30 сентября, среда.

Сначала я подумала, что пришел Харди, но это была горничная, маленькая худенькая девушка в специальном чепце. Она принесла серебряные подставки c пирожными. Миссис Харди говорила с нами о своей собаке[467]. «Долго ли нам ждать?», «в состоянии ли мистер Харди совершать длительные прогулки?» и т.д. – спрашивала я, пытаясь, как и полагается, завязать разговор. У нее большие печальные, лишенные блеска глаза бездетной женщины; невероятная покорность и готовность отвечать на все вопросы, как будто она выучила роль наизусть; она не очень расторопная, зато смиренно принимающая очередных посетителей; на ней легкое платье в цветочек, черные туфли и ожерелье. «Мы теперь не можем далеко ходить, – сообщила она, – хотя гуляем каждый день, но нашего пса нельзя брать далеко. Он кусается». Она стала более естественной и раскрепощенной в разговоре о собаке, которая, очевидно, занимает все ее мысли. Опять явилась горничная. Затем дверь открылась, на этот раз более аккуратно, и вошел маленький пухлощекий жизнерадостный старичок, бодрый и деловитый, обращавшийся к нам скорее как врач или солиситор. Пожимая нам руки, он сказал «ну-с, как поживаете?» или что-то в этом вроде. Он был одет в грубый серый костюм с полосатым галстуком. Нос у него с горбинкой и крючковатый. Круглое бледноватое лицо, глаза уже потускневшие и довольно водянистые, но вид в целом бодрый и жизнерадостный. Он сидел на треугольном стуле (я слишком устала от всех этих гостей и походов в гости, чтобы делать больше, чем просто излагать факты) за круглым столом с подставками для пирожных и другими приборами, шоколадным рулетом и хорошим чаем, но он выпил лишь одну чашку, сидя на своем треугольном стуле. Он был чрезвычайно приветлив и отлично выполнял обязанности хозяина, не допуская пауз и не пренебрегая активным участием в разговоре. Харди говорил об отце и сказал, что видел меня младенцем, и, хотя это могла быть сестра, он уверен, что в колыбели лежала именно я. Он бывал на Гайд-Парк-Плейс, то есть на Гайд-Парк-Гейт. Очень тихая улица. Вот почему она так нравилась моему отцу. Странно думать, что за все эти годы Харди ни разу не приезжал туда снова. Раньше он часто бывал там. «Ваш отец согласился напечатать мой роман – “Вдали от обезумевшей толпы”. Мы стояли плечом к плечу против британской общественности в некоторых вопросах, затронутых в этой книге – вы, наверное, в курсе». Потом он рассказал, что накануне публикации с книгой произошел казус: посылка с рукописью потерялась по пути из Франции – «маловероятная вещь, как сказал ваш отец, а потом он попросил выслать еще раз. Думаю, он нарушил все законы «Cornhill[468]», когда начал публикацию, не взглянув на роман целиком; я отправлял по одной главе без единой задержки. Как же чудесна молодость!». Я, конечно, задумалась об этом, но ненадолго. Главы романа выходили каждый месяц. Думаю, они нервничали из-за мисс Теккерей[469]. Она сказала, что ее парализует и что она не может написать ни строчки, чуть только слышит печатный станок. Осмелюсь сказать, что публикация по частям плохо сказывается на романе. Начинаешь думать о том, что хорошо для журнала, а не для книги. «Хочется сделать концовку посильнее», – шутливо добавила миссис Харди. Она облокотилась на чайный столик, но ничего не ела, а просто смотрела в окно.

Потом мы заговорили о рукописях. Во время войны миссис Смит нашла в ящике стола рукопись романа «Вдали от обезумевшей толпы» и продала ее на нужды Красного Креста[470]. Недавно он получил свою рукопись обратно, но печатник убирает все пометки. А ему хочется оставить их в качестве доказательства подлинности.

