В числе первых женщин, состоявших в подданстве Российской империи и привлечённых к выполнению тайных поручений русских императоров, оказалась секретный агент и тайный информатор императрицы Екатерины Великой и её сына императора Павла I. Она была известна под именем Анны де Пальмье, что косвенно может свидетельствовать о её французской ветви в биографии. Кстати, заметим, что её жизнеописание имеет значительные пропуски, искажения и содержит немало фактов сомнительной достоверности. Некоторые страницы её биографии безвозвратно утрачены, что еще больше осложняет поиск истины в целях восстановления реального образа этой необычной во многих отношениях женщины.

О ней практически никто из современников не упоминал в своих воспоминаниях, даже те аристократы из ближнего круга царских особ, которых упоминала сама Анна де Пальмье. В силу плотного покрова тайны над жизнью и судьбой этой таинственной девицы её биография изобилует многими «белыми пятнами» и значимыми для её судьбы скрытыми периодами жизни и секретной службы. Возможно, что какие-то важные этапы её судьбы до сих пор пылятся в архивных хранилищах, к которым не имеют доступ многие исследователи и историки. И получается так, что основными источниками биографических и иных сведений о таинственной Анне де Пальмье являются её собственноручные воспоминания, написанные в краткой версии на русском языке и в более расширенном варианте на французском языке. До сих пор нет однозначного ответа на вопрос о том, были ли мемуары (воспоминания) Анны де Пальмье опубликованы в царской России. Проводимый нами поиск таких возможных публикаций на момент написания книги результата не дал. Поэтому исследование в этом направлении продолжается. При этом сохраняется понимание того, что завершающие годы своей жизни она провела в опале, и вряд ли у широкой читательской публики того времени сохранялся интерес к её делам и состоявшейся судьбе.

Русскоязычный текст воспоминаний за авторством Анны де Пальмье подготовил к публикации и предварил вступительной статьёй историк-архивист М. Данилов. Мемуары были опубликованы в первом выпуске «Российского архива» в виде «Сокращённой выписки из тайной записки моей жизни с 1794 по 1808 год» (далее — краткая версия). Публикация этих же воспоминаний историком и писателем М.Д. Филиным с добавлением отдельных фрагментов из переведённой на русский язык полной версии мемуаров (далее — мемуары) добавила и уточнила некоторые биографические подробности. Эти две публикации мы возьмём за основу исторической реконструкции жизнеописания и восполнения утраченных или недостоверно изложенных страниц биографии героини нашего очерка с целью анализа, обобщения и сопоставления описываемых Анной эпизодов своей жизни с реальными событиями тех лет. При этом заметим, что воспоминания на русском и французском языках не только взаимно дополняют друг друга, но в некоторых частях значительно различаются. Обе рукописи хранятся в фондах Центрального государственного архива литературы и искусства (ЦГАЛИ), который с 1992 года был переименован и теперь называется Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ).

Публикация М. Даниловым воспоминаний Анны в наше время впервые появилась на страницах 1-го выпуска альманаха «Российский архив» в начале 1990-х годов. Но по неизвестной нам причине что-то с этой публикацией сразу пошло не так. Первый выпуск ежегодного издания «Российского архива» вышел в 1991 году и имеется в бумажном варианте. Затем вдруг получилось, что книга была переиздана в 1994 году с указанием, что это 1-й выпуск альманаха, несмотря на то, что к тому времени уже вышли последующие выпуски ежегодника «Российского архива»: сдвоенный выпуск 2-й и 3-й в 1992 году, а 4-й выпуск был издан в 1994 году. Формально получается, что 1-й и 4-й выпуски вышли одновременно в 1994 году, что не соответствует логике и последовательности выпусков. Здесь, скорее, можно предположить, что спустя 3 года после выхода 1-го выпуска альманаха «Российский архив» кем-то было решено внести дополнения и изменения в какие-то тексты, включённые в альманах. Напомним, что в 1991 году ещё существовал СССР, и, возможно, переиздание этого выпуска было связано с последующими внутриполитическими событиями в стране. Кстати, в выходных данных 1-го выпуска «Российского архива» издательство указало 1991 год выпуска, в то время как на его титульном листе указан 1994 год. Текст был сдан в набор 19.04.91, а подписан в печать 17.11.94 г.

«Мемуары секретной агентки российских императоров» были опубликованы М. Даниловым с его вступительной статьёй и примечаниями в альманахе «Российского архива» в 1994 году в виде сокращённой выписки из собственноручно написанной Анной де Пальмье тайной записки о своей жизни в период с 1794 по 1808 год. С первой из указанных дат всё понятно. Согласно текста воспоминаний, это год начала секретной деятельности Анны в качестве агента императрицы Екатерины Великой. А вот значение другой указанной ею даты требует более пристального внимания, на чём мы позже остановимся несколько подробнее. Считается, что выписку на русском языке из полного текста мемуаров на французском языке Анна сделала сама примерно в 1830 году, тогда как вариант воспоминаний на французском языке был ею написан, как предполагается, в 1822 году. Такой вывод сделан на основании имеющегося на бумажных листах тиснения с указанием года производства.

Полный же текст мемуаров загадочной А. де Пальмье первоначально был написан на французском языке. К сожалению, до сих пор он не доступен большинству историков и исследователей, поскольку в полном объёме не был опубликован в русском переводе. В помощь историкам и исследователям могут послужить отдельные фрагменты из французского текста воспоминаний нашей героини, опубликованные историком и публицистом М.Д. Филиным в 2000 году в книге «Люди императорской России» с подзаголовком «Из архивных разысканий»[12]. В нашем очерке мы также будем по мере необходимости использовать приведённые в книге фрагменты архивных материалов из публикации М.Д. Филина для восстановления утраченных в потоке времени целых периодов жизни и отдельных страниц биографии таинственной женщины-агента, состоявшей на секретной службе у императрицы Екатерины Великой и поддерживавшей в качестве тайного информатора конфиденциальные отношения с её сыновьями — императорами Александром Павловичем и Николаем Павловичем. Одновременно с этим предпримем попытку приподнять завесу тайны в отношении характера секретной работы Анны де Пальмье по сбору и анализу сведений, интересовавших царских особ.

Биографические сведения об этой загадочной женщине носят обрывочный, фрагментарный характер. Многие страницы её жизни даже в дореволюционный период представлялись историкам и исследователям недосказанными, не подкреплёнными фактами и свидетельствами современников. И в этой связи толковались неоднозначно, порождая новые искажения реальных событий и фактов. При этом некоторые попытки документального уточнения биографических сведений, касающихся жизни и секретной деятельности А. де Пальмье, прежде тоже предпринимались. Например, известный русский историк Е.С. Шумигорский свои научные труды неизменно подкреплял документами и архивными материалами. Во время архивных изысканий он обнаружил рукописные мемуары секретного агента де Пальмье. После ознакомления с текстом он предположил, что автором записки является внебрачная дочь статс-секретаря Екатерины Великой И.П. Елагина, о чём он оставил свою пометку на заглавной странице рукописи. Здесь же он ошибочно указал 1796 год как год смерти Елагина. Позднее эту дату, прямо указанную в тексте мемуаров как март 1974 года, исправил другой известный историк и архивист Б.Л. Модзалевский, о чём он тоже оставил свой автограф рядом с предыдущей записью своего коллеги-историка.

В другие факты и события, изложенные в рукописи, ни они сами, ни их последователи, похоже, не вникали, ссылаясь на то, что воспоминания не подтверждены документами и материалами. Сошлись на том, что многие события и факты из жизни загадочного информатора императрицы Екатерины II достоверно неизвестны и ввиду специфики работы секретных агентов для проверки и уточнения остаются недоступными историкам и исследователям.

Предполагали, что даже фамилию русской девицы кто-то переиначил на французский лад. Более того, людей с фамилией де Пальмье среди подданных российской короны найти не удалось. При этом такая надежда остаётся, учитывая названные в воспоминаниях довольно высокое положение её отца.

На наш взгляд, отдельные страницы биографии таинственного информатора сразу трёх российских монархов можно с той или иной степенью достоверности восстановить, опираясь на опубликованную рукопись мемуаров, написанную самой Анной де Пальмье на французском языке. При этом заметим, что поставленную цель достичь будет не просто, поскольку текст воспоминаний изобилует иносказаниями, философско-лирическими отступлениями, намёками и неточностями. Возможно, это было связано с тем, что писала она свои воспоминания, находясь долгие годы в опале. Да и здоровье, судя по некоторым строкам её мемуаров, к 50 годам уже было не тем, что прежде. Считается, что свои мемуары на родном для неё французском языке она написала именно в 1822 году. Русскоязычная краткая выписка из них появилась спустя 8 лет. Чем это было вызвано, автор мемуаров не уточняет.

Кстати, именно сама мемуаристка, а не кто-либо другой, определила свой личный статус и положение при русском императорском дворе как «тайная агентка» российских императоров.

Родословная, как и подлинное имя и дата рождения, а также другие личные данные героини нашего исторического очерка до сих пор остаются под покровом тайны. Как пишет в своих мемуарах сама Анна, родилась она в 1772 году в Санкт-Петербурге. Судя по содержанию мемуаров, возможно, это событие произошло в марте — апреле того года. В своих кратких воспоминаниях она пишет: «Рождение мое стало первым несчастием. Не знаю, как отец перенес это горе, но оно всегда тяготило его»[13]. С чем были связаны столь мрачные воспоминания, героиня нашего очерка не упоминает, что порождало различные предположения прежде и в наши дни.

Однако из того, о чём мы читаем дальше в её мемуарах, складывается впечатление о вполне обеспеченном и даже счастливом детстве девочки. «В пять лет, — вспоминала она, — я свободно читала; исключительные для моего возраста способности пробудили жажду знаний; вкусы мои к 1779 году были необычны для таких лет. Моим излюбленным чтением стал Плутарх; Агезилай, Брут, Аристид были моими любимыми героями. За чадами коронованных особ не ухаживали с таким тщанием, как за мною в юные годы; обожаемая всеми окружающими, я была ребенком всеми обласканным, но, что случается редко, не избалованным. Стать злой я не могла, ибо видела перед собою лишь примеры доброты; вокруг меня были лучшие, наичестнейшие люди»[14].

Судя по воспоминаниям Анны, она получила домашнее образование. Про своих учителей и наставниках она не упоминает. Её интерес в 7-летнем возрасте к чтению довольно сложного и объёмного труда Плутарха «Сравнительные жизнеописания» вызывает как минимум вопрос о том, по какой учебной программе она обучалась. Рассказы о жизненном пути упомянутых ею в мемуарах известных личностей из истории Древней Греции и Рима Агесилая, Брута и Аристида содержат сложные для детского восприятия описания Плутархом кровавых сражений, жестокости воинов, предательства союзников и единомышленников, а также политических интриг и пагубных пристрастий. Например, как бы она могла понять фрагмент истории из жизни спартанского военачальника Агесилая, ставшего затем царём Спарты, который отличался своей любовью к мальчикам. И могла ли девочка в возрасте 7 лет считать Агесилая своим любимым героем, понимая, что почти всю свою жизнь до глубокой старости он провёл в войнах и захватнических походах против своих соседей. Смерть его настигла в военном походе в Африку, когда ему было 84 года. Заметим также, что чтение столь сложного текста, написанного для взрослого читателя, как минимум знающего историю не только Спарты, но и Древней Греции, на наш взгляд, стало бы серьёзным испытанием для ребёнка. Чтобы убедиться в этом, достаточно просто полистать названное сочинение древнегреческого философа, историка и писателя Плутарха[15].

Как она упоминает в своих мемуарах, до юности она имела спокойный и мягкий характер. С годами он обретал гордость и пылкость, при этом всегда руководствуясь голосом разума. В девичестве Анна не имела представления о каких-либо несправедливостях в жизни. Но затем всё в её привычной и спокойной жизни в одночасье перевернулось, когда она прочитала «впервые упомянутую рукопись». После всего прочитанного она почувствовала страх перед теми, кого до этого больше всего любила и уважала. Что это была за рукопись и с каким содержанием, Анна не указала. Была ли это та же самая рукопись, которую она предала огню, следуя последней воле родителя своего, изложенной в его завещании, — неизвестно.

Дальше в её биографии появляются значительные пропуски и пробелы, в результате которых её жизнь и судьба выглядят неоднозначно. Существует как минимум две версии её появления на белый свет и последующего жизнеописания, каждая из которых, на наш взгляд, нуждается в дополнениях и уточнениях. Большинство российских историков и исследователей сходятся на том, что девочка появилась на свет вне законного брака. Отцовство приписывали известному придворному сердцееду и дамскому угоднику кабинетному секретарю императрицы Екатерины II и гофмейстеру императорского двора И.П. Елагину. Статный красавец и завсегдатай придворных балов, он пользовался большим успехом у дам высшего света. Современники отмечали наряду с образованностью и хлебосольством Елагина его высокомерие, корыстолюбие и лесть Екатерине II и её фаворитам. В светских кругах его явно недолюбливали. В 1789 он был забаллотирован при выборах в предводители петербургского дворянства[16]. Прямо заметим, немного у него было доброжелателей при дворе и в столичном светском обществе.

Высокий пост в канцелярии императрицы И.П. Елагин занимал в течение 6 лет в период с 1762 по 1768 год. Этот знатный вельможа и доверенное лицо императрицы был не только придворным обер-гофмейстером и известным столичным масоном, но и в течение 23 лет состоял на посту сенатора Российской империи, совмещая своё высокое положение с должностью директора Императорских театров. Человеком он был, безусловно, одарённым, что находило своё подтверждение в его исторических работах, философских трудах и поэтическом творчестве. О признании его заслуг в науке свидетельствует тот факт, что он состоял членом Российской академии с момента её создания. Однако его приверженности к науке не мешало увлечение таинствами и загадками в мире непознанного. В этой связи он был горячим поклонником известного мистификатора Калиостро в период его пребывания в России. Кстати, императрица Екатерина II в августе 1787 года издала собственноручный указ о высылке «шарлатана» Калиостро из России.

Долгое время считалось, что мать рождённой вне брака девочки умерла при родах или вскоре после них. Это обстоятельство связывали с тем, что ни девочка, ни ставшая девицей Анна никогда не упоминала о своей матери. В этой связи некоторые историки и современники предполагали, что, возможно, она никогда не видела своей матери либо общалась с ней в самом раннем детстве, не оставившем следов в детской памяти.

Впервые Анна в своих русскоязычных воспоминаниях упомянула о своей матери, которую назвала своей родительницей, причём сделала это лишь однажды в связи с её смертью. Со слов мемуаристки, её родительница умерла в марте 1807 года. В этой связи сам император Александр I через князя Голицына передал ей своё соболезнование[17]. Во французской версии своих мемуаров она более подробно указала, что её родитель «женился в 1771 году в С.-Петербурге на немке, правнучке графа Вартенберга и барона Розенкранца, чья семья была вывезена из Пруссии в Россию самолично царем Петром Великим и из поколения в поколение служила российскому престолу…»[18]. Ни имени, ни сословного состояния, ни вероисповедания матери героиня нашего очерка нигде не упоминала.

Метрические записи о рождении Анны до сих пор не обнаружены, что даёт простор для разных предположений вплоть до откровенных вымыслов. В этой связи, на наш взгляд, следует признать, что ситуация с её незаконным рождением вне брака выглядит не до конца изученной. При этом загадкой остаётся драматическое восприятие девицей какой-либо информации о её рождении, о чём она упоминает в своих мемуарах. Если бы она родилась в семье иностранца де Пальмье, состоявшего на русской службе, то всё было бы в соответствии с брачным законодательством империи. Ведь, как она позже написала в мемуарах, её отец женился в Санкт-Петербурге на обрусевшей немке в 1771 году. Тогда бы родившаяся у них в 1772 году дочь обладала бы всеми правами подданной российской короны. Но в воспоминаниях Анны речь скорее идёт о какой-то тайне её рождения, скорее всего вне брака.

До начала XX века правовое положение незаконнорожденных детей в Российской империи было незавидным. Лишь в июне 1902 года было Высочайше утверждено мнение Государственного совета «Об утверждении правил об улучшении положения незаконнорожденных детей». Важное значение имела законодательная замена юридического понятия «незаконнорожденный» на понятие «внебрачный». Новое правовое толкование получил статус внебрачных детей, среди которых были выделены отдельные категории: рождённые незамужней женщиной и рождённые в результате прелюбодеяния. Закон обязывал отца выделять средства на содержание ребенка до его совершеннолетия.

Вместе с тем указывалось, что незаконный, вне брака рождённый ребенок не имеет права наследования по отношению к отцу, его родственникам и родовому имуществу матери.

Если рассматривать версию отцовства И.П. Елагина, то дело могло обстоять следующим образом. Незаконнорожденный плод внебрачной связи сановника такого высокого ранга, приближенного к российским монархам, мог стать причиной скандала и неприятных слухов в обществе.

Отметим, что жизнь незаконнорожденных или рождённых вне брака детей в Российской империи была бесправной и сопровождалась многими ограничениями. Начиная с момента записи в метрическую книгу, которую вёл священник приходской церкви. В метрике делали специальную отметку — внебрачный или незаконнорожденный. Даже прав на свою фамилию такие дети не имели. В лучшем случае они могли рассчитывать на фамилию восприемника или фамилию деда. Не было у них и отчества. Иногда священники давали им отчество Богданович, что означало Богом данный.

По-иному относились к незаконнорожденным в высшем сословии, когда отцами или матерями были люди дворянского сословия[19]. Здесь действовали другие правила. Например, таким детям могли дать урезанную фамилию отца (Трубецкой — Бецкой) или в качестве фамилии использовать название имения и даже местность проживания.

Почти всегда такие дети воспитывались в приёмных семьях, хотя бывали и случаи, когда дворяне брали рождённых вне брака детей в свой дом. При этом в обществе какого-то всеобщего осуждения виновников подобных событий среди мужчин дворянского сословия не было. А вот матери внебрачных детей попадали в число недостойных и осуждались в обществе.

Дети, рождённые вне брака, не имели прав на наследование имущества своих родителей.

Ситуация стала несколько меняться с восшествием на престол императора Александра I. В царствование Александра I было дозволено подавать прошения на его имя с просьбой об усыновлении незаконнорожденных детей. Лишь сам император оставлял за собой право разрешить внести изменения в запись в метрической книге и в метрике.

Царь в 1801 году даже обсуждал вопрос об официальном признании незаконнорожденных, однако его рассмотрение затянулось на 100 лет. В этот период были введены лишь отдельные изменения правового положения незаконнорожденных детей в пределах Российской империи. Например, в 1803 году император подписал указ «О признании детей усыновляемых наравне с законными во всех линиях наследственных»[20]. Лишь в начале ХХ века в России было законодательно разрешено всех внебрачных детей считать рождёнными по закону.

Сразу же возникает несколько вопросов. В отношении биологического отцовства И.П. Елагина предположения остаются, поскольку Анна могла быть отдана на воспитание в приёмную семью. И отцом она могла считать человека, который её воспитал. А в этом случае он мог быть и французом, состоявшим на русской службе. Но и здесь есть свои «подводные камни». По неизвестной причине Анна в мемуарах описывает лишь 14-летний период своей жизни — с 1794 по 1808 год. Иными словами, всё что было в её жизни до достижения возраста 22 лет и перед поступлением на секретную службу, а также после своего 36-летия она осознанно пропускает, хотя в своих воспоминаниях она и указывает на некоторые события и факты из более раннего периода своей жизни. В нужное время мы расскажем об этом.

Что касается передачи её, как незаконнорожденную, на воспитание в приёмную семью иностранцев и последующего возможного удочерения, то заметим, что, как было нами указано выше, такие возможности появились лишь с воцарением Александра I. Конечно, учитывая высокие посты Елагина и его близость к императрице Екатерины II, такие решения могли быть приняты без особой огласки. Но в любом случае, по нашему мнению, в таком случае должен был остаться какой-то след в истории придворной жизни и в воспоминаниях современников. Иначе сложно будет понять, на чём основаны столь близкие отношения и высокая степень доверия императрицы Екатерины Алексеевны к молодой девицы сомнительного происхождения и к тому же воспитанной во французской семье. Но об этом речь пойдёт позже.

В сокращённом варианте мемуаров Анны де Пальмье указывается на особую роль в её судьбе и помощи в тайном служении Её Величеству со стороны приближённого царицы и её особо доверенного лица графа А.А. Безбородко. Поскольку в мемуарах А. де Пальмье он упоминается в графском титуле, то описываемые события имели место в период с 1784 по 1797 год. В это время А.А. Безбородко действительно пребывал в графском достоинстве Римской империи и состоял вторым членом Коллегии иностранных дел с окладом вице-канцлера. С приходом на трон Павла Петровича он получил чин канцлера и из чужеземных графов был введён в число графских родов Российской империи.

Он принимал непосредственное участие во всех внешнеполитических делах империи со второй половины царствования Екатерины II и в период правления императора Павла I. В 1797 году действительный тайный советник обрёл княжеский титул.

Все чины и заслуги сановника Екатерининской эпохи Безбородко мы приводим, чтобы показать, сколь высок был уровень тайных контактов с секретным агентом Анной де Пальмье по поручениям царствующих особ.

По некоторым сведениям, Елагин и Безбородко состояли в дружеских отношениях. Их сближала служба статс-секретарями императрицы и увлечение амурными делами, коих у обоих было, по свидетельствам современников, «великое множество». Более того, как указывает Анна в своих мемуарах, её настоящий отец перед своей кончиной попросил именно Безбородко позаботиться о её судьбе в дальнейшем, что вновь, хоть и косвенно, указывает на отцовство Елагина.

«1794 года, марта 31-го дня, — пишет в мемуарах Анна, — оставил меня родитель мой сиротою на 22 году от рождения моего»[21]. Заметим, что она называет себя сиротой. Иными словами, по состоянию на эту дату ушли из жизни или оба её родителя, либо единственный родитель. Как видно из текста мемуаров, дочь тяжело переживала потерю отца. Она упоминает, не раскрывая содержания и смысла рукописи, которую она получила по завещанию отца. Но то, что содержала эта рукопись, нам узнать уже не суждено. Согласно последней воле отца, изложенной в его завещании, после прочтения она сожгла рукопись. Все эти события вызвали у Анны прилив воспоминаний из её прежней жизни и острые переживания от прочитанного в рукописи, которую она предала огню.

Итак, в качестве начальной точки исторической реконструкции биографических страниц жизни героини нашего очерка, назвавшей себя секретным агентом Её величества Екатерины II, примем как факт её реальное существование и участие в определённых событиях того времени. Что касается имени Анны де Пальмье, которым она назвалась в своих мемуарах, отметим, что поиск её родословной, упоминаний о родственниках и вообще любых сведений в открытых источниках о людях с такой фамилией результата не дал. Это выглядит немного странно, поскольку в своей сокращённой выписке о периоде жизни с 1794 по 1808 год она даёт понять, что её отец происходил из знатной французской фамилии и находился на важных постах во время русской службы. Более подробно она рассказала о своей семье во французском варианте своих мемуаров, фрагменты которых в переводе И.П. Королёвой приведены в упомянутой книге историка и известного писателя И.Д. Филина. Здесь она указала, что её отец был французом по происхождению. Он родился в Шалон-на-Марне. Заметим, что здесь наша мемуаристка что-то перепутала. Дело в том, что такой город на северо-востоке Франции действительно есть и расположен он на реке Марна. Однако своё название, указанное Анной в воспоминаниях, город получил значительно позже — после Великой французской революции, которая завершилась государственным переворотом 18-го брюмера в ноябре 1799 года. До революционных событий город назывался Шалон-ан-Шампань, и, судя по всему, её отец родился в городе именно с таким названием. Кстати, этот город в департаменте Марна и сегодня носит своё историческое название, которое ему вернули в 1998 году[22]. Что же касается воспоминаний Анны де Пальмье, то свои мемуары она писала, как считают, в 1822 году и указала место рождение отца уже по новому названию.

Со слов Анны, отец поступил в 1752 году на королевскую службу и сделал успешную карьеру в Министерстве иностранных дел Франции. Через 8 лет он решил испытать судьбу и подал прошение о поступлении на русскую службу в Петербурге.

Однако решение вопроса о его переезде на берега Невы затянулось. Лишь в 1763 году дело сдвинулось с места. В своих воспоминаниях Анна указывает, что это произошло благодаря указу императрицы Екатерины II старому маршалу графу Миниху рекомендовать русскому послу (вероятно, речь шла о Париже) «употребить все средства, дабы привлечь моего отца на службу в Коллегию иностранных дел в России. От первого предложения он отказался, после чего императрица сама написала послу, и тогда самые лестные обещания и любезные слова показались отцу столь соблазнительными, что он, будучи человеком умным и осмотрительным, с благородной душой, дал себя уговорить… и в конце концов приехал в С.-Петербург»[23].

Поправим сразу некоторые исторические и фактические неточности, допущенные, на наш взгляд, в тексте воспоминаний героини нашего очерка. Скорее всего, эти ошибки появились в рукописи в связи с тем, что Анна описывала события, происходившие задолго до её рождения. К моменту написания мемуаров её родители уже ушли из жизни, и уточнить детали прошедших событий из жизни их семьи было уже не у кого.

В воспоминаниях указывается, что вопросом переезда отца Анны по прямому распоряжению Екатерины II занимался граф Миних, которого она называет «старым маршалом». Иными словами, в мемуарах речь идёт о графе немецкого происхождения Бурхарде Кристофе фон Мюннихе, известном в Российской империи как Христофор Антонович Миних. Он действительно имел чин генерал-фельдмаршала и пребывал в довольно преклонном возрасте — в 1763 году ему было 80 лет. Свою службу в России он начинал ещё при Петре I, высоко ценившим его инженерные и военные знания. Спустя всего один год после своего перехода на русскую службу, он в 1722 году получил чин генерал-лейтенанта. В дальнейшем он достойно проявил себя как успешный военачальник и талантливый инженер.

Его положение при дворе не было прочным. При Елизавете Петровне его приговорили за надуманные преступления к смертной казни, которую затем заменили ссылкой в Сибирь, где он пробыл 20 лет. Из опалы его вызволил в 1762 году император Пётр III, возвратив ему все титулы, чины и награды. Позже генерал-фельдмаршал даже убеждал своего благодетеля из-за угрозы его жизни бежать в расположение русской армии в Пруссии, за что попал под подозрение у Екатерины II. Правда, после успешного переворота он присягнул императрице и был ею прощён. Он не принадлежал к числу доверенных лиц Екатерины Алексеевны и был далёк от внешней политики и ведомства иностранных дел империи. Вряд ли бы императрица стала поручать ему подбор иноземных сотрудников в Канцелярию иностранных дел и давать поручения русским послам за рубежом. На наш взгляд, здесь произошла некоторая путаница в воспоминаниях Анны де Пальмье. Речь, скорее всего, идёт о графе Иоганне Эрнесте Минихе, известного на русской службе как Сергей Христофорович Миних. Это сын генерал-фельдмаршала графа Х.А. Миниха, о котором мы перед этим уже рассказали.

Он был осуждён вместе с отцом и пробыл 20 лет в ссылке в Костромской губернии. Был так же, как и отец, помилован Петром III. Ему вернули чины, награды и поместья. В 1763 году уже императрица Екатерина II присвоила ему чин действительного тайного советника. Вот он, будучи дипломатом, политическим деятелем и главным таможенником империи, мог получить подобное поручение о переговорах с русским послом в Париже относительно отца Анны[24].

Была ли Анна представлена Екатерине II при жизни её отца — неизвестно. Из французской версии мемуаров героини нашего очерка известно, что императрица высказывала сожаление о том, что не взяла её на воспитание с 6-летнего возраста и сетовала на то, что отец плохо воспитал и не подготовил девочку к исполнению женских обязанностей согласно русским обычаям. После смерти её родителя императрица направила к его дочери «с утешительным увещеванием и советами» обер-гофмаршала князя Барятинского. Столь высокий визитёр по своему чину и придворному положению лишь подтверждает особое расположение государыни как прежде к отцу, так и позже к его дочери. Это событие косвенно подтверждает предполагаемое отцовство приближённого императрицы статс-секретаря Елагина. При этом сословное положение Анны остаётся неизвестным. Но можно предположить, что такая забота о судьбе со стороны Екатерины Великой о незаконнорожденной девице, оставшейся сиротой, вряд ли была бы возможной в период её правления. Одновременно, как видно из сокращённого текста мемуаров Анны де Пальмье, она, со ссылкой на прежние рассказы своего отца оказывается в курсе мнений, отношений и событий из придворной жизни.

Отметим, что во французской версии своих мемуаров она указывает, что царица назначила отца Анны комендантом Зимнего дворца. Известно, что Екатерина II с осени 1763 года стала жить во дворце. Примерно к этому времени относится и поступление на русскую службу отца героини нашего очерка, приехавшего из Франции. Комендант Зимнего дворца проживал на служебной квартире на первом этаже дворца рядом с выходом к Миллионной улице. Недалеко от Комендантского подъезда располагалось помещение дворцовой охраны. Утверждение Анны о пребывании её отца на столь важной придворной должности, на наш взгляд, нуждается в дополнительной проверке и вот почему. Дело в том, что комендантами дворца обычно назначались благонадёжные военные из гвардии в чинах полковника или генерала, поскольку им подчинялась дворцовая охрана. Несение караульной службы в Зимнем дворце возлагалось на столичные гвардейские полки. Во времена правления Екатерины Великой в караул заступали роты от Семёновского, Преображенского, Измайловского и других гвардейских полков. Помимо этого, возле покоев императрицы выставлялся отдельный караул от кавалергардского полка. Имелись также кавалерийские подразделения царского конвоя, сопровождавшие императрицу и членов её семьи во всех поездках и путешествиях по просторам империи. Поэтому комендант дворца должен был отлично знать военное дело, организацию охраны и караульной службы.

Как известно из мемуаров Анны де Пальмье, её отец к военному делу не имел никакого отношения и не состоял в офицерских чинах ни во Франции, ни в России. К тому же он был иностранцем, только что поступившим на русскую службу. Судя по тексту воспоминаний, он, скорее всего, как и планировалось, был принят на службу в Канцелярию иностранных дел. К тому же, как она упоминает далее, её отец затем был назначен помощником директора Эрмитажного театра и директором театральной труппы. Скажем прямо, по придворной иерархии переход из дворцовых комендантов в театральную сферу был бы расценен как значительное понижение, близкое к отставке или опале. При этом следует иметь в виду тот факт, что свой 1-й сезон Эрмитажный театр открыл в ноябре 1785 года, когда там ещё проводились разного рода отделочные работы. Запомним эту дату. Она нам поможет разобраться в дальнейшей ситуации в службе отца.

После таких взлётов и падений в придворной службе отца Анны де Пальмье, с её слов, происходит его переход в число приближённых императрицы. Родитель её становится «поверенным в секретных и личных делах императрицы»[25]. Казалось бы, вот он — пик придворной карьеры. Однако далее следует пояснение Анны о том, что новое назначение «повлекло за собою три путешествия в Сибирь для ревизии железных рудников в Верхотурье, принадлежавших некоему Походяшину, где подозревали наличие сокрытого золота, которое согласно законам русской империи, могло быть собственностью только казны»[26].

Здесь, на наш взгляд, тоже требуется уточнение описываемых событий и их сверка с архивными документами. Непонятно, в качестве кого и с какой целью отец героини нашего очерка направлен в Сибирь с таким поручением, учитывая, что он не являлся горным инженером, не был знаком с добычей золотоносных пород и выплавкой золота. Конечно, в то время решение императрицы было законом, хотя и столь резкий переход от театральных подмостков к ревизии сибирских рудников кажется сомнительным.

Что же касается упомянутого горнозаводчика и купца 1-й гильдии из Верхотурского уезда Пермской губернии, то он действительно существовал. Имя его в уральских землях было широко известно. Максим Михайлович Походяшин начал трудиться с ранних лет. Помогал брату в торговых делах, занимался наймом ямщиков, трудился в верхотурской таможне, а затем увлёкся горнозаводским делом. На его медеплавильных заводах выплавлялась треть российской меди. Он развивал «железодеятельное производство», строил дороги, храмы и винокуренные заводы. По масштабам дела и доходам его достижения в горном деле, разработке рудников и выплавке чугуна и меди сравнивали с успехами Демидовых[27]. Однако никаких упоминаний о его золотых приисках в литературе и источниках не приводится, как и о том, что трижды его огромное хозяйство проверяли ревизоры из Петербурга.

Он дал хорошее образование сыновьям, которые служили офицерами в гвардии, тем самым перейдя из купеческого в дворянское состояние. Закончив службу, его сыновья проживали в Москве. Доставшееся им огромное наследство отца они продали ещё в 1791 году.

Умер М.М. Походяшин в преклонном возрасте в 1781 году. По тексту мемуаров Анны де Пальмье получается, что связанные с Верхотурьем события происходили на 4 года ранее, чем был открыт Эрмитажный театр, в котором до этого служил её отец. Здесь допущена какая-то неточность или путаница в указанных датах и излагаемых событиях.

На наш взгляд, выяснение всех подробностей и уточнение деталей описываемых событий важно, поскольку Анна в своих мемуарах ссылается именно на высокую степень информированности отца о жизни и взаимоотношениях придворных. Как она указывает в своих воспоминаниях, все её контакты с императрицей, её сыном и внуком, взошедшими на русский престол, осуществлялись исключительно через особо доверенных придворных в очень высоких чинах и званиях. При этом отношения у Анны с ними складывались по-разному, вплоть до открытой неприязни. Это видно на примере приведённых в мемуарах сведений о посланнике императрицы Екатерины Великой к своему будущему тайному агенту. Речь идет о Фёдоре Сергеевиче Барятинском и презрительно-уничижительной оценке в воспоминаниях Анны о его личности и поступках.

Она упоминает о том, что князь был ей известен по рассказам отца. Иными словами, она с Барятинским ранее никогда не встречалась, но пишет о нём как о «гнусном царедворце», «пресмыкающемся творении», носившем «адские знаки возвышения» на правой руке. Предположительно, речь могла идти о высоком положении князя в придворном чине обер-гофмаршала среди столичных масонов и особом знаке отличия, демонстрирующего руководящее положение лица, его носившего. На наш взгляд, это мог быть перстень под названием «Печать масонов». Выполненный в форме мужской печатки, он всегда имел значение символа и не являлся украшением. При этом он изготовлялся из разных металлов — железа, серебра или золота. Чаще всего он имел смысловой рисунок с некими масонскими знаками — циркуль, наугольник и некоторые другие символы, свидетельствовавшие о принадлежности его владельца к масонской ложе. Кстати, и носили его, как верно подметила Анна, на правой руке. Уточним — на безымянном пальце. Перстень «Печать масонов» считался символом силы, не всегда проявляющейся явно[28].

И опять же, прежние оценки отца Анны о личности и делах князя Барятинского, которыми тот делился с дочерью, вновь косвенно указывают всё на того же Ивана Перфильевича Елагина. Ведь именно он в 1772 году (кстати, это год рождения Анны) стал провинциальным великим мастером и объединил все масонские ложи Российской империи в единую организацию. Под управлением елагинской великой ложи в Санкт-Петербурге в 1-й половине 1770-х годов находилось 14 масонских лож с общей численностью примерно 400 масонов[29]. Судя по всему, князь Ф.С. Барятинский занимал какое-то важное место в российском масонстве.

Помимо всего прочего, судьба и стремительный служебный рост Фёдора Сергеевича при российском императорском дворе были связаны с его участием в государственном перевороте 1762 года и убийстве императора Петра Фёдоровича в Ропше. Это обстоятельство объясняет особое к нему расположение и щедрое его вознаграждение чинами и орденами со стороны Екатерины Великой, возведённой на трон на штыках заговорщиков.

Однако заметим, что в краткой версии мемуаров Анны де Пальмье допущены некоторые исторические неточности. Так, например, во время описываемого ею визита Барятинского в 1794 году, после смерти её отца, князь имел придворный чин гофмаршала и состоял в чине тайного советника. Обер-гофмаршалом он был пожалован в 1796 году.

Дальнейшая жизнь цареубийцы прошла в опале, в которую он попал сразу после восшествия на трон императора Павла Петровича и оставался в забвении вплоть до своей кончины. Его современник дипломат, сенатор и директор Московской почты А.Я. Булгаков сообщал о том, что «о нем весьма мало сожалеют, и подлинно он того не заслуживает»[30].

Однако всё это произошло значительно позже. А той весной 1794 года князь явился по поручению Екатерины II не только с соболезнованиями и утешениями, но и, судя по содержанию переданного в воспоминаниях разговора, с конкретным предложением императрицы о служении Анны при дворе. Скорее всего, речь шла о придворном чине фрейлины императрицы. Девица верноподданнически поблагодарила царицу за проявленную заботу о ней, но от придворного чина отказалась, заявив о причине своего отказа, «чувствуя себя совершенно не способною жить при Дворе…»[31]. В своём ответе упомянула она и о том, что в завещании отцом ей было «приказано» быть как можно дальше от престола, окружённого «туманом зависти» и «облаками злобы».

Своё пожелание заняться секретной деятельностью в качестве личного агента по тайным поручениям императрицы Екатерины Алексеевны Анна де Пальмье, как следует из её кратких мемуаров, изложила по результатам своих размышлений «в течение года по смерти родителя моего возродилось во мне живейшее желание уверится в сказанном мне отцом моим собственным своим опытом; приближится к царедворцам и в тайне разглядеть сих Хамелеонов»[32]. Иными словами, можно предположить, что речь идёт о событиях 1795 года, произошедших в жизни героини нашего очерка. Однако это не так. Все дальнейшие указанные в мемуарах события происходят во второй половине 1994 года. Именно тогда она поделилась своими жизненными планами с часто навещавшим её другом отца и приближенным Екатерины Великой графом Безбородко. Речь шла о её готовности к тайному служению на благо государыни-императрицы. Как мы уже упоминали, граф состоял в дружеских отношениях с предполагаемым отцом Анны царедворцем и литератором И.П. Елагиным. В своих кратких мемуарах наша героиня писала о том, что Безбородко, «коему все тайны известны были», своему умирающему другу «дал обещание служить сироте его вместо отца и покровителя, в чем и слово свое сдержал»[33].

В связи с чем у девицы Анны зародилось столь необычное желание заняться тайным соглядатайством, или, как тогда эти действия называли, шпионством при императорском дворе в интересах Екатерины II, она в своих воспоминаниях не упоминает. Более того, она сформулировала своё видение пребывания на столь секретной работе — «быть занятой должностию, не быв однако ж в зависимости ни у кого…»[34].

При этом она не сообщала о каком-либо своём опыте в сфере политического сыска или же о своих познаниях, умениях и навыках ведения тайного наблюдения или сбора секретной информации. В качестве доводов в пользу задуманного ею дела и своей готовности к нему она напомнила графу об обширности всесторонних познаний и опыта своего покойного родителя в политике и его глубокомыслии. Тем самым она, на наш взгляд, стремилась намекнуть на то, что какую-то часть отцовских знаний и умений она сумела перенять и готова их использовать на практике. При этом Анна осознаёт, что по своей молодости и неопытности в подобных делах она не имеет ни обширных отцовских сведений, ни его тонкости ума в речах и глубокомысленности в поступках. И, одновременно с этим, она, на наш взгляд, чрезмерно самоуверенно утверждает, что имеет «довольно достаточного сведения о некоторой политической части, состоящей в собирании и составлении общенародных мнений»[35]. При этом она намекает, что считает графа Безбородко вторым отцом и надеется, в случае каких-либо сомнений в оценке происходящих событий, прибегать к его советам.

Граф пообещал передать императрице о желании Анны трудиться на секретном поприще во благо Государыни и Отечества, предупредив её о том, что их разговор надо держать в тайне. И своё слово он сдержал. В сентябре 1794 года Александр Андреевич сообщил Анне, что Екатерина II повелела разрешить ей заниматься секретной деятельностью под его контролем. Результаты своих тайных трудов Анне следовало доставлять графу. Судя по воспоминаниям А. де Пальмье, императрица к этой секретной затее вначале отнеслась с осторожностью и некоторым недоверием. Со слов Безбородко, передавшего свой разговор с императрицей, Екатерина Алексеевна заметила, что просительница «странная и удивительная молодая особа!»[36]. При этом царица посетовала на то, что если бы в своё время отец отдал шестилетнюю Анну на воспитание императрице, то теперь бы был совсем другой результат. Получается, что Екатерина Алексеевна о существовании девицы знала задолго до их общения по поводу тайной службы.

«Он потерял дочь свою, — продолжала Монархиня, — своим глупым воспитанием. Что он теперь из ней зделал, сообща сей свои странные правила, свое упрямство и свою гордость? Ах, как мне её жаль!»[37] Желая как-то ещё помочь Анне, императрица, чисто по-женски, предлагает выдать её замуж за Грабовского — побочного сына польского короля, считая его завидным женихом. Заметим, что сам факт того, что Анне в мужья прочили рождённого вне брака дворянского отпрыска, свидетельствует о том, что и она была незаконнорожденной девицей.

Казимир Грабовский был одним из трех сыновей, прижитых королём Польши Станиславом Понятовским от любовной связи с женой генерал-лейтенанта Яна Ежи Грабовского. Официально Казимир считался генеральским сыном и воспитывался в католической вере. Потенциальный жених не только был на 2 года младше невесты, но и в ту пору уже год как состоял в законном браке с Людвикой Курнатовской. Более того, в 1794 году у него родилась дочь, которая умерла в младенчестве. Спустя год ушла из жизни и его жена[38].

Получается, что в своих воспоминаниях Анна де Пальмье что-то перепутала в датах и последовательности описываемых ею событий. Не мог в 1794 году состоявший в браке 20 летний Грабовский рассматриваться императрицей в качестве возможного жениха для 22-летней Анны.

Вместе с тем само желание Екатерины II выдать Анну замуж вызвало у будущего секретного агента волну негодования. Она, с её же слов, была «девица честная». Так по тем временам называли девственниц. Более того, она и далее желала оставаться девицей, тем самым отказываясь от любых брачно-семейных и любовных отношений.

Она просила передать императрице благодарность за участие в её судьбе и твёрдо заверить царицу в том, что Анне «никогда не быть замужем»[39]. Она рассматривала брак как некую зависимость и ограничение личной свободы, которые считала для себя неприемлемыми. Подобные философские и социально-нравственные рассуждения и взгляды на окружающую действительность, а также сложившееся мировоззрение и морально-этические правила поведения во многом определяли суждения и поступки Анны де Пальмье. Видимо, за эти качества и взгляды граф Безбородко называл свою подопечную «филосовкою».

Наставляя свою подопечную, граф А.А. Безбородко отметил: «Императрица права и со всею справедливостию осуждает данное вам родителем вашим не по полу вашему воспитание»[40]. Но что уже сделано, то назад не вернуть. Не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, граф предложил начать ей свою тайную службу на новой должности. Сообщил её куратор и наставник о том, что ей положено жалованье за дела и старание. Однако и это предложение графа неожиданно вызвало у Анны внутренний протест. Она заявила, что она не собиралась служить за жалованье, полагая делать свою секретную работу безвозмездно, «только из одной чести». Сообщила она графу и о том, что располагает довольно крупным капиталом, поскольку родитель оставил ей 500 тысяч рублей. По тем временам это была огромная сумма. Иными словами, она хотела отказаться от назначенного ей жалованья, полагая, что располагает достаточными личными средствами для безбедной жизни. Граф, выслушав её доводы, пристыдил девицу за гордыню. Он привёл свой пример и сказал, что у него денег в 20 раз больше, чем названная ею сумма, однако он от положенного ему жалованья не отказывается. Поэтому он посоветовал не обижать императрицу-благодетельницу и принять назначенные ей 12 тысяч рублей в год в виде жалованья, а также личный подарок от Екатерины II. Судя по тексту, речь шла о золотом украшении, скорее всего, серьгах, в виде колоска с бриллиантовыми зёрнами. Затем новая секретная сотрудница отправилась для размышлений и переживаний в свой кабинет. Наличие в её доме или квартире такого отдельного помещения свидетельствует о том, что она не была стеснена в своём жилище. Вполне понятно, что проживала она в столице.

«Вступила я в оную, — напишет Анна де Пальмье позже в своих мемуарах, — 1794 года октября 23-го дня, и тогда было мне от роду 22 года и семь месяцов. В течении онаго года успела я доставить Ея И.В. плоды трудов моих, которые были очень милостиво приняты и одобрены; за которые получила я опять брилиантовые серьги, изображающие грушу»[41].

В период правления императрицы Екатерины Великой Анна, как она указывала в своих мемуарах, пользовалась многочисленными царскими милостями. Однако всё это продолжалось сравнительно недолго. В 1796 году умерла Екатерина II. А спустя 3 года ушёл из жизни её наставник, благодетель и защитник канцлер Российской империи князь А.А. Безбородко, которого она почитала как своего второго отца.

Понять смысл того, чем реально занималась тайный агент императрицы Анна, из её мемуаров понять довольно сложно. Они изобилуют недомолвками, намёками и отвлечёнными рассуждениями, среди которых довольно сложно найти зерно истины. Однако некоторые предположения сделать вполне возможно.

Во-первых, она не состояла в числе придворных или служащих каких-то ведомств, поэтому круг её общения для ведения наблюдений и общения был, судя по всему, весьма ограничен. Она ни разу не упоминала о том, что бывала на светских мероприятиях или в столичных салонах. Значит, её источники информации неизвестны.

Во-вторых, её не знали в столичном обществе и, даже появись Анна там, её сочли бы чужой, малоизвестной особой, и вряд ли кто-то стал бы с ней делиться какой-либо информацией. Да и сословное положение тайного агента нам неизвестно. К тому же, если бы стало известно о её предполагаемом рождении вне брака, то вокруг неё образовалась бы атмосфера морального отчуждения, что свело бы на нет все усилия по её внедрению в аристократическую среду.

В-третьих, судя по тому, что её сообщения оформлялись в письменном виде и в конверте передавались царской особе через доверенного приближённого, можно предположить, что роль Анны сводилась к тайному информированию по каким-то важным и актуальным внешнеполитическим событиям или текущим европейским делам. Этот подход мог стать основанием для отправки её в опалу в связи с тем, что она категорически выступала против сближения с Францией, в то время как император Александр I взял курс на союз с Наполеоном. Её настойчивость могла вызывать у царя раздражение и желание прервать все отношения со своим информатором и отправить Анну в ссылку.

Насколько глубоки и точны были её оценки, рекомендации и выводы, судить, не видя самих донесений, невозможно. При этом историк-архивист М. Данилов уверяет, что такие донесения обнаружены в одном из архивов. Остаётся только ожидать, когда они будут опубликованы и станут доступны историкам и исследователям.

В-четвёртых, чтобы оценить аналитические способности и прогностические возможности Анны, следовало бы вначале определить уровень её образования и полноту полученных знаний.

В-пятых, опыт информационно-секретной службы Анны, по нашим подсчётам, составил всего около четырех лет: в период правления Екатерины II — с октября 1794 по ноябрь 1796 года; при Александре I — c августа 1807 по декабрь 1808 года. В период с 1796 по 1806 год, как она сама сообщила графу Безбородко, Анна 10 лет ничем, кроме своих частных дел, не занималась и отстала от политических занятий[42].

Вступивший на российский престол император Павел Петрович также проявил к Анне благосклонность и даже предложил ей придворный чин фрейлины. Строптивая девица вновь отказалась от службы при царском дворе, сославшись на то, что «…для сей должности совершенно не урождена и не воспитана, почему и не могу ее занять»[43]. Более того, она не приняла от императора и пожалованные ей 800 душ крестьян. Свой отказ она объяснила тем, что не умеет обращаться с крепостными, не понимает сельской экономии, а затем вообще заявила, что не желает иметь у себя невольников. Император Павел I, который, со слов героини нашего очерка, хорошо знал её покойного родителя, для себя сделал выводы и более не предлагал ей никаких наград. Но тем не менее прислал ей 25 тысяч рублей в погашение денежных сумм, которые он брал у её родителя ещё в бытность великим князем. При этом она упоминает о том, что в ту пору всем было запрещено давать Павлу Петровичу в долг даже и 50 рублей.

В короткое время царствования Павла I секретный агент Анна де Пальмье пыталась продолжать исполнять свои тайные обязанности по должности, о которой знали всего два человека в империи — Екатерина Великая и князь А.А. Безбородко. В своих воспоминаниях она писала: «В Царствовании сего Государя я истинно уподоблялась невидимке, то есть: что я все свои деяния и поступки так располагала, что все мне можно было знать, замечать, даже и предвидеть, не быв сама ни в чем замечена или подозреваема; но оставлена совершенно без должного внимания… »[44]. При этом сразу же возникает вопрос о том, почему князь Безбородко, которого император Павел Петрович вернул к активной политической жизни и возвёл в чин канцлера Российской империи, не счёл необходимым в течение трех лет сообщить подробности о секретной службе Анны де Пальмье. Более того, она сетует на то, что все её донесения оставались без внимания. Однако, как мы отмечали, со времён Екатерины Великой был установлен порядок взаимодействия с секретным агентом именно через А.А. Безбородко. Получается, что человек, которого Анна считала своим куратором, наставником и даже чуть ли не вторым родителем, скорее всего, как можно сделать выводы из мемуаров А. де Пальмье, получал её сообщения и далее оставлял их без внимания. При этом Анна вспоминала, что в начале царствования императора Павла I именно от Безбородко она получала много сведений «касательно политических оборотов и ненадежных средств, предпринятых сим Государем для благополучного Его Царствования»[45]. С учётом приведённого в мемуарах уточнения можно предположить, что опытный царедворец, ставший канцлером Российской империи, понимал всю пагубность поступавших к нему сведений от секретного агента по последствиям для его благополучия и высокого положения в империи.

В краткой версии мемуаров Анны де Пальмье есть не поясняемый ею временной разрыв в её воспоминаниях в период после гибели императора Павла Петровича и до 1806 года, когда на русском троне находился его сын — император Александр Павлович. Этот пропуск в воспоминаниях составляет 5 лет, в течение которых о жизни и судьбе секретного агента Анны ничего не известно.

В краткой версии своих воспоминаний она довольно зло характеризует императора Александра I, указав: «сей злосчастной Царь, лжами окруженной, обремененный сомнительностями и недоверчивостию, по большой части из нерешимости своей не выходил инако, как токмо ввергаясь в заблуждение»[46]. Позже её точка зрения и оценка роли Александра I в укреплении Российской империи и процветании русского общества кардинально изменились. Особенно ярко эти перемены видны в опубликованных фрагментах её мемуаров на французском языке.

Итак, при установлении её первых контактов с Александром I речь идёт о событиях, относящихся к лету 1806 года. Анна рассказывает о том, что происходило в её жизни в период пребывания в Петербурге. Во время верховой прогулки около Каменного острова её заметил император Александр I. Царь был большим любителем прекрасного пола, поэтому проявил неподдельный интерес к ранее ему неизвестной барышне. Он поручил обер-гофмаршалу графу Толстому узнать всё о ней и где она живёт. А жила Анна в то время «на даче Графа Головина, и купленная Государем Александром, которая находится по ту сторону Черной речки, за Строгановским садом»[47].

Узнав её адрес, император Александр Павлович стал ежедневно в 11 часов утра верхом проезжать мимо её дома, глядя в лорнет на её окна и кланяясь ей. И так прошла целая неделя. Зная об особом благоволении государя к женскому полу, она удивилась его вниманию, поскольку ей было уже 34 года, царь был на 5 лет моложе. Вся эта ситуация, как она позже вспоминала, показалась ей странной. Она решила выждать время, чтобы понять дальнейшие действия со стороны императора.

Однако частые поездки под окнами Анны заметили и другие обитатели дачи. В своих мемуарах она писала: «все соседи начали удивляться частой езде Государя по той даче, где пред сим его не видали и что он только с лорнеткой своей устремлял взоры свои на мои окошки»[48].

Однако царь не знал о том, что она была из числа особенных женщин, которые любовным утехам с мужчинами предпочитали другие отношения. Судя по её взглядам и пристрастиям, изложенным в мемуарах, она была сторонницей лесбийской любви. Надо заметить, что царь, судя по всему, об этом не знал.

Он продолжал свои предобеденные поездки под окнами Анны. Но она приняла решение не искушать его и себя. На время верховой прогулки императора она опускала шторы на своих окнах. Так прошла ещё одна неделя, затем Александр Павлович перестал ездить под её окнами.

Заметим, что М. Данилов в своих примечаниях к публикации мемуаров А. де Пальмье под номером 10 привёл мнение неизвестного современника о полной недостоверности описанных в мемуарах событий касательно проявленного внимания к Анне со стороны императора. «На полях рукописи против рассказа о «частой езде» императора Александра I запись рукою неустановленного лица: «Вранье — девушкам часто грезится, что за ними гоняются мущины. Ничаво не бывало»[49].

Как складывались на самом деле отношения тайного агента Анны с императором Александром Павловичем, мы расскажем несколько позже.

В этой части своих мемуаров, так или иначе связанных с императором Александром I, Анна несколько раз упоминает об особо доверенном царедворце графе Толстом, выполнявшем тайные и сугубо личные, часто интимного характера, поручения императора. Речь идёт о графе Николае Александровиче Толстом. Выходец из семьи с корнями столбового дворянства и знатного графского рода, прославившегося в петровские времена, он сделал блестящую карьеру. По обычаям прошлых лет, он со дня своего рождения был приписан к гвардии и состоял в Семёновском полку. К двадцати годам молодой граф уже имел чин капитана гвардии.

Преуспел он и в придворной службе. Вначале он состоял при великом князе Александре Павловиче и сумел заслужить расположение не только великого князя, но и Екатерины Алексеевны. Даже недоверчивый Павел Петрович отмечал его служебное рвение и выделял среди других. Графу Толстому удавалось избегать участия в придворных интригах и обходить стороной всё, что было связано с политикой. Он слыл образцовым служакой, круг интересов которого ограничивался его служебными обязанностями. Благодаря этим качествам граф вскоре добился высот в придворной службе. В 28 лет он стал камергером, а спустя короткое время был назначен гофмаршалом малого двора великого князя Александра Павловича. Кстати, по Табели о рангах это был придворный чин 3-го класса.

Император Павел I сохранил своё благоволение к графу Толстому. В день коронации графу в знак особого расположения было подарено 600 крепостных крестьян.

Положение графа Н.А. Толстова ещё более упрочилось после вступления на российский престол императора Александра I. Для графа наступил «звёздный час» в придворной службе. «В течение 13 лет, — читаем в его биографии, — он пользовался правом беспрепятственного входа к императору, а также повсюду сопровождал его»[50]. В описанный в мемуарах Анны де Пальмье период граф Толстой, ставший обер-гофмаршалом и действительным тайным советником, был на пике своей придворной карьеры и состоял особо доверенным приближённым императора Александра Павловича. При этом при царском дворе он выделялся своей грубостью, излишней прямолинейностью и дерзостью. Проявлял он свои не лучшие качества даже в общении с императором. При этом снисходительность царя к проступкам приближённого оставалась загадкой для придворных. «Со вступлением на престол Александра I, — читаем в издании великого князя Николая Михайловича, — начинается придворная деятельность гр.[афа] Н.[иколая] А.[лександровича], который почти безотлучно состоял при Государе в течение 15-ти первых лет его царствования, занимая пост обер-гофмаршала до самой своей кончины»[51].

По воспоминаниям Анны, её как бы случайные встречи с графом Толстым происходили в летние месяцы 1806 года. Тогда же у неё возникла надобность по какому-то не названному ею делу обратиться с прошением о правосудии императора. Она письменно изложила суть проблемы и свою просьбу, а также сообщила о своей службе при Екатерине Великой «и чем я при ней в тайне занималась»[52].

На 3-й день после этого к ней пожаловал всё тот же граф Толстой. Он сообщил, что её прошение будет удовлетворено. Но главной целью его визита было другое. Граф сообщил, что императора заинтересовала её прежняя секретная работа при Екатерине II и царь предлагает ей «ту же самую должность и на том же самом положении…»[53].

Анна поблагодарила за монаршее благоволение и оказанную ей честь, однако сообщила графу Толстому, что, к её великому сожалению, не может принять столь лестное предложение от самого императора. При этом она честно объяснила причину своего отказа. «Десять лет сряду ничем не занимаясь, как одними своими частными делами, и отставши всесовершенно от политических занятий, — сообщила Анна посланнику императора, — то смею ли я теперь приняться за них, когда мне должно будет долго ходить во мраке лабиринта их?»[54]

Посетовала она и на то, что ей теперь не найти такого же наставника и куратора, каким был князь Безбородко, советами которого она руководствовалась в своей тайной службе. К тому же она тогда была молода и не опасалась никаких препятствий. А теперь в свои 34 года она стала мудрее и научилась предвидеть возможные опасности и неудобства на своём жизненном пути.

По просьбе графа Толстого она свой ответ императору изложила в письменном виде. Царю ответ строптивой бывшей придворной шпионки не понравился. Он вновь прислал обер-гофмаршала Толстого с тем же предложением. Анне пришлось покориться воле императора и согласиться передавать графу все её донесения, адресованные Александру II. При этом она пресекла фривольное обращение к ней со стороны Толстого и его попытку придать их разговору романтические нотки. Заметим, что графу тогда был 41 год и при дворе он слыл ловеласом. Своим замечанием по поводу его романтического тона она, видимо, расстроила какие-то его фривольные планы, поэтому он сухо попрощался и быстро удалился.

Целый месяц от графа Толстого не было никаких вестей, что, как вспоминала позже наша мемуаристка, её даже порадовало. Она подумала, что все прежние пустые хлопоты остались позади. Тем более обещанного положительного решения по её прошению так и не поступило. К тому же ей очень не хотелось вновь заниматься «государственными делами».

Жизнь шла своим чередом. Летний сезон завершился, и в сентябре она съехала с дачи и вернулась в столицу. Октябрь тоже прошёл в житейских хлопотах. Лишь в ноябре она решила написать графу, чтобы узнать о причинах задержки обещанного ей решения по её прошению к императору.

Граф Толстой, сославшись на болезнь, сообщил, что сам к ней приехать не может, поэтому пригласил Анну к себе. Царедворец начал их встречу с претензий, что за всё прошедшее время от неё он не получил ни одной депеши для государя. Но бывалая и решительная тайная агентка царской семьи напомнила графу о том, что, с его же слов, государем было поручено ему лично раз в неделю приезжать к ней и получать из рук в руки бумаги, адресованные царю. Заявив, что она больше никаких дел с Толстым иметь не желает, возмущённая Анна покинула графский дом.

Обиженная столь пренебрежительным отношением со стороны графа Н.А. Толстого, Анна в тот же день написала письмо императору Александру Павловичу, в котором она изложила всё происшедшее с момента её первой встречи с графом и в последующий период, включая день прошедший. При этом в своём письме она ещё раз поблагодарила императора за оказанную «честь и доверие, поручая мне столь значительную должность, от которой я решительно отказываюсь, естьли Вашему И.В. не заблагоразсудится поручить другой особе, кроме Вашего обер-гофмаршала, получать из рук моих известныя Вашему И.В. бумаги…»[55].

Император принял её пожелание, и вскоре к ней явился другой приближённый Александра I — князь Александр Николаевич Голицын. Была ли эта замена наставника лучшим вариантом, сказать сложно. Познакомимся с князем поближе.

Александр Николаевич был единственным княжеским сыном гвардейского капитана Н.С. Голицына. В 10 лет он по распоряжению императрицы Екатерины II был привезён из Москвы в столицу и зачислен в Пажеский корпус. Обучение там было рассчитано на подготовку будущих царедворцев, поэтому основное внимание уделялось французскому языку, танцам, светским манерам, а также фехтованию и верховой езде. Мальчик быстро прижился при царском дворе и вскоре стал постоянным участником детских забав великих князей Александра и Константина.

По окончании Пажеского корпуса он всего год прослужил поручиком Преображенского полка, а затем вернулся к придворной службе в качестве камер-юнкера малого двора великого князя Александра Павловича. Екатерина II, зная, что князь стеснён в личных средствах, тогда как придворная жизнь требует значительных издержек, распорядилась выдать ему 23 тысячи рублей в качестве ежегодного пособия. А на 23-м году жизни князь Голицын из рук самой императрицы получил ключ камергера[56].

В 1799 году пережил взлёт и падение в своей службе при царском дворе: стал камергером, получил орден Святого Иоанна Иерусалимского и по неизвестной причине был отправлен в отставку и выслан из столицы императором Павлом I.

Проживал в Москве, где увлёкся чтением исторических книг и художественной литературы. Был возвращён к службе императором Александром I и занял должность статс-секретаря императора, а с 1805 года стал обер-прокурором Святейшего синода. С секретным агентом Анной де Пальмье он встречался, когда состоял именно в этой должности.

По воспоминаниям современников, князь А.Н. Голицын внешне производил приятное впечатление. Был он небольшого роста. Лицо его выражало приветливость и никогда не демонстрировало дурного расположения духа. От него нельзя было услышать какого-либо неприятного слова. В жизни он не гонялся за внешними отличиями и почестями. Лето он обычно проводил на Каменном острове в одном из дворцовых павильонов.

В его доме никогда не проводились балы и приёмы, поскольку до старости он оставался убеждённым холостяком. При этом, как отмечали современники, он был известен своими интимными связями с мужчинами[57]. Видимо, таким образом император учёл возмущение Анны от фривольного разговора графа Толстого с романтическими намёками. У нового посланника царя интимные предпочтения были иного характера.

Они условились, что князь будет в среду и субботу забирать у агента де Пальмье конверты с донесениями для передачи их Александру I. Даже когда царь был в отъезде, конверты с её донесениями переправлялись ему эстафетой для ознакомления. Со слов нашей мемуаристки, император высоко ценил её труды и наблюдения, находя их полезными. Как ей передавал князь Голицын, государь в разговоре с ним сожалел о том, что она не родилась мужчиной.

Во французской версии своих мемуаров Анна описывает свою личную встречу с императором Александром I, состоявшуюся спустя год, предположительно, в августе 1807 года. И это её воспоминание разительным образом отличается от того, что она же написала в прежде приведённой нами краткой версии воспоминаний на русском языке. Если тогда она написала, что царь специально ездил верхом под её окнами, чтобы обратить на себя внимание, то спустя год, как следует из текста мемуаров, она уже сама искала личной встречи с императором. Для этого она специально сняла на лето на берегу Малой Невки загородный дом Ланского на Каменном острове. Свои действия она объясняла желанием быть подле царя. Судя по всему, к тому времени она уже состояла у царя на секретной службе и через князя Голицына отправляла ему свои донесения.

Однажды, гуляя по лесу на острове, она встретила императора, который совершал верховую прогулку. Дальше всё было, как в плохом романе. Известный своей любвеобильностью государь, не мудрствуя лукаво, подъехал к молодой женщине и по-солдатски прямо, не покидая седла, предложил: «если возможно, то он вечером того же дня посетит меня инкогнито». На что Анна отвечала императору: «Почему же нет… мною будут приняты все необходимые меры»[58]. При этом царь запретил ей сообщать об этом князю и сказал, чтобы она ждала его в 8 часов вечера. Визит Александра I состоялся в назначенный час.

«Хотя все это и напоминало пикантное приключение, — написала она позже в своих мемуарах, — но на деле о том не могло быть и речи, ибо еще не существовало на свете женщины, менее способной любить и внушать ответные чувства, нежели я, рожденная лишь для дел серьезных и полезных»[59].

Однако у Анны был свой взгляд на свою судьбу и своя оценка её жизненного пути. В конце своих кратких воспоминаний она писала: «Я женщина в полном смысле этого слова. Представляю судить другим, хорошо или плохо поступила природа, разбив форму, по коей я была вылита; что же касается меня, то я понимаю свое сердце, знаю свет, и если я не лучше обитающих в нем, то во всяком случае не похожа на них»[60].

И на той встрече с императором в августе 1807 года, как указала Анна в своих мемуарах, они провели время не в романтических утехах, а в беседе на политические темы. Секретная сотрудница вновь, в дополнение к своим донесениям, попыталась убедить Александра I в опасности курса на сближение России с наполеоновской Францией.

Как предполагают историки, свои краткие выписки она выполнила на русском языке в 1830 году, о чём свидетельствует одна из пометок на рукописи. Анне де Пальмье в то время было уже 58 лет и, судя по тексту воспоминаний, она уже готовилась к подведению итогов своего непростого жизненного пути. Она размышляет о счастье, о событиях, оказавшихся на весах судьбы, вспоминает о своем детстве, проведённом в деревне. Позже деревенская жизнь стала вызывать у неё по каким-то причинам неприятные впечатления, в связи с чем она убедила мать продать деревню. Анна давно покинула деревню, и у неё долгое время были лишь одни неприятные воспоминания об этом периоде жизни. Однако спустя 36 лет с той деревенской поры и почувствовав старость на пороге жизни, она всё чаще стала с улыбкой припоминать события из милого прошлого.

Она прожила свою жизнь вне брака и не познав радости материнства. Среди современников распространялись слухи о её лесбийских увлечениях, чем объясняли полное отсутствие внимания к романтическим отношениям с представителями мужского пола. Видимо, в этой связи она особо подчеркнула в мемуарах, что она считает себя женщиной «в полном смысле этого слова». Что Анна конкретно имела в виду, она не пояснила.

Она заявила о своей готовности предстать на Страшном суде со своей рукописью в руках. Интересно, какую именно из двух рукописей она имела в виду — написанную в полном объёме на французском языке или краткую выписку из неё, выполненную на русском языке?

Краткую рукопись на русском языке она завершила фразой, свидетельствующей о её бедственном материальном положении. «Ныне я питаю надежду, — писала Анна де Пальмье, — лишь на счастье возыметь доход верный и достаточный для существования»[61].

«В одном из архивов, — пишет историк-архивист М. Данилов, — обнаружены ее секретные донесения»[62]. Но в каком именно из российских архивов хранятся найденные документы, о чём и кому доносила секретный агент, к сожалению, не указано. Не упоминается и о том, были ли эти документы введены в научный оборот и доступны ли они историкам, исследователям и краеведам. Заметим, что ещё в начале 1990-х годов М. Данилов писал: «Придет время, и будут опубликованы секретные донесения тайной агентки. Будет опубликован и французский вариант ее записок — гораздо более обширный, содержащий множество новых подробностей о ее судьбе»[63].

О том, когда же наступит благоприятное время для публикации секретных донесений агента Анны, не даётся даже намёка. Видимо, прошедших двух с лишним столетий ещё недостаточно, чтобы снять гриф секретности с этих архивных документов и сделать их доступными широкому кругу историков и исследователей.

В своих мемуарах на французском языке Анна де Пальмье довольно подробно рассказывает об обстоятельствах своей опалы и последовавшей долгой жизни в ссылке. Повеление императора Александра I покинуть ей С.-Петербург и выбрать себе место жительства в одном из провинциальных городов на территории империи. «Сию ужасную весть, — писала она в своих мемуарах, — сообщил мне коварный куртизан г-н Балашов, на диво ловко игравший роль сочувствующего человека, который негодует на несправедливость, творящуюся пред его взором…»[64]

Упомянутый в мемуарах Александр Дмитриевич Балашов во времена императора Александра I был достаточно известным политиком, военным и дипломатом. Свою службу он начал в армии, где достиг генеральских эполет. Пользовался доверием царя. В марте 1808 года был назначен столичным обер-полицмейстером. На этой должности был лично представлен царю и с той поры пользовался его покровительством и расположением. В 1809 году был пожалован чином генерал-адъютанта императора. Затем был военным губернатором С.-Петербурга, а в июле 1810 года, сохранив прежний пост, стал ещё и министром полиции[65].

Анна де Пальмье была глубоко огорчена и возмущена тем, что её отправляют в ссылку, даже не объяснив, в чём она обвиняется. Она не была привлечена к ответственности, никем не допрошена и не осуждена. Ей не были предъявлены какие-либо обвинения и доказательства её вины. Ответы на эти вопросы тайная агентка пыталась получить у обер-полицмейстера С.-Петербурга А.Д. Балашова, однако тот сообщил, что в силу сложившихся особых обстоятельств император не может объяснить ей причину высылки из столицы и отменить своё распоряжение. При этом император просил ей передать, что он помнит о ней и удаление Анны из Петербурга будет недолгим.

Ввиду того, что Анна на момент отъезда в ссылку была, с её слов, лишена каких-либо средств, то она обратилась с просьбой о выдаче обещанных ей денег за прежнюю службу. На другой день ей передали от императора 2 тысячи рублей под расписку в знак доброго отношения к ней Александра I. Перед отъездом из столицы она получила от Балашова ещё 200 рублей на дорогу.

Одновременно ей был предписан обет молчания. В своих мемуарах об этом она позже писала: «мне было запрещено говорить в будущем с кем бы то ни было о сведениях, сообщенных Е.[го] И.[мператорскому] В.[еличеству], или о тех знаках милости, которые я буду от него получать; в противном случае я буду сослана еще дальше и лишена монарших милостей»[66]. При этом было определено, что при необходимости обратиться к императору ей следует писать прошение на имя министра внутренних дел.

Местом проживания Анне определили небольшой городок Великие Луки в Псковской губернии, расположенный от столицы на расстоянии 400 с лишним вёрст. На момент её приезда в декабре 1798 года в городе проживало около 3 тысяч человек и лишь к 1825 году численность горожан составила 3700 человек[67]. Прожила Анна де Пальмье на этом месте ссылки долгих 11 лет. За это время она неоднократно обращалась к царю с прошением о переезде на жительство в город Коломну Московской губернии, однако этого ей не позволяли. Лишь в 1819 году ей «была дарована милость стать свободной, сиречь изменить место жительства и жить в обширной империи там, где я пожелаю, исключая колыбель моей юности…»[68]. Так она называла город С.-Петербург, в котором родилась. Путь в столицу для секретного агента императоров по-прежнему был закрыт. В том же году она перебралась в уездный город Коломна, расположенный примерно в 100 верстах от Москвы.

«Стараниями калужских краеведов установлено, — отмечает историк-архивист М. Данилов, — что тайная агентка после многих мытарств проживала в данной губернии и даже открыла там собственный пансион. К сожалению, ее дальнейшие следы теряются…»[69] При этом никаких конкретных указаний на источник или публикацию автор не привёл. Первой нашей реакцией на эту информацию стала попытка найти источник публикации. Однако поиск сведений в открытой печати и среди калужских краеведов результатов не дал. Тогда направлением поисковой работы стало уточнение момента появления «калужского следа» в биографии Анны де Пальмье.

Действительно, в тексте её краткой выписки из мемуаров такое упоминание есть. Анна, вспоминая о своих конных и пеших прогулках, писала: «… глупая Калужская публика удивлялась моему костюму»[70]. Казалось бы, вот оно прямое указание на её пребывание в Калуге. Однако, на наш взгляд, даже беглый анализ содержания абзаца из её мемуаров, где приведена эта фраза с упоминанием о Калуге, если рассматривать его в целом, свидетельствует об описании петербургских достопримечательностей. Остаётся загадкой, каким образом такое могло произойти. Либо это оплошность автора воспоминаний, либо результат каких-то сокращений текста о пребывании в Калуге в кратком тексте мемуаров. Давайте ещё раз внимательно перечитаем этот абзац из мемуаров героини нашего очерка.

Как видно из приведённых выше фрагментов абзаца, взятого из сокращённой выписки из мемуаров Анны де Пальмье, описываемые события имели место в Санкт-Петербурге. Перечислим упомянутые Анной столичные памятные места. Начнём с дачи графа Головина. Речь идёт об усадьбе, расположенной у слияния Большой Невки с Чёрной речкой. Усадьба с прилегающими деревнями была дарована Петром I генерал-фельдмаршалу графу Ф.А. Головину. В 1780-х годах его внук Н.Н. Головин значительно преобразил родовое имение. Был построен роскошный особняк в классическом стиле, разбит большой сад, построены оранжереи и теплицы. В последующие годы поместье потомков графа Головина расширялось и перестраивалось вплоть до 1802 года. В этом же году имение по распоряжению императора было выкуплено казной и преобразовано в царскую ферму. Спустя 7 лет дом Головина причислили к Каменноостровскому дворцу. С той поры дача Головина, как по привычке именовали графское поместье, стала летней резиденцией членов императорской фамилии и их высокопоставленных гостей[71]. Каким образом и в качестве кого героиня нашего очерка поселилась на территории, находящейся в ведении МВД и придворного ведомства, неизвестно.

Каменный остров был подарен Екатериной Великой своему сыну Павлу Петровичу в 1765 году. Остров имел площадь чуть более одного квадратного километра и располагался между 3-х рек Невки — Малой, Средней и Большой Невками. От Крестовского острова остров отделён рекой Крестовкой. К тому же практически пополам Каменный остров разделён Большим каналом. Дворец, получивший название Каменноостровский, начал возводиться уже на следующий год. Было выбрано классическое архитектурное решение — дворец был возведён в форме буквы «П». В центральной части здания дворца располагались: аванзал, или, по-современному, фойе, Большой зал, Морской салон, Картинный зал и Кабинет императора. В боковых частях здания слева и справа располагались Дворцовый театр и жилые помещения. В январе 1780 года все основные этапы строительства были завершены и в честь императрицы Екатерины II был устроен блестящий приём в оранжерее дворца. Два года спустя во дворце были завершены все отделочные и декоративные работы. С 1801 года вступивший на престол император Александр I превратил дворец в свою любимую резиденцию. Поэтому конные прогулки Александра Павловича по принадлежавшему ему Каменноостровскому комплексу и прилегавшим территориям выглядят вполне естественно. Судя по содержанию мемуаров, описанные события имели место летом 1806 года.

Мемуаристка А. де Пальмье упомянула и Строгановский сад, в котором она часто отдыхала с книгой в руках. Кстати, в то время владения графа Строганова, расположенные недалеко от места впадения Чёрной речки в Большую Невку, называли и дачей Строганова, и Строгановским садом, и Строгановским парком. Все перечисленные выше территории и строения располагались друг от друга на незначительном расстоянии. И все они относились к столичным достопримечательностям. Именно вместе с ними была упомянута Калужская улица, которая, на наш взгляд, могла озадачить некоторых историков и краеведов. Попытка найти ту взаимосвязь, которая позволила Анне упомянуть эту улицу вместе с петербургскими достопримечательностями, могла бы привести к неожиданным результатам. Например, подсказка нашлась бы на «Архитектурном сайте Санкт-Петербурга»[72]. Оказывается, что в Северной столице в прошлом была улица под названием Калужский переулок, выходивший на Тверскую улицу. Рядом располагался Калужский сквер. Другое название — Калужский парк. Правда, у этой версии есть одно слабое звено. Своё название «Калужский переулок» улица получила позже описываемых в мемуарах событий. А была ли в ту пору ещё какая-то улица с таким названием в Петербурге — неизвестно. Возможно, Калужской называли в бытовом плане улицу, где проживали калужские купцы, привозившие свои товары в столицу.

Однако в книге историка И.Д. Филина приводится прямое подтверждение факта пребывания Анны де Пальмье в Калуге. Дело в том, что малоизвестный французский вариант мемуаров начинается вступлением под названием «Рассуждение, имеющее целью оправдать царствование покойного императора Александра I. Адресовано заговорщикам». Размышления бывшей тайной агентки Александра Павловича вполне понятны, поскольку касаются недавно подавленного властью восстания декабристов, которых она считает злонамеренными заговорщиками против верховной царской власти. Нас же в данный момент больше интересует то, что это вступление было собственноручно подписано Анной следующим образом: «Писано иностранкою, родившейся в С.-Петербурге. Калуга. 14 марта 1826»[73]. Отсюда можно сделать как минимум два важных, на наш взгляд, вывода: 1) Анна в марте 1826 года действительно находилась в Калуге; 2) родившись в Российской империи и прожив здесь 54 года на момент написания вступления к своим мемуарам на французском языке, она продолжала считать себя иностранкой. При этом, на наш взгляд, она была подданной российской короны, поскольку была рождена в Российской империи и состояла на русской службе. Однако полную уверенность в этом могли бы дать архивные документы и записи в метрической книге, которые до сих пор не обнародованы, а, возможно, пока ещё и не обнаружены.

В этой связи вновь возникает вопрос о её рождении. Если она рождена иностранкой, то, вполне возможно, она оставалась в католической вере. Однако это лишь наше предположение, поскольку сама Анна нигде не сообщала о своих религиозных предпочтениях и вероисповедании. В любом случае, ввиду возникновения разных версий и объяснений требуется дополнительное изучение и поиск документальных подтверждений или опровержения ошибочно сделанных предположений.

Наша современница писатель Алла Бегунова в книге «Камеи для императрицы»[74], ссылаясь на опубликованные в 1994 году в серии «Русский архив» собственноручных записок Анны, вскользь по линии сюжета своей книги рассказывает об этой таинственной особе.

В своём авторском вступлении она отмечает, что упомянутые в книге персонажи можно условно распределить по 4 группам. В 1-ю группу входят персонажи в образе известных исторических личностей. Малоизвестные персоны, составляющие 2-ю группу, тоже являются реальными людьми, о которых есть упоминания в исторических документах и других достоверных материалах. Упоминаются в книге и те персоны, о которых вообще мало что известно и поэтому они составляют 3-ю группу. А в 4-ю группу надо отнести всех вымышленных автором персонажей, не исключая возможности их реального присутствия в тех или иных исторических событиях. Героиню нашего исторического очерка Анну де Пальмье, на наш взгляд, следует отнести ко 2-й и частично по некоторым позициям — к 3-й группе персонажей.

При этом автор названной книги придерживается наиболее распространённой версии о происхождении Анны де Пальмье и считает, что таинственная дама была внебрачной дочерью Ивана Перфильевича Елагина[75], состоявшего при императрице Екатерине II в должности статс-секретаря или кабинет-секретаря императрицы, как тогда именовали эту государственную должность в империи.

Другая известная писательница нашего времени, Елена Арсеньева, одну из своих книг в серии исторических новелл «Дамы плаща и кинжала» назвала «Дама-невидимка (Анна де Пальме)». Конечно, можно сразу же озаботиться вопросом, отчего автор неточно приводит фамилию героини — ведь известно, что её фамилия, подлинная либо нет, но она другая. Принято считать на основании её собственной рукописи, что она называла себя Анной де Пальмье. Конечно, автор названной исторической новеллы имеет право на творчество и художественный вымысел, включая изменение имён, фамилий и других личных сведений своих персонажей, а также на собственную трактовку описываемых исторических событий. И тем не менее приводимые Еленой Арсеньевой доводы, как нельзя кстати, выстраивают версию внебрачного рождения самой Анны, а также биологического отцовства И.П. Елагина. Её приёмным отцом назван приезжий молодой француз Валентэйн де Шоверне де Пальме, которого взял в свой дом русский вельможа. В благодарность за это доброе дело Елагин предложил французу жениться на молодой женщине с ребёнком на руках и дал за ней большое приданое. При этом он взял с него слово, что пока барин жив, он не расскажет всей правды русской девочке. Со временем француз понял, что мать девочки умерла при родах, а его нынешняя жена просто нянька. Потом француз занемог, и перед смертью они вместе с Елагиным раскрыли тайну её рождения. А когда настал его смертный черёд, то «умирая в 1794 году, он оставил Анне в наследство не только солидный капитал, достаточный для безбедной жизни, но и именно ей передал свои дневники, записки и рукопись некой книги, в которой, подобно князю М.М. Щербатову, описал «повреждение нравов в России», только в еще более сильных выражениях»[76]. Эти откровения стали серьёзным испытанием для Анны и во многом предопределили всю её дальнейшую судьбу. К сожалению, в книге нет никаких ссылок на источники, что позволяет предположить, что всё вышеизложенное не более чем творческий порыв писательской мысли.

После таких наблюдений и выводов уже по-другому воспринимается описанная в этой книге методика цифрового шифрования близких Екатерины II и её придворных, в которой императрица фигурировала под номером 1, а её секретный агент имела номер 01. В приводимых в книге фрагментах якобы донесений Анны эти цифровые обозначения приводятся. Почему с прибавкой якобы? Потому, что никаких подтверждений существования такой системы анализа до сих пор не опубликовано. Остальное описание в книге в той или иной степени соответствует содержанию мемуаров Анны де Пальмье и были ранее изложены в нашем историческом очерке.

Сведения о материальном положении Анны де Пальмье известны историкам и исследователям из её мемуаров на французском языке и кратких воспоминаний, изданных на русском языке. Как уже выше нами упоминалось, при поступлении на тайную службу к Екатерине II полная возвышенных чувств и благородных помыслов Анна была готова заниматься секретной деятельностью безвозмездно. Посланцу императрицы А.А. Безбородко, сообщившего ей, что по её должности установлен оклад в 12 тысяч рублей в год, возмущённая Анна заявила, что она никогда не предполагала служить за деньги, «а только из одной чести». При этом она сообщила, что родитель, ушедший из жизни в марте 1794 года, оставил ей в наследство 500 тысяч рублей, которых, как она предполагала, ей хватит до конца жизни. Из известных нам наследников в то время оставалась её мать, которая также должна была получить какое-то наследство. Были ли в семье ещё дети или другие законные наследники — неизвестно.

Император Павел I предложил ей в награду за прежние заслуги 800 крепостных крестьян, от чего она отказалась. Она заявила, что не хочет иметь невольников. Звучало это благородно, но на деле было непрактично. В результате император передал ей 25 тысяч рублей, которые он якобы когда-то брал в долг у её отца. Про другие доходы она не сообщала, хотя и упоминала о когда-то проданной матерью деревеньке.

Как оказалось, деньги как-то быстро и незаметно израсходовались. Когда её вновь принял на тайную службу император Александр I, он тоже, с её слов, обещал Анне какое-то жалованье. Но на момент её отъезда в ссылку в декабре 1808 года она получила по его поручению только 2 тысячи рублей, и ещё 200 рублей передал ей на дорогу обер-полицмейстер А.Д. Балашов. Видимо, это были далеко не те средства, на которые она рассчитывала пережить опалу вдали от столицы.

Её благополучие заметно снизилось с момента переезда в подмосковную Коломну в 1819 году. С той поры она перестала получать какую-либо помощь от императора. Упоминала она о получаемой пенсии, не называя её размера. Судя по всему, пенсион был весьма скромным.

В завершающей части своих мемуаров на французском языке она упоминает о потере состояния в 90 тысяч рублей, не раскрывая причин и подробностей. О чём шла речь — неизвестно. К тому времени её интересы и жизненные запросы становились всё более скромными. Об этом Анна де Пальмье писала: «Достигнув возраста преклонного, со здоровьем, разрушенным перенесенными испытаниями и разразившимися надо мною грозами, — не желала я уже ничего иного, кроме тихой и спокойной жизни, …соразмерной с моими скромными средствами»[77].

Попутно заметим, что ознакомление с русским текстом воспоминаний Анны вызывает смешанные впечатления. С одной стороны, из текста видно, что пишет человек, оказавшийся в сложной жизненной ситуации, считающий себя незаслуженно подвергаемым оскорблениями, нападками и клевете. Иными словами, можно сделать вывод о том, что в этот период жизни она была невостребована в обществе и находилась в опале. Она предлагает читателю самому разобраться и взвесить её дела и поступки, чтобы сделать выводы о её непростой жизни.

При этом она уверена в правоте своих дел, о чём свидетельствует утверждение Анны в том, что «…терзания совести меня не преследует… »[78]. Обида на несправедливое отношение проявляется с первых же строк воспоминаний Анны. Рассуждая далее об изгибах своей судьбы, отмечая своё стремление не поддаваться разрушительным последствиям людской славы и пустого величия, она отмечает, что в жизни ей удавалось избегать искушений гордости и тщеславия. «На все прочие обстоятельства, — вспоминает Анна, — со дня рождения моего, опустя мрачное покрывало, скажу только то, что ежели я жестоко стражду — то за чужие проступки, за чужие слабости и пороки… Но правота и добродетель как были, так и будут завсегда спутниками моими»[79].

С другой стороны, мемуары секретной агентки, на наш взгляд, чрезмерно перегружены разными философско-мировоззренческими рассуждениями и отступлениями, что обычно не характерно для людей подобных тайных занятий.

С первых дней существования III отделения принимались меры по созданию секретной агентурной сети из представителей разных слоёв населения. Были среди тайных агентов и женщины. Так, например, знающие современники тех лет имели все основания считать, что дочь киевского губернского предводителя графа А.С. Ржевуского, позже известная как светская красавица и международная авантюристка Каролина Адамовна Собаньская, служила секретным сотрудником III отделения. Так ли всё обстояло на самом деле? Попробуем приподнять покрывало времени и заглянуть в те давние времена. И наш краткий исторический экскурс надо, на наш взгляд, начать с рассказа о судьбе другой необычной женщины — Софии де Витте, также тайно служившей русской короне. Волею судеб её старший сын Иван Витт также вступил на тропу тайной службы в русской разведке и политическом сыске. Он же и привлёк Каролину Собаньскую к тайному служению в политическом розыске. Затем общее дело их сблизило настолько, что они стали мужем и женой. Считают, что в молодой красавице он разглядел схожесть её характера и линии жизни с судьбой своей матери. Правда, их супружество продлилось недолго. Видимо, две склонные к авантюрам личности, преследовавшие разные жизненные цели, и не могли бы оставаться вместе в течение долгого времени. Когда-то считалось, что история развивается по спирали. Каждый из героев нашего очерка занимал значимое место в русской тайной службе на своём витке исторической спирали.

Судьба Ивана Осиповича де Витта до сих пор таит немало загадок и семейных тайн. Первая же загадка возникает сразу, как только речь заходит о месте его рождения. По одной из версий, мальчик появился на свет в 1781 году в польской крепости Каменцы, где комендантом был его отец Иосиф де Витт[80]. Согласно другой версии, первенец в семействе Витт появился на свет во время их путешествия по странам Европы. Родился мальчик в Париже 17 ноября 1781 года[81]. Есть и ещё одна, уточняющая, версия, согласно которой любимый сын родился в Париже, но только на месяц позже — 17 декабря 1781 года[82]. Эту же дату и место рождения первенца указывал и польский историк и краевед И. Ролле. При этом он ссылался на конкретный документ — вшитую в книгу о рождениях в каменецком костёле метрике на французском языке о том, что в Париже 17 декабря 1781 года родился Иван, сын Иосифа и Софии Витт. Тогда же новорожденный прошел и обряд крещения, принятый у католиков[83].

Не всё понятно и с его именами, которых, как оказалось, у него было несколько. И это обстоятельство не вызывало бы особого удивления, понимая, что такие перевоплощения порой необходимы в его профессии разведчика. Но путаница и чехарда имён у него началась с пелёнок. Так, к загадкам на страницах книги жизни будущего графа прибавилась ещё одна, поскольку в различных публикациях о нём приводятся его разные имена. Попробуем разобраться в том, что уже давно покоится во глубине веков. При этом сразу отметим, что различия в написании фамилии графа — Витт, де Витте, фон Витт и другие нами отдельно не рассматриваются и не анализируются. Считаем, что в таких случаях речь идёт об одном и том же человеке.

В родословной графов де Витт говорится о том, что новорожденного нарекли Яном, видимо, в честь его деда-генерала[84]. Однако в списке лейб-гвардии Конного полка, куда 17 февраля 1792 года был зачислен корнетом 11-летний графский отпрыск, он именуется Яковом Осиповичем[85]. Позже, уже на вершине своей славы, в списках генералов Российской империи он значился под именами Иван Осипович (Яков Иосифович, Якоб Жозеф)[86]. Недавно наш современник писатель В.В. Шигин в своей книге, посвящённой тайной службе И.О. Витта на благо Российской империи написал о том, что «своего старшего сына Иоганна Софья называла дома исключительно Иваном, да и воспитывала с пеленок в любви к России»[87]. Иными словами, у мальчика объявляется ещё одно имя — Иоганн. Готовя сына к русской военной службе, любящая своего первенца мать решается на отчаянный шаг. Втайне от отца ребёнка графа Йозефа (Иосифа) де Витта она во время пребывания в Херсоне отвела рождённого католиком старшего сына в православный храм, где он обрёл православие. Перемена вероисповедания является важным событием в жизни каждого верующего человека. С того дня католик Иоганн стал православным Иваном[88]. Он стал посещать литургии вместо прежней мессы. Научился креститься справа налево, как принято у православных, вместо прежнего католического обряда слева направо. Привык юный граф в православном храме отбивать земные поклоны вместо коленопреклонённых молитв на скамеечках в латинских обрядах. И ещё много чему научился дворянский недоросль, вступив в лоно православия и обратившись в Ивана Осиповича де Витта. Однако официально именоваться так на русской военной службе он стал лишь после обретения генеральского чина.

Затем графиня София де Витт предприняла ещё один решительный шаг, круто изменивший всю дальнейшую судьбу её старшего сына. В 1792 году по обычаю того времени, существовавшему среди российской аристократии, она записала своего 11-летнего сына в русскую гвардию. Правда, по не вполне понятной причине, юный граф Витт в списки лейб-гвардии Конного полка был записан 17 февраля того года корнетом под именем Якова Осиповича. При этом было указано, что в этот элитный гвардейский полк он был зачислен, «находясь еще малолетним»[89]. Эту путаницу с именами в полковом списке можно было бы принять за ошибку или недоразумение. Однако «Полный список шефов, полковых командиров и офицеров лейб-гвардии Конного полка с 1731 по 1886 год» был издан в С.-Петербурге в 1886 году. Иными словами, если бы это было просто ошибкой, то времени для её устранения с момента записи подростка в полк в феврале 1792 года и до перевода молодого графа в чине штаб-ротмистра в кавалергарды в январе 1800 года было более чем достаточно.

Внимательный читатель, скорее всего, уже заметил некое несоответствие в том, что о записи сына в российскую гвардию хлопотала его мать, а не отец, перешедший на русскую службу в чине майора и сохранивший при этом свою должность коменданта прежней польской крепости Каменец (позже — Каменец-Подольский). Всё объясняется тем, что её связи в высших кругах светской власти в Европе и в России, а также личное влияние на венценосных особ были значительно прочнее и многократно превосходили скромные возможности её супруга. Даже с учётом того, что при втором разделе Речи Посполитой он сам вынес ключи от крепости Каменец и передал их русскому командованию без боя. Тем самым он сохранил свою должность коменданта крепости, но карьеры на русской службе не сделал. Он так и оставался до конца своей службы старшим воинским начальником в Каменце. Кстати, крепость имела не только военное значение. По некоторым сведениям, она использовалась как тюрьма для содержания уголовных преступников и бунтовщиков.

Поэтому в этих стенах красавице-гречанке было тесно. По словам современников, его молодая жена была необыкновенной женщиной, умело сочетавшей свою внешнюю красоту с расчётливым умом и авантюрными чертами своего характера.

Страницы начала её жизни покрыты тайной. Принято считать, что София Глявоне родилась 12 января 1760 года в греческой семье, проживавшей недалеко от Константинополя — столицы Османской империи. Однако по сведениям польского историка и краеведа И. Ролле, она была на 4 года моложе. С девичества она была признана первой красавицей на своей родине. Начиная с XVIII века и до наших дней эту красавицу-авантюристку из низов общества, достигшую вершины власти и богатства, наделяют сомнительным прошлым, начиная с момента рождения. Остаётся загадкой даже подлинная фамилия красавицы в девичестве. Кроме Глявоне, её биографы разных лет называют и другие фамилии: Клаврон, Челиче и Маврокордато.

Существует несколько версий, согласно которым она попала из Константинополя в Польшу. Чаще всего указывается, что польский посол выкупил её то ли из притона, то ли купил на улице за 1500 пиастров у её бедной матери. Юная гречанка-красавица стала содержанкой польского посла в Османской империи К. Лясопольского. Затем посол решил подарить красавицу в качестве наложницы польскому королю Станиславу Понятовскому. Однако этим планам не суждено было сбыться.

Оказавшись среди представителей польской шляхты, необразованная, безвестная гречанка из бедной семьи проявила себя очень способной ученицей. Первой её наставницей стала жена подполковника Лоская. Она за короткое время обучила свою воспитанницу светским манерам, искусству беседы и поведению за столом. Та довольно быстро научилась разговорному французскому и польскому языкам и легко общалась с чужестранцами. Позже она выучила ещё немецкий и русский языки. Если сюда добавить хорошее знание греческого и турецкого языков, то получается, что красавица София могла вести беседы на 6 языках. При этом всю свою переписку она вела на французском языке.

Посол записал в своем дневнике: «Память необыкновенная! Логический склад ума. Наблюдательность и настойчивость поразительны! Умеет маскироваться, скрывать свои чувства, может быть угодливой, уступчивой, если того требуют обстоятельства»[90]. Посла скоро отозвали на родину, где его ждали жена и дети. По одной из версий, София выехала в Польшу вместе с послом в 1778 году, однако, по нашему мнению, вынуждена была задержаться недалеко от крепости Хотин в пограничном замке Жванец из-за отсутствия у неё, как турецко-подданной, разрешения на въезд в пределы польского королевства. Тем не менее София в январе 1779 года направилась дальше. Путь её пролегал через крепость Каменец, где её ожидал новой поворот в жизни. Кстати, крепость хорошо сохранилась до наших дней и расположена она в украинском городе Каменец-Подольский.

Комендантом этой, ещё польской в то время, крепости был полковник де Витт, а в его заместителях в чине майора польской армии состоял его сын Юзеф. Одновременно он командовал крепостной артиллерией и был шефом пехотного полка.

Софья, склонная к разным авантюрам, назвалась невестой посла. Столь знатной особе было уделено особое внимание. Однако разрешение на въезд в Польшу турецкоподданной Глявоне так и не поступило. В то же время в неё влюбился майор де Витт, предложив ей руку и сердце. Получив согласие 19-летней невесты, Юзеф (Иосиф) де Витт в июне 1779 года против воли своих родителей вступил с ней в законный брак. В планах его молодой жены была готовность завоевать весь мир. Муж был на 20 лет старше неё и его мечты ограничивались желанием стать комендантом крепости Каменец после ухода отца.

По другой версии, влюблённый майор выкупил наложницу Софью у посла и втайне от отца обвенчался с ней. Есть и иные версии того, каким образом красавица из далёкого Константинополя стала майоршей. Например, версия польского историка-любителя и краеведа Иосифа Ролле. По своей основной профессии он был врачом-психиатром и с 1861 года имел свою практику в Каменец-Подольском. Здесь он увлёкся историей подольского края. Стал публиковать свои историко-краеведческие работы под псевдонимом dr Antoni J. В своём труде «Судьба красавицы» он написал о том, что София была трижды продана. Причём её единственным достоинством этот психиатр и историк-любитель указывал её необычную красоту[91]. Эта публикация из журнала «Киевская старина» за 1887 год была издана в 1993 году в виде брошюры на русском языке в Киеве под названием «Судьба красавицы (София Глявоне-Витте-Потоцкая)»[92]. В историческом рассказе И. Ролле, напечатанном век спустя после описанных в нём событий, содержится немало фактов и утверждений, нуждающихся в документальной проверке или уточнении. При этом в Биографическом словаре Австрийской империи отмечается: «Краевед Антони Юзеф Ролле… перемешал архивные материалы о ней, которые сейчас утрачены, со своими собственными размышлениями»[93]. Как бы там ни было, фактом остаётся то, что гречанка из бедной семьи официально стала женой польского офицера и подданной польской короны.

Во время их свадебного путешествия она блистала во дворцах Венеции, Берлина, Вены, Рима, Парижа и Варшавы. Однако вершины своей придворной карьеры она достигла, став избранницей князя Потёмкина и разделив с ним ложе. А любвеобильный светлейший князь Таврический решил заполучить чужую красавицу-жену в свои наложницы. Его представители вступили в переговоры с законным мужем. Ему предложили полковничьи эполеты и баронский титул. Комендант Каменца был готов уступить жену Потёмкину, но требовал взамен генеральский чин и титул графа. Циничная сделка состоялась. Так девочка из бедной семьи сразу стала генеральшей и графиней де Витт. Графский титул обрели их дети. Старший сын И.О. Витт стал графом Священной Римской империи. Как гласит легенда, генерала де Витта пожаловал в наследственное графское достоинство по просьбе Г.А. Потёмкина сам император Священной Римской империи Иосиф II. Произошло это, по нашему мнению, в 1787 году, когда Екатерина II вместе со своим австрийским союзником, который путешествовал инкогнито, совершила поездку в Крым в начале Русско-турецкой войны (1787–1791 гг.).

Благодаря протекции Светлейшего князя Потёмкина графиня София де Витт в Крыму была принята императрицей Екатериной II и получила от неё в подарок белорусские имения и драгоценные украшения.

А её муж — де Витт, обретя на русской службе генеральский чин и графское достоинство, вскоре получил новое назначение. Он стал военным губернатором Херсона. При этом формально он по-прежнему оставался законным супругом графини Софьи. Так продолжалось до той поры, пока она не встретила в Варшаве гетмана Станислава Потоцкого-Щенсного, влюбившегося в неё с первого взгляда. Щенсный по-польски означает счастливый. И он действительно был баловнем судьбы. Знатность рода, огромное богатство, чины и награды — всего этого у него было в изобилии. А с 1791 года рядом с ним неразлучно находилась его любимая красавица и чужая жена София де Витт. На подготовку к расторжению её брака ушло 5 лет. Как и прежде, у Иосифа Витта на первом месте были меркантильные интересы, поэтому вновь всё свелось к циничному торгу. Переписанные на него деревни и 150 тысяч (по другим сведениям — более 2 млн) злотых утешили брошенного мужа. Затем ещё 3 года влюблённые ждали официального развода графа Потоцкого. Лишь в 1798 году София стала графиней Потоцкой и полноправной хозяйкой огромного поместья гетмана в Тульчине. Казалось бы, впереди её ждали только счастливые годы. Однако природный авантюризм и чрезмерная любвеобильность разрушили её покой и благополучие. В 1804 году, в день своего рождения, граф Потоцкий застал свою обожаемую 44-летнюю супругу в объятиях своего сына Ежи (Юрия), бывшего на 16 лет моложе своей мачехи. Сердце польского магната не выдержало двойного предательства. Он проклял жену и спустя год умер.

В аристократических салонах европейских столиц ещё долго злословили о её замужествах и многих любовных романах. Она немало путешествовала, но годы брали своё. В 1810 году она тяжело заболела. Лечилась в Петербурге и Берлине. Умерла она в 1822 году в германской столице в возрасте 62 лет, завещав похоронить себя в Умани.

Последняя страница её книги жизни завершилась также в авантюрном духе. Чтобы не терять время на разные формальности на границе Пруссии, родственники решили пойти на хитрость. Тело графини забальзамировали, одели в модное платье и усадили в карету, прикрепив к одной руке веер, а в другую руку вложив букет цветов. «Уснувшую» в карете знатную пани при пересечении границ пограничники не беспокоили…

Многие качества графини Софии де Витт, включая склонность к авантюрным поступкам, передались её первенцу и любимому сыну, известному в российской истории под именем Ивана Осиповича Витта. И линия его судьбы в русской военной разведке тоже не была случайностью. В некоторых источниках[94] указывается, что удивительная благосклонность императрицы Екатерины II и князя Г.А. Потёмкина к его матери объясняются не столько красотой и обаянием графини де Витт, сколько её пользой для российской короны в делах секретных и сугубо конфиденциальных. Она была вхожа в высший свет практически всех дворов европейских монархий. София имела личные связи с представителями высших кругов в столице Османской империи. Графиня пользовалась своим влиянием на польскую знать, склонную к вольнодумству и мятежным замыслам после присоединения к Российской империи. Иными словами, София де Витт могла быть идеальным агентом влияния и венценосным информатором в сфере политической разведки в эпоху правления Екатерины Великой.

Родилась девочка 25 декабря 1795 года в родовом поместье Погребище в обедневшей знатной польской семье из старинного рода герба Крживда. Биографы Каролины считают, что она была дочерью видного члена масонской ложи Адама Ржевуского и с рождения носила титул графини. О её матери известно лишь имя и девичья фамилия — Юстина Рдултовская.

Первые детские годы жизни в своей аристократической семье, несмотря на знатность старинного рода, запомнились ей тем, что жили они в состоянии нехватки денежных средств и вынуждены были на многом экономить. Поэтому, когда её взяли в семью близкого родственника Вацлава Ржевуского, она сразу почувствовала, что значит быть богатым и жить в роскоши. Это ощущение она старалась поддерживать всю свою жизнь.

По её воспоминаниям, лучшие детские годы героини нашего очерка прошли в семье богатых родственников — дяди Вацлава Ржевуского и его супруги, урождённой княжны Любомирской. В их венском доме юная Каролина постигала разные науки, светские манеры и аристократический стиль жизни. Бывала она и в доме князя Любомирского, с детьми которого она была дружна с детства. Иногда всей семьёй выезжали в принадлежавший её дяде Подгорецкий замок, который располагался недалеко от современного украинского Львова.

С детства она узнала, что революция несет не только прогресс и какие-то новые свободы, но и таит в себе смертельную опасность. Их родственница княгиня Розалия Любомирская была известна в парижских аристократических салонах своей неразборчивостью в знакомствах и ветреным характером. В годы Великой французской революции польская аристократка попала под подозрение и закончила свою жизнь на гильотине. Один из лидеров восставших французов, Максимильен де Робеспьер, в интересах сохранения хороших отношений с польскими повстанцами во главе с Тадеушем Костюшко выпустил из тюрьмы Розалию Ржевускую — дочь казнённой княгини Любомирской и позволил ей беспрепятственно выехать в пределы империи Габсбургов, где в то время правил император Франц II. Зная о судьбе своей ровесницы из рода Любомирских, юная Каролина на всю оставшуюся жизнь сохранила своё неприятие к мятежам и заговорам против власти. Возможно, что это тоже способствовало тому, что она стала успешным агентом политического сыска в аристократических кругах империи и среди польской знати. Хотя позже на неё, как на польскую патриотку, пали подозрения в сочувствии к повстанческому движению в царстве Польском. Но все эти испытания судьбы ждали её в будущем.

По мере своего взросления Каролина, которую в кругу родных и близких ласково называли Лолина, расцветала небывалой женской красотой. Везде, где она появлялась, присутствующие «отмечали ее редкую, чарующую красоту, необыкновенную стройность и волшебный низкий голос»[95].

В обедневших дворянских семьях часто использовали красоту и молодость дочерей в качестве некой семейной ценности для того, чтобы породниться с богатыми семьями и тем самым поправить своё материальное положение. Так случилось и на этот раз. В 1813 году юная красавица Каролина была против её воли выдана замуж за успешного и богатого одесского коммерсанта Иеронима Собаньского. Молодой супруге было от чего грустить в свои 18 лет. Муж был старше неё более чем вдвое, хотя и выглядел ещё крепким и энергичным человеком. Жить они стали в имении Собаньского. При этом в Одессе у него был роскошный дом и продовольственный магазин.

Кстати, сама процедура замужества как-то оказалась в стороне от внимания публики, поскольку о ней нигде не упоминалось. Поскольку Каролина была католичкой, то свадебный обряд должен был бы проходить в католическом костёле. Когда и где происходило событие бракосочетания, осталось на утраченных страницах её биографии.

Блестящая аристократка «по крови» и праву родства в тогда ещё провинциальной Одессе сразу стала звездой в дворянских и торговых кругах города.

Она устроила светский салон по образцу салона её тетки в Вене, в котором всегда собирались известные и богатые одесситы. Там они проводили свой досуг в беседах и развлечениях. Сама светская львица блистала в диковинных нарядах и очаровывала гостей своим дивным пением.

Через год в семье родилась дочь, наречённая Констанцией, которой довелось прожить всего 24 года. Причина её ухода из жизни в столь молодые годы до сих пор неизвестна.

Каролина Адамовна в 1816 году переехала из дома мужа на съемную квартиру и стала жить отдельно от семьи. Католическая консистория подтвердила право на раздельное проживание, указав в качестве причины нездоровье одного из супругов. Интересно, кто из них имелся в виду как нездоровый? Молодая, пышущая здоровьем 21-летняя женщина или всё-таки её зрелого возраста муж? Скорее всего, общественное мнение винило в этом Иеронима Собаньского. Однако спустя время, он повторно женился на женщине, которая была моложе Каролины на 6 лет. И в этом браке у Собаньского родилось 4 детей. Получается, что и он не страдал какими-то недугами. Однако для одесских обывателей это событие не было загадкой. Именно в тот год у молодой красавицы начался многолетний роман с всесильным генералом и графом Иваном Осиповичем де Виттом.

Молодую красавицу закружила красивая, обеспеченная и вольная жизнь. Она проводила свой досуг в салонных беседах и встречах. Молва, которая следовала за ней по пятам, приписывала любвеобильной Каролине множество будуарных интриг с мужчинами известными и богатыми. Так продолжалось почти 10 лет.

Лишь в 1825 году, уже после смерти отца, благословившего её брак с Собаньским, Каролина настояла на официальном разводе. К 30 годам от прежнего замужества ей осталась только фамилия, под которой она вошла в российскую историю.

К этой поре многое изменилось в жизни будуарной красавицы и уже бывалой авантюристки. Каролина начала свой путь в мире секретов и тайн, став любовницей всесильного генерала И.О. Витта. В 1831 году сбылась её давняя мечта, и она официально стала графиней де Витт. Правда, как оказалось, что хоть они и делили семейное ложе вместе, но видели разные сны. Её семейная жизнь со светским блеском и генеральским достатком продолжалась всего 5 лет, после чего они расстались. На этот раз навсегда.

Что стало причиной их развода — неизвестно. Возможно, что эта женитьба, как и предыдущая с княжной Любомирской, была браком по расчёту и являлась лишь очередной ступенькой к достижению какой-то поставленной цели. Их современники высказывали предположение о том, что развод стал следствием недовольства императора Николая I близкими отношениями красавицы-полячки с вольнодумцами в царстве Польском.

Существует несколько версий того, когда и каким образом эта урождённая аристократка, утонченная светская львица, которой восхищались многие знатные кавалеры, вдруг оказалась в рядах агентов политического сыска Российской империи. Нет, конечно же, она не была агентом наружного наблюдения. Не следила за кем-то на улицах Одессы или в подворотнях домов в роли филёра. Внешне её жизнь протекала так же беззаботно, как и прежде. Она музицировала на рояле, пела свои дивные песни хорошо поставленным голосом, шутила с гостями, веселилась сама и развлекала других. Так продолжалось до тех пор, пока она не встретила генерал-майора И.О. де Витта. Он являлся начальником всех военных поселений на юге России.

Когда конкретно генерал И.О. Витт ввёл красавицу-полячку в круг «сотрудников благих намерений Государя» — неизвестно. Но причина для такого шага у начальника военных поселений в Новороссии была весьма веская. Его открытый недоброжелатель граф Ланжерон в своих воспоминаниях представил, как человека «воспитанием которого более чем пренебрегли, образование которого ужасно…»[96]. Генерал, показавший себя храбрецом на полях сражений, ненавидел бумажную рутину и плохо владел пером. А умелое и грамотное составление служебных документов было важной работой в его новой должности, поскольку его донесения теперь ложились на стол самого императора Александра I. И тут, как нельзя кстати, рядом с ним оказалась красавица Собаньская. Убедившись в её красноречии и умении красиво излагать свои мысли на бумаге, он сначала привлёк любовницу к написанию отчетов и донесений в Петербург. Выбор генерала оказался верным. Каролина мастерски выправляла скучные по содержанию и тусклые по изложению тексты депеш Витта. Понимая, что теперь она стала носителем тайн и государственных секретов, граф привлёк любовницу к сотрудничеству с тайной полицией.

В какой форме и когда это произошло на деле, теперь уже не узнать. В архивах до сих пор не обнаружены какие-либо документы, подтверждающие поступление Каролины Собаньской на секретную службу в III отделение Собственной Его Величества канцелярии, являвшееся во времена правления императоров Николая I и Александра II главным органом политической полиции в Российской империи. Здесь умели хранить служебные тайны и оберегали от любой огласки работу своих секретных помощников.

Вместе с любовником, ставшим затем законным супругом, ей было суждено пройти 20-летний путь на секретной службе, занимаясь не только политическим сыском в интересах Российской империи, но и лично осуществляя негласный надзор за неблагонадёжными, по мнению властей, лицами и опасными вольнодумцами. При этом рядом с Каролиной всегда находился опытный разведчик и мастер негласного сыска, о котором знали лишь немногие даже среди посвящённых в высшие секреты империи. Восхождение графа Витта к вершинам власти и могущества началось много лет назад, когда он, фактически будучи подростком, поступил на военную службу.

