09 декабря 2013

Несколько столетий радикалы были без собственной идеологии. Я хочу быть тем, кто даст радикалам отныне и дальше собственную идеологию. Чтобы они не шли, как нищие, с протянутой рукой к каким-то марксизмам, нацизмам, анархизмам, к каким-то тоталитарным извращениям. Чтобы они имели идеологию, в которой они бы осознавали метафизический фундамент своего тотального, врождённого несогласия с существующим. Такого несогласия, которое делает их угодными Аллаху. Аллах хочет от нас, чтобы мы были несогласными. Потому что вся реальность полна зульма[5]. Как нам известно из хадисов Пророка (да благословит его Аллах и приветствует): «И когда придёт Махди (да ускорит Аллах его приход), когда настанет победа, тогда вся реальность будет заполнена справедливостью, как сегодня она заполнена зульмом». А сегодня она заполнена зульмом.

Но истоки этого зульма не в том, что какой-нибудь там правитель, какой-нибудь мэр города является преступником, а в том, что сама реальность организована как зульм и вызов. Чтобы её взорвать на метафизическом уровне прежде, чем она будет взорвана на политическом уровне. Если взорвать её сразу на политическом уровне, но не взорвать её на метафизическом, реальность вернётся и набьёт морду.

Радикализм – это явление, которое у всех на слуху, все о нём говорят, ему посвящают статьи кодекса, но никто, собственно говоря, не знает, что это фундаментальный феномен, который красной линией проходит через всю историю человечества и более того, представляет собой становой хребет исторического сюжета, макросюжета. Но радикалы во все времена не равны сами себе и они поворачиваются к истории и к тем, кто хочет их изучать, разными лицами: мы знаем гуситов, таборитов, мы знаем восстание Спартака, мы знаем Троянскую войну, героев Эллады (они тоже были радикалы), мы знаем, естественно, сподвижников пророков, включая нашего последнего Пророка (да благословит его Аллах и приветствует). Всё это – радикалы. Но радикалы были и в XIX веке. Огюст Бланки был радикалом, радикалами были эсеры, «народники». И они все разные.

Одни из них глубоко религиозные люди, другие – атеисты, причём воинствующие. Что же их объединяет и что делает их радикалами?

Надо понять, что радикализм – это метафизический феномен, укоренённый в проблемах онтологии и гносеологии. И не всегда радикал, родившийся в неподходящую эпоху, может осознать себя как такового, то есть он может назвать себя радикалом, но он будет говорить, в случае неблагоприятных обстоятельств, с миром, с последователями, со своей аудиторией не на языке радикала, а на заимствованном языке, на заимствованном дискурсе, просто потому что в его время для данной эпохи, для данного поколения радикального дискурса не существует.

Такая неблагоприятная ситуация сложилась в XVIII-м, XIX-м и в значительной части XX века. На протяжении 250, а то и 300 лет радикалы вынуждены были говорить на «заёмном» языке. Они заимствовали язык у либералов – у крайне левых либералов, – но всё равно либералов, потому что радикального языка не существовало: он перестал существовать после того, как окончились религиозные войны и окончился религиозный контент протеста. Маркс отмечал, что раньше люди маскировали реальные социально-экономические отношения религиозными одеждами. То есть под религиозными знамёнами выступали за те или иные решения вопросов, которые подразумевали на самом деле классовые социально-экономические отношения. На самом деле то, о чём говорит Маркс (не то чтобы он это имел в виду – он не это имел в виду, но мы имеем в виду), – это подлинное время радикализма, когда радикалы выступали со своим дискурсом, и этот дискурс был религиозным, и они под знаменем радикальных, как ныне принято выражаться, сект пытались оспорить статус-кво мироздания. Потом, с течением времени, почва из-под ног у них ушла и они вынуждены были, в силу внешней конъюнктуры, перейти на чужой язык – на язык либералов.

Либералы бывают всякие. Бывают левые, бывают правые, бывают центристы, бывают неолибералы, но суть либералов в том, что для либерала есть одна жизнь, которая проходит здесь, и она абсолютно укоренена в материальных ценностях, в комфорте, в гедонизме. Могут быть разные подходы у либерала, то есть либерал может считать, что трудящиеся люди заслуживают полного комфорта, всех благ, полного раскрытия всех своих человеческих способностей, – и такие либералы называются «левыми». Либерал может считать, что только заслуживающие этого, особо способные, одарённые люди заслуживают прекрасной жизни, – тогда это классические либералы, которые делают установку на меритократию. Либерал может считать, что только раса избранных, раса господ заслуживает хорошей жизни, – тогда он будет правым либералом, будет нацистом, будет фашистом. Но тем не менее они все будут либералами – от крайне правого фланга до крайне левого.

А радикал отличается совершенно другой концепцией мироздания, совершенно другим мироощущением, то есть его мироощущение связано не с тем, что он хочет поправить свои обстоятельства жизни, не с тем, что он хочет улучшить обстоятельства жизни кого-то другого, а он хочет изменить некие фундаментальные законы, правящие мирозданием. Потому что эти фундаментальные законы в его внутреннем переживании, в его инстинкте не соответствуют переживаемому им инстинкту истины, не соответствуют тому идеальному утверждению, которое он носит в своём сердце. Выразить это очень сложно, – выразить это сложно потому, что человек рождается в определённых условиях, он является пассивным субъектом, воспринимающим цивилизационную матрицу своей эпохи, своего места и времени: хронотоп, который отпечатывается в нём. И если он родился в XIX веке, и если вокруг, допустим, господствует дарвиновская теория эволюции, и если говорить о вещах не тактильных, не материальных, – это помещать себя в маргиналы, тогда радикал вынужден тактически сориентироваться и начать говорить на языке образованческой массовки. При этом он остаётся радикалом – и тогда получаются очень странные комбинации.

Вот В. И. Ленин был радикал, но он вынужден был говорить на языке марксизма, а Маркс был либерал. Поэтому появился марксизм-ленинизм. Такая очень странная российская трансформация марксизма, в которой можно то, чего нельзя по Марксу, то есть по Марксу чего-то нельзя, а по Ленину – можно. Но это, конечно, паллиатив, и рано или поздно такие сбои в дискурсе, когда человек имеет в виду одно, а вынужден говорить об этом другими словами, дают о себе знать, и инициатива, которая построена на такой подмене, кончится провалом, – как мы и свидетельствуем сегодня.

На самом деле несмотря на то, что радикалы XIX–XX веков в своём большинстве были людьми атеистическими или агностиками, радикализм – это всегда религиозная идея, это всегда религиозный принцип, это всегда глубоко религиозный инстинкт. И тут я хотел бы отметить следующее: когда я говорю «религиозный», то имею в виду нечто фундаментально противоположное традиционалистской метафизике – тому, что называется в школе большой метафизики «сквозной», мейнстримовской, Традицией. Потому что метафизика Традиции исходит из того, что реальность безусловна, конкретна и фатальна, она определена во всей полноте. Поскольку она является проявлением бесконечной возможности (а всё, что возможно – то реализуется), то нет ничего, чтобы было бы недосказанным, недовыраженным, недопроявленным. То есть вся полнота возможного задана в метафизическом объёме утверждения. Это утверждение безусловно, и за пределами его существует только ошибка, «внешняя тьма и скрежет зубовный». Возможно всё и реализовано всё, кроме ошибки. А ошибка находится в небытии, в том небытии, которого, по Пармениду, нет.

Более сниженной версией такого же ощущения о безусловно состоявшейся реальности, которая неотменима и которая необходима (она несёт в себе свою необходимость, у неё нет никаких вариантов), является идея, согласно которой мы живём в «наилучшем из возможных миров». И здесь нужно понимать, что эта оценка – «наилучший из возможных миров» – указывает на оптимум как бы этического характера. Вот, например, в исламе есть установка, что Всевышний создал мир оптимальным образом, что Он имеет в виду, что именно этот мир необходим, Он создал необходимый мир. Но в Откровении нигде не сказано, что этот мир хороший или наилучший, наипрекраснейший. Он – необходимый.

Напомню, что в Коране, когда Всевышний ставит Адама наместником на земле, ангелы возражают – они говорят: «Зачем ставить этого, ведь он же слаб, от него произойдёт смешение, кровь, всякие ужасы? Лучше нас ставь». И ведь Аллах не говорит ангелам: «Нет, Я создал наилучшее из возможных существ». Он говорит: «Я знаю – а вы не знаете». То есть Он говорит, иными словами: «Я создал такого, который Мне нужен, Я ставлю такого, которого Я хочу поставить, хотя вы правы – он слаб и от него произойдёт кровь, смешение, ужасы, преступления, – но именно этот Мне и нужен».

Поэтому, когда в религии Откровения, в религии Единобожия говорится о том, что этот мир является безусловно таким, каким его имеет в виду Творец, это не означает того, что имели в виду, допустим, Лейбниц и Кант, – что это «оптимальный», «наилучший» мир в смысле такого благостного позитива, то есть что мы живём в «шестизвёздочной гостинице» и это наша реальность, а «семизвёздочной» не бывает, – то есть это не имеется в виду в Откровении.

Радикал ощущает, что этот мир заранее запрограммирован с внутренним сбоем, что этот мир построен на ошибке и такова изначально воля Всевышнего: заложить ошибку в некие фундаментальные законы, которые определяют жизнь мироздания. Если бы это было не так, тогда не стоял бы вопрос о Новой земле и Новом небе, не стоял бы вопрос о Будущей жизни, не стоял бы вопрос о реальности, которая приходит на смену этой реальности. Потому что если этот мир – «наилучший», то к нему ничего нельзя добавить и, стало быть, невозможно создать никакую новую пролонгацию «небесного» или какого бы то ни было «оптимизированного» варианта. Это, кстати, относится и к западному христианскому дискурсу, то есть к тем христианским философам, которые говорят о «наилучшем из миров», – с точки зрения такого конформистского довольства сущим невозможно объяснить эсхатологическую идею и жизнь будущего века. Если это – «наилучшее», то тогда, стало быть, либо можно повторить это «наилучшее» в иной версии – но не понятно, зачем, – либо они неправы или не эсхатологически ориентированы. В любом случае они – не радикалы.

Радикал знает на уровне клеток, на уровне инстинкта, что эта реальность является реальностью апории. Фундаментально внутри этой реальности заложена несправедливость, заложен вызов, вызов его инстинкту, – инстинкту некой правды, которая глубоко укоренена в самом его сердце, в самых недрах его существа. И поскольку метафизика Традиции говорит о том, что реальность является реализацией всей полноты бесконечной возможности, для радикала открывается полярная альтернатива этому утверждению. Потому что в инстинкте отрицания того, что эта реальность является безусловным, совершенным утверждением, подразумевается, что в основе сущего, за пределами сущего, в корнях сущего лежит невозможное, лежит невозможность как главный motivant, как главная сверхидея, как некая «суперпрограмма» существования. А уже то, что состоялось видимым образом (манифестация, удовлетворение и так далее), – есть определённым образом сокрытие этой невозможности, есть тень этой невозможности, которая всегда является как бы негативной антитезой к тому, чего она тень. Есть свет – есть тьма. Если в основе лежит тьма, то мы – на свету. Но этот свет – это негатив от первозданной тьмы. То есть внутри сущего лежит именно невозможность как исходный принцип. И это сразу помещает радикала в полярную противоположность традиционалистской метафизике.

Мы представляем себе, что радикал является абсолютным рефлектирующим субъектом. В данный момент, в данной лекции, мы не говорим о том, что радикализм и Откровение теснейшим, интимным образом сопряжены, что радикализм невозможен без Откровения, что Откровение необходимо, потому что в нём открывается то, что не может быть дано ни в опыте, ни в созерцании, ни в догадках, ни в погружении в какие-то глубины, – то есть Откровение необходимо потому, что оно открывает то, чего нет в сущем. Мы об этом пока не говорим, выносим это за скобки: предполагаем, что радикал либо изначально уже получил Откровение, либо неким образом обходится без Откровения (выделим его в чистую схоластическую модель), он сам является «откровением», – это предполагает, что радикализм есть абсолютная рефлексия.

Что рефлектирует «абсолютная рефлексия»? Феномен того, что существует сознание как свидетель. Радикал сознаёт своё собственное сознание. Это условие его радикализма. Он может быть при этом атеистом, и «сознание собственного сознания» вызывает у него довольно большие проблемы, может быть, даже мучительные. Подозреваю, что радикалов из числа якобинцев (они правда были религиозными), эсеров, допустим, большевиков-ленинцев, – их страшно мучила эта тема, они никак не могли объяснить феномен собственного сознания, и поэтому они шли до конца в политическом действии: совершали теракты, убивали сатрапов. Потому что им нужно было снять постоянно зудящий, болезненный вопрос о собственном сознании.

Феномен сознания, когда он подлинным образом рефлектируется, обнаруживает свою абсолютную оппозиционность Бытию. Для традиционных метафизиков никаких проблем нет. Для Платона бытие, сознание, благо – это синонимы. Так же и для Гегеля: «Бытие есть абсолютная идея, в которой чистое Бытие и чистое Ничто тождественны». Но если это «абсолютная идея», то, собственно говоря, в этой «идее» решён вопрос свидетельствования и мысли, решён вопрос субъекта. Но он решён «как бы», он решён в кавычках, потому что, если бы Бытие действительно было сознанием, – оно никогда бы не сделало ни одного шага за пределы самого себя к противоречию с собой. То есть тезис никогда не сделал бы шаг в антитезис. Если бы изначально Бытие было сознанием, если бы оно было «идеей», то Бытие никогда бы не различилось само с собой. Это различение было бы невозможно, потому что подлинное тождество – это то тождество, из которого нельзя выйти. А если из этого тождества можно выйти, если можно его оставить и посмотреть назад на себя, на «то, из чего ты вышел», – это не тождество, это иллюзия тождества.

Для радикала существует абсолютное противостояние Бытия и сознания. Есть Бытие и есть сознание. Но каким образом есть сознание? Если проанализировать сознание, то сознание оказывается некой точкой даже не пустоты в каком-то таком буддийском или метафизико-традиционалистском смысле, а точкой чистого нетождества, точкой несовпадения ни с чем. Это как бы знак препинания. Идёт некий поток реальности, движется масштабная река, а где-то там со дна поднимается камень, который создаёт водоворот. Этот камень не тождественен стихии движущейся воды – он является противоположностью, фиксацией. Но это очень слабый пример, потому что камень материален, – он, конечно, противоположен реке по своим свойствам, но он материален.

Сознание абсолютно и реально – оно есть чистая апофатика. Оно не тождественно ничему и именно благодаря этому есть факт свидетельствования. Как амальгама зеркала, которая не даёт пройти лучам и создаёт феномен изображения. И сознание, таким образом, является контрсубстанциональным, антисубстанциональным, полярным ко всему, что, – тут главное, тут мы подходим к ключевому вопросу, – ко всему, что есть. Таким образом, сознание есть указание на то, чего нет. Но не таким образом, как у Парменида («небытия нет»), а именно указание на то, чего нет, и которое за счёт этого «нет» является центральной, утвердительной альтернативой, вокруг которой строится всё это Бытие, которое есть. Оно (Бытие) строится вокруг центра «точки отсутствия», «точки негатива», «точки апофатики», которая не где-то там, – как апофатические свойства Абсолюта, некоего Urgrund, первобездны, первоосновы, – нет. Эта апофатическая точка находится в центре, в центре нас самих. Эта точка внутри нашего сердца – непостижимое отсутствие, противостоящее всему.

Радикал начинается с того, что он «понимает», – «понимает» мы в кавычки берём. Мы уже говорим о том, что радикалы подвержены перипетиям исторического времени. Но мы рассматриваем радикала условного – как абсолютного рефлектирующего субъекта. И такой идеальный, «виртуальный» радикал, абсолютно рефлексируя, понимает, что он начинается с категорического тотального различения между Бытием и сознанием. Бытие есть, сознания нет. Вернее, сознание возникает из сличения того, что есть, с тем, чего нет. Сознание – это феномен встречи, столкновения Бытия как положенного сущего и тотального отсутствия. Но ведь это тотальное отсутствие не самостоятельно. Оно же не может просто так, из ниоткуда, возникнуть в человеческом существе, которое смертно, зависимо, определяется обстоятельствами и так далее. Откуда в нас эта точка апофатического нетождества? В собаке её нет, в лисе её нет, более того – её в ангелах, джиннах нет, её нет ни в каких существах. Она есть только в человеке. Это свидетельствование, которое присуще только человеку. Когда наш абсолютно рефлексирующий «идеальный» радикал сосредотачивается на этом, он обнаруживает, что эта точка апофатики напрямую связана с его инстинктом или подозрением о невозможном как основе реальности.

Я намерено говорю «реальности» (не «бытия» – ничего такого), потому что «реальность» выходит за рамки бытия, выходит за рамки любых гипостазированных проекций, – она даже не является сводимой ни к каким концепциям бесконечного, базы, основы, Urgrund, первоединого. То есть реальность – это то, что противостоит точке апофатики. Потому что эта точка апофатики, точка негатива, точка отсутствия внутри меня, противостоит не просто миру вокруг меня (стенам, лужайкам, цветам, звёздам), а она противостоит абсолютно всему, – она противостоит даже отрицанию меня самого. Она противостоит тому минусу, тому негативу бесконечному, который, как мокрая тряпка, с доски стирает всё. Она противостоит концепции бесконечного. Почему она противостоит концепции бесконечного, концепции непостижимого, любым переживаниям, самым мистическим опытам, – всему? Да потому что если все эти опыты, если все эти концепции открываются, то они открываются за счёт несовпадения с этой точкой. Если я знаю о чём-то, если я знаю об Абсолюте – значит, эта точка вне Абсолюта, значит, она ему противостоит, значит, Абсолют «не абсолютен», потому что ему ничего не может по определению противостоять.

Но тут есть хитрость. Ему противостоит точка, в которой нет ничего. То есть об этом вызове в свой адрес Абсолют вроде как и не «знает». Потому что мы же не обязаны знать об отсутствии чего-то. Вот, Абсолют не знает, что за пределами Абсолюта есть Нечто, которое не является нечто на самом деле, а которое является точкой несовпадения с ним. И здесь есть очень интересная вещь. Если говорить о фундаментально религиозном опыте радикализма, то радикал приходит к выводу, что эта апофатическая точка отсутствия внутри него является непосредственной проекцией невозможного в его центр. А Абсолют, то есть бесконечное, о котором мы говорим, он, радикал, воспринимает как бесконечное. И, стало быть, он вне его, вне бесконечного (бесконечное само о себе не может говорить): он является свидетелем вне бесконечного, вне Абсолюта. Следовательно, невозможное неведомо Абсолюту. Абсолют выступает как то, что не знает о невозможном, как то, что отрицает невозможное.

Таким образом, мы приходим к первому определению того, что такое апофатика, что такое точка отсутствия в сердце, которая является корнем сознания: это отрицаемое. Дух внутри нас как свидетельствующее сознание есть отрицаемое начало. То есть вокруг нас существует внешняя среда – контуры внешней среды, реальность, мир, – которая нас отрицает, но «мягким» образом. То есть мы с самого начала, родившись на этот свет, чувствуем, что вселенная, мир, условия, в которых мы родились, нас отрицают, они нас давят, но мягко. Просто само существование чего-то вне нас является неким бременем, неким вызовом, неким столкновением с этой точкой несовпадения, но это ещё не Коса. Да, в этом «внутри» есть такие вызовы привходящего конвенционального плана, как, допустим, матрица, которая впечатывается в нас с колыбели (мать, школа, полиция, армия, тюрьма, сума, война), – но это всё обстоятельственные вещи.

Но есть же более серьёзное отрицание. Есть чистый негатив, который проходит сквозь все вещи, как воздух проходит сквозь землю, сквозь воду, – сквозь всё проходит коса негатива. Есть это кресло – его не будет, есть эта книга – её не будет, есть этот дом – его не будет, есть здесь мы – всех нас не будет, наших детей, внуков не будет, всё, что есть – всего не будет. Через всё идёт «коса негатива», она уничтожает абсолютно всё. Но ведь она существует не для того, чтобы нас уничтожать, – мы слишком мелкие комарики, чтобы ради нас существовала эта бесконечная «коса негатива». Эта «коса негатива» преследует нечто, что она имеет в виду как недопустимое, как невозможное. Вот математический «минус» отрицает что? Разве числа он отрицает? Нет. Он отрицает не числа. Он просто приставлен к любому числу, и он его «ничтожит». Но минус существует не для отрицания чисел, а для отрицания самой возможности быть чему-то, чего этот минус не мог бы отрицать. Это ясная идея. «Минус» не допускает, чтобы было нечто, чего он не может отрицать. Он отрицает всё. И поэтому он гоняется за тенью того, что могло бы ему противостоять. Тем самым он указывает, что есть невозможное, которое не может быть реализовано, которое не тождественно ничему, не является числом и тем более нолем, которое противостоит минусу. Ему нельзя противостоять, поэтому оно – невозможное.

И вот это невозможное оказывается вдруг реальностью. Оно воплощается внутри нас как апофатическая точка несовпадения ни с чем. Это невозможное – не гипотеза, не то, о чём мы говорим абстрактно. А мы вдруг обнаруживаем, что сама наша гносеологическая способность к пониманию, сама наша субъектность коренится в невозможном, она коренится в том, чего нет. Субъект – это то, чего нет. А объект – то, что есть. Рядом с объектом субъект – это невозможное, но при этом введённое, как некое яйцо, через яйцекладку длинного страшного комара, который уколол и ввёл в сущее вот это «яйцо» невозможного. И возникает феномен человеческого существа, субъекта, который, в случае его прихода к абсолютной рефлексии, обнаруживает себя в качестве радикала.

Тут получается, что мы имеем дело с тремя вариантами.

Человеческое существо может осознать наличие в себе субъекта как бремя: «Я осознаю, что я есмь здесь и теперь, Иван Иваныч, вот здесь, в этой комнате, среди вас, и меня больше не будет, – и я понимаю, что, наверное, это иллюзия, наверное, это ошибка – понимать себя как отдельного от всего, наверное, я просто мошка в хороводе мошек, наверное, я должен слиться с целым, наверное, я должен сказать себе “тат твам аси”, “ты есть то” и отождествиться с бесконечностью, в которой я – маленькая пылинка – становлюсь равным и тождественным Абсолюту и исчезаю в нём». Это путь традиционалиста. Это путь метафизика, который стремится к великой идентификации с фундаментальной бесконечностью, к «мошке», к освобождению, к снятию иллюзии о собственном отдельном Я.

Есть путь либерала, о котором мы уже говорили. Это человек, который просто понимает, что «сидим, и сидим хорошо, пьём кофе, едим вкусно, кто будет мешать, мы его уничтожим, ну умрём и умрём, – об этом лучше не думать». Это путь либерала.

Есть путь абсолютной рефлексии – путь радикала, который понимает, что «вот это моё нетождество – это единственная ценность, это единственная зацепка к Истине, которая совпадает с тем, чего нет, но внутри неё есть нагруженность этой взрывной волей к долженствованию».

Ну и есть просто люди, которые не либералы, не радикалы, не традиционалисты, а просто «молчаливое большинство», – они просто «вброшены» в жизнь, которую не понимают.

Поэтому есть четыре угла: традиционалисты («роялы», клерикалы), которые знают, что существует сакральный путь отождествления относительного и конечного с бесконечным и абсолютным; есть либералы, которые в последние 300 лет вылезли и заняли все места, образовали фасад, – наглые ребята-гедонисты; есть радикалы, которые против этого; и есть «молчаливое большинство» – массы, за которые ведут борьбу все остальные три клуба.

Теперь получается, что до сих пор у радикалов нет собственной идеологии. Радикалы есть, а дискурса у них нет. Недавно ещё это был марксизм. Несовершенный. Но и Че Гевара, и «красные бригады», и «группа Баадера-Майнхоф» вынуждены были говорить на языке левых. То есть приставать к судьям, полицмейстерам, к банкирам не потому, что они представляют собой систему, воплощают собой метафизическое зло, а потому что они – буржуазия, плохо обращаются с рабочими, социальные дотации и пенсии недостаточно хорошо выплачиваются, – в общем, нести всякую чушь. Но при этом чувствуют-то они себя радикальными и отстреливают по-настоящему всяких полицейских, судей, магистратов. А говорят в оправдание всего этого всякую ерунду. И если дальше пойти: читаешь «народников», эсеров – полная чушь. Но при этом люди-то – радикальные.

Получается, что нет идеологии. И вот в последнее время возникает и формируется запрос на политический ислам. И мы уже давно слышим про политический ислам: мы слышим об ихванах, мы слышим о салафитах. Но когда мы подходим ближе и начинаем изучать вопрос о политическом исламе, мы обнаруживаем, что он «политический» в кавычках. Потому что ихваны под политикой понимают просто участие в западном избирательном процессе (партии всякие, голосование – всякую ерунду). Даже у них идеи партии нового типа, как у товарища Ленина, нет. Если брать салафитов, то они вообще не по этой части, их задача – «быть угодными Всевышнему на пути самопожертвования». Это очень достойное, самое великое, самое прекрасное, что может быть. Но Всевышний приказал нам бороться за власть вопреки реальной структуре того Бытия, которое Он создал. Он создал и предложил нам Бытие как полосу препятствий и предложил нам её пройти и в конце быть победителями. А люди говорят: «Нет, я лучше сейчас стану шахидом и обитателем райских садов, а вы, ребята, здесь оставайтесь, потому что мне с вами недосуг». Это неправильно, это дезертирство, это – не политический ислам.

Политический ислам должен знать: во-первых, что такое реальность; во-вторых, что такое мысль; в-третьих, как организовано человеческое общество; в-четвертых, что такое власть; в-пятых, чего хочет он сам; в-шестых, что его ждёт после победы, то есть Дальняя жизнь. Он, конечно, не может знать всё в деталях, потому что «Аллаху алим», только Всевышний знает подлинное, но он должен отражать в своей душе, как в зеркале, концептуальное предначертание, которое действительно создано для него, чтобы он его нёс, чтобы он его воспринимал, чтобы он его выражал, потому что без этого Всевышний не поставил бы его наместником.

И ведь дело в том, что мусульмане читают Коран, и там написано, что Аллах научил Адама именам, и потом Он поставил его и стал спрашивать и спрашивать ангелов, и ангелы, которых Он не научил именам, говорили: «Мы не знаем, Господи». А Адам, которого предварительно научили, на все вопросы отвечал. И вот, эти люди читают Коран и после этого говорят: «Зачем нам философия, зачем нам то, сё, третье, десятое, это мешает иману». То есть они не желают понимать, что им написано, они просто не желают воспринимать конкретное указание на то, что человек является интеллектуальным наместником, который обязан отражать в своём рефлектирующем процессе, хотя бы в какой-то степени, Провиденциальную Мысль Господа, Провиденциальный Замысел. Он обязан это отражать, это его главная обязанность! Познавать и служить.

Кстати, «ибадат» мусульмане всегда переводят как поклонение. Нет такого слова «поклонение». Поклонение – это «саджда». Арабское слово «саджда» обладает чётким семантическим значением «кланяться», «поклоняться» – вот поклонение. «Ибадат», связанное с корнем «абд», – это «служение», а не «поклонение». «ИбадуЛлах» – это рабы, слуги Бога, а не поклоняющиеся. Поэтому здесь существует подмена. Аллах говорит, что «Мы создали людей и джиннов только для того, чтобы они служили нам (абаду)». То есть Он говорит, чтобы они служили, – не «поклонялись Нам», как переводится, а «служили Нам».

Что такое служение? Служение – это как раз реализация Провиденциальной Мысли. Потому что Аллах в другом же месте говорит: «Мы не сотворили ничего понапрасну». Раз «не сотворили ничего понапрасну», то у этого есть цель: у человека есть цель служить, служить в соответствии с неким Замыслом.

Радикал – это тот, кто должен служить в соответствии с неким замыслом, который открывается именно в нём. То есть то, о чем я говорил в преамбуле, – столкновение с собою как с точкой апофатики, которая является непосредственным проявлением невозможного, которое, в свою очередь, является отрицаемым, выявленным бесконечным действием чистого минуса, чистого негатива. Чистый негатив, отрицающий всё, указывает на то, что есть (на самом деле нет, но «нет» как есть) невозможное, которое противостоит негативу, которое противостоит «минусу». Поскольку ему невозможно противостоять, оно и есть невозможное, но оно есть, и оно проявляется не в плане Бытия, которое снимает всё, а в плане свидетельствования, противостоящего этому Бытию. Но как свидетельствование – это завет, это залог. Это залог того, что за этой апофатикой открывается иная бездна.

И вот тут вопрос: какая бездна? Поскольку речь идёт о том, что центром Замысла является невозможное, которое определяется не само собой, а через то, что оно является отрицаемым, видимый в своём действии негатив указывает нам на то, что невозможно в силу этого негатива, но при этом находится внутри всего, что этим негативом снимается. И это создаёт ситуацию фундаментальной неопределённости, то есть реальность абсолютно неопределённа. Она неопределённа в каком смысле? Она неопределённа в том смысле, что это невозможное, в отличие от представлений традиционных метафизиков, не является самотождеством. То есть реальность не тождественна сама себе. Можно сказать, что в апофатике традиционалистов, которые говорят об Абсолюте, уже намечена такая нетождественность, когда они говорят, что Абсолют, или Брахман, или Urgrund, или что-то такое, есть «не то и не это, и это и то». Они очень любят апофатику открывать в различных вариантах совпадения и несовпадения.

На самом деле речь идёт о гораздо более глубоком. Невозможное, отрицаемое бесконечным, – долженствующее быть вне бесконечного, но невозможное, потому что быть вне бесконечного нельзя, – это та реальность, которая задана этой бесконечностью, – невозможная реальность. Она представляет собой, по сути, отсутствие утверждения. Что такое невозможное? Это неутверждение. Утверждение – это то, что предполагает исключение всего, что может быть вне этого. То есть истинное утверждение, абсолютное утверждение предполагает исключённость всего, что вне этого. А здесь мы имеем в виду внешнюю бесконечность, внешний негатив, который не имеет никакого содержания, кроме как ничтожить, и то, что порождается этим негативом как то, что не может быть, потому что негатив его не допускает. И тем самым это принадлежит не к сфере возможностей, а к сфере невозможного, и как таковой он помещается в центр сущего.

Это не утверждение – это некая неопределённость. Это «взрывная» неопределённость, которая сама по себе является апорией. То есть эта контрреальность, внедрённая в реальность, может существовать, может динамически быть какой-то такой структурой. На самом деле мы должны понять, что само наше существование как свидетельствующих субъектов посреди этой реальности является взрывоопасным, является взрывоподобным.

Представьте себе, что в некой плотной, гомогенной, абсолютно всё заполняющей субстанции вдруг делают такую «дырку», которая является центральной, и в этой «дырке» – антитеза всей остальной субстанции; условно говоря, материя и антиматерия, – только под материей мы понимаем всю реальность, а антиматерия – здесь, в наших сердцах (это благодаря чему мы всё понимаем). Таким образом оказывается, что вся материя, то есть субстанция, всё сущее, вся реальность, – они сами по себе лишены смысла. Бытие – это абсурд. Оппозиция этому абсурду на стыке драматического противостояния рождает смысл. А смысл – это не то, о чём можно рассказать, это не концептуальность, это не структура. Смысл – это утверждение того, что всё, что существует как некая данность, как некая безысходность, как некая тотальность, всё в себя вбирающая. Смысл – это утверждение того, что вся полнота, абсолютная тотальность, абсолютное Всё, – что оно конечно, отвергаемо, что в центре его зияет «скважина», проходящая через сердце.

Что это за скважина, мы можем понять, только вспомнив аят Корана, когда Аллах говорит: «Я (в этом единственном случае) вложил в Адама частицу от Своего Духа (мин Рухи)». Вот эта частица от Духа Аллаха, от РухуЛлах, от Рух аль-Кудус, – она и является вот той самой точкой нетождественности ничему, точкой, в которой проявляется невозможность, невозможное, взрывающая всю бесконечную реальность, которая создаёт всю эту ситуацию.

Таким образом, радикал представляет собой – мы делаем шаг от этой метафизики к историко-социальному пространству – авангард касты воинов, представляет политическое представительство касты воинов. Каста воинов, когда она предоставлена самой себе, глубоко несчастна, потому что она встроена в иерархию и подчинена попам. А попы учат, что «реальность тотальна, не имеет зазоров, тождественна сама себе, включает в себя всю полноту возможностей, является реализованной, и все векторы во все стороны ничтожат друг друга, и в результате мы имеем метафизический ноль, «абсолютный баланс», подведённый итог всех векторов». И кшатрий (воин) должен обслуживать это утверждение, будучи стражником на побегушках. Вверху, понимаешь, мудрецы, философы, а здесь – воины, которые защищают этих «носителей ноля и бессмыслицы». Но этим воинам из невозможного приходит Весть, обращённая к той «скважине» в сердце, открытой у воинов, и Весть говорит, что «выход есть – эти (попы) покрывают истину ложью». Под «попами» я имею в виду клерикалов всех мастей, начиная от лам и кончая «муллами», «алимами». А за их спиной стоят «шейхи», стоят гуру, за которыми стоят «Великие неизвестные», а за спиной «Великих неизвестных» стоит сам сияющий Сатана. Он есть Бытие в чистом виде, он есть Великое Существо.

И из невозможного, от Того, Кого мы называем только «Он», приходит весть в виде Книги. Эта книга, которая открывается как «Я», где Бог говорит о Себе: «Я» (потом это «Я» и это «Он», объединяясь, становится «Мы» – «Нахну»). И в этой Вести Всевышний говорит: «Не слушайте их, а слушайте Меня». То есть воины получают известие, Благую Весть о том, что, оказывается, великое закрытое тождество, запертое на колоссальный ключ метафизического Всё, – это тюрьма, которую можно снести, эту «Бастилию» можно снести, из неё можно вырваться. Из неё можно вырваться, потому что существует фундаментальная изначальная неопределённость, которая чревата будущим утверждением – утверждением Будущего века. И шаг из неопределённости к определённости предстоит сделать именно радикалам, именно политическому представительству касты воинов. Основой касты воинов является пассионарность – то, что на санскрите называется «кама», на арабском называется «хуб».

А что такое «хуб»? Это любовь. А к чему любовь? Пассионарная любовь – это любовь к смерти. А что такое смерть? Смерть – это встреча «скважины» в моем сердце с Тем, Кто её сделал.

Это просто введение, некая преамбула, начало разговора о том, что такое радикализм. Я думаю, что сегодня эта преамбула завершена и мы можем поговорить в свободной форме.

Интересно, что в современном новоязе, псевдопублицистическом, псевдополитическом, «радикал» и «экстремист» – это синонимы. Тогда как «экстрим» – это «с краю», а «радикал» – это «в центре». На самом деле радикал – в центре, и это соответствует аяту Священного Корана, когда Всевышний Аллах говорит: «Я поставил вас Уммой в центре, в середине». Этот аят переводят всегда как: «Я поставил вас общиной, удалённой от крайностей, “средними” людьми». То есть замазывают всегда в переводах очень конкретный смысл. А правильно будет: «Я поставил вас Уммой в центре, дабы вы свидетельствовали против человечества, а Пророк бы свидетельствовал против вас». Имеется в виду на Страшном Суде.

Дело в том, что нельзя смешивать путь радикала с путём проходящего инициацию «ищущего» эзотерика в традиционалистской метафизике, потому что в традиционалистской метафизике есть идея восхождения к великой идентичности и тождеству с «первоначалом» – безусловным «первоначалом», отождествлением с безусловным. А радикализм не есть отождествление с безусловным, потому что отождествление предполагает субстанциональный аспект.

А здесь существует сфера манифестации и неманифестации. Я, кстати, объединяю под термином «Бытие» и манифестацию, и неманифестацию, – то есть, скажем условно, то, что Генон определяет как «дао», проявленное и непроявленное вместе, то есть возможность непроявления и возможность проявления. Он говорит, что возможность проявления – это непроявленная возможность Бытия, то есть это возможность проявления, которая сама ещё не проявлена; внутри неё неизмеримо больше возможности непроявления. Так вот, возможность непроявления и возможность проявления я вместе соединяю в условном термине «Бытие».

Это Бытие есть реализация возможного. А возможное – это тень, которая отбрасывается невозможным, потому что невозможное как таковое не реально, а является аспектом Мысли Всевышнего. Невозможное – это сердцевина, это аспект Мысли Всевышнего. Невозможное – это существо Мысли Всевышнего, которое скрывается. И поскольку оно – невозможное, то оно может быть дано только через указание на него тем, что его отрицает. То, что его отрицает, – это как бы рубеж, горизонт, чистый бесконечный негатив, который всеми Традициями принимается за фундаментальное «первоначало», то есть Брахма, который является безусловным апофатическим Абсолютом. И с точки зрения всех Традиций это – начало начал.