Он опускает голову как старый зобатый голубь. У него вытянутая голова и лукавые светлые глаза, которые во время разговора кажутся ярче. Он сказал, что 6 лет назад оказался на Стрэнде и едва понял, где находится, тогда как раньше знал весь район вдоль и поперек. Он рассказал нам, что покупал подержанные книги – ничего ценного – на Уик-стрит. Еще он удивился, почему Грейт-Джеймс-стрит такая узкая, а Бедфорд-Роу такая широкая. Он часто задавался этим вопросом. «Такими темпами Лондон скоро будет неузнаваем. Но я больше туда не поеду». Миссис Харди пыталась убедить его, что поездка туда-обратно проста и занимает всего 6 часов или около того. Я спросила, нравится ли ей Лондон, и она ответила, что Грэнвилл-Баркер[471] твердил, будто пребывание в лечебнице было «лучшим временем в ее жизни». В Дорчестере она знала всех, но считала, что в Лондоне есть куда более интересные люди. Часто ли я бывала в квартире Зигфрида [Сассуна]? Я ответила, что нет. Тогда она принялась расспрашивать о нем и о Моргане, которого назвала неуловимым; им, похоже, нравятся его визиты. Я сказала, что слышала от Уэллса, будто мистер Харди ездил в Лондон посмотреть на воздушный налет. «Чего только не придумают! – воскликнул он. – Это все моя жена. Однажды ночью, когда мы гостили у Барри, начался налет. Мы лишь услышали небольшой хлопок вдалеке. Прожекторы были очень красивые. А я подумал, что если бомба сейчас упадет на эту квартиру, то сколько же разом погибнет писателей». И он улыбнулся в своей странной манере, искренней и одновременно немного саркастичной; в любом случае, он хитрец. Действительно, от образа простого сельского мужика, каким я его себе представляла, не осталось и следа. Казалось, он все прекрасно понимает; не испытывает никаких сомнений и колебаний; он все для себя решил и сделал все для того, чтобы не сомневаться в своих решениях. Его мало интересуют и свои, и чужие романы; он ко всему относится легко и непринужденно.

– Я никогда не затягивал с ними, – сказал он. – Дольше всего работа шла над “Династами[472]”» (так он произнес).

– Но ведь это, по сути, три книги, – сказала миссис Харди.

– Верно, и они заняли у меня 6 лет; правда, я не работал над ними все время.

– А стихи вы пишете регулярно? – спросила я (охваченная желанием услышать хоть что-нибудь о его книгах).

Но в разговоре постоянно всплывал пес: как он кого-то укусил и как приходил инспектор; как он заболел и ему ничем не могли помочь.

– Не возражаете, если я его впущу? – спросила миссис Харди, после чего в комнату вбежал Уэссекс, очень лохматая, невоспитанная коричнево-белая дворняга. – Его взяли, чтобы сторожить дом, поэтому, естественно, он кусается, – объяснила миссис Харди.

– Ну не знаю, – совершенно невозмутимо ответил мне Харди, которому и стихи его, видимо, тоже не интересны.

– А вы писали стихи, когда работали над романами? – спросила я.

– Нет, – ответил он. – Я писал очень много стихотворений и отправлял их куда попало, но они всегда возвращались, – усмехнулся он. – В те времена я верил редакторам. Многое утеряно – все чистовики пропали. Но я нахожу заметки и черновики, переписываю их. Я постоянно что-то нахожу. Вот и вчера тоже, но вряд ли найду еще.

– Зигфрид снял жилье недалеко отсюда и сказал, что будет очень много работать, но вскоре уехал.

– Э.М. Форстеру требуется много времени, чтобы хоть что-то сочинить, лет семь, – усмехнулся он. Создавалось впечатление, будто ему самому все дается очень легко. – Рискну предположить, что роман “Вдали от обезумевшей толпы” был бы намного лучше, работай я по-другому, – сказал он. Но было ощущение, что если ничего нельзя изменить, то это и не важно.

Харди бывал у Лашингтонов[473] на Кенсингтон-сквер и встречал там мою мать. «Она входила и выходила, пока я разговаривал с вашим отцом».

Я хотела, чтобы он сказал еще хоть пару слов о своей писательской деятельности, прежде чем мы уедем, но смогла лишь спросить, какую из своих книг он порекомендовал бы мне для чтения в поезде. Я взяла с собой «Мэра Кэстербриджа[474]». «Из него сейчас делают пьесу», – вмешалась миссис Х. и принесла «Маленькие насмешки жизни[475]».