Как уже нами упоминалось, старший сын Софии де Витт был зачислен 17 февраля 1792 года под именем графа Витта Якова Осиповича в лейб-гвардии Конный полк в чине корнета. Это был первый обер-офицерский чин в русской кавалерии, соответствовавший чину подпоручика в пехоте. Так, с лёгкой руки матери, мальчик стал числиться офицером русской гвардии, продолжая проживать вместе с родителями и получать домашнее образование. Когда ему исполнилось 15 лет, его взял на воспитание отчим — граф Станислав Потоцкий. Но в хоромах польского гетмана он пробыл недолго. В августе 1796 года молодой граф поступил на действительную военную службу в свой полк. Спустя 2 года он был произведён в подпоручики гвардии, а в апреле 1799 года он стал поручиком. Видимо, по протекции гетмана Потоцкого в октябре того же года граф Витт был удостоен чина штаб-ротмистра в лейб-гвардии Конном полку. В январе 1800 года штаб-ротмистр был переведён в кавалергарды[97].

Для поляка, перешедшего в русское подданство, его военная карьера развивалась слишком стремительно. Начало его службы в строю Кавалергардского полка было отмечено орденом Св. Иоанна Иерусалимского, а в начале марта 1801 года 20-летний граф Витт был произведён в ротмистры. Его карьерный взлёт продолжался. В октябре того же года он стал полковником и получил должность командира 1-го эскадрона в Кавалергардском полку. Но и здесь он долго не задержался. Спустя 11 месяцев, как он сам позже вспоминал, по его просьбе граф был переведён на равнозначную должность в лейб-Кирасирский Её Величества полк. А ещё через 4 месяца, в январе 1803 года, в возрасте 22 лет молодой граф Витт в чине полковника принял командование над этим гвардейским полком. В этой должности он пребывал с 9 января 1803 по 27 декабря 1806 года.

Кстати, все годы действительной военной службы на разных должностях он официально числился в списках перечисленных выше гвардейских полков как граф Яков Осипович Витт[98]. Иваном (Иоанном) Осиповичем графа стали именовать значительно позже — с началом Отечественной войны 1812 года.

Во главе лейб-Кирасирского Её Величества полка 24-летний полковник, не имевший боевого опыта, принял участие в очередной коалиционной войне против Наполеона I, который в июне 1804 года объявил себя императором Франции. Его агрессивная внешняя политика несла угрозу соседним странам. По инициативе и на деньги Британской империи, опасавшейся вторжения французов, в 1805 году была сформирована 3-я коалиция против Наполеона. В её состав в качестве союзников вошли Россия и Австрия, направившие свои войска навстречу французской армии.

Однако военные действия складывались не в пользу союзных армий. Французам удалось разгромить австрийские войска ещё до подхода основных сил русской армии во главе с генералом от инфантерии М.И. Кутузовым. Решающее сражение состоялось недалеко от деревни Аустерлиц. Общее командование войсками коалиции принял на себя император Александр I. В результате его стратегического просчёта в ходе боевых действий союзники потерпели поражение. Позже Наполеон не раз говорил, что его победа под Аустерлицем была лучшим военным успехом французов из всех проведённых сражений.

Лейб-Кирасирский полк графа полковника Витта находился в составе отряда во главе с генералом Багратионом. Гвардейские полки, считавшиеся ударной силой русской армии, находились в резерве и использовались для развития успеха наступления или в какие-либо критические моменты сражения для спасения войск от поражения. Особое место в боевых действиях отводилось тяжёлой гвардейской кавалерии, к которой относились кавалергарды, кирасиры и конногвардейцы. Их обычно использовали в решающие моменты сражений в конных атаках, чтобы пробить бреши в обороне неприятеля.

Лейб-Кирасирский Её Величества полк выступил в поход против французов в августе 1805 года и вскоре присоединился к армии Кутузова, войдя в состав отряда во главе с князем Багратионом. В сражении под Аустерлицем полк графа Витта находился в резерве, которым в отряде Багратиона командовал граф Витгенштейн. Когда создалась угроза прорыва французов, кирасир переместили из резерва на правый фланг, где они не раз участвовали в атаках против неприятеля. Однако подробных описаний их участия в боях не сохранилось. В истории лейб-Кирасирского Её Величества полка позже записали: «много являлось под Аустерлицем примеров мужества, долго сохранялись они в изустных преданиях, но никто не записывал их, и время истребило подвиги из памяти»[99].

Исход сражения складывался не в пользу русского оружия. Войска получили приказ отходить на новые рубежи. Для прикрытия отступающих полков от возможного ночного нападения князь Багратион приказал графу Витгенштейну выдвинуть кирасир и другую кавалерию к Аустерлицу. Затем полк графа Витта в конце ноября 1805 года присоединился к основным силам русских войск и возвратился в Россию.

Сведений о понесённых в полку потерях убитыми, ранеными и выбывшими из строя во время похода 1805 года почти не сохранилось. Упоминалось, что один корнет умер от ран, другой попал в плен. Был контужен ядром в левую ногу офицер полка, имя и звание которого остались неизвестны[100].

Не менее удивительно и то, что награждён за боевые отличия под Аустерлицем был только корнет Дзичканец, получивший золотое оружие с надписью «За храбрость». Он же был пожалован орденом Св. Владимира 4-го класса с бантом[101].

А как же проявил себя в первом своём военном походе полковник Витт? В его биографии указывается, что граф во главе с полком принимал участие в войне с Наполеоном и в 1805 году в сражении при Аустерлице был контужен в правую ногу. Однако участник тех боевых действий граф А.Ф. Ланжерон, в чине генерал-лейтенанта командовавший 2-й колонной войск в армии Кутузова, позже утверждал, что полковник Витт со своим полком удалился с поля сражения как раз в то время, когда его присутствие там было очень необходимо[102]. Он же утверждал, что «Витт только притворялся, что был контужен»[103]. В своих записках граф Ланжерон приводил свои наблюдения очевидца о том, что на другой день после битвы под Аустерлицем граф гарцевал на коне, а спустя ещё 2 дня вдруг появился на костылях, заявив о полученной в прошлом бою контузии. Он опирался на костыли в течение последующих шести месяцев[104].

Позже свои претензии по участию кирасир Её Величества в боях и по действиям командира полка в боевой обстановке высказали князь Багратион и граф Витгенштейн. Возникший скандал вынудил полковника Витта в сентябре 1807 года выйти в отставку. Однако дело этим не ограничилось. В столичном обществе появились слухи, что молодой граф намерен «вследствие служебного неудовольствия» вызвать на дуэль генерал-лейтенанта князя П.И. Багратиона и генерал-майора графа П.Х. Витгенштейна. Видимо, опасность такого исхода скандала в высшем свете между военными чинами была столь высока, что император Александр I направил 26 января 1808 года особый рескрипт на имя Подольского губернатора, в котором царь повелевал установить надзор за графом Виттом и не допустить поединка. В случае, если дуэль всё-таки состоится, то предписывалось арестовать графа. Впрочем, в том же рескрипте упоминалось о том, что дуэль уже состоялась, после чего Витт без заграничного паспорта и не получив разрешение начальства самовольно выехал за границу и поселился в Вене[105]. Напомним читателю, что в Российской империи под рескриптом понимался правовой акт в виде личного письма императора высокопоставленному лицу по какому-либо важному поводу (объявление о награде, выражение благодарности за что-либо, возложение на адресата важного поручения и т. п.). В данном случае речь шла о поручении императора Подольскому губернатору относительно графа Витта.

Но существует и другая, конспирологическая версия выхода в отставку полковника графа Витта. В этом случае события развивались совершенно в ином русле. В 1807 году Наполеон нанёс поражение русской армии и разгромил войска Пруссии, что привело участников 4-й коалиции к поиску мира с Францией. Летом того года французский император расположился на берегу реки Неман в небольшом прусском городке Тильзит. Именно здесь императоры Александр I и Наполеон Бонапарт в июне 1807 года подписали мирный договор. При этом французский император настоял на том, чтобы польские земли, ранее входившие в состав Пруссии, были объединены в самостоятельное польское государство. Так появилось Герцогство Варшавское, ставшее сателлитом французской империи. Именно тогда император Александр I вспомнил о пасынке всесильного польского гетмана Потоцкого. Графа Витта срочно вызвали в Тильзит. Именно с этого времени началась тайная служба полковника графа де Витта. Если принять эту версию в качестве основной, то становится объяснимым целый ряд ранее не вполне понятных поступков командира лейб-Кирасирского Её Величества полка во время кампании 1805 года и в последующий период. Его действия по уклонению от прямых боевых столкновений с французами теперь можно было объяснить, как тайные симпатии Наполеону. А уход графа Витта с русской военной службы в сентябре 1807 года почти сразу после заключения Тильзитского мира и эмиграция в Европу можно рассматривать как первые шаги по выполнению тайного поручения императора Александра I. Становится понятной и логика поступления бывшего командира элитного гвардейского полка в качестве волонтёра в армию французского императора. Участвуя вместе с французами в жестоких сражениях против австрийцев, разделяя с ними все тяготы и лишения походной жизни, граф де Витт вскоре стал для них надёжным боевым товарищем. Он храбро воюет, рискуя жизнью. Смелого поляка приметил маршал Мюрат, а затем в его боевых заслугах убедился и сам Наполеон. В результате из волонтёров граф был произведён в полковники французской армии и назначен в походный штаб Наполеона. Но военная карьера во французской армии не являлась для него главной целью. Его задачей было войти в ближнее окружение Наполеона и в число доверенных лиц французского императора. И такой случай вскоре представился.

Польский аристократ граф де Витт стал доверенным лицом в страстном романе любвеобильного французского императора и гордой польской красавицы графини Марии Валевской (в девичестве Лончиньской). Она родилась в обедневшей дворянской семье и в 16 лет была вынуждена согласиться на неравный брак с 68-летним богачом графом Валевским. Голубоглазая красавица-блондинка впервые увидела Наполеона в 1806 году и произвела на него неизгладимое впечатление[106]. Но гордая полячка долго отказывала ему во взаимности. Дело дошло до того, что верхушка польской аристократии вместе с законным мужем умоляли её ради будущего Польши разделить ложе с великим полководцем. Ведь в порыве страсти французский император пообещал предоставить независимость Польше. В конце концов, не выдержав напора настойчивых просителей, гордая красавица пошла на уступки во имя великой Польши. Но дальше случилось неожиданное — она влюбилась в человека, покорившего почти всю Европу. С той поры она стала неофициальной женой французского императора и ждала любой возможности для встречи с ним.

Граф де Витт с помощью интриг и нестандартных решений сумел стать связующим звеном между французским императором и красавицей-полячкой, которой было суждено стать его любимой, хотя и неофициальной женой. С этой целью склонный к авантюрам поляк в интересах русской короны решился на необычный шаг. Весной 1809 года он неожиданно для многих женился на известной своими любовными похождениями вдове Юзефе Любомирской. Выбор графа де Витте пал на неё лишь потому, что в первом браке она была Валевской и была женой брата Марии Валевской. Не остановило графа и то, что от первого брака у его невесты уже была маленькая дочь. Главным оказалось то, что вдова сохранила родственные отношения с Марией и была её близкой подругой. Расчёт оказался верным, и уже летом того же года современники из числа польских аристократов сообщали, что гражданская жена Наполеона находилась в театральной ложе вместе с семейством де Витт. Граф и графиня опекали молодую женщину в Вене, а затем вдвоём сопровождали её в поездке в Париж для встречи с Наполеоном. Писатель В.В. Шигин утверждает: «Именно через де Витта Наполеон и Мария вели свою тайную интимную переписку»[107]. О добрых отношениях семейства де Витта с Марией упоминается и в книге польского писателя и историка Мариана Брандыса «Мария Валевская».

Граф польской крови и французский полковник вскоре заслужил полное доверие императора Наполеона. Неожиданно даже для своего ближнего круга, французский император в 1811 году назначает его своим личным представителем в Варшаве. Надо отметить, что к этому времени в личной жизни завоевателя Европы произошли большие перемены. Весной 1810 года он развёлся с бездетной Жозефиной и породнился с австрийским императором Францем I, женившись на его дочери Марии-Луизе. Наполеону срочно требовался наследник. Правда, у него уже был внебрачный сын Александр от Марии Валевской, который с рождения был пожалован в графы. Но их романтические отношения охладели, а геополитические интересы и военные амбиции французского императора вышли на первый план. В марте 1811 года Мария-Луиза родила наследника — Наполеона II, которому было суждено умереть молодым, не оставив детей.

А Мария всю оставшуюся жизнь продолжала любить Наполеона. Она провела с ним 2 дня на острове Эльба, куда был сослан бывший император после отречения от престола в апреле 1814 года. В последний раз Мария Валевская встретилась с ним в Париже в те знаменитые 100 дней его возвращения на французский престол.

А граф де Витт, вернувший себе на время прежнее имя Иоганн (по другим сведениям — Ян), продолжал свою тайную службу сразу двум императорам — России и Франции. Кстати, немецкое имя Иоганн и польское имя Ян переводятся на русский язык как Иван. Больше года русский лазутчик состоял в тайной переписке с самим Наполеоном и его министром иностранных дел Талейраном. Благодаря этому все военные планы и замыслы французов были известны в Петербурге.

А тем временем в столице Российской империи не угасала ненависть прежних сослуживцев и просто знакомцев к предательству полковника-кирасира, переметнувшегося на сторону врага. Звучали призывы вызвать его на дуэль, предать военному суду, лишить прав состояния и привлечь на его голову другие напасти. При этом в горячие головы недоброжелателей графа Витта не приходило мыслей о том, почему сохранял молчание император Александр I, который даже не распорядился разыскать перебежчика, незаконно выехавшего за пределы империи. Более того, с согласия царя полковник Витт не только остался в списках русской армии, но и по-прежнему был причислен к гвардии. Как утверждает В.В. Шигин, граф в это время состоял «резидентом военной разведки 2-й армии генерала Багратиона»[108]. А в книге М. Алексеева полковник граф де Витт представлен уже как организатор тактической военной разведки во 2-й Западной армии[109]. Здесь, на наш взгляд, требуется некоторое уточнение. Дело в том, что генерал от инфантерии князь П.И. Багратион с января 1811 года являлся главнокомандующим Подольской армией, которая лишь в марте 1812 года была переименована во 2-ю Западную армию[110]. Неправдоподобно, на наш взгляд, выглядит ситуация, в которой русский разведчик полковник Витт, оказавшийся в ближнем кругу потенциального противника России императора Наполеона и имевший доступ к секретам стратегического значения, вдруг решает заняться войсковой разведкой в одной из трех русских армий, стоящих на западной границе Российской империи. К тому же именно в той, где командующим был князь Багратион, с которым, как известно, у него вышел серьёзный служебный конфликт вплоть до вызова генерала на дуэль.

Да и не смог бы граф одновременно выполнять тайные поручения французского императора в Варшаве и руководить русской армейской разведкой. Штаб-квартира командующего 2-й армией находилась на значительном расстоянии от Варшавы — в городке Волковыске Гродненской губернии. На наш взгляд, вся информация о причастности графа Витта к организации и ведению войсковой разведки на тактическом уровне нуждается в дополнительной проверке и уточнении. В то же время не вызывает сомнений принадлежность графа к стратегической военно-политической разведке в интересах Российской империи.

При этом надо отметить, что помимо войн против Франции вместе с союзниками в Европе Российская империя вела боевые действия на востоке с Персией (1804–1813 гг.), Турцией (1806–1812 гг.), а также на севере со Швецией (1808–1809 гг.). Неудачи русских войск и армий союзников убедили Александра I в необходимости создания централизованной системы военной разведки. В 1810 году военный министр Барклай-де-Толли сформировал Экспедицию секретных дел, которую в начале 1812 года переименовали в Особенную канцелярию при военном министре. Этот орган военной разведки подчинялся лично Барклаю-де-Толли. А степень секретности была такова, что о военной разведке и проводимых операциях ничего не знали даже представители высшей власти. Об этом свидетельствует тот факт, что об Особенной канцелярии нет никаких упоминаний в мемуарах современников[111].

Военная спецслужба Российской империи в начале 1800-х годов строилась по трем основным направлениям: 1) разведка стратегическая; 2) разведка тактическая (армейская) и 3) военная контрразведка. Тогда же императором Александром I было принято решение о назначении в русские посольства за рубежом военных агентов из числа наиболее подготовленных офицеров со знанием языка страны пребывания. И вскоре в Петербург стала поступать информация о военных намерениях монархов соседних стран. Самые важные разведданные поступали из Парижа от князя А.И. Чернышева[112]. Об участии де Витта в добыче разведсведений в источниках не упоминалось. Вполне возможно, что у графа де Витта был свой канал связи с Петербургом, поскольку, с его слов, он был личным тайным агентом самого императора Александра I.

В наши дни этому периоду жизни графа польских кровей посвящены многие страницы книги В.В. Шигина «Тайный сыск генерала де Витта»[113]. Здесь он предстаёт главным русским разведчиком в стане французов. Появившегося на свет в Париже первенца Софии де Витта судьба вновь привела во Францию. При этом надо заметить, что граф де Витт был не единственным русским военным разведчиком в Париже. В 1809 году в качестве личного представителя русского императора при ставке Наполеона прибыл полковник князь А.И. Чернышев. Кстати, в судьбах этих двух полковников русской службы было немало общего. Чернышев тоже был записан с рождения в лейб-гвардии Конный полк. Получил домашнее образование. Служил кавалергардом в гвардии. Участвовал в боях. Был женат на польской аристократке из рода Радзивилл. С февраля 1808 года он приступил к обязанностям военного агента и резидента русской военной разведки в Париже[114]. Ему удалось войти в парижский высший свет и установить личные связи с Наполеоном и многими лицами из его окружения. Донесения разведки из Парижа ввиду известных планов нападения французов на Россию интересовали Александра I в первую очередь.

Неизвестно, поддерживал ли граф Витт какую-либо связь с Особенной канцелярией в Петербурге. На основе имеющейся информации можно предположить, что граф де Витте был личным агентом русского императора. Отчасти эту версию подтверждает писатель Е.Я. Курганов во второй книге «Забытые генералы 1812 года. Генерал-шпион, или жизнь графа Витте». При этом автор ссылается на некие записки самого И.О. Витта, правда не приводя никаких источников. Приводится содержание разговора императора Александра I с полковником графом Виттом, состоявшегося, согласно тексту книги, в середине июня 1807 года в Тильзите. Русский император тогда доверительно поделился с гвардейцем-кирасиром своим желание отомстить Наполеону за понесённые унижения и подписанный позорный для России мир с Францией. «И ты мне тут поможешь, — приводятся в книге слова императора. — Имей в виду: я весьма рассчитываю на твоё содействие. Тебе-таки придётся доказать, что ты сын знаменитой Софии Потоцкой, не раз выручавшей наше отечество»[115]. В следующий раз император Александр Павлович изъяснялся ещё конкретнее. «Видишь ли, я намерен подослать тебя к Буонапарте, — сообщил графу Александр I, — но он должен поверить, что ты и в самом деле обижен и на меня, и на Россию…»[116] Тогда же царь якобы сам посоветовал Витту повторно и, для большей убедительности, публично вызвать на дуэль князя Багратиона и графа Витгенштейна. На страницах книги Е.Я. Курганова сообщается о том, на момент начала этой многоходовой и во многом авантюрной разведывательной операции у бежавшего за границу графа де Витта «было лишь тайное устное соглашение с государем»[117]. При этом сам автор преподносит свою книгу как «невероятный, но правдивый роман». Иными словами, художественное произведение. Однако он же претендует на роль биографа, указывая на то, что в книге «впервые восстановлена вся биография графа Ивана Витта». А такой подход предполагает, что книга написана на документальной основе. И такое предположение вроде бы подтверждается словами автора о том, что в тексте «отсутствуют вымышленные факты». Но следом сам Е.Я. Курганов порождает сомнения у читателя своим утверждением о том, что в книге «наряду с реальными присутствуют и вымышленные документы, впрочем, вполне достоверные»[118]. Видимо, как всё обстояло на самом деле — теперь уже не установить.

Осенью 1811 года русский посол в Париже князь А.Б. Куракин докладывал императору Александру I о неизбежности войны с Францией. В канун вторжения французской армии в пределы Российской империи в Париже был арестован русский лазутчик в военном ведомстве Франции, известный под псевдонимом «Мишель». Долгое время он был на прямой связи с русским военным агентом князем Чернышевым и исправно снабжал его важными сведениями и копиями документов о военных приготовлениях французов. Князь срочно выехал из Парижа. Успел ли он предупредить графа де Витта о провале агента — достоверно неизвестно. Но примерно за 2 недели до начала военных действий французской армии против русских войск на западных границах Российской империи граф де Витт, прихватив портфель с важнейшими документами и военными планами Наполеона, тайно переправился через реку Неман. Полковник явился в расположение 1-й Западной армии. Командовал армией военный министр генерал Барклай-де-Толли, которому подчинялась военная разведка в империи.

После сообщения военному министру о планах и сроках нападения французов граф де Витт был сразу же отправлен для доклада императору в Петербург. В столице его уже с нетерпением ждали. Александр I сразу же принял своего личного агента и имел с ним продолжительную беседу. Как пишет В.А. Чекмарёв, из кабинета императора граф Витт «вышел уже генерал-майором и с новым назначением»[119]. В отношении генеральского чина надо уточнить, что, согласно другим сведениям, генерал-майором граф стал 18 октября 1812 года за проявленные боевые отличия в сражениях с французами. Участвовал он в боях во главе бригады из четырех украинских казачьих полков. Позже воевал на Русско-турецкой войне 1828–1829 годов. Отличился в подавлении польского восстания в 1831 году. Кстати, официально именоваться Иваном Осиповичем граф Витт стал с получением генеральского чина.

Военная карьера графа Витта удалась. К концу своей военной службы он был удостоен чина генерала от кавалерии и награждён 7 российскими и 3 иностранными орденами, а также золотой саблей «За храбрость» с алмазами. В знак признания военных заслуг генерала графа И.О. Витта перед Российской империей его портрет кисти английского художника Джорджа Доу был размещён в Военной галерее Зимнего дворца в числе других 329 портретов героев войны 1812 года[120]. По окончании военных действий генерал Витт по воле императора Александра Павловича оказался в Вене, где с сентября 1814 по июнь 1815 года проходил Венский конгресс, утвердивший послевоенные территориальные изменения в Европе. В результате 4-го раздела Польши к России отошла часть Герцогства Варшавского, преобразованная в царство Польское. Император Российской империи Александр I обрёл еще и польскую корону. Став польским царём, император, как никогда раньше, нуждался в лично преданном поляке, вхожем в аристократические дома и салоны Варшавы. Как пишет В.В. Шигин, с той поры графу Витту было разрешено, при особой на то необходимости, обращаться к Александру I напрямую и в любое время, минуя министров и все канцелярии[121]. Граф Ланжерон подтверждал факты переписки И.О. Витта с императором, но не напрямую, а через графа Аракчеева и Уварова[122]. Поясним, что генерал от кавалерии Ф.П. Уваров был в то время старшим генерал-адъютантом в свите Александра I и имел прямой доступ к императору в любое время.

Такие каналы для передачи экстренных сообщений о делах государственного значения, не допускавших промедления, были необходимы с учётом характера иных полномочий, возложенных на генерала Витта самим императором Александром Павловичем. Тот же граф Ланжерон в своих записках отмечал, что Иван Осипович «облечен тайным шпионством, которым руководит весьма искусно»[123].

Помимо руководства политическим сыском в южных губерниях России, генерал Витт активно занимался военно-организационным построением военных поселений. Впервые эту идею изложил Александр I в узком кругу лиц, в который вошёл и граф Витт. Он наряду с графом А.А. Аракчеевым принял непосредственное участие в их проектировании и создании. Более того, его проект поселений кавалерии был одобрен императором, несмотря на протесты Аракчеева. С того времени Иван Осипович получил право на обращение по вопросам поселения кавалерии непосредственно к императору[124].

Предложенный графом проект позволял сэкономить на поселении кирасирского полка до 275 тысяч рублей, а всей кавалерийской дивизии — до 1,6 млн рублей в год[125]. Царю проект понравился. Граф Витт получил ещё одну привилегию. «Если другие, равные ему по должности командиры, — пишет К.М. Ячменихин, — имели право заключать подряды на сумму до 15 тыс. руб., то для И.О. Витта, по высочайшему повелению, она была увеличена до 25 тыс. руб.»[126]. Приведённые факты позволяют лишний раз убедиться в особом расположении и доверии императора Александра I, а затем и Николая I к генерал-лейтенанту графу И.О. Витту. Более того, в период правления Николая I споры Витта с Аракчеевым по поселенческим вопросам закончились тем, что император принял доводы графа Витта более убедительными. Это наряду с другими обстоятельствами привело к отставке А.А. Аракчеева.

Среди хороших знакомых и частых посетителей салона были ценители дивного пения Каролины. Великосветская красавица и незаурядная женщина одно время входила в ближний круг друзей А.С. Пушкина, который в то время официально пребывал в ссылке на юге России. Однако с ведома своего нового начальства он подолгу отлучался от службы и много путешествовал по Молдавии, часто выезжал в Киев и Одессу. Позже коллежский секретарь Пушкин служил чиновником в канцелярии генерал-губернатора края графа Воронцова.

Считается, что с Каролиной поэт встретился в 1821 году во время одной из своих поездок из Кишинёва в Киев. Он был очарован её красотой[127]. Согласно другим сведениям, их знакомство состоялось в Кишинёве в доме губернатора И.Я. Бухарина 2 февраля 1821 года[128]. После этой встречи на многих рукописях поэта стал появляться начертанный его рукой силуэт красавицы Каролины. Он стал часто наведываться из Кишинёва в Одессу, а затем и вовсе добился перевода по службе в этот крупный черноморский город.

Именно ей поэт посвятил своё стихотворение без названия — «Что в имени тебе моем?»[129]. Его же рукой в январе 1830 года в альбом К. Собаньской были вписаны строки:

Интересно, что до того, как в 1934 году в киевском архиве был найден альбом Каролины Собаньской, практически все пушкинисты считали, что эти строки были посвящены А.А. Олениной[130].

Судя по тексту, поэт в те дни не знал, что эта светская львица, блиставшая в аристократических салонах и на балах, всё это время находилась на тайной службе в политической полиции империи.

Спустя века, зная истинную роль агента Собаньской, можно предположить, что она была соглядатаем в окружении поэта. Возможно, что и её донесения в III отделение вместе с неодобрительными отзывами наместника Новороссийского края графа М.С. Воронцова стали причиной исключения поэта из списков чиновников Государственной коллегии иностранных дел и высылки его в июле 1824 года из Одессы в имение матери в Михайловское Псковской губернии под надзор местных властей.

В Одессе опальный поэт провёл чуть больше года. Считается, что формальным поводом для очередной опалы и отставки стало отправленное им в 1824 году в Москву письмо, вскрытое полицией, в котором поэт писал адресату о своём увлечении «атеистическими учениями»[131].

Кстати, по другим сведениям, коллежский секретарь Пушкин сам ещё в мае 1824 года подал прошение об отставке, которое и было удовлетворено.

Поэт ещё не раз встречался с красавицей, наверняка не подозревая о её двойной жизни тайного агента. Они несколько раз виделись в столице в 1828–1829 годах. Пушкинисты считают, что приезды Собаньской в Петербург, скорее всего, не были вызваны её желанием увидеться с влюблённым в неё поэтом. Возможно, что эти встречи были её заданием по линии III отделения и отчёты о состоявшихся встречах ложились на стол графу Бенкендорфу.

В обнаруженных двух письмах поэта, адресованных 2 февраля 1830 года Каролине Собаньской, поэт признаётся в своей любви к ней. Пушкин писал: «Я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам»[132]. Возникает вопрос по дате написания этого стихотворения. В январе 1830 года Пушкин находился в Москве[133] и только там, как полагают пушкинисты, могла появиться эта его запись в альбоме К. Собаньской. Тот год выдался тяжёлым для Александра Сергеевича.

В начале февраля он объяснился с очаровавшей его красавицей Каролиной. В первых числах марта он спешно выехал в Москву, где 6 апреля он сватался к московской красавице Наталье Гончаровой и получил отказ. Так случилось, что именно в этот день в «Литературной газете» было опубликовано его стихотворение «Что в имени тебе моем…»[134]. Кстати, некоторые исследователи считают, что поэт посвятил Каролине Собаньской ещё несколько своих стихотворений: «Все кончено: меж нами связи нет…» (1824), «Когда твои младые лета…» (1829), а также известное «Я вас любил: любовь еще, быть может…». Много было в жизни Пушкина романтических историй и любовных интриг. Но его пылкие чувства и увлечения не завершались брачными узами.

Возможно, свою роль сыграла молва о вольнодумстве поэта, его страсти к карточной игре и бедности. Чтобы отвлечься от тяжёлых дум, Пушкин обращается к графу Бенкендорфу за разрешением поехать за границу, но получает отказ от самого императора. Огорчённый запретом на заграничное путешествие, он уезжает в нижегородское имение отца в Болдино, а затем снова возвращается в Москву. Повторное сватовство к Наталье Гончаровой было принято. Казалось бы, жизнь налаживается. Однако в феврале 1831 года, во время обряда венчания, новобрачный уронил кольцо и у него погасла свеча. Всё это поэт счёл плохим предзнаменованием.

Была ли у него возможность и желание встречаться с прежним увлечением молодых лет в этот напряжённый период его жизни с красавицей Собаньской и писать ей стихотворное посвящение — вопрос остается открытым. Некоторые исследователи относят эту запись в альбоме к концу 1829 года, когда они встречались в Петербурге.

Могла ли Каролина Собаньская ответить взаимностью на пылкие чувства и признание в любви поэту, при жизни ставшем знаменитостью? Формально она была разведена и считалась свободной для заключения нового брака. При этом надо учесть и тот факт, что в то время в Одессе всем было известно, что Каролина была любовницей всесильного генерала И.О. Витта. «Витт был богат, — писал в своих воспоминаниях Ф.Ф. Вигель, — расточителен и располагал огромными казенными суммами; Собаньская никакой почти собственности не имела, а наряжалась едва ли не лучше всех и жила чрезвычайно роскошно…»[135] Поэтому никакого резона не было у красавицы-графини связывать свою судьбу с влюблённым в неё поэтом, пребывавшим в бедности и имевшим к тому же страсть к карточным играм. Позже она стала официальной женой графа Витта.

Однако надзор за поэтом продолжался. Столь пристальное внимание генерала Витта к жизни и делам Пушкина может быть ответными мерами на романтические отношения, которые в интересах политического сыска поддерживала Каролина с Александром Сергеевичем. Как отмечал известный писатель Ю.М. Лотман, поэт был предметом особого внимания графа Витта. Известно, что своего агента граф подсылал к Пушкину даже в Михайловское[136]. Но, судя по тому, что ни годы, ни расстояния не остановили мастера политического сыска и провокаций, то можно предположить, что существовал какой-то между ними конфликт, скорее всего на личной почве и помимо очевидных действий графа-ревнивца в ответ на романтические увлечения Каролины.

Следующим клиентом «одесской Клеопатры» оказался человек более известный — знаменитый польский поэт Адам Мицкевич, приехавший в Одессу весной 1825 года. Мицкевич, друг и ровесник Пушкина, был так же влюбчив и так же пылко увлекся рослой темноволосой красавицей, посвятив ей немало сонетов, где Каролина скрыта под инициалами D.D. — «донна Джованна». Они уже были близки, когда отправились в Крым в странной компании Витта и Собаньского. Поездка привела к созданию прекрасных «Крымских сонетов» и… разрыву Мицкевича с возлюбленной. Возможно, его возмутило равнодушие Собаньской к судьбе мужа — он умер, простудившись в плавании, а она на следующий вечер уже отплясывала на балу. Кстати, неточность приводимого факта о смерти И. Собаньского во время совместной поездки в Крым повторяется в разных публикациях, рассказывающих о пребывании Адама Мицкевича в Одессе. Однако это не соответствует действительности. Муж Собаньской из путешествия вернулся живым. Позже он принимал участие в польском восстании, за что подвергался репрессиям. Умер Иероним Собаньский в 1845 году в городе Умань.

А быть может, он случайно узнал о том, что прелестная шпионка следит за каждым его шагом и читает его письма, пытаясь выявить связи с русскими революционерами. Так Каролина поступала не раз — есть версия, что она пыталась обольстить сначала вождя революционного Южного общества Пестеля, а потом его «северного» коллегу Рылеева.

После отъезда из Одессы Александра Сергеевича в жизни Каролины Собаньской появился новый ухажёр с ярким поэтическим талантом. Им стал польский поэт и вольнодумец Адам Мицкевич. Царские власти воспринимали студента Виленского университета в числе других смутьянов, радевших за возрождение Речи Посполитой. Адам был одним из организаторов в 1817 году «Общества друзей полезного развлечения», которое было позже преобразовано в «Общество филоматов»[137]. В деятельности студенческого общества были выделены 2 направления: 1) литературы и моральных наук и 2) физико-математическое и медицины. Молодежь собиралась на свои встречи, чтобы обсудить прочитанные книги и поделиться своим творчеством и сочинениями. Однако спустя 2 года в деятельности филоматов появились помимо просветительских политико-патриотические цели. Кстати, под греческим словом «филоматы» понималось стремление к знанию. Казалось бы, студенты Виленского университета стремились к благой цели. Однако со временем общество почему-то стало проводить свои встречи, дискуссии и собраний тайно, тем самым вызвав к своей деятельности пристальное внимание властей и полиции. К тому же с целью расширения влияния на студенческую и гимназическую молодежь в 1820 году было создано тайное дочернее «Общество филаретов». Под греческим словом «филарет» понималась любовь к добродетели. Однако патриотические идеи и лозунги, призывавшие к борьбе за независимость Польши, среди молодёжи были восприняты властью как призывы к беспорядкам. Среди студентов начались аресты в рамках процесса над филоматами. Адам Мицкевич к тому времени уже окончил учебу в университете и работал учителем латинской словесности в городе Ковно. Тем не менее в октябре 1823 года он оказался в тюремной камере и лишь через полгода пребывания в заключении его выпустили на поруки. Поводом для ареста послужило не только его участие в тайном студенческом обществе, но и принадлежавшее его перу стихотворение «Песня филаретов». В этом произведении Адама Мицкевича немало иносказаний и скрытых смыслов. Но в качестве призыва к действиям, пожалуй, можно назвать лишь две строки:

Странно и другое. Ведь аресты и преследование членов студенческих обществ филоматов и филаретов началось в начале 1820-х годов, когда многие из их участников давно окончили Виленский университет и служили в разных учреждениях и ведомствах. После судебных процессов над 108 участниками студенческих организаций 20 человек из них были осуждены к тюремным срокам и ссылкам в глубь России[139]. Пострадали и сочувствовавшие студентам профессора и преподаватели университета. Многие из них были уволены от службы и лишены прав на пенсию.

Оказавшись в Петербурге, Адам Мицкевич знакомится с будущими декабристами Рылеевым и Бестужевым. Подружился он в Москве и с Пушкиным. Вслед за великим русским поэтом 27-летний Мицкевич влюбился в Каролину Собаньскую и стал жертвой её интриг. Всё произошло во время его 9-месячного пребывания в 1825 году в Одессе. Мицкевич получил назначение учителем латыни в Ришельевский лицей, однако сразу такой вакансии не оказалось.

В середине февраля 1825 года в Елисаветграде состоялась первая встреча опального польского поэта и его коллеги по лицею с графом Виттом, который по воле случая являлся попечителем лицея. Правда, само попечительство графа не утруждало. За всё время пребывания в Одессе он лишь однажды побывал в здании лицея, располагавшемся на улице Дерибасовской. Это произошло в 1828 году, во время посещения лицея императрицей.

Граф встретил Мицкевича довольно любезно. Поручил директору лицея трудоустроить обоих поляков по специальности, обеспечить их квартирой и установить вновь прибывшим преподавателям оклады в пределах от 600 до 750 рублей в год. Фактически находившийся в ссылке под негласным надзором Адам Мицкевич, конечно, и не догадывался, что генерал Витт возглавляет политический сыск во всех губерниях на юге России[140]. Надо отметить, что всесильный граф не знал о том, что в Петербурге Мицкевич получил рекомендательное письмо за подписью двух его знакомцев — будущих декабристов А.А. Бестужева и К.Ф. Рылеева. Это письмо являлось в Одессе пропуском на встречи участников Вольного общества, куда входили будущие декабристы.

Первое время Адам Мицкевич лишь числился учителем в лицее, получая исправно своё жалованье. Однако уже в марте 1825 года граф Витт, исполняя волю императора Александра I, требует прибывших поляков-преподавателей, причастных к беспорядкам в Виленском университете, отправиться в другие российские губернии «по собственному их избранию». Поиск места по службе для Мицкевича затянулся до осени. Впрочем, поэт не спешил покидать Одессу. Почти все свои вечера он проводил в салоне пани Каролины Собаньской, с которой его познакомил сам граф Витт. При этом за Мицкевичем и его друзьями графом была установлена слежка и контролировалась вся их приватная переписка.

Он сразу же в неё влюбился. И, как считали современники, гордая красавица ответила ему взаимностью. Известный польский поэт посвящал ей свои стихи и написал в её честь многие из своих одесских и крымских сонетов. Этому способствовало и путешествие в Крым, состоявшееся в период с середины августа до середины октября 1825 года. Влюблённый поэт отправился в путь вместе с Каролиной Собаньской и её близкими и друзьями[141]. Мицкевич скрывал от посторонних свои чувства и не называл в своих сочинениях имени возлюбленной. Обычно он скрывал её имя под инициалами «Д.Д.», под которыми подразумевалось «донна Джованна». Однако два стихотворения польского мастера пера с посвящением «Д.Д.» вскоре оказались в альбоме Каролины. Позже он указывал её как «К II», поскольку в донжуанском списке поэта оказалось сразу три Каролины. Однако Собаньская довольно скоро охладела к молодому, хотя и известному, но бедному поэту, служившему учителем словесности.

Как любовник, молодой поляк, видимо, ей скоро наскучил. Однако по поручению графа Витта и в интересах скрытого надзора за дерзким поэтом и его окружением, радевшем за независимость Польши, она продолжала кокетничать и принимать его в своём салоне. Но гордый поляк уже понимал, что стал игрушкой в руках опытной кокетки. Его разочарование, замешанное на чувстве ревности, нарастало и в конечном итоге проявилось в язвительных строках в сонете «Прощание»:

Поэт знал о том, что в объятиях «одесской Клеопатры», как иногда именовали Каролину, мало кто задерживался надолго. Но визиты и её романтические встречи с другими мужчинами вызывали у влюблённого поэта чувство жгучей ревности. Позже он напишет в стихотворении «Ястреб» пророческие строки:

В то время влюблённый поэт не знал о том, что прекрасная полячка, черты которой угадываются во многих его стихотворениях, служила тайным агентом у графа Витта и по его поручению встречалась с молодым поляком с целью получения от него определённых сведений в интересах политического сыска. Неблаговидная роль красавицы Каролины Собаньской станет известна значительно позже.

В 1824 году она вместе с графом Виттом оказалась в столице. Здесь она на деньги любовника и наставника в секретных делах открыла шикарный аристократический салон.

Вновь встретилась с влюблённым в неё Пушкиным. Познакомилась с его приятелем князем Вяземским, который тоже пополнил ряды её тайных воздыхателей. Однако, судя по тому, как развивались дальнейшие события, красавицу-агента больше всего интересовали участники тайных обществ, чем столичные ухажёры. Поскольку ни Пушкин, ни Вяземский среди заговорщиков не состояли, то и интереса к поддержанию с ними каких-либо близких отношений у пани Каролины не было.

Витт продолжал использовать Собаньскую в своих целях, не стесняясь укладывать любовницу в постель к другим мужчинам, попавшим по какому-либо поводу под подозрение руководителя политического сыска на юге Российской империи.

Графу Витту нельзя отказать в прозорливости, а, возможно, в информированности. Действительно, под влиянием европейских ценностей и духа свободолюбия, проявившихся на фоне сворачивания императором Александром I ранее начатых либеральных реформ, в армии в 1816 году возникло тайное общество «Союз спасения». Его участниками стали 30 офицеров — участников войны с Наполеоном Бонапартом. С течением времени организация заговорщиков меняла свои названия и расширялась за счёт новых участников. Так случилось, что в 1819 году начальник военных поселений на юге России генерал-лейтенант граф И.О. Витт даже предлагал полковнику Пестелю возглавить его штаб, но тот отказался. Между тем в 1821 году в армии была введена тайная полиция, а год спустя вышел указ императора о запрете тайных организаций и масонских лож[144]. Однако эти меры не сильно повлияли на развивавшиеся в обществе и армейской среде процессы по подготовке конституционных реформ и либеральных перемен. В это же время в зоне влияния графа Витта было создано Южное тайное общество, во главе которого оказался командир пехотного Вятского полка полковник Пестель. И он по-прежнему проявлял интерес к военным поселениям, которые, по своей сути, являлись милиционными формированиями. Солдаты совмещали военную службу с выполнением разных, чаще всего сельскохозяйственных, работ. Понимая возникшую угрозу монархии, граф предпринял несколько попыток вступить в тайное общество. Однако каждый раз под каким-то благовидным предлогом вопрос его приёма переносился на более поздний срок.

Как известно, император Александр I в конце 1820 — начале 1821 года уже знал о существовании политических тайных обществ и их составе[145]. Царь, не прибегая к репрессиям, принял необходимые, по его мнению, меры предосторожности. В рамках этих мер, на наш взгляд, были уточнены и конкретизированы усилия графа Витта в деле политического сыска на юге Российской империи. Спустя время в его руках оказались неоспоримые доказательства существования в армейских рядах заговора против существующей власти.

Среди них наиболее полными были доносы агентов графа Витта — И.В. Шервуда и А.К. Бошняка, поступившие во 2-й половине 1825 года. Донос капитана А.И. Майбороды из полка Пестеля поступил уже после смерти императора Александра Павловича[146]. При этом граф Витт доложил основные результаты наблюдений Шервуда и Бошняка 18 октября 1825 года лично императору Александру I. Самодержец поручил начальнику Главного штаба генералу И.И. Дибичу полученные от графа Витта сведения о тайных обществах отправить своим братьям — цесаревичам Константину и Николаю Павловичам. Почему сразу обоим? Конечно, великие князья занимали высшие посты в армии и в империи. Но здесь существовала более глубокая и важная государственная тайна. Напомним читателям суть этой столь скрываемой тайны, относящейся к вопросу российского престолонаследия. После Александра I по закону и старшинству царский престол должен был перейти к Константину. Однако ещё при жизни императора Александра Павловича великий князь Константин сам отрёкся от престола, о чём был 16 августа 1823 года издан секретный Указ Александра I. С того времени наследником стал считаться следующий брат императора — великий князь Николай Павлович. Однако сам Николай об этом не знал, поскольку указ держался в секрете и его надлежало огласить лишь после смерти Александра Павловича. Всё это вместе взятое породило полную неразбериху осенью 1825 года и привело к внутриполитическому кризису в империи. Сразу же после смерти в Таганроге Александра I был оглашён его секретный указ. Однако сам цесаревич Николай, большинство членов Госсовета и армия присягнули императору Константину I. Спешно была отчеканена монета с его профилем — Константиновский рубль. При этом новый император в те дни находился в Варшаве, откуда он потребовал исполнения указа и вновь отрёкся от русского престола. Лишь 13 декабря 1825 года великий князь Николай Павлович провозгласил себя императором Николаем I и объявил о начале процедуры верноподданнической присяги. Эти события, а также арест П.И. Пестеля стали поводом для выступления заговорщиков, позже названных декабристами. Заметим, что все основные события происходили в Петербурге. А на остальной территории империи продолжалась прежняя работа по исполнению прежних указаний и распоряжений по выявлению участников тайных обществ.

В поиске участников заговора и в сборе информации о тайных обществах принимала участие и агент Собаньская. Её роль в деле политического сыска среди участников тайных обществ не являлась основной и имела специфический характер. Так, по настоянию графа Витта она закрутила роман с видным польским аристократом — князем Антоном Яблоновским, входившим в польскую организацию заговорщиков. Поляки планировали согласовать свои действия с Южным и Северным обществами будущих декабристов, после чего в дни общего выступления против самодержавия не только поднять восстание в Польше, но и захватить некоторые южные города, включая Одессу. В планах заговорщиков предусматривалось получение помощи из Англии и Франции через южные портовые города России. «Благодаря Каролине заговор был раскрыт на корню, Яблоновский сгинул в Сибири, а Витт получил орден»[147]. Так указано в одном из источников. На самом деле главную роль в проникновении в Южное общество заговорщиков, как позже свидетельствовал известный декабрист С.Г. Волконский, сыграли два агента — Бошняк и Шервуд, действовавшие под руководством самого графа Витта[148]. Со своей стороны агент Собаньская подтвердила И.О. Витту сведения о том, что польский князь А.С. Яблоновский тоже входит в число заговорщиков и представляет интересы польских тайных обществ. С её слов, князь сам проболтался ей об этом во время романтических утех[149]. Позже к провокаторам присоединился участник Южного общества офицер Вятского пехотного полка Майборода, служивший в подчинении полковника Пестеля. Действуя совместно по разным направлениям, они сумели не только многое узнать о планах заговорщиков, но и получить списки практически всех участников тайного общества[150]. Кстати, за разоблачение заговорщиков тайного общества генерал-лейтенант граф И.О. Витт никакого ордена, вопреки вышеприведенному утверждению, не получал. Согласно его наградному списку, он в 1826 году был удостоен алмазных знаков к ранее полученному ордену Св. Александра Невского.

Уточним судьбу еще одного из польских участников тайного общества, ставшего любовником Каролины Собаньской и её невольным информатором о польском Патриотическом обществе и Южном обществе декабристов. После ареста в январе 1826 года князь Антон (Антоний) Станиславович Яблонский не «сгинул в Сибири». Он был доставлен в Петербург и помещён в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Спустя 4 дня его вновь переправили в Варшаву. Польский князь и заговорщик сразу же раскаялся в содеянном и дал подробные показания на известных ему участников Патриотического общества и других тайных обществ в царстве Польском. После этого под арестом оказалось примерно 200 его польских единомышленников. Суд над заговорщиком Яблоновским состоялся 24 февраля 1829 года. Он был приговорён к 20 годам каторги. Однако, учитывая его чистосердечное признание и помощь следствию, он был помилован императором Николаем I и отправлен в ссылку в глубь России. Около 5 лет он прожил в Саратове, после чего в возрасте 41 года вернулся в свои поместья[151]. В воспоминаниях польского участника событий тех лет графа Г. Олизара[152], лично знавшего и впоследствии встречавшегося с князем Яблоновским в Киеве, приводятся размышления автора о том, каким образом молодой князь встал на путь предательства своих товарищей и единомышленников. В силу обстоятельств он стал «игрушкой чувств и собственных страстей». Это намёк на романтическую связь с полькой Каролиной Собаньской или указание на иные факты из биографии потомка знатного польского рода? При этом Олизар «первейшей и наивысшей ошибкой» А. Яблоновского считал его слепую веру П.И. Пестелю, которому польский заговорщик в январе 1825 года в Киеве передал собственноручно написанный список польских участников тайного общества. Этот список попал в руки следствия, что повлекло массовые аресты. Среди польских заговорщиков князя Яблоновского считали предателем и доносчиком.

Другой жертвой любовных чар Каролины Собаньской стал отставной подпоручик К.Ф. Рылеев. Каким образом руководитель радикального крыла Северного общества и один из издателей ежегодного альманаха «Полярная звезда» попал в поле зрения графа Витта — неизвестно. Тем не менее в Петербурге в конце 1823 года появилась его агент. Красавица-полячка Каролина Собаньская приехала в столицу с намерением найти приемлемое решение в запутанном уголовном деле, заведённом на её законного супруга И. Собаньского. Рылеев в то время служил в Петербургской уголовной палате.

С первой же встречи он влюбился в Каролину, забыв о молодой жене и маленькой дочке. Он искал встреч с красавицей, томился ожиданиями, посвящал ей стихи. Прозрение одного из руководителей декабрьского восстания наступило лишь после того, как вскрылись нелицеприятные страницы биографии тайного агента Каролины Собаньской. Рылееву были представлены документальные доказательства провокаторской деятельности красавицы-польки. «Можно себе представить всю силу негодования пылкого Рылеева, — вспоминал позже его друг-декабрист Н.А. Бестужев, — когда вероломство женщины, которую считал он образцом своего пола, представилось ему в настоящем виде. Он хотел в ту же минуту ехать к ней, высказать все презрение к той роли, которую она приняла с ним; осыпать ее упреками, представить всю подлость ее положения и оставить ее навсегда»[153]. В марте 1824 года Рылеев сменил место службы и перестал встречаться с красавицей-агентом Каролиной. Но к тому времени она уже успела сделать своё чёрное дело, и доверчивый влюблённый тогда же попал в списки главных заговорщиков. После декабрьских событий 1825 года начались аресты, допросы и судебные разбирательства.

Заговорщики были объявлены государственными преступниками, степень вины которых распределялась по 11 разрядам наказаний. Самые опасные для империи пятеро осуждённых, замышлявших цареубийство, были осуждены «вне разрядов». За содеянное их присудили к четвертованию. Позже оно было заменено на смертную казнь через повешение. Ещё 31 заговорщик был приговорён «к смертной казни отсечением головы», заменённую на длительные тюремные сроки, вечную каторгу и другие виды наказания. Остальные арестанты приговаривались к различным срокам тюремного заключения, каторжным работам, ссылкам, лишению чинов и прав состояния или разжалованию в солдаты[154]. Свой вклад в разгром тайных обществ в Российской империи внесли генерал-лейтенант граф И.О. Витт и его секретный агент и верная соратница К.А. Собаньская, ставшая впоследствии его женой.

Польская агентура графа Витта докладывала, что после довольно лояльного отношения к польским заговорщикам, вступившим в преступную связь с тайными обществами в России, к 1830 году стала нарастать активность националистических сил в Польше. Граф доложил об опасной ситуации наместнику Польши великому князю Константину. Однако брат царя считал И.О. Витта шпионом и доносчиком, поэтому к его докладу отнёсся с большим подозрением. Более того, о своих сомнениях великий князь сообщил императору Николаю I, призвав его не верить докладам графа Витта о положении дел в Польше. При этом, как пишет В.В. Шигин, в выражениях Константин себя не сдерживал: «Граф Витт есть такого рода человек, который не терпит чего другого, недостоин даже, чтобы быть терпиму в службе, и мое мнение есть, что за ним надобно иметь весьма большое и крепкое наблюдение»[155]. В результате граф был отстранён императором от участия в польских делах.

Время было упущено, и 17 ноября 1930 года в Варшаве произошли уличные беспорядки, переросшие в вооружённое восстание. Восставшие захватили дворец наместника царства Польского, заставив великого князя Константина спасаться бегством. В течение суток Варшава была захвачена повстанцами. При этом наместник, считая мятеж внутренним делом поляков, отказался использовать русские войска против восставших. Тем временем польские части объединились с вооружёнными повстанцами и к началу декабря 1830 года заняли всю территорию царства Польского. «Численность вооруженных мятежников, — как отмечает А.В. Тюрин, — насчитывавшая в начале восстания 35 тыс., к рождеству выросла до 130 тыс., из которых около 60 тыс. составляли хорошо обученные солдаты и офицеры польской армии, которых Российская империя последние пятнадцать лет усердно готовила к борьбе с потенциальным западным противником. Мятежникам достался огромный арсенал крепости Модлин»[156]. В конце января 1831 года русская армия под командованием генерал-фельдмаршала И.И. Дибича-Забалканского выступила против мятежников. Боевые действия шли с переменным успехом. В тот год вспыхнула эпидемия холеры, от которой в конце мая умер И.И. Дибич, а спустя примерно 2 недели скончался великий князь Константин.

В военном усмирении польских бунтовщиков принял участие и генерал-лейтенант граф Витт, получивший под командование кавалерийский корпус. Во время польского похода тяжело заболел и умер надёжный помощник графа в секретных делах А.К. Бошняк. По другой версии, он был схвачен польскими мятежниками и замучен ими до смерти. Подлинные обстоятельства гибели помещика Херсонской губернии, отставного архивариуса Коллегии иностранных дел Александра Карловича Бошняка так и не были установлены.

Новому главнокомандующему генерал-фельдмаршалу графу И.Ф. Паскевичу к концу октября удалось очистить всю территорию царства Польского от мятежников. В знак признания его военных заслуг Паскевич был возведён в княжеское достоинство с добавлением титула «Варшавский» и назначен польским наместником.

А граф Витт в августе 1831 года становится военным генерал-губернатором Варшавы и одновременно председателем уголовного суда над польскими мятежниками. Иван Осипович, которого поляки часто именовали по-прежнему Яном Йозифовичем (Иосифовичем), с энтузиазмом взялся за дело. Имея обширные связи и своих агентов в разных слоях польского общества, он успешно и в интересах российской короны решал вопросы будущего Польши в составе Российской империи. Император Николай I спустя год удостоил графа высшей награды империи — ордена Андрея Первозванного. Обычно такой наградой отмечались особые заслуги перед Отечеством.

Пребывание в Варшаве было связано ещё с одним важным событием в жизни генерала Витта. В 1831 году он наконец-то, как утверждается в его биографии, смог вступить в брак с Каролиной Собаньской. Его давняя любовница, верная соратница и преданный тайный агент в одном лице, волею случая, стала вдовой и наследницей всего богатства И. Собаньского. Как пишет В.В. Шигин, муж Каролины, будучи участником польского тайного общества, примкнул к повстанцам и погиб в одном из боёв. Однако эту версию писателя В.В. Шигина опровергают сведения из биографий Иеронима и Каролины Собаньских. Считается, что их брак был расторгнут ещё в 1825 году[157]. Её бывший муж действительно примкнул в 1830 году к восставшим полякам, однако это обстоятельство не имело для него каких-то тяжёлых личных последствий. Если не считать того, что у мятежника Иеронима Собаньского по решению властей была конфискована большая часть недвижимости и другого имущества в пользу военного ведомства Российской империи. Умер он своей смертью в возрасте 64 лет в феврале 1845 года в городе Умань Киевской губернии[158].

Каролина, будучи женщиной официально разведённой, в 1931 году отправилась из Одессы в Варшаву, чтобы быть рядом с любимым человеком и наставником в деле политического сыска. С приключениями она всё-таки добралась до столицы царства Польского. Согласно другой версии, Каролина прибыла в Варшаву вместе с графом Виттом.

Здесь она быстро поняла, что обстановка остаётся тревожной. Около 100 тысяч польских военных и повстанцев стали эмигрантами. Больше всего изгнанников, не смирившихся с поражением восстания, оказалось в Дрездене. Выведать их планы было важной задачей для графа Витта. Для этого надо было Каролине ехать к мятежникам, чтобы войти к ним в доверие и вызнать их намерения. Это её задание, в отличие от прежнего тайного промысла, было смертельно опасно. Повстанцы из перехваченных писем и от одесских недоброжелателей знали о её преданности русской короне. Даже тот факт, что её бывший муж был в рядах мятежников, не давал Каролине Собаньской никаких гарантий от преследования поляков. Поэтому первым делом ей надо было в их глазах стать польской патриоткой. Это была непростая задача.

Её агентурная работа получила высшую степень секретности. В своей книге В.В. Шигин это подтверждает: «Ни один человек, заверил Витт, не будет посвящен в операцию, кроме него самого и наместника Паскевича»[159]. Далее события развивались в русле привычной для неё авантюры, женских хитростей и уловок. Однако столь высокая степень секретности, с одной стороны, обеспечила выполнение поставленной графом Виттом задачи по внедрению Собаньской в польское сообщество в эмиграции, но, с другой стороны, позволило русскому посланнику в Саксонии усомниться в её преданности интересам Российской империи. Это мнение было доведено до императора Николая I, который, будучи не посвященным в детали дрезденской секретной операции, воспринял действия Витта и Собаньской как потворство польским националистам и вольнодумцам.

Возможно, что со стороны их действия так и выглядели. Такая реакция была ожидаемой и желательной в интересах политического сыска в Польше и среди политэмигрантов в сопредельных странах. Первая часть хитроумного плана Витта стала претворяться ещё в Варшаве. По городу распространились слухи, что рядом с царским генерал-губернатором появилась польская красавица, которая старается убедить графа смягчать строгость приговоров и облегчать участь арестантов. Нашлись и те, кому она помогла избежать тяжёлой участи. Молва о её сочувствии и помощи арестованным мятежникам дошла и к польским эмигрантам.

В это время, как нельзя кстати, появился весомый повод для поездки Каролины Адамовны в столицу Королевства Саксонии город Дрезден. Жившая там в 1832 году её дочь Гонората Констанция собиралась выйти замуж. Но секретного агента Собаньскую тайный сыск среди польских эмигрантов увлекал больше, чем замужество дочери. Несколько недель она посещала их собрания, поддерживала их политические призывы и патриотические лозунги. Вскоре её стали везде принимать как свою единомышленницу. Каролине даже удалось войти в доверие к руководителям польского комитета в Дрездене.

Граф Витт, привыкших за долгие годы тайной службы к монаршему доверию и самостоятельности своих действий, решительно двигался к достижению поставленных целей. Они во многом совпадали с жизненными ориентирами любившей его женщины и надёжной соратницы. Кстати, браку гордой полячки не помешало то, что генерал, с которым она была близка с 1816 года, стал одним из тех, кто жестоко подавил восстание 1831 года в Польше. В тот же год сбылась её давняя мечта — и она стала графиней де Витт. Не остался в накладе и её супруг. Тот год был щедрым для И.О. Витта на награды. Он был удостоен орденов Святого Георгия 2-й степени и польского ордена «Военное Достоинство» 1-й степени. Ему вручили золотую саблю с алмазами и с надписью: «За храбрость». И если в отношении наград генерала сомнений нет, то документальные подтверждения их бракосочетания до сих пор не обнаружены. Почему-то в официальной переписке и воспоминаниях участников тех событий Каролина Адамовна по-прежнему именуется как Собаньская, а не графиня Витт. В то же время император Николай I, принимая решение о его переводе из Варшавы, сетует на то, что это результат его женитьбы на Собаньской. Сам же генерал Витт, судя по всему, не знавший всей подоплёки придворных сплетней и домыслов, пытался вывести из-под угрозы царской немилости свою любимую женщину и ближайшую соратницу по тайному ремеслу политического сыска. Он уверял, что урегулировал с ней брачные отношения и ручался за её благонадёжность. Граф напоминал, что о тайной операции по внедрению Собаньской в польскую эмиграцию был уведомлён варшавский наместник князь Паскевич. Он сообщал о своей письменной рекомендации, вручённой Каролине Адамовне, для передачи русскому посланнику в Дрездене в качестве подтверждения её политической благонадёжности. Объяснял, что не уведомил графа Бенкендорфа о проводимой операции из-за особой секретности и грозившей его агенту смертельной опасности в случае её разоблачения. Однако снять подозрения с Собаньской в её якобы предательстве интересов империи и повлиять на мнение императора Николая I графу не удалось. Оба они отправились в ссылку — она в Подолию, а граф — в Крым.

Излишняя, по мнению царского окружения, самостоятельность в деле политического сыска в Польше дорого обошлась военному губернатору графу Витту. Прежние заслуги были быстро забыты. Даже эпопея с поиском текстов конституции. Дело в том, что во время Варшавского восстания поляки захватили множество секретных документов, брошенных при бегстве польского наместника великого князя Константина Павловича и его советника Н.Н. Новосильцова. Так в руки повстанцев попал особо важный документ — государственная уставная грамота императора Александра I. Это был проект конституции Российской империи, который по распоряжению императора подготовил в 1820 году Новосильцов. Поляки 18 июля 1831 года издали этот проект на русском и французском языках типографским способом в виде отдельного издания и стали его свободно продавать в книжных магазинах. Опасаясь новых проявлений вольнодумства и требований реформ, Николай I в сентябре того же года пишет князю Паскевичу-Варшавскому: «Вели графу Витту стараться достать елико можно более экземпляров сей книжки и уничтожить, а рукопись отыскать и прислать ко мне, равно как и оригинальный акт конституции польской… »[160] Спустя месяц правитель Польши сообщал, что в Варшаве было напечатано 2000 экземпляров этой книги. Из них 150 было роздано депутатам сейма и министрам, а ещё 150 было направлено в мятежную польскую армию. В книжных магазинах Варшавы было продано 120 книг. Виттом в магазинах был выкуплен остаток — 1578 книг. Он же доставил рукописи книги на русском и французском языках. С учётом предоставленного экземпляра императору и другого экземпляра, отправленного великому князю Михаилу Павловичу, весь остаток тиража опасной книги был изъят, упакован в 2 ящика, опечатан печатью графа Витта и отправлен в Москву, где в то время находился император Николай I[161].

Политическая полиция империи умела хранить свои секреты. Долгие годы считалось, что об агентурной деятельности Каролины Собаньской в архивах до наших дней сохранился лишь один документ. В нём отмечалось, что в 1832 году III отделение направило её в служебную командировку в Дрезден[162], куда бежали участники подавленного годом раньше польского восстания.

В этой связи возникает сразу несколько вопросов, на которые либо нет ответов, либо пояснения не совпадают с действительностью. Во-первых, если речь идет о командировке К.А. Собаньской в Дрезден, как тайного сотрудника III отделения, то это означает, что она состояла на службе в ведомстве политического сыска Российской империи, а не была только личным агентом графа Витта. Во-вторых, получается, что секретная операция среди польских эмигрантов не проводилась Иваном Осиповичем самостоятельно, на свой страх и риск, а была она одобрена графом Бенкендорфом и, скорее всего, имела монаршее соизволение. В этом случае роль варшавского военного губернатора и мастера политического сыска графа Витта сводилась к роли координатора секретной операции на месте.

Удивительно, но в целом успешная тайная миссия «гордой полячки» в Дрездене была в России сочтена провальной. Причиной провала миссии признали якобы нежелание самой Каролины участвовать в преследовании патриотически настроенных поляков. Вспомнили и польские корни родословной пани Собаньской, в то время уже ставшей графиней Витт, которые, по мнению царского посланника в Саксонии Шрёдера, оказались сильнее её преданности Российской короне. И это несмотря на то, что граф Витт лично дал ей рекомендательное письмо к русскому посланнику, в котором, со слов Собаньской, он особо указал: «что он отвечает за мои убеждения»[163]. Писатель В.В. Шигин приводит в своей книге некоторые факты, позволяющие понять всю остроту интриги. Наместник Польши князь Паскевич, который был посвящён в тайный замысел графа Витта и знал о подлинной роли агента Собаньской, пытался, как мог, защитить её от монаршего гнева. «Преданность ее законному правительству, — писал наместник императору Николаю I, — не подлежит сомнению; она дала в сем отношении много залогов»[164]. Однако все его доводы и факты никак не повлияли на решения императора.

Решение о ссылке в своё имение в Подолию Каролина Адамовна восприняла как личное оскорбление и написала письмо графу Бенкендорфу в надежде своим обращением исправить положение графа Витта и своё собственное. Показательно, что осенью 1832 года она обращается напрямую к всесильному царедворцу и начальнику политической полиции Российской империи. По пути в своё имение Каролина Адамовна сделала остановку у сестры в Минске и там ждала ответа графа Бенкендорфа. На её сохранившемся письме есть отметка, что письмо дошло до адресата. Он его не только читал, но, судя по всему, отправил ответ. Однако текст ответа до сих пор не обнаружен и никем из современников тех событий не упоминается.

В тексте письма Каролины Адамовны немало фактов и намёков на её прежние тайные дела в интересах российской короны. Упоминаются её прежние встречи, разговоры и переписка с Бенкендорфом. Сообщала она и о том, что конкретное задание по проникновение в ряды польских эмигрантов-заговорщиков она получила от графа Витта. Ему же она сообщала о ходе операции и полученных ею сведениях. «Витт прочитал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них, — писала Собаньская начальнику тайной полиции и шефу жандармов, — в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения»[165]. Тайная сотрудница политического сыска высказывает своё ожидание, что граф Бенкендорф представит содержание её письма самому царю.

В заключение письма в ней снова проявляются женские чувства, в которых она признаётся: «я дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, мое благополучие, мое существование, — все в нем, все зависит от него»[166].

Кстати, император Николай I в письме польскому наместнику Светлейшему князю Варшавскому, графу И.Ф. Паскевичу-Эриванскому от 1 октября 1832 года писал: «Посылаю тебе оригиналом записку, полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надежного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что мое мнение насчет Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабой, которая ищет одних только своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна графу Витту как любовница, как России, быв ее подданной. Весьма хорошо б было открыть глаза Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию»[167].

Неизвестно, передал ли наместник царства Польского И.Ф. Паскевич августейшее пожелание графу Витту обратить внимание на неблаговидные дела его супруги. Скорее всего, что нет, поскольку Собаньская продолжала считаться законной женой графа, несмотря на то, что обряд венчания был проведён тайно. Официально они расстались лишь в 1836 году. Однако на самом деле охлаждение их отношений произошло значительно раньше.

Управлявший с 1831 по 1839 год III отделением действительный статский советник А.Н. Мордвинов доносил графу А.Х. Бенкендорфу о том, что Собаньская, продолжавшая иметь большое влияние на графа Витта, создала что-то вроде женского общества в Варшаве. При её покровительстве основные места в аппарате управления в царстве Польском часто достаются бывшим мятежникам. Зная особое отношение императора к польским делам, придворные подкрепляли сомнения в правильности действий военного губернатора Варшавы.

В результате царь отклонил предложение наместника князя Паскевича назначить Витта вице-председателем польского правительства. Как известно, в апреле 1832 года Витт был назначен инспектором всей резервной кавалерии. Судя по всему, он воспринял новое назначение как опалу, поскольку вынужден был отправиться в Крым.

Тому были и объективные причины. В империи к тому времени были созданы специальные ведомства и службы, занимавшиеся политическим сыском и проверкой благонадёжности подданных. Созданное летом 1826 года III отделение Собственной Е.И.В. канцелярии во главе с его бессменным начальником графом А.Х. Бенкендорфом стало эффективным инструментом в борьбе с тайными обществами и группами заговорщиков не только в пределах империи, но и за её рубежами. К тому же Бенкендорф совмещал свою должность в службе сыска с руководством всеми жандармскими подразделениями в России. Граф оставался на этих постах до своей смерти в 1844 году.

Существенно были расширены функции службы политического сыска, получившей статус «высшей полиции». В ведение этой службы были отнесены, помимо заговоров против власти, борьба с фальшивомонетчиками, высылка всех «подозрительных и вредных», надзор за местами заключения государственных преступников, контроль за иностранцами, наблюдение за всеми состоявшими под надзором полиции и другие направления работы.

Ведомство графа Бенкендорфа по своему положению соответствовало министерству. В дополнение к перечисленным выше функциям, на Собственную Е.И.В. канцелярию возлагалось исполнение повелений и поручений императора, изготовление указов, рескриптов, приказов и грамот, а также рассмотрение ведомостей неисполненных указов и повелений[168]. Политическая полиция действовала достаточно эффективно, несмотря на то, что при Николае I численность III отделения составляла около 40 человек, не считая тайных сотрудников и агентов.

В любом случае, время талантливых одиночек в организации политического сыска прошло. Ему на смену пришла система политической полиции, имперской безопасности и охраны. Услуги графа Витта и его, пожалуй, единственного результативного и преданного секретного агента Каролины Собаньской перестали быть востребованы на фоне политических скандалов в связи с польскими делами. Более того, Иван Осипович и Каролина Адамовна были очернены и скомпрометированы в глазах императора Николая I. Прежние полномочия, полученные еще от императора Александра I, по организации политического сыска на юге России были переданы в ведение ведомства графа Бенкендорфа. Надо отметить, что и агентская сеть графа Витта, потерявшая успешных и не раз проверенных в деле секретных сотрудников Бошняка и Шервуда, уже не могла, как прежде, выполнять поставленные перед ней задачи по политическому сыску в пределах нескольких южных губерний российской империи.

Было и ещё одно объяснение тому, что граф Витт был назначен командовать кавалерией всех военных поселений. Император Николай I в 1830-е годы начал масштабную военную реформу. Была проведена реорганизация военного министерства. Реформа в армии затронула и структуру военных поселений. С 1832 по 1840 год военные поселения кавалерии возглавлял инспектор всей поселенной кавалерии. Первым инспектором стал командир 3-го резервного поселенного кавалерийского корпуса генерал от кавалерии граф И.О. Витт, руководивший поселением Бугской уланской и 3-й уланской дивизии в Херсонской губернии (Новороссийские военные поселения)[169]. Поселенская кавалерия в военно-стратегических планах должна была действовать на западном и юго-западном театрах военных действий.

Достигнутые высоты в службе политического сыска и степень влиянии на важнейшие события в империи Иван Осипович упомянул в своей записке под названием «О поручениях, в которых был употреблен императором Александром I». Генерал-лейтенант граф И.О. Витт писал: «… его величество изволил поручить мне употреблять агентов, которые никому не были бы известны, кроме меня, обо всем же относящемся до сей части, никому, как самому императорскому величеству, доносить было не позволено, и все на необходимые случаи разрешения обязан я был принимать от самого … государя императора»[170]. Таково было его положение среди особо приближенных в период правления Александра I и в начале царствования Николая I.

Помимо военных заслуг перед Российской империей, граф Витт пользовался высочайшим доверием императора Александра I как мастер политического сыска и пресечения нежелательного для монарха вольнодумства. Как, не без зависти, отмечал граф А.Ф. Ланжерон, Витту удалось стать любимцем императора Александра Павловича, который «доверил ему организацию военных поселений… и осыпал его в мирное время всякими отличиями, милостями и наградами, на которые едва ли мог рассчитывать выдающийся генерал, имевший много успехов на войне»[171]. Император, по воспоминаниям Ланжерона, питал к графу Витту «абсолютное доверие», в то время как «вся армия ненавидела графа Витта страшно»[172]. Причины такого отношения к И.О. Витту в рядах гвардии нами уже были выше рассмотрены. В секретных службах империи были свои тайны, которые надёжно хранились от посторонних ушей и глаз.

Важными постами и высокими наградами он не был обделён. Так продолжалось до начала 1830-х годов, когда он принял самое активное участие в подавлении вооружённого восстания в царстве Польском и выявлении заговорщиков среди польской эмиграции в Королевстве Саксонии, точнее, в его столице городе Дрезден.

Царь дал понять, что карьера графа закончена из-за его связи с аферисткой: «Женившись на Собаньской, он поставил себя в самое невыгодное положение…»[173]

Витта в благородном обществе считали авантюристом и доносчиком. Собаньскую людская молва считала куртизанкой, склонной к политическим аферам. Её подозревали в принадлежности к тайной службе и участии в громких провокациях, однако долгие годы не было достоверных фактов о её деятельности в качестве секретного агента III отделения. Даже в близком кругу её открытое сожительство с графом Виттом многие расценивали как очередную ловкость генерала, желавшего скрыть её участие в подготовке составленных со знанием дела и грамотно сформулированных текстов донесений в Петербург. Иными словами, изначально красавица Каролина исполняла функции наложницы, которые позже стала совмещать с обязанностями личного секретаря графа И.О. Витта. Анализ фактов и воспоминаний современников позволяет, на наш взгляд, предположить, что в начальный период сближения Ивана Осиповича с Каролиной Адамовной всё, скорее всего, так и обстояло на самом деле. Затем, когда она стала посвящённой во многие важные служебные секреты генерала, а, возможно, и в какие-то закрытые страницы жизни империи, граф Витт каким-то образом вовлёк её, склонную к авантюрам, в тайное сотрудничество по политическому сыску. Согласно устному повелению императора Александра I, на Ивана Осиповича были возложены полномочия по организации надзора за политическими взглядами и благонадежностью подданных российской короны в южных губерниях России. Однако вопросы, связанные с выполнением тайных поручений и секретных действий по выявлению тайных обществ, заговоров и проявлений вольнодумства среди российских подданных до сих пор остаются, как правило, в виде предположений, версий или просто вольных рассуждений. С публикациями на этот счёт выступают историки, писатели, краеведы, архивисты, музейные работники, литературоведы и другие специалисты и неравнодушные исследователи. Однако конкретных документов и фактов опубликовано крайне мало. К тому же они часто представлены в виде авторского пересказа или изложения текста, без конкретных ссылок и публикации копий документов. Некоторые сведения в подлинниках приводятся на иностранных языках и публикуются в разных переводах. Например, письмо К.А. Собаньской, адресованное графу А.Х. Бенкендорфу, в подлиннике написано ею на французском языке. Нашим соотечественникам оно приводится в переводах и авторских пересказах с сомнительной степенью достоверности и в вариантах, имеющих расхождения, неточности или пропуски текста.

Остаётся загадкой и то, когда поступила и как долго Каролина Адамовна оставалась на секретной службе в III отделении. Неизвестно, была ли она личным агентом графа Витта или же состояла в картотеке секретных сотрудников политической полиции. Нет ясности в том, каким образом она была связана с графом Бенкендорфом, возглавлявшим политический сыск в Российской империи и за её рубежами. Судя по её обращению «мой генерал», можно предположить, что это принятая форма обращения подчинённой к начальнику. Своё письмо агент подписала как Собаньская, упомянув при этом, что в девичестве она была графиней Ржевуской. Никаких оперативных псевдонимов не упоминается, хотя в тексте приводятся факты из её секретной агентской службы. Судя по приведённым фактам, можно предположить, что на момент написания обращения к всесильному графу Бенкендорфу Каролина ещё не была официально графиней Витт.

Позже они некоторое время оставались вместе в гостеприимной Одессе. Но затем, в силу разных обстоятельств, их отношения стали обременительными для Витта и он навсегда расстался со своей красавицей Каролиной. Надо заметить, что её чувства к графу оказались более сильными. Она продолжала надеяться на восстановление прежних отношений.

В мае 1834 года в Одессу приехал бывший адъютант Наполеона и видный французский военачальник герцог Рагузский, известный также как маршал Огюст Мармон. С графом Виттом он был давно знаком — ещё со времён коронации императора Николая I в 1826 году. С пани Собаньской они встречались в Вене. Те июньские 4 дня герцог провёл вместе с хозяевами в имении Витта в Ореанде. Он понял, что отношения между Виттом и Каролиной близки к полному разладу. Герцог пытался как-то помочь им сохранить прежние чувства, о чём писал им в письмах. Однако в конце 1834 года их тайный дуэт, прежде дававший великолепные результаты в деле разведки и политического сыска, как считают многие историки и исследователи, дал трещину. А в 1836 году брак графа Витта и Каролины Собаньской окончательно распался. Кто из них сделал первый шаг к расставанию — неизвестно. Однако многие биографы графа Витта считают, что именно он стал инициатором разрыва многолетних любовных отношений и делового сотрудничества. Вполне возможно, что таким образом он стремился показать императору Николаю I, что следует его пожеланию о расставании с Собаньской. Вместе с тем в переписке с маршалом Мармоном Каролина пыталась его убедить в том, что расставание было решением Каролины Адамовны.

Начиная с 1836 года, их жизненные пути, как считает большинство историков и краеведов, разошлись навсегда. Правда, есть версии, согласно которым их совместная работа в политическом сыске на юге России продолжалась и позже. Документальных подтверждений, как правило, не приводится, однако косвенные факты позволяют предположить, что в секретной работе на благо российской империи их сотрудничество продолжалось.

Известно, что в 1836 году Собаньская, после расставания с графом Виттом, неожиданно вышла замуж за его бывшего адъютанта — перспективного драгунского капитана С.Х. Чирковича. Его жизнь тоже таила в себе немало загадок. То ли серб, то ли хорват, он прежде служил в австрийской армии. После войны перешёл на русскую военную службу. Будучи адъютантом графа Витта, он часто видел Каролину и был тайно в неё влюблён. Однако, как показала жизнь, после заключения брака с опальной красавицей Собаньской его военная карьера не задалась. Спустя время он вынужден был выйти в отставку.

Странным образом, прежде не отличавшаяся особой набожностью и соблюдением библейских запретов Каролина Адамовна вместе с мужем оказалась в религиозно-мистической секте. Возглавляла её пожилая княгиня Голицына, известная в Крыму своими причудами и мистификациями.

Известно, что деятельностью секты настойчиво интересовался генерал граф Витт, из-за чего у него возникали конфликты с княгиней Голицыной. Впрочем, интерес графа был обусловлен его взаимодействием (или сотрудничеством?) с III отделением, которому было предписано собирать «сведения о числе существующих в государстве разных сект и расколов»[174]. В этом случае можно предположить, что его прежний надёжный агент Каролина была внедрена в секту для освещения её внутренней жизни и планов. После смерти старой княгини в 1838 году активность секты резко снизилась и со временем вовсе прекратилась.

Отставному драгуну Чирковичу с трудом удалось в 1841 году поступить на гражданскую службу. Спустя 4 года он достиг поста вице-губернатора Бессарабии. Но его триумф продолжался всего один год. В 1846 году он умер от тяжелой болезни.

Ещё раньше и тоже от болезни ушёл из жизни генерал от кавалерии граф Витт. После расставания с Собаньской граф больше не женился. Не сложилась и его дальнейшая карьера, хотя император Николай I был к нему благосклонен. В 1837 году царь несколько дней вместе с членами своей семьи был гостем графа Витта и высоко оценил его вклад в создание поселенской кавалерии. Смотр поселенских войск получил высокую оценку императора. Однако на служебном продвижении графа Витта это никоим образом не сказалось. Граф всё больше страдал от старых ран и недугов. В 1840 году генерала от кавалерии И.О. Витта не стало.

После таких значимых личных потерь Каролину Адамовну ничего больше не удерживало в России. Она отправилась в Европу. После путешествия по разным странам остановилась в Париже, где на закате жизни её ждали новые неприятности и потери. К ней весьма настороженно отнёсся известный писатель Оноре де Бальзак, породнившийся с её семейством. Он до своей смерти не изменил своего мнения о Каролине, продолжая считать её «сумасбродной лицемеркой». Затем её настиг более серьёзный, чем неприязнь некоторых родственников, удар судьбы. В молодом возрасте умерла её единственная дочь Констанция, что стало тяжёлым испытанием для Каролины Адамовны.

Лишь в 1851 году в её жизни вновь появилась светлая полоса. Она выходит замуж за французского поэта Жюля Лакруа. Кстати, влюблённый поэт был намного моложе своей супруги. Героиня нашего очерка прожила остаток жизни, с её слов, в любви и согласии. Польская красавица и ловкий тайный агент, вошедшая в российскую историю под именем Каролина Собаньская, ушла из жизни на 91-м году в нищете и безвестности. В парижских аристократических салонах она была известна как Урсула Люси Каролина. К концу её бурной жизни, полной авантюр, тайных событий и романтических историй, годы брали своё. В её памяти смешались события и люди, жившие в разных веках и странах. Но свои аристократические привычки прежняя звезда многих аристократических салонов сохранила и в преклонные годы. «До самой смерти, — как пишет литературовед Якобсон, — она питала пристрастие к черной икре и шампанскому, музицировала на клавикордах, сохранила остроумие, рассказывала фривольные анекдоты, посещала оперу…»[175]

Женщина, пленявшая своей красотой, воспетой великими поэтами в России, Польше и Франции, была похоронена в июле 1885 года в Париже.

История сохранила для потомков в основном лишь сведения о её бурной светской и личной жизни. Она пережила четверых мужей и двух российских императоров. Её жизнь была яркой, насыщенной событиями и приключениями. Приходится только сожалеть, что столь искусный мастер слова не оставила воспоминаний о своей тайной службе российской короне под руководством графа И.О. Витта по заданиям III отделения Российской империи.

Секретные службы Российской империи с давних пор использовали в качестве осведомителей и тайных агентов представителей разных сословий и рода занятий. В книге дореволюционного автора М. Лемке «Николаевские жандармы и литература» читаем: «…для наблюдения за настроением других классов населения столицы завербованы были разные агенты, как стоявшие на службе «надзора», так и действовавшие… как они уверяли, под влиянием чистой идеи бескорыстного служения интересам родины… В числе этих агентов попадались иногда и люди большого света; были литераторы, и весьма плодовитые, бывали дамы и девицы, вращавшиеся в высших слоях общества и, по всей вероятности, служившие «надзору» из побуждений не менее благородных…»[176] Как видим, уже на начальном этапе формирования агентурной сети политической полиции принимались меры к тому, чтобы агенты и добровольные доносители были среди представителей всех сословий, творческих профессий и самых разнообразных профессиональных обществ и организаций.

Среди секретных агентов женского пола III отделения К.А. Собаньская была не единственной женщиной. Всего, согласно утверждению бывшего помощника графа Бенкендорфа генерала Л.В. Дубельта, в начале 1850-х годов в агентурном аппарате Отделения насчитывалось 11 женщин, некоторые из них были вхожи в великосветские круги[177]. При этом упоминались известные женщины-агенты в аристократической и театральной среде обеих столиц. Среди них была супруга столичного драматического актёра Хотяинцева (или Хотяинцева?) Екатерина Андреевна.

С момента поступления на службу секретным сотрудником III отделения прежде открытая жизнь молодой женщины обрела свой потаённый смысл. Судя по всему, её служение на ниве политического сыска было добровольным и во многом бескорыстным. Нет, конечно, какие-то средства в интересах выполнения секретных поручений по надзору она, видимо, получала. Ведь не могла же она оплачивать расходы по государственной службе из своих средств. Но многие её наблюдения и донесения убедительно доказывают, что её служение секретным агентом основывалось на нравственных устоях и идеологии российского самодержавия.

Несмотря на, казалось бы, внешнюю открытость её жизни, посещений артистических и литературных салонов, дружеские отношения и светские знакомства со многими известными людьми в Петербурге, часто эти события были необходимым звеном в негласной работе по надзору за теми или иными персонами, вызывавшими интерес у руководителей политического сыска. Возможно, обстановка секретности вокруг её жизни и судьбы привела к тому, что в наши дни о ней мало что известно. Обрывочные сведения из её биографии приводит в своей книге М.Д. Филин. Он упоминает, что она от рождения носила фамилию Бернштейн и была крещёной еврейкой. Затем, судя по всему, вступив в брак, обрела фамилию Цизорова или Цызырева. Позже она вышла замуж за столичного актёра Хотяинцева, под фамилией которого она поступила на службу в III отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии[178]. Хотяинцева Екатерина также была писательницей и переводчиком с немецкого языка. По некоторым сведениям, в первой половине XIX века отдельные переводы, выполненные Екатериной Андреевной, были опубликованы в литературных журналах, а одна из пьес в её переводе даже была поставлена на сцене.

Остаются вопросы и в отношении её замужества. Известно, что она была женой столичного актёра драматической труппы Хотяинцева. Однако в то время в театральной среде Петербурга было два актёра с такой фамилией.

Хотяинцев Дмитрий Николаевич родился в 1794 году (по другим сведениям, в 1797 г.). Служил он в Петербургском императорском театре драматическим актёром «средней руки», занятым обычно не на первых ролях. Был дружен с известным актёром-трагиком Каратыгиным. Дмитрий Николаевич одновременно служил наставником в столичной Театральной школе. Он ушёл из жизни в 1836 году в достаточно молодом возрасте. Ему было всего 42 года.

Другого актёра Хотяинцева звали Павлом Ивановичем. Он входил в состав столичной драматической труппы, а с 1832 года был в составе Александринского императорского театра. При этом в период с 1826 по 1836 год он являлся ещё и переводчиком с французского языка. К тому же писал стихи, которые в 1830-х годах публиковались в «Русском инвалиде». По роковому совпадению он ушёл из жизни в 1837 году, следом за своим однофамильцем Д.Н. Хотяинцевым.

Как видим, оба актёра Хотяинцевы могли претендовать на роль мужа секретного агента Екатерины. На этот счёт мнения историков и исследователей разделились. Например, автор книги «Самодержавие против революционной России» И.В. Оржеховский считает, что она была замужем за Д.Н. Хотяинцевым[179]. Эту же точку зрения разделяет и упомянутый ранее исследователь М.Д. Филин. В других публикациях предполагается, что её супругом мог быть П.И. Хотяинцев. Возможно, где-то в недрах архивных дел III отделения хранится подлинная биография агента «Еврейка», которая поможет установить истину в отношении её замужества, а также позволит восполнить многие пробелы на страницах жизни этой женщины необычной судьбы.

Находясь на секретной службе в III отделении, агент «Еврейка» к своим обязанностям по надзору относилась творчески, не ограничиваясь какими-либо рамками и невзирая на авторитеты. Удивительно, но выбранный для неё псевдоним в определённых кругах мог прямо указывать на неё. Например, в своей переписке граф Бенкендорф неоднократно называет её «известной жидовкой Берштейновой»[180]. Возможно, такова была её девичья фамилия. Но в те первые годы создания основ будущей системы политического сыска и надзора никаких инструкций и правил по работе агентов и негласных сотрудников ещё не было. Хотя организаторы агентской сети, являвшиеся, как правило, жандармскими офицерами, хорошо осознавали секретный характер своей работы и подлинные имена своих агентов не указывали даже в донесениях начальству. Чаще к разоблачениям агентов приводили их собственные ошибки и чрезмерная самонадеянность. Это касается и агентской работы Е.А. Хотяинцевой. Порой она сама проявляла явную небрежность в соблюдении конспирации, когда подписывала свои донесения и обращения к начальству III отделения своим настоящим именем и фамилией.

Известный историк И.М. Троцкий упоминает о ней и её агентских делах в политическом сыске в своей книге, рассказывающей о деятельности III отделения во времена правления императора Николая I[181]. В работе приводятся некоторые донесения агента «Еврейки» и даётся описание непростой ситуации внутри самой политической полиции. В этой связи И.М. Троцкий приходит к выводу, что во многих ситуациях «трудно разобрать, где начинается преступник и где кончается полицейский»[182].

Надо заметить, что агент Хотяинцева была человеком весьма образованным и обладала достаточно широким кругозором. Помимо этого, к важным для секретного агента качествам надо отнести её хорошие аналитические способности и развитые навыки наблюдательности. Историк и исследователь деятельности III отделения И.М. Троцкий подчёркивает: «Сама Хотяинцева… жена придворного актера, принадлежала к тому же избранному кругу полицейски-уголовного мира и употреблялась для различных секретных поручений при Александре, продолжая эту службу и при Николае…»[183]. Здесь, как и в некоторых других случаях, приводится другое написание фамилии секретного агента — Хотяинцева, хотя иногда её фамилия упоминается как Хотяинцева. Не вдаваясь в подробности поиска родословной и исторических корней происхождения этой фамилии, в нашем случае будем считать оба эти написания фамилии идентичными и принадлежащими одному лицу.

Из школьного курса наук всем россиянам известно о том, что жандармы в царской России устраивали гонения и всячески притесняли выдающегося русского поэта за его вольнодумство, крамольные стихи и острые по смыслу эпиграммы. Спустя века пушкинисты, историки и краеведы стремятся восстановить историческую правду и разгадать загадки, которых набралось немало в биографии великого поэта. К их числу, на наш взгляд, можно отнести и не всегда понятные взаимоотношения Александра Сергеевича с графом А.Х. Бенкендорфом, долгие годы возглавлявшим политический сыск в Российской империи. С одной стороны, сложилось представление о том, что поэта считали опасным вольнодумцем и чуть ли не открытым противником царского самодержавия, в связи с чем его, как пишет С.Ю. Порохов, «держали под надзором полиции и секретных агентов Бенкендорфа»[184]. Тому есть и, казалось бы, неоспоримые подтверждения. В Одессе за ним вела скрытное наблюдение под руководством графа Витта секретный агент красавица-полячка Каролина Собаньская. Поэт с первой встречи влюбился в неё, но она, судя по всему, предпочла сохранять дистанцию в отношениях. Несмотря на посвящённые ей страстные стихотворные признания в переполнявших Пушкина чувствах. Встречались они и позже в Петербурге, однако далее дружеского общения дело не продвинулось.

В столице в ближнем кругу поэта находилась другой секретный агент графа Бенкендорфа. Это была жена актера императорских театров Е.А. Хотяинцева, которая скрывалась под псевдонимом «Еврейка». Хотя она и не была лично знакома с поэтом, но, как правило, находилась рядом с ним и его друзьями.

В кругу постоянных почитателей творчества Пушкина была и достаточно популярная в те годы писательница Е.Н. Пучкова, также состоявшая на секретной службе в III Отделении.

Как видим, негласное наблюдение было организовано преимущественно женским составом секретных агентов. Видимо, руководители политического сыска учитывали страстную натуру поэта, имевшего славу женского угодника и сердцееда. При этом просматривается некая специализация женщин-агентов. Если Собаньская на первое место ставила свои женские чары первой красавицы, то Хотяинцева больше внимания уделяла изучению мнений о Пушкине среди завсегдатаев аристократических и театральных салонов. В то же время агент Пучкова получала сведения о Пушкине и его творчестве в столичных литературных кругах. Помимо агентов-женщин, в надзоре за жизнью и творчеством великого поэта участвовало несколько агентов-мужчин. Часть из них в разное время входила в круг общения Александра Сергеевича.

Но, что весьма удивительно, даже при столь плотном агентском надзоре в ближнем круге литературного и светского общения Пушкина, доносов о его крамольных стихах или о политической неблагонадёжности от агентов, как известно, практически не поступало. Хотя о каких-то злых эпиграммах и острых словах в разговорах упоминалось. Как правило, такие выходки потомка арапа Петра Великого объяснялись его природной горячностью и избыточной эмоциональностью. Ко всем этим неловкостям в светских салонах император Николай I относился более или менее снисходительно. Он разрешил поэту при необходимости обращаться к нему через графа Бенкендорфа. Так что император сам определил контактное лицо для своего общения с поэтом. А позже царь вообще возложил на себя роль главного цензора творчества Пушкина. Вряд ли такие отношения чем-то напоминали суровые гонения поэтического гения, хотя и ограничивали его свободу творчества и возможности самореализации. Можно предположить, что император всячески пытался привлечь популярного литератора в ряды своих сторонников. И в этой связи Пушкину многое «сходило с рук». Даже такое, за что более высокородные дворяне лишались чинов и титулов, а порою и свободы.

Всё это позволяет нам взглянуть и на многолетние взаимоотношения поэта с секретной службой графа Бенкендорфа. Мы далеки от того, чтобы рассматривать на страницах книги откровенно конспирологические взгляды и оценки, в которых сам великий поэт выглядит чуть ли не секретным агентом III отделения и ловким разведчиком. И в подобной ситуации роль всех окружавших его агентов политического сыска может восприниматься как тайная операция прикрытия его подлинных действий и персональная опека в отношении возникновения потенциально опасных для него ситуаций и обстоятельств. Тогда и его ссылка в Кишинев может выглядеть как задание проникнуть в Южное тайное общество «Союза благоденствия» и вступить в масонскую ложу «Овидий».

Надо заметить, что императору Александру I было известно о существовании среди дворянства тайных групп заговорщиков. В 1821 году генерал Бенкендорф отправил императору докладную записку, «в которой предупреждал государя о готовившемся заговоре тайных обществ»[185]. Поступали царю подобные сведения и из других источников. Однако в них, по мнению монарха, было приведено недостаточно фактов, доказательств преступных замыслов и политических планов заговорщиков. По неизвестной причине донесение Бенкендорфа, как и другие записки подобного содержания, были отправлены в ящик письменного стола царя, где их позже обнаружил взошедший на престол император Николай I. К тому времени в результате следствия по делу декабристов были уже известны истоки и этапы становления, а также персональный состав тайных обществ, масонских лож и других организаций заговорщиков.

В начале 1820-х годов наиболее крупные из существовавших тайных обществ располагались на северо-западе России и на юге империи — в Малороссии и Новороссии. Одним из таких центров был Кишинёв. Именно там находилась одна из структур общества дворянских заговорщиков, многие из которых одновременно состояли в местной масонской ложе «Овидий». Вскоре после приезда ссыльный поэт по инициативе своего начальника — наместника Бессарабской области И.Н. Инзова, был принят в ложу. Кстати, в ней вместе с Пушкиным состоял и руководитель Южного общества полковник П.И. Пестель. И если не учитывать скрытый смысл участия Александра Сергеевича в ложе масонов, то поэт, будучи на государственной службе, своим присутствием в рядах Вольных каменщиков провоцировал неодобрительное отношение императора к военным и гражданским чинам, состоявшим в масонских ложах.

При этом у Пушкина сложились дружеские отношения с участниками тайного общества генералом М.Ф. Орловым и штаб-офицером 32-го Егерского полка поэтом В.Ф. Раевским. Известно, что в Кишинев А.С. Пушкин прибыл 21 сентября 1820 года. В мае следующего года он был принят в члены ложи, а в декабре того же года ложа «Овидий» была запрещена. И здесь возникает ещё одна загадка. Когда в Бессарабию из Петербурга нагрянула проверка по факту существования масонской ложи «Овидий», согласно одной из версий, всё имущество и документы масонов были переданы на хранение Александру Сергеевичу, который позже вывез их якобы в своё поместье в селе Михайловское. Дальнейшая судьба масонского наследия неизвестна[186]. Здесь опять скрывается какая-та тайна. Дело в том, что 13 августа 1822 года император Александр I утвердил письменный запрет на вступление мидовских чинов в масонские ложи, который больше известен как антимасонская клятва. Её подписывали все чиновники внешнеполитического ведомства. Подписи Пушкина под этим документом нет[187]. Хотя он вплоть до своей отставки в 1824 году числился среди чинов этого ведомства. В 1826 году был ещё раз объявлен запрет императора Николая I всем военным и гражданским чинам вступать в масонские ложи, а сами ложи во всей Российской империи подлежали закрытию.

А потом в Кишиневе произошло ещё одно знаковое событие. Пушкин 5 февраля 1822 года предупредил друга-поэта майора 32-го Егерского полка В.Ф. Раевского о его скором аресте. Александр Сергеевич признался, что невольно подслушал разговор своего начальника И.Н. Инзова с командиром корпуса генералом от инфантерии И.В. Сабанеевым. Генерал настаивал на аресте. На другой день офицер-заговорщик был арестован как участник тайного общества[188]. После нескольких лет пребывания в тюремных казематах он был лишен дворянского состояния, военного чина и орденов, а затем сослан навечно на поселение в Иркутскую губернию. Раевский вошёл в отечественную историю как первый арестант среди будущих декабристов.

Жизнь молодого Пушкина в Кишинёве была бурной и изобиловала новыми знакомствами и разными приключениями. Не бросал он своего интереса к карточной игре, хотя и был ограничен в денежных средствах. Поэт интересовался местными обычаями и легендами, узнавал особенности быта местного населения. Мог на несколько дней уехать в степь к цыганам, чтобы позже изложить свои впечатления в поэтической форме.

Журналистка Д. Краснова, со ссылкой на неназванного кишинёвского знакомца поэта, приводит его неожиданные наблюдения: «…Пушкин часто гулял… Но всякий раз он переодевался в разные костюмы. Вот уж смотришь — Пушкин серб или молдаван… В другой раз смотришь — уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает, как жид…»[189] Если эти факты о переодеваниях достоверны, то возникает вопрос о том, с какой целью всё это проделывал опальный поэт, состоявший вне штата на службе в канцелярии наместника Бессарабской области? Кстати, о его увлечении переодеваниями упоминалось и в донесении агента III отделения Бошняка, специально командированного к месту ссылки поэта в Михайловском для сбора информации на месте. Агент сообщал, что во время ярмарки Пушкин расхаживал в соломенной шляпе и обывательской одежде. Этот факт был подтверждён и другими очевидцами, которые также не скрыли своего недоумения от увиденного.

В биографии А.С. Пушкина остаётся много нестыковок в указаниях его чинов в разные периоды его службы. В начале июня 1817 года состоялся 1-й выпуск лицеистов. О важности этого события свидетельствует тот факт, что на нём присутствовал император Александр I. Из 35 выпускников 18 выбрали военную службу, а 17 лицеистов, включая Пушкина, решили пойти на гражданскую службу. Поскольку будущий поэтический гений России не отличался усердием в постижении точных наук, то по выпуску он оказался в числе окончивших лицей по 2-му разряду. Он был 14-м в списке тех, кто выбрал службу по гражданскому ведомству. Пушкин в числе 8 лицеистов был пожалован в коллежские секретари. Это был чин 10-го класса по Табели о рангах. При этом те 9 выпускников, что относились к учёбе более прилежно, стали титулярными советниками (чин 9-го класса)[190]. Спустя несколько дней молодой чиновник был высочайшим указом определён с окладом 700 рублей на службу переводчиком в Коллегию иностранных дел, где 15 июня принял присягу. А перед началом службы ознакомился и поставил свою подпись под документами об ответственности за разглашение государственных и служебных тайн. Это наложило свой отпечаток и, как вспоминал его младший брат Лев Сергеевич, поэт избегал разговоров о службе. Некоторые исследователи отмечают, что такая неразговорчивость могла объясняться секретным характером самой службы А.С. Пушкина. Но, возможно, в таких случаях всё обстояло гораздо проще. Поскольку поэт упоминал в своей переписке, что службой он фактически не занимался, то и рассказывать ему было нечего. Вот и приходилось многозначительно отмалчиваться в подобных разговорах.

Немало пушкинистов считают, что поэт был равнодушен к своим чинам и званиям. Вполне возможно, что такая легкомысленность была ему присуща в начале чиновничьей службы. Так, в мае 1824 года, будучи в Одессе, поэт в письме правителю канцелярии новороссийского и бессарабского наместника графа М.С. Воронцова статскому советнику А.И. Казначееву признавался: «7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником»[191]. Известно, что гражданская служба Пушкина прервалась по прямому распоряжению императора Александра I в 1824 году, отправившего его в ссылку в имение в Михайловском. Позже, вернувшись на службу в период правления Николая I, он прилагал определённые усилия, чтобы выправить ситуацию со своими классными чинами. В своей записке А.Х.Бенкендорфу от 15 июля 1930 года Александр Сергеевич сетовал, что со дня выпуска из лицея он остаётся в том же чине, хотя ему за выслугу лет с 1817 по 1824 год следовало ещё два чина. Поэт писал: «бывшие мои начальники забывали о моем представлении. Не знаю, можно ли мне будет получить то, что мне следовало»[192]. Весной 1832 года Пушкин уже титулярный советник, принятый на службу в Министерство иностранных дел с окладом 5 тысяч рублей. Не всякий генерал мог похвастаться подобным окладом на казённой службе.

Не все успешно было у поэта и на придворной службе. Известно, что он критически отнёсся к пожалованию его 31 декабря 1833 года в низшее придворное звание. Пушкин об этом записал 1-го января 1834 года в своём дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)…» Его настроение в ту пору передаёт другая дневниковая запись, от 5 декабря 1834 года. «Завтра надобно будет явиться во дворец. … Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-летними»[193]. Судя по всему, поэт рассчитывал на придворное звание камергера, который по Табели о рангах соответствовал действительному статскому советнику — чину 4-го класса, приравненного к военному чину генерал-майора. Здесь тоже не всё понятно. Ведь когда Пушкин был смертельно ранен на дуэли с Дантесом, о поэте почти полтора месяца писали как о камергере во всех военно-ссудных документах по поводу проводимого следствия о поединке. Правда, в самом конце этого расследования по специальному запросу было уточнено, что он имел придворное звание камер-юнкера.

В разное время исследователи, историки и пушкинисты обнаруживали ранее неизвестные документы, подорожные листы и записки, в которых указывались более высокие чины и звания поэта, которые не соответствовали его реальному положению на службе. Например, в 2010 году сотрудник Государственного литературного музея С. Бойко случайно обнаружила в подорожной тетради запись от 27 июля 1830 года о его поездке в Казань. Он был записан как коллежский асессор, в чём он сам и расписался в тетради. Загадка здесь не только в том, что, по сведениям из его официальной биографии, он с 15 июля по 14 августа находился безвыездно в столице. Требует разъяснения и то, что Пушкин в подорожной с его росписью упоминается в чине 8-го класса по Табели о рангах, в то время как он реально оставался коллежским секретарём и был чиновником 10-го класса[194]. К тому же с 1824 по 1831 год поэт пребывал в отставке. И повторно он был принят в июле 1831 года на службу в Министерство иностранных дел прежним чином коллежского секретаря. Хотя уже в декабре того же года ему был пожалован чин титулярного советника, соответствовавший 9-му классу Табели о рангах. Поэт узнал о повышении в чине 4 января 1832 года, во время принятия присяги. В тот день Александр Сергеевич подписал два важных документа — Клятвенное обещание и присягу. И опять загадка: на первом документе он указан как коллежский секретарь, а на втором — как титулярный советник.

«Подпитывает» конспирологические интересы наших современников наличие в биографии поэта некоторых до сих пор не вполне объяснимых событий и фактов. В их числе несколько попыток получить разрешение императора на отъезд за границу. Сначала под предлогом лечения аневризмы (болезнь сосудов), а затем с посольством в Пекин. На все его прошения был наложен запрет покидать территорию империи. Был в его планах и отъезд вместе с семьёй из столицы на несколько лет в своё имение в Болдино. Поэт мечтал о тихой и спокойной барской жизни в сельской местности, вдали от столичной суеты. Озабоченный поиском своего места в непростые периоды жизни, он просился поехать в действующую армию на Кавказ, отказался от предложения Бенкендорфа поступить на службу в III отделение, согласился на предложенную Николаем I роль придворного историка. В одном из своих писем он писал: «Царь взял меня в службу, но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем, чтоб я рылся там и ничего не делал»[195]. На самом деле Александр Сергеевич по-настоящему увлёкся отечественной историей и много времени проводил в архивах. Он даже забрал в 1834 году своё прошение об отставке, когда узнал, что в этом случае ему запретят работать в архивах. Успел написать историю Петра I и историю Пугачёвского бунта.

Кстати, в том, что касается вопроса отмены его прошения об отставке с госслужбы, то это решение во многом зависело от мнения графа Бенкендорфа. Глава политической полиции империи 15 июля 1834 года по этому поводу писал царю: «лучше, чтоб он был на службе, нежели предоставлен самому себе»[196]. Граф был сторонником непрерывного гласного и негласного надзора за талантливым, но излишне вольнолюбивым Пушкиным. И поэт вынужден был терпеть унизительный контроль, тайную перлюстрацию его писем и полицейскую оценку его литературных трудов.

По воле царя Александр Сергеевич вынужден был много лет состоять в переписке с А.Х. Бенкендорфом и находиться под его постоянным надзором. Ему предписывалось всякий раз письменно обращаться за разрешением в случае отъезда из столицы и сообщать о своём возвращении. Поэт считал для себя унизительным жандармский контроль за его жизнью и творчеством. По распоряжению императора Николая I все обращения Пушкина на высочайшее имя должны были подаваться только через Бенкендорфа. «Одиннадцать лучших лет своей жизни, — писал М. Лемке, — великий поэт, Александр Сергеевич Пушкин, был, можно сказать, в ежедневных сношениях с начальством III отделения. Бенкендорф, Фок и Мордвинов — вот кто были приставлены к каждому его слову и шагу»[197]. Несмотря на все ограничения, тяготы и неудобства, создаваемые III отделением в повседневной жизни и в литературной деятельности, поэт стремился сохранять со своими «духовными надзирателями» нормальные человеческие отношения.

Когда в конце августа 1831 года управляющий делами III отделения и ближайший помощник генерала А.Х. Бенкендорфа действительный статский советник М.Я. фон Фок умер, то Пушкин в своих записях указал, что он был «человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное»[198].

Как свидетельствуют документы, дневниковые записи и переписка поэта, нет никаких фактов, подтверждающих участие А.С. Пушкина в секретной службе Российской империи и выполнение им каких-либо тайных поручений царя или правительства.

При этом следует отметить, что накопилось немало публикаций разных версий в оценке тех или иных событий и авторских предположений об отдельных фактах из жизни и деятельности А.С. Пушкина, которые являются ошибочными, несмотря на то, что они излагались весьма известными специалистами. Например, в своё время известный историк и литературовед Л.М. Вяткин в дореволюционном журнале «Невский зритель» обнаружил статью про артиллерию за подписью А. Пушкина. На основании совпадения инициала и фамилии Вяткин выдвинул и опубликовал свою версию о том, что эти работы по военно-артиллерийской тематике принадлежат перу известного русского поэта[199]. Однако, по нашему мнению, здесь речь идёт о современнике и однофамильце поэта полковнике артиллерии Андрее Никифоровиче Пушкине. Он действительно был автором нескольких книг и многих статей, относящихся к артиллерии, военному делу и военной истории. С 1824 года он даже состоял членом Санкт-Петербургского Вольного общества любителей российской словесности. Но основным делом своей жизни А.Н. Пушкин считал не литературное творчество, а служение Отечеству в армейских рядах. Он участвовал в войнах и имел немало боевых наград. В 39 лет храбрый офицер погиб при штурме Варшавы во время подавления польского мятежа в 1831 году[200].

Литературовед-пушкинист М.Д. Филин[201] приводит достаточно подробные факты и свидетельства об агентурной работе Е.А. Хотяинцевой в системе политического сыска империи. При этом, по общему мнению, госпожа Хотяинцева демонстрировала хорошее знание русской литературы и театральной жизни, а также свой аналитический склад ума и хороший стиль изложения результатов наблюдений за конкретными поднадзорными персонами. Более того, она часто обращала внимание на проблемы, которые на первый взгляд находились за пределами её компетенций в качестве секретного агента политической полиции.

Например, в архивах III отделения хранится одно из первых донесений агента «Еврейки», датированное мартом 1826 года. Документ был зарегистрирован под названием «О книгах и библиотеках». Казалось бы, такое донесение не имеет никакого отношения к задачам политического сыска. Однако, излагая свои наблюдения, секретный агент обращает внимание начальства на то, что на книжных развалах столичного «толкучего рынка» продаётся идейно вредная литература на иностранных языках. Более того, для проверки возникших у неё подозрений она приобрела на «толкучке» книгу Оноре де Мирабо, изданную на французском языке, и внимательно её прочитала. Как видим, она владела помимо упомянутого ранее немецкого языка ещё и французским языком. Убедившись в идейно вредном, на её взгляд, содержании названной книги, агент «Еврейка» свои впечатления от прочитанного вместе с подробным анализом содержания крамольного издания вместе с самой книгой представила Петербургскому обер-полицмейстеру генералу И.В. Гладкову. Обратила Екатерина Андреевна внимание и на тот факт, что продавцы книг, как правило, необразованы и содержания книг не знают. Поэтому продают их «по толщине и переплёту».

При этом агент предлагала свой вариант решения этой, с её точки зрения, уже назревшей проблемы в масштабах империи. Она считала необходимым назначить ответственного чиновника и поручить ему создать некий реестр нежелательных и идейно вредных книг. Такая своеобразная форма цензуры, по её мнению, должна была стать надёжным барьером на пути проникновения в массовое сознание нежелательных идей и крамольных взглядов. При этом агент «Еврейка» в донесении сослалась на свой личный опыт более раннего знакомства с этим изданием и указала, что книга «Естественная система» графа де Мирабо, «когда я была во Франции в 1814-м и 1815-м годах, была истреблена»[202]. Здесь возникает новый вопрос о том, что могла делать Е.А. Хотяинцева во Франции в указанные ею годы. Напомним, что в период с начала января по вторую половину марта 1814 года союзнические войска разгромили армию Наполеона и заняли французскую столицу. Эскадроны русской кавалерии во главе с императором Александром I вошли 19 марта в Париж. Спустя 4 дня император Франции Наполеон отрёкся от трона. В мае был подписан мирный договор, и власть во Франции была возвращена королевской династии Бурбонов.

Однако с помощью своих сторонников Наполеону в начале марта 1815 года удалось временно захватить власть, которую он удерживал в течении 100 дней. Затем последовал окончательный военный разгром его армии и второе отречение Наполеона I от власти с последующей ссылкой на остров Святой Елены.

Остаётся загадкой, что могла делать Екатерина Андреевна в охваченной войной Франции и в качестве кого находилась подданная русской короны на территории военного противника Российской империи.

О чём же докладывала агент «Еврейка», например, 20 июля 1826 года? Приставленная наблюдать за княгиней Голицыной, она сообщала, что княгиня иногда через свою девушку раздаёт деньги солдатам, но при этом сама с ними никогда не разговаривает. При этом соглядай не уточнила, как звали княгиню из рода Голицыных. Судя по всему, речь идёт о Евдокии Ивановне Голицыной, содержавшей аристократический литературный салон в столице. Она была знакома с Пушкиным и Тургеневым. В её салоне часто собирались будущие декабристы и другие вольнодумцы.

Княгиня в молодости слыла красавицей. Во времена Павла I и по его прихоти её выдали замуж за заурядного князя С.М. Голицына. Бракосочетание состоялось без взаимных чувств. Как только император умер, она ушла от нелюбимого мужа и стала жить отдельным домом. Муж из мести до конца жизни не давал ей развода, но, судя по всему, это не мешало ей жить полноценной жизнью. К тому же княгиня по моде тех лет занималась наукой и даже написала несколько научных трудов.

В столице необычную аристократку называли «ночной княгиней» из-за того, что все приёмы в её салоне начинались за полночь. Это было связано с тем, что когда-то гадалка предсказала ей смерть в ночные часы. Из-за этого она бодрствовала ночами и спала днём.