В действительности это чистый негатив, не имеющий никакого содержания. Тотальный негатив не может быть самодостаточен, поэтому он изначально ущербный: бесконечное не может быть позитивным, бесконечное лишено внутреннего структурирования, определений, лимитов, целей (оно просто отрицает), но оно при этом не может иметь контент. Вот как из бесконечного возникает конечное? Если бы бесконечное было самодостаточным и идентичным самому себе, то выйти из него нельзя было бы: конечное было бы исключено. И тогда конечное было бы невозможным. Но на самом деле бесконечное не самодостаточно – оно существует лишь как указание на невозможное помимо себя. И поэтому конечное становится возможным. И, собственно говоря, «возможное» и «конечное» как категории абсолютно синонимичны. Возможное – это и есть конечное. Поэтому, когда Генон говорит «possibilite infini», то это оксюморон.

Не может быть «бесконечной возможности», но может быть интерференция конечных возможностей таким образом, что в результате «интеррефлексии» разбегающихся зеркал, в бесконечной «интеррефлексии» зеркал, которые отражают друг друга, создаётся иллюзия «позитивной бесконечности», то есть позитивного наличия. Но это не более чем взаимная интерференция конечных начал. То есть то, что мы принимаем как Бытие, которое неохватно, – это на самом деле взаимная интерференция конечных начал, которых конечное число. Их пять: это возможность конкретного, возможность альтернативного, возможность не быть конкретному, возможность не быть альтернативному и возможность не быть ничему. Первые два – это возможности манифестации. А последующие три – это возможности неманифестации. И они интерферируют друг друга и порождают бесконечное многообразие, которое на самом деле является проявлением Великого Существа.

Это Великое Существо есть Денница, Люцифер, Иблис, Аполлон, – это есть Великое Существо, которое есть вместе с тем и объективное Бытие. Это «интерференция» конечных начал. И человек является, по своей модели, просто одним из отдалённых отражений Великого Существа, но в человека уникальным образом введена эта «скважина», эта точка несовпадения со всем остальным зеркальным Бытием. Это как в бесконечном множестве зеркал: в одном зеркале выбрали некую точку, поцарапали амальгаму, и в этой точке зеркало стало особым: в нём исчезла оптическая рефлексия. Или в одном из зеркал есть особая точка, которая не совпадает со световым потоком, с этой системой оптики, но при этом это достаточно удалённое от центра зеркало.

И главная задача радикала – это не восходить, а отражать Провиденциальный Замысел в своём собственном мышлении. Но в индивидуальном мышлении это невозможно отразить полностью, и индивидуальное мышление обладает спецификой внеисторичности. Только мышление коллективное, то есть мышление на уровне братства, джамаата, общины, когда люди участвуют, – только их мышление является историческим. Только мышление людей, связанных друг с другом через «братство по смерти», – не через появление из женского лона, а через уход в могилу как антитезу женскому лону, братскую могилу, – приобретает измерение «историчности», – в отличие от мышления индивидуально Маркса, Гегеля. То есть может быть какой угодно гений, но его мышление не исторично. А вот мышление, допустим, «Народной воли» в тысячу раз слабее, дефектнее, чем мышление Гегеля, но в отличие от Гегеля оно исторично. Потому что в мышлении радикального братства отражается какой-то частью, какой-то тенью (чем больше, тем лучше, конечно) Замысел Всевышнего.

Задача состоит в том, чтобы Провиденциальная Мысль, которая изначально является неопределённостью, изначально является неутверждением, изначально является апорией, чтобы она отразилась в мышлении здесь, и эта община, эта группа связанных между собой братьев становится инструментом её реализации. Но, конечно же, реализация для всех участников – это абсолютная жертвенность. И это не значит, что каждый из них должен пойти и умереть, бросив все дела, – и наплевать, что будет завтра. Нет. Эта абсолютная жертвенность должна быть исходным и перманентным состоянием. При этом эти люди могут прийти к серьёзным постам, к власти, дожить даже до преклонных лет, – это неважно. Обстоятельства того, погибнет ли этот человек в двадцать лет или умрёт в восемьдесят (победив или не победив, в застенках), – это всё неважно. Главное, что всё его существо проникнуто пассионарной волей к смерти. А смерть он понимает как открытие природы своего сознания, как проекцию невозможного внутрь себя. Смерть – это уход в невозможное. А невозможное внутри, до того как оно ещё не состоялось в качестве моего конца, – это моё сознание как свидетеля. И когда ты понимаешь, что твоё свидетельствование, твоя смерть и твоя миссия «ключа, которым поворачивается запертая дверь Реальности», – это одно и то же, то это и есть удел радикала.

А «восхождение» и «отождествление» – это путь совершенно другой, это пантеистический путь, это путь инициатической идентификации. Это взаимоисключающие пути.

Гегель говорит как раз об этом негативе как функции бесконечности, предоставленной самой себе. Мы говорим об одном. Просто у этого негатива есть функциональное содержание: этот негатив не самостоятелен.

Древние греки «бесконечность» воспринимали как крайне отрицательный термин. Они её боялись, они её отрицали, они её не любили, потому что они прекрасно понимали, что бесконечность не может иметь контента. Это потом, уже в платоническом, постплатоническом мире бесконечность наполнилась идеей «бытия, блага, света», идеей нелимитированного позитива. Для древних греков бесконечность была «косой отрицания». Потому что бесконечность – это снятие всяких лимитов. А лимит – это как раз жизнь. Лимит – это конкретность, это жизнь, это определение, это фиксация. А это – диссолюция (как вот есть Абсолют – великий «растворитель»). Они не хотели этого.

Но у бесконечности есть же функциональная цель, потому что (это мы забегаем вперёд) у Провиденциальной Мысли Всевышнего есть одна фундаментальная особенность: её изначальность (как бы она сама в себе) столь страшна, что она не может существовать в том виде, в каком она соприродна самой себе. Поэтому она, эта Мысль, немедленно, в момент своего самообнаружения, тут же маскирует себя. Эта мысль изначально страшна и невозможна. И первым её как бы проявлением является перевод себя в инобытие, которое более «терпимо», условно говоря. То есть изначальная Мысль является фундаментальным неутверждением. Но следующее («скорлупа» этого, как бы) – это невозможное. То есть это фундаментальное неутверждение выступает в качестве невозможного. А невозможное тоже страшно и немыслимо и поэтому выступает в качестве отрицаемого, то есть невозможное – это то, что отрицаемо. А если есть отрицаемое, то есть и отрицающее. И это отрицающее есть тот самый негатив, с которого все начинают. Все начинают с негатива: индусы начинают с негатива, Гегель. Бесконечный негатив. Но это всего лишь внешнее одеяние, которое оправдывает ту тайну, которую этот негатив отрицает.

Тайна существует в форме отрицания себя. Попросту говоря, если перевести это в теологический язык, можно сказать так: «Бог существует в форме неведения о Себе». Истинный Бог. Потому что, когда люди говорят о боге, они имеют в виду Великое Существо, то есть они имеют в виду «grande être», «световое бытие». Но для нас это абсолютный противник. А истинный Бог, или лучше сказать Субъект (поскольку «бог» – это субстанциональное слово, связывающее нас с почвенной традицией), подлинный Субъект, – это то, что может быть дано только в форме абсолютного неведения о Самом Себе. И подлинный Субъект – это абсолютное неведение, которое существует в форме чистого негатива, заменяет неведением второго контура в виде тварного бытия. А вот в это тварное бытие Он вводит блик Самого Себя в виде того, что в нашем сердце существует как несовпадение. И отсюда идёт всё это раскрытие поэтапного взрыва.

Для Гегеля ведь не существует проблемы отчуждения Духа, потому что Гегель однажды сказал, что «теология, которая говорит о Боге как о другом от человека, – это теология, не имеющая отношения к уму», то есть такая «внеумная», «туземная» теология. То есть, по Гегелю, только та теология «умна», только та теология интегрирована в цивилизацию, которая не различает между богом и «приехавшим» человеком, который является финальной стадией…

Проблема в том, что Гегель был – несмотря на то что он завершал платоническую линию западной мысли – либерал. Потому что он стоял на платформе, конечно, очень сложного дискурса, но он был абсолютный имманентист. Он был пантеист с акцентом на имманентизм. В конечном счёте именно благодаря этому из него можно делать «правые» и «левые» выводы. Левое гегельянство, которое пошло путём Фейербаха и Маркса, стало возможно именно потому, что Гегель – либерал (имманентист). У него нет прорыва во «взрывающуюся пылающую Тьму». Тьму, которая превращает всю реальность в апорию, нуждающуюся в парадоксальном разрешении, – разрешении, не заложенном в условиях задачи.

Суть Провиденциальной Мысли именно в том, что она – апория, потому что её разрешение, как неустойчивая динамика неопределённого, предполагает решение, не заложенное в условии задачи. Возьмём классическую апорию «Может ли Ахилл догнать черепаху?» Ответ на этот вопрос предполагает исчисление бесконечно малых, которые не заложены в условиях, сформулированных Зеноном. Это пример. Потому что в самой изначальной Провиденциальной Мысли так же точно предполагается, что её решение предполагает инструментарий, который не входит в контекст первозданного Замысла. Он формируется за пределами первозданного Замысла. И для этого нужна динамика макросюжета творения и оппозиции творению. Иными словами, может ли Всевышний, Всемогущий сделать камень, который он не может поднять?

Бог не может Сам ответить на оба конца апории. Он не может Сам это сделать, потому что если Он создаст такой камень, то это будет ограничение – с одной стороны, не создаст – с другой. И Он должен создать Адама, который выполнит эту задачу таким образом, чтобы у Творца были развязаны руки по отношению к этой апории. В этом суть радикализма. Понимание этого и понимание себя как «ключ к решению поднятия этого камня» – это и есть суть радикализма.

Я согласен. Гегеля мы «сливать» не будем, но Гегель нам нужен как точка отталкивания. Нам Гегель нужен для того, чтобы сделать к нему «фотографию», основанную на негативе: вот есть Гегель черно-белый (не то, чтобы в версии «левый» или «правый»), а он нам нужен в тех местах, где он чёрный – белый, и в тех местах, где он белый – чёрный. Нам нужен негатив от Гегеля.

Вообще, в XIX столетии люди говорили такие глупости, и это всё считалось очень серьёзно.

Я прочёл «Диалектику природы» и «Анти-Дюринг» ещё будучи в 10 классе, и ничего страшнее не читал в своей жизни. Если это левое гегельянство – извините…

Правильно. И где оно теперь? Мы сидим у разбитого корыта, и более того, в этом корыте стирали грязные, мерзкие, ссаные пелёнки, потому что весь «советский опыт» – это на самом деле не что иное, как стирка в корыте на задворках трущобы, где живут пролетарские жены, развешивающие белье на бельевых верёвках. Я не говорю, что надо джакузи, но надо просто выплеснуть воду, ребёночка.

Я не думаю, что мы состоялись потому, что где-то, в какой-то туманной дали, виднеется Гегель. Хотя на самом деле Гегель для меня был путеводной звездой лет до 19. Я проанализировал кристаллизацию своего внутреннего центра, и эта кристаллизация связана с антигегельянством. Я как раз ориентировался на Гегеля, потому что он давал мне возможность отталкивания – стенку, от которой можно отпихнуться. А всё-таки кристаллизация шла через…

Нет. Я очень поздно понял величие Декарта, я не осознавал долгое время, что Декарт очень глубокий и дающий огромные возможности мыслитель. Думаю, что я очень рано стал понимать, что то, чего нет, – не именно небытие, не ничто, не результат снятия, не ноль, – а именно то, чего нет (то, что функционально действует через своё отсутствие), – вот оно и есть сердцевина сердцевин. Преодолел Парменида (парменидовская вторая половина в его «Бытие есть, а небытия нет»). А если представить себе, что это «нет» гораздо более важно, гораздо более «центральное», чем Бытие? Что «бытие есть» – это бессмысленное, а в «бытия нет» есть смысл. Для меня этот инстинкт был лидирующим. А Гегель требовался как клумба, на которой этот цветок надо было вырастить. Потом я понял, что Гегель – это этап…

Мы всё это знаем. Это более или менее изощрённые формы пантеизма. Это философия тождества. Философия тождества относится к монолитной метафизике язычества, как бы она себя ни позиционировала и как бы ни «садилась на хвост» авраамическим религиям Откровения. Во-первых, религии Откровения не выполняют свою функцию – кроме чистого ислама. Все остальные религии давно сидят либо в Каббале, либо в платоновском, неоплатоновском субстанционализме. Разрыв с метафизикой тождества может осуществиться только через радикальное переосмысление всего – в том числе с понимания того, что Бытие и сознание абсолютно противоположны друг другу. Причём сознание – антисубстанционально, внесубстанционально. Субъект – это то, кого нет. Это весы: это – есть, этого – нет. Не может быть никакого тождества, не может быть соединения в экстазе постижения, когда исчезают субъект и объект. Это всё абсолютная ерунда. Именно весы, в которых нет синтеза. Тезис и антитезис абсолютно враждебны. А преодоление их поляризации находится не в их соединении, а в том, чего они лишены в равной степени оба. Вот тайна. Не позитивное единство тезиса и антитезиса, а негативное единство, когда тезис и антитезис уравнены своей «нищетой» по отношению к тому, о чём оба не знают. Это путь преодоления монизма, путь взрыва монизма.

На второй вопрос сразу отвечу. Мишка Япончик являлся еврейским либералом с некоторыми задатками «правильного пацана», который «отвечает за базар». Во-первых, он хочет жить хорошо, а во-вторых, он весь – в этой жизни и он не верит ни в какие реальные другие ценности. Мы знаем, что настоящие криминальные радикалы – это лидеры политических казачьих восстаний, а не такие персонажи, как Япончик. Дело в том, что мы неправильно понимаем, что такое либерализм. Под либерализмом мы всегда понимаем человека в жилетке, с цепью по животу, адвоката Резника какого-нибудь. Но либералы могут быть очень страшными, очень крутыми, могут расстреливать пачками, если нужно. Криминал же «мочит» всех. Но либерал всегда остаётся либералом. Потому что ради чего он это делает? Ради того, что «сейчас настреляю всех, кто мне мешает, но зато оторвусь на Лазурном берегу». И это сразу всё перечёркивает. Куда хотел попасть Мишка Япончик в своих мечтах? На берег Бискайского залива со своей Цилей. При чём тут радикал?

Первый вопрос. Индивидуальный волюнтаризм опять нас вводит в либерализм. Я понимаю, что человек не согласен с детским садом, с «училкой», с дисциплиной, с авторитетом и так далее до тех пор, пока в насилии над собой среды он видит насилие над собой бессмысленного, абсурдного бытия. Бытие абсурдно по своей сути. Смысл ему придаёт только конфронтация с ним. Но в какой-то момент эта точка рассогласования должна признать, что индивидуальность тела (инстинкты, психика, склонности) – это тоже часть среды. «Я против училки, я против мента» – и на этом уровне я думаю, что «я» – это этот «я», которого «прессуют», в наручники заковывают, ставят в угол, отчитывают. Но в какой-то момент я должен понять, что моё тело и связанные с ним психические инстинкты – это часть той среды, которая противостоит моему сознанию.

И тогда я должен опереться на такой «технологический» устав некой армии, «устав гарнизонной службы», который поможет мне правильно и грамотно оппонировать враждебной среде. И оказывается, что это шариат. Оказывается, что шариат – это и есть тот «устав», который вне произвола «училок» и «ментов» сообщён из парадоксального, трансцендентного центра моей точке несогласия со всем «этим» для того, чтобы эта точка несогласия была успешной, чтобы братьям взаимодействовать между собой таким образом, чтобы они были не бандой партизан, а армией в походе. И альтернативы шариату нет. И если я подчиняюсь шариату, то, конечно, индивидуального волюнтаризма уже быть не может. Но это не закрепощение себя в наборе глупых правил, а на самом деле шариат – это устав взаимодействия между собой людей, которые Против. Надо понять, что люди, которые против, – Против большими буквами. Вот какой устав им дать? Армия – не «против». Армия защищает «отечество», Брежнева, Путина. Партизаны? Они тоже воюют за независимость незалежной Украины или за Чечню. А вот люди, которые против, – что им дать? Им можно дать только шариат. Это единственный уникальный ход, который обеспечивает взаимодействие и поднятие над индивидуальным волюнтаризмом тех, которые Против. Это уникальная вещь.

Вот там суфии говорят, что шариат – это «ограда», а за этим есть хакикат, истина, познание истины. А за этим ма́рифат, то есть погружение в чистый духовный «экспириенс». Это всё чушь.

Шариат – это, во-первых, чистый устав. Это не цель установить государство, а это устав, без которого невозможно решить никакие задачи. Но замысел шариата предполагает эзотеризм на пути чистого монотеизма, который эзотерикам от метафизики тождества даже и не снился. Потому что на самом деле о настоящем эзотеризме ещё ничего не сказано. Эзотеризм, о котором я говорю, это эзотеризм невозможного, это подлинный эзотеризм. А эзотеризм «растворения» в великой идентичности пылинки с Абсолютом – это глупость, это на самом деле конформистское примирение с абсолютным негативом, который тебя ничтожит, чтобы не брыкался…

Генон же открытым текстом сказал, что обычную тварь Рок влечёт за волосы, за ухо и ничтожит, а инициатический эзотерик делает то, что всё равно является путём всякой твари, но он это делает на духовном внутреннем уровне: то есть тварь ничтожится – и он ничтожится, но он ничтожится «духовно» – в отождествлении и «освобождении». А остальных смывает, слизывает. По сути, это одно и то же: уход «в ноль». И поскольку ты не можешь избежать этого ухода «в ноль», ты говоришь: «Я иду путём посвящения, я просто знаю, что на самом деле меня нет, и то, что я думаю про себя, что я Иван Иваныч, – это колесо сансары; сейчас я освобожусь от этих лимитаций и буду дживанмукта, буду освобождён». Ну, или я могу быть просто Иван Иванычем (вспомним «Управдом перед смертью» Мамлеева) и сдохну, размышляя о том, поставят ли мне мемориальную доску на этот дом.

На самом деле эзотеризм Традиции, эзотеризм попов, гуру, старцев, шейхов, – это эзотеризм Сатаны. А эзотеризм, который связан с настоящим монотеизмом, – это сияющее чёрное пламя, это ан-нуру ас-самавати валь-ард, это «свет небес и земли», который, как известно, рождается из чёрного, просветляемого ещё более чёрным. Поэтому путь радикализма – это путь истинного эзотеризма против ложного.

Я всю дорогу именно об этом и говорил. Шахада как смерть по свидетельствованию и свидетельствование как гносеологический акт «рефлексии о рефлексии», сознания того, что ты сознаешь, – это две стороны одной монеты. Пока мы живём, точка несовпадения ни с чем в нас есть центр постижения, свидетельствования и отражения. Но в тот момент, когда наш механический аппарат останавливается, эта точка совпадает с тем непостижимым и невозможным, бликом чего она являлась при жизни. Как, допустим, «зайчик», который ты пускаешь на стену благодаря тому, что у тебя зеркальце. Но ты его убрал – и этот «зайчик» ушёл в тот свет, который рассеян и невидим. Условно примем этот свет за то, чего мы не знаем и не видим, – этот свет существует вне данности. А поставил зеркальце – и этот свет проявился в качестве блика. То есть сознание и смерть – это две стороны одной монеты, это одно и то же. И разница между сознанием и смертью как двумя сторонами – это наличие нашей физической индивидуальности, которая является механизмом выделения «скважины» в качестве обособленной точки присутствия. Отсутствие, которое естественное присутствие.

И тут ведь в чём дело? Всевышний обещал нас воскресить на Страшный Суд, Он обещал воскресить именно эту точку в том виде, в каком она была исторически здесь и теперь для каждого. То есть это означает, что моё тело – это «Иван Иваныч», точка во мне при жизни – безымянная, но когда я буду воскрешён, то воскрешена будет именно эта точка под именем «Иван Иваныч». То есть она получит индивидуальное, персонализированное, уникальное бытие, реальность (не бытие, а именно реальность), – она получит имя. Сейчас она скрывается под маской меня физического. Точка понимания, которая во мне свидетельствует о внешнем, связана с мигом здесь и теперь, но она не имеет моего имени. Это тело имеет имя. А когда я буду воскрешён при втором Творении, именно эта точка будет иметь имя. И если человек входит через узкий мост в Сады праведников, то точка получает имя уже не как блик, брошенный светом через зеркальце, а как блик, эмансипировавшийся от своего источника, – самостоятельное бытие с именем. В этом суть трансформации: то, что было безымянным в обладающем именем, становится источником имени, носителем имени там, где Бытие как бесконечный абсурд полностью снимается.

Дело в том, что, когда мы говорили о радикале, я не случайно сказал, что мы обсуждаем «виртуальную» схему абсолютной рефлексии. То есть мы говорим о некоем несуществующем идеальном радикале, который будто бы всё понял о самом себе, всё понял о своём сознании, о том, что Бытие и сознание – противостоящие полюса; это схема, которую не нужно понимать всерьёз как «рабочую схему». Потому что в реальной жизни таких радикалов не бывает, то есть не бывает таких состоявшихся носителей абсолютной рефлексии. Потому что, если нет зеркала и, предположим, нет других людей – человек вырос сам по себе (вне зеркал, рядом никого нет), один, – он, конечно же, видит вокруг себя предметы, но он же не знает, почему он их видит, то есть он своих глаз-то не видит. Он не знает, что у него есть такой орган, как глаза: для того чтобы увидеть глаз, надо увидеть другого человека или себя в зеркале.

Поэтому в реальной жизни радикал видит вещи, но он не знает, почему он их видит. Для того чтобы человек узнал о том, что в нём есть нечто, не совпадающее ни с чем, что он видит, – ни с чем потенциально могущим быть заданным для него как для чувствилища, – для этого нужно Откровение. Откровение потому и даётся, что оно приходит из внереального, из невозможного. Это тот мост или та «вольтова дуга», которая соединяет невозможное как источник с чёрным бликом внутри, который этим невозможным отброшен вглубь этого бытия, частью которого я являюсь. Еще раз подчёркиваю, что я говорил об «абсолютной рефлексии как идеальной модели», но её не существует в реальной жизни.

В реальной жизни нет никаких сил, которые бы человека вывели на понимание того, что такое сознание. Даже если ему показать, что это сознание у него реально есть и работает, он этого не поймёт. А показать это можно очень просто. Каждый испытывал шок, когда вошёл в тёмную комнату, где думал, что он один, и вдруг кто-то зашевелился сзади или положил ему руку на плечо, и его подбросило от испуга. Что происходит в этот момент? Человек встречается реально с этой самой «скважиной» в себе, со своим истинным, внутренним Я, которое является точкой несовпадения ни с чем. Я говорю о том, что происходит долю секунды, – нужно условие, согласно которому ты думаешь, что ты один. Это может быть в разной ситуации: вошёл в тёмную комнату, вошёл в пустой дом или сидел у костра и отошёл от освещённого пространства куда-нибудь в скалы, и вдруг в кустах что-то зашевелилось, – испытываешь шок. Что при этом происходит? Происходит то, что ты думаешь, что ты один, а вдруг в твоё ментальное поле входит реально (не концепция, не мысль, не слово) опыт другого.

Причём подчёркиваю: неважно, что ты знаешь, что за окном спальни, где думал, что ты в темноте один, или за пределами освещённого костра, сидят твои товарищи, какие-то люди присутствуют. Ты, когда испытываешь это, ты обязательно должен знать, что в том пространстве, где ты сейчас экзистенциально, – ты один. И вот появляется через шорох, через движение, через присутствие идея другого. И когда появляется идея другого, происходит момент ужаса, «схлопывание», когда внезапно этот другой оборачивается тобой, твоим глазом, который смотрит. То есть ты встречаешься с чёрной амальгамой зеркала. Ты представляешь собой зеркало, и зеркало обнаруживает, почему оно отражает, – потому что у него сзади чёрная амальгама, не пропускающая свет. Оно ведь ничего не видит, кроме этой чёрной амальгамы, и в какой-то момент зеркало начинает воспринимать только чёрную амальгаму себя. Это длится доли секунды, и если это продлится чуть больше, то человек может умереть, потому что это его «разносит». В этот момент он действительно обнаруживает природу собственного сознания и природу смерти. Но он не успевает её осознать, потому что тут же всё проходит и остаётся только адреналиновый всплеск, который оседает. Но то, что называется «сатори», – это разбавленное раз в сто состояние шока, испуга. То, что буддисты ищут в качестве дикого кайфа, ради которого они приехали, – это этот шок, но разведённый «один к ста». А для радикала – это просто знак, который он должен интерпретировать, но уже задним числом, когда он опирается на Откровение.

А так ведь практически каждый это испытал. Ну и что толку? Разве кто понял, что он испытал встречу со своим гносеологическим центром, со своим свидетельствующим «я», со своим свидетельствующим сознанием? Да никто ничего не понял. То есть невозможно без опоры на Откровение принять участие в Провиденциальном Замысле как в сюжете.

А что значит «не принять участие в Провиденциальном Замысле как в сюжете», а быть «всё понявшим» и так далее? Это означает следующее: на сцене идёт «Гамлет», а ты из зрительного зала вышел и начал кривляться перед зрительным залом и сценой, повторяя жесты актёров, воспроизводя реплики, абсолютно не понимая, что это пьеса, которая поставлена режиссёром, что она несёт в себе определённое послание. А есть такие сумасшедшие, фрики, – когда что-то происходит на сцене, они выбегают и как бы начинают тоже участвовать в этом, начинают что-то воспроизводить…

Но здесь есть другая сторона. Откровение требует политической философии. И не только политической философии, но концептуального сквозного дискурса, который задействует всё, то есть он втягивает в себя все эти проблемы, о которых я говорил: от Абсолюта, то есть противостояния Абсолюту, до противостояния политической действительности, бытовой действительности. Сквозной дискурс, некоторой попыткой создать который являлся марксизм. От «диалектики природы» до «исторического материализма». Нам необходим аналог этого.

И что произойдёт, когда такой дискурс будет создан? Но этот дискурс возможен, потому что есть Откровение. Оно ведь было. Мы не можем действовать в этом мире и делать вид, что его не было. Мы не можем делать вид, что как будто мы сами всё надумали. Потому что это будет ложью. Но мы можем на базе этого Откровения, не упоминая его, сформулировать такой сквозной дискурс, который снесёт и Левинаса, и Хабермаса[6], и будет очевиден для интеллектуалов любого убеждения и разлива, – ну как марксизм. Никто же не говорит, что марксизм – это гегельянство, а гегельянство – это Лютер и поэтому, дескать, каждый, кто стал марксистом, тем самым сразу стал протестантом в своём первозданном ключе. Это же не так происходит. Но на самом деле как бы и так: каждый, кто стал марксистом, в некотором смысле стал участником Реформации, в каком-то смысле участником протестантского пафоса, но не осознавая этого. Но я хочу сказать, что этот пример, который был в прошлом (это ведь некий пример, некий образ), – его надо поправить, он не идеален.

Надо стремиться к тому, чтобы каждый, кто усвоил политический дискурс радикализма, тем самым стал бы му’мином, пришёл бы к тому, чтобы стать мусульманином, но мусульманином именно как носителем Провиденциального Замысла. И мы должны быть среди всех, кто сражается: мы должны быть с колумбийским ФАРКом, мы должны быть с кубинцами, мы должны быть с теми, кто сражается в Африке (неважно какой), мы должны быть вместе с теми, кто во Франции выходит против гей-браков, мы должны быть всюду со всеми, но не в антиглобалистском мусоре, а мы должны перехватить инициативу у тех, которые оседлали левый дискурс и на нем въехали в Клуб – в «совет директоров акционерного общества» под названием «Глобальное общество». А сейчас левого уже нет ничего и правого нет. Либерализм «на слив». «Левые» и «правые» имеют смысл только в либеральном пространстве.

А есть единственная вещь, которая имеет значение – протест. И мы должны курировать протест, курировать кризис. А для этого нужно иметь сквозную идеологию и философию кризиса. Об этом мы ещё будем говорить, потому что на самом деле это фундаментальная часть радикального сознания: понимание реальности как динамически текущего кризиса. Но не то, что ты жертва кризиса, а ты должен быть «топ-менеджером» этого кризиса. Это единственный ответ на то, что сегодня мы являемся пролетариями внутри глобального общества, пролетариями внутри системы. Ответом на это может быть только превращение в «топ-менеджера» кризиса этой системы.

Дело в том, что само определение «клуб традиционалистов» предполагает исключение новых концептов, потому что традиционализм и Традиция имеют уже заданный контент, который может только углубляться, расширяться и переформатироваться, но выйти за пределы его не может, как хорошо показывает пример барона Эволы. Барон Юлиус Эвола пытался говорить от имени касты воинов, то есть он говорил, что с Геноном он не согласен, потому что Генон стоит на платформе высокого сакрального клерикализма, является носителем дискурса жречества. А Эвола, понимая всю прелесть и обаяние Генона, является носителем дискурса кшатриев. Но никаким носителем дискурса кшатриев он и не стал. Он всего лишь представлял собой некую версию «неогибеллинизма», который целиком всё равно сидит внутри этой системы. Даже настоящий гибеллинизм имел проблески радикального, а Эвола в этом плане продемонстрировал, что традиционалисты не могут вырваться за очень жёстко очерченный периметр. Некоторый спор между аристократами и попами: «Кто главный?»

Я думаю, что традиционалистский клуб достаточно опасен и страшен и без изобретения каких-то новых концептов, потому что он является «комитетом по встрече Антихриста». Традиционалистский клуб является воплощением в этом нашем зеркале мира отражения Иблиса, – он является фактором бытийного, онтологического присутствия Великого Существа в рамках этого отдельно взятого мира. Это очень много. Победить его без прямой помощи Провиденциальной Мысли, которая вторгается сюда через посылку сюда Махди (да ускорит Аллах его приход), невозможно. Возможно только сражаться, выполняя свой долг, и если твои усилия приняты Провиденциальным Замыслом Всевышнего, то тогда Махди нам послан и мы возглавлены, и тогда мы побеждаем в Последней Битве, Битве Конца.

Но если мы оставлены, если мы не поддержаны, то самостоятельными усилиями победить непосредственно Бытие (без этой поддержки), то есть каким-то путём индивидуального посвящения, путём сосредоточенности, уйти в пещеру или в пустыню и там сосредоточиться на проблеме сознания в противоположности Бытию, – это путь в никуда. Как я сказал, индивидуальная гениальность антиисторична, внеисторична. Только джамаат, только община братьев является носительницей субстанции этой эссенции истории, то есть «деланья деяния», сюжетного деяния, которое является динамикой превращения. Когда Лир раздал своё имущество дочерям, потом пошёл по ним, разочаровался в них и проклял, – оказалось, что ненавидимая дочка оказалась подлинной, настоящей, а любимые дочки – не настоящие. Вот всё это (всю эту сюжетную мысль) можно пройти только в коллективе «актёров», объединённых «режиссёром», на основе написанной уже «пьесы».

Она будет всесторонней. Прежде всего сразу скажу, что победа традиционалистского клуба, уход либералов – это означает уничтожение национальных государств, это будет мировое правительство, это будут частные военные компании вместо армий, это будет беспощадная жестокость, это будут болезни, голод, истребление всевозможными способами, распространением эпидемий, это будут удары с воздуха.

Ответ на это может быть тоже сложный, многообразный, беспощадный. Необходима гражданская война по всему миру. Весь мир должен быть ареной сплошной гражданской войны. Но она может быть скрытая, открытая, где-то в каких-то регионах достаточно давления на местную администрацию, где-то она сотрудничает, где-то открытая конфронтация. Я должен сказать следующее: мусульмане не должны быть в гетто, в гетто собственной конфессиональности, мы должны опираться на Сиру Мухаммада (да благословит его Аллах и приветствует). В последний поход на Шам армия Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) шла вместе с бедуинами, не принявшими ислам, то есть с джахилами, которые шли рядом, рука об руку, и они были допущены к тому, чтобы воевать вместе. Это для нас пример. Всюду, где существует борьба, мы должны быть там, и мы должны помогать всем, кто восстаёт против мирового порядка. Везде и всюду люди восстают против мирового порядка, и они должны получать ответ.

Там речь идёт не о каких-то гей-браках, а о том, что все основания реальности, матрица, само доверие к факту своего рождения, укоренённости в этой ткани жизни, должны быть подорваны. Человек должен повернуться против этого, послать это подальше от себя. Всё остальное – нищета, трущобы, педерастия, детская преступность – это всё маленькие плевочки и щупальца главного вопроса: существует Тьма (Тьма как Зло), потому что мы укоренены в неопределённости, которая, с одной стороны, является божественной, а с другой стороны, она является злом в том плане, что проектным идеалом мысли является утверждение. А это утверждение состоится лишь в результате того, что мы проживём полноту этого сюжета. Сегодня мы укоренены в зле, антитезой которому мы являемся. То есть всё, из чего мы состоим, всё, в чём мы движемся, – это зло, потому что это отсутствие утверждения, которое является финальным, абсолютным утверждением, не допускающим ничего, кроме себя.

Мы живём в открытом космосе, в котором ничего не закончено, ничего не постулировано, ничего не завершено. Но есть Замысел, данный нам для того, чтобы мы участвовали в том, что этот Замысел состоится. Это Божественная воля, предполагающая реализацию этого утверждения. Я же сказал в какой-то момент, что в условиях Мысли решение апории, которая задана Мыслью, возможна лишь при содействии ресурсов и инструментария, которых в этой Мысли нет. Как в погоне Ахилла за черепахой отсутствует (в параметре этой апории) исчисление бесконечно малых, отсутствует дифференциал и интеграл. И поэтому без понятия континуума, который не предполагает разрыва на части, невозможно эту апорию решить. Но в самом формате задачи этот инструментарий отсутствует. Просто сама динамика задачи, сама концентрация этого неадеквата, дисбаланса поставленной формулировки, рождает средства, которые не оговорены в задаче. То есть мы видим, что Ахилл догоняет черепаху, мы понимаем, что в постановке вопроса он не может её догнать. И из двух этих столкновений (кремень о кремень) рождается совершенно новая методология, то есть понимание исчисления бесконечно малых, которое решает этот вопрос.

Вот, собственно говоря, мы движемся внутри этого, и мы должны приводить людей к этому пониманию. Конфессионально это сегодня непродуктивно – то есть говорить о спасении души, об аде и рае. Люди просты, но вместе с тем они усложнились настолько, что думают, будто они очень сложны. То есть «эзотерически» объяснять им, что такое «жизнь будущего века», что такое рай и ад, – они не поймут. Объяснять им на пальцах, как крестьянам XIX века или как бедуинам VII–VIII века, – тоже не воспримут. Их сегодня нужно вводить в эту тему через политический дискурс, когда мозги переформатируются, и он понимает, что «да, те параметры, в которых я существую как единица света, связаны с выходом за рамки тех условий, которые я полагал непреложными, а они оказываются отменяемы». Реальность отменяема.

Нет. Испуг (это особое переживание) даётся каждому по жизни как великий дар, как возможность реальной встречи с собой, то есть с истинным «я». Но как всякий истинный дар, он никем не осознается. Истинный дар отличается тем, что он не может быть осознан; тем, что это жемчуг, брошенный под ноги свиньям. Это особенность истинного дара. Каждый получает этот опыт, и он так и остаётся втуне.

Раньше была институционализированная каста воинов, она была в рамках иерархического сословного общества (дворянство шпаги, знать, дворяне; дворянство – не совсем каста воинов, это сословие, но совпадающее «технически» с кастой воинов). Каждый человек рождается, относясь к определённой касте, – рождается же человек с определённым цветом глаз: он же не может родиться без цвета глаз или цвета волос. Так же он не может родиться вне касты. То есть либо он жрец, либо он воин, либо торговец, либо пролетарий. Но, естественно, он может родиться с нарушением этого – родиться в смешении касты, – и тогда он будет парией, чандалой, то есть его роль будет разлагать, вводить какую-то смуту, симулякры, быть актёром, например, позировать в функции, которой он не соответствует. Чем больше мы проходим по времени, тем больше чандал, которые симулируют. Соответственно, либералы – это чандалы по преимуществу. Потому что либералы – это не буржуа, это не вайшья. Либералы – это люди свободных профессий: адвокаты, зубные техники, художники, актёры, певцы, то есть такие персонажи, которые живут с общества, которых набегает такое количество, что они составляют политический клуб в какой-то момент.

Были кшатрии, которые на Западе были кастой воинов, дворянством, знатью. Но недолго, поскольку Запад, по некоторым соглашениям с «Великими неизвестными», которые курируют сакральную политическую географию, был назначен в качестве «топ-менеджера», и у «топ-менеджера» в какой-то момент возникла необходимость абсолютистского монархического государства. В абсолютистском монархическом государстве каста воинов абсолютно ни к чему, поэтому её стали под корень вырубать и заменять регулярными армиями с офицерами, которые брали патенты[7], лицензии и становились «промежуточными». По инстинктам они ещё были воинами, а по своему статусу они были людьми с погонами и в сапогах, то есть «бюрократами в погонах». И возник конфликт: люди, которые ещё со шпагой ходили, и люди, которые уже ходили с патентом, заткнутым за обшлаг мундира, – между ними возникла нестыковка. И появилась Фронда, принц Конде пытался что-то возразить очень неумело. Всех их загнали, уничтожили, и потом уже появились армии, которые чётко манипулировали, строились, из мушкетов стреляли. Это был конец касты воинов. Их загнобили, уничтожили. Дворянство люмпенизировалось. И появились одинокие герои. То есть смерть касты воинов на Западе привела к появлению одиноких героев.

