куда бьет, сабля всякий раз втыкалась концом в землю у самой головы упавшего, слегка обдирая кожу на ней. Солдаты терпеливо ждали, приставив к груди Тучкова несколько штыков; он закрыл глаза. Тучи разошлись, выглянула полная луна, засияв на серебряной аннинской звезде. Занесенная сабля замерла в воздухе.

– C’est un général, il vaut mieux le faire prisonnier[27], – решил офицер, оставив свои бесплодные попытки.

Стрельба уже прекратилась. Тучкова подняли и повели, поддерживая с обеих сторон. Поморщившись от боли в боку, генерал попросил его не трогать. Едва не убивший его офицер сразу встрепенулся: ах, господин генерал говорит по-французски? Ведь он же не откажет в просьбе своему спасителю? Его фамилия Этьен. Не мог бы его превосходительство замолвить за него словечко неаполитанскому королю? Всего одно слово! А сколько счастья!

Мюрата легко было узнать по его шутовскому кафтану и шапке с перьями. Первым делом он велел своему лекарю перевязать раны пленного, потом спросил, насколько сильны были русские войска. Тучков отвечал, что в деле участвовало не больше пятнадцати тысяч человек.

– À d’autres, à d’autres; vous étiez beacoup plus forts que cela[28], – усмехнулся неаполитанский король.

Тучков промолчал. Мюрат прикоснулся кончиками пальцев к краю своей шапки, пожелав ему доброй ночи. Павел Алексеевич спохватился и сказал, что имеет к маршалу просьбу: не забыть представить к награде пленившего его офицера. Король снова усмехнулся, поклонился и простился с ним.

Сожженный мост через Днепр уже кое-как исправили, но перебираться по нему было мучением. Когда адъютант Мюрата доставил Тучкова в Смоленск, перевалило за полночь. Пленного ввели в большой каменный дом, положили на диван; через несколько минут вошел уже немолодой генерал с усталым лицом и мешками под глазами, сел рядом, спросил, не нужно ли чего-нибудь. Тучков сказал, что ему страшно хочется пить. Генерал вышел в соседнюю комнату, принес оттуда графин с водой и бутылку красного вина, налил в стакан того и другого и подал. Затем довольно пространно просил Тучкова не огорчаться своим положением; наконец ушел.

Бок жгло, как огнем, голову саднило, диван был жесткий и неудобный, но Тучков всё же заснул. Разбудил его приход довольно высокого узколицего мужчины с проседью в черных волосах и орденом Почетного легиона в петлице. Он назвал себя: генерал Ларрей, главный лекарь Великой армии. Осматривая и перевязывая раны Тучкова, он говорил не умолкая: рассказал, что был с Наполеоном в Египте, а в Сирии его прозвали «солдатским богом». Да, кстати: знавал ли генерал доктора Митивье, который жил в Москве? Павел Алексеевич оживился: да, знал, и очень хорошо – даже лечился у него! Так вот он сейчас в Смоленске, при главной квартире, Ларрей может прислать его сюда.

Митивье явился через час. От него Тучков узнал, что находится в квартире маршала Бертье, князя Невшательского – это он поил его вчера разбавленным вином. Вскоре явился камердинер князя с двумя батистовыми рубашками и двумя парами чулок, прося принять их в подарок: в разоренном Смоленске нового белья не раздобыть ни за какие деньги. До самого вечера Тучкову не удавалось побыть одному: к нему то и дело являлись разные чиновники, предлагая свои услуги. Его залитую кровью одежду отдали постирать какой-то бедной женщине, не успевшей покинуть город.

…С холма открывался вид на равнину, которая была усеяна трупами, уже раздетыми мародерами. Польские уланы осторожно пробирались меж мертвых тел, лежавших местами так кучно, что и проехать нельзя. Нигде ни одного трофея – ни разбитой и брошенной пушки, ни даже зарядного ящика! Поле битвы осталось за Наполеоном – но только поле. И мертвецы.

«Как только Леппих окончит свои приготовления, составьте ему экипаж для лодки из людей надежных и смышленых и отправьте нарочного с известием к генералу Кутузову, чтобы предупредить его. Я уже сообщил ему об этом предприятии. Но прошу вас поручить Леппиху наблюдать осторожность при опущении шара в первый раз на землю, чтобы не ошибиться и не попасть в руки неприятелю. Необходимо, чтобы свои движения он соображал с движениями главнокомандующего, поэтому, прежде, нежели он начнет свои действия, необходимо, чтобы он опустился в главной квартире и переговорил с ним. Скажите ему, чтобы, спустившись на землю, он принял предосторожность поднять шар, укрепив его за веревку; в противном случае к нему могут собраться любопытные из войск, а между ними могут оказаться и неприятельские шпионы».

Закончив письмо к Ростопчину, Александр отдал его зашифровать.

Только Ростопчин знает настоящие имя «доктора Шмита» – Франц Леппих. И только Ростопчину известно, какие «земледельческие машины» изготавливают в Воронцове. Граф совершенно уверен, что Леппих не шарлатан, а человек, очень сведущий в механике и что его машина – действительно адская. Ее изобретение «сделает бесполезным военное ремесло, освободит человечество от адского разрушителя и поставит Вас судьей царей и царств и благодетелем рода людского». Но при этом он подозревает, что Леппих способен изменить и обратить свое изобретение в пользу наших врагов… Бабушка называла Ростопчина «сумасшедшим Федькой». Она умела разбираться в людях. Наследуется ли это свойство?

Александр не знает, можно ли верить Леппиху. Испытания шара постоянно откладываются: то одного нет, то другого. В последний раз потребовались пять тысяч аршин тафты особой выделки, на двадцать тысяч рублей, и еще серной кислоты на пятьдесят тысяч. Раньше Леппих говорил, что вся машина обойдется в двадцать тысяч, но, как выяснилось, ошибся в смете, потому что не знал местных цен; потрачено уже больше сорока. Фабрикант Кирьяков, получивший заказ на тафту, решил, что доктор Шмит готовится открыть торговлю пластырями; Ростопчин не стал его разубеждать и даже предложил сделаться компаньоном в этом деле. Еще он просит дать предписание директору Московского банка отпускать по его требованию разные суммы под расписку в мелких ассигнациях. Можно ли верить Ростопчину?

Получив это письмо, граф узна́ет, что главнокомандующим русскими армиями назначен генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов, которого государь неделю назад пожаловал в князья. Даже Барклай-де-Толли еще не извещен об этом.

Выбор главнокомандующего был сделан не Александром: Салтыков, Аракчеев, Кочубей, Лопухин и Балашов три с половиной часа спорили до хрипоты, обсуждая шестерых кандидатов – Беннигсена, Багратиона, Дохтурова, Палена, Тормасова и Кутузова, – и выбрали самого никчемного, потому что он русский, любимец Суворова и завершил войну с турками. «Вся Россия желает назначения генерала Кутузова! В отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующим!» – так посмел сказать государю князь Горчаков (родной племянник Суворова, подражавший дядюшке только в чудачествах и нечистый на руку), которого господа министры послали ходатаем от себя. Александр не сдержался и высказал ему всё, что накипело на душе. Немощный старик, способный передвигаться верхом только шагом из-за сильной грыжи, спекулирующий на собственной славе, вечно плетущий интриги, хитрый, мстительный, скользкий, как угорь, стремящийся сбыть дело с рук, а не исполнить его, – и это защита от Бонапарта? Щеки Горчакова запылали, даже лоб покраснел, казалось, еще минута – и кудри его задымятся.

И всё же Александр уступил. Они просят Кутузова? Да будет так, он умывает руки. Пусть явится утром на Каменный остров. Старик приехал чуть свет, выслушал новость о своем назначении, кланялся, благодарил, вышел в двери – и тотчас вернулся просить денег на дорогу, потому что у него нет ни копейки. Светлейший князь! Александр пожаловал ему десять тысяч рублей.

«Победить Наполеона сможет только русский». Как они все заблуждаются! Победить Наполеона сможет только тот, кто знает Наполеона, постиг его характер и образ мыслей, способен предугадать его действия! Но Бернадот отказался. Впрочем, может быть, его еще удастся уговорить.

Во дворце полоцкого губернатора и двух монастырях мест больше не было, а раненых везли и везли. Главный лекарь корпуса Удино приказал складывать их в бывшем хлебном магазине. Хирурги выбивались из сил, не успевая делать операции; стоны, крики, просьбы слились в сплошной нескончаемый гул. Обескровленные люди умирали от жажды; вода, которую черпали прямо из Двины, была грязной; ее жадно пили, приникая горячими, растрескавшимися губами к краю манерки, а потом корчились от спазмов в животе…

Удино тоже ранен – картечью в плечо. Но этот выживет. На нём живого места нет, сплошь шрамы: он изрешечен пулями, изрублен саблями, но даже тиф в свое время обломал об него зубы – должно быть, кто-то на небесах зорко следит за тем, чтобы нить его жизни оставалась цела. А вот над баварским генералом Эразмусом фон Дероем уже кружат валькирии: пуля в живот – это не шутки, к тому же русские пули больше французских. Генералу шестьдесят восемь лет, впервые он заглянул в лицо смерти в четырнадцать, еще в Семилетнюю войну. Этого не избежать, когда твоя профессия – узаконенное убийство, которое называют служением государю и отечеству. Какому государю? Какому отечеству? – думал старый врач, машинально пережимая кровеносные сосуды, делая стежки шелковыми нитками и накладывая бинты. Двадцать лет назад Дерой защищал Мангейм от французов, а теперь он носит большой крест ордена Почетного легиона и воюет с русскими.