В донесении сообщалось, что у княгини часто проводит ночи Н.С. Мордвинов. Здесь речь идёт о первом морском министре империи графе Мордвинове. При этом в обществе он слыл примерным семьянином и известным вольнодумцем. К тому же адмирал был отцом шестерых детей.

Екатерина Андреевна Хотяинцева, выполняя возложенные на неё шпионские функции, сообщала, что княгиня ночи напролёт пишет какие-то бумаги, которые прячет в сундук в своей спальне. Позже их переписывает живущая у неё в роли компаньонки воспитанница Екатерининского института девица Жеребцова. Кстати, вначале это учебное заведение для благородных девиц называлось Петербургским училищем ордена Святой Екатерины, в которое принимались лишь дочери потомственных дворян. Выпускницы получали престижное и, как в те годы считалось, достойное дворянскому сословию образование.

Агент в своем донесении отмечала, что вся прислуга княгини твердит о её набожности, но, тайно проникнув в её спальню и кабинет, она не увидела ни одной религиозной книги. Зато было много других книг по римской истории, о французской революции и им подобных. Увидев в одной из книг листок с множеством фамилий, шпионка стащила его и приложила к своему донесению[203]. Известно, что в том списке была и фамилия А.С. Пушкина.

Кстати, с этим донесением произошла какая-то путаница. Дело в том, что современные авторы книги «Повседневная жизнь российских жандармов» со ссылкой на пушкиниста Б.Л. Модзалевского приводят это же агентурное сообщение «Еврейки» со сведениями в отношении всё той же княгини Евдокии Ивановны Голицыной — хозяйки литературного и светского салона на Большой Миллионной улице Петербурга. Но почему-то в этом случае упомянутое выше донесение агента «Еврейка» было датировано 9 апреля 1828 года[204].

Следует отметить, что агент «Еврейка» в своих донесениях не раз уличала княгиню в неблаговидных делах, склонности к вольнодумству и чтении запрещённых стихов и пародий «в списках». Имеется в виду способ распространения крамольных произведений в рукописных копиях. От её бдительного взора не ускользнули даже такие известные сановники империи, как генерал-фельдмаршал граф И.И. Дибич-Забайкальский, прославленный полководец, ставший четвёртым и последним в империи полным кавалером ордена Святого Георгия. Доверие императора Николая I он заслужил тем, что сообщил царю о раскрытии заговора декабристов и сразу же после разгрома мятежа заговорщиков в Петербурге лично принял участие в арестах офицеров — членов тайных обществ.

Тем не менее агент Хотяинцева назвала его среди любителей чтения запрещённых и сомнительного содержания стихов. В крамольный список попали герой войны на Кавказе генерал от инфантерии А.П. Ермолов и первый в истории России морской министр адмирал Н.С. Мордвинов, пользовавшийся большим уважением среди декабристов. Кстати, несмотря на свои либеральные взгляды, адмирал в 1834 году был возведён в графское достоинство. Тем не менее все они были упомянуты в донесениях как лица, склонные к либеральным рассуждениям и обсуждениям крамольных стихов и эпиграмм.

При этом агент «Еврейка» не стеснялась поучать своё начальство в том, что им надо, по её мнению, делать, получив её донесения, часто основанные на слухах. Так, например, в августе 1827 года она уведомила графа А.Х. Бенкендорфа: «Надо велеть обратить внимание на князя Вяземского, говорят, что он враг государю и всей августейшей фамилии»[205].

Общее представление о том, что докладывала секретная агентура в III отделение, можно получить, просматривая другие донесения Е. Хотяинцевой. Все сообщения агентов прочитывались М.Я. фон Фоком и А.Х. Бенкендорфом, затем наиболее важные из них в изложении или в подлиннике докладывались лично императору. В сообщениях агента «Еврейка» часто приводились факты, которые не относились к политическому сыску, но имели важное, часто общегосударственное значение. Например, в одной из агентурных записок Хотяинцева сообщила о выявленных ею злоупотреблениях в учреждениях Министерства финансов империи. Чиновники финансового ведомства заказывали талоны и фальшивые печати, которые затем продавали торговцам, перевозившим товары через границу. А те в свою очередь опечатывали и оформляли свои товары как якобы уже прошедшие таможенный контроль.

Перечисленные в донесении факты злоупотреблений и финансовых махинаций при проверке подтвердились. В результате в Вильно и Юрбурге были взяты под стражу около сорока торговцев, замешанных в нарушении таможенных правил. А таможенные чиновники-нарушители избежали наказания. В этой связи Хотяинцева позже сетовала о судьбе арестантов, «кои изнуряются невиновно».

Вскрыла она и другие факты злоупотреблений. Так, по её сведениям, отдельные чиновники Минфина по таможенной части промышляли оставшимися у них на руках прежними печатями и талонами, сохранившимися со времени царствования Александра I. Предъявляя их, чиновники, по образному выражению секретного агента, «сдирают деньги с боязливых евреев». На поступивший сигнал в III отделении сразу же отреагировали. Генерал Бенкендорф сделал запрос дежурному генералу Главного штаба и выяснил, что прежде открытые предписания выдавались по распоряжению Минфина для предъявления местным властям при проведении операций по задержанию контрабандистов. В ходе расследования было установлено количество выданных бумаг и их номера. Уличенные в таможенных и финансовых махинациях чиновники были арестованы или отстранены от службы[206].

Е.А. Хотяинцева в конце концов расшифровалась и, как водилось в тогдашнем обществе, оказалась в ситуации морального осуждения. О физической расправе с доносчиками в те годы, на её счастье, дело ещё не доходило. Однако общественное порицание превращало разоблачённых секретных агентов в изгоев и нежелательных персон.

Известный актер В.А. Каратыгин вспоминал впоследствии: «Помимо агентов в числе лиц, близких к III отделению, находились лица, принадлежавшие к высшим классам общества и к миру литературному и ученому, державшие себя в обществе настолько осторожно, что никто не мог их заподозрить в шпионстве»[207]. Будучи другом и партнёром актёра Д.Н. Хотяинцева в театральной труппе, вполне возможно, что Каратыгин в своём высказывании подразумевал хорошо известную ему жену друга — Екатерину Андреевну Хотяинцеву.

Граф А. X. Бенкендорф высоко ценил услуги секретного агента «Еврейка», но при этом проявлял бдительность, осуществляя контроль и проверку её деятельности. Об этом свидетельствуют опубликованные в журнале «Русская старина» два его письма от 3 августа 1831 года, адресованные высокопоставленным царским чиновникам А.К. Крыжановскому и М.М. Брискорну. Бенкендорф просил уточнить некоторые факты из её прежней деятельности и разыскивал некие важные для него документы. Судя по перечисленным в письмах чинам и фамилиям, агент «Еврейка» была вовлечена в интриги и разного рода разбирательства на достаточно высоком уровне. При этом граф ссылается на то, что запрашиваемые им сведения необходимы для доклада императору. Выходит, что царь знал не только о существовании агента «Еврейка», но и был в курсе её тайных дел[208].

При этом о жизни и тайной службе самой Екатерины Андреевны известно на удивление мало. Судя по доступным в открытых источниках сведениям, агент Хотяинцева в тайном сыске видела своё призвание и служила по идейным мотивам во благо укрепления самодержавной власти. Видимо, о таких, как она, французский путешественник и литератор маркиз де Кюстин в своей книге «Николаевская Россия» писал: «Все занимаются здесь шпионством из любви к искусству, даже не рассчитывая на вознаграждение»[209]. Получала ли агент «Еврейка» денежное вознаграждение за секретную службу в III Отделении или трудилась на тайном поприще бескорыстно — неизвестно.

Казалось бы, она была хорошо известна в светских салонах, в театральных и литературных кругах Петербурга, однако о ней практически не сохранилось воспоминаний близких ей людей и современников. В книге М.Д. Филина «О Пушкине и окрест поэта» изложена версия о том, что в какое-то время у неё начались неприятности на тайной службе, в результате которых она попала в опалу. Как сложилась её жизнь после смерти мужа и чем она зарабатывала на жизнь, до сих пор остаётся тайной, скрытой в архивах III отделения. Судя по всему, остаток своих дней после громкого разоблачения она провела в полной безвестности.

В журнале «Русская старина» за 1881 год были опубликованы «Донесения М.Я. фон Фока А.X. Бенкендорфу». В них упоминалась секретный агент III отделения Екатерина Наумовна Пучкова. В литературных кругах столицы она была известна как писательница и поэтесса. Судя по всему, она не была лично знакома с Пушкиным, хотя и удостоилась двух его эпиграмм, относящихся к лицейскому периоду. Стихотворные строки поэта были реакцией на её публикации своих стихов в газете «Русский инвалид».

Но агент Пучкова нашла более верный и короткий путь для проникновения в клан семейства Пушкиных. Спустя почти два века попробуем восстановить основные этапы её жизни и секретной деятельности в интересах III отделения.

Екатерина Наумовна Пучкова родилась в 1792 году в дворянской семье в Нижегородской губернии. Её отец в 1799 году был военным и вышел в отставку «за ранами» в чине полковника. Вскоре после этого он умер. О её матери сведения не сохранились. Известно лишь, что девочка в раннем возрасте осталась сиротой. До 1814 года жила на попечении родственников. У неё было несколько сестер. Известно, что сестра Наталья также служила агентом III отделения, но сведения о её судьбе не сохранились. Была ещё и сестра Александра, которая постоянно проживала в семье князей Шаховских.

Материально Е.Н. Пучкова была плохо обеспечена, поэтому постоянно нуждалась в средствах. В 1808–1812 годах Екатерина Пучкова проживала в Москве, где познакомилась со многими московскими литераторами.

После смерти опекавшей её родственницы в 1814 году Екатерина Наумовна переехала в Петербург, где, при отсутствии собственных средств к существованию, жила у родных и знакомых. В 1818–1819 годах проживала у Екатерины Борисовны Ахвердовой — вдовы генерал-лейтенанта Н.И. Ахвердова, который в течение 15 лет являлся наставником и педагогом великих князей Николая и Михаила. Одновременно генерал с 1811 года состоял почётным членом в Обществе любителей российской словесности.

Судьба свела её в Москве с дядей А.С. Пушкина — поэтом Василием Львовичем Пушкиным, и они даже несколько раз мимолётно встречались. Но вскоре война разрушила все мирные планы и творческие задумки. Летом 1812 года Пучкова покидает Москву и уезжает «куда-то в низовые города» — скорее всего, в Арзамас, где остается, по-видимому, до 1814–1815 годов.

Свои литературные занятия Екатерина Наумовна определяла как «удовольствие, сопряженное с пользою». Однако литературные труды доходов почти не приносили. Она не один раз получала денежное вспомоществование от императрицы Елизаветы Алексеевны по ходатайству А.С. Шишкова.

Пучковой повезло свести знакомство с известным писателем, военным и государственным деятелем адмиралом Александром Семёновичем Шишковым. Одно время он был Государственным секретарём, а затем министром народного просвещения империи.

С 1813 года до конца жизни являлся президентом литературной Академии Российской, основанной еще Екатериной II в 1783 году.

После возвращения Пучковой из Парижа в 1826 и позднее она время от времени жила в доме у Шишкова. Екатерина Наумовна имела репутацию умной женщины с тонким художественным вкусом. О ней отзывались как об «известной писательнице». При этом многие предполагали, что сочинительница была секретным агентом III отделения[210]. Однако никаких фактов или документальных подтверждений тому до сих пор не выявлено.

Екатерина Наумовна была в дружеских отношениях с известной поэтессой и переводчиком Анной Петровной Буниной, которая происходила из старинного дворянского рода и была старше её почти на два десятка лет. Поэтессу считали первым профессионалом среди женщин, поскольку она литературным трудом зарабатывала себе на жизнь.

В судьбах Пучковой и Буниной было много общего, что сближало их как в жизни, так и в творчестве. Как и подруга Екатерина, Анна тоже прошла непростой жизненный путь. В годовалом возрасте оставшись без матери, оказалась на воспитании у тётки. По строгим правилам того времени дочери вдовцов должны были воспитываться в семьях родственников.

Образование её ограничилось знанием русской грамоты и четырёх арифметических действий. Однако уже в 13 лет, не зная даже основ грамматики, она написала свои первые стихи.

После смерти отца в 1801 году перебралась в Петербург, где жила на скудные средства от небольшого наследства. В 28 лет занялась своим самообразованием: изучала сразу 3 иностранных языка (английский, французский и немецкий), математику, физику и русскую словесность. За полтора года проживания в столице Анна истратила все свои сбережения. На оплату преподавателей ушли последние деньги. Пришлось брать в долг.

Помимо неё, в семье было три брата и две сестры. Анна была младшей. Кстати, среди её родственников были В.А. Жуковский и будущий нобелевский лауреат писатель И.А. Бунин.

А тогда в тяжёлую минуту помог брат — морской офицер, который познакомил её со столичными литераторами. В 1806 году было опубликовано её первое стихотворение, а ещё через 3 года вышел первый поэтический сборник «Неопытная муза», завоевавший успех у читателей. Книгу преподнесли императрице Елизавете Алексеевне — супруге императора Александра I. В ответ она пожаловала поэтессе пенсию в размере 400 рублей ежегодно.

С той поры началась её литературная слава. Вышла ещё одна книга стихов. Стали публиковаться её переводы с французского языка. В 1821 году завершилось издание её собрания стихотворений в трёх книгах, осуществлённое за счет Российской академии наук.

Однако не все коллеги по литературному цеху оценили её творчество. Среди критиков было немало известных имён — К.Н. Батюшков, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, П.А. Вяземский и другие.

В расцвете творческих и жизненных сил внезапно её настиг тяжёлый недуг. Её лечили лучшие столичные врачи, а император Александр I интересовался её самочувствием. Затем Анну Бунину отправили на 2 года для продолжения лечения в Англию, где она находилась в период с 1815 по 1817 год. Все издержки по поездке «приняты были Государем Императором на свой счет»[211].

Вернулась домой уже сильно больным человеком. В 1821 году выпустила собрание своих сочинений в трёх томах. По случаю поднесения Императору Александру I своего трехтомника стихов А.П. Буниной была пожалована пенсия в 2000 рублей.

Пик её литературной популярности пришёлся на 1820-е годы. Пользовалась ли секретный агент Е.Н. Пучкова какими-то услугами А.П. Буниной в интересах своей тайной службы — неизвестно. Однако то, что она с помощью и по протекции близкой подруги легко устанавливала контакты и была в курсе всех событий в писательской среде и в творческих сообществах, сомнений не вызывает. А именно такие задачи ставились перед ней начальством из III отделения.

Каким образом и когда именно Екатерина Пучкова оказалась в числе секретных агентов создававшейся системы политического сыска в Российской империи, установить не удалось. Где-то в пыльных папках полицейских архивов, возможно, сохранился её оперативный псевдоним. Загадкой остаются и мотивы девицы Пучковой поступления на секретную службу, обязывавшую её осуществлять надзор за своими товарищами по писательскому цеху. Возможно, основным мотивом для неё стала постоянная нужда в средствах, а агентам платили хоть какие-то деньги. Но оклад секретного сотрудника Е.Н. Пучковой тоже остался под покровом тайны.

Надо сказать, что Екатерина Наумовна оказалась в числе первых женщин-агентов только зарождавшейся новой спецслужбы Российской империи. Всеми организационными вопросами политического сыска, как и подбором «кандидатов в агенты», с первых дней существования III отделения занимался М.Я. фон Фок. По словам Б.Л. Модзалевского, он был «душою, главным деятелем и важнейшей пружиною всего сложного полицейского аппарата» и сосредоточил «в своих опытных руках все нити жандармского сыска и тайной агентуры»[212].

При этом надо заметить, что в начальный период немногочисленная агентура действовала большей частью по собственной инициативе, придерживаясь наиболее общих целей и задач, поставленных руководством. Первоначально агентурная сеть формировалась в обеих столицах, а также в наиболее крупных губернских городах империи. В ряде случаев агентурный надзор устанавливался за конкретными лицами или в локально определённых местах, вызывающих озабоченность властей.

Контроль за деятельностью агентуры был эпизодическим. Агентурные сведения поступали нерегулярно и часто требовали дополнительной проверки и уточнения. Большинство платных агентов и добровольных доносителей не отвечало требованиям высшего руководства, которое откровенно признавалось «в недостатке людей испытанной нравственности, искренне уверенных в пользе своего назначения»[213]. Многие секретные агенты свою тайную деятельность рассматривали лишь в качестве дополнительного заработка или верного способа продвижения по службе. Были и такие, кто пользовались секретным характером своей деятельности и невозможностью проверить достоверность их информации. При этом они не останавливались перед преувеличениями, натяжками и домыслами. Сведения, сообщаемые агентами в III отделение, в основном не выходили за рамки «слухов и толков» и нередко сводились к элементарным доносам[214].

Какие-либо служебные записки и донесения агента Пучковой до сих пор не обнаружены. Поэтому об их возможном содержании можно судить лишь предположительно, опираясь на имеющиеся отрывочные сведения и сообщения знавших её современников.

Для расширения возможностей своей негласной работы она заводит широкий круг знакомств в литературной среде Москвы и Петербурга. Весной 1812 года Екатерина Наумовна посещает публичные курсы словесности, открытые доктором философии, профессором Московского университета А.Ф. Мерзляковым. На его занятиях рассматривались правила красноречия, основы поэтического творчества и другие стороны писательского ремесла. Занятия были прерваны начавшейся войной против Наполеона. Как уже упоминалось, летом Пучкова уезжает из столицы. Как показало время, её решение покинуть Москву оказалось своевременным. В июне1812 года войска императора Франции перешли русскую границу и к концу августа противник уже находился в 125 км от Москвы. Крупнейшая битва Отечественной войны произошла в конце августа у деревни Бородино. В середине сентября французы практически без боя заняли Москву. Практически сразу в столице начались пожары, которые за 4 дня уничтожили большую часть города. А с 19 октября 1812 года армия Наполеона стала покидать Москву и отступать на запад.

В восстановленную после войны столицу Екатерина Наумовна вернулась в 1815 году. Где и каким образом она пережила свою добровольную эвакуацию, достоверно неизвестно. Но одно из её стихотворений 1815 года под названием «К одной приятельнице на вопрос её, как живу я в Арзамасе» прямо указывает на город её пребывания. Каких-либо подробностей её жизни в период с середины 1812 по 1815 год пока восстановить не удалось.

При этом всё это время она продолжала заниматься сочинительством, объясняя свои литературные занятия как «удовольствие, сопряженное с пользою»[215].

Изучение вопроса об агентурной сети III отделения осложняется отсутствием в делопроизводстве необходимых сведений об агентах «надзора» — так официально именовался политический сыск. «Всеподданнейшие» доклады, отчеты и обзоры III отделения и донесения жандармских штаб-офицеров не содержат никаких сведений об агентуре. «Голубое ведомство» умело хранить свои секреты. Фамилии агентов были известны только тем чиновникам III отделения и жандармским офицерам, которые непосредственно с ними имели дело. О наиболее «ценных» сотрудниках знали только шеф жандармов и управляющий III отделением. Кроме того, во второй четверти XIX века сама агентурная сеть (в профессиональном смысле этого слова) переживала процесс своего организационного оформления. В период создания новой системы политической полиции в России основное внимание уделялось организации жандармского ведомства. Вопросы формирования агентурной сети некоторое время оставались в тени, хотя ставка на тайных агентов делалась с самого начала[216].

В наши дни многие считают доказанным факт участия агента III отделения Е.Н. Пучковой в мероприятиях по тайному надзору за жизнью и литературной деятельностью Александра Сергеевича. Знал ли поэт о её вкладе в дело слежки за ним или нет, этот вопрос остаётся открытым и требует дополнительных исследований архивных документов. Поскольку считается, что опальный поэт и поэтесса из полиции лично были незнакомы, то возникает вопрос о том, каким образом Екатерина Пучкова участвовала в надзорном процессе. Можно предположить, что в сложившихся в то время обстоятельствах её роль могла сводиться к участию в литературной экспертизе произведений А.С. Пушкина. Другим направлением в её тайной работе могли быть сбор, обобщение и анализ мнений о творчестве и жизни великого поэта в литературной среде столицы и Москвы.

Заочное знакомство 22-летней поэтессы Екатерины Пучковой и 14-летнего лицеиста Александра Пушкина произошло на журнальных страницах. Впервые юный поэт посвятил ей четыре поэтические строки в связи с её публикацией анонимного призыва о помощи инвалидам войн, помещённом в газете «Русский инвалид». Уж по каким признакам или свидетельствам лицеист Пушкин узнал о том, что автором этого призыва была именно Екатерина Пучкова, выяснить не удалось. Да и публикацию эту нам разыскать не удалось. Не получилось, судя по всему, найти газетный первоисточник историкам и пушкинистам-исследователям, поскольку стихотворный отклик Александра Пушкина датируется весьма приблизительно: конец 1814 — начало 1815 года. Приведём это короткое четверостишие полностью для более точного и полного понимания сути и смысла пушкинского отклика.

Юный Александр Пушкин не смеётся над сентиментально-патриотическими призывами Пучковой о пожертвованиях в пользу инвалидов войн. Он подчёркивает, что своим пером она приносит пользу инвалидам. Заметим, что военная, общественно-политическая и литературная газета «Русский инвалид» была учреждена в январе 1813 года в интересах всестороннего освещения актуальных событий в России и за рубежом, а также для улучшения материальной помощи и моральной поддержки инвалидам Отечественной войны 1812 года и семьям погибших солдат из инвалидного капитала, который складывался за счёт доходов от издания газеты и пожертвований от частных лиц. Издавались также Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», где публиковались художественные произведения отечественных и зарубежных авторов.

В числе подписчиков новой военно-патриотической газеты были члены императорской фамилии, военные чины, государственные чиновники, деятели науки, культуры и искусства.

Идея сбора благотворительных пожертвований в пользу раненых и военноувечных получила горячее сочувствие императрицы Марии Федоровны, которая после каждой победы русских войск стала присылать по 8—10 тысяч рублей из своих личных средств. Одновременно проводился общественный сбор пожертвований. К концу 1813 года собранные средства составили около 115 тысяч рублей, а к концу 1814 года достигли примерно 300 тысяч рублей. Успех благотворительного начинания был поддержан императором Александром I, который своим указом от 21 декабря 1815 года повелел образовать неприкосновенный Инвалидный капитал, который затем был передан «Комитету 18 августа 1814 года» (Александровский комитет о раненых)[218].

Что касается второй юношеской эпиграммы лицеиста Пушкина, уже затрагивавшей личные струны 24-летней девицы Екатерины Пучковой, появилась в 1816 году. Поводом для эпиграммы стал экспромт-ответ Пучковой на укоры читателей «Русского инвалида», что она не откликнулась поэтическим посланием на кончину Г.Р. Державина. Обращаясь к читателям, она им, казалось бы, всё просто и понятно объяснила:

Но молодой Пушкин для эпиграммы выбрал лишь слово «дева» и своё мнение изложил в стихотворной форме. Возможно, сам того не зная, Александр нанёс злой удар в её самое больное место. Современники отмечали её невзрачную внешность, и она, видимо, из-за этого сильно переживала. Да и девица в её возрасте в те времена часто воспринималась уже как «старая дева». Возможно, она и впрямь, как и многие девицы, мечтала о женихе. Но это всё было сугубо личное и составляло внутренний мир молодой поэтессы. Но поэт в порыве юношеского максимализма, походя, нанёс удар, не задумываясь о его последствиях. Такая заочная поэтическая пикировка не давала повода для личного знакомства и установления хороших профессиональных и добрых личных отношений.

Как отреагировала на этот весьма личный и зло-насмешливый выпад юноши сама Екатерина Наумовна, осталось загадкой и кануло в глубину веков.

К сожалению, до сих пор неизвестна дата начала негласного сотрудничества Екатерины Наумовны с III отделением. В этой связи многие её личные контакты в литературных кругах Петербурга и Москвы могут иметь разную общественно-историческую оценку. Сюда же в первую очередь следует, на наш взгляд, отнести её знакомство с дядей великого русского поэта — Василием Львовичем Пушкиным. Их первые случайные встречи состоялись накануне Отечественной войны против Наполеона. В своём письме В.Л. Пушкин 23 мая 1812 года сообщал Д.Н. Блудову о событиях в среде московских литераторов. «Известная девица Пучкова только что выпустила в свет небольшой сборник рассказцев и размышлений; я его лишь перелистовал. Сей автор женского пола — величайшая почитательница Шишкова, Шахматова, Глинки и компании. Это ей хвала. Ей неполных 20 лет, она носит очки (двукружие), по-видимому, чтобы казаться более красивою, так как она очень безобразна. Говорят, что она умна; об этом ничего не знаю: я никогда с ней не беседовал и видел её два или три раза в Лицее Мерзлякова»[221]. Из слов о её творчестве и описания внешности видно, что дядя Пушкина, как и его племянник, тоже не жалует Пучкову. Да это и понятно, поскольку она принадлежала к другому крылу литературного сообщества и почитала Шишкова.

Возможно, спустя время, такой личный контакт для секретного сотрудника или будущего агента политического надзора Пучковой стал бы знаковым событием. Всё дело в том, что Александр Сергеевич почитал брата отца в качестве своего первого наставника на ниве поэтического творчества. Да и впервые распахнувшиеся двери Царскосельского лицея приняли 11-летнего подростка Александра из обедневшей дворянской семьи во многом благодаря протекции, хлопотам и связям Василия Львовича. Его же усилиями дворянский род Пушкиных обрёл свой фамильный герб.

Заметим, что братья Пушкины — Сергей Львович и Василий Львович, считавшие себя коренными москвичами, получили хорошее домашнее образование. Они в совершенстве владели пятью иностранными языками и свои стихи часто писали по-французски. В деле литературного творчества больше всего преуспел Василий Львович. Публиковать свои стихи он начал в возрасте 27 лет. А в свои 30 лет он вовсе оставил военную службу и вышел в отставку в чине поручика гвардии. Тогда же он полностью посвятил себя литературному творчеству, несмотря на то, что уже в отставке он был пожалован чином коллежского асессора. По Табели о рангах этот чин относился к 8-му классу гражданской службы и соответствовал чину штабс-капитана гвардии. Позже и Александр Сергеевич, возможно, по примеру своего дяди, находясь на гражданской службе, предпочтение отдавал поэзии и прозе в ущерб чиновничьим занятиям.

Дядя вёл образ жизни московского барина. Путешествовал по Европе, поочерёдно проживал в столице и в Москве. К такой же жизни стремился и его талантливый племянник, однако царь не позволял А.С. Пушкину выехать за пределы Российской империи. Было в жизни дяди и племянника немало общего. Оба состояли в масонских ложах. В 1811 году В.Л. Пушкин стал соучредителем Общества любителей российской словесности при Московском университете. Спустя 5 лет он вступил в кружок «Арзамасское общество безвестных людей», на заседаниях которого бывал, а позже стал его членом лицеист Александр Пушкин. Этот неформальный литературный клуб, который существовал с 1815 по 1818 год, объединял известных русских писателей и поэтов.

Однако Е.Н. Пучкова по своим взглядам и убеждениям примыкала к другому крылу русского литературного сообщества, которое возглавлял президент литературной Академии Российской русский писатель, филолог, а также государственный и военный деятель А.С. Шишков. Она пользовалась его протекцией и даже проживала у него в доме в Петрограде в 1826 году и время от времени в более поздние годы. Благодаря помощи Шишкова Екатерина Наумовна несколько раз получала денежные пособия от супруги Александра I императрицы Елизаветы Алексеевны и пользовалась её благосклонностью.

Можно предположить, что на тропу тайного сыска и скрытого надзора поэтессу и писательницу привели два основных фактора. Во-первых, рушились надежды на широкое признание на литературном поприще. Её произведения подвергались острой критике, насмешкам со стороны мужчин, являвшихся коллегами по писательскому цеху. Общественное признание её литературных успехов при жизни так и не наступило. Более того, не произошло этого и позже. Хотя её и упомянули в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, но посвятили её жизни и творчеству всего 12 строк. Таков её след в отечественной литературе.

Во-вторых, и это наиболее реальная версия, что на путь секретного агента её привела постоянная нужда в деньгах и тяжёлые жизненные обстоятельства. Для проверки наших предположений остаётся лишь ждать, когда будут полностью открыты и доступны исследователям все материалы III отделения. А пока приходится довольствоваться тем, что удаётся разыскать в открытых источниках.

Сведения о первых агентах III отделения и «кандидатах в агенты» имеются в письмах фон Фока, адресованных Бенкендорфу, находившемуся в июле — октябре 1826 г. в Москве в связи с коронацией Николая I. В их числе… Е.Н. Пучкова — «писательница и умная женщина», ее сестра Наталья…[222] Как видим, руководитель тайного сыска и политического надзора многоопытный фон Фок характеризует её как «умную женщину». На наш взгляд, это высокая оценка секретного агента Пучковой, которая сообщается главному руководителю политической полиции Российской империи.

О месте, роли и участии её сестры Натальи в деле политического надзора в качестве секретного агента, кроме приведённого выше упоминания о ней в письме фон Фока, сведений обнаружить не представилось возможным.

В своём донесении фон Фок указывал, что агент Пучкова 14 августа 1826 года передала ему важную информацию о своих встречах в Париже с «невозвращенцем» — русским экономистом и публицистом Н.И. Тургеневым. Оказавшись в вынужденной эмиграции после его заочного осуждения как декабриста, ему пришлось жить за границей, занимаясь написанием трудов по актуальным проблемам российского общества. По имеющимся открытым материалам можно сделать вывод о том, что по заданию руководства III отделения секретный агент Пучкова выезжала во Францию с целью изучения на месте ситуации вокруг вынужденного эмигранта Тургенева, а также для выяснения при личных беседах его взглядов и намерений.

Младший брат известного историка в чине действительного статского советника и камергера А.И. Тургенева Николай действительно состоял в тайном обществе и принимал участие в собраниях заговорщиков. Однако на момент декабрьского восстания 1825 года в Петербурге он находился в Англии в продолжительном отпуске по болезни. В январе следующего года он узнал, что заочно привлечён к следствию по делу декабристов. Его объяснительная записка с пояснениями о непричастности к декабрьским событиям в столице не была принята во внимание. Он отказался по состоянию здоровья прибыть в Петербург и предстать перед судом, из-за чего был объявлен государственным преступником.

Английские власти отказали в его выдаче России. Тогда Министерство иностранных дел империи направило всем русским посланникам в Европе предписание о его аресте и доставке в российскую столицу. Рассматривался даже вариант его силового захвата русскими тайными агентами в Англии и переправка морем в Россию, однако позже от него отказались из-за опасения громкого международного скандала.

На родине гонениям подвергся его старший брат Александр, отставленный от службы. Он убедил брата-заговорщика написать покаянное письмо императору Николаю I. В письме он признал вину в том, что не явился в суд, объяснив это предвзятостью к нему следствия, заранее объявившего его государственным преступником.

Видимо, в рассматриваемый период времени он наездами из Англии бывал во Франции, поскольку в донесении секретного агента Пучковой указывается Париж в качестве места встреч с Н. Тургеневым. После проведённых с ним встреч агент сообщила начальству, что Н.И. Тургенев вполне лояльно настроен по отношению к императору Николаю I и его правительству. Однако царского прощения он так и не дождался.

Только после вступления на российский престол императора Александра II опальному Тургеневу вернули его чин и дворянство. Но негласный надзор за ним сохранили.

При этом надо отметить, что схема прохождения агентурной информации была достаточно проста: агентурные сообщения и донесения, поступавшие к жандармским офицерам и чиновникам III отделения, сначала ложились на стол управляющему фон Фоку. Тот их анализировал, систематизировал и обобщал. Затем все агентурные сведения оформлялись в виде сводок, которые поступали графу Бенкендорфу. А уже Александр Христофорович решал, что следовало докладывать императору Николаю I, а что лучше сразу отправить в архив.

Кстати, далеко не всегда даже среди дворян служение на благо Отечества в рядах секретных агентов III отделения считалось почётным делом. В этой связи списки доносчиков и шпионов пополнялись медленно и не всегда теми, кто был способен к тайной работе. Нередко среди взятых на заметку кандидатов в агенты случались отказы от предложений по переходу на службу в политический сыск. Бывали и конфузы, когда отвергались предложения о секретном сотрудничестве, сделанные, например, самим всесильным графом Бенкендорфом. Такой случай был обнародован на страницах журнала «Русская старина» в 1881 году.

Речь шла об истории, произошедшей в конце 1839 года. Фрагмент этого события был опубликован в рубрике «Из семейной хроники». Там рассказывалось о неудачной попытке вербовки супруги коменданта города Вильно генерал-лейтенанта Есакова. Граф в личной беседе предполагал привлечь её к секретному сотрудничеству с III-м Отделением. Он говорил о её особом положении супруги коменданта в столице Литвы, о важном значении Северо-Западного края и сильном брожении умов в местном обществе. Свой разговор он подвёл к тому, что «она, пользуясь этим положением, может, как русская, оказать большую услугу отечеству, сообщая секретно ему, гр[афу] Бенкендорфу, все, что ей покажется там в салонных кружках достойным его внимания»[223].

Однако граф потерпел неудачу. Несмотря на свою молодость, генеральша сразу поняла, о чём идёт речь, и отказалась от предложенной роли тайной доносчицы.

Остаток жизни секретного агента Е.Н. Пучковой прошел в безвестности и в борьбе с тяжёлым недугом. За последние примерно 20 лет жизни она утратила литературные источники доходов и страдала от постоянного безденежья. Жила за счёт получения небольших займов и кредитов. Упоминается, что в эти годы у неё возникли судебные тяжбы, которые она проиграла. Какие причины побудили её обращаться в суд и по какому поводу — осталось неизвестным.

Многочисленные недуги и прогрессирующая слепота вынуждали Екатерину Наумовну вести жизнь почти в полном уединении. Даже короткие поездки в Москву к сестре с начала 1850-х годов для неё стали непосильными.

Личная жизнь Е.Н. Пучковой тоже не сложилась. О замужестве она не вспоминала и мужчин, покоривших её сердце, она не называла. Своих детей у неё тоже не было. Одно было утешение на старости лет — приёмная дочь Екатерина Черткова, однако и она умерла в молодом возрасте.

Биография секретного сотрудника охранки Зинаиды Фёдоровны Жученко (в девичестве — Гернгросс) содержит много пробелов, фактических неточностей, явных искажений и загадок. Были это меры предосторожности Охранного отделения или просто время скрывало во мраке веков страницы её непростой жизни — теперь уже в точности не установить. Но некоторые утраченные страницы из её книги судьбы мы попробуем восстановить на основе фактов, документов и воспоминаний её современников.

Тайны и недомолвки начинаются сразу с момента рождения девочки по имени Зина. Ни описания детских лет и девичества, ни сведений о родителях и других членах семьи до наших современников не дошли. Возможно, такие биографические сведения в какой-то степени подробности и достоверности изложены в личном деле агента охранки З.Ф. Жученко (Гернгросс), имевшей оперативный псевдоним «Михеев». Однако до сих пор они не были опубликованы в открытых источниках.

Поэтому остаётся лишь строить предположения, анализировать косвенные факты и разного рода упоминания о тех годах её жизни, изложенные в воспоминаниях её современников, включая мемуары и другие публикации руководителей политического сыска Российской империи.

День её рождения до сих пор достоверно не установлен. Да и год рождения, часто указываемый как 1872 год, также нуждается в уточнении. К такому выводу нас приводит сравнительный анализ публикации как современных авторов, так и людей, лично знавших З.Ф. Гернгросс. Например, в статье «Агент Михеев», вышедшей в издании «Аргументы недели»[224] в ноябре 2010 года, указано, что 10 ноября того года исполнялось 135 лет со дня рождения Зинаиды Фёдоровны Гернгросс— Жученко. Иными словами, автор опубликовал прежде неизвестную широкой публике дату её рождения. Правда, не указав при этом источников информации.

Поскольку после публикации прошло более 10 лет и эти сведения не были опровергнуты, то, на наш взгляд, эту дату и месяц предполагаемого рождения героини нашего очерка можно считать рабочей версией, требующей документального подтверждения. Кстати, указав на 135-ю годовщину со дня её рождения, автор тем самым подверг сомнению и год рождения Зинаиды Гернгросс. Путём несложных вычислений получается, что дворянская дочка появилась на свет в 1875 году. Иными словами, она была на 3 года моложе, чем обычно принято считать. Эти расхождения в указании года рождения привели к неточностям в публикациях и воспоминаниях о возрасте, когда она начала секретную службу в Департаменте полиции Российской империи. Известно, что на приём к вице-директору Департамента она пришла в 1893 году. Тогда, согласно рассмотренным версям, ей было либо больше 20, или около 18 лет.

Несмотря на известную дворянскую фамилию, включённую в списки дворянских родов Российской империи сразу в нескольких губерниях, конкретных сведений о семье Зинаиды Фёдоровны имеется немного. Сведений о её матери и родне по материнской линии выявить не удалось. Да и об отце лишь в некоторых источниках вскользь упоминается, что он был армейским полковником и служил в 1890-е годы, предположительно, на Кавказе. Попытка отыскать сведения о военной службе отца успехом не увенчались. Хотя старший офицер в чине полковника не мог просто так исчезнуть во времени.

Судя по отчеству Жученко, её отца звали Фёдором. Это стало отправной точкой в поиске сведений о семье героини нашего очерка. Корни дворянского рода Гернгроссов теряются в глубине веков. Существуют разные версии его происхождения — германская, голландская и шведская. В германском варианте фамилия пишется фон Гернгросс. Согласно голландской версии, дворянский род Гернгроссов возник по дарованной предкам З.Ф. Гернгросс привилегии австрийским императором Иосифом II[225]. В ту пору южная часть Голландии принадлежала Австрийской империи. Существует и упоминание о том, что шведский полковник Гернгросс перешел на русскую службу после окончания Северной войны между шведским королевством и Российской империей. Это произошло после того, как в 1721 году, согласно Ништадтскому мирному договору, шведская Лифляндия (другое название — Ливония) была присоединена к России. Родовое поместье и земли Гернгроссов оказались на русской территории, позже получившей название Лифляндской губернии. Дворянский род Гернгроссов имел собственный герб.

В последующие годы, как свидетельствует их родословное древо, Гернгроссы расселились по разным губерниям империи. Люди они были состоятельные, о чем свидетельствует купленный или построенный дом одним из них в центральном районе столицы империи. Судя по тому, что до наших дней сохранился в Центральном районе Санкт-Петербурга дом Ф.Ф. Гернгросса, то такой человек действительно проживал в своё время в столице России. Дом № 28 расположен на Литейном проспекте (угол Артиллерийского переулка, дом № 1).

После длительных поисков нами установлено, что предполагаемым отцом З.Ф. Гернгросс-Жученко мог быть Фёдор Романович Гернгросс (другое написание фамилии — Гернгрос), родившийся 22 января 1836 года[226]. В этом случае у будущей звезды российского политического сыска было шестеро братьев (Родион, Константин, Сергей, Михаил, Иван и Николай) и две сестры (Наталья и Мария). Сведений о матери в источнике не приводится. Однако упоминается ещё одна сестра, но почему-то с другой фамилией — Татьяна Фёдоровна Райская (Гернгросс)[227]. Возможно, она была сводной сестрой Зинаиды Гернгросс. Не исключена и ошибка в приведённых на сайте сведениях о родословной этой ветви генеалогического древа рода Гернгросс. В этой связи версия о родстве Зинаиды и Татьяны нуждается в документальном подтверждении.

Семья Фёдора Романовича Гернгросса, судя по сведениям о его сыновьях, проживала в имении Татьянино, а затем в городе Велиж Витебской губернии. В списке дворянских родов этой губернии действительно есть фамилия фон Генгрос[228]. Здесь же приведена пометка о том, что запись в Родословную книгу губернии внесена в VI часть в 1832 году. Напомним, что в этой части Родословной книги указывались древние благородные дворянские роды, доказательство дворянского достоинства которых восходят за 100 лет — до времени правления императора Петра I.

В родословной Гернгроссов перечислены несколько мужчин, состоявших на военной службе. Среди обладателей дворянского фамильного герба были и генералы, но Фёдора Гернгросса ни в чине полковника, ни в других воинских чинах обнаружить на данный момент не представилось возможным.

Не удалось документально определить место рождения Зинаиды Фёдоровны. Можно лишь предположить, что она родилась в городе Велиж Витебской губернии, как и её братья и сёстры. Не раскрыта и тайна выбора её имени. Почему дворянскую девочку назвали довольно редким именем Зинаида, остаётся загадкой. В вольном переводе с древнегреческого это имя означает божественная дочь из рода Зевса. Обычно имя выбирали родители, а священник сверял его с церковными словниками или сам предлагал из перечня женских имён, как назвать новорожденную. Ближайшие именины в честь святой Зинаиды Тарсийской, если принимать версию с датой рождения девочки 10 ноября, у неё приходились по церковному календарю на 24 октября. Когда и где крестили новорожденную — неизвестно.

В какие годы и где конкретно училась Зинаида Гернгросс, будущий секретный агент из благородных девиц — на данный момент неизвестно. Некоторые авторы указывают, что она якобы была выпускницей Смольного института благородных девиц. Обычно указывается 1893 год её выпуска из института. Однако в списке из 68 девиц, окончивших институт в 1893 году (выпуск 61-й)[229], она не значится. Более того, нет фамилии Гернгросс среди выпускниц и за все другие годы. Барышня с такой фамилией среди воспитанниц, окончивших Смольный институт, не числится.

Нами был проведён поиск по имени Зинаида среди всех выпускниц института. Однако и здесь за весь период существования Императорского воспитательного общества благородных девиц, как официально именовался Смольный институт, за период с 1776 по 1914 год (выпуски с № 1 по № 82) среди 65 воспитанниц с именем Зинаида героини нашего очерка не оказалось.

Тем не менее во многих книгах и статьях о жизни и судьбе З.Ф. Жученко (Гернгросс) утверждается, что она была воспитанницей Смольного института и дочерью армейского полковника. Например, генерал-майор Отдельного корпуса жандармов П.П. Заварзин в своих воспоминаниях также упоминает её как выпускницу Смольного института, хотя и делает оговорку о том, что лично с ней он не работал, но лично встречался[230]. В книге Ю.А. Удовенко «Агенты России» ей отведено почётное место и в главе «Бриллианты охранки» она отнесена к элите тайного сыска[231].

Место рождения и проживания родителей Зинаиды Гернгросс до сих пор достоверно не установлено. Сама Зинаида Фёдоровна о своей семье практически ничего не рассказывала. По нашим предположениям, более или менее подробные сведения о родителях и семейной жизни должны сохраниться в её личном деле секретного сотрудника Департамента полиции Российской империи или в архивах Московского охранного отделения.

Учитывая тот факт, что она добровольно пришла устраиваться агентом на секретную службу в Департамент полиции в Петербурге, можно с большой долей вероятности считать, что в это время она проживала в столице. Начало тайной службы Зинаиды Гернгросс разнилось даже в воспоминаниях её прежних начальников, сослуживцев и эсеров-однопартийцев. Так, жандармский генерал А.И. Спиридович в своих мемуарах указал, что она «стала сотрудничать на Московское охранное отделение в 1895 г.»[232].

Вместе с тем её прежние однопартийцы в ходе проведённого внутреннего расследования установили другую дату начала её тайной деятельности. Так, 14 августа 1909 года Центральный комитет партии социалистов-революционеров (п. с.-р.) опубликовал следующее сообщение: «ЦК п. с.-р. доводит до всеобщего сведения, что Зинаида Федоровна Жученко урождённая Гернгросс, бывшая членом п. с.-р. с сентября 1905 г., уличена как агент-провокатор, состоявшая на службе Департамента полиции с 1894 года»[233].

Однако в других публикациях приводятся и более ранние даты поступления З.Ф. Гернгросс в ряды политического сыска. Так, в большинстве публикаций и воспоминаний утверждается, что она в 1893 году лично обратилась к вице-директору Департамента полиции Г.К. Семякину с прошением о поступлении на службу. При этом девица упоминается как «дочь полковника, служившего на Кавказе, воспитанница… Смольного института»[234] Зинаида Гернгросс. Кстати, в докладе П.А. Столыпина царю 12 октября 1909 года (после её разоблачения революционерами) также указан 1893 год поступления Зинаиды Фёдоровны Жученко, урождённой Гернгросс, на секретную службу в охранку[235].

Эту дату подтверждала и сама З.Ф. Жученко в своём рассказе о начале тайной работы: «В 1893 году я познакомилась в Петербурге с г. Семякиным и стала агентом Департамента полиции»[236]. При этом никаких деталей разговора на столь необычной встрече юной девушки из дворянской семьи с вице-директором Департамента полиции Г.К. Семякиным она не приводит. И это странно. Ведь для посещения одного из руководителей тайного политического сыска в империи нужны были какие-то веские основания, чьи-то рекомендации или иные поводы. При этом нет оснований утверждать, что эта встреча действительно состоялась по инициативе самой Зинаиды, без каких-либо вербовочных подходов со стороны охранки. Уже упоминавшийся жандармский генерал П.П. Заварзин писал: «З.Ф. Жученко по своим убеждениям была далека от революционных стремлений и согласилась пойти в секретную агентуру из любви к таинственности, риску, а отчасти авантюризму и полной убеждённости в разлагающем влиянии революционеров на русский народ»[237]. Упоминание того, что она согласилась пойти в секретные агенты, подразумевает, что кто-то не названный сделал ей такое предложение. Остаются и другие вопросы, например, о том, откуда она могла узнать о существовании столь закрытой системы политического сыска, наличии в ней секретных сотрудников и характере их деятельности. И тем не менее в 1893 году началась секретная служба монархически настроенной барышни в охранной структуре политического сыска Российской империи.

Можно предположить, что в первое время пребывания на службе в столичной охранке она проходила какое-то обучение, исходя из специфики предстоящей работы по внедрению в революционное подполье. Сама Зинаида Фёдоровна об этом не упоминает, но здравый смысл подсказывает, что к началу её работы в политическом сыске должно было состояться ознакомление с приёмами и способами ведения скрытого наблюдения, использования конспиративных каналов связи и передачи информации и другим премудростям агентской работы. Такое первичное обучение должно было состояться на начальном этапе подготовки будущей звезды политической провокации. Такую версию подтверждает и её прежний сослуживец по московской охранке Л.П. Меньщиков. «Новую секретную сотрудницу, — писал он в своей книге про тайную службу в политическом сыске, — весной следующего (1894. — М.С.) года отправили в московский институт шпионажа, где Гернгрос, под руководством маэстро Зубатова, закончила своё провокаторское образование»[238].

Свой переезд из столицы в Москву Зинаида Гернгросс объясняла семейными обстоятельствами. При этом сами обстоятельства не называла.

Своей семьи на ту пору у неё ещё не было, поэтому речь могла идти лишь об обстоятельствах, имевших место в её родительском доме. Кстати, она никогда не делилась впечатлениями о том, как отнеслись родители, братья и сёстры к её решению поступить на полную опасностей секретную службу. Вполне возможно, что из-за этого дома возник конфликт на почве неодобрения семьёй сделанного ею профессионального выбора и своего жизненного пути. Такая версия событий могла вынудить её к переезду в Москву. Хотя, возможно, что «семейные обстоятельства» были придуманы в Департаменте полиции для того, чтобы объяснить её перевод в Московское охранное отделение.

В Москве она поступила в распоряжение С.В. Зубатова, с которым её познакомил специально приехавший из столицы вице-директор полицейского департамента Г.К. Семякин. Так что первое своё задание она выполняла под руководством будущего мастера политического сыска, ставшего на долгие годы её близким другом. Позже мы приведём фрагменты её переписки с уже пребывавшим в отставке Зубатовым, из которых станет понятно, что их связывали не только интересы общего дела по политическому сыску, но и глубокие личные чувства.

С 1894 года Сергей Васильевич занимал пост заместителя начальника Московского охранного отделения. В своё время он также начинал службу рядовым секретным сотрудником, поэтому хорошо знал все тонкости тайного сыска. При этом из всех приёмов и методов работы с агентами он предпочитал трудоёмкий, но результативный метод убеждения. Судя по всему, ему удалось всецело подчинить своему влиянию молодую сотрудницу, только что вставшую на путь борьбы с революционным подпольем. Она всецело ему доверяла и относилась к Зубатову не только как к своему начальнику, но и как к мудрому наставнику, надежному другу и кумиру девичьих грёз.

Кстати, в это же время в Московской охранке служил чиновником поручений, а затем помощником начальника охранного отделения Л.П. Меньщиков, занимавшийся в числе прочего перлюстрацией почтовых отправлений[239]. Именно он в будущем стал главным разоблачителем своего сослуживца — секретного сотрудника З.Ф. Жученко (Гернгросс), а также многих других штатных и нештатных сотрудников службы охраны Российской империи. При этом стоит напомнить, что он сам когда-то начинал свою службу агентом наружного наблюдения (филёром).

Под руководством Зубатова Зинаида Гернгросс успешно внедрилась в Москве в подпольный молодёжный кружок, созданный выпускником Московского университета Иваном Распутиным и его единомышленниками. Это стало её первым самостоятельным заданием на тайном поприще политического сыска.

Этот кружок попал в поле зрения московской охранки осенью 1894 года. Наружным наблюдением было установлено, что на съёмной квартире собирается учащаяся молодежь для обсуждения различных политических вопросов. Перед ними периодически выступал с террористическими измышлениями И.С. Распутин.

Ввиду потенциальной опасности и террористической направленности подпольного кружка с начала января 1895 года за квартирой и её посетителями было установлено постоянное наблюдение. К этому времени в состав кружка уже входила «дочь коллежского асессора Зинаида Федорова Гернгрос»[240]. Она изнутри освещала деятельность всех участников, готовящих теракт против царя в дни его посещения Москвы. По слухам, появившимся в марте 1895 года, император в сопровождении членов царской семьи должен был прибыть в Москву в начале мая того же года. Об этом свидетельствовали активные приготовления и испытания самодельных взрывных устройств. С этой целью закупались необходимые химические реактивы и другие компоненты для изготовления бомбы. К закупкам реактивов и переводу с французского языка методичек по самодельному изготовлению бомб террористами была привлечена З.Ф. Гернгросс. Одновременно с этим Распутин вместе со студентом-химиком В.Д. Бахаревым обходили возможные места посещения царскими особами с целью выбора позиций для проведения теракта.

Убедившись в реальности подготовки террористического акта, руководство Московского охранного отделения приняло решение об аресте подозреваемых и проведении обысков в местах их проживания. Так была обнаружена подпольная химическая лаборатория с набором необходимых компонентов для изготовления бомб (метательных снарядов), а также револьвер с коробкой патронов и запрещённая литература.

По другой версии, предложенной историком А.Б. Широкорадом, проведение теракта было задумано на дни проведения в Москве торжеств по случаю коронации императора Николая II. Всего по делу террористической группы Ивана Распутина было арестовано 35 человек. Многие из них после разбирательств были освобождены. За подготовку покушения на царя семеро террористов во главе с Иваном Распутиным были приговорены к смертной казни через повешение. Агент охранки Зинаида Гернгросс была приговорена к 20 годам каторги в целях маскировки её провокаторской деятельности. Позже смертные приговоры изменили на сроки тюремного заключения и каторжных работ в Сибири и Якутии, а Зинаида Федоровна отправилась на 5 лет в ссылку в город Кутаис. Там она «в конспиративных целях сошлась со студентом-медиком Жученко, вышла за него замуж, родила сына и в историю вошла как Зинаида Жученко»[241].

Впрочем, у разоблачившего её как провокатора бывшего сослуживца по московской охранке Л.П. Меньщикова была своя версия об истинных целях создания молодёжного кружка И. Распутина. Он предположил, что идея о подготовке покушения на царя при его посещении Москвы зародилась в недрах самого охранного отделения. Громкое дело о разоблачённых террористах из «общежития сибиряков», как в охранке назвали место собраний кружка, накануне коронации было поводом отличиться и заслужить высочайшее благоволение[242].

При этом в донесениях филёров наружного наблюдения выделялась группа из четырёх наиболее активных заговорщиков, куда вместе с Иваном Распутиным входила и Зинаида Гернгросс. Дело было передано для расследования в Московское губернское жандармское управление. Четверо заговорщиков понесли достаточно суровое наказание. И.С. Распутин был приговорён к 5 годам тюремного заключения и последующим 10 годам ссылки в Якутскую область. Ещё двое участников кружка были осуждены на срок 1 год заключения в тюрьме и ссылку на 5 лет в Сибирь. Студент-химик Бахарев, изготавливавший самодельные «метательные снаряды», умер в Бутырской тюрьме от тифа до окончания судебных разбирательств. Остальных 17 арестованных выслали в разные места империи под гласный надзор полиции[243]. Чтобы снять подозрения с агента «Михеева», её тоже отправили в Бутырскую тюрьму вместе с другими. Под арестом она пробыла почти год. Своих товарищей-арестантов не сторонилась. В тюрьме даже в общей голодовке протеста участвовала.

Иван Распутин и другие арестованные кружковцы понимали, что их выдал предатель, находившийся рядом с ними. Они предпринимали попытки выявить провокатора. Понимая степень опасности подобного разбирательства для своего агента, руководители Московского охранного отделения провели целую операцию прикрытия З. Гернгросс. Сразу же после ареста был отпущен один из кружковцев, на которого пало подозрение товарищей. В ходе задержания подозреваемых была специально оставлена на свободе одна из известных охранке участниц кружка. Так был создан женский ложный след в поиске провокатора. Помогло и то, что ещё на этапе активного наружного наблюдения по требованию руководства в донесения филёров вносились поправки и удалялись фрагменты наблюдений, наводящих подозрения на агента «Михеева».

Ведение тайного сыска по методу С.В. Зубатова давало свои результаты. Участие в громком деле по предотвращению цареубийства сделало молодую секретную сотрудницу известной в узких кругах лиц, причастных к руководству охранным делом в империи. Среди своих руководители в знак уважения и признания заслуг её называли просто «Зиночка».

Кстати, со своим будущим мужем Николаем Жученко она познакомилась в том же кружке «распутинцев», в котором студент-медик тоже участвовал. Правда, его вклад в подготовку покушения был весьма скромным. Ему доверили лишь сбор пожертвований в пользу участников кружка.

Не без доли зависти Л.П. Меньщиков позже написал, что за разоблачение злоумышленников, готовивших покушение на императора, все отличившиеся сотрудники охранки были поощрены: «Зубатову повесили орден Владимира «вне правил», а Гернгрос дали 1000 рублей награды, 100 руб. месячной пенсии и послали отдыхать к родным, в Кутаис»[244].

Наблюдение и розыск противников царской власти, скрывавшихся за рубежом, с той или иной степенью результативности проводился всегда. Эти задачи ставились руководителям III отделения, «Священной дружины» или непосредственно конкретным исполнителям. Изучение опыта постановки политического сыска в других странах показало, что для повышения степени надёжности охранения монархии в Российской империи необходимо создание отдельной секретной службы. Такая тайная организация Заграничной агентуры в структуре Департамента полиции была создана в июле 1883 года. Центральный аппарат зарубежного политического сыска был размещён в Париже и в начале своей деятельности располагал достаточно скромными агентурными возможностями. Да и выделенные для этих целей две небольшие комнаты в русском консульстве во Франции использовались в основном для ведения переписки и хранения секретных архивов.

Зинаида Фёдоровна была одной из немногих секретных сотрудников охранки, которой довелось довольно долго работать среди эсеров за границей и на территории империи. Оказавшись в апреле 1898 года с сыном грудного возраста за границей, она по какой-то причине выбрала для проживания Германию. Русские политэмигранты в те годы чаще останавливали свой выбор на Франции или Швейцарии.

По одной из версий, она за границей скрывалась после скандала с мужем, который якобы хотел отобрать у неё сына. Она поселилась в немецком Лейпциге, где, с её слов, оставалась до весны 1904 года. Видимо, для неё в то время было важно каким-то образом подтвердить своё неучастие в политическом сыске за рубежом. «Следовательно, — заявляла З.Ф. Жученко, — от апреля 1895 г. до весны 1904 г. я не работала, как сотрудник»[245]. На наш взгляд, это утверждение не соответствует действительности. Известно, что все эти годы она продолжала числиться в штате секретных сотрудников Департамента полиции и получала ежемесячно пенсию в размере 100 рублей в месяц. Ей в ту пору не исполнилось ещё и 30 лет, поэтому точнее было бы говорить об установленном ей вознаграждении не в связи с преклонным возрастом, а как награда за своевременное предупреждение о готовящемся цареубийстве в 1895 году в Москве. О том, что она не прерывала своей службы секретного сотрудника охранки, свидетельствует приведённый в докладе Столыпина непрерывный срок её тайной деятельности, охватывавшей период с 1893 по 1909 год[246]. Об этом также может, на наш взгляд, свидетельствовать тот факт, что в 1902 году ей была в полтора раза увеличена ранее установленная пенсия. Высочайше пожалованную в указанном году пенсию в размере 150 рублей она аккуратно получала каждый месяц[247].

Другим подтверждением участия З.Ф. Жученко в деле заграничного сыска может служить доклад начальника Московского охранного отделения подполковника отдельного корпуса жандармов Е.К. Климовича от июля 1906 года. В годы Первой русской революции секретный сотрудник «Михеев» была откомандирована из Германии в Москву для усиления работы среди эсеров-подпольщиков. Начальник охранки докладывал директору Департамента полиции действительному статскому советнику М.И. Трусевичу о том, что: «…Зинаида Федоровна Жученко, урожденная Гернгросс, оказывавшая в течение многих лет секретные услуги по Заграничной Агентуре г.г. Рачковскому… Ратаеву… и Гартингу. Вступив в феврале месяце сего года в должность Московского охр. <анного > отделения, я застал г-жу Жученко проживающею в Москве и, войдя с ней в сношения, ввел ее в боевую организацию социалистов-революционеров. В названной организации г-жа Жученко приобрела прочные связи, благодаря чему была выяснена и ликвидирована мною вся летучая боевая организации Московского областного комитета, а также произведен ряд менее крупных ликвидаций»[248]. Фрагмент этого донесения был приведён В.К. Агафоновым в его книге «Заграничная охранка», вышедшей в свет в 1918 году. Известно, что в 1917 году эсер Агафонов был назначен членом комиссии Временного правительства по разбору архивов Заграничной агентуры в Париже. Там же в качестве эксперта работал известный разоблачитель секретных сотрудников и агентов охранки, бывший чиновник Департамента полиции Л.П. Меньщиков. Ему обычно приписывают лавры разоблачителя провокатора Жученко, пользовавшейся полным доверием в партии эсеров.

На основании доклада Климовича эсер Агафонов в 1917 году пришёл к выводу, что после возникших подозрений при разбирательстве с участием Бурцева в 1909 году Зинаида Фёдоровна умолчала о своей деятельности в составе Заграничной агентуры охранки. Однако факты — вещь упрямая. Получается, что с момента прибытия в Лейпциг и до весны 1904 года «Жученко не почивала на лаврах, как она утверждает, а служила у Рачковского и Ратаева, и, вероятно, «служба» была очень важной и «деликатной», раз такая «искренняя» провокаторша считает необходимым об этом периоде своей службы, которой она вообще якобы гордилась, умолчать»[249]. Напомним, что П.И. Рачковский возглавлял Заграничную агентуру охранки с 1885 по 1902 год, а его сменщик на этом посту Л.А. Ратаев пребывал в должности с июля 1902 по август 1905 года. Однако штаб-квартира зарубежной охранки располагалась в русском посольстве в Париже, а З.Ф. Жученко в этот период времени, с её слов, проживала в Германии. Агентуру Департамента полиции в Берлине с 1900 года возглавлял опытный сотрудник охранки А.М. Гартинг. В 1905 году он занял пост заведующего Заграничной агентурой, приняв дела у Л.А. Ратаева. В то время в подчинении у Гартинга в Германии было 6 секретных сотрудников, среди которых была и Зинаида Фёдоровна. В 1909 году он был разоблачён В.Л. Бурцевым вместе с З.Ф. Жученко и А.Е. Серебряковой. Это был, пожалуй, самый крупный провал российского политического сыска за рубежом. Обе секретные сотрудницы были наиболее опытными и результативными внедрёнными агентами охранки в организацию эсеров и считались «бриллиантами» тайной службы.

Кстати, связь агента «Михеев» с руководством Заграничной агентуры не прервалась и после того, как её откомандировали в Московское охранное отделение в связи с резким обострением революционной ситуации в городе. Гартинг продолжал отправлять в Департамент полиции донесения с просьбой вернуть ценного сотрудника для освещения активных приготовлений в политэмигрантских кругах к участию в Первой русской революции 1905–1907 годов.

«В этой борьбе за Жученко, — как отмечает Агафонов, — победа осталась за Климовичем: д<иректо>р Д<епартамен >та Полиции Трусевич приказал Гартингу отдать знаменитую провокаторшу начальнику Московского охранного отделения»[250]. Во второй половине ноября 1906 года она выезжает из Берлина в Москву. Здесь она проявляет активность среди эсеров. Её избирают в состав областного комитета партии социал-революционеров (эсеров) и в 1908 году отправляют делегатом на партийную конференцию в Лондон. Вместе с ростом её популярности среди эсеров повышалось и жалованье секретного сотрудника охранки. С ноября 1906 года она получала уже по 300 рублей в месяц. Примерно столько же в те годы составляло жалованье армейского полковника. Много ли это или мало в современном понимании стоимости жизни в Российской империи?

В 1897 году в империи был введён золотой стандарт российского рубля. С тех пор 1 рубль равнялся золотому эквиваленту, равному 0,77 грамма чистого золота. Бумажные рубли можно было свободно обменять на золотую монету достоинством 5 или 10 рублей. Рубль стал конвертируемой валютой при расчётах за рубежом.

В 1906–1907 годах в царской России на 1 рубль можно было купить 25 буханок ржаного хлеба (по 400 граммов каждая) или 14 буханок белого хлеба (по 300 граммов), 5 килограммов макарон или 500 граммов кофейных зёрен. Два десятка яиц или 2 килограмма творога тоже обошлись бы за 1 рубль. Отправка телеграммы в 20 слов или 25 писем стоили тот же 1 рубль.

При продаже продовольствия и весовых товаров использовалась единица веса в 1 фунт или примерно 400 граммов. Рыба (судак) стоила 0,25 рубля, виноград (кишмиш) — 0,16 рубля, а яблоки — 0,003 рубля за фунт. А вот снять на месяц небольшую квартиру в Москве можно было за 15–20 рублей, что далеко не все могли себе позволить[251]. Так что при таком жалованье агент «Михеев» могла себе многое позволить в обеспечении сытной и достаточно комфортной жизни.

Личная жизнь Зинаиды Гернгросс также хранит немало загадок. Во время своей 5-летней ссылки в Кутаис она в 1897 году выходит замуж за студента-медика Николая Жученко, с которым была знакома ещё по кружку «распутинцев».

Про их свадьбу возникало много вопросов: когда она состоялась и где проходило венчание молодых — всё это тоже было неизвестно. Сама Зинаида Фёдоровна на этот счёт не распространялась.

Её ссылка за участие в террористическом студенческом кружке, в который она внедрилась по заданию руководства Московского охранного отделения, в Закавказье в город Кутаис наводит на мысль, что именно в этом городе мог в то время служить её отец, если он действительно состоял в офицерском чине, либо там проживали её родственники.

Город являлся административным центром Кутаисской губернии, в состав которой входили 7 уездов и 3 округа. В губернском городе Кутаис проживало в конце XIX века более 32 тысяч человек. Свыше 80 процентов населения составляли грузины, мингрелы и имеретинцы. Доля русских, по переписи населения 1897 года, была всего 1,8 процента. Видимо, непросто было столичной барышне оказаться в такой ситуации. Судя по всему, будущий врач из славян оказался лучшей партией для секретного агента охранки. Если придерживаться хронологии тайной службы Зинаиды Фёдоровны, то получается, что в то время она уже скрывалась под псевдонимом «Михеев». И все её дальнейшие действия были, скорее всего, согласованы с Департаментом полиции. Такое предположение основано на докладе председателя Совета министров П.А. Столыпина лично императору по делу о дальнейшей судьбе секретного сотрудника З.Ф. Жученко-Гернгросс после её разоблачения в 1909 году. Указав, что она в 1894 году оказала содействие в выявлении московского террористического кружка Распутина, готовившего «злодеяние чрезвычайной важности», Столыпин изложил последовавшие за этим события. В феврале 1896 года она была выслана на 5 лет под надзор полиции в город Кутаис, где в 1897 году вступила в брак со студентом-медиком, позже ставшим врачом, Николаем Жученко. Однако семейная жизнь у неё не сложилась и ей вместе с грудным ребёнком пришлось скрываться от него. С разрешения властей ссыльная З.Ф. Жученко переехала на жительство в город Юрьев. Оттуда она в апреле 1898 года вместе с малолетним сыном скрылась за границу[252]. Как позже выяснилось, она перешла на нелегальное положение и успешно бежала в Германию, где поселилась в городе Лейпциг. На наш взгляд, без помощи Департамента полиции всё это вряд ли бы удалось. Ведь она была официально включена в разыскной список лиц, подлежащих аресту, с подробным описанием её примет. Не смогла бы она самостоятельно тайно выехать за границу, да ещё и с грудным ребёнком на руках. Кстати, об этом отрезке своей жизни она тоже нигде и никогда не упоминала. Не вспоминала о трудностях долгой дороги, не упоминала о том, кто сопровождал её в пути. А такой человек обязательно должен был быть рядом, чтобы помогать обходиться с маленьким ребёнком, обеспечивать едой, помогать с дорожными вещами. Кстати, в своей книге Л.П. Меньщиков указал, что охранное отделение исправно высылало ей жалованье по адресу проживания в немецком городе Лейпциг[253]. Странная складывалась ситуация — Зинаида Фёдоровна якобы в заграничной охранке в то время не служила, но жалованье почему-то регулярно получала. И так, если верить докладу Столыпина и воспоминаниям Меньщикова, всё продолжалось до весны 1903 года, когда в империи обострилась внутриполитическая обстановка и активизировались революционеры-подпольщики.

Она вновь оказалась в деле, продолжая работать на секретную службу Заграничной агентуры под своим псевдонимом «Михеев». Хотя среди руководства охранки её часто называли просто «Зиночка». Затем по заданию руководителя загранагентуры Гартинга она отправилась в город Гельдельберг, где установила тесные контакты с эсерами-политэмигрантами.

Попробуем разобраться в этой непростой ситуации тех далёких лет. В царское время за участие в подготовке покушения на императора Николая II среди других арестованных государственных преступников оказалась молодая секретная сотрудница Московского охранного отделения. Однако ликвидация кружка заговорщиков являлась делом её рук. Она имела такое задание, с которым успешно справилась. Но просто отпустить её на свободу означало провалить в глазах других политзаключённых как провокатора и агента охранки. В целях конспирации она тоже получает весьма мягкое наказание — 5 лет ссылки в Закавказье в город Кутаис. Подальше от прежних революционно настроенных товарищей. Тем более что они, по практике уголовных наказаний за государственные преступления, скорее всего отправились по этапу в Якутск и Сибирь на каторгу и вечное поселение. Иными словами, встретиться им с Зинаидой Гернгросс даже случайно было не суждено. Для них она тоже пребывала в местах отбытия наказаний. Но на деле всё было не так.

Политическая ссыльная Зинаида свободно проживала в южном городе Кутаис. Более того, у неё есть возможность знакомиться и проводить время с молодыми мужчинами. Здесь она выходит замуж за будущего врача и для всех вполне официально становится Зинаидой Фёдоровной Жученко. Жизнь девицы Гернгросс остаётся в прошлом, а у неё открывается новая страница биографии человека с другой фамилией. Она живёт обычной жизнью свободного человека. Правда, непонятно, на какие средства. Разве что на жалованье агента охранки. Вскоре у молодожёнов рождается сын.

Далее опять происходит череда непонятных событий. Находящаяся в ссылке осуждённая государственная преступница «с надлежащего разрешения» властей получает разрешение переехать на новое место жительства в город Юрьев (ныне эстонский город Тарту). Если взглянуть на карту Российской империи тех лет, то расстояние почти в 3 тысячи вёрст между городами Кутаис и Юрьев заставит задуматься даже бывалых путешественников. Однако молодая мама с грудным сыном смело отправляется ранней весной в путь из Закавказья на северо-запад империи. Чем был вызван выбор именно города Юрьев — непонятно. В то время здесь проживало более 42 тысяч человек, из которых более 36 тысяч человек были эстонцы и немцы. Её здесь могло, на наш взгляд, привлекать лишь непосредственная близость границы, отделявшей Россию от Европы. Если верить известному докладу Столыпина, то императору сообщили, что она вместе с малолетним сыном скрылась за границу. Иными словами, совершила побег во время отбытия наказания в виде 5-летней ссылки, срок которой истекал в 1901 году. Для выезда из Российской империи требовался заграничный паспорт. Официально государственная преступница получить его не могла даже после смены фамилии при замужестве. Оставались как минимум два варианта — воспользоваться фальшивым паспортом или перейти границу с грудным ребёнком по контрабандистским тропам. Как удалось агенту «Михеев» покинуть пределы Российской империи, до сих пор остаётся загадкой. Однако, если предположить, что её выезд за границу являлся звеном в цепочке внедрения агента охранки в круги русских политических эмигрантов, то всё становится понятным. Наши рассуждения позволяют с большой степенью достоверности предположить, что все рассмотренные выше события в личной жизни З.Ф. Жученко были этапами довольно сложного плана отправки секретного сотрудника охранки «Михеева» в состав Заграничной агентуры Департамента полиции. Этим объясняется та лёгкость, с которой молодой женщине удалось преодолеть все трудности ссылки и избежать неизбежных в такой ситуации невзгод.

В апреле 1898 года, как уже отмечалось выше, она выехала вместе с новорожденным сыном за границу, где скрытно проживала в течение 5 лет. В ту пору, как следует из доклада Столыпина, она якобы отошла от секретных дел в охранке и занималась исключительно воспитанием сына Николая. Где в это время находился её муж, ставший врачом, точно неизвестно. Предположительно, он продолжал практиковать во врачебном деле, оставаясь в пределах Российской империи. По состоянию на октябрь 1909 года в докладе П.А. Столыпина царю о судьбе Жученко она названа женой врача. Иными словами, она как минимум до этого времени состояла в браке с Николаем Жученко. Дальнейшая судьба её мужа неизвестна.

На секретную службу в заграничную охранку, согласно одной из версий, она вернулась весной 1903 года, объяснив это ростом революционной опасности для российской монархии и наблюдая возросшую активность русских политэмигрантов за рубежом. Вся дальнейшая деятельность Зинаиды Фёдоровны в деле политического розыска была сосредоточена на работе по освещению оппозиционных российской власти политических партий и движений за рубежом, а затем и в Москве. Пожалуй, большая часть службы секретного сотрудника Жученко под псевдонимом «Михеев» прошла в московском политическом подполье. В период с весны 1894 года по февраль 1909 года, не считая нескольких заграничных командировок в интересах проведения сыскных мероприятий, она активно работала в Москве в среде социал-революционеров. «Работая таким образом долгое время вполне плодотворно и обладая солидными связями в революционных сферах, — отмечал председатель Совета министров Столыпин, — Жученко доставляла правительству очень ценные сведения и приносила политическому розыску огромную пользу; так, благодаря названной личности, удалось обнаружить и разгромить целый ряд тайных организаций и предать в руки правосудия многих серьёзных революционных деятелей, а равно своевременно предупредить грандиозные террористические покушения»[254]. По имеющейся открытой информации, секретный сотрудник З.Ф. Жученко-Гернгросс в течение всей службы в охранке использовала оперативный псевдоним «Михеев». Учитывая её осторожность и осмотрительность, с трудом воспринимается версия о том, что и за границей, и в московской охранке она неизменно фигурировала в секретных списках как агент «Михеев». Возможно, что ещё не все её псевдонимы преданы огласке. Обычно в охранной практике у агентов имелось по несколько псевдонимов.

Как уже отмечалось, секретный сотрудник Зинаида Жученко умела устанавливать и поддерживать доверительные отношения со всеми своими начальниками в течение всего периода службы в охранке. Судя по содержанию и смыслу её переписки в 1903–1904 годах с уже отставленным от службы и попавшим в опалу С.В. Зубатовым, можно было бы предположить, что он стал для неё не только первым учителем и наставником в делах тайного политического сыска, но и первой охранной любовью Зинаиды Федоровны. Их прочно и навсегда соединили узы дружбы, службы и провокаторства.

До наших дней сохранилось несколько писем из их переписки. Их разделяли свыше двух тысяч вёрст, но мысли их были близки и созвучны. Не зря Сергей Васильевич слыл мастером использования метода убеждения в работе с секретными сотрудниками охранки.

Но теперь надворный советник и бывший самый успешный руководитель политического сыска после острого конфликта с министром внутренних дел В.К. Плеве был отставлен от должности руководителя Особого отдела Департамента полиции и оказался в опале. За ним даже было установлено наружное наблюдение и запрещены любые контакты с сотрудниками охранки. Признанный мастер политического сыска был выслан на жительство в город Владимир под надзор полиции. Именно к этому времени относятся письма З.Ф. Жученко своему наставнику и кумиру, в которых она излагала слова своей поддержки, делилась своими мыслями и заботами, а порой спрашивала его совета.

Спустя год от взрыва бомбы боевика погиб министр внутренних дел Плеве, и Зубатову несколько раз предлагали вернуться на службу. Однако, помня все пережитые им унижения и несправедливости, он отвечал отказом. В 1910 году С.В. Зубатов переехал в Москву, где жил как частное лицо. Политикой он больше никогда не занимался. При этом до конца жизни он оставался монархистом и своих убеждений не поменял. Узнав об отречении Николая II и отказе брата царя Михаила принять российскую корону, он застрелился 3 марта 1917 года. Однако есть и другая версия о причине его самоубийства. Её изложил в своей книге «В погоне за провокаторами» известный разоблачитель тайной агентуры охранки В.Л. Бурцев. «При первых известиях о революции, — написал он, — в марте 1917 г., чтобы не отдаться в руки революционеров, Зубатов застрелился»[255].

Что же касается Зинаиды Фёдоровны, то её, судя по содержанию опубликованных писем, волновала не только внезапная для неё опала умного начальника, надёжного сослуживца и вообще человека близкого. Состояли ли они в любовной связи — вопрос открытый. Хотя в письмах они обращались друг к другу как достаточно близкие люди. «Спасибо вам, родной друг, — писал Зубатов в Лейпциг, — за постоянную память и расположение»[256]. Сообщал о том, что изучает немецкий язык и планирует приехать летом в Германию. «Конечно, повидаемся и вспомним старину». Она в ответ сообщала, что надеется на встречу. Ожидает, чтобы это была «прекрасная действительность, для меня, по крайней мере. Удерживаюсь от выражений моих восторгов…». «Оставьте дома тоску и всяческие искания», — пишет она своему кумиру политического сыска. Она не скрывает своих чувств и переживаний. «Письмо ваше, — сообщала она, — всколыхнуло мои «тихие воды».

Эзоповым языком Зинаида Фёдоровна сообщает о встрече и разговорах с руководителем берлинской агентуры охранки А.М. Гартингом по вопросам негласного сотрудничества. Упоминает о каких-то казанских возможностях и обещанном содействии. При этом она просит у Зубатова совета о том, как ей лучше поступить, и одновременно сообщает о том, что своё согласие на сотрудничество она уже дала. «Сообщите также, — пишет она, — как насчёт свидания; могу ли я рассчитывать на это счастье?» В ответ Зубатов пишет о своей болезни и сообщает, что «надежду на заграничное путешествие пришлось оставить». А ведь ему было всего 40 лет. Для мужчины возраст самого расцвета профессиональных и творческих возможностей. Кстати, по некоторым сведениям, Сергей Васильевич начинал писать свои воспоминания, которые бесследно исчезли после его смерти. В них, безусловно, нашлось бы место рассказу о судьбе его лучшего секретного сотрудника, каким была агент «Михеев».

А в те дни Зинаида Фёдоровна всё ещё сохраняла надежду на личную встречу. «При этом я, как всегда и везде, — писала она в далёкую Россию, — думаю о вас, дорогой друг, и как мне больно было узнать, что поездка не сбылась: буду надеяться, что этот план отложен, а не сдан в архив. Моим самым большим желанием остается надежда увидеться с вами: чего нет сегодня, может быть завтра; если не вы сюда, может быть, я туда поеду. Словом, не отнимайте у меня давно лелеемой надежды увидеться с вами, поговорить не на бумаге, дорогой, родной друг». Но встретиться им было не суждено.

Однако жизнь не стояла на месте. В интересах дела политического сыска среди эмигрантов из России она переезжает в другой город — в Гейдельберг. Вместе с молодой женщиной на съёмной квартире проживает семилетний сын Николай. О муже и его местонахождении она никогда и нигде не упоминала.

В годы Первой русской революции она была вызвана из-за границы в Москву. Здесь ей удалось в короткий срок внедриться в центральные органы партии эсеров и выявить несколько подпольных боевых организаций. Позже в своём докладе императору Столыпин отмечал: «Осенью 1905 года Жученко была командирована по делам политического розыска из-за границы в Москву, где во время мятежа работала при особо тяжёлых условиях, с непосредственной опасностью для жизни, над уничтожением боевых революционных партий, свивших гнездо в столице»[257]. В дни подготовки восстания она была выдвинута в состав Московского областного комитета партии эсеров и вошла в его боевую организацию, которую почти сразу же выдала охранке. В период декабрьского восстания З.Ф. Жученко активно вербовала дружинников, хранила у себя оружие и бомбы, а также предложила убить московского градоначальника генерала А.А. Рейнбота. В соответствии с решениями партии эсеры-боевики начали охоту на представителей царской власти в разных городах империи. Только в 1906 году они осуществили несколько покушений: в Севастополе на генерала В.С. Неплюева, на столичного градоначальника генерала В.Ф. Лауница, на минского губернатора П.Г. Курлова. При этом в подготовке теракта в Минске Жученко приняла самое непосредственное участие, уведомив о планах подпольщиков московскую охранку. Среди эсеров она пользовалась такой степенью доверия, что ей поручили доставить в Минск изготовленные метательные снаряды, как тогда называли самодельные бомбы и другие взрывные устройства. Для сохранения тайны о причастности агента охранки Жученко к провалу покушения было решено допустить сам факт попытки покушения на губернатора. Руководство Департамента полиции высоко ценило свою секретную сотрудницу за то, что она пришла в охранку по идейным мотивам, а не была, как многие другие, перевербована из бывших революционеров. Привезённую «Зиночкой» бомбу лично обезвредил помощник начальника Московского охранного отделения М.Ф. фон Коттен. Степень секретности операции политической полиции была такова, что о ней не сообщили даже самому минскому губернатору — потенциальной жертве покушения.

Всё произошло 14 января 1906 года. «Я присутствовал в Соборе на … богослужении… почувствовал лёгкий удар в голову и, думая, что с крыши собора свалился комок снега, так как в это время была оттепель, не обратил на это никакого внимания. Через несколько секунд ко мне подбежал взволнованный правитель канцелярии губернатора со словами: «Ваше превосходительство! Бомба!»[258] Бомбу уничтожили, бросив её в костёр, специально разведённый на площади. Взрыв был такой силы, что в округе во всех домах рядом вылетели стёкла. В результате никто не пострадал, а Жученко отчиталась перед руководством эсеров в том, что бомбу доставила по адресу. Никаких подозрений в отношении неё у боевиков и однопартийцев не возникло.

Зинаида Фёдоровна проявляла активность и в подготовке других покушений, о которых заранее сообщала руководству охранки. Так, в результате её донесения в конце февраля 1907 года с револьвером в руке в Москве в фойе Большого театра была схвачена неоднократно судимая эсеровская террористка Фрума Фрумкина. Она намеревалась убить московского градоначальника генерала А.А. Рейнбота, который к моменту её ареста еще не прибыл в театр. Примечательно, что оружие для покушения ей передала лично агент охранки Зинаида Жученко. О её роли в организации покушения шла речь на допросе А.А. Рейнбота в июле 1917 года[259]. Выяснилось, что Зинаида Фёдоровна, отправляя Фрумкину на смертоубийство в театр, сама пришила ей на пальто карман для револьвера. Это было второе по счёту покушение на градоначальника, потому что первое не удалось. О готовящемся теракте генералу сообщил начальник Московского охранного отделения Е.К. Климович и предупредил, чтобы тот не ехал в театр ко времени. Отвечая на вопросы о роли секретного сотрудника охранки Жученко в предотвращении покушений, А.А. Рейнбот отметил, что лично ему она дважды спасла жизнь от действий террористки Фрумы Фрумкиной.

В июле 1907 года по приговору суда Ф.М. Фрумкина была повешена во дворе Бутырской тюрьмы.

Особый размах терроризм приобрел в период революции 1905–1907 годов. Кроме боевой организации, теперь в стране действовали так называемые летучие боевые отряды, подчиняющиеся областным партийным комитетам, местные боевые дружины. Началась настоящая террористическая война. Всего в период 1901–1911 годов эсеровскими боевиками было совершено 263 террористических акта. Их объектами стали 2 министра; 33 генерал-губернатора, губернатора и вице-губернатора; 16 градоначальников, начальников окружных отделений, полицмейстеров, прокуроров, их помощников, начальников сыскных отделений; 7 генералов и адмиралов, 15 полковников; 8 присяжных поверенных; 26 агентов полиции и провокаторов[260].

Зинаиду Фёдоровну хорошо знало и высоко ценило руководство Департамента полиции. В узких кругах посвящённых в высшие секреты империи её называли Зиночкой. Знал о ней и сам император Николай II, которому регулярно докладывали об успехах лучшей секретной сотрудницы охранки в борьбе с революционным подпольем. Многие из тех, кто хорошо знал её по тайной работе, уважали З.Ф. Жученко за добровольный выбор нелёгкой жизни секретного сотрудника службы охраны Российской империи. При этом, в отличие от многих других тайных сотрудников политической полиции, она не была перевербована охранкой из числа революционеров, попавших в поле зрения службы политического сыска. Агент «Михеев» не скрывала, что служила за монархическую идею, а не за деньги или другие материальные блага. Хотя материальное благополучие и житейский комфорт Зинаида Фёдоровна всегда ценила. Но на первом месте у неё всегда стояло дело тайной службы на благо безопасности Российской империи. Во всяком случае, она так обычно говорила.

За всё время службы с 1893 по 1909 год в охранке у неё не было ни одного провала, хотя несколько раз на неё падали косвенные подозрения революционеров. Однако ей всегда удавалось доказать свою непричастность к арестам подпольщиков и неудачам эсеров-боевиков. Роковым для неё стал 1909 год. После скандального разоблачения провокатора Азефа она почувствовала опасность для себя. Не зря же её иногда называли «Азефом в юбке». В начале того рокового года она спешно покинула Москву и вернулась в Берлин. А затем перебралась с сыном в маленькую квартиру в Шарлоттенбурге. Но принятые меры не спасли её от разоблачения.

Считается, что она стала жертвой громких разоблачений провокаторов охранки после публикаций В.Л. Бурцева, которыми он считал всех секретных сотрудников Департамента полиции. Эти публичные разоблачения подрывной деятельности З.Ф. Жученко среди политэмигрантов подтвердил бывший чиновник Департамента полиции Л.П. Меньщиков. При этом при поиске женщины-провокатора эсеры-политэмигранты вначале заподозрили члена боевой организации Лапину, проживавшую в Париже под псевдонимом «Бела». Не сумев доказать свою невиновность, она застрелилась в мае 1909 года. Осмыслив свою ошибку, эсеры продолжили поиски предательницы в своих рядах. На этот раз подозрения при содействии Меньщикова пали на Зинаиду Фёдоровну. Однако, учитывая её широкую известность среди политэмигрантов, решили действовать более осмотрительно. С этой целью ЦК партии социал-революционеров (эсеров) поручил В.Л. Бурцеву «до предъявления Жученко формального обвинения сделать попытку получить от неё подробные показания»[261]. Такая встреча состоялась в Берлине. При беседе она призналась в своей службе в охранке, правда, пожалела, что на благо империи потрудилась всего 3 года вместо 15 лет, о которых ей сказал Бурцев. Подтвердила, что поступила в секретные сотрудники по убеждению, желая защищать монархию в России.

Бурцев позже подтвердил, что при столь остром разговоре держала она себя спокойно, на вопросы, как ему показалось, отвечала открыто. Правда, сразу же предупредила своего собеседника, что не откроет ничего, что повредило бы другим служащим в Департаменте полиции. Состоялся долгий разговор. Разоблачитель провокаторов при прощании, с её слов, сказал, что жмёт ей руку, как честному человеку и пожелал всего хорошего.

После ухода Бурцева «Зиночка» сразу же написала подробное письменное донесение о состоявшейся встрече начальнику Московского охранного отделения полковнику фон Коттену, поскольку формально оставалась его подчинённой. При этом она особо отметила: «я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что… ничего не выболтала»[262]. Иными словами, она признала, что многое скрыла от опытного посланца эсеров и известного разоблачителя. При этом она сама получила от Бурцева чрезвычайно важную информацию об источнике сведений о её службе в охранке. «Бурцев, прежде всего, заявил мне, — писала Ж.<ученко>, что получил сведения о ее службе в полиции, у охранников; среди с.<оциал>-р.<еволюционеров>, — заявил он, — подозрений никаких не было…»[263]. Так стало понятно, что провал столь опытной секретной сотрудницы произошёл не по её вине, а в результате предательства сотрудников охранки. Спустя время было установлено, что информатором Бурцева был отставной чиновник Департамента полиции Л.П. Меньщиков.

Однако, на наш взгляд, угроза неотвратимого провала и громкого разоблачения агента «Михеева» возникла значительно раньше, чем приехавший в мае 1909 года в Париж предатель из охранной службы. Это произошло под воздействием двух факторов — объективного и субъективного. Оба фактора сформировались и действовали внутри Департамента полиции.

До 1908 года, по свидетельству жандармского генерала А.П. Мартынова, в распоряжении руководителей политического сыска в Петербурге были списки агентуры с указанием лишь псевдонимов агентов. Все остальные сведения о секретных сотрудниках и осведомителях оставались у начальников охранных отделений на местах.

Однако по инициативе Департамента полиции было установлено правило отчётности, требовавшее от начальников разыскных отделений немедленно представлять особо секретный доклад о каждом агенте с указанием в зашифрованном виде его подлинной фамилии, имени и отчества. Спустя время в сейфе заведующего Особым отделом Департамента полиции хранились все списки секретных сотрудников Российской империи.

Существовал и субъективный фактор, создававший угрозу разоблачений секретных сотрудников и осведомителей по вине должностных лиц охранных отделений. Как мы помним, в своём рассказе о службе З.Ф. Жученко упоминала начальника Московского охранного отделения Е.К. Климовича. Он состоял в этой должности менее года — с января 1906 по апрель 1907 года. Именно с ним вступил в конфликт из-за откомандирования агента «Михеева» в Москву руководитель Заграничной агентуры Гартинг. Участие в работе московской охранки роковым образом сказалось на её судьбе. И причина была вовсе не в ней самой.

Жандармский подполковник Мартынов в то время возглавлял Саратовское разыскное отделение и был лично знаком с Климовичем. Он характеризовал его как карьериста, стремившегося, не считаясь ни с чем, проявить себя с лучшей стороны в глазах начальства. «Е.К. Климович, — писал позже дослужившийся до генерала Мартынов в своей книге «Моя служба в Отдельном корпусе жандармов», — выбрал путь быстрых, шумных успехов, выгодных с показной стороны; он ликвидировал подпольные организации, не считаясь с возможными вредными последствиями для секретной агентуры; он, так сказать, выжимал из секретного сотрудника всё, до последней капли, пользовался его сведениями с выгодой для себя, «проваливал» агентуру, отбрасывая её за негодностью, и принимал другую. Так «провалилась» крупная сотрудница, известная Зинаида Жученко»[264]. Как видим, события 1909 года, связанные с её публичным разоблачением в Берлине и Париже, начались еще в 1907 году в охваченной вооружённым восстанием в Москве в годы Первой русской революции.

После разоблачения Азефа партия эсеров еще долго не могла оправиться от унижения и позора, некоторые члены партии (в том числе В.Н. Фигнер) вышли из её рядов. В эмигрантской среде не рассеивалась атмосфера подозрений и разоблачений. Бурцев разоблачил ещё одного провокатора среди эсеров (на этот раз — женщину), и Алексей Максимович [Горький] очень боялся за Екатерину Павловну [Пешкова]. «Вероятно, на тебя произвело отвратительное впечатление дело <З.Ф.> Жученко? Недурная баба! Я — не обижайся — в виду таких событий очень советовал бы тебе — удались временно от дел! <…> Ты хорошо сделаешь, послушав меня. Нехорошо бросать т<о>в<а>рищей в такой тяжелый момент? Может быть. Но — кто товарищи? И — что они теперь могут делать? Скорбеть, сокрушаться, злиться — ничего более, я думаю. Отойди! Очень я боюсь за тебя. У с.-д. тоже есть хороший провокатор, но он уже вскрыт и скоро будет уличен. Но у них провокация не может играть той ужасной роли, как у с.-р., — формы организации другие»[265].

Летом 1912 года А.П. Мартынов возглавил Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в Москве. Так тогда стала называться охранка. Как он позже вспоминал, генерал Е.К. Климович в 1915 году настойчиво советовал «найти случай и побеседовать с Зинаидой Жученко, его бывшей сотрудницей, очень видной когда-то эсеркой, но давно «проваленной» и разоблачённой…»[266]. Однако, судя по опубликованным воспоминаниям, Мартынов совету не внял и от встречи, которую счёл бесполезной, отказался.

С сентября 1905 года и до конца февраля 1909 года З.Ф. Жученко, с её слов, служила в Московском охранном отделении под руководством сначала Е.К. Климовича, а затем перешла в подчинение к его сменщику фон Коттену М.Ф. При этом она несколько раз выезжала с секретными заданиями Департамента полиции за границу, где тесно сотрудничала с заведующим Заграничной агентурой А.М. Гартингом.

Сама Зинаида Фёдоровна, открыто признавшись в разговоре с В.Л. Бурцевым в своей службе секретным сотрудником охранки, верила в то, что она делает очень важную и полезную работу по защите монархического строя в Российской империи. Её не терзали муки совести за судьбы выданных ею подпольщиков-революционеров. Она не вспоминала о тех, кого обрекла на гибель и аресты, на долгие годы тюремного заключения и каторжных работ. Часто это были её ровесники, мечтавшие о лучшей жизни для всех подданных империи после смены политической системы монархии на демократические органы власти. Она не переживала о том, что обманывала своих однопартийцев-эсеров, при этом занимая видные места в партийном руководстве. Известие о её предательстве и многолетней провокаторской деятельности стало шоком для многих партийцев. Эсеры вначале вовсе не поверили в эту информацию и потребовали проведения внутрипартийного расследования. Свидетельства о её тайной службе, полученные от отставного чиновника охранки Л.П. Меньщикова, не сразу стали доказательством вины З.Ф. Жученко, поскольку он сам начинал службу агентом охранки, сделал на этом карьеру, а затем предал прежних сослуживцев и начальников.

Череда громких разоблачений среди секретной агентуры Департамента полиции стала полной неожиданностью для руководителей политического сыска. Всё началось с того, что бывший директор Департамента полиции действительный статский советник А.А. Лопухин перешёл в лагерь политических противников монархии и в беседе с известным журналистом В.Л. Бурцевым раскрыл провокаторскую деятельность среди эсеров самого результативного секретного сотрудника Е.Ф. Азефа. Ссылаясь на свои моральные принципы и неприятие провокаций, бывший руководитель политического сыска империи открыто подтвердил, что выдал лучшего агента охранки по идейным соображениям. Лопухин был арестован и предан суду. В апреле 1909 года он был осуждён к 5 годам каторжных работ и лишён всех прав состояния. Позже каторгу заменили на ссылку, затем частично помиловали, и в 1912 году он был освобождён и поселился в Москве. После Октябрьской революции эмигрировал во Францию. Умер своей смертью в Париже в 1928 году.

Вслед за провалом Азефа бывшие чиновники охранки Л.П. Меньщиков и М.Е. Бакай выдали революционерам большую группу секретных сотрудников, включая А.Е. Серебрякову и З.Ф. Жученко (Гернгросс), которых считали лучшими агентами охранки.

«Жученко является личностью, — докладывал в октябре 1909 года царю председатель Совета министров П.А. Столыпин, — далеко не заурядною: она одарена прекрасными умственными способностями, хорошо образована, глубоко честна и порядочна, отличается самостоятельным характером и сильной волей, умеет ярко оценивать обстановку каждого случая, делу политического розыска служила не из корыстных, а из идейных побуждений и фанатически, до самоотвержения, предана престолу, ввиду сего относится к разыскному делу вполне сознательно, и постоянно заботится только об интересах дела»[267].

Однако бывшему агенту «Михееву» стало ясно, что после провала прежние начальники охранки не видят способов и не имеют возможностей, чтобы защитить своего бывшего секретного сотрудника от мести эсеров-боевиков. Она осталась наедине со своими проблемами, ценой которых теперь была её жизнь.

Она, оказавшись практически в изоляции и в атмосфере морального осуждения со стороны бывших однопартийцев, занялась активной перепиской. Видимо, стараясь себя отвлечь от мрачных мыслей и предчувствий. При этом Бурцеву она сообщала, что не боится смерти и до конца будет верна своим убеждениям.

В эти тревожные дни она ведет переписку со своим московским начальством жандармским полковником фон Коттеном. Сообщает в подробностях о встречах и продолжающейся переписке с Бурцевым.

Пишет ему и о том, что смерти она не боится. Но при этом сообщает, что написала ему письмо, которое будет отправлено в случае её гибели. Она понимала, что такой исход вполне возможен, поскольку, как она знала, эсеры провокаторов не щадили. Да и раскаяния бывшего секретного сотрудника в содеянном не состоялось.

Бежать она не собиралась, понимая всю бессмысленность этих действий. Пишет, что могла бы купить себе жизнь ценой измены делу, которому долгое время добросовестно и преданно служила. Но на такое предложение Бурцева она ответила отказом.

Сообщила начальнику Московского охранного отделения о том, что вынуждена была всё рассказать своему сыну-школьнику. В ответ тот заявил, что убьёт всех её врагов. Письма фон Коттену она писала практически ежедневно, доверяя бумаге свои мысли, переживания и опасения. Одновременно она вела переписку с другим своим бывшим начальником, Е.К. Климовичем. Ему она тоже сообщала о своём ожидании скорой смерти от рук эсеров-боевиков. Опасалась, что они могут выбрать способ убийства, чтобы обезобразить её. Внешность после убийства даже в эти критические дни заботила её больше, чем сама смерть. Видимо, женщина при всех обстоятельствах, даже при угрозе смерти, заботится о своём внешнем виде. Больше всего она опасалась, что её обольют серной кислотой. Опасалась она и того, что её недоброжелатели могут похитить сына.

Но постепенно ситуация вокруг Жученко стала терять свою остроту и злободневность. Руководители политического сыска империи урегулировали вопрос с немецкими властями, когда её попытались выслать из Германии. Да и, по сути, ничего противоправного в то время она не совершала. С её слов, она ни с кем не встречалась и находилась в своей квартире фактически в одиночном заключении. Правда, с правом свободного передвижения.

Надо отметить, что, судя по переписке, она по-прежнему винила в своём провале Л.П. Меньщикова, хотя, как мы ранее отмечали, была и другая точка зрения в отношении виновника раскрытия секретного сотрудника Жученко, о которой написал в своих воспоминаниях жандармский генерал А.П. Мартынов.

В начале Первой мировой войны З.Ф. Жученко, по некоторым сведениям, проживала в Берлине. Её сразу же арестовали и отправили в тюрьму по подозрению в шпионаже в интересах Российской империи. Предположительно, что в тюремном заключении она находилась вплоть до 1917 года.

Известно, что её отрадой был любимый сын Коля. По общим воспоминаниям он рос добрым и приветливым мальчиком, обожавшим свою мать. Чем он занимался и где жил, оставшись один после ареста матери немецкими властями по обвинению в шпионаже в пользу России — неизвестно. Жученко после освобождения из берлинской тюрьмы по-прежнему проживала в Германии. Свидетельств о том, где был в это время её сын, до сих пор не обнаружено. По некоторым сведениям, Николай, которому исполнилось в 1918 году двадцать лет, в Гражданскую войну сгинул где-то на просторах России. Отчаянные попытки узнать хоть что-то о судьбе сына — это последнее, что мы знаем о Зинаиде Фёдоровне Жученко-Гернгросс. Судя по полученному дома воспитанию и монархическим убеждениям матери, его следы, на наш взгляд, следует искать среди белогвардейцев.

После 1922 года следы и самой Зинаиды Фёдоровны окончательно теряются[268].

Дальнейшая судьба её неизвестна.

В судьбе секретного агента Московского охранного отделения были взлёты и падения. Во времена Российской империи Анна Егоровна Серебрякова (до замужества, с её слов, — Рещикова) пользовалась большим авторитетом у руководителей и сотрудников политического сыска. У неё учились молодые филёры и начинающие агенты охранки.

Родилась будущая звезда охранки в декабре 1857 года в Сибири. С момента рождения девочки в её жизни возникли первые тайны и семейные секреты. Дело в том, что появилась она на свет вне церковного брака. Её дед решил не позорить свою дочь появлением незаконнорожденной внучки и записал её за крепостной женщиной.

Лишь спустя 4 года она была удочерена своим биологическим отцом — местным землемером С.И. Рещиковым[269]. Он к тому времени узаконил свои отношения с её матерью — С.И. Жедринской. Так что фактически её девичья фамилия, которую она носила в возрасте до четырёх лет по крепостной фиктивной матери, неизвестна. Да и в сословном отношении она должна была числиться среди крепостных.

Каким образом в год отмены крепостного права в Российской империи землемеру Рещикову удалось удочерить Анну, формально являвшуюся дочерью чужой для него крепостной женщины, остаётся загадкой.

Где и с кем девочка жила в первые годы после рождения, тоже не ясно. Возможно, она оставалась в доме неназванного ею деда, который принял непосредственное участие в её судьбе. Кстати, по приведённым в автобиографии А.Е. Серебряковой (Рещиковой) сведениям, её отчество по отцу должно было быть Степановна, а не Егоровна. И такое отчество у неё было, когда она носила фамилию Рещикова. Когда и в связи с чем она поменяла своё отчество на Егоровна, неизвестно.

В Российской империи практиковалось при метрической записи родившихся вне церковного брака детей (незаконнорожденных) в графе отчество вписывать его по имени деда ребёнка. Но и этот вариант объяснения ситуации с отчеством Анны Рещиковой не проясняет, поскольку её мать звали Софьей Ивановной. Получается, что деда Анны звали Иваном.

К сожалению, не удалось найти в сохранившихся за отдельные годы памятных и адресных книгах Тобольской и Пермской губерний за период с 1860 по 1880 год каких-либо упоминаний о людях с фамилиями Жедринские (по матери) и Рещиковы (по отцу). Вместе с тем известно, что род Жедринских относился к дворянскому сословию и имел свой герб. В списках российского дворянства эта фамилия упоминается с XV века.

Так что, судя по всему, секретный агент охранки Анна Серебрякова (Рещикова) по рождению происходила из дворян. Косвенно и сама она подтверждала этот факт, указывая в своей автобиографии, что дед, не желая опозорить свою дочь, «приказал записать меня за крепостной девушкой». Это свидетельствует о том, что дед её был помещиком и имел крепостных крестьян.

Продолжим нашу историческую реконструкцию событий, связанных с рождением в семействе дворян Жедринских декабре 1857 года девочки, названной Анной. Выбор этого имени не случаен, поскольку в этом месяце по церковному календарю сразу несколько именин у женщин, носящих это имя.

Теперь попробуем установить примерный возраст матери и деда новорожденной девочки. Предположительно, Софья Ивановна Жедринская могла родить ребёнка в возрасте 17–19 лет. В этом случае дата рождения матери Анны приходится на 1838–1840 годы.

Со слов близкой подруги А.С. Рещиковой — Е.П. Дурново (Эфрон), Анна рассказывала ей о своём детстве. Себя она называла «уроженкой Пермской губернии, дочерью дворовой девки майора Жедринского»[270]. Кстати, такая запись была сделана и в её метрике.

Обратим внимание на то, что в другом случае она сама называла местом своего рождения Тобольскую губернию[271]. Эту же губернию она назвала своей малой родиной и во время следствия в 1925 году. При этом следует отметить, что Пермская и Тобольская губернии были соседними и граничили между собой.

В результате поисков и сопоставления фактов удалось, на наш взгляд, предположительно, установить некоторые сведения о родном деде Анны, который уже был упомянут как майор Жедринский. В поисковом запросе совпали имя Иван, воинский чин при отставке, наличие крепостных душ и примерный возраст потомственного дворянина с такой фамилией. Речь идёт об Иване Михайловиче Жедринском, происходившем из дворян Симбирской губернии. Родился он в 1787 году. С военной службы ушёл в отставку в 1818 году в чине майора в возрасте 31-го года. Заслужил ордена Святой Анны 2-й и 4-й степеней, а также орден Святого Владимира 4-й степени.

И.М. Жедринский был женат на Хионии (Фионе) Дмитриевне (бабушка Анны по кровному родству). Имел 7 сёл и деревень, в которых проживали около 400 крепостных. В его собственности было почти 1300 десятин земли. Помимо этого, за его женой были записаны около 100 крепостных в селе Волосниковка. Основная часть его деревень и помещичьих владений находились не в Симбирской, а в соседней Казанской губернии. Это обстоятельство объясняет тот факт, почему И.М. Жедринский и его род были внесены во II часть Дворянской родословной книги Казанской губернии. При этом 5 из его крепостных владений находились в Спасском уезде Казанской губернии.

Умер он, предположительно, в 1861 году в возрасте 74 лет[272].

В связи с отменой крепостного права и смертью родного по крови деда Анны её отец в 1861 году смог оформить свой брак с С.И. Жедринской. В том же году С.И. Рещиков взял 4-летнюю девочку на воспитание или, возможно, её удочерил. Эта путаница возникла из-за разночтений, полученных из объяснений самой А.С. Рещиковой. По факту взять на воспитание означало оформление опекунства. Факт удочерения уравнивал девочку в семейном положении, но не предполагал, например, уравнения в сословных правах, имевшихся у приёмных родителей. Если дворянское состояние матери сомнений не вызывает, то сословное положение отца остаётся неизвестным. Со слов Анны, на момент её рождения отец служил становым приставом, а в 1861 году он стал землемером[273].

Становой пристав состоял на службе в земской полиции. Он назначался и увольнялся губернским начальством. Дворянскому собранию дозволялось подбирать на эти должности кандидатов и представлять их список губернатору. Поскольку каждый уезд был разделён на станы, включавшие в себя по несколько волостей, то руководство деятельностью станового пристава до 1862 года осуществлял не уездный исправник, а земский суд. На станового пристава возлагались все следственные, судебно-полицейские дела и исполнительное производство. Он должен был хорошо знать местную обстановку в границах своего стана, в связи с чем постоянно находился в разъездах. На должности становых приставов кандидаты подбирались, как правило, из местных дворян, имевших в собственности недвижимость в пределах конкретного стана[274]. Исходя из этого, можно предположить, что Степан Иванович Рещиков относился к дворянскому сословию и имел как минимум гимназическое образование. В границах своего стана пристав был главным полицейским начальником с весьма широким кругом обязанностей и полномочий. Ему по должности полагалась казённая квартира в пределах территории вверенного ему стана.

Судя по объяснениям самой А.С. Рещиковой, по неизвестным ей причинам становой пристав С.И. Рещиков, узнав о беременности матери Анны, отказался на ней жениться. Вполне возможно, что этот конфликт стал причиной того, что родной дед не признал внучку и распорядился записать её в дочери своей крепостной. Так изначально была сломана судьба ни в чём не повинной девочки. Родившись дворянкой по крови, она по злой воле обрела крепостное состояние. Этот излом в её судьбе не смогли исправить ни последовавшая позже женитьба родителей, ни удочерение (или опека?), оформленное её настоящим отцом.

Под фактом удочерения во второй половине XIX века в Российской империи подразумевалось принятие в свою семью законно или незаконно рожденных детей посторонних лиц, но не своих собственных. В этом смысле препятствий не было, поскольку юридически Анна была дочерью крепостной женщины. Иными словами, по документам она была чужой по отношению к своему биологическому отцу С.И. Рещикову. Из-за непримиримой позиции деда девочка не была причислена к дворянскому сословию по факту рождения в семье потомственных дворян. При этом надо иметь в виду, что в Российской империи тех лет незаконнорожденные дворянские дети чаще всего записывались в мещанское состояние.

Процедуры и правила об усыновлении представителями различных сословий были выработаны еще во времена императора Александра I. Было установлено, что представители дворянского сословия могли усыновлять (удочерять) лишь своих ближайших законнорожденных родственников. При этом представлялись документы, подтверждавшие отсутствие у усыновителя близких родственников той же фамилии — «потомков» и «сродников» мужского пола. Кроме того, усыновление дворянами могло производиться только с Высочайшего соизволения без предоставления каких-либо имущественных прав и только по причине возобновления фамилии (с этой целью усыновленному передавались герб и фамилия усыновителя).

Что же касается усыновления (удочерения) среди городских и сельских обывателей, то применялись упрощённые процедуры. Обычно юридически это осуществлялось путем приписки к семействам любых незаконнорожденных детей, включая и своих собственных[275]. В ситуации с Анной остаётся много загадок. Например, по её воспоминаниям, она воспитывалась у деда в Сибири. Но при этом оставалась в крепостном состоянии и принадлежала к низшему сословию. К тому же факт её проживания в Тобольской губернии нуждается в документальном подтверждении.

Каким образом жительница Тобольской губернии оказалась в Перми, до сих пор не вполне понятно. Возможно, это было связано с переездом семьи на новое место жительства. О своей семье А.Е. Серебрякова сообщала скупые и, как правило, неполные сведения. Неизвестно, чем занимались в Перми её мать и отец. Не упоминала она и о том, были ли у неё братья и сёстры. Возможно, позже здесь сказалась её привычка к тайной жизни на службе в Московском охранном отделении. Хотя в картотеке Департамента полиции МВД и в её личном деле должны сохраниться более полные сведения о её жизни и деятельности.

Губернский город Пермь, основанный по указу Екатерины II, в 1850-е годы был небольшим провинциальным городом с численностью населения примерно 10 тысяч человек. В последующие годы город стал стремительно развиваться, что было результатом его важного геополитического расположения в системе транспортно-торговых путей Российской империи.

Анна успешно окончила Мариинскую женскую гимназию в Перми и 21 июня 1873 года получила аттестат. Поступала же она ещё в прежнее 6-классное женское училище 1-го разряда, которое в 1871 году было преобразовано в 7-классную Мариинскую женскую гимназию. Обучение в гимназии было платным. За обучение обязательным по учебной программе предметам плата составляла 15 рублей в год за одну ученицу. Обязательными предметами в женской гимназии считались Закон Божий, география всеобщая и русская, история всеобщая и русская, естественная история, словесность, русский язык, грамматика, арифметика, физика, чистописание и рукоделие. Из списка необязательных для изучения предметов предлагались на выбор французский и немецкий языки, танцы и пение, стоимость обучения которым совместно с обязательными предметами составляла уже 20 рублей в год. Если же ученица обучалась также музыке и рисованию, то стоимость обучения поднималась до 25 рублей в год. Такова была общая плата за обучение, если родители выбирали обязательные и все необязательные предметы[276].

Приём девочек на обучение осуществлялся с 9-летнего возраста. При этом предполагалось, что они предварительно получили некоторое домашнее образование. В этом случае получается, что Анна поступила в женское учебное заведение в 1866 году.

В период обучения большое внимание уделялось религиозному воспитанию учениц. Бессменный в течение 19 лет законоучитель отец Савва на своих уроках проводил задушевные беседы с целью формирования православных устоев и понимания христианского долга.

Одновременно с этим повседневной заботой всего педагогического состава было нравственное воспитание и духовное развитие воспитанниц. В общении с ученицами рекомендовалось придерживаться по возможности семейного образа общения. Всячески поощрялись правдивые и честные поступки, взаимопомощь, чистосердечность признания неблаговидных проступков и агрессивности в детских спорах[277]. Как увидим в дальнейшем, все усилия по религиозно-нравственному воспитанию гимназистки Анны Рещиковой не пошли ей на пользу.

По завершении учёбы в Мариинской женской гимназии в 1873 году Анна Рещикова получила свидетельство на звание домашней учительницы[278].

Завершив среднее образование, она поступила на Московские высшие женские курсы, которые открылись в ноябре 1972 года. В Москву, как следует из автобиографии Серебряковой, она приехала с отцом. При этом о матери она ничего не сообщала.