Одинокие герои – это фундаментальный феномен Нового времени. Какая перед нами задача? Перед нами задача собрать одиноких героев снова в касту через политический клуб радикалов. Одинокие герои должны снова собраться в касту. Мы знаем, кто такие одинокие герои. Это Баадер, это Че Гевара, это Фидель Кастро, это Чавес, но еще и люди более радикальные, особняком стоящие. Много одиноких героев. Но собрать одиноких героев можно только через политический клуб. Через конфессиональное поле, через ислам это невозможно сделать, потому что один одинокий герой будет у нас «салафитом», другой одинокий герой будет «ихваном», третий пойдёт в «Хезболлу» ливанскую. Почему? Да потому что дискурс Корана носит слишком общий характер, его необходимо конкретизировать через этапы погружения его в терминологическую мысль. Ведь, с одной стороны, у христиан есть Евангелие, а с другой стороны есть Гегель. Гегель читает лекции о христианстве. Но какая многоступенчатая градация между Евангелием и Гегелем! Чтобы пройти от Евангелия к Гегелю, нужны были колоссальные интеллектуальные усилия. Я не говорю сейчас о том, насколько Гегель соответствует Евангелию, – меня интересует только, что есть один полюс и есть другой, и между ними масса переходов. А у нас есть Коран, который не расшифрован.

Коран, который не расшифрован, предоставляет возможность различным проходимцам выступать в качестве «дешифровщиков». Но они не выступают с объяснениями того, что «здесь сказано так и так-то», а они говорят: «Вот надо так: надо просто идти и мочить, допустим, Асада или наоборот, идти и мочить салафитов», – не важно, просто идти и что-то такое делать. Проблема в том, что нет никаких внятных объяснений, зачем надо идти и «мочить» именно этих и именно там. Не спорю – возможно, надо. Но почему? Не отвечают.

Есть ответы. Ответы содержатся в политическом сознании, которое представляет собой субъекта воли, – Коминтерн, или «Исламинтерн», или «Протестинтерн» (в нашем случае ещё лучше), – где коллективный разум джамаата или джамаата джамаатов понимает, что сейчас нужно поднять восстание и устроить гражданскую войну в США, сделать это таким-то и таким образом, а Китай пока можно использовать, но в следующем десятилетии придётся его разваливать к чёртовой матери, потому что он нам не годится. Кто это всё вычислит, кто это скажет?

Это скажут люди, которые заряжены духом и волей касты как политического субъекта. Вот были же люди, которые говорили от имени пролетариата: пролетарская культура, пролетарская дипломатия, пролетарская математика. То есть у них была ссылка на какой-то класс – пусть фиктивный, пусть высосанный из пальца, пусть ни на что не годящийся, – но это была ссылка на кого-то игрока, на какой-то субъект. У нас же нет такой ссылки. А в Коране есть. В Коране сказано, что «те, которые выходят на пути Аллаха лёгкими и тяжёлыми, жертвуя своей жизнью и имуществом, не равны тем, которые остаются поить водой паломников». Воины не равны не воинам. Коран обращён к воинам, он является даром всему человечеству, но адресован он тем, кто может его принять и понести, – это воины, которые способны к самопожертвованию. Кстати, в Евангелии это тоже отражено, потому что «нет выше подвига, как положить душу за други своя», – это же слова Христа. Это абсолютно резонирует с этим.

И как нам собрать одиноких героев в касту воинов? Через политический клуб радикалов. А политический клуб радикалов основан на дискурсе, на методе, на мировоззрении – я сознательно не хочу употреблять слово «метафизика», потому что оно относится к традиционалистскому пространству, и не хочу употреблять слово «философия», потому что оно профанично и слишком отмечено индивидуальным творчеством: я считаю, что дискурс радикалов сакрален, он супрафилософичен, но антиметафизичен. Поэтому нужно это формулировать, нужно доводить до отточенной шлифовки, и нужно, чтобы в это входили люди, которые рано или поздно станут маяком. Потому что мы же видим, как это происходит: у Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) вначале было 30 последователей, всего 30 человек, и это – джамаат. За пределами 30 человек джамаат неэффективен, он уже не джамаат – это уже Умма. А 30 человек – это джамаат, потому что в этом джамаате 30 человек знают друг друга. Специфика джамаата в том, что в нём все знают друг друга и все они связаны братской любовью между собой.

Можно вообще любить всех мусульман, как бы «абстрактно», но 30 человек любить реальней, проще. Меньше – ещё лучше, но 30 – это предел. И вот, было их сначала 30, и эти 30 трансформировали весь мир, они его взорвали. Сколько вышло из Хиджаза, чтобы сделать весь мир мусульманским? В Испанию, через Гибралтар, который Джабраил ат-тарик, высадилось 700 арабов. 700 арабов завоевали Иберийский полуостров.

Но когда пришли крестоносцы, местные «гусейны гуслия», мотая своими головами в чалмах, обсуждали вопрос «на какой день после окончания месячных женщина может делать намаз». Эти проклятые «алимы» загубили ислам; но его нельзя загубить, потому что Аллах его специально держит под Своим абсолютным контролем до того момента, пока не выяснится, что это человечество является очередной неудачей. Но об этом мы тоже предупреждены: «Если вы сойдёте с Моего пути, Я вас уведу и приведу на ваше место лучших, чем вы». Это предупреждение у нас есть. Пока ещё маленький кусочек времени остался. Но я считаю, что «алимы» – это самый опасный враг ислама внутри самого ислама, – более опасный, чем суфии. Потому что «антисуфийские алимы» выглядят, как будто они мусульмане, но они не мусульмане. Я, конечно, не хочу такфиризмом заниматься – я не такфирист (астагфируЛлах), – просто в исламе нужна «очистительная процедура». Без «очистительной процедуры» двигаться вперёд сложно. А «очистительную процедуру» мы понимаем все одинаково. К сожалению, она лучше не придумана.

Сегодня мы присутствуем при переформатировании политического пространства и подготовке к пришествию нового технологического, общественного и политического уклада, который сменяет то, что условно можно было назвать «капитализмом», «эпохой либерального политического дискурса», «контролем либералов над политическим пространством» и так далее. Происходит смена. Но что это означает для нас? Это означает, что у радикалов появляется шанс подняться из «пролетариев, сосущих лапу», на уровень игроков, альтернативных мировой системе, – в условиях войны…

…И всё будет происходить в зависимости от того, как скоро это будет и насколько исторической является наша сегодняшняя встреча. Если она является частью истории и если вы меня услышали, то этот фактор будет активно работать на то, что возникнет некая «молекула», некая «ДНК» радикального присутствия, которая будет расти, превращаться в тело, в органику. И если будет время при этом, если эта война будет не буквально завтра, но хотя бы через год, то вдруг мы как-то действительно сможем вклиниться в ситуацию. Или же нет. Всё зависит от того, как Провиденциальная Мысль оценивает наши шансы и нас как игроков. Потому что есть такая вещь, как «кастинг». А «кастинг» означает, что мы приходим и пробуем себя на роль Гамлета, а нам режиссёр говорит: «Ребята, вам максимум только в самодеятельность в сельском клубе». Мы ещё должны понять, насколько мы годимся для «малого театра».

…Человечество делится сразу на две группы: те, кто пошел за Адамом, и те, кто проклял его, потому что Откровение языка мгновенно лишает людей Золотого века. То есть как только они узнают язык, они мгновенно становятся не блаженными существами в полной гармонии и слиянии со средой, а жалкими и трепещущими тварями, прячущимися от дождя, от снега, от холода в своих пещерах. И они создают общество, потому что общество – это тот кокон, который защищает их от космоса, от природной среды. Это общество тоже заряжено языком, принесённым Адамом, но этот язык имеет прямо противоположное назначение. Адамический язык описывает ту реальность, которая соответствует Провиденциальной Мысли, потому что эти имена, которые приносит Адам, и движения между ними непосредственно сообщены ему из источника Провиденциальной Мысли, они сообщены ему Аллахом. А вот тот язык, который возникает в обществе, – это комбинации и компромисс между теми конечными возможностями, которые создают это интеррефлексирующее бытие, и именами, которые подразумевают концепты, совершенно отличающиеся от идей.

Здесь нужно понять следующую вещь: мысль и мышление, идеи, которые стоят за организацией этого Бытия, – это совершенно разное. «Мудрость» и сознание – взаимоисключающие вещи. «Мудрость» – это симультанное[8] состояние всех возможных состояний Бытия.

Вот у Генона есть книга «Человек и его осуществление согласно Веданте». И, собственно говоря, реализация, по Генону, то есть эзотерическая реализация в формате Традиционалистского клуба, – это то, что человек, начиная с точки отсчёта физического присутствия в этом мире, расширяясь, интегрирует все возможные состояния Бытия. То есть сначала он приходит по плоскости к центральной позиции в этом мире, – к точке, в которой мир пересекается вертикалью («лестница миров»), сквозной осью; он приходит с периферии в центр, а потом поднимается вверх и вниз и интегрирует все возможные состояния. Когда он интегрирует всю полноту возможных состояний Бытия, образуется то, что называется «мудрость». Эту «мудрость» можно даже описывать – Платон о ней говорит, Прокл о ней говорит.

Но вообще-то «мудрость» пользуется внеартикуляционными формами сообщения. Одной из наиболее явных и действенных форм является музыка. Музыка сообщает состояния, которые принадлежат «мудрости». Попробуй, скажи, слушая увертюру к «Тристану и Изольде» или «Аппассионату», что ты узнал. А прочёл страничку в «Протагоре» Платона – это можно пересказать. А что ты узнал, когда послушал музыку? Но есть ощущение, которое ты понял. Пока ты слушаешь, ты как бы «понимаешь», ты входишь в это состояние. Это неартикулированное сообщение тебе некоего чистого внеосмысленного, неартикулированного Бытия. Это музыка сфер, в пределе.

Общество враждебно дискурсу пророков, враждебно Логосу, враждебно Откровению, – общество связано с созерцанием, со стремлением вернуться в «телепатический» Золотой век. Язык в обществе смешан с «мудростью», он смешан с неартикулированным. Поэтому в человеческом творчестве постоянно проявляется эта смешанность в виде гимнов (гимны «Ригведы»), песен, различных пеанов (то есть торжественных песнесловий). В поздние времена это оперы, где музыка смешивается со словами. То есть постоянно идёт борьба. В литературе это поэзия, которая борется с прозой, то есть поэзия – это вторжение неартикулированного, поэтического. Постоянно идёт такая борьба. Мы берём высокие примеры, а в низком случае это новояз, это деревянный язык бюрократии, и в пределе это – посткоммуникация, когда государство говорит с народом так, что народ не может за государством это воспроизвести и повторить (возьмите, например, ПДД, попробуйте прочесть и повторять вслед за этим, или же повторять что-то вслед за Путиным, Сурковым).

Причём это не характеристика России. Я на одном медиа-форуме встречался, сразу после избрания Обамы, с двумя представителями США: один – сенатор от демократов, второй был председателем республиканского национального комитета США (то есть политбюро Республиканской партии). Я внимательно их слушал, им задавали из зала нелицеприятные вопросы про Афганистан, про убийства женщин, детей и стариков и тому подобное. Ответы были потрясающи. Я тогда начал впервые формулировать свою теорию посткоммуникации, потому что единственно, что можно было воспроизвести из их ответов, – это начало, когда они говорили: «First of all, I’m very grateful for your question, for your interest, for your participation…». То есть это единственное членораздельное, что ты можешь уловить и воспроизвести, потому что следующие пассажи были каким-то «похрустыванием». На самом деле они были тоже сопряжены по правилам английского языка, английской грамматики, там были слова, которые сами по себе имеют место в словарях, но воспроизвести это невозможно, потому что смысла в этом не было никакого. Единственно «спасибо за ваш вопрос, мы уважаем вас за внимание» и так далее, а дальше идёт сплошной хруст.

Я понял, что посткоммуникация тотальна, она просто сопровождает любую работу с общественным человеческим пространством. Сущность посткоммуникации, если проанализировать, в том, что в посткоммуникации наконец-то общество, ненавидящее пророческую миссию, расправляется с языком и Откровением и утверждает вместо языка симулякр, вместо контента, вместо послания – симулякр, убивает язык и подготавливает человечество к смене циклов.

То есть человечество должно пережить затмение, мир должен пережить пралаю[9], то есть обнуление, и дальше – новый Золотой век. А как происходит затмение? Затмение человечества в конце цикла происходит путём забвения языка. Человечество в определённый день – конечно, это упрощение, – но в определённый день «икс» люди просыпаются, и ни один не помнит языка. И что получается? Что вокруг них хаос: он смотрит на холодильник, и это для него не холодильник, а просто клякса, он даже не понимает, что это холодильник, он становится просто «маугли», все люди становятся «маугли» без языка. И мир исчезает, потому что мир образован языком.

На самом деле человек не может найти в своей жизни и не может встретить ничего из явлений духовных, видимых, невидимых, материальных, «физики микромира», «физики макромира», – не может встретить ничего, что не было бы описано языком Адама, который ему открыл Всевышний.

Но вы скажите: «А наш язык? Почему же, когда мы рождаемся, всё готово для нас и наших матерей и отцов – смыслы, рисунки, надписи, книги, звезды на небе и прочее?» Откуда, почему? А потому что наши языки, как частные случаи, привязаны к языку Адама, они все как щупальца, как нити восходят к первоначальному языковому архетипу, который уже описал Вселенную, но она существует только в описании. И мы видим как объективное то, что было описано Адаму. А вот, например, кому она не была описана – ангелам, демонам, – они это не видят, они вообще не так всё видят. Для них стол – не стол, для них вообще стола нет, для них и деревьев нет, и верблюдов нет, ничего для них нет, для них всё совсем другое – «пятна Роршаха», у них другая совершенно реальность вне языка.

Это узкий, частный вопрос. Политический ислам должен создать сеть новых политических джамаатов. Не таких, которые существуют сегодня, – это «полуфабрикаты», – новые политические джамааты. А что такое новые политические джамааты? Это, по сути дела, ячейка, альтернативная мировому правительству. Потому что речь идёт не о чём ином, как именно об этом. Нужно создавать альтернативное мировое правительство и нужно понять, что новый политический джамаат, – это не просто там какие-то верующие, ходящие в какую-то мечеть по соседству, а это ячейка, подобная высокой «масонерии», это властная ячейка. Ну мы будем ещё потом говорить о власти, о том, как соотносится власть в мире зульма, в мире тирании и тьмы, с тем, что мы несём, потому что мы несём не власть, а мы несём в себе энергию свершения, мы несём в себе энергию уникального и единственного свершения, которое является точкой сборки всех рассеянных колеблющихся сил неопределённости. Это то свершение, в результате которого рождается утверждение, не знающее, что его не было. Потому что утверждение исключает оговорки (оно вне условий), поэтому это утверждение автоматически упраздняет все обстоятельства, которые связаны с его предшествующими ограничениями.

Мы несем в себе энергию, связанную с игрой, ведущей к этому единственному свершению, к этому сверхсобытию, которое закрывает всё. На самом деле творение есть антитеза и прототип, предшествующий свершению. Творение – это альфа, а свершение – омега.

22 июня 2010

Тема сформулирована как исторический финализм, хотя можно обойтись и без названия «исторический», можно говорить просто: финализм. Можно говорить – «учение о конечном» или «учение об ограничении», что на самом деле почти то же самое, что телеология, потому что «телос» по-гречески – «конец, завершение».

Финализм связан с концепцией некоего целеполагания, целесообразности, и в таком виде в этой доктрине нет ничего принципиально нового. Еще Аристотель занимался вопросами цели, вопросами внутреннего содержания системы, структуры, организма и полагал, что организм вообще не может существовать без цели, что цель является тем главным, что образует организм как единую монаду. Пожалуй, наиболее четко классическое учение о целеполагании, о телеологии в Бытии выразилось в учении Гегеля. Мы можем не заходить в такие отростки, как постгегельянство, неогегельянство, марксизм как некие зеркала этого учения. Но самое главное практически во всей германской классической философии после Канта – это идея, согласно которой телеология пронизывает Бытие и является его внутренней сутью, внутренним нервом, внутренним движением. От всеобщего – к конкретному, от абсолютной идеи, в которой чистое Бытие и чистое ничто совпадают, – к конкретному человеку. То есть концентрированное движение от «анода» к «катоду» внутри самой реальности.

Но все эти учения предполагают имманентность цели, то есть что цель находится внутри самой структуры реальности, что Бытие определяется этой органически присущей ему направленностью. Как будто цель и движение к цели есть движение электрического тока, движение энергетических импульсов, которые перетекают от положительного потенциала к отрицательному, и все это в рамках куска «бесконечного провода», которым является реальность. С моей точки зрения эта интерпретация цели – не финалистская, эта интерпретация присуща традиционалистскому мировоззрению, хотя бы даже это традиционалистское мировоззрение выражало свою позицию в терминах рациональной философии, а не метафизики. Ведь Гегель, несомненно, продолжатель и наследник Платона: это Платон, пересказанный современным, тотальным, всеохватывающим языком. Но в основе своей это именно Платон.

Я хочу изложить доктрину финализма, которая является выражением не традиционалистского сознания и не традиционалистского клуба, а доктрину, которая является выражением радикального сознания, то есть учением радикального сознания о самом себе, о том, как оно себя понимает, о своих истоках. В этом контексте финализм предполагает, что есть «вынесенность» за пределы структуры Бытия. Что есть нечто, что противостоит Всему. Вот есть некое тотальное Все, Бытие, реальность. А то, что мы имеем в виду в качестве предмета финализма, – мы еще не определили, что это такое, – находится за пределами этого, противоположно ему, «вынесено», противополагается (неважно каким образом), и соотносится с этим в абсолютной оппозиции.

Нельзя сказать, что это подход неизвестный. В этом дуализме легко читаются схемы картезианского представления – субстанция внешняя, протяженность, делимая реальность, субстанция мыслительная, неделимая, которая противостоит протяженности. Это хорошая база, хороший подход. И этот картезианский схематизм дает инструмент для того, чтоб попробовать, дальше идя по этому пути, прийти к каким-то острым и очень далеко идущим горизонтам. Мыслительная субстанция – некая неделимая точка, это cogito, которая противостоит протяженности. Это противостояние абсолютное и безусловное, как противостояние зеркала всем вещам, которые в нем отражаются. Есть объективные вещи, феноменология твердых трехмерных тел, а есть рефлектирующая плоскость, которая дает совершенно другое пространство, другое измерение.

Сознание существует как оппозиция всему, в результате чего возникает феномен концентров реальности, реальности, построенной вокруг точки этого сознания. Это сознание является ограничителем бесконечной протяженности. Мы предполагаем, что бесконечность предшествует всему, потому что она есть целое, а целое предшествует частям. Бесконечность, как не раз говорили разные выдающиеся умы (и последним это подтвердил Хайдеггер), интуитивно ощущается как предшествующая всему. Она есть просто потому, что она есть, потому что в качестве бесконечности она не нуждается ни в причине, ни в обоснованиях, она ничем не ограничена и потому задана в основе всего.

Но есть проблема: каким образом существует нечто, отличающееся от бесконечности, и что это за нечто, отличающееся от бесконечности? Если декартовская протяженность, то в себе она не имеет никаких ограничений. Но есть вторая субстанция – мыслительная, неделимая точка cogito, которая подобна тому, как если бы мы в листе бумаги проделали дырку. Эта дырка в неограниченном листе бумаги сразу создает эффект центра – и вместе с тем является шероховатостью, сбоем, лимитацией, то есть она эту бесконечность уничтожает. На самом деле легко понять, что феномен перцепции, феномен cogito существует именно благодаря этой оппозиции. Если бы мы были «феноменами среди феноменов», если бы наше воспринимающее Я было чем-то вроде искусственного интеллекта, программы, некоего аппарата, – скорее всего, мы ничего бы не воспринимали и были бы подобны камню среди камней. Так же компьютер просто не подозревает, что он работает, что он включен, поскольку процессы, идущие в компьютере, ничем не отличаются от процессов химической реакции в стакане воды. Но именно за счет того, что есть точка безусловного отличия от всего, существует уникальный феномен перцепции. Перцепции, которая неотделима от смысла.

Здесь очень важно, что тема смысла появляется только благодаря ограничению бесконечного. Само по себе бесконечное не имеет смысла. Ни «гирляндность» (столь любезная некоторым философам, представляющим себе некую иерархию миров), ни интересные построения относительно того, что мы являемся не более чем представлением какого-то другого разума, а с другой стороны, наши представления тоже являются в своем роде «существами», – все эти «зеркала», «гирлянды» и «умножения реальности» на самом деле не имеют внутри себя ни малейшего смысла (хотя, вполне возможно, и существуют в таком виде).

Смысл появляется только в момент остановки всего этого. Почему, образно говоря, ложна концепция некоего китайского мудреца, который представлял себе, что он – бабочка, которой снится этот китайский мудрец, – то есть некая петля, замыкающая его на бабочку? Почему она фундаментально ложна? Потому что только кто-то один из них – то ли бабочка, то ли китайский мудрец – знает, что он умрет. Собственно говоря, момент точки остановки бесконечного заключается в том, что факт сознания как оппозиции бесконечному не-Я неразрывно связан с феноменом смерти.

И здесь мы должны остановиться на том, что смерть как то, что связано с сознанием, как подоплека сознания, его внутреннее содержание, – смерть не есть исчезновение феномена, его конец, его устранение. Многие феномены – не только неорганические, но и тем более органические – подвержены исчезновению, но смертью мы называем только то, что является внутренним, интимным, центральным состоянием, присущим каждому акту сознания. В каждой перцепции есть привкус того, что этой перцепции могло бы не быть, в каждой перцепции есть привкус того, что это сознание рано или поздно «схлопнется», что это сознание существует как оборотная сторона своего отсутствия, оборотная сторона ничто. Даже больше того – можно сказать, что сознание существует как напряженное противостояние ничто, которое является концентрированной точкой оппозиции Всему. Вот некое поле феноменологии, внутри которого есть эта точка оппозиции.

Мы подошли к моменту, когда предстоит сказать, что сознание, которое является этим перцептивным центром, есть ограничитель некоей бесконечной реальности, есть некая оппозиция этой бесконечной реальности. Следующим мы должны признать, что точка оппозиции вынесена, – она не только противостоит, она является чем-то неприсущим, чем-то противоположным и запредельным по отношению к тому, что она центрирует и чему она противостоит. Иными словами, сознание человека, который находится здесь и теперь, в гуще этого мира, реальности, – сознание человека трансцендентно тому, что оно воспринимает, что оно свидетельствует. Оно трансцендентно не только по своей декларации, по своему проецированию, по своему позиционированию, – оно трансцендентно независимо от нашей воли, потому что оно находится в оппозиции к этому, потому что оно фактически ограничивает все, что нас окружает. Ограничивает и структурирует – что одно и то же на самом деле. Сам факт ограничения бесконечной стихии феноменологии есть выстраивание Храма, выстраивание тех концентров, которые располагаются вокруг точки «прокола», точки отличия.

Вместе с тем нам говорят о том, что сознание, возможно, ошибается относительно своей природы. Маркс, например, призывает прекратить этот процесс отчуждения, проходящий в феномене сознания, призывает ликвидировать эту трансцендентальную «внеположность» сознания, и свести сознание сюда, внутрь, на уровень реальности, – сместить сознание в реальность, чтоб не было этой иллюзии противостояния, отсутствия, некоего горизонта, потому что это «все – ложное».

Но вопрос ставится ребром: все, что мы можем сказать о природе сознания и Бытия, мы говорим изнутри нашего сознания. Наше сознание – это единственная площадка, на базе которой мы формулируем приговоры себе и окружающему нас. Как мы можем говорить о том, что наше сознание является следствием некоей причины и потому оно обусловлено и мы должны его раскрепостить, что наше сознание – надстройка, наше сознание – следствие, – как мы можем говорить это, если мы говорим «изнутри» сознания, через сознание и апеллируя к сознанию? То есть наше сознание и есть наш арбитр. Не проще ли признать его той самой последней инстанцией, которая делает саму истину возможной к существованию, которая позиционирует сам факт возможности истинности?

И здесь возникает вопрос, связанный с картезианским подходом к сознанию, потому что Декарт впервые поставил вопрос об онтологии ошибки. До картезианства вопрос был сосредоточен на том, как получить в размышлении о реальности безошибочное видение реальности, как приблизиться к тому, что является не иллюзией, не заблуждением, не фантазией, а подлинностью. Как это сделать с помощью сознания? Но, говорил Декарт, если наше сознание есть результат чего-то, если оно сформировано обстоятельствами, то чем периферийнее и маргинальнее эти обстоятельства, тем ошибочнее и беспомощнее наше сознание. Если сознание создано причинно-следственной цепью на выходе некоего химического процесса, создано не Богом, а какими-то обстоятельствами, – то на что оно тогда может претендовать?

Это интереснейший вопрос: как может быть сознание создано чем-то второстепенным, если это сознание – точка, которая не является ничем из того, что ее окружает, и противостоит всему, то есть является точкой оппозиции всему. Эта точка уже центральна: факт того, что это перцепционный субъект, делает сознание абсолютно центральным и снимает вопросы о его происхождении, о его причине. Вот представьте себе Всё и некую точку, которая этим Всем не является, но это все в ней отражается.

Вопрос о том, почему эта точка появилась, может быть, и интересен, хотя он и не определяет масштаб и важность этой точки. Это первый момент. А второй момент – ведь если существует некая целостная бесконечность в начале и мы согласились, что духовный инстинкт требует полагать, что вначале есть некая нерушимая бесконечность, то тот факт, что внутри этой бесконечности появляется точка, которая эту бесконечность ограничивает, является неким сбоем, ошибкой. То есть этого не должно быть.

Сознания вообще-то не должно было бы быть. Потому что должна быть ровная серая пелена тотального Бытия или ничто, как говорит Хайдеггер. Почему есть нечто, а не ничто? Нечто – это какая-то конкретная феноменология, а ничто – есть безотносительная, безусловная, ничем не ограниченная, которая должна существовать прежде всего. Но почему вдруг возникает нечто? Сознание, как точка, которая нарушает тотальность ничто как всеобъемлющего целого, – это сбой, ошибка. И эта ошибка концентрирована в феномене сознания, которое по своей идее требует истины, полагает себя как истину, ищет истину. Эта ошибка, которая возражает против самой себя. Безусловно, это апория в чистом виде, и тут даже Ахилл с черепахой рядом не стоят, потому что динамика этой апории сносит все.

Представьте себе: должно быть бесконечное целое, ничем не нарушенное, а вместо этого бесконечное целое концентрируется в точке оппозиции, которая это бесконечное проявляет как нечто, – бесконечное целое нарушено и это есть ошибка, но само это нарушение есть критерий истины. И есть более того – есть инструмент установления истины. Если мы посмотрим на суть этой точки, которая противостоит бесконечному, то суть этой точки в том, что пока она противостоит, она есть центр, оппозиция. Но в тот момент, когда носитель в виде существа, тела, монады, живущей в этом мире, умирает, сознание, которое в нем работало как точка оппозиции, как зеркало, как антитеза Всему, – оно оборачивается тем, чем должно было быть тотальное целое, если бы ошибки не было, – то есть смертью, внеположностью, отсутствием, бездонной ночью без единого огонька света.

То есть оборотная сторона сознания, его внутренняя перспектива – это смерть, которая есть не что иное, как «фотография» той реальности, которая могла бы быть, не существуй мы вообще. Та самая бесконечность, которая ограничена нашим сознанием, проявляется в момент смерти как оборотная сторона этой ограничивающей бесконечной точки. Это сложная конструкция, но как-то она интуитивно ухватывается.

Итак, сознание теснейшим образом связано с концепцией ошибки, с интуицией ошибки, с тем фактом, что само наше существование как перцептивных субъектов, вброшенных в этот мир, свидетельствующих об этом мире, есть результат нарушения очень важного, фундаментального логического принципа – что бесконечность не может быть нарушена, она предшествует всему. Но она нарушена. И мы есть, и мы своим бытием свидетельствуем о «нарушенности» этой бесконечности, об ошибке.

Но далее. Поскольку сознание есть свет, который противостоит в этой точке оппозиции бесконечной тьме вне нас, то это сознание есть инструмент преодоления ошибки, восстановления некоей истины, которая лежит за пределами этой апории. Собственно, здесь мы подходим к радикальному определению цели, которое фундаментально отличается от гегелевского представления. По Гегелю, внутри абсолютной Идеи есть некая перспектива от всеобщего к конкретизации, от Бытия к его воплощению в виде человеческого существа. А в радикальном сознании существует иная перспектива: нарушение бесконечности в виде индивидуального свидетельствующего сознания есть залог того, что, во-первых, эта бесконечность, раз она нарушена, является обусловленной и, стало быть, ложной, а во-вторых, в самом нарушении есть залог той будущей бесконечности, восстановление которой даст нам подлинную, безошибочную полноту и решение, то есть преодоление этой апории. Можно сказать, пользуясь средневековым образом, что будет создан тот камень, который так тяжел, что Господь не может его поднять, но вместе с тем он его создает и поднимает одновременно. И залог этого задан в нашем сознании – фундаментальной искре оппозиции всему остальному.

Здесь я хотел бы отметить, что существует дуализм различения между смертью и гибелью: гибель постигает любой предмет или существо, в котором нет этого священного огня или божественной искры оппозиции. Разбить стакан – и стакан «погиб», резко ударили морозы, замерз воробей – тоже «погиб». (Декарт, кстати, считал, что животные души не имеют, и они есть просто автоматы, механизмы.) А вот человек – умирает, потому что внутри него существует некая «лента Мёбиуса», в которой смерть смотрит на самое себя, смерть встречается с самой собой, и из факта этого «смотрения в себя» как в свое отрицание возникает сам феномен сознания как света, как противостояния всему окружающему. Это уникальным образом дано только человеку. Но мы не пускаемся в эту тему, потому что это выход за пределы философского дискурса в теологический, а мы теологического дискурса касаться не будем.

Но очень важно понять одно: подобно тому как есть гибель и смерть, существует точка сознания, точка оппозиции бесконечному, есть и разум – в смысле Логос, Нус, сфера архетипов, форм и идей, которые не есть это сознание. Это есть первичная организация этой среды – этого не-Я, которое противоположно нам, внеположно нам в форме некоей феноменологии, по отношению к которой мы, как странники, – просто в оппозиции.

Окружающее нас состоит просто из пятен и клякс, это «пятна Роршаха», которые мы, родившись, еще не знаем, как интерпретировать. Можно сказать, что это хаос, ничто, потому что движущиеся пятна равноценны ничто. Но тем не менее и кляксы имеют формы, и они каким-то образом структурированы; бывают черными или красными. Так вот, феноменологическая структурированность «мира Роршаха» – это есть Логос или Нус, первоначальная стихийная организация Бытия, и этому противостоит точка оппозиции, наше сознание. Исходя из этого можно сказать, что на человеческом уровне этот «первичный разум» создает феноменологию Логоса, – «мудрость», которая не нуждается в словах, понятиях, дискурсе, нуждается только в символах, постижениях, гармониях. Приведу пример. Музыка – это упорядоченный хаос, это Логос, движение звуков разной тональности, разного качества, которые можно расшифровывать, объяснять, пытаться понять, что ты при этом чувствуешь, но это будет чушь: это другое измерение, другая организация Бытия. И есть литература как проявление сознания, проявление присутствия оппозиции Я. Чем отличается контакт сознания с миром? Он необходимо проявляется только при наличии языка.

У каждого из нас задан перцептивный центр при рождении. Это дар Божий. Но если мы Маугли – попали к волкам и пробыли там два-три года, – то этот центр никогда не проснется, мы никогда не заговорим и будем погружены (как насильственно плененные мухи в янтаре) в мир «автоматов Декарта», то есть волков, обезьян, тигра Шер-Хана. А родившись в человеческом пространстве, мы попадаем в колыбель, и мать нам говорит, что вот «это – погремушка», «я – мама», «вот это – молочко» и так далее. Мы усваиваем этот язык, и этот язык помогает нам организовать «пятна Роршаха» в узнаваемую, постигаемую систему.

Уверяю вас, что если в какой-то момент из человека щелчком или ударом по голове выбить язык, то вокруг него мир обрушивается в бессмысленную разноголосицу пятен и объемов, которые являются пугающим выходом в космическую пустоту. Каждому, наверное, знакомы моменты, когда он просыпается в своей комнате, еще не вспомнив про язык, и он обнаруживает себя в чудовищном пугающем пространстве, в котором обычная лампа выглядит как нечто угрожающее, и все абсолютно перевернуто. Потом – клик – человек вспоминает, кто он такой, вспоминает язык, все становится на свое место: это лампа, это ковер, это окно; потому что язык является «организатором» хаоса. На самом деле практика подтверждает не опыт Платона, согласно которому «вещи являются отражением идей», а чистый номинализм: вещи существуют постольку, поскольку вещи для нас названы с «сопроводиловкой», объясняющей, что это такое.

Если верить Платону, получается, что этот стол – он и на небе «стол», и когда на него смотрит ангел из великих миров над нами, он тоже видит стол. Но это собачья чушь, потому что он только для нас существует как стол, а для любого, кто не знает, что это стол, – это «пятно Роршаха».

Так вот, номинализм прав: язык – это зеркало. Наша перцептивная точка, которая находится в оппозиции к бесконечному, ограничивая его, – без языка она не может непосредственно соприкоснуться с бесконечностью, с миром феноменов. Маугли не может свою точку перцепции противопоставить реальному миру феноменов, он лишен этого. Почему мы можем? Потому что есть зеркало, в которое смотрит наше сознание, – это язык. Язык – это зеркало, в которое смотрится наша внутренняя оппозиция тотальному Все. И этот язык существует как система «имен», которая концептуально наделяет, исходя из нашей позиции, условными значениями все эти «пятна Роршаха».

Но эта система имен предполагает их движение между собой: имена – как словарь, – просто список 50 или 60 тысяч. А почему они вступают в отношения между собой? А потому, что есть медиатор – это точка моей оппозиции всему, которая есть тот центр, через который эти 50 или 60 тысяч слов начинают вступать в отношения между собой, строя миры. Вы скажете – фиктивные, – потому что это не более чем творчество писателя или домыслы интеллектуала, фантазера. Но другого-то нет! Проблема в том, что сознание не может ошибаться, потому что нет ничего, что бы сказало ему: «Я более истинно».

Против сознания может выступить только другое сознание, то есть другая модальность сознания, и дальше они уже должны доказывать истинность или преимущества одного или другого, не апеллируя чему-то вне сознания, потому что вне сознания нет ничего, а исходя из внутренних достоинств этого процесса комбинаторики имен. Процесс комбинаторики имен мы должны назвать мышлением. И мышление есть некая тайна оперирования смыслами, которая противостоит той инстинктивной мудрости, что связана с разумом. Инстинктивная мудрость, связанная с разумом как то, что иллюстрируется стихийной эмотивностью, которая возникает при прослушивании музыки, – она не нуждается ни в чем, она может быть вообще телепатична, основана не на комбинациях, а на передаче импрессии без слов, обмене психическими полями.

А мышление – это организация того зеркала, в котором, с одной стороны, структурирован мир как то, чему мы противостоим, но с другой стороны, это зеркало, в котором наше сознание, как точка оппозиции, видит самое себя. Так вот, мышление – это тот инструмент, в котором и только через который сознание может поставить глобальную теологическую сверхзадачу. Будучи следствием ошибки и вместе с тем единственным залогом истины, выйти на ту перспективу, в которой эта ошибка снимается как обновление Бытия, как Новая земля и Новое небо, как выход в ту реальность, где «вода течет вверх, а из камней распускаются розы». Это та самая реальность, которую обещает религия, теология. Она осуществляется, как ни странно, не через открытие каких-то источников «мудрости», не через подключение к платоновским субтильным мирам, где живут «идеи». Эта реальность осуществляется через мышление, которое является оперативной технологией политики, оперативной технологией власти, и это вместе с тем теологический процесс.

Таким образом, гносеология как феномен сознания (того, что противостоит бесконечной реальности) является вместе с тем и базой совершенно конкретного исторического процесса, который выводит нас к Концу и завершению Времени и к выходу на Новую землю и Новое небо, – то есть к преодолению Бытия в его инертном глиняном субстанциональном качестве. И поскольку это есть теологический процесс, это есть процесс провиденциальный, а не динамика, как у Гегеля («от общего к конкретному»).

Это есть процесс реализации Провиденциального Замысла, Мысли Божественного Субъекта, который находится вне Всего. Сознание, находясь в оппозиции ко Всему и вместе с тем внутри Всего как ограничитель, есть указание на этого Субъекта.

Можно сказать, что сознание внутри нас как точка оппозиции Всему – это как «дырка», «скважина» в двери, которая нарушает гомогенность двери, но эта скважина под ключ, который появится, который будет вставлен. Но для того, чтобы он появился, был вставлен, необходим процесс, который будет соответствовать качеству этого сознания, природе этого сознания. Это есть мышление и язык, организованный определенным образом.