В этот раз русские напали первыми: Витгенштейн атаковал Удино у селения Спас. Сражение длилось четырнадцать часов, никто не желал уступать, ночь войска провели на своих позициях. Наутро Гувион-Сен-Сир, сменивший Удино, сделал вид, будто отходит к Витебску, а ближе к вечеру нанес внезапный удар с обоих флангов. Сабли мелькали в пороховом дыму, подобно молниям, а громы орудий, казалось, возвещали новую победу французов, как вдруг могучий отряд русских конногвардейцев обрушил на врага всю мощь своей ярости – опрокинул кавалерию, смял пехоту, захватил полтора десятка орудий (из которых удалось увезти только два за недостатком упряжи). Сен-Сиру пуля попала в ступню. Его положили в санитарную двуколку; он приказал везти себя туда, где шло сражение; налетевшие казаки опрокинули повозку, но генерал успел прикрыть свои награды отворотом редингота – его не заметили и проскакали мимо. Этот тоже выживет: у него слишком холодная кровь.

Тучкова спросили, куда бы он предпочел быть отосланным из Смоленска. Он ответил, что куда угодно, лишь бы поближе к России, но только не в Польшу, – например, в Кёнигсберг. Князь Невшательский одобрил этот выбор и предложил генералу денег взаймы на первое время: отдаст, когда сможет. Тучков попросил сто голландских червонцев и через полчаса получил на руки тысячу двести франков золотом, дав в них расписку.

Был уже вечер. Пленник понуро сидел в своей комнате, не зажигая огня и размышляя о своей горькой участи. Дверь отворилась; вошедший военный осведомился по-французски, как его здоровье; Тучков поблагодарил за участие.

– Вы не узнали меня? – спросил тот же голос по-русски. – Я Орлов, адъютант генерала Уварова, прислан парламентером от главнокомандующего, чтобы узнать, живы ли вы и что с вами сделалось.

Задохнувшись от радости, Тучков вскочил и обнял его как родного. Они заговорили громко, перебивая друг друга. Орлов сказал, что Николай и Александр Тучковы в большой тревоге, ни один человек в армии не мог сказать наверняка, погиб ли их брат, жив ли, в плену ли; Павел Алексеевич, торопясь, стал излагать ему разные сделанные им наблюдения, но тут приоткрылась дверь. Просунув голову, польский офицер строго заявил Орлову, что время свидания истекло. Тучков прикусил язык: он совсем забыл, что в главной квартире есть люди, понимающие по-русски. Орлов ушел; у Тучкова страшно разболелась голова.

Еще через два дня ему объявили, что его желает видеть император.

Наполеон занимал дом смоленского военного губернатора, где раньше квартировал граф Кутайсов; он находился в двух шагах от дома гражданского губернатора, отданного Бертье. В карауле у входа стояли два верховых кавалериста, на лестнице и в передних кишели генералы и военные чиновники. Тучкова провели мимо них в совершенно пустую комнату; лакей в ливрее раскрыл перед ним двери в кабинет. На столе у распахнутого окна была развернута карта России. Мельком взглянув на нее, Тучков понял, что расположение русских войск обозначали булавки с зелеными головками, французских – с синими; другие цвета, как видно, были отведены союзникам, входившим в Великую армию. Маршал Бертье стоял в углу у окна, Наполеон – в центре комнаты; Тучков поклонился ему, и тот ответил вежливым поклоном.

– Которого вы были корпуса? – спросил император без околичностей.

– Второго.

– А, это корпус генерала Багговута!

– Точно так.

– Родня ли вам генерал Тучков, командующий первым корпусом?

– Он старший брат мой.

– О численности вашей армии я спрашивать не буду, – сказал Наполеон с легкой улыбкой. – Извольте проверить: она состоит из восьми корпусов, каждый корпус из двух дивизий, каждая дивизия из шести пехотных полков, каждый полк из двух батальонов… Сказать вам число людей в каждой роте?

Тучков снова поклонился и криво усмехнулся:

– Я вижу, ваше величество хорошо обо всём уведомлены.

– Это немудрено, – кивнул Бонапарт. – Мы всякий день берем пленных, у нас есть по несколько человек изо всех полков, их ответы записывают и сводят воедино.

Он замолчал и сделал несколько шагов по комнате, потом оборотился к Тучкову.

– Это вы, господа, хотели этой войны, а не я. Да-да, знаю, – отмел он возражения жестом руки, – у вас говорят, что я ее зачинщик, но это неправда; я докажу вам, что я не хотел этой войны, а вы меня к ней принудили.

Тучкову пришлось выслушать длинный рассказ, начинавшийся с Тильзитского мира: что было обещано, чего не выполнено, какие ноты были поданы, на какие из них не получены ответы, какие дивизии перевели в Литву из Финляндии и из Молдавии.

– Против кого были все эти приготовления, если не против меня? Неужто мне было дожидаться, пока вы перейдете Вислу и дойдете до Одера? Я всего лишь хотел вас предупредить – обязан был; приехав к армии, я пробовал объясниться без войны, как вдруг мне отвечают, что со мной и переговоров не желают вести, покуда мои войска не отойдут за Рейн. Разве вы меня уже победили? С какой стати выставлять такие требования?

Бертье молчал со скучающим видом; должно быть, он слышал это всё уже много-много раз; Тучков тоже не пытался возражать.

– Намерены вы дать генеральное сражение или так и будете ретироваться?

Тучков сказал, что планы главнокомандующего ему неизвестны.

– Немец! – взмахнул руками Наполеон. – Немецкая тактика вас до добра не доведет. Русские – храбрая и благородная нация, она создана для честной драки! А немецкой тактике следовать глупо. Вам мало примера Пруссии? Три дня – и кончено.

Он снова принялся расхаживать по комнате, потом остановился напротив Тучкова.

– Почему вы не заняли Польшу, раз уж настроились на войну? Вы легко могли это сделать и перенести войну в неприятельскую землю. Пруссаки были бы тогда с вами, а не против вас. А вместо этого ваш главнокомандующий беспрестанно отступает, опустошая собственную страну! Зачем он оставил Смоленск? Почему не защищал его далее? Его можно было бы удерживать еще долго. А если он сразу предполагал его оставить, зачем останавливался и дрался? Чтобы разорить прекрасный город? В другом государстве его бы за это расстреляли.

Наполеон пожал плечами: в самом деле, не понимаю!

– Я люблю вашего императора, он мне друг, несмотря на войну, – продолжал он. – Война ничего не значит. И родные братья могут поссориться из-за политики. И всё же понять не могу: что за странное у него пристрастие к иностранцам? Фуль, Армфельт – собрать подонков из других наций, вместо того чтобы выбрать лучших из собственной!

– Ваше величество, – с поклоном ответил Тучков, – я подданный моего государя и никогда не осмелился бы судить о его поступках, а тем более осуждать их. Я солдат и не знаю ничего, кроме слепого повиновения власти.

Наполеон ласково коснулся рукой его плеча.

– О, вы совершенно правы! Всё, что я тут наговорил, – не в упрек вам; я знаю, что наш разговор не выйдет дальше этой комнаты. Знает ли император Александр вас лично?

– Надеюсь. Я некогда имел счастье служить в его гвардии.

– Можете ли вы писать к нему?

– Никак нет; я никогда не осмелюсь докучать ему своими письмами, особенно в моем нынешнем положении.

– Но к брату-то своему вы можете написать?

– К брату – дело другое.

– Отлично, сделайте мне удовольствие и напишите брату, что он мне сделает большое удовольствие, если сам или через великого князя, или через главнокомандующего доведет до сведения вашего государя, что я желаю только одного: прекратить наши военные действия миром.

Хождение по комнате возобновилось.

– Довольно мы уже сожгли пороху, довольно пролито крови – надо же когда-нибудь кончить! За что мы деремся? Я против России ничего не имею, вот англичане – другое дело. – Наполеон поднял стиснутый кулак, точно грозил кому-то. – А русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар – очень хорошо, это можно устроить. Но если у вас думают, что меня легко разбить, я предлагаю: выберите лучших ваших генералов – Багратиона, Дохтурова, Остермана, вашего брата, еще кого (про Барклая не говорю, он того не сто́ит), – пусть они вместе рассмотрят положение, и если они найдут, что у вас больше шансов на победу, пусть назначат, когда и где им угодно драться. Я готов. Если же они сочтут, что шансов больше у меня (а так и есть), зачем же нам проливать еще больше крови по-пустому? Не лучше ли поговорить о мире прежде проигранной баталии? Если вы проиграете сражение, я займу Москву, а занятая неприятелем столица – всё равно что девка, потерявшая честь: после что хочешь делай, а чести не воротишь. Я знаю, у вас говорят, что Москва – еще не Россия, но то же самое говорили австрийцы, когда я шел в Вену. Они резко поменяли свое мнение, когда я ее занял, и с вами то же будет. Ваша столица – Москва, а не Петербург; Петербург – резиденция.

Остановившись, Наполеон пристально посмотрел на Тучкова и вдруг спросил:

– Вы лифляндец?

– Нет, я настоящий россиянин, – ответил Павел Алексеевич, недоумевая. Хотя, возможно, это его светлые волосы и голубые глаза ввели императора французов в заблуждение.

– Из какой же вы провинции?

– Из окрестностей Москвы, – сказал Тучков, родившийся в Выборге.

– А-а, вы из Москвы, – со значением протянул Наполеон. – Вы из Москвы! Это вы, господа московские жители, хотите вести со мною войну?

Павел Алексеевич выдержал его взгляд.

– Не думаю, чтобы московские жители горели желанием иметь с вами войну, особенно на своей земле, но они делают большие пожертвования для защиты отечества и по воле государя.