По имеющимся сведениям, С.И. Рещиков поступил на службу в Московский губернский тюремный замок на должность эконома.

Под экономом в то время понималась должность лица тюремного ведомства, заведующего и надзирающего за хозяйственной частью Московского губернского тюремного замка. Этот тюремный замок больше известен как Бутырская пересыльная тюрьма.

По утверждённым в то время Узаконениям по тюремному ведомству и действовавшей Инструкции по управлению местами заключения, все находившиеся в тюремном замке осуждённые могли выбрать вариант тюремного питания. Арестанты могли получать пищу из общего котла или же закупать продукты за собственный счёт. Распределением норм питания ведал эконом тюремного замка.

В целях контроля процесса тюремного питания эконом ежедневно вёл ведомости, в которых он отмечал режим питания каждого арестанта — общий котёл, лазаретная пища или на своем продовольствии. Помимо этого, эконом контролировал хозяйственные вопросы, связанные с производственной деятельностью существовавших при тюрьме столярных, переплётной, сапожной и портняжной мастерских.

Кстати, начиная с 1881 года, в Бутырской тюрьме стали содержать арестантов из числа политических ссыльных до времени их отправки к месту отбывания наказания. Как видно из сообщения московского губернатора в Главное тюремное управление, в марте 1882 года среди политических заключенных было 9 женщин и 23 мужчины[279]. Вскоре стараниями Анны тюремные камеры стали наполняться арестованными революционерами-подпольщиками.

В 1872 году в Москве открылись Высшие женские курсы, которые были частным учебным заведением для девиц и молодых женщин. На первых порах они существовали как курсы основателя учебного заведения профессора-историка В.И. Герье из Московского университета. После утверждения учебной программы был установлен двухлетний курс обучения. Преподавались преимущественно историко-гуманитарные предметы, хотя по желанию можно было посещать занятия по иностранным языкам, математике и гигиене. Плата за обучение вначале составляла 30 рублей в год, а позже увеличилась до 100 рублей. Вместе с тем предоставлялась возможность в качестве вольнослушательниц посещать занятия по отдельным предметам. В этом случае оплата составляла 10 рублей в год за каждый из выбранных предметов. Была ли Анна Рещикова постоянной слушательницей или состояла в списках вольнослушательниц — это остаётся загадкой. Как и то, на какие средства она училась и вообще существовала в Москве.

Для поступления на курсы требовался документ об окончании курса обучения в женской гимназии. В случае, если возникали сложности в документальном подтверждении образования, то можно было сдать вступительные испытания по истории и литературе. Помимо этого, требовалось свидетельство от местных властей о политической благонадёжности и нравственном поведении кандидатки.

Женские курсы в Москве пользовались большой популярностью, о чём свидетельствовал постоянный рост числа слушательниц. При открытии курсов их было около 70 человек. Об этом периоде московской жизни Анны Рещиковой нам многое стало известно благодаря воспоминаниям её лучшей подруги и сокурсницы Е.П. Дурново (Эфрон)[280]. Они познакомились на курсах. Елизавета уже училась здесь с момента открытия в 1872 году, а Анна поступила годом позже — в 1873 году. Представительница старинного и богатого дворянского рода была на 3 года старше своей новой подруги. Со слов Анны, когда Елизавета узнала о её нелегкой судьбе, то прониклась желанием помочь ей. Аристократка взялась учить подругу из провинции манерам поведения в приличном обществе. Постепенно провинциальная девица вошла в круг новых знакомых, многие из которых состояли в революционных кружках и политических партиях, ставивших своей целью свержение самодержавия в России.

В 1875 году Анна успешно завершила двухлетний курс обучения. В ту пору выпускницы не имели возможности получить высшее образование, несмотря на то, что слово «высшие» было в названии женских курсов. Университетские дипломы стали выдаваться женщинам только в 1910-х годах, после прохождения дополнительного курса обучения по выбранной специализации и успешной сдачи выпускных экзаменов.

Но Анне с помощью своей подруги Е.П. Дурново удалось в первое время после курсов неплохо устроиться в Москве. Она стала работать в «элементарной школе Дурново», открытой в 1879 году на средства самой Елизаветы и её знакомой домашней учительницы Надежды Александровой. Школа эта размещалась на квартире Н.А. Александровой. Анна, по словам Елизаветы Дурново, находилась на её полном обеспечении. Более того, она «пользовалась её кошельком, как своим».

Примерно в это же время Анну ожидал ещё один удар судьбы. Неожиданно умер её отец С.И. Рещиков, служивший в тюремном ведомстве. Сразу после этого возникли проблемы с поиском жилья взамен прежней служебной квартиры отца. Пришлось ей переехать в меблированные комнаты в доме Лагунова, который находился на Страстном бульваре.

Летом 1880 года её жизненная ситуация стала ещё более сложной и опасной. Дело в том, что при отъезде подруги Елизаветы в Петербург 4 июля её в Москве на Николаевском вокзале провожала Анна Рещикова. По приезде в столицу Е.П. Дурново была задержана жандармами по подозрению в причастности к революционной деятельности. В этой связи возникли некоторые подозрения о том, что её выдала будущая сотрудница охранки Анна Рещикова (Серебрякова). Однако никаких документальных или свидетельских подтверждений того, что она в то время уже состояла на службе в московской охранке, до сих пор не выявлено. Более того, начальником Санкт-Петербургского губернского жандармского управления (ГЖУ) генералом А.В. Комаровым сама Анна была объявлена в розыск с целью её задержания и отправки в ведение столичных жандармов. Основанием розыска стали показания свидетелей по делу Е.П. Дурново, собранные московской охранкой. До этого у жандармов не было никаких компрометирующих материалов на А.С. Рещикову.

В ходе расследования свидетели назвали Анну в числе самых активных пропагандистов социалистических идей в подпольных революционных кружках. Именно поэтому предписывалось взять её под стражу и произвести обыск принадлежавшего ей имущества. Однако тогда арестовать А.С. Рещикову не удалось, поскольку она «скрылась в неизвестном направлении». При этом во время обыска на квартире Н.А. Александровой, где располагалась «элементарная школа Дурново», жандармы обнаружили некоторые вещи и документы, принадлежавшие А.С. Рещиковой. В этом нет ничего необычного, поскольку она работала в этой школе. Однако вызывает интерес тот факт, что в её документах было обнаружено свидетельство о рождении в январе 1880 года сына Ивана. Сама Анна о нём нигде не упоминала, видимо, потому, что он рождён был вне церковного брака. Кто был отцом ребёнка и его дальнейшая судьба неизвестны.

Что касается самой Анны, то, как позже выяснилось, она в связи с делом Е.П. Дурново перешла на нелегальное положение. Тогда же участники кружка социалистов предложили ей спешно оформить брачные отношения, для чего, хотя бы и фиктивно, вступить в брак. Подобрали и подходящего жениха из своей среды. Выбор пал на П.А. Серебрякова, который согласился на ней жениться. Так она стала Анной Егоровной Серебряковой. Если с переменой фамилии всё понятно, то причина смены её отчества до сих пор неизвестна.

В 1925 году, находясь под следствием как провокатор царской охранки, она заявила, что стала сотрудничать с политическим сыском исключительно по вине своего мужа. С её слов, земский служащий Павел Александрович Серебряков в те годы считался старым народовольцем. При этом на службе начальство ценило его как автора работ по вопросам страхования.

Своими силами земский служащий собирался нелегально издавать свою газету «Самоуправление», для чего купил типографский шрифт. Был задержан полицией. Его обвинили в пропагандистской деятельности против власти и во вступлении в фиктивный брак с целью укрытия от розыска находившейся на нелегальном положении Анны. Под угрозой ареста жены начальник Московского охранного отделения заставил растерявшегося мужа подписать согласие на негласное сотрудничество. Так, со слов А.Е. Серебряковой, он стал агентом охранки. При этом он утверждал, что пошел на такой шаг исключительно ради спасения жены от ареста. Анна же считала мужа честным, но крайне неуравновешенным человеком с больной волей, страдавшим «истероневрастенией»[281].

В то время материальное благополучие семьи Серебряковых держалось на неплохих заработках Анны, которая трудилась в газете «Русский курьер». Здесь она вела отдел зарубежной политики. Помогало хорошее знание иностранных языков, поскольку ей приходилось, как она позже вспоминала, просматривать 14 зарубежных газет, чтобы подготовить обзор основных событий. За эту работу она получала от 200 до 300 рублей в месяц. По тем временам это считалось хорошим доходом.

Вопрос о начале её негласного сотрудничества с московским охранным отделением, на наш взгляд, до конца не выяснен. В биографии А.Е. Серебряковой, приведённой в Свободной энциклопедии, её вербовка приходится на 1885 год, когда московское отделение возглавил жандармский полковник А.С. Скандраков[282]. Сама она называла более позднюю дату поступления в секретные сотрудники охранки, которую связывала с началом службы в Московском охранном отделении С.В. Зубатова. Будущий мастер провокаций и политического сыска в 1886 году тоже начинал свой карьерный путь агентом Московского охранного отделения. Кстати, по другим сведениям, его фамилия появилась в списках секретных сотрудников Департамента полиции намного раньше, и, вполне возможно, что его вербовка тогда проводилась при участии А.Е. Серебряковой[283].

Среди революционеров-подпольщиков той поры высказывались и другие мнения относительно продолжительности сотрудничества Анны Егоровны с московской охранкой. Так, историк-исследователь жизни и деятельности Е.П. Дурново (Эфрон) Е.Ф. Жупикова в своей книге приводит фрагмент одного из писем, адресованного Елизаветой Петровной своей близкой подруге Н.Л. Лебуржуа. В письме, хранящемся в РГАЛИ, она сообщала о том, что не верит в то, что А.Е. Серебрякова «18 лет служит в департаменте полиции, получая по 400 рублей в месяц»[284].

Так случилось, что Анна Серебрякова свое сотрудничество с московской охранкой начала с выполнения несложных поручений, которые вначале не вызывали у неё особых опасений и угрызений совести. В круг её задач входило освещение работы различных революционных кружков. Под словом «освещение» в среде внутренних агентов и секретных сотрудников понимались сбор и обобщение самых разных сведений о деятельности и составе кружков различных партий и общественных движений, выступавших против царской власти и пропагандировавших социалистические идеи. Такие сведения могли поступать из какой-либо конкретной политической партии или отдельного нелегального кружка. Однако более всего ценились сведения от секретных сотрудников, имевших широкий круг знакомств с представителями самых разных политических сил в подполье и пользовавшихся их доверием. Несмотря на то, что формально А.Е. Серебрякова не состояла ни в одной из политических партий и не примыкала ни к какому-то конкретному оппозиционному движению, среди революционеров она считалась проверенным и надёжным единомышленником. С ней подпольщики делились последними новостями. При ней без опаски обсуждали серьёзные вопросы. Её часто просили оказать те или иные услуги, которые в силу разных причин не могли выполнить сами революционеры. Постепенно она стала одним из важных звеньев по обеспечению нужд подпольщиков. Ей поручалась передача денег, отправка грузов и литературы, посещение заболевших товарищей, установление контактов с нужными людьми. Она знала, где можно быстро оформить поддельный паспорт, изготовить печати или размножить прокламации.

Постепенно её осведомлённость, широкие возможности и личные контакты со многими представителями различных политических партий и кружков в революционном подполье Москвы сделали Анну Егоровну одной из ключевых фигур политического сыска. Её ценило и оберегало руководство московской охранки.

Ей доверяли в революционных кругах. Постепенно её квартира стала местом проведения встреч и собраний представителей разных партий. Здесь собирались участники подпольных кружков самого разного толка. Со временем и при помощи охранки А.Е. Серебрякова собрала приличную библиотеку, которой дозволялось пользоваться всем её гостям.

С конца XIX — начала XX века возросла активность охранных отделений и жандармских управлений по противодействию революционному движению в Российской империи. Особое внимание стало уделяться политическим партиям, создававшим военно-боевые организации, нацеленные на проведение террористических актов против императора, царской семьи и представителей власти. Это привело к росту числа политических заключённых, находившихся под арестом и отбывавших наказание в тюрьмах, на каторге или в ссылке. В революционной среде заговорили о том, что надо помогать оказавшимся в тюрьмах товарищам и оказывать им материальную поддержку. В этих условиях Серебрякова активно включилась в работу полулегального Красного Креста по оказанию помощи политическим арестантам и ссыльным. Она участвует в сборе средств и тёплых вещей, организует их персональное распределение по тюрьмам и ссыльным поселениям. Встречи с родственниками арестованных, включая приезжавших из провинции, позволяли получать информацию о причинах арестов, результатах обысков, выдвинутых обвинениях, наличии свидетелей и круга обозреваемых. Часто подобные сведения значительно дополняли сведения, имевшиеся в охранке.

Со временем её квартира превратилась в некое подобие политического и дискуссионного клуба, в котором по субботам собиралось до 30 человек. В начале XX века особую популярность в революционных кругах приобретают различные марксистские теории и взгляды. В духе времени Анна Егоровна становится активной сторонницей марксистского течения. Представители революционно настроенной интеллигенции охотно посещали гостеприимную квартиру Серебряковой, где можно было не только без опасений дискутировать на самые острые политические темы, но и в спокойной обстановке за чашкой чая или за шахматной партией обсудить текущие вопросы подпольной работы. Сама хозяйка квартиры в политических спорах, как правило, не участвовала. Но при этом своими репликами демонстрировала понимание обсуждаемых вопросов и свою увлечённость марксистскими теориями.

В конце 1890-х годов на квартире А.Е. Серебряковой часто бывали члены РСДРП А.В. Луначарский, М.Ф. Владимирский, С.Н. Смидович и другие видные представители марксистского движения. Была среди них и А.И. Елизарова — старшая сестра В.И. Ленина. Кстати, именно она, как позже вспоминал А.В. Луначарский, из-за чрезмерной, на её взгляд, болтливости и суетливости Серебряковой относилась к ней настороженно. Более того, она предупреждала товарищей по партии, чтобы они не были с хозяйкой излишне откровенны. Анна Егоровна о таком отношении со стороны Елизаровой знала и в ответ упрекала революционерку в чрезмерной конспирации «по мелочам». Сестру Ленина в этой связи агент охранки называла «дамой под вуалью»[285]. Однажды она даже упрекнула её за то, что Анна Ильинична не сообщила ей о женитьбе брата на Н.К. Крупской. Сестра будущего вождя мировой революции холодно поинтересовалась у Серебряковой, знакома ли она с Владимиром Ильичом. Услышав в ответ, что та не знакома с Ульяновым (Лениным), посчитала вопрос исчерпанным. Она полагала, что подобная информация предназначена только для родных и близких друзей. Опытная конспиратор А.И. Елизарова сочла такой чрезмерный интерес хозяйки квартиры её увлечением «бабскими сплетнями». Агента охранки и провокатора в лице А.Е. Серебряковой она в тот момент не признала[286]. Однако, как позже вспоминала А.И. Елизарова, она минимум 3 раза обращала внимание на чрезмерный интерес и неестественную обстановку при общении по некоторым вопросам о делах подполья и общих знакомых среди революционеров.

Но все хорошо знавшие Анну Серебрякову в те годы отмечали её навыки конспирации и умение за многословностью скрывать всё самое важной и секретное. Видимо, сказалось и тесное сотрудничество с Зубатовым, и частые встречи с мастером сыскного дела Е.П. Медниковым. Выходец из ярославских крестьян начал службу в охранном отделении простым филёром. В 1890 году он уже являлся начальником московских филёров, которые осуществляли наружное наблюдение за подозрительными лицами. Из лучших агентов им был создан «Летучий отряд филёров», который неоднократно привлекался к проведению секретных операций не только в Москве, но и в других губерниях Российской империи. Усилиями Евстратия Павловича в Москве была создана единственная в империи школа филёров. Серебрякова в тот период содержала конспиративную квартиру, где проводились встречи Зубатова и других чинов московской охранки с секретными сотрудниками. Использовалась её квартира и для обучения вновь завербованных сотрудников и филёров. В их обучении принимала участие и хозяйка конспиративной квартиры, из-за чего и получила свой псевдоним «Мамаша».

Анна Егоровна поддерживала близкие отношения и с женой Медникова. По словам Серебряковой, жена легенды имперского политического сыска также когда-то начинала свою карьеру в охранке секретным сотрудником. После перевода Зубатова в 1902 году в столицу Медников тоже перебрался в Петербург. Они опять оказались в тесной связке по службе. Зубатов возглавил Особый отдел Департамента полиции, а Медников был назначен заведующим наружным наблюдением того же департамента. В 1906 году он вышел в отставку в чине надворного советника. Ему за труды в деле политического сыска была назначена приличная пенсия от казны. Однако в 1909 году его бывший сослуживец по охранке и единомышленник Л.П. Меньщиков, с которым они были знакомы два десятка лет, неожиданно перешёл на сторону революционеров. Бывший чиновник Департамента полиции стал публиковать разоблачительные материалы о секретных сотрудниках охранки. Среди них оказалась и А.Е. Серебрякова. Медников тяжело переживал предательство прежнего соратника по политическому сыску. Он заболел и окончил свой земной путь в декабре 1914 года в одной из столичных психиатрических клиник[287].

Не меньшие жизненные потрясения свалились во время службы в столице и на самого С.В. Зубатова. Из-за конфликта с министром внутренних дел В.К. Плеве в 1903 году он был отстранён от службы и уволен из Департамента полиции. Более того, признанный мастер политического сыска был объявлен неблагонадёжным и за ним установили наружное наблюдение. Затем он был выслан под надзор полиции в провинциальный Владимир. Из-за страха увольнения от него отвернулись бывшие сослуживцы. После гибели от рук террориста министра Плеве летом 1904 года Зубатову неоднократно предлагали вернуться на службу. Однако обер-офицерский сын с детства, видимо, хорошо усвоил понятие чести и своей обиды не забыл. После опалы ему была назначена достойная пенсия. Однако он не спешил возвращаться в столицу и до 1910 года проживал в Ярославле.

Начав в 1886 году, после подпольной романтики революционных кружков, свою службу в охранке простым агентом, он через 3 года стал штатным сотрудником охранки. Многолетняя охранная служба наложила свой отпечаток на всю его жизнь. Он до конца своих дней проявлял интерес к положению дел в политическом сыске Российской империи. Пытался он помочь и попавшей в трудную жизненную ситуацию своей лучшей секретной сотруднице А.Е. Серебряковой. Благодаря его ходатайствам ей несколько раз выплачивались крупные вознаграждения. После потери зрения ей была назначена ежемесячная пенсия в размере 100 рублей.

Жизнь С.В. Зубатова оборвалась трагически. В марте 1917 года, узнав об отказе брата отрёкшегося от престола царя Михаила принять монаршую власть в России, Сергей Васильевич застрелился[288]. Его верная соратница в охранном деле А.Е. Серебрякова пережила своего прежнего начальника почти на 10 лет, прежде чем сгинула в тюрьме, не перенеся тягот арестантской жизни.

Надо отметить, что провал А.Е. Серебряковой и других агентов охранки стал крупной неприятностью для Департамента полиции. Начальник Московского охранного отделения представил обстоятельный доклад, излагая соображения самой Серебряковой по поводу её провала. Помимо этого, как следует из доклада, в начале декабря 1910 года из столицы в Москву был командирован жандармский ротмистр Цогардт. Его задачей было выяснение причин и обстоятельств провала столь ценного секретного сотрудника. Однако от личной встречи с представителем Департамента полиции агент «Субботина» (ещё один псевдоним Серебряковой) отказалась. Затем она неожиданно явилась на квартиру чиновника для поручений ротмистра князя Туркистанова, которому изложила свои соображения о причинах провала. Она полагала, что её выдала петербургская агентура. Этим она объясняла факт получения документа В.Л. Бурцевым, которым ей было назначено пособие от Департамента полиции в размере 5000 рублей. Обратила она внимание и на тот факт, что в публикации Бурцева она ошибочно названа Анной Григорьевной.

Хорошо усвоенные ею правила конспирации требовали уничтожения всех письменных следов её прежних контактов с охранкой. Поэтому она просила уничтожить её расписки в получении денег и другие материалы с её подписью. Пройдя многолетнюю школу политического сыска под руководством самого С.В. Зубатова, она знала, где и что надо искать. Проведя детальный анализ публикации В.Л. Бурцева, она через начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве (так стала называться охранка) П.П. Заварзина запросила тексты ходатайств о выдаче ей названного в статье вознаграждения в размере 5000 рублей. В них, как она верно поняла, было описание её успехов в охранной службе.

Изучив содержание служебных записок жандармского подполковника фон Коттена, надворного советника Зубатова и жандармского подполковника Ратко, она взяла ложный след. Её подозрение пало на своего близкого знакомого Медникова, который в это время находился на лечении в психиатрической клинике.

Проведя своё собственное расследование и анализ всех известных ей фактов, она в марте 1910 года вновь направилась к ротмистру князю Туркестанову. Она поделилась с ним возникшими подозрениями в отношении Е.П. Медникова. Серебрякова припомнила, что несколько лет назад между ними состоялся разговор о получении пособия от Департамента полиции. И руководитель московских филёров предложил ей своё посредничество в подготовке прошения, в котором рекомендовал указать её основные успехи в тайной службе в охранке. «Мамаша», скорее, по многолетней привычке к конспирации, чем из-за подозрения Медникова в чём-то, умышленно исказила список своих достижений в охранной службе. Указала, как она потом вспоминала, несколько дел, в которых она участвовала лишь косвенно. По стечению обстоятельств именно этот список, который она обсуждала с Медниковым, был опубликован Бурцевым[289]. Как отреагировал Департамент полиции на возникшие подозрения в отношении мастера сыскного дела и главного филёра Российской империи, осталось под покровом тайны.

Известно, что Зубатов в своём обращении к руководству Департамента полиции, направленном в 1907 году, характеризовал А.Е. Серебрякову как весьма ценного секретного сотрудника, состоявшего на службе в охранном отделении на протяжении 25 лет[290]. Путём несложных математических вычислений получается, что дата начала сотрудничества Анны Серебряковой (Рещиковой) приходится на начало 1880-х годов. Скорее всего, речь может идти о периоде с 1881 по 1883 год. Правда, сама Анна Егоровна, признавая факт пребывания секретным агентом, заявляла, что она вынужденно согласилась на сотрудничество с охранкой в конце 1890-х годов под давлением тяжёлых жизненных обстоятельств.

Кстати, фактическое время службы А.Е. Серебряковой (Рещиковой) в Московском охранном отделении так и не было достоверно установлено. Ни в ходе межпартийного суда в царское время, ни в процессе уголовного разбирательства уже в советском суде. «Трудно сказать, — отмечал следователь по её делу И.В. Алексеев, — когда установилась связь Серебряковой с охранным отделением. Трудно по многим причинам. Мы знаем, как сугубо осторожен был Зубатов (да и его предшественники), как тщательно скрывал он всякого рода документы, относящиеся к деятельности секретных сотрудников. С другой стороны, и сама Серебрякова вела свою работу ловко, умно и, конечно, старалась, по мере возможности, не оставлять документальных следов своей службы в охранке. Великую сдержанность (если не больше!) проявила она и на суде, давая свои показания многословно по количеству и скупо по качеству. Свое прошлое она открыла перед судом только в той его части и в том направлении, которое было нужно ей для изложения своей собственной версии о связи ее с руководителями охранки Бердяевым и Зубатовым»[291].

Тайная служба Серебряковой неплохо оплачивалась. Вместе с её легальным доходом получалась неплохая сумма для безбедной жизни. Помимо этого, она периодически получала разовые денежные вознаграждения. Так, например, в начале 1910 года уже пребывавший в отставке Зубатов ходатайствовал о выдаче ей пособия в размере 10 000 рублей, приуроченного к 25-летию её службы в охранном отделении Москвы. Его поддержали жандармские подполковники В.В. Ратко и М.Ф. фон Коттен, последовательно сменявшие друг друга на посту начальника московской охранки.

Год спустя, после долгого рассмотрения этого ходатайства, было решено выплатить ей единовременное пособие в размере 5000 рублей, причём равными частями с рассрочкой в 5 месяцев. Она получила эти деньги частями по 1000 рублей в течение нескольких месяцев. Велика ли была эта сумма в то время можно судить в сравнении с пенсиями, получаемыми бывшими штатными и секретными сотрудниками Департамента полиции.

По состоянию на 1908 год пенсии «за заслуги по делам государственной полиции» получали 8 человек, из которых трое были бывшими секретными сотрудниками. Размер их годовой пенсии составлял от 680 до 1800 рублей. Так что сумма в 5000 рублей вполне устроила и просителей, и саму Серебрякову. Порадовался за «Мамашу» и Медников, о чём он неофициально уведомил своего приятеля Л.П. Меньщикова[292].

Позже Департамент полиции выделял ей единовременно 200 рублей на проведение глазных операций. Однако состояние её здоровья продолжало ухудшаться, в результате чего она ослепла на оба глаза. В этой связи в январе 1911 года возникла необходимость испрашивать для неё пожизненную пенсию от Департамента полиции. Кстати, именно в этом официальном документе её впервые назвали Анной Григорьевной. По ходатайству министра внутренних дел П. Столыпина повелением Николая II бывшему секретному агенту Московского охранного отделения была назначена пенсия в размере 1200 рублей в год[293]. Пенсию она пожелала получать не напрямую от Департамента полиции, а через Зубатова, о чём письменно уведомила полицейское начальство в апреле 1911 года. Полученная пенсия подтверждалась её расписками, которых накопилось 69 штук за период с февраля 1911 по январь 1917 года. После падения самодержавия пенсии от казны она не получала[294].

После разоблачения Серебряковой в газете «Русское слово» в первых числах ноября 1909 года как агента охранки в революционном подполье пришли к выводу, что она примыкала к партии социал-демократов. Дальше — больше. Некоторые представители других партий поспешили назвать её авторитетным членом РСДРП. Припомнили ей московские провалы подпольных организаций и выданные жандармам несколько типографий. Через несколько дней в той же газете появляется более подробная статья «Женщина-провокатор». Однако среди знавших её революционеров и членов пропагандистских кружков многие в этом обвинении усомнились. Да и неточностей в публикации было немало. Автор перепутал отчество Серебряковой. К тому же показал свою неосведомлённость в том, что среди своих её называли по девичьей фамилии Резчикова (Рещикова) Анна Степановна. Под этим именем её знали и партийцы, и литераторы. Со многими из них она поддерживала дружеские отношения.

Однако В.Л. Бурцев настаивал на достаточности фактов, разоблачавших провокатора Серебрякову. В номере 2 журнала «Общее дело» от 15 ноября 1909 года он сообщил, что агент охранного отделения в течение 24 лет находилась среди революционеров и подпольщиков в России. Пользуясь их полным доверием, она информировала жандармов об их планах и начинаниях. В статье Бурцев сообщил, что готовится к печати материал по этому вопросу, написанный бывшим сотрудником охранки, который сотрудничал с ней в работе по политическому сыску. При этом во многих перепечатках этих публикаций и комментариях к ним её продолжали упорно называть членом РСДРП. Дело принимало серьёзный оборот. Социал-демократы знали, что она не состоит в их партии. Более того, было известно, что она вообще не является членом какой-либо политической партии и правильнее было бы её считать сочувствующей каким-то политическим течениям и взглядам. В этой связи Заграничное бюро ЦК РСДРП опубликовало письмо в журнале «Общее дело». В нём сообщалось, что она не является членом партии, не выполняла никаких ответственных функций, а занималась лишь снабжением адресами и квартирами. Одновременно отмечалось, что в партии следствие по этому делу еще не производится[295].

Кстати, Серебрякова также обратилась в Заграничное бюро ЦК РСДРП с требованием создать партийный суд для разбирательства по её делу.

О серьёзности выдвинутых против Серебряковой (Рещиковой) обвинений в сотрудничестве с охранкой свидетельствовал тот факт, что в числе провокаторов охранки её упомянули сразу трое самых известных разоблачителей — публицист В.Л. Бурцев, а также двое бывших штатных сотрудников охранки Л.П. Меньщиков и М.Е. Бакай. Однако публичные обвинения против А.Е. Серебряковой (Рещиковой) не были подкреплены документами и неоспоримыми фактами. Даже новые разоблачения её причастности к провалам и арестам, сделанные бывшим чиновником департамента полиции Л.П. Меньщиковым, не укрепили веры в предательство Серебряковой. Более того, начавшийся летом 1910 года межпартийный суд не решил окончательно вопрос о том, была ли она провокатором или нет. Причиной тому стало отсутствие уличающих её документов и достоверных фактов предательства, а также сомнения знакомых с ней революционеров-подпольщиков.

Воспользовавшись отсутствием документальных доказательств, супруги Серебряковы объявили все обвинения клеветой и пригрозили разоблачителям судебной карой. Главную роль защитника чести семьи взял на себя муж — один из руководителей страхования и статистики в Московском губернском земстве П.А. Серебряков. Он в первых числах ноября 1909 года опубликовал в нескольких русских газетах опровержения от имени жены и от своего имени. Он сообщал, что супруга его почти ослепла и в этой связи не может самостоятельно защищать своё доброе имя ни в суде, ни в печати. При этом, опровергая обвинение В.Л. Бурцева и называя его публикацию ложью, супруг настаивал на создании третейского суда для её оправдания. Одновременно он указал, что от своего имени начинает уголовное преследование против авторов и редакторов клеветнических публикаций. Правда, потом он согласился на досудебное примирение сторон на условии публикации опровержения в газете «Русское слово» и выплаты компенсации в размере 1000 рублей[296].

В правильности сделанных Серебряковым заявлений убеждала позиция представителей партий марксистского толка. Они не верили в предательство Анны Егоровны и открыто сообщали об этом. Несколько партийных организаций и социал-демократических кружков обратились за разъяснениями в парижское Загранбюро РСДРП. К острой полемике по вопросам провокаторства внутри революционного движения присоединился Л.Д. Троцкий. В своих публикациях в мае 1912 года он подверг критическому анализу две брошюры — «Не могу молчать!» Я. Акимова и «О разоблачителях и разоблачительстве» М. Бакая. Обе брошюры вышли с предисловием Л. Меньщикова. Троцкий высказал мнение о том, что вряд ли можно верить в искренность намерений Л. Менщикова и М. Бакая, долгие годы служивших в охранке за чины и награды. Свой путь разоблачителей они начали с предательства прежних хозяев после того, как сочли себя несправедливо обойдёнными по службе. Так можно ли им верить, вопрошал Троцкий[297].

В результате стечения обстоятельств партийные разбирательства по обвинению Серебряковой в провокаторстве не привели к какому-то результату. Спустя время другие события вышли на первый план, и о «Мамаше» надолго забыли.

Второй раз престарелая А.Е. Серебрякова предстала по схожим обвинениям уже перед советским судом в апреле 1926 года.

Как уже отмечалось, о семье и личной жизни А.С. Рещиковой (в замужестве — А.Е. Серебряковой) достоверных сведений мало. Практически всё, что известно о периоде её детства и девичества, является рассказами или письменными утверждениями самой Анны Егоровны.

Казалось бы, какая-то ясность в её биографии стала проявляться после поступления в 1873 году на Московские высшие женские курсы. Правда, и здесь много из того, что сегодня известно о жизни и судьбе А.Е. Серебряковой, основывается на воспоминаниях её близкой подруги Е.П. Дурново (Эфрон). При этом та, опять же, ссылается на рассказы самой Анны Рещиковой.

Потом была её многолетняя служба в московской охранке, стараниями которой страницы биографии секретного агента «Субботиной» были искажены до неузнаваемости. Жандармы были мастерами не только провокаций и политического сыска, но надёжного сокрытия от посторонних глаз сведений, не подлежащих огласке. Благодаря этому впоследствии, когда в 1910 году Л. Меньщиков и его единомышленники выдвинули против неё обвинение в сотрудничестве с охранкой, никаких подтверждавших факт её провокаторства документов представлено не было. Доказать, что А.Е. Серебрякова и есть тот самый секретный сотрудник Московского охранного отделения, носивший псевдонимы «Субботина», «Туз» и «Мамаша», не удалось.

Но радоваться этому 52-летней женщине с прогрессировавшей потерей зрения было нечего. Её личная и семейная жизнь тоже не сложилась. Начиная с фиктивного брака с П.А. Серебряковым. На этот шаг она решилась по совету подпольщиков, чтобы скрыться от разыскивавшей её полиции. Других вариантов устроить свою жизнь, похоже, у неё не было. К тому же на руках у неё был незаконнорожденный малолетний сын Иван. Кстати, в своё время именно Е.П. Медников помог ей получить в полиции справку о том, что Анна Степановна Рещикова и Анна Егоровна Серебрякова являются одним и тем же лицом. Это позволило Анне усыновить своего первенца, появившегося на свет до её официального брака.

Через какое-то время возникла иллюзия, что постепенно жизнь начинает налаживаться. У неё появились ещё один сын, названный Борисом, и дочь, имя которой на данный момент остаётся неизвестным. К сожалению, даты рождения детей тоже неизвестны. В доме был материальный достаток. Дети получили высшее образование. Казалось бы, что ещё нужно для тихого семейного счастья? Но тут внезапно она оказалась в центре кампании, развёрнутой в прессе публицистом В.Л. Бурцевым и его единомышленниками по разоблачению секретных агентов охранки. На календаре была осень 1909 года.

Вначале семья дружно встала на защиту доброго имени Анны Егоровны. Однако после серии разоблачительных публикаций бывшего чиновника Департамента полиции Л.П. Меньщикова, видимо, что-то заставило их изменить своё отношение к А.Е. Серебряковой. Муж без видимых причин бросил службу в земстве и подал на развод. Дети отказались от матери. Анна Егоровна была лишена последних средств к существованию. В результате она оказалась брошенной на произвол судьбы всеми близкими ей людьми.

Однако её страдания на этом не закончились. В 1910 году умерла от душевной болезни её дочь, в чём Анна Егоровна винила себя до конца своих дней. Она считала, что к этому трагическому исходу привели неприятности, связанные с её разоблачением в качестве агента охранки. Но эта старая и больная женщина продолжала демонстрировать твердый характер и несгибаемую волю. Даже тогда, когда она предстала перед Московским губернским судом и против неё выдвигались серьёзные обвинения в провокациях и предательстве революционеров-подпольщиков, слепая старушка держалась, по свидетельству очевидцев, до последнего и признала лишь сам факт своей службы в московской охранке. Ход судебного процесса над А.Е. Серебряковой ежедневно освещался на 4-й странице газеты «Известия» в номерах с 87 (16 апреля) по 96 (27 апреля) 1926 года.

Бывший секретный сотрудник Московского охранного отделения А.Е. Серебрякова (в девичестве А.С. Рещикова) была арестована осенью 1924 года. Почти 1,5 года продолжалось следствие, которое проводил следователь Алексеев. Кстати, в ранее названной книге Е.Ф. Жупиковой ошибочно указывается, что следствие проводил Л.Р. Шейнин. Лев Романович в своей известной книге «Записки следователя» сам указал: «К расследованию дел… Серебряковой я непосредственного отношения не имел, но в тот период… я был начинающим следователем, не раз присутствовал при… допросах и, наконец, был на судебных процессах…»[298] На основе личных впечатлений он опубликовал очерк «Дама Туз», рассказывавший о разоблачении провокаторской деятельности секретного сотрудника московской охранки А.Е. Серебряковой (Рещиковой).

Следствие по этому делу, как уже упоминалось, вёл старший следователь Московского губернского суда И.В. Алексеев. Позже он написал небольшую книгу под названием «Провокатор Анна Серебрякова», которая вышла из печати в 1932 году. Определённый интерес представляют репортажи из зала суда корреспондента газеты «Известия» Л. Николаева, которые регулярно появлялись на страницах издания в период с 16 по 28 апреля 1926 года.

На скамье подсудимых под охраной двух рослых милиционеров оказалась слепая старушка. Потерявшая зрение ещё в 1907 году, она с тех пор тихо жила на пенсии, которую до 1917 года получала от Департамента полиции, а затем — от советской власти, как инвалид по зрению. И мало кто догадывался, что когда-то она была одним из лучших секретных сотрудников Московского охранного отделения.

В революционном подполье во времена Российской империи многие её знали как Анну Степановну Рещикову. После замужества она сменила фамилию и стала Серебряковой. И лишь узкий круг лиц на самых верхах политического сыска знал её оперативные псевдонимы: «Субботина», «Туз» и «Мамаша» (по другим сведениям — «Мамочка»). Псевдоним «Мамаша» она заслужила тем, что проводила по поручению С.В. Зубатова и других руководителей московского сыска обучение начинающих агентов и филёров. У неё было богатый опыт и природные данные, позволявшие ей вести как провокационные, так и задушевно-доверительные беседы с самыми разными людьми, перевоплощаться до неузнаваемости, скрывать свои мысли и чувства.

Дочь близкой подруги А.Е. Серебряковой по московским женским курсам Е.П. Дурново (в замужестве Эфрон) А.Я. Трупчинская вспоминала, что уже в ту пору у будущей секретной сотрудницы проявлялись такие качества, как лесть, отказ от своей точки зрения в пользу мнения собеседника, готовность к унижениям и лжи по пустякам[299]. Она плакала и обещала исправить своё дурное поведение. Елизавета Дурново считала все её поведенческие недостатки результатом тяжёлого детства Анны, о котором она поведала подруге. Затем работа в тайном сыске дополнила её поведенческие манеры и навыки. Хорошо знавший Серебрякову по подпольной работе известный большевик А.В. Луначарский в своём выступлении на суде в апреле 1926 года дополнил её характеристику своими наблюдениями. Нарком просвещения свидетельствовал, что в общении она была «чрезвычайно разговорчивая, необычайно ласковая и отзывчивая на всё общественное и личное… Беседовали с ней о злободневных вопросах марксистской журналистики, о политических событиях, о друзьях в ссылке и за границей. А.Е. потом любила уединиться и с глазу на глаз осведомляться, что делается в нелегальной области… Очень многое о нашей деятельности она знала, хотя строго конфиденциальные факты мы ей не говорили. Потом переходила на личное: быт, здоровье, оказывала маленькие услуги. Уходя, все говорили себе: «Какой же это милый и добрый человек!»[300].

Бывший следователь по этому делу в своей книге «Провокатор Анна Серебрякова» приводил и другие слова Луначарского. «Умом своим она меня не поражала, — отмечал известный большевик. — В теоретических вопросах больше помалкивала или поддакивала. Мне казалось, что она слишком шумна и поверхностна, чтобы глубоко вникать в теорию марксизма. А в практических делах у нее было много опыта и смекалки. Все же она была очень и очень неглупа»[301]. Личные качества, приобретённые навыки и умения тайного сыска позволили Анне Егоровне на протяжении 25 лет оставаться вне подозрений, несмотря на череду громких провалов и арестов среди подпольщиков и революционеров.

Ещё в 1900-е годы Анна Егоровна, тяготясь сыскной службой и ощущая полное расстройство здоровья, неоднократно обращалась с просьбой уйти со службы в отставку. Она помнила наставления С.В. Зубатова о том, что уставших агентов надо отпускать с почётом. «Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был предан и как бы честно ни работал, всегда рано или поздно наступит момент психологического перелома… — наставлял организаторов политического сыска С.В. Зубатов. — Не прозевайте этого момента. Этот момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпустите его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного кружка, устройте его на легальное место, исхлопочите пенсию…»[302]

Победившая советская власть начала преследование бывших жандармов и агентов охранки. В этой связи вспомнили и о секретном сотруднике Московского охранного отделения А.Е. Серебряковой. Она была арестована 20 октября 1924 года и 7 месяцев провела под стражей в арестном доме. Затем старую женщину — инвалида по зрению выпустили на свободу под подписку о невыезде. Но бежать ей уже было некуда. Никто и нигде её не ждал. Примерно через год она вновь оказалась в камере московской Новинской женской тюрьмы.

В руках следствия оказались неопровержимые улики, подтверждавшие её многолетнее сотрудничество с Московским охранным отделением. Заседания Московского губернского суда были открытыми.

Своей вины в провокаторской работе А.Е. Серебрякова на суде не признала. Но каждый желающий мог бы сам услышать, как она рассказывала о том, что разделяла взгляды и идеи своего начальника С.В. Зубатова о необходимости легализации рабочего движения в Российской империи. Не отрицала и того, что часто помогала ему в этом деле. Но обвинений в предательстве революционеров-подпольщиков и выдаче девяти названных в обвинительном заключении их нелегальных организаций она не признала. Возмущённо реагировала на письменные свидетельства её работы по освещению деятельности революционного подполья, оглашавшиеся в суде.

Несмотря на то, что обвинением было предоставлено немало косвенных фактов, не все из которых получили подтверждение в ходе судебного разбирательства, участвовавший в процессе прокурор Б.Я. Арсеньев заявил, что в деятельности обвиняемой А.Е. Серебряковой выявлены все признаки состава преступления, предусмотренного статьёй 67 УК РСФСР от 1922 года. На этом основании он потребовал применение в отношении бывшего секретного сотрудника охранки высшей меры наказания. Состав преступления, предусмотренный статьей 67, относился к государственным преступлениям. «Активные действия или активная борьба против рабочего класса и революционного движения, — гласил текст этой статьи, — проявленные на ответственных или особо-секретных (агентура) должностях при царском строе, караются — наказаниями, предусмотренными первой частью статьи 58»[303]. Часть первая указанной статьи предусматривала высшую меру наказания и конфискацию всего имущества. При наличии смягчающих обстоятельств допускалось снижение строгости наказания до лишения свободы на срок не ниже 5 лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества.

Участвовавший в судебном процессе общественный обвинитель Ф.Я. Кон поддержал прокурора. Однако против такого строгого наказания выступили защитники П.П. Лидов и А.Е. Брусиловский. При этом оба защитника А.Е. Серебряковой отмечали, что в нынешнем состоянии слепая старуха почти 70-летнего возраста не представляла реальной угрозы советскому строю. В подтверждение своих доводов защитник Лидов привёл исторический факт, когда 32-летний решительный большевик-подпольщик Виктор Ногин прибыл в Москву в 1910 году с целью убить провокатора Серебрякову. Вряд ли что-то могло его остановить. К тому времени за плечами у подпольщика-революционера было 8 арестов, 6 лет тюремной жизни и 8 побегов[304]. Но когда он увидел слепую, никому не нужную старуху, он отказался от своего намерения покарать провокатора. Сам Ногин подтвердить это факт уже не мог, поскольку умер в 1924 году.

Заседания суда проходили во второй половине апреля 1926 года. Перед вынесением приговора совещание суда затянулось на целые сутки. 26 апреля суд приговорил даму «Туз», по совокупности её преступных деяний и с учётом смягчающих вину обстоятельств, к 7 годам лишения свободы. Помимо этого, она была на 5 лет поражена в правах по отбытию наказания. В срок отбытия наказания А.Е Серебряковой зачли 1,7 года её пребывания в следственном изоляторе[305]. Но предстоявшие ей почти 5 с половиной лет заключения для 69-летней слепой женщины были равносильны смертному приговору.

В период с1925 по 1928 год председателем Московского губернского суда был Алексей Терентьевич Стельмахович. К моменту назначения на эту должность ему было 35 лет, и, судя по всему, он не имел юридического образования. Однако выходец из крестьян Могилёвской губернии к тому времени уже имел 12-летний партстаж и боевой опыт службы в Красной армии, а также Брянской и Самарской ЧК. При назначении на ключевые должности в судебной системе в 1920-е годы в первую очередь принимались во внимание революционно-боевое прошлое кандидата и его преданность делу партии большевиков. Как раз с этим у товарища А.Т. Стельмаховича всё было в порядке. Поэтому приговоры суда он утверждал с чувством исполненного революционного долга. Приговор 69-летней слепой старухе за её провокаторскую деятельность почти 20-летней давности председатель Московского окружного суда подписал без колебаний.

По злой иронии судьбы через 12 лет был сам арестован как «враг народа», обвинен в преступлениях, предусмотренных статьей 58 УК РСФСР, и приговорён к расстрелу. В феврале 1956 года А.Т. Стельмахович был реабилитирован.

Финал жизни А.Е. Серебряковой, незаурядной женщины с несчастливой судьбой, был печальным. Всеми покинутая и забытая, она умерла в заключении. Как сложилась жизнь её бывшего мужа и детей — неизвестно.

По сведениям Е.Ф. Жупиковой, полученным из архива ФСБ, А.Е. Серебрякова 18 февраля 1994 года была реабилитирована «ввиду недоказанности улик»[306].

В своих публикациях Меньщиков упоминал и о неудачах в привлечении женщин к негласному участию в политическом сыске. В качестве примера такой вербовочной ошибки бывший чиновник Департамента полиции изложил ситуацию, возникшую с крестьянкой Антониной Монаковой. По месту её проживания в городе Никольском, входившем в зону ответственности Вологодского ГЖУ, были найдены её 4 письма и рукописный устав тайного общества «Кредо». Проведённым негласным наблюдением и проверкой было установлено, что ситуация была спровоцирована самой Монаковой после ссоры со своим сожителем. При проверке доноса подтвердилось, что женщина злоупотребляет алкоголем, вступает в беспорядочные связи и при этом выдаёт себя за генеральскую дочь, окончившую гимназию. Она утверждала, что участвовала в подготовке государственного преступления, за что была осуждена и отбывала наказание как политзаключённая.

На самом деле самозванка оказалась неграмотной крестьянкой, причём неоднократно судимой. Склонность к провокациям и лживость её проявились на первоначальном дознании по факту её участия в тайных обществах «Кредо», «Защита» и «Арор». Позже она отказалась от своих признаний и заявила, что никогда не состояла ни в каких подпольных организациях и тайных обществах. Однако факт её заочного оскорбления вдовствующей императрицы подтвердился, за что она была на 3 недели помещена под арест.

При этом она ещё несколько раз обращалась в охранные отделения с сообщениями о заговорах и тайных организациях, проявляя свои фантазии и умение их излагать довольно складно. Дело дошло до того, что в ярославском «Листке Северного комитета» осенью 1903 года появилось сообщение с предупреждением о том, что Антонина Монакова, называвшая себя то швеёй, то акушеркой, то фельдшерицей, на самом деле имеет сомнительное прошлое. В этой связи всем рекомендовалось держаться от неё подальше[307].

В разные периоды истории Российской империи работы по розыску политических противников царского режима за границей проводились с использованием всех доступных на тот момент средств и возможностей. Однако первые попытки организовать заграничный политический сыск на постоянной основе были предприняты лишь после образования III отделения, когда стала создаваться агентурная сеть в европейских странах. Несмотря на все усилия, тайная работа за границей велась с переменным успехом. Только после создания в мае 1883 года в Департаменте полиции самостоятельного подразделения под названием «Заграничная агентура» дело сдвинулось с места. Наиболее результативно сыск противников царской власти среди русских политэмигрантов стал проводиться после подчинения в 1898 году всей секретной службы за рубежом Особому отделу Департамента полиции.

Руководство всеми агентами за границей осуществлялось из Парижа, где в русском посольстве размещалось начальство Загранагентуры, секретное делопроизводство и архив спецслужбы. В начальный момент работа среди русских эмигрантов велась всего четырьмя секретными агентами. Со временем агентурная сеть в Европе расширилась и стала охватывать всё большее число политических партий и движений в разных странах. В 1913 году побывавший в Париже с инспекцией заведующий Особым отделом М.Е. Броецкий отмечал, что в европейских странах осуществляли тайную работу 23 секретных сотрудника, из которых 11 агентов были внедрены в партию социал-революционеров (далее — эсеров). Для сравнения можно указать, что за деятельностью РСДРП в то время наблюдали всего 2 агента. Такое пристальное внимание эсерам уделялось потому, что в этой партии имелась боевая организация, осуществлявшая теракты против представителей власти на территории Российской империи. По состоянию на 27 февраля 1917 года в Заграничной агентуре состояло 32 секретных сотрудника, из которых 15 человек осуществляли свою деятельность в Париже. Состоявшие в штате загранагентуры две женщины-агента тоже находились на тайной работе в столице Франции[308].

Среди эсеров и польской эмиграции за границей успешно работала семейная пара Загорских — Пётр (по другим данным — Владимир) Францевич и Марья (в других источниках — Мария) Алексеевна. Оба были давними и проверенными секретными сотрудниками охранки. Когда конкретно и при каких обстоятельствах началась их служба в политическом сыске Российской империи, в общих чертах изложил политэмигрант из эсеров В.К. Агафонов, который в 1917 году в Париже участвовал в работе созданной Временным правительством комиссии по расследованию деятельности Заграничной агентуры Департамента полиции. В марте следующего года он выпустил книгу «Заграничная охранка», которая стала первым печатным изданием, рассказавшим о провокаторах и агентах, боровшихся против политических противников российской монархии за рубежом. В книге были перечислены ставшие известными по состоянию на 1 октября 1917 года фамилии около 100 секретных сотрудников, среди которых были и супруги Загорские. Приведём опубликованные в этом издании краткие сведения об их скрытой от посторонних глаз работе по политическому сыску среди политэмигрантов из России[309]. Получается, что свою секретную службу в охранке они начали примерно с 1901 года. До выезда за границу Загорская числилась секретным сотрудником Петербургского охранного отделения под псевдонимом «Шальная». Среди парижской агентуры она была известна под псевдонимом «Шарни». Состоявший на службе под псевдонимом «Южный» Загорский, знавший польский и немецкий языки, в основном занимался «освещением» польского революционного движения. Затем, примерно в 1902–1903 годах, семейная агентура Загорских вместе с назначенным на заграничную работу Л.А. Ратаевым перебралась в Париж.

Заметим, что Леонид Александрович, которому в молодые годы прочили блестящую военную карьеру, неожиданно после четырёх лет службы вышел в отставку из лейб-гвардии Уланского полка. В 1882 году он поступил на службу в Департамент полиции МВД, ставший правопреемником расформированного III отделения. За 16 лет он прошел успешный служебный путь от делопроизводителя до заведующего Особым отделом. С этой должности в июле 1902 года он был назначен заведующим Заграничной агентурой.

При этом, по сведениям В.К. Агафонова, в состав Заграничной агентуры Загорские в то время ещё не были включены. Спустя время, они при поддержке нового заведующего Заграничной агентурой Ратаева получили задания на внедрение в российскую политическую эмиграцию. Марье Алексеевне было поручено «освещение» внутренней обстановки в партии эсеров[310].

М.А. Загорская слыла секретным сотрудником со сложным характером, что лишний раз подтверждало её оперативный псевдоним «Шальная» и правоту С.В. Зубатова, призывавшего работать с агентами индивидуально с учётом их личных качеств. И тем не менее она была в числе самых лучших и результативных заграничных секретных сотрудников, работавших среди «верхов» партии социал-революционеров (эсеров). Так было, когда в 1902–1905 годах Парижским бюро российской охранки заведовал Л.А. Ратаев. Столь высокая оценка сыскных заслуг М.А. Загорской сохранилась в период с 1905 по 1909 год при новом руководителе А.М. Гартинге. Кстати, его карьера в политическом сыске начиналась, как и у многих других сотрудников охранки, с увлечения революционной романтикой. В революционное движение он вступил под своим настоящим именем — Авраам-Арон Мойшевич Геккельман. Позже в охранном отделении он получил псевдоним «Абрам Ландезен». При этом возникает законный вопрос — почему евреев и поляков внутри империи нельзя было брать даже в филёры, а среди Зарубежной агентуры их было достаточно много?

Сменивший Гартинга статский советник А.А. Красильников тоже был высокого мнения об агентских способностях и большой ценности предоставляемой информации секретным сотрудником под псевдонимом «Шарни». Об этом свидетельствовал и тот факт, что Марья Алексеевна имела самый высокий оклад среди всех секретных сотрудников Парижского бюро. Она каждый месяц получала по 3500 франков. В годовом исчислении её вознаграждение составляло 42 000 франков, что по тем временам составляло огромную сумму. Некоторые сравнивали её вознаграждение с министерским жалованьем.

С течением времени росло материальное благополучие семейства тайных агентов. Например, П.Ф. Загорский в начале своей агентской службы за своё соглядатайство получал 60 рублей в месяц, хотя многим его сотоварищам по тайному сыску назначались выплаты ещё ниже — от 40 рублей. Судя по всему, его дебют состоялся в Санкт-Петербургском охранном отделении. Это был тревожный год в столице: летом 1901 года погиб начальник отделения В.М. Пирамидов, временно был назначен жандармский подполковник Н.И. Мочалов, которого сменил жандармский подполковник Я.Г. Сазонов.

Возможно, что к тому времени секретный агент Загорский успел себя как-то проявить в деле политического сыска, что позволило перевести его на заграничный участок работы. Так он оказался в подчинении Парижского бюро охранки. Судя по всему, в это время он уже состоял в браке с М.А. Загорской. Выезд за рубеж позволил семейной паре секретных агентов значительно повысить свой доход. Вознаграждения главе семейства стали выплачиваться в франках и в значительно больших размерах, чем за секретную службу в российской столице. При этом месячный оклад супруги-агента был намного выше, чем жалованье секретного сотрудника мужа.

Политические секреты и партийные тайны эсеров в Париже оплачивались руководством Заграничной агентуры достаточно высоко. Поэтому семейная пара российских секретных агентов во французской столице жила роскошно, не стесняя себя в средствах. В целях конспирации и для оправдания больших расходов Загорские всем рассказывали о своём богатстве и полученном большом наследстве в России. Например, сама Загорская везде утверждала, что она происходит из богатой купеческой семьи. На самом же деле Марья Алексеевна родилась в крестьянской семье и до замужества носила фамилию Андреева. В то же время Пётр Францевич выдавал себя за «кроацкого вельможу»[311]. Кроатия — от латинского Croātia. Так в то время по-старому именовали Хорватию. Это небольшое государство существует и сегодня. Оно располагается на юге Центральной Европы или, по-иному, в Южной Европе.

С началом Первой мировой войны подданный австрийской короны Пётр Загорский, видимо, чтобы не оказаться в армии врагов Российской империи, решил принять французское подданство. Затем он поступил на службу во французскую армию. Франция в той войне была союзником России. Служба его не всегда шла гладко. Загорского даже заподозрили в шпионаже в пользу Австрии, но после разбирательства всё для него обошлось без каких-либо серьёзных последствий. Кстати, со сменой подданства Загорский лишился и своего парижского прикрытия в качестве «кроацкого вельможи», поскольку Хорватия, или, как тогда её называли, Государство словенцев, хорватов и сербов, входила в состав Австро-венгерской империи и формально относилась к числу противников России и Франции.

А секретный сотрудник «Шарни» продолжала свою работу в Парижском бюро, соблюдая все правила конспирации. Именно поэтому, на наш взгляд, о ней самой и её деятельности так мало известно. «В бумагах Заграничной агентуры, — писал В.К. Агафонов, — мы не нашли данных, которые позволили бы документально установить этапы провокаторской деятельности Загорской; изыскания в архивах Департамента тоже не помогли нам разобраться в этом темном вопросе»[312]. Не удалось получить какие-либо уточняющие или дополняющие сведения о личности и работе секретного сотрудника «Шарни» и комиссару Временного правительства С.Г. Сватикову, направленному с особыми полномочиями в мае 1917 года в Париж для ликвидации Заграничной агентуры Департамента полиции[313]. По результатам своей командировки он в сентябре 1917 года представил свой отчёт Временному правительству, а чуть позже издал в 1918 году в Ростове-на-Дону книгу «Русский политический сыск за границей». Но о секретном сотруднике «Шарни» новых сведений он тоже не обнаружил. Однако, пользуясь предоставленными ему правами следователя по особо важным делам, Сватиков попытался «провести полное расследование деятельности русской Заграничной политической агентуры со всеми ее разветвлениями… Результатом заграничной работы Сватикова стало 100 следственных производств, 85 из которых касались секретных сотрудников Заграничной агентуры»[314]. Было ли возбуждено следственное дело в отношении М.А. Загорской — «Шарни», осталось тайной.

По нашему мнению, до сих пор не изучены многие вопросы её тайной деятельности и реальная биография, которые продолжают оставаться под покровом загадок и времени.

Однако жизнь секретного агента «Шарни» всегда была полна неожиданностей. Известно, что мадам Загорская категорически отказалась перейти в подчинение к А.В. Эргардту. Жандармский ротмистр прибыл в феврале 1910 года в Париж в помощь заведовавшему Загранагентурой статскому советнику А.А. Красильникову. С того времени вся работа по политическому сыску за рубежом на период до 1912 года включительно фактически перешла в ведение Эргардта. Александр Владимирович, получив в подчинение секретных агентов практически во всех крупных европейских столицах, начал строить работу с ними по своим правилам. В этой связи опытный секретный агент Загорская отказалась переходить в подчинение к вновь прибывшему жандармскому офицеру.

В силу разных обстоятельств обстановка среди секретных сотрудников Департамента полиции за рубежом становилась всё более напряжённой. Отчасти это было связано с новыми разоблачениями провокаторов и секретных агентов Л.В. Бурцевым, Л.П. Меньщиковым и М.Е. Бакаем. Поэтому «внутренние трения» между Загорской и Эргардтом, длившиеся более 8 месяцев, добавляли нервозности в отношениях между штатными и секретными сотрудниками политического сыска за рубежом. А в ряде случаев порождали неуверенность в негласной работе. В основе возникшего взаимного недопонимания, на наш взгляд, лежала женская обида Загорской, которая до этого была в прямом подчинении заведовавшего Заграничной агентурой Департамента полиции. Она давно была признана лучшей и привыкла к своему особому положению среди секретных сотрудников, а также к возможности прямого общения с руководством. Теперь же ей предписывалось перейти в подчинение к жандармскому ротмистру, вскоре ставшему подполковником, не являвшемуся первым лицом в Парижском бюро. В сложившейся ситуации А.А. Красильников был вынужден пойти на компромисс и оставить Загорскую в своём подчинении. В конце февраля 1910 года он доложил директору Департамента полиции Н.П. Зуеву, что Эргардт вступил в руководство агентами, кроме одного, оставшегося в подчинении самого Красильникова[315].

В то время, по оценкам российских властей и руководителей политического сыска, наибольшую опасность представляла партия эсеров, имевшая боевую организацию, ориентированную на индивидуальный террор внутри империи. В этой связи в заграничной службе охранки внедрение в эмигрантские организации партии социал-революционеров было приоритетным направлением секретной работы.

Очень часто секретных сотрудников охранки обвиняли в открытом провокаторстве. Однако, согласно требованиям параграфа 8 «Инструкции по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения», строго предписывалось: «Состоя членами революционных организаций, секретные сотрудники ни в коем случае не должны заниматься так называемым «провокаторством», то есть сами создавать преступные деяния и подводить под ответственность за содеянное ими других лиц, игравших в этом деле второстепенные роли»[316]. При этом в параграфе 4 той же Инструкции руководителям розыска напоминалось, что «сотрудничество» от «провокаторства» отделяется весьма тонкой чертой, которую очень легко перейти[317].

Особенно резко реагировали на выявленные факты провокаций эсеры. Боевики этой партии предателей и провокаторов, как правило, карали смертью. Это был опасный участок тайной работы, на котором «работало» вдвое больше секретных сотрудников, чем во всех остальных российских партиях. Да и жалованье секретных сотрудников, действовавших среди эсеров, было выше, чем у остальных агентов. Так, например, мадам Загорская в разные периоды своей тайной службы получала от 2500 до 3500 франков в месяц[318]. При этом Мария Алексеевна содержала политический салон партии эсеров в Париже, двери которого всегда были открыты не только для партийных руководителей, но и для рядовых партийцев[319].

Конфликтная ситуация сразу же сказалась на результатах тайной работы. Новый начальник не потерпел столь открытого неповиновения и стал особо внимательно контролировать деятельность семейной пары Загорских. Вскоре их уличили в предоставлении ложных сведений о своих действиях. Так, муж-агент сообщил жене-агенту неверную дату своего прибытия в Петербург. При проверке оказалось, что в указанную дату он находился в австрийской столице. Как известно, маленькая ложь порождает большое недоверие. Особенно в столь деликатной сфере, как политический сыск. Руководство Загранагентуры отметило явное снижение полноты и качества предоставляемой агентской парой оперативной информации.

Чтобы переломить ситуацию открытого неповиновения, Красильников с Эргардтом решили воспользоваться проверенным способом по оказанию финансового давления на главное звено противодействия — М.А. Загорскую. Распоряжением Департамента полиции ей почти на треть уменьшили месячное жалованье — с 3,5 тысячи до 2,5 тысячи франков. Однако и этот приём не помог уладить конфликт. Видимо, когда ей подобрали псевдоним «Шальная», то тем самым точно определили её черты характера и личные качества. В своём противостоянии с жандармским подполковником секретный сотрудник Загорская стояла на своём, несмотря на растущее недовольство начальства и личные материальные потери. Красильников неоднократно докладывал об этой конфликтной ситуации в Департамент полиции. Особо при этом подчёркивая, что «работа» Загорской стала менее результативной, чем во времена руководства Ратаева и Гартинга. Упомянул он и о случае с Загорским, имевшим псевдоним «Южный», когда его уличили в представлении ложных сведений о датах перехода границы и прибытия в Петербург, в то время как он оставался в те дни в городе Вена. «К изложенному, — докладывал Красильников начальству, — считаю необходимым добавить, что так называемая «Главная Агентура» до настоящего времени не даёт никаких существенных сведений, ограничиваясь передачею мало определённых слухов, а в приведённом выше случае сообщение её прямо не соответствовало истине»[320]. Не помогло и снижение месячного жалованья Загорской на 1000 франков — до суммы 2500 франков.

Секретный агент Загорская была прилежной ученицей в освоении тайного ремесла. Один из главных принципов в работе агента охранки гласил о необходимости всегда и везде помнить о конспирации, повседневно соблюдая определённые правила и условия. Марья Алексеевна хорошо усвоила эти уроки и всегда проявляла настойчивость в вопросах конспирации. Она даже вице-директору Департамента полиции С.Е. Виссарионову, с которым была лично знакома, писала свои сообщения и письма только печатными буквами. Кстати, в своём письме от мая 1912 года она вновь отказалась от перехода в подчинение подполковника Эргардта[321].

Однако некоторые доводы, приведённые Загорской в этом письме, помогают лучше понять реальную ситуацию того времени. Так, в самом начале своего письменного обращения она упоминает о том, что Красильников ей сообщил о том, что он «получил распоряжение о прекращении со мной свиданий и о передаче меня другому лицу… но я категорически отказывалась, как и отказываюсь теперь»[322]. Далее она пишет о сложности психологической перестройки агента при таких переподчинениях. Предупреждает о том, что в результате может сильно пострадать дело. В конце письма она просит оставить всё так, как было прежде. Интересно, что это письмо М.А. Загорская подписала инициалом «С.». Ни один из её оперативных псевдонимов не начинается с этой буквы. Возможно, это был какой-то псевдоним или тайный знак, используемый только для личной связи с С.Е. Виссарионовым. Однако ожидаемой поддержки руководства Департамента полиции в решении своего вопроса об отмене переподчинения она не получила. Несмотря на это, она тоже осталась на своей позиции и продолжала демонстративно общаться только с Красильниковым. Кстати, ежемесячное денежное вознаграждение из его рук лично получали всего два секретных сотрудника, одним из которых была Марья Алексеевна Загорская. Все остальные секретные сотрудники и негласные осведомители получали своё вознаграждение из рук его заместителей и помощников.

Во избежание расширения зоны конфликта в ноябре — декабре 1910 года было решено временно перевести Загорскую в Россию. О серьёзности сложившейся ситуации свидетельствует тот факт, что решение по данному переводу принимал вице-директор Департамента полиции и одновременно начальник Особого отдела С.Е. Виссарионов, который к тому же заведовал кадрами всех охранных отделений и самого Департамента полиции. Надо отметить, что директор Департамента полиции С.П. Белецкий хорошо знал своего заместителя и во всём полностью ему доверял. Так что решения Виссарионова были обычно окончательными.

Вопрос перевода ценного агента зарубежного сыска в Петербург был детально продуман, чтобы не вызвать у Загорской каких-либо подозрений. Для всех она продолжала считаться опытным и результативным секретным сотрудником Парижского бюро и была известна под новыми псевдонимами. Кроме агентурного имени «Шальная», ей были присвоены новые псевдонимы — «Главная агентура» и «Шарни». Считается, что оперативный псевдоним «Шарни» был выбран Красильниковым при участии самой Загорской по аналогии с известным историко-приключенческим романом А. Дюма «Графиня де Шарни». Возможно, сыскное начальство выбором столь аристократичного по звучанию псевдонима хотело смягчить конфликтную ситуацию среди Заграничной агентуры. Несмотря на все сложности во взаимоотношениях со строптивым секретным сотрудником, её продолжали содержать в составе Заграничной агентуры, поскольку, как считал А.А. Красильников, она при случае благодаря лишь своим связям и положению среди политэмигрантов «могла вознаградить все расходы».

Надо отметить, что до конфликта семейная агентура Загорских работала весьма результативно. В донесениях самой М.А. Загорской достаточно подробно освещалась деятельность эсеров в Российской империи и за рубежом. Многие доклады в Департамент полиции из Парижа в значительной части содержали информацию, наблюдения и выводы, взятые из оперативных донесений Загорской. При этом особый интерес высших чинов российской охранки был сосредоточен на сообщениях о террористической активности эмигрантов и ближайших планах эсеров-боевиков.

Ситуация нормализовалась лишь после смерти А.В. Эргардта в 1915 году. Причина и обстоятельства его смерти до конца неизвестны. Однако последующие события лишь подтвердили опасения Загорской относительно перехода в подчинение к жандармскому подполковнику.

Дело в том, что после его смерти выяснилось одно весьма неприятное обстоятельство для российской секретной службы за рубежом. Оказалось, что сам Эргардт грубо нарушал правила конспирации. Например, часто проводил встречи с секретными сотрудниками у себя на квартире и вёл с ними разговоры по вопросам, составлявших государственную и служебную тайну. Иногда при этом присутствовала и его жена. Позже стало известно, что он посвящал свою жену во многие служебные вопросы и даже обсуждал с ней свои секретные дела.

После его смерти жена пыталась шантажировать руководство Заграничной агентуры своей осведомлённостью и возможностью разоблачения многих секретных сотрудников политического сыска за рубежом. За своё молчание она требовала значительную сумму денег.

Это обстоятельство вызвало серьёзную обеспокоенность в Департаменте полиции. В то время все были заняты выявлением канала утечки сведений о секретных сотрудниках. Кто-то периодически передавал такую информацию известному разоблачителю агентов В.Л. Бурцеву. Под подозрение попали 6 человек, но предатель так и не был найден. При этом дополнительно принимались особые меры, чтобы максимально снизить риски дальнейших разоблачений секретной агентуры. Ещё были свежи в памяти скандальные разоблачения в публикациях Бурцева, Меньщикова и Бакая.

А тут еще новой головной болью для руководства Заграничной агентуры и Департамента полиции стали требования вдовы подполковника Эргардта «большого пособия и усиленной пенсии и грозившей в случае отказа раскрытием секретных сотрудников Заграничной агентуры»[323]. Проведённой внутренней проверкой был установлен факт личного знакомства вдовы с некоторыми сотрудниками, бывавшими у Эргардта на дому. Некоторые деликатные поручения выполняла и дочь подполковника.

Попытка выявить степень осведомлённости вдовы о сотрудниках, известных ей по псевдонимам или же они были знакомы лично, результата не дала. В качестве одной из версий было предложено считать, что вдова преувеличивает свою осведомлённость, пытаясь добиться желаемого для неё материального вознаграждения. Такого поворота событий мадам Эргардт, конечно же, не предполагала.

Но эта ситуация подтвердила правильность и предусмотрительность секретного сотрудника «Шарни», настойчиво отказывавшейся от перехода в подчинение к подполковнику Эргардту, что позволило сохранить её имя в тайне. По имеющимся сведениям, она продолжала служить секретным агентом вплоть до расформирования Департамента полиции и Заграничной агентуры в марте 1917 года. В то время в подчинении А.А. Красильникова находились 32 секретных агента, больше половины из которых работали во Франции. Остальные находились на территории четырёх стран — США, Голландии, Швейцарии и Швеции. «Получив известие об отречении Николая II, — как писал В.К. Агафонов, — Красильников в присутствии российского посла в Париже А.П. Извольского распустил подчинённую ему Заграничную агентуру, закрыл и опечатал её секретный архив»[324].

Дальнейшая судьба М.А. Загорской достоверно неизвестна. Летом 1917 года, как отмечал В.К. Агафонов в своей книге «Заграничная охранка», семейная пара агентов Загорских отдыхала где-то на Ривьере. Во время одного из допросов Красильникова в Чрезвычайной следственной комиссии ему был задан вопрос о том, можно ли раскрыть всю информацию о «Шарни» на основании бумаг, поступивших в распоряжение комиссии, на что бывший начальник агента Загорской ответил, что он в этом не уверен[325]. По некоторым сведениям, после ликвидации Заграничной агентуры Мария Алексеевна осталась жить во Франции, поселившись на юге страны.

В марте 1909 года в Париже была разоблачена и взята под арест эсерами-боевиками секретный сотрудник Петербургского охранного отделения, известная в эсеровских эмигрантских кругах как Мария Цихоцкая. Настоящее имя агента охранки было Татьяна Марковна (или Максимовна?) Цейтлин[326] (другое написание фамилии — Цетлин). Происходила она из мещан. О её семье, месте рождения и образовании ничего не известно.

На службу в столичное охранное отделение, как указал в своём донесении заведующий Особым отделом Департамента полиции Климович, она поступила в 1907 году. Начинала свою секретную работу в военной организации партии социал-революционеров. После того как в начале 1908 года военная организация была ликвидирована, было решено внедрить её в заграничные боевые центры эсеров. С этой целью в апреле того же года она выехала в Женеву. Здесь она познакомилась с русским эмигрантом Лазаревым, связанным с боевиками.

Вопросами боевой организации партии социал-революционеров в эмиграции ведал известный эсер-боевик Б.В. Савинков. Он ввёл повышенные требования к отбору кандидатов для боевой работы, установил жёсткую военную дисциплину и возложил на себя, по согласованию с руководством партии, исключительные полномочия и право принятия единолично любого решения в мирной и боевой обстановке. Сформировать новую боевую организацию, соответствовавшую его требованиям, удалось не сразу. В начале 1909 года при отборе в боевые группы он забраковал 16 кандидатов из 28 пожелавших бороться за революционные идеи с оружием в руках. Спустя год Савинков объяснял причины столь жёсткого отбора боевиков тем, что из 16 забракованных им кандидатов троих он подозревал как провокаторов, а всех остальных «отказников» посчитал непригодными к боевой работе.

Тем не менее к лету 1909 года ему удалось сформировать ядро боевой организации партии эсеров. В число боевиков, кроме самого Савинкова и его второй жены Е.И. Зильберг, вошли еще 11 человек. Практически все члены боевых групп находились в полицейском розыске. В это же время о своём желании участвовать в терактах заявили ещё двое эсеров — Т.М. Цейтлин и М.И. Деев, более известный как Синьковский. Эсеры решили использовать Татьяну Цейтлин в подготовке и проведении террористических актов в России. В Париж они прибыли порознь осенью 1908 года, причём Синьковский был переправлен за рубеж нелегально. По прибытии в столицу Франции они поступили в распоряжение одного из активных членов партии эсеров О.С. Минора. Позже выяснилось, что настоящая фамилия её случайного напарника в боевой группе Деев. Он был бывшим офицером Красноярского гарнизона, обвинявшимся в 1905 году в убийстве своего командира[327].

В то время О.С. Минор участвовал в формировании боевой группы из трёх человек для осуществления цареубийства. Третьим членом группы был некий таинственный боевик, неизвестный другим членам организации. В разработке плана теракта участвовал член ЦК партии социал-революционеров Аргунов, который осуществлял непосредственное руководство деятельностью этой боевой группы.

Первоначальные планы боевого центра сводились к убийству генерала А.В. Герасимова и чиновника Петербургского охранного отделения И.В. Доброскока. Предполагалось, что руководство этими и другими терактами в российской столице примет на себя Савинков, а исполнителями будут Цейтлин и Синьковский. Однако исполнение задуманного затруднялось тем, что у боевиков изначально не было сведений о реальном местонахождении генерала и подчинённого ему чиновника охранного отделения в пределах столицы. Выбор же самих потенциальных жертв был понятен. Удар планировалось нанести по столичной охранке, которой руководил генерал Герасимов. А к его подчинённому чиновнику охранного отделения ранее был другой счёт, поскольку ранее он был секретным сотрудником, служившим под оперативным псевдонимом «Николай-Золотые очки». К тому же он был разоблачён как провокатор. После провала в 1905 году он был официально принят в штат столичного охранного отделения на должность гражданского чиновника в качестве начальника наружного наблюдения.

Узнав о готовившихся покушениях, агент Цейтлин по своим каналам связи сразу же отправила сообщение своему начальнику и, по совместительству, любовнику Доброскоку с просьбой срочно приехать в Париж. Он и раньше поддерживал с ней деловые и романтические контакты ещё во время её службы в Петербургском охранном отделении и в дни пребывания за границей. Иван Васильевич приехал в столицу Франции в конце марта и при выходе из вокзала заметил за собой слежку. Среди наблюдателей он узнал одного из революционеров. Боевики проследили его путь до гостиницы, а также выявили его встречи с Кершнером и Цейтлин. Причём и агент Кершнер, и секретный сотрудник Цейтлин также заметили за собой наблюдение по пути в гостиницу, где остановился Доброскок.

Такое внимание боевиков насторожило опытного сотрудника политического сыска, поскольку его поездка готовилась в строгом секрете. О ней знали всего 3 человека — начальник столичного охранного отделения генерал Герасимов, его помощник подполковник Комиссаров и парижский агент Кершнер, которому было сообщено по телеграфу о дне и часе приезда Доброскока. При этом сама Цейтлин оставалась вне подозрений, поскольку состояла с Доброскоком в любовной связи.

После визита в гостиницу и встречи с Доброскоком Татьяна Цейтлин ночью получила телеграмму от Савинкова с указанием прибыть на квартиру Синьковского 31 марта 1909 года. Здесь её ждала засада и неожиданная встреча с членами боевой группы. На квартире оказались 10 вооружённых эсеров во главе с Савинковым с револьвером в руке. Под угрозой оружия он заставил Цейтлин поднять руки и лично обыскал подозреваемую в предательстве. Найденные у неё 500 рублей Савинков конфисковал на нужды партии эсеров. Надо сказать, что под подозрение попал и её напарник Синьковский, которого боевики держали под арестом в соседней комнате.

Из задаваемых Савинковым вопросов секретный сотрудник Цейтлин поняла, что боевикам уже многое известно о тайной деятельности охранки в Париже. Они знали о приездах охранного начальства в лице Герасимова, Комиссарова, Лукьянова и Доброскока в столицу Франции осенью 1908 года. Была у эсеров информация о петербургской квартире и образе жизни Доброскока. Знали они и адрес конспиративной квартиры охранного отделения, которая располагалась в доме № 21 на Александровском проспекте. Помимо этого, боевикам были в подробностях известны факты её встреч с агентом Кершнером на его квартире и в ресторане. Знали они его настоящую фамилию и псевдоним «Кинг».

Татьяна Марковна поняла, что это провал. После личного обыска ей объявили, что считают её арестованной и впереди её ждет партийный суд. До утра следующего дня она и Синьковский оставались на квартире под охраной вооружённых боевиков.

Наутро на квартиру прибыли «партийные судьи». Их было пятеро, из которых Татьяна знала троих по фамилиям, а ещё одного — в лицо. Пятого «судью» внедрённая сотрудница охранки не знала вовсе. На процедуре революционного суда присутствовали два секретаря и известный разоблачитель провокаторов В.Л. Бурцев. Однако в решениях «партийного суда» он не участвовал.

До начала судебного расследования был проведен обыск парижской квартиры Татьяны Марковны, куда её отправили под охраной двух вооружённых боевиков. Результаты обыска для партийного следствия были неутешительны. Изъяли 2 открытки с текстом невинного содержания и несколько учебников. Правда, позже Бурцев, привлечённый в качестве эксперта, признал, что текст на открытках написан рукой Доброскока. Но этот факт документально доказан не был.

Пока шёл обыск на квартире у Цейтлин, было проведено заседание «суда» по делу о подозрении Синьковского в провокаторской деятельности. Результатов этого заседания и хода допросов агент Цейтлин не знала, поэтому ей пришлось самой выстраивать свою линию поведения на эсеровском судилище.

Она сразу признала свою службу в Петроградском охранном отделении в течение 2-х лет. При этом она категорически заявила, что Синьковский к делу политического сыска никакого отношения не имеет и на службе в охранке не состоит. Каким-либо образом «загладить свою вину перед партией» Татьяна Цейтлин отказалась.

Позже она узнала, что её напарник по боевой группе, которого она знала как боевика Синьковского, на самом деле оказался агентом охранки Деевым. В ходе допросов он признался, что является секретным сотрудником охранного отделения. Здесь надо пояснить, что эта ситуация до сих пор не вполне понятна. Можно лишь предположить, что его допросы проводились вне каких-то правовых рамок и моральных ограничений. Иначе как понять, что бывший офицер Деев признался в том, что является агентом охранки. При этом считалось, как указано в воспоминаниях Савинкова, он не был связан с охранкой, но знал о двойной игре своей сожительницы[328]. Иными словами, получается, что он сам себя выдал.

В принципе такое было возможно, и два секретных сотрудника охранки, не зная ничего друг о друге, могли оказаться рядом в одной партийной организации. Такие ситуации случались, поскольку, согласно § 18 инструкции по работе с внутренними агентами, строго предписывалось, что «секретные сотрудники ни в коем случае не должны знать друг друга, так как это может повлечь за собою «провал» обоих и даже убийство одного из них»[329].

Партийный суд признал Цейтлин «нераскаявшимся провокатором» и приговорил вместе с Синьковским (Деевым) к смертной казни. Правда, на «суде» случился казус. Присутствовавший там В.Л. Бурцев неожиданно заявил, что известные ему приметы разыскиваемой им среди эсеровской эмиграции женщины-агента охранки не соответствуют внешнему облику Татьяны Марковны Цейтлин. Назвал он и внешние приметы видной эсерки-агента: рост её выше среднего, возраст примерно 30 лет, кожа лица бледная. В партии она работает достаточно долгое время. Получалось, что секретный сотрудник столичной охранки Т.М. Цейтлин под данное описание не подходит. Хотя Бурцев, как эксперт по выявлению провокаторов в революционной среде, далее пояснил: «обстоятельство это вины ее не изменяет»[330]. Иными словами, искали не её, но она попалась и сама призналась, что служила секретным сотрудником охранного отделения.

После «суда» оба приговорённых остались в ожидании своей горькой участи на квартире под охраной вооружённых боевиков. В том, что их вскоре убьют, ни Цейтлин, ни Синьковский не сомневались. Такая практика избавления революционной среды от провокаторов в те годы широко использовалась почти во всех революционно-подпольных организациях.

Однако далее что-то у боевиков пошло не так. Предположительно, их планам могла помешать консьержка, которая обратила внимание на большое количество «гостей», побывавших в последние дни в квартире Синьковского. Возможно, что именно она сообщила о своих наблюдениях в полицию. Подозрительный адрес был взят на контроль французскими полицейскими.

Только 6 апреля 1909 года, спустя неделю пребывания под домашним арестом, приговорённым смертникам неожиданно объявили об отмене смертной казни. Их исключили из партии социал-революционеров и обязали проживать под надзором боевиков, извещая партию о месте своего пребывания. После этого Цейтлин и Синьковский были освобождены из-под ареста. Татьяне даже выдали на руки 40 франков в счёт ранее конфискованных у неё денег. В 1909 году в № 17 издававшейся в Париже газеты «Знамя труда», являвшейся центральным органом партии социал-революционеров, было опубликовано извещение о провокаторстве Т.М. Цейтлин и предостережение от каких-либо контактов эсеров с М.И. Деевым. Обнародование имён разоблачённых агентов охранки в партийной печати в то время было обычной практикой в кругах политической эмиграции.

Дальше события развивались, как в детективном жанре. Татьяна Марковна под присмотром троих эсеров из боевой организации на парижском вокзале села в поезд и срочно выехала в Германию. Однако в пути на одной из узловых станций она пересела на встречный поезд и спустя некоторое время оказалась в России.

По прибытии в столицу империи агент Т.М. Цейтлин обо всём подробно доложила своему начальству. Руководители политического сыска, выслушав её рассказ, пришли к выводу, что она излишне драматизировала ситуацию и слишком поспешно признала свою службу в охранном отделении. Было начато служебное расследование причин столь громкого провала. Разоблачённых агентов и дискредитированных сотрудников политического сыска решили перевести на службу во внутренние губернии Российской империи.

По настоянию руководства Департамента полиции осенью 1909 года Т.М. Цейтлин подала иск о возбуждении уголовного дела против партии эсеров. Однако возникшие затем опасения руководства охранки возможных последствий политического скандала заставили её отказаться от дальнейших судебных тяжб. Но этим дело не закончилось. В 1913 году Департамент полиции установил, что Т.М. Цейтлин ведёт двойную игру, снабжая Бурцева интересующей его информацией о деятельности охранки. Руководству Департамента полиции и своему начальству свои действия она объяснила некой платой за сохранение её жизни от расправы со стороны эсеров-боевиков[331].

Коснулись служебные перемещения и чиновника столичного охранного отделения И.В. Доброскока, также разоблачённого эсерами. Иван Васильевич начинал тайную службу агентом охранки в Харькове, а затем стал известен под псевдонимом «Николай-Золотые очки». Позже он был признан виновным в том, что дважды, весной и осенью 1905 года, провалил меньшевистскую организацию в столице. После скандального разоблачения революционерами он был принят на службу чиновником Петербургского охранного отделения, где считался опытным сотрудником политического розыска[332]. По некоторым сведениям, он был назначен начальником наружного наблюдения в Петербурге[333]. Специализировался на работе не только против меньшевиков, но и среди эсеров.

Но после громкого провала в марте 1909 года секретного агента Цейтлин, бывшей до того в партии эсеров вне всяких подозрений, в охранном отделении и в Заграничной агентуре немедленно началось служебное расследование. Спустя короткое время под подозрение попал агент наружного наблюдения Лурих (настоящая фамилия Лейтис), предательство которого вскоре было неопровержимо доказано.

В 1995 году К.Н. Морозов опубликовал в альманахе «Минувшее» воспоминания Б.В. Савинкова, подтверждавшие факт предательства агента наружного наблюдения Луриха. При этом события развивались неожиданно даже для такого опытного боевика и подпольщика, каким был Савинков. Он вспоминал, что весной 1909 года к нему обратился филёр наружного наблюдения Заграничной агентуры, приставленный для наблюдения за известным эсером-боевиком в Париже. Агент сообщил руководителю боевой организации партии социал-революционеров, что среди набранных им боевиков оказались три агента охранки. При этом двоих он назвал поимённо — Т.М. Цейтлин и её сожителя М.И. Деева. Фамилию третьего секретного сотрудника охранки Лурих не знал. Савинков потребовал доказательств, на что филёр посоветовал последить за названными людьми во время их предстоящей встречи с Доброскоком в гостинице. Слежка за попавшими под подозрение агентами подтвердила их вину в провокаторстве.

Однако на этом предатель не остановился. Позже он помог В.Л. Бурцеву сфотографировать всех филёров заграничной охранки в Париже[334].

Надо отметить высокую оперативность в работе царской спецслужбы. Прошло чуть больше трёх недель с момента возвращения Цейтлин в Россию, и 29 апреля заведующий Заграничной агентурой в Париже статский советник А.М. Гартинг телеграфировал о проделанной работе директору Департамента полиции Н.П. Зуеву. «Измена Луриха, несомненно начавшаяся давно, — сообщал Гартинг, — поставила в крайнюю опасность не только всех людей, с которыми виделся Андреев (помощник Гартинга), но и меня; лишь полное признание Луриха поможет мне уяснить, будет ли хоть кто-либо спасен из здешних агентур»[335]. Над Заграничной агентурой нависла угроза громких провалов. Ситуация осложнялась тем, что в период с 31 июля по 2 августа 1909 года планировался визит императора Николая II во французский портовый город Шербур. Ввиду существовавшей опасности покушения русских эмигрантов-боевиков на императора и членов его семьи, Гартинг доложил, что по согласованию с вице-директором Департамента полиции он по секретному личному соглашению договорился о помощи со стороны французской полиции. Префектура заявила о готовности сформировать специальный отряд агентов для наблюдения за русскими террористами. Однако требовалось участие русского правительства. Гартинг просил, чтобы через русского посла в Париже добиться решения французского правительства об усилении наблюдения за русскими боевиками в связи с возможной попыткой цареубийства во время визита императора Николая II.

Благое намерение заведовавшего Заграничной агентурой по обеспечению безопасности императора и членов его семьи от осевших во Франции боевиков разных политических партий, в первую очередь эсеров, дорого стоило самому Гартингу и его агентуре. Дальнейшие события стали развиваться непредсказуемо. Русское посольство стало настаивать на высылке из Франции нескольких русских эмигрантов, включая издателя и публициста В.Л. Бурцева. Однако возглавлявший кабинет министров Франции и одновременно бывший министром внутренних дел Жорж Б. Клемансо отказал в просьбе русских дипломатов.

Примерно в это же время Бурцев опубликовал в газетах статью, разоблачавшую шефа русской политической полиции во французской столице, как провокатора и преступника, объявленного французским судом в розыск по делу о выданной им террористической организации. «Охотник за провокаторами» привёл доказательства того, что Гартинг — Ландезен — Геккельман являются одним и тем же лицом. Это был грандиозный провал. За ним последовали шумные разоблачения глубоко законспирированных секретных сотрудников, включая З.Ф. Жученко — Гернгросс и А.Е. Серебрякову.

А визит Николая II в Шербур состоялся в рамках большого морского путешествия на царской яхте «Штандарт» императора и членов его семьи в ранее установленные даты. Царскую яхту «Штандарт» в морском походе сопровождала резервная императорская яхта «Полярная звезда», а также корабли военного эскорта в составе крейсеров «Рюрик» и «Адмирал Нахимов», а также эсминцы «Эмир Бухарский» и «Москвитянин»[336]. Все официальные мероприятия прошли без происшествий.

А вот дальнейшая карьера самого А.М. Гартинга на поприще политического сыска не сложилась. После скандального разоблачения и бегства из Парижа он был уволен со службы с пенсией и производством в очередной чин действительного статского советника. С началом Первой мировой войны А.М. Гартинг поступил на службу в контрразведку Российской империи. Выполнял секретные задания во Франции и Бельгии, где остался на жительство после Октябрьской революции в России. Дальнейшая судьба Гартинга неизвестна[337].

История спецслужб Российской империи имеет немало примеров того, когда провалившиеся секретные сотрудники при оперативной необходимости привлекались к проведению тех или иных тайных операций. Так случилось, что в конце 1909 года потребовалось личное участие Татьяны Цейтлин при проведении охранно-разыскных мероприятий Московским охранным отделением.

«В первой половине декабря 1909 года в Москву ожидался приезд дня на 2–3 Их Императорских Величеств, — как рассказывал жандармский полковник М.Ф. фон Коттен, — при возвращении из Крыма в Петербург. Я в то время занимал должность начальника Московского охранного отделения»[338]. Этот разговор состоялся 28 октября 1911 года на допросе в комиссии сенатора Трусевича по делу о покушении на П.А. Столыпина. Полковник к тому времени получил повышение и стал начальником петербургской охранки. Вопрос о командировании в Москву бывшей сотрудницы столичного охранного отделения Татьяны Цейтлин возник в связи с обеспечением охраны императора Николая II, императрицы и членов царской семьи. Этому предшествовали определённые события, свидетельствовавшие о подготовке цареубийства.

Во второй половине ноября 1909 года фон Коттен получил указание о готовившемся покушении на императора террористами из партии эсеров. Сообщалось, что покушением будут руководить известные террористы из боевой организации социал-революционеров Савинков и Луканов. Для руководства операцией по предотвращению теракта, поиску и захвату боевиков в Москву прибыл шеф Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенант П.Г. Курлов. Он в то время совмещал ещё и должности товарища министра внутренних дел и заведующего полицией империи[339].

По его указанию из Москвы в столицу была 23 ноября 1909 года послана под № 1525 телеграмма следующего содержания: «Петербург. Начальнику охранного отделения. Лично. Командир корпуса приказал просить, чтобы Вы постарались сегодня же устроить известное вам свидание, а также, если возможно, командировали бы в Москву Таню»[340]. Как пояснил фон Коттен, что «Таня» и была бывшим секретным сотрудником охранки Татьяной Цейтлин. Её привлекли к проведению тайной операции в связи с тем, что она знала в лицо и Савинкова, и Луканова. Однако где искать террористов, в то время было неизвестно. Исходя из ситуации, генерал Курлов принял решение организовать поиск в потенциально возможных местах появления боевиков. Опытный сыщик не исключал возможность случайной встречи Цейтлин с Савинковым или Лукановым. Предусматривалась и возможность её встречи на улице с кем-то из боевиков, входящих в боевую группу Савинкова. С целью обнаружения террористов Цейтлин в сопровождении агентов наружного наблюдения ходила по улицам и посещала места, где чаще всего собирались революционеры-подпольщики.

Однако ожидавшееся посещение Москвы императором и его семейством не состоялось. Царский поезд без остановки проследовал через Москву. Накануне, когда стало известно об отмене визита императора, Татьяна Марковна Цейтлин была отозвана в Петербург.

Весной 1917 года, как позже писал комиссар Временного правительства по ликвидации Заграничной агентуры охранки С.Г. Сватиков, известный разоблачитель агентов охранки Бурцев отыскал «Николая-Золотые очки» в штатах дворцовой охраны царской резиденции в Петергофе[341]. Однако здесь есть расхождение в приведённых сведениях о Доброскоке и его любовнице, а затем жене Татьяне Цейтлин. Сам В.Л. Бурцев в своих воспоминаниях описывает результаты своего поиска супругов из охранки. После провала в 1909 году Доброскок исполнял разные должности полицейской службы в империи. «Доброскок с разрешения царя, — как отмечал В.Л. Бурцев в своей книге «В погоне за провокаторами», — переменил фамилию на Добровольского и поступил на службу полицмейстером в Петрозаводск»[342]. К началу 1917 года он занимал должность полицмейстера в Ораниенбауме.

Весной 1917 года полицейский чиновник был арестован по обвинению в провокаторстве и службе в охранном отделении. Его доставили в Госдуму, где подвергли допросу, а затем отправили в тюремный замок. Однако позже был освобождён из-под стражи. Более того, Доброскоку-Добровольскому и его жене Татьяне Цейтлин была выдана некая «охранная грамота». Узнав об этом, возмущённый Бурцев позже вспоминал о том, как он «за своей подписью напечатал в газетах статью «Где Доброскок и Цейтлин?» и рассказал их биографии. Номер газеты вышел утром, а в полдень мне в Балабинскую гостиницу пришли сообщить, что на основании моей статьи снова нашли Доброскока и его жену Цейтлин, что их арестовали и привезли как раз в наш участок. Я сейчас же пошел туда и просил обоих их допросить при мне»[343]. Бурцеву была предоставлена возможность задать интересовавшие его вопросы Доброскоку-Добровольскому. Вопросов к Татьяне Цейтлин у «охотника за провокаторами» почему-то не было.

Дальнейшие судьбы Т.Н. Цейтлин и И.В. Доброскока (Доброскокова) неизвестны.

Судьба секретного агента Департамента полиции Екатерины Николаевны Шорниковой сначала складывалась типично для Российской империи начала ХХ века. В молодые годы она увлеклась социал-демократическими идеями и вступила в РСДРП. Была арестована и в тюрьме перевербована опытным жандармским офицером. Дала письменное согласие на сотрудничество с охранным отделением, после чего получила оперативный псевдоним «Казанская». Короткое время состояла агентом охранного отделения в провинции под псевдонимом «Эртель», а затем возвратилась в столицу.

По заданию охранки она волею случая оказалась основным исполнителем машинописного текста «солдатского наказа» депутатам II Государственной думы от левых партий. Предположительно, именно она внесла в документ несколько поправок, позволивших впоследствии толковать текст наказа как призыв к свержению власти в результате вооружённого восстания. Под этим предлогом Дума была распущена. В отношении агента столичной охранки Е.Н. Шорниковой, состоявшей в тот момент секретарём в военной организации РСДРП, в империи возбудили следствие и выдали предписание полиции на её розыск и арест.

С помощью чинов столичного охранного отделения она скрылась от преследования как жандармов, так и бывших соратников по партии. Более пяти лет проживала в разных городах на нелегальном положении. Затем, устав от лишений подпольной жизни, пришла в охранное отделение с просьбой переправить её на жительство в Южную Америку.

Для решения судьбы разоблачённого секретного сотрудника Шорниковой летом 1913 года, прервав свои отпуска, экстренно и в секретном порядке на даче председателя Совета министров графа Коковцова дважды собирались министры и другие приглашенные лица. Решением Особого присутствия Сената с неё были сняты все прежние обвинения и прекращено судебное преследование. О ситуации с ней и принимаемых мерах докладывали императору Николаю II.

После падения самодержавия в России судьбой Шорниковой заинтересовались в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, приступившей к работе с 4 марта 1917 года. По её делу были допрошены 12 бывших министров и высших чинов царской власти, включая пятерых прежних директоров Департамента полиции. Чем же был вызван столь пристальный интерес к судьбе провинциальной мещанки и провалившейся секретной сотрудницы охранки? Попробуем провести историческую реконструкцию событий далёкого прошлого и восстановить утраченные страницы биографии Е.Н. Шорниковой.

Родилась Екатерина Николаевна Головина (в первом замужестве — Шорникова) в 1883 году в городе Казань (по другим сведениям — в Бессарабской губернии[344]). Чаще всего её начальниками и современниками упоминалась Казань как место рождения будущей секретной сотрудницы охранки. Будем и мы придерживаться этой версии.

Сословное состояние — из мещан. Позже в её новом паспорте после повторного вступления в брак изменится не только фамилия Шорникова на Юдкевич, но и место её рождения. Там будет записано, что она происходит из варшавских мещан. Однако это изменение в её биографические сведения было внесено в конспиративных целях. Позже мы подробнее остановимся на этом моменте.

Сведений о её родителях и составе семьи не сохранилось. Возможно, они имеются в каких-то архивных документах Департамента полиции, но до сих пор не обнаружены или не обнародованы. Исходя из её отчества, можно сделать вывод, что отца звали Николаем.

Вероисповедание её было, скорее всего, православное. Однако сведения о крещении Екатерины до сих пор не обнаружены, как и не установлен день и месяц её рождения. Кстати, в царской России такое случалось часто, поскольку в документах того времени чаще всего указывалось только число полных лет.

Не сохранились сведения о том, когда и где она получала образование. В конце XIX — начале XX века в Казани существовало несколько женских учебных заведений[345]. С 1841 года в городе действовал Родионовский институт благородных девиц. Однако в этом закрытом учебном заведении образование могли получать только девочки из семей дворян, духовенства и купечества. Первая (Мариинская) женская гимназия тоже принимала девочек, в основном из зажиточных семей. Обучение в гимназии длилось 8 лет. Гимназистки-выпускницы получали право работать домашними учительницами. В 1876 году в городе открылась Вторая (Ксенинская) женская гимназия. Здесь условия поступления были более доступными, поэтому, на наш взгляд, девочка из семьи мещан вполне могла здесь занять своё место за партой. Третья женская гимназия была открыта в 1901 году, когда Екатерине Головиной исполнилось 18 лет. По этой причине возможность её обучения в этой гимназии нами не рассматривается.

В те годы в Казани существовали ещё 4 женские частные гимназии с платным обучением. Поскольку материальное положение семьи Головиных тоже остаётся неизвестным, то возможность обучения там Екатерины оценить довольно сложно. В любом случае требуется уточнение факта обучения Екатерины Головиной в одной из казанских женских гимназий по архивным документам этих учебных заведений. Вполне возможно, кто-то из местных казанских историков и краеведов заинтересуется её судьбой и сможет документально восстановить период её жизни от момента рождения и до 22 лет.

О том, что будущая член РСДРП, ставшая затем секретным сотрудником охранки, была достаточно грамотной и образованной, могут свидетельствовать следующие факты. Во время пребывания в Казани она печаталась, с её слов, в местных революционных газетах. Впоследствии была секретарем в военной организации столичных социал-демократов, вела документацию, знала стенографию и умела печатать на пишущей машинке. При этом она упоминала, что в столицу переехала для того, чтобы поступить на женские юридические курсы. Кстати, для этого необходимо было иметь документ об окончании полного курса женской гимназии.

Когда и при каких обстоятельствах девица Екатерина Головина впервые вышла замуж — неизвестно. Про её первого мужа вообще не сохранилось никаких сведений, кроме фамилии. Осталось неизвестным даже его имя, не говоря уже о профессиональной принадлежности.

Поскольку речь идёт о её замужестве, то предполагается, что состоялось оформление церковного (официального) брака. Об этом на страницах её короткой и достаточно путаной биографии тоже не осталось никакого следа. Можно лишь предположить, что супружеская пара Шорниковых сложилась во время проживания в Казани в период между 1900 и 1906 годами. Опять же, ответы на эти вопросы, скорее всего, хранятся в казанских архивах.

При этом до сих пор не установлено, чем она занималась в эти годы, где трудилась или, возможно, училась по окончании гимназии.

Во втором браке, оформленном, с её слов, в Уфе в 1910 году с машинистом местного железнодорожного депо, она вновь перешла на фамилию мужа и с того времени стала Юдкевич. Но в отечественную историю она вошла и навсегда осталась Екатериной Николаевной Шорниковой.

Опять же, с её слов, известно, что в казанский период жизни в 1905 году она вступила в социал-демократическую партию и стала активно участвовать в революционной работе.

Существует как минимум две версии поступления Екатерины Николаевны Шорниковой на секретную службу в охранное отделение. Согласно одной версии, она ещё в Казани попала в поле зрения местного охранного отделения и была завербована ротмистром В.Н. Кулаковым в качестве внутреннего агента (секретного сотрудника) в составе казанской организации РСДРП. Летом 1906 года её куратор в охранке был переведён в столицу и прикомандирован к Петербургскому охранному отделению. Он поступил в подчинение к полковнику А.В. Герасимову. Ротмистр доложил начальнику о том, что у него есть весьма перспективный агент-женщина в рядах социал-демократов, которая вслед за ним переехала в Петербург и хочет работать в столичном охранном отделении. Герасимов лично встретился с ней и после обстоятельного разговора дал согласие на включение её в состав секретных агентов, ориентированных на работу среди членов РСДРП в Петербурге. «Она произвела на меня впечатление человека серьёзного, — вспоминал позже бывший руководитель столичного политического сыска, — достаточно хорошо знакомого с партийной литературой и партийными отношениями и потому вполне подходящего для работы в качестве агента в Петербурге»[346]. Он же сам выбрал ей оперативный псевдоним. Так она стала «Казанской».

Но существует и другая версия, основанная на том, что казанская социал-демократка приехала в столицу для поступления на только что открывшиеся в 1906 году женские юридические курсы. При этом она продолжила подпольную работу в Петербургской организации РСДРП. Попала под арест по требованию Казанского губернского жандармского управления (далее — ГЖУ). Затем была перевербована столичными жандармами и стала секретной сотрудницей Петербургского охранного отделения. Ей было назначено денежное вознаграждение в размере 50 рублей, которое выплачивалось с учетом всех расходов по службе один раз в месяц.

Зимой 1907 года ротмистр (по другим сведениям — уже подполковник) Кулаков тяжело заболел и не смог далее исполнять свои обязанности. В связи с болезнью он был переведён в резерв Отдельного корпуса жандармов. Все свои дела и подчинённых агентов он передал помощнику полковника А.В. Герасимова — ротмистру В.И. Еленскому, позже получившему чин подполковника. Этот выпускник Псковского кадетского корпуса обучался в Павловском военном училище. Выпустился из училища в пехотный полк, где прослужил 8 лет. В 1896 году он поступил на службу в Отдельный корпус жандармов и к моменту встречи с секретным агентом «Казанской» ротмистр Еленский уже считался опытным в деле политического сыска жандармским чином. Однако в отношениях с секретными сотрудниками-женщинами он, видимо, был не всегда успешен. Летом 1913 года Шорникова изложит накопившиеся претензии к своему куратору при встрече с генералом Джунковским в присутствии директора Департамента полиции Белецкого.

В революционном подполье, как уже отмечалось, Екатерина Головина-Шорникова оказалась в возрасте около 22 лет, примкнув к социал-демократам. Был ли этот шаг продиктован её личным выбором или она его сделала под чьим-то влиянием — неизвестно. Возможно, на юную барышню из мещан произвели впечатление бурные революционные события, происходившие в Казани в годы Первой русской революции.

Казань в начале ХХ века по численности населения и промышленно-культурному развитию считалась пятым по значению городом в Российской империи. Здесь находился один из старейших университетов, открытый по повелению императора Александра I ещё в 1804 году. В конце XIX века впервые для пассажиров на казанских улицах стал доступен электрический трамвай. В городе появились мощёные камнем и даже асфальтированные улицы. В конце 1890-х годов к городу была проложена железная дорога и построено здание вокзала.

Городское хозяйство и промышленное производство развивались быстрыми темпами. Но за фасадом внешнего благополучия скрывались многие, в первую очередь социально-экономические, проблемы. Социальная несправедливость, мздоимство чиновников, сословное расслоение общества и низкий уровень материального достатка работников порождал недовольство и протестные настроения. Антиправительственные взгляды и намерения в немалой степени формировались под влиянием непродуманных решений местных властей и возраставшего полицейского произвола. Ситуацию не удалось нормализовать даже после обнародования царского Манифеста от 17 октября 1905 года.

Политические партии левого толка активно призывали население к протестам, стачкам и забастовкам. Обстановка накалилась настолько, что 21 октября того же года дело дошло до захвата Казанской городской думы. Революционно настроенные студенты и молодёжь из обеспеченных семей поддержали протестные выступления. В городе образовалась и активно действовала коммуна революционной молодёжи. Власти своими репрессивными действиями только активизировали ответные протестные выступления горожан.

К наведению порядка были привлечены все полицейские силы и воинские подразделения гарнизона, усиленные казаками. В ответ на эти антинародные меры восставшие при участии части думских гласных и членов городской управы Казани приступили к организации вооружённой народной милиции. Казанское ГЖУ во главе с подполковником К.И. Калининым и местное охранное отделение усилили меры воздействия в отношении зачинщиков беспорядков. Большие опасения властей вызывали нараставшие случаи революционного террора и вооружённого противостояния боевых групп некоторых социалистических партий силам правопорядка и охранения общественной безопасности. Однако для противодействия массовым народным выступлениям в распоряжении казанского губернатора и местных властей сил было явно недостаточно. В начале 1906 года в штате ГЖУ было всего 4 жандармских офицера и примерно 15 филёров наружного наблюдения, включая агентов жандармского полицейского отделения на железной дороге. В штате Казанского городового полицейского управления в 1905 году состояли 48 человек[347]. Против действий правоохранительных сил активно выступали члены социал-демократической партии. При поддержке сочувствующих они разоружали полицейских и передавали оружие в свои боевые группы. Казанский губернатор и органы власти долгое время не могли взять ситуацию в городе под свой контроль.

В 1905–1906 годах Екатерина Шорникова уже состояла активным членом казанской организации РСДРП. О каком-либо личном участии в революционных выступлениях того периода в Казани она нигде и никогда не упоминала. Каким образом она оказалась в рядах социал-демократов, тоже неизвестно. После переезда в столицу она, по указанию своего куратора из охранного отделения, восстановила партийные связи и с 1907 года входила в состав военной организации РСДРП в Петербурге. В революционных кругах и среди однопартийцев по РСДРП Шорникова была известна под партийным псевдонимом «Ирина». Поскольку в обеих версиях поступления Е.Н. Шорниковой в штат секретных сотрудников политического сыска есть определённые совпадения, то выделим их особо для дальнейшего анализа. Известно, что в столицу Екатерина Николаевна приехала в 1906 году, по её словам, с целью поступления на открывшиеся женские юридические курсы. К сожалению, она нигде не указывала, на какие курсы конкретно она собиралась поступать.

Дело в том, что почти одновременно в 1906 году проводился набор на юридический факультет Высших женских Бестужевских курсов и на высшие женские юридические курсы (факультет), организованные действительным статским советником Н.П. Раевым. Здесь надо пояснить, что слово «высшие» в названии женских курсов часто вводит в заблуждение, поскольку, например, выпускницам Бестужевских курсов впервые в Российской империи стали выдавать дипломы о высшем образовании лишь с 1910 года. Другие курсистки обрели такие права ещё позже.

Условия поступления и предметы обучения на юридическом факультете и юридических курсах были схожими. Так, для поступления необходимо было представить прошение о зачислении на учебу с приложением аттестата о среднем образовании, метрического свидетельства, свидетельства о политической благонадёжности и фотографий будущей курсистки. В учебную программу входило более 17 обязательных учебных предметов и около 10 необязательных. Обучение было платным.

Бестужевские курсы считались более престижными и ценились среди социал-демократов. Их в своё время окончили жена Ленина Н.К. Крупская и две его сестры: А.И. Елизарова-Ульянова и О.И. Ульянова.

Кстати, в Казани в 1906 году после долгого перерыва возобновили свою работу высшие женские курсы, так что Шорникова вполне могла бы получить образование на родине. Правда, на казанских курсах не было юридического направления. Возможно, именно по этой причине она оказалась среди социал-демократов столицы.

Однако не исключено, что все разговоры о поступлении на юридические курсы в Петербурге велись в целях конспирации, чтобы скрыть истинные мотивы перевода секретной сотрудницы из Казанского охранного отделения в столичное отделение политического сыска.

Вначале вся её деятельность в качестве секретного сотрудника была нацелена куратором ротмистром Кулаковым на адаптацию к столичной жизни и поиск личных контактов с представителями петербургской организации РСДРП.

Как показали дальнейшие события, агент столичной охранки «Казанская» была внимательной и наблюдательной не только в работе среди социал-демократов. Екатерина Николаевна подмечала недостатки в работе охранного отделения, о чём она рассказала 25 июня 1913 года на встрече с товарищем министра внутренних дел генерал-майором В.Ф. Джунковским в присутствии директора Департамента полиции действительного статского советника С.П. Белецкого. При этом последним велась запись рассказа Е.Н. Шорниковой-Юдкевич о её агентурной деятельности[348].

Она подтвердила факт своего ареста в Петербурге из-за принадлежности к партии социал-демократов и своё согласие на работу секретным агентом в ходе беседы с ротмистром Кулаковым. Момент начала сотрудничества Е.Н. Шорниковой с охранкой требует дополнительного уточнения на документальной основе, поскольку и в её словах, и в сведениях, сообщённых её прежними начальниками в системе политического сыска империи имеются значительные расхождения как по месту её вербовки (Казань или Петербург), так и по времени этого события.

При этом следует отметить, что между агентом «Казанской» и её куратором Кулаковым сложились весьма доверительные отношения. Спустя время из-за болезни Кулакова она была переведена в подчинение к ротмистру (позже подполковнику) Еленскому. Несмотря на то, что, со слов Шорниковой, она с ним виделась практически каждый день, слаженной работы на основе взаимопонимания у них не получалось. При этом агент «Казанская» старалась в точности выполнять все поручения куратора. Еленский поставил перед ней задачу продвинуться в состав руководства столичного комитета РСДРП. Спустя время она стала организаторшей Атаманского полка, а затем и секретарём военной организации столичных социал-демократов. Это произошло, как она позже рассказывала, случайно. Товарищи по партии, отметив её знание стенографии и навыки в машинописи, в 1907 году поручили Шорниковой должность секретаря Петербургской военной организации РСДРП[349].

Надо заметить, что быть организаторшей в Атаманском полку считалось трудным участком для пропагандистской и разъяснительной работы среди нижних чинов, поскольку полк считался образцовой, элитной воинской частью столичного гарнизона. Полное название этого отборного казачьего полка звучало так: «Лейб-гвардии Атаманский Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича полк». С июля 1904 года шефом полка являлся сын Николая II — наследник цесаревич и великий князь Алексей Николаевич. Распропагандировать такой полк и найти среди нижних чинов из казачьего сословия сочувствующих социал-демократическим идеям было делом, безусловно, нелёгким.

Однако, вернемся к рассказу самой Шорниковой. Отметим, что во время её беседы летом 1913 года с товарищем министра внутренних дел генералом В.Ф. Джунковским и главным полицейским начальником империи С.П. Белецким она уже официально носила фамилию своего второго мужа — Юдкевич. Тем не менее своим начальникам из охранки, да и большинству современников, она запомнилась именно как Шорникова. Под этой фамилией Екатерина Николаевна фигурировала в материалах допросов и показаний министров и других высших чинов Российской империи, проводившихся Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства с марта по октябрь 1917 года[350]. Так сложилась её судьба, что в российской истории она осталась известной под фамилией Шорникова, которую носила на момент той далёкой провокации 1907 года.