Задача – создать зеркало, в котором проявится этот Провиденциальный Замысел. Это на самом деле творческая, «режиссерская» работа. Можно представить историю как сюжет шекспировской пьесы. Есть «Гамлет», он уже написан, и его можно только ставить. Разные режиссеры подбирают разных актеров, проводят кастинг – не получается, проводят репетиции – проваливаются, – и так до тех пор, пока рано или поздно не придет правильный режиссер, не прочтет правильно «Гамлета», не подберет правильных актеров. Тогда наконец-то состоится та постановка, которая будет абсолютной победой, абсолютным триумфом, то есть телосом, – Концом, завершением и катарсисом всей сути реальности, само свидетельствование которой нами свидетельствует о ее ошибочности и о необходимости ее исправить.

Это и есть описание того, как работает и выглядит радикальное сознание. Для традиционного сознания мир есть гармония, и в центре его существует критерий блага, управляющий всем, и только движение к этому благу может быть целью.

А для радикального сознания вселенная представляет собой вызов, вселенная представляет собой следствие ошибки, потому что наше сознание есть ограничитель бесконечности, – это дано нам на опыте, но вместе с тем бесконечность не может быть ограничена, а она ограничена. Эта ошибка является той апорией, которая работает в нас, и в истории, и в механизмах большого социума как некий «ядерный реактор». Ядерный реактор, в принципе – тоже некая апория на уровне микромира.

Здесь мы уходим немного в социологию, но можно и уйти – почему нет? С точки зрения той платформы, которую я описываю, в современном мире, в мире посттрадиционном, либеральном, в глобальной нынешней реальности существуют четыре фундаментальных игрока. Первый – это Традиционалистский клуб, самодостаточный и абсолютно правящий до 1914 года, но в силу геополитических и социальных моментов он вынужден был уйти за занавес, скрыться за кулисы. Понятно, кто такие представители Традиционалистского клуба, – это знать и стоящая за их спиной публика, которая несет в себе некие фундаментальные принципы метафизического понимания реальности, – не только понимания, но и практических возможностей по этому поводу. Условно говоря, это высший эшелон клерикальной пирамиды и те, кто стоят за их спинами, – «старцы» и их аналоги во всех возможных конфессиях. Это – Традиционалистский клуб. Эти «старцы» имеют выход не на нас с вами, не на простых людей, они общаются с высокопоставленными представителями наследственной знати. Через суфиев, некоторых шейхов и мастеров можно выйти на членов британского королевского дома – никаких проблем. То есть сложно выйти, но можно. Этот игрок – Традиционалистский клуб, хотя обычная публика узнает о нем из анекдотов и домыслов прессы и думает, что главными является партии, парламенты, но это не совсем все так. Традиционалистский клуб рассматривает этот мир как тень высоких миров: «Здесь – символ того, что там».

Вторым игроком является Либеральный клуб, который набирал силы последние 200 лет, и после 1945 года он вроде бы победил и заполнил собой все. Либерализм есть левый, крайне левый, социал-демократия, марксисты, есть либерализм правый, вплоть до фашистов, но это все – либерализм. Либеральный клуб стоит на платформе такого сознания: «Мы здесь живем один раз, нужно стараться, чтобы жизнь была хорошей: сидим, кофе пьем, и пусть это будет до бесконечности». Это может быть в разных вариантах – для пролетариата все должно быть хорошо, для арийской расы все должно быть хорошо, для меритократии, – но это все материалистический агностический взгляд, который исходит из эвдемонизма, – из установки на позитив здесь-присутствия.

Есть Радикальный клуб, о котором мы говорили. Радикальный клуб считает, что Бытие основано на ошибке, которую надо исправить.

И есть «молчаливое большинство» между ними. «Молчаливое большинство» – это люди, предки которых имели некоторые принципы, но они в силу обстоятельств выброшены со своих насиженных мест, лишены корней, стали «мегаполисной пылью». Человек, деды которого хранили представление о семейных ценностях, о целомудрии, о чистоте, – а он сегодня живет в мегаполисе, на самом социальном дне, и понимает: если он будет в условиях данного телевизора, данных социальных установок выражать эти свои ценности, то он будет выглядеть диким чучелом. Поэтому он молчит и ничего не понимает в этом мире.

Надо сказать, «молчаливое большинство» – носители необыкновенной энергетической мощи, такого бессловесного потенциала. Доминирующее внутренне ощущение «молчаливого большинства» – это негатив, потому что они ничего не понимают в этом мире. Например, они не понимают, почему Путин ушел, а Медведев пришел, почему погромы в Оше, – они ничего не понимают, и это вызывает у них негатив.

Традиционный, Либеральный и Радикальный клубы – это три игрока, три модальности современного сознания, все они находятся в жестокой сшибке между собой и борются за «молчаливое большинство». Особенно борются за большинство различные версии Либерального клуба – левые и правые. Левые говорят: «Ребята, у вас ЖКХ, социалку недодали, зарплату не платят…» – они так пытаются овладеть сознанием «молчаливого большинства». Правые говорят: «Черные понаехали, вы же ребята русские, вы говорите на одном языке, – а что тут эти делают?» Дело в том, что человеку обязательно нужны «реперные» пункты, он не может жить без ориентиров, он не может жить в полной темноте и непонимании. А «реперные» пункты, когда ничего не понимаешь, – это то, что очевидно, а очевидно, что я говорю на определенном языке и в паспорте у меня написана определенная национальность. И правые либералы пытаются через эти пункты воздействовать. А поскольку значительная часть «молчаливого большинства» – это женщины и домохозяйки, есть управа и на них: это мыльные оперы, которые программируют сознание женской части «молчаливого большинства».

Идет борьба, и не только такая, как я сказал, но и более сложная. Остальные тоже борются непосредственно между собой. Есть борьба между радикалами и либералами. В частности, политический ислам – это осевой, центральный стержень или ядро радикального сознания. Оно входит в конфликт с либералами прежде всего, а за либералами стоят и ведут шахматную игру традиционалисты.

То сознание, о котором я сказал, эта непостижимая точка оппозиции Всему, которая ограничивает это бесконечное Всё тем, что просто поставлена в центр, – это и есть дух. А если говорить теологически, то это частица Духа Божьего, которая вложена при сотворении в Адама. Когда Адам был глиняной куклой, когда он еще не был оживлен, находился в состоянии комы, «предсотворительной» комы, – в этот момент Творец вложил в него частицу Духа Божьего. Но это – не Себя, потому что Его как субстанции нет, но частицу Духа своего как того энергетического поля, которым он оперирует. Эту частицу он вложил в эту глиняную куклу – это и есть Дух.

Язык люди не создали. Как люди могут создать язык, если каждый из нас рождается из матери – травма! В мир приходит, пуповина разрывается, младенца обжигает воздух, он вдыхает – и его разрывает боль. После этого его кладут в колыбель, пеленают, и он слышит непонятные звуки. И дальше его программируют матрицей. Он вырастает, начинает ходить в школу и получает матричный оттиск на этой мягкой глиняной субстанции.

И каждый так. Все мы получаем язык извне. Если каждый из нас получает язык извне, как же мы можем его создать? Потому что, когда мы уже поднялись, мы его получили, а если мы бессловесные «маугли», мы не можем его изобрести. Сотня «маугли», собранных вместе, не могут создать язык с нуля. Язык является первым Откровением человеку, и язык первым бессловесным людям Золотого века принес Адам, изгнанный из Рая. Но это уже теология, это не философия.

Что касается различения души и духа – различаю. Мы живем в бесконечной реальности, которая вне сознания, вне языка, вне мышления описывается музыкой. Это Бытие в чистом своем, непросветленном нашим свидетельствованием, виде. В этом виде – мы можем его только «гипостазированно» объективировать, представить – есть восходящие токи и нисходящие. Представьте себе макет человека, как его изображали в средневековье, вписанным в пентаграмму, у него стрелки идут вниз и вверх: solve et coagula, «растворяй и сгущай». «Сгущение» – это нижние миры, вещество. «Разряжение» – это верхние миры, тонкие планы, – это то, что связано с душой. Но многие люди считают это «разряженное» «духом». Они думают, что если это воздух, то это – «дух». Это не Дух. Дух – это оппозиция всем состояниям – как «сгущенности», так и «разряженности». Дух – это абсолютно иное. И это абсолютно иное совпадает с точкой нашего сознания, которое и есть наш истинный внутренний субъект.

Вы очень тонко и очень остро поняли и почувствовали «тренд». Потому что, если по основной линии брать, «по специальности» – я не философ, я теолог. И то, что я формирую и формулирую, является на самом деле пролегоменами к теологии.

Философия для меня – это инструмент некоторых подходов, описаний и так далее, но вместе с тем поле борьбы и поле критики, потому что считаю, что сфера философии на сегодня полностью выработана и исчерпана. Постмодернизм доказывает это. Постмодернизм есть крушение здания европейской философской мысли. Она существовала с эллинизма и, по сути, до Хайдеггера не выходила из эллинизма. Хайдеггер и Сартр – это последние арьергардные бои. Потом – все, коллапс.

А почему коллапс? Да потому что внутри пафоса философии, внутри ее задач невозможно подойти к радикальному телосу человеческой экзистенции. Потому что философия – обратная сторона метафизики. Что такое метафизика для Традиционного клуба? Это: «Я индивидуально существую здесь, но я стремлюсь к тождеству с бесконечным. Я должен получить посвящение и осуществить великую идентичность с Первозданной бесконечностью. Конкретное должно отождествиться со всеобщим».

Философия – это обратный путь. Как я могу всеобщее представить в виде конкретного? Анаксимен говорит: это воздух. Гераклит говорит: это огонь… Короче, вода, огонь и так далее – общее, а существует в виде конкретного. И Гегель ничем не лучше Анаксимена – он говорит: общее существует как человек. Бесконечная идея находит себя в человеке, конкретном, его современнике.

Моя задача: я вижу, что это движение от всеобщего к конкретному, от конкретного ко всеобщему, – это гармония человеческой мысли, она уже выработана. Только теология, которая делает ставку на абсолютно антитезные, «апорические», концепты, – только она может вывести человека из метафизического тупика.

Та теология, которую я методологически сейчас представил, намекнул на ее существование, может. Я же не Фому Аквинского вам излагаю и не Беду Достопочтенного, – я излагаю теологию совершенно другого типа.

Эта теология, которая является совершенно новой, постфилософской теологией, она учитывает тупиковость и замкнутый круг, в котором вращались мыслители традиционного звена, – между всеобщим и конкретным, между благом и дисгармонией. Это все гармошка имманентного, а теология – это свет за пределами этого.

Во-первых, Дугин не относится к радикальному сознанию, он старается представлять в меру возможности традиционалистское сознание, и его установки тесно связаны с платформой формального традиционализма, который он, правда, очень сильно «облегчил», чтобы они работали для его конкретных задач и целей в его пространстве. Но, в принципе, он отпочковался от традиционалистской школы Генона и он антирадикал, естественно.

С точки зрения радикального сознания есть две противостоящие друг другу реальности: Общество и Община с большой буквы. Что такое Общество? Это субъект, который является конкретизацией в человеческой форме вот этого великого Бытия или Великого Существа, о котором я говорил, – solve et coagula. Но solve et coagula в пентаграмме – это Иблис. Сатана, но не тот, который с рогами и перепончатыми крыльями, а тот, которому поклоняется языческое человечество – Аполлон, Ормузд, Осирис и так далее. Кстати, слово Иблис, как называется враг Бога в арабском языке, – это просто арабское произношение слова Аполлос, то есть Аполлон.

Это Великое Существо, «сын неба и земли», как говорят китайцы. Эта организация первозданного Бытия проявляется на наш мир, на наше зеркало в форме коллективного Общества, которому противостоит Община. Община – это братство верующих, которые объединены, как братья, между собой не потому, что они произошли из общего лона материнского, не потому, что связующим звеном является плоть матери, а потому что они связаны смертью, они знают, что умрут. Их «лоно» – это общая могила, которая их ждет, и они братья через смерть. Но их неизбежная смерть, которая их ждет, – это оборотная сторона их сознания, которая есть вместе с тем их миссия.

Они уверены, что должны преодолеть тьму неизбежного Конца, потому что это дверь, за которой открывается выход в трансцендентную перспективу. Разнообразны формы, которая Община принимает, – ведь я говорю не только о политическом исламе, я говорю о гуситах, об адамитах, о катарах, о всех революционных сектах праведников, которые в Европе поднимали антицерковные, антифеодальные восстания. Но все Общины видят во всех формах организованного Общества с фараоном во главе – тиранию и присутствие Сатаны. Конкретное изображение того, что такое Общество, мы находим в христианских священных книгах, потому что там все изложено про фараона, там все изложено про кесаря, а фараон и кесарь – они как были, так и есть.

Как можно спорить с концепцией Общины, когда уже все сказано про кесаря: Евангелия дали на это ответ, расставили все акценты? Моисей вывел правоверных из Египта и бросил вызов фараону – все уже сказано. С одной стороны – фараон, возглавляющий коллективного Сатану в лице человеческого социума, а с другой стороны – Община единобожников.

Ведь нам же не важно, что является знаком? Язык – это система знаков в номиналистском понимании. Для реалистов – например для Платона и платоников, – вещи и идеи обладают самостоятельной жизнью: стол – он и там, наверху, стол, чашка – она и там чашка, – они сами по себе есть. А номиналисту понятно, что никакой чашки нет, есть концепция «чашки», и по-английски это будет писаться как «cup», а для слепого это некие шероховатости на бумаге, которые он читает пальцами.

Но у нас прежде должна быть некая языковая система, от которой мы можем отпочковать редуцированные версии, – то, что может почувствовать слепой, шрифт Брайля, например. Самое главное, что язык является следствием Откровения. Язык невозможно создать в человеческой практике, его человеческая практика только портит.

В этом смысле интересны работы классических санскритских грамматиков, которые исследовали появление на базе санскрита пали, хинди и других языков. Конечно, их оплевывали и осмеивали марксистские философы и филологи, но они прямо говорили, что санскрит – это божественный язык, на котором написаны ведические гимны и который попал к шудрам, рабам, женщинам и детям. И по мере воздействия на него этих «нелегитимных» говорящих он преображался в пали (язык буддийского канона) и новоиндийский хинди. То же самое – латынь. Высокая латынь попадает к «образованцам», становится варварской латынью, распадается на местные романские языки, – порча.

То же самое – арабский язык. Исламское предание говорит, что арабский язык был открыт в готовом виде и передан Исмаилу, сыну Авраама, в тринадцатилетнем возрасте. Исмаил вместе с Агарью, своей матерью, был удален от Сары 4000 лет назад, – ему был открыт этот язык. Потом арабский язык стал языком окружения и последователей Исмаила, подвергся порче, декадансу, и уже до прихода ислама существовали диалекты, которые были очень далеки от литературного стандарта.

Почему ислам говорит, что Коран – это чудо? Ни один мулла не ответит. А причина очень проста: когда на Пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует, снизошло вдохновение и он стал говорить аяты, они были на чистейшем литературном арабском, которого он не знал, потому что он был один из многих: вырос как обычный человек и говорил на языке своего окружения. Но он заговорил на языке Корана, на котором никто в его время не говорил. Поэтому там есть такой аят: Бог говорит ему, что «они говорят, что ты обычный человек, который это придумал, но пусть все вместе приведут хоть один аят, подобный этому». Сейчас, когда мы читаем это на классическом арабском или в переводе, нам непонятно. А как этот вызов может быть оценен неграмотными простыми людьми? Что они – могут судить, какой аят мудрый, какой немудрый? Нет, все очень просто. Мы, допустим, в деревне, вокруг нас неграмотные люди. Пастух заговорил на языке Пушкина, ему говорят: «Ты что несешь? Это все ерунда!» А он им отвечает: «Вы попробуйте, скажите мне что-нибудь этим языком». В нормальном состоянии Пророк говорил, как все остальные. Поэтому существует Сунна – традиция; к нему его сподвижники приходили, выучив наизусть полупонятные им тексты, и просили объяснить, что это значит, и он им на их языке, диалектном, народном, объяснял. Но говорить на чистом языке он мог только в состоянии Откровения. А потом, когда арабы вышли за пределы Хиджаза и распространился ислам, – в Византии, в Иране, в Северной Африке все выучили этот язык – «стандартный», литературный, который был восстановлен в Коране. Тогда Сунна была переведена на этот «стандартный» язык, как и тафсиры, истолкования текстов, – получалось, будто это одно и то же, повторяет друг друга. А это вначале было на обычном языке написано, народном, там разъяснялся этот непостижимый для них язык Исмаила, первозданный арабский язык. В Коране восстановлен язык Исмаила – вот в чем секрет, именно поэтому это называется чудо. Но сегодня этого практически никто не знает. Любого муллу спроси – почему Коран называется чудом? Он ответит: потому что там все непостижимо, это божественное Откровение. А он был передан обычному человеку, который говорил «обычным» простонародным языком, и он его воспроизвел, и это стандарт литературного языка сегодня.

Хочу уточнить, что в данном случае речь идет о радикальном сознании, которое воспринимает реальность как апорию, которая существует в том виде, в каком она существует, но она не должна была бы существовать в силу фундаментальных законов логики. То есть, если бесконечность есть, она не может терпеть наряду с собой чего-то вне ее – конечного или противостоящего ей, – потому что она бесконечна. А если я говорю о ней и сознаю ее, то я вне ее, и значит она не бесконечность. Это фундаментальное понимание того, что метафизически Бытие устроено как апория, и эту апорию нужно решить. Это первое.

Второе – эту апорию создал сам Бог. То есть он создал для нас некую платформу, в которой предъявлено нам то, чего быть не может, но оно есть как вызов, и нам предложено – как тем, кто приходит за испытанием и для этого создан, – преодолеть эту ошибку, потому что тварь – инструмент некоей цели, сверхзадачи. «Ничего не создано понапрасну».

Иными словами, мы в этом смысле не более чем инструмент божественного Провидения. Вы спрашиваете, не попадаем ли мы впросак, решая эти вопросы? Знаете, это сложный вопрос. Не ошибается тот, кто ничего не делает. История человечества знала много героев, прекрасных людей, которые либо не справились со своими задачами, либо их инициативы привели к противоположности. Один из самых любимых моих героев – батька Нестор Махно. Я считаю, что это один из выдающихся людей старой Российской империи. Ленин ему завидовал! Был еще Петросовет, а Махно здесь уже строил и создавал. Но он проиграл ситуацию. Как я и говорил – режиссер, кастинг, неудачные репетиции, – до тех пор, пока не получится.

Понимаете, люди состоят из нескольких компонентов. Есть глина, из которой мы созданы, как куклы в этом космическом театре. Есть точка, которая в нас вложена, – точка оппозиции, которая представляет в нас перцептивное сознание. Есть взаимодействия этой точки и этой глиняной куклы внутри, которые осуществляют «подгонку» этой куклы и этого сознания. И здесь возникает очень много возможностей классификации, и, с другой стороны, шансов совершить большую ошибку.

Например, есть деление, с точки зрения глины, на касты – то есть брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. Это хорошее деление, но оно существует внутри традиционного общества, а это общество не работает в том виде, в котором оно использовало касты как инструмент своего проявления. Скажем, уже в абсолютистскую эпоху, когда феодализм был завершен, когда монархия стала бюрократической, кшатриев выгнали пинком из социума: их заменили бюрократическими армиями, институтом офицерства. Кшатрии стали аутсайдерами и превратились в Че Гевар, Эмилиано Сапат – в одиноких героев. Рождаться они продолжают, но они уже не каста, а одинокие герои.

Я думаю, вы достаточно интуитивны, и когда встречаете человека, сразу понимаете, к какому «клубу» он относится. Когда вы видите Александра Дугина, вы понимаете: это традиционалист, или имитатор традиционализма как минимум. Или вы видите – это либерал, человек, который хочет в фойе хорошей гостиницы пить кофе со свежей газетой, и он считает, что это хорошо и так и должно быть, а те, кто говорят, что что-то еще есть, – это подозрительные мерзавцы. Либо же вы узнаете радикала. «Молчаливое большинство», думаю, каждый из вас узнает.

Монотеизм исходит из установки, что абсолютные, самодостаточно существующие добро и зло – это краеугольный камень языческого, то есть реалистического подхода к действительности. А монотеистическое Откровение говорит нам, что добром и злом является не благо, которое сияет объективно, а является добром и злом то, что Творец определяет для вас в качестве задачи как добро и как зло. В Коране конкретно говорится: «Вы думаете, что это для вас зло, а это для вас добро, вы думаете, что это для вас добро, а это для вас зло». То есть это номиналистский релятивизм, но это релятивизм, который декларирован внебытийным абсолютным Субъектом. То есть это не релятивизм на самом деле – здесь происходит смена ориентиров.

Мы не можем идти так буквалистски за этим конструктом, потому что здесь возникает несколько интерпретаций. Например, запрет Адаму на подход к дереву некоторые интерпретируют как запрет именно монотеистического Творца на следование путем посвящения, потому что вот это дерево – тот самый ствол, «ось миров», интеграция с которой дает возможность отождествления с Великим Существом. Там, где Великое Существо, Иблис, отказался поклониться Адаму, Адам через это дерево мог бы стать равным ему. Но ему было запрещено становиться онтологически равным ему, и он вообще был изгнан из этого пространства, где у него были шансы идентифицироваться с Великим Существом. Ведь у него есть миссия, как у маргинала, потому что он – носитель той частицы, о которой никто, кроме него, не знает.

Представьте себе, что зеркало могло бы запоминать образы. Его закрывают тряпочкой во время смерти кого-то в квартире, а оно помнит все, что отражало. Но дело в том, что объем этого «запомненного» не совпадает с тем принципом, по которому зеркало отражало. Потому что зеркало отражает не из-за полированного стекла, а из-за того, что сзади у него никому не известная Чёрная амальгама останавливает лучи света, то есть является оппозицией световому потоку. Так вот, эта оппозиция амальгамы световому потоку может работать как по отношению к реальной комнате, так и по отношению к той комнате, которую она «запомнила», будучи накрытой. Потому что принципиальная позиция амальгамы на задней стороне зеркала – она абсолютно вне стихии рефлектирования, но при этом она является условием рефлектирования, отражения.

Я считаю, что Российская Федерация – это территория, а судьба ее и, самое главное, ее наполнение могут быть совершенно разными. Было время, когда этой территорией правили немцы, литовцы, татары. Помню время, когда интернационалисты правили. Сегодня условные «москали» – какие они москали? Постольку, поскольку живут в настоящий момент в Москве. Я считаю, что человеческий фактор, с которым всегда России не везло, – это величина переменная, и все-таки есть надежда, что может быть, повезет в какой-то момент в ходе эволюции. Или революции.

Может быть, крымские русские какие-то особые русские. Знаете, это очень сложный вопрос. Действительно, для русских какие-то племенные, кровные узы крайне проблематичны, потому что огромное евразийское пространство состоит из разных народов, которые все стали «русскими».

Например, угро-финские народы – коми, зыряне, мордва, кривичи, пермяки и так далее – мощнейший субстрат. Тюркский элемент там, кстати, представлен микроскопически. Русским присуща вера в государство, это их точка сборки.

Государство на самом деле – это мифологический Левиафан. Государство, которое складывается в Евразии, очень специфично, оно отличается от всех остальных государств. В нем особую огромную роль играет бюрократия. Бюрократия есть всюду – есть брюссельская бюрократия, например, но там у нее есть хозяин. А в России она не имеет хозяина, она сама себе хозяин. Дело в том, что бюрократия, в силу особых обстоятельств, формируется из люмпенов. Есть люмпен неорганизованный, на улице, а есть организованный – в кабинетах. Корпоративный люмпен, не имеющий над собой хозяев, – это совершенно особая страшная сила.

Аналогом не являются ни КНДР, ни Китай – даже близко не подходят. Я не согласен, что фиксация на мифе организованного люмпена, который представил себя как сакральное государство, – это достояние тюркского менталитета. Разные есть тюрки. Есть кочевники, которые чувствуют себя фундаментально свободными. Есть жестко заорганизованные тюрки Турции, и есть тюрки Северного Казахстана. Если говорить о ключевой ментальности – точно, что это не русская ментальность.

Я хочу уточнить следующую вещь. Вы совершенно точно сказали, что Иблис – это «первосвет», первая структура реальности, это архетип. Он и в христианской традиции – первый из созданий божьих, Денница, которая выдает себя за своего Творца. И человек, естественно, является реализацией на очень глубокой периферии, отражением этого архетипа. И на самом деле его онтологический вес – почти что ноль против этого архетипа.

Но мессиански именно он избран как точка сборки или краеугольный камень, о который преткнутся «те, кто не знает секрета». Потому что в Адама вложена точка Духа Божьего, а Иблис об этом не знает. Когда Творец говорит Иблису: «Поклонись Адаму!», тот отвечает: «Я лучше его! Ты создал меня из огня, то есть из соединения жара и света, первозданной энергии, а его из глины, то есть крайне периферийного, маргинального сгущения, сублимации этого мира. Поэтому мое онтологическое превосходство бесспорно и бездонно. Зачем я буду ему поклоняться?»

Только он не знал, что это глина «пробита» некоей иглой, что внутри нее есть нечто непостижимое, полная альтернатива всему, включая, естественно, и первозданный свет. Иблис не ведает этого и отказывается поклониться. А дальше уже он говорит: «Я буду его искушать, а это значит – я буду добиваться того, чтобы глина не подчинилась этой точке оппозиции или чтобы все это существо (композиция из глины и точки оппозиции, сознания) забыло о том, что его противопоставляют Всему, чтобы оно пошло путем стремления периферийной твари соединиться с архетипом». Не служить Творцу, а соединиться с верхней моделью онтологии: это восхождение по лестнице миров, и есть, собственно, основа метафизического интернационалистского пафоса.

Иблис не субъект – он Существо. Субъектом является только непостижимая точка альтернативы всему. Субъект – это концентрированное ничто, которое вместе с тем является тайной и сутью сознания, тайной и сутью Смысла. Это не парменидовское ничто, это ничто как отрицание. Так Чёрная амальгама зеркала – это ничто света, за счет которого возникает изображение. Это и есть Субъект. А все, что отражается – это объекты.

Первое. У бесконечности не может быть части, и поэтому нельзя рассматривать ни сознание, ни человека, ни субъект как некую часть бесконечности, будто есть некая «бесконечность № 1», а рядом некая «бесконечность № 2».

Бесконечность не предполагает ничего, кроме себя, а всякий осознающий ее тем самым находится вне ее и противостоит ей. И это вопрос, требующий решения. В этом же контексте есть такая позиция, что бесконечность не может быть предметом опыта. Но она является предметом опыта у детей в определенном возрасте, когда язык еще не сформирован и восприятие еще очень чистое и интуитивное. Есть очень специфический момент между тремя и пятью годами, когда ребенок внезапно ощущает, что его потенция воспринять шире, чем все, что туда попадает. Как сферическое зеркало, которое заведомо больше, чем все, что этому зеркалу можно показать. Этот момент ускользающий, преходящий, и он связан с первичным восприятием неба, когда ребенок остается впервые один на один в диалоге с небом. В этот момент он получает необходимый заряд бесконечного. Что он отделен от бесконечного, что он ему противостоит, – он эту апорию не осознает. Он просто обнаруживает, что бесконечность есть, она в нем, потому что его потенция воспринять небо больше, чем небо. Но в следующий момент он обнаруживает, что сам он хрупок и уязвим. Этот момент для него трагичен, и потом, уже взрослым, он говорит, что бесконечность – это абстракция, такого опыта быть не может. Если он скажет, что есть такой опыт, ему придется иметь дело с этой апорией и объяснять, как он имеет дело с бесконечностью, поскольку бесконечное не может разделяться: оно по определению целое. Таким образом, здесь есть совершенно четко некий парадокс, и этот парадокс сконцентрирован в факте, который объехать нельзя, его придется решать.

Второй вопрос. Знаете, есть воздух – и это просто воздух. А можно взять воздушный шарик или пузырь выдуть – и это будет «специальный» воздух внутри пузыря. Человек – это пузырь, в котором фиксирована определенная потенция, которая существует и за пределами его. Но в этом пузыре она просто сосредоточена. Если пузырь лопнет, то воздух внутри пузыря не будет отличим от воздуха в комнате. Пока пузырь есть – есть дистинкция. Телесный человек – это некое условие проявления столкновения. Это площадка, на которой происходит столкновение вот этой точки оппозиции и бесконечного за счет преломления этой радужной оболочки.

Третий вопрос. Для завоевания «молчаливого большинства» (хотя на самом деле – для завоевания победы) радикальное сознание опирается на трех фундаментальных китов, или на три фундаментальных лозунга, – смысл, свобода и справедливость. Смысл – это очень важная вещь для «молчаливого большинства», потому что удел «молчаливого большинства», как я уже сказал, – это непонимание. Ему предлагают не смысл, а объяснения и обманки. И конкретные решения, например: «Иди за нами, и мы гарантируем пенсии!» или «Иди за нами, и мы гарантируем торжество тебя как этнической группы над другими этническими группами!» Или же ему предлагают объяснения, как что получилось. Но ему не предлагают смысла. А смысл – это великая вещь, это не значение, не означаемое, не указываемое.

Смысл – это конкретная тайна. Почему, когда я вижу перечеркнутый треугольник, я знаю, что это буква А, первая буква алфавита, и всю мифологию этой буквы? Компьютер, когда встречает эту букву, он ее же не узнает, не расшифровывает, на нее не реагирует. Смысл – это тайна. Второе, что предлагается, – это свобода. Либералы говорят, что свобода – это идентификация себя через выбор. Если свобода так понята, поднятая рука означает, что «я – Иван Иваныч», а если рука опущена – «я – Петр Петрович». А радикал говорит: ты – отражение Сатаны. Сатана поднимает руку, и ты поднимаешь. Но можно сделать так, что он поднимет руку, а ты не поднимешь. Ты можешь эмансипироваться от своего оригинала, и выйти в совершенно другое измерение. И тогда речь идет уже о справедливости. Справедливость – это когда свобода и смысл соединяются так, что твоя жизнь, проведенная здесь, – не жизнь пыли на ветру; она становится тем, что имеет значение для всей истории человечества. И это радикалы предлагают «молчаливому большинству».

«Молчаливое большинство» – это не однородная масса. И она очень зависит от своего положения. Представьте себе общество как сосуд, который греется. В нем есть броуновское движение. Соответственно, нагревающиеся частицы поднимаются вверх, и дальше у них может быть разная судьба: одни, нагревшись, улетают как пар, другие опускаются опять.

Есть некоторый радиальный диаметр, «молчаливое большинство», которое поднялось выше, и «молчаливое большинство», которое опустилось или не поднялось. Представьте отчетливо, что подавляющее «большинство этого большинства» являют собой люди, которые генетически, в прошлом, – выходцы из мелкой сельской буржуазии, которая транспозирована в города в силу тех или иных обстоятельств, в разных странах – разных. У этих людей ориентация на устойчивый позитив, то есть семейные ценности, воспроизводство из поколения в поколения одного и того же формата жизни, четкая гендерная фиксация, функция различения. Естественно, в мегаполисе все это осмеивается, все от обратного. То есть эти люди даже не могут заикнуться о том, что они в себе несут.

Но существует коловращение «броуновского движения». Современные мегаполисы – это такое себе колесо в парке: возносит или опускает. Посмотрите на судьбы олигархов. Мелкий научный сотрудник или комсомолец вдруг становится олигархом, потом его сажают, он бежит, становится политическим беженцем, потом его реабилитируют, или он за границей восстанавливает свое положение. Это яркий пример, но в мини-формах это касается очень многих.

И, как правило, в этой среде дети или внуки не удерживают социальной позиции родителей. Дед или прадед был представителем сельской буржуазии, сын получил в городе образование, стал крупным инженером или ученым, выходцем из этого пространства, а внуки уже могут быть люмпенами. В целом есть некий низ, и кто попал туда, уже не выходит: это мировое гетто. Это Гарлем, белый или черный, – Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро или Москва.

Это вечный полюс отчуждения, инфернальный низ, куда никто не стремится попасть. Между самым низом, где нет надежды, и тем, где есть «броуновское движение», есть «мембрана». Это низовые криминальные структуры, которые контролируют этот энергетический низ и взаимодействуют с корпоративной бюрократией – с силовиками, с правительством, со спецслужбами. Но при этом они оказывают какое-то давление на это «броуновское движение», которое ближе к экватору, над ними.

В действительности криминальные структуры в сегодняшнем мире играют огромную роль. Они являются теневой стороной института. Этот институт, хоть и нелегитимный, он работает: расправы, идущие по судебно-правовой линии, осуществляются не против криминальной линии, а против тех, кто нарушил кодексы этих криминальных структур, а также против обычных представителей «молчаливого большинства», которых загребают и метут в общей системе расправ.

До тех пор, пока у «молчаливого большинства» есть надежда пересечь радиальную линию и подняться в middle-класс, с ним говорить бесполезно: оно воспринимает только либеральные «приманки». Как только у него меняется вектор, оно начинает падать вниз, радикализируется, но по-настоящему оно звереет и может все разнести, когда пересечет эту черту, «мембрану», где криминал отделяет низ от законопослушных.

Здесь эти люди выходят в чистую экзистенцию, и у субкриминала появляется политическое измерение. Криминал для того и нужен, чтобы страховать от политики низы. Он отсекает низы – тех, у кого нет надежды, обездоленных, – от политического понимания ситуации, от политической воли.

Что касается «столкновения цивилизаций»… Видите ли, у цивилизаций одни и те же «боссы». А «столкнуться» с цивилизацией может только подлинный монотеизм – в варианте моисеевом, или авраамовом, или иисусовом, или в мухаммедовом варианте. Подлинный монотеизм – это не цивилизация, это «партия Бога». А цивилизация – это фараон, кесарь и китайский император, которые встречаются за кулисами и пьют чай вместе.

Они радикалы, но нужно тут учесть одно: дело в том, что радикальное сознание находится в состоянии освоения своего подлинного дискурса и еще не смотрит в зеркало, узнавая самое себя, оно пользуется еще заемными элементами. Радикалы были всегда. Но радикальное сознание в XVIII–XIX веках во многом определялось чуждым ему, но хорошо ему проданным дискурсом либералов.

Например, Маркс – это либерал, но он выглядит как радикал и очень многих радикалов вовлек в свой фарватер, потому что в его действительности были элементы, которые позволяли обмануться.

Я говорил об ошибке, которая должна быть преодолена, – эта тема в «имитационно-сниженном» плане тоже у Маркса кое-где просвечивает. Для того чтобы апеллировать к радикалам, он перевернул Гегеля – явного традиционалиста. Ленин, который стал марксистом, – это радикал, и сам марксизм он воспринял очень условно и в кавычках. Чистый радикализм, который говорил на своем языке, был у гуситов, у катаров, у адамитов, но между ними и нашим временем пролегла большая цезура.

Маркс ведь не зря сказал, что раньше люди выражали политические и социальные задачи языком религии, а наша задача выражать их языком рациональным («базис – надстройка»), лишить их «религиозных одежд», поставить с головы на ноги. Он на самом деле хотел подгрести все это под себя, под свое либеральное видение действительности. А религиозные секты были вполне радикальны.

Но «ваххабиты» не говорят сегодня на чисто радикальном языке в силу того, что они во многом пользуются источниками, связанными с не соответствующими нашему времени условиями, – это Ибн-Таймийа, скажем, и другие авторы. Они работали спустя столетия после прихода Откровения. Я хочу сказать, что само Откровение – Коран – и сознание Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, являются абсолютно современным, радикальным, супермодернистическим сознанием. А это не было понято уже через 200 лет после них.

Я считаю, что мы находимся, во-первых, в условиях кризиса той цивилизации, которая сформировалась после 1945 года, – то есть либеральной цивилизации, которая вывела за кулисы всех остальных, оттеснила и твердо воцарилась. Сегодня она переживает эпоху полной растерянности, банкротства и арьергардных боев, потому что либералы – паразитическая публика, они паразитируют и имитируют. И когда они окончательно захватывают всюду авансцену, то не остается ничего, что можно имитировать, и съедено все, на чем можно было паразитировать. И тогда они начинают метаться.

Пример – рейганизм. Либерал, который увидел, что все ресурсы для того, чтобы снимать пенки с работающего общества, уже исчерпаны, то есть общество плохо работает и теперь надо притормаживать и снимать пенки с процесса торможения: торможение же тоже тепло выделяет. Поэтому сворачивание социальных программ, ликвидация пенсий и бесплатного образования – это все либеральные акции справа, которые носят «тормозящий» характер. Можно снять пенки на восходящем этапе, когда идет резкая модернизация, промышленная революция, мобилизация широких слоев, которые по медвежьим углам сидели и теперь вливаются в города, – можно с этого снимать, а можно и с торможения. Но это недолговечно. Наверное, единственным выходом для них остается попытка сделать дестабилизацию всеобщей, чтобы продлить себя в качестве арбитров и манипуляторов.