– А как вы думаете, если б государь ваш захотел заключить со мною мир, смог бы он это сделать?

– Кто же вправе ему помешать?

– Сенат, например?

– Сенат у нас никакой другой власти не имеет, кроме той, какую государю угодно ему предоставить.

Удовлетворившись этим, Бонапарт приступил к настоящему допросу: в каких кампаниях Тучков участвовал и где? Который пункт русской позиции в последнем сражении был слабейшим, на его взгляд? Куда русская армия ходила из-под Смоленска и зачем? Закончил он повторением просьбы написать письмо к брату с изложением их разговора и прибавил, что главнокомандующий очень дурно поступает, забирая с собой всех земских чиновников: от этого больше вреда для обывателей, чем для неприятельской армии. С голоду в России пропасть мудрено: все поля покрыты хлебом.

– Ах да! Бывали вы во Франции?

– Нет, – честно ответил Тучков и сразу внутренне похолодел, почуяв недоброе.

Предчувствие его не обмануло: едва он вышел от Наполеона, как следом за ним появился Бертье и сообщил, что император приказал возвратить Тучкову шпагу и изъявил свое позволение ему ехать не только в Кёнигсберг, но и в Берлин, и до самой Франции.

На проезд во Францию князь Невшательский одолжил Тучкову еще без малого пять тысяч франков. Павел Алексеевич написал письмо брату, перевел его на французский, отнес и то и другое Бертье, поблагодарив заодно за все его любезности, и предупредил, что все неуважительные слова императора о главнокомандующем он опустил, чтобы не показалось, будто они исходят от него самого. Бертье его понял и одобрил.

– Та высота на правом фланге… Если ее займет неприятель, он сможет удобно действовать по всей первой линии.

– Там можно устроить редут.

– А вон то озерцо – видите? – между высотою и оконечностью линии? Оно будет препятствовать давать редуту подкрепление.

Цесаревич, князь Багратион и корпусные командиры молча слушали, не вступая в спор между Барклаем и полковником Толем, выбиравшим эту позицию.

– Если устроить обширное укрепление, придется выделить на его оборону значительную часть войск, которые станут свидетелями сражения, не принимая в нём участия, – продолжал главнокомандующий однотонным, размеренным голосом. – А если их вытеснят оттуда, они окажутся отрезаны.

– Я осмотрел здесь всё на десять верст в округе, лучшей позиции и быть не может! – горячо возразил ему Толь. – Не понимаю, чего вы от меня требуете.

– Господин полковник! – резко одернул его Багратион. – Вы разговариваете с начальником вашим, в присутствии брата государя! А ведете себя, как дерзкий мальчишка! Вам бы следовало понимать, что многие здесь не менее вашего знакомы с предметом. Скажите спасибо, что главнокомандующий к вам снисходителен, другой надел бы на вас солдатскую суму!

Щеки Толя пылали так, будто его по ним отхлестали. Никак не отозвавшись на неожиданное заступничество, Барклай-де-Толли продолжал осматривать позицию в подзорную трубу. Признав и левый фланг весьма неудобным, он приказал войскам становиться на ночлег в Усвятье, а Толю – разместить войска на другой день близ Дорогобужа.

Новая позиция, по обоим берегам Днепра, была признана неудачной, стесненной, обращенной в противную от неприятеля сторону. Растерявшийся, совершенно уничтоженный Толь получил строжайший выговор от главнокомандующего, который поручил другому офицеру исправить ошибки полковника. Неприятель уже приближался; его решили не ждать. Всех раненых и тяжести отправили с обозом в Вязьму.

В Варшаве царило радостное оживление, у Брюлевского дворца колыхалась толпа, явившаяся узнать последние новости, кое-кто уже начал иллюминовать дома. Смоленск взят! Император лично командовал штурмом, поляки показывали чудеса храбрости! Самое трудное сделано: мы вышли к границе древней Речи Посполитой! Над городом плыл звон колоколов, в костелах служили благодарственный молебен.

После опьянения наступило похмелье: кто ранен, кто убит? Тело генерала Михала Грабовского, первым бросившегося на городской вал во главе своей бригады, так и не нашли; его сестра отказывалась верить в его смерть и говорила всем знакомым, что он, должно быть, в плену. На балы к архиепископу Прадту дамы, встревоженные отсутствием вестей о своих близких, являлись с большой неохотой, и то лишь потому, что император требовал от посла подробных отчетов обо всём, что происходит в Варшаве, и мог бы неправильно истолковать выражения скорби после его побед. Более унылых собраний столица еще не знала: кроме членов посольства, во всём городе не осталось никого, способного вальсировать, – все кавалеры в армии!

Новое оживление вызвал приезд Жерома Бонапарта, Вестфальского короля, но и оно быстро сошло на нет. Латунь выдавала себя за золото – король по милости своего брата-императора, Жером вел себя слишком кичливо и заносчиво. Каких только слухов не ходило на его счет: говорили, что он каждый вечер принимает ванну из молока, а утром – из рома, после чего его люди разливают ром по бутылкам и продают со скидкой; что он никогда не надевает дважды некоторые предметы одежды и уже так задолжал парижскому шляпнику, что тот подал на него в суд. Обеды у Жерома были скучны: те мужчины, которым позволялось сидеть в присутствии короля, не обладали любезностью и навыками светской беседы. Кроме того, польских дам, воспитанных в республиканских традициях, возмущали намеки Прадта на то, что «брату Наполеона нельзя отказывать»; многие уехали в свои деревни ждать там известий о родных.

В Варшаве Жером объявил, что ведет резервный корпус на соединение с императором. Только посвященные были в курсе, что это неправда. А о том, что Жозеф Бонапарт, старший брат Наполеона, был вынужден бежать из Мадрида, занятого графом Веллингтоном после несчастной для французов битвы при Саламанке, не знал еще даже сам император.

– Лошадей достать совершенно невозможно, все подводы забирают для казенной надобности, дороговизна страшная! – Машенька Волкова округлила свои миндалевидные глаза.

– Так вы точно едете?

– А как же?! – всплеснула руками Машенька. – Все уезжают, Бонапарт уже в Смоленске. На всех заставах кареты, кареты, кареты – это просто бегство египетское. Maman ждет только, когда из нашей подмосковной привезут все ценные вещи, и мы сразу отправимся.

Наденька с Верочкой переглянулись с тревогой. Обе сестры были в положении и должны были разродиться осенью.

– Ваше имение ведь в Клинском уезде? – спросила Верочка Вяземская. – Это по дороге на Петербург, а Петербургу ничто не…

– Ах, ne sois pas si naïve![29] – перебила ее Машенька, недавно пожалованная во фрейлины двора. – Екатерина Павловна уехала из Твери рожать в Ярославль, а не в Петербург. Туда же сейчас свозят картины, статуи, золото и алмазные вещи из всех дворцов и Эрмитажа; вдовствующая императрица уже упаковала все бумаги и драгоценности и прислала рескрипт графу Ростопчину, чтобы он вывез из Москвы воспитанниц институтов и Воспитательного дома.

– Как? – ахнула Наденька Четвертинская. – А граф говорит, что Бонапарту в Москве не бывать…

– Не слушайте его. Он слишком увлекся своей ролью, вообразил себя Пожарским и Мининым в одном лице. Недавно сказал у Апраксиных, что из Москвы едут только женщины, купцы и ученая тварь, и скатертью дорога, воздух чище станет.

Верочка сделала гримаску.

– Николай Михайлович предлагал графу, в уплату за гостеприимство взять на себя сочинение афишек, которые вывешивают у Казанской церкви на Никольской. Право, у него бы это вышло умнее и деликатнее.

Вошедший лакей в белых перчатках переставил с серебряного подноса на стол кофейник, чашки, приборы и сахарницу.

– Кстати, – продолжала Верочка, разливая кофе на правах хозяйки, – Карамзин тоже отправляет семью в Ярославль, а сам остается. Николай Михайлович страшно боится, что его «История» погибнет; Екатерина Андреевна увезет с собой самую полную рукопись. Петруша хочет, чтобы я поехала с ней…

– Мама ждет письма от Феди, а там уж решит, ехать в Пензу с Софинькой и Любочкой или остаться, – сказала ей сестра.

Подруги помолчали, мелкими глотками отпивая горький напиток.

– Не знаю даже, кого следует опасаться больше – французов или черни, – снова заговорила Машенька. – Третьего дня одного немца чуть не побили камнями, приняв за француза. Два офицера вздумали говорить на улице по-французски – народ схватил их и хотел поколотить, их арестовали как переодетых шпионов. Мы с maman всегда остерегаемся, когда выходим из дому: сорвется какое-нибудь французское слово – и до беды недалеко.

– С настоящими-то французами воевать никто не хочет, – презрительно процедила Наденька. – Борис просто из сил выбивается, не знает, за что хвататься: il ne sait où donner de la tête. Граф Мамонов пожертвовал восемьсот тысяч, и все только о нём и говорят: ах, как благородно! А он ничего не смыслит в военном деле, всё свалил на Бориса. Уж больше месяца прошло, а на весь полк есть только восемьдесят лошадей. Людей не хватает, офицеров мало, сбруи, обозов и вовсе нет, службы никто не знает, – какие из мужиков казаки? – учить некому… А граф занят только обмундированием.

Верочка звонко расхохоталась.

– Ах, Петруша такой смешной в этой медвежьей шапке! Вы бы только видели, как он любуется на себя в зеркало, когда ему надо ехать в Петровский дворец на дежурство! Однажды вернулся такой гордый: ему встретился граф Лев Кириллович Разумовский и сказал, что Петруша… точь-в-точь батуринский казак!