На встрече с руководством политического сыска в 1913 году агент «Казанская» поделилась своими наблюдениями за ошибками в работе охранного отделения Петербурга с агентами. «Само охранное отделение, — заметила она, — было преступно-небрежное в отношении сотрудников, проваливая их. На Фурштатской улице, в д. № 4, кв.5, принимали всех сотрудников в один час, рассортировывая по комнатам… Конспиративная квартира на Садовой тоже была невозможна: в щели я видела другую сотрудницу»[351].

Высказала она всё наболевшее и пережитое в период своей агентской работы, связанное с контактами со своим куратором в охранном отделении Еленским. Отсутствие чётких заданий и указаний относительно основных направлений в работе среди членов столичной организации РСДРП вызывало непонимание у секретного сотрудника «Казанской». «Подполковник Еленский не умел руководить мною, — вспоминала Е.Н. Шорникова, — так как не давал никаких указаний. Единственное его указание было, что я не должна видеться с солдатами, но везде бывать и все видеть»[352]. Дело дошло почти до полного разрыва, когда Шорникова собралась переехать в Москву и поступить в распоряжение начальника охранного отделения полковника Коттена. Однако Еленский запретил ей переход в Московское охранное отделение.

И тем не менее она всегда была на связи с подполковником Еленским. Ему она передала отпечатанный по её собственной инициативе 2-й экземпляр «солдатского наказа» депутатам II Государственной думы от левых партий, послужившего затем основанием для обвинения и судебных разбирательств с депутатами и солдатским активом столичного гарнизона. Манифестом императора Николая II Государственная Дума была распущена. Одновременно было существенно изменено Положение о выборах в целях ограничения доступа представителей левых партий и других оппозиционных организаций в Государственную думу, а также в местные органы представительной власти.

В начале июня 1907 года по доносу Бродского были арестованы многие участники боевой организации РСДРП в столице. А в Лесном, что в пригороде Петербурга, была почти в полном составе арестована центральная боевая дружина той же партийной организации. При этом провокационный повод для арестов создал всё тот же Бродский. Накануне собрания боевиков на арендованной даче в Лесном поздно вечером неожиданно для всех появился Болеслав Бродский на извозчике с двумя чемоданами. Он уговорил организаторов встречи оставить у них на время чемоданы. Наутро полиция окружила дачу. При обыске обнаружили привезённые чемоданы, в которых оказалась запрещённая литература, листовки и прокламации, а также переписка и другие материалы, ставшие позже главными уликами против арестованных боевиков из РСДРП[353].

Боевой организации социал-демократов был нанесён тяжёлый урон. Была уничтожена располагавшаяся на даче школа подрывников и арестован основной состав боевых групп.

Надо отметить, что на состоявшейся в Таммерфорсе (Финляндия) во второй половине ноября 1906 года Первой конференции военных и боевых организаций РСДРП было принято решение об объединении всех военных и боевых организаций социал-демократов в единую структуру, подчинённую общепартийному центру в Петербурге. В качестве руководящего центра было избрано Временное бюро военных и боевых организаций из 5 человек[354]. Именно в этом бюро Бродский стал исполнять обязанности секретаря. Так что, согласно партийной иерархии, формально он стал начальником для Шорниковой, по-прежнему остававшейся секретарём военной организации Петербургского комитета РСДРП.

Кстати, спустя время, документы этой партийной конференции, как и весь архив военно-боевой организации при ЦК партии социал-демократов, оказались в руках руководителей политического сыска империи. Начальник петербургского охранного отделения, тогда ещё имевший чин полковника, Герасимов 2 апреля 1907 года направил совершенно секретную записку № 8130 директору Департамента полиции. «Представляю при сем вашему превосходительству, — писал глава столичной охранки, — полученные во вверенном мне отделении руководящие директивы, выработанные Временным бюро при военной боевой организации с[оциал] д[емократии]»[355]. Судя по всему, эти документы были переданы в охранное отделение агентом Бродским. Часть приезжих делегатов той конференции на обратном пути попала под наблюдение филёров столичной охранки.

Июньский провал революционных организаций — результат провокаторской деятельности сотрудников охранного отделения. Настораживали схожие моменты в рассказах бывших агентов столичной охранки Шорниковой и Бродского об их участии в этой грандиозной провокации, не знавших в то время о существовании друг друга в качестве секретных сотрудников. Эта провокация повлекла за собой не только роспуск II Госдумы, но фактически государственный переворот, сопровождавшийся внутриполитическим скандалом в обществе. Оба секретных сотрудника, внедрённые в организацию РСДРП Петербурга, приводили похожие факты и описывали свои роли в этом деле практически схожим образом. Да и внутри столичной организации РСДРП они занимали близкие по своему значению руководящие позиции. С их слов, Шорникова была секретарём в военной организации, а Бродский являлся секретарём сначала только в боевой организации, а затем во Временном бюро военно-боевой организации РСДРП.

Из учебников отечественной истории известно, что 3 июня 1907 года была досрочно распущена II Государственная Дума. Она просуществовала только три с половиной месяца, так и не сумев наладить взаимодействие с правительством во главе с председателем Совета министров П.А. Столыпиным. Причин тому было немало, но главным препятствием в налаживании конструктивного сотрудничества и делового взаимодействия между «представительной, законосовещательной» и исполнительной ветвями власти стало то, что среди депутатов оказалось немало представителей социал-демократов, эсеров, трудовиков и других партий левого толка. Оппозиционный настрой II Госдумы проявился с самого начала её работы в феврале 1907 года, несмотря на печальную участь их предшественников. Депутаты I Государственной Думы также были распущены императором Николаем II через 72 дня после начала работы.

Кровавые события Первой русской революции заставляли самодержавную власть искать пути и способы трансформации самодержавия в парламентскую монархию. Однако первые шаги на этом пути не привели к положительным результатам, которые были бы одобрены всеми политическими партиями и общественными движениями империи. Внутриполитический кризис нарастал и грозил властям новыми народными волнениями.

Вместе с тем царские власти стремились не только удержать революционную ситуацию под контролем, но и максимально усложнить процедуры избрания представителей левых политических партий и демократических организаций в Госдуму. В этой связи одновременно с разгоном II Думы были внесены серьёзные изменения в избирательную систему Российской империи, в результате которых значительно уменьшилась общая численность избирателей за счёт ограничения избирательных прав крестьян, рабочих и сокращения представительства от национальных окраин империи. При этом число потенциальных кандидатов на депутатские посты, имевших высокий имущественный ценз, значительно возросло. Они получили явные преимущества на занятие большинства депутатских кресел.

Столыпин, трезво оценив взрывоопасность внутриполитической ситуации, пошёл на крайние меры. Поводом для этого послужил сфабрикованный сотрудниками Петербургского охранного отделения «солдатский наказ», который делегация солдат столичного гарнизона передала в социал-демократическую фракцию депутатов Госдумы.

Использовав столь незначительный повод, председатель Совета министров П.А. Столыпин 1-го июня 1907 года заявил о раскрытом заговоре против власти и подготовке некоторыми депутатами II Думы государственного переворота. Он потребовал отстранения от депутатской деятельности 55 избранников социал-демократической фракции и снятия депутатской неприкосновенности с 16 из них. Для выяснения ситуации Дума создала особую комиссию, которая должна была огласить результаты своей работы 4 июня. Неожиданно события резко ускорились. Император Николай II уже 3 июня издал Манифест о роспуске II Думы. Одновременно было опубликовано новое «Положение о выборах». Царь назначил выборы в III Государственную Думу на осень 1907 года[356].

При этом надо отметить, что время для роспуска Думы было выбрано с учётом того, что в империи фактически прекратились вооруженные выступления революционных сил, произошёл значительный спад забастовочного и стачечного движения среди рабочих в городах. Существенно меньше стало и крестьянских выступлений в сельских местностях. По сути дела, Первая русская революция завершилась и в пределах империи наступило некоторое внутриполитическое затишье.

Несмотря на победу монархических и консервативных сил, в обществе сразу же возникли разговоры о причастности провокаторов охранки к составлению «солдатского наказа». Насчёт причастности П.А. Столыпина к организации переворота мнения разделились. Одни считали, что всё было сделано в соответствии с его приказами и распоряжениями, поскольку все дальнейшие события в полной мере соответствовали его планам о заявленных реформах. Другие полагали, что имела место грубая провокация политической полиции при участии секретных сотрудников охранки, внедрённых в оппозиционные политические партии левого толка. В первую очередь, речь шла о социал-демократических партиях, представленных в депутатском составе II Государственной Думы. И, опять же, в числе выгодоприобретателей назывались председатель Совета министров и его сторонники. При этом не все даже приверженцы самодержавной власти воспринимали роспуск Госдумы как победу монархических сил. Например, известный юрист и депутат II Госдумы В.А. Маклаков считал эти действия несвоевременными и негативно влияющими на внутриполитическую обстановку. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1940 году в Париже, он указал, что решение о судьбе II Думы принял лично император Николай II, потребовав от Столыпина исполнить его волю. «Надо, конечно, совершенно отбросить «открытие в Думе заговора» как причину роспуска. …Мы знаем теперь, что этот заговор… был бутафорией. Он не причина роспуска Думы, а искусственно созданный для него предлог и оправдание. Думу не потому распустили, что открыли заговор, — писал В.А. Маклаков, — а заговор «открыли» потому, что Думу было решено распустить»[357].

Вместе с тем Столыпин считал весьма опасным соединение усилий революционно настроенных нижних чинов столичного гарнизона и депутатской фракции социал-демократов II Государственной думы. Когда генерал Герасимов доложил ему о подготовке «солдатского наказа» депутатам, председатель Совета министров пожелал лично ознакомиться с его текстом. Такие возможности у начальника Петербургского охранного отделения имелись. И это был не агент охранки Болеслав Бродский, как считали позже участники и современники тех событий. «Деятельность военной социал-демократической организации, — вспоминал позже генерал А.В. Герасимов, — находилась под моим постоянным наблюдением. В числе моих секретных агентов была, между прочим, Екатерина Шорникова, известная под кличкой «Казанская»… Шорникова с самого начала работала в военной организации в качестве пропагандистки, иногда выполняла обязанности секретаря, что давало ей возможность быть осведомленной о всех делах организации. Именно она первая сообщила о попытках социал-демократических депутатов непосредственно связаться с военными организациями»[358]. Как видим, начальник столичного отделения политического сыска, спустя время, прямо и открыто назвал своего самого результативного секретного сотрудника среди руководящего состава Петербургского комитета РСДРП и его военной организации.

Всё началось с того, что внутри Петербургской военной организации возникла идея письменно изложить пожелания солдат столичного гарнизона для последующего рассмотрения их на заседании во II Государственной думе. С этой целью руководитель военной организации студент Петербургского университета А.Б. Сапотницкий, известный в партийных кругах под псевдонимом «Алибей», в начале мая 1907 года обратился к члену столичного комитета РСДРП Войтинскому с просьбой написать проект такого документа.

Поводом для их знакомства послужила статья В.С. Войтинского «О некоторых особых задачах второй Государственной Думы»[359], появившаяся в социал-демократической газете «Пролетарий» в конце января (по другим сведениям — в марте) 1907 года. Текст напечатан в бумажном экземпляре январского номера газеты, однако там же есть сноска, что «Статья опоздала вследствие недостатка места. Ред.»[360]. Реально этот экземпляр газеты был доставлен в Петербург в марте 1907 года. Газета «Пролетарий» являлась органом С.-Петербургского и Московского комитетов РСДРП и издавалась с августа 1906 по ноябрь 1909 года в городах: Выборг, Москва, Женева и Париж.

Не вдаваясь в детали, отметим, что публицист Войтинский взялся за работу над наказом и на утро следующего дня подготовил рукописный вариант текста. Автор его назвал: «Наказ в с.-д. рабочую фракцию Государственной Думы от представителей воинских частей Петербургского гарнизона»[361]. В нём говорилось о необходимости большего внимания со стороны депутатов Думы к положению солдатской массы в казармах. Отмечалось, что необходимо на деле заботиться о нуждах нижних чинов, поскольку от этого зависит, за кем пойдет армия — за народными представителями или станет защитницей царской власти.

Наказ был написан Войтинским от руки, но потом он решил, что будет лучше, если его почерка не будут знать в военной организации. «Тогда я попросил, — вспоминал он позже, — мою сестру переписать наказ, — что она и исполнила, не задавая мне никаких вопросов по поводу содержания рукописи»[362]. На другой день автор передал при личной встрече текст наказа из рук в руки Сапотницкому в присутствии партийных активисток Лидии Субботиной и Нины Морозовой. «В Петербурге, как и в других местах, — позже писал автор «солдатского наказа» В.С. Войтинский, — в военной организации работали по преимуществу женщины, так как опыт доказал, что им легче удается завязывать знакомство с солдатами, проникать в казарму и т. д.»[363].

Содержание наказа с незначительными поправками было утверждено на заседании комитета военной организации. «…с наказа снято 10 копий, которые отправлены в различные воинские части, — сообщил 5 мая Сапотницкий автору «солдатского наказа», — и сегодня же вечером наказ будет вручен с.-д. фракции»[364].

А дальше всё пошло не по плану. И солдаты, прибывшие на встречу, и депутаты из социал-демократической фракции попали в полицейскую засаду и были арестованы. Задержали и присутствовавшего там автора наказа. Однако он был за себя спокоен, поскольку сам наказ, переданный в военную организацию, был переписан рукой другого человека.

Выясняя, каким образом в руки охранки попала копия «солдатского наказа», социал-демократы пришли к выводу, что к обвинению был приложен текст, в котором не было тех незначительных изменений, которые были внесены на заседании комитета. Иными словами, в руках политического сыска оказался, скорее всего, вариант наказа до его рассмотрения в партийном комитете. Предполагали, что это могла быть одна из 10 копий, отправленных для ознакомления в воинские части Петербургского гарнизона.

В столичном охранном отделении тоже внимательно изучали содержание наказа и искали его автора. Об этом писал в 1911 году бывший секретный сотрудник Болеслав Бродский. «Когда я явился к Герасимову, — вспоминал позже раскаявшийся агент охранки, — он показал мне копию наказа, написанную начерно на листе почтовой бумаги, и спросил меня, знаю ли я этот почерк… Откуда Герасимов достал этот черновик, мне до сих пор неизвестно; ясно, что в военной организации, кроме меня, были и другие лица, служившие агентами полиции»[365]. Под подозрение охранки попали трое партийцев, известных как публицисты, а также выступавшие в качестве авторов листовок и прокламаций.

Сам по себе факт подготовки «солдатского наказа» для передачи депутатам социал-демократической фракции II Госдумы не был чем-то необычным. Это был просто способ заявить о проблемах, существовавших в жизни и службе нижних чинов в армии. Кстати, 16 февраля 1907 года была выпущена листовка Петербургского комитета РСДРП с проектом наказа депутату от рабочих[366].

Надо заметить, что вокруг «солдатского наказа» произошло много таинственных событий. Например, в отличие от рассказа Бродского, сам генерал А.В. Герасимов на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 26 апреля 1917 года рассказал, что раскрытием дела о социал-демократической фракции II Госдумы занимался его заместитель полковник В.И. Еленский. Он же был куратором секретных сотрудников Шорниковой и Бродского. При этом Герасимов сообщил, что сам он Бродского «ни разу не видел»[367]. Как видим, это утверждение противоречит приведённому ранее сообщению Бродского о том, что они встречались с целью выяснения автора по подчерку уже имевшегося у генерала на руках рукописного варианта наказа. А по словам Шорниковой, получалось, что она передала Еленскому машинописную копию наказа. Судя по воспоминаниям участников тех событий, в ходе следственных и судебных разбирательств упоминалась именно машинописная копия наказа, подлинность которой была подтверждена свидетельскими показаниями участников встреч по ознакомлению с текстом наказа и обсуждению его содержания. Присутствовала на всех этих встречах и собраниях секретарь военной организации РСДРП «Ирина», одновременно являвшаяся секретным сотрудником столичного охранного отделения.

Об агенте под псевдонимом «Казанская» знали председатель Совета министров и, по совместительству, министр внутренних дел Столыпин, а также товарищ министра внутренних дел Макаров и директор Департамента полиции Трусевич. Поскольку она уже была объявлена в розыск как секретарь военной организации РСДРП, Еленский выдал ей паспортную книжку на вымышленное имя, вручил 35 рублей и рекомендовал спешно уехать из столицы[368].

Полученную от агента «Казанской» машинописную копию наказа Еленский предоставил генералу Герасимову до его передачи в виде первого экземпляра — машинописного подлинника депутатам Думы. Однако при полицейском обыске подлинник обнаружен не был. По наиболее вероятной версии, он был у одного из присутствовавших на встрече думских депутатов социал-демократической фракции, которые, в силу своего положения по закону, не могли подвергаться личному досмотру и обыску. Этим объясняется тот факт, что при дальнейших разбирательствах использовался текст машинописной копии, полученной от агента охранки Е.Н. Шорниковой.

Генерал Герасимов при докладе Столыпину о результатах секретной операции передал ему текст «солдатского наказа». Этот документ стал одним из важных пунктов обвинения арестованных депутатов и членов военно-боевой организации социал-демократов.

Заметим, что к 1907 году военно-боевая организация социал-демократов представляла собой значительную силу. Так, например, военную организацию в то время возглавлял общегородской комитет РСДРП, включавший в свой состав представителей столичного комитета, ответственных организаторов, агитатора, пропагандиста и секретаря. Во второй половине 1906 года петербургские социал-демократы проводили агитационно-пропагандистскую «работу в 44 воинских частях и соединениях, в том числе в 13 полках, 3 бригадах, 3 флотских экипажах, 5 отдельных батальонах»[369]. Важное значение в этой работе имела самая крупная военная газета «Казарма», издававшаяся РСДРП нелегально с февраля 1906 года.

Что касается депутатов II Думы, избранных от партий левого толка, то их судьба была незавидна. После лишения неприкосновенности были арестованы 37 депутатов от оппозиции. Активизировались аресты членов военной организации РСДРП, которые начались еще в мае 1907 года. Всего в тюремных застенках оказалось более 50 членов подпольной организации РСДРП, из которых более половины были солдатами. В закрытом судебном процессе в Особом присутствии правительствующего Сената, прошедшем с 22 ноября по 1 декабря 1907 года, были признаны виновными 38 человек. Они были присуждены к различным видам и срокам наказания:

— 11 человек были лишены прав состояния и сосланы на 5 лет на каторгу;

— 15 подсудимых, также лишенных прав состояния, получили по 4 года каторги;

— 12 осуждённых были лишены прав состояния и отправлены в ссылку — на поселение.

Ещё 11 человек, привлечённых к суду, были оправданы ввиду недоказанности их вины[370].

Был осуждён к 5 годам каторги студент Петербургского университета Альберт Борисович Сапотницкий, состоявший координатором военной организации при столичном комитете РСДРП. Его, известного среди революционеров под псевдонимом «Алибей», как и многих других членов столичной военной и боевой организаций социал-демократов, предал провокатор охранки Бродский. Однако сам арестант первое время подозревал, что копию с «солдатского наказа» снял его сокурсник по университету, с которым они проживали в одной комнате. В это время документ лежал в свободном доступе в ящике стола в их общей комнате. «Сапотницкий был уверен, — вспоминал позднее автор наказа, — что именно этот господин, за время его отсутствия, списал, — или может быть, сфотографировал, — документ для Охранного Отделения»[371]. Позже были обнаружены факты, изобличавшие в этой провокации секретного сотрудника охранки Б. Бродского. А в 1913 году в этом деянии добровольно созналась бывший секретный сотрудник охранки «Казанская». Под этим псевдонимом скрывалась Е.Н. Шорникова-Юдкевич.

После нового приговора суда за попытку побега Сапотницкий был переведён из Владимирской тюрьмы в Орловский каторжный централ, где спустя 18 дней он повесился. Однако позже стало известно, что его в течение нескольких дней жестоко избивали тюремщики. Была версия, что надзиратели накануне вновь избили бывшего студента до бессознательного состояния, а затем они повесили его с целью имитации самоубийства[372]. Однако другие сидельцы считали, что он просто не выдержал постоянных издевательств и сам свёл счёты с жизнью.

Помимо арестованных социал-демократов, в сентябре 1907 года военному суду были преданы 34 нижних чина из разных столичных воинских частей, включая несколько лейб-гвардейских полков и флотский гвардейский экипаж. Петербургский военно-окружной суд признал 17 человек виновными в участии в тайном сообществе под названием «Военная организация при Петербургском комитете и при Объединённом комитете Российской социал-демократической рабочей партии». Указывалось, что названная организация ставила своей целью «насильственное изменение посредством народного восстания и мятежей в частях армии и флота установленного в государстве монархического образа правления на республиканский»[373].

Как вспоминала спустя 6 лет после тех памятных событий сама Шорникова-Юдкевич, в начале разбирательств в социал-демократических кругах о провокации не говорили. Никакие подозрения в чей-либо адрес не высказывались. «В организации было устроено заседание, — рассказывала Екатерина Николаевна, — где был поднят вопрос о причинах провала и было вынесено постановление, что провал произошел по вине самой организации, вследствие ее небрежности»[374].

В сложившейся ситуации, видимо, наибольшее беспокойство в РСДРП вызывала судьба депутатов социал-демократической фракции и их думских сторонников, чем подробное разбирательство в деталях провала. Представительство социал-демократов в Госдуме являлось стратегической целью РСДРП. «Нам необходимо, — писал в те годы Л.Д. Троцкий, — иметь в Думе группу социал-демократических депутатов… Каждый депутат в отдельности для нас ценен лишь постольку, поскольку он фиксирует на себе, как на представителе ясно очерченной партии, внимание своих избирателей и тем организует их вокруг социал-демократии»[375]. Вместе с тем, помимо ареста думской фракции, социал-демократы понесли тяжёлые потери и по другим важным направлениям работы. Оставшиеся на свободе партийцы искали причины почти полного разгрома столичной организации РСДРП. При этом возможность провокации столичной охранки, судя по всему, не исключалась. «Ошибки в нераспознании провокаторов, — писал спустя десятилетие летом 1917 года в газете «Правда» В.И. Ленин, — были со всеми, без исключения, партиями. Это факт»[376]. Разоблачённые провокаторы были и в рядах РСДРП.

Позже Троцкий изложил свою оценку событий, связанных с разгоном Госдумы в 1907 году. «Против социал-демократической фракции II Думы, — писал он в 1912 году из Вены, — выдвигается одновременно наскоро слаженное охраной обвинение в подготовке вооруженного восстания… Подлое дело 3 июня сделано. Главные участники предприятия: провокатор Бродский, охранник Герасимов, временщик Столыпин и самодержец Николай Романов»[377].

Как видно из текста, до 1911 года, когда агент охранки Бродский опубликовал своё признание об участии в провокации против депутатов социал-демократической фракции II Государственной думы, никаких конкретных фактов предательства среди членов Петербургского комитета РСДРП и его вооружённой организации в событиях лета 1906 года у революционеров не было. Подозрения и сомнения у некоторых партийцев, видимо, уже существовали, но доказательства и конкретные факты для обвинения кого-либо в предательстве или провокации отсутствовали. Во всяком случае, они публично ни Бродскому, ни Шорниковой не предъявлялись. Начиная с 1911 года разоблачениями в отношении Б. Бродского занялся известный борец с провокаторами В.Л. Бурцев.

Однако об участии в провокации 1907 года агента охранки Е.Н. Шорниковой долгое время речи вообще не шло, хотя она сама считала свой провал раскрытым и опасалась мести со стороны боевиков социал-демократической партии. Похоже, что и провокатор Бродский до поры до времени не знал, что партийная активистка «Ирина» и секретный сотрудник охранки «Казанская» являются одним и тем же лицом. В таком случае получается, что в 1913 году она сама себя публично раскрыла в качестве соучастницы провокации, повлекшей разгон II Думы и аресты депутатов социал-демократической фракции и военнослужащих столичного гарнизона.

Устав постоянно скрываться от преследования полиции и мести боевиков из РСДРП, агент «Казанская» решилась на такой неожиданный и рискованный шаг. Она сдалась властям. Да ещё и потребовала открытого суда над собой для того, чтобы снять с себя обвинения в принадлежности к партии социал-демократов, а также в подготовке вооружённого восстания в 1907 году и тем самым избежать уголовного преследования за не существовавшее соучастие в государственном преступлении против монархии и верховной власти в Российской империи. Но все эти события имели место позже.

В 1911 году в социал-демократической партии провокатором, ставшим, по мнению главного разоблачителя провокаторов В.Л. Бурцева, главным звеном в деле разгона II Государственной думы и ареста депутатов социал-демократической фракции, а также провала Петербургского комитета и его военной организации считали агента охранки Болеслава Бродского. Тем более что он сам публично в этом сознался на страницах парижской газеты «Будущее». Газета стала выходить с октября 1911 года и уже в № 1 редактор Бурцев поместил анонс о заявлении Бродского и привёл краткие сведения о нём[378]. Само заявление потомственного дворянина и, по совместительству, бывшего секретного сотрудника столичного охранного отделения Б. Бродского, адресованное министру юстиции Российской империи, было опубликовано в № 4 газеты в ноябре того же года.

В заявлении, со ссылкой на обвинительный акт в уголовном деле о государственном преступлении, связанном с подготовкой в 1907 году вооружённого восстания революционно настроенных рабочих при поддержке войск столичного гарнизона, он указал на то, что в следственных материалах фигурирует секретарь военной организации РСДРП Екатерина Шорникова, которая в те дни избежала ареста и с тех пор числилась в листах полицейского розыска. «Это утверждение о нерозыске, — писал Болеслав Бродский, — или роковая ошибка, или грубое издевательство над требованием судебных властей»[379]. Далее бывший агент охранки, ставший политэмигрантом, сообщал из Парижа о том, что столичное охранное отделение и лично его начальник генерал Герасимов имели всю информацию о местонахождении Шорниковой, но мер к её аресту не предпринимали. Когда она в 1907 году перешла на нелегальное положение и решила вернуться на родину в Казань, то за её отъездом из Петербурга наблюдали филёры охранки, но мер к её задержанию не предприняли. По прибытии в Казань она первое время проживала в номерах Соболевского, о чём также было известно органам политического сыска. Иными словами, бывший секретный сотрудник указал на бездействие охранного отделения в отношении находящей в розыске секретаря военной организации столичных социал-демократов Шорниковой, имевшей партийный псевдоним «Ирина». Не называя её агентом охранки и провокатором, он сформировал почву для подозрений и сомнений в отношении неё у партийных руководителей РСДРП. И всё это произошло как раз в то время, когда самого Бродского партийцы обоснованно считали лично причастным к громкому процессу над депутатами социал-демократической партии и революционно настроенными нижними чинами ряда воинских частей столичного гарнизона.

Именно его, как мы уже отмечали, клеймил в своих публикациях известный партийный публицист Л.Д. Троцкий, являвшийся в то время редактором социал-демократической газеты «Правда». Газета регулярно издавалась в Вене тиражом около 4 тысяч экземпляров и переправлялась для распространения на территории Российской империи. Во второй половине декабря 1911 года в публикации «Ничто им не поможет» редактор продолжил тему разоблачения провокатора охранки Бродского. «В Петербурге имелась в 1907 г. военная социал-демократическая организация. В секретари её, то есть фактически в распорядители, — писал партийный трибун Л.Д. Троцкий, — охрана провела провокатора Бродского. Незадолго до роспуска второй Думы начальник охраны Герасимов поручает Бродскому создать связь между социал-демократической военной организацией и думской фракцией. В организации всплывает мысль о наказе думской фракции от войск… гарнизона, — и черновик наказа немедленно переходит в руки Герасимова и редактируется им… Наказ солдат заключал в себе перечень солдатских требований, обращенных к Думе, но никак не план вооруженного восстания»[380].

Как видим, Троцкий вновь назвал агента охранки Бродского в числе организаторов и исполнителей той скандальной провокации. Мог ли этот видный деятель российской социал-демократии ошибаться? По нашему мнению, мог в силу ряда причин. Во-первых, после второго побега из сибирской ссылки он в течение 11 лет проживал за границей и, скорее всего, не вполне владел информацией о событиях в России. В столицу империи он вернулся лишь после Февральской революции 1917 года. Во-вторых, он до своего возвращения в Россию не состоял в рядах РСДРП, хотя и возглавлял социал-демократические объединения Августовского блока и межрайонцев. По этой причине он просто не мог в полном объёме владеть внутрипартийной информацией и иметь доступ к конфиденциальным документам РСДРП.

Вполне возможно, что подлинная история той судьбоносной для России провокации и круг её участников так и остались бы до конца не раскрытыми, если бы дальнейшие события не стали бы развиваться по ранее не предусмотренным сценариям. И важным звеном в цепочке взаимосвязанных событий стало признание самой Шорниковой о своей службе в охранном отделении и её требование открытого суда над собой для того, чтобы снять все ранее выдвинутые против неё обвинения в принадлежности к революционной организации и участии в подготовке вооруженного восстания в Петербурге в 1907 году.

Провокаторская роль агента охранки «Казанской», как видим, была раскрыта не сразу. Первая оценка ситуации провала военной организации РСДРП в столице самими революционерами оценивалась как допущенная небрежность в работе партийной организации.

Из-за разгрома Петербургского партийного комитета РСДРП и его военной организации Е.Н. Шорникова была вынуждена перейти на нелегальное положение. Однопартийцы снабдили её паспортом на другое имя и посоветовали уехать за границу. Но денег на поездку не дали. О сложившейся ситуации она сообщила подполковнику Еленскому и попросила денег для выезда за пределы Российской империи, поскольку она была объявлена в розыск как беглая социал-демократка. Куратор денег ей тоже не дал. Тогда она решила обратиться к генералу Герасимову. Это намерение, видимо, насторожило жандарма. «После этого подполковник Еленский, — вспоминала она на встрече с генералом Джунковским, — дал мне 35 рублей и сказал, чтобы я уезжала куда угодно. Не имея денег ни от организации, ни от охранного отделения, я должна была выехать на родину»[381]. Так она оказалась на своей малой родине в Казани.

Полиция в соответствии с запросом следственных органов, разосланном в начале августа 1907 года, сразу же приступила к её розыску на всей территории Российской империи. Правоохранительные органы настойчиво искали члена петербургской организации РСДРП Е.Н. Шорникову, имевшую партийный псевдоним «Ирина». В разыскных документах были изложены её приметы, привычки и возможные прежние связи.

В Казани ей удалось устроиться в местную общину Красного Креста, где она и была вскоре обнаружена казанскими жандармами. Поняв всю сложность ситуации, Екатерина Николаевна сама явилась 21 сентября 1907 года в Казанское ГЖУ и заявила о том, что она является секретным сотрудником столичного охранного отделения. При этом Шорникова, рассказав о том, что она устроилась в общине Красного Креста, попросила дать о ней благоприятный отзыв на случай запроса из общины относительно её политической благонадёжности.

Главный жандармский начальник из Казани полковник К.И. Калинин телеграммой сообщил об этом начальнику Петербургского охранного отделения генерал-майору А.В. Герасимову. После обсуждения возникшей ситуации на уровне руководства Департамента полиции были приняты решения, которые, как покажет время, оказались недостаточными и носили промежуточный характер, поскольку сама проблема с секретным сотрудником Е.Н. Шорниковой сохранилась. При этом достоверность сведений, полученных от агента «Казанской», и саму личность Екатерина Николаевны генерал Герасимов подтвердил, заверив коллегу в её политической благонадёжности, и указал, что ей следует выдать соответствующее свидетельство. При этом полковник Калинин, после общения со столичным коллегой, сообщил Шорниковой, что ему поручено организовать её охрану.

В казанской общине Красного Креста Шорникова могла, при поддержке Департамента полиции и местного охранного отделения, состоять в качестве сестры милосердия в период с августа 1907 до начала марта 1908 года. Полицейское ведомство за неё вносило даже некий денежный залог, закрепляя её пребывание в общине Красного Креста.

Понимая, что ей по-прежнему угрожает опасность и со стороны социал-демократов, и со стороны следственных органов империи, в поиске выхода из сложившейся ситуации Шорникова в начале марта 1908 года оказалась в столице. В Департаменте полиции её принял чиновник Пешков. Выслушал, посочувствовал, но денег не дал. После этого её вызвал к себе подполковник Еленский. Он ей сообщил, что её могут арестовать в С.-Петербурге и что денег она не получит. Она попыталась вновь обратиться к чиновнику Пешкову, но тот вновь отказал ей в деньгах. Ничего не добившись от своего прежнего начальства, она вернулась в Казань. Кстати, она никогда и ничего не сообщала о том, где были в то время её родители. Неизвестно также, где проживал её муж.

Владея навыками конспирации, она пыталась направить погоню по ложному пути. С этой целью она отправилась в Самару к заведующему Поволжским районным охранным отделением полковнику А.П. Критскому. Попросила у него новый паспорт на другую фамилию, но он ей отказал. Хотя, с её слов, отнёсся к ней хорошо.

Затем секретный агент Шорникова решила поискать для себя новые возможности в других городах. «Я поехала в Уфу, — рассказывала она позже, — где меня устроил на должность ротмистр Остромысленский»[382]. При этом она не сообщила, о какой должности шла речь. Скорее всего, именно в это время среди уфимских социал-демократов появилась новая партийная работница, а в местном охранном отделении начала работать секретный агент под псевдонимом «Эртель». Во всяком случае, бывший директор Департамента полиции С.П. Белецкий сообщил об этом на допросе в мае 1917 года[383]. Однако спустя некоторое время она решила, что в Уфе, в которой сложилось «целое гнездо революции», её дальнейшее пребывание становится опасным.

Правда, здесь она познакомилась с машинистом депо Юдкевичем и в 1910 году вышла за него замуж. Муж был беспартийным, поэтому никаких революционных связей и знакомых среди социал-демократов у него не было. Она опять обратилась за помощью в Самару к полковнику Критскому, который пообещал устроить её в акциз. Судя по всему, речь шла о её возможной работе в губернской системе акцизных сборов. В соответствии с законодательством на территории империи имелись губернские и окружные акцизные управления. Это были казённые учреждения, в которых предусматривалась госслужба.

В ведении и на контроле акцизных чиновников находились винные склады, питейные заведения, торговые точки, винокуренные и пивоваренные заводы. Акцизные сборы распространялись и на другие товары. Например, значительную часть поступлений в казну составляли акцизные сборы от табака. Кстати, при поступлении на работу в акцизное учреждение в качестве сборщика акцизов требовалось внесение довольно большого денежного залога. В этой связи Шорникова-Юдкевич осенью 1910 года обратилась с прошением в Департамент полиции о выделении ей 300 рублей для уплаты залога, необходимого при поступлении на должность в казённой винной лавке. При этом она пожаловалась на одолевавшую её нищету и навалившиеся болезни. Своё прошение она подписала своим оперативным псевдонимом «Казанская». Как выяснилось при допросе в мае 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства бывшего вице-директора Департамента полиции действительного статского советника С.Е. Виссарионова, при его участии был решен вопрос о выделении 300 рублей для внесения залога по условиям назначения Шорниковой-Юдкевич на должность сиделицы в казённой винной лавке[384]. Сидельцами тогда называли приказчиков и продавцов в лавках и других торговых заведениях.

Вспоминала Екатерина Николаевна и о том, что довелось ей поработать в Уфе у присяжного поверенного. Так в Российской империи называли адвокатов, состоявших при окружных судах и судебных палатах. У них были помощники и канцелярские служащие, работавшие по найму. В качестве кого работала она, неизвестно.

В 1911 году по запросу III Государственной думы началось разбирательство по вопросу роспуска предыдущего состава Думы. Вновь всплыли сведения четырехлетней давности. В газете Бурцева появилась разоблачительная публикация секретного агента Болеслава Бродского, работавшего в тот период времени среди столичных социал-демократов. Он, как выяснилось позже, одновременно с Шорниковой состоял в социал-демократической партии и освещал деятельность Петербургского комитета РСДРП и его военной организации. При этом, со слов Екатерины Николаевны, она даже не догадывалась, что рядом с ней среди столичных социал-демократов есть ещё один агент охранного отделения. Хотя Бродского, как партийного работника из боевой организации РСДРП, она, конечно, знала.

Тем временем обстановка вокруг Шорниковой в Уфе стала накаляться. Кто-то из «доброжелателей» написал мужу письмо, в котором рассказал о её прежней службе. Тот заговорил о возможном разводе. Её и так не сладкая личная жизнь стала рушиться на глазах.

Возникла и ещё одна неожиданная неприятность. Начальник жандармского железнодорожного отделения ротмистр Бородин, узнав о том, что её разыскивают следственные органы империи, решил проявить бдительность и её арестовать. Однако Екатерине Николаевне, предупреждённой дворником, удалось вовремя скрыться от полиции. Больше оставаться в Уфе было нельзя. Так она снова оказалась в Самаре. Здесь, как она позже рассказывала, её случайно узнал один из рабочих и стал угрожать расправой. Она спешно обратилась к начальнику Самарского ГЖУ полковнику М.И. Познанскому. В 1907 году он в чине подполковника состоял в резерве Петербургского охранного отделения и, возможно, ранее что-то слышал о ней. Однако опытный жандармский офицер не взял на себя ответственность за её судьбу, а порекомендовал ей обратиться к начальнику Саратовского ГЖУ полковнику М.С. Комиссарову, что она и сделала. В этот раз она просила сообщить в Департамент полиции о её обращении и просьбе о необходимой помощи в связи с её отъездом в Южную Америку. Подальше от мести социал-демократов.

Ответа из столицы долго не было, и она решила сама поехать в Петербург на приём к товарищу министра внутренних дел генералу В.Ф. Джунковскому. Однако его в то время в Петербурге не было, поэтому она обратилась к заведующему Особым отделом Департамента полиции полковнику А.М. Ерёмину. Тот в присутствии своего помощника выслушал Екатерину Николаевну, пообещал доложить о ней директору Департамента и дал ей 25 рублей.

Со слов директора Департамента С.П. Белецкого, её тогда легально под фамилией Юдкевич поселили в меблированных комнатах на Невском. Встретившись с ней в те дни, он позже вспоминал, что Шорникова тогда произвела на него впечатление забитой молодой женщины, уставшей от всех жизненных неурядиц. Жандармские начальники из провинции, к которым она обращалась за помощью в период своего почти 6-летнего проживания на нелегальном положении, отмечали, что она выглядела измождённой и часто пребывала на грани истерики и нервного срыва. И всё это притом, что бывшему агенту «Казанской» было всего 30 лет от роду.

По приезде летом 1913 года в столицу она ещё несколько дней пыталась безуспешно попасть на приём к руководству Департамента, а затем сообщила помощнику полковника Ерёмина, что у неё вышли все деньги. Тот вновь отделался пустыми обещаниями, но выдал ей 50 рублей.

Постепенно у неё формировалось понимание того, что она стала никому не нужна. Скорее всего, по чьему-то совету она решила непременно попасть на приём к товарищу министра внутренних дел В.Ф. Джунковскому. И эта встреча бывшего секретного агента охранки «Казанской» и всесильного свитского генерала вскоре состоялась. «Меня не понимало охранное отделение, — рассказывала она генералу Джунковкому. — С моей стороны нет никакой просьбы. Я должна уехать в Южную Америку. Я больной человек, почему мне нужно хотя бы 2 тысячи рублей. Раз Департамент полиции выдает мне деньги на прожитие, то он считает себя обязанным заботиться обо мне. Правительство должно дать мне возможность уехать»[385]. Напомнила она и о том, что пребывание в столице для неё таит опасность быть узнанной однопартийцами по РСДРП. С тревогой она сообщила, что заметила за собой наблюдение. С горечью и разочарованием вновь вспомнила и начало своей секретной службы в охранном отделении столицы. «Я не сама пошла, — говорила она генералу, — в революционную работу. Мне обещали за сотрудничество полную ненаказуемость… Зная о таких результатах, я никогда бы не пошла в сотрудницы. Убеждения вырабатываются не в 22 года. Теперь бы я не пошла»[386].

В судьбе секретного сотрудника столичного охранного отделения «Казанской» осталось немало неизвестных страниц. Даже начало её агентской работы среди социал-демократов точно неизвестно. Из приведённых выше её слов про убеждения в 22 года и зная год её рождения, можно сделать вывод о том, что она стала сотрудничать с охранкой ещё в 1905 году в Казани. Кстати, до лета того года в казанском охранном отделении служил и жандармский ротмистр Кулаков, ставший затем её первым куратором в деле политического сыска. По другим сведениям, она стала секретным сотрудником после ареста по запросу казанских жандармов, когда переехала в Петербург для поступления на юридические курсы. Позже, находясь в столице под арестом и следствием с 3 июля 1913 года, на допросе она объяснила, что «в конце 1906 года … поступила на службу секретным агентом в отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. С.-Петербурге за определённое денежное вознаграждение»[387]. А в обращении к директору Департамента полиции, попавшему на рассмотрение к вице-директору С.Е. Виссарионову, она указала: «С января 1907 года я поступила сотрудницей в Петербургское охранное отделение…»[388] Ввиду таких различий в сведениях о начале секретной службы агента охранки Е.Н. Шорниковой-Юдкевич среди революционеров левых партий социал-демократического толка, на наш взгляд, требуется продолжение поиска документальных подтверждений в архивных фондах Департамента полиции.

Впоследствии известный адвокат Маклаков в своих «Воспоминаниях современника» отмечал, что раскрытие заговора депутатов от левых партий против монархии и царской власти вообще «было возложено на Охранное отделение, которое поручило исполнение этого Бродскому и Шорниковой… Важно, что при помощи агентов раскрыть видимость заговора среди думских соц. — демократов было всегда очень легко. Это и было сделано тогда, когда сочли нужным с Думой покончить»[389].

Позже действия сотрудников политического сыска по раскрытию заговора с участием депутатов II Думы назвали «провокацией». «Это не вполне точно, — считал В.А. Маклаков. — Не Шорникова создала революционную работу соц. — демократов в войсках… Пропаганда соц. — демократов в войсках, действительно, велась очень давно»[390].

Все приготовления делались сотрудниками Петербургского охранного отделения в строжайшей тайне. Была установлена такая степень секретности, что об операции Департамента полиции не знали даже члены правительства. Это обстоятельство отметил в своих воспоминаниях граф В.Н. Коковцов. «На самом деле, — писал он, — в ту пору никто из нас не имел никакого понятия о том, что секретарь военно-революционной организации, — Шорникова, — была агентом Департамента полиции»[391]. Её причастность к роспуску II Думы и арестам депутатов от левых партий выяснилась спустя почти 4 года.

Надо заметить, что первые размышления в революционной среде социал-демократов о провале в результате предательства или провокации против Петербургского комитета РСДРП и столичной военной организации возникли сразу же после массовых арестов среди депутатов II Думы от левых партий и всех лиц, причастных к делу о «солдатском наказе». Однако виновные в провале в те дни выявлены не были. Лишь в 1911 году в 4-м номере выходившей в Париже газеты В.Л. Бурцева «Будущее» было опубликовано письмо агента столичного охранного отделения Болеслава Бродского. В нём он рассказал о своей роли в проведении провокации против думской социал-демократической фракции и военной организации РСДРП. Признание агента охранки вызвало бурную реакцию в обществе и стало поводом для депутатского запроса социал-демократов и других фракций, обнародованного 15 ноября 1911 года в III Государственной думе. Столичная охранка признала существование своего агента Бродского в организации РСДРП, однако его ведущую роль в провокации не подтвердила. В ответ бывший секретный сотрудник обратился к министру юстиции с требованием проведения открытого судебного процесса над ним. Одновременно в ходе длительного разбирательства выяснились новые факты по разгону II Государственной думы. Неожиданно в 1913 году с практически аналогичными признаниями в провокации против депутатов от левых партий и Петербургской военной организации РСДРП выступила Е.Н. Шорникова-Юдкевич. С её слов получалось, что именно она — секретный сотрудник охранки «Казанская», бывшая секретарём военной организации РСДРП, отпечатала и передала своему куратору в охранном отделении подполковнику Еленскому копию текста «солдатского наказа», предназначенного для передачи депутатам Госдумы. В дальнейшем именно этот документ лёг в основу обвинений депутатов фракции левых партий и дал повод председателю Совета министров П.А. Столыпину для роспуска II Думы. Теперь же, спустя годы, Е.Н. Шорникова, находившаяся в розыске как член социал-демократической партии, тоже требовала суда над собой. Был срочно подготовлен очередной думский запрос, чтобы разобраться в столь запутанном деле. Скандал вышел за стены кабинетов Департамента полиции и стал рассматриваться в качестве опасной для власти внутриполитической ситуации. О масштабах возможной угрозы верховной власти и безопасности империи можно судить хотя бы по тому, что министры и другие высшие чины вынуждены были неоднократно докладывать о «деле Шорниковой» лично императору.

В течение нескольких лет, скрываясь одновременно от судебных властей империи и прежних соратников по социал-демократической партии, она рассчитывала на помощь и материальную поддержку Департамента полиции и Петербургского охранного отделения, в котором состояла секретным сотрудником. И первое время ей действительно помогали скрываться и даже разово выплачивали по её просьбам небольшие денежные пособия.

Однако шло время. Менялись начальники в охранке. Изменялась обстановка вокруг неё в местах проживания. А само пребывание на нелегальном положении, опасаясь каждую минуту ареста полицией или встречи с бывшими революционерами-однопартийцами, не позволяло начать новую жизнь и устроиться на хорошую работу. Все эти обстоятельства вынуждали агента «Казанскую» расширять круг своих контактов с жандармскими начальниками на местах в расчёте на помощь с их стороны. Как правило, начальники ГЖУ по месту её обращения сообщали о ней в Департамент полиции с целью проверки её личности и уточнения своих действий. Иногда даже помогали ей мелкими суммами денег, входя в бедственное положение бывшей секретной сотрудницы охранки. Как правило, она предлагала им свои услуги в качестве внутреннего агента, желая вернуться на прежнюю службу. Однако со временем визиты Шорниковой в качестве просительницы стали всё больше раздражать чиновников охранки в столице и в провинции.

Отношение к ней кардинально изменилось. Если в 1908 году в приёмной заведующего Особым отделом Департамента полиции в Петербурге её принимал надворный советник А.Т. Васильев, который, выслушав её просьбу о возвращении на охранную службу, отправил запрос только что назначенному в феврале 1908 года начальнику охранного отделения Владивостока ротмистру И.Е. Хуциеву и получил его согласие на приём «Казанской» в качестве агента. Правда, во Владивосток Шорникова не поехала, но возможность возвращения на службу в охранное отделение ей была предоставлена.

Вполне возможно, что её отказ от секретной службы во Владивостокском охранном отделении был связан с громким скандалом и осуждением в ноябре 1907 года к тюремному заключению прежнего начальника охранки в Приморье жандармского подполковника А.Д. Заварицкого[392]. Кстати, подполковник был родом из Казани и там же проживали его родные. Поэтому Шорникова вполне могла узнать ещё дома о каких-то обстоятельствах этого происшествия. Судебные отчеты по этому уголовному делу были опубликованы в период с ноября 1908 по февраль 1909 года, например, в столичных газетах «Вечер», «Наша газета», «Речь», а также перепечатаны в ряде провинциальных газет.

А вот в начале 1913 года отношение к бывшему секретному сотруднику охранки «Казанской» решительно изменилось. В ответ на запрос полковника Познанского из Самарского ГЖУ была наложена резолюция вполне конкретного содержания. «… мещанку города Варшавы Екатерину Юдкевич, по первому мужу Шорникову, — указывал вице-директор Департамента полиции Виссарионов, — надлежит внести в циркуляр как личность, коей розыскным органам не следует принимать в качестве секретной сотрудницы[393]. Иными словами, служба политического сыска империи решила окончательно избавиться от агента «Казанской», невзирая на её прежние заслуги в борьбе с противниками монархии. Более того, в отдельном циркуляре Департамента полиции с грифом «совершенно секретно» от 7 марта 1913 года, адресованном начальникам ГЖУ, охранных отделений и жандармских полицейских управлений железных дорог, в отношении агента «Казанской» были даны конкретные указания. В нём отмечалось, что «по имеющимся в департаменте полиции сведениям, мещанка города Варшавы Екатерина Николаева Юдкевич предлагает розыскным органам свои услуги в качестве секретной сотрудницы. Принимая во внимание, что Юдкевич делу политического розыска не может быть полезна, об изложенном имею честь уведомить вас… на случай предложения названным лицом своих услуг по розыску»[394]. Однако сама Е.Н. Шорникова-Юдкевич в то время ещё надеялась на то, что тайная полиция империи, которой она служила верой и правдой, не оставит её на произвол судьбы в столь бедственном материальном положении, потерявшей здоровье и смысл жизни, пребывающей в страхе от постоянного ожидания ареста или кровавой расправы со стороны когда-то преданных ею социал-демократов. Теперь ей самой предстояло на себе испытать всю горечь предательства со стороны тех, кому она верила и на кого надеялась.

Находившаяся легально в С.-Петербурге и проживавшая под своей новой фамилией по второму мужу Юдкевич бывший секретный агент столичного охранного отделения «Казанская» была 3 июля 1913 года арестована и передана в распоряжение судебных властей. Согласно же сведениям, приведённым в запросе социал-демократической фракции IV Государственной думы, опубликованном 25 октября 1913 года, эта ситуация изложена по-иному. «В июле 1913 г. Шорникова явилась в Петербург, — указывалось в депутатском запросе, — и добровольно отдала себя в распоряжение властей»[395]. Под арестом она находилась около трёх недель. В результате судебного разбирательства все обвинения в отношении бывшего секретного сотрудника Петербургского охранного отделения были сняты.

Дело агента охранки Шорниковой само по себе никакого интереса не представляло. Рядовой случай из агентской практики, когда копия какого-то партийного документа передаётся куратору из охранного отделения. Всё так. Если бы эта копия не стала одним из оснований для решения о роспуске II Государственной думы по решению царя, но руками председателя Совета министров империи П.А. Столыпина.

После свершившегося «третьеиюньского государственного переворота» секретная сотрудница охранного отделения оказалась причастной к этим событиям и стала носителем сведений особой государственной важности. О ней неоднократно докладывали Николаю II, а также председателю Совета министров империи П.А. Столыпину и его сменщику В.Н. Коковцову. Её судьбу дважды решали царские министры и другие высшие чины империи, срочно собиравшиеся в июле — августе 1913 года на даче графа Коковцова, прервав свои летние отпуска. Обсуждали возникшую ситуацию и в придворных кругах.

Любимая фрейлина императрицы Анна Вырубова (урождённая Танеева) 9 декабря [1912 года?] в своём дневнике записала: «Вчера Александр Эрикович[396] рассказал мне всю историю этой несчастной Шорниковой. Оказывается так. Она одна из так называемых раскаявшихся грешниц. Предложила свои услуги по политическому сыску. Предала своих, свою партию, в которой работала. Это она по указанию властей (главным образом, очевидно, Столыпина) разыграла сказку про то, что члены Государственной Думы с.-д. (она, видно, сама раньше работала в этой партии) якобы подготовляли заговор, воззвание к войскам или что-то в этом роде. С этим документом в руках добилась того, к чему стремилась… Арестовали всю фракцию с.-д. — в, членов Думы, а Думу разогнали»[397].

Как видим, в придворных кругах, близких к царской семье, знали реальную политическую ситуацию в стране и адекватно оценивали, как обстоят дела на самом деле. Не одобряя провокационного поступка Шорниковой, но при этом понимая, что её просто заставили изготовить подлог, возможно даже внести в документ искажение сути и смысла обращения, изложенного в «солдатском наказе» депутатам II Думы. Не зря же она, по её воспоминаниям, сразу же уничтожила рукописный черновик наказа. Скорее всего, для того чтобы невозможно было сравнить машинописный текст с рукописью.

И вот спустя несколько лет на разных чашах юридических и нравственных весов оказались правда и политическая целесообразность. Справедливое вознаграждение за выполненное задание руководства и полное выполнение ранее взятых Департаментом полиции обязательств в отношении своего секретного сотрудника «Казанской» оказались забытыми.

«Казалось бы, что после того, как работник оказал такую услугу правительству, — писала фрейлина А. Вырубова, — оно (то-есть тот же министр) должен озаботиться о ея судьбе. Правда, она рвань, гадина, но эту гадину использовали. Она сделала лучшее для нас дело. Надо ее, если не наградить, то хоть устроить. А о ней совсем позабыли. Кинули… отправили в горячий момент куда-то — и позабыли. И тут началось самое интересное. В партии она под подозрением. Ее ищут. На нее [охотятся]. Местная власть от нее отмахивается, а ей есть нечего. Рваная, полуголодная, она мечется, пишет, напоминает… А они, голубчики, мирно делят лавры»[398].

Удивительно, но примерно в таком же ключе складывалось впечатление у членов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства об основаниях для разгона II Государственной думы, которые дала в руки властям агент Шорникова, передав копию печатного экземпляра «солдатского наказа». Современниками упоминалось, что именно эта машинописная копия фигурировала в суде в доказательствах по обвинению в преступных умыслах депутатов социал-демократической фракции и военнослужащих частей столичного гарнизона. По справкам Петербургского охранного отделения получается, что никаких других печатных или рукописных экземпляров «солдатского наказа» при обысках и арестах обнаружено не было. Для Е.Н. Шорниковой это означало полный провал, поскольку только она одна была причастна к изготовлению машинописного экземпляра.

Чрезвычайную следственную комиссию Временного правительства возглавил известный русский юрист Н.К. Муравьёв, наделённый правами товарища министра юстиции. Так в то время называли заместителя министра. В составе комиссии имелось 3 самостоятельных направления: следственная часть, наблюдательная часть и президиум. Следственная часть имела ключевое значение и обеспечивала выполнение всех необходимых следственных действий.

Комиссия произвела 88 опросов и допросила 59 бывших царских министров, высших чиновников и других причастных лиц. За период работы с 4 марта по 25 октября 1917 года были собраны значительные объёмы следственных материалов и документов. Часть из них были опубликованы в 1924–1927 годах в 7-томном издании под названием «Падение царского режима». Вопросы, связанные со служебной деятельностью в охранном отделении секретного сотрудника Е.Н. Шорниковой, задавались во время допросов председателю Совета министров графу Коковцову и ещё 11 бывшим министрам, руководителям Департамента полиции и другим высшим должностным лицам империи[399]. Надо заметить, что и в царские времена имя Шорниковой упоминалось не только в высоких властных кабинетах. Этой темой интересовались даже в ближнем окружении императора Николая II и его семьи.

Фрейлина императрицы Вырубова записала в своем дневнике: «Вопрос о Екатерине Шорниковой стоит очень остро. Этот барбос Щегловитов мог допустить такую ошибку — чтобы выбросить человека, который представляет собой склад сведений, компрометирующих власть… »[400]. Так неодобрительно фрейлина и близкая подруга императрицы Вырубова отзывалась о занимавшем с апреля 1906 года должность министра юстиции империи И.Г. Щегловитове.

И делает вывод: «…скандал вылился через край»[401]. И далее: «Уж очень это все гадко!»[402]

После неоднократных обсуждений создавшейся взрывоопасной внутриполитической ситуации в разных кабинетах власти, посвящённые в это секретное дело министры и высшие чиновники империи пришли к выводу, что существует два варианта решения проблемы, связанной с бывшим агентом охранки Шорниковой-Юдкевич. Первый заключался в том, чтобы помочь ей нелегально скрыться за границей. А второй предполагал решение вопроса в правовом поле, поскольку она с 1907 года находилась в розыске по обвинению в государственном преступлении как секретарь столичной военной организации РСДРП. Было решено провести судебное разбирательство с целью снять с Шорниковой все прежние обвинения в её причастности к социал-демократической партии, а также в подготовке вооружённого восстания войск Петербургского гарнизона в 1907 году.

В результате в Особом присутствии правительствующего Сената были пересмотрены выдвинутые ранее обвинения против агента охранного отделения Петербурга Шорниковой об её участии в заговоре с целью ниспровержения существующего государственного строя в России. Было сообщено, что уголовное преследование против «варшавской мещанки Екатерины Николаевой Юдкевич, по первому браку Шорниковой, 30 лет, по обвинению её в преступлении … за отсутствием состава преступления дальнейшим производством прекратить и принятую против неё меру пресечения — содержание под стражей — отменить»[403].

В истории с участием секретных сотрудников Петербургского охранного отделения Е.Н. Шорниковой и Б.Б. Бродского в масштабной провокации против социал-демократической фракции во II Государственной Думе и репрессий в отношении военно-боевой организации РСДРП осталось много недостоверно описанных событий и документально неподтверждённых фактов.

Многие современники считали, что они стали жертвенными фигурами в большой политике и волею случая оказались в центре событий, связанных с реализацией П.А. Столыпиным силами Департамента полиции повеления Николая II о роспуске Государственной думы.

Как известно, Столыпин в те годы был не только председателем Совета министров империи, но и одновременно являлся министром внутренних дел. Департамент полиции и охранные отделения находились в его прямом подчинении. Он ставил задачи, а чины охранки подбирали исполнителей, способных выполнить порученное дело. В нашем случае выбор пал на Болеслава Бродского и Екатерину Шорникову.

Начало пути каждого из этих агентов, ставших важным звеном в сценарии масштабной провокации, было разным. Со слов потомственного дворянина Б. Бродского, он был привлечён к сотрудничеству Варшавским охранным отделением в 11-летнем возрасте. Казанскую мещанку Е. Головину (в замужестве Шорникову), состоявшую в местной организации РСДРП, завербовали после ареста по подозрению в революционной подрывной деятельности.

А дальше их судьбы загадочным образом сблизились и даже по неизвестным причинам где-то тесно переплелись. Судите сами.

Оба почти одновременно в 1906 году прибыли в столицу и поступили секретными сотрудниками в Петербургское охранное отделение. Куратором этих агентов стал ротмистр (позже — подполковник) В.И. Еленский. Каждый из них, не зная ничего друг о друге, был внедрен в организацию социал-демократов. Спустя некоторое время каждый занял важную должность: Шорникова — секретаря военной организации, а Бродский — секретаря боевой организации при ЦК РСДРП. Позже обе эти структуры были объединены в центр военно-боевой работы под руководством Временного бюро.

Возможно, в отношении поиска и изъятия «солдатского наказа» им обоим были поставлены одинаковые задачи. Не зная того, они фактически дублировали негласные действия друг друга по изъятию подлинника или копии этого документа. Не случайно каждый из них позже утверждал, что именно он передал в охранное отделение текст наказа солдат столичного гарнизона, который был адресован депутатам социал-демократической фракции II Думы.

Оба считали себя разоблачёнными революционерами сразу после проведённых арестов депутатов от левых партий и солдат из комитетов воинских частей столичного гарнизона. При этом Е. Шорникова, бежавшая во время полицейской облавы, известная среди социал-демократов под псевдонимом «Ирина», числилась в розыске по подозрению в причастности к государственному преступлению. Агент Б. Бродский был переведён в Казанское охранное отделение. Спустя время на свою малую родину в Казань переехала и перешедшая на нелегальное положение Шорникова. При этом Бродский, продолжая считать её причастной к РСДРП, смог каким-то образом выяснить её местожительство и сообщить адрес в охранку. Агент-провокатор опасался быть узнанным революционерами, и, как он считал, его уже обнаружили боевики из социал-демократической партии. С его слов, на него дважды покушались и даже ранили в 1908 году. После этого он, по некоторым сведениям, оставил охранную службу и бежал за границу. По другим данным, секретный агент Бродский был переведён в орган российского политического сыска в Харбин. В это же время Шорникова, почувствовав за собой слежку, стала переезжать из города в город, следуя по маршруту Казань — Уфа — Самара — Саратов. В 1910 году в целях смены фамилии она повторно вышла замуж за машиниста паровоза Юдкевича, работавшего в депо г. Уфы. Здесь же она вновь поступила на службу секретным агентом охранки под псевдонимом «Эртель».

Оба бывших секретных сотрудника оказались в тяжёлом материальном положении и надеялись на помощь охранного отделения. Однако там ограничивались редкими разовыми выдачами мелких денежных сумм. При этом и Шорникова, и Бродский неоднократно предлагали свои услуги в качестве агентов в различные охранные отделения, но, как правило, получали отказ. Отчаявшись достичь понимания и получить поддержку со стороны своих прежних начальников, каждый из них по собственной инициативе и в разное время обратился в следственные органы империи, требуя справедливого суда над собой. Это произошло после смерти в Киеве от рук боевика-революционера в начале сентября 1911 года П.А. Столыпина, который при жизни был главным распорядителем их судеб в связи с «Третьеиюньским переворотом».

Борьба царской власти с революционным движением в империи оставила кровавый след в истории. Молодежь пополняла ряды противников монархии, не до конца понимая все грани опасности подпольной революционной борьбы, а также возможные пагубные последствия тюремных и каторжных наказаний. Не отдавали себе отчёта и их ровесники, оказавшиеся в рядах защитников самодержавного режима. В нашем случае это противостояние хорошо видно на реальном примере событий 1906–1907 годов в Петербурге. Бродский и Шорникова были знакомы с представителем военной организации в столичном комитете РСДРП Альбертом Сапотницким. Студент Петербургского университета, известный в партийных кругах как «Алибей», был почти их ровесником. Между ними не было личной неприязни и каких-либо конфликтных ситуаций. Да и сам Сапотницкий повода для этого не давал. «Бритый, всегда в форменной тужурке с иголочки, всегда улыбающийся, с прыгающей, торопливой речью, — вспоминал о нём В.С. Войтинский, — он производил впечатление мальчика, играющего в революцию»[404]. Оба агента практически одновременно без тени сомнений и каких-либо угрызений совести выдали этого романтически настроенного активиста социал-демократической партии на расправу. Оказавшись под прессом судебных репрессий, этот студент-идеалист, веривший в победу революции в те годы, пытался противостоять тюремному беспределу. Однако после попытки побега ему ужесточили режим содержания и в июле 1909 года отправили для отбывания наказания в пользующийся недоброй славой Орловский каторжный централ. Здесь прежде успешный молодой человек из еврейской семьи испытал на себе все жестокости и издевательства, характерные для царской тюрьмы тех лет. Воспоминания политкаторжанина-очевидца из числа студентов, прибывшего вместе с Сапотницким в Орёл 11 июля 1909 года и скрывшего своё имя под инициалами «С.Ф.», были опубликованы в статье «Самоубийства в Орловской тюрьме» в газете «Будущее» в ноябре 1913 года.

Встретились бывшие студенты во второй половине июля 1909 года во время тюремной прогулки. «Альберт был бледен. Лицо его было изжелта-синее, измученное, убитое. Слабая усмешка кривила губы, — вспоминал арестант ту встречу, — когда говорил он мне: «Как дальше будем жить, не знаю… Меня били уже четыре раза после приёмки«»[405]. Когда в следующий раз они случайно встретились в коридоре, то С.Ф. поразил внешний вид сидельца Сапотницкого. «Он мне показался постаревшим на несколько лет, — рассказывал впоследствии его сотоварищ по арестантской жизни. — Я не могу описать вам его лицо, — этот сплошной ужас, разлитый в его чертах, это лицо, на котором горели два больших, тревожных, испуганных глаза… Ужас этой картины я не забуду… »[406]. Не выдержав издевательств и пыток, бывший студент Альберт Сапотницкий покончил с собой.

Редактор газеты В.Л. Бурцев в ссылке к данной статье указал, что эта публикация — лишь небольшая часть описания положения политзаключённых в Орловской каторжной тюрьме, сделанного известным русским писателем. Вполне очевидно, что речь идёт о М.Н. Гернете, написавшем пятитомный труд «История царской тюрьмы». Приведённый в парижской газете «Будущее» отрывок позже вошёл в 5-й том этой книги. Кстати, в газетной публикации впервые было указано, что Сапотницкого выдала агент охранки Шорникова. До этого считалось, что это дело рук Бродского. Как нам представляется, они оба, обособленно друг от друга, донесли на А.Б. Сапотницкого как активного участника военно-боевой организации при ЦК РСДРП в Петербурге. Для бывшего студента участие в партийной работе закончилось печально. Утром 29 июля 1909 года вошедший в камеру надзиратель увидел тело Альберта, висевшее на оконной решётке.

По факту гибели в Орловском централе координатора военной организации ЦК РСДРП А.Б. Сапотницкого в революционной среде сразу возникло подозрение о причастности к этому тюремных служащих. Однако позже было установлено по свидетельским показаниям, что это был добровольный выбор «Алибея», не выдержавшего физических и моральных унижений со стороны тюремных надзирателей.

После снятия решением Особого присутствия Сената с Е.Н. Шорниковой-Юдкевич всех обвинений в преступлениях против государства и власти в России было прекращено её судебное преследование. Было отозвано поручение о её розыске и аресте. Екатерина Николаевна получила возможность покинуть пределы Российской империи на законных основаниях.

Были в какой-то мере удовлетворены и её финансовые ожидания. Как сообщил 19 мая 1917 года на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства бывший директор Департамента полиции С.П. Белецкий, по распоряжению генерал-майора Джунковского ей была выплачена денежная компенсация. Со слов директора департамента, «она получила: триста рублей на лечение, пятьсот рублей на выезд за границу и тысячу рублей на устройство своих дел, а всего 1800 рублей»[407]. При этом Белецкий заметил, что он предлагал выплатить агенту «Казанской» сумму в размере 3000 рублей, но его предложение не поддержали. Со слов генерала Джунковского, при встрече с ним Е.Н. Шорникова-Юдкевич просила назначить ей пенсию. Такие её ожидания и пожелания подтвердили высшие чины службы охраны Белецкий и Герасимов. Однако на общее рассмотрение этот вопрос даже не выносился. Было решено ограничиться небольшим разовым пособием.

О получении денежной суммы в размере 1800 рублей 1 августа 1913 года была оформлена расписка Е.Н. Шорниковой-Юдкевич. Впрочем, к моменту отъезда из столицы у неё была уже какая-то другая фамилия. Департамент полиции помог ей в кратчайший срок расторгнуть брак с машинистом Юдкевичем. Пределы империи она покидала уже с новым паспортом и не обременённая семейными узами. Детей, насколько известно, у неё не было. Да и при её прежнем образе жизни ей было не до семейных идиллий.

Не сбылись её ожидания о том, что Департамент полиции поможет ей уехать в Южную Америку. Было решено отправить её в одну из славянских стран Европы, поскольку там, по сведениям охранки, было значительно меньше, чем в Западной Европе, политэмигрантов из России. Поэтому вероятность встречи с прежними однопартийцами была гораздо ниже, чем в странах Старого света. Служба наружного наблюдения охранки сообщила, что Шорникова выехала из Петербурга в Будапешт 4 сентября 1913 года, сдав свои вещи в багаж. Последним из известных мест её пребывания стала Болгария. Затем началась Первая мировая война, и следы её затерялись навсегда.

В течение XIX — начала XX века женщины в Российской империи постепенно осваивали довольно сложные и даже опасные виды мужских профессий. Дамы из разных сословий оказались на тайной службе в зарождавшейся разведке и контрразведке империи. Наиболее образованные из них, принадлежавшие, как правило, к высшим слоям российской аристократии, оказывали тайные услуги родине из-за границы, осваивая тонкости и специфику дипломатической «кухни». Маркиз Астольф де Кюстин в своем злом и не во всём объективном пасквиле «Россия в 1839 году» тем не менее сделал верное наблюдение: «В России существует целая сеть женской дипломатии, и Европа, быть может, недооценивает этот особый способ влиять на политику. Благодаря своей армии двойных агентов, политических амазонок, чье оружие — тонкий мужской ум и коварные женские речи, русский двор собирает сведения, получает донесения и предупреждения, которые в случае огласки пролили бы свет на множество тайн, разъяснили бы многие противоречия, обнаружили бы много низостей»[408].

В XIX веке на службе Его Величества состояло несколько женщин из известных семей, которые внесли заметный вклад в осуществление внешнеполитических перемен в Европе и достижение успехов русской дипломатии. Среди них были княгини Дарья Христофоровна Ливен, урождённая баронесса Бенкендорф, и Екатерина Павловна Багратион (при рождении — графиня Скавронская).

В числе русских разведчиков в 1-й половине XIX века выделялась блестящая аристократка Дарья Ливен, которая по воле судеб была родной сестрой создателя и руководителя III отделения и шефа жандармов генерала А.Х. Бенкендорфа. Как и брат, княгиня пользовалась особым доверием императора Николая I в качестве его тайного агента в Париже и Лондоне. Блестящее образование, аристократизм, мужской склад аналитического ума в сочетании с женскими чарами вскоре дали повод считать Дарью Христофоровну первой русской подданной на международной стезе, освоившей широкие просторы для ведения политической разведки на уровне первых лиц европейских государств, дипломатов и представителей зарубежной аристократии Старого света.

Несмотря на её широкую известность в верхах аристократии России и в европейских столицах, про её подлинную жизнь известно довольно мало. Да и некоторые факты её биографии, как и положено в судьбах разведчиц, выглядят либо недостоверными, либо не подтверждаются документами или свидетельствами людей, лично знавших Дарью Ливен.

Два с лишним века спустя установление истины представляется делом непростым. И тем не менее попытаемся восстановить подлинность и историческую точность событий из прошлой жизни одной из первых женщин России, успешно совмещавшей такие сугубо мужские дела, как дипломатия и разведка.

Девочка родилась 17 декабря 1785 года в семье военного губернатора Риги, имевшей корни дворянского рода Бенкендорфов, берущего своё начало от рыцарей Тевтонского ордена. При рождении её нарекли на немецкий лад Катариной Александрой Доротеей фон Бенкендорф. Отец её к тому времени уже имел чин генерала от инфантерии. А её матерью стала подруга детства будущей русской императрицы Марии Фёдоровны баронесса Анна-Юлиана Шеллинг фон Канштадт. Придворная карьера членов семейства Бенкендорф складывалась весьма удачно. Во время путешествия в 1781–1782 годах в Европу, которое совершили наследник русского престола Павел Петрович и Мария Фёдоровна инкогнито, под именем графов Северных, их в начале пути безотлучно сопровождала чета Бенкендорф. Однако по прибытии в Париж супруга подполковника Бенкендорфа вынуждена была покинуть свою Августейшую подругу. Причина для этого была уважительная — Анна-Юлиана была беременна. Рожать своего первенца Александра она поехала к родителям императрицы Марии Фёдоровны в их родной Монбельяр. Здесь в июне 1782 года появился на свет будущий шеф жандармов и руководитель политического сыска в России А.Х. Бенкендорф. В 1784 году родилась дочь Мария. Затем в один 1785 год на свет появились в январе Константин, а в декабре героиня нашего очерка Доротея Бенкендорф.

Зимой 1797 года мать сильно простудилась и ушла из жизни, когда Доротее не исполнилось ещё и 12 лет. Девочка была младшей в семье. Без матери остались её два брата и сестра, которая была старше неё на год. Детей подруги детства после её смерти 11 марта 1797 года взяла на своё попечение русская императрица — вторая супруга императора Павла I, которая до своей кончины заботилась о них как о своих собственных детях.

Супруга русского царя, по сведениям из разных источников, поместила обеих сестёр в престижный Институт благородных девиц, располагавшийся вблизи Смольного двора. Позже он получил название Смольного института благородных девиц[409]. Кстати, это было первое женское государственное учебное заведение в Европе, созданное в 1764 году по указу императрицы Екатерины Великой.

В это элитное учебное заведение принимались дочери военных чинов не ниже полковника, а также гражданских чинов, начиная с действительного статского советника и выше. Девочки из этих семей принимались на учёбу за казённый счёт или, как тогда говорили, на казённый кошт. Двери в Смольный институт для подготовки к будущей светской и придворной жизни были открыты и для дочерей потомственных дворян более низких чинов. Но в таких случаях обучение в институте было возможно за определённую годовую плату. Как утверждает историк М.В. Сидорова, дочери Бенкендорф обучались в институте за счёт оплаты из личных средств императрицы Марии Фёдоровны[410]. При этом нельзя забывать о том, что с 1797 года императрица стала высочайшей покровительницей Смольного института.

Первоначально девочек из дворянских семей принимали с 6 лет. Учебный курс был рассчитан на 12 лет и делился на 4 периода (класса) в зависимости от возраста воспитанниц: 6–9 лет, 9—12 лет, 12–15 лет, 15–18 лет. Для каждого из периодов девочкам полагалась форма воспитанниц определённого цвета. Позже срок обучения был сокращён до 9 лет, с разбивкой на 3 периода (класса). В 1797 году по повелению императрицы Марии Фёдоровны период (класс) для возраста от 6 до 9 лет был ликвидирован.

Лучшие выпускницы института получали по выпуску особый знак отличия — шифр, который представлял собой золотой вензель в форме инициала Екатерины II. Обычно от 6 до 10 выпускниц, получивших шифр, поступали в число фрейлин императрицы и становились придворными дамами.

Почему мы столь подробно остановились на вопросах обучения в Смольном институте благородных девиц? Тому есть веские причины. Именно на этом этапе жизни Доротеи (Дарьи) Бенкендорф начинаются первые загадки её судьбы и фактические расхождения в её биографии. Во-первых, не подтверждаются сведения о том, что по повелению императрицы Марии Фёдоровны — матери императоров Александра Павловича и Николая Павловича, сестёр Бенкендорф поместили на обучение в Смольный институт. Причём, если этот факт когда-нибудь получит своё подтверждение, то надо будет признать, что сделано это было в нарушение условий приёма в институт, поскольку дочери генерала Бенкендорфа были старше возраста 9 лет, установленного для поступления в число воспитанниц. Марии в год смерти матери было 13 лет, а Доротее (Дарье) — 12 лет. Получается, что по своим годам сёстры могли бы быть помещены сразу во 2-й класс института, где обучались воспитанницы в возрасте от 12 до 15 лет. Могло ли такое быть на самом деле? На наш взгляд, могло, если бы так повелела сама императрица Мария Фёдоровна — супруга императора Павла I.

При этом утверждается, что во время обучения девочек императрица еженедельно их посещала в институте. В 1800 году, как указывается в публикациях биографических данных Д.Х. Ливен, сёстры Бенкендорф закончили Смольный институт благородных девиц[411].

Какие из приведённых сведений и фактов вызывают ощущение недостоверности и сомнения? Как известно, окончившие Смольный институт воспитанницы, как правило, достигали возраста 18 лет. Поэтому Мария и Доротея Бенкендорф не могли окончить институт в 1800 году, поскольку им в тот год исполнилось бы 16 и 15 лет соответственно. Да и чтобы им можно было попасть в выпуск 1800 года, они должны были быть при поступлении зачислены сразу в 3-й (выпускной) класс, где числились воспитанницы в возрасте 15–18 лет. При этом будущие выпускницы пребывали в стенах института уже в течение 6 лет.

Поскольку известно, что в Смольный институт сёстры попали после смерти матери в 1797 году и стали выпускницами в 1800 году, то получается, что проучились бы они всего 3 года из положенных по учебной программе 9 лет. При таких обстоятельства сёстры Бенкендорф просто не имели возможности освоить всю программу обучения в институте.

Кстати, об учёбе Марии в Институте благородных девиц в большинстве публикаций даже не упоминается. Про Дарью говорится, что после окончания Смольного института она в 1799 году (по другим сведениям — в 1797 году) была пожалована в придворное звание фрейлины императрицы. В 1800 году, как упоминается в её биографических сведениях, она в возрасте 15 лет уже вышла замуж за графа Х.А. Ливен. По существовавшим в то время придворным правилам, Дарья должна была бы получить при выпуске из Смольного института заветный шифр, чтобы стать фрейлиной. Но, поскольку в её биографии указывается, что фрейлиной она была причислена к императорскому двору ранее 1800 года, можно было бы предположить, что она стала выпускницей до 1799 года. Однако известно, что ближайший по датам 8-й выпуск из института состоялся в 1797 году. Среди 68 выпускниц-смолянок фамилии Марии и Дарьи Бенкендорф нет. Не упоминаются они и среди 97 девиц из числа тех, что окончили Смольный институт в 9-м выпуске 1800 года[412].

Можно предположить, что официально их пребывание в стенах Смольного института не было надлежащим образом оформлено, поэтому их имён нет в списках выпускниц. При этом возникает вопрос о причинах столь высокой степени секретности в выполнении повеления императрицы Марии Фёдоровны. Ведь, согласно данным из биографии Дарьи Бенкендорф (в замужестве — Ливен), в период обучения в институте императрица навещала сестёр еженедельно. Скрыть этот факт было бы весьма затруднительно, поскольку любое посещение воспитанниц императором и членами его семья становилось большим событием в жизни института, к которому руководители института и девицы готовились за несколько месяцев до назначенной даты визита. Например, император обычно присутствовал на торжествах по случаю выпуска воспитанниц из института, и это было важнейшим событием в институтской жизни выпускниц, к которому готовились долгое время. Поэтому столь частое появление императрицы в коридорах Смольного института вряд ли могло остаться незамеченным. Некоторыми современниками высказывалось осторожное предположение о том, что девочек Бенкендорф могли поместить отдельно от других воспитанниц в другом крыле здания Смольного института и организовать для них занятия по индивидуальной программе. В некоторых современных публикациях указывается, что, в отличие от других воспитанниц, которые спали в общей спальне своих классов, сёстры Бенкендорф занимали привилегированное положение — у них были отдельные комнаты[413]. Но об этом нет упоминаний ни в публикациях царского времени, ни в воспоминаниях воспитанниц столичного института благородных девиц. Не сохранилось воспоминаний и самих сестёр об этом периоде их жизни. В любом случае, на наш взгляд, информация о сроках, условиях и программе обучения юных баронесс Бенкендорф в привилегированном женском учебном заведении нуждается в дополнительной документальной проверке и уточнении.

Немало путаницы произошло с придворными чинами Дарьи и её сестры. Даже их современники не всегда могли разобраться в пожалованиях их чинами и придворными званиями фрейлин императрицы Марии Фёдоровны. Попробуем по сведениям из открытых источников разобраться в том, как всё обстояло на самом деле.

Согласно указу императора Павла I, с декабря 1797 года в штате придворного ведомства состояло 12 фрейлин[414]. Каждой из них в год полагалось жалованье в размере 1000 рублей. По тем временам это были немалые деньги.

В ежемесячном историческом издании «Русская старина» за 1903 год читаем: «Старшая из дочерей Бенкендорф, баронесса Мария Христофоровна, вышла замуж за ген. — лейт. Шевича, а младшая, Дарья Христофоровна, окончив курс в Смольном институте, была пожалована в 1799 г. во фрейлины, но уже в следующем году выдана императрицею замуж за генерал-лейтенанта князя Христофора Андреевича Ливена, который… был… на двенадцать лет старше своей жены. Впрочем, супруги составляли во всех отношениях полную противуположность»[415]. Однако имеются и другие сведения о том, когда Дарья Христофоровна была удостоена придворного чина фрейлины супруги Павла I — императрицы Марии Фёдоровны. Например, П.Ф. Карабанов собрал и опубликовал в 1870–1871 годах на страницах «Русской старины» биографические списки статс-дам и фрейлин русского двора в XVIII и XIX столетиях. Несмотря на то, что современники критиковали автора за многие погрешности в биографических текстах, эти публикации остаются наиболее полным списком фрейлин среди женских придворных чинов с указанием императриц и великих княжон, при которых они состояли на придворной службе. Дарья Бенкендорф с титулом баронессы указана в списке фрейлин императрицы Марии Фёдоровны с 5 апреля 1797 года[416]. Получается, что этот придворный чин был пожалован 12-летней девочке сразу же после смерти её матери и близкой подруги императрицы. Кстати, Мария Бенкендорф стала фрейлиной в том же году, но при этом конкретная дата этого события не приводится. Случалось, что и ранее иногда принимали малолетних девиц-сирот во фрейлины, хотя обычно возрастные требования предусматривали для придворной службы возраст дворянских дочерей от 14 до 20 лет.

Что касается назначения сестёр на придворные должности фрейлины императрицы, то здесь тоже требуются некоторые уточнения. Конечно, окончательное решение принимала сама императрица. По существовавшему тогда порядку фрейлиной из дочерей дворян становились те кандидатки, которые отвечали установленным требования. Возраст от 14 до 20 лет. Только из незамужних девиц, имеющих определённое образование, знающих иностранные языки, обученных светским манерам и придворному этикету. Учитывались также внешние данные претенденток на звание фрейлины, способности к танцам, понимание музыки, а также особенности личности и черты характера девицы. По вполне понятным причинам, основными кандидатками во фрейлины были лучшие выпускницы Смольного института. Из каждого выпуска института получали заветный шифр до 10 выпускниц, перед которыми открывался путь во фрейлины императрицы. Проживали они во дворце или на половине императрицы в скромно меблированных комнатах, выходящих во фрейлинский коридор.

Известно, что Дарья Бенкендорф в 1799 году, а, по другим сведениям, ещё раньше — в 1797 году была пожалована во фрейлины к самой императрице Марии Фёдоровне. Такой же придворный чин получила и старшая сестра Мария Бенкендорф. Вполне возможно, что в обоих случаях императрица нашла оптимальный вариант устроить дальнейшую судьбу своих подопечных. Фрейлине было проще подобрать достойного жениха из числа придворных и представителей знатных фамилий. К тому же штатным фрейлинам при вступлении в брак полагалось приданое за казённый счет и подарки от императрицы. Размер приданого в начале XIX века составлял 12 тысяч рублей ассигнациями. Сумма приданого могла быть увеличена по повелению императора. Правда, замужние фрейлины, как правило, сразу после вступления в брак покидали придворную службу. Как известно, Д.Х. Бенкендорф (Ливен) вступила в брак в 1800 году и, соответственно, с того времени должна была выбыть из числа придворных чинов. Что касается её старшей сестры Марии, то, согласно ежегодным публикациям придворного штата в издании «Месяцеслов», она продолжала состоять в качестве фрейлины императрицы Марии Фёдоровны как минимум до лета 1804 года.

Как уже отмечалось, в неравный брак она вступила 15-летней девицей. Императрица подобрала ей знатного жениха из числа придворных военных. Им стал генерал-адъютант императора Павла I, бывший на 11 лет старше невесты и уже пребывавший в чине генерал-майора. К тому же накануне свадьбы он стал именоваться графом. К своим 26 годам Христофор Андреевич Ливен успел отличиться в нескольких войнах и боевых походах русской армии.

Однако гораздо большее влияние при дворе имела его мать Шарлотта Карловна Ливен, которая была воспитательницей дочерей императора Павла I, а также малолетних великих князей Николая и Михаила Павловичей. Начав придворную службу ещё при Екатерине II, она более 45 лет отдала служению российским монархам. Свекровь Дарьи Ливен за свою преданность и добросовестность была вместе со своими потомками возведена в 1799 году в графское достоинство, а в день коронации императора Николая I в 1826 году была «возвеличена со всем семейством княжеским достоинством, с титулом светлости»[417]. Так, благодаря большим заслугам своей свекрови Ш.К. Ливен при императорском дворе, Дарья Христофоровна без каких-либо усилий и отличий стала сначала графиней, а затем и княгиней.

После ухода на 85-м году жизни, в 1828 году, статс-дамы княгини Ш.К. Ливен в придворный чин статс-дамы была возведена её невестка княгиня Дарья Христофоровна Ливен[418].

В замужестве у неё родилось шестеро детей. Первенец дочка Магдалена умерла в младенчестве. Из пятерых сыновей до старости дожили только двое. Остальные ушли из жизни молодыми, в возрасте 10, 15 и 31 года[419]. Упоминается, что оба младших сына умерли от заразной болезни[420]. Версии по поводу смертельной болезни излагались в то время разные. Принимая во внимание, что большее время жизни Д.Х. Ливен провела в европейских столицах, попробуем выяснить, какие же детские болезни той поры могли привести к смертельному исходу 10-летнего мальчика и 15-летнего подростка. Во многих биографических источниках семейства Ливен не упоминается название болезни, но известно, что в те годы была эпидемия оспы, которая прокатилась по Европе и по России после завершения вспышки холеры в 1830–1831 годах. Оспа тогда унесла много детских жизней. Согласно другим сведениям, оба младших сына княгини Д.Х. Ливен стали жертвами другой заразной детской болезни — скарлатины[421].

Несчастье случилось во время пребывания в России после завершения посольской службы в Лондоне. В марте 1835 года в Дерпте заразились скарлатиной и ушли из жизни один за другим в возрасте 15 и 10 лет сыновья Георгий и Артур. Семейная трагедия подорвала и без того ослабленное здоровье княгини, и по настоянию врачей она в сопровождении мужа выехала на лечение в Берлин[422]. Муж оставил её на попечение врачей, а сам вернулся в Россию к делам придворной службы. Затем она перебралась на курорт Баден-Баден.

Спустя 3 года беда снова пришла к Дарье Христофоровне. В возрасте 31 года умер её средний сын Константин. Причина его смерти неизвестна. Да и место, где произошла эта семейная трагедия, тоже требует своего уточнения. По одним сведениям, это случилось в Америке[423]. Согласно другим источникам, он умер 17 октября 1838 года в Подольской губернии[424].

К тому времени из-за отказа на требование императора Николая I вернуться в Россию княгиня Ливен попала в опалу. Из-за этого произошло резкое охлаждение её отношений с мужем, с которым она никогда больше не виделась до его внезапной смерти в декабре 1838 года. В сердце гордой княгини затаилась жестокая обида на супруга из-за того, что он своевременно не сообщил ей о смерти сына Константина, к которому она всегда относилась с теплотой и материнской любовью. В высшем свете шептались о том, что этот ребёнок был плодом тайной любви между графиней Дарьей Ливен и великим князем Константином Павловичем. Однако каких-либо серьёзных фактов или подтверждений этой версии не приводилось. Впрочем, возможной почвой для этих великосветских сплетен стало то, что в период с 1804 по 1807 год у молодой графини Ливен родилось четверо детей — погодков. Её первенец — дочь Магдалена — умерла в младенчестве. А трое появившихся на свет один за другим мальчиков получили венценосные имена — Александр, Павел и Константин.

Как ранее отмечалось, генерал-майор граф Х.А. Ливен в те годы был занят делами военной службы. Он участвовал в военной кампании против французов в 1805 году. Проявил себя в жестоком сражении под Аустерлицем. Присутствовал в июне 1807 года при подписании Тильзитского мирного договора между Россией и Францией, завершившего «войну трёх императоров». За боевые отличия был удостоен ордена Святого Георгия III-й степени и произведён в генерал-лейтенанты. Вряд ли в те военные годы генерал имел возможность часто навещать молодую жену и подолгу бывать у себя дома в Петербурге…

Первые годы после замужества юная графиня Ливен провела в Петербурге в беззаботной атмосфере придворных балов, маскарадов и новых знакомств в аристократических салонах. Весёлая столичная жизнь и неизбежный флирт с мужчинами из высших слоёв российской знати могли вскружить голову любой молодой аристократке её возраста. Как передавала придворная молва, у юной Дарьи Ливен в то время приключилось сразу несколько коротких романов. Причём благодаря её близости к царской семье романтические отношения у неё возникли с младшим братом императора Александра I — великим князем Константином Павловичем. В кругу её временных избранников оказался и князь П.П. Долгоруков (младший), состоявший генерал-адъютантом при императоре. Были и другие короткие увлечения.

В последние годы появилась информация, позволяющая сделать некоторые выводы о времени, когда совсем ещё юная графиня Ливен начала готовиться к своей будущей разведывательной и дипломатической миссии за рубежом. Появилась пока документально не подтверждённая версия о том, что свой первый опыт создания небольшого политического салона для иностранных гостей и дипломатических представителей при русском дворе графиня приобрела в Петрограде. Тогда же, как пишет в своей книге И.И. Донскова, на неё впервые обратил внимание руководитель внешнеполитического ведомства Нессельроде. Среди её достоинств и внутренней готовности к ведению политической разведки умудрённые жизненным и профессиональным опытом отмечали остроумие, живость ума, очарование женской молодости, бойкий характер и изящные манеры графини. Учитывалась и её близость к императрице Марии Фёдоровне.

«За царственным столом бойкая и общительная графиня Ливен, — пишет И.И. Донскова, — с удовольствием рассказывала о гостях своего салона: ей было не занимать наблюдательности и проницательности, кроме того, Дарья (Доротея) обладала прекрасной памятью, позволяющей ей передавать в красках все детали и нюансы бесед с иностранцами. Однако внимательнее всех ее слушал министр иностранных дел Нессельроде: вот же он прекрасный и не вызывающий подозрения источник информации! Стоит только научить ее некоторым приемам и тонкостям политических игр и получится великолепная профессиональная разведчица! Тем более что она являлась родной сестрой шефа жандармерии Бенкендорфа»[425].

С учётом этой версии развития событий в жизни молодой графини Дарьи Ливен в столице Российской империи период с 1800 по 1810 год, на наш взгляд, нуждается в более внимательном изучении, чтобы отделить светские пересуды от реальных фактов. Необходимо уточнить, существовал ли в те годы в Петербурге салон графини Ливен. В случае подтверждения этого факта потребуется уточнение места его расположения, условий функционирования, состав посетителей и другие вопросы, способные пролить свет на начальный период работы графини Д.Х. Ливен по заданиям русской разведки или политической полиции империи. Вместе с тем отметим, что трудно представить её весёлую светскую жизнь в ситуации, когда с 1803 по 1807 год Дарья Христофоровна ежегодно пребывала в состоянии беременности и родов. Даже при наличии кормилиц и нянек вряд ли молодая графиня могла бы себе позволить столь бурный образ жизни по известным физиологическим ограничениям, возникающим у всех женщин в подобном положении. Впрочем, оставим эту тему для обсуждения медикам, физиологам, психологам и другим профильным специалистам. Вся необходимая событийная историческая канва и набор конкретных фактов для этого имеются.

В 1808 году по воле государя Александра I генерал-адъютант Х.А. Ливен был направлен в Коллегию иностранных дел, а 31 декабря 1809 года назначен русским посланником в Пруссию. Так Дарья Христофоровна впервые оказалась среди иноземных аристократов в дипломатических и политических кругах Берлина. Заметим, что император Александр I в то время был серьёзно озабочен созданием в Европе новой коалиции для военного противостояния французской армии Наполеона. Предполагалось, что одним из союзников России станет королевская Пруссия. Такая задача была поставлена императором перед новым русским посланником в Берлине.

Сменив генеральский мундир на фрак дипломата, Христофор Андреевич довольно быстро освоился в дипломатических кругах Берлина и сумел заслужить доверие прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Его дипломатические успехи были высоко оценены императором Александром I и в феврале 1812 года граф Ливен был награждён орденом Святого Александра Невского.

Для 25-летней графини Ливен путь в лабиринты европейской внешней политики начался с прибытия ко двору прусского короля в Берлине. Дарья, которую за рубежом всё чаще называли прежним именем Доротея, оказалась способной ученицей. Она с возрастающим интересом вникала в хитросплетения европейской дипломатии и постигала тайные механизмы возникновения политических интриг. И вскоре графиня Ливен достигла в этом деле не только заметных успехов, но и получила высокую оценку от самого Шарля де Талейрана. Многоопытный мастер политических интриг, занимавший пост министра иностранных дел Франции и ставшийся символом дипломатической ловкости, политической беспринципности и непредсказуемой хитрости, отмечал, что Д.Х. Ливен «уже во время миссии своего мужа в Берлине стала в некотором роде знаменитостью»[426]. В то время она впервые выступила в роли хозяйки созданного ею политического салона, открывшего свои двери для представителей иностранных посольств, прусских аристократов и местных политиков. Именно в Берлине, как считает работник МИД РФ О.Ф. Сакун, Дарья-Доротея Ливен постигала искусство женской дипломатии, в которой в последующие годы она стала «одной из самых блестящих представительниц, когда-либо отмеченных в истории»[427]. Однако, несмотря на все усилия семейства дипломатов Ливен, Пруссия в феврале 1812 года заключила союз с Францией и перешла в лагерь противников России. При этом графиня Ливен всё-таки узнала, как утверждает автор и ведущий радиопрограммы «Российская летопись» Владимир Бычков, что Наполеон готовит поход на Россию и с этой целью ведет секретные переговоры с Пруссией и Австрией. Об этом немедленно было сообщено в Петербург[428].

А в конце июня того военного года семья русского посла покинула Берлин и отправилась в Петербург. Примерно в это же время многотысячная армия Наполеона переправилась через пограничную реку Неман, и её военные колонны устремились в глубь Российской империи.

Начавшаяся Отечественная война показала, что России надо искать союзников в Европе, готовых выступить против военной коалиции Наполеона. В этой связи император Александр I решил восстановить дипломатические отношения с Англией, прерванные в 1807 году из-за участия России совместно с Францией в морской блокаде Британских островов. После нападения армии Наполеона на бывших русских союзников в шведском городе Эребру в середине июля 1812 года был подписан договор о мире между Соединённым Королевством и Российской империей. Тогда же была достигнута договорённость о возобновлении дипломатических отношений и обмене послами между державами. В сентябре того же года граф Ливен получил новое назначение и на долгие 22 года стал русским посланником в Лондоне. Вместе с ним в далёкие земли Туманного Альбиона отправилась его молодая супруга.

Генерал граф Ливен был назначен русским послом в Лондон после кровопролитного сражения при Бородино и захвата Москвы армией Наполеона. В декабре 1812 года супруги Ливен прибыли в Лондон. Вряд ли они тогда могли предполагать, что их пребывание в английской столице затянется на долгие два с лишним десятилетия. При этом круг внешнеполитических интересов не ограничивался лишь страной их посольской миссии. В поле зрения русского посла в Лондоне оставались события, происходившие в Париже и Берлине. Внешнеполитический курс Российской империи сохранил свою преемственность и при новом императоре Николае I.

Посольская жизнь Дарьи Христофоровны сразу же вышла за рамки протокольных представительских мероприятий, в которых обычно участвуют супруги послов. Молодая графиня чувствовала себя уверенно на дипломатических приёмах, среди чопорных английских аристократов и при королевском дворе. Спустя время в кругу её общения оказались и члены королевской семьи, с которыми она встречалась как во дворце, так и в загородной королевской резиденции в Брайтоне. Через несколько лет общения степень доверия к ней со стороны королевской семьи, как пишет О.Ф. Сакун, возросла настолько, что Дарья Христофоровна стала практически ежедневно посещать членов британской королевской фамилии[429]. Это стало большой дипломатической удачей, поскольку позволяло не только получать особо важные сведения из первых рук, но предоставляло возможность неформально излагать свою точку зрения на те или иные значимые для России события и решения.

Удивительно, но немало нужных знакомств в высших кругах английской столицы графиня Ливен обрела за счёт того, что энергично взялась за внедрение европейского вальса на балах и приёмах в английской столице. Большая любительница танцев и неплохая пианистка, она личным примером добилась быстрого успеха в популяризации вальса в своём светском салоне в Лондоне. Неизвестный прежде англичанам европейский танец быстро вошёл в моду, вызвав повышенный интерес к жене русского посла.

Такое развитие событий подтвердило правильное решение графини Ливен в выборе салона как места и способа сбора внешнеполитической и разведывательной информации в европейских столицах. Используя свой берлинский опыт, она с первых дней пребывания в Лондоне озаботилась вопросами открытия своего политического салона. К тому времени в британской столице уже действовали 3 салона, но каждый из них был ориентирован на определенные политические силы, в силу чего все салоны имели полузакрытый характер. Учитывая сложившуюся ситуацию, свой салон Д.Х. Ливен создала по принципу «открытого дома», вход в который был разрешен представителям всех иноземных посольств, политикам от разных партий, творческим людям и представителям английской аристократии. Вскоре её салон стал не только популярным светским заведением, но и обрёл черты политического клуба. Хозяйка салона не только радушно принимала гостей, но и умела со знанием дела поддержать беседу на политические темы и, невзирая на авторитеты, аргументированно отстаивать свою точку зрения по тому или иному важному политическому вопросу. Она умела терпеливо слушать и задавать правильные вопросы. Современники уверяли, что посол Ливен часто использовал важные сведения и выводы из наблюдений своей жены при подготовке донесений в Петербург. Постепенно обязанность по подготовке донесений, с согласия мужа-посла, перешла к Дарье Христофоровне. Она была лично знакома с обоими руководителями внешнеполитических ведомств Российской империи — графом Иоанном Каподистрия и графом Карлом Васильевичем Нессельроде. Это было не всем понятное решение императора Александра I, который на период с 1816 по 1822 год поручил сразу двоим придворным осуществление внешней политики Российской империи и поддержание отношений с другими государствами. Видимо, царь стремился как-то сбалансировать международные связи и союзнические отношения в Европе. Дело в том, что И.А. Каподистрия был сторонником развития отношений с Францией, а К.В. Нессельроде убеждал царя в необходимости союза с Австрией и Пруссией против Франции. При этом внешнеполитические взгляды последнего в большей мере совпадали с мыслями императора о создании Священного союза, направленного против расширения международного влияния французской короны.

Победила внешнеполитическая позиция графа Нессельроде, который в 1822 году стал полноправным хозяином в Министерстве иностранных дел империи. А Каподистрия был за прежние заслуги удостоен ордена Святого Владимира 1-й степени, после чего получил бессрочный отпуск и отправился на лечение «на воды».

Надо отметить, что на международные проекты графа Нессельроде сильное влияние оказывали оценки и взгляды его австрийского коллеги князя К. Меттерниха, с которым он познакомился в начале 1800-х годов, пребывая по поручению царя сначала в Штутгарте, а затем в Берлине. В Пруссии их свела дипломатическая судьба, поскольку князь в то время был австрийским посланником в Дрездене. Знакомство скоро переросло в личную дружбу будущих корифеев мировой и европейской политики.

При этом многие годы Нессельроде «смотрел на Меттерниха снизу вверх; последний казался ему гениальным дипломатом, а его советы — всегда спасительными; в свою очередь Меттерних умел хорошо пользоваться слабостями своего ученика»[430].

Граф Нессельроде с начала 1810-х годов постоянно находился при императоре Александре I. Он был влиятельным участником Венского конгресса, созванного по инициативе и под председательством австрийского канцлера князя Меттерниха. Как считают, именно там Нессельроде лично познакомил русского секретного агента Д.Х. Ливен, бывшую одновременно супругой русского посла в Лондоне, со своим дипломатическим кумиром — Клеменсом фон Меттернихом.

Эта встреча и личное знакомство Дарьи Христофоровны со столь видным австрийским политиком не было случайным событием. Русский министр и доверенное лицо императора Александра I давно наблюдал за успехами жены посла не только в сборе важнейших внешнеполитических сведений, но и в умении их проанализировать и толково изложить на бумаге. Более того, когда Нессельроде узнал правду о том, кто шлёт ему столь подробные донесения из Лондона, он даже разрешил Д.Х. Ливен направлять ему лично сообщения по интересовавшим его вопросам. Поскольку министр иностранных дел одновременно возглавлял внешнюю разведку в империи, то его интересы сводились к получению важнейших внешнеполитических сведений, разговоров и мнений, полученных от доверенных представителей европейских монархов, членов их семей, видных политиков и оппозиционеров. И «агент влияния» Дарья-Доротея с этими поручениями успешно справлялась.

Однажды ей даже довелось фактически управлять всей деятельностью русского посольства в Лондоне. Это произошло в июне 1830 года, когда её муж-посол князь Х.А. Ливен был срочно вызван в Петербург для временного управления делами Министерства иностранных дел на период отсутствия К.В. Нессельроде.

Фактически именно княгиня Ливен в те дни выполняла функции посла в Англии. Заметим, что в начале 1830 года в Лондон в ранге полномочного министра от России для участия в конференции прибыл тайный советник граф А.Ф. Матушевич. Был ли он в подчинении русского посла князя Ливена или получал указания непосредственно от Нессельроде — неизвестно. Однако, убывая из Лондона, посол не дал ему никаких инструкций или поручений, видимо, полностью рассчитывая на политический опыт, знания тонкостей дипломатической «кухни» и большие связи при британском королевском дворе Дарьи Христофоровны.

Будучи от природы активным человеком, княгиня быстро наладила работу посольства в новых условиях. Но при этом столкнулась с возмущением со стороны польского графа, который, очевидно, не имел желания выполнять указания женщины. Тем более что она официально не обладала полномочиями и властью русского посланника. «Княгиня сделалась до такой степени придирчивою и надменною, — жаловался Нессельроде недовольный граф, — что вы не можете себе представить. Она меня каждую минуту вызывает к себе, в Ричмонд, она от меня требует, чтобы я два раза в день писал ей в такое время, когда я совсем поглощен делами. И думаете вы, что столько хлопот удостаиваются благодарности? Нисколько. Я имею удовольствие получать упреки»[431]. При этом заметим, что польский граф из древнего литовского княжеского рода и сын министра финансов царства Польского служил в Коллегии иностранных дел с 1819 года и считался достаточно опытным дипломатом. Но ему в Петербурге была поставлена другая важная внешнеполитическая задача по обеспечению интересов Российской империи в Европе. И здесь неизбежно возник конфликт интересов, поскольку княгиня Ливен считала, что всё, что происходит в Лондоне, относится к зоне ответственности и влияния русского посольства при английском королевском дворе. Отсюда вытекает и её пристальный интерес ко всему, что происходило на конференции. Казалось бы, правильнее всего было бы объединить усилия и возможности княгини Ливен и графа Матушевича, однако польская гордыня не признавала женской власти над собой.

Лондонская конференция проходила в период с октября 1830 по ноябрь 1831 года с участием представителей Англии, России, Австрии, Франции и Пруссии. Поводом для её созыва послужила революция 1830 года в Бельгии. Новая бельгийская власть потребовала признания независимости страны с выходом её из состава Нидерландского королевства.

Международный конфликт в центре Европы стал новым вызовом для держав, входивших в Священный союз. В течение всей осени 1830 года император Николай I, помимо борьбы с восставшей Польшей, призывал Австрию и Пруссию силой оружия подавить восстание бельгийцев. Англия, предложившая провести конференцию в Лондоне, выступала против стремления Франции захватить Бельгию. Планам французов не суждено было сбыться, однако благодаря содействию тогдашнего посла Франции в Лондоне Талейрана Нидерландам удалось при разделе сохранить часть территории Бельгии. Такая уступка нашла своё объяснение в 1934 году, когда были опубликованы документы из архива Нидерландов. Выяснилось, что за своё содействие Талейран получил от голландского короля Вильгельма I взятку в 15 тысяч фунтов стерлингов золотом. Великие державы подписали протокол, гарантирующий нейтралитет Бельгии[432].

Справедливости ради отметим, что княгиня Ливен по достоинству оценила опыт и дипломатические способности Матушевича. Она не стремилась взять под контроль всю его деятельность, а всего лишь просила тайного советника и камергера императорского двора держать её в курсе относительно его официальных или приватных контактов с другими участниками конференции, а также с британскими министрами и другими официальными лицами английского королевства. Император Николай I дал высокую оценку трудов графа Матушевича на Лондонской конференции. Летом 1832 года он был удостоен ордена Святого Александра Невского и продолжил свою дипломатическую карьеру в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра в Неаполе, а затем — в Стокгольме.

В последние годы в публикациях всё чаще встречается мнение о том, что Д.Х. Ливен является первой русской женщиной-дипломатом. Не принижая значения её роли и участия в деятельности российской дипломатии в Европе в первой половине XIX века, отметим, что фактически она не относилась к числу официальных дипломатических представителей Российской империи за рубежом. Вместе с тем, оставаясь всего лишь супругой русского посла Х.А. Ливена, она сумела отлично проявить себя в неофициальной, иногда называемой «салонной», дипломатии. В любом случае, она своим личным участием в европейской политике и надёжными связями на самых высоких уровнях принятия решений в трёх столицах Старого Света вносила свой вклад в общее дело на благо Российской империи. Начав свой путь в дипломатических кругах Берлина, закрепив свои успехи в международной политике в Лондоне, она завершила своё служение внешнеполитическим интересам России в почтенном возрасте в Париже.

Многолетнее пребывание вместе с мужем, представлявшим интересы России в столицах важнейших европейских держав, общение с дипломатами и политиками разных стран сформировало интерес Д.Х. Ливен к международным делам и внешней политике. Участие в политических интригах при дворах европейских монархий позволяло ей в полной мере проявить свои умения и личный опыт с пользой для России. Со временем она создала себе репутацию влиятельной особы в политических делах. Принято считать на основании приводимых во многих публикациях и книгах о княгине Д.Х. Ливен, что, по словам известного русского мемуариста Ф.Ф. Вигеля, она при муже — русском посланнике в Лондоне исполняла должность посла и советника. При этом спустя короткое время она настолько глубоко вникла в дипломатические тонкости и внешнеполитические хитросплетения, что стала, как уже отмечалось, с одобрения мужа-посла самостоятельно составлять дипломатические депеши в Петербург. В столице её аналитические способности, а также умение кратко излагать суть важнейших событий в стране пребывания, сопровождая их своими оценками и предложениями, были замечены и высоко оценены.

Однако, на наш взгляд, описанная выше цепочка исторических событий нуждается не только в уточнении, но и в исправлении допущенных искажений фактов. Начнём с того, что действительный статский советник Филипп Филиппович Вигель, выйдя в отставку, написал свои воспоминания о событиях до 1830 года, в которых он выступал участником, очевидцем или просто современником. Впоследствии его мемуары под названием «Записки» получили известность и популярность в России.

Упоминал он и княгиню Ливен, и то, что она в русском посольстве была и за посла, и советником посольства в Лондоне. Но только речь в его «Записках» шла не о русском посланнике князе Ливене, а о замещавшем его на время отсутствия особо доверенном чиновнике графе Каподистрия. Это был представитель румынского (молдавского) старинного боярского рода Александр Скарлатович Стурдза, служивший в те годы во внешнеполитическом ведомстве. Приведём фрагмент из воспоминаний Ф.Ф. Вигеля без купюр в интересах установления истины на основе достоверных фактов. Указывая на роль Стурдзы, мемуарист писал: «Он уже приучил себя к трудам, а при Нессельроде не мог он ожидать никакого важного значения. Да и в Лондоне бывал он занят только во время отсутствия посла графа Ливена, когда он на его месте оставался поверенным в делах. Супруга сего последнего, графиня Дарья Христофоровна, сестра двух Бенкендорфов, Александра и Константина, при нем исправляла должность и посла и советника посольства, ежедневно присутствовала при прениях парламента и сочиняла депеши. Сия женщина, умная, сластолюбивая, честолюбивая, всю деятельную жизнь свою проводила в любовных, общественных и политических интригах. Веллингтон, Каннинг и весь лондонский фашион [высший свет] были у ног ее. Куды какую честь эта женщина приносила России, ей чуждой по чувствам и по рождению!»[433]

Внешнеполитическая карьера А.С. Стурдзы началась в 1809 году с должности писца в Министерстве иностранных дел. Проявив рвение, способности и знания, он вскоре стал чиновником особых поручений и переводчиком (драгоманом), поскольку владел шестью иностранными языками. Был участником Венского и других конгрессов. Служил при графе И.А. Каподистрия во время пребывания того в Париже.

Невыясненным остаётся вопрос о том, в какие годы и по какому случаю чиновник внешнеполитического ведомства Стурдза бывал в русском посольстве в Лондоне. В его биографическом очерке указываются разные европейские столицы и города, где он бывал по делам службы. Но английская столица в этом перечне не упоминается ни разу. Учитывая тот факт, что в биографическом очерке о семействе Стурдза указывается, что Александр Скарлатович вышел в отставку в 1819 году[434]. По другим сведениям, он приехал в Петербург в чине тайного советника в октябре 1821 года и по своему прошению получил бессрочный отпуск[435]. В любом случае его встречи с княгиней Ливен могли бы состояться в период с 1814 по 1819 или 1821 год, однако никаких упоминаний об этом, кроме мемуаров Ф.Ф. Вигеля, историками и исследователями не обнаружено.

Особую роль Дарьи Христофоровны в жизни и деятельности русского посольства в Лондоне, выходившую за пределы её участия в дипломатических мероприятиях в качестве супруги полномочного представителя российской короны, подчёркивал в своих воспоминаниях другой её современник. «…Христофор Ливен, — вспоминал известный русский публицист и историк князь П.В. Долгоруков, — был … человеком совершенно бездарным, не способным написать даже самой посредственной дипломатической депеши. Им управляла жена его Дарья Христофоровна… и управляла вполне безгранично»[436].

По мнению П.В. Долгорукова, она «снабжена была от природы хитростью непомерной; сметливая, ловкая, вкрадчивая, искательная, никто лучше ее не умел влезть в чью-либо душу; в искусстве интриговать она не уступала самому Талейрану… Важные должности, с юношеских лет занимаемые ее мужем, доставили ей возможность всегда и везде постоянно окружать себя государственными деятелями, в обществе коих, в беседе с которым она приобрела тот огромный навык общественный, то знание людей, какими отличалась на старости лет своих»[437].