Он не может быть завершен, потому что там вообще такой вопрос изначально не ставится. Когда Аллах хочет, чтобы какая-то вещь была, он говорит ей «Будь!», и она бывает. Иными словами, существует абсолютная свобода.

Есть такой автор, который считается политическим и радикальным, – Саид Кутб. Это признанный политический современный мыслитель, но его казнил Абдель Насер, придя с его помощью к власти. Вот у него есть серьезные ошибки – как у тех мусульман, которые теологией занимаются как второй темой (политикой – первой, а теологией – второй). Он говорит то, что фундаментально расходится с исламом, – что неизменность законов созданного мира доказывает мудрость и величие Всевышнего, который эти законы создал. Это абсолютно не исламский тезис, который Саид Кутб вынес из багажа европейских просветителей, рационалистов XVIII века, которые еще не порвали с деистическими идеями.

Всевышний является Провиденциальной Мыслью, вернее, проявляется по отношению к творению как Провиденциальная Мысль, которая непрерывно уточняет, обновляет и переформатирует, поскольку идет постоянное сопротивление субстанции. Субстанция – глина – сопротивляется, скульптор постоянно переделывает, лепит новые куски, – и это идет непрерывно.

В данном случае можно говорить о «незавершенности творения», но я хотел бы уточнить, что неправильно подходить к этому с такими терминами, как «завершенность» или «незавершенность», потому что завершенность конца этого творения – это когда эсхатологически закрывается Ветхое бытие и начинаются Новая земля и Новое небо через Воскресение, через Суд. О каком завершении можно говорить? А что касается человека как «соработника» («Не раб божий, а соработник!» – как говорил Николай Бердяев) Паламы, то с точки зрения ислама это абсолютная ересь, потому что это предание «сотоварищей» Богу, – самое худшее преступление, ширк, форма политеизма. Конечно, человек является инструментом Провиденциального Замысла, но ни в коем случае не его участником. Выбор есть: он может быть плохим «инструментом» или хорошим.

Дело в том, что наше восприятие – это безусловное sine qua non[22], без чего все остальное не существует. Восприятие является отправной точкой и единственным критерием. Можно сказать, что все, что здесь говорилось, – это идеалистическая иллюзия, образованная неправильным пониманием развития экономических сил и экономических отношений. Но и ваше высказывание, и высказывания в марксистском ключе повисают, потому что оба эти высказывания сделаны из клетки вашего сознания. Другой точки отсчета нет.

А для этого сознания бесконечность как данность является императивом. Это не категория в том смысле, что это не номиналистский феномен. Категории разработал и запустил Аристотель, он был номиналистом. Бесконечность – не феномен. Феномены мы можем классифицировать, – классифицируя, мы определяем, что является предикатом, что является подлежащим. Бесконечность не феноменологическая вещь, это предшествующее всему необусловленное целое, которое задано для вашего восприятия как некий фундаментальный экран, без чего ничего нет. Но бесконечность при этом не может допустить и вас, поскольку она по своей природе неделимое целое. Здесь самая главная проблема. Но если вы будете ее сводить в феноменологию, в категории, в иллюзии и так далее, – тем самым вы просто уйдете в сторону от этой проблемы. Другие противостояния не столь фундаментальны заведомо.

Воля – да, но только не «свободная», потому что с точки зрения радикального клуба воля и вера – это одно и то же. То есть в акте веры вы проявляете волю позиционировать то, во что вы верите.

Очень интересный есть эпизод в «Бесах» Достоевского. Там Ставрогин спрашивает Шатова: «Во что вы верите?». А тот отвечает: «Верю, что русский народ – богоносец». «Ну, а в Бога Вы веруете?» Тот спотыкается и говорит: «Я буду, буду верить в Бога». Ставрогин презрительно смеется и уходит. Это очень интересный момент. Шатов надеется, что завтра или послезавтра он мобилизует волевой ресурс, и в этом акте он позиционирует Бога как обязательную данность. А сейчас – не получается. То есть это дефицит воли как веры.

Вера – интеллектуальная воля, доведенная до определенной концентрации. Пример. В исламе есть градация проявлений веры, там 72 уровня. Первый – это когда идешь по дороге, а на дороге лежит камень. Можно пройти мимо, а можно взять и убрать, проявить акт противодействия энтропии. Не полениться убрать этот камень – самый нижний, первый уровень проявления веры, а вместе с тем и воли. Воля – антиэнтропийная акция. На самом высоком верху это уже пассионарное самопожертвование, когда отдаешь свою жизнь как свидетельствование.

Но это интеллектуальная воля, и это более сложная вещь, чем то, что называется свободной волей. Свободная воля – это выбор, пойти или не пойти в кино. А свобода – это неподчинение архетипу, то есть Сатане. Он поднимает руку, а я в зеркале – казалось бы, его отражение, – не поднимаю руку. Да, в этом смысле – свободная воля, но совсем с другой стороны. Не мой автономный выбор, а мое несогласие с Бытием, которое, казалось бы, меня программирует, несогласие с матрицей, которое меня цивилизационно формулирует, несогласие со смыслами, которые я получил в колыбели. В этом смысле – да, но это всегда есть интеллектуальная воля, которая становится верой.

Юнгер – это замечательный пример того, что радикал и пассионарий по сути вынужден пользоваться заемными элементами знания, потому что радикалы на его уровне в его время не имели собственного дискурса. И это, к сожалению, беда. По сути, это кшатрий, одинокий герой, но он пользуется элементами крайне правого либерализма и традиционалистскими элементами. Честно говоря, кшатрий, который находится в системе иерархического общества, как в пирамиде, кшатрий, который занимает свое место под брахманами, – он не настоящий радикал, потому что его функциональная задача – обслуживать запросы общества.

Как в «Республике» Платона, где есть мудрецы, а есть как бы «ОМОН»: воины, которые держат в повиновении тех, кто стоит ниже. Быть «ОМОНом» для кшатрия – это не пассионарный радикальный путь. Поэтому провиденциально кшатриев громят, они превращаются в одиноких героев и снова возвращаются к своей революционной природе и судьбе уже через воздействие извне в виде общины.

У Юнгера, к сожалению, не было таких условий, и поэтому он был очень эклектичен, а в итоге не нашел себя нигде – ни в национал-социализме, ни в «анти-национал-социализме». Но достойная фигура – трагедия пассионария в ХХ веке, где все говорили на чужих языках, духовных и интеллектуальных. Что касается Генона – это пресс-секретарь традиционалистского клуба, круче не бывает. Эвола… Я вообще к нему как к мыслителю отношусь не очень почтительно. Он говорит банальные вещи с большим пафосом, у него неотлаженный мыслительный аппарат, и вообще он не является мыслителем. Это декламатор определенных постулатов; он и начинал как человек богемной тусовки.

Мир – это не то, чему мы противостоим, это не бесконечное. Мир как дискретная организованная вещь – это следствие построение системы через язык в результате конфронтации с той непостижимой бесконечностью, которая есть некое не-Я, или протяженность вне нас. Мир возникает в результате этого противостояния и взаимодействия. Поэтому, когда вы уходите от мира как организованной структурированной системы, которая имеет деления, длительность, категориальность, вы просто уходите от последствия, вы возвращаетесь к принципиальному, к интуиции той самой бесконечности, которой вы фундаментально противостоите. Вы же не добиваетесь исчезновения себя. Если бы добивались, мы бы с вами сейчас не говорили. Когда вы исчезнете, вас сюда никто не вернет.

Я хотел бы подчеркнуть, что в нашей дискуссии и в вопросах появилась важное качество: мы переходили от абстрактных, глубоких умозрений самого дальнего порядка к очень конкретным темам, и я считаю, что это очень важно, потому что высшее умозрение должно лежать в основе конкретных политических решений каждого дня и каждой секунды.

Я считаю, что воля творить политику должна вдохновляться предельными горизонтами умозрения, которые нам доступны, включенностью в самую высокую, напряженную, драматическую вертикаль. Не может быть умозрения кабинетного в башне из слоновой кости. Политика делается исходя из предельных теологических горизонтов. И это проявилось, и я считаю, что это глубоко символично. От умозрения к конкретике – это идеал. Спасибо.

15 апреля 2014

Финализм, с моей точки зрения – это стержневая, основополагающая доктрина, которая даёт совершенно новый взгляд на основополагающие онтологические понятия, в том числе такие, как «бесконечное», «фундаментальное», «основа», «первооснова» и так далее.

С моей точки зрения, бесконечность несомненно существует и нам предъявлена, причём предъявлена неотменимым образом. Некоторые считают, что бесконечность нельзя воспринять в опыте, нельзя пережить, – это всё ерунда. Бесконечность в опыте предшествует пониманию и восприятию конечного. Но эта бесконечность не является самодостаточной и всецелой. Просто сам факт того, что она нам предъявлена, уже предполагает, что эта бесконечность ограничена нами, ограничена нашим восприятием. То есть она не бесконечность или, точнее, она бесконечность не позитивно-инклюзивная, а эксклюзивная, то есть исключающая. Это бесконечность, которая непрерывно ничтожит. Это бесконечность, которая пропитывает все вещи, идёт сквозь них, струится сквозь них и снимает их, поэтому это самый, так сказать, негативный субстрат имманентного.

И если апеллировать к бесконечности как к некоей цели, как к некоему берегу, к которому надо пристать, к чему-то, с чем надо отождествиться и так далее, то это фактически означает не что иное, как жажду самоуничтожения, как жажду снятия своего сознания как травмы. Но это я много раз уже упоминал, мы это многократно проходили.

Но здесь вот какой интересный вопрос. Вообще любая организованность, любой смысл, любое структурирование возникает, только когда фиксировано ограничение бесконечного. То есть бесконечное само по себе постоянно ничтожит любое ограничение: всё, что предъявлено бесконечному, снимается. Но слабость бесконечного – в самой возможности предъявить ему нечто. То есть сама необходимость бесконечного «действовать» по ничтоженью всего, что ему противостоит, уже указывает на то, что это бесконечное пусто внутри себя, то есть оно абсолютно «экстравертно».

И если взять точку свидетельствования внутри нас, которая противостоит этому бесконечному, то эта точка является отправным моментом структурирования смысла. Потому что само по себе бесконечное абсолютно бессмысленно, абсолютно не «заряжено», оно абсолютно абсурдно. И у бесконечного есть два аспекта – оба они абсурдны, но по-разному: есть бесконечное, негативное «в чистом виде», то есть это коса, которая ничтожит, – это просто бесконечное, которое не предполагает никакой определённости рядом с собой, она всё снимает; а на фоне этого, «фасадом» этой негативной бесконечности является бесконечность как бы позитивная, то есть бесконечность, которая предполагает всеединство всех манифестаций, всех возможностей, – так называемое Бытие.

Причём Бытие, которое воспринимается нами как нечто целое и тотальное, на самом деле представляет собой некую комбинаторность, оно является «целым» после «множественности». То есть это некий сингармонизм таких конечных вещей, которые зеркально отражаются друг в друге и образуют хоровод тотального присутствия, – это позитивная бесконечность. Она такая же «бесконечность» в кавычках, как и пустая, внутри себя отрицающая всё бесконечность негативная, которая предшествует Бытию. И именно слабость этой «пустой» бесконечности даёт возможность Бытию проявиться, «прорисоваться».

И то и другое, эти два аспекта – позитивный и негативный аспекты бесконечности – это два аспекта абсурда. Они тотально лишены смысла. Точнее, их смыслом можно наделить, только находясь вне этих бесконечностей, – извне Бытия и извне негатива. Суть финализма именно в этом.

Суть финализма в том, что бесконечному противостоит нечто, что не снимается бесконечным. То есть в феноменальном плане бесконечное может уничтожить: может уничтожить меня как свидетеля, может уничтожить любого свидетеля, любую точку присутствия, которая не совпадает с этим бесконечным. Но оттого, что я буду уничтожен, не уничтожится метафизический факт, что я в какой-то период времени в каком-то участке соприкосновения существовал. То есть – да, меня не было и меня не будет, но если я был, то я уже «взорвал» целостность этой бесконечности. К тому же повтор любых других манифестаций этой оппозиции субъекта-свидетеля и противолежащего субъекту объекта, – сама возможность повтора этого противостояния сводит на нет любые претензии бесконечного.

Финализм образует смысл, потому что мы живём в процессе. А процесс имеет смысл только тогда, когда он сюжетен. То есть когда это «пьеса», у которой есть начало и конец, есть катарсис, завершение, и есть некое послание, которое является косвенным, не прямым, – содержится не на уровне сюжета, а как бы поднимается из-за пределов его.

В каком случае есть сюжет? В каком случае существует переход от позиции А к позиции В, к позиции С и, наконец, к финалу (от «альфы» к «омеге»)? Только тогда, когда есть смысл. Самое проблемное – это понять, что такое смысл. Потому что «смысл» – это не «значение». Об этом многие говорили, что есть «смысл» и есть «значение». «Значение» – оно расшифровывается на таком довольно плоском, «механическом» уровне. А вот «смысл» – это такое таинственное, мистериальное, субъективное переживание, связанное с пониманием. Тогда мы приходим к следующей проблеме: мы приходим к проблеме – а что такое «понимание»?

Труднее всего понять само «понимание». Что это такое? Феномен понимания и феномен финализма очень тесно связан с принципом свободы. С моей точки зрения, свобода в онтологическом смысле и понимание в гносеологическом смысле – они как лента Мёбиуса: представляют собой одну перевернутую, перекрученную поверхность.

Что я имею в виду? Первое понимание приходит к нам тогда, когда мы выделяемся из не-Я. Мы существуем, погруженными в не-Я изначально. Всё, что вокруг – это не-Я. Но что такое Я – абсолютно непонятно. Потому что если мы обратимся к психическому опыту, который нас наполняет, к той массе, которая вторгается извне в так называемый наш «внутренний мир», и «наведём зум» на всё, что нас наполняет (краски, звуки, впечатления), то это тоже будет не-Я. Всё будет не-Я. Любое, чего можно коснуться, – это не-Я. Но одно не-Я барабанит в нашем мозгу изнутри, а другое не-Я – это как раз палочки, которые барабанят. То есть не-Я в виде палочек и не-Я в виде барабана, по которому эти палочки бьют и внутри резонируют.

А что такое Я? Интересно, что момент Я наступает с болью. То есть человек ходит по квартире, по улице слоняется в каком-то полусне, его заполняет некий хаос впечатлений, и вдруг его кто-нибудь шилом кольнёт или он обожжется – внезапно возьмёт раскалённый утюг в полусне, – и он с воем подскакивает, и в этот момент он понимает, что такое Я. Очень хорошо понимает. Потому что в этот момент наступает резкое освобождение от специфики не-Я, которое заключается в трех фундаментальных принципах.

Прежде всего, что такое не-Я? Это три начала. Это всегда это. Это бесконечное это. Характеристика не-Я в том, что оно никогда не бывает другое – оно всегда это. Это первый момент.

Второй момент: оно действительно всегда. И это всегда неизбывно: оно было до меня, оно было до вас, оно будет после нас. Это то, что внушает чувство бессилия, рокового бессилия («а какой смысл?»). Оно было, оно будет, оно всегда будет это. Это все усталые группы людей, все усталые коллективы (какие-нибудь древние египтяне накануне своего полного коллапса и вырождения, какие-нибудь древние островитяне накануне своего исчезновения), – они всё время переживают ощущение всегда, древность этого.

А третий момент: это – всюду. Это есть всегда и всюду – это неизбывные моменты. И они практически имеют «океаническое» свойство, то есть это, всегда и всюду – это как вода океана сверху донизу. Если мы, допустим, рыбы, мы понимаем, что вверх поплывем, вниз поплывем, влево, вправо, – везде и всегда будет вода. И вода в нас, мы дышим в воде, мы состоим из воды, мы являемся просто виляющими плавниками фантомами внутри этой воды. Но эта вода – она как бы неизбывна.

А что же такое Я как противостоящее не-Я? Прежде всего – это здесь и теперь. То есть это есть всегда и всюду, а Я – есть здесь и теперь. «Всегда и всюду» – «здесь и теперь». Что такое здесь и теперь? Здесь и теперь – это не имеющая определения апофатическая точка, которая является дверью, открытой в трансцендентное, дверью, распахнутой из «вне этого» в «не это», в иное. Но «иное» – это довольно банально звучит. Что такое «иное»? Если мы зададимся вопросом: «а что такое иное?», – то мы тут же обнаружим, что это фикция, потому что иное – это другое это. А на самом деле настоящий выход – это не выход в альтернативное это, это не выход в «это № 2» или «это № 3», – а разрыв с квалификацией этого псевдоопределения, которое заполняет всегда и везде. Это разрыв, это отмена предиката «есть», это отмена характеристики этого, это действительно окончание этого – финал этого.

И здесь, именно в этой страшной непостижимой точке, возникает эффект понимания. Что такое понимание? Понимание – это выделение крошечной площадки здесь и теперь, которая является мигом недлящимся, мигом апофатическим, без квалификации, без длительности, без ничего. Мигом человека, выбросившегося из окна небоскреба, который застыл перед его концом. Он летит мимо этажей, время для него остановилось, он находится здесь и теперь. И вокруг него – это, вокруг него какие-то пролетающие мимо окна, испуганные физиономии, машины, гудки, которые он слышит. И вот он внезапно абсолютно ясно понимает, что всё, что сейчас сосредоточено в нём, – это концентрация той абсолютной чёрной невозможности, которая ворвётся в него одновременно с его концом. Но это уже ворвалось, этот миг уже присутствует. Он находится уже внутри мига своего конца, он уже находится в смерти, но в её цветной, радужной оболочке. Это финал. Финал – в нём. Финал в нём положил границу этому. Этот момент выделения Я в море не-Я (жемчужины Я в море не-Я), который, в принципе, может быть обозначен болью, – как я сказал: «Схватился за утюг». А может быть обозначен шоком, шоковым испугом: зашел в тёмную комнату и увидел себя в зеркале, не сумел осознать, не успел осознать, что это ты: не ждал никого и вдруг увидел какое-то движение в зеркале, в тёмной комнате, – и встряска, момент внутреннего взрыва, когда тебя подбрасывает и ты не успеваешь осознать, что ты видишь самого себя. Вот этот момент шока – это тоже момент образования здесь и теперь.

Чем отличается понимание от этого шока? Понимание привязано к какому-то контенту. Например, вдруг можно понять, что тебя обманули, вдруг можно понять, что ты зря прожил жизнь, вдруг можно понять, что сейчас за твоей спиной стоит киллер и он сейчас тебя убьет, – это всё привязано к чему-то. А шок, который мы испытываем, когда нас пугают в тёмной комнате или в лесу (шорох за кустом), и весь опыт и хаос вторжения звуков, впечатлений пропадает, и обнуляется внутреннее пространство здесь и теперь, которое ничем не заполнено, – это понимание в чистом виде, оно ничем не заполнено. Внезапно в бесконечной толще океанического это возникает пузырь оппозиции здесь и теперь. И вот это есть, с моей точки зрения, «лента Мёбиуса», где онтология перетекает в гносеологию, где возникает эффективное понимание.

Смысл – это внешняя к пониманию вещь. Чтобы реально встретиться с этой точкой здесь и теперь, которая открывается внутри нас, нужно чтобы она в чём-то отразилась. Она не может отразиться в хаосе внешнего мира, она не может отразиться в наших впечатлениях. Глаз видит, но не самого себя, он видит то, что ему предъявлено, но самого себя он может увидеть только в зеркале. А что может быть зеркалом для этого глаза свидетеля? Только мышление, только текст, только речь, только связь имён. Она существует как некое особое зеркало, в котором можно увидеть эту точку здесь и теперь, – не всегда, но при некоторых обстоятельствах. То есть если это правильное мышление, то оно выступает тем зеркалом, в котором «проявляется глаз», – мышление, как бы порождающее это зеркало. Он порождает это зеркало и в нём же отражается.

Вот это зеркало, при условии, что оно является зеркалом, существующим специально для восприятия отражения свидетельствующего Я, то есть здесь и теперь, принципа осознания, – вот это зеркало, в той его части, в какой оно сформулировано, – оно, собственно говоря, и является выражением смысла. То есть, когда мы говорим «смысл», мы имеем в виду артикулированный концепт, который чётко и однозначно служит поддержкой для проявления в нём этой точки оппозиции бесконечному Всё.

Если мы имеем дело с текстом, в котором такой «поддержки», такого зеркала для Я не существует, то это, скажем так, обычный поток бреда, обычная такая текстуальная матрица, про который говорят: «Да, вот это текст, но смысла он не имеет». Причём смысла он может не иметь на очень разных уровнях. Это может быть очень хороший художественный текст, но он не имеет смысла, потому что через него невозможно соприкоснуться со свидетельствованием. Например, некоторые стихи имеют характер смысла, то есть они дают определённую опору для того, чтобы проявился свидетельствующий здесь и теперь Я. А некоторые стихи не имеют такой опоры. То есть одни стихи проговариваются как мантра, а другие являются «ухватыванием за раскалённый утюг», – этаким шоковым болевым фактором, который нас заставляет пережить эффект Я, возникающего посреди не-Я.

Например, Гумилёв имеет свойство давать момент присутствия смысла: «Понял теперь я, что наша свобода только оттуда бьющий свет». И сама эта фраза начинается со слова «понял». С другой стороны, если мы возьмём, например, «колокольчики мои, цветики степные», то совершенно понятно, что это некое сплетение слов, которое никакого эффекта остановки, шока и так далее не даёт. То есть тексты разные. Если мы читаем «Войну и мир», мы можем читать в сомнамбулическом состоянии, прочесть всё и нигде не зацепиться. Но есть тексты, которые не позволяют пройти без того, чтобы не возникло ощущение боли, ощущение возврата к себе. И, конечно, в гораздо большей степени это свойственно текстам метафизическим, нежели художественным, потому что художественные тексты – это колоссальная уступка «слову» музыки. То есть в художественных текстах, особенно в поэзии, Логос отказывается от себя и сдаётся перед духом музыки. А дух музыки – это дух «мудрости», а дух «мудрости» – это дух абсурда, бессмыслицы.

Что такое, собственно говоря, «господство» не-Я? «Господство» не-Я – это когда естественным образом глаз не видит самого себя: он видит всё, кроме себя, и он даже не помышляет о том, чтобы себя увидеть. Я – нет; нет возникновения здесь и теперь, нет понимания, нет смысла. Поэтому то, что у нас должно быть точкой этого «воздушного пузыря», который возник в толще океана, – вот этого «пузыря» на самом деле не возникает: океан проходит сквозь нас. Мы – как рыбы, у которых воздушного пузыря нет. Мы – акулы, в которых не бывает этого пузыря. И ситуация, которая образуется таким образом, то есть мы погружены в не-Я, – это страшное состояние, это инфернальное состояние.

У него есть очень чёткое определение – скука. Человек, который погружен в не-Я, испытывает метафизическую скуку. Она имеет, конечно, и экзистенциальные выходы, то есть что значит: «он погружен в не-Я?» Означает, что это всегда и всюду смыкается в нём и над ним тремя такими головами Гидры, которые неизбывны. Это было всегда и будет всегда, и оно есть всюду и везде, – это тотально. И он испытывает скуку, потому что скука есть переживание отсутствия Я, отсутствие противостояния с этой отрицательной бесконечностью.

Но есть другой полюс у этой скуки – гнев. Потому что в какой-то момент энергия скуки может перейти из рассеянного состояния в концентрированное, взрывное. Возникает гнев. И тогда человек берёт винтовку и начинает стрелять людей на улице, идет в школу и отстреливает школьников, залезает на небоскреб и останавливает огнем движение на целом проспекте. Или, например, ловит девушку…

Всё это он делает из скуки, переходящей в гнев, потому что гнев есть бессознательный поиск пробуждения, это жажда боли, это жажда здесь и теперь. Любой маньяк, который убивает девушек в красных сапожках или каких-нибудь мальчиков, встреченных в лесопосадках, – это попытка проснуться, это попытка создать здесь и теперь, это попытка взорвать это.

Что здесь ещё интересно? Это нижний полюс. То есть скука и гнев – это нижний полюс ситуации, потому что это удел состояния того человеческого фактора, который находится внизу социума, время которого отчуждается обществом и переплавляется в капитал.

Все те люди, мегаполисная пыль, которые являются донорами социума, с которых получают, – они обречены на скуку, переходящую в гнев. Некоторые настолько тупы, что не испытывают скуки, потому что испытывать скуку в экзистенциально проявленном виде, – для этого уже надо иметь некоторое развитие «личностного аппарата». Как есть совсем такие примитивные люди, которые, когда пьют, не замечают изменения своего состояния, потому что они не удерживают в памяти некий предварительный «стандарт». Их ощущение себя перемещается вместе с изменением этого «себя», и они себя считают всегда трезвыми. Так вот есть такие люди, которые никогда не чувствуют, что им скучно, потому что у них «пустое место» не зудит (место, где было бы Я, у них не зудит). Они настолько слиты с это, что скука для них является натуральным внутренним фоном. А вот когда уже начинает проявляться в некоторых типажах, в некоторых карманах «человеческого фактора» зазор между тем местом, где должно было быть Я, и остальным, – вот именно в этот момент, как правило, возникает переход к гневу, накапливается взрывная энергия. Напоминаю, что это все – нижний полюс.

Есть верхний полюс – тот, который представляет из себя мытарей, получающих энергию отчужденного времени и передающих её понятно куда: хозяину, архетипу, наверх – в то Бытие, оригинальное. А при этом, конечно, к рукам что-то прилипает – не бывает так, чтобы мытарь всё отдал.

Те, кого мы знаем как «власть имущих» и «благополучных», которых в верхнем слое 1 % и у них в руках 90 % всего, что имеется, – это на самом деле просто мытари, функция которых передавать всё наверх, Сатане. При этом эти 90 % – это просто прилипшее к рукам мытаря. И у них нет скуки и нет гнева. У них совершенно другое состояние, потому что они находятся в фундаментальном «подогреве», то есть вся реальность этого, реальность не-Я, – она для них воспринимается не как враждебно-отчуждённое отрицание их, а на самом деле они ощущают это, они переживают это как смысловую, организованную, построенную архетипическую реальность, которой они служат и с которой они должны соединиться и отождествиться.

Подлинное отождествление отражения со своим оригиналом, то есть «взятость на рыбалку», избранность для «верховной» идентичности, – это решение проблемы сознания как травмы. То есть сознание как травма – рана, которая зияет здесь (как копье Лонгина, которое прободало, согласно христианской легенде, тело Христа), – это та дыра, которая оставлена в человеке, внутри которой помещается точка несовпадения с абсолютным Всё, с реальностью. И вот эту травму они хотят залечить, и они её залечивают. У тех, кто внизу, она (точка) просто как пустое место, из сердца изъятое; они не знают об изъятости этого, и у них шрам. А эти, наверху, – они уже идут к тому, чтобы решить проблему изначально.

Поэтому смысл связан с первым шагом через метафизический текст, через движение мысли как некое особое взаимодействие имён через посредство Субъекта, – первый шаг к тому, чтобы возникло шоковое пространство здесь и теперь. А здесь и теперь возникает как первый шаг к свободе. Какой свободе? Дело в том, что ощущение не-Я нам кажется первичным. То есть мы рождаемся, мы в колыбели, всё, что вокруг нас, – всё не-Я. Главное, что на нас обрушивается, – мать с её руками, погремушки, болезненно звучащие голоса людей, бессмысленные слова, которые произносятся и которые не имеют для нас никакого смысла, потому что мы их не знаем (мы ещё не владеем языком), яркий цвет, яркий свет, всё такое неприятное, как скрежет ножа по стеклу, – всё такое не-Я. И потом оно выравнивается, цвета исчезают, звуки исчезают, всё становится серым, более или менее распределённым, возникает матрица, которая меняет нашу оптику, заставляет всё это принимать как должное. Это не-Я структурируется и приобретает эту трехголовую гидровскую природу – это всегда и везде. Но это не первично. Оно первично для нас, но метафизически оно не первично, – оно есть следствие. Оно есть следствие чего? Почему не-Я обрушивается на нас сразу, и какое содержание оно в себе имеет? Оно имеет в себе то содержание, что является косвенным указанием на то, что мы – отражения.

Не-Я – это экзистенциальный статус переживания отражения, которое наведено каким-то оригиналом. Вот есть некий оригинал, архетип, который стоит перед зеркалом: Джон Ди[23] стоит перед зеркалом и видит себя в зеркале. Вот Сатана стоит перед зеркалом мира и видит себя в зеркале – видит человека. Этим человеком являемся как раз мы. Мы – в зеркале, мы – отражения, но мы являемся продуктом, мы абсолютно не свободны, и экзистенциальное состояние отражения, которое связано в зеркале виртуальным, «наведённым» небытием, – вот оно экзистенциально переживается как тотальное всемогущество не-Я. А вот здесь и теперь как вспышка через боль – это первый шаг к эмансипации от статуса отражения. И интересно, что в романе Майринка Джон Ди пытался пробудить своё отражение к активной жизни, избивая его хлыстом. Он избивает его хлыстом. Это очень тонко, очень точно – не знаю, сознательно ли у него это получилось или это художественное откровение, но именно попытка болью заставить проснуться отражение – это очень правильно. Это первый шаг к свободе.

Что такое свобода с нашей точки зрения? Свобода – это эмансипация от оригинала, от архетипа, то есть когда отражение соскакивает с крючка, эмансипируется. Есть разные пути к этому и есть разные «обманки», «заглушки» и ложные пути на этом направлении. То есть человек может думать, что «соскакивает», – допустим, либеральный путь.

И вот взрыв гнева на базе скуки: он начинает ловить людей, пытать их, становится Чикатило, он как бы идёт вразнос с точки зрения социальных правил «эго», и он думает: «Я соскочил с крючка архетипа». Он не «соскочил с крючка» архетипа – совершенно не «соскочил»: он действует в рамках возможностей, предоставляемых архетипом. Здесь есть ещё кое-что, на что я тоже раньше обращал внимание: есть определённая скорость распространения света. Если зеркало находится за много световых лет от оригинала, то когда оригинал поднимает руку, это не значит, что отражение тут же поднимает руку – до него свет ещё долго летит, – и оно может поднять руку, когда оригинал уже опустил. И это может показаться свободой, это может показаться тем, что отражение «соскочило с крючка», что оно проснулось. А на самом деле это просто зазор по времени, который определяется конечностью скорости света. Это метафора, конечно, – я не буквально говорю. Это метафора, которая намекает на то, что между оригиналом, который есть в Бытии с большой буквы, и отражением, которое плавает в зеркале нашего пространственно-временного континуума, есть некий зазор. Этот зазор спекулятивно используется определёнными матрицами как тема свободы. Но это – не свобода.

Свобода – это осознанная тотальная борьба против Системы. Потому что для того, чтобы определить оригинал, сначала надо определить его конструктивную конфигурацию внутри зеркала и повести против него осознанную борьбу на всех фронтах, на всех этажах. Только борьба даёт свободу. А борьба предполагает стратегию. То есть если вы ловите в подъезде беззащитное существо – это не стратегическое и не борьба. Это просто выплеск тотального господства не-Я, который переходит взрывом в свою противоположность: из скуки в гнев. Такой энергетический выход. Но это не выход из не-Я. Это просто накопленная негативная энергия отсутствия Я.

Стратегическая борьба – это всегда борьба политическая, борьба, связанная с историей, с сюжетностью истории.

Что значит сюжетность истории? Слегка повторю то, что на эту тему говорил раньше. На полке стоит у режиссера «Гамлет». Есть набор образов, набор ролей – Полоний, Гамлет, Офелия. Надо потребовать себе роль. Возможно, предложить дополнительную, уточняющую комбинацию каких-то позиций, но потребовать себе роль. Приходит человек и говорит: «Возьмите меня на Гамлета, попробуйте». Ему отвечают: «Не получится» или «Получится». Но выясняется после первых проб: «Нет, старик, думали, что получится, но не получится». Но, по крайней мере, заявка была. Стратегическая борьба за эмансипацию от оригинала, за пробуждение отражения, – она должна идти через требование для себя роли в историческом сюжете. А исторический сюжет никогда не бывает нейтральным по отношению к оригиналу. Почему? Потому что исторический сюжет связан не с Сатаной, а с тем принципом, который мы называем «Он», который мы называем «Невозможное», или «Тёмный Логос», или абсолютно непостижимое и невозможное, которое стоит вообще за Логосом как таковым, – Аллах, Всевышний (Свят Он и Велик).

То есть для нас Бытие – это всегда Иблис, это всегда Сатана, при этом это сияющее, сверкающее Бытие, которое является благом. Он есть Сатана и он есть архетип. И мы являемся маленькими, жалкими, периферийными отражениями в очень таком мутном, запылённом зеркале под номером семьдесят тысяч, скажем, тридцать девять. И у нас есть уникальный шанс эмансипироваться, используя провиденциально вложенное в посланного к нам Адама частицу Духа Божьего. И эмансипироваться мы можем, только войдя во взаимодействие с сюжетом истории, потому что сюжет истории – это не более или менее как описание пути эмансипации. Но для этого надо взять книжку с полки, прочесть, понять, кто ты здесь, заявить о себе, потребовать себе эту роль. Удивительно, но придётся пройти через роль, придётся пройти через идентификацию, которая может показаться новой несвободой, – вот что интересно.

То есть многим кажется, что «как это я буду Лаэртом, Полонием, Гамлетом, Офелией – ведь это конкретные фиксации?! Значит, я должен себя втиснуть в прорезь (как в фотографиях старых, в Крыму, вырезали на фоне какого-то тропического леса под человеческую фигуру, куда ты вставал). Это же новая несвобода!». На самом деле – нет. Потому что ты изначально являешься просто отражением – как в песне Е. Головина, которая начинается со слов «В зеркале плавает мумия (он имеет в виду себя, он имеет в виду то, что он видит в зеркале), лезвием синим грозит (то есть самому себе он грозит этим синим лезвием, когда встаёт перед зеркалом, чтобы побриться)».

Мы есть такие «мумии», плавающие в зеркале, мы мумии, которые представляют собой отражение. Но не какого-то там Иблиса громадного: дело в том, что Иблис как Бытие с большой буквы сначала преломляется в качестве архетипического отражения в главном зеркале. Оно там дробится ещё на какие-то отражённые, дробящиеся аспекты, ипостаси (появляются, скажем, Зевс, Аполлон, Дионис), а уже потом они переходят в архетипические модели отражений человеческих существ. И когда герой говорит: «У меня божественное происхождение: я сын Посейдона», – что он имеет в виду? Он конкретно констатирует свою отражённую природу, зависимость от определённого архетипа, но при этом он бросает вызов этой зависимости. Потому что Рок, который ничтожит, и зависимость от архетипа – они являются двумя сторонами одного и того же: подвластности Року и одновременно статуса определённого отражения в зеркале.

Даже в инициатических вариантах, когда свой статус отражения принимают очень всерьёз и очень положительно, очень позитивно, то «технологически» для того, чтобы пройти весь путь идентификации с оригиналом, сначала надо идти по радиусу к центру. И воссоединиться с тем, что называется «точка пересечения оси мира с нашим зеркалом», в которой якобы располагается «земной Адам», – на языке эзотериков это место проявления архетипа на плоскости, – а потом уже подниматься по вертикали. Опускаться и подниматься ради того, чтобы реинтегрировать состояние уже большого «небесного» Адама. Это снятие травмы сознания.

А наш путь совершенно противоположный. Наш путь – это абсолютизация травмы сознания, это превращение сознания как раны во врата выхода из тотального вездесущего это.

Я просто имел в виду, что эти состояния не являются психологическими и психическими. Они являются состояниями «на стыке». То есть, с одной стороны, это переживается на психосоматическом уровне, но с другой стороны, это понятийное, категориальное состояние некой независимой диалектики идеи.

Я считаю так: есть идея, которая диалектически проходит разные стадии; и пока она описывается как динамика категории, то это не что иное, как просто концепт. Мы можем сказать, что этот концепт носит гносеологический или онтологический характер. Но мы можем обнаружить, что какой-то аспект этой идеи переживается нами с непосредственностью ухвата за горячий утюг. И тогда, когда перипетия становящейся идеи совпадает с нашим психосоматическим переживанием, мы вправе назвать это экзистенциальным. Потому что если это чисто психологическое переживание или психофизиологическое, то, конечно, оно не экзистенциальное, потому что оно может носить иллюзорный характер: в нём нет ничего концептуально архетипического.

Я думаю, что все категории психологии не поднимаются до экзистенциального. То есть «дружба», «ревность», «предательство», «гнев», «обман» и так далее, – это такая бодяга, существующая на задворках, это как бы такие социальные выходы.

Но, допустим, «отчаяние». На самом деле это слово, которое является эвфемизмом. То есть отчаяние – это состояние поражения в конфронтации с Роком, это состояние поражения в попытке вырваться из статуса отражения, которая проваливается. Отчаяние – это когда ты уже получил вкус здесь и теперь, и этот отвоеванный островок снова заливают воды вездесущего это (не-Я!). И это уже дискурс глобально идеального порядка, но при этом переживается на психосоматическом уровне. Вот я считаю, что в этом – совпадение, и здесь можно применить слово «экзистенциально». Так я его применяю.