Последние слова она выговорила с трудом сквозь безудержный смех.

…Генерал Милорадович был весел, говорлив, улыбчив и мужественно красив. Тонкие морщины лишь подчеркивали высоту лба, оттененного русыми кудрями, большой сербский нос не портил продолговатого, еще довольно свежего лица с выразительными голубыми глазами, широкие плечи и холмистая грудь были хороши и сами по себе, но их к тому же украшали эполеты, кресты и звезды. Вот преимущество военных! Им незачем расхваливать свои достоинства, а дамам незачем ломать голову над тем, верить или не верить.

У Бориса Святополк-Четвертинского тоже грудь в крестах: Георгий, Анна, Владимир, прусский «Pour le mérite». Ему двадцать восемь лет, лицо его, довольно заурядное поверх фрака, глядит совершенно иначе над этими украшениями. Даже курносый, близорукий и узкогрудый Петр Вяземский кажется сам себе молодцом в синем чекмене с бирюзовым прибором. Это Жуковский, коллежский асессор московского Иностранного архива и поэт, ученик Карамзина, посоветовал Петру вступить в полк Мамонова, тем более что им командует его свояк. Теперь мундир позволяет князю не чувствовать себя шпаком, сидя за одним столом с двумя героями.

Оглушившее Москву известие о сдаче Смоленска, которое привез великий князь Константин, направляясь в Петербург, было умерено новостью о назначении главнокомандующим князя Голенищева-Кутузова. Все сходились во мнении, что Барклай – туфля, с самой Вильны только и делал, что пакостил, не допустил Багратиона выручить Смоленск, зато Кутузов всё поправит и спасет Москву. Как показалось Вяземскому, Милорадович был особенно доволен тем, что главнокомандующим сделали не Багратиона; он что-то слышал об их ссоре еще на Дунае, в результате которой Милорадович был отправлен в Киев военным губернатором. В прошлом месяце государь поручил ему собрать отряд из полков Левобережной Украины и Слобожанщины и соединить его с калужским ополчением, так что генерал находился в Первопрестольной проездом. Теперь стало понятно, почему Вяземский не получил ответа на свое письмо к нему с просьбой взять его в адъютанты: оно могло попросту затеряться в дороге или разминуться с адресатом.

– Адъютантом? Мой Бог, так в чём же дело?! – воскликнул Милорадович и дружески хлопнул Вяземского по плечу. – Я вызову тебя, как поеду к армии.

Они уже перешли из столовой в курительную, и генерал достал свою трубку, усыпанную алмазами («в Константинополе – обычное дело»). Князь просиял от радости, но тотчас смутился. Конечно, он добросовестно исполнял новые для него обязанности в Первом Казачьем полку, среди полусотни других юнкеров, но он никогда не готовился к военной службе, весьма дурно ездил верхом, перезабыл все приемы фехтования, каким учился в пансионе, а пистолета в руках не держал. Из честности Вяземский счёл необходимым предупредить об этом генерала.

– Ну так что ж? – Милорадович выпустил изо рта идеально круглое кольцо дыма. – Il y a un début à tout![30]

…В Певческом трактире, где собрались ополченцы, было шумно, жарко, играли балалаечники, пели цыгане. Вяземский пришел провожать Жуковского, который получил чин поручика и должен был командовать ротой. Глубоко посаженные, чуть удлиненные глаза Базиля лучатся смехом, волосы растрепаны, он оживлен необычайно – наверно, потому, что под хмельком. Послезавтра выступаем! Князь Петр слегка завидует Жуковскому – да что там, не слегка, а сильно завидует. Во-первых, он уже признанный поэт, бывший редактор «Вестника Европы», во-вторых – командир, в третьих – умеет стрелять из пистолета. Базиль возражает ему на это, что воин из него – курам на смех: в седле ни разу не сидел, поэтому пойдет со своим полком пешим, в общем строю, хотя как офицер имеет право на лошадь; из пистолета с трех шагов не промахнется, а вот со шпагой раззнакомился; вся надежда на его нового слугу – калмыка Андрея, нанятого в Москве, который пойдет вместе с ним: вот он ловок, может нагнать своим штыком страху на неприятеля.

«Имею счастье сообщить вашему величеству, что Леппих собирает теперь части своей машины в одно целое; тафта уже сшита, и два маленьких шара, которые будут следовать за большим, изготовлены. Он полагает, что машина будет готова через две недели. Несмотря на это, я собрал от него справки, сколько нужно будет ему времени для того, чтобы уложить все его снасти. Он уверил меня, что ему достаточно для этого трех дней. Он много тратит денег; ему выдано уже 130 000 рублей, но если бы удалось его предприятие, то можно бы не пожалеть и миллиона. Если придется вывозить его отсюда, то я отправлю его в Нижний, до Коломны на подводах, а потом водою. Граф Ростопчин».

Утра в Або были серыми, неуютными, промозглыми, от реки дул холодный ветер, то и дело срывался мелкий дождь. Появившийся наконец Бернадот словно привез с собой тепло солнечного юга: стремительно войдя в двери, он тотчас раскрыл Александру объятия. Слова извергались из него, как лава из жерла вулкана, и все эти потоки струились только по одному склону – в сторону войны.

Шведский кронпринц Карл-Юхан с сочувствием выслушал объяснения императора Всероссийского о том, что народная война исключает самую мысль о переговорах с неприятелем, Александр не подпишет мира с Наполеоном даже на берегах Волги. Вторгнувшись в российские пределы, император французов навязал России войну, которую она всячески пыталась предотвратить, и теперь русское правительство считает себя свободным от ответственности за действия населения, подвергшегося насилию, а в равной мере и от обязательств перед другими державами, принятых на себя прежде. Последнее не относится, разумеется, к договору о дружбе и союзе, заключенному со Швецией.

Бернадот разразился филиппикой против Наполеона, поправшего святые принципы Республики, за которую он сам проливал свою кровь, растоптавшего свободу, равенство и братство, опустошившего большую часть Европы и обратившего самые победы свои в кандалы для Франции, которая лежит под его сапогом. Александр выразил уверенность, что Франция очнется и захочет вернуться к той форме правления, какую она избрала в начале Революции, а именно к конституционной монархии, но для освобождения ей понадобится герой – истинный сын своего отечества, оставшийся верным своим идеалам.

– Soyez persuadé que je verrai avec plaisir les destinées de la France entre vos mains[31], – сказал он, перестав играть в намеки.

С помощью Англии можно будет организовать высадку десанта в Бретани и оттуда идти на Париж; Россия готова предоставить восемьдесят тысяч своих солдат для осуществления сего предприятия. Бернадот возразил, что эти солдаты нужнее сейчас России внутри нее. На этом первая встреча завершилась.

Посовещавшись с канцлером Румянцевым, графом Армфельтом, которому были дороги интересы Швеции, генералом Сухтеленом, не раз ведшим переговоры со шведами, и полковником Чернышевым, довольно хорошо знавшим Бернадота, Александр сделал Карлу-Юхану новое предложение: предоставить ему русский корпус для завоевания Норвегии, чтобы оттуда двинуться в Данию. Бернадот, со своей стороны, изъявил готовность предоставить шведский корпус России для войны с Наполеоном в обмен на временную передачу Финляндии под его управление, но об этом, конечно же, не могло быть и речи.

Фельдъегерь из Петербурга привез рапорт Барклая об оставлении Смоленска; переговоры пора было заканчивать. Дипломаты засиделись до поздней ночи, зато к утру проект конвенции был готов: Швеция отказывается от притязаний на Финляндию и не возражает против присоединения к России части Великого герцогства Варшавского; если Дания откажется уступить ей Норвегию, Россия предоставит Швеции вспомогательный корпус для захвата острова Зеландия и отвоевания шведской Померании. Кроме того, Швеция получит от нее заимообразно полтора миллиона рублей.

Поставив свои подписи, наследный принц и царь снова крепко обнялись. Сразу после обеда Александр выехал обратно в Петербург. Генерал-лейтенант барон Штейнгель, финляндский генерал-губернатор, принялся спешно готовить вверенные ему войска к переброске морем в Ригу со всей артиллерией, конницей и обозами.

В Вязьме еще оставалось более полутора тысяч раненых. Поручив их эвакуацию дежурному генералу и коменданту главной квартиры, Барклай-де-Толли переехал в Федоровское, отстоявшее от города в десяти верстах. Арьергард вел упорный бой, продолжавшийся уже седьмой час; приближавшийся шум канонады пробудил патриотические чувства: один вяземский купец внезапно пожертвовал госпиталю сто тысяч аршин холста, чтоб не достались французам, в вольной аптеке обнаружилось семьдесят пудов разных лекарств. Зато откупщик, дом которого занял главнокомандующий, так и не согласился указать, где он зарыл столовое вино на двадцать тысяч рублей; ну да Бог ему судья.

Позиция при Федоровском показалась Барклаю удачной. Там уже начали возводить укрепления; инженер-полковник Манфреди соорудил насыпь, вдававшуюся в озеро с топкими берегами; правда, до него было всё же довольно далеко, и если бы неприятель, приблизившись к позиции, завладел водопоем на реке Болдани, конница, да и вся остальная армия, осталась бы вовсе без воды. Поэтому Барклай приказал отойти еще дальше – к Цареву-Займищу, раскинувшемуся по обе стороны Минского тракта. Места открытые, неприятелю тайком не подобраться, все возвышенности, где можно поставить артиллерию, – в наших руках. Да! Здесь мы дадим сражение! Инженеры приступили к работе, полки разводили по определенным для них местам.