Владея четырьмя европейскими языками и изысканными светскими манерами, она быстро находила общие темы для разговора и возбуждала интерес для продолжения знакомства. Необычайно вежливая и благовоспитанная, обожавшая танцы и сама немного музицировавшая, она не выносила скуки и посредственных людей в своём окружении. Она открыла сначала в Берлине, затем в Лондоне, а, спустя время, и в Париже блестящие аристократические салоны, где собирались дипломатические представители многих стран, а также местные политические деятели. Обладая лёгкостью в общении, сочетая страсть к развлечениям с умением получить нужную информацию от своих собеседников, Дарья Христофоровна легко получала важные сведения из надёжных дипломатических источников и от известных политиков. После проверки, анализа и обработки полученных сведений они оформлялись в виде донесения посла Х.А. Ливена. Однако многоопытный министр иностранных дел Российской империи Карл Васильевич Нессельроде, почти четыре десятка лет стоявший во главе внешнеполитического ведомства, хорошо знал, кто на самом деле собирает важнейшие сведения и является автором этих донесений. Судя по всему, граф Нессельроде не скрывал от императора подлинное имя своего важнейшего информатора о всех событиях, происходящих в Лондоне в дипломатических и придворных кругах английского королевства.

Поступавшие от Д.Х. Ливен сведения не ограничивались её английским кругом знакомств. Давняя встреча в 1814–1815 годах на Венском конгрессе с известным австрийским политиком Клеменсом фон Меттернихом и их, как бы «случайное», знакомство с Дарьей Ливен по личной рекомендации графа Нессельроде со временем переросло в очень близкие отношения. Их романтические встречи длились долго. С Меттернихом, который позднее станет канцлером, она поддерживала самую тесную связь и состояла в многолетней переписке[438].

Ценили её и на второй родине, в России. Александр I при встречах оказывал ей внимание, подолгу беседовал с ней о европейской политике и, как предполагают некоторые историки, давал ей устные поручения и инструкции по дальнейшим действиям. В качестве особого знака внимания и, как можно предположить, введения в качестве «агента влияния» в высшие политические и дипломатические круги ведущих европейских держав в 1818 и 1822 годах Дарья Христофоровна была лично приглашена императором присутствовать вместе с мужем на Аахенском и Веронском конгрессах Священного союза. Само по себе уже просто пребывание графини Ливен, не занимавшей никаких официальных постов в Российской империи, в залах заседаний этих конгрессов свидетельствует о высокой степени доверия к ней Александра I и создании для неё условий по проведению разведывательно-дипломатической работы среди первых лиц европейской внешнеполитической элиты. Чтобы оценить уровень представительства на этих конгрессах и характер решавшихся на них важнейших военно-политических и стратегических вопросах, приведём некоторые исторические факты.

В 1818 году с 30 сентября по 21 ноября в прусском городе Аахен (в других источниках — Ахен) состоялся первый конгресс представителей стран Священного союза, открывший череду последовавших за ним других конгрессов и встреч.

Дарья Христофоровна в полном объёме своих сил и возможностей использовала свою проверенную практику салонных встреч для получения важной информации. Её политический салон каждый вечер радушно принимал уставших от дневных заседаний и политических дебатов делегатов и других участников конгресса. Жаркие споры политиков и дипломатов продолжались и в салоне за бокалом ароматных напитков. Гостеприимная хозяйка внимательно прислушивалась к разговорам, определявших контуры будущей военно-политической обстановки в Западной Европе. Не забывала молодая графиня и о себе, готовя почву и ища поддержку в вопросе о переводе мужа послом в Париж или Вену.

В работе конгресса приняли участие сразу три монарха: император всероссийский Александр I, австрийский император Франц I и прусский король Фридрих-Вильгельм III. Уполномоченными для представления интересов своих держав на конгрессе были назначены лица, отвечавшие за внешнюю политику. Среди них были 2 представителя от России, 1 — от Австрии, 2 — от Пруссии, 2 — от Англии и 1 — от Франции. Важнейшим вопросом было сокращение сроков оккупации союзными войсками территории Франции после разгрома армии Наполеона. При этом требовалось выработать и подписать международные акты, которые бы определяли дальнейшие коллективные и двухсторонние взаимоотношения между Францией и державами, входившими в Священный союз. В ходе обсуждений было предложено поверженной Франции вступить в Союз для поддержания мира в Европе. Представлявший на конгрессе Францию герцог де Ришелье принял предложение великих держав и поставил свою подпись под этим соглашением. Вместе с тем участники конгресса от Священного союза провели 2 секретных заседания без участия представителя Франции, где обсудили сугубо военные меры на случай новых революционных потрясений среди французов[439]. Участвовала ли графиня Ливен в этих секретных заседаниях — неизвестно.

Конгрессы в то время проводились ежегодно. Так, например, второй конгресс состоялся в 1819 году в прусском Карлсбаде. Затем прошли конгрессы: в 1920 году в чешском городе Троппау, а на следующий год — в словенском городе Лайбах (ныне Любляна). Сведений об участии супругов Ливен в работе этих конгрессов не обнаружено. Да оно и понятно. Дело в том, что в семье русского посла в Англии в 1819 году родился сын Георгий и появились новые домашние заботы. Своё имя новорожденный мальчик получил в честь английского короля Георга IV, ставшего его крёстным отцом.

Кстати, британский монарх не уставал прилюдно повторять, как ребенок похож на него. Хотя сведущие люди называли младенца Георгия не иначе как «сыном конгресса», намекая на то, что настоящим его отцом мог быть князь Меттерних.

Да и сам муж Дарьи Ливен, судя по всему, был не вполне уверен в том, что именно он является отцом всех своих детей. В Лондоне в те времена, как пишут некоторые современные публицисты, даже ходила шутка: «В мире нет ничего такого, о чем нельзя было бы договориться, включая ночь с мадам Ливен»[440].

В эпоху конгрессов по заданию императора и в соответствии с рекомендациями графа К.В. Нессельроде Дарья Христофоровна действительно установила близкие отношения с одним из организаторов конгрессов австрийским канцлером князем К. Меттернихом. Знакомство переросло в бурный роман и многолетнюю переписку между ними. При этом каждый из них считал, что партнёр является для него доверенным источником важной информации. Более того, сам Меттерних считал, что ему удалось заполучить столь ценного агента в русском посольстве. Несмотря на близость отношений в редкие личные встречи, Дарья Христофоровна не забывала об интересах своей русской родины. Как считают, вся переписка между ней и австрийским канцлером велась под контролем графа Нессельроде. Однако, подкрепляя убеждение Меттерниха в добросовестной тайной работе на благо австрийской короны столь важного агента, близкого к русскому и английскому дворам, графиня Ливен вела с ним переписку по всем правилам конспирации. Канал письменной связи между ними был сформирован по методике четырёх конвертов, вложенных один в другой, для пересылки с австрийской дипломатической почтой.

Донесения от Дарьи Ливен поступали не только в Россию, но и к её любовнику князю Меттерниху. Надо полагать, что её сообщения разным адресатам имели различное содержание. Австрийскому любовнику они поступали через секретаря австрийского посольства в Лондоне Нойманна, как уже отмечалось, в четырех конвертах, вложенных один в другой. Внешний был адресован самому Нойманну. Второй, лежащий внутри, был с тем же адресом, но дополнялся запиской: «Нет нужды объяснять вложенное, мой дорогой друг!» Это был пароль. Третий конверт адресовался человеку по имени Флорет. Под этим псевдонимом скрывался сам Меттерних. А внутри находился четвертый конверт, без адреса и имени, содержавший уже само послание. Чтобы запутать расследование в случае провала и избежать подозрений, Дарья Ливен писала донесения левой рукой и с нарочитыми грамматическими ошибками. Вся переписка с Меттернихом, конечно же, шла под полным контролем Петербурга: Александр I и министр иностранных дел Нессельроде задавали переписке Ливен с канцлером Австрии нужное направление[441].

Позже Дарья Христофоровна приняла участие в Веронском конгрессе, который проходил с 20 октября по 14 декабря 1822 года в итальянском городе Верона. Инициатором проведения конгресса стал австрийский император Франц I, предложивший Александру I принять в нём участие. Царь согласился. К ним присоединился прусский король, короли Сардинии и Сицилии, представитель Папы Римского, а также министры иностранных дел Британии и Франции. В работе конгресса участвовало много европейских дипломатов высокого уровня. Основным вопросом было принятие решения, позволявшего Франции вооружённым путём подавить восстание в Испании. Одновременно делегаты от крупнейших европейских стран, включая Россию, признали независимость бывших испанских колоний в Латинской Америке. Обсуждалось положение дел в итальянских королевствах и герцогствах в целях установления на подвластных им территориях законного порядка. Рассмотрели вопросы о запрещении работорговли, а также ситуацию в связи с восстанием в Греции.

По окончании работы конгресса был подготовлен и подписан документ, в котором оправдывалось любое вмешательство Священного союза во внутренние дела европейских государств в целях подавления революционного движения. Веронский конгресс стал завершающим в череде столь крупных внешнеполитических событий в Европе первой половины XIX века. Ввиду усиливавшихся разногласий между державами Священного союза в последующие годы конгрессы не проводились[442].

В условиях столь переменчивой внешнеполитической обстановки в Европе император Александр I всегда интересовался политическими планами и замыслами многоопытного и хитрого австрийского канцлера Меттерниха. С этой целью изначально графиня Ливен была ориентирована на поддержание с ним близких отношений. И, судя по всему, даже с учётом возникших между ними романтических отношений, Дарья Христофоровна не забывала о том, что это было её служебным заданием, и подчиняла свои чувства интересам России. Об этом свидетельствует тот факт, что в июле 1825 года Александр I пригласил к себе на аудиенцию приехавшую в Петербург графиню Д.Х. Ливен. Она в общей форме обрисовала политическую обстановку в Европе и заметила, что Россия должна активнее использовать своё влияние в Совете Европы. Царя заинтересовало её наблюдение о том, что обострились враждебные отношения между князем Меттернихом и государственным секретарём Британии Джорджем Каннингом. Растущее противоборство между двумя крупнейшими монархиями Европы создавало благоприятные условия для использования их соперничества на пользу России. Беседа с графиней Ливен, показавшая её глубокие познания в международных вопросах, произвела сильное впечатление на императора. Судя по всему, в ходе беседы император, который, как и прежде, называл свою собеседницу Доротеей, обозначил свои внешнеполитические интересы и определил направления дальнейшей деятельности графини Ливен.

Сопровождавшему сестру на встречу с императором генералу А.Х. Бенкендорфу Александр I при прощании сказал, что он когда-то расстался с Дарьей Христофоровной как с юной женщиной, а вновь встретил как женщину — государственного деятеля[443]. Это была высшая оценка дипломатических, политических и разведывательных успехов графини Д.Х. Ливен, полученная от российского императора.

«В тот же день, — читаем в книге очерков внешней разведки России, — у Доротеи состоялась деловая беседа с Нессельроде, который в других, более «казенных» терминах повторил задание: разрыв с Меттернихом и сближение с Каннингом как наиболее твердым его противником в европейских делах и наиболее ценным союзником России в ее новой политике. Доротее снова предстояло выступить в роли агента… в интересах России. И снова почти на добрый десяток лет»[444].

Впрочем, многолетняя связь русской княгини с австрийским канцлером уже и так близилась к завершению. Тому способствовала изменившаяся ситуация в охладевших отношениях. Князь Меттерних в третий раз женился на молодой красавице и расстался с прежней любовницей Дарьей Ливен. Так что ситуация на бытовом уровне совпала с изменившимися приоритетами внешней политики России с началом правления императора Николая I.

Новая внешнеполитическая обстановка потребовала перемен и налаживания новых контактов на высшем уровне с английским королевским двором. В связи с этим в Петербурге решили, что теперь основное внимание Дарьи Христофоровны необходимо сосредоточить на установлении близких и доверительных отношений с видным британским политиком Джорджем Каннингом. Как и всегда, с помощью женских чар с этой задачей она блестяще справилась. Позже этот способ вербовки назовут «медовой ловушкой». Героиня нашего очерка, конечно же, так не думала. Но из личного опыта она знала, что в постели любой мужчина становится откровенней в разговорах…

Влияние русского агента Дарьи Ливен на своего любовника — британского премьер-министра Каннинга, как отмечают современные публицисты, было столь велико, что она убедила его поддержать Россию в освободительной войне греков против Турции, что привело к образованию независимой Греции[445]. И это лишь один из эпизодов успешной разведывательной и дипломатической работы Д.Х. Ливен.

Однако в конце июня 1830 года скончался король Георг IV. Британский престол занял новый монарх — Вильгельм IV. Король с первых дней начал себя вести как-то странно. Видимо, сказались долгие годы пребывания в весьма стеснённых обстоятельствах. Он, как считали современники, долгое время не мог прийти в себя от того счастья, которое он испытывал, взойдя на британский трон. «Бедняга! Я боюсь, как бы он не тронулся умом от радости, что стал королем, — писала княгиня Ливен. — Он меняет все, даже то, что вполне могло бы остаться без изменений; отказывается от французских слуг и поваров, хочет, чтобы все вокруг было только английское… Он приказал всем сбрить усы, бегает по улицам и болтает с прохожими, заходит в караульное помещение и демонстрирует дежурному офицеру свои пальцы, испачканные чернилами. Он называет ему количество писем, которые он подписал, и количество аудиенций, которые ему предстоит еще дать, он рассказывает ему о своей жене, королеве, и обещает привести ее в караульное помещение, чтобы познакомить с ним. Каждый день он появляется на плацу, дабы лично командовать строевыми занятиями одного из батальонов, и хочет провести подобный смотр всем своим войскам»[446].

К тому времени британских высших чиновников и аристократов стали раздражать популярность и влияние русского посла и его жены. Министр иностранных дел лорд Пальмерстон, которого княгиня Ливен вначале считала чуть ли не своим другом, был крайне возмущён её смелостью в изложении своих взглядов на те или иные события. Министр в делах и поступках жены русского посла увидел стремление влиять на внутренние дела Англии в нужном для России направлении. Он пришёл к выводу, что супруги Ливен должны покинуть Лондон. Ему удалось убедить в этом занявшего британский трон короля Вильгельма IV — младшего брата Георга IV. Британцы добились своего, и в результате чета Ливен осенью 1834 года получила предписание покинуть Лондон.

Княгиня Ливен покидала английскую столицу с тяжёлым чувством. Здесь она прожила почти половину своей жизни. Привыкла к обычаям и климату, обзавелась друзьями и знакомыми. Она была вхожа в королевские апартаменты и запросто общалась с верхушкой британской аристократии. Более того, как считает обозреватель Радио Sputnik Владимир Бычков, во время пребывания на британской земле ей удалось узнать самую сокровенную тайну королевской семьи Англии.

Дарья Христофоровна дружила с будущей королевой Великобритании Викторией. И есть сведения, что она узнала королевскую тайну, которая, при её обнародовании, могла бы иметь огромные политические последствия для королевства. Из полученных сведений стало известно, что королева Виктория якобы не является дочерью герцога Эдуарда Августа Кентского, сына английского короля Георга III. А если это так, то Виктория не имела прав на британский престол. И, следовательно, все последующие британские монархи, включая нынешнюю королеву Елизавету II, тоже не имеют никаких прав на трон. По некоторым данным, герцог Кентский был бесплоден. И у предков его самого и его жены не было больных гемофилией. А вот дети Виктории были носителями этой болезни. Зато гемофилией был болен Джон Конрой, любовник герцогини Кентской. «Так ли это?» — задаётся вопросом публицист В. Бычков. И сам же на него отвечает: «Трудно сказать. Пока никаких неопровержимых доказательств ни за, ни против никто не предоставил». Но сам факт появления этой скандальной версии, думается, был бы весьма неприятен как для британской королевской семьи, так и для политиков и простых жителей Туманного Альбиона[447]. Заметим, что ни в период пребывания в Лондоне, ни в более поздние годы княгиня Ливен эти сведения не обнародовала. Возможно, она сочла их светскими пересудами, которыми была богата придворная жизнь британских монархов. Или просто сама в них не поверила, посчитав недостоверными слухами.

Вернувшись в Петербург, Дарья Христофоровна столкнулась с неожиданным для неё обстоятельством. Оказалось, что им негде жить, поскольку своего дома в столице у них не было. Чтобы как-то сгладить неприятный осадок с отзывом из Лондона, они получили новые назначения при дворе императора. Князь Ливен был назначен членом Госсовета и стал наставником цесаревича — будущего императора Александра II. Княгине Ливен поручили обучать наследника светским манерам и искусству общения. Однако привилегированное положение при дворе Дарью Христофоровну не радовало. Она всё чаще с тоской вспоминала свою прежнюю кипучую жизнь в европейских столицах, своих высокопоставленных зарубежных друзей и ощущение своей полезности при выполнении деликатных поручений от императора и министра иностранных дел Российской империи.

Как известно, дипломатическая служба и легальная политическая разведка за рубежом всегда взаимно дополняли друг друга, используя разные каналы получения важнейшей внешнеполитической информации. Характер и содержание такой информации зависел от поставленных задач, пожеланий и интересов лица, принимающего решения. В российской практике это был император, которому докладывались все наиболее важные донесения из-за границы. В служении Д.Х. Ливен русскому престолу дипломатические возможности удачным образом совпали с её личными способностями в умелом получении важнейшей политической информации при личном общении и участии в салонных дискуссиях.

В том, как русская аристократка графиня Дарья Христофоровна Ливен оказалась причастной к русской политической разведке, многие её современники усматривали влияние старшего брата А.Х. Бенкендорфа, который возглавлял политическую полицию и одновременно являлся шефом жандармов в Российской империи. Другие считали, что, оказавшись в дипломатических кругах при дворах европейских монархов, она стала помогать мужу — русскому послу в сборе важной политической информации, используя многочисленные знакомства и связи с посетителями своих салонов в европейских столицах. Осторожно высказывалось мнение о том, что молодая графиня получала задания по сбору внешнеполитических сведений за рубежом лично от императоров — сначала от Александра I, а затем от Николая I. Эту точку зрения разделяет и наш современник писатель И.Г. Атаманенко. В своей книге «Женщины в войне разведок» он посвятил ей 1-ю главу с красноречивым названием «У императора на личной связи». Автор приводит факты и свои рассуждения, подтверждающие, что Дарья Христофоровна Ливен была личным секретным агентом императора Александра I и имела присвоенный ей псевдоним «Сивилла»[448]. Как известно, в Древней Греции и в Древнем Риме так называли пророчиц и прорицательниц, предсказывавших, как будут развиваться те или иные важные события в будущем.

В обоснование своего представления о пути в политическую разведку молодой графини Ливен (в девичестве — Бенкендорф) писатель Атаманенко в 2021 году в своей статье в «Независимом военном обозрении» приводит якобы состоявшийся во время вальса на одном из придворных балов важный разговор на эту тему между императором Александром I и графиней Ливен. В статье даже приводит некий диалог в форме коротких реплик партнеров по танцу, правда, без указания каких-либо источников этой информации. Да и представить подобную беседу в шумной атмосфере придворного бала в Большом Екатерининском дворце довольно сложно. А уж передать дословно такой разговор, состоявшийся в конце июля 1807 года по завершении переговоров в прусском городке Тильзите между Александром I и Наполеоном, могли бы только сам император или Дарья Ливен. Ни тот, ни другая, насколько известно, этого не сделали.

Остаётся лишь рассчитывать на то, что со временем архивы внешнеполитического ведомства и спецслужб Российской империи будут доступны исследователям в полном объёме, включая внешнюю разведку империи в первой половине XIX века. Скорее всего, какие-то личные устные договорённости княгини Д.Х. Ливен с императорами Александром и Николаем Павловичами, если таковые имели место, останутся под покровом времени. Но многие пробелы и неточности в биографии Дарьи Христофоровны будут устранены, а страницы её непростой и во многом тайной жизни будут существенно дополнены новыми фактами.

До сих пор остается загадкой, куда направляла свои донесения русский тайный агент Дарья Ливен, поскольку её сообщения из Европы поступали к разным адресатам в Петербурге. Вряд ли её докладные записки могли были быть адресованы лично императору. Для получения, обработки и сопоставления основных фактов в империи существовали различные ведомства и службы. Согласимся, что не царское это дело читать донесения агентов, даже если им такая задача ставилась самим императором. Да и в случае перехвата такой корреспонденции разведками противника на грани провала оказался бы сам агент, что было недопустимо. Да и для престижа России такое событие могло нанести вред или вовсе обернуться крупным международным скандалом.

В отношении того, какие ведомства и спецслужбы являлись получателями донесений и аналитических записок из-за границы, то здесь мнения историков и исследователей расходятся. Например, историк российских спецслужб А.И. Колпакиди, ссылаясь на публикацию историка К.В. Колонтаева в газете «Дуэль», пишет: «Обильную информацию о внешней политике Англии, Франции, Австрии давала Третьему отделению родная сестра начальника Третьего отделения Бенкендорфа баронесса Д. Ливен, жена русского посла в Англии, вхожая в придворные круги этих стран»[449]. Заметим, что здесь в тексте допущена неточность в указании титула Дарьи Христофоровны. С момента вступления в 1800 году в брак с графом Х.А. Ливеном она обрела графское достоинство. Затем в 1826 году она получила новый титул и стала именоваться княгиней.

В своей книге «Спецслужбы Российской империи» писатель Колпакиди указывает: «Вопросами внешней разведки руководство Третьего отделения начало заниматься с момента создания этого учреждения»[450]. Как мы уже отмечали ранее, одной из версий привлечения жены русского посланника и младшей сестры генерал-адъютанта А.Х. Бенкендорфа к разведывательной работе в европейских столицах могла быть просьба старшего брата и особо доверенного приближённого императора Николая I. Тогда становится понятен и канал поступления её донесений. Известно, что до последнего дня жизни генерал Бенкендорф вёл активную переписку с сестрой. Как отмечает исследователь О.Ф. Сакун, «… брату своему она направила из-за зарубежья свыше 400 писем»[451]. Однако многие письма до сих пор находятся в архивах и практически недоступны для исследователей.

О переписке княгини Ливен с российскими высокопоставленными адресатами было известно правительствам и дипломатическим представителям в странах её пребывания. Дарья Христофоровна из своей переписки с Петербургом тайны не делала. Скорее наоборот, о своей связи с родиной она говорила открыто, подчёркивая, что она не имеет никакого отношения к шпионажу и иному тайному промыслу. Помимо русских адресатов, у неё было немало получателей писем в других европейских столицах. Значительная часть этой переписки стала доступной историкам и исследователям во многих странах.

А вот старшему брату Александру Христофоровичу, — как пишет известный историк Н.П. Таньшина, — она часто писала письма так называемыми «симпатическими чернилами», которые проявлялись при нагревании. Поскольку с возрастом почерк княгини стал очень неразборчивым, что усугублялось ещё и прогрессировавшей у неё болезнью глаз, текст писался под её диктовку. Кем был тот, особо доверенный человек, которому княгиня Ливен поверяла свои тайные сведения и мысли для изложения на бумаге, так и осталось неизвестным для её современников и потомков.

Этот второй, скрытый от посторонних глаз, текст содержал детальные сведения, касающиеся, как правило, актуальных внешнеполитических вопросов, без каких-либо комментарий самой Ливен[452]. Даже после смерти графа Бенкендорфа в сентябре 1844 года, «семейный» канал связи продолжал функционировать. Получателем сообщений от Д.Х. Ливен стала вдова графа — Елизавета Андреевна. Разве что изменился конечный получатель секретных донесений. Если прежде брат сообщал о содержании полученных сообщений непосредственно императору, то вдова графа Бенкендорфа передавала полученные письма лично императрице.

Внешней разведкой в Российской империи занималось и внешнеполитическое ведомство под руководством графа Нессельроде. Как пишет Б.Н. Григорьев[453] в своей книге «Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке», из-за отсутствия общеимперской службы разведки эти функции выполняли русские дипломаты за рубежом. Правда, военный министр генерал М.Б. Барклай-де-Толли с ведома императора Александра I создал службу легальных военных агентов (военных атташе) из числа наиболее подготовленных кадровых офицеров русской армии. Однако их цели и задачи были, как правило, ограничены сбором сведений о военных планах главного противника России — императора Наполеона и его союзников. Интересы военных агентов с задачами внешней разведки Российской империи не совпадали, поэтому Министерство иностранных дел через дипломатов и секретных агентов само собирало необходимые для принятия внешнеполитических решений сведения за рубежом. В начале своей дипломатической карьеры этим успешно занимался и граф Нессельроде. «Скромный советник русского посольства в Париже по финансовым вопросам К.В. Нессельроде, — как пишет Б.Н. Григорьев, — в начале XIX века наладил получение регулярной и чрезвычайно важной информации от самого важного агента Ш.М. Талейрана-Перигора, светлейшего князя и герцога Беневентского, великого камергера императорского двора… предложившего свои услуги Александру I ещё на Эрфуртском конгрессе и подписывавшего свои донесения псевдонимом «Анна Ивановна»[454].

В своих донесениях царю Нессельроде зашифровывал Талейрана псевдонимами «кузен Анри», «красавец Леандр» или «юрисконсульт», Наполеона — русским именем «Терентий Петрович» или «Софи Смит», Александра I называл «Луизой», а себя — «танцором». Для полной конспирации Нессельроде посылал свои шифровки на имя М.М. Сперанского, а уже Сперанский передавал их царю.

За свои услуги Талейран в сентябре 1810 года потребовал ни много ни мало 1,5 миллиона франков золотом, но царь отказал ему в этом, справедливо опасаясь, что «красавец Леандр» начнёт сорить деньгами направо и налево, не заботясь о том, что они значительно превышали его легальные доходы, и расшифрует себя.

Как уже отмечалось, много ценных сведений о преобладавших интересах и взглядах на внешнюю политику Британии, Пруссии, Франции и Австрии, по мнению историка К.В. Колонтаева, давала III отделению на протяжении многих лет жена русского посла в Англии Д.Х. Ливен. Без провалов и разоблачений она верой и правдой служила русской короне в течение 45 лет.

Заметим, что княгиня Дарья Христофоровна Ливен продолжала служить России, даже пребывая почти десятилетие в опале у императора Николая I и находясь в эмиграции во Франции. Её письма-донесения приходили адресатам и после смерти в сентябре 1844 года её старшего брата и наставника в разведывательной работе. Она продолжала сообщать важную внешнеполитическую информацию в адрес его вдовы — графини Елизаветы Андреевны Бенкендорф, будучи уверенной, что её донесения попадут в нужные руки. Кстати, этот канал передачи разведывательных сведений перестал функционировать в связи с тем, что обе эти женщины почти одновременно ушли из жизни в весьма почтенном возрасте. В начале 1857 года в Париже скончалась княгиня Д.Х. Ливен, а в конце того же года в Петербурге умерла графиня Е.А. Бенкендорф.

Как выяснилось, для передачи наиболее важной информации у княгини Ливен был личный канал почтовой связи с супругой Николая I — императрицей Александрой Фёдоровной. Будучи немками по рождению, они обе обрели свою вторую родину в России и верно служили её интересам. Дарья Христофоровна отправляла свои письма-размышления и важнейшие светские новости из Европы на адрес придворной статс-дамы графини М.Д. Нессельроде, которая, не вскрывая их, немедленно передавала сообщения самой императрице. За завтраком императрица Александра Фёдоровна сообщала содержание полученного письма Николаю I. Случалось, что он уносил эти сообщения с собой для более внимательного прочтения.

До последних дней жизни старший брат Дарьи-Доротеи граф A.X. Бенкендорф давал своей младшей сестре советы и рекомендации, как поступать в тех или иных сложных ситуациях.

Но даже огромные полномочия и близость к императору шефа жандармов и главного начальника III отделения не позволяли ему заступиться перед царём не только за близкую родственницу, но и за успешную разведчицу в стане европейских недругов. Более того, он неоднократно пытался убедить княгиню Д.Х. Ливен подчиниться воле самодержца и вернуться в Россию. Граф всегда стремился любыми способами и средствами добиваться исполнения воли монарха. Лучшей оценкой его деятельности служат слова императора Николая Павловича, высказанные им у постели умирающего графа: «В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а примирил со многими»[455]. Однако примирить царя с попавшей в опалу своевольной разведчицей-сестрой ему так и не удалось. При этом Дарья Христофоровна, несмотря на недоброжелательное отношение императора и холодность прежних знакомых при царском дворе, продолжала собирать важные сведения в интересах российской короны.

Изучение и анализ донесений русской разведчицы Д.Х. Ливен, на наш взгляд, нуждается в более подробном анализе и оценке историками отечественных спецслужб. Однако в настоящее время в открытом доступе имеется лишь незначительная часть разрозненных писем и некоторых донесений, при прочтении которых из-за конспиративных приёмов, авторских недомолвок и намёков довольно сложно уловить потаённый смысл сообщения. В качестве примера приведём краткие выдержки из одного из писем-донесений Д.Х. Ливен из Франции середины XIX века. Судя по его содержанию, написанное на французском языке письмо Д.Х. Ливен относится к периоду весны 1848 или 1850 годов. В донесении речь идёт о встрече претендента на французскую корону графа де Шамбора с великим князем Константином. Казалось бы, обычная встреча двух представителей французской и российской монархий. Но если на время перенестись в ту эпоху и вникнуть в суть происходивших в Европе событий, то содержание письма нашей разведчицы из Франции обретает вполне определённый и важный внешнеполитический смысл. Поэтому письмо начинается вполне интригующе: «Пользуюсь удобным случаем сообщить вам интересное известие»[456]. Далее русская эмигрантка из Франции, со слов указываемого ею источника, излагает придворной статс-даме Бенкендорф, вхожей в Зимний дворец, суть события, вызвавшего большой переполох в Елисейском дворце. «…Великий Князь Константин, — указывает в своём донесении Дарья Христофоровна, — явился к этому французскому принцу, говоря, что он прибыл по особому приказанию своего отца-императора выразить почтение королю. Он называл его: Государь, Ваше Величество. Он приказал дать королевский салют, принимая графа де Шамбора на борту своего корабля; он задал ему большой обед, на котором… он раз двадцать лично называл его Величеством»[457]. Теперь самое время разобраться в том, кто же является главными фигурантами данного сообщения.

Великий князь Константин — это второй сын российского императора Николая I. Он с молодых лет увлекался службой на флоте. С 1846 года Константин в чине капитана 1-го ранга командовал фрегатом «Паллада». В письме указывается, что графа де Шамбора великий князь принимал на борту своего корабля и распорядился при встрече почётного гостя произвести королевский салют по числу артиллерийских залпов.

Теперь уточним, чем же заслужил французский граф королевских почестей. Сначала немного истории. В 1840-х годах королём французов был представитель семейства Бурбонов Луи Филипп. Внутриполитическая нестабильность, голодные 1846–1847 годы в результате неурожая, ограничения прав и свобод французов в конечном счёте привели к массовому недовольству и беспорядкам. В феврале 1848 года ушёл в отставку премьер-министр французского королевства Франсуа Гизо. Кстати, в последние годы жизни Д.Х. Ливен он оставался её близким другом и важным источником информации.

Тем временем восставшие парижане свергли своего короля, который спешно бежал в Англию. Во Франции вновь было провозглашено республиканское правление. В декабре 1848 года состоялись всеобщие выборы французского президента. Неожиданно для новой власти большинство голосов получил Луи Наполеон Бонапарт, являвшийся племянником императора Наполеона.

Сторонники реставрации королевской власти Бурбонов надежды не теряли, поскольку оставался последний принц французской короны граф де Шамбор. Он имел реальные права на французский престол под именем Генриха V. К тому же он возглавлял влиятельную партию легитимистов, имевшую своих сторонников в других странах Западной Европы. Под легитимизмом в те годы понималась политическая теория, которая излагала исторические права монархических династий на определение принципов и механизмов государственного устройства в Европе.

После того как великий князь Константин оказал графу де Шамбору «необычные почести», сославшись при этом на то, что прибыл в Венецию к французскому принцу «по особому приказанию своего отца-императора выразить почтение королю»[458]. Поэтому обращение члена русской императорской фамилии к претенденту на французский престол титулами «Государь» и «Ваше Величество» вызвало столь большое беспокойство у властей Франции. Этот прецедент стал оцениваться как русский вызов Европе и мог бы вызвать далеко идущие международные последствия.

Русский секретный агент Д.Х. Ливен, которой в ту пору было уже далеко за шестьдесят, не утратила своей политической хватки и аналитических навыков. «Вы понимаете, — пишет княгиня, — всю важность такого известия»[459]. При этом она пишет о принятых ею мерах предосторожности и о том, что ждёт указаний по её дальнейшим действиям в Париже. «Я совершенно не затрагиваю этого сюжета в моей переписке с Санкт-Петербургом, — сообщает она графине Бенкендорф, — но хотела бы, чтобы вы были поставлены в известность, прежде чем начать действовать у нас, если Вы в том увидите необходимость»[460]. На первый взгляд может показаться, что вдова покойного брата является простым каналом для пересылки важной политической информации. Однако из текста сообщения видно, что обе «бабушки из русской разведки» достаточно сведущи в политических и придворных делах. Например, в письме Дарья Христофоровна упоминает без указания имени, чина и звания некоего Киселева, которого, как она сообщает, сразу же проинформировала «обо всем что узнала». В данном случае речь идёт о дипломате Н.Д. Киселёве, который в то время исполнял должность поверенного в делах русского посольства в Париже. Кстати, в приведённом выше фрагменте письма-донесения Д.Х. Ливен указывает, что изложенные в письме факты она не сообщала в своей переписке с Петербургом. Как видим, у княгини был и другой адресат в российской столице. Скорее всего, речь шла о Министерстве иностранных дел. По вполне понятным причинам, поскольку речь шла о члене императорской фамилии и, более того, о сыне императора, то многоопытная Дарья Христофоровна решила задействовать специальный канал конспиративной связи. При этом речь не идёт о передаче данного сообщения с дипломатической почтой. Фраза «пользуясь удобным случаем», изложенная в начале письма, свидетельствует о том, что донесение доставлено из Парижа в Петербург особо доверенным человеком.

Завершается письмо княгини к графини интересным вопросом: «Имел ли Великий Князь приказание или измыслил сам…»[461] Иными словами, княгиня Д.Х. Ливен рассчитывала получить ответ на свой вопрос, который по меркам того времени относится к сведениям особой государственной важности. И, судя по содержанию этого письма, она входила в круг особо посвящённых людей, имевших доступ к высшим тайнам Российской империи.

В 1834 году Николай I отозвал русского посла князя Ливена из Лондона и назначил наставником своего старшего сына — 16-летнего цесаревича Александра, будущего императора Александра II. Семья Ливенов перебирается в Петербург, но весной 1835 года случается несчастье. В течение одного месяца, как считают многие историки и публицисты, от тяжёлого течения скарлатины умерли один за другим два младших сына Дарьи Христофоровны. Княгиня, похоронив детей в родовом имении фон Ливенов в латвийском местечке Межотне, ссылаясь на слабое здоровье, приняла решение покинуть Россию. Она выехала на лечение в Берлин, откуда вскоре отправилась на известный курорт в Баден-Бадене. Княгиня попыталась вернуться в полюбившийся ей Лондон, но получила от английских властей неофициальные пожелания не пересекать британскую границу. Кстати, в дипломатической практике тех лет существовало правило, согласно которому бывшие послы и их близкие после окончания своих посольских полномочий на какое-то время оставались в числе нежелательных иностранцев в стране своего прежнего пребывания. Как говорится, ничего личного — только политика. Позже ситуация несколько изменилась. Дарья Христофоровна неоднократно навещала своих британских друзей. Но для постоянного проживания она выбрала более гостеприимный Париж. Привыкшая жить на виду, она купила (по другим сведениям — арендовала) старинный дом самого Шарля Талейрана и открыла там очередной свой литературно-политический салон.

После смерти мужа в 1839 году княгиня открыто флиртовала с политическими деятелями, которые посещали её салон. Одним из них в тот период был Франсуа Гизо, известный государственный деятель, министр иностранных дел, а затем премьер-министр Франции. Благодаря своей близости с Гизо во время Крымской войны 1853–1856 годов она служила негласным посредником и агентом русского влияния в Европе.

После трагической кончины весной 1835 года обоих младших сыновей княгиня Д.Х. Ливен под предлогом поправки здоровья за рубежом покинула Россию. И, как оказалось, навсегда. Она покинула мужа, рассталась с семьёй. Больше она никогда не виделась с мужем, хотя и состояла с ним в переписке. Несмотря на жёсткие требования императора Николая I по немедленному возвращению в пределы Российской империи, после отъезда за рубеж её нога никогда не ступала на русскую землю. Её осудили в столичном придворном обществе за отказ вернуться в Россию по распоряжению императора. Князь Ливен в письмах неоднократно требовал её возвращения в семью. Она каждый раз отказывалась вернуться, приводя, на её взгляд, очень убедительные доводы и прилагая заключения врачей о неблагополучном состоянии своего здоровья. Ситуация из плоскости семейного конфликта постепенно переросла в стадию личного противостояния княгини волеизъявлению самого императора. В октябре 1837 года Дарья Христофоровна сообщала своему парижскому возлюбленному Гизо о разговоре царя с князем Ливеном. «Ваша жена задела мою честь и достоинство, — заявил Николай I, — она единственная осмелилась подвергнуть сомнению мой авторитет. Заставьте ее подчиниться, а если Вам это не удастся, я сам сотру ее в порошок»[462]. Однако даже прямая угроза самодержца не изменила решения гордой княгини. Она выбрала свободную жизнь в Париже. «Муж никогда более не упоминал о ней при детях, — пишет в своей статье О.Ф Сакун, — и не писал ей, ибо она оказалась в немилости у двора и императора»[463]. Князь Ливен перестал высылать деньги и материально поддерживать Дарью Христофоровну, формально остававшуюся его законной женой.

Старший брат граф Бенкендорф настоятельно советовал младшей сестре покориться воле императора и вернуться в Петербург. Однако, поняв, что переубедить её не удастся, главный начальник политической полиции империи порекомендовал ей хотя бы с царём объясниться и изложить причины, не позволяющие ей вернуться в Россию. Спустя время Дарья Христофоровна вняла настоятельному совету брата и письменно обратилась лично к императору Николаю I. Ввиду важности этого письменного послания приведём его полностью в изложении историка Н.П. Таньшиной.

«Париж, 24 марта (5 апреля) 1843 года

Сир,

Много лет прошло с тех пор, как мое имя не тревожит больше память Вашего Императорского Величества. Не имея никого, кроме Вас, сир, я в то же время сомневаюсь относительно благосклонного отклика на мое письмо; однако очень давнее чувство подсказывает мне, что я еще могу рассчитывать на отзывчивость и доброту императора по отношению к моей судьбе. Я доверилась этому чувству и нижайше осмелилась воззвать к милости Вашего Императорского Величества в этом важном деле личного характера.

Ваше Величество, может быть, не совсем забыли о несчастьях, вынудивших меня покинуть родину. Ваше Величество знает, что всегда, и особенно со времени постигшей меня трагедии (имеет в виду смерть сыновей — Н.Т.), мое здоровье было слабым и хрупким, и что 25 лет моей жизни, проведенные в условиях мягкого климата, сделали меня не способной вынести иной. Возраст мне приносит только невзгоды и болезни, усугубляемые проблемами со зрением. Я старая женщина; я слабею день ото дня, и те дни, что мне еще остались, я могу прожить только здесь.

Я полагала, что обрела разрешение на проживание, получив в свое время письмо от брата, написанное по особому распоряжению Вашего Императорского Величества; однако по прошествии ряда лет мне нужно знать, что мой Государь мне это разрешает, и милость, о которой я Вас сегодня прошу, сир, это продлить на неограниченное время мое отсутствие.

Если что-то с моей стороны могло вызвать недовольство Вашего Величества, я Вас нижайше прошу, сир, простить меня. Скажите, что Вы меня простили. Прошу Вас, вспоминайте иногда о временах Вашего расположения ко мне. С этими воспоминаниями непременно всплывут в памяти воспоминания о моей привязанности, такой преданной, такой искренней, такой живой! Я сегодня та же, что и прежде. Можете ли Вы, сир, вновь стать тем, кем Вы были для меня раньше? От Вашего ответа зависит моя судьба.

С глубочайшим уважением к Вашему Императорскому Величеству, самая почтительная, самая покорная, самая верная из Ваших подданных, княгиня Ливен»[464].

При этом заметим, что столь верноподданническое письмо написала известная русская аристократка в возрасте 58 лет, проживавшая в Париже и продолжавшая отправлять свои донесения в Петербург. Как отмечал английский дипломат и хроникёр королевского двора Чарльз Гревилл, «ее присутствие в Париже… должно быть очень полезным ее двору, поскольку такая женщина всегда умеет найти интересную и полезную информацию»[465]. Но на родине, похоже, её дипломатические заслуги и разведывательные возможности уже не ценились, как прежде.

Копию своего письма к царю Дарья Христофоровна в тот же день отправила брату, сопроводив его просьбой заступиться за неё перед Николаем I. Княгиня вновь повторяла, что, покинув пределы империи, как она считала, не совершила никакого преступления против русской короны.

Однако княгиня заблуждалась либо делала вид, что не знает требований российского законодательства. Во времена Николая I впервые были установлены сроки пребывания российских подданных за границей. Они регламентировались законодательно и имели ограничения по обстоятельствам, сословиям и времени. Для дворян срок пребывания в отъезде за границу не должен был быть дольше 5 лет. Самовольная эмиграция, как и нарушение разрешённых сроков зарубежного пребывания подданных русской короны, рассматривались как тяжкое государственное преступление.

Перечисленные выше правовые нормы были установлены Указом императора от 17 апреля 1834 года. Заметим, что в то время княгиня находилась в Петербурге и не могла не знать в введении нового порядка для выезжающих за границу. Тем более что эти вопросы входили в зону ответственности её старшего брата генерала графа Бенкендорфа, состоявшего шефом жандармов и возглавлявшего политический сыск в Российской империи. Именно подчинённые ему службы осуществляли проверку благонадёжности выезжавших за рубеж подданных русской короны. Тем более что тогда выявили немало случаев, когда получившие паспорт для временного выезда за границу оставались там дольше указанного в паспорте срока. Были и такие, кто оставался за рубежом с целью проживания на неопределённое время. Иными словами, осуществлялось фактическое переселение русских подданных на территорию других государств.

В целях недопущения подобных деяний под угрозой обвинения в недозволенном оставлении России такие действия были признаны государственным преступлением. Помимо уголовной ответственности за такие деяния, предусматривалось учреждение опеки над капиталами и имуществом виновных лиц.

В случае со статс-дамой императорского двора княгиней Ливен установленные правила требовали личного разрешения императора. Именно такое согласие на временный выезд за границу сроком до 5 лет, судя по всему, и получила Д.Х. Ливен, ссылаясь на семейную трагедию и слабое состояние здоровья. Затем она постоянно отправляла в Россию медицинские заключения о необходимости проживания в странах с умеренным климатом. В этой связи она писала старшему брату: «Доктора запрещают мне ехать в Италию, тем более что там холера. Мне необходим умеренный климат, но главное, ум мой должен быть занят. Это единственное для меня лекарство, единственное средство продлить мое существование»[466].

Разрешения от императора Николая I на бессрочное пребывание за границей княгиня Ливен так и не дождалась. Царь умер 18 февраля 1855 года в разгар Крымской войны. По официальной версии, смерть наступила от тяжёлого отёка легких после простуды. Однако в придворных пересудах называли другую причину ухода царя из жизни. Полагали, что он отравился после получения депеши о поражении под Евпаторией. Косвенно эта версия подтверждалась тем, что император запретил вскрытие и бальзамирование своего тела. Подозрение в передаче царю по его требованию смертельного яда пало на лейб-медика Мандта, который после смерти Николая I внезапно покинул Россию.

Когда Дарья Христофоровна в Париже узнала о смерти Николая I, то эта новость не особенно взволновала княгиню, а её реакция была лаконичной: «Ну вот, теперь я могу спокойно здесь остаться»[467]. Она пережила императора почти на 2 года. Однако в соответствии с российским законодательством она продолжала оставаться подданной, отказавшейся вернуться в отечество после истечения срока действия заграничного паспорта со всеми вытекающими правовыми последствиями. Сведений о том, что высочайшим повелением княгине Д.Х. Ливен дозволялось бы бессрочное пребывание за границей, не обнаружено.

С первых дней пребывания в Париже княгиня Ливен приступила к созданию условий для ведения неустанного наблюдения за политическими тенденциями, европейскими переменами и жизнью дипломатических представительств великих держав. Её парижский салон вскоре стал настолько популярным и модным, что не уступал известному светскому салону мадам Рекамье. Хозяйка нового салона настолько сохранила свою женскую привлекательность, что, как вспоминали современники, 50-летняя княгиня Ливен внешне выглядела на возраст не старше 35 лет. Со временем сложился круг постоянных посетителей её салона, который острые на язык французы называли «дозорной вышкой Европы». Частыми гостями русской княгини были известные политики, литераторы и зарубежные дипломаты. Парижские газеты писали, что «русское правительство потому позволило княгине Ливен обосноваться в Париже, что она тайно собирает для него сведения, и что в ее парижской гостиной, как в любом петербургском салоне, всякий вечер можно застать, по меньшей мере, двух шпионов»[468].

Жизнь на виду у всех и постоянное общение с видными государственными деятелями, политиками и дипломатами стали для нее необходимой потребностью. В Париже, где княгиня с 1837 года прожила последние 20 лет, она состояла в близких отношениях с выдающимся французским историком и государственным деятелем Ф.П. Гизо.

Надо признать, что как бы ни отзывались о княгине Ливен знавшие её современники, все они в той или иной степени признавали её необычность и индивидуальность. При всём при этом она проработала в русской политической разведке долгих 45 лет и ни разу ни в какой-либо из стран пребывания не была разоблачена как русская шпионка.

Известно, что женская красота, обаяние и женственность в самом широком смысле слова являются надёжным, веками проверенным оружием женщины в завоевании мужских сердец.

Если судить по дошедшим до наших дней её портретам, в молодости она была довольно привлекательной женщиной. Да и вряд ли, будь она дурнушкой, на неё обратил бы своё благосклонное внимание младший брат Александра I — великий князь Константин. Были у неё амурные приключения и с приближёнными к императорской фамилии известными русскими аристократами. Но, как известно, о женских достоинствах и недостатках в ту пору особо не распространялись. Тем более, что речь шла об одной из любимых фрейлин императрицы Марии Фёдоровны. К тому же Дарья Христофоровна рано стала генеральской женой.

Приведём довольно развёрнутую характеристику личности Дарьи Христофоровны, которую ей дал в своих мемуарах лично знавший её на пике популярности в период жизни в Лондоне историк и публицист князь П.В. Долгоруков. Став эмигрантом из личной обиды после отказа в назначении его министром внутренних дел Российской империи, князь в воспоминаниях привёл свои злые впечатления о многих известных людях, с которыми ему доводилось лично встречаться. В их числе оказалась и княгиня Д.Х. Ливен.

«Дарья Христофоровна Ливен, — писал П.В. Долгоруков, — не была одарена умом ни обширным, ни замечательным, но снабжена была от природы хитростью непомерной; сметливая, ловкая, вкрадчивая, искательная, никто лучше ее не умел влезть в чью-либо душу; в искусстве интриговать она не уступала самому Талейрану, который, зная ее, боялся… Вкрадчивость и искательность ее были изумительными и, должно признаться, не стеснялись ни предрассудками, ни даже простыми нравственными приличиями. Эта вкрадчивость, эта искательность имели тем более успеха, что всегда и постоянно облекались какой-то особенной величавостью в приемах, в обхождении, в беседе; она имела какой-то особенный дар льстить, так сказать, свысока и извиваться величаво. Ум недальний, но весьма тонкий при помощи приобретенного навыка, учинил ее способной скоро разгадывать людей и находить в душе каждого те слабые, часто и порочные струны, ухватясь за которые легче всего водить людьми»[469].

«…она была холодной и равнодушной, — продолжал характеризовать Дарью Христофоровну обиженный на всех вокруг князь-эмигрант, — ко всему, что не касалось ее личного значения и самолюбия личного. Важные должности, с юношеских лет занимаемые ее мужем, доставили ей возможность всегда и везде постоянно окружать себя государственными деятелями, в обществе коих, в беседе с которыми она приобрела тот огромный навык общественный, то знание людей, какими отличалась на старости лет своих. Высокими политическими делами она заниматься была неспособна; до них не хватало ее ума, впрочем столь тонкого, но зато весьма немногие из современников могли столь искусно вести интриги придворные, интриги политические, сближать своих друзей, ссорить врагов своих, и удачнее, всегда, впрочем, с видом наружного и даже величавого достоинства, сближаться с людьми, могущими быть полезными в настоящем или в будущем»[470]. Даже краткий анализ перечисленных П.В. Долгоруковым способностей, умений и навыков княгини Д.Х. Ливен показывает, что она вполне заслуженно считалась не только знатоком многих тонкостей европейской дипломатии и политики, но также была блестяще подготовлена к ведению политической разведки в Западной Европе в интересах Российской империи.

Разные впечатления оставляла её внешность в памяти людей, близко с ней знакомых. В зависимости от характера их взаимоотношений с княгиней Ливен они по-разному описывали её внешний вид — от обаятельной светской красавицы до неприветливой барышни с чертами лица, далёкими до совершенства. Как говорится, женская красота всегда в глазах смотрящего мужчины. В этой связи оценки современниками внешности Дарьи Христофоровны заметно разнятся. Одни подчёркивали её худобу при довольно высоком росте, другие в этом видели её гордую осанку. Некоторые её собеседники вспоминали её пристальный, пронизывающий взгляд, но было немало таких, кто восхищался прелестью её чёрных глаз, излучавших притягательную энергетику.

По вполне понятным причинам, о которых мы ранее упоминали, княгиня не имела возможности окончить полный курс обучения в Смольном институте благородных девиц, в силу чего не отличалась ни высокой образованностью, ни глубокой начитанностью. Однако по признанию многих она отлично знала четыре европейских языка и мастерски владела словом и пером.

В большинстве случаев современниками высоко оценивались её аналитические способности, цепкость ума, хорошее знание политической ситуации и умение вызвать собеседников на откровенный разговор. Такой набор личных способностей и качеств позволял Дарье Христофоровне блестяще выполнять поставленные перед ней дипломатические и разведывательные задачи.

О её близости к британскому королевскому двору и высшей аристократии Англии может свидетельствовать тот факт, что крестным отцом её 4-го сына Георгия был сам король Георг IV. А младший сын Артур получил своё имя в честь другого британского крёстного — фельдмаршала герцога Артура Уэлсли Веллингтона. Впрочем, это не помешало герцогу дать весьма неоднозначную характеристику Дарье Христофоровне Ливен. «Я вполне уверен, — написал позже герцог в своих воспоминаниях, — что эта дама готова причинить нашей стране всевозможное зло, в признательность за доброту и любезность, с какою здесь относились к ней во время ее многолетнего пребывания в Англии»[471].

Так отзывался о ней всесильный герцог А. Веллингтон и крёстный отец её младшего сына. И это притом что княгиня Ливен до определенного времени считала герцога своим верным другом, всегда готовым прийти ей на помощь. Лишь позднее Дарья Христофоровна на личном опыте убедилась, что у британских представителей королевской власти нет близких иностранных друзей, а есть только интересы британской короны.

Не могла она рассчитывать и на доброе отношение французского посла в Лондоне Рене де Шатобриана, который считал её скучной собеседницей, которую интересовали лишь сплетни и слухи из жизни политиков, дипломатов и других влиятельных людей. Ходили слухи, что графиня когда-то отказала в благосклонности этому пылкому французскому дипломату и довольно известному писателю. С той поры обиженный француз при всяком удобном случае демонстрировал свою неприязнь к жене русского посла, называл её скучной, заурядной дамой с неприятным длинным лицом. Помимо откровенно личных озабоченностей, французского посла тревожила чрезмерная, на его взгляд, близость Дарьи Ливен к английскому королевскому двору и её популярность в британском обществе. Кстати, считается, что крылатая фраза, характеризующая Англию как «коварный Альбион» принадлежит именно виконту Шатобриану — известному французскому политику, дипломату, поэту и писателю. Его литературные произведения высоко ценил А.С. Пушкин за глубокий смысл и особый стиль романтизма.

Судя по дипломатической карьере виконта, его знакомство с Д.Х. Ливен могло состояться на Веронском конгрессе в 1820 году. В дальнейшем он последовательно занимал должность французского посла в Берлине, Лондоне и Риме. Вершиной его карьеры стал пост министра иностранных дел Франции.

В то же время другой не менее известный французский дипломат, политический деятель и историк, барон Проспер де Барант, который не был в числе близких друзей княгини Ливен, после её смерти писал, что он получал большое удовольствие, находясь в её обществе. При этом барон ощущал близость своих мыслей и взглядов с точкой зрения княгини на те или иные политические события. Почётный иностранный член Петербургской академии наук П. де Барант считал Д.Х. Ливен личностью высокого ума и благородного характера.

«Отличаясь мужским умом и женской чувствительностью, — писал о Д.Х. Ливен один из самых влиятельных британских журналов «Эдинбургское обозрение», — она держала под своей властью монархов и государственных людей и благодаря этому имела политическое влияние, редко доступное женщинам. Что она имела слабые стороны, происходившие от недостатков суждения и характера, — об этом не будут спорить её самые горячие поклонники; но что она имела большие достоинства сердца и ума, не могут забыть даже её противники»[472]. Журнал «Edinburg Review» издавался ежеквартально в период с 1802 по 1829 годы. Как известно, Дарья Христофоровна пребывала в Лондоне в качестве жены, а затем советника и незаменимого помощника русского посла Х.А. Ливена с 1812 по 1834 год.

Близким другом Дарьи Христофоровны и её последним романтическим увлечением стал известный французский историк, политик и государственный деятель Франсуа Гизо. В момент их встречи княгине было уже 50 лет, хотя, по свидетельству многих современников, выглядела она лишь на 35 лет и не потеряла своей женской привлекательности. Их любовная связь продолжалась почти 20 лет, однако свои отношения они официально не оформляли. Противницей законного брака, как ни странно, была сама спутница жизни Ф. Гизо. То ли в шутку, то ли всерьёз она говорила, что лучше ей оставаться княгиней Ливен, чем становиться просто мадам Гизо. Помимо тёплых личных отношений, опытный политик высоко ценил профессиональные знания и навыки Дарьи Христофоровны. Она продолжала занимать важное положение во французском обществе, несмотря на то, что открыто говорила о своей преданности родине и российской короне. «Мужчины и женщины, тори и виги, именитые персоны и светские денди, — писал Франсуа Гизо, — все стремились заполучить её для украшения и престижа своих салонов, все высоко ценили честь быть принятыми ею»[473].

Русскую княгиню и французского министра объединяли не только общие интересы в политике, но искренние чувства друг к другу. В то время Ф. Гизо был на пике своей карьеры. В 1840 году он с должности французского посла в Лондоне становится министром иностранных дел, а спустя семь лет его назначают премьер-министром Франции. И в этом тоже был немалый вклад его спутницы жизни.

Во время его отсутствия в Париже Дарья Христофоровна постоянно посещала заседания палаты депутатов Франции и сообщала обо всём, что там обсуждалось. Надо заметить, что в те годы для этого не надо было прибегать к каким-либо тайным приёмам и способам проникновения в палату депутатов. Дело в том, что билеты для всех зрителей, желавших присутствовать на заседаниях, продавались в специальных кассах. Был и другой путь. Каждому из 450 депутатов еженедельно выдавали по одному пригласительному билету в зрительскую ложу, который можно было передать любому человеку. Каким образом княгиня добывала билеты для посещения палаты депутатов — неизвестно. Но можно предположить, что о наиболее важных заседаниях и принятых решениях княгиня сообщала не только своему возлюбленному в Лондон, но и по своим каналам связи в Петербург.

Во главе французского кабинета министров Франсуа Гизо пробыл менее года. Революционные события вынудили его бежать в Англию, где он оставался до1849 года. Стихийные события французской революции в феврале 1848 года повлияли на решение княгини Ливен выехать на время в Англию вслед за своим спутником жизни. Пришлось провести время в пути на Британские острова в целях конспирации под именем супруги английского художника Робертса. Поскольку перспективы возвращения в Париж из вынужденной эмиграции были довольно неопределённы, то княгине пришлось зашить в платье свои украшения из золота и драгоценности. Спустя несколько дней они встретились в Лондоне. Выехавший в Британию на несколько дней раньше своей дамы сердца, встречал княгиню на английской земле в начале марта. Вскоре они переехали из Лондона в Ричмонд, где почти год прожили в полном уединении и вдали от активной общественной жизни[474].

Вернувшись в Париж, Гизо вёл тихую, спокойную жизнь рядом с любимой женщиной. Занимался наукой и литературным творчеством. Княгиня Ливен, отвечая отставному премьер-министру взаимностью, до последнего вздоха помнила о своём служебном долге русского тайного посланника и продолжала отправлять свои донесения в далёкий и холодный Петербург.

Эта яркая, во многом необычная женщина оставила свой след не только в российской дипломатии и в русской политической разведке, но также в сердцах и памяти своих современников.

Немка по рождению, лютеранка по вероисповеданию, принадлежавшая к известному прибалтийскому дворянскому роду, она всю свою жизнь верой и правдой служила российской короне. Она не скрывала своего отношения к России и открыто говорила о русских интересах в Европе. Возможно, что такая позиция открытости позволяла ей, находясь на виду, успешно проводить свою работу в качестве агента влияния и надёжного информатора представителей царской семьи и высшей власти Российской империи.

Современники из знатных российских и европейских фамилий посвятили ей немало строк в своих мемуарах и воспоминаниях.

Среди английских аристократов бродили пересказы о том, что в спальне короля Георга IV был вывешен портрет Дарьи Христофоровны, выполненный в 1820-х годах известным британским художником сэром Томасом Лоуренсом. Кстати, кисти этого выдающегося мастера, ставшего в молодые годы академиком и королевским живописцем, принадлежит более 300 портретов его известных современников. Среди них был парадный портрет не только самого короля Георга IV, но и портреты некоторых других близких знакомых жены русского посла в Лондоне — Артура Уэпсли, герцога Веллингтона, австрийского канцлера князя Клеменса фон Меттерниха и некоторых других.

Среди современников считалось, что некоторые из женских образов в романах Оноре де Бальзака обладали характерными чертами и личными качествами, присущими Д.Х. Ливен.

В честь Дарьи Христофоровны оставшийся в безвестности англичанин-розовод в середине XIX века вывел особый сорт розы, названной им «Countess of Lieven», что в переводе с английского языка означает «Графиня Ливен».

Роза не сохранилась; первое упоминание о ней, а также и единственное описание находим в книге Уильяма Поля «Розарий» (William Paul, «The Rose Garden»), изданной в 1848 году. На странице 97 второго тома указано, что сорт относится к айрширским розам, имеет полумахровые кремовые цветы среднего размера чашевидной формы. Происхождение: гибрид от R. arvensis Huds[475].

В январе 1857 года Дарья Христофоровна заболела бронхитом, который очень быстро принял тяжёлую форму. В ночь с 26 на 27 января в своем парижском особняке на руках Гизо и сына Павла она скончалась. Перед смертью она выразила желание, чтобы ее тело было перевезено в Курляндию и погребено в Митаве рядом с ее сыновьями в семейной усыпальнице Ливенов. Ныне это город Елгава в современной Латвии.

Согласно её последней воле, она была похоронена в черном бархатном платье фрейлины российского императорского двора и княжеской короне.

Будучи на протяжении 45 лет активным бойцом тайного фронта, она, даже находясь в опале, продолжала выполнять разведывательную работу во благо своей второй родины — Российской империи.

Княгиня Ливен оставила огромное эпистолярное наследие, часть которого (переписка с графом Греем, лордом Абердином, Меттернихом, Гизо, Пальмерстоном и леди Холланд) была в разные годы опубликована. А вот другая часть её архива, включающая переписку со старшим братом графом А.Х. Бенкендорфом, императрицей Александрой Федоровной и другими важными лицами в Петербурге, хранится в Государственном архиве Российской Федерации и до сих пор в полном объёме не издана.

Европейских историков жизнь и деятельность Д.Х. Ливен привлекала, начиная с середины XIX века. Интерес зарубежных исследователей страниц биографии значительно возрос, когда стало доступно эпистолярное наследие княгини. Перед смертью Д.Х. Ливен весь свой архив передала на временное хранение исполнителю её завещания герцогу Полю де Ноайю. Согласно последней воле княгини, герцог позже передал письменное наследие второму сыну княгини — Павлу Христофоровичу Ливену. Именно его Дарья Христофоровна в своём завещании указала основным наследником. Но так случилось, что в 1866 году Павел умер холостым, не оставив после себя наследников.

В результате весь архив княгини оказался в руках её старшего сына Александра Христофоровича. Пережив своего брата Павла почти на 20 лет, Александр также ушёл из жизни будучи холостым и не оставив наследников. Поскольку с его смертью пресеклась линия прямых наследников Д.Х. Ливен, Александр Христофорович в своём завещании указал, что всё эпистолярное наследие его матери должно было быть опечатано и помещено на архивное хранение в запечатанном виде на срок 50 лет с указанием запрета на публикацию любых из входящих в него документов, дневников и писем ранее указанного времени. Считается, что начала революционных событий 1917 года архив хранился в городе Митау (ныне город Елгава в Латвии). В то время этот город располагался на территории Герцогства Курляндского и в годы Первой мировой войны был занят германскими войсками.

Затем грянули революционные перемены. Усилилась неразбериха в условиях продолжавшейся Первой мировой войны. Когда обстановка немного нормализовалась, то выяснилось, что архив княгини Д.Х. Ливен исчез. Долгие годы считалось, что он был безвозвратно утрачен в период военно-революционных событий.

Но в 1932 году неожиданно эпистолярное наследие Дарьи Христофоровны было найдено среди архивных документов, вывезенных армией кайзера с оккупированных территорий и помещённых на хранение в Государственную библиотеку города Берлина. Казалось бы, ситуация с документами архива княгини благоприятно разрешилась и оставалось лишь немного подождать, когда истечёт 50-летний запрет на доступ к её документам, дневникам и письмам, а также наступит возможность их публикации в открытом доступе.

Но ожиданиям историков и исследователей не суждено было сбыться. Известный историк Н.П. Таньшина, ссылаясь на зарубежный источник[476], пишет: «Наследники княгини Ливен вывезли их из Берлина, переправили в Брюссель, а затем продали в Британский музей. Туда же были переданы наследниками в дар имеющиеся у них письма»[477]. Здесь начинается целая цепочка непонятных, на наш взгляд, событий, на которые пока нет достоверных пояснений. Как известно, прямых наследников у княгини Д.Х. Ливен, как уже упоминалось, не было. Кем были на самом деле «наследники княгини» и в каких родственных отношения они состояли, с Дарьей Христофоровной, в публикации, к сожалению, не указано. Можно осторожно предположить, что речь, скорее всего, идёт о племянниках и племянницах княгини или об их детях. В любом случае эта версия требует уточнения и документального подтверждения.

И ещё одна загадка. В приведённом выше сообщении указано, что архив княгини Ливен приобрёл Британский музей. Однако известно, что значительная часть эпистолярного наследия Дарьи Христофоровны хранится в нескольких фондах Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ). В таком случае получается, что парижский архив княгини до сих пор находится в Англии. А в России на полках архивов хранятся документы и письма Д.Х. Ливен, отправленные ею в разное время своим адресатам в Петербурге. На наш взгляд, было бы правильным объединить оба архива. Для этого необходимо найти способ, как получить или приобрести у английского музея документы, дневники и письма русской разведчицы и дипломата. Без этого восстановить многие страницы подлинной биографии Дарьи Христофоровны Ливен (Бенкендорф) будет весьма затруднительно.

В числе первых шагов по биографическому описанию основных периодов жизни и деятельности княгини Д.Х. Ливен стала работа французского журналиста и писателя Эрнеста Доде, старшего брата известного романиста Альфонса Доде. Его книга на французском языке «Daudet E. Une vie d’ambassadrice au siecle dernier. La princese Lieven» была издана в Париже в 1903 году. Название книги на русский язык можно перевести как «Жизнь посланницы прошлого века. Княгиня Ливен». При этом следует иметь в виду, что слово «Ambassadrice» во французском языке имеет несколько значений и может быть переведено, как представительница, посланница, посол или посредник. Заметим, что книга стала, пожалуй, первой попыткой рассказать французскому читателю о жизни таинственной русской аристократки, о которой много говорили среди парижской знати. Для слов о встречах с ней нашлось место даже в мемуарах великого Шарля де Талейрана-Перигора, вышедших в 1881 году в Париже[478].

Большинство историков в нашей стране и за рубежом считают, что вершиной дипломатической и разведывательной деятельности Д.Х. Ливен стал британский период её жизни. Именно в годы пребывания в Лондоне, как считал известный историк английской внешней политики Гарольд Темперли, наиболее ярко проявились способности и умения русской княгини проникать в сокровенные тайны королевского двора и британской знати. Российский историк Н.П. Таньшина приводит слова английского историка о том, что «она была признанным лидером в английском обществе в течение почти двадцати лет, и никогда еще иностранка не получала сведения об английском обществе из первых рук и не обладала бы большим влиянием в нем»[479]. Книга английского историка-исследователя «Неопубликованный дневник и политические очерки княгини Ливен вместе с некоторыми ее письмами», изданная в Лондоне в 1925 году, включает документы, письма, дневниковые и другие записи, относящиеся к периоду 1825–1830 годов.

О жизни жены русского посла в Лондоне Д.Х. Ливен немало интересного рассказывается в книгах зарубежных авторов. Среди таких изданий можно назвать: Письма Доротеи, княгини Ливен во время ее пребывания в Лондоне, 1812–1834. Лондон. 1902; Гордон Г.Х. Переписка лорда Абердина и княгини Ливен. 1832–1848. Лондон. 1938; Письма княгини Ливен к леди Холланд. 1847–1857. Оксфорд, 1956, и другие.

В 1938 году в Великобритании вышла книга «Княгиня Ливен», написанная лектором истории Оксфордского университета Харфордом М. Хайдом. Особый интерес вызывает книга современного американского историка Джудит Л. Кромвель под названием «Доротея Ливен: русская княгиня в Лондоне и Париже. 1785–1857 гг.» В этом иллюстрированном издании, вышедшем в 2006 году, достаточно подробно приводятся ключевые события её биографии, а также полное жизнеописание, в основном в периоды пребывания в английской и французской столицах. К сожалению, книга до сих пор не переведена на русский язык и в этой связи недоступна для многих русскоязычных читателей.

В 1903–1904 годах на страницах журнала «Русская старина» была опубликована переписка княгини Д.Х. Ливен с некоторыми лицами. А в январском номере этого ежемесячного исторического издания в приложении был помещён её портрет, где она изображена сидящей в кресле в достаточно пожилом возрасте.

Не утратили интереса к судьбе Дарьи Христофоровны и отечественные историки и исследователи. Значительный вклад в восстановление многих страниц биографии княгини Д.Х. Ливен внесла российский историк Н.П. Таньшина. На страницах своих книг и статей, посвященных жизни и деятельности Дарьи Христофоровны, приводятся новые факты из яркой и насыщенной многими значимыми событиями биографии княгини. Определённый интерес вызывает вышедшая в 2009 году книга этого автора «Княгиня Ливен. Любовь, политика, дипломатия». А в 2021 году в книжных магазинах появилась новая работа Н.П. Таньшиной «Княгиня Ливен. Нетитулованная королева европейской дипломатии». Новые факты из периода её жизни за рубежом приведены в публикациях и книгах О.Ф. Сакуна и А.М. Даниловой. О жизни Дарьи Христофоровны опубликованы десятки статей в печатных и электронных изданиях, в которых, к сожалению, часто приводятся непроверенные факты и авторские умозаключения, не соответствующие реальной биографии героини нашего очерка.

Немало страниц посвящено княгине Ливен в книге «Дамы плаща и кинжала» нашей современницы Е. Арсеньевой, вышедшей в свет в 2004 году. А спустя 7 лет была опубликована другая книга этого же автора под названием «Последний дар любви». Одной из участниц описываемых в ней событий из жизни царской семьи является княгиня Ливен. Во многом названные произведения в жанре исторической прозы основаны на реальных фактах и описаниях исторических событий. Однако некоторые из них нуждаются, на наш взгляд, в уточнении на основе архивных писем и документов.

«Болтуньей, лгуньей и дурой» назвал ее известный французский политик и историк Луи-Адольф Тьер, когда она предпочла ему Гизо. Эти негативные оценки вполне объяснимы. Прежде всего, слишком заметной фигурой была эта незаурядная женщина. Ей завидовали не только иностранные политики и дипломаты. Даже холодное, порой враждебное отношение к ней со стороны мужа, по мнению графа А. Бенкендорфа, объяснялось тем, что он ей мстил за прежние годы её явного превосходства. «Может быть, и это понятно, что он и теперь, — писал сестре главный начальник политического сыска в империи, — мстит тебе: он так долго терпел над собою твое умственное превосходство»[480].

Профессионалы признали её в качестве одной из самых результативных русских разведчиц XIX века, посвятив её судьбе целую главу под названием «Загадочная Дарья Христофоровна» в 1-й книге «Очерки истории российской внешней разведки»[481].

Об успехах русской разведчицы княгини Д.Х. Ливен помнят благодарные потомки. В 2004 году в Северной столице в филиале Государственного музея политической истории России прошла выставка-экспозиция, посвящённая судьбам 30 женщин-разведчиц. Одной из первых среди них, по мнению организаторов выставки, была княгиня Ливен[482].

Помимо княгини Д.Х. Ливен, сбором разведывательной информации в европейских странах занималась как минимум ещё одна русская аристократка. Речь идёт о супруге прославленного русского полководца князя П.И. Багратиона. Княгиню Екатерину Павловну при жизни называли «блуждающей княгиней», «обнаженным ангелом» и считали царской негласной посланницей, русской шпионкой и просто женщиной-загадкой. Попасть в её политический салон стремились многие европейские аристократы, дипломаты, политики и другие известные люди. Вряд ли кто-то из них понимал, что они попали в ловушку красивой и обаятельной охотницы за чужими секретами и тайнами.

Екатерина Павловна Багратион, урождённая графиня Скавронская, родилась в декабре 1783 года в семье русского аристократа, который спустя 2 года после появления на свет новорожденной графини был назначен русским посланником в Неаполитанском королевстве.

Сановный отец был последним в ряду мужчин рода графов Скавронских и обладал огромным состоянием. Под руководством иностранных учителей и наставников он получил блестящее домашнее образование. В молодые годы граф выглядел изящным, воспитанным и знающим правила придворного этикета аристократом. Однако уже тогда он по неизвестным причинам обрёл уверенность в том, что обладает природными задатками выдающегося певца и одновременно с этим является гениальным музыкантом и композитором, что, конечно же, не соответствовало действительному положению дел. Поняв, что его «музыкальные таланты» на родине не ценят, он отправился в более музыкальную, на его взгляд, Италию. Тем более что там уже долгие годы проживала его мать. После какой-то неприятности в отношениях с императрицей Екатериной II графиня была вынуждена покинуть Россию. Она выбрала для себя страну с тёплым климатом и морским воздухом.

Молодой граф отправился в пятилетнее путешествие по Италии. Он подолгу жил в Венеции, Неаполе, Флоренции и Милане. И везде его окружали местные музыканты, певцы и певицы. Нет, они не были поклонниками его «музыкальных дарований», но их привлекала невиданная щедрость и гостеприимство русского графа-меломана.

«Был он великий чудак, — читаем в посвящённом графу биографическом очерке в Словаре Половцова, — никакая земля не нравилась ему, кроме Италии, всему предпочитал он музыку, сам сочинял какую-то ералаш, давал концерты…»[483] Практически всю свою жизнь он прожил на итальянской земле, ставшей для русского графа второй родиной. В своём Отечестве он бывал редко и русской жизни не знал вовсе.

Знавшие его современники отмечали, что граф страдал от душевной неуравновешенности, возникшей на почве чрезмерного увлечения музыкой. Он не только сочинял и сам исполнял свои музыкальные сочинения, но и слыл известным меценатом. Граф П.М. Скавронский помогал материально певцам и музыкантам, помогал в организации концертов и сольных выступлений. Со временем увлечение музыкой переросло в безудержную страсть. Дело дошло до того, что меломан завёл правило, по которому в его доме все должны были говорить только речитативом. Все домашние, прислуга и даже гости графа старались в разговоре подстраиваться под его напевную речь. Даже его кучер, специально привезённый из России, также был обучен общаться только речитативом. Его напевный бас в общении с хозяином экипажа часто пугал прохожих в чужеземных городах и сильно озадачивал гулявших итальянцев[484].

В 1781 году граф на короткое время вернулся в Петербург. Вскоре 24-летний повеса и богатый жених удачно вступил в брак с племянницей всесильного светлейшего князя Потёмкина. Женой графа, а затем и матерью будущей княгини Багратион стала Екатерина Васильевна Энгельгардт.

По настоянию князя Потёмкина было решено не тратить время на бюрократические правила и светские условности. Венчание прошло 10 ноября 1781 года. Затем сразу же последовали пышные свадебные торжества. Во всём чувствовалась какая-то поспешность.

Придворная молва объясняла свадебную торопливость личными интересами светлейшего князя Г.А. Потёмкина-Таврического. Всё дело было в том, что прежний фаворит самой Екатерины II был весьма расположен к женским ласкам. Особо выделял он молоденьких девиц, не делая при этом никаких исключений и для своих многочисленных племянниц. Юная Екатерина Энгельгардт не устояла перед плотскими соблазнами сластолюбивого и щедрого на подарки дядюшки и вскоре, как судачили злые языки, оказалась в интересном положении. Об этом же событии пишет наш современник английский историк и публицист Себаг-Монтефиоре. С его слов, Екатерина «объявила о своей беременности от дяди. Доктор Роджерсон прописал ей лечение на европейских водах. Светлейший уговорил Варвару поехать вместе с сестрой… Утверждали, что она уехала на шестом месяце»[485]. Речь идёт о событиях конца 1779 года, когда беременная Екатерина Энгельгардт вместе с замужней старшей сестрой Варварой Голицыной (в девичестве — Энгельгардт) отправилась в путешествие и на лечение в Европу. Как разрешилась эта пикантная ситуация, какова судьба и пол ребёнка — всё это осталось неизвестным[486].

Зная обо всех слухах при дворе о сожительстве Екатерины Скавронской со своим дядей — светлейшим князем Г.А. Потёмкиным, чудаковатый граф П.М. Скавронский тем не менее согласился жениться на опозоренной девице. В столичных салонах считали, что выгодная женитьба открыла перед молодым графом невиданные перспективы в службе и прямой путь к почестям. А в деньгах, при его огромном богатстве, он и до женитьбы не нуждался.

Существовала и иная причина ускорить оформление законного брака четы Скавронских. Как известно, с появлением в 1777 году юной красавицы Екатерины Энгельгардт в свите фрейлин императрицы на неё обратил внимание и воспылал подростковой любовью внебрачный сын Екатерины II и её фаворита Григория Орлова. Царский отпрыск появился на свет в 1762 году и был при крещении записан в метрическую книгу под именем Алексея Григорьевича Бобринского.

Фрейлина Екатерина Энгельгардт пользовалась особой благосклонностью императрицы и обладала прямо-таки ангельской внешностью и кротким характером. И не беда, что познаниями в науках племянница Потёмкина не блистала. «Она была малообразованна, — отмечает известный английский писатель и историк С. Монтефиоре, — и не желала ничему учиться, зато была очень соблазнительна»[487]. Внебрачный царский сын всерьёз влюбился в красавицу-фрейлину. При дворе шептались, что сама императрица была не против этого брака и даже обещала по такому поводу устроить пышную свадьбу. Но что-то не сошлось в этом придворном пасьянсе. Брак с царским внебрачным сыном не состоялся.

Срочные поиски подходящего мужа для племянницы среди высших сановников империи завершились выбором на эту роль графа Скавронского. Граф Павел Мартынович, несмотря на столь бурное прошлое невесты, на брак с ней согласился сразу. Хотя в этом случае ему пришлось поступиться некоторыми своими домашними привычками и причудами. Граф так и не смог заставить свою супругу общаться с ним, с прислугой и гостями на принятом в его доме речитативе. Но этого и не требовалось. Сразу после бракосочетания его молодая супруга заявила о нежелании покидать Петербург и следовать за мужем русским послом, направлявшимся к месту службы в Неаполь[488].

Русским посланником в Неаполитанском королевстве по протекции всемогущего Потёмкина граф Скавронский был назначен в ноябре 1784 года. Он вновь оказался на территории ранее столь впечатлившей его Италии. Иногда в публикациях можно прочитать, что благодаря высокому покровителю молодому графу удалось сделать блестящую карьеру. На самом деле в то время такое назначение не выглядело особой привилегией. Заметим, что его предшественник на посту русского посланника в Неаполе граф А.К. Разумовский был направлен туда в качестве политической ссылки за неблаговидные дела. При этом во внимание было принято и то, что он был любимым сыном гетмана Запорожского войска генерал-фельдмаршала К.Г. Разумовского. К тому же он был дружен с цесаревичем Павлом Петровичем. Известно, что молодой красавец и богач пользовался особой благосклонностью великой княгини Натальи Алексеевны, в интересах которой он стал участником разных политических интриг, вступив в тайную переписку с Австрией и Испанией. Когда все его деяния вскрылись, то императрица Екатерина II решила отправить его куда-нибудь подальше «с глаз долой». Как раз в 1777 году были установлены дипломатические отношения между Российской империей и Неаполитанским королевством. Проштрафившийся 25-летний аристократ был отправлен в Неаполь в качестве полномочного российского министра и чрезвычайного посланника. Так тогда называлась должность русского посла[489].

Бывший лейтенант императорского флота и камер-юнкер русского двора граф А.К. Разумовский стал полномочным послом русской короны в небольшом королевстве в итальянских землях. Спустя 7 лет он был назначен русским посланником в Копенгаген, а его место занял граф Скавронский. Неаполитанским королём под именем Фердинанда IV в то время был сын испанского короля, однако правитель Неаполя не имел должных знаний и опыта для управления страной. Ситуация на юге Италии в то время оставалась сложной, поэтому фактическое управление королевством приняла на себя королева Мария-Каролина Австрийская.

Видимо, понимая всю сложность своего положения, граф Скавронский слал слёзные письма Потёмкину с просьбой помочь ему в зарубежных делах, чтобы не допустить дипломатических промахов[490].

А его молодая супруга несколько лет предавалась любовным радостям и великосветским развлечениям при дворе императора в Петербурге. Не прерывала она своей связи и со светлейшим князем Потёмкиным. Заметим, что подобные романтические отношения между родственниками в те годы не считались чем-то аморальным и в светском обществе строго не осуждались. Тем более в жизненной ситуации Потёмкина, который считался тайным законным мужем Екатерины II и в этой связи не имел права вступить с кем-либо из своих избранниц в законный брак. А на его развлечения с другими женщинами императрица смотрела снисходительно, как на некоторые мужские «шалости». Поэтому и на его многолетнюю связь со своей фрейлиной, а затем и статс-дамой Екатериной Энгельгардт-Скавронской императрица смотрела, скорее, с иронией, чем с осуждением. А, может быть, и с долей женской зависти, поскольку после свадьбы с молодым графом Скавронским Екатерина Васильевна расцвела зрелой женской красотой и стала, по словам современников, «замечательно собой хороша». В августе 1786 года она стала фрейлиной императрицы Екатерины Великой.

Однако то, о чём только шептались в придворных кругах, не оставалось без внимания многочисленных иностранных послов в Петербурге. Так, например, австрийский посол граф Людвиг фон Кобенцль, входивший в близкий круг императрицы Екатерины II, о своих наблюдениях и обо всём услышанном при дворе регулярно сообщал в своих донесениях императору Иосифу II. Было там и про любовную связь Потёмкина со своей племянницей. «Между нею и её дядей всё по-старому, — доносил Кобенцль Иосифу II. — Муж очень ревнует, но не имеет смелости этому воспрепятствовать»[491].

К мужу в Неаполь она приехала лишь по прошествии пяти лет. Как раз в тот памятный 1790 год придворный капельмейстер русской императрицы — испанец по национальности, написал музыку для комической оперы «Песнолюбие». Текст для оперы, или, как принято говорить в мире музыки, либретто, написал статс-секретарь Екатерины II и её помощник в литературных делах А.В. Храповицкий. В русских придворных кругах эта опера была воспринята как музыкальная пародия на чудачества графа П.М. Скавронского. Главного героя оперы звали Мелодист, и сценическое действо происходило в его сельском поместье. Слуг своих этот дворянин именовал не иначе как музыкальными терминами Примо и Секондо. Даже дочерей, имевших русские имена Агафья и Аграфена, он величал на мелодичный лад Адажией и Аллегрой. Что, опять же, в музыкальных терминах означало соответственно медленно, протяжно и живо, проворно (быстро). Граф в этой музыкальной пародии был узнаваем всеми придворными зрителями[492]. Даже то, что у него действительно было две дочери, хоть и с другими именами, добавляло достоверности.

Сам граф в это время пребывал в русском посольстве в Неаполе, Скавронский и на премьере оперы-пародии не присутствовал. Видела ли этот пасквиль на петербургской сцене его супруга статс-дама графиня Скавронская — неизвестно. Знал ли об этой премьере сам граф? Скорее всего, знал. Какова была его реакция и переросла ли она в личную обиду, об этом можно только догадываться. Спустя 4 года после этих событий граф П.М. Скавронский умер в Неаполе, находясь на своём посту русского посла в королевстве. Он ушёл из жизни в молодом возрасте, не дожив до своего сорокалетия. Что же касается оперы «Песнолюбие», то справедливости ради заметим, что комическая опера не была самостоятельным музыкальным произведением, а лишь «перепевом» и пародией на оперу французского композитора Станисласа Шампейна «Меломания»[493]. Под этим названием француз в 1781 году создал свою пародию на итальянскую музыку. Имел ли он при этом намерение как-то высмеять музыкальные пристрастия русского графа — неизвестно.

Известно, что в графской семье Скавронских родились две дочери. Первой на свет, согласно родословному древу графа, в 1782 году появилась Мария[494]. По странному стечению обстоятельств до сих пор неизвестны день, месяц и место её рождения. Заметим, что с детьми столь родовитых и богатых дворян такое случалось довольно редко. Обычно все эти сведения заносились в метрические книги в церквах при крещении. На этом основании выдавались метрики. Но в случае с девицами графского рода данные церковных метрических книг до сих пор не обнаружены. В этой связи в различных биографических публикациях о семействе графа П.М. Скавронского и поныне приводятся разные данные о том, кто же из сестёр была старшей — Мария или Екатерина. И эта путаница тянется уже веками.

Отсутствие официальных сведений о дате рождения и месте крещения Марии — дочери графа Скавронского — даже среди его современников порождало разные слухи и подозрения относительно отцовства девочки. С учётом того, что брачные отношения между её родителями были оформлены в ноябре 1781 года, то рождение старшей дочери, условно говоря, до июня 1782 года могло бы дать повод для разных пересудов при дворе императрицы Екатерины II и слухов в столичном светском обществе того времени. Учитывая, что под слухами обычно понимается неофициальная форма существования общественного мнения, а также принимая во внимание музыкальные чудачества самого графа, то можно предположить, что всё это вместе взятое существенно осложняло их положение при русском дворе.

Ещё более удивительным выглядит то, что сведения о рождении Екатерины приводятся в биографических источниках и публикациях более подробные. Как указано в родословной графа П.М. Скавронского и других источниках, героиня нашего очерка Екатерина родилась 7 декабря 1783 года в Париже[495]. По другим сведениям, днём её рождения является 2 февраля 1783 года[496]. Иными словами, в обоих случаях утверждается, что она была младшей сестрой. К сожалению, на этом все сведения о детских годах Марии и Екатерины заканчиваются. Далее в их младенческих и детских годах возникают сплошные биографические пустоты на страницах их жизни. По-прежнему в тематических публикациях и литературе о юных графинях остаётся путаница в вопросе, какая же из девиц Скавронских была старшей, а кто — младшей. В одних случаях старшинство рождения приписывается Марии, в других — Екатерине. Например, в столь авторитетном издании царских времён, как «Русский биографический словарь А.А. Половцова», указывается, что Екатерина Павловна была старшей, а Мария Павловна — младшей дочерью графа, но при этом, к сожалению, никаких дополнительных сведений, кроме упоминания о том, что обе дважды выходили замуж, не приводится[497]. В нашем случае мы будем придерживаться той версии, которая в публикациях и источниках встречается чаще всего и будем считать, что графиня Екатерина Павловна была младшей дочерью в семье.

Судя по всему, сёстры получили хорошее домашнее образование. В богатых семьях широко практиковалось приглашение домашних учителей и гувернанток. При этом они не сильно старались преподать какие-то науки, а больше внимания уделялось обучению основам музыки, танцам, светским манерам и иностранным языкам. Девочкам с младых лет внушалось, что главной удачей в их жизни должно стать выгодное замужество. Екатерина Павловна Скавронская, с детства славившаяся своей красотой, в юном возрасте стала фрейлиной императрицы Екатерины II и пребывала в этом придворном звании вплоть до своего замужества в 1800 году. При этом заметим, что графиня Екатерина Скавронская указана под номером 99 среди 104 фрейлин императрицы Екатерины II, перечисленных в известных биографических списках фрейлин русского двора[498].

Девичество — время романтических мечтаний и ожиданий счастливой супружеской жизни с любимым человеком. Однако в жизни часто всё случается не так, как хотелось бы. Это в полной мере относится к личной жизни сестёр Скавронских. Судьба уготовила им суровое испытание. Так случилось, что обе юные графини влюбились в одного и того же человека. Им оказался красавец и постоянный участник придворных балов молодой граф Павел фон дер Пален. Ситуация стала ещё более запутанной, когда на одном из дворцовых балов юную графиню Екатерину Скавронскую увидел 35-летний боевой генерал Пётр Багратион. Участник Швейцарского и Итальянского походов А.В. Суворова, князь не раз отличался в сражениях. Пётр Иванович был храбр на поле боя, но совершенно терялся в общении с прекрасным полом. Увидев на балу красавицу Екатерину, он сразу же влюбился в неё. Однако юная графиня ничем не выделяла его среди своих кавалеров и продолжала флиртовать направо и налево. Тому, видимо, были разные причины.

Как шептались при дворе императора, Екатерина «в пику» одной знатной барышне, добивавшейся внимания князя Багратиона, решила влюбить в себя храброго генерала. Ей это легко удалось. Добившись своего, она быстро утратила интерес к своему поклоннику. Но князь Багратион всерьёз влюбился в юную красавицу и страдал из-за отсутствия взаимности в чувствах.

Придворные были удивлены столь стремительными ухаживаниями блестящего аристократа, ведущего свой род от грузинских царей, за смазливой юной графиней Скавронской. Отец её, хотя и имел графское достоинство и славился огромным богатством, в высшем свете имел репутацию большого чудака-меломана. Многие считали, что фрейлина императрицы, несмотря на молодость и красоту, не могла претендовать на брак с князем Багратионом. Как замечали современники, она и не стремилась срочно стать княгиней. Чего нельзя сказать о внезапно вспыхнувших чувствах у прославленного генерала грузинских царских кровей.

О любовных неудачах и переживаниях прославленного в сражениях генерала узнал император Павел I. Царь решил ему помочь в столь щепетильной романтической ситуации своей монаршей волей и, возможно, из чувства мужской солидарности. Император публично объявил о предстоящем бракосочетании князя Багратиона с графиней Екатериной Скавронской и распорядился о подготовке к их венчанию. Неожиданная «царская милость» ошеломила не только ветреную красавицу Екатерину, но озадачила и бывалого генерала, не терявшегося на полях сражений. Император любил устраивать разные потехи и пиршества с участием придворных. А в этот раз он вообще считал себя благодетелем, устраивая личную жизнь прославленного генерала.

Считалось, что браки свершаются на небесах, но в этом случае руки новобрачных соединил лично российский император. Против царской воли протестовать никто не посмел, и во дворце спешно стали готовиться к обряду венчания. Венчание состоялось 2 сентября 1800 года в церкви Гатчинского дворца[499]. На церемонии бракосочетания присутствовали император вместе с императрицей и многие придворные чины. Вечером был организован шикарный свадебный банкет в честь новобрачных.

Брак, заключённый по воле императора, решившего выказать свою монаршую благосклонность к безнадёжно влюблённому генералу князю Багратиону и присовокупить её ко времени успешного окончания гатчинских манёвров гвардии, не принёс счастья молодым супругам. Уж сильно разные они были по своему характеру, жизненным целям и отношению к светским развлечениям.

Вот что писал об этом брачном союзе их современник генерал граф А.Ф. Ланжерон: «Багратион женился на маленькой племяннице [внучатой] кн. Потёмкина… Эта богатая и блестящая пара не подходила к нему. Багратион был только солдатом, имел такой же тон, манеры и был ужасно уродлив. Его жена была настолько бела, насколько он был чёрен; она была красива как ангел, блистала умом, самая живая из красавиц Петербурга, она недолго удовлетворялась таким мужем… »[500]

Надежды на блестящую придворную карьеру у молодожёнов рухнули сразу же после смерти императора Павла I в 1801 году. Неравный брак дал трещину и постепенно начал распадаться. Главной и очевидной причиной, по мнению современников, было то, что молодая княгиня не любила своего мужа. А вот генерал Пётр Багратион был влюблён в неё и готов прощать супруге любые её увлечения и флирты. При этом он старался не давать волю своим чувствам на людях и старательно скрывал ото всех семейные неурядицы. Со временем его внутренние переживания стали замечать хорошо знавшие его люди и армейские сослуживцы. Среди них был и генерал А.П. Ермолов, с которым князь Багратион состоял в дружеских отношениях.

«Государь избрал ему жену прелестнейшую, состояние огромное, — отмечал позже в своих «Записках» генерал Ермолов, — но в сердце жены не вложил он любви к нему, не сообщил ей постоянства! Нет семейного счастия, нет домашнего спокойствия!»[501]

Во многих публикациях прошлых лет можно прочитать о том, что храбрый и успешный военачальник князь Багратион был необразованным и по-солдатски грубым человеком. Но тот же генерал Ермолов отмечл, что князь действительно не смог получить достойного образования и великосветского воспитания из-за стеснённости его семьи в средствах. Но вместе с тем хорошо знавший Петра Ивановича генерал писал о его больших природных способностях, благодаря которым он самостоятельным трудом и настойчивостью в совершенстве овладел военными знаниями и умениями. Князь Багратион занял достойное место среди российских полководцев начала XIX века.

Да и с придворными манерами, как вспоминал его сослуживец, тоже всё было не так уж и плохо. Князь не раз демонстрировал утончённую ловкость перед императором и лестное обращение с лицами, приближёнными к царской фамилии. Пётр Багратион в жизни был кроток нравом и щедр до расточительности. Редко гневался на кого-то, не помнил зла и почти всегда был уступчив в примирении. Иными словами, этот потомственный грузинский аристократ не кичился своей знатностью, был прост в общении и обладал разными добрыми качествами и употреблял их к общей пользе. Как человек военный, он был храбр в сражениях, демонстрировал хладнокровие в бою и пренебрежение к смертельным опасностям[502].

Однако, несмотря на все свои военные заслуги, достойные человеческие качества и искренние чувства, наладить семейные отношения с любимой им супругой Екатериной Павловной князю так и не удалось.

После «медового месяца», проведённого в небольшом особняке, снятом князем в Гатчине, молодая семья перебралась в столицу в съёмные апартаменты. Собственного дома в Петербурге у князя в генеральском чине не было.

Молодую княгиню всецело занимала светская жизнь с посещением балов, театров и модных светских салонов Петербурга. Супруг же всё время проводил на службе во дворце в Павловске.

Семейные отношения в браке князя Багратиона с юной Екатериной складывались странным образом. У них было мало общих интересов, не говоря уже о домашних делах и обязанностях. Не помогла в налаживании семейных отношений и единственная в их совместной супружеской жизни попытка поехать вместе в заграничное путешествие. Они собрались отправиться в отпуск в 1802 году, чтобы отдохнуть и поправить здоровье в Италии. Князь во всём потакал супруге и старался создать для неё самые комфортные условия жизни. Конечно, все эти усилия требовали дополнительных трат из без того не столь уж крупного семейного капитала Багратиона. Кстати, странным образом их современники, описывая роскошные свадебные торжества в честь молодожёнов, полным молчанием обходят вопросы приданого графини Екатерины Скавронской. Здесь возникает как минимум два вопроса: какое приданое она получила от казны, являясь фрейлиной императрицы, а также какое состояние она обрела в качестве приданого из огромного богатства семейства Скавронских. Остаётся в тени и вопрос о том, полагалось ли ей какая-либо часть наследства после смерти на посту русского посла в Неаполе её отца — тайного советника графа П.М. Скавронского. По правилам того времени все эти средства и имущество должны были поступить в семейный бюджет молодожёнов.

Попытку разобраться в столь запутанном финансовом вопросе предприняли наши современники — писатели Н.В. Стариков и А.И. Бегунова[503]. Например, в публикации, размещённой на сайте Николая Старикова, указывается, что, вопреки слухам при дворе, Екатерина Скавронская оказалась не столь богата, как считалось. После смерти её отца мать вскоре повторно вышла замуж за графа Ю.П. Литта. Отчим Екатерины Павловны был человеком со сложной судьбой. Он был католиком по рождению и состоял на службе рыцарем Мальтийского ордена. Служил на Мальте во флоте. На морскую службу в России поступил во времена Екатерины II. Пик его воинской славы и карьеры пришелся на годы правления Павла I. Литта был возведён в графское достоинство Российской империи. После избрания императора Павла I в октябре 1798 года Великим магистром Мальтийского ордена на графа были возложены обязанности заместителя Великого магистра. Император озаботился и устройством семейной жизни своего любимца. Царь лично обратился к Папе Римскому Пию VI с просьбой снять с графа обет безбрачия, обязательный для рыцарей Мальтийского ордена[504]. Затем он в 1798 году женился на молодой вдове — графине Екатерине Васильевне Скавронской и принял под своё управление все средства и имущество семейства Скавронских. Кстати, здесь возникает ещё одна загадка. Известно, что до конца своих дней граф Литта оставался католиком и, следовательно, не мог иноверец вступить в брак с православной графиней Е.В. Скавронской, и тем более с ней венчаться. Здесь, на наш взгляд, кроется ещё одна историческая загадка.

Канула в безвестность и оценка реального наследства, оставшегося после смерти графа П.М. Скавронского. В те годы он считался одним из богатейших представителей русской аристократии. Нет ясности и в том, получила ли вообще какое-либо приданое из семейных капиталов и недвижимости молодая графиня Екатерина, выйдя замуж за князя Багратиона. Ответа на эти вопросы в литературе и источниках найти не удалось.

Поскольку до своей кончины в 1839 году граф Литта продолжал состоять в Мальтийском ордене, то можно предположить, что какая-то часть средств семьи Скавронских, возможно, была им пожертвована на единоверцев и перешла в собственность этого ордена. Тем более что после смерти в 1829 году матери княгини Екатерины Багратион всё состояние и имущество пресекшегося по мужской линии рода Скавронских перешло в полную собственность графа Ю.П. Литта.

Между тем многие знакомые фрейлины Е.П. Скаронской при дворе и в столичном светском обществе отмечали, что молодая княгиня сорила деньгами направо и налево. Была ли она на самом деле чрезмерно расточительной? Вряд ли её расходы значительно превышали те, что были приняты при дворе императора и в столичном светском обществе. При этом не следует забывать, что все современники отмечали гостеприимство и щедрость в застольях самого князя Багратиона. Сказывалась кавказская кровь и стремление соответствовать положению продолжателя грузинского царского рода. Убранство экипажей, роскошные ливреи княжеской прислуги, яства и изысканные вина на столе — всё было по высшему столичному разряду.

Конечно, ярким бриллиантом в столь роскошной оправе светского быта выглядела и молодая княгиня. Екатерина Павловна переняла яркую красоту, легкомыслие и ветреность матери. Не зря в придворных кругах шептались о том, что она вполне могла быть внебрачной дочерью самого сиятельного князя Потёмкина. Ведь неспроста в своё время он так торопился выдать свою племянницу — мать девочки, долгие годы состоявшей с ним в порочной связи, замуж за богатого и чудаковатого графа П.М. Скавронского. Правда, и в этом случае, как уже нами отмечалось, требуется документально установить, кто же из его дочерей появился на свет первой — Екатерина или Мария. По обычаям того времени дочерей в семьях выдавали по очереди, начиная со старшей по возрасту.

Во время подготовки к поездке в Италию обнаружилось, что нужных для этого путешествия денег у князя нет. Более того, он уже оказался серьёзно повязан прежними долгами. Пришлось генералу продать одну из своих деревень и заложить в банк своё имение. Всё это требовало времени и личного присутствия князя в Петербурге.

В 1801–1802 годах Багратион был вынужден брать крупные суммы в долг и продавать принадлежавшие ему деревни. Из книги писательницы А.И. Бегуновой узнаём о докладе государственного казначея барона А.И. Васильева императору Александру I: «Ваше Императорское Величество изволили повелеть мне условиться с генерал-майором князем Багратионом о цене за продаваемую в казну деревню. Он сам собою никакой цены не определяет, а только говорит, что на нем стоит долгу казенного 28 000 рублей да партикулярного 52 000 рублей, всего 80 000 рублей…»[505]

Поправим фактические неточности, относящиеся к приведённым автором книги сведений об Алексее Ивановиче Васильеве. В период правления императора Павла I А.И. Васильев действительно носил титул барона и состоял на должности государственного казначея. Однако в результате придворных интриг был отправлен императором Павлом Петровичем в отставку. Весной 1801 года Александр I вернул его на службу. Со дня коронации в сентябре 1801 года Александра I он был удостоен графского титула. Имел чин действительного тайного советника и с сентября 1802 года стал первым министром финансов Российской империи. Поскольку в этой должности он одновременно руководил банковской сферой, то в докладе Васильева речь идёт о займах и закладных операциях князя Багратиона в Заёмном банке империи и Вспомогательном банке для дворянства[506].

О серьёзности финансового положения князя П.И. Багратиона свидетельствует тот факт, что император Александр I вынужден был по этому поводу давать отдельное поручение. Царь распорядился Васильеву выкупить за счёт казны деревню Багратиона и заплатить ему за неё 70 650 рублей, из которых удержать размер казённого долга. Остальные деньги выдать князю на руки. Путём несложных расчётов получается, что Пётр Иванович получил наличными 42 650 рублей. Но при этом его партикулярный (частный) долг оставался в том же размере, что был приведён в докладе Васильева императору — 52 000 рублей. Даже в случае, если князь Багратион решил бы вернуть этот долг, то ему не хватило бы 9350 рублей. Эта сумма превышала его четыре годовых оклада жалованья по генеральской должности и чину. От казны прославленный полководец в то время получал годовое жалованье в размере 2280 рублей[507].

Генерал Багратион был вынужден постоянно искать новые кредитные возможности, поскольку денег постоянно не хватало. Весной 1804 года, как упоминалось в книге А.И. Бегуновой, князь попал в долговую кабалу к петербургскому купцу Бартоломею Дефаржу. Он подписал долговое обязательство на 3 381 рубль под большие проценты с обязательством вернуть долг через 2 месяца. Однако в срок вернуть генерал смог лишь 500 рублей. Купец Дефарж (судя по фамилии — иностранец. — М.С.) подал иск к генералу в Санкт-Петербургское губернское правление. Однако дело было отложено без срока рассмотрения иска, поскольку генерал Багратион убыл в 1805 году на войну с Наполеоном. А княгиня Екатерина тоже покинула Петербург. Только путь её лежал в милую её сердцу Вену.

Чтобы супруга не скучала от тоскливых финансовых и бытовых забот, князь разрешил ей выехать за границу одной, полагая присоединиться к ней через некоторое время. Однако на деле оказалось, что их расставание растянулось на долгие годы. До самой смерти князь Багратион «не считал себя в разводе с женой и не держал на нее никакого зла».

Он, как мы уже говорили, всегда защищал Екатерину Павловну, говоря о неприятностях, которые обрушились на неё и привели к отъезду за границу. Он, как мог, оправдывал её, виня во всем её родственников и самого себя, вынужденного проводить всю жизнь на войне[508].

Считается, что после отъезда княгини за границу они всё же встретились однажды. «Это произошло в Вене летом 1810 года, когда княгиня Багратион была уже на сносях дочерью Меттерниха. О чем они говорили, мы не знаем; не сохранилось ни одного свидетельства того, чтобы Багратион упрекнул свою жену за ее, мягко сказать, вольное поведение. Более того, среди вещей, оставшихся после смерти Багратиона, был обнаружен портрет Екатерины Павловны, лежавший вместе с портретами другой Екатерины Павловны — великой княжны, а также вдовствующей императрицы Марии Федоровны»[509].

Об этой «другой Екатерине Павловне» стоит сказать особо. Считается, что в князя Багратиона была влюблена родная сестра императора Александра I. Натура у царевны была пылкая, и, чтобы чего не вышло, её в 1809 году выдали замуж за принца Ольденбургского, а Петра Ивановича произвели в генералы от инфантерии и отправили в действующую армию — подальше от соблазнов[510]. Князь Багратион всю свою жизнь посвятил главному делу — военной службе и защите Отечества с оружием в руках. А в это время его официальная жена жила по другим правилам и принципам.

Князь А.Б. Куракин утверждал, что княгиня Багратион «делала безумные траты, держала открытый дом, устраивала роскошные праздники. Дочь Скавронского могла это себе позволить — свое огромное состояние она извела только к старости»[511]. Короче, у княгини, в отличие от князя, деньги были всегда, и в оплате мужем своих счетов она не нуждалась. Более того, примерно в 1807 году Петр Иванович в поиске так нужных ему средств заложил в казну орловское имение своей жены, что вызвало бурное негодование её родственников[512]. Но на светскую жизнь княгини всё это никоим образом не повлияло.

«В салоне княгини Багратион бывали разные знаменитости, вроде принца де Люиня или мадам де Сталь. Конечно, все знаменитости собирались не только ради красавицы-хозяйки, а, главным образом, желая встречи с Меттернихом, имевшим доступ не только в гостиную княгини, но в ее альков. Он, собственно, и был ее «ангелом-хранителем»[513]. И, одновременно главным источником секретных сведений.

За долгое время своей «вольной» жизни княгиня неплохо обустроилась в Вене и напрочь отказывалась возвращаться к мужу в Петербург, ссылаясь на необходимость длительного лечения за границей. Не помогли и строгие реляции императора Александра I, который предписывал загулявшей в Европе красавице вернуться в лоно семьи.

Так получилось, что с 1805 года княгиня Багратион фактически прервала все личные контакты с мужем-генералом, оставаясь формально с ним в официальном браке. Детей у супругов не было, что тоже сказывалось на прочности семейных отношений. Подлинные причины бездетности четы Багратион доподлинно неизвестны. При этом следует отметить, что из числа причин, препятствовавших продолжению рода Багратиона, надо исключить ссылки на физическую немочь молодой княгини. Как позже выяснится, она в результате бурной личной жизни прижила дочь от австрийского князя Меттерниха. Но об этом речь пойдёт чуть позже.

В европейских столицах княгиня Багратион пользовалась известным успехом и имела доступ в придворные круги многих стран. Вместе с тем она, как и её мать в младые годы, обрела скандальную славу великосветской куртизанки. Конечно, в жизни Екатерины Васильевны Скавронской и её дочери Екатерины Павловны Багратион есть немало сходства. Обе родились в обеспеченных дворянских семьях. В девичестве славились своей красотой и блистали на придворных балах. С младых лет они познали плотскую любовь и любовные страсти. Обе вышли замуж не по любви, а под влиянием чужой воли. Обе дважды вступали в брак и ни в одном из них не были по-настоящему счастливы. Обе Екатерины имели до своего замужества придворный чин фрейлины императрицы и обладали определённым влиянием на ход закулисной придворной жизни. Они пользовались большим успехом у мужчин из высшего света в России и за рубежом. Однако кое в чём княгиня Багратион превзошла свою мать.

Екатерина Павловна скандально прославилась на всю Европу. В интересах дела она была готова разделить ложе ради достижения своих целей, при этом не забывая о личной материальной выгоде. Все вокруг признавали её красоту и снисходительно относились к её проделкам. «От матери, — пишет современный английский историк Себаг-Монтефиоре, — она унаследовала ангельское выражение лица, алебастровую белизну кожи, голубые глаза и каскад золотых волос»[514]. Но за смазливой внешностью молодой княгини скрывался твёрдый, почти мужской характер. Она добивалась достижения поставленных целей, преодолевая любые трудности и преграды. В совершенстве овладев искусством салонной дипломатии, она стала незаменимым звеном в системе политической разведки Российской империи.

В публицистике обычно пишут, что Багратион испытывал значительные финансовые трудности, вызванные необходимостью снабжать жену средствами в заграничных вояжах и оплачивать её растущие счета. Это утверждение вызывает вопросы и, возможно, является некоторым преувеличением, так как Екатерина была одной из двух дочерей П.М. Скавронского, наследника всего огромного состояния Скавронских, она и её сестра Мария Пален располагали собственными деньгами и были финансово независимы от супругов. У княгини Багратион, в отличие от князя, деньги были, но как они были разделены между супругами, не указывается.

Так случилось, что даже не живя вместе, супруги Багратион порознь делали одно общее дело. Екатерина боролась против попыток Наполеона создать антирусскую коалицию и всячески вредила его дипломатическим усилиям в этом направлении.

А генерал князь Багратион храбро и умело сражался с наполеоновскими полчищами, напавшими на Российскую империю. И погиб он от ранений, полученных на поле брани во время сражения у деревни Бородино.

После разгрома османских войск Пётр Иванович был поставлен командовать 2-й Западной армией, которая совместно с 1-й Западной армией во главе с Барклаем-де-Толли должна была отразить возможное нападение войск Наполеона на Россию. При этом, как показали дальнейшие события, демонстративная подготовка русской армии к войне на западных границах не смогла предотвратить нападение французов. Император Франции и покоритель Европы уже уверовал в непобедимость своей армии и 12 июня 1812 года вторгся в пределы Российской империи. Началась Отечественная война. Великая княжна Екатерина «одна из первых высказала мысль об организации народного ополчения»[515]. Более того, она на свои средства сформировала егерский батальон и отправила его на войну с французами. Вспоминая о том военном времени, Екатерина Павловна писала: «Всего более сожалею я в своей жизни, что не была мужчиной в 1812 году!»[516]

Генерал князь Багратион храбро сражался с врагом и умело руководил подчинёнными войсками. Но военная удача отвернулась от талантливого полководца и отважного воина. В главном сражении между русской и французской армиями 26 августа 1812 года у деревни Бородино князь был тяжело ранен в бою. Осколком ядра ему раздробило кость левой ноги. Спустя 17 дней князь П.И. Багратион от полученных ранений скончался.

До княгини Багратион и до её европейского дома весть о смерти мужа от тяжелой раны на поле боя дошла значительно позже.

В числе первых о его гибели узнала от державного брата великая княжна Екатерина Павловна. Несмотря на тяжёлые переживания в связи с утратой близкого ей человека, она сразу же озаботилась поиском своих писем к князю Багратиону. Переписка интимного содержания могла попасть в чужие руки и скомпрометировать её в глазах царской семьи и светского общества. В том же году она в 24 года стала вдовой после смерти мужа от сыпного тифа. Спустя время она повторно вышла замуж и стала королевой Вюртемберга. Ныне немецкие земли Баден-Вюртемберг входят в состав ФРГ. Но, видимо, судьба обделила её женским счастьем. В возрасте 30 лет она умерла в столице своего королевства в городе Штутгарт.

В жизни прославленного воина были две женщины по имени Екатерина Павловна, но ни одна из них не принесла ему желанного личного и семейного счастья.

Овдовела княгиня Багратион в сентябре 1812 года[517]. Однако это событие никак не сказалось на её бурной светской и тайной жизни за границей.

После разгрома армии Наполеона начался поиск союзников в послевоенном устройстве отношений между европейскими странами-победителями. Было решено организовать в 1814 году в Вене международный конгресс с участием монархов великих держав и их полномочных представителей. В этой непростой международной ситуации России было важно заручиться поддержкой правителей крупнейших стран Европы. С этой целью летом того же года император Александр I посетил столицу Британской империи. Русская делегация во главе с царём при участии прусского короля Фридриха-Вильгельма с конца мая по середину июня пребывала в Лондоне. Там его уже поджидала приехавшая ранее великая княжна Екатерина Павловна. Во время пребывания в Англии её везде сопровождала графиня Д.Х. Ливен, которая позже дала её краткую, но точную характеристику. «Она была очень властолюбива, — вспоминала впоследствии Дарья Христофоровна, — и отличалась огромным самомнением. Мне никогда не приходилось встречать женщины, которая до такой степени была бы одержима потребностью двигаться, действовать, играть роль и затмевать других»[518]. Возможно, именно эти качества Катиш, которую в Лондоне воспринимали как полномочного представителя русского императора, повлияли на ухудшение отношений России с британской короной.