– И вам это интересно? – спросил он.

Я пробормотала, что не могу перестать читать его, и это правда, но мои слова прозвучали как-то неправильно. В любом случае он не придал им большого значения и перешел к вопросу о том, что подарить на свадьбу молодой леди.

– Мои книги не подходят для свадебного подарка, – сказал он.

– Ты должен подарить одну из них миссис Вулф, – заявила миссис Харди.

– Конечно, подарю. Но боюсь, у меня остались только брошюры в мягком переплете, – ответил он. Я уверила их, что этого будет достаточно, если он подпишет книгу (и тут же мне стало неловко).

Потом мы заговорили о Де Ла Маре. Его последний сборник рассказов[476] показался им очень жалким. Но Харди понравились некоторые стихи. Люди говорят, что он, должно быть, жуткий человек, раз пишет такие истории, но в действительности он очень милый.

Он сказал другу, который умолял его не бросать поэзию: «Боюсь, что поэзия бросает меня». Правда в том, что он очень добрый человек и не отказывает во встрече никому, кто хочет с ним увидеться. Иногда у него бывает по 16 гостей в день.

– Полагаете, невозможно писать стихи, если видишься с большим количеством людей? – спросила я.

– Возможно – почему нет?! Это вопрос физической выносливости, – ответил Харди. Но было очевидно, что сам он предпочитает уединение. И все же Харди постоянно говорил что-то искреннее и разумное, из-за чего обычные комплименты казались абсолютно неуместными. Похоже, он совершенно не зависит от них; предпочитать много думать; любит описывать людей, а не вести абстрактные разговоры; например, полковник Лоуренс[477] проехал со сломанной рукой, «держа ее вот так», от Линкольна до дома Харди, а потом стоял у двери и прислушивался, на месте ли хозяева.

– Надеюсь, он не покончит с собой, – задумчиво произнесла миссис Харди, все еще склонившись над чайными чашками и уныло глядя на них. – Он часто говорит подобные вещи, хотя никогда напрямую. Но у него синяки под глазами, и он называет себя “Шоу в армии”. Никто не должен знать, где он находится. Но это попало в газеты.

– Он обещал мне отказаться от полетов, – сказал Харди.

– Мой муж не любит все, что связано с высотой, – сказала миссис Харди.

С этого момента мы начали поглядывать на старинные напольные часы в углу. Мы начали прощаться и признались, что приехали только на день. Я забыла упомянуть, что Харди предложил Л. разбавленный виски, и это поразило меня, ведь он, как хозяин, знает толк в приеме гостей, причем во всех отношениях.

Итак, мы встали и расписались в гостевой книге миссис Харди, а мистер Харди взял мой экземпляр «Маленьких насмешек жизни» и быстро подписал; вместо «Woolf» он написал «Wolff», что, рискну предположить, вызвало у него некоторое беспокойство. Потом снова прибежал Уэссекс. Я спросила, может ли Харди погладить его. Он наклонился и по-хозяйски погладил пса. Уэссекс тяжело дышал.

Я не нашла в Харди ни намека на уважение к редакторам или званиям – лишь предельную простоту; что меня поразило, так это его свобода, легкость и жизненная сила. Он казался невероятно «выдающимся викторианцем», который все делает одним мановением руки (у него самые обыкновенные маленькие морщинистые руки), не придает большого значения литературе, но в высшей степени интересуется фактами и событиями; и почему-то представляешь себе, как он естественным образом погружается в воображение и творчество, не задумываясь о том, насколько это трудно или важно, но становясь одержимым и живущим в воображении. Миссис Харди сунула ему в руки старую серую шляпу, и он чуть ли не вприпрыжку провожал нас до дороги. «Что это?» – спросила я, указав на покрытую деревьями верхушку холма напротив, ибо их дом находится за городом, на открытой местности (с покатыми массивными холмами, увенчанными маленькими коронами из деревьев, спереди и сзади). И он с интересом ответил: «Это город Уэймут. По вечерам мы видим огни – не сами огни, а их отражение». И вот мы ушли, а он побежал обратно.