Солнце скрылось за серым войлоком туч, ровным слоем раскатанным по небу, от этого клонило в сон. Однако пакет, доставленный курьером, заставил Барклая вздрогнуть, как от удара молнией: в депеше сообщалось об отставлении его от должности главнокомандующего обеими армиями и о назначении князя Голенищева-Кутузова. Курьер лишь ненамного опередил самого главнокомандующего, который прибыл в третьем часу пополудни.

Кутузов! Кутузов! Кутузов! Весть пробежала по всей Первой армии подобно электрическому разряду; генералы спешили изъявить светлейшему свое почтение, офицеры весело поздравляли друг друга с переменой, солдаты, только что вяло шедшие с котлами за водой, теперь мчались к речке с криком «ура!». Приехал Кутузов бить французов! Барклая-де-Толли нет с нами боле!

Бывший и новый главнокомандующие объезжали позицию в широких крытых дрожках Кутузова. Выйти из них и осмотреть окрестности в подзорную трубу Михайла Ларионович не пожелал, однако нашел позицию выгодной и приказал ускорить земляные работы на укреплениях. Вернувшись, Барклай пошел писать рапорт государю, а Кутузов сел отдохнуть на простой скамье подле избы и сообщил окружившим его генералам, что завтра сделает армии смотр в восемь часов утра. До самой вечерней зори солдаты пели задорные песни вкруг дымных бивачных костров.

К назначенному времени полки были построены, однако главнокомандующий не явился. Весь штаб собрался в избе, отведенной под главную квартиру; Барклай был бледен как полотно: он услышал гром после вчерашнего удара молнии. Первым приказом Кутузова было отступать к Гжатску для присоединения идущих навстречу подкреплений. Зачем же отступать сейчас, когда найдена прекрасная, наивыгоднейшая позиция? Кутузов делает это нарочно, чтобы отобрать у Барклая сражение, которое он смог бы выиграть, лишить его лавров победителя!

Вторым приказом было увольнение от командования генерала Платова, которому Кутузов позволил покинуть армию и выехать в Москву. Все генералы потупились, но никто не возразил ни слова: всем было известно, что казачий атаман, довольно долго не притрагивавшийся к чарке, пока был на глазах у Багратиона, сорвался вновь, и беспорядочное его командование арьергардом стало причиной довольно тяжелых потерь. Арьергард, еще находившийся в Вязьме, поручили генералу Коновницыну с приказанием упорно защищаться на каждом шагу.

В полдень войскам объявили о новом отступлении. Известие восприняли без обычного ропота; до Гжатска было верст двадцать с небольшим. Там дожидался генерал Беннигсен, которого Кутузов вёз с собой от Вышнего Волочка, – еще один неприятный сюрприз для Барклая.

Дождавшись, когда главнокомандующий поспит после обеда, Михаил Богданович предложил ему осмотреть позицию при деревне Ивашково, в четырех верстах за Гжатском, где можно было бы дать сражение, когда генерал Милорадович подведет резервные полки. Кутузов охотно согласился.

Позиция была довольно выгодная, неприятелю пришлось бы переходить за речку, оставив ее в своем тылу. Беннигсен, однако, признал ее совершенно неудобной. С трудом сдерживая раздражение, Барклай спросил у него, в чём же, по его мнению, недостатки сей позиции. Генерал показал на обширный лес впереди центра, отстоявший на полтора пушечных выстрела: неприятель скроет там все свои приготовления к атаке и через него же прикроет неудачи в случае отступления. Вспылив, Барклай напомнил ему, что они не в Аравийской пустыне, если искать безлесную местность, так они во всей России не найдут приличной позиции. Может, Беннигсену известна другая, удобнейшая? Кутузов согласился с Барклаем и заявил, что сражение будет дано на этом месте.

Вся армия подтянулась к Ивашкову к восьми часам вечера и расположилась на ночлег; к утру появился Милорадович с подкреплением. В мундирном сюртуке без эполет и в белой фуражке с красным околышем, с офицерским шарфом через плечо и с нагайкой на ремне, Кутузов вышел на крыльцо. Казак подставил ему под ноги скамейку, главнокомандующий с трудом взобрался на спину маленькой, но крепкой лошадки и поехал к биваку гвардейской пехоты. Крики «ура!» приветствовали его грузную сутулую фигуру. Утро было ясным, на небе ни облачка, и только одинокий орел выписывал круги над самой головой светлейшего князя. Кутузов снял фуражку, обнажив седую голову.

– Здравствуй, добрый вестник! – воскликнул он.

– Ура! – грянуло войско.

Объехав один только лагерь, главнокомандующий вернулся назад; казак со скамейкой следовал за ним.

Солдаты принялись строить укрепления, но у Барклая сосало под ложечкой из-за дурного предчувствия. Приказом по армиям начальником главного штаба был назначен генерал Беннигсен, дежурным генералом – полковник Кайсаров, их приказания должны были почитаться приказами самого Кутузова, а Коновницыну полагалось рапортовать непосредственно Беннигсену и получать предписания от него. Князь также пожелал держать при себе полковника Толя, которого хорошо знал, и тем оставил Первую армию без квартирмейстера. Барклай-де-Толли уже не в счет? Как будто нет его? Так может, и обещанного ему сражения тоже не будет?

В восемь часов пополудни армия получила приказ выступать на Дурыкино, отправив все обозы и транспорты за Можайск, а всех больных – в Москву. Арьергард должен был сдерживать неприятеля, до вечера не пуская его в Гжатск.

Можайск? Это еще пятьдесят верст к востоку! Высланные ранее офицеры не нашли в этом направлении никакой удобной позиции для сражения! Зачем же отступать? Кутузов пояснил, что к Можайску стягиваются полки Московской милиции, сосредоточение сил – главное условие сражения, у Бонапарта-то людей поболе будет. К тому же армию надо привести в порядок: обленились, распустились, дисциплина в упадке – вон, адъютант цесаревича собрал до двух тысяч мародеров, против которых будут приняты строжайшие меры… Барклай почувствовал себя оплеванным; вернувшись к себе, он взял в руку заряженный пистолет и долго смотрел на него… но потом убрал на место.

…«Друг мой Аннушка и с детьми, здравствуй! – диктовал Кутузов письмо к дочери. – Это пишет Кудашев, так как у меня немного болят глаза и я хочу их поберечь. Какое несчастье, мой друг, находиться столь близко от вас и не иметь возможности вас расцеловать, но обстоятельства очень трудные.

Я твердо верю, что с помощью Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжай же, мой друг! Но я требую, чтобы всё сказанное мною было сохранено в глубочайшей тайне, ибо, если это получит огласку, вы мне сильно навредите».

Ехать, ехать немедленно!

Тихон только что вернулся из Москвы с неимоверным трудом. Градоначальник отдал распоряжение магистрату, чтобы купцам и мещанам паспортов не выдавать, кроме их жен и малолетних детей; народ ропщет на дворян, которым выезжать позволено. Везде кареты, фуры, подводы с сундуками и пожитками; лавки многие закрыты, ничего нужного уже не достать. Волконские уехали в свою казанскую деревню, Апраксина с дочерьми – в орловскую, Архаровы – в тамбовскую, графиня Толстая – в Симбирск, и Мещерским давно пора в Моршанск.

– Если будет с’яжение и Александр Иванович, не п’иведи Господь, сложит в нём свою голову, мы уж ему ничем не поможем, – увещевала Авдотья Николаевна заплаканную дочь, – если гханят его, то увезут куда-нибудь далее Москвы, в Яославль или еще куда, а ежели в Аносино п’ежде того ф’янцузы явятся, то и нам несдобховать, и ему будет мало гхадости узнать о том! Собихайся, Настенька, в’емени нет! Возьми только самое нужное из белья, из одежды, много вещей с собой бхать не след! На своих поедем, не на почтовых.

«Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет», – пишет в своих афишках граф Растопчин. Обещает вывести сто тысяч молодцов и кончить дело при помощи Иверской Божьей Матери – как ему только не совестно!

Ах, голова кругом идет! Образа надо снять, сложить в сундук и отнести в Троицкую церковь. А как с иконостасами быть? Только-только поставили иконостасы в обоих приделах. Жаль, освятить не успели… Пусть батюшка решает. Из серебра надо взять, что понужнее, а что получше и потяжелее, здесь оставим. Чаю во всём доме сыскался только один фунт, а купить уже негде. Да и денег мало – всего пятьсот рублей ассигнациями. Тихон говорит, что за постой в домах требуют уже не по пять копеек с человека, как раньше, а по рублю, за сено и овес дерут втридорога. Он сам видел, как ратники, стоявшие лагерем у дороги, бранились и всячески грозили уезжавшим, называя их трусами, изменниками и предателями. Как бы в пути разбойники не напали! Господи, заступник мой и прибежище мое, на Тебя уповаю. Избавь мя от сети ловчи и от словесе мятежна, от страха ночного, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденного…

Узнав от крестьян, что французы грабят Самуйлово, в двадцати пяти верстах от Гжатска, пустились туда всем отрядом: недавняя неудача Волконского, который поскакал отбивать Дугино (имение своего дядюшки Никиты Панина) с одной только сотней казаков, всем была еще памятна. Серж настиг тогда врага в лесу, гикнул на него, но французы построились в каре, отразили казаков батальным огнем и ушли. Дугино разорили совершенно, варварски, без всякой пользы, поступив бесчеловечно с безоружными крестьянами. Князь мучился от своей беспомощности. Он еще не привык к методам партизанской борьбы – налетам на фуражиров и обозы, преимущественно по ночам, чтобы застигнуть неприятеля врасплох и не понести урона. Хотелось настоящего дела, а это всё… ничем не лучше кавалергардских шалостей на Черной речке.