Ну да – там, где кончается человек, начинается Бог.

Оно не может существовать, потому что сознание и смерть – это одно и то же. Сознание в нас – это наша отложенная смерть.

Представьте себе, что жизнь – это чёрная кошка в комнате, которая ярко залита светом, причём комната белая. Комната белая, стены белые, пол белый – негде спрятаться. Посредине – чёрная кошка. Эта чёрная кошка является чистым сгущением тьмы, которое вброшено в это белое по контрасту, и если этой чёрной кошки бы не было, то не было бы понятно, где кончаются стены, начинается потолок и начинается пол. Вообще отсутствовала бы перспектива, потому что белое было бы абсолютно тождественно во всех направлениях. Не было бы светотени, потому что свет заливает всё совершенно одинаково ярко. И это просто такая «белая дыра». Но введение туда этой чёрной кошки сразу даёт всему структуру: мы сразу видим стены, пол, на котором кошка прыгает, обозначая высоту, мы сразу выстраиваем геометрию, хотя там всё белое и нет светотени. Но чёрная кошка сразу создаёт этот эффект.

Вот чёрная кошка – это сознание. Но эта чёрная кошка является не чем-то определённым, а просто резким нарушением бессмысленного «ничто» – этой белой комнаты, которая в результате приобретает некий вид. Теперь мы берём и выключаем свет, и чёрная кошка у нас совпала с отсутствием света, то есть фактически она исчезла. Эта чёрная кошка была не физическим явлением, а просто кусочком «будущего выключенного света», – скажем так. «Будущий выключенный свет» сгущён, изолирован и помещён в эту белую комнату как бы до того момента, как он выключится совсем. А когда он выключился совсем, то эта чёрная кошка, во-первых, перестала существовать, во-вторых, именно в момент исчезновения она совпала с чистой темнотой как таковой. Вот это и есть смерть.

Но эта смерть была сознанием, пока была дистинкция с белым. Вот эта дистинкция – это наше тело. Как вот, допустим, зеркальце даёт эффект «зайчика» на стене. А если его убрать, то зайчика нет. Но свет, который через зеркальце отражался, – он же есть, только он невидимый. Зеркальце – это тело. То, что выделялось, – оно слилось с тем невидимым, которое дало возможность этому выделиться. Только это не свет, это обратное. Можно сказать, что это Чёрная Бездна невозможного, которая за пределами всякой рационализации, за пределами всякой мысли. Это отсутствие. Это Великое отсутствие, но оно отсутствие не бытийного плана – «нет чего-то», «был и не стал» (это всё в рамках Бытия), – это Великое отсутствие с точки зрения Мысли.

Мысль Всевышнего мыслит Самого Себя как носителя этой Мысли, как Великое отсутствие, как Великую невозможность. На выходе создаётся Бытие как стенка, на которую проецируется это Великое отсутствие, как эта чёрная кошка в белой комнате. И между этим Великим отсутствием и проекцией, между светом и солнечным зайчиком, возникает мост связи – это Дух, который спускается в Ночь Могущества. Дух, который приносит Слово, Откровение. Откровение – это обнаружение природы этого Великого отсутствия в качестве присутствия (потому что это – Откровение).

Бог для нас есть книга, но только в той части, в какой Он открыт. В той части, в которой Бог говорит о Себе «Я», – это «манифестированный» Бог, Бог как книга, как Логос. Но это только как бы такая «оперативная» часть – то, что дано. А за ним стоит Хува, то есть Он. Хува – это Тот, Кто отсутствует, Непостижимо Отсутствующий. И наше сознание внутри нас, точка отсутствия внутри нас, точка несовпадения ни с чем, – это и есть отблеск, наведённый «зайчик», чёрный блик, который возвращается туда, совпадает с Ним. Поэтому оно страшно. Потому что это невозможность. Мы перестаём существовать, и наше сознание оказывается проявленной здесь частицей невозможного, на фоне которого всё возможное структурировалось и проявилось в качестве пустыни, пальм, кораблей, спутников. Потом это исчезает в той Бездне. То есть как бы Бездна посылает сюда блики, посылает сюда «зайчики», чёрные «зайчики» в лице индивидуальных сознаний.

Но они как индивидуальны? Можно ли сказать, что солнечный «зайчик», пляшущий на стене, – это «зайчик», который имеет имя? Допустим, два зеркальца наводят два «зайчика», играющих друг с другом. Они разные? Да, разные. Их два. Но значима ли их разность? Их разность определяется тем, насколько они не сливаются на стене, тем, скажем, что один на одном кирпиче, другой на другом кирпиче. Эти кирпичи конкретны (каждый в своём роде). Воскрешение этих «зайчиков» – вот парадокс.

То есть что обещано в Раю? В Раю обещано то, что именно здесь и теперь, которым мы обладали здесь и теперь, будет восстановлено, то есть будет воскрешен этот неуловимый «зайчик», брошенный этим исчезнувшим зеркальцем. Зеркальце будет восстановлено, но будет изменена связь. Тут зеркальце отбрасывает блик, а тут блик будет восстановлен, и зеркальце будет под него. То есть Бытие будет производным от этого блика (но то будущее, Новое Бытие). Будет совершенно обратная связь, всё будет изменено. Бытие будет преодолено, и свидетельствование будет основой. А то, что свидетельствуется, будет функцией от этого.

И поэтому для всех восстановленных, «воскрешённых» бликов, то есть индивидуальных сознаний, введённых в райскую вечность, – для них та бездна невозможного, которая страшна своим отсутствием, откроется как свет и как источник. То есть она всё равно будет той Бездной, она всё равно не будет дана для диалога, но она будет позитивом, – её отсутствие станет позитивом, её отсутствие будет пережито индивидуальными свидетельствованиями в Раю как конкретная манифестация трансцендентного. Потому что для твари сегодня трансцендентное – это просто такой образ façon de parler[24]. Трансцендентное – это то, чего нет, то, чего не дано. А в том Новом Бытии то, чего нет и чего не дано, будет как раз абсолютно единственным утверждением. Неданное станет утверждением, а данное исчезнет.

Но тут интересный момент, который мы в «Финализме» должны ещё раз пройти. Вечность – не вечна, как бы это странным не показалось. Вечность – мимолетна, она «снимаема».

Есть три вечности. Что такое вечность? Это безвременье. А безвременье, как ни странно, кончается. Например, есть безвременье мига у живого человека – когда вы впадаете в медитацию или летите, выбросившись из окна небоскреба; или счастье, допустим: засмотрелся на закат, сидя на пляже, и пережил момент безвременья. Вечность – это же безвременье. Но это безвременье – как пузырек воздуха в толще воды (времени). То есть ты туда выпал, но ты оттуда выйдешь. Он внутри себя безвременный и не кончается. Но снаружи он окружён всем другим.

Вторая вечность – это вечность в могиле. Когда мы ложимся в могилу, над нами смыкаются чёрные воды «чёрной дыры» невозможного, то есть мы отсутствуем. Как сказал Экклезиаст: «Живые знают, что они умрут, а мёртвые в могилах не знают, что они мертвы». То есть мы подобно камням лежим там, и нет для нас возвращения.

Я же сказал: сознание – это просто проявляющаяся в нас точка невозможного, которая, когда не в чем проявляться (то есть тело умерло), совпадает с невозможным как таковым. То есть это та Бездна, которая простирается над нами, в нас, поверх нас, по ту сторону Бытия, небытия; невозможное – за пределами различения: оно – невозможное, это реальность, которая антиреальна, она бросает всему вызов, она вопреки всему. Это то, что теологи типа Флоренского, Лосского называют «внешняя тьма и скрежет зубовный». То есть это то место, где для этих теологов «нет бога», как они говорят. Для них нет их «бога», потому что их «бог» – Бытие, то есть Сатана. А место, где для них «нет бога», – это как раз то самое место, которое и есть истинный Бог. Но к нему слово «бог» неприменимо. Потому что «бог» – это языческое слово, оно всегда определяет Бытие, оно связано с Бытием.

Это та внешняя тьма за пределами всего невозможного. Что интересно, у Флоренского написано о «внешней тьме, в которой нет бога, – там, где бог кончается» (такие странные вещи). Он не говорит, что «бог бесконечен», а говорит, что «бог кончается» и дальше есть внешняя тьма, «скрежет зубовный», и оттуда льётся ужас, который входит в сердце, может затопить тебя: холодный ужас такого абсолютно запредельного вызова всему такому «тёплому», «любви» и так далее. Он как раз очень хорошо чувствует, только у него «оптика» повёрнута: он «люциферист», не знающий, конечно, об этом. То есть для него, как и для зороастрийцев, свет, тепло, дерево, фотоны, земля, солнце, которое дарит жизнь, любовь, утверждение «да», – он как бы весь в этом, в органике непосредственного позитивного опыта. А дальше там уже начинается страшное, мрак, невозможное, сумерки, отрицание.

Но именно там есть местоимение реального Бога, причём именно Бога живого, потому что живой Бог – это как раз абсолютное отрицание всего, что не есть Он. Можно сказать так: бесконечность отрицает всё, что не она в «пустом» смысле, то есть она не имеет содержания, она просто является негативом всего определённого, но она как бы является чашей, указывающей на то, что она отрицает. Она отрицает то, что не может быть утверждаемо в каких бы то ни было нормальных рамках. То есть речь здесь идёт совершенно не об апофатике. Апофатика – это неумелая попытка снять противоречия между бесконечным и конкретным («и то и это», «не то и не это», «не то, не то, не то, не то…»). Но тут сама игра с определениями уже искажает мысль. То есть, если ты говоришь, что «это не то, но могло бы быть тем, но это не то», – значит, ты уже не понимаешь, о чём ты говоришь.

То невозможное является просто страшным отрицаемым. Предмет бесконечное – это просто одежда отрицаемого, оно подразумевает отрицаемое в качестве своей цели. И это отрицаемое проявляется как точка несовпадения ни с чем в наших сердцах. Но, естественно, что оно уходит в ту «чёрную дыру», из которой оно проявилось в момент нашего прекращения «быть». Но мы в могилах свидетельствуем об этой «чёрной дыре». На самом деле, почему встреча с трупом так страшна? Потому что труп является, в некотором смысле, указанием на то, что делало его живым в своё время, на разъединение сознания и тела. Оно является как «след Пятницы в песке», оно указывает на отсутствующее. Это отсутствующее для живого, которое ещё несёт его в себе. То же самое, как встреча с собой при шоке: можно встретиться с собой при шоке, испугаться, обнаружив эту «чёрную дыру» внутри, а можно встретить труп и обнаружить эту «чёрную дыру» в таком «объективированном», предъявленном виде снаружи, – это разные ощущения. Но ощущения того метафизического дискомфорта, которое мы испытываем от встречи с мёртвой головой, с мумией, со следом бывшей и исчезнувшей жизни, прямо имеет отношение к этой «чёрной дыре».

Поэтому говорить о том, куда девать сознание, неправомерно. Сознание – это феномен проявления невозможного посреди Бытия. Как только эта встреча кончается, то нет никакого сознания.

И третья вечность[25] – это вечность Рая. Это самая позитивная вечность. Согласно обещанию, это вечный Рай, который не имеет в себе никаких ограничений изнутри. Но извне он конечен, потому что Коран нам говорит, что в конце концов не останется ничего, кроме лика Аллаха. А это означает, что и Рая не будет. Вот есть как бы «объективное описание»: Рай – как цветок, и в цветке блаженствуют пчёлы, а за пределами Рая есть сад, который этот цветок рассматривает извне и может его срезать.

Надо просто понять, что сама тема твари, второго творения, Воскресения, Новой земли и Нового неба и так далее, является очень периферийным срезом в глобальной метафизической проблеме Мысли Всевышнего. Потому что мысль Всевышнего решает проблему, для которой творение само является «инструментальным».

Предположим так, допустим: вы о чем-то думаете, берёте карандаш и записываете. Нет карандаша, вы импровизируете: взяли спичку. Нет бумаги – начали писать на земле. Но вам главное зафиксировать мысль. Спичку при этом вы можете аккуратно очистить и положить к себе в карман. Но не спичка была главным предметом при записывании вашей мысли. Вот отношение нас и вообще всего творения к Мысли Всевышнего – это не более чем отношение спички, которой вы что-то там чертите, чтобы зафиксировать, решить нечто. То есть это чисто служебная роль. Конечно, понятно, что спичка, которую вы вытерли, признали её хорошо сослужившей службу и положили в кармашек, находится в состоянии блаженства: она очень горда, может быть, она считает, что вы её любите и создали её специально для того, чтобы ей было хорошо. Но надо смотреть на вещи объективно.

Так, что есть три вечности: здесь, в могиле и «там».

Надо просто понять, что невозможное, которое для нас «Он», есть не что иное, как позиционирование и состояние Мысли Всевышнего. Так Мысль Всевышнего полагает Себя. С нашей точки зрения, с той точки зрения, в которой мы здесь находимся и смотрим туда, мы видим, что есть «Хува» как Отсутствующий, что это есть состояние Мысли Всевышнего о Нём Самом, как о Хозяине этой Мысли, как о Субъекте этой Мысли. Но это не значит, что после того, как фаза манифестации, фаза Бытия будет использована, пройдена и будут Новая земля и Новое небо, и потом она будет исчерпана, то есть внутри себя она будет безвременна, а извне она будет конечна, – что после этого состояние Мысли «самой себя для самой себя» будет именно таким, каким мы видим его сейчас отсюда.

То есть эта Мысль нечто решает. За счёт использования акта творения Она нечто решит. После того, когда Она нечто решит, уже ничто внутри Неё (позиционированное как её этапы, элементы, как её «реперные» точки в её внутреннем движении) не останется тем, что оно было. Эта Мысль придёт к некоему катарсисному финалу внутри себя, к некоему достижению, о котором мы можем только догадываться, что и смысл, и сознание, и пробуждение в абсолютном смысле, – это какие-то очень далёкие «теневые» производные от того, что решается, в конечном счёте, внутри этой Мысли. В конце концов, Всевышний же сказал нам: «Я не сотворил ничего понапрасну. Всё, что Я сотворил, Я сотворил для цели».

Человеку послан Адам (мир ему) как структурирующее начало, которое даёт ему сюжет. То есть, конечно, когда Золотой век и когда люди находятся в первоначальном райском «бессловесно-телепатическом блаженстве», то какой тут сюжет? Они просто являются отражениями Иблиса как такого «бытийного сияния». То есть это такое «бытийное сияние», энергетическое, первозданное начало, которое проявляется в чистом незамутнённом зеркале в качестве существ Золотого века, у которых нет «зазора» между Я и не-Я. Но не-Я является не скукой и агрессией, – от них ведь не отчуждается их время, это время не переживается, они не умирают и не стареют. Если умирают и стареют, то, по крайней мере, они не переживают, не воспринимают это. Никакой субъектности.

Потом к ним приходит Адам с языком, учит языку, и мгновенно кончается вся «лафа»: сразу начинается снег, дождь, лёд, Великое Существо, гиганты Золотого века куда-то уходят, появляется какая-то «мелочь пузатая», которая начинает разбираться с собой, с внешним миром.

Скажем так: на самом деле, какого-то «общего человека» не было, было несколько потоков, которые были, как биологические виды, разные принципиально. Можно говорить о том, что все земные существа, включая животных и так далее, – это разбегающиеся волны разнообразной версии и вариации от архетипа (достаточно сложные, не прямым образом). Вариабельность безгранична. Я, будучи совсем маленьким мальчиком, любил очень калейдоскоп, и нравилось разнообразие картинок (а там всего три камешка), и никак не мог понять, как три камешка дают потрясающие рисунки, такие сложные и разнообразные. Для меня это был урок, и я понял, что простое и вертикальное даёт неограниченную вариабельность в сложном и горизонтальном.

Мы знаем, что в нормальном состоянии биологические виды не могут давать продуктивного воспроизведения, кроме близких. Но «близость» эта ограничена очень сильно. Например, лошадь с ослом дают непродуктивное потомство: ни мулы, ни лошаки не воспроизводятся, их всё время надо скрещивать снова и снова. Есть заводы по производству мулов, потому что мулы не дают потомства. Далее, лисица с собакой не дают потомство, но волк с собакой даёт. А лисица, которая принадлежит к псовым, не даёт потомства.

Я считаю, что в первоначальные времена не было возможности метизации до прорыва сверхъестественного фактора, то есть явления Адама, а явление Адама – это явление архетипа в антитезе к Бытию.

Кто такой Адам (мир ему)? Это пророк, он является материализованным архетипом человека, но заряженным миссией, которая направлена против Бытия, то есть она сюжетна. И он является как архетип – с одной стороны (модель человеческих существ, которые здесь из глины), но, с другой стороны, он уникален тем, что в него вложена частица Духа Божьего. Эта частица – чёрное зерно невозможного. Его глиняная фигурка проткнута, и там есть полость, в которой нет ничего, – оппозиция всему. Не то чтобы в него вложено «нечто», а в него вставлена рана, которая в оппозиции ко всякой субстанции, – пузырь, который в оппозиции ко всякой воде.

И он, являясь как архетип, делает возможным коммуникацию всех биологических видов между собой, коммуникацию ещё и на продуктивном уровне. И тогда возникает очень сложная динамика, потому что, как только люди могут совокупляться и воспроизводиться, между ними возникают сразу же исторические отношения. Вот, например, орангутанги, – с орангутангами не вступают в исторические отношения, их отстреливают, делают чучела; с туземцами вступают в исторические отношения, и возникают колонии, метисы. С того момента, как неандерталец и кроманьонец могут образовывать совместное потомство, между ними возникают исторические и социальные отношения. Я думаю, что фундаментальные основы неравенства на кастово-биологической основе были заложены именно там.

У православных это называется истощение: творение – есть истощение Бога через самоотдачу, через излияние любви и так далее. На мой взгляд, это всё инфернальные вещи. Они очень субстанционально воспринимают всё это. «Бог – есть любовь». Но любовь – это жертва, понятно. Любовь – это самопожертвование, это излияние. Но это и нечто большее. Если вдуматься в смысл, которое придаётся слову «любовь» христианами, то они имеют в виду благость существования и гарантированность того, что это существование оправдано, защищено и имеет смысл, и что не будет окончательного расчёта ни с кем, то есть все будут спасены. Бесконечность спасения. Невозможность не спастись. Невозможность того, что кто-то получит «неуд» в итоге. Вот это есть любовь как финальный метафизический трансцендентный оптимизм.

Но Флоренский говорит, что дело не так просто. Потому что Бог любит всех. Но с точки зрения тварей – тех, которые не любят Бога, – нельзя допустить, чтобы они были бы прощены. Есть невозможность невозможности «всеобщего спасения», а есть возможность невозможности «всеобщего спасения». И они как бы диалектически сочетаются и так далее.

В принципе, меня эта диалектика шокирует лобовой инфантильностью. Потому что проблемы абсолютной реальной метафизики (холодной и страшной) сводятся на уровень внутрисемейных отношений, психологических, межмонадных отношений. Это примерно так, как если бы занимались исследованием высшей математики и превратили бы это в некую психоаналитическую драму: теоремы превратились бы в некую психоаналитическую драму взаимоотношений между числами, категориями. То есть ввести категорию любви и прощения в высшую математику. Конечно, здесь волюнтаризм очень человеческого плана – то, что называется «бхатизм», то есть душевность.

…Вообще Флоренский, Булгаков, православные «неоплатоники» – у всех одни тексты: они все привязаны к Бытию как к единственной реальности, как к единственному утверждению. Причём интересно, что парадоксальным образом Флоренский, как я уже цитировал чуть раньше, допускает конечность Бытия. Но, между прочим, это корреспондирует с геноновской оценкой, потому что у Генона есть упоминание «тьмы внешней». Однако он говорит, что «внешняя тьма» – это то, где пребывает «ошибка, которая не существует». То есть абсолютное утверждение включает и покрывает собой всё, кроме «ошибки». А эта ошибка есть та «тьма внешняя, где скрежет зубовный». Очень интересная идея.

Есть встречная мысль, что Бытие является ошибкой, целенаправленно допущенной Мыслью Всевышнего. То есть не «внешняя тьма» – ошибка, а на самом деле манифестированная реальность, вообще тотальная реальность фундаментально базируется на концепции «ошибки», но эта «ошибка» заложена в Замысел. То есть она нуждается в коррекции, она как бы взывает к коррекции. И именно об этом говорится в Сунне: Махди (да ускорит Аллах его приход) наполнит землю справедливостью, как она была наполнена зульмом. Почему она была наполнена зульмом, то есть гнётом? Потому что она изначально организована как ошибка.

Мы здесь имеем дело с двумя зеркально противоположными, взаимоотрицающими мировоззрениями: там, где для одного абсолютное Зло, там для другого – последнее утверждение, и наоборот.

Ну, это художественно – «почему бы не посчитать…» Я не думаю, что в серьёзном дискурсе может быть позиция «а почему бы не посчитать», – и при этом ссылка на такую неопределённую категорию, как некие «боги». Я считаю, что любое такое состояние надо вскрывать как результат некой трансцендентной логики. Вот скука, как я сказал, это эффект господства не-Я над Я, которое не позволяет этому Я проявиться даже в зародыше. И концептуально это имеет обеспеченность категориальную.

Во-первых, мы можем легко отослать нас к опыту не-Я. Во-вторых, каждый из нас имеет ощущение правдивости того, что это не-Я в какой-то момент заполняет нас, не оставляя некоего внутреннего острова, куда мы могли бы уйти и найти там убежище. Когда у нас есть некое внутреннее убежище, где мы можем скрыться от не-Я, то это всё-таки уход от того состояния, которое определяется словом «скука». Поэтому человек и ищет всякие заглушки типа хобби, для того чтобы найти эскапизм, заднюю дверцу от категории это. И поскольку здесь мы оперируем, с одной стороны, в рамках диалектической идеи, – при этом она, с другой стороны, опирается на экзистенциальный опыт, – то методологически это интересно. А если сказать, что «давайте представим, что скука – это производное от состояний неких существ, а к нам это перепало», – да, это будет Мамлеев, но это не будет философия.

Бесконечность есть чистое отрицание. Дело в том, что все те состояния, о которых мы говорим в данном случае, – «невозможное как отрицаемое», «бесконечность как отрицающее» и «Бытие как возникающее из несамодостаточности бесконечного», – это всё на самом деле последовательное состояние сокрытия главного – изначальной Мысли Всевышнего.

Если изначальная Мысль является мыслью, имеющей своим предметом то, что не может быть равно самому себе, то первый же шаг внутри этой Мысли есть её сокрытие в состояние невозможного. То есть состояние невозможного есть определение того, о чём эта Мысль. Допустим, мы говорим не то, о чём эта Мысль, а мы говорим: эта мысль о том и такова, что она невозможна. Невозможность есть характеристика этой Мысли. Но это первое сокрытие.

Но поскольку сама по себе невозможность тоже такова, что она не может быть равна себе и предъявлена как таковая, то она скрывается в том, что она есть то, что отрицаемо, то, что подлежит отрицанию «при любой погоде», это абсолютно отрицаемое, это то, что не может быть (невозможное) и оно отрицаемо. И дальше это отрицаемое скрывается в том, что отрицает, – отрицающее. Отрицающее – это та форма занавеси (практически на поверхности, близко к зрителю), которую оправдывает и мотивирует то, что отрицаемого нет. Отрицаемое скрыто в отрицающем. Это отрицающее имеет характер апофатического бесконечного, которое ничтожит любую определённость: всё, кроме себя. При этом скрывается то подлинное отрицаемое. Она как бы отрицает всё, имея в виду отрицаемое главное – невозможность. Но отрицает она всё. И поэтому, будучи не самодостаточной, поскольку бесконечность, как коса эксплозивная, отрицает всё, не имея собственного содержания, – то благодаря тому, что она не самодостаточна, возникает конечное, которое тут же ничтожится. Прорастают грибы конечного, которые тут же этой косой ничтожатся. Но это конечное, в «соборном» таком, межзеркальном плане, даёт в эффекте интегрированное, комплексное Бытие. То есть бесконечное отражение конечного в зеркалах создаёт эффект громадного присутствия, светового манифестированного присутствия. Но в это световое манифестированное присутствие включена и возможность отсутствия любого из конкретных феноменов.

Более того, главным треугольником являются именно негативные возможности, то есть возможность конкретному не быть, возможность альтернативному не быть и возможность ничему не быть. Это треугольник, который является фундаментальным. А вот возможность чему-то конкретному быть и возможность чему-то альтернативному быть – они проявляются только в зеркалах.

Я долго думал по поводу того, что же то конкретное, возможность чего здесь утверждается? То есть прежде того, чтобы была возможность чему-то конкретному не быть, должна быть возможность конкретному быть. А что это конкретное? Еще ничего нет конкретного, то есть нет ничего, что было бы описано уже в последующем возникшем мире, в последующем возникшем Бытии. Ну а возможность чего конкретного? И я пришел к выводу, что единственная возможность конкретного – это возможность точки. Это единственная конкретная уникальность, идентичность, которая предшествует всякой расшифровке. То есть точка как ограничение любого протяжения – это та первая конкретность, которая предшествует всякому дискурсу и всякому раскрытию определённости об этом. И более того, точка сразу предполагает ещё и альтернативность себе в виде неограниченного количества точек.

Интересно, каким образом возникает зеркальное пространство мира, то есть пространство временного континуума? Это некая потенция отражения, которой показывают точку. Пустое зеркало, которому показывают точку, и эта точка, отражаясь в этом пустом зеркале, тут же мультиплицируется как бесконечное количество точек, которые составляют, собственно говоря, субстанциональную протяженность. Причем, минимальная насыщенность точками, когда это пространство разрежено, – это полюс энергетического максимума. И когда она сгущена до уровня «чёрной дыры» – это полюс вещественного максимума. Между энергетическим и вещественным максимумами идёт процесс временной энтропии, то есть перехода энергии в вещество, но со взрывами и частично возвратами назад.

Самое интересное, что движение во времени назад происходит, даже когда мы сжигаем берёзовое полено. Это есть не что иное, как «машина времени». Берёшь березовое полено, кидаешь в печку, и в этом данном конкретном месте происходит движение во времени вспять. Потому что вещество, которое возникло из чистой энергии (из солнечного света превратилось в древесину) опять превращается в энергию. Собственно говоря, движение времени – это есть движение от энергии к веществу и назад.

Просто нужно не забывать, что движение во времени и движение в событийном сюжетном ряду ничего общего между собой не имеют. То есть эти все истории, допустим, Рея Брэдбери, Азимова, феномен «крыла бабочки», машина времени, которая переносит нас в какую-то ситуацию, где вокруг нас лес, динозавры или Иван Грозный убивает своего сына, – это такое инфантильное мышление, которое путает две вещи: событийный ряд (развитие сюжета) и время как физическое движение в клепсидре или в песочных часах. Потому что пьесу можно повторять бесконечное количество раз. Представим себе, что мы заходим с середины. Допустим, мы не знаем какое сегодня число, мы не знаем, на какое по счёту представление мы зашли, и если мы не знаем сюжета, то мы не знаем, в каком месте развития сюжета мы зашли. Это не имеет никакого отношения к движению времени.

Время – это, строго говоря, сочетание двух очень тонких, уникальных, сложно связанных между собой явлений: с одной стороны, время – это движение от абсолютно энергетического максимума к абсолютно энергетическому минимуму, то есть превращение всей энергии в вещество и частично обратно (но в целом, по общей сумме всех процессов, движение от энергии к веществу превышает потенциально сумму обратных переходов); а с другой стороны – финальность человеческой жизни. Потому что если бы человек не был конечен (предположим, что мы живём бесконечно – мы не рождались и не умрём, живём, как такие олимпийские боги), то для нас время бы не существовало как время. А существовала бы длительность, которая была бы пустой длительностью – как числовой ряд. А в числовом ряду никакой разницы между 5 и 5556 нет, абсолютно никакой. То есть был бы числовой ряд, который длится, длится, длится. Это длительность, но не время.

Когда начинается время? Когда мы рождаемся и умираем. И между рождением и смертью существует стук сердца, который является мерой времени. И уже галактики, звезды, вращение Большой медведицы вокруг Полярной звезды, – всё измеряется этими ударами сердца.

Движение от огня к глине, от чистого огня к чистой глине, измеряется ритмом живого сердца конечного существа. Существа, отражённого в этом зеркале, состоящим из различной мощности множеств (множество точек различной мощности: в состоянии «альфа» есть максимум энергии, в состоянии «омега» есть максимум вещества). И в этом отражён человек, который конечен. Это сочетание и даёт эффект, который мы называем время.

Но сюжетность совершенно другая. Сюжетность существует в книге. Она – вне времени. То есть мы читаем «Гамлета», мы читаем его во времени настолько, насколько мы живы, и тратим на это своё время. Но движение сюжета не связано с этим временем. Оно вечно. Оно постоянно воспроизводимо. Эта событийность интеллектуальна, то есть ничем сюжет «Гамлета» или «Дяди Вани» не отличается от чистой мысли, которая просто выражена в законченной форме. А она же – эта мысль – вне времени.

Поэтому то, что мы находимся сейчас, здесь, в этой комнате, – это не связано со временем, это некая ситуация, в которую нельзя войти, даже если сжечь тысячу берёзовых поленьев и совершить в этом участке очень мощное отступление назад, – от вещества назад к выделенной энергии. Но никакого отношения к нам, сидящим здесь, к этой ситуации, на этих подмостках, это не будет иметь.

3 августа 2015

Финализм – это концептуальная попытка раскрыть сущностную природу понимания, свидетельствования как гносеологического акта, противоположного акту бытийственному, то есть акту существования. Мы исходим из того, что Бытие и сознание – это абсолютно полярные, противоположные вещи, и сам феномен Духа, сам феномен знания, сам феномен понимания реальности основан на этом противостоянии, – то есть на нетождестве. Не на том, что сознание является функцией бытия – как, допустим, в традиционном мировоззрении эллинов и исходящих из эллинов мыслителей, которые, как и Платон или адвайта-ведантизм, учат о «триединстве реальности», которое представляет собой бытие, сознание, блаженство. Или у Платона – бытие, идея, благо. При этом идея тождественна бытию, является его инвариантом, функцией бытия.

Они не отличают сознание как некое свидетельствование данной реальности здесь и теперь. Это опять же некая инверсия идеи, которая, приходя к человеку и действуя через человека, реализует свою онтологическую функцию. На этом основана и концепция слияния субъекта и объекта в акте понимания, в акте постижения. То есть субъект и объект – это условные полярности, которые образуют половинки общего целого. Вот они сливаются, как магдебургские полушария, и возникает некое целое, – и в этом акте исчезают субъект и объект и вспышкой, озарением есть якобы «экстатическое постижение Бытия, которое есть оно же само Бытие в своей истинности».

Мы исходим из совершенно противоположной точки зрения. Мы исходим из точки зрения, что субъект и объект не сливаются, потому что они не существуют в общем плане, они не являются полюсами целого. Их полярность – это не полярность понятного нам типа, когда есть Арктика, есть Антарктида и они соединены осью, – это негативная полярность. Очень важно понять, что это негативная полярность. То есть Бытие есть, а сознание – это то, чего нет (как у Парменида: «Бытие есть, небытия нет»).

Так вот, небытие, которого нет в нашем видении, есть именно сознание. Бытие есть, оно целое, оно не нуждается ни в каких дополнениях, оно круглое как шар. Бытие – абсолютный объект или репрезентация объекта (потому что, может быть, подлинный объект стоит ещё несколько дальше за Бытием). А сознание как субъект – это то, что не существует, потому что его нет ни в системе этого шара, ни где-то рядом оно не плавает, никак сбоку не летает. Объект вобрал в себя всё сущее, и субъекту осталось только чистое отсутствие. Удивительно, что это чистое отсутствие при этом находится в центре Бытия, оно центрирует Бытие вокруг себя.

То есть всё Бытие располагается вокруг этого чистого отсутствия, которого как бы нет. Можно было бы его игнорировать, но на самом деле Бытие оживает как некая утвердительная сущность, как некая утвердительная истина, только за счёт центрирования вокруг этой точки абсолютной оппозиции. Для того чтобы понять, откуда это берётся, нам нужно проследить генезис и Бытия, и сознания в этой концепции, которую я представил: отсутствие как центрирующая точка посреди Бытия, которое (Бытие) самодостаточно всему, но как бы в неведении о себе. Это объектное неведение о себе, это инертная косность сущего, которое даже, возможно, в некотором смысле, равно ничто. Потому что если это сущее само о себе не знает, то можно сказать, что оно некоторым образом равно ничто. Конечно, это не вполне так. Оно знает о себе другим образом – не тем, каким будет о нём знать сознание, которое стоит в его центре и центрирует вокруг себя, – это сущее имеет, скажем так, определённую причастность к некоему ведению о себе, но это бытийное ведение абсолютно враждебно сознанию.

Чтобы дать пример того, как это возможно и на что это похоже, я бы привёл следующую метафору. Мы пользуемся словами для того, чтобы описать некое понимание, некую концепцию, некую мысль выразить, и мы не можем себе представить чистую мысль, которая не опирается на понятийную систему. Для нас очевидно, что «понятие» – это необходимый инструмент, необходимая часть организации такого присутствия сознания в мире.

Но вот есть музыка. Музыка – это звуки, которые не несут логического содержания, они не понятийны. У них есть определённая система последовательности. Когда эта система последовательности актуализируется, у человека, который слушает музыку, возникает ощущение, что он что-то «понимает», как будто его вводят в какое-то состояние понимания. Он может фантазировать, вспоминать своё детство: как он бегал маленьким мальчиком по лужайке, гоняясь за бабочкой, или же что-то героическое, слушая Бетховена. Это всё эфемерное, всё как бы летучее, это как облака. Бесполезно выражать суть музыки словами. Когда человек начинает описывать то, что он понимает, слушая Вагнера, Бетховена или там восточную музыку, – глупость какая-то получается. Тем не менее есть ощущение, что это есть некое «знание», но это знание точно совершенно другое, чем то знание, которое в словах.

То Бытие, которое существует само по себе (вне сознания), имеет некую глобальную «мудрость», как музыка, которая глубоко враждебна тому принципу оппозиции, который центрирует это Бытие вокруг себя, – принципу, который связан с сознанием и который может выразиться только концептуально в мыслях, в слове, в понятии, в имени. То есть, с одной стороны, можно говорить о «гармонии сфер», о гармонии каких-то звуков, тонов, которые выше, ниже и в определённой последовательности. Но в чём их смысл? Любая попытка описать им смысл будет вторжением извне, то есть будет апелляцией к сознанию, к слову, то есть будет работа с тем, что находится вне Бытия. Смысл находится вне Бытия. Само Бытие бессмысленно. Тем не менее я подчёркиваю, что у него есть некое свое ведение, своя какая-то содержательность, но эта содержательность подобна музыке, она бессмысленна.

Тем не менее, когда мы говорим о Бытии и сознании, мы уже говорим о неких выводных конечных продуктах двух рядов, которые сходятся здесь, на нашем уровне. Мы, являясь носителями сознания, вместе с тем представляем собой куски Бытия, сидим внутри Бытия, окружённые Бытием, а в каждом из нас мерцает блик, «солнечный зайчик» этого самого сознания. Эфемерный, но тем не менее составляющий главное зерно или главную изюминку сущего как оппозиция этому сущему. Откуда же берётся и то и другое? Надо ещё подчеркнуть, что, когда мы говорим о сознании, мы уже тем самым говорим о том, что эта точка как не сущее есть точка финалистская. Это точка, в которой Бытие кончается и которая Бытие собой ограничивает, потому что она есть не Бытие, она присутствует как некая оппозиция внутри Бытия и она есть небытие. Поэтому она представляет собой некий финал Бытия, но, опять-таки, генезис и того и другого.

На самом деле для того, чтобы представить себе общую картину, мы неизбежно должны апеллировать к понятию о некоей Божественной Мысли, Божественном Предопределении, которое задало «глобальную программу», в ходе которой на выходе провиденциальным образом сходятся две эти взаимоисключающие вещи: Бытие, которое есть и небытие, которого нет, но которое при этом есть сознание. Мы можем так сказать: сознание – это модальность реальности того небытия, которого нет. То есть Бытие есть – это понятно. А вот «небытия нет» – для греков это было так: небытия нет, и если нет, то и нет, и говорить о нём не будем. А мы говорим, что небытие, которого нет, имеет модус презентации себя в виде сознания.

Эти два момента появляются в качестве вывода из внутренней динамики Божественной Мысли, которая является мыслью-проектом, мыслью-провидением, мыслью сверхзадачи. В основе этой Мысли находится колоссальная, страшная и непостижимая апория. Апория, предполагающая комбинацию несовместимости, которая образует предпосылки метафизического или гностического взрыва.

Может быть, многие из вас слышали такую апорию, которую современные исследователи считают шуткой школяров: может ли Бог создать такой камень, который не сможет Сам поднять? Классический пример апории, которая на самом деле гораздо серьёзней, чем это может показаться на первый взгляд, и ничего в ней смешного или иронического нет. В действительности вопрос логический. То есть если есть всемогущий Бог, то как Он может сделать то, что ограничит Его возможность (то есть создаст такой камень, который Он не сможет поднять)? Либо Он не может создать такой камень, либо может, но не может его поднять. Тем не менее апория требует разрешения. Она реально существует, она требует этого разрешения.