Еще я спросила Харди, можно ли посмотреть на портрет Тэсс, который описывал мне Морган. Тогда он подвел меня к ужасающей гравюре c картины Геркомера[478], изображающей Тэсс, которая входит в комнату. «Примерно так я ее себе представлял», – сказал он. Я ответила, что, по моим сведениям, у него есть сама картина. «Это выдумка», – ответил Харди. – Раньше я время от времени встречал людей, похожих на нее».

Еще миссис Харди спросила меня: «Вы знакомы с Олдосом Хаксли?». Я ответила, что знакома. Они читали его книгу, которая показалась им «очень умной», но Харди не мог вспомнить название[479]. Он сказал, что жене пришлось читать вслух, – зрение у него стало совсем плохое. («Это была та книга, в которой…») «У них теперь все по-другому, – сказал он. – Раньше мы думали, что есть начало, середина и конец. Мы верили в теорию Аристотеля[480]. А теперь один из своих рассказов он заканчивает тем, что женщина вышла из комнаты». Он усмехнулся. Он больше не читает романов.

Все это – литература, романы и т.д. – казалось ему забавой, далекой от него и едва ли стоящей внимания. И все же он с сочувствием и жалостью относится к тем, кто до сих пор этим занимается. Но каковы его тайные увлечения и чем он занялся после нашего ухода, я не знаю.

Маленькие мальчики пишут ему из Новой Зеландии – приходится отвечать им. Еще нам показали «номер Харди», выпущенный японской газетой. Поговорили и о Бландене[481]. Думаю, миссис Х. держит мужа в курсе творчества молодых поэтов.

25 сентября, воскресенье.

Мне бы надо корпеть над книгой о художественной литературе, ведь это очень интересно, но я не могу заставить себя накинуться на нее, как хищная птица на добычу. Пришлось переключиться, чтобы написать панегирик в честь леди Стрэйчи, которую вчера кремировали с охапкой наших красных и белых гвоздик[823]. Странно, как мало значит для меня ее смерть – и вот почему. Около года назад стало известно (мне сообщил Адриан), что она умирает, и я сразу живо представила себе ее уход, почувствовав соответствующие эмоции, собрав в кучу все воспоминания и т.д., но она тогда осталась жива, а теперь у меня нет ни образов перед глазами, ни чувств. Эти маленькие психологические ухищрения забавляют меня.

Л. только что заходил посоветоваться со мной насчет третьего издания «Орландо». Его уже заказали; мы продали более 6000 экземпляров, а скорость продаж до сих пор поразительно высока – сегодня, например, 150 штук, а в обычные дни 50–60; не устаю удивляться. Так и будет? Или все закончится? Как бы то ни было, моя комната – крепость. Впервые со времен замужества (1928 – 1912 = 16 лет), я сама трачу деньги. «Тратящая мышца» еще плохо работает. Я испытываю чувство вины, откладываю покупки, хотя знаю, что мне в любом случае нужно то или это, и все же радуюсь ощущению монет в кармане сверх своих еженедельных тринадцати шиллингов, которые всегда куда-то улетали или уходили на что-то действительно важное. Вчера я потратила 15 шиллингов на стальную брошь. Еще приобрела перламутровое ожерелье за £3, а ведь я не покупала драгоценности уже лет двадцать! Постелила в столовой новый ковер. И так далее. Думаю, это что-то вроде смазки для механизма души, и я собираюсь тратить свободно, а потом писать и таким образом поддерживать свой мозг в рабочем состоянии и тонусе. Мое стремление зарабатывать стало следствием приступа жуткого отчаяния однажды ночью в Родмелле два года назад. Меня швыряло вверх-вниз, будто на волнах, и тогда я сказала себе, что смогу найти выход. (Ведь отчасти мои страдания были связаны с вечной нехваткой всего: стульев, кроватей, комфорта, красоты, свободы передвижения, – вот что я тогда решила себе отвоевать.) И однажды вечером, после какого-то спора и даже слез (как редко я плакала!) мы с Леонардом решили делить доходы сверх определенной суммы; затем я открыла счет в банке и 1 января смогу положить на него по меньшей мере £200. Главное – тратить свободно, без суеты и тревоги, а еще верить в способность заработать еще. Я и правда почти не сомневаюсь, что в ближайшие пять лет заработаю больше, чем когда-либо прежде.