Караулы, выставленные французами, заметили приближение русских; главный отряд тотчас отступил, но человек сто вестфальцев заперлись в отдельном флигеле близ господского дома и принялись палить в окна, убив и ранив несколько казаков. Винцингероде приказал спешить два эскадрона драгун, примкнуть штыки и идти на приступ.

Выбили двери, вломились в дом, началась резня. Волконский бросился следом за драгунами, чтобы захватить живого «языка», но обозленные солдаты никому не давали пощады, казаки приканчивали раненых, труп лежал трупе. Увидев в углу еще шевелившегося офицера, Серж закрыл его собой, но немец был так изранен, что едва мог говорить и вскоре умер.

Фрески в парадных залах были расцарапаны, лепнина отбита, обои порваны – глупое, нелепое варварство. Под ногами хрустели черепки. Волконский и Бенкендорф прошли по двум анфиладам комнат от двора до парка, поднялись наверх – жилые помещения тоже были разгромлены: мебель поломана, содержимое шкафов и комодов выброшено на пол… Они вздрогнули от боя настенных часов, которые каким-то чудом уцелели. В кабинете над письменным столом, по которому рубанули палашом или саблей, висели на стене рисунки в рамках. Рассудив, что французы всё равно сюда вернутся, Серж и Саша сняли по одному, себе на память, и спустились в сад.

Крестьян нигде не было видно, все избы стояли пустыми, хотя в этом имении княгини Голицыной должно было проживать несколько тысяч душ. Приятели разделились, чтобы продолжить поиски.

Оранжерея высотой в два человеческих роста благоухала ароматами роз. Бенкендорф прошел вдоль грядки с пучками раскидистой травы, из которых торчали желтоватые шишки ананасов, сорвал с дерева персик… У дальней стенки стояла кучка крестьян, один мужик целился в офицера из ружья.

– …вашу мать! – гаркнул Бенкендорф. – Вы что же это, сучьи дети, в своих палить собрались?

Мужик с облегчением опустил ружье.

– Не гневайся, барин! Вас не разберешь: кто свой, кто чужой…

Саша отметил про себя, что он прав: надо бы сменить мундир на что-нибудь более народное и остерегаться говорить между собой по-французски. Вслух он объявил мужикам, что французы перебиты, их надо бы похоронить, но это успеется, а первым делом следует собрать съестных припасов, которые отряд заберет с собой, и корм для лошадей.

– …Вот тебе, барыня, и аббат Николь, вот тебе, матушка, и аббат Саландр, и аббат Мерсье! – причитал дворецкий из дворовых, обходя господский дом и сокрушаясь.

Слыша имена своих наставников и учителей, Волконский с трудом удерживал улыбку. Княгиня Голицына, владелица Самуйлова, давным-давно перешла в католичество и привозила с собой французских духовников, когда приезжала сюда на лето. Аббата Николя Серж знал очень хорошо, поскольку учился в его петербургском пансионе. Отказавшись присягать революционной нации, этот иезуит очутился в России лет двадцать назад, был обласкан императрицей Екатериной, выписал к себе аббата Саландра и других старых знакомых, потом перебрался в Москву и больше уж не преподавал. С прошлого года отец Николь жил в Одессе у другого своего бывшего ученика – герцога де Ришелье, генерал-губернатора Новороссии. А вот на Бонапарта он никак повлиять не мог, но разве объяснишь это простодушному дворовому?

Провиант и фураж были доставлены. К Бенкендорфу, сняв шапку, подошел один из мужиков, посланный «обществом», и попросил позволения утопить бабу, которая указала французам погреб, куда крестьяне спрятали столовое серебро и ценные вещи барыни. Саша с Сержем переглянулись. Они уже знали, какими способами французы добывали подобные сведения.

– Так может, они били ее?

Мужик подтвердил, что бабу, в самом деле, жестоко пороли, лежит больная, но разве ж можно отдавать басурманам господское добро? Бенкендорф предположил, что сама княгиня простила бы той бабе по-христиански, ведь она должна быть добра, раз крестьяне так любят ее. Глаза мужика потемнели, на скулах заходили желваки: нет, доброй барыня не была никогда, летом на конюшне крик да плач стояли с утра до вечера. Но бабу языкатую общество всё равно постановило утопить, чтоб другим неповадно было.

Ночью Волконский долго думал над этой историей, пытаясь понять логику мужиков, так ничего и не придумал и заснул. А утром отряд ушел из Самуйлова.

Письмо к Александру Георг Ольденбургский начал с поздравлений по случаю рождения второго племянника, Константина-Фридриха-Петра, и уверений в том, что Катенька чувствует себя хорошо и вполне здорова. На этом радостные новости закончились.

Смотр, произведенный принцем ярославской военной силе, оставил по себе удручающее впечатление: половина ратников никуда не годилась, помещики избавлялись от обузы, посылая в ополчение стариков и мальчишек, не годных к службе, пьяниц и мужиков с телесными изъянами. Георг потребовал их немедленно заменить, ведь ратникам предстояло защищать дорогу на Москву. Одеты мужики плохо, вооружение их состоит из сабель и пик, ружья обещало доставить правительство, но так и не прислало.

Дом призрения ближнего освободили для раненых, сирот-воспитанников вывезли в Вологду. Городская дума предоставила дрова, свечи, солому для постелей, прислала мастеров для ремонта здания, однако теснота и нечистота вызвали среди раненых эпидемию горячки. Лекари и доктора-добровольцы делали всё возможное, чтобы она не распространилась на город.

Принц перестал диктовать и задумался: возобновить ли еще раз просьбу отправить его в действующую армию? Пожалуй, не стоит. Последний ответ императора был пространным и обстоятельным: «В данный момент вы несравненно полезнее мне, стоя во главе вверенных вам трех губерний и заведуя путями сообщения». В самом деле, всё сообщение с остальными частями империи идет теперь через Ярославль, сюда же вывозят архивы присутственных мест из Москвы… Да, государь прав: пусть каждый исполняет свой долг на своем месте.

Ведра мерно покачивались из стороны в сторону. Почти не сгибаясь под тяжестью коромысла, отец Никифор мерным шагом спускался по тропе от Молоховских ворот к кирпичным заводам; сын Костя с трудом поспевал за ним, закинув на спину мешок с овощами. В кирпичных заводах держали русских раненых; уцелевшие от пожара дома в Смоленске французы отвели под собственные госпитали.

Отец Никифор сильно переменился за последние месяцы. Еще в марте, когда скончалась долго хворавшая грудью матушка, он стал совсем другим – замкнутым, строгим, даже суровым. Прежде детям за шалости больше доставалось от матушки, отец же, возвращаясь из церкви, часто заступался за них или утешал, теперь же всё было иначе. Но после нашествия французов отцовская порка уже не казалась большой бедой – пусть, лишь бы с ним самим ничего не случилось. Французы-то народ не обижали, грех на них напраслину возводить. В престольный праздник Успения Богородицы они даже были при отправлении часов и дивились стройности колокольного звона – хлопали в ладоши соборным пономарям. А вот поляки и баварцы били жителей и грабили церкви; отец часто вступался за церковное имущество, и Костя всякий раз боялся, что его застрелят или прибьют до смерти – что ему тогда делать с шестью братьями и сестрами да старой бабушкой? Хлеба мало, на день по куску – и то хорошо, питаются смоляне больше овощем да требухой с французских боен. А французские хлебопеки месят пшеничное тесто в прачечных ночвах… С русскими печами обращаться не умеют, не знают, на что нужны заслонки и вьюшки, набьют полную печь дров, а трубу как следует не откроют – вот и угорают от дыма или сжигают дома. Пять дворов из-за них выгорело в Казанском приходе!

Костя остановился перевести дух, подкинул на спине мешок, перехватил поудобнее. Воздух вроде почище стал, а то раньше смердело гарью да трупным запахом. После того как Наполеон с гвардией выехал из Смоленска, вестфальские солдаты, замотав лица платками, ходили вокруг крепостных стен и собирали трупы, чтобы закопать…

Фу-х, пришли. Плечи точно к небу взмыли, как скинул с них мешок. К ведрам с водой тотчас потянулись руки с чарками, мешок выпотрошили вмиг – «Отче наш» не успел бы прочитать. К отцу Никифору подходили под благословение. Исповедовав несколько человек, он обещал прийти завтра. Ох…

Жарко, тяжко, есть хочется. Костя понуро тащился в гору вслед за отцом, а тот вдруг еще прибавил шагу. Что такое? К Одигитриевской церкви подъехали артиллеристы с фурами в шесть лошадей, чтобы снять колокола. Священник встал у входа на колокольню, раскинул руки крестом, – не пущу! Его схватили вчетвером, вытолкали из дверного проема, повели в муниципалитет… Костя, прячась за углами, бежал следом, глотая слёзы. Батюшка родимый! Век тебя буду слушаться, только останься живой! Сохрани его, Господи!

приказывал бородатый мужик в армяке, сапогах и круглой шляпе двум французам, замахиваясь на них плеткой. Позади них паренек в белой косоворотке и портах в красную полоску играл на дудке, а справа другой мужик, в красной рубахе, держал наготове пучок розог:

Один из французов, в зеленом мундире и маленькой шляпе, как у Бонапарта, плясал вприсядку, оглядываясь на плетку, другой, в гусарском доломане, довольно изящно выделывал «камаринского»: «Ах, скучно мне на чужой стороне!» На соседнем лубке крестьянин Иван Долбила вонзал вилы-тройчатку в брюхо худющего француза в треуголке с черным султаном и синем мундире с эполетами, застигнув его у воза с награбленным добром: «Постой, мусье, не вдруг пройдешь! Здесь хоть и мужички, да русские!»