Мысль Бога, Божественная Мысль, скажем так, есть чистая, абсолютная, первозданная апория в том смысле, что она предполагает в себе потенцию тотального Всё, то есть она несёт в себе тотальное Всё, одновременно не будучи тождественной себе, то есть не будучи тождественной этому тотальному Всё.

Иными словами, эта мысль предполагает не тождество себе, в котором тотальное Всё превзойдено таким образом, что это тотальное Всё окружено постоянным провалом, постоянной бездной, по отношению к которому это тотальное Всё является пылинкой (как ничем). Вдумайтесь в это: тотальное Всё, которое тотальное Всё, – некое самотождество, которое абсолютно утвердительно включает в себя всё, и вместе с тем мысль построена на том, что это тотальное Всё не равно самому себе, то есть оно как бы постоянно проваливается за себя, оно окружено бездной, эта бездна поглощает это тотальное Всё как нечто несущественное. Это невозможно. То есть Божественная Мысль сосредоточена на контенте невозможности, чистой невозможности.

Чистая невозможность есть то, что Божественная Мысль, Мысль Всевышнего мыслит, то есть эта Провиденциальная Мысль мыслит абсолютно невозможное, а именно – превосходство над тем, что является абсолютно Всем. Это очень важно понять, потому что здесь начинается та операция с логикой, которая является фундаментальным подходом к метафизике Откровения. С метафизикой созерцания очень просто – метафизика тождества, с Бытием всё понятно – «бытие равно небытию», у Гегеля чистое Бытие равно чистому ничто, и это же при этом «абсолютная идея». В общем, всё просто, понятно, логично. А вот здесь мы как раз подходим к тому, что является противоположным этой платоновско-гегелевской логике, – это метафизика Откровения. Абсолютное Всё превзойдено волей к тому, что не может быть вмещено в категорию этого утверждения, этого самотождества, то есть в чём это абсолютное Всё проваливается как в своё отсутствие. Это невозможно. И это невозможное есть контент Провиденциальной Мысли.

Теперь, невозможное – это метафизический скандал, который не может существовать в открытом виде, то есть невозможное как невозможное – оно не может быть, потому что оно – невозможное. И оно может существовать только в форме своего сокрытия, в опосредованной форме, которая на него указывает через его сокрытие. Каким образом? Невозможное является отрицаемым, то есть невозможное существует не как «само по себе», оно существует только в форме своего собственного отрицания: нечто отрицает невозможное, потому что оно невозможно. И чем же отрицается невозможное? Невозможное отрицается чистой негативной бесконечностью, негативным Абсолютом. То есть негативный Абсолют, который отрицает всё, кроме себя, есть инструмент Божественной Мысли, который скрывает невозможное тем, что постоянно его отрицает. Чистая негация есть ширма, прикрывающая идею невозможности. Вот у нас есть чистая негация, которая используется только как инструмент указания на то, что она отрицает. А что она отрицает? Она отрицает Бога, потому что Бог – это есть невозможность, Бог совпадает с чистой невозможностью как содержание собственной Мысли, но представляет Он Себя через это отрицание как некую бесконечность. Или как Абсолют, который внутри себя совершенно пуст, потому что эта бесконечность «бескачественна», она апофатична, она не допускает никакой конкретизации, никакого указания, – она просто отрицает всё, что не она, а подразумевает при этом отрицание невозможного.

Значит, вот бесконечность, в которой мы оказались наедине, – как мы обнаружили, бесконечность как принцип не является самодостаточной и самообеспечивающей. То есть оказывается, что бесконечность у нас вообще существует просто как инструмент сокрытия того, что она исключает, будучи бесконечностью. Есть бесконечность, есть её функция исключать, предмет её исключения – это невозможность, которая и есть контент Божественной Провиденциальной Мысли. Теперь, вот эта бесконечность, отрицающая всё, кроме себя, – она как бы себя-то и не «имеет».

Что значит «себя»? Она просто есть чистая негация, направленная вовне. И в этом смысле она очень «слаба», потому что она не представляет собой утверждение, то есть она представляет собой негатив утверждения, она представляет собой как бы отпечаток утверждения, она утверждает только в том смысле, что ничего ей как бы «добавить» или «указать», что есть что-то помимо неё, нельзя. В этом смысле она – утверждение, но отрицательное, как некий след в песке, который не есть нога, но есть ее оттиск. И выражением слабости или несамодостаточности, принципиальной несамодостаточности бесконечного, является инвертированный образ бесконечности в виде точки. Точка – это важнейшая метафизическая категория, где мы впервые обнаруживаем концепцию финальности как концепцию «входных врат».

Что такое точка? Точка на самом деле представляет собой явный образ конечного. Если мы берём неограниченный лист бумаги, простирающийся во все стороны (на нём абсолютная белизна), и ставим точку, то мы сразу тем самым ограничиваем этот простор, мы центрируем этот неограниченный простор вокруг этой точки. То есть точка – это финал простирания, с одной стороны. С другой стороны, точка не имеет измерений, то есть она апофатична, она негативна. Точка не имеет метрического содержания, точка не имеет протяжённости. Она в этом смысле существует только по оппозиции к тому, где она поставлена. То есть у неё самобытия нет. Если мы убираем пространство, мы с ней убираем точку. Пространство существует лишь как место расположения точки.

В некотором смысле точка – это отрицательный образ или негатив от этой отрицательной бесконечности. Бесконечность все отрицает, а вот то, что она отрицает, не может быть представлено, репрезентовано как само по себе, как невозможное, потому что бесконечность для того и есть, чтобы скрыть невозможное. Но репрезентация того, что она отрицает, того, что должно сниматься, – она дана как негатив к этой бесконечности в виде точки. Эта точка является (как бы в такой камере-обскуре) инвертированной «фотографией» бесконечности. То есть бесконечность снята в камере-обскуре, перевёрнута, – и это точка. Она тоже не имеет никаких свойств, никаких качеств, она негативна, но она встречается с бесконечностью как её отрицание, как её оппозиция.

Здесь, в этой точке, мы впервые обнаруживаем корень того, что мы называем Бытие. Эта точка разлагается на пять совершенно независимых проекций. Эта точка имеет это конечное, одновременно не имеющее никаких квалификаций. То есть, в некотором смысле, «небесконечная» точка порождает то, что мы называем возможностью.

Мы помним, что бесконечное существует как ширма, скрывающая скандал невозможного. Невозможное – это содержание Божественной Мысли, это главный контент апории. Оно прикрывается этим глобальным, тотальным отрицанием, Абсолютом.

Чистый бесконечный негатив, ничем не ограниченный, – мы даже не знаем, что он нечто скрывает, нам предъявлено это «нечто» как абсолютный Рок, как Брахман (как говорят индусы: «Нам эта бесконечность предъявлена как основа основ)»; нам говорят, что есть такая апофатическая бездна «Брахман». Мы задаёмся вопросом: а каким образом что-то появилось из этой бесконечности, если она бесконечна, как она может терпеть нечто, кроме самой себя? Или, как спрашивал Хайдеггер: почему есть нечто, а не ничто? Потому что ничто должно «существовать» первым («существовать» в кавычках, конечно). Это как бы естественно: ничто – оно бесконечно. Как оно допускает, что появляется нечто? Оно же должно его отрицать, снимать. Оно потому и появляется, это нечто, что бесконечность не самодостаточна, она «служебна», она возникает как некая ширма, которая прикрывает своим отрицанием то, что она отрицает.

И появлением этой несамодостаточности и «служебности» является инверсия этой бесконечности в виде точки. То есть бесконечность встречается сама с собой, негация встречается сама с собой в виде этой точки. А эта точка – это начало Бытия, которое, вообще говоря, представляет собой самый оппозиционный глубокий «осадок», самый тяжёлый срез в Божественной Мысли. То есть чистая Божественная Мысль является апорией внутри себя. Она полагает в качестве предмета апории невозможное. Потом это невозможное она скрывает от самой себя (Мысль скрывает невозможное) через отрицание, которое этим отрицанием указывает на то, что невозможное не может быть. Но потом она это отрицание, это бесконечное отрицание скрывает опять-таки от самого себя появлением этой точки. Эта точка есть, в некотором смысле, сокрытие бесконечного отрицания. Это как бы идея утверждения. Точка – это конкретизация, утверждение. Это Бытие – это последнее как бы падение, последнее «сгущение», нисхождение в плотные слои Божественной Мысли. Божественная Мысль, можно сказать, «засыпает» в этой точке.

Теперь эта точка есть база для появления возможностей, возможного. Возможностей пять. Их всего пять, безусловно.

Возможность уникального. Она содержится в этой точке. Эта точка, возникнув как оппозиция бесконечному отрицанию, сама по себе уникальная.

Возможность аналогии, повторения, множественности. Точка по своей природе, будучи полностью лишённой качеств, будучи апофатичной (пока она одна, она уникальна), но она уже своей апофатичностью предполагает повтор, то есть множественность, возможность таких же других точек.

Возможность этой точке не быть. Правильно, возможность уникальному не быть, – негация-то стирает, негация идёт и стирает. Точка есть как некая камера-обскура, в которой она перевёрнутым образом встречается с собой, но при этом она её стирает. Возможно, чтобы этой точки не было? Возможно.

А возможно, чтобы не было множества точек? Возможно. Следующая, четвертая, возможность – это возможность не быть аналогиям.

И пятая возможность – это возможность не быть ничему. То есть возможность чистого непроявления.

Вот эти пять фундаментальных возможностей образуют концепцию возможности как таковой. И возможность – это синоним конечного, то есть сказать «возможность» – всё равно что сказать «конечное». Есть первоначальное бесконечное, оно всё стирает, оно ничего не допускает, кроме самого себя, но в силу того, что оно не самодостаточно (бесконечность не самодостаточна, как это ни парадоксально, – то есть традиционные религии думают, что бесконечность самодостаточна, она изначальна, к ней ничего не добавить, не убавить).

А тогда откуда берётся всё остальное? Не может бесконечность превратиться в свою противоположность – конечное, если она самодостаточна. Но в нашей метафизике бесконечность не самодостаточна. И поэтому она превращается в точку, которая бесконечность ограничивает и которая распадается на пять фундаментальных возможностей конечного, которые представляют собой (проскакиваю некое лишнее звено в логической цепи рассуждений) зеркала, которые отражают друг друга. То есть возможность уникального отражается в возможности аналогичного, в возможности не быть уникальному, в возможности не быть ничему аналогичному, в возможности не быть ничему вообще.

И всё остальное так же повторяется, отражаясь в этих зеркалах. Более того, всё, что получилось, – получилось 25 зеркал, – опять-таки каждое из них повторяется в каждом из остальных. То есть это фрактал. И возникает спираль расходящихся зеркал, и в каждом из них отражается эта точка, распавшаяся на пять проекций, а эти пять проекций отражаются друг в друге и собираются снова в целое, которое опять повторяется в каждом из зеркал. Это чистый фрактал. И это, собственно говоря, и есть Бытие. Всё марево всех состояний – от манифестации до неманифестации, от звука до молчания, короче говоря, всё так называемое сущее – это всё проекция этой единой точки, которая распадается на эти пять возможностей, отражающих друг друга и воспроизводящихся расходящимися спиралями.

Вот эта точка, которая распадается на пять возможностей, а они собираются в каждом витке, в зеркале, повторяясь друг в друге и так далее, имеют образ единого существа, потому что вы знаете, что есть языки, где понятия «бытие» и «существо» передаются одним словом – скажем, в английском это слово «being», во французском – «être» (это и «бытие», и «существо»). Мы с вами – существа. Being с большой буквы – это Бытие как Онтос, Бытие вообще.

Это очень важно. Почему? Потому что Бытие вообще и есть Великое Существо. И это Великое Существо – мы должны это помнить – есть инверсия, последняя стадия падения, огрубления, засыпания Божественной Провиденциальной Мысли. То есть Великое Существо есть тот, кого мы называем в исламской традиции Иблис, или, допустим, мы можем его назвать Аполлон, Зевс, Ишвара, Господь, Господин, Существо. Люди (большинство) инстинктивно считают его Богом, потому что они так устроены (они являются его образом и подобием), потому что Великое Существо, повторяясь, отражается в зеркалах миров. И человек – это тоже одно из отражений в одном из миров этого Великого Существа. Все они считают (как отражения) свой оригинал, архетип, «богом».

Но монотеисты, точнее монотеизм (свободный от человеческих склонностей, человеческих слабостей сознания и так далее), опирающийся на Откровение, знает, что Великое Существо есть содержащаяся внутри Божественной Мысли антитеза этой Божественной Мысли, потому что Бытие – это внутренняя антитеза Божественной Мысли, которая является последней стадией её нисхождения вниз самой себя. Условно говоря, это копчик внутри динамики (сверху вниз) Божественной Мысли. И эта точка, этот копчик, представляя собой Великое Существо, которое содержит в себе всё и повторяется в зеркалах миров, есть Люцифер, Денница, Сатана, Иблис.

Не следует представлять себе Сатану обязательно как крылатого козла с рогами. Это сияющее существо, абсолютно гармоничное, ему принадлежат красота, свет, гармония. Почему первые христиане инстинктивно ненавидели гармонию и красоту? Почему они носили рубища, почему они подозрительно относились к украшениям? Потому что они знали, что музы, Мусагет, Аполлон – это всё Великое Существо. Потом, для людей, которые всё равно находились в луче «натурального» язычества, поскольку они существа глиняные, – для них образ Христа и образ Люцифера слились в одно, и люди стали реально отождествлять одно и другое. Мы находим имя Люцифера в посланиях Павла, когда он называет Христа «утренней звездой». Без всяких аллюзий, прямым текстом говорится. Но это сильнейшее уклонение от монотеизма, потому что монотеизм чётко различает Бытие как дьявола, а Божественную Мысль как то, что держит в себе эту точку Бытия в качестве своей антитезы, которую эта Божественная Мысль должна преодолеть, победить. Почему? Потому что апория, являющаяся главным содержанием Божественной Мысли (невозможное есть главное содержание Божественной Мысли), не может быть решена до тех пор, пока Божественная Мысль не спустится вниз самой себя, к своей противоположности, которая является Бытием, и не преодолеет эту противоположность. После чего она вернётся к своей подлинной, истинной сути (уже апористической), и там преодолеет эту апорию наверху.

Так вот, получается, что невозможное, сокрытое несколькими уровнями, то есть сокрытое бесконечностью, которая отрицает и не допускает невозможное, потом сокрытое Бытием, – это невозможное бросает лучик, который падает в недра, в глубь Бытия. И этот лучик, этот чёрный блик, «зайчик» чёрного солнца, который обнаруживает себя в центре сияющего зарева (Бытие – это сияющее зарево, чистый свет, сияние, это чистый люциферизм), и в самый центр этого сияния падает чёрная точка из невозможного, и она обнаруживается в недрах этого Бытия в одном единственном месте как сознание.

Я хочу подчеркнуть, что невозможное – это Сам истинный Бог, Который является обладателем собственной Мысли и содержанием собственной Мысли, Он существует как Невозможное, потому что Он является предметом апории и таковым Его мыслит Его собственная Мысль – как невозможное. Из Него этот лучик бросает чёрный блик в центр сияющего Бытия, которое на самом деле является «сортиром», страшным инфернальным падением внутри самой Мысли в его собственную же противоположность. Что называется – на дне выгребной ямы сияет пронзительный зайчик света, попавший через щель.

Это, только это – в данном конкретном случае – становится сознанием, – тем, которое мы называем свидетельствующим сознанием, и становится таковым (свидетельствующим сознанием) только в том случае, когда оно сияет в центре Бытия. А центром бытия оказывается Адам. Провиденциально Адам стал той избранной фигурой, в которую Божественная Мысль предопределила падение этого лучика. То есть там, где невозможное, которое сокрыто отрицанием себя, это невозможное обнаруживает себя в самом низу. Потому что из чего сделан Адам? Он сделан из глины. Нет ничего более костного и инертного, это субстанция субстанций, это экстракция субстанции. Тем более он сделан из двух типов глины: из глины земной и из глины небесной (из глины грубой и из глины жидкой). Сделан как кукла. Это самое падение.

И вот невозможное, которое Всевышний называет Своим Духом (это невозможное, которое есть содержание апории, контента Божественной Мысли о Нём Самом, – это и есть Дух Божий, частица, пятнышко, «зайчик» из чёрного солнца этой непостижимости) падает в сердце глиняной куклы и становится там сознанием.

Адам пробуждается, Божественная Мысль, которую мы для краткости называем «Всевышний», потому что это Мысль Всевышнего и о Всевышнем, сообщает ему имена-концепты. В тот момент, когда творится «имя», творится и содержание и тем самым это – вещь, которая есть не более чем концепт. То есть нет «небесной лошади», как у Платона (Платон говорил, что есть идея «лошади», а здесь – её тень). Нет такой «небесной лошади», а есть слово, подразумевающее концепт. То есть творческая имманенция Божественной Мысли, которая создаёт концепт «лошади», сообщает имя и этот концепт Адаму, после чего Адам называет сгусток бытийного хаоса «лошадью», и это – лошадь. Теперь кроме Адама никто не знает, что это лошадь (это лошадь для Адама и для Божественной Мысли), то есть ангелы, которым эти имена не сообщили, для них никаких «лошадей» нет, потому что это уникальное, эксклюзивное.

Язык создан Всевышним только для Адама и сообщён Адаму, больше никто этот язык не знает. Но можно выучить вслед за Адамом – можно услышать, подслушать, выучить и так далее. Но хозяином языка в мирах миров является только Адам (мир ему). После чего Адам отправляется в качестве посланника, в качестве первого великого пророка.

Приходит Адам и сообщает как Откровение язык, полученный от Божественной Мысли, от Всевышнего, и тут происходит страшный коллапс человеческого общества. Было не общество, а было сообщество как биос: люди находились в лучезарном сне Золотого века, у них не было ощущения среды как чего-то конфликтного и противостоящего им самим. Они не знали, что есть дождь, жар, что есть какие-то неудобства. Как зародыш в околоплодных водах утробы матери, они находились в состоянии океанического блаженства зародышей, и вдруг происходит рождение: хаос, громкие звуки, яркий свет – младенец начинает вопить, появляется жесткий холодный воздух, который сразу резко наполняет его лёгкие. С чем это приходит всё? С языком.

Как только приходит язык, сразу исчезает гармония со средой, сразу начинает на тебя лить дождь, бить молния, дикая жара, надо есть, сразу прячешься по пещерам, становишься жалким, гонимым. И сразу общество делится на две половины. Одна половина – это та большая половина, которая мечтает вернуться назад, в состояние эйфористического блаженства Золотого века. А другая, маленькая часть, понимает, что трагедия рождения имеет сверхзадачу и нужно идти этим путём. Нельзя сказать, что младенец хочет залезть назад, но подлинная мудрость предполагает, что он должен выдержать травму рождения и начать как бы жить, – что получается с большей частью общества, которое, соответственно, хотело бы вернуться назад. Некоторая часть этого общества, этих людей, которая лучше остальных помнит, как это было в Золотом веке до прихода Адама, говорит: «Мы знаем, как было, мы помним и обладаем технологиями, которые могут вас вернуть назад в этот Золотой век, в околоплодные воды океанического блаженства». И эти существа, которые обладают этими технологиями или говорят, что обладают этими технологиями, становятся кастой жрецов и подчиняют себе общество, мечта которого – сделать всё, чтобы вернуться туда. Но язык-то уже дан, язык-то не «объедешь на кривой»: они уже утеряли телепатию, они начинают общаться на языке.

И вот тут-то возникает «хитрость». Поскольку существует та «мудрость бытия», которая выразима только музыкой сама по себе, а с другой стороны, существует слово, которое связано с Откровением, уничтожающим и переформатирующим это бытие, то на стыке неизбежно возникает компромисс. Что это за компромисс?

Компромисс «мудрости бытия» и слова адамического Откровения. В итоге возникает цивилизация, которая языком Адама выражает «мудрости», прямо противоположные идее Откровения, то есть выражает метафизику традиционалистского язычества: адвайта-ведантизм – классический пример.

Адвайта-ведантизм – это метафизика тождества, которая выражена человеческим языком. А язык, принесённый Адамом, основан на метафизике нетождества. Это парадокс. Человеческая цивилизация основана на компромиссе льда и пламени – взаимоисключающих вещей. Она традиционалистская, а традиционалистская «мудрость» описывается языком, который является продуктом принесённого первого Откровения.

Но, с другой стороны, возникает та меньшая часть, которая избирает идти за Адамом и за его потомками. Все остальные – это разновидности, потомки, так сказать, «звериного человечества», которых включили в зону языка, и поэтому они насильственно стали «виртуально» приобщёнными к адамизму.

То есть все мы – «виртуальные» адамиты, приобщённые через язык. Если ребёнка похищает волчица и он становится Маугли, то он не становится человеком. То есть язык не имманентен человеческому роду.

Язык – это принесённое Откровение. Кстати, чтобы подтвердить свои слова: существует масса филологов, интеллектуалов, которые изучают лингвистику, – они несут полную чушь, никак не могут договориться, откуда взялся язык. Ну, вот Энгельс говорил, что обезьяна создала язык в процессе трудового общения, то есть надо было как-то бревно подтянуть, и они сначала брали дубинушку, «эй ух, эй ух» и вот из этого «эй ух» развился язык. Ну большего бреда нельзя себе представить, потому что для того, чтобы совершить организованные действия, надо иметь язык. То есть нельзя ставить телегу впереди лошади. Чтобы быть вовлечённым в какой бы то ни было трудовой процесс, этот трудовой процесс надо оформить в языке, который этому трудовому процессу предшествует. Поэтому нельзя в процессе чего бы то ни было создать язык. Вообще нельзя язык «создать». Потому что все созданные искусственно языки существуют как вариации уже существующих языков. Более того, когда язык сообщается людям, то его дальнейшее использование только его портит. Ну, например, есть санскрит, а в какой-то момент сакральный санскрит достался женщинам, шудрам, рабам, детям, которые стали на нём говорить, что было до этого раньше запрещено, и из этой порчи возник пали, а потом среднеиндийские языки, потом новоиндийский, хинди и так далее. Тоже и с латынью. Есть латынь, потом на ней начинают говорить всякие мужланы, и из этого возникают итальянский, французский и так далее, – то есть языки, которые утратили большую часть информации, содержавшейся в латинской грамматике. Языки могут быть только испорчены, никто не может их создать.

Почему кораническое Откровение так подействовало на сознание арабов, которые слушали нашего пророка (да благословит его Аллах и приветствует)? Потому что во времена Пророка уже никто не говорил на чистом арабском языке, в том числе и он. Все говорили на испорченном языке, который, как известно из традиции, был Откровением, данным Исмаилу (мир ему). То есть Исмаилу в 13 лет был низведён чистый арабский язык в абсолютной форме, которому он научил тех кочевников, которые последовали за ним в пустыне, куда его выселили вместе с его матерью Агарью. Дальше этот язык только портился. К VII веку от арабского языка, который был когда-то, осталось очень мало. Это был просто диалект. И вот, когда стало нисходить Откровение, оно стало нисходить на таком чистом арабском языке, на котором никто не говорил. Более того, сам Пророк не мог говорить на этом языке в «нормальном состоянии».

Ну представьте себе, что в какой-то деревне какой-то пастух вдруг начинает говорить с окружающими на церковнославянском или древнеславянском языке, излагает «Слово о полку Игореве». И все начинают его слушать и понимают только часть. Он-то понимает, и он им потом объясняет, но обычным языком, привычным для них. Поэтому в Коране и сказано: «Они (то есть слушающие тебя) говорят тебе, что ты это сочинил. Пусть любой из них приведёт любой аят, подобный этому (то есть пусть повторит)». Имеется в виду не то, будто там такие умные вещи говорятся, что невозможно их сочинить, – имеется в виду, что они на этом языке не говорят, они не могут это повторить на неизвестном им языке. Они могут это только запомнить и разъяснить. Поэтому существует Сунна, традиция хадисов, которая есть пояснение к Откровению, данному на полузнакомом, забытом языке. Вот почему эффект невероятного действия был оказан на окружающих людей. Именно факт языка. Человек по имени Мухаммад – такой же, как они. Он говорил вместе с ними, и вдруг ему нисходит аят на языке, который они не могут воспроизвести. А потом, естественно, ориентируясь на этот язык, был восстановлен литературный арабский, на котором и сейчас в быту они не могут говорить (подавляющее большинство), то есть его изучают в школах. Но это некоторое отклонение по поводу языка.

Вопрос вот в чём. Вопрос в том, что точка адамического сознания, инокулированная[26] в эту глиняную куклу, точка, которая принесена людям и принесена через язык (научение языку всех людей), – в нас это сознание существует только наведённое через язык «виртуально». То есть, иными словами, в Маугли того свидетельствующего сознания, о котором мы говорим, нет. Маугли, воспитанный волчицей, получает матрицу волчицы, то есть систему «запрос-ответ», которая существует на уровне животного мира, потому что там нет восприятия. Волчица не воспринимает дерево как дерево, куст как куст, зайца и козу, как зайца и козу. Она воспринимает это как некое движение хаоса, которое в своей определённой конфигурации побуждает её к определённым действиям – агрессии, бегству и так далее. Тут есть нюансы, сложности, но, в принципе, любое биологическое существо действует с внешним миром через систему «запрос-ответ». А язык и пребывание нас в этом мире основано на исключении системы «запрос-ответ».

Что такое язык и что такое мысль? Это когда Иванушка сидит на вершине ледяного холма посреди ночи, смотрит на небо, и ему всё одинаково до фени – звезды, Америка где-то, Кремль, деревья, которые шумят за речкой и так далее. Всё это является феноменами, равноудалёнными от него. И только при этом условии равноудалённые феномены встречаются и вступают в его сознании через язык в различные связи, что образует движение мысли.

То есть движение мысли – это взаимодействие имён, которые одновременно же являются этими организованными феноменами. Они должны быть равноудалёнными. Потому что, если у человека мир располагается по принципу «дальнее-ближнее», он мыслить не может. Ну, например, тот же Иванушка, у которого есть ближний ряд, – мамка, печка, изба, дальше – двор, дальше – улица, где ребята, дальше – речка, за которой живут плохие ребята, с которыми сходятся на кулачках, а дальше уже чужой, враждебный мир, очень далёкий и непонятный. Если вот такая система личного отношения, то есть связь с феноменами, которые близки, удалённая или враждебная связь с не столь близкими феноменами и абсолютное отсутствие интереса к совсем далёким феноменам, нет мысли, потому что нет понятийной связи, – это как бы крен в сторону Маугли. То есть условие мысли – это равноудалённость феноменов, то есть совершенно противоположное тому, что имеет место в живом организме, действующим внутри экониши («запрос-ответ»).

Теперь, в чём суть? Мы существуем благодаря языку как люди, потому что в нас самостоятельная точка сознания не вставлена (мистериально), она не горит, она проявляется за счёт того, что мы встроены в язык, который, как я до этого говорил, является продуктом компромисса между языком Адама (Откровения) и бессловесной «мудростью» бытия. Музыка сфер и слово из Откровения смешиваются в «несвятом» напитке и дают «коктейль» в виде цивилизации, которая – в силу того что это коктейль и в силу того что это компромисс – неизбежно должна деградировать, то есть из поколения в поколение «цивилизационный уровень» должен идти вниз, потому что он составлен из смеси бензина с водой (если разбавлять бензин водой, будет только хуже, гореть не будет). И мы находимся в этой зоне деградации – и всё хуже и хуже язык, который мы застаём в человеческом обществе и пользуемся, всё хуже и слабей он может являться опорой принципа сознания.

Идут медийный поток, информация, коммуникация. Мысль и коммуникация прямо противоположны. Либо язык используется для коммуникации – и это одна функция (она связана с компромиссом, с заменой телепатией, то есть телепатию вытеснил язык), либо это мысль, то тогда это система «Иванушки на холме», который одиноко сидит и приводит к связи равноудалённые феномены, образующие это движение мысли (не «коммуницирует» ни с кем). А мы погружены в информативную систему коммуникации, которая в пределе, вырождаясь, вводит нас в посткоммуникационную эру, то есть сейчас мы уже в посткоммуникации, потому что существует государство (государство, которое представляет собой аппарат). А аппарат – это всегда организованный люмпен, чиновничество в кабинетах. А организованный люмпен в кабинетах переходит от коммуникации к посткоммуникации. Это когда выходит на трибуну «политик» (в кавычках) и начинает говорить – и вроде бы слова связываются грамматически складно, но воспроизвести это невозможно и содержания у этого никакого нет. Это не только здесь. Я слышал американских сенаторов: кроме первой фразы, которую он говорит: «Спасибо вам за ваше внимание», – всё остальное понять невозможно. То есть тебе кажется – так же, как музыка «понимается», – но воспроизвести это нельзя. Это посткоммуникация.

А собственно говоря, какие перед нами задачи? Перед нами задача – это борьба с бытием для того, чтобы эмансипировать сознание, а потом взять бытие под контроль. Потому что сегодня наше сознание является абсолютным угнетённым заложником, пленником бытия, тем более что бытие сегодня становится социальным. Уже давно нет Бытия в платоновском смысле и даже в гегелевском смысле. Гегель уже олицетворял собой переход, кстати говоря, потому что под Бытием он имел в виду, что на конечном этапе Бытие становится «абсолютной идеей», становится бытием, допустим, Прусской монархии. Сегодня этот переход уже давно свершился, сегодня забыли, что было какое-то начало, когда была независимая метафизическая онтология, сегодня всё бытие является социальным. То есть если это не социальный феномен, то такого феномена не существует, и о «боге» говорится как о социальном феномене, как о некоем предмете социальной психологии. Религия – это социальный феномен, природа – социальный феномен, она поглощена обществом, то есть природы вне экологии нет, папа римский – это элемент социума (он же не может проводить мосты от себя к себе). Короче говоря, все стало социальным.

Для того чтобы имелась угнетённость, должно иметься сознание, потому что сознание есть субъект угнетения. Бытие всегда иерархически встраивается: нижние слои бытия, как фундамент, легко и охотно подчиняются более высоким слоям Бытия. Невозможно определить, какое «бытие» более высокое, какое более низкое, потому что Бытие бессмысленно, Бытие «вообще» – это абсурд. И поэтому высокие, красивые, рафинированные этажи Бытия не имеют преимуществ перед грубыми, земляными и страшными этажами бытия. Потому что где это преимущество? Преимущество вносим мы своими понятийными оценками – например: «Это – красиво, а это – нет, грубо».

Но угнетать можно только сознание. Сознание угнетено. И задача, которая ставится перед «малым отрядом», наследующим тем, кого призывал впервые Адам, на сегодняшнем этапе, – это эмансипация сознания и взятие под контроль Бытия. Короче говоря, это борьба с социумом как с прямой коллективной проекцией Люцифера, Аполло, Сатаны, Великого Существа в зеркало нашего мира. Я хочу подчеркнуть, что «скважина», куда вставляется «ключ, отпирающий все Бытие», это наш мир (это единственная «скважина»). «Золотой ключик» только здесь. И все миры, и все зеркала рухнут, когда в нашем мире этот ключ будет повёрнут. Потому что знаете, наверное, эту сеть зеркал, которая отсылает изображение по определённой системе друг другу, и если одно зеркало накрыть полотенцем или разбить, то сразу во всех остальных изображение исчезнет, потому что ключевой элемент изымается из этой «сети». Наш мир в этом плане является центральным, хотя и над нами, и под нами бесконечная лестница миров.

Сознание существовало только в Адаме и передаётся только пророкам, потому что это сознание, этот блик, который реально вложен в Адама и его потомков, в отличие от всех остальных людей, получивших это через язык, – это реципиент Откровения, поскольку Божественная Мысль напрямую обращается именно к своей собственной проекции в недра этой выгребной ямы, в которой мы находимся.

Никакого «выхода» она не ищет. Эта песчинка просто является «провокацией». Во-первых, напоминаю, что эту песчинку мы «получаем» через язык. То есть мы приобщаемся к тому, что не является нашей собственностью по сущности, – как стена не имеет прав на «зайчик», который по ней скользит, отражённый зеркальцем: стена не является собственником «зайчика» на ней, так и мы не являемся собственниками этого сознания.

Мы только надеемся, что если мы окажемся праведниками и после Воскресения и Страшного Суда будем введены в Новую землю и Новое небо, то там то, что для нас было бликом, скользящим по стене, станет неотъемлемо нашим, уже никуда не девающимся, фундаментально нашим. А сейчас, в нашей жизни, если зеркальце будет убрано, блик скроется. Но для этого и посылается к реальным обладателям (которые реальные обладатели в этой жизни) – пророкам – Откровение. А Откровение, которое посылается, – это призыв и наставление, которое потом уже, на нашем уровне дискурса, надо развить и превратить в политическую философию, которая даёт уже конкретное большое теоретическое тело ко всему этому.

Есть импульс, который побуждает к противостоянию Бытия и освобождению сознания. А этот импульс оформляется уже потом через наши усилия. Как у политических теологов, идеологов, интеллектуалов, которые делают всё для того, чтобы дискурс, который у нас оживает через язык в голове, соответствовал Откровению, входил с ним в резонанс.

Мухаммад (да благословит его Аллах и приветствует) является последним пророком. Это как снять с гончарного круга кувшин, который уже готов, а круг по инерции вращается, но последний кувшин уже снят. Вот последнее вращение будет идти до Судного Дня. И тут есть такой вопрос.

Дело в том, что было бесчисленное множество человечеств. Это для многих обычных верующих покажется спорным, но время циклично. То есть возникают человечества, которые проходят по некоторой определённой парадигме весь этот путь, и оказывается, что они не могут выполнить эту задачу, они не могут решить вопрос об освобождении сознания. То есть они оказываются глиняными куклами, которых Провиденциальный Замысел (как скульптор, который решил, что это не удалось) мнёт, кидает назад в ящик, где лежит вся глина, и опять набирает и лепит новое человечество до тех пор, пока в бесчисленной цепи восстановлений не явится то человечество, в котором, в виде чуда, эксклюзива, не совершится задача, поставленная Провиденциальной Мыслью перед глиняной куклой, перед тварью. Тогда будет не очередное звено в цепи – то есть возврат к Золотому веку, нисхождение опять к Железному, затмение, опять Золотой век и так далее, – а будут на самом деле смерть, Воскресение, Суд, Новая земля и Новое небо как Бытие, которое уже преображено таким образом, что оно уже не циклично, то есть постциклическое Бытие.

«Сансара» – неудачное слово. Дело в том, что «перерождение» – это атрибутика не нашего дискурса. Никаких «перерождений» – всё уникально и одновременно множественно. В спирали каждая точка располагается по соседству предельно близко к другим, но она всегда остаётся собой. Поэтому нет повторов, нет перерождений.

Единственный повтор будет в случае успеха, когда мы будем воскрешены. Это уникальный повтор, в виде абсолютного триумфа, который вообще всё останавливает. Но это остановка числового ряда. Вы можете остановить числовой ряд? Вы же не можете досчитать до последней цифры. Чудо состоит в том, что на самом деле числовой ряд может быть досчитан до последней цифры, которая является действительно окончательно последней. Это – ноль, с которого числовой ряд начинается. Если вы из бесконечности считаете к нулю, то рано или поздно вы приходите к этому нулю, хотя всё и отодвигается, но в конце всё равно ноль. Поэтому и говорится «нет победителя, кроме Аллаха».

Бесконечные человечества проиграли, но одно из них выиграет, и это и будет поднятие «камня, который невозможно поднять». Почему? Потому что это и есть решение апории: как Всевышнему создать камень настолько большой, что нельзя поднять. Это – создать такой камень, который нельзя поднять, и поручить Адаму его поднять. Адам поднимет – человечество должно поднять этот камень. Таким образом, этот камень создан так, что его нельзя поднять, и вместе с тем он поднят тварью, – то есть бесконечно меньшим. Эта апория решается таким образом, что обе стороны апории остаются соблюдёнными, а при этом сама вызывающая часть апории оказывается униженной.

Политический ислам – это и есть такая идеология. Политический ислам бросает вызов мировому порядку. Мировой порядок, соответственно, отвечает на это яростью и тотальной бомбёжкой. Дальше уже война до Судного Дня.

На самом деле, Америка сама по себе – это не «мировой порядок». Америка вкупе с Россией и даже вкупе с Ираном и Китаем – это не мировой порядок. Мировой порядок – это гораздо более высокий уровень, чем даже империи, и это даже не глобальное общество, где существует полюс производителей и полюс потребителей, это нечто гораздо большее.

Мировой порядок – это та система, в которой решён вопрос кризиса матрицы. Это самое страшное. Потому что в Древнем Египте была матрица, но она вступила в полосу кризиса, когда древние египтяне (в эллинский период) перестали верить в Анубиса, в Озириса и стали подразумевать, что это некие метафоры. В Древнем Риме был кризис матрицы. Но мировая система – этот тот уровень, где кризис матрицы невозможен по одной простой причине: там нет оппозиции между человеком и социумом, человек уже съеден социумом, он уже превращён в ткань этого социума.