Но перейдем к Максу Бирбому. Недавно вечером я познакомилась с ним у Этель[824]. Когда я вошла в комнату, с места встал коренастый пожилой человек (таково было мое впечатление), и нас представили. В нем нет ни причудливости, ни вычурности. Застывшее лицо, густые усы, кожа в красных капиллярах, глубокие морщины, но идеально круглые глаза, очень большие, небесно-голубого цвета. В глазах можно заметить мечтательность и жизнерадостность, тогда как все остальное в нем степенное и в высшей степени благопристойное. Он причесан, опрятен, вежлив. В середине ужина он повернулся ко мне, и у нас завязался приятный, интересный, льстивый, очаровательный разговор; он рассказал мне, как читал статью об Аддисоне[825] в Богноре[826] во время войны, когда литература, казалось, умерла, и увидел в тексте свое имя. «Смею думать, что инициалы ВВ привлекают ваше внимание так же, как МБ – мое». Ничто меня так не воодушевляло, и поэтому я, кажется, ответила, что его имя бессмертно.

– В каком-то смысле, – ответил он не без самодовольства.

– Как драгоценный камень, твердый и безупречный, но постоянно меняющийся в зависимости от освещения.

– Очаровательный образ, – сказал он по-доброму, с одобрением и, что наполовину польстило мне, наполовину огорчило, добавил: – То же самое можно сказать и о вас.

Неужели мы на одном уровне? Вирджиния Вулф говорит то, ВВ думает это; «как вы пишете?» и т.д., – я как будто была одной из его коллег или собратьев по писательскому искусству, но моложе. Во всяком случае, он спросил меня, как я пишу. Ведь сам он выписывает слова пером, словно вырубает топором, и поэтому никогда ничего не меняет. Он думал, что я пишу так же. Я ответила, что мне приходится выкидывать целые куски. «Я бы хотел, чтобы вы мне их прислали», – сказал он не моргнув глазом. Он и правда был очень добр, хотя смотрел на меня долго и пристально. Смотрел он и на лорда Дэвида[827] своим странным взглядом художника, таким типичным, изучающим и не связанным с намерениями смотрящего, хотя в его случае это не совсем так. После ужина он прислонился к каминной полке, и мы с Морисом Бэрингом экстравагантно порхали вокруг него, словно пара бабочек, восхваляя и смеясь. А он говорил, что ему весьма приятна похвала умных людей вроде нас. Но его постоянно уводили в сторону поговорить то один, то другой, и наконец он исчез, величавый, но очень сдержанный в белом жилете, пожавший мне руку своей пухлой крепкой длинной ладонью и сказавший напоследок несколько приятных слов. Я, признаться, не вижу особой разницы между великими людьми и нами – мы очень похожи. Я имею в виду, что в них нет напыщенности и вычурности, как у мелких сошек; с ними легко и просто найти общий язык. Но мы, конечно, общались недолго. Он говорил о Харди и сказал, что терпеть не может «Джуда Незаметного[828]»; назвал это искажением жизни, ведь в ней гораздо больше счастья, чем горя, а Харди пытается доказать обратное. Да и пишет он якобы плохо. Потом я сменила тему, а он заявил, что читает мои эссе и помнит слова о Беллоке[829]. Нельзя забывать, сказал МБ, что Беллок штампует по десять книг об истории, поэзии и т.д. в год. Он совершенно неуравновешенный человек, а такие всегда несовершенны, да и его самого, МБ, тоже нельзя называть совершенством. Однако он все равно был рад, что я не люблю Беллока. Чарльз Лэм[830], по его словам, обладал удивительным талантом, пока все не испортил. МБ не прочел ни одной книги, кроме «Пенденниса[831]» и «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» [Томаса Харди], пока жил в Оксфорде. И вот, наконец, в Рапалло он читает[832]. Скоро возьмется за «Елизавету и Эссекс» и «Орландо» (произносит на французский манер) и с нетерпением предвкушает удовольствие.

Среди прочих присутствовали… миссис Хаммерсли[833], лорд Дэвид, Хатчинсоны и др.