Мелочные капризы и чрезмерное высокомерие великой княжны Екатерины Павловны вызывали недовольство при английском дворе и среди британской знати. При этом она в искажённом виде сообщала державному брату обо всём происходящем при дворе, как о «кознях коварных британцев». В результате к моменту своего прибытия в Англию император Александр I уже имел представление о том, что потенциально возможные союзные отношения с британской короной даже на начальном этапе складываются неблагоприятно для России. Напряжённость ситуации не сгладило даже то, что русскому императору в Оксфордском университете был преподнесён диплом на звание доктора права.

В результате неудачного царского визита в британском высшем свете наметилось явное охлаждение и негативное отношение к поиску путей сближения с Россией. Для тайного информатора императора Александра I в лице графини Д.Х. Ливен пришлось приложить немало усилий для того, чтобы сгладить острые углы в русско-английских отношениях.

В 1814 году она блистала на Венском конгрессе, где «Русская Андромеда» соперничала с герцогиней Саган, «Клеопатрой Курляндии», — очередной любовницей Меттерниха, за благосклонность Александра I. Обе львицы поселились в роскошном Palais Palm, заняв каждая свою половину. Сложившийся «любовный квадрат» вызывал немалый интерес у окружающих.

Как известно, Венский конгресс проходил с сентября 1814 по июнь 1815 года с участием всех великих держав, кроме Османской империи.

Как утверждают, интерес императора составляла не только красота княгини («княгиня Багратион, чье остроумие было еще более обольстительно, нежели цвет лица»), но и имеющиеся у неё сведения:

«Тайным агентом России называли, например, красавицу княгиню Екатерину Багратион, — писал современник, — умную и ловкую интриганку, женщину в высшей степени легкомысленную. Во время Венского конгресса император Александр бывал у неё по вечерам и во время этих посещений, затягивавшихся до позднего часа, выслушивал интересовавшие его сообщения». А, скорее всего, любвеобильный император совмещал приятное с полезным. По наблюдениям придворных, это было вполне в его стиле.

Впрочем, насколько истинно то, что княгиня «состояла на секретной службе», неизвестно.

В том, что в европейских столицах присутствовали разведчики и тайные шпионы русского царя, сомневаться не приходится. Однако считать княгиню Багратион главным звеном секретных операций и чуть ли не тайным резидентом императора Александра I, не праавомерно.

Судя по всему, сбором разведывательных сведений, их обобщением и пересылкой в Петербург занимались другие, более опытные в подобных делах люди. Как минимум двое подданных русской короны подходили на эту роль.

Во-первых, следует назвать Карла Осиповича Поццо ди Борго (на самом деле его звали Шарль-Андре). Он был корсиканским дворянином по рождению и даже каким-то дальним родственником Наполеона, но волею судеб стал его заклятым врагом. Он лишь в 1804 году в возрасте 40 лет поступил на русскую дипломатическую службу, но успел сделать блестящую карьеру. Достиг чина генерала от инфантерии и придворного чина генерал-адъютанта.

С 1814 по 1835 год был послом Российской империи в Париже, а затем сменил князя Ливена на посту посла в Лондоне. Кстати, Поццо ди Борго уже тогда отмечал, что между западными странами нет непримиримых противоречий в выработке планов совместных действий против России и других стран на востоке Европы. Он предупреждал императора Николая I о возможном военном противоборстве с этими странами. Царь не поверил опытному дипломату и разведчику. А потом грянула Крымская война…

В 1816 году Поццо ди Борго был возведён в графское Российской империи достоинство. И в отставку он вышел в 1839 году в возрасте 75 лет с сильно подорванным здоровьем. До конца жизни был холост и не имел семьи. Умер в Париже в 1842 году[519].

Другим, скорее всего, был князь Андрей Кириллович Разумовский[520]. Он был знатного рода и любимцем своего отца гетмана Запорожского войска. Получив блестящее по тем временам образование, он некоторое время служил на флоте. Затем в 23 года получив генеральский чин, перешёл на придворную службу. Товарищ по детским забавам цесаревича Павла Петровича, он, как считала Екатерина II, оказывал на будущего императора своё влияние, являясь не лучшим примером поведения.

К тому же в свои молодые годы Разумовский вступил в связь с первой женой Павла I великой княгиней Натальей Алексеевной. Когда о любовных отношениях узнали при дворе, молодого повесу сначала отправили в ссылку в дальнее отцовское имение, а затем, от греха подальше, в 25 лет назначили его русским послом при Неаполитанском королевстве. Так из моряков он перешёл в ранг дипломатов. Был посланником русского императора в Копенгагене, Стокгольме и Вене. Здесь он настолько увлёкся своими политическими и музыкальными прожектами, что стал своими действиями мешать действиям русских войск, участвовавших в Итальянском походе под командованием А.В. Суворова. Узнав об этом, император Павел I, несмотря на прежнюю дружбу, отправил посла Разумовского в отставку, запретив ему проживание за границей.

Однако император Александр I решил использовать его огромный опыт дипломатической работы и в 1802 году вновь назначил Разумовского послом в Вену. В течение 5 лет он добросовестно выполнял свои обязанности, но после заключения Тильзитского мира с Наполеоном подал в отставку из-за несогласия с курсом на сближение с Францией. Тем не менее, он продолжал успешно выполнять разные поручения императора, в том числе и на Венском конгрессе, за что в 1815 году был пожалован в княжеское Российской империи достоинство, а спустя еще 4 года получил чин действительного тайного советника и все полагающиеся при этом преимущества и льготы.

Во время Венского конгресса А.К. Разумовский в возрасте 62 лет состоял в свите императора внешнеполитическим советником и являлся одним из руководителей русской делегации. Он подписал от имени России все дипломатические акты, заключенные на Венском конгрессе.

Умер в Вене, находясь в весьма стеснённых денежных обстоятельствах. В конце жизни по настоянию второй жены перешёл в католичество. Такая вот судьба родовитого аристократа, который, по нашему мнению, наиболее всего соответствовал должности нелегального резидента русской разведки в Вене.

Кстати, известно, что княгиня Екатерина Багратион в Вене поддерживала с престарелым дипломатом и разведчиком А.К. Разумовским самые тесные отношения. Однако, на наш взгляд, она была просто надёжным каналом получения секретных сведений от первых лиц во власти и политике при австрийском дворе и в аристократических кругах Вены и других столиц Европы. При этом разведчица была красивым и желанным призом для любвеобильных властей предержащих. Есть мнение, что красавица-княгиня была лишь инструментом в руках тех, кто стоял на вершине власти.

Те хитрости, которые Александр I применил в начале Венского конгресса в борьбе с Меттернихом, были женские хитрости. Желая выведать тайны лукавого дипломата, он овладел симпатиями сначала княгини Багратион, бывшей любовницы Меттерниха, а потом симпатиями герцогини Саган, к которой как раз в эпоху конгресса питал особую нежность сластолюбивый австрийский князь. Известно, что будущие творцы Священного союза ознаменовали свои отношения в ту пору самой скандальной ссорой, и Меттерних в своих мемуарах, весьма, впрочем, лживых, уверял даже, что Александр вызывал его на дуэль[521]. Русский император тоже пользовался успехом среди светских обольстительниц, которых, как оказалось, было не так уж и много. Случилось так, что некоторые светские львицы переходили, как почётный приз, от Меттерниха к Александру Павловичу и наоборот.

Такой путь прошла и героиня нашего очерка. Задолго до Венского конгресса, ещё в Дрездене, русская княгиня стала любовницей князя Меттерниха, занимавшего пост австрийского посла, и от него в 1810 году родила дочь Клементину, названную так в честь отца. Не будем поспешно осуждать её за неблаговидный поступок. Существует мнение, что это был не столько порыв чувств, сколько трезвый расчёт выбора пути к важному источнику тайных сведений. А еще вполне открыто говорится о том, что Екатерине Павловне «было приказано познакомиться с князем Меттернихом, австрийским посланником в Дрездене»[522].

Кстати, считают, что князь Багратион из личного благородства и под влиянием императора Александра I признал девочку Клементину своей дочерью, чем уберёг её от горькой судьбы незаконнорожденной. Но есть и иная точка зрения, согласно которой император Александр I «приказал во что бы то ни стало сохранить репутацию своего прекрасного агента»[523]. При этом необходимо учитывать, что свою ветреную жену гордый потомок грузинских царей действительно сильно любил. А незадолго до своей гибели он заказал знаменитому художнику-портретисту, члену Императорской академии художеств Р.М. Волкову два портрета — свой и жены.

Любопытно, что у Меттерниха почти в то же время был очередной роман с сестрой Наполеона Каролиной, ставшей потом женой Мюрата. Но Екатерина Павловна Багратион выделялась даже среди признанных европейских красавиц. Британский ценитель женских прелестей лорд Пальмерстон в своих воспоминаниях отмечал, что русская княгиня носила исключительно белый полупрозрачный индийский муслин, откровенно облегающий её формы. Но 25-летний военный министр Британии в ту пору не входил в круг интересов этой светской дивы.

В 1814 году, во время Венского конгресса, определявшего дальнейшие судьбы Европы, она, желая посоперничать с известнейшими красавицами австрийской и немецкой аристократии, устроила грандиозный бал в честь русского императора Александра I. Блистала там и княгиня Багратион. Кстати сказать, многие историки уверены, что она была не только его тайным агентом, но и интимным другом. Утверждается, например, что в Вене «Александр пленил сердце очаровательной красавицы графини Юлии Зичи. Затем его любовницей стала «русская Андромеда» княгиня Багратион, которую он отбил у князя Меттерниха. Прекрасная герцогиня Саган, как говорят, сама преследовала ухаживаниями русского императора»[524].

Современники отмечали, княгиня Багратион открыто и вполне настойчиво соперничала с герцогиней Доротеей де Саган за благосклонность императора Александра I. Обе светские львицы поселились в одном роскошном особняке, заняв каждая свою половину. В результате сложился своего рода «любовный треугольник», который вызывал не только светские пересуды, но и некий интерес у окружающих, наблюдавших за схваткой светских красавиц.

Пикантности этой истории добавляло то, что в Вене в это время находилась и жена Александра I — царица Елизавета Алексеевна (урожденная Луиза Мария Августа Баденская). Но русский царь не привык уступать своим соперникам. Но венский высший свет был в шоке от таких «мужских шалостей» венценосца, а императрицу всячески жалели. Впрочем, хотя Елизавета Алексеевна и имела полное право считать себя обиженной столь легкомысленными поступками своего законного супруга, она тоже нашла себе романтическое утешение. В кулуарах Венского конгресса она вновь встретила князя Адама Чарторыйского, с которым у неё когда-то случился бурный роман. Возобновившаяся между ними идиллия скрасила горечь частых измен супруга.

Тайные встречи русского императора с красавицей Багратион происходили довольно часто, что прибавляло забот осведомителям и венской полиции, отвечавшим за безопасность гостей столь высокого ранга. Но на ситуацию они никаким образом повлиять не могли и лишь успевали писать свои донесения. Например, одна из таких докладных записок сообщала, что русский царь Александр вечером отправился к княгине Багратион на извозчике. Он был в сопровождении лишь одного слуги. Император пробыл в её доме до двух часов ночи. Можно догадаться, что речь тогда не шла о тайных встречах царя со своим секретным агентом. Хотя одно другому не мешало… Приходится только удивляться, насколько легкомысленно император относился к своей личной безопасности, совершая подобные ночные «прогулки» в чужом для него большом городе. А учитывая, что конгресс в Вене продолжался почти 9 месяцев, то таких ночных путешествий русский царь, скорее всего, совершил немало и не только по одному адресу.

Известный российский историк и популярный писатель Е.В. Анисимов в своей книге «Генерал Багратион. Жизнь и война» о генеральской супруге писал: «Став в сентябре 1812 года вдовой, княгиня Багратион не оставила прежнего образа жизни. В дни Венского конгресса 1814 года она сверкала своей божественной красотой на многочисленных балах, которыми ознаменовался этот съезд государей всей Европы. Как вспоминала графиня Э. Бернсторф, в своем великолепном салоне княгиня Багратион отплясывала русского в национальном костюме, вызывая восхищение гостей. Известно, что император Александр по приезде в Вену княгине Багратион первой нанес частный визит и танцевал с хозяйкой на балу, данном в ее доме в честь государя»[525].

Надо признать, что княгиня умела удивлять своими нестандартными поступками даже столь искушённую и пресыщенную всем верхушку парижского общества. Отличалась она не только во время проведения конгресса. По его завершении она уехала во французскую столицу. Историк Анисимов пишет: «Потом княгиня Багратион перебралась в дом на Елисейских Полях в Париже и во французской столице прославилась своими выдающимися обедами»[526]. Хотя и в ту пору, и позже её интересовали более серьёзные дела, которые обсуждались в её политическом салоне.

Когда в 1812 году началась война России с Францией, Екатерина Павловна Багратион, будучи убежденной противницей любых союзов с Наполеоном, стала собирать в своем венском салоне прорусски настроенную европейскую знать. Вся работа велась ею в форме салонной дипломатии, поскольку княгиня не имела никаких официальных полномочий от русского правительства или лично от императора Александра I.

Скорее, она по своей инициативе взяла на себя обязанность неофициального представителя России в светских и политических кругах Вены. И свои тайные дела она вела настолько успешно, что спустя недолгое время княгиня говорила, что знает больше европейских политических и дипломатических тайн, чем все посланники других европейских стран вместе взятые. Как видим, княгиня Багратион всеми доступными ей способами и приёмами снижала французское влияние в Вене.

Ввиду её высокой активности в формировании антинаполеоновских настроений венская полиция предполагала, что княгиня Багратион являлась секретным агентом русского императора. В светских кулуарах и салонах высказывались и иные предположения в том, что «княгиня Багратион, поселившись в Вене, нашла себе новое поприще. В 1815 году ее уже прямо называли тайным дипломатическим агентом России»[527].

Соотечественники, проживавшие за границей, были разного мнения о делах и нравах княгини. Например, русский историк А.И. Тургенев в своём дневнике писал: «…княгиня Багратион, забыв мать и Россию, проживает последние прелести…»[528].

Автору этой дневниковой записи, на наш взгляд, можно доверять, поскольку он принадлежал к высшим чинам империи и придворной знати. Действительный статский советник, камергер Александр Иванович Тургенев, стоявший во главе департамента духовных дел, был отрешён от дел после осуждения брата-декабриста, признанного государственным преступником. Оказавшись в отставке, он занялся изучением истории России, собирая материалы и документы в иностранных библиотеках и архивах.

Для участия в Венском конгрессе была сформирована делегация во главе с императором Александром I. Русское представительство на конгрессе было самым многочисленным по сравнению с делегациями других стран-участниц.

Вместе с братом-императором приехала в Вену и его любимая младшая сестра великая княжна и принцесса Ольденбургская Екатерина Павловна. Она часто присутствовала на важных мероприятиях и сопровождала августейшего брата в его поездках. Между императором и сестрой сложились самые тёплые отношения.

Современники отмечали: «Увлекающаяся, страстная и энергичная, Екатерина Павловна имела большое влияние на Александра I; он советовался с ней по самым различным вопросам внешней и внутренней политики и посвящал ее в такие планы и мысли, которые оставались тайной даже для ближайших его сотрудников»[529]. При дворе поговаривали, что эти отношения были «даже более близкие, чем положено брату и сестре»[530]. Другие считали, что её отношения с венценосным братом были более чем сложные. В юности они имели роман и, по-видимому, инцест[531]. Намёки такие были, однако никаких фактов или свидетельств на этот счёт не приводилось.

К великой княжне засылали сватов от самых знатных правящих фамилий государств Европы. Руки великой княжны Екатерины Романовой просил сам Наполеон, но красавица отказала ему, хотя император Александр I был не прочь породниться с правителем Франции. Кстати, в 1810 году желавший породниться, чтобы объединить могущество и возможности двух великих держав, Наполеон вновь сватался, но уже к другой сестре русского императора — Анне Павловне. Однако и на этот раз его постигло разочарование. Видимо, оба отказа в браке с русскими великими княжнами стали глубокими моральными ранами для личного самолюбия корсиканца.

Что же касается великой княжны Екатерины Павловны, то ей искали достойную пару и среди российских аристократов. Но пока шли долгие переговоры и смотрины, великая княжна кружила головы молодым царедворцам и заводила недолгие романы. Попал в её любовные сети и оставшийся без присмотра супруги бравый военачальник князь Багратион.

Вернувшись с триумфом в сентябре 1809 года в Петербург, полководец был щедро вознаграждён за проявленную храбрость в боях и победное завершение военной кампании против Швеции. Генерал от инфантерии князь Багратион был удостоен ордена Святого апостола Андрея Первозванного. В его честь устраивались торжественные приёмы, давали обеды и балы. О нём слагали оды, писали стихи и портреты. Славу любимца Суворова подкрепляли слова Наполеона, считавшего его лучшим русским генералом. Восторженные поклонники полководца даже его фамилию стали произносить иначе: «Бог рати он».

Среди страстных поклонниц 43-летнего генерала оказалась и 20-летняя великая княгиня Екатерина Павловна. Их сближению способствовали разные факторы, в числе которых было и то, что князь Багратион два года исполнял обязанности коменданта Павловского дворца. Их роман достаточно подробно изложен в исторической повести Михаила Казовского «Катиш и Багратион». Судя по содержанию, это художественное произведение было написано на основе исторических фактов, документов и воспоминаний современников. Кстати, имя Катиш — это тоже не авторская выдумка, а исторический факт. Именно так называли великую княжну Екатерину Романову в императорской семье и некоторые из близких ей людей при царском дворе.

В некоторых источниках и в воспоминаниях современников Багратиона высказывается мнение о том, что не только воинская слава генерала вскружила голову Екатерине Павловне. Мужские черты характера, сильная воля и решительность, а также, возможно, кем-то в дворцовых кругах искусно подогревавшееся в ней стремление занять российский трон, сместив когда-то горячо любимого ею брата Александра, соответствовали её потаённым мечтаниям. В своих грёзах она себя уже представляла новой императрицей Екатериной III. И в этих планах она рассчитывала на военную поддержку князя Багратиона, пользовавшегося в войсках славой непобедимого генерала.

Про любовные отношения великой княжны с генералом стало известно царской семье. Чтобы спасти репутацию Екатерины Павловны, по распоряжению императора князь Багратион срочно отправился на войну с Турцией. Он был назначен командовать Дунайской армией. Одновременно царские рескрипты были отправлены в Париж. В них Александр I настоятельно рекомендовал своему тайному информатору незамедлительно вернуться в Петербург.

Однако строптивая княгиня под любыми предлогами уклонялась от возвращения к семейным обязанностям. В этой ситуации оставалась лишь одна возможность прервать любовные отношения великой княжны и Багратиона. Надо было держать их вдали друг от друга, не допуская личных встреч. Екатерину Павловну в 1809 году срочно выдали замуж за принца Георга Ольденбургского. Он был назначен генерал-губернатором Тверской, Новгородской и Ярославской губерний, в связи с чем молодожёны перебрались к новому месту службы. Тверской дворец стал центром оппозиционных настроений среди придворных и сановников.

А генерал П.И. Багратион получил назначение главнокомандующим Дунайской армией и отправился на Русско-турецкую войну[532]. Дунайская (до 1808 года — Молдавская) армия была сформирована в феврале 1806 года в составе двух корпусов и отдельной дивизии. Генерал от кавалерии князь П.И. Багратион сменил на посту главнокомандующего генерал-фельдмаршала князя А.А. Прозоровского, умершего в 76 лет на боевом посту в полевом военном лагере.

Александр Павлович пережил в молодые годы глубокую личную трагедию. Весной 1801 года в ходе дворцового переворота был убит его отец — император Павел I. Сменив отца на российском троне, император Александр I всю жизнь испытывал чувство своей вины за свершившееся цареубийство. Для себя он сделал и другой важный вывод. Опасаясь за свою жизнь, император принимал все меры по обеспечению своей безопасности. Он имел своих верных тайных агентов и информаторов в высшем свете, среди придворных и в европейских царствующих домах.

Например, французский историк и доктор права Альбер Вандаль прямо указывает на то, что Екатерина Павловна занималась дипломатическим шпионажем в пользу России. Его профессиональному мнению, на наш взгляд, можно вполне доверять. Будучи профессором истории дипломатии, он много времени изучал франко-русские отношения конца XVIII — первой половины XIX века. Из-под его пера вышло 4-томное исследование взаимоотношений Наполеона и Александра I. Однако и ему не удалось найти прямых доказательств того, что Екатерина Багратион состояла на тайной службе русской короны и своё пребывание в Европе использовала для сбора важной секретной информации. Французский исследователь и писатель с сожалением отмечал, что архивные поиски по этому поводу дают историкам только косвенные подтверждения.

Тем не менее, объясняя французскую политику тех лет, Альбер Вандаль писал: «В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия»[533].

В 1810 году у неё был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда, кроме одного известного случая, не показывался на её приемах, княгиня собирала у себя своих приверженцев схожих взглядов из числа обожателей и поклонников. В модном салоне формировался своего рода ближний круг избранных. Здесь обсуждались важные политические события, формировалось общественное мнение и закреплялись некие политические предпочтения. Например, в разгар антинаполеоновской кампании под влиянием княгини Багратион было решено, что посещение французского посольства не является хорошим тоном и выходит за рамки политических приличий. Кстати, по рассказам современников в том же 1810 году состоялась последняя личная встреча мужа с женой за границей. По светским слухам, княгиня попросила своего прославленного мужа-генерала посетить её салон в своём парадном мундире при всех наградах. Пётр Иванович якобы не смог отказать в этом обожаемой им супруге, хотя, наверное, догадывался, что это был просто очередной ход, чтобы поднять престиж её политического салона. Да и серьёзных подтверждений этого факта до сих пор не представлено.

«В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе. Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры. В результате горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии. По словам наших агентов, она-то и есть постоянная причина беспорядков и смут»[534].

Оценивая ситуацию в европейских столицах, революционное брожение и слабость властей в подавлении беспорядков, в Петербурге делались выводы и принимались меры. В 1811 году император Александр I повелел вместо прежней Тайной экспедиции создать Особенную канцелярию при министерстве полиции. В 1819 году этот орган тайного политического сыска в связи с упразднением министерства полиции был передан в подчинение министерства внутренних дел.

Особенная канцелярия состояла из трёх отделений, которые тогда назывались столами, а также включала секретную часть. Каждое отделение (стол) имело своё направление работы. Первый стол обеспечивал надзор за иностранцами и выдавал заграничные паспорта, визы и виды на жительство в Российской империи для иностранцев. Важной задачей сотрудников этого стола была борьба со шпионажем, предусматривавшая ведение наружного наблюдения и агентурную разработку лиц, попавших под подозрение.

На Второе отделение (стол) возлагалась цензура, контроль за типографиями, книжными лавками и поступлениями в Россию печатной продукции и произведений искусства. Политическим сыском государственных преступников, фактами оскорбления императора и царской фамилии, тайными обществами, масонскими ложами и религиозными сектами ведало Третье отделение (стол). На этот стол также возлагалось ведение разведки за рубежом и осуществление тайного розыска внутри и за пределами Российской империи.

На Секретную часть возлагался надзор за всеми высланными из Петербурга, контроль деятельности полиции и мест содержания преступников. Россия укрепляла правопорядок на территории империи.

Княгиня, оставаясь в положении безутешной вдовы, жила беззаботно, находясь постоянно за границей и кочуя из одной европейской столицы в другую. Славилась она не только своей красотою и необычной белизной кожи, а также причудами, которые почти всегда воспринимались не только простительными, но и какими-то по-особому обольстительными сочетаниями в прекрасной женщине, романтическими приключениями и умением держать салон, как говорили тогда французы. Умение это преимущественно принадлежало французскому, и в первую очередь парижскому аристократическому и светскому обществу.

После 1815 года княгиня Багратион окончательно перебралась в Париж, где продолжала совершенствовать своё мастерство «салонной разведки». Это умение или искусство большее значение обрело среди французов. Свой значительный салонный опыт княгиня Екатерина Багратион обрела в Париже. Примечательно, что последними представительницами этого искусства в Европе в те годы преимущественно были русские дамы: княгиня Ливен, княгиня Багратион, Свечина. Вот как их характеризовал современник П.А. Вяземский, знавший их не понаслышке. Салон первой был политический: многие европейские вопросы, сделки, преобразования, сближения дипломатических личностей тут наметывались на живую нитку разговора с тем, чтобы позднее обратиться в плотную ткань события. Салон второй нашей соотечественницы был салон в большей мере светский, без каких-то особенностей, и в нём всего было понемножку. Свечина председательствовала в салоне духовном с приверженностью религиозным догмам, но и про литературу здесь не забывали[535]. В этих салонах вечерами собирался цвет парижской аристократии, общественные деятели, крупные чиновники и политики.

Французская секретная полиция установила наблюдение за её роскошным особняком в районе Елисейских Полей. Как обычно делалось в таких случаях, прислуга в её доме была завербована и подкуплена парижской полицией. Из их донесений следовало, что русская княгиня постоянно вела свою тайную работу, не забывая при этом о любовных встречах. Об этом в полицию сообщали тайные осведомители и агентура наружного наблюдения.

Например, сообщалось: «В понедельник вечером, довольно поздно, ушли от нее два поляка, и один из них, граф Станислав Потоцкий, вернулся обратно. Подобные проделки случаются часто. Героями их становятся то один, то другой кавалер. Княгиня очень переменчива»[536].

Светская молва разносила слухи о её любовных связях с принцем Евгением Вюртембергским, который был кузеном императора Александра I и племянником вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. В списке её информаторов были дипломаты европейских стран, известные политики, писатели и общественные деятели, а также другие известные люди. Имея в виду агентурную работу княгини на благо России, можно предположить, что это были её информаторы и поставщики секретных сведений, ради чего ей приходилось делить с ними своё ложе.

Летом 1826 года, после восшествия на российский престол и под впечатлением от вооруженного выступления декабристов, император Николай I предписал создать в составе своей личной канцелярии III отделение на основе Особой канцелярии, существовавшей в составе МВД империи. Возглавил новый орган политической полиции генерал-адъютант А.Х. Бенкендорф, который оставался во главе Отделения вплоть до своей смерти в 1844 году. Помимо политического сыска, на генерала были возложены обязанности шефа Корпуса жандармов.

В императорском указе от 1826 года были определены девять основных функций новой спецслужбы, которые были распределены между пятью экспедициями. Отметим, что первоначально никаких задач по ведению разведки и выполнению функций контрразведки по противодействию вражеским разведкам перед сотрудниками III отделения не ставились. Учитывая тот факт, что первоначальная численность новой спецслужбы империи составляла всего 16 человек. Однако со временем число сотрудников увеличивалось вместе с расширением функций и задач, включая ведение политической разведки и контрразведки за пределами Российской империи. К концу правления императора Александра II штатная численность III отделения возросла в 2 с лишним раза и составила 72 человека[537]. Летом 1880 года политическая полиция была преобразована в Департамент государственной полиции при МВД.

Развивались и другие специальные службы империи. Так, например, во время войны против французов в 1812 году на Особенную канцелярию министерства полиции были возложены функции контрразведки по борьбе со шпионажем, организация эвакуации населения, размещение военнопленных и иные задачи военного времени[538].

В Российской империи во времена правления Александра I были созданы и другие службы для проведения тайных операций. Так, в 1810 году по предложению военного министра М.Б. Барклая-де-Толли была создана Секретная экспедиция, которая непосредственно занялась сбором сведений о военных планах и армиях иностранных держав. В русские посольства на должности адъютантов послов и посланников были назначены специально отобранные и лично царём проинструктированные военные агенты из числа особо доверенных офицеров. Особое внимание уделялось военным приготовлениям Франции.

В начале 1812 года в связи с обострением отношений с французским императором Наполеоном по указу Александра I была создана Особенная канцелярия при военном министерстве, которая стала осуществлять военную разведку в интересах Главного штаба русской императорской армии. Объективности ради отметим, что численный состав секретной канцелярии по штату составлял всего 5 человек (директор, 3 экспедитора и переводчик)[539].

Вместе с мерами по созданию и укреплению спецслужб империи царь всячески поощрял выполнение его личных конфиденциальных поручений разными лицами, которым он доверял. Такие высочайшие поручения практически никогда не оформлялись письменно и имели форму устных секретных повелений. На таких условиях служили России на тайном фронте генерал граф Витт, княгиня Ливен, княгиня Багратион и другие. На наш взгляд, таких тайных информаторов у императора было немало. Но имена многих из них так и останутся неизвестными широкой публике. Разведка во все времена умела хранить свои тайны.

В первой половине XIX века привлечение женщин к работе спецслужб Российской империи осуществлялось из молодых дворянок и на вполне определённых условиях. Женщинам — секретным агентам отводилась специальная роль. При этом особое внимание обращалось на знатность рода, обладание титулом, внешнюю красоту, умение вести себя в высшем свете, красиво одеваться и уметь поддерживать беседы на разные темы. Важным условием считалась готовность красавицы в интересах дела без каких-либо нравственных колебаний разделить ложе с мужчиной, являющимся носителем интересующих сведений. При этом чаще всего речь шла о романтических отношениях и любовной близости без оформления каких-либо обязательств иностранного информатора о работе на русского царя и его правительство.

Основным местом получения нужных сведений, помимо прямых личных контактов с источником, являлось открытие и содержание политических салонов в европейских столицах. Такая практика позволяла открыто получать значительный объём информации, организуя дискуссии и поддерживая беседы по интересующим разведку направлениям.

Блестящие аристократки, красавицы из знатных семей Российской империи в «интересах секретной службы» делили ложе с известными политиками и государственными деятелями европейских стран. При этом по мере роста популярности салона постоянно расширялся и обновлялся круг посетителей салонного досуга. Сбор необходимых сведений от посетителей салонов и сановных любовников в столицах европейских держав широко использовали в своей тайной работе обе княгини Ливен и Багратион.

Для каждого секретного информатора русского императора устанавливались свои каналы передачи собранных сведений. В ряде случаев в зависимости от степени важности они дублировались сразу по нескольким каналам связи. Конечным получателем секретных донесений от личных агентов всегда являлся российский император. Как правило, донесения доставлялись в письменном виде, однако известны случаи, когда царь лично назначал своему информатору или секретному агенту аудиенцию и получал сведения устно из первых рук. Чаще всего императору докладывали о полученных секретных сведениях руководители III отделения, главы внешнеполитического ведомства и русские посланники при европейских дворах.

Шло время, и прежние красавицы — тайные агенты теряли былую привлекательность. Судьба не прошла мимо и героини нашего очерка. В 1830 году княгиня Багратион повторно вышла замуж. Ее избранником стал английский генерал и дипломат Джон Хобарт Карадок. Екатерина Багратион не стала брать фамилию мужа, который к тому же был на много её младше. Спустя некоторое время они расстались. В 1857 году Екатерины Павловны не стало. Она умерла в 75 лет. Остаток жизни княгиня провела в инвалидном кресле. Она ушла из жизни 21 мая 1857 года в Венеции[540]. Так завершилась полная тайн и приключений жизнь одной из тайных агентов русских императоров, пожертвовавшей всем ради безопасности и благополучия России.

В летние дни 1920 года в одной из тюремных камер, подведомственных Особому отделу РВС 5-й армии и Омской губЧК, ожидала решения своей участи женщина-солдат. Линия её жизни и военная судьба имели свои взлёты и падения. Случались в жизни Елены Михайловны Смолко-Постоноговой и неожиданные повороты с непредсказуемыми для неё последствиями.

Героиня нашего очерка поступила на военную службу под мужским именем в начале ХХ века. В возрасте почти 22 лет молодая, успевшая уже побывать замужем, женщина Елена Постоногова (в девичестве — Смолко) решилась встать в армейский строй. Однако по законам Российской империи женщины на военную службу не принимались ни по призыву, ни в добровольном порядке. Такие ограничения действовали даже в военное время. Однако ей удалось надеть солдатскую шинель, правда, обманным путём. Для этого ей пришлось на долгие годы стать Михаилом Николаевичем Смолко. Почему она выбрала именно такое мужское имя и отчество — неизвестно. Братьев у неё не было. Возможно, так звали её отца, поскольку нашу героиню на самом деле звали Елена Михайловна.

С той поры в её жизни произошли разительные перемены, которые были сродни сюжету авантюрного романа. Тем не менее все самые невероятные события происходили в её жизни на самом деле. Тому есть немало свидетельств её сослуживцев и других фронтовиков — участников похода в Китай и времён Русско-японской войны. Сохранились и некоторые документальные подтверждения тех далёких военных событий на дальневосточных рубежах Российской империи. И тем не менее в публикациях о ней имеется немало неточностей, искажений и «белых» пятен. Попробуем, хотя бы частично, восстановить отдельные страницы в биографии этой героической женщины.

По одной из широко распространённых версий, Елена Михайловна Смолко родилась в 1878 году во Владивостоке в семье отставного солдата. Отец её верой и правдой четверть века прослужил Отечеству солдатом. Он и дочь свою воспитывал, невзирая на женский пол, на мужской лад. Она с детских лет постигала навыки верховой езды, мастерство стрельбы и владения шашкой. Отец стремился воспитать в ней качества бесстрашного воина[541]. И ему это, судя по всему, удалось. Согласно этой биографической версии, девочка, а затем девица Елена Смолко росла и формировалась как настоящая женщина-воительница. Имён отца и матери она не упоминала. Хотя в некоторых публикациях, со ссылкой на её слова, указывается что отец был купцом и имел свой магазин в городке Никольск-Уссурийский (ныне — Уссурийск).

Есть и другая версия её происхождения[542]. В ней говорится, что родилась будущая героиня в зажиточной караимской семье. Отец прожил 80 лет и умер в феврале 1904 года. Мать в свои 60 лет выглядела старухой и в начале русско-японской войны она ещё была жива. В то время с родителями жила 17-летняя младшая сестра нашей героини, имя которой осталось неизвестным. Со слов Елены, старших братьев и сестёр у неё не было.

По некоторым сведениям, семья Смолко проживала в городе Никольск-Уссурийский, расположенном в 80 километрах от Владивостока. Учитывая стратегическое значение расположения села, генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков распорядился разместить в селе воинские подразделения. В 1880 году здесь дислоцировались уже два батальона 1-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады. Однако местных жителей в то время было всего около 400 человек.

1898 году село Никольское было преобразовано в город Никольск-Уссурийский с населением около 10 тысяч человек. Причём лиц женского пола здесь проживало примерно в три с лишним раза меньше, чем мужчин.

С 1883 года начала работать церковно-приходская школа. А ещё через 10 лет было установлено железнодорожное сообщение с Владивостоком[543].

Упомянутый выше возраст отца и матери позволяет хотя бы примерно определить их год рождения. Получается, что отец Елены родился в 1823–1824 годах, а мать была на 20 лет моложе и родилась примерно в 1843–1844 годах. Исходя из рассчитанных нами возрастов родителей получается, что на момент рождения Елены отцу было где-то 55 лет, а матери примерно 35 лет. В те времена она бы считалась поздним ребёнком.

Чаще всего в историко-биографических публикациях указывается, что Е.М. Смолко была по национальности еврейкой. Если принять такое утверждение за истину, то получается, что её мать также имела еврейские корни, поскольку среди евреев национальность передаётся по матери. Тогда получается, что она исповедовала традиционную религию и была иудейкой.

Поскольку большинство евреев говорят на языке той страны, где они проживают, то Елена хорошо владела русским языком и, скорее всего, знала и родной язык евреев — идиш. Поскольку идиш относится к романо-германской языковой группе, то этим можно объяснить её знание немецкого и польского языков. Эти языки чем-то похожи на идиш.

Какая была национальность и религиозная принадлежность её отца — неизвестно. Однако, судя по фамилии Смолко, больше похожую на украинскую, чем на еврейскую фамилию, он, скорее всего, был православным. Тогда по существовавшей в Российской империи практике он не мог вступить в церковный брак с еврейкой, считавшейся иноверкой.

В других случаях авторы указывают, что она родилась в караимской семье. Иными словами, была караимкой, что означало принадлежность Елены Михайловны к караимской религиозной группе. Несмотря на длительное совместное существование караимов вместе с евреями, постепенно между ними произошло размежевание. В конце XIX — начале XX века караимы в Российской империи проживали в основном в Крыму и Западной Украине. При этом со временем караимы были уравнены в религиозных правах с православными и на них не распространялись ограничения черты осёдлости, касавшиеся подданных еврейской национальности. Они имели право приобретать землю и недвижимость в собственность. К тому же они имели налоговые льготы и преимущества, позволявшие заниматься коммерцией[544].

В ряде публикаций утверждается, что Елена получила хорошее образование. Так ли всё обстояло на самом деле, ещё предстоит выяснить. Поскольку до 8 лет девочка, со слов самой Е.М. Смолко, проживала в магазине отца в Никольске-Уссурийском и не могла там получить среднего образования. В этом небольшом городке имелась только церковно-приходская школа. Ближайшим городом, где было Мариинское женское училище, позже преобразованное в женскую гимназию, был Владивосток. Обучение девиц в гимназии, которая содержалась за счёт Морского министерства, проводилось по предметам: Закон Божий, русский, французский и английский языки, история, география, арифметика, физика, естествознание, а также пение, рисование и рукоделие. С 1890 года гимназия (ныне — школа № 9) перешла в ведение Министерства народного просвещения. Срок обучения увеличился с 6 лет и после 1895 года стал 8-летним. Гимназистки должны были соблюдать установленные правила: не завивать волосы, не краситься, не посещать театры вечером и не оставаться на улице без присмотра старших[545].

Училась ли в этой гимназии девица Елена Смолко — неизвестно. Скорее всего, что нет, поскольку, по её же признанию, она с 13 лет жила в гражданском браке. А это было недопустимо для гимназистки того времени.

Считается, что с младых лет у неё открылся дар лёгкого усвоения чужих языков. По разным версиям её биографии в чужих пересказах, она в детстве овладела разговорным корейским языком от приказчиков-корейцев, работавших в магазине отца, а китайский язык выучила у няньки-китаянки.

К моменту поступления в российскую армию она якобы свободно владела четырьмя восточными (китайским, маньчжурским, корейским и японским) и двумя европейскими — польским и немецким языками. Так ли всё было на самом деле?

В некоторых публикациях указывается, что она окончила Восточный институт во Владивостоке[546]. Этим объясняется её знание четырёх восточных языков и двух европейских языков. Такой институт действительно существовал. Он был открыт в 1899 году как самостоятельное высшее учебное заведение. В том же году был осуществлен первый приём 60 студентов, включая «сторонних слушателей». К числу последних относились вольнослушатели и 4 офицера по назначению приамурского генерал-губернатора.

В институте преподавались пять восточных языков. Китайский язык считался обязательным, а второй восточный язык студенты выбирали на 2-м курсе из числа других восточных языков: корейского, монгольского, японского или маньчжурского. Так что, выпускники знали всего два восточных языка. А, как утверждается в большинстве публикаций, Е.М. Смолко свободно владела четырьмя восточными языками — всеми из перечисленных выше, кроме монгольского. Как нами было выяснено, для выпускника Восточного института это было бы вряд ли возможно. К тому же в названной публикации указывается, что Елена Михайловна владела ещё и двумя европейскими языками — польским и немецким. Этот факт также нуждается в дополнительной проверке, поскольку в институте действительно преподавались два европейских языка, но это были французский и английский языки[547]. Так что для неё выучить самостоятельно или с чьей-либо помощью немецкий и польский языки в дальневосточных условиях было бы весьма проблематичным.

Первый выпуск Восточного института состоялся в 1903 году. Найти список первых выпускников на данный момент не представилось возможным. Но в данном случае такая информация была бы избыточной в связи с тем, что в некоторых публикациях утверждается, что Восточный институт она окончила экстерном.

Сам факт её обучения в институте в качестве вольнослушателя или экстерна также нуждается в документальном подтверждении. По правилам тех лет лица женского пола в высшие учебные заведения на учёбу не принимались, за исключением женского медицинского и педагогического институтов. Иными словами, всего 2 женских института на всю Российскую империю выдавали выпускницам дипломы о высшем образовании. Существовавшие высшие женские курсы в рассматриваемый период времени дипломы о высшем образовании не выдавали. Позже многие женские курсы обрели право выдачи дипломов о высшем образовании.

В начале ХХ века возможность получения высшего образования экстерном для лиц женского пола законодательством империи не предусматривалась[548]. К тому же неизвестно, имела ли она хотя бы полное среднее образование. Если да, то необходимо выяснить, какую женскую гимназию она окончила, где и когда. Впрочем, здесь у неё шансов было совсем немного. Как и попасть в аудитории Восточного института.

И тем не менее в 2019 году на страницах журнала «Тайны ХХ века» в статье А. Смирнова указывалось, что «в 1900 году ректор Дальневосточного института восточных языков, вручая дипломы переводчикам с китайского и корейского, отметил одну из выпускниц — Елену Смолко, особенно хорошо освоившую будущую профессию»[549]. При этом никакими документами или воспоминаниями современников приведённые сведения не подтверждены. Нет упоминаний о столь необычной выпускнице и в опубликованных работах известного российского востоковеда, первого директора Восточного института А.М. Позднеева, создававшего институт и руководившего им в период с 1899 по 1903 годы. Судя по упомянутой выше публикации, именно А.М. Позднеев вручал диплом Е.М. Смолко. Странным образом в журнальном тексте его должность директора института стала именоваться на современный лад — ректором. При этом название учебного заведения в публикации не соответствует его реальному наименованию того времени — Восточный институт. В указанной публикации он назван как Дальневосточный институт восточных языков.

Вопрос вступления Елены в брак тоже нуждается в уточнении. В её биографических данных указывается, что она в 1890 году в возрасте 16 лет против воли родителей вышла замуж за мещанина Ивана Постоногова из Владивостока. Что-то с этим браком не так, поскольку отмечается, что спустя 3 дня молодая жена ушла от мужа. Возможно, что этот брак носил фиктивный характер. При этом отмечается, что ради заключения церковного брака девица Смолко приняла православие. После этого семья от неё отреклась[550]. Впрочем, этот шаг по смене вероисповедания имел бы для неё последствия в любом случае, будь она еврейкой или караимкой.

Надо отметить, что в других публикациях приводятся иные сведения о её муже — Постоногове. Например, в недавней публикации о ней в журнале «Родина» указывается, что по должности он был письмоводителем. И звали его не Иван, а по-другому, судя по его инициалам «К.П.». Упоминается, что замуж за него Елена вышла официально в 18 лет, а до этого жила с 13 лет в гражданском браке[551].

Приведённые в статье в журнале «Тайны ХХ века» сведения порождают очередную загадку по дате её рождения. Если в 1890 году ей было 16 лет, то год её рождения получается не 1878, как указывается в большинстве публикаций, а 1874 год. Иными словами, она родилась на 4 года раньше. Что же касается вступления в брак, то по церковным правилам в православии брачный возраст для девиц был установлен по достижению 16-летнего возраста. Так что требования к брачному возрасту невесты были соблюдены.

Ещё одна загадка связана с тем, что в материалах уголовного дела, в начале 1920 года заведённого в Особом отделе РВС 5-й армии, указана ещё одна фамилия Елены Смолко-Постоноговой. Здесь она именуется также и по фамилии Козак. Получается, что она состояла ещё в одном браке и перешла на фамилию мужа. Когда произошло это событие, был ли брак официальным или гражданским — неизвестно. О её муже по фамилии Козак, роде его занятий и месте жительства никаких сведений не сохранилось. Возможно, ответы на все эти вопросы имеются в её уголовном деле № 176, хранящемся в закрытых архивах. К сожалению, этот интересный и теперь уже исторический документ, срок хранения которого давно истёк, до сих пор не опубликован в свободном доступе. Это обстоятельство порождает разные предположения, неверные толкования и даже серьёзные искажения в изложении линии жизни Е.М. Смолко-Постоноговой.

Первой попыткой публикации биографического очерка о её судьбе, на наш взгляд, можно считать довольно интересную статью бывшего владивостокского собкора «Комсомольской правды» и писательницы Натальи Островской. Её статья «Елена прекрасная, но не красная…», напечатанная в мартовском номере журнала «Родина» за 2017 год, даёт некоторое общее представление о жизни и судьбе женщины — военного переводчика Е.М. Смолко-Постоноговой[552]. Видимо, изложить какие-то подробности на шести журнальных страницах оказалось достаточно сложно, поэтому некоторые факты и даже периоды жизни героини очерка остались для читателей нераскрытыми. Приводимые в статье факты и ссылки на некие документы в авторском изложении выглядели бы более убедительно, если бы подкреплялись приложением копий упоминаемых документов. Кстати, три копии документов без комментариев всё же включены в публикацию, возможно, просто в качестве иллюстраций. На наш взгляд, они могут представлять исследовательский интерес для историков и краеведов.

К сожалению, в тексте встречаются неточности в описании событий и изложении фактов. Некоторые из них мы постараемся уточнить и дополнить. Однако значительная часть биографических страниц из жизни Е.М. Смолко-Постоноговой, о чём нами тоже будет упомянуто, ждёт своих исследователей, заинтересованных в восстановлении подлинной биографии этой героической женщины, насколько это возможно столетие спустя.

Как уже нами было отмечено ранее, сведений о рождении, детстве и девичестве Елены сохранилось крайне мало. К тому же они часто недостоверны, противоречивы и не подкреплены документально.

Практически ничего не известно о её родителях и семье. Сведения о её обучении современные авторы излагают оценочно-предположительно, поскольку и здесь сплошь «белые пятна». Всё это порождает появление разного рода авторских версий и ничем не подкреплённых предположений.

Возможно, среди дальневосточных историков и краеведов найдутся те, кто проявит интерес к восстановлению утраченных страниц реальной биографии Елены Михайловны. А начинать здесь надо, на наш взгляд, с установления дня, месяца и года её рождения. Требуется верно определить её религиозную принадлежность, поскольку это в определённой степени объяснит её дальнейшую линию жизни.

Если удастся провести историческую реконструкцию её жизни в Никольск-Уссурийском и во Владивостоке, то многие из нынешних предположений обретут фактическое подтверждение либо опровержение. Станет понятно, кем она была и чем занималась в период перед поступлением на военную службу в казачье войско.

Под мужским именем Михаила Николаевича Смолко в 1900 году ей удалось определиться на службу в полк Амурского казачьего войска. Судя по описанию событий тех лет, в ходе похода в Китай возникла большая потребность в переводчиках с китайского языка. Елена, как нельзя кстати, подходила на эту роль. Разговорный китайский язык она знала настолько хорошо, что местные китайцы верили, что её отцом был китаец. Так она оказалась в казачьем строю Амурского казачьего полка. Её военная служба началась на пограничной станции Нингута в конце 1900 года.

Чтобы лучше понять, что из себя представлял в начале ХХ века этот достаточно крупный по местным меркам маньчжурский город на дальневосточной границе Российской империи, приведём его краткое описание из «Энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона».

Нингута был сторожевым пунктом. Вопреки китайским правилам тех лет, город не имел внешних стен. Постройки были в основном глинобитными, а улицы кривыми и грязными. Местное население, численность которого постоянно колебалась и временами доходила до 30 тысяч человек, почти полностью состояло из китайцев, среди которых было много мусульман. Городские окрестности были плотно заселены. Город выполнял функции административного центра, поэтому в нём была неплохо развита мелочная торговля[553].

Об этом периоде своей военной службы Елена Михайловна сама поведала в начале 1920 года на допросах в ЧК. С её слов в протокол записали, что она «поступила первоначально переводчицей, а затем в разведку в Амурский казачий полк…»[554]. В военных документах тех лет, после формирования ещё двух Амурских казачьих полков, он позже именовался как «Амурский 1-й казачий полк» и входил в состав Амурского казачьего войска. В период с июля 1898 по февраль 1903 года полком командовал полковник И.Н. Печёнкин, которого Е.М. Смолко-Постоногова упоминала в своих рассказах.

Известно, что до 1900 года амурские казаки выполняли пограничные функции по охране выделенного им участка границы Российской империи по рекам Амур и Уссури. Казачьи заставы и конные разъезды боролись с контрабандистами и шайками приграничных пеших и конных разбойников (хунхузов). Поскольку среди них в основном преобладали этнические китайцы, то без переводчика было не обойтись.

Надо отметить, что Амурские казаки в Российской империи были на особом положении. Все чины войска получали земельные наделы в пожизненное владение. Офицеры в зависимости от чина имели от 200 до 400 десятин, а рядовые казаки — по 30 десятин земли. При этом казачьи офицеры служили 25 лет, а рядовые казаки — 22 года и ещё 8 лет состояли во внутренней службе[555].

С началом военного похода в Китай началась боевая служба амурских казаков. Летом три казачьи сотни из Амурского полка вошли в состав отряда генерала П.К. Ренненкампфа, с боями прошли более 400 вёрст и 15 августа 1900 года заняли китайский город Цицикар. Затем казаки наводили порядок в окрестностях Харбина и очищали от мятежников участки железной дороги[556].

Наказным атаманом Амурского казачьего войска и военным губернатором Амурской области в период с 1897 по 1902 год был генерал-лейтенант К.Н. Грибский[557]. Затем его сменил генерал-лейтенант Д.В. Путята, остававшийся на этом посту до августа 1906 года[558]. Административным центром войска был город Благовещенск. Все эти подробности нами приводятся в связи с тем, что в дальнейшей военной биографии женщины — военного переводчика будут упоминаться ссылки на те или иные фамилии современников и имевшие место военные события.

Здесь уместно отметить, что в ряде публикаций о судьбе Е.М. Смолко-Постоноговой ошибочно указывается, что начинала она свою военную службу конным разведчиком в 3-й сотне 2-го Нерчинского казачьего полка[559]. На наш взгляд, здесь допускается ошибка в изложении последовательности военных событий в жизни Елены Михайловны тех лет. Согласно текстам некоторых современных статей, в этот полк Смолко поступила в период Китайского похода 1900–1901 годов. Однако, как известно из источников по истории Забайкальского казачьего войска, 2-й Нерчинский казачий полк был сформирован 13 июня 1902 года[560]. Иными словами, полк не мог участвовать в боях 1900–1901 годов. Описанные события, по нашему мнению, происходили несколько лет спустя, в период русско-японской войны 1904–1905 годов.

На стыке XIX и XX веков в Китайской империи в период с 1898 по 1901 год произошло восстание ихэтуаней, выступавших против иностранного вмешательства во внутренние дела Китая. Несмотря на первоначальный успех восставших, объединённые вооружённые силы восьми держав, включая Россию, при поддержке китайской императрицы Цыси подавили восстание. Кстати, из-за особого пристрастия повстанцев к постоянным физическим тренировкам и кулачным схваткам среди иностранцев их называли «боксёрами».

Вожди восставших сумели направить агрессию мятежников против иностранцев, проживавших в Китае, а также против тех китайцев, которые приняли христианство. И тех, и других ожидала смерть. Формально направленные против повстанцев иностранные военные силы имели своей целью защитить своих сограждан, находящихся в пределах Китайской империи.

В зоне ответственности Российской империи на северо-востоке Китая в Маньчжурии летом 1900 года начались активные боевые действия русских войск. В Приамурском военном округе были мобилизованы 12 тысяч солдат для Китайского похода. Позже к ним присоединились полки Амурского и Уссурийского казачьего войска. К декабрю того же года русская армия заняла территорию всей Маньчжурии и восстановила движение на участках Маньчжурской железной дороги, позже переименованной в Китайско-Восточную железную дорогу (далее — КВЖД).

Задача облегчалась тем, что с 1898 года русские войска и флот по распоряжению императора уже фактически заняли Порт-Артур и почти весь Ляодунский полуостров[561]. Чуть позже Российская империя получила по договору с Китайской империей эти территории в аренду на 25 лет.

А в период Китайского похода для поддержки наступления русских войск были выдвинуты армейские и казачьи резервы. Вблизи берегов Китая находились корабли Тихоокеанской эскадры в составе 38 вымпелов[562].

По окончании военной кампании для награждения отличившихся была учреждена медаль «За поход в Китай». Все участники боевых действий получили серебряную медаль. Остальные же отличившиеся отмечались бронзовой медалью. Согласно указу императора Николая II, с августа 1911 года все солдаты и офицеры, получившие ранения в боях, обрели право на ношение этих медалей на соединённой Андреевско-Владимирской ленте с бантом[563].

Именно такую серебряную медаль, с учётом боевых отличий и полученных ранений военной переводчицей в боевой обстановке, должны были вручить Елене Михайловне. Однако документальные подтверждения этого события до сих пор не установлены.

Интересен мотив, который привёл Елену Михайловну в действующую армию, которая в соответствии с коалиционным решением восьми стран в 1900 году двинулась на усмирение восстания ихэтуаней («боксёров»). Что же подвигло молодую женщину променять спокойную обывательскую жизнь на опасности, тяготы и лишения военно-походной жизни? Ответ на этот вопрос хранится в её следственном деле Особого отдела РВС 5-й армии. «Во время вспышки Китайского восстания, — призналась она на допросе, — у меня явилось желание прославиться, и я решила отправиться на войну»[564]. Конечно, чрезмерное тщеславие могло заставить молодую женщину бросить всё и поступить под мужским именем в армию. Но при этом заведомо обрекать себя на тяготы военно-походной жизни и повседневный риск смерти в бою ради военной славы под чужим именем представляется неправдоподобным объяснением. Возможно, существовали какие-то более глубокие и веские причины, побудившие Елену Михайловну надеть солдатскую шинель и встать в армейский строй.

Кстати, до сих пор практически ничего не известно о том, чем она занималась и где жила в конце 1890-х годов. Вполне возможно, что её вынудили к такому необычному для женщины шагу, как поступление на военную службу. Это могли быть конкретные люди или непредвиденные и тяжёлые жизненные обстоятельства.

Да и само участие разведчицы и переводчицы казачьего полка в походе в Китай нуждается в уточнении. Судя по её рассказам, она состояла в штате конной разведки Амурского казачьего полка, поэтому в полковых архивах должны были бы сохраниться какие-то документы о прохождении ею военной службы, о получении довольствия, перемещениях по службе, наградные и прочие документы. Судя по всему, она не была причислена к казачьему сословию и не пользовалась льготами, установленными для казаков Амурского войска. Однако есть упоминание о её награждении за боевые отличия приказами по Амурскому казачьему войску, но копии наградных документов так и не были опубликованы. Кстати, не вполне понятно, мог ли наказной атаман Амурского казачьего войска генерал-лейтенант К.Н. Грибский награждать лиц, не относящихся к казацкому сословию. Или он произвёл награждение военной переводчицы, будучи одновременно с 1897 по 1902 год военным губернатором и командующим войсками Амурской области? В любом случае, ответы на эти и многие другие вопросы хранятся в архивах.

О существовании женщины-переводчицы в русской армии во время войны с Японией широкая публика впервые узнала из военных корреспонденций офицера-фронтовика П.Н. Краснова. Да-да, именно того казачьего атамана Всевеликого войска Донского генерала Краснова, который позже воевал на Юге России против Красной армии в годы Гражданской войны. Из-за своей открыто прогерманской позиции он не был принят в состав Добровольческой армии и вынужден был, выйдя в отставку в 1919 году, эмигрировать в Германию. Затем он активно участвовал в белоэмигрантской деятельности против СССР. В годы Великой Отечественной войны перешёл на службу фашистской Германии. После он был приговорён к высшей мере наказания как гитлеровский пособник. Но это всё было значительно позже.

А в 1901 году молодой офицер, к тому же генеральский сын, был отправлен военным министром генералом от инфантерии А.Н. Куропаткиным на Дальний Восток. Там в это время русские войска участвовали в Китайском походе по подавлению Боксёрского восстания на территории Маньчжурии. В своих публикациях в журналах «Разведчик» и «Русский инвалид» военкор П. Краснов довольно ярко и интересно описывал свои впечатления очевидца военных событий, фронтового быта, боевых отличий офицеров и нижних чинов. Несколько раз он упоминал и военную переводчицу Е.М. Смолко, воевавшую под мужским именем. В русских войсках её знали, как Мишу-переводчика.

Кстати, военный корреспондент П.Н. Краснов был первым, кто рассказал о том, откуда она так хорошо знает китайский и корейский языки. При личном общении она рассказала военкору о том, что с детства жила между китайцами и корейцами в Никольск-Уссурийске, поэтому и их языки освоила с малолетства. Правда, она не уточняла, умеет ли она писать и читать на этих языках или только владеет знаниями, достаточными для беседы или допроса. Получается, что её учёба в Восточном институте является чистой выдумкой современных авторов. А вот о том, что она успешно прошла испытания в школе военных переводчиков во Владивостоке, Пётр Краснов рассказал в своей статье в журнале «Русский инвалид».

Как видим, в период Русско-японской войны переводчица Смолко вновь добровольно встала в ратный строй. Как пишет Н. Островская в журнале «Родина», в связи с началом войны с Японией Елена Михайловна зимой 1904 года лично обратилась во Владивостоке к военному губернатору Приморской области генералу А.М. Колюбакину с прошением об отправке на фронт, однако получила от генерала отказ. Это не остановило решительную женщину. Она вновь переоделась в военную форму, прикрепила на грудь медаль «За поход в Китай» и тайно отправилась в Харбин. Здесь в ту пору располагалось командование русских войск на Дальнем Востоке. Дальше опять её выручила решительность и природная смекалка. «Я забралась в поезд, — вспоминала позже Елена Михайловна, — залезла в ящик с дровами и тайно поехала на фронт. По приезде на позицию представилась генерал-майору Ренненкампфу, и тот определил меня в разведку 2-го Нерчинского полка»[565]. В этой же публикации приводятся неподтверждённые сведения о том, что переводчик и разведчик из казачьей сотни «Михаил Николаевич» некоторое время был даже личным адъютантом у генерала П.К. Ренненкампфа[566]. Однако документального подтверждения этого факта до сих пор не найдено. Да такого и не могло быть в Русской императорской армии, поскольку должность адъютанта была штатной и при начальнике такого ранга её занимали офицеры, как правило, в чине поручика или капитана.

Известно, что в отряде генерала Ренненкампфа существовала «тайная разведка», которую с 22 ноября 1904 года возглавлял выпускник Восточного института штабс-капитан П.В. Шкуркин[567]. Имела ли переводчица из числа добровольцев отношение к этой службе — неизвестно.

Более того, её служебное положение в армии до сих пор остается загадкой. Известно, что офицером русской армии, включая казачье войско, она не была. Однако у неё в подчинении был солдат-вестовой, что подтверждается фотографией времен войны с Японией. Напомним, что вестовым (от старорусского — приносящий весть) в русской императорской армии называли строевого солдата, назначенного для выполнения служебных поручений офицера, сопровождения его в поездках, а также для обеспечения связи с подразделениями. Позже функции вестовых выполняли ординарцы, которые выделялись в распоряжение строевых командиров в боевых условиях[568]. Вполне возможно, что вестовой просто охранял военную переводчицу в поездках по охваченной войной территории Китая и попутно выполнял какие-то другие её поручения.

Обобщая сведения из разных источников, можно предположить, что во время военной службы под мужским именем Михаила Смолко переводчица Елена Михайловна Смолко-Постоногова была удостоена нескольких наград.

За проявленную храбрость в боевой обстановке во время Китайского похода в период с 1900 по 1901 годы она была награждена именным оружием и двумя медалями. «Приказом Наказного атамана Амурского казачьего войска военный переводчик Михаил Смолко был награждён серебряной медалью «За храбрость» и именным оружием — шашкой с надписью серебром «Переводчику М. Смолко за храбрость и смекалку, проявленные им под Кангой. 1900 год»[569]. Вторую свою медаль и тоже серебряную «За поход в Китай» она должна была получить как участница боевых действий. При этом следует учитывать, что о всех её наградах нам известно из публикаций и рассказов разных лиц из числа её современников. При этом никаких документальных подтверждений фактов её награждения опубликовано не было.

В дореволюционных журналах пересказывался боевой эпизод боя под Кангой в Маньчжурии, в котором она проявила «редкое хладнокровие и храбрость». Вновь упоминалось о её ранении штыком в шею в одной из схваток с хунхузами. Тогда же казачий отряд выручило хорошее знание Еленой китайского языка. Она случайно узнала от местных жителей о том, что хунхузы готовят засаду их отряду, и вовремя предупредила об этом командира. Это позволило вовремя подготовиться к встрече с бандитами и нанести им поражение. За отличия в том бою разведчица и переводчик Смолко получила благодарность в приказе, а командир полка полковник Печёнкин подарил ей серебряную шпагу с надписью «За храбрость»[570]. Однако никакие наградные документы на Е.М. Смолко вновь не были опубликованы. Отсюда и все разночтения относительно наград, полученных этой необычной женщиной за службу в ратном строю. Нет ясности в вопросе о том, кто, когда и за что наградил Смолко-Постоногову холодным оружием. Без ответа остаётся и вопрос о том, чем же её отметили — именной казацкой шашкой или шпагой, подаренной командиром полка? Надо признать, что в боевых условиях шпага была бы непригодна и по этой причине в начале ХХ века на вооружении русской армии не состояла.

И ещё. В публикациях о военной судьбе Е.М. Смолко-Постоноговой не встречается даже упоминания о том, что она получила медаль за Русско-японскую войну, учреждённую в январе 1906 года. Всего было выпущено три вида медалей «В память Японской войны 1904–1905», отчеканенных из разных металлов. Елене Михайловне полагалась медаль из светлой бронзы, которой награждались все военные, включая добровольцев, побывавшие на той войне хотя бы в одном бою[571].

Однако никаких подтверждений её награждения на данный момент не обнаружено. Кстати, остаются невыясненными и другие обстоятельства — место её пребывания, а также род занятий в период с 1902 по 1904 годы.

Сведения о периоде жизни Елены Михайловны с 1905 по 1914 год носят отрывочный характер и нуждаются в уточнении. Так, например, в номере московской газеты «Русское слово» от 1 (14) сентября 1905 года было опубликовано короткое сообщение, переданное по телефону из Петербурга, о том, что «в Петергоф приехала из действующей армии Елена Михайловна Постоногова, которая под именем Михаила Николаевича Смолко, в мужском костюме, участвовала в делах с японцами и служила в качестве переводчика»[572]. Далее отмечалось, что она знает китайский и японский языки. Упоминается об её участии в Китайском походе 1900–1901 годов и русско-японской войне 1904–1905 годов. Отмечается, что она награждена за военные отличия двумя медалями.

В сообщении называлась и цель её прибытия в столицу, вызванная хлопотами о выезде за границу для лечения полученных на войне ран и неуказанной болезни. Спустя полтора десятка лет она давала пояснения чекистам и, судя по её ответам на вопросы следователя Особого отдела, все необходимые документы и разрешения она тогда получила и отправилась в турне по Европе. Побывала в Италии и Германии. Посетила несколько азиатских стран — Китай, Корею и Японию. Проехала по нескольким городам Российской империи. Останавливалась в Петрограде и Омске. Некоторое время жила в Варшаве. К сожалению, причин столь высокой активности поездок Елены Михайловны по городам и странам выяснить на данный момент не удалось.

В эти годы биография Елены Смолко-Постоноговой всё больше обрастала разными неподтверждёнными фактами, домыслами и небылицами. Авантюрный склад характера, склонность к восточному оккультизму и стремление к известности привели Елену Михайловну ещё в годы войны с Японией к увлечению восточной магией, хиромантией и другими оккультными знаниями. Тогда же у военной переводчицы якобы появилось оккультное имя Тунда. Так назывался древний восточный орден колдунов и магов, отличительной чертой которых было использование маскирующей одежды. При этом автор названной выше статьи Н. Островская ссылается на то, что, по её сведениям, Елена Михайловна в 1907 году разместила в газете «Далёкая окраина», выходившей во Владивостоке, объявление следующего содержания: «Изучив в Китае науку хиромантию, принимаю желающих узнать будущее с 11 утра до 4 дня. Адрес… Смолко-Постоногова»[573]. При этом никаких иных сведений по дате, номеру, странице источника этой информации в публикации не приводится. Газета «Далёкая окраина» действительно издавалась во Владивостоке в период с марта 1907 по февраль 1919 года. Однако найти указанную газету с данным сообщением нам не удалось, поэтому ни подтвердить, ни опровергнуть эту информацию не представляется возможным. Заметим, что в наши дни колдуны с планеты Тунда являются персонажами известной видеоигры «Звёздные войны» и книг писателя-фантаста Валерия Атамашкина.

А в те годы, похоже, что какие-то магические знания, навыки гадания и колдовства, а также восточные духовные практики кормили нашу героиню после увольнения из армии в годы между войнами.

Наталья Островская является автором многих интересных публикаций в журнале «Родина». Тем более непонятно включение в статью о Е.М. Смолко-Постоноговой описаний некоторых событий и фактов из её биографии без должного документального подтверждения. Приведём несколько примеров. «Вот она в Санкт-Петербурге, — читаем в журнальной статье, — среди героев Русско-японской войны на приеме у государя императора»[574]. Опять же, без указания источника и даты. При этом известно, что в той войне Россия потерпела сокрушительное поражение и потеряла почти весь свой флот. И тем не менее император Николай II распорядился провести чествование моряков из команд крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», которые 27 января 1904 года вышли на бой под Андреевским флагом против японской эскадры из 14 боевых кораблей. Оставшиеся в живых моряки отказались сдаваться врагу и сами затопили свои корабли, не спустив флаги. Вот именно их 29 апреля того же года на Дворцовой площади столицы встречал лично император Николай II, после чего состоялся торжественный обед в их честь. Для этого случая даже столовые приборы были специально изготовлены для такого случая и по окончании приема подарены матросам. Все члены экипажей прославленных кораблей получили высокие награды, а каждому матросу были вручены именные часы. Мужество и стойкость русских моряков оценили на всех флотах мира, включая японский военно-морской флот. Всем известны слова песни про гордый Варяг, которая была впервые исполнена именно на этом торжественном приёме у императора Николая II. Кстати, слова для неё написал иноземный поэт Рудольф Грейнц, восхищённый мужеством и стойкостью русских моряков[575].

Сообщений о других приёмах участников Русско-японской войны в Зимнем дворце выявить не удалось. Как и сведений о том, что военная переводчица Смолко-Постоногова участвовала в каком-либо торжественном приёме во дворце. При этом из газет известно, что в начале сентября 1905 года она действительно была в Петербурге, но по другому поводу. В те дни Елена Михайловна обратилась с прошением о выезде на лечение за границу. Ни о каком её приеме у Николая II не упоминалось. Да и в каком качестве женщина-доброволец могла представлять интерес для монарха, если она не была Георгиевским кавалером и не принадлежала к дворянскому сословию?

Внимательно прочитаем ещё один фрагмент из биографической статьи в журнале «Родина», где говорится о том, что «в 1910-м фамилия Смолко мелькает в газете «Утро России» в хронике происшествий: играла в карты в офицерском клубе в Озерках (Санкт-Петербург), поехала на дачу с военным Л. — слушателем частных политехнических курсов, где… похитила у того пятьсот рублей»[576]. Прямо скажем, случай странный. Не будучи офицером, она никак не могла бы попасть в офицерский клуб. Туда не имели доступа даже офицерские жёны той части, при которой существовал такой клуб. При этом сесть за карточный стол играть с женщиной, пусть даже живущей под мужским именем, считалось бы недостойным для офицера. К тому же нет никаких доказательств того, что в 1910 году Е.М. Смолко состояла на военной службе и имела право носить военную форму.

Да и упомянутый факт кражи денег, если он был на самом деле, не украшает нашу героиню. В подобных случаях, как правило, с участием военного начальства проводилось разбирательство и принимались самые решительные меры в отношении нарушителя установленных правил поведения в обществе и в российской армии.

При этом надо отметить, что газета «Утро России» издавалась в Москве, а описываемое событие, возможно, произошло в Петербурге. Опять же, в журнальной публикации не указана дата и номер газеты, что затрудняет поиск источника. Да и беглый просмотр некоторых петербургских газет за этот год не выявил похожей публикации в местных изданиях.

В указанной статье Н. Островской в журнале «Родина» упоминаются и другие сомнительные факты, не подтверждённые публикацией копий документов. Например, утверждается, что Е.М. Смолко волею случая в неуказанном году стала крёстной (восприемной) матерью ранее неизвестного ей ребёнка (мальчика или девочки — из текста статьи непонятно). По утверждению владивостокской журналистки, само событие имело место в небольшом забайкальском селе Жиндо, расположенном на границе с Монголией.

Этот загадочный факт из жизни нашей героини в журнальном изложении выглядит следующим образом. «Судя по всему, — читаем в статье с претензией на биографический очерк Смолко-Постоноговой, — она просто шла мимо сельской церкви, когда там собирались крестить ребенка. Ее, случайную прохожую, позвали быть восприемной матерью. В церковной книге осталась запись: «Восприемными были — потомственный почетный гражданин Е. и дворянка Киевской губернии Елена Михайлова Георгиева, она же георгиевский кавалер, казак 1-го Амурского полка 3-й казачьей сотни Михаил Николаев Смолко»[577]. Попробуем вместе с автором статьи в журнале «Родина» разобраться в этой непростой ситуации, чтобы отделить вымысел от правды. Ведь речь идет не об авантюрном романе, а о биографическом эпизоде из жизни необычной женщины, избравшей для себя путь солдата и военного переводчика. Сомнения в достоверности описываемого события, судя по авторским комментариям, возникли и у самой Натальи Островской. Она задалась несколькими вопросами, неизбежно возникающими у каждого прочитавшего этот фрагмент и сопоставившего его с линией жизни Е.М. Смолко.

Во-первых, что делала гадалка-разведчица в Забайкалье в захолустном селе на монгольской границе? Вопрос остался без ответа. Однако из приведённой в статье информации мы можем выбрать некие временные привязки и примерно определить временной период этого потенциально возможного события. Автор статьи называет Елену Михайловну «гадалкой-разведчицей». Иными словами, относит это событие к 1907 году, когда та разместила объявление о своем гадании во владивостокской газете. Однако, если судить по тому, что Смолко при крещении представилась казаком 1-го Амурского полка 3-й казачьей сотни Михаилом Николаевичем Смолко, то событие могло иметь место, скорее всего, в период с 1900 по 1901 год. Кстати, судя по приведённому тексту из статьи, в отличие от столь подробных сведений о Смолко, о крестном (восприемном) отце лишь указано, что он был потомственным почётным гражданином с инициалом «Е», даже без указания его полной фамилии, имени и отчества. К тому же интересно бы узнать, откуда в захолустном селе на границе с Монголией мог появиться «потомственный почётный гражданин». Ведь в Российской империи это состояние определяло привилегированный слой городских обывателей, а не сельских жителей.

Во-вторых, приведённое выше описание участия Елены Михайловны в обряде крещения указывает на грубейшие нарушения церковных порядков и правил. Случайная прохожая вряд ли могла бы стать крёстной матерью, поскольку к выбору её кандидатуры относились весьма серьёзно. Ведь крёстная мать становилась наставницей крестника или крестницы на всю жизнь. К тому же она должна была обязательно быть православной, а в случае со Смолко остались сомнения в её религиозной принадлежности то ли к евреям, то ли к караимам. Хотя упоминалось, что она ради заключения церковного брака с Постоноговым приняла православие. Однако документального подтверждения этому факту на данный момент не выявлено.

Следующее нарушение, судя по описанию события, допустил священник, проводивший обряд крещения. Ведь это именно он должен был собственноручно записать в метрической книге дату рождения и крещения, пол и имя новорождённого. Далее, помимо полных сведений о родителях, в метрической книге указывались крёстные родители (восприемники). По церковным правилам должны были быть указаны их фамилии, имена и отчества, местожительство, сословная принадлежность и другие личные сведения. Так что крёстный отец не мог быть записан лишь под инициалом «Е». В метрической книге также указывались сведения о священнике и месте проведения крещения — дома или в церкви[578]. Как видим, церковные правила ведения метрической книги были достаточно подробными. Ответственность за точность записей нёс священнослужитель, проводивший обряд крещения.

Остаётся загадкой и то, почему Смолко представилась дворянкой Киевской губернии под чужой фамилией — Георгиевой Елены Михайловны. Она также зачем-то назвалась георгиевским кавалером, а затем представилась казаком Амурского полка. При такой путанице с крёстными у священника были вполне законные основания отказать им в участии в обряде крещения. При этом ему по церковным правилам разрешалось в исключительных случаях записать самого себя в качестве крёстного. Судя по всему, описанное в статье событие как раз относилось к числу исключительных обстоятельств.

К тому же в статье не указано название церкви, что может породить сомнения в том, что в небольшом в то время селе Жиндо, которое фактически было пограничным казачьим поселением, вообще была церковь. Хотя, конечно, спустя более ста лет найти одну церковь из имевшихся в 1900 году в Забайкальском крае 338 церквей[579] было достаточно сложно.

Такие вопросы возникли у нас при прочтении статьи Н. Островской. Однако неожиданным образом удалось достаточно быстро найти ответы на просторах Интернета.

Имя забайкальского краеведа Юлии Григорьевой в качестве источника информации об участии Е.М. Смолко в обряде крещения было названо в упомянутой статье журнала «Родина». Одновременно сообщалось, что имеется архивная копия той давней церковной метрики, однако копия самого документа не была опубликована. Эти обстоятельства заставили искать ответы самостоятельно, используя все доступные источники информации.

Кстати, оказалось, что сельское поселение «Жиндойское» в Забайкальском крае существует и сегодня. Есть там и сёла Жиндо-1 и Жиндо-2. А невдалеке от них располагается пограничная застава «Жиндо» ФСБ России.

Нашлось и сообщение о том, что недавно в селе Жиндо заложили храм в честь трёх святителей — Григория Богослова, Василия Великого и Иоанна Златоуста. Оказалось, что эта история имеет давние корни и имеет прямое отношение к нашей исторической реконструкции утраченных страниц биографии переводчицы и разведчицы Е.М. Смолко-Постоноговой.

Восстановить подлинные события далёкого 1910 года помогли краеведческие исследования истории Забайкальского края, которыми занималась Юлия Александровна Григорьева. Будучи юристом по образованию и майором МВД в отставке, она нашла архивные факты и подробные описания заинтересовавших нас событий. При этом выяснилось, что вся эта информация несколько лет назад уже была ею опубликована в свободном доступе на интернет-ресурсах. Так, например, на сайте форума «Предыстория» она достаточно подробно изложила историю Жиндинской Трёхсвятительской церкви, которая начала проводить церковные службы и обряды с 25 октября 1817 года[580]. Церковь была деревянная. Культовое сооружение было утрачено в 1980-х годах. А недавно заложенный новый одноимённый храм является данью потомков, восстанавливающих православные церкви взамен утраченных временем и уничтоженных людьми.

Краеведу-исследователю Ю.А. Григорьевой несколько лет назад удалось разыскать в архивах и Метрическую книгу Жиндинской Трёхсвятительской церкви за 1910 год, о чём она под ником ulia-g сообщила на страницах своего livejournal. Полная запись в Метрической книге приводится ею так, как указано в источнике, и выглядит она следующим образом. «02.07.1910 родился младенец Сергей. Родители: Голдановского селения крестьянин Николай Гаврилов Шешурихин и законная жена его Наталья Харитонова, оба православные. Восприемными были — потомственный почетный гражданин Константин Иванов Ерженин и дворянка Киевской губернии Елена Михайлова Георгиева, она же георгиевский кавалер, казак 1-го Амурского полка 3 сотни Михаил Николаев Смолко»[581]. Кстати, деревня Голдановка находилась примерно в четырёх верстах от храма. Раскрылась интрига с журнальной версией упоминания крестного отца младенца как «потомственного почётного гражданина Е.». Однако в полном тексте из Метрической книги видно, что речь идёт о потомственном почетном гражданине Ерженине Константине Ивановиче, сыне последнего пастыря Жиндинской церкви Иоанна Ерженина. Церковное имя Иоанн в просторечье упоминалось как Иван. Судя по всему, православный священник отец Иоанн окончил духовную академию или семинарию с церковными степенями, поскольку именно такие условия были необходимыми для того, что его дети по мужской линии обретали почётное гражданство. Поэтому в соответствии с законодательством Российской империи его сын оказался в состоянии «потомственного почётного гражданина» по праву рождения[582].

Как видим, в этой записи есть ответы на большинство ранее возникших вопросов по тексту статьи Е. Островской в журнале «Родина». При этом оказалось, что краевед из Читы по просьбе приморской журналистки сообщила ей все сведения по найденному архивному источнику. Но в тексте статьи появились неточности и недомолвки, порождающие разные вопросы. Возможно, это какие-то журналистские приёмы интриги и привлечения внимания читателей. Однако в биографической статье, на наш взгляд, они неуместны, поскольку искажают имевшие место факты и реальные события прошлого из жизни героической женщины.

Надо отметить, что и в полном тексте приведённой записи из Метрической книги есть моменты, которые нуждаются в уточнении. Например, почему в июле 1910 года при обряде крещения младенца наша героиня назвалась вымышленным женским именем и неверно указала своё сословие, а затем сообщила сведения о себе под мужским именем и назвала местом своей военный службы 1-й Амурский полк, в который она поступила в конце 1900 года? Кстати, среди дворян Киевской губернии ни Смолко, ни Георгиевых в то время не числилось. Не значится она и среди георгиевских кавалеров. Здесь, во избежание путаницы, следует заметить следующее. В рассматриваемый период времени было принято считать георгиевскими кавалерами всех награждённых офицерским орденом Святого Георгия и солдатским знаком отличия военного ордена, который до 1913 года неофициально называли Георгиевским крестом. Затем это название высшей военной награды для нижних чинов стало использоваться официально. Медаль «За храбрость» на георгиевской ленте получила название георгиевской медали и имела, как и Георгиевский крест, 4 степени. В период правления императора Николая II Георгиевская медаль вручалась за заслуги в мирное и военное время. Медаль была причислена к военному ордену Святого Георгия, однако награждённые ею к числу георгиевских кавалеров не относились.

К сожалению, не удалось выяснить, чем занималась Е.М. Смолко-Постоногова в военный период с 1914 по 1918 год. Почему-то в некоторых публикациях о Е.М. Смолко высказывается мнение о её принадлежности к спецслужбам Российской империи. При этом никаких веских доказательств не приводится. Да, во время прежней военной службы в начале 1900-х годов она состояла в полковой разведке. Скорее всего, она использовалась не в качестве войскового разведчика, а как хороший переводчик. При ведении боевых действий на территории противника всегда важно иметь рядом человека, способного перевести ответы пленного или задержанного по подозрению.

Как уже отмечалось, в период между войнами она много путешествовала в Европе, на Дальнем Востоке и по городам Сибири. Порой она оказывалась в неожиданных местах и непонятных ситуациях. Это могло бы косвенным образом подтверждать тот факт, что она пользовалась мощной поддержкой и финансовыми ресурсами. Понятно, что заграничные поездки и проживание в других странах требовали значительных средств.

Знание и степень владения шестью иностранными языками, включая 2 языка европейских, как уже нами отмечалось, также нуждается в подтверждении. Пока можно лишь отметить её хорошее знание разговорного китайского языка, из-за чего она и была принята на военную службу в качестве переводчика. Хотя поездки по европейским странам и проживание в Варшаве, безусловно, требовали каких-то знаний языков страны пребывания.

Можно предположить, что некоторые иностранные языки были выучены Еленой Михайловной позже. И всё это также косвенно подтверждало возможность её тесных контактов со спецслужбами Российской империи. Однако ни подтвердить, ни опровергнуть её принадлежность к российской разведке или контрразведке не представилось возможным. Как вариант, возможна была и её служба в Особом отделе Департамента полиции, который также выполнял контрразведывательные функции. Поиск ответов на эти и другие вопросы, связанные с биографией женщины-добровольца таинственной судьбы, ждёт своего исследователя.

Состояла ли Е.М. Смолко-Постоногова в рядах армии Верховного правителя России, как тогда именовали адмирала А.В. Колчака, доподлинно установлено не было. Вместе с тем чекистами, с её слов, было внесено в протокол допроса признание о том, что она возвращалась домой в воинском эшелоне, в котором двигалась на восток дивизия морских стрелков под командованием соратника Колчака адмирала Г.К. Старка. Каким образом оказалась в охраняемом эшелоне и в качестве кого находилась среди военных мадам Смолко, установлено не было. Её объяснение, что она возвращалась домой из Сибири, куда ездила для закупки сыра, выглядит неубедительно. В качестве места своей остановки для закупок она назвала небольшой город Татарск, расположенный на железнодорожной Транссибирской магистрали примерно в 170 км от Омска. Когда и на какой станции конкретно она села в воинский поезд — неизвестно. Вполне возможно, всё произошло как раз в Татарске, где в то время дислоцировался штаб морских стрелков. Однако в этой истории, на наш взгляд, имеется немало сомнительных фактов. Попробуем разобраться в некоторых из них.

Назвавшись закупщицей сыра, Елена Михайловна тем самым подчеркнула, что не имела отношения к военной службе. Но тогда вопрос о том, каким образом сугубо гражданский человек, тем более женщина, занимавшаяся коммерцией, попала в воинский эшелон, остаётся загадкой. К тому же город Татарск славился изготовлением и продажей сливочного масла, но, возможно, там производили и сыры. Правда, никаких упоминаний о том, что она везла с собой закупленные сыры, в описании этой поездки нет.

Кстати, при задержании на станции Дупленская она была в мужской одежде и представилась казаком М.Н. Смолко. Вместе с тем, судя по указанной в сопроводительной записке фамилии Постоногова, при ней оказались её гражданские документы.

На допросах в Особом отделе она сообщила, что ехала на восток, поскольку возвращалась домой. А где был в то время её дом? Во Владивостоке? Или в Никольск-Уссурийском? Или ещё где-то?

Теперь несколько слов о том, как она могла бы теоретически попасть в двигавшийся на восток поезд с отступающими морскими стрелками. Известно, что адмиралу Г.К. Старку в соответствии с приказом Колчака № 73 от 12 декабря 1918 года было поручено формирование в городе Красноярске бригады морских стрелков, которая 24 июня 1919 года была преобразована в дивизию[583]. В июле того же года дивизия отступила от Перми, а в августе ввиду больших потерь личного состава была переформирована в Новониколаевске (ныне — Новосибирск). Поскольку Е.М. Смолко упоминала, что возвращалась домой в эшелоне дивизии морских стрелков, то описываемое событие могло иметь место во второй половине 1919 года. Кстати, при анализе этой ситуации следует учесть, что два батальона морских стрелков были сформированы в Перми и Уфе. Поэтому Елена Михайловна могла каким-то образом попасть в один из этих эшелонов, которые также относились к составу дивизии адмирала Старка. Поэтому на первых допросах после ареста красноармейцами она могла назвать воинский эшелон просто по его принадлежности к дивизии морских стрелков. В ноябре — декабре 1919 года в условиях массового отступления колчаковских войск железнодорожные пути станции были заполнены воинскими поездами, поэтому время передвижения значительно увеличивалось. Сколько времени она провела в пути — неизвестно.

Из приведённых в названной выше статье в журнале «Родина», со ссылкой на протоколы допросов Елены Михайловны в Особом отделе РВС 5-й армии, сведениях о маршрутах её передвижения в 1919 году в эшелоне с морскими стрелками встречается много противоречий и фактических неточностей. Они особенно бросаются в глаза, если при чтении текста статьи положить перед собой карту Транссиба того времени с указанными на ней городами и станциями.

Эшелон, как сообщалось, был остановлен наступавшими частями Красной армии на станции Дупленская, которая расположена в 90 км к западу от Новониколаевска (Новосибирска). В этом случае получается, что г-жа Смолко-Постоногова успела отъехать от станции Татарская всего на 390 км и до Новониколаевска она не добралась. Поскольку известно, что Красная армия вошла в Татарск 26 ноября 1919 года, то описываемые события происходили, скорее всего, в середине декабря того же года.

Состояла ли Е.М. Смолко-Постоногова на службе в разведке или контрразведки в какой-либо из белых армий — до сих пор неизвестно. Фактов, подтверждающих её службу на подобных должностях, не выявлено. Вполне возможно, что какие-то сведения на этот счёт имеются в её следственном деле. Тем не менее события в декабре 1919 года развивались странным образом.

После того как из протокола допроса чекистами арестованной Е.М. Смолко-Постоноговой выяснилось, что в Татарске она останавливалась у неких Ароновских, Наталья Островская в своей статье изложила предположение, что речь идёт о генерале Орановском, с которым разведчица и переводчица могла быть знакома по военным событиям начала ХХ века на Дальнем Востоке. Далее цепочка авторских умозаключений журналистки связала их совместное с адмиралом Старком пребывание на какой-то, возможно, конспиративной, квартире с последующей эвакуацией в военном эшелоне его дивизии морских стрелков.

Однако все эти авторские предположения не вполне укладываются в логику происходивших тогда событий. Генерал от кавалерии В.А. Орановский действительно был участником похода в Китай в 1900–1901 годах и воевал против японцев в 1904–1905 годах. Он мог каким-то образом знать о переводчице Смолко и даже, возможно, где-то встречаться с ней по делам службы. Но он был расстрелян как участник корниловского заговора ещё в августе 1917 года. Проживал ли кто-либо из его родственников в провинциальном городке Татарск — неизвестно. Была ли эта квартира конспиративной по линии колчаковской контрразведки, останавливался ли в ней адмирал Старк во время своего пребывания в армии адмирала Колчака — эти предположения, на наш взгляд, являются ничем не подтверждёнными и выглядят надуманными. Представить, чтобы в маленьком городке адмирал мог незаметно пребывать на чужой, возможно, конспиративной квартире, представляется маловероятным[584]. К тому же генерал Орановский был выходцем из дворян Орловской губернии, которая расположена за тысячи вёрст от описываемого места событий. Вряд ли в этом маленьком сибирском городке могли проживать его родственники.

После того как красноармейцы остановили воинский эшелон, перевозивший части дивизии контр-адмирала Г.К. Старка, морские стрелки разбежались. По непонятной причине, как сообщается в материале Натальи Островской, сама Елена Михайловна осталась в вагоне брошенного эшелона. Видимо, в той обстановке она сочла это место самым безопасным. Но в этом она ошиблась.

Красноармейцы приняли её за колчаковскую разведчицу и арестовали. В журнале «Родина» приводится текст сопроводительной записки ротного командира, где указаны некоторые детали её задержания. «Командир 2-й роты 54-го стрелкового полка, дата 17 декабря 1919 г., № 620. Командиру полка, препроводительное: «При сим препровождаю гражданку Елену Постоногову, арестованную 17 декабря на станции Дупленская за шпионаж, т. к. вышеупомянутая гражданка была одета в мужскую одежду, называлась «казак Михаил Смолко», и с ней захвачены документы, которые и препровождаю». К сожалению, как и прежде, не приведены исходные данные источника или ксерофотокопия этого документа. А так получается, что вроде бы цитируется подлинник документа, а подтверждений этому не приводится.

Попробуем провести историческую реконструкцию далёких военных событий начала зимы 1919 года на названной небольшой станции Транссибирской железнодорожной магистрали. Советские войска заняли станцию Дупленскую 11 декабря. На ней горели подожжённые бежавшими колчаковскими солдатами эшелоны с обмундированием и сеном. На железнодорожных путях пылал колчаковский санитарный поезд[585]. Вокруг в снегу были разбросаны тела умерших от тифа и погибших в бою. Нигде нельзя было найти питьевую воду и купить продукты. Все пристанционные помещения были переполнены беженцами, тифозными больными и ранеными.

На первом же допросе выяснилось, что задержанная Смолко-Постоногова «по профессии оккультистка, переводчица восточных языков, служившая в Белой Армии в контрразведке, и личность, безусловно, подозрительная»[586]. Опять же, не указан источник. А ведь здесь идёт речь о выдвинутом против неё расстрельном обвинении в связи со службой в контрразведке белой армии. Опять же, про закупку сыра на допросе и речи не было, хотя при аресте она назвалась закупщицей этого продукта, объясняя цель своей поездки в Сибирь из места своего проживания в Приморском крае.

В статье Н. Островской приводится ещё одна ссылка на другой документ, согласно которому арест состоялся на 12 дней раньше на той же станции Дупленская, но уже красноармейцами 3-й Красной армии Восточного фронта. Приведём этот текст полностью и так, как он изложен Н. Островской в журнальной статье.

Комендант штаба 2-й бригады 51-й стрелковой дивизии 3-й армии 5 декабря 1919 г., № 78: «При сем препровождаю одного арестованного, служившего в белой армии в контрразведке и папку с документами, задержанного 454 на ст. Дупленской и пакет с материалами»[587]. Подпись коменданта 2-й бригады неразборчива. Что означает присутствующее в документе число «454» — не поясняется. К тому же создаётся впечатление, что в приведённых текстах документов речь идёт о каких-то других событиях и разных людях. Как уже отмечалось, станция Дупленская была занята Красной армией 11 декабря. Иными словами, спустя 6 дней после указанной в документе даты. Тем более что в документе, датированном 5-м декабря 1919 года, фамилия задержанного не называется. К тому же на эту дату 51-я стрелковая дивизия 3-й Красной армии уже не существовала. Она была расформирована ещё в ноябре 1919 года[588].

Следуя логике наших рассуждений, надо полагать, что арест Е.М. Смолко-Постоноговой был, скорее всего, произведён именно 17 декабря 1919 года красноармейцами полка 5-й Красной армии, поскольку позже задержанная была передана в ведение Особого отдела РВС именно этой армии.

Кстати, Новониколаевск был занят 14 декабря 1919 года частями 27-й стрелковой дивизии 5-й Красной армии. Уточнить сведения о том, входил ли упомянутый в препроводительном документе 54-й стрелковый полк в состав какой-либо из дивизий 5-й армии, не представилось возможным. Скорее всего, все ответы по частям и соединениям Красной армии на Восточном фронте хранятся в военных архивах. Поиск нужной информации затрудняет и то, что в период с 1918 по 1920 год армии фронта трижды прошли процедуру переформирования. В этой связи полковой состав дивизий, да и сами соединения на Восточном фронте не раз переходили в подчинение из одной армии в другую.

Как мы убедились, информации о жизни и военной судьбе Е.М. Смолко-Постоноговой до наших дней сохранилось мало. В тому же практически всё, что нашим современникам о ней известно, является, как правило, чьим-то пересказом её слов или личными впечатлениями от встреч с ней.

Конечно, более подробные сведения о Елене Михайловне имеются в её следственном деле № 176, заведённом 22 января 1920 года после ареста чекистами с формулировкой «как служившая у белых». Следствие велось в отделении № 1 Особого отдела РВС 5-й армии. К сожалению, материалы следственного дела, как уже отмечалось, до сих пор не опубликованы в открытой печати. В связи с этим читателям доступны лишь некоторые фрагменты из протоколов её допросов и копии отдельных документов из следственного дела. Даже, казалось бы, на простые вопросы в наши дни не найдены ответы. Например, когда и в связи с чем в списке фамилий Елены Михайловны появилась новая фамилия Козак. Было ли это связано с новым замужеством или фамилия была выбрана в конспиративных целях — неизвестно.

Не вполне понятна и сама формулировка основания для её ареста. Она выглядит очень обтекаемой и неконкретной. Под формулировку «как служившая у белых» подходит и служба в армии, и работа в гражданских органах власти на территории, занятой колчаковскими войсками. Кстати, и служба переводчиком в контрразведке тоже вполне подошла бы для прямого обвинения Е.М. Смолко-Постоноговой. В конечном счёте, как мы убедимся в дальнейшем, это обвинение и стало решающим в судьбе этой необычной женщины.

Органы ВЧК в жизни Е.М. Смолко-Постоноговой сыграли свою роковую роль. Согласно дате заведения следственного дела № 176 в Особом отделе РВС 5-й армии, в первый раз её арестовали 22 января 1920 года с формулировкой «как служившая у белых». Затем в её жизни произошли кардинальные и не вполне понятные перемены. Спустя почти 2 месяца после ареста Елена Михайловна оказалась на свободе. Она не только покинула тюремную камеру, но и была принята на службу в губЧК. Правда, не переводчиком, а на скромную штатную должность конторщицы. И соответствующее служебное удостоверение сотрудника губЧК получила:

«Дано сие тов. Смолко в том, что он действительно состоит на службе ГУБЧЕКА в должности конторщика. Что подписью и приложением печати удостоверяется. Приписка: действителен по 1 апреля 1920 г., дата 17 марта, № 2420. Печать, подпись председателя и секретаря»[589].

Должность конторщика была технической и предусматривала ведение документации вместе с выполнением различных вспомогательных, в основном канцелярских, работ. Зная, что Е.М. Смолко-Постоногова была принята на должность конторщика, можно определить, в каких отделах в соответствии с типовыми штатами губЧК она могла состоять. В окончательной редакции секретной «Инструкции чрезвычайным комиссиям на местах», утверждённой 1 декабря 1918 года, должности конторщиков предусматривались в комендантском, юридическом (общем) и провинциальном отделах, а также в секретной части (общей)[590]. В уездных ЧК должностей конторщиков согласно штатным расписаниям не было, что в очередной раз подтверждает, что Елена Михайловна была принята на службу на штатную должность в губЧК.

Тем не менее в статье Н. Островской почему-то утверждается, что она в Новониколаевском губЧК выполняла функции секретного агента. Правда, вновь без указания источников и без документальных подтверждений. К тому же в штатах органов ЧК таких должностей не было. Однако имелись, например, в секретной части губЧК штатные «клетки» на 19 разведчиков и должность возглавлявшего их комиссара[591]. Полагаем, что секретные сотрудники и агенты также имелись в каждой территориальной чекистской структуре, но они находились вне штата.

До сих пор нет ясности в том, каким образом военная переводчица времён царской армии оказалась в рядах чекистов. То ли это было результатом её вербовки в качестве агента и информатора, то ли это стало её добровольным решением перейти на сторону советской власти. Кстати, в чекистском удостоверении Смолко указана как мужчина. Это тоже выглядит странным, поскольку уже при первом её аресте в декабре 1919 года указывалось, что она женщина, переодетая в мужскую военную форму.

Новониколаевская ЧК, куда, по нашему предположению, была принята конторщицей Елена Михайловна, в то время подчинялась лично полпреду ВЧК в Сибири И.П. Павлуновскому. Являясь на самом деле по своему реальному положению уездной ЧК, она вместе с тем сохранила свой прежний губернский статус. Поэтому она именовалась просто Новониколаевской ЧК и была выведена из подчинения Томской губЧК. Скорее всего, такое особое положение среди сибирских органов ЧК было обусловлено тем, что Новониколаевск до мая 1920 года временно был административным центром Томской губернии. Возможно, что полпред ВЧК осознанно сохранил её прежние губернские штаты, а также в своих интересах обеспечил новониколаевским чекистам независимость от Томской губЧК[592]. Более точно можно было бы установить орган ЧК, куда она была принята конторщиком, в случае публикации полной копии выданного удостоверения. Как минимум в тексте на печати он должен был быть указан под своим полным наименованием.

Судя по всему, её чекистская служба завершилась через неделю. Это вытекает из того, что удостоверение сотрудника ЧК ей было выдано 17 марта 1920 года, а уже 25 марта того же года она была вновь арестована по расстрельному обвинению в службе в контрразведке Белой армии[593].

Выявление и аресты бывших офицеров армии и контрразведки Колчака в то время считались одной из важнейших задач чекистов. При этом следует отметить, что на территории, занятой войсками Верховного правителя России адмирала А.В. Колчака, в период с 1918 по 1919 год были значительно укреплены армейские спецслужбы, действовавшие в Сибири и на Дальнем Востоке. Руководство прифронтовой (войсковой) разведкой было возложено на Штаб Верховного главнокомандующего (далее — ВГК). Ответственность за ведение агентурной разведки была возложена на Главный штаб. Контрразведка колчаковской армии и тыла были объединены под руководством 2-го генерал-квартирмейстера штаба ВГК. Агентурная разведка в военных округах подчинялась военно-статистическим отделениям (ВСО), которые, как правило, одновременно занимались и ведением контрразведывательной деятельности. При подборе кадров и вербовке агентуры предпочтение отдавалось бывшим офицерам контрразведки царской армии и жандармам, как наиболее опытным и политически благонадёжным. Свои службы контрразведки на местах имели белоказачьи атаманы[594].

Контрразведывательные посты и отделения существовали во всех значимых городах и на узловых железнодорожных станциях Транссиба. На допросах в ЧК Е.М. Смолко-Постоногова упоминала, что она останавливалась в городе Татарске. Выходит, что осенью 1919 года она перемещалась по железной дороге. Вопрос только в том, что неизвестно, в каком направлении — на восток или на запад. Иными словами, в Омск, где в то время находилась ставка адмирала Колчака, или из Омска. Учитывая складывавшуюся военную обстановку в конце 1919 года, она в это время, скорее всего, двигалась на восток.

Чем была вызвана её остановка в Татарске — неизвестно. Переполненный беженцами и отступавшими войсками Колчака этот небольшой город был охвачен паникой. Грабежи с применением оружия стали обычным делом. Военные и гражданские власти стремились покинуть город под любым предлогом. Так, например, 17 ноября Татарск покинул начальник гарнизона подполковник А.А. Мирошников, передав свои полномочия подпоручику И.А. Михееву и оставив в его подчинении двух писарей и трёх солдат. На другой день сбежал управляющий Татарским уездом Н.Е. Скворцов, забрав с собой в качестве личной охраны почти весь штат местной милиции. В городе осталось лишь 2 милиционера во главе с начальником милиции Н.И. Степановым. Поняв, что такими силами создавшуюся в городе критическую ситуацию не исправить, следом за своим начальством спешно эвакуировались и Михеев со Степановым. Перед этим подпоручик Михеев лично расстрелял шесть политзаключённых, а остальных арестантов освободил. При этом в ходе последующих разбирательств выяснилось, что расстрел был произведён по устному приказанию начальника штаба 2-й армии генерала С.А. Щепихина. Выяснилось, что Михеев оставил в живых ещё 10 политзаключённых и отпустил их из тюрьмы вместе с 60 уголовниками. Вряд ли этот офицер с боевым опытом, прошедший путь от солдата до подпоручика, струсил. Город подпоручик покинул, с его слов, по устному приказу начальства, взяв под свою охрану эвакуирующееся в Новониколаевск городское казначейство. Признался 32-летний отец двоих детей и в своём пьянстве от безысходности. О панике и грабежах в городе георгиевский кавалер тоже доложил и свои прежние рапорты по этому поводу представил. Чем завершилось разбирательство — неизвестно.

Кстати, почти напротив управления начальника гарнизона располагался штаб дивизии морских стрелков. Возможно, именно с ними эвакуировалась из Татарска и наша героиня.

На основании рапортов начальника Татарского контрразведывательного поста поручика В.В. Гаршина и офицера для поручений при контрразведывательном отделении штаба 3-й белой армии прапорщика Н.К. Соколовского против сбежавших городских военных и гражданских начальников было возбуждено расследование[595]. Была ли каким-то образом связана Е.М. Смолко-Постоногова с местными контрразведчиками в Татарске, выяснить не удалось.

Однако выдвинутое против неё обвинение в причастности к контрразведке белых армий Сибири, видимо, было чем-то подкреплено и доказано, поскольку следствие после второго ареста длилось более четырёх месяцев. Более определённые выводы можно будет сделать лишь после ознакомления с её следственным делом в полном объёме, без изъятий и купюр.

Повторный арест стал роковым поворотом в судьбе Е.М. Смолко-Постоноговой. В упомянутом уже журнале «Родина» за 2017 год была опубликована её фотография из следственного дела, наглядно показавшая разительные перемены во внешности на тот момент 42-летней женщины. На снимке она выглядит значительно старше своего возраста. Обращает внимание и удивлённо-испуганное выражение лица этой бывалой, смелой женщины, оказавшейся в положении заключённой. Впрочем, тюремные фотографии арестантов всегда далеки от художественного совершенства.

Сегодня, больше века спустя, можно лишь предполагать, что же могло произойти за те 8 дней, что Елена Михайловна прослужила в качестве штатного конторщика в ЧК. Как считается, она была принята на работу в Новониколаевскую ЧК, которая подчинялась непосредственно И.П. Павлуновскому, хотя и располагалась территориально в зоне оперативной ответственности Томской губЧК.

Какие события могли столь кардинально поменять её судьбу и вновь поставить под дуло палача из расстрельной команды? О спешности вынесения смертного приговора свидетельствует тот факт, что исполнен он на обычном листе бумаги от руки. Сам приговор уместился в четырёх рукописных строчках. Приведём его содержание полностью: «Приговор. Елену Михайловну Смолко-Постоногову-Козак расстрелять».

Ещё четыре строки на этом листе занимают визы должностных лиц, и первой среди них стоит подпись ПредВЧК Сибири Павлуновского. Так случилось, что жизнь женщины-воина необычной судьбы — Е.М. Смолко-Постоноговой чернильным росчерком пера оборвал главный чекист Сибири И.П. Павлуновский.

Подпись главного сибирского чекиста на приговоре заверена официальной печатью Представительства ВЧК при Сибирском ревкоме. На документе есть ещё 3 неразборчивые подписи. Дата вынесения приговора отсутствует.

В следственном деле имеется акт, подтверждающий приведение приговора в исполнение. Видимо, у чекистов тех лет расстрельный конвейер работал без перерывов. Об этом может свидетельствовать тот факт, что форма акта была заранее отпечатана на пишущей машинке. Даже фамилия исполнителя в июле 1920 года была указана в этой форме — «начальник Особого отдела Омгубчека Мосолов». Иными словами, именно этот человек в июльский период того года, скорее всего, лично расстреливал приговорённых к смерти арестантов.

Дата, фамилия, имя и отчество приговорённого и точное время казни вписывались в акт от руки. Из этого документа потомки узнали, что линия жизни героини нашего очерка прервалась 30 числа июля месяца в 2 часа 10 минут утра. Так указано в акте. Речь, видимо, идёт о ночном времени. Помимо подписи главного палача Мосолова, на документе стоят ещё 3 неразборчивые подписи должностных лиц, присутствовавших на казни.

Фотокопии названных выше двух документов из следственного дела Е.М. Смолко-Постоноговой-Козак приведены в публикации журналистки Н. Островской в журнале «Родина».

При этом введение в научный и публичный оборот полноценной копии упомянутого выше акта позволяет внести уточнения, например, в биографические данные Е.М. Смолко-Постоноговой в отношении того, кем же было принято решение о её расстреле. Ранее считалось, что она была приговорена к высшей мере наказания Омской губЧК. Например, об этом говорится в Книге памяти Омской области[596]. Эти же сведения приведены на сайте «Бессмертный барак». Однако в акте о приведении приговора в исполнение говорится несколько иное. «Я, Начальник Особого отдела Омгубчека МОСОЛОВ, — читаем в документе, — по поручению Президиума ЧК по постановлению Представительства ВЧК в Сибири… приговор … привел в исполнение»[597]. В то же время, как отмечает новосибирский историк Тепляков А.Г., в зимне-весенний период 1920 года функции общесибирского органа ВЧК исполняла Омская губчека, в которую с 1 января 1920 года была преобразована Сибчека. За неполные 2 месяца с 7 декабря 1919 по 1 февраля 1920 года чекисты арестовали 577 человек, включая 378 — за контрреволюционную деятельность и 9 — за шпионаж. Из них 53 человека были расстреляны[598].

Кстати, в Советской России постановлением ВЦИК и СНК от 17 января 1920 года была отменена высшая мера наказания (расстрел), но это не остановило чекистов от кровавой расправы над переводчицей Смолко. Несмотря на то, что в постановлении прямо говорилось об отмене расстрелов по приговорам ВЧК и её местных органов[599]. Не помогло их печальной судьбе и постановление Сибревкома «О первомайской амнистии», принятое на основании декрета ВЦИК.

Ответы на многие вопросы хранятся в следственном деле № 176 по обвинению Смолко-Постоноговой-Козак Елены Михайловны и ждут своего часа, когда материалы этого дела будут опубликованы в свободном доступе. Если этого не произойдёт, то, на наш взгляд, восстановить многие страницы реальной биографии участницы похода в Китай в 1900–1901 годах и Русско-японской войны 1904–1905 годов, героической женщины — военной переводчицы вряд ли представится возможным. Под покровом тайны останутся и многие другие страницы жизни Елены Михайловны, а её биография по-прежнему будет пестрить «белыми пятнами», недостоверными фактами и откровенными выдумками.

Другой случай относится к сомнительной во многих отношениях истории спасения сестрой милосердия Генриеттой Сорокиной памятного знамени 6-го Либавского пехотного полка. Вопросы возникают сразу даже при беглом изучении её биографии. Являясь шведкой по матери или по отцу (сведения различаются), она при рождении получила имя Августы Карловны. Её фамилия в девичестве осталась неизвестной.

Родившись в городе Риге на территории Российской империи, она, судя по всему, состояла в лютеранской вере как минимум до взрослого возраста. Загадкой остаётся образовательный уровень героини нашего очерка. Заметим, что до сих пор нет сведений о полученном девушкой образовании. В период её проживания в Риге в городе действовали два женских средних учебных заведения. Судя по всему, Августа обучалась в одной из женских гимназий.

Затем она каким-то образом оказалась в Калужской губернии. Здесь она выходит замуж за Сорокина Николая Осиповича.

История знакомства Августы и Николая Осиповича имеет несколько версий. По одной из них, их встреча произошла в Калужской губернии в усадьбе известного серпуховского фабриканта Н.Н. Коншина, где они вместе работали по найму. Августа была гувернанткой хозяйских малолетних детей. Управляющим имением Коншиных был отставной офицер лейб-гвардии уланского полка Николай Сорокин[600]. Между ними возникли романтические чувства, завершившиеся свадьбой. В 1906 году у них родилась дочь, которую назвали Софьей. Если принять эту версию в качестве достоверного описания событий, то можно сделать некоторые предположения, например, о годе рождения Августы. Учитывая, что окончить полный курс женской гимназии она могла примерно к 17–18 годам, чтобы получить место гувернантки в обеспеченной семье. Кстати, обычно для этого требовался опыт работы и рекомендации прежних хозяев. Проверить эти сведения в наше время довольно сложно, учитывая, что неизвестными остаются причины и время её переезда из Риги к новому месту жительства.

Сразу в нескольких источниках упоминается, что замуж она вышла рано. По нашим предположениям, это могло произойти примерно в 1904–1905 годах, поскольку в 1906 году у молодоженов уже родилась дочь, которую нарекли Софьей. Исходя из описанной жизненной ситуации, год рождения Августы-Генриетты мог быть примерно в пределах от 1886 до 1888 года. Поэтому на момент рассматриваемого нами события, связанного с причастностью сестры милосердия Генриетты Викторовны Сорокиной к истории со знаменем 6-го пехотного Либавского полка ей могло быть 18–20 лет. Было ли это спасение памятного Георгиевского знамени или операция прикрытия германской разведки с целью получить возможность личной встречи с императором Николаем II с целью покушения на него — споры и дискуссии по этому поводу идут до сих пор. Попробуем рассмотреть все доводы за и против, опираясь на ранее известные и вновь открывшиеся факты и полученные дополнительные сведения.

Родилась героиня нашего очерка в городе Рига, который в те годы располагался на территории Российской империи. Точная дата её рождения неизвестна.

Являясь по месту своего рождения подданной русской короны, отцом девочки был швед, который служил на Балтийском флоте империи. Судя по отчеству девочки, отца звали Карл. Девичья фамилия её осталась неизвестной.

Себя считала русской шведкой. Свободно владела шведским и французским языками, а вот по-русски она говорила с заметным акцентом.

Родители назвали девочку Августа Карловна.

Судя по имени, она приняла лютеранскую веру. В христианстве так называется одно из самых старых протестантских течений. Своё название лютеранство получило по имени своего основателя Мартина Лютера, разработавшего основные принципы нового верования в христианстве.

Воспитанием и образованием девочки занималась её мать, поскольку отец, трудившийся судовым механиком, основное время находился в море. Как позже писал К. Гейштор, Генриетта рассказывала, что мать её была шведкой и до её смерти она общалась с дочерью по-шведски. Отец её рано умер. Оставшись сиротой, она перебралась к сестре матери в Херсон. Рано вышла замуж[601].