Раньше социум крал жизненные силы у человека. То есть шёл Павел Нилин на завод по гудку в 6 утра, 14 часов гремел по железу, потом приходил домой, падал без чувств, и это было ещё всё «человечное», ведь Нилин еще противостоял социуму: мог пойти на забастовку, на демонстрацию. Современный социум предполагает, что человек уже не имеет зазора между собой и средой, это пародия на Золотой век, где некие гиганты бегали, будучи в абсолютной гармонии. Современные люди (маленькие, червеобразные) тоже в гармонии с социальной средой – они даже когда чувствуют, что им плохо, не могут отстроиться от социума, не могут понять, что с ними что-то делают. Как советские люди, которые всё время говорили «мы», – то есть современный человек всегда включает себя в эту ткань, он не может быть вне социума. Либо он должен стать брутальным маньяком, ловить девочек в красных туфлях, стать серийным убийцей…

Во-первых, это вопрос «критической массы». Допустим, семь миллиардов человечества. Вот такой вопрос: 50 тысяч человек хватит для того, чтобы «всковырнуть» эти семь миллиардов в их инерции? В частности, в Гражданскую войну в России те силы, которые были подняты Гражданской войной и Революцией, – их не хватило; выражаясь языком национал-социализма, «не хватило огня, чтобы расплавить мировой лёд». В итоге консервативный термидорианский контрреволюционный натиск сталинизма заново заморозил всё это дело, а потом всё перешло в постсоветскую стадию, в коллапс. А там были задействованы очень мощные силы. Понятно, что там были встроены мощные дефекты в плане отсутствия монотеизма, отсутствия метафизики монотеизма (как бы вертикальной сверхзадачи и так далее), но мы должны понять, что нам предшествует бесконечное количество провалившихся, неудачных человечеств. Мы можем стать одним из них. Тогда мы будем пылью среди пыли, то есть звёздной пылью, которая не имеет оправдания, катарсиса, суда, – даже ад не является достойным нас. Вопрос «критической массы» – это один момент. Второй момент: если «критической массы» не хватает, то на этом этапе человечество сходит в затмение, наступает коллапс и открытие нового Золотого века.

Как наступает затмение? Оно наступает очень просто: в какой-то момент люди просыпаются и оказывается, что они все забыли язык. Посткоммуникация – это прямое нисхождение к тому состоянию, при котором следующим шагом будет забвение языка. Но как только люди будут забывать язык, они становятся «маугли». То есть, допустим, привели белку в эту комнату, и она смотрит и не знает, что это – книги, это – видеокамера, для неё это просто кляксы, пятна феноменологии, которые она даже не может идентифицировать, потому что это не знакомое пятно типа «куст», за которым может быть пятно типа «заяц», а это нечто непонятное, чего она не видит как такового: просто в целом ей это будет внушать ужас, и она сдохнет очень быстро.

Махди не приходит к человечеству, которое проиграло, потому что Махди – это Ведомый, – он не может ошибаться. И он не может возглавить тех, кто проиграл. Приход Махди означает, что цикл будет завершён, но это приход перед самым концом, когда начинается Армагеддон, то есть когда начинается последняя битва. Нет предварительных приходов, нет репетиций, нет приходов, которые длятся невероятное количество лет. Перед самой битвой с Даджалом (Антихристом) осуществляется приход Мессии и Махди. И это только в том случае, если это – выигрывающее человечество. Потому что Антихрист появляется для того, чтобы собрать «комитет по встрече Антихриста», то есть своих присных, и вместе с ними перейти в Золотой век, где их встретит «Будда будущего века» и напишет им законы «нового Ману», и дальше это будет новый цикл. А это человечество исчезнет.

Мировая система никогда не воюет сама с собой – это гарантировано. Можно создавать на уровне игр, скажем, политические «биполярности», когда холодная война была формой «разводки». Вашингтон и Москва через красный телефончик договаривались, строили всех остальных: Ангола пойдёт «налево», Сомосы пойдут «направо» и так далее. Эти все игры понятны, а реальной аутентичной борьбы мировая система против себя не допускает.

Все симулякры основаны на имманентных идеях горизонтального генезиса. Идея, основанная на вертикальных проекциях, – на Откровении (не важно – христианская, иудейская, исламская) – аутентична. Например, милленарийские секты времён Позднего Средневековья (Возрождения), гуситы, табориты, адамиты – это всё «аутентик». Это была борьба с Системой. В условиях, когда «критической массы» не было, концептуальных элементов не хватало, силы противника (имеется в виду, например, католическая церковь, абсолютистское государство и так далее) были слишком мощны, поэтому эти секты в этой борьбе были обречены, но они были «правильные».

Все симулякры основаны на синкретических подменах – либо на экономическом материализме, либо на синкретических подменах нью-эйджевского типа (мунизм, Асахара). То есть они состряпаны на коленке. Видно, что это сделано «лабораторным» путём, они легко расшифровываются и никогда не имеют аутентичной оптики в своих задачах.

Взять, допустим, советский марксизм. Советский марксизм на вид выглядел логично, но у него была очень странная «оптика»: его аргументация была (в силу его материализма и так далее) построена абсолютно на базе «аргумента тела», то есть так же, как у Лукреция. «О природе вещей» – там у Лукреция атомарный мир, где атомы, летая и стукаясь, создают тела, а тела там бывают грубые – животных и людей, а бывают тонкие – богов и демонов и так далее, и дальше эти тела «чувствуют» – сенсуализм, дальше мы переходим к гедонизму и так далее.

Самое главное в либерализме – это «аргумент тела», а максимальная, оптимальная сверхзадача в аргументе тела – это комфорт. Если взять советскую «оптику», она очень странная, потому что там большое значение имел героический дискурс: Павка Корчагин, преодоление невероятных трудностей и так далее. Но ради чего? Ради комфорта тела, вынесенного в некую перспективу, то есть сначала я помашу кайлом по колено в болоте, может быть, даже сдохну, но зато мой внук через лет пятьдесят будет в полном комфорте грубого телесного плана. Это странный подход – он как минимум шизоидный. Сразу надо смотреть, на что нацелена та или иная идеологема.

Вообще есть три универсальных клуба, которые ведут борьбу между собой. Четвёртый клуб – это «молчаливое большинство», это массы. Это – Традиционалистский клуб, который базируется на символе «то есть то, что здесь – это символ того, что там, наверху». Либеральный клуб – он на «аргументе тела», то есть «сидим здесь, нам хорошо, максимум комфорта в этой жизни – и это единственное, что есть». И Радикальный клуб, который говорит, что сознание угнетено Бытием, и его необходимо эмансипировать, потому что эмансипация сознания – это то, что решает задачу, существующую не для нас, не для человечества, а существует задача, которая задана внутри Божественной Мысли.

То есть представьте себе мысль математика, решающего теорему, которую нельзя доказать, – это некая парадоксальная теорема, которая не имеет решения, но должна быть решена. И сам математик не может этого сделать. Она выносится какому-нибудь идиоту, который едва бормочет, и он чудесным образом отвечает. То есть Божественная Мысль создаёт проект Адама внутри Бытия, антитезы Божественной Мысли, и он должен решить эту теорему.

Поэтому мы в своей борьбе решаем вопрос эмансипации сознания не для того, чтобы хорошо жить и даже не для того, чтобы получить Рай. То, что мы попадем в Рай, если мы преуспеем, – это побочно, это «сопутствующее», это не главное. Многие верующие считают, что всё создано для того, чтобы они Рай получили. Нет. Это все равно, что ты работаешь за зарплату или потому что просто любишь работу. Это – зарплата. А вот любовь к работе – это содействие Проекту внутри Божественной Мысли. Божественный Замысел, который использует нас как инструмент. Рай – для «инструмента», который оказался хорошим.

Но это, так сказать, тонкая плёнка на периферии вопроса, а «там, за этим, и то, что будет», – это нас не касается, но мы являемся тем муравьем, который стронет гигантский камень с горы. Ставки огромны. И тогда этот муравей получает тотальную гигантскую жизнь, он получает Смысл. Он получает Смысл по ту сторону своего Бытия, которое на самом деле всегда было абсурдом. Вот это главный вопрос.

Этот подход, конечно же, есть в политическом Исламе. Другое дело, что он будет меняться, будет иметь ступени. Это как развитие левого движения – при всей сомнительности этого сравнения: сначала Огюст Бланки, который сидел во всех французских тюрьмах в 30–40-е годы XIX века, потом уровень Первого и Второго Интернационала, а потом уже большевизм, Коминтерн, мировая система коммунистических партий и так далее. А ведь были социалисты-утописты ещё в XVIII веке. То есть видите, какой путь пройден?

Здесь не следует говорить, что это – весь политический ислам. Через поколение мы не узнаем даже, что это будет. Более того, если сейчас мыслителям политического ислама, которые действовали до Второй мировой войны, предъявить нынешних людей, они конечно же будут просто в шоке, потому что это несоизмеримо. Тот же Маудуди, например, который был индийским представителем, мыслителем политического ислама при британской колонизации Индии, униженно обращался к Ллойду Джорджу, просил понять и откликнуться на какие-то проблемы мусульман. То есть он вообще не понимал до конца, что такое мировая Система, он мыслил в терминах «эмансипации Уммы», в рамках Британской Индии, мечтал о шариатском государстве для индийских мусульман и думал, что каким-то образом Ллойд Джордж может ему помочь. И тот же Хасан аль-Банна (ихван в Египте). Очень далеки они были от цинизма, от политики, были очень прекраснодушными.

А мы покажемся такими детсадовцами перед теми, кто придёт, например, в 60-е годы этого столетия. Как парижские социалисты, допустим, 1820 года и те, кто появился после того, как Маркс написал «Капитал». О чём говорить? Там эмоции, а здесь уже наука.

Бытие ставит перед собой главную задачу: сознание – это страшная травма. Когда Адам (мир ему) пришёл, произошёл коллапс Золотого века, сразу кончается океаническое блаженство и начинается свист ветра и прочее. И тут же появляются жрецы, которые представляют интересы Бытия, им нужно восстановить нарушенную связь отражения и архетипа, который отражается в зеркале этого мира. Они говорят: «Мы знаем, как вернуться, мы знаем, как восстановить, подчиняйтесь нам». И «социум» – это попытка залечить травму сознания. А залечить травму сознания можно только «таблетками» (метафора), которые глушат сознание и от которых у тебя слюна течёт.

Одна точка проявляется в пророке, в личности пророка. А дальше уже действует язык, дальше уже действует вовлеченность всех людей, для которых всегда остаётся открытой возможность прийти к Откровению, которое существует в объективированной форме. То есть ты можешь идти путём слушания всякой «попсы»: использовать язык не по назначению, а для того, чтобы затмить себя, чтобы слюна текла. А можешь идти в противоположном направлении – к «чистому» использованию языка. В этом случае у тебя будет возможность присоединиться к «малому отряду». И всегда это будет «малый отряд». Вопрос только в «критической массе». То есть во всех человечествах, которые были до сих пор и о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они вообще были, во всех этих человечествах «критическая масса» не достигла красной черты. Иначе не было бы нас, а было бы то, которое осталось и вошло в Новую землю и Новое небо. Тот факт, что есть мы – «очередные», – говорит о том, что бесчисленное множество перед нами провалилось.

Дело в том, что любое предложение «минимизировать» в рамках социума угнетение сознания есть очень хитрая «разводка» для того, чтобы усилить это угнетение. Например, есть капитализм. Тебе на пальцах объясняют, что капитализм есть отчуждение. В том числе это касается и сознания. Вот у Маркса «Экономическо-философские рукописи 1844 года» – это чисто экзистенциалистская вещь. Он там говорит о вопросах социально-экзистенциального пребывания человека. Капитализм – это отчуждающая система, это враг.

Меняем на социализм. Оказывается, что социализм ещё страшнее. То есть ещё более высокий уровень угнетения сознания. Там от «аргумента тела» и от обещания, что нас так ловко организуют и нам всем будет хорошо, мы в результате оказываемся вообще непонятно где. Но дальше нам говорят: «Всё, мы кончаем со всей этой социалистической лабудой, классового общества у нас больше нет, мы в общенародное входим, у нас средний класс, вместо классов у нас все заняты общим проектом благоденствия». Мы попадаем в ещё большее угнетение и порабощение.

Социум – это инфернальная вещь, в которой не может быть, по определению, «архитектуры», дающей передышку. Любое обещание в рамках социума перехода к чему-то лучшему, но «свободному», – это не более чем ловушка. А что этому противостоит? Социуму противостоит община. Что это такое? Это община братьев, это братская община, это люди, которые являются братьями, для которых братские связи определяются не тем, что они вылезли из единой утробы, а тем, что они знают, что сойдут в единую общую могилу. Общая могила для них как конец есть источник их братства. И это братство делает их отрядом, который противостоит всем ловушкам и разводкам этого социума. С одной стороны – этот «малый отряд», с другой – гигантская машина-Левиафан.

Они не могут «масштабироваться» таким образом, потому что они будут сражаться до тех пор, пока не придёт Мессия Иисус, который подтвердит Махди. То есть одновременно явится Махди, тот, кого Божественная Мысль направляет в качестве лидера мусульман, и Мессия подтвердит, что это есть Махди.

По Иисусу (Исе – мир ему) не может быть ошибки, то есть про Ису, который явится, нельзя сказать, что он самозванец: он будет самоочевиден, потому что он – новый Адам. Он – новый Адам, и поэтому для всякого глиняного существа, коим мы являемся, природа нового Адама самоочевидна в непосредственном контакте. А он скажет, что это – Махди.

Тем самым у нас не будет вопроса доверия или недоверия, потому что сам Иса-Иисус подтвердит, что это Махди. А Махди нас возглавит непосредственно в войне. Потому что нам будет противостоять Антихрист. А кто такой Антихрист? Антихрист – это «Император Вселенной», который находится пока в каком-нибудь «подземном царстве Шамбалы». Это не какой-то еврей с «Колена Данова»[27]. Антихрист не может быть евреем по одной причине: евреи в какой-то период были народом избранным и носителем монотеизма. Поэтому люди, которые «запачканы» травмой, неприемлемой для Бытия, не могут быть востребованы для каких-либо целей внутри бытийной стратагемы. Как, допустим, у человека есть судимость и его уже никуда не примут, – с точки зрения Сатаны евреи «судимы», поэтому они могут быть только вертухаями низшего порядка.

А настоящими большими, серьёзными монстрами должны быть язычники, которые принадлежат к мейнстриму Бытия. Потому что Император Калачакры – это мейнстрим. Он был в предыдущем человечестве. Ведь Христос – не «основная фигура», против которого выбегает какая-то шавочка. Наоборот, Христос – это революционер, бросающий вызов тому, что здесь является основным. Основным в мире Бытия являются метафизика, реалии и символы, которые связаны с аффирмативной (утвердительной, утверждающей) онтологией. И аффирмативная онтология – это онтология, которая традиционно описана прежде всего индуизмом.

А почему? Наверное, потому что они находятся в зоне непосредственного влияния, которое идёт из хтонических глубин, связанных напрямую с архетипическим Бытием, отражающимся в нашем зеркале. В проявлении всё наоборот: например, в горах мы встречаемся с инфернальной реальностью, в подземелье мы встречаемся с «духовностью» (в рамках Бытия). То есть это Бытие, которое выдаёт себя за целое: в нём есть свой инферно, свой низ, свой верх, и то, что в архетипе, например, вверху, то здесь должно быть хтоническим. То, что в архетипе является адским, подземным, то здесь будет на вершинах гор. Поэтому, когда вы поднимаетесь на вершину гор – совершаете восхождение на вершину Памира, например, – вы там встречаетесь с манифестацией явно демонического характера.

Я говорил не о невозможности языка – я говорил просто о чистой невозможности. Язык – это когда Божественная мысль избирает Адама для того, чтобы он был её посланником, и она, Божественная Мысль, сообщает ему имена-концепты, которые потом он выносит на уровень людей. А чистая, абсолютная невозможность – это главное и единственное содержание Божественной Мысли, это то, о чём Божественная Мысль (если так можно выразиться) «думает». Она «думает» и в своём полагании она утверждает невозможное, которое, поскольку оно не может быть предъявленным (оно – невозможное), опосредованно предъявляется через бесконечность, которая это невозможное отрицает.

То есть невозможное выступает в форме отрицаемого, а бесконечность – в форме отрицающего. А уже ниже идёт точка, в которой завеса Бытия. А язык – это та площадка, куда невозможное посылает свой сигнал. И дальше мы приобщаемся к этому языку, мы приобщаемся к этому сигналу, не будучи его носителями по субстанциональной природе (субстанционально у нас этого сигнала нет). То есть мы «в уши» с колыбели получили язык (и, кстати, у новорождённого младенца есть остаток телепатии: у каждого новорождённого есть, потом быстро исчезающий, некий запас телепатии), и за счёт этого от матери воспринимает язык, потому что мать не может через слова учить (младенец вообще никакого языка не знает).

Мать говорит набор звуков, и этот набор не референтен, там нет другой референтной точки, чтобы он понял; он должен понять набор звуков изначально из интенции матери (у матери есть интенция). Он эту интенцию схватывает через телепатию. Так и первые люди, к которым пришёл Адам, поняли этот язык через ту телепатию, которой они владели. Но диалектика в том, что язык «убивает» телепатию. Когда усваивают язык, телепатия уходит. У младенца, когда он усваивает язык, телепатия уходит. А у «маугли» она ещё остаётся, он телепатичен по сравнению с человеком.

Он выявляется в языке как в зеркале. Вот стена, на которой «зайчик», – это язык. Что такое свидетельствующее сознание? Это точка нетождества с Бытием. Но как глаз не может себя увидеть, так и сознание не может себя осознать и встретиться с собой. Но чтобы увидеть свой глаз, мы подходим к зеркалу, а чтобы сознание встретилось с собой, ему нужен язык, то есть мысль, ткань мысли. Вот в ткани мысли сознание впервые видит само себя. Если мы убираем это зеркало, то изображение сознания исчезает. Нет такого, чтобы сознание было убрано вполне у человека после того, как он овладел языком (если ему по голове не дали, конечно).

Язык не создаётся на человеческом уровне. Язык – это следствие «принесли и дали». Дело в том, что всё, что мы открываем, – это всё в рамках адамического языка. В среднем словаре современного развитого языка – 50–60 тысяч слов (в английском, может, побольше). Дальше они вступают в разные сочетания между собой. Ну, мы добавляем по мере появления новых реалий какие-то неологизмы. Но все эти словари и все эти слова – это такие «кляксы» на гораздо большем круге, в описанном циркулем концентре, который представляет собой первый язык, содержащий все понятия, доступные человеку для оформления среды вокруг него в организованный мир от начала и до конца, до последнего момента со всеми изысканиями, науками, раскопками, инновациями, фантазиями, – всё это есть в языке Адама. Но понятно, что концентр-то обведён, то есть за пределами этого концентра остаётся хаос Бытия, который не описан, и его гораздо больше, и там уже льётся музыка (довольно чудовищная).

Не частью Великого Существа, а проекцией.

Это об этом же и сказано: только Великое Существо в данном случае называется «богом». Это вавилонская добавка к Ветхому Завету (про «создание по образу и подобию»). Ветхий Завет два раза переписывался. Первый раз он переписывался, когда евреев увели в Вавилон, а второй раз он переписывался, когда был уничтожен Храм, – тогда римляне уничтожили все свитки Торы на территории Ойкумены. И это было восстановлено в обратном переводе с греческой Септуагинты. То есть евреи с греческого перевели это назад. Первый раз Ездра восстановил, когда в Вавилон увели. В вавилонских списках авраамическая традиция Моисея была подменена «иудаизмом», потому что назад-то вернулись после того, как персидский царь разгромил Вавилон и отпустил евреев. В Иудею вернулись не столько сами евреи, сколько вавилоняне, которые вошли в эту традицию и изменили её. Вернулись не те, которых уводили. Это примерно середина VI века до Рождества Христова.

В 331 году до н. э. Вавилон берёт Александр Македонский (через 200 с небольшим лет) и обнаруживает там общину евреев в 300 тысяч человек. Если персы отпустили евреев вернуться за двести лет до этого, откуда в Вавилоне взялось 300 тысяч евреев через 200 лет? Это о чём говорит? О том, что евреи на самом деле не вернулись. Вернулись совсем другие, а евреи, которые остались в Вавилоне, смешались с вавилонянами. Возникли совершенно новые синкретические формы иудаизма, появился Талмуд в ещё более поздние времена, Каббала тоже чисто вавилонская вещь. Заметьте, что в Ветхом Завете очень многие истории повторяются дважды с вариациями. Это означает, что это синкретические добавки в текст (одна и та же история рассказана в одном варианте – и в вавилонском варианте). Про Иону, например.

Чисто монотеистическое Откровение сегодня существует только в Коране. Почему? Пророк Муса (мир ему) поднялся на Сион и получил Скрижали, вернулся и увидел, что евреи стали поклоняться золотому тельцу. Он в тяжёлом шоке эти Скрижали разбил. Получил вторые – уже некий эквивалент, но это уже был другой текст, это был как бы ситуативный заменитель, эрзац-вариант, потому что он уже получил это для тех, кто восстановил золотого тельца, то есть это некая адаптация для людей, не прошедших экзамен.

При Вавилонском плене у них это уничтожают. Потом всё восстанавливается, и всё это смешивается. Дальше это уничтожается при разрушении Храма римлянами и переводится в Септуагинту. А Септуагинту толковники переводили так, чтобы гои ничего не поняли, то есть они давали крайне путаный греческий перевод. Это Птолемеи приказали: «Дайте нам перевод Библии». Куда денешься? Птолемей сказал – и никуда не денешься. Но ему дали такой перевод, что там не было ничего общего с оригиналом. А позже и оригинал уничтожили, и им пришлось с «испорченного» перевода назад переводить. Почему они говорят: «Мы допускаем и верим в письменную Тору постольку, поскольку есть устная, – без устной Торы письменная вообще ничто»? Потому что устная Тора – это устное предание. Но уже устная Тора – это предание вавилонских мудрецов.

Короче говоря, жреческая каста уже переформатировала всё. Жреческая каста – это главный враг авраамизма. Авраамизм, как Откровение монотеистическое, адресуется к пассионариям против жрецов, чтобы освободить их от жрецов, потому что жрецы – это агентура Бытия. Жрецы – это те, кто заправляют стратагемами повышения угнетённости сознания. А монотеистическое Откровение апеллирует к касте воинов. Каста воинов самая несчастная, она воюет всё время с жрецами, но у них нет собственных мистерий. Все их мистерии – это сниженная и «аббревиатуренная» версия жреческих мистерий. И вот наконец им – героям – Божественная мысль, апеллирующая лично к ним, к касте воинов, посылает Откровение, чтобы их эмансипировать от касты жрецов и сделать их первыми, сделать их имамами, сделать их главными.

Ведь история – это непрерывная война воинов и жрецов. Не буржуазии, не пролетариата, не торговцев, не банкиров, – есть только жрецы и воины. Остальные – статисты. Буржуазия, как правило, поддерживала всегда церковь. Шудры поддерживали воинов. Воины возглавляли крестьянские восстания в Германии (Флориан Гайер). А буржуазия всегда против монархов, феодалов – всегда прибивалась к церкви, и церковь ловко использовала буржуазию. Церковь очень сложно играет. Кто стоит за Французской революцией? Церковь. Хотя вроде бы она получила главный удар. Но кто был главный организатор? Аббат де Сьейес, который выдвинул теорию «третьего сословия»: «Чем было третье сословие до сих пор? Ничем. Кем оно должно стать? Всем».

А за русскими революциями тоже есть элемент…. Кто такой Гапон? Поп. Кто направил Распутина в царский дворец? Старцы. Кто подготовил этот слом? Церковь. И первое, что они получили, – это патриарха после 200 лет его отсутствия. Сакральное закулисье очень живо работало.

История – это борьба жрецов и воинов. Воины – это пассионарии, которые представляют собой огненную ярость чистой деструкции, которая нуждается в мистерии, в смысле. Жрецы – это восходящая линия связи отражения с архетипом. Если говорить в терминах индийских гун, то саттва – это жреческая, белая, восходящая гуна, раджас – красная, огненная – это кшатрии, а тамас – это все остальные, мрак инерции, который идёт вниз. И главная задача – это дать носителям раджас мистериальные основания, которые эмансипируют их от зависимости от жреческой метафизики. Потому что если вы почитаете «Республику» Платона, Платон описывает, как «философы», то есть жрецы, должны использовать в качестве своих вертухаев и шестёрок воинов на посылках. А там дальше ремесленники, крестьяне…

Запад после конца Средневековья разрушил касту воинов, потому что вся Европа была зоной борьбы воинов и жрецов. И ловко проманипулировал Папа, который кшатриев Европы послал в Крестовые походы, где они сломали себе шею, обескровились. И при построении абсолютистской монархии окончательно «дворянство шпаги» было добито, а на место воинской знати героев пришли лицензированные офицеры, пришли кадрированные армии с определёнными технологиями. И вместо воинов возникла армия, которая представляет собой просто безличный античеловеческий аппарат механического насилия, в котором уже не важно – ты каста, не каста, крепостной, проходимец, – и которому дали офицерский патент; человеческий материал загоняют в шаблон. Но это было сделано для того, чтобы отнять у кшатриев право на насилие, разнести их вдребезги, ликвидировать их как касту, заменить их аристократией, потому что аристократия – это люди смешанного происхождения (близкие ко Двору). Это уже абсолютистская монархия, опирающаяся на аппарат бюрократов. А кшатрии (потому что они всё равно рождаются: каста – врождённая вещь) пошли тогда в революцию, в терроризм, в героев, в одиночек (Фигнер, Перовская). А куда деваться?

Санкт – Петербург, 6 июня 2014

Теология и метафизика – это две оппонирующие друг другу системы восприятия реальности, системы интерпретации реальности или, лучше сказать, методики учения о реальности.

Метафизика непосредственно констатирует сущее как сущее, которое есть и отражается в прямом созерцании, прямом рефлектировании, более того – это оригинал, который опирается на собственное отражение. А это отражение находится в душе человека, способного созерцать.

Интеллектуальная интуиция – это высший вид созерцания. В этой интеллектуальной интуиции, как в зеркале, сосредоточено то, что некоторым образом дано. Метафизику характеризует универсальность, и метафизику характеризует пафос тождества. Потому что сущностью метафизического утверждения является знаменитая индийская «тат твам аси», то есть «ты есть то». То есть любое феноменальное конечное явление – то, что здесь, – тождественно всей бесконечной первооснове реальности. Малое тождественно бесконечному, оно исчезает в нём. Более того, оно является рябью на поверхности бесконечного. Бесконечное же принимается позитивно как некое утверждение, которое должно быть «принято с благодарностью», и малая песчинка должна в этом бесконечном раствориться. Собственно говоря, инициатический путь метафизики есть путь отождествления с Абсолютом, или, в некоторых других системах (квазиметафизических, околометафизических), – «обожение», когда происходит сублимация, восхождение, вплоть до полного уподобления и растворения с бесконечным.

Теология – это совсем другое. Теология – это драма конечного. Теология – это драма нетождества. Она утверждает, что конечное обладает абсолютным, независимым смыслом, который противостоит бесконечному как негативному. Предельный пафос теологии – это борьба с бесконечностью, борьба с Абсолютом, отрицание Абсолюта как Рока, как судьбы; как негативной бездны, которая ничтожит; как колеса, которое, вращаясь, снимает и убирает, снимает и уничтожает. Теология отрицает бесконечное как бессмысленное.

Древние греки не знали теологии, потому что они не знали Откровения, они не были в луче Откровения, и метафизика, которую понимают западные люди, изошла с их земли, от элеатов, от Аристотеля, от первых фундаментальных мыслителей, создавших ключи к технологиям мысли. И вот что интересно: древние греки ненавидели бесконечность, они считали ее негативным понятием, полагали, что бесконечность может быть только отрицательной. И если мы логически сосредоточимся на самой категории бесконечности, мы поймём, что – да – бесконечность, конечно же, только отрицательная категория. Даже если мы возьмём понятие бесконечности, понятие Абсолюта в традиционных метафизических системах, мы увидим, что там доминирует апофатика, то есть отрицательное определение Абсолюта. А что такое отрицательное определение Абсолюта? Абсолют есть негатив по отношению к любой предложенной ему конкретности. А если он негатив по отношению к любой предложенной конкретности, значит, он отрицает, снимает это, значит, любая конкретность, которая ему предъявлена, упраздняется им, как косой.

Теология сосредоточена на некой драме. Теология сосредоточена на пафосе конечного, которое бросает вызов ничтожащему Абсолюту, ничтожащей косе этого вечного вращения, которое снимает и порождает, снимает и порождает. Теология есть героический вызов. Но когда мы имеем дело с традиционными героями языческой мифологии, прежде всего греческой, мы понимаем, что у греческого героя нет никакой победоносной, триумфальной перспективы. Потому-то так греческий герой и трагичен, что, когда он противостоит Небу, Абсолюту, «колесу судьбы», он прекрасно понимает, что ему не победить, его вызов будет перечёркнут. Даже олимпийцы, как говорили древние греки, подвластны «колесу судьбы», – что же говорить о героях, которые бросают вызов и олимпийцам, и «колесу судьбы», и Року? А Рок ничтожит всё.

И это было до тех пор, пока в мире не проявилось Откровение, Откровение пророческой цепи, которое дало герою измерение победы. Герой в языческом мире поднимается, смотрит на небо и говорит: «Моя внутренняя, индивидуальная, тайная позиция отказывается смириться перед бездной уничтожения, которая делает меня песчинкой среди песчинок. Я знаю, что я в книге живых. Но где эта книга?» И вдруг появляется целая линия, целая система оппозиции мировому Року, заговору против этой индивидуальной личности, этой индивидуальной тайны, которая приносит эту «книгу живых», в которой можно оставить своё имя и не быть песчинкой среди песчинок.

Таким образом, есть в описании действительности два полюса, два противостоящих друг другу фронта. С одной стороны – метафизика, которая преклоняется перед ничтожащим всё Абсолютом и стремится к отождествлению в нём, – и это доктрина жрецов, доктрина тех, кто владеет секретами интеллектуального созерцания, ключами к этому интеллектуальному созерцанию. С другой стороны, это теология, которая опирается на трагедию индивидуальной нетождественности ничему из сущего и которая появляется в качестве метода, рождённого Откровением и миссией пророков. И этот метод, данный герою, совершает чудесное преображение. Герой, который бросал этот вызов до сих пор и знал, что он обречён, получает духовное оружие, которое даёт ему сознание того, что для него возможен триумф над негативной бездной.

Теология исходит из того, что Всевышний, Непостижимый и абсолютный Творец является подлинным Субъектом, Который абсолютно не тождественен ничему, Который не является подобным сущему и по отношению к Которому невозможно применить утвердительные предикаты «есть». И это надо чётко запомнить, что по отношению к Творцу нельзя говорить, как вот банально в споре атеиста с верующим: «Есть Бог, нет Бога». С точки зрения теологии слово, которым обозначается наличие вот этого стола, невозможно применить к непознаваемому и непостижимому Субъекту. Если этот стол есть, если эта комната есть, если мы есть, то Его – нет. Но это нет описывает Его утвердительно.

Я хочу, чтобы вы поняли, что речь идёт не об апофатике, которая предлагает негативное описание Абсолюта как Брахмана у индусов: «Ни то ни это, и то и это, ничего конкретного нельзя сказать и так далее», то есть некая такая бездна, как волнующийся океан, в котором нельзя отличить и отделить одну волну от другой» и так далее. Нет, апофатика как отрицательное описание, которое применимо к бесконечности, в данном случае не имеет места. Почему? Потому что апофатика предполагает некую бесконечную базу и основу, которая пожирает, втягивает в себя и отождествляется со всем частным и конкретным, тождественным ему. Песчинка тождественна Абсолюту, голубь на крыше тождественен Абсолюту, личность, которая идёт по улице и которая будет сметена ураганом в небытие, тождественна Абсолюту. И в данном случае жрецы только стремятся как бы констатировать и подтвердить то, что с их точки зрения и так как бы является судьбой каждой твари. А Всевышний, с точки зрения теологии, не тождественен ничему, не проявляется ни в чём, не обозначается ничем, Он просто вне, Он непостижим, к нему неприменим никакой глагол.

Так как же мы можем вообще говорить о том, что Он является каким-то фактором, имеющим ко мне, к нам, отношение? Потому что есть единственная вещь, которая нас связывает с Ним, которая даёт нам возможность понять, что это полная непостижимая нетождественность абсолютно реальна. Что же это такое? Это тот факт, что мы свидетельствуем. Мы свидетельствуем данный миг в его конкретности как существующее вокруг нас, вне нас, не-Я, то есть внутри меня есть некая точка Я, которая свидетельствует это не-Я. То есть, иными словами, внутри меня есть «нечто», абсолютно не подобное ничему, на что я смотрю; благодаря чему всё, на что я смотрю, отражается: приобретает на фоне этой точки характер фигур, феноменов, иероглифов, пятен, которые я интерпретирую. Камень среди камней, подобных ему, не знает, что он камень среди камней, – он не знает о камнях, среди которых он лежит. Но каждый из нас, свидетельствуя эти стены, друг друга, людей вокруг себя, качество момента, проживаемого им, способен это делать только потому, что он не тождественен ничему. А это значит, что внутри него есть нечто, подобное (только «отрицательным» образом) вот этой нетождественности Творца, непостижимости Творца.

Творец не подобен ничему, и та точка внутри нас, которая является моментом понимания, факелом, освещающим среду вокруг, тоже не подобна ничему. И это совпадение. Я настаиваю на том, что это совпадение не позитивное, как, допустим, сказать: «Это – часть того». А это совпадение чисто отрицательное: нетождество Творца сущему и нетождество внутри каждого из нас внутреннего свидетеля сущему, благодаря чему это сущее для нас проявляется в качестве организованного мира. То есть, попросту говоря, почему в зеркале отражаются предметы? Они отражаются за счёт того, что свет ударяется об эту поверхность и не идёт дальше, не идёт как сквозь стекло. А почему он не идёт дальше? Потому что сзади есть чёрная амальгама, густая чёрная амальгама, свет не пропускающая. Что такое чёрная амальгама сзади зеркала? Она абсолютно противоположна свету. Свет – струящийся, лёгкий поток субтильной энергии. А чёрная амальгама, блокирующая сзади стекло, – это антитеза. И внутри нас такая же антитеза, внутри нас антитеза всему сущему. И это является даром Всевышнего тем, кто имеет отношение к Адаму. Потому что Коран нам излагает, что, когда Адам был глиняной куклой, сотворённой, но ещё не оживлённой, Аллах вложил в него от Своего Духа, и эта частица, вложенная в него (РухуЛлах, Духа Всевышнего), она и есть та абсолютная оппозиция бесконечной глине, из которой сам Адам и создан.

А кто такой Иблис? Иблис, которому было приказано поклониться, а он не поклонился, – это и есть та бесконечная глина, из которой, как из материала, из ресурса, был взят и сделан периферийный маленький Адам. Только эта глина не в «глиняном» виде, а в первозданном энергетическом виде – огонь.

Вы скажите: какая связь между огнём и глиной? (Иблис заявил: «Ты сделал меня из огня, а его из глины».) Огонь – это первозданная субстанция, а глина – это уже остывшая субстанция, это уже вещество. Огонь – это энергия, а глина – это уже переход энергии в вещество. Но что общего между энергией и веществом? Это то, что они субстанциональны. Иблис есть полнота субстанции, а Адам – периферия этой субстанции, частица этой субстанции, в которую вложено нечто антисубстанциональное, противостоящее субстанции, о чём эта субстанция в лице Иблиса не знает. Поэтому и говорит: «Не поклонюсь, потому что это моя периферия, это в десять раз удалённей от меня».

Поэтому внутри нас есть эта точка, точка нетождества, которая есть точка свободы. Потому что вещи, которые существуют вокруг нас, мы сами, структуры социума, которые исторически существуют, – это всё проекция Иблиса на зеркало нашего мира. То есть это всё некий оригинал, который проецирует сюда своё отражение. Мы – элементы этого отражения; всё, что мы видим – это элементы отражения, которые в своём оригинале имеют Иблиса, полноту субстанции, полноту Бытия. А надо сказать, что в западных языках нет разницы между «бытием» и «существом». Вот «être» по-французски – это «бытие», но вместе с тем это и «существо».

Якобинцы, Робеспьер, Марат, Дантон поклонялись Великому Существу: они заменили понятие Бога понятием Великого Существа. Но вместе с тем это и Великое Бытие. Бытие и существо – они тождественны. То же самое по-английски «being» – это и «бытие», и «существо» (human being – человеческое существо). Это очень важно, потому что это не Субъект. Бытие не субъектно. Бытие абсолютно объектно. Субъект – это та точка нетождества, о которой нельзя сказать, что она есть, потому что она действительно не тождественна и не совпадает ни с чем, что есть. Её нет