Вчера вечером мы ужинали с Хатчинсонами и встретили Джорджа Мура, похожего нынче на старый сребреник, такой белый и гладкий; с маленькими ручками-ластами, как у моржа, пухлыми щеками и острыми коленками; который за словом в карман не полезет; свежего и потому моложавого на вид; и очень прозорливого. Вот его описание «Райсимен-Степс[834]»: запылившиеся папоротники; больной раком женится на женщине с припадками; «уж точно не свидетельство выдающегося ума – да и что это вообще за тема!». Похоже, он придает большое значение теме. Он постоянно хвалит сюжеты или оригинально трактует их. Сейчас он пишет какой-то греческий роман, диктуя его очаровательной даме, которая всем хороша, за исключением того, что она не собирается и, следовательно, никогда не выйдет замуж. Надиктованное дает ему пищу для размышлений, и потом он диктует заново[835]. От руки не пишет. Рукописей не существует. Видимо, «диктование» как нельзя лучше описывает стиль Мура и Генри Джеймса; объясняет их плавность и многословность. Но все сводится к тому, что великие люди очень просты, легко находят общий язык, сдержанны, не обращают внимания на книги других писателей (Мур презирает их всех: Шоу – «вопль пошлости» – «отравлен вульгарностью» – «не написал ни одного хорошего предложения за всю свою жизнь»; Уэллса – «я держусь от Уэллса подальше»; и Голсуорси…) и живут в безмятежной, светлой, обособленной атмосфере, но при этом они проницательней обычных людей и сразу схватывают суть вещей. По словам Джека, Мур выскочил из дома и быстро сел в такси – не такой уж он и старый сребреник.

Но больше всего меня, конечно, интересует новая керосиновая плита[964]. Мы обнаружили доставку прошлым вечером, когда вернулись из Уэртинга. Сейчас мой ужин готовится в стеклянной посуде; надеюсь, получится без лишнего запаха, отходов и проблем; есть регулировка пламени и термометр. Теперь я чувствую себя более свободной и независимой, а ведь я всю жизнь борюсь именно за это, – смогу приехать сюда с куском мяса в пакете и жить самостоятельно. Мысленно перебираю блюда, которые смогу приготовить, – тушеное мясо, соусы. Авантюрные странные блюда с добавлением вина. Конечно, Леонард остудит мой энтузиазм, а мне надо быть осторожной и не вести себя как озорной ребенок. Нелли уезжает в пятницу, так что у меня будет целая неделя, чтобы поэкспериментировать и стать независимой.

Вчера утром я возобновила работу над «Мотыльками», но название надо менять. И сразу несколько проблем требуют решения. Но кто об этом думает? И существую ли я вне мыслительного процесса? Нужен какой-то новый прием, который не будет трюкачеством.

Вчера начали строить теплицу. Поливаем землю деньгами. На следующей неделе начнут возводить мою комнату. Мне кажется абсурдным ожидать от слуг доброго нрава или великодушия, особенно если учесть, в каких тесных комнатушках они живут и сколько у них работы.

А теперь о миссис Вулф (я хочу сказать, что отметила пару вещей, бог знает почему, но всегда кажется, будто причина есть). В ней появились неведомые прежде очарование и достоинство, но теперь ее старость сводит на нет все веселые и сентиментальные разговоры – она становится на удивление более человечной и мудрой, как и подобает старухам; они так сговорчивы, так погружены в жизнь, что кажутся философами и более искусными в искусстве жить, чем люди поумнее. Так много всего произошло на ее глазах: болезни, роды, ссоры, неприятности, – но ничто особо не удивляет и не расстраивает миссис Вулф. Правда, она раздражительна и нудна, как ребенок, зато потеряла интерес к показухе, помпезности и респектабельности, как будто смыла с себя все наносное и просто нежиться на пляже, – во многих отношениях довольно завидная старость, хотя и невыносимая тоже. При любом удобном случае она ворчала на Пинки, которая съела весь наш суп. Потом она долго рассказывала о своих кухарках и о том, как учила их готовить, когда была богата. «Теперь вы бедная и простая, – написала одна из них, – и это после всех моих страданий». Тут она вздохнула, чуть не заплакала, но быстро отвлеклась и протянула мне банку ирисок.

Теперь надо пойти на кухню и проверить, как там мой окорок.

29 апреля, вторник.