Прохожие спешили мимо, даже не взглядывая на афишки. Там всё одно: бояться нечего, француза до Москвы не допустят, а между тем игуменьям велено забрать из ризниц их монастырей всё самое ценное и укладывать, чтоб быть наготове; французы заняли Вязьму!

Сергей Глинка бродил по улицам, по площадям, по рынкам, но там теперь было не так многолюдно, как раньше, и его «развязанные уста» не находили благодарных ушей. Он возвращался домой и составлял отчет для графа Ростопчина: в село Крылатское препровождены кушак и шапка крестьянину Никифору, благословившему в ратники трех своих сыновей; фабрикант Иван Семенович Рахманов доставил сукна на двадцать человек, а портной Гетман сшил из него одежду для ратников, не взяв денег за работу, – просил лишь напечатать о его усердии в «Русском вестнике», что Глинка охотно исполнил. Ныне каждый должен чем-то пожертвовать: младший брат Сергея Николаевича, Федор, находится в армии и рискует жизнью своей, а сам он отдает служению Отчизне свои силы и талант, какой ни на есть. К экстраординарной сумме в триста тысяч рублей Глинка даже не прикасался, а для удовлетворения просителей, ревнующих о славе Отечества, продавал драгоценности своей жены – купеческой дочери.

…Девятнадцатого августа Сенат вынес свое определение по делу купеческого сына Михайлы Верещагина: бить кнутом двадцать пять раз и сослать на каторжные работы в Нерчинск.

Гжатск уже горел, когда туда вступил авангард Великой армии. Вязьму русские тоже подожгли перед уходом, но огонь удалось потушить, магазины с запасами уцелели. В ближайшей деревне гусары захватили в плен двух казаков, которые чересчур увлеклись грабежом, один из них оказался негром – поваром самого атамана Платова, их отвели к императору.

Барклай больше не главнокомандующий! Император Александр заменил его Кутузовым! Так уверяли пленные, и то же самое говорил француз-гувернер, выбежавший из Гжатска навстречу соотечественникам. Отлично! Наполеон приказал, чтобы негр и бородач ехали по обе стороны от него при вступлении в Гжатск.

– Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление, – с довольным видом говорил император Коленкуру. – Он непременно даст нам бой, проиграет сражение и сдаст Москву: он слишком близко от столицы, чтобы спасти ее. Ах, как я благодарен императору Александру! Эта перемена очень кстати. Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, и через две недели царь окажется без столицы и без армии. Тогда он сможет с чистой совестью заключить мир, а всю вину за неудачу возложить на дворянство, требовавшее Кутузова! Ах, как умно придумано!

Наполеон улыбался, но Коленкур был мрачен, не разделяя его веселья. В Витебске ему не удалось удержать императора; в Смоленске он проявил еще больше настойчивости, уговаривая его остановиться. Да, русская армия деморализована и разлагается на глазах, но и французская сейчас не в лучшем виде. Кавалерия обезлошадела; генерал Ларибуазьер, командующий саперами, был вынужден отдать паклю в госпитали – для раненых не хватает корпии! Во Франции объявлен рекрутский набор, намечавшийся на следующий год, но людские ресурсы не бесконечны. Надо было остаться в Смоленске и ждать. Или вернуться обратно в Витебск и ждать там. Кстати, еще не поздно остановиться. Лицо Наполеона мгновенно замкнулось, сделавшись холодным и надменным.

– Вы стали слишком русским, господин герцог Виченцский, – произнес он ледяным тоном. – Ступайте, я вас не держу.

«Друг мой, – писал император вечером Марии-Луизе, – я получил твое письмо; похоже, в Париже настала жара, это продлится до 15 сентября. Я здоров. У нас здесь осень. Ты пишешь, что маленький король совершенно поправился, я очень рад. Поцелуй его за меня два раза. Мне приятно, что рисунки Денона о моих походах тебя развлекают. Ты считаешь, что я подвергался большой опасности. Я веду войну уже 19 лет, я давал сражения и осаждал города в Европе, в Азии, в Африке. Я поспешу закончить эту кампанию, чтобы поскорее увидеть тебя и выказать тебе все чувства, которые ты мне внушаешь. Прощай, моя дорогая. Искренне твой, Нап.».

«Здесь мне поручено от Государя было сделать большой шар, на котором 50 человек полетят куда захотят и по ветру и против ветра; а что от него будет, узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели».

Глинка прочел эту афишку вслух; мужики почесали в затылке, переспросили раза два, кто полетит, куда и зачем, махнули рукой, не получив вразумительного ответа, и пошли по своим делам. У другой такой же афишки какой-то оратор со знающим видом рассказывал слушателям, что на Воробьевых горах строят огромный шар, который поднимется в небеса и прольет на войска Наполеона огненный дождь. Сергей Николаевич отправился на Лубянку, чтобы разузнать всё как следует у генерал-губернатора.

Граф Ростопчин выслушал его с веселым интересом, сказал, что всё верно, только большой шар еще не готов, а завтра будет опыт с маленьким, который поднимает пять человек; если угодно, Глинка может занять место в корзине.

Сергей Николаевич смотрел на него с недоверием: шутит он или серьезно? В патриотизме и верности графа государю сомневаться не приходилось, однако он вполне способен подбросить народу выдумку для заглушения тревог от близкой опасности. Полноте, существует ли сей шар в реальности? А может быть, это иносказание и граф имеет в виду совсем иное?

– Нет, благодарю вас, ваше сиятельство, – отвечал Глинка. – Я как первый московский ратник стану в нужный час в ряды ополчения, но ни к какому возвышению я не привык – ни в небеса, ни по службе: на высоте у меня закружится голова.

Опыт с малым шаром не состоялся; в своей записке графу Леппих объяснил, что встретил множество непредвиденных затруднений: помощники его неопытны, он должен каждой мелочью заниматься сам, а по незнанию русского языка, управляться с одними немцами. Но теперь всё устроилось, почти весь шар наполнен воздухом, завтра к полудню он поднимется выше сада и будет виден из Москвы в зрительную трубу.

Кутузов тоже прислал письмо из-под Можайска:

«С сокрушенным сердцем известился я, что увеличенные на счет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше Ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще этого расслабления и истощения, в каковом, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имев еще доныне генерального сражения, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровью преданность свою августейшему Престолу и Отечеству. Все движения были доселе направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы. Да благословит Всевышний сии предприятия наши; сие должно быть молением всех сынов России. Прошу Ваше сиятельство уверить всех московских жителей моими сединами, что еще не было ни одного сражения с передовыми войсками, где бы наши не одерживали поверхности, а что не доходило до главного сражения, то сие зависит от нас, главнокомандующих».

Из Дурыкино предполагалось выступить на рассвете к Бородино, но накануне вечером Кутузов изменил диспозицию, направил армию к Колоцкому монастырю и определил дать сражение там, о чём известил графа Ростопчина, приглашая его приехать. Начали строить укрепления, однако и эта позиция оказалась неудобной: правый фланг располагался на господствующих высотах, но позади него лежала тесная и заселенная равнина. У монастыря оставили арьергард, а обеим армиям приказали идти еще двенадцать верст к селу Бородино близ Москвы-реки. Главнокомандующий прибыл туда первым, осмотрел выбранную Толем позицию и остался ею недоволен.

Багратион начинал закипать: насмешку тут творят над ними, что ли? Ищем, ищем позицию – та плоха, эта нехороша, и всё хуже и хуже находим. Вот так гуся поставили князем и вождем! Впору пожалеть о Барклае. Боялись, что лифляндец француза в Москву приведет, так и этот туда же стремится! Если не повелели ему особо, чтоб наступать, так он и не станет, он более к миру близкий человек – вон, с турками как договор обделал, любо-дорого глядеть, три года кровавых трудов одним махом перечеркнул! А ныне Багратиона и подчиненных его приятно потешили за службу: из попов да в дьяконы, даже спасибо не сказали. Одно хорошо: не Петру Ивановичу теперь за всё отвечать.

«Позиция не слишком выгодная, – думал Барклай, обводя ее взглядом. – Когда Наполеон встанет здесь, на этом холме, она откроется ему, как на ладони, резервы и спрятать некуда. Правое крыло упирается в лес с большими засеками, впереди него течет речка Колоча в крутых, неприступных берегах; через нее перекинут мост к селу Бородино, занятому авангардом. Это хорошо. Рядом с лесом – широкое поле, раздолье для кавалерии; там строят укрепления. Допустим. В центре позиции, перед линиями войск, – господствующая высота, к ней примыкает левое крыло. И это неплохо. Однако на картечный выстрел от возвышенности – поле с глубоким Семеновским оврагом, в котором течет ручей, за ним лежит частый лес. Слева от оврага – селение Шевардино, на высоте рядом с ним строят редут, отделенный от густого леса тесной долиной; эта долина – единственное место для действия кавалерии на всём левом крыле. Везде кусты, позади линии – непроходимые леса, в тылу – глубокая лощина, не удобная для сообщений… Левое крыло – самое слабое место, в случае сильного натиска сюда нельзя будет перебросить подкрепление с правого фланга, а в версте отсюда проходит почтовый тракт. Если французы пойдут от Ельни на Москву по старой Смоленской дороге, они смогут пробраться лесами к Семеновскому и зайти к нам в тыл. Кроме того, на левый фланг Кутузов поставил Вторую армию, вдвое уступающую по численности Первой. Что это? Он снова хочет показать, что ни в грош не ставит Барклая, отведя ему лучше защищенный участок?