Полученное образование позволяло девушке работать гувернанткой. Судя по всему, она окончила одну из женских гимназий Риги. Вполне возможно, что она окончила в Риге Ломоносовскую женскую гимназию, в которую принимались девочки из семей с разным достатком. Полный курс обучения в начале ХХ века составлял 9 лет — подготовительный класс, 7 основных классов и педагогический класс. Девочки изучали самые разные предметы: русский, французский и английский языки, Закон Божий, историю, арифметику, физику, чистописание, географию, рисование, естествознание и педагогику. Помимо этого, велось обучение пению и рукоделию[602].

К тому же в Риге существовала и Частная женская гимназия Л.И. Тайлова. Вначале это было женское училище, в 1902 году оно было преобразовано в женскую гимназию со всеми правами. До этого в училище выдавались выпускницам дипломы на звание домашней и начальной учительницы[603].

Проживала некоторое время в Херсоне у тётки по материнской линии. Затем она каким-то образом оказалась в Калужской губернии. Упоминалось о её пребывании в Тульской губернии, однако никаких подтверждений этого факта не обнаружено.

Другую версию изложил правнук Генриетты Викторовны Сорокиной, который в начале 2000-х годов начал самостоятельный поиск документов и сведений о поменявшей в 1914 году своё имя-отчество прабабушке. Его матерью была Софья Николаевна — дочь четы Сорокиных[604].

В середине 1990-х годов вышла книга Ю.Б. Хечинова, посвящённая сестрам милосердия[605]. В одной из глав рассказывалось о судьбе Г.В. Сорокиной. Наряду с уже известными фактами в книге приводились новые сведения из её жизни и военного прошлого. На наш взгляд, для историков и исследователей может представлять определённый интерес приводимые в книге воспоминания дочери героини нашего очерка — Софьи Николаевны Сорокиной. Вот что она рассказала автору ранее названной книги о первой встрече своих родителей: «Как-то бравый офицер в отставке ехал верхом на лошади по усадьбе и увидел на открытой веранде незнакомую красивую девушку с хозяйскими детишками. Недолго раздумывая, красавец улан въехал на лошади прямо на веранду и, ловко спешившись, представился»[606].

Встреча оказалась счастливой. Они полюбили друг друга и через непродолжительное время обвенчались. Затем разразилась Первая мировая война. Сначала на войну ушёл муж. Затем на фронте оказалась и Генриетта Викторовна, отдавшая дочь под присмотр брата мужа.

По воспоминаниям дочери, мать с отцом живыми вернулись с войны. Видимо, в её рассказе речь шла об окончании Первой мировой войны в 1918 году. Супруг вскоре скончался. И молодая вдова вновь вышла замуж. В двадцатые годы работала медсестрой в московской больнице. Жила в стесненных условиях, нуждалась, как и все.

Не осталась сестра милосердия и без пристального внимания НКВД. В предвоенные годы чекисты не раз интересовались ею, вызывали в органы, уточняя происхождение и национальность Генриетты Викторовны. Чекистов явно не удовлетворяли весьма сомнительные, по их разумению, причины изменения имени и отчества. К счастью, кара минула героиню прошлой войны. А ведь Г.В. Сорокина могла устроить свою жизнь иначе, скажи она большевикам, что собиралась убить самого монарха!

Скончалась Генриетта Викторовна Сорокина 5 июня 1950 года в Первой Градской больнице и похоронена на Калитниковском кладбище в Москве[607].

С началом войны муж уходит офицером на фронт и, как пишут в большинстве публикаций, вскоре погибает. Обычно указывают август 1914 года.

Она поступает в армию сестрой милосердия и оказывается в зоне боевых действий. Кстати, где и когда она могла пройти обучение в качестве сестры милосердия, установить не удалось. После начала Первой мировой войны по всей стране началась подготовка сестёр милосердия в общинах Российского общества Красного Креста (далее — РОКК). Сестёр военного времени готовили по ускоренной программе. Критерии отбора были довольно просты: принимали физически здоровых и грамотных девиц и вдов всех сословий в возрасте от 18 до 40 лет с обязательством исполнять свои обязанности до окончания войны. Кстати, замужние женщины могли стать сестрой милосердия только с разрешения мужей[608].

«Сестры Красного Креста, — как пишут исследователи О.В. Деревцова и Е.А. Поцелуева, — носили шерстяное или холщовое платье серого или коричневого цвета с большим нагрудным знаком красного креста, а на левом рукаве — повязку с таким же знаком, но меньшего размера. За незаконное ношение этой формы предусматривались наказания в виде штрафа и даже ареста до трех месяцев[609].

Заметим, что во многих общинах РОКК были организованы краткосрочные, обычно 6-недельные, курсы по подготовке сестёр милосердия. При этом вёлся строгий учёт всех подготовленных медицинских работниц, которые учитывались с указанием фамилии, имени и отчества с распределением по трём категориям: штатная, запасная и военного времени. Были открыты такие курсы и в Серпуховской общине Московской губернии. В августе 1914 года были подготовлены 15 сестер милосердия, однако Сорокиной Генриетты Викторовны среди них не было. К тому же все они были распределены в местные больницы и лазареты. Ни одна из них не была направлена во фронтовые лазареты и госпитали[610]. Кстати, на всякий случай нами были проверены списки сестёр милосердия, окончившие курсы РОКК в Калужской имени Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича общине Красного Креста. Учитывая прежнее проживание Августы-Генриетты Сорокиной в имении Коншиных в Калужской губернии, есть необходимость проверки версии о возможности её обучения на курсах сестёр милосердия в Калуге, поскольку этот губернский центр располагался всего в 20 верстах от имения фабриканта.

В Калуге к подготовке сестринского состава для нужд военного времени приступили с 20 июля 1914 года. В июле — августе курсы окончили 18 сестёр милосердия, из которых 11 человек были распределены в военно-санитарные поезда и этапные лазареты. Однако и среди выпускниц курсов РОКК в Калуге Сорокиной Г.В. не оказалось[611].

Многие авторы пишут, что Генриетта Сорокина отправилась в августе 1914 года вслед за мужем на фронт в качестве сестры милосердия. Имела ли она необходимую для этого медицинскую подготовку — достоверно неизвестно до сих пор. Скорее всего, имела, поскольку в противном случае она не смогла бы оказывать необходимую медицинскую помощь больным и раненым воинам.

В большинстве публикаций о Генриетте Сорокиной указывается, что в августе 1914 года она оказалась на фронте. Можно предположить, что какую-то медицинскую подготовку и соответствующий документ, подтверждавший факт её обучения в качестве сестры милосердия, она могла получить в одном из лечебных учреждений, существовавших при мануфактурах Н.Н. Коншина. В любом случае у неё на руках должен был быть подобный документ, согласно которому её могли зачислить в штат военно-лечебного учреждения в действующей армии. В любом случае все сделанные нами предположения должны быть проверены с целью подтверждения либо опровержения на основе архивных документов и материалов.

Считается, что из-за нежелательного для неё сходства имени-отчества Августы Карловны с немецким женским именем госпожа Сорокина с началом Первой мировой войны в 1914 году изменила свои имя и отчество на Генриетту Викторовну. Объяснение, на наш взгляд, не вполне убедительное, поскольку имя Генриетта тоже имело распространение не только в Европе, но и во враждебной Пруссии и Австро-Венгрии. И тем не менее в истории со знаменем Либавского полка она фигурирует как Генриетта Викторовна Сорокина.

К сожалению, значительные пробелы существуют и в биографии супруга Г.В. Сорокиной. Жизнь и судьба Николая Осиповича Сорокина до сих пор во многих их периодах остаётся неизвестной. Сведения о его прошлом отрывочны и нуждаются в проверке. При этом считается, что он был выходцем из достаточно обеспеченной многодетной семьи. У него было 3 брата и 2 сестры. Однако о его семье тоже мало что известно.

По рассказам Софьи — дочери Г.В. Сорокиной, которые приведены в главе «Белоснежная соната…» (Генриетта Сорокина) из сборника А.Н. Безелянской и Ю.Н. Безелянского «Жила-была женщина: очерки, зарисовки, эссе», её жизнь и судьбу можно представить более подробно[612].

Юная Августа в начале 1900-х годов служила гувернанткой у двоих малолетних сыновей в семье фабриканта Коншина. Она в то время жила в его имении в Калужской губернии. До Калуги было добрых 20 вёрст. По нашему мнению, речь идёт о поместье в Ахлебинино. В то время это была разумно спланированная и во многом уже обустроенная огромная территория. Здесь были полуподземная оранжерея, своя пристань на Оке, 4-ярусная терраса на набережной, два флигеля для сыновей, огромный господский дом. Правда, господские хоромы достраивались уже без участия хозяина. В 1915 году, как считают, потомственный дворянин и фабрикант Н.Н. Коншин на любовной почве покончил жизнь самоубийством. В те дни были и другие версии его смерти, но они так и остались под покровом тайны. Развалины этого когда-то роскошного имения сохранились до наших дней. Помимо имения, у Коншиных в Ахлебинине были конезавод и кирпичное производство, которые приносили стабильный доход. Было также мануфактурное производство в Серпухове, бывшем родовом гнезде дворянского семейства Коншиных.

Фабрикант Н.Н. Коншин был одним из самых богатых людей в России. Он владел недвижимостью и разными фабричными производствами не только в Серпухове Московской губернии, но и в соседних Калужской и Тульской губерниях.

Управляющим имением Коншиных Калужской губернии был, по словам современников, отставной офицер лейб-гвардии уланского полка Николай Осипович Сорокин. Увидев юную гувернантку хозяйских сыновей, он сразу влюбился в неё с первого взгляда. Августа ответила ему взаимностью. Вскоре их знакомство завершилось свадьбой. В 1906 году у молодых родилась дочь, которую назвали Софьей.

Однако перед тем, как вступить в брак с православным, она должна была перейти из лютеранства в православие. Когда и где это произошло — неизвестно. Скорее всего, церковный обряд проходил в одном из православных храмов вблизи имения Коншиных или в Серпухове.

В 1910 году Н.О. Сорокин, по некоторым сведениям, стал управляющим Товарищества мануфактур и некоторых других предприятий Н.Н. Коншина в Серпухове.

С началом войны её муж в числе первых был мобилизован и в августе 1914 года отправился в чине офицера на Северо-Западный фронт, где воевал в составе одного из уланских полков.

Правнук Г.В. Сорокиной в июле 2009 года на форуме Союза возрождения родословных традиций опубликовал черно-белую фотографию, на которой изображён офицер в форме времён Первой мировой войны. Родственник утверждает, что на фото изображён георгиевский кавалер Николай Осипович Сорокин. Он считает, что фотография была сделана в 1915 году у виадука близ Жмеринки. На ней есть надпись для дочери Софьи[613]. Иными словами, если фото подлинное, то муж Г.В. Сорокиной не погиб в августе 1914 года, а продолжал оставаться в строю вплоть до 1915 года.

Несмотря на низкое качество снимка, попробуем рассмотреть само изображение. На наш взгляд, на фотографии изображён офицер в пехотной полевой форме. На левой стороне груди у него прикреплён знак, напоминающий полковой знак лейб-гвардии Уланского Его Величества полка. Видимо, его ошибочно принимают за георгиевскую награду. На фотографии у офицера нет никаких орденов и медалей.

Погоны плохо различимы. При отсутствии звёзд и наличии одного просвета на них можно предположить, что офицер имеет чин капитана или ротмистра. К офицерской портупее на поясной ремень прикреплена офицерская сабля образца 1909 года. Обычно сабля и шашка носились на специальном плечевом ремне. На эфесе сабли прикреплён темляк.

Во многих публикациях указывается, что Николай Осипович Сорокин был отставным офицером лейб-гвардии Уланского полка и с началом войны он вернулся в свой полк. Однако по состоянию на август — декабрь 1914 года такой офицер в списках гвардейских улан не значится ни в лейб-гвардии полку Его Величества, ни в лейб-гвардии полку Её Величества. В Российской императорской армии существовало только два гвардейских полка улан. Конечно, полную достоверность наличия офицера Н.О. Сорокина в списках уланских лейб-гвардии полков может дать документальное подтверждение из фондов 3548 и 3549 Российского государственного военно-исторического архива (РГВИА). Кстати, там же сразу можно будет получить сведения о его военной судьбе, поскольку в одних публикациях утверждается, что он погиб в августе 1914 года, а другие авторы пишут, что он выжил в боях и умер уже после окончания Первой мировой войны.

Вместе с тем в кавалерии существовало 17 уланских полков. По одному в каждой кавалерийской дивизии. Экспресс-поиск уланского офицера Н.О. Сорокина также не дал результата.

Да и форма офицера на фотографии не соответствует походной полевой форме улан. Офицеры уланских полков носили однобортный мундир защитного цвета и серо-синие шаровары. На плечевом ремне носилась драгунская офицерская шашка. Саблю тоже разрешалось носить, но только вне строя. Самое главное внешнее различие между этими видами холодного оружия было то, что у сабли есть эфес с крестовиной, защищавший руку, а у шашки его нет.

Ещё раз отметим, что на фото изображён офицер в полевом обмундировании защитного цвета. На нём гимнастёрка — гимнастическая походная офицерская х/б рубаха образца 1914 года. Форма и снаряжение выглядят поношенными. Бросается в глаза то, что наплечные ремни у офицера на фотографии расположены поверх погон, а не пропущены под погонами, как было положено. Такую ошибку мог допустить прапорщик, призванный из запаса. Но кадровый офицер так не поступил бы, тем более из уланского полка. Кстати, наличие офицерского чина у Н.О. Сорокина свидетельствует о его как минимум личном дворянском состоянии.

Были и другие версии в определении военной профессии мужа героини нашего очерка. Так, например, член трофейной комиссии К.М. Гейштор сообщал, что, со слов самой Генриетты Сорокиной, её муж был военным врачом и он пропал без вести в первых же боях в Восточной Пруссии[614]. Как и прежние версии, эта тоже не подтверждена фактами и документами.

Во время поисков мужа героини нашего очерка среди офицеров Российской императорской армии неожиданно в картотеке потерь нашлись сведения о командире 6-й артиллерийской бригады Сорокине Николае Осиповиче. В боях 13 марта 1916 года он был ранен и выбыл из строя[615]. Казалось бы, это подтверждает тот факт, что это муж сестры милосердия, который живым вернулся с войны. Однако эта информация нуждается в документальной проверке, поскольку должность командира артбригады в те годы была генеральской, а муж Г.В. Сорокиной в этом чине не состоял. Скорее всего, речь идёт о простом совпадении фамилии, имени и отчества офицеров.

Со слов внука Г.В. Сорокиной, её первый муж вернулся с войны живым и был расстрелян в 1917 году. Как утверждает внук, он был похоронен в г. Серпухове[616].

Полковое знамя 6-го пехотного Либавского полка было наградным Георгиевским стягом с надписями: «За взятие Ловчи 22 Августа 1877 года» и «1803–1903». С Александровской юбилейной лентой. Высочайший приказ от 16.05.1903 г. При знамени имелась особая скоба, пожалованная Королем Прусским в 1868 г.» С 1883 года и до начала мировой войны полк носил имя принца Фридриха Прусского.

Возвращавшаяся из германского плена сестра милосердия Сорокина, судя по всему, подозрений у окружающих не вызывала. Появившись в начале декабря 1914 года в Петрограде, она направляется в Трофейную комиссию при Военно-походной канцелярии императора. В солдатской шинели, в платке на голове и с костылем в правой руке Генриетта Сорокина пришла к начальнику канцелярии. К удивлению присутствовавших офицеров, под шинелью вокруг тела у неё было обмотано знамя Либавского полка. А дальше был её рассказ о том, как смертельно раненный знаменосец передал ей полковой стяг с просьбой спасти знамя. Многое в повествовании сестры милосердия насторожило членов трофейной комиссии. В её повествовании правда смешалась с вымыслом, факты противоречили реальным событиям и здравому смыслу, а неточности, путаница и откровенные ошибки рассказчицы порождали подозрения.

Из её рассказа следовало, что своё ранение она получила в конце августа 1914 года, находясь в составе армии генерала от кавалерии П.К. Ренненкампфа. Иными словами, в расположении 1-й армии. Чуть позже она назвала другое место своего ранения — у перевязочного пункта около населённого пункта Сольдау. Но оказалось, что это польское местечко на границе Пруссии располагалось на направлении наступления 2-й армии генерала Самсонова. И даже при беглом взгляде на карту боевых действий конца августа 1914 года становится понятно, что эти территории разделены большим расстоянием, болотами, многочисленными озерами и лесами. Преодолеть все эти препятствия барышня Сорокина, тем более с ранением в ногу, не могла просто физически.

Далее, с её слов, раненую нашли немецкие санитары и отправили в госпиталь, где извлекли пулю из её ступни. Судя по характеру ранения, Генриетта Сорокина вообще не могла бы самостоятельно передвигаться и нуждалась в эвакуации с поля боя санитарами, что, собственно, по её словам, и произошло. Сведения о её ранении по прибытии в Петроград проверены не были, медицинский осмотр и оказание помощи не проводились, поэтому, на наш взгляд, не могут быть признаны достоверными.

Даже среди участников, очевидцев и современников тех далёких событий, связанных с загадочным возвращением знамени Либавского полка, мнения разделились. Одни считали поступок сестры милосердия подвигом и ратовали за её награждение. Другие полагали, что во всей этой истории много неточностей, несоответствий и просто придуманных эпизодов. Третьи были уверены в том, что сестру милосердия немцы во время её пребывания в плену завербовали и дали ей задание добиться личной аудиенции у царя и совершить на него покушение.

К тому же участник этого события член Трофейной комиссии при Военно-походной Его Императорского Величества канцелярии К. Гейштор позже написал, что, когда он помогал Сорокиной перед уходом надеть шинель, случайно «нащупал в её кармане большой револьвер».

Заметим, что инженер путей сообщения — Кондуктор инженерных курсов К.М. Гейштор был членом Трофейной комиссии и непосредственным участником тех событий, поскольку по мобилизации был направлен для несения воинской повинности в названной комиссии. Но он был человек не военный. Трофейная комиссия была небольшой по составу. В неё, со слов Гейштора, входили 3 офицера, включая председателя комиссии — Конвоя Его Величества полковника Петина, а также 7 человек из числа гражданских лиц. Комиссия находилась в подчинении начальника Военно-походной канцелярии царя Свиты Е.В. генерал-майора князя Орлова[617].

Князь Владимир Николаевич Орлов был сыном русского посланника в Берлине, Париже и Брюсселе. После окончания Пажеского корпуса служил в гвардии. В 41 год получил чин генерал-майора и был зачислен в Свиту императора. Считался отличным наездником и даже участвовал в конном виде спорта на II летних Олимпийских играх в Париже в 1900 году. С августа 1906 года состоял в должности начальника Военно-походной Его Императорского Величества канцелярии и длительное время был в числе особо доверенных лиц в окружении императора Николая II. Об особом положении среди придворных свидетельствует тот факт, что князь долгое время добровольно выполнял обязанности личного шофёра императора и его семьи. Однако в 1915 году из-за своего неодобрительного отношения к росту влияния Григория Распутина при царском дворе попал в опалу и был отправлен на Кавказ. После революции выехал на жительство во Францию.

В начале декабря 1914 года именно князь Орлов докладывал императору о сестре милосердия Г.В. Сорокиной и ситуации с памятным Георгиевским знаменем 6-го пехотного Либавского полка.

Так случилось, что прибывшая в Трофейную комиссию в Петрограде Генриетта Сорокина была принята именно чиновником К.М. Гейштором. Позже он описывал её следующим образом: «Я увидел перед собой молодую, лет 20–22 блондинку, слегка полную, в солдатской шинели и с косынкой на голове, а в правой руке — костыль. Слегка прихрамывая, она подошла к столу и, по моему приглашению, села»[618]. Сразу заметим, что возраст посетительницы путейский инженер определил неверно. По нашим расчётам, приведённым в этом очерке, а также учитывая то, что у неё в то время уже была 8-летняя дочь, то Г.В. Сорокиной в декабре 1914 года было примерно 25–27 лет.

Посетительница сообщила, что «она сестра милосердия из Передового Госпиталя Генриета Сорокина… была ранена в боях армии генерала Ренненкампфа»[619]. При этом посетительница заявила, что о цели своего визита может сказать только начальнику канцелярии. Иными словами, сестра милосердия шла конкретно в Военно-походную канцелярию царя, а не в Трофейную комиссию. Гейштор доложил о странном визите ротмистру Кноррингу и попросил его прийти в приёмную Трофейной комиссии. Кстати, заметим, что в состав комиссии этот офицер не входил. Видимо, речь идёт о ротмистре (по другим сведениям — капитане) бароне фон Кнорринге, состоявшем в штате Военно-походной канцелярии императора.

Узнав, что начальник канцелярии в отъезде, она попросила присутствующих отвернуться и сняла с себя обмотанное вокруг талии знамя. Она выложила на стол «юбилейное знамя, голубое с белым и золотыми кистями»[620]. Это было знамя 6-го пехотного Либавского полка.

«Сестра стала рассказывать, — вспоминал позже К.М. Гейштор, — что во время боя при Сольдау, при работе на перевязочном пункте, она была легко ранена в ногу. Знаменщик Либавского полка, тяжело раненый в живот, сорвал с древка знамя, свернул его и тихо сказал: «Сестра спаси знамя…» и с этими словами, умер на ее руках»[621]. Но это была лишь первая версия того, как полковое знамя оказалось у сестры милосердия. Из её рассказа получается, что она уже сама была легко ранена в ногу. Находилась на перевязочном пункте, неизвестно в каком качестве — то ли, несмотря на своё ранение, оказывала помощь другим раненым, то ли лежала вместе с другими ранеными.

Знаменщик Либавского полка был смертельно ранен в живот и его доставили на перевязочный пункт вместе со знаменем на древке. Здесь он сорвал знамя с древка, свернул его и передал Генриетте Сорокиной с просьбой сохранить. Согласимся, что просьба выглядит странно. Ведь самое разумное в подобной ситуации было бы передать знамя начальству перевязочного пункта или командованию полка, при котором этот пункт был развёрнут. Почему знаменосец доверился неизвестной ему сестре милосердия, к тому же говорящей с иностранным акцентом, а не передал знамя кому-то из офицеров — тоже загадка.

Однако, находясь под впечатлением от услышанной истории, фон Кнорринг сказал: «Ваш подвиг, сестра, согласно статуту, награждается орденом Св. Георгия, но эта награда вам может быть пожалована только непосредственно Государем Императором». «Этого-то мне бы и хотелось», — ответила сестра»[622].

На вопрос о том, как же ей удалось сохранить знамя полка, Генриетта Сорокина рассказала ещё более странную историю. Оказалось, что она вместе со знаменем Либавского полка попала в германский плен. Её с ранением в ногу подобрали немецкие санитары и доставили в германский госпиталь. Здесь ей извлекли пулю из ступни ноги и оставили для дальнейшего лечения. Сколько она пробыла в немецком госпитале — неизвестно. С её слов, там она находилась до того времени, пока «на основании Женевской конвенции, ее не признали подлежащей эвакуации в Россию»[623].

Подлечившись в немецком госпитале, Генриетта Викторовна непонятно каким образом оказывается на положении подлежавшей высылке в Россию. Домой она добиралась через Норвегию и Швецию. Она объяснила это ее депортацией в Россию согласно Женевской конвенции[624]. Надо сказать, что сомнения в правдивости рассказа сестры милосердия возникли сразу. У неё интересовались, как она смогла скрывать знамя во время медосмотров при пребывании во вражеском госпитале. Спрашивали, как она скрывала знамя при пересечении границ иностранных государств и, не находя ответов, участники этой встречи высказывали самые разные предположения, обсуждая услышанный рассказ сестры милосердия Г.В. Сорокиной.

Ситуация обрела особую остроту, когда Гейнштор, помогая Генриетте Викторовне надеть её солдатскую шинель, случайно нащупал в кармане «большой револьвер». Сестрам милосердия оружие не полагалось. О своей находке он доложил помощнику начальника Военно-походной канцелярии лейб-гвардии Преображенского полка полковнику К.А. Нарышкину и получил задание пригласить Генриетту Викторовну на ужин, чтобы в неформальной обстановке поподробнее расспросить её о деталях столь запутанной истории. Кстати, в публикации Гейштора Нарышкин ошибочно указан как представитель Кавалергардского полка, в котором он никогда не служил. Будучи другом детства царя, он всю свою службу провёл в лейб-гвардии Преображенском полку и в дальнейшем всегда числился по гвардейской пехоте[625]. Скорее всего, неточность связана с тем, что воспоминания путейского инженера были написаны и опубликованы спустя несколько десятилетий после описываемых событий.

А тогда, после обнаружения у Г.В. Сорокиной оружия, дело начало приобретать уже конспирологическое направление и возникли подозрения в том, что, возможно, она имеет тайной целью совершить покушение на императора Николая II. Тем более что Сорокина несколько раз уточняла, примет ли её царь лично. Германский след в этой странной истории просматривался и в том, что до начала Первой мировой войны 6-й Либавский пехотный полк носил имя принца Фридриха-Леопольда Прусского. Тем более что последующие события, прямо или косвенно, подкрепляли подозрения в том, что сестра милосердия может оказаться германской шпионкой.

Полковник Нарышкин поручил Константину Михайловичу Гейштору пригласить её на ужин в ресторан, чтобы поближе познакомиться с ней и заодно выяснить, для чего она носит с собой оружие. При этом все расходы в этом случае Военно-походная канцелярия брала на себя.

Сорокину разместили в гостинице «Эрмитаж», которая находилась напротив Николаевского вокзала. На другой день путейский инженер, переодевшись в свою форму, навестил сестру милосердия и предложил ей прогулку по Петрограду. Обедали они в ресторане гостиницы «Европейская». Заметим, что в ту пору в столице существовало две гостиницы с таким названием: одна располагалась на Невском проспекте в доме 36, а другая находилась рядом с Михайловским садом. Впрочем, они были недалеко друг от друга. В ресторане какой из них они обедали — неизвестно. Затем они вместе вернулись в гостиницу, где жила Сорокина. Учитывая, что на улице был декабрь, они согревались чаем и вели неспешную беседу.

Генриетта Викторовна рассказала, что по матери она была шведкой и дома с матерью всегда говорила по-шведски, отсюда и её иностранный акцент. Родители её рано умерли. Она воспитывалась в семье сестры матери, жившей в городе Херсон. Затем она рано вышла замуж за врача. С началом войны он ушел на войну и пропал без вести в первых боях в Восточной Пруссии.

В ходе сражений начала войны она была в санитарном отряде при 1-й армии, потом потеряла связь с отрядом и оказывала помощь раненым в разных местах.

На прямой вопрос об оружии сестра милосердия смутилась и сказала, что носит его для самообороны. Она достала из кармана шинели и показала браунинг. Инженер проверил оружие. Оно было заряжено и готово к стрельбе. Похоже, что выпускник Первого кадетского корпуса Гейштор был знаком с оружием не понаслышке.

Судя по приведённому в статье описанию, речь шла о весьма популярной среди офицеров русской армии модели самозарядного пистолета Джона Браунинга, выпускавшейся с 1910 года бельгийской Национальной фабрикой военного оружия в городе Эрсталь. Не имевший внешнего курка, он считался удобным для карманного ношения. Пистолет имел 3 предохранителя от случайного выстрела и считался безопасным при ношении: неавтоматический флажковый, автоматический рамочный и магазинный. Именно последний предохранитель уберёг Гейштора от случайного выстрела, когда в гостинице он вынул полностью снаряженный семью патронами калибра 7,65 мм магазин и увидел восьмой патрон в патроннике. Пистолет Генриетты Викторовны был изготовлен для немедленной стрельбы.

Военным министерством России ещё с довоенных времён было разрешено покупать этот пистолет офицерам за свой счёт. Стоил он около 15 золотых рублей. Пистолет модели 1910 года имел длину чуть больше 15 см и весил 590 граммов[626]. Хранить такое оружие вместе со знаменем в германском госпитале было бы для раненой сестры милосердия Сорокиной весьма проблематично, если не сказать, что вообще невозможно.

Со слов Сорокиной, получалось, что пистолет она подобрала на поле боя и всё время хранила его вместе со знаменем. Она объяснила, что опасалась посягательств со стороны германцев. Помимо этого, она показала инженеру и имевшуюся у неё на случай угрозы насилия ампулу со смертельным ядом — цианистым калием.

Рассказала она и о том, что собирается возвратиться на фронт, поскольку близких у неё нет. По какой-то причине она скрыла, что у неё в то время у родственников мужа в Серпухове жила 8-летняя дочь Софья.

Наутро инженер отчитался о состоявшихся разговорах с Сорокиной, после чего полковник Нарышкин решил, что независимо от ответа Ставки допустить её встречу с царём нельзя. «Мы должны быть очень осторожны, — сказал помощник начальника Канцелярии, — я сейчас же сообщу обо всем князю Орлову, и он уже сумеет доложить обо всем Государю. Сообщать жандармским властям или в контр-разведку не следовало, ибо наша Канцелярия была вне контроля других учреждений»[627].

«Через несколько дней пришел ответ князя Орлова, что по его докладу, о спасении знамени, Государь наградил сестру Сорокину Георгиевскими Крестами 1-й и 2-й степ. Пришедшая в канцелярию сестра была торжественно встречена и награждена Орденами. Особой радости я у нее не заметил, и она даже спросила Нарышкина будет ли принята Государем, на что тот ответил, что ввиду важных событий, Государь отбыл в Действующую Армию»[628].

Завершил свою статью о загадках спасения Генриеттой Сорокиной знамени Либавского полка участник тех далёких событий, ставший затем сотрудником парижского журнала «Военная быль» К.М. Гейштор, своего рода напутствием грядущим поколениям. «Разобраться в этом запутанном случае, — написал член Трофейной комиссии, — дело будущего историка»[629]. Ну что же, собственно, этим мы сейчас и занимаемся, проводя историческую реконструкцию тех далёких событий на основе документов, фактов и воспоминаний участников и современников.

Отметим, что приехавшая в Петроград со знаменем Либавского полка сестра милосердия Г.В. Сорокина, судя по всему, была кем-то информирована о том, что император лично принимает тех, кто спас и сохранил полковые знамёна. Это на самом деле было так, что подтверждается записями в «Дневнике императора Николая II», опубликованном в 1991 году. Например, 29 сентября 1914 года он принял священника 20-го пехотного Черниговского полка, спасшего полковое знамя. А 12 ноября того же года он принял подпоручика и прапорщика 1-го пехотного Невского полка, которые нашли закопанное в Восточной Пруссии знамя полка. Готовилась к встрече с царём и Генриетта Викторовна. Однако такая встреча во время её пребывания в столице не могла состояться в принципе. С 18 ноября по 19 декабря 1914 года император был в постоянных разъездах по фронтам, прифронтовым городам и госпиталям. В дороге он сильно простудился и по возвращении в Петроград проболел с 20 по 28 декабря[630]. Нет никаких упоминаний о спасении знамени 6-го пехотного Либавского полка в его дневниковых записях за ноябрь — декабрь 1914 года.

Однако тот факт, что ему об этом докладывали, сомнений не вызывает. Это подтверждается дневниковыми записями и воспоминаниями ближайшей подруги царицы, ставшей почти членом императорской семьи Анны Вырубовой (Танеевой). Судя по её записям, царю о ситуации со знаменем Либавского полка было доложено в период с 6 по 12 декабря 1914 года, когда фрейлина Вырубова сопровождала царскую семью в поездке. Пробыв 4 дня в Москве, императрица вместе с членами семьи и в сопровождении фрейлины Вырубовой отправилась в Петроград. Поезд Николая II взял курс на Ставку и направился в сторону фронта. «Как-то раз Государь упомянул, что его просят принять сестру милосердия, вернувшуюся из германского плена: она привезла на себе знамя полка, которое спасла на поле битвы. — написала Анна Вырубова. — В тот же день вечером ко мне ворвались 2 сестры из той же общины, из которой была эта сестра. Со слезами они рассказывали мне, что ехали с ней вместе из плена, что в Германии ей оказывали большой почет немецкие офицеры; в то время, как они голодали, ее угощали обедами и вином; что через границу ее перевезли в то время, как они должны были идти пешком; что в поезде за 6 суток она ни разу перед ними не раздевалась, и что они приехали ко мне от сестер общины, умоляя обратить на нее внимание. Они так искренно говорили, что я не знала сперва, что делать, и сочла обязанностью поехать и обо всем рассказать дворцовому коменданту. На следующий день, во время прогулки, я рассказала все Государю, который сперва казался недовольным. Вечером меня вызвал дворцовый комендант и рассказал мне, что он с помощником ездил допрашивать сестру; во время разговора она передала коменданту револьвер, сказав, что отдает его, чтобы ее в чем-либо не заподозрили и что револьвер этот был с ней на войне. Комендант потребовал её сумочку, которую она не выпускала из рук. Открыв ее, они нашли в ней еще 2 револьвера. Доложили Государю, который отказал сестре в приеме»[631].

Заметим, что инженер путей сообщения — Кондуктор инженерных курсов К.М. Гейштор был членом Трофейной комиссии и непосредственным участником тех событий, которому было поручено узнать у Сорокиной подробности этого запутанного дела со знаменем Либавского полка.

Как известно, до Первой мировой войны 6-й пехотный Либавский полк размещался в Варшавской губернии в крепости Новогеоргиевск. Входил в состав 2-й пехотной дивизии 23-го армейского корпуса. С момента объявления всеобщей мобилизации в ночь с 17 на 18 июля 1914 года 6-й пехотный Либавский полк под командованием полковника Н.И. Глобачёва выступил на фронт и принял участие в первых боях с противником в составе 2-й армии генерала от кавалерии А.В. Самсонова. Однако всеобщая неразбериха на передовой, превосходство противника на их направлении фронта в артиллерии и живой силе привели к тому, что в ходе Восточно-Прусской операции в период с 14 по 17 августа полк сражался в фактическом окружении и нёс тяжёлые потери.

В полковом Журнале военных действий с 17 июля по 8 сентября 1914 года на 41-м листе сохранились описания тех тяжёлых боёв[632]. Потери рядовых в ротах составляли от 20 до 30 человек. Солдаты валились с ног от усталости из-за непрерывных боевых действий. Двое суток они не получали горячую пищу. Между тем противник усилил артобстрел, пулемётный и ружейный огонь. Роты стали нести значительные потери, из-за чего поступил приказ отходить на запасные позиции под прикрытием арьергарда.

Солдаты от усталости засыпали в строю, падали на землю без сознания и отставали от своих рот. Противник ночью окружил полк с тыла. Часть личного состава под руководством офицеров вырвались из окружения, а оставшиеся были полностью окружены. С 25 августа по 7 сентября обстановка в районе окружённых солдат и офицеров из фактически разгромленного 6-го пехотного Либавского полка оставалась без изменений.

В битве при Танненберге 26–30 августа 1914 года 2-я армия потерпела поражение и отступила. В район Сольдау отступил и 1-й корпус 2-й армии, в составе которого находился 6-й пехотный Либавский полк. При этом полк был уже фактически разгромлен. Лишь 8 сентября для его пополнения прибыли 6 рот солдат из запасных батальонов. В ходе тех боёв погиб генерал Самсонов. По одной из версий, он не вынес позора поражения и, опасаясь плена, застрелился.

Военная судьба — вещь не предсказуемая. Взять, к примеру, военную службу командира Либавского полка, состоявшего в рассматриваемый период военных действий в чине полковника. Заметим, что это был хорошо подготовленный офицер с опытом участия в боевых действиях. После окончания 1-го Павловского военного училища, а затем Николаевской академии Генерального штаба Николай Иванович Глобачёв прошел все ступеньки командных должностей в армии. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Чин полковника получил в 1904 году за проявленные боевые отличия. В июле 1910 года принял под своё командование 6-й пехотный Либавский полк. В губительных боях в ходе Восточно-Прусской операции во 2-й половине августа 1914 года, когда был разгромлен Либавский полк, командир полка с частью своих подчинённых вырвался из окружения, бросив оставшихся в окружении солдат и офицеров.

Как позже выяснилось, что вместе с остатками полка в окружении осталось и полковое знамя. Как известно, потеря знамени в бою считалось несмываемым позором для полка и приводило к его расформированию. Командира полка полагалось предать суду военного трибунала. Но в этом случае всё произошло по непонятным причинам ровно наоборот. В 1914 году Глобачёв был произведён в генерал-майоры и удостоен ордена Святого Владимира 3-й степени. И даже получил повышение в должности.

Однако его дальнейшая судьба незавидна. Позже он попал в германский плен и по окончании Первой мировой войны остался за рубежом. Проживал до 1945 года в Германии и активно участвовал в делах русской военной эмиграции. После взятия Берлина советскими войсками был арестован и осуждён на 10 лет лагерей. Спустя 2 года он умер в местах лишения свободы в возрасте 78 лет. Но это уже другая история, которая происходила позже.

А пока в Военно-походной канцелярии императора Николая II шло разбирательство с ситуацией загадочного возвращения памятного знамени 6-го пехотного Либавского полка и выяснением личности доставивший его при возвращении из германского плена сестры милосердия Генриетты Викторовны Сорокиной.

Кстати, само пребывание во вражеском плену в Российской империи позором не считалось. Более того, бежавшие из плена считались чуть ли не героями, и многие из них получали награды за стойкость и перенесённые тяготы в неволе. Да это и понятно. Ведь среди всех стран — участниц Первой мировой войны Россия по количеству попавших в плен офицеров и нижних чинов занимала первое место. В плену оказалось 2 млн 417 тыс. человек. На втором месте была Австро-Венгрия, у которой в плен были взяты 2 млн 200 тыс. военнослужащих. На третьем месте была Германия с 993 тыс. попавшими в плен. Всего же в плену побывало около 8 млн человек из всех армий стран — участниц Первой мировой войны[633].

Всё, что удалось узнать, доложили начальнику Военно-походной канцелярии генералу князю Орлову для доклада царю. Николай II наградил сестру милосердия Г.В. Сорокину за спасение полкового знамени георгиевскими крестами I и II степеней[634]. Эти награды вручались за боевые заслуги нижним чинам. Награждение Георгиевским крестом полагалось и за спасение знамени полка. Параграф 24 статута Георгиевского креста гласил: «Кто, с опасностью для жизни, спасет знамя или штандарт и доставит таковые из плена».

Награды ей, со слов члена Трофейной комиссии инженера К.М. Гейштора, вручили в канцелярии, сообщив, что император её принять не сможет, поскольку он отбыл в действующую армию.

По другим сведениям, она была награждена георгиевскими медалями «За храбрость»: командованием армии 4-й и 3-й степенями, и императором — 1-й и 2-й степенями. На фотографии времён Первой мировой войны она изображена в одежде сестры милосердия и с четырьмя георгиевскими медалями всех степеней. Георгиевских крестов или иных наград у Генриетты Викторовны не было. Кто и когда понизил уровень и статут вручённых сестре милосердия Сорокиной георгиевских наград, до сих пор неизвестно.

Среди просмотренных нами Высочайших приказов императора о награждениях в период Первой мировой войны её имя не обнаружено. Для выяснения подлинных обстоятельств по награждению сестры милосердия Сорокиной необходимо документальное подтверждение из архивов и наградных документов.

Неправдоподобность описанной в публикации К.М. Гейштора ситуации с возвращением памятного знамени 6-го пехотного Либавского полка заметили и офицеры в русском военном зарубежье. Неубедительно, с их точки зрения, прозвучало и то, что, находясь в немецком госпитале с ранением в ногу, она хранила знамя, обмотав вокруг своего тела. К тому же, как позже выяснилось, она одновременно с этим скрытно хранила при себе браунинг и ампулу с цианистым калием.

Все эти грубые ошибки и несоответствия в её рассказе, а также недоумение по поводу чрезмерной доверчивости членов Трофейной комиссии достаточно подробно изложил в своей статье капитан того самого Либавского полка Борис Данилович Сырцов в 1969 году в парижском издании «Военная быль»[635]. Ветеран полка обратил внимание и на фактические несоответствия в рассказе сестры милосердия о тех боях в августе 1914 года. Она сообщила, что находилась в передовом санитарном отряде в 1-й армии генерала Ренненкампфа и там была ранена в ногу, а потом вдруг оказалась в расположении 2-й армии генерала Самсонова в районе боевых действий Либавского пехотного полка под Сольдау. И в ногу она теперь была ранена на перевязочном пункте около этого польского города. Однако даже беглый взгляд на карту боевых действий против германских войск в августе 1914 года показывает, что позиции 1-й и 2-й русских армий разделены значительной территорией с расположенными на ней Мазурскими озёрами. Никаким образом преодолеть эти препятствия сестра милосердия, получившая ранение в ногу, не могла. Да и без учёта ранения её перемещение также было бы невозможно.

Вызывает недоумение и тот факт, что даже после выявления у сестры милосердия, стремившейся на аудиенцию к императору со шпионским снаряжением (заряженный пистолет и смертельный яд), не было предпринято никаких мер в отношении её задержания. Более того, было организовано её награждение, после чего она убыла в неизвестном направлении. По её словам, она собиралась вернуться на фронт.

Либавский полк позже был вновь сформирован и размещён в крепости Новогеоргиевск. Ему было возвращено и памятное Георгиевское знамя, доставленное сестрой милосердия Сорокиной. Командир полка полковник Глобачёв, как уже нами отмечалось, после разгрома полка не пострадал, а спустя короткое время стал генералом.

«Сквозь немецкое окружение, — как вспоминал уже живший в Берлине Н.И. Глобачёв, — с командиром полка во главе пробилось только 510 человек. Уже 28-го августа полковое знамя было направлено с обозами в тыл. В России знамени не оказалось налицо и оно считалось утраченным. Через два месяца, когда Глобачев вновь формировал полк в Новогеоргиевске, он неожиданно получил телеграмму из Петрограда от раненого офицера-Либавца, извещавшую его о том, что знамя полка через Швецию вернула сестра милосердия. Впоследствии выяснилось, что от тяжело раненного знаменщика знамя принял другой унтер-офицер. Будучи смертельно раненным, он попал в полевой госпиталь 8-й пехотной дивизии и там передал знамя сестре, жене артиллерийского офицера той же дивизии. Госпиталь целиком попал в руки немцев, которые освободили всех врачей и сестер и позволили им через Швецию вернуться на родину. Вот как знамя вернулось в полк. Государь пожаловал сестре четыре Георгиевские медали, а полк поднес ей ценный подарок»[636]. Как видим, в этом рассказе появляются ранее неизвестные, никем и ничем не подтверждённые факты и предположения. К тому же генерал не знал даже фамилии сестры милосердия и всей истории возвращения знамени Либавского полка.

Казалось бы, что за давностью лет здесь можно было бы поставить точку в нашем историческом расследовании по загадочному спасению памятного знамени 6-го пехотного Либавского полка, разгромленного германской армией в боях с превосходящими силами противника в середине августа 1914 года.

Генриетта Викторовна в 1918 году перешла на сторону большевиков и повторно вышла замуж за красного комиссара Воронкова Ивана Кузьмича. Позже он работал в Министерстве торговли в Москве. И даже помог падчерице Софье поступить на работу в это же министерство. Перед войной дочь Сорокиной-Воронковой работала в таможне. А в годы Великой Отечественной войны она, со слов правнука, прошла обучение в школе минёров-подрывников[637]. Многое в жизни Генриетты Викторовны и её семьи до сих пор покрыто тайной.

Однако в наши дни появилась надежда, что эта запутанная история наконец-то прояснится. Дело в том, что объявился правнук Г.В. Сорокиной, позже ставшей по мужу Воронковой. Она пережила Великую Отечественную войну и умерла, по информации правнука, в Москве 6 мая 1950 года. Родственник сообщил, что к нему перешел семейный архив и что он активно включился в поисковую работу. Будем надеяться, что ему больше повезет в поисках истины.

Об этой таинственной женщине за истекшее столетие не раз упоминалось в публикациях и литературе, посвященной успехам русской военно-морской разведки Балтийского флота в годы Первой мировой войны. О её успехах в нелегальной разведке с восхищением пишут до сих пор, а вот о ней самой ни прежде, ни сейчас почти ничего не известно.

Вся биография легендарной русской разведчицы пестрит пробелами и многими утраченными листами с описанием её жизни и тайной службы на благо России. Начнем с того, что остаются под покровом тайны либо вовсе утрачены временем, казалось бы, простые анкетные данные. Когда и где родилась легендарная разведчица, кем были её родители, где жила и училась, кем она была по национальности и другие сведения, которые подобным образом формируют, как сейчас говорят, личностный профиль человека. К сожалению, практически никакой личной, подтвержденной документально, информации о нашей разведчице, известной под псевдонимом «Анна Ревельская», до сих пор обнаружить не удалось. Нет ни одной её фотографии, где её изображение могло бы быть достоверно и документально подтверждено. И это несмотря на то, что во многих публикациях разных лет используются те или иные фотографии, которые даже при элементарном сравнении разительно отличаются одна от другой. Хотя в английском издании со ссылкой на немецкие контрразведывательные источники упоминается о наличии как минимум одной подлинной фотографии русской разведчицы. Однако где она хранится — неизвестно.

До наших дней историкам и исследователям не удалось обнаружить какие-либо документальные следы её нелегальной службы в виде донесений, отчётов, сообщений в адрес её начальников по линии разведки. Приходится по крохам собирать и анализировать информацию, которая, как правило, носит субъективно-описательный характер без каких-либо конкретных фактов. В нашем историческом очерке мы попробуем собрать, обобщить и сопоставить материалы и публикации разных лет, чтобы попытаться в какой-то мере восстановить утерянный во времени образ этой смелой женщины и успешной разведчицы.

В разное время в нашей стране и за рубежом писатели и историки предпринимали попытки воссоздать образ легендарной русской разведчицы и провести историческую реконструкцию тех событий, в которых она принимала непосредственное участие. Попробуем и мы обобщить ранее известные сведения о ней, которые имеются в открытом доступе в ранее опубликованных книгах, статьях и иных материалах.

И начнем нашу реконструкцию линии жизни русской разведчицы, известной потомкам под псевдонимом «Анна Ревельская», с книги английского публициста по военно-морской тематике Гектора Байуотера «Морская разведка и шпионаж», опубликованной в СССР в 1939 году[638]. Об особом интересе английского публициста к тем далёким событиям начального периода Первой мировой войны и личности русской разведчицы свидетельствует тот факт, что он посвятил ей всю первую главу, которой открывается его книга.

После катастрофического провала масштабного морского похода германского флота под командованием вице-адмирала Шмидта против русских сил на Балтике и осознания того, что это стало результатом успешных действий русской разведки, германская контрразведка все силы бросила на поиск главной участницы секретной операции. Речь шла о передаче германцам якобы подлинной секретной карты минных полей и системы обороны русского Балтийского флота и береговых сил в районе Рижского залива. Главной участницей процедуры передачи портфеля с секретными документами, якобы в спешке оставленном при эвакуации из Либавы русского морского офицера-сожителя, являлась молодая работница популярного либавского кафе. С момента германской оккупации этого портового города за ней стал ухаживать унтер-офицер германского флота Курт Бремерман из экипажа одного из вражеских крейсеров. Изучив личность и жизненные интересы моряка, русская разведка решила использовать его в качестве канала передачи германскому морскому командованию фальшивых карт минных полей с помощью своей нелегальной разведчицы.

Надо заметить, что молодая женщина, умело используя свои женские чары, сумела разжечь в сердце бывалого ловеласа, у которого в каждом портовом городе была невеста, нешуточный любовный пожар. Ухажёр уже всерьёз начал подумывать о том, чтобы жениться на молодой красавице. При этом знал он о ней совсем немного, да и то лишь по её рассказам.

Анна, так звали ее, официантка из кафе, была безусловно красавицей. Она обладала безукоризненной фигурой. Масса иссиня-черных волос обрамляла милое лицо. Что-то неуловимое отличало ее от окружающей ее среды. Речь ее была культурна, и помимо родного русского языка она хорошо владела немецким.

Дама была скромна и сдержанна и не поддавалась на «ударную тактику», квалифицированным специалистом которой был ее ухажер. Она не была расположена слушать нежные бессмыслицы, которые, по предположению Курта, были единственно возможным разговором с интересной женщиной. Анна была интеллигентна; она была ярой германофилкой, глубоко заинтересованной войной, и всегда с жадностью выслушивала все новейшие сообщения о победах, одерживаемых немцами над «ненавистными русскими». Таким образом, Курт, желая проводить с нею время, вынужден был, помимо воли, часами беседовать о войне, о своей профессии.

Она никогда не пыталась выведать от Курта секреты. Но свой личный секрет она ему поведала.

В начале Первой мировой войны она была влюблена в русского морского офицера, несмотря на то, что русских вообще она ненавидела. Он был как-то связан с береговой обороной. И за этого русского офицера она была готова отдать свою жизнь. Она вместе с ним жила и ждала от него ребенка. Он намекал ей на женитьбу и обещал взять её с собой в Петроград. Однако, когда в начале мая 1915 года началась русская эвакуация из Либавы, он бросил её, заявив, что у него в столице России есть жена и двое детей. Расставание оставило тяжёлый след в её душе. Такой, что она даже подумывала о самоубийстве. Несколько недель спустя у неё родился сын.

Чтобы зарабатывать на жизнь, она устроилась на работу в кафе, оставив ребёнка на попечение подруги. При этом она дважды в неделю посещала своего маленького сына. Эта личная трагедия в жизни интересовавшей его молодой женщины тронула сурового моряка. Курт Бремерман оценил её доверие к нему и откровенность.

Сообщила она и о том, что забравший вещи офицера его вестовой впопыхах оставил какой-то кожаный портфель с документами и разными бумагами. Открыв его, она увидела фотографию своего прежнего возлюбленного с женщиной и детьми. В гневе она порвала фото, а портфель забросила в дальний угол.

Заметив интерес своего ухажёра к портфелю, она разрешила ему его забрать себе. Германский унтер-офицер русского языка не знал, но сразу понял, что это важные документы и карты русской обороны Рижского залива. Так этот портфель с документами русского адмиралтейства попал к германскому командованию, и, после тщательной проверки, они были признаны подлинными. Решив воспользоваться указанными на картах походами в русских минных полях, германская эскадра попала в ловушку и потеряла много боевых и вспомогательных кораблей.

Курта Бремермана обвинили в государственной измене и под арестом отправили в Киль. В ходе расследования ему удалось убедить начальство в том, что он сам стал жертвой обмана со стороны красавицы из русской разведки.

В Либаву сразу после ареста любвеобильного германского унтер-офицера был направлен приказ о задержании таинственной красавицы из кафе. Однако выяснилось, что кёльнерша, или, по-нашему, официантка, по имени Анна исчезла уже несколько дней назад. Нашлись свидетельства, что она якобы перешла линию фронта и оказалась на русской территории.

Получив показания Курта Бремермана о его связи с кельнершей, германская разведка предприняла шаги по установлению её личности. У незадачливого ухажёра изъяли фотографию молодой женщины и отправили в разведывательный отдел в Берлин. Спустя некоторое время был получен ответ, из которого следовало, что на фотографии изображена Катрин Изельман.

Родилась она в Риге в 1887 году. Образование получила в Москве, после чего несколько лет трудилась в адмиралтействе в столице России. Германские аналитики в разведке предположили, что она стала работать в русской разведке с 1913 года.

Было установлено, что она некоторое время была на нелегальной работе в Германии, где находилась в близких отношениях с некоторыми армейскими и морскими офицерами. По неуказанной причине попала под подозрение, в результате чего в марте 1914 года был отдан приказ о её аресте. Однако ей удалось скрыться.

Отмечалось, что наряду с привлекательной внешностью она обладала личным обаянием и артистическими способностями.

Фотографию разведчицы у Курта Бремермана изъяли. Правда, у него сохранилось её письмо, которое незадачливый ухажёр получил спустя несколько месяцев. Отправлено оно было из Берлина. В своём письме та, которую он знал как Анну, писала, что она служит своей родине и не испытывает никаких угрызений совести из-за того, что вручила ему фальшивые карты и планы. «Я только сожалею о том, что они не доставили германскому флоту неприятностей в десять раз худших, и о том, что вы должны были страдать, обнаружив мой обман»[639].

Призналась она и в том, что выдумала всю историю с русским офицером-любовником и ребёнке от него. Объяснила она и свой выбор его на роль своей жертвы, поскольку он был тщеславным, самовлюблённым и самоуверенным человеком, считавшим себя неотразимым покорителем женских сердец. Такие глупые мужчины, писала она незадачливому унтер-офицеру, всегда податливы, как «глина в руках умной женщины. Охотник за женщинами всегда кончает тем, что попадает в собственные сети»[640].

В описании военных событий 1915 года английским автором чувствуется его определённая степень информированности о работе русской и немецкой военно-морских разведок, а также о характере боевых действий с германским флотом на Балтике. Вместе с тем в приведённых им биографических сведениях о русской разведчице под именем Катрин Изельман ощущается некая недосказанность. Ничего не сказано о её родителях и о том, каким образом она, родившаяся в Риге, вдруг оказалась в Москве, где получила образование. Скорее всего, речь могла идти об окончании одной из московских государственных или частных женских гимназий, хотя в Москве существовал и Екатерининский институт благородных девиц, а также Женские высшие курсы В.И. Герье, на которые допускались и вольнослушательницы. Однако здесь возникает вопрос о сословном состоянии девицы, а также конкретных годах её обучения в Москве.

Далее германцы указали, что она поступила и несколько лет работала в адмиралтействе в Петербурге. Однако на службу от правительства, тем более в военно-морское ведомство, которым являлось адмиралтейство, женщины принимались крайне редко и лишь на строго определённые должности. С какого времени и в качестве кого она служила в адмиралтействе — неизвестно.

И совсем нелепо, на наш взгляд, выглядит история с её письмом влюблённому в неё мужчине, которого она использовала как канал передачи фальшивых русских документов и карт минных полей. Ведь, как следует из письма, она заранее выбрала его в качестве жертвы, понимая, что он будет осуждён как государственный преступник. Зачем-то спустя несколько месяцев она вдруг признаётся в том, что историю с русским морским офицером и рождённым от него сыном она придумала. При этом она фактически призналась, что является русской разведчицей и работает на свою страну. В общем, складывается впечатление, что подобное письмо могло выйти из-под пера эмоционально неуравновешенной гимназистки, а не разведчицы-нелегала с опытом работы в военных условиях.

О судьбе разведчицы, чаще всего именуемой Анной Ревельской, в разные годы писали советские, а позже и российские издания. Её тайной деятельностью заинтересовался в своё время известный писатель-маринист В.С. Пикуль. Как известно, все его исторические романы и миниатюры создавались на документальной основе и проверенных источниках. В своём романе-хронике «Моонзунд» он посвятил далёким военным событиям 1915 года в Либаве всю первую часть книги[641].

В своём произведении Валентин Саввич последовательно и исторически достоверно рассказал о любви между русским морским офицером старшим лейтенантом Сергеем Николаевичем Артеньевым и русской разведчицей Кларой, работающей в Либаве в очень популярной кофейне с выразительным названием «Под двуглавым орлом». Для людей, интересующихся боевыми действиями против германского флота того времени на Балтике, сразу же становится очевидным, кого из реальных участников событий писатель взял в главные герои своей книги. Речь идёт о назначенном в марте 1915 года командиром батареи № 33 на полуострове Вердер старшем лейтенанте флота Николае Сергеевиче Бартеневе. А прообразом его любимой женщины стала русская разведчица Клара Изельгоф, работавшая кёльнершей в названной выше кофейне. Это было одним из имён, под которыми работала в нелегальной русской разведке секретная сотрудница, более известная под оперативным псевдонимом Анна Ревельская.

Многие из советских читателей впервые о ней узнали после выхода в свет в 1970 году книги В.С. Пикуля «Моонзунд» в издательстве «Советский писатель». Позже роман-хроника крупными тиражами неоднократно переиздавался. Кстати, считается, что писатель помимо отечественных исторических материалов и источников пользовался разными изданиями на немецком языке. Ему где-то удалось разыскать упоминание о том, что в годы Первой мировой войны в штатах военно-морской разведки Балтийского флота состояла секретный агент под именем Анна Ревельская. К сожалению, подтвердить или опровергнуть этот факт документально не представляется возможным.

Бурный роман между старшим лейтенантом Артеньевым и официанткой из кофейни Кларой возник весной 1915 военного года в Либаве и продолжался вплоть до захвата немцами 8 мая того же года этого портового города. Последняя их встреча состоялась ранней весной революционного 1917 года в российской столице.

Однако первый сигнал о скором расставании для влюблённых прозвучал ещё до падения Либавы. Неожиданно Артеньева вызвали в штаб, где у него состоялась встреча с неизвестным ему армейским полковником. К удивлению моряка, тот в категоричной форме потребовал, чтобы он расстался с женщиной из либавской кофейни. Услышав отказ Артеньева, полковник заявил, что морской офицер, сам того не зная, мешает проведению тайной операции контрразведки армии и флота.

На календаре было 1 мая 1915 года. Германцы стояли в двух десятках километров от Либавы.

В таинственном собеседнике Артеньева легко угадывается один из создателей и первый руководитель русской разведки и контрразведки Николай Степанович Батюшин, действительно состоявший в то время в чине Генерального штаба полковника. С началом войны он возглавил разведывательное отделение штаба главкома Северным фронтом, в зону ответственности которого входило секретное внедрение агентов на захваченные территории и противодействие германским тайным операциям в Финляндии, Прибалтике, в пределах Петроградского военного округа, а также на всём побережье Балтийского моря. В декабре 1915 года он стал генерал-майором.

Вообще-то, те, кто интересуется историей военно-морской разведки в России, могут задаться вопросом, почему секретной операцией в Либаве руководил полковник Батюшин, а не начальник военно-морской разведки на Балтике контр-адмирал А.И. Непенин. Казалось бы, дезинформация германского морского командования о минных полях должна была бы осуществляться силами резидентов военно-морской разведки и тайных агентов в занятых противником российских портовых городах. Как правило, секретные операции армейской и военно-морской разведок не пересекались. Военная и морская спецслужбы действовали отдельно друг от друга, хотя всегда обменивались информацией и добытыми документами противника.

На наш взгляд, сложившаяся оперативная обстановка в Либаве объяснялась ещё и тем, что операция с фальшивыми картами минных полей на Балтике проводилась с учётом всех возможностей агентурного обеспечения. А поскольку все подготовительные действия осуществлялись русскими спецслужбами на побережье и в портовых городах Балтики, находившихся в зоне оперативных интересов спецслужб Северного фронта, то руководство секретной операцией взял на себя исполнявший с августа 1915 года сразу две должности — начальника разведывательного и контрразведывательного отделений Генерального штаба полковник Н.С. Батюшин[642]. К тому же он имел значительный опыт проведения тайных операций.

Почему местом поиска подходящего кандидата для передачи портфеля с фальшивыми русскими документами и картами была выбрана известная либавская кофейня? Тому тоже есть объяснение. Германские моряки в своих перемещениях были ограничены территорией порта, где стояли их корабли. К тому же полковник Батюшин считал такие заведения удобными для установления контактов и вербовки. «Рестораны, кофейни, игорные дома, кафешантаны, кинематографы и пр. являются излюбленными местами, — позже писал он в своей книге «Тайная военная разведка и борьба с ней», — где человек старается забыться от тяжелой повседневной жизни или казарменной обстановки у себя дома, в надежде иногда в один день поправить и свое материальное положение путем участия в азартных играх. Здесь-то под влиянием пленительных соблазнов в виде вина, женщин и пр. человек нередко делается рабом таящейся в нем страсти, выходит из пределов своего бюджета. Помощь ему в это время в виде денежной субсидии или другого рода содействия может якобы случайно оказать тайный вербовщик шпионов и тем связать его с собой.

С другой стороны, наблюдение за выходящими из рамок своего бюджета кутящими людьми может натолкнуть опытного человека на ряд заключений, могущих заинтересовать и контрразведчика. Ввиду этого все эти заведения должны быть под наблюдением агентов контрразведки, будут ли то сами содержатели их, буфетчики, лакеи, артисты и особенно артистки или же просто часто посещающие их дамы полусвета. Эти люди за небольшое сравнительно вознаграждение могут дать ценные для контрразведчика сведения о посетителях этих заведений»[643].

Примерно в таком ключе всё и происходило в известном романе-хронике В. Пикуля «Моонзунд».

Причём по авторскому замыслу через всё произведение красной нитью проходят романтические отношения между русским морским офицером Сергеем Артеньевым и кёльнершей из модной либавской кофейни, которой Пикуль дал имя Клары Изельгоф. Под этим именем её знали оба её поклонника — русский и германский морские офицеры. Но сам автор устами своей героини сообщает читателю, что это не настоящее её имя. Даже в минуты любовных утех, когда Артеньев спрашивает, как же её зовут на самом деле, любящая, судя по сюжету романа-хроники, его молодая женщина ответила: «Называй как угодно. Все равно ошибешься…»[644] Получается, что Анна Ревельская, Катрина Изельман, Клара Изельгоф — всё это не подлинные её имена и фамилии, а лишь служебные псевдонимы для тайной работы. Настоящее имя разведчицы, скорее всего, навсегда осталось под покровом тайн и секретов спецслужб Российской империи.

Внимательный читатель обязательно заметит в любовном треугольнике с участием кёльнерши Клары две схожие линии её знакомства со старшим лейтенантом Сергеем Артеньевым с миноносца «Новик» и лейтенантом фон Кемпке с крейсера «Тетис». Оба они приходят в модную либавскую кофейню, которая при русских властях носила название «Под двуглавым орлом», а при немцах называется «Под одноглавым орлом». Оба зовут кёльнера, постучав десертным ножом по хрустальному фужеру. Оба, судя по книжному описанию, садятся за столик напротив зеркала и разглядывают сами себя.

К каждому из них неожиданно подходит молодая привлекательная кёльнерша, которая нравится им с первого взгляда. Обоим офицерам она, как бы случайно, называет своё имя — Клара Изельгоф. С каждым из них она вступает в любовную связь. Но при этом её отношения с русским моряком показаны как глубокие и искренние чувства. А в отношении германского моряка любовные отношения являются вербовочным подходом с целью использования лейтенанта Ганса фон Кемпке в качестве канала передачи дезинформации о русских минных полях на Балтике. В конечном счёте, оба офицера догадываются о том, что Клара является шпионкой и работает на русскую разведку. Для германца всё заканчивается бесславным разжалованием и отправкой рядовым на фронт.

Редкие и страстные встречи с русским морским офицером продолжаются вплоть до 1917 года. Пламя их чувств не удалось погасить ни водам Балтийского моря, ни стихии революционных перемен. Ранней весной 1917 года они случайно встречаются в шикарном столичном ресторане «Астория». На другой день он оказался в её богатом особняке на Каменном острове и узнал, что она получила наследство и стала богатой светской дамой. При этом старший лейтенант Артеньев уже догадался о принадлежности Клары к секретной службе России. К тому же и в ресторане она была вместе с господином в цивильной одежде, в котором он узнал того полковника из разведки, с которым у него когда-то была неприятная встреча и тяжёлый разговор о его отношениях с Кларой. Поэтому при этой их последней встрече в революционном Петрограде он утвердительно говорит ей о том, что она шпионка. При этом заявляет, что считает шпионаж делом нечистым.

Клара своей принадлежности к русской разведке не отрицает. Более того, находясь в сильном возбуждении, она почти кричит: «Вы хвастаетесь, если вам удается добиться накрытия. Три процента попаданий — об этом вы болтаете, как о подвиге. А теперь посмотри на меня. Я, слабая женщина, в одну ночь могу послать на грунт эскадру кораблей… А вы так можете? — спросила Клара на высоком крике. — Нет, так никто не может… Только я могу, я…»[645]

Здесь она намекает на свою первую роль в операции с фальшивыми картами минных полей в Рижском заливе, в результате которой в ночь с 28 на 29 октября 1916 года 10-я эскадра германского флота на Балтике потеряла 7 из 11 новейших эсминцев, попавших в минную ловушку русских моряков с помощью Анны Ревельской[646].

На память приходит не только её главная роль в операции с фальшивыми картами минных полей, но и эпизод, когда она встречается с неназванным участником нелегальной разведгруппы в чине штабс-капитана в захваченной врагом Либаве. Он к ней пришёл под видом портового грузчика с мешком угля на продажу. Топливо для домашних печей тогда было дорогим удовольствием. Из их разговора понятно, что он причастен к диверсиям в либавском порту. Нелегальная разведка — дело опасное.

И когда Артеньев спрашивает её, во имя чего она идёт на такие жертвы, русская разведчица, живущая под чужим именем Клара, отвечает ему, что она служит России. «Ты меня еще мало знаешь, Сережа. А ведь я способна на любое преступление, могу пойти на любую низость, только бы России было выгодно… На плаху тоже!»[647]

У каждого из героев романа-хроники «Моонзунд» был свой жизненный путь, своя судьба. Весенним вечером 1917 года старший лейтенант Артеньев возвращался в балтийский Ревель. На вокзале его провожала Клара. Идя за медленно покатившимся поездом, она шла за увозящим его вагоном, повторяя: «Мы ещё встретимся». Клара еще до отъезда Сергея догадывалась, что её снова пошлют с секретным заданием во вражеский тыл. «По всем правилам, меня бы не должны направлять к немцам, но людей не хватает. Надо ехать. Я и сама знаю, что надо…»[648] Они рассчитывали снова встретиться, но судьба распорядилась по-другому. Больше их жизненные пути никогда не пересекались…

«Слишком многим рискует человек, отдавшийся работе по тайной разведке, — писал позже в своей книге Н.С. Батюшин, — чтобы можно было объяснить все его деяния лишь простой алчностью к деньгам. Есть немало среди них людей идейных, и является еще большим вопросом, где нужно больше мужества, сражаясь бок о бок со своими товарищами, или же будучи всегда предоставленным самому себе, не имея возможности ни с кем поделиться сокровенными своими мыслями, ежеминутно ожидать в лучшем случае лишения свободы, если не виселицы. Во всяком случае пожертвовавший жизнью за благо своего отечества шпион должен быть рассматриваем как и погибший на поле брани солдат»[649].

Как уже отмечалось, свидетельств о новых личных встречах или каких-либо других контактах Артеньева и Клары, более известной современникам под именем Анны Ревельской, никем из историков, писателей и исследователей не приводится. По умолчанию, считается что Первая мировая война разлучила их навсегда.

Однако В.С. Пикуль в уже упоминавшемся нами романе-хронике «Моонзунд» приводит интересный эпизод, свидетельствующий о том, что русская разведчица продолжала свое смертельно опасное дело в условиях продолжавшейся Первой мировой войны.

В книге Пикуля описан ранее неизвестный и до сих пор документально не подтверждённый эпизод тайной службы Анны Ревельской, объясняющий её появление в сентябре 1917 года в русском посольстве в Швеции. Отметим, что в годы Первой мировой войны шведы сохраняли свой нейтралитет по отношению к воюющим сторонам. Каким образом, под каким официальным именем и с территории какой страны русская разведчица оказалась в Швеции — неизвестно. В публикациях разных авторов высказывались различные версии её появления в шведской столице. Одни считали, что в условиях войны она по какой-то причине потеряла связь со своей разведгруппой, действовавшей на германской территории, и была вынуждена пойти на столь рискованный шаг для передачи стратегически важной информации своему флотскому начальству. Поэтому в качестве контакта ею был выбран именно военно-морской атташе В.А. Сташевский, состоявший на службе в русском посольстве в Стокгольме. Другие считали, что в её руки каким-то образом попала столь важная информация о скорой и весьма масштабной операции германского флота на Балтике, для передачи которой по обычному каналу связи с Петроградом уже не оставалось времени. Поэтому она выбрала ближайший из доступных ей канал прямой связи с командованием Балтийского флота. Риск провала, конечно, был высок, но важность добытой ею информации перевешивала личные опасения. К тому же военно-морской атташе имел прямую связь с Петроградом, поэтому секретные сведения сразу же попадали на стол морскому командованию. Именно на своевременность получения в Петрограде важных сведений, судя по всему, и рассчитывала русская разведчица. По описанию Валентина Саввича в тот далёкий сентябрьский день 1917 года события развивались следующим образом[650].

К особняку, в котором располагалось русское посольство в Стокгольме, подъехала коляска. Из неё вышла стройная женщина, лицо которой скрывала траурная вуаль. Посетительница позвонила в дверь и попросила вышедшего сотрудника посольства проводить её «к морскому атташе кавторангу Сташевскому». Здесь мы должны немного поправить известного писателя-мариниста в том, что В.А. Сташевский с декабря 1916 года уже пребывал в чине капитана I ранга, а в романе-хронике «Моонзунд» он ошибочно указан в звании капитана II ранга или кавторанга на морском военном сленге. После окончания в 1911 году основного курса Николаевской морской академии он был принят на службу в иностранную (разведывательную) часть Морского Генштаба и направлен на стажировку в должности военно-морского атташе, или, как тогда называли, военно-морским агентом в Швецию. Ему было поручено выполнение специального задания, с которым он успешно справился. Помогло и то, что морской офицер свободно владел шведским, немецким, английским и французским языками.

В должности военно-морского агента в Швеции и Норвегии Сташевский состоял с февраля 1914 по октябрь 1917 года. В этот период моряк-разведчик сумел создать надёжные каналы получения разведывательных сведений и организовать их оперативную передачу в Морской Генштаб. Более того, он продолжал добросовестно исполнять свои обязанности даже после того, как большевики прекратили финансирование морских агентов за рубежом, а в мае 1918 года все они были уволены со службы[651]. В начале 1930-х годов В.А. Сташевский принял советское гражданство и стал работать на советскую разведку под псевдонимом «Адмирал». Учитывая его прежний опыт в разведке, он вновь был направлен в распоряжение резидента, занимавшего пост помощника военно-морского атташе в советском посольстве в Швеции. Сам Сташевский стал руководителем созданной им нелегальной разведгруппы. В конце войны он был арестован шведской полицией и более двух лет пробыл в тюрьме. Освободили его лишь по окончании Второй мировой войны. Сташевский остался в Швеции, где и умер в конце 1950 года[652].

Но в канун октябрьских событий 1917 года канал передачи секретных сведений из Стокгольма в Петроград функционировал бесперебойно. Видимо, об этом знала и таинственная посетительница. Оказавшись в кабинете военно-морского атташе, женщина откинула вуаль, и Сташевский заметил, что она молода и красива.

«Я не уполномочена обращаться в посольство, — сразу сообщила таинственная незнакомка, — но обстоятельства вынуждают меня рискнуть…»[653] Дальше её разговор с военно-морским агентом шёл только на им двоим понятном языке. Это было общение профессиональных разведчиков, обсуждавших важные военные сведения. Неизвестная посетительница сообщила, что четыре германских линкора типа «Насау» уже прибыли в Либаву. Там же появились и «байерны». Поясним для читателей, что речь шла о самых современных линейных кораблях Императорских военно-морских сил Германии «Нассау» (Nassay). Эти боевые корабли отличались мощной броней, наличием 12 орудий главного калибра и усиленной защитой подводной части корпуса. Всего осенью 1917 года в строю германского флота имелось четыре корабля этого типа. И все они были сосредоточены в Либаве.

Другие вражеские корабли, которые разведчица назвала как «байерны», тоже относились к классу боевых кораблей типа «Байерн» (Bayern). Это были линейные бронированные корабли с самым мощным для того времени артиллерийским вооружением: 8 башенных пушек главного калибра и 16 противоминных артустановок. Имелись также 8 зенитных пушек и 5 торпедных аппаратов. Всего в Германии в строй было введено 2 линкора такого типа. И они оба, как и линкоры «Нассау», осенью 1917 года находились в Балтийском море в готовности к боевым действиям против русского флота. О том, что готовится крупная военно-морская операция на Балтике, свидетельствовали и другие сведения, которые сообщила неизвестная посетительница. По её наблюдениям, возросла активность немцев в порту Виндава (позже переименован в Вентспилс в Латвии). На платформах поступали из Германии баржи с откидными бортами, удобные для десантирования. Привезено было много лошадей, а также значительное количество мотоциклов. Все эти факты свидетельствовали о подготовке большого наступления германцев на море и на суше.

«Сообщите, — потребовала от военно-морского агента Сташевского неизвестная русская разведчица, — в Адмиралтейство срочной шифровкой: двадцать восьмого в четверг ожидается неизвестная мне операция немцев в районе архипелага Моонзундских островов…»[654] И лишь в самом конце беседы, когда капитан I ранга Сташевский спросил, от кого получена эта важная информация, таинственная посетительница назвалась Анной Ревельской.

Военно-морской агент к тому времени был уже достаточно опытным разведчиком. Из окна посольства он проследил за тем, как его собеседница вышла из здания посольства России и торопливо направилась к своей коляске.

Заметил разведчик и то, что в это же время из-за поворота на улицу медленно выехал черный лимузин германского посольства и поехал за коляской с русской разведчицей. Заметила ли она слежку за собой и как сложилась её судьба после этих событий — неизвестно. Однако известно, что она осталась жива и в июне 1941 года вновь представила в советское посольство, уже в другой стране, важнейшие сведения стратегического значения.

А осенью 1917 года в донесении Анны Ревельской речь шла, скорее всего, о последнем крупнейшем сражении русской армии и флота в Первой мировой войне. В ходе Моонзундской операции, которую в зарубежных источниках обычно называют как операция «Альбион», германским командованием было проведено совместное наступление на море и на суше с целью захвата русских островов Моонзундского архипелага. Именно там стояли насмерть русские моряки, среди которых до конца сражался возлюбленный русской разведчицы литературный герой морской офицер С.Н. Артеньев. Но в тех тяжёлых боях принимал непосредственное участие и его реальный прообраз Н.С. Бартенев, который описал весь ход боевых действий из района береговых батарей. Конечно, Валентин Пикуль, рассказывая о военной судьбе своего литературного героя, воспользовался правом автора на своё видение описываемых событий. Так, в романе-хронике «Моонзунд» старший лейтенант Артеньев нёс службу на миноносце «Новик». А реальный герой с марта 1915 года был командиром батареи № 33 на полуострове Вердер. Затем он служил артиллерийским офицером на линкоре «Слава». А в марте 1917 года его снова перевели в береговую артиллерию. Здесь, на мысе Церель, под его командованием батарея № 43 приняла свой последний и неравный бой с германским флотом. Командир был ранен и попал в плен к германцам.

Отметим, что переданные Анной Ревельской сведения о подготовке германским командованием большого наступления на море и на суше полностью подтвердились. Сейчас, спустя многие годы, создаётся впечатление, что разведчице каким-то образом удалось получить совершенно секретные сведения из приказа от 24 сентября 1917 года командующего 8-й германской армией генерала фон Гутье, в котором ставилась главная задача: «Для господства в Рижском заливе и обеспечения фланга восточного фронта занять совместным ударом сухопутных и морских сил острова Эзель и Моон и закрыть Большой Зунд для плавания военно-морских сил противника»[655].

Отметим, что в донесениях русской агентурной разведки, полученных в конце августа — начале сентября 1917 года сообщалось «о намерении германского командования предпринять в ближайшее время наступательную операцию на Балтийском морском театре. Однако время ее начала и направление удара оставались неизвестными»[656]. Точную дату начала операции сообщила через посольство в Стокгольме именно Анна Ревельская. Именно 28 сентября того же года передовой отряд германских кораблей вышел из Либавы и направился в сторону Рижского залива. Для этого масштабного наступления по плану «Альбион» были выделены крупные силы германского флота. Они включали 10 линкоров, линейный крейсер, 9 лёгких крейсеров, 56 эсминцев и другие боевые и вспомогательные корабли. Всего против русских сил кайзеровский флот собрал более 300 вымпелов[657].

Более подробно боевые действия против превосходящих вражеских сил команды батареи № 43 были позже описаны её командиром Н.С. Бартеневым[658]. Кстати, о его судьбе, в отличие от Анны Ревельской, известно значительно больше. Он прожил долгую жизнь и умер в Москве в возрасте 75 лет. Но вряд ли его жизненный путь можно считать счастливым. Первая мировая война лишила его возможности быть рядом с любимой женщиной, выбравшей опасную профессию разведчицы. Довелось Николаю Сергеевичу пережить ранение в бою и унижения во время пребывания в германском плену. Когда началась Великая Отечественная война, он просился на фронт, но с учётом его ранения и возраста — 54 года, его не взяли даже добровольцем в ополчение. На фронт ушли три его сына, и все они героически погибли в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

Почти четверть века после визита в русское посольство в Швеции о героине нашего очерка ничего не было слышно. Она как-бы растворилась во времени и пространстве. Совершенно неожиданно русская разведчица объявилась в столице фашистской Германии в канун её нападения на Советский Союз. На просторах Европы уже почти два года полыхала Вторая мировая война. Под натиском германских войск одна за другой пали столицы многих европейских стран.

Советская разведка активно работала на европейском и других театрах военных действий в направлении сбора, анализа и обобщения информации о том, насколько происходившие там события и планируемые военно-политические меры могли бы угрожать безопасности СССР как в ближайшей перспективе, так и в отдалённом будущем. Особое опасение вызывала агрессивная политика, опиравшаяся на военные решения, в отношении не только соседей Германии, но и других европейских стран. Судя по воспоминаниям представителей высшего военно-политического руководства Советского Союза, бывших непосредственными участниками предвоенных событий, Сталин понимал неизбежность войны с Германией. Однако он рассчитывал на то, что подписанный с Германией пакт о ненападении позволит отодвинуть начало военных действий на 1–2 года. В эти сроки планировалось завершить перевооружение Красной армии и окончить в основном подготовку к войне с объединённой армией Рейха и его союзников в Европе и в других частях мира.

В этой сложной международной и военно-политической обстановке в мире важное значение принадлежало агентурной работе военной разведки Разведупра Генштаба и разведки НКГБ, которые действовали независимо друг от друга. Такое положение дел в организации разведработы позволяло не только проверять достоверность добываемых сведений, но и создавать агентурные сети в самых разных сферах жизни стран — потенциальных противников.

И судя по сохранившимся и рассекреченным документам и сообщениям советской агентуры, эта работа была поставлена неплохо.

В наших дальнейших рассуждениях будут использоваться документы и донесения, поступавшие по линии военной разведки. Все эти сведения поступали в Разведывательное управление Генштаба Красной армии (далее — Разведупр), которое в период с июля 1940 по ноябрь 1941 года возглавлял генерал-лейтенант Ф.И. Голиков. Позже он опубликовал свои воспоминания (записки), которые позволяют представить масштабы и возможности советской военной разведки в канун Великой Отечественной войны. В зоне ответственности Разведупра находилась агентурная разведка за рубежом, а также руководство деятельностью разведотделов штабов приграничных военных округов. В предвоенные годы высшему органу военной разведки СССР были подчинены более 100 зарубежных резидентур, действовавших в 32 странах мира. В центральном аппарате Разведупра состояло чуть более 750 сотрудников. В приграничных военных округах западного направления агентурная сеть насчитывала около 850 разведчиков и агентов, действовавших в соседних с Советским Союзом государствах[659]. Агентурные возможности военной и военно-морской разведок позволяли обеспечивать руководство страны и наркоматов военных ведомств достоверной информацией из надёжных источников.

Отметим, что сообщения разведки о подготовке Германии к войне с СССР поступали от значительного числа резидентов и агентов военной разведки из многих стран мира. Такие сведения приходили от военных атташе европейских стран. Об этом сообщали советские разведчики из Берлина, Бухареста, Софии, Стокгольма, Лондона, Токио и других столиц. Некоторые из донесений разведки приведены в книге А.Б. Мартиросяна «Сталин и разведка накануне войны»[660]. Там же показана несостоятельность попыток военного командования Красной армии обвинить разведку в своих просчётах и военных неудачах первого периода Великой Отечественной войны. Автор приводит много фактов и документов, подтверждающих поступавшие в Москву предупреждения о скором начале войны с Германией. Так, ещё в мае 1939 года агент военной разведки «Ариец» (барон Рудольф фон Шелия) сообщал о планах Германии напасть на Советский Союз после захвата Польши. Кстати, сразу же поправим А.Б. Мартиросяна в том, что он называет советскую военную разведку в канун войны как ГРУ, что означает Главное разведывательное управление. На самом деле это название структуры военной разведки Генштаба появилось позже. В период с ноября 1934 по май 1939 года этот орган советской военной разведки назывался как Разведывательное управление РККА. Затем с июня 1939 по июль 1940 года разведка работала под названием 5-е Управление РККА. В июле 1940 года произошла новая реорганизация и до декабря того же года центральный аппарат военной разведки имел название 5-е Управление Генштаба РККА. Позже, до февраля 1942 года, эта структура называлась Разведывательное управление Генштаба РККА[661]. Заметим, что так же назвал свою секретную службу и её прежний начальник Ф.И. Голиков, написавший свои воспоминания под названием «Записки начальника Разведупра. Июль 1940 года — июнь 1941 года». Поэтому здесь и далее мы будем использовать для обозначения центрального аппарата советской военной разведки Генштаба РККА сокращённое наименование Разведупр. Продолжим знакомить читателей с донесениями военных разведчиков, приведёнными в книге А.Б. Мартиросяна.

В конце декабря 1940 года военный атташе СССР в Берлине полковник Н.Д. Скорняков, одновременно являвшийся «легальным» резидентом Разведупра под псевдонимом «Метеор» передавал агентурное сообщение от «Арийца» о том, что Гитлер отдал приказ о начале войны с СССР в марте 1941 года[662]. Агент «Альта» (Ильзе Штёбе) 12 июня того же года сообщила военному атташе, бывшему одновременно берлинским резидентом, генерал-майору В.И. Тупикову (псевдоним «Арнольд») о том, что срок вероятного нападения против СССР придётся на период с 15 по 20 июня 1941 года[663].

В тот же день в Разведупр поступило срочное донесение нелегального резидента и руководителя агентурной группы «Крона» Я.П. Черняка о том, что «22 июня, 3 часа 30 минут— начало выступления сухопутных войск Германии»[664].

В период с 10 по вечер 21 июня 1941 года семь раз поступала уточняющая информация о сроках начала войны против СССР от агента «ХВЦ» (Герхард Кегель) из германского посольства в Москве. Дата нападения обозначалась периодом с 20 по 24 июня. Лишь ранним утром 21 июня агент смог точно сообщить, что нападение произойдет в ближайшие 48 часов[665]. Сообщений о сроках начала войны против СССР от разведки поступало достаточно много. Более того, разведка приграничных военных округов сообщала о фактах непосредственной военной подготовки Германии к боевым действиям. Так, например, в спецсообщении разведотдела Западного особого военного округа (ЗапОВО) от 3 июня 1941 года отмечалось: усилилась группировка немецких войск на нашей границе, завозятся боеприпасы на склады на прилегающей территории, авиация скапливается на приграничных аэродромах, ограничивается передвижение гражданских лиц в приграничной зоне, ближайшие к границе больницы переоборудуются под госпитали с немецким медперсоналом и другие факты[666]. Все агентурные сведения были перепроверены и признаны достоверными.

Отметим, что вся информация о подготовке немцев к войне, поступавшая в адрес Разведупра, немедленно докладывалась Сталину и установленному им кругу должностных лиц в политическом и военном руководстве страны.

Спустя 24 года после последней передачи сообщения через военно-морского агента при русском посольстве в Стокгольме русская разведчица вновь объявилась в июне 1941 года. Теперь уже в Берлине. И использовала она тот же способ личного посещения советского посольства для встречи с военно-морским атташе. Кстати, способ, на наш взгляд, весьма ненадёжный, поскольку весь расчёт, судя по всему, строился на счастливой случайности. Либо на предельно точной информации о ситуации в советском посольстве, позволявшей выбрать для посещения самый удобный для неё момент.

В настоящее время отсутствуют документальные и фактические подтверждения такой встречи вообще. Существующие версии, излагаемые историками, писателями и журналистами, существенно различаются в описании подробностей как самой беседы русской разведчицы с советским военным дипломатом, так и его последующих действий, как легального представителя военно-морской разведки СССР в предвоенном Берлине.

Согласно версии, изложенной в уже упоминавшейся нами книге А.Б. Мартиросяна «Сталин и разведка накануне войны», события развивались следующим образом. «В 10 часов утра 17 июня 1941 г., — как сообщает в своей книге известный писатель и бывший сотрудник одной из советских спецслужб, — Анна Ревельская посетила советского военно-морского атташе в Берлине М.А. Воронцова и сообщила ему, что в 3 часа ночи 22 июня 1941 г. германские войска вторгнутся в Советскую Россию (так Анна Ревельская назвала Советский Союз). Информация Анны Ревельской немедленно была сообщена в Москву и доложена наркомом ВМФ Н.Г. Кузнецовым Сталину. Именно из-за этой информации Воронцов был немедленно вызван в Москву, куда прибыл только 21 июня. До этого Воронцов через другие источники смог установить, что срок нападения на СССР назначен на 21–24 июня»[667]. Заметим, что точная дата и время нападения на СССР, как отмечается на с. 458 названной книги А.Б. Мартиросяна, уже были переданы в Разведупр 12 июня нелегальным резидентом Я.П. Черняком, возглавлявшем агентурную группу «Крона». К тому же писатель и ветеран спецслужб особо подчеркнул, что «информация Яна Черняка и его агентурной группы всегда чрезвычайно высоко ценилась в ГРУ»[668].

Что же касается столь важного сообщения, полученного от незнакомой посетительницы, представившейся Анной Ревельской, то у достаточно опытного разведчика капитана I ранга М.А. Воронцова, на наш взгляд, должны были возникнуть вполне серьёзные вопросы. Во-первых, с высокой степенью вероятности можно предположить, что о существовании агента военно-морской разведки штаба царского Балтийского флота под псевдонимом «Анна Ревельская» Михаил Александрович ничего не знал. Это было немудрено, поскольку в момент её предыдущего обращения с агентурными сведениями в русское посольство в Швеции ему было всего около 17 лет. Да и в морскую разведку он попал совсем недавно, когда в сентябре 1939 года был назначен военно-морским атташе при полпредстве СССР в Германии. Во-вторых, встреча проходила в столице готовой к войне нацистской Германии всего за 5 дней до нападения на СССР и вполне могла быть провокацией немецких спецслужб. В-третьих, несмотря на важность и возможную достоверность полученной информации, вряд ли он мог бы признать сам источник информации надёжным и проверенным. А без такой уверенности, на наш взгляд, он точно не стал бы отправлять информацию из непроверенного источника срочным донесением в Москву, зная, что такие сообщения, как правило, сразу попадают на стол к Сталину. В такой ситуации он мог отправить шифровку в Разведывательный отдел Наркомата ВМФ с полученными сведениями и дальше действовать по указаниям своего руководства. Тем более что отправленная им в начале мая шифровка с датой начала войны не подтвердилась. Вот что по этому поводу написал маршал Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления». «6 мая 1941 года И.В. Сталину направил записку народный комиссар Военно-Морского Флота адмирал Н.Г. Кузнецов: «Военно-морской атташе в Берлине капитан 1 ранга Воронцов доносит:…что, со слов одного германского офицера из ставки Гитлера, немцы готовят к 14 мая вторжение в СССР через Финляндию, Прибалтику и Румынию. Одновременно намечены мощные налеты авиации на Москву, Ленинград и высадка парашютных десантов в приграничных центрах…»[669]

«Данные, изложенные в этом документе, — как вспоминал Г.К. Жуков, — также имели исключительную ценность. Однако выводы адмирала Н.Г. Кузнецова не соответствовали приводимым им же фактам и дезинформировали И.В. Сталина. Видимо, на оценки и решения влияло опубликованное 14 июня 1941 года сообщение ТАСС, в котором говорилось, слухи о возможной войне с Германией не соответствуют действительности и являются провокацией.

«Полагаю, — говорилось в записке Н.Г. Кузнецова, — что сведения являются ложными и специально направлены по этому руслу с тем, чтобы проверить, как на это будет реагировать СССР». (Выделено мной. — Г.Ж.)

Такого же характера информация поступала от посла СССР в Германии В.Г. Деканозова. Он не только направлял И.В. Сталину через соответствующие органы сведения об отсутствии угрозы нападения, но накануне войны разрешил приехать в Берлин семьям многих сотрудников полпредства и торгпредства, которые в ночь на 22 июня были арестованы и отправлены в гестапо.

И.В. Сталин допустил непоправимую ошибку, доверившись ложным сведениям, которые поступали из соответствующих органов»[670].

Именно это донесение М.А. Воронцова от 6 мая 1941 года позже приводил в своём закрытом докладе «О культе личности и его последствиях» Н.С. Хрущёв на ХХ съезде КПСС[671]. Упоминает этот документ в своих воспоминаниях о том времени и сам М.А. Воронцов. Однако в опубликованных в журнале «Морской сборник» его воспоминаниях под названием «Зловещие признаки» излагается другая картина событий, из-за которой военно-морской атташе полпредства СССР в Германии просит разрешения у наркома ВМФ прибыть в Москву для личного доклада. Заметим, что не адмирал Кузнецов вызывал его из Берлина, а он сам, с разрешения руководства, решил доложить свою точку зрения по фактам, изложенным в другом шифрованном сообщении. «В первых числах июня, — вспоминал М.А. Воронцов, — появились новые данные: окончательный срок начала войны против СССР установлен на 21–24 июня… эти новые данные о начале войны 21–24 июня были уже третьим сроком, сообщаемым нами в Москву. Поэтому я счел необходимым подчеркнуть свои сомнения в донесении»[672]. Как видим, решение о поездке в Москву было принято значительно раньше, чем дата, когда состоялась его встреча с Анной Ревельской. Считается, что эта встреча произошла в посольстве утром 17 июня, а на другой день военно-морской атташе выехал из Берлина. И, с его слов, он уехал бы в Москву намного раньше, но германский МИД целую неделю оформлял ему выездную визу. Кстати, в своих воспоминаниях ни сам М.А. Воронцов, ни адмирал Кузнецов, ни генерал Голиков, ни бывший в ту пору начальником Генштаба генерал армии Жуков нигде не упоминали псевдонима Анны Ревельской и её участия в установлении точной даты и времени начала войны. А это вызывает вопросы, поскольку трое из числа названных выше военачальников входили в список тех должностных лиц, которым подобная информация сообщалась немедленно. Объяснение, что военно-морской атташе решил доложить эти особо важные сведения наркому ВМФ лично, тоже не отвечает реалиям тех дней. Он до Москвы добирался поездом почти трое суток. За подобную задержку стратегической, особой важности информации можно было поплатиться не только должностью, но и головой.

В такой ситуации может возникнуть вопрос о том, была ли такая встреча вообще. Ведь никаких документальных подтверждений посещения 17 июня 1941 года Анной Ревельской советского посольства в Берлине и её встречи с военно-морским атташе капитаном I ранга М.А. Воронцовым до сих пор не обнаружено. А ведь следов в этой истории, на наш взгляд, должно было остаться немало. Посетительница должна была быть записана в журнал посещений с отметкой, к кому конкретно она направляется. Обычно фиксируется время входа и выхода посетителя. Кстати, следует учитывать, что указанное в информации Анны время, скорее всего, было берлинским. Стало быть. Оно было на час позже времени московского. И ещё. Название ею нашей страны не СССР или Советский Союз, а Советская Россия могло косвенно свидетельствовать о её принадлежности к белоэмигрантским кругам в Берлине.

После получения столь важной информации М.А. Воронцов должен был немедленно доложить о дате и времени начала войны своему руководству в Москве и послу В.Г. Деканозову. О его докладе этой информации советскому послу в Берлине никаких подтверждений или хотя бы упоминаний не обнаружено. Поскольку Деканозов принадлежал к ближнему кругу Л.П. Берии, то эта информация должна была поступить к нему от посла в Берлине. Таких подтверждений тоже не выявлено.

Кстати, сомнение может вызвать сам факт допуска А. Ревельской в здание посольства, ведь, как сообщается во многих публикациях, она сразу предупредила посольского дежурного, что у неё с собой нет документов, подтверждающих её личность.

Однако, несмотря на все сомнения и отсутствие документальных подтверждений посещения русской разведчицей Анной Ревельской советского посольства в Берлине за 5 дней до нападения фашистской Германии и её союзников на СССР, этот исторический факт подтверждается известным писателем и ветераном советских спецслужб Игорем Анатольевичем Дамаскиным. Автор многих книг о разведке и разведчиках ссылается на рассказ своего друга, которому эту загадочную историю с Анной Ревельской рассказал сам адмирал М.А. Воронцов. При этом ветеран внешней разведки И.А. Дамаскин особо подчеркнул, что в достоверности этой истории он не сомневается[673].

Разделяя и поддерживая мнение ветерана-разведчика, приведём свою историческую реконструкцию на основе описания И.А. Дамаскиным этого таинственного события — встречи советского военно-морского атташе в Берлине и секретного сотрудника русской военно-морской разведки на Балтике времён Первой мировой войны. Материал Игоря Анатольевича был опубликован в газете «Вперёд» в 2006 году под названием «За пять дней до войны: визит Анны Ревельской».

Итак, события в тот день развивались в следующей последовательности. На календаре был вторник 17 июня 1941 года.

В здание советского посольства в Берлине в 10 часов утра вошла незнакомая дама в возрасте 40–45 лет. Сразу заметим, что, по данным германской разведки времён Первой мировой войны, героиня нашего очерка родилась в 1887 году. Иными словами, в момент визита в посольство ей было примерно 54 года.

На вопрос дежурного, как её представить, женщина назвалась Анной, добавив, что она родом из Ревеля, так что можно передать морскому офицеру, что она — Анна Ревельская. Однако, как известно, после провозглашения независимости Эстонии в 1918 году официально было установлено новое название города Ревель — Таллинн. С 1933 года это название стало общепринятым, хотя в советской печати закрепилось русскоязычное название Таллин (с одним «н»).

У дежурного по посольству, судя по всему, ситуация с незнакомкой никаких подозрений не вызвала, хотя должна была его насторожить: неизвестная из числа местных гражданских лиц просит встречу с военно-морским атташе в звании капитана I ранга, никаких документов у неё при себе нет, назвалась Ревельской, потому что родилась в этом городе, говорила по-русски с акцентом. Судя по всему, принадлежала к белоэмигрантским кругам. Всё это происходило в условиях, когда обстановка вокруг советского посольства в отношении дипломатов, членов их семей и других работников — граждан СССР была весьма тревожная. Все опасались провокаций с немецкой стороны. К тому же не указано, была ли она перед встречей каким-то образом досмотрена на предмет оружия и взрывчатых веществ, дабы исключить возможность теракта. Вместо всего этого дежурный беспечно звонит М.А. Воронцову и сообщает, что к нему на приём просится неизвестная посетительница.

Здесь уже, на наш взгляд, оплошность допускает бывалый морской разведчик. При этом, как он сам позже вспоминал, «таких визитёров старались избегать». Но в этом случае морской офицер почему-то решает пренебречь мерами предосторожности, поскольку «отказываться от любой возможности получить информацию было нельзя»[674]. Почему-то он вдруг решил, что неизвестная посетительница непременно принесла ему какую-то ценную информацию. Ведь до этого момента, как вытекало из его рассказа о встрече с русской разведчицей, она об этом ничего не упоминала. Да и не знал, как мы уже предположили ранее, военно-морской атташе СССР в высоком звании ничего о разведчице штаба царского Балтийского флота, известной в годы Первой мировой войны под псевдонимом «Анна Ревельская» и под другими именами.

Вполне возможно, что писатель и историк спецслужб И.А. Дамаскин опубликовал вспоминания М.А. Воронцова в своей литературной обработке или со слов своего друга в форме пересказа основного содержания этого эпизода о той встрече с легендарной разведчицей, случившейся в Берлине за 5 дней до начала германского вторжения в СССР. В таком случае становится понятным изложение хода встречи в виде диалога и отсутствие хронологически выверенной последовательности в разговоре. Да и содержательная сторона встречи, согласно её описанию, была сведена до нескольких минут разговора.

На вопрос Воронцова по поводу того, хотела бы сообщить она что-то интересное, Анна сказала главное. «Не интересное, а очень важное и очень печальное, — поправила Анна Воронцова. — В ночь на воскресенье, точнее, в 3 часа ночи 22 июня германские войска вторгнутся в Советскую Россию»[675]. На вполне законный вопрос морского атташе о том, откуда у неё такие данные, последовал ответ, что она дала слово не раскрывать источник этих сведений. «Я сказала все, что могла, — подчеркнула Анна, — и все, что знаю»[676]. Отметим, что эта фраза, на наш взгляд, звучит двусмысленно. Сказать всё, что может, означает, что человек на деле знает больше, чем по каким-то причинам он может сообщить. А вот сказать, всё что знает, свидетельствует о том, что он изложил все ему известные сведения.

Своё обращение именно к военно-морскому атташе Анна Ревельская объяснила тем, что с флотом была связана молодость и лучшие дни её жизни. Позаботилась она и о легенде прикрытия цели своего визита в советское посольство. На случай, если возникнет необходимость ответа немцам о том, зачем она приходила в посольство, то следовало сказать, что её интересовала возможность получения советской визы для поездки в Ригу.

Объяснение выглядело надуманным, выбранным из того, что первым пришло ей в голову. Всем было известно, что вопросами выдачи въездных виз в СССР занимаются консульские и визовые отделы. Обращение по такому вопросу к легальному представителю военно-морской разведки Советского Союза выглядело весьма подозрительным. Были ли у Анны Ревельской какие-то сложности после посещения советского посольства — неизвестно. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Удалось ли ей пережить тяжёлые военные годы и как вообще сложилась её дальнейшая судьба — тоже покрыто тайной.

На другой день после этой встречи — такое вот совпадение — капитан I ранга М.А. Воронцов наконец-то получил долгожданную выездную визу от германского МИДа и убыл поездом в Москву. Судя по его воспоминаниям, в то время его больше всего беспокоило то, что в его последних донесениях руководству трижды изменялась предполагаемая дата начала войны.

Позже адмирал Воронцов вспоминал: «…учитывая крайнюю необходимость моего личного доклада наркому ВМФ, я испросил у него разрешение на выезд в Москву и, получив таковое, запросил выездную визу. Немецкий МИД тянул целую неделю…»[677].

Однако с этим приездом М.А. Воронцова в Москву ситуация выглядит неоднозначной. Дело в том, что нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов в своих мемуарах «Накануне» по-иному излагает обстоятельства появления военно-морского атташе СССР из Берлина. Во избежание разночтений, приведём этот фрагмент из мемуаров главного морского начальника дословно. «В те дни, когда сведения о приготовлениях фашистской Германии к войне поступали из самых различных источников, — вспоминал адмирал Н.Г. Кузнецов, — я получил телеграмму военно-морского атташе в Берлине М.А. Воронцова. Он не только сообщал о приготовлениях немцев, но и называл почти точную дату начала войны. Среди множества аналогичных материалов такое донесение уже не являлось чем-то исключительным. Однако это был документ, присланный официальным и ответственным лицом. По существующему тогда порядку подобные донесения автоматически направлялись в несколько адресов. Я приказал проверить, получил ли телеграмму И.В. Сталин. Мне доложили: да, получил. Признаться, в ту пору я верил тому, что говорилось в верхах, и, видимо, тоже брал под сомнение эту телеграмму, поэтому приказал вызвать Воронцова в Москву для личного доклада»[678]. В связи с чем в воспоминаниях двух ключевых участников описываемого события возникли противоречивые объяснения причин приезда капитана I ранга Воронцова — непонятно. Сам Воронцов объяснял свою поездку личной инициативой, а нарком ВМФ вспоминал, что приказал его вызвать для доклада в связи с телеграммой о дате начала войны.

В воспоминаниях М.А. Воронцова есть и другие фактические несоответствия. Например, упоминается, что в 20-х числах июня 1941 года в поезде, находясь уже на территории СССР, в соседнем купе он встретил двух военных в званиях комдив и комбриг, ехавших на совещание в Москву из Белорусского военного округа. Здесь вкралась какая-то неточность. Дело в том, что такие персональные воинские звания лиц высшего командного состава в РККА существовали с конца сентября 1935 по май 1940 года.

Указами Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении воинских званий высшего командного состава Красной Армии» и «Об установлении воинских званий высшего командного состава Военно-Морского Флота» генеральские и адмиральские звания в Красной армии были введены 7 мая 1940 года. Данные указы Президиума Верховного Совета СССР были объявлены приказами НКО СССР № 112 и НК ВМФ СССР № 233 соответственно 8 и 11 мая 1940 года.

Поэтому в июне 1941 года шёл уже второй год, как названные командиры пребывали в генеральских званиях. Присвоение генеральских званий осуществлялось в соответствии со служебной аттестацией и с учётом других установленных критериев.

Другое несоответствие заключается в том, что в ту пору не существовало в военно-административном делении СССР и упомянутого М.А. Воронцовым Белорусского военного округа, откуда как бы ехали эти командиры на совещание в Москву. Приказом НКО СССР от 11 июля 1940 года за № 0141 Белорусский особый военный округ был переименован в Западный особый военный округ (ЗапОВО)[679].

В столицу военно-морской атташе Воронцов прибыл вечером 21 июня 1941 года. «В 20.00 пришел М.А. Воронцов, только что прибывший из Берлина… — вспоминал позже адмирал Кузнецов. — В тот вечер Михаил Александрович минут пятьдесят рассказывал мне о том, что делается в Германии. Повторил: нападения надо ждать с часу на час»[680]. Говорилось ли что-либо в ходе длительной беседы о сведениях, полученных от русской патриотки и разведчицы Анны Ревельской, оба собеседника в своих опубликованных воспоминаниях не упомянули.

Впрочем, в те дни у них были другие серьёзные причины, которые требовалось обсудить и над которыми стоило задуматься. Как раз в те дни случилась неприятная история с докладом Сталину руководства Наркомата госбезопасности СССР о полученных сведениях по линии их ведомства о предполагаемых сроках нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Со ссылкой на источник в штабе германской авиации в адрес Сталина и Молотова было направлено «Сообщение из Берлина», в котором агентом перечислялись конкретные военные приготовления немцев. Донесение на 2-х машинописных листах было подписано начальником 1-го управления НКГБ Союза СССР Фитиным. Павел Михайлович Фитин, попав в 1938 году в органы НКВД по партийному набору, за один год сделал в спецслужбе головокружительную карьеру. Уже на следующий год в возрасте 32 лет он по предложению наркома Л.П. Берии возглавил внешнюю разведку СССР и оставался на этой должности вплоть до середины июня 1946 года.

А в тот неудачный день 17 июня 1941 года нарком госбезопасности СССР В.Н. Меркулов и старший майор госбезопасности П.В. Фитин прибыли к Сталину для личного доклада и пояснений ранее направленных ему важных разведсведений. Однако их доводы и представленные агентурные сведения были восприняты как дезинформация. На сопроводительной записке к этому донесению № 2279/м от 17 июня 1941 года Сталин собственноручно написал зелёным карандашом свою резолюцию: «Т[овари] щу Меркулову. Может послать ваш «источник» из штаба герм[анской] авиации к еб-ной матери. Это не «источник», а дезинформатор»[681]. За этим последовал разнос руководителей разведки НКГБ Союза ССР на словах. Думается, что раз даже в резолюции на докладной записке появилась такая надпись, то при изложении претензий о работе разведки НКГБ, возможно, слова тоже тщательно не подбирались.

Приехавший 21 июня 1941 года из Берлина М.А. Воронцов об этом, скорее всего, не знал. Но нарком ВМФ, вполне возможно, имел такую информацию и не хотел попасть в подобную неприятную ситуацию. Но ночью следующего дня началась война, которая отменила актуальность всех прежних донесений предвоенной разведки.

Разобраться в загадочной судьбе русской разведчицы, вошедшей в историю под псевдонимом Анны Ревельской, пытались и некоторые наши современники. На наш взгляд, наиболее преуспел в этом морской офицер родом из Севастополя. Владимир Виленович Шигин три с лишним десятилетия прослужил на флоте. Занимался журналистикой, стал известным писателем-маринистом. Заинтересовался он и судьбой загадочной Анны Ревельской. В 2010 году в журнале «Морской сборник» вышла его историческая повесть «Анна — королева разведки».

Историку флота и писателю-маринисту Владимиру Шигину удалось выяснить в Российском государственном архиве военно-морского флота, что в годы Первой мировой войны в штате разведки Балтийского флота действительно была некая Анна Ревельская, которая являлась агентом-нелегалом. «Однако, — пишет он, — это не настоящее имя и фамилия разведчицы, а всего лишь один из её служебных псевдонимов. Как на самом деле звали Анну Ревельскую, мы не знаем».²

Историки и исследователи отмечают сложности в поиске подлинных документов и материалов, связанных с деятельностью Анны (будем её так называть для краткости), в связи с тем, что архивы российской военно-морской разведки периода Первой мировой войны серьёзно пострадали во время революционных событий, и, скорее всего, в наши дни вряд ли представляется возможным восстановить её подлинную биографию. Однако, на наш взгляд, поиски фактов и документальных подтверждений её самоотверженного служения Отечеству необходимо продолжать. Возможно, какая-то часть документов и материалов о её секретной службе сохранилась в архивах армейской разведки и контрразведки, поскольку есть немало свидетельств о её участии в операциях, проводившихся под руководством Генерального штаба полковника, а затем и генерал-майора Батюшина. Упоминалось, что Анна до начала Первой мировой войны несколько лет трудилась в адмиралтействе, так что и в архивах этой организации могут остаться какие-то сведения о ней.

В своей книге «Анна — королева морской разведки» писатель и историк флота В.В. Шигин высказал интересную, но, к сожалению, ничем не подкреплённую версию о начале работы Анны Ревельской в секретной службе Российской империи. Речь идёт о предполагаемой причастности к становлению профессионального пути русской разведчицы скандально известного агента охранки, разведчика, журналиста и писателя И.Ф. Манасевича-Мануйлова. Именно с этим человеком сложной судьбы и с «тёмными» страницами биографии в период его тайной работы за границей в интересах Российской империи связаана информация о том, что в 1904 или 1905 году «после Рождества, уже в Париже, он снял особняк для очаровательной 18-летней Катрин Изельман, учащейся Высших женских курсов»[682]. При этом отмечаются некоторые совпадения личных сведений из жизни Анны Ревельской. Помимо имени и фамилии, которые затем упоминались в досье германской разведки, примерно совпадал возраст барышни, появившейся во французской столице, и русской разведчицы. Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов Манасевич возглавлял специально созданное отделение по розыску о международном шпионстве в составе Департамента полиции Российской империи. Главная задача его агентуры заключалась в противодействии продвижению японских планов в Европе. По мнению начальства, он в этом деле преуспел, за что самим Николаем II коллежский асессор из купцов был причислен к дворянскому сословию и пожалован орденом. В этой связи возникает закономерный вопрос о том, в связи с чем ему понадобилось тратиться на обустройство во французской столице Катрин Изельман, с которой он даже не состоял, по свидетельству окружающих, в любовной связи. Заметим, что снять особняк в Париже было дорогим удовольствием. И, вполне возможно, это было сделано в оперативных интересах русской разведки и на деньги русской казны. Как известно, Манасевич в ту пору был очень увлечён балериной Мариинского театра, которую он увёз из Санкт-Петербурга за границу. К тому же, как шептались в светских кругах, он был склонен к мужским любовным утехам, чем был известен в определённых кругах. Так что юная выпускница Высших женских курсов Катрин для него интереса не представляла. Остаётся предположить, что все эти действия были связаны с интересами и целями секретной службы империи. Вполне возможно, что Катрин Изельман состояла в числе секретных сотрудников Заграничной агентуры Департамента полиции, которую с начала 1905 года вновь возглавил вернувшийся на тайную службу действительный статский советник П.И. Рачковский. Кстати, давно знавший о многих проделках Манусевича-Мануйлова заведующий Заграничной агентурой быстро добился от Департамента полиции его увольнения с государственной секретной службы и отзыва из Парижа.

Наш современник писатель-маринист В. Шигин ссылается на биографический очерк об И.Ф. Манасевиче-Мануйлове, написанный неким И.А. Муратовым[683]. Однако, как прежде, не приводится никаких ссылок на источники. А без этого нет никакой возможности сопоставить эти и другие сведения из очерка с другими историческими фактами, документами и описаниями событий.

Между тем известно, что бывший агент Охранного отделения, заграничный разведчик и начальник отделения по борьбе «с международным шпионством» в Париже в разные периоды его жизни подвергался в России арестам, судебным преследования и допросам разными специальными комиссиями. Например, известно, что Манусевич-Мануйлов давал показания комиссии по борьбе со шпионажем при штабе Северного фронта. С момента создания этой комиссии в начале 1917 года её возглавлял Генерального штаба генерал-майор Н.С. Батюшин. Как мы помним, в годы Первой мировой войны он был одним из начальников Анны Ревельской и руководителем секретных операций русской разведки с её участием на Балтике и на других территориях, занятых германскими войсками. Возможно, какие-то материалы или иные сведения о судьбе Анны Ревельской сохранились в материалах этой комиссии. В любом случае, по нашему мнению, поиски подлинных документов и фактов из её жизни и тайной службы на благо нашей Родины надо продолжить. Она достойна того, чтобы наши современники узнали правду о судьбе русской разведчицы.