Сколько еще терпеть эти унижения? Офицеры отказываются приветствовать Барклая, даже солдаты отдают ему честь небрежно. Он чувствует себя изгоем, парией, осужденным. Но он всё равно будет исполнять свой долг до конца. Он подчинится решению главнокомандующего, каким бы оно ни было, и погибнет в сражении за государя и отечество. Мертвые сраму не имут».

– Князь! Скажу вам как на духу: душа болит от вседневных параллельных позиций! – Подполковник Ахтырских гусар Денис Давыдов прижал правую руку к сердцу. – Неприятель идет вперед – мы перед ним отступаем, как будто в сей обширной части России армии негде извернуться!

Багратион с интересом слушал своего бывшего адъютанта, радуясь тому, что мысли, которые он задвигал в дальний уголок сознания, приходили в голову не только ему одному.

– Что делают толпы казаков при авангарде? – продолжал Денис, и глаза его загорелись знакомым князю вдохновением. – Разделить их на партии, пустить в середину каравана, следующего за Наполеоном, – пусть отбивают обозы с провиантом и боеприпасами; наша земля не так изобильна, чтобы пропитать двести тысяч войска, и пороховых заводов на Смоленской дороге нет. А если на казаков пошлют сильные отряды, им хватит простора, чтобы избежать поражения. К тому же появление наших среди поселян ободрит их и обратит войну в народную!

Вот именно! Князь Петр, улыбаясь, смотрел на своего курносого Давида, размахивавшего пращой на виду у Голиафа.

– Если не прекратится род отступления, избранный Барклаем и продолжаемый светлейшим, Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов! Нет уж, если мне суждено погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду без пользы для России, а здесь…

– Полно, полно! – прервал его Багратион со смехом. – Это уж тебя занесло слишком далеко. Нынче же пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли.

Светлейший спал после обеда, пришлось ждать его пробуждения. Компанию Багратиону с Давыдовым составили Василий и Дмитрий Ланские, служившие по интендантской части. Последний помнил наизусть письмо от Ростопчина, которое утром читал им главнокомандующий: «Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду из нее к вам на подпору со ста тысячами вооруженных жителей; если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один ее пепел достанется». Давыдов вскочил и в возбуждении заходил по комнате; в такие минуты у него обычно сами собой складывались стихи. Кутузов проснулся; предоставив дело Багратиону, Денис вышел и вскочил в седло: ему хотелось движения, простора, свободы.

Бородино! Это были его родные места. Здесь прошло его детство, здесь он впервые познал любовь, здесь носился по мхам и болотам со стаей гончих собак и предавался мечтам о славе… Отеческий дом и даже овины при нём были теперь заняты начальниками, рядом дымили бивачные костры, в несжатых полях сверкали ряды штыков, на Красном холме, где маленький Денис с восторгом читал об Итальянском походе Суворова, воображая себя одним из его «орлов», переходящим через Альпы, закладывали редут и устанавливали батарею, а милую рощицу впереди него вырубали, покрывая засеками. Шумные толпы солдат разбирали избы и заборы в деревнях на шалаши и дрова для костров. Квартира князя Багратиона была в наполовину выжженном и разграбленном Семеновском, там же стояли ахтырцы. Завернувшись в бурку, Давыдов лег под кустом в лесу, отгоняя комаров дымом трубки и пряча слезы воспоминаний.

– Светлейший согласился послать для пробы одну партию к французам в тыл, но полагает успех сомнительным, а потому назначил только пятьдесят гусар и сто пятьдесят казаков, – объявил Денису Багратион, вызвав его вечером к себе в овин. – Он хочет, чтобы ты сам взялся за это дело.

– Я бы стыдился, князь, предложить опасное предприятие и уступить его исполнение другому. Я готов на всё, вот только людей мало!

– Он более не дает! – развел руками Багратион. – Хотя, между нами, чего светлейший так опасается? Война не для того, чтоб целоваться.

Денис прижал обе руки к груди:

– Ручаюсь честью, что партия будет цела: для этого нужна отважность в действии, решительность в трудную минуту и неусыпность на отдыхе, за это я берусь… Но всё же людей мало; дайте мне тысячу казаков и вы увидите, что будет.

– Да я бы тебе и три тысячи сразу дал, не люблю дела делать ощупью, но об этом и говорить не стоит: фельдмаршал назначил, надо повиноваться.

Сев за стол, Багратион написал письма к генералам Васильчикову и Карпову, прося назначить Давыдову лучших гусаров и казаков, потом спросил Дениса, есть ли у него карта Смоленской губернии, узнал, что нет, и отдал свою собственную.

– Ну, с Богом! Надеюсь на тебя!

У Васильчикова с раннего утра собралось много генералов, которые каким-то образом уже узнали о назначении Давыдова.

– Кланяйся Павлу Тучкову! – напутствовали его. – Скажи ему, чтобы уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить.

Вместо ста пятидесяти казаков Давыдов получил только восемьдесят, но жаловаться было не время: главнокомандующий вместе со всем штабом совершал объезд позиции, начав с правого фланга.

Деревню Горки уже срыли, заменив полевым укреплением на три батарейных орудия. С соседней высоты открывался обширный вид на светлую ленту Колочи, мост к селу Бородино, купола Колоцкого монастыря. Вправо уходила линия, вдоль которой махали кирками и орудовали заступами: смоленская милиция строила укрепления, тянувшиеся к невидимой отсюда Москва-реке. Неужели мы уже так близко от Москвы? Каких-нибудь пять переходов… Поблескивали под солнцем узкие ручьи, разбегавшиеся в разные стороны. Боже правый, что за названия: Колоча, Воина, Огник, Стонец…

Пехота чистила ружья и меняла кремни; кавалеристы холили лошадей, осматривали подпруги, точили сабли; артиллеристы осматривали орудия, протравливали запалы, складывали зарядные ящики, смазывали колеса передков, обновляли постромки… Вдалеке погромыхивали французские пушки: арьергард Коновницына принимал бой в двенадцати верстах отсюда.

– Вот ключ всей позиции. – Барклай указал Кутузову на возвышенность в четверти версты от линии войск. – На сём месте следовало бы построить сильный редут.

– Поставьте здесь батарейную роту из двенадцати орудий. А вон там, на высоком берегу оврага, устройте флеши.

На левом фланге никакие работы не велись: весь шанцевый инструмент у Второй армии забрали и отдали Первой. Багратион выехал вперед: позиция никуда не годная, естественных препятствий нет, а искусственных возвести нечем; занимать ее ненужно и опасно, неприятель с легкостью может зайти ко мне в тыл! Кутузов спокойно ему заметил на это, что дорога, со стороны которой князь опасался обходного маневра, могла легко быть защищаема нестроевыми войсками; Беннигсен его поддержал.

– Построить бы несколько редутов на главнейших высотах при сей дороге, – негромко произнес Барклай, словно ни к кому не обращаясь.

Багратион взглянул в его сторону, медленно прикрыл глаза, безмолвно соглашаясь, и снова отвернулся.

Подумав, Кутузов распорядился в случае нападения неприятеля отступать от шевардинского редута к флешам у Семеновского ручья и отвести левое крыло за Бородино, к Утицам. «Почему же после нападения, а не заблаговременно?» – подумал про себя Барклай, но вслух ничего не сказал.

Граф Морков привел из Москвы ополчение – двенадцать тысяч бородатых мужиков в серых кафтанах и с крестом на шапке, под хоругвями вместо знамен, – и двух старших сыновей, Николая и Ираклия. Офицеры ехали в кибитках, повозках, на роспусках с колокольчиками, верхом на заводных лошадях, захватив с собой дворовых для обихода, – точно на охоту собрались. Четыре полка из одиннадцати имели ружья английской работы, но ратникам выдали только по пять патронов на брата, которые они рассовали по карманам, остальные были вооружены пиками. Впрочем, за тот месяц, что бывшие землепашцы и дворовые назывались ратниками, никаких упражнений в стрельбе не производилось, равно как и маршировок или построений; барабанов тоже не было. Командиры мало чем отличались по опытности от своих подчиненных, вести их в правильный бой против полков Наполеона было бы глупо, однако часть ополчения поставили на старой Смоленской дороге, а остальных распределили по корпусам в «третью шеренгу» – для выноса раненых и сохранения ружей убитых.

Литовский гвардейский полк располагался на ночлег. Глядя на гаснущий закат, Назар Василенко не думал о том, что в той стороне, совсем недалёко – неприятель. За всё время кампании он так ни разу и не побывал в настоящем деле, война для него сводилась к жажде от летнего зноя, душевной боли при виде крестьянского разорения и сжигаемого добра, кровавым волдырям на стертых ногах, одуряющей усталости ночных переходов. В последнюю неделю стало полегче: выступали на рассвете, днем останавливались на привал, ночью спали, если не поставят в караул. Видно, что начальство теперь другое: порядок любит. А где порядок, там и дело на лад пойдет.

Прапорщику Пестелю было душно в своей палатке. Резерв! Здесь! На правом фланге, отлично защищенном естественными преградами! Похоже, что главнокомандующий готов отступить и отсюда, если ему дадут к тому повод! А сколько надежд возлагали на князя Кутузова!.. Отец предвидит затяжную войну, он уже заказал для Павла тулуп, который при необходимости мог бы служить и шубой. Неужели мы и вправду будем отступать до самой Волги?.. Неужели никто не может сказать светлейшему князю в глаза: остановитесь! Мы хотим сражаться! Что велел ему государь?..

В половине одиннадцатого Кутузов послал к Коновницыну адъютанта, чтобы указать генералу дорогу на Шевардино. Все казенные и партикулярные обозы он приказал отправить утром по большой дороге к Москве и в шести верстах за Можайском учредить по вагенбургу от каждой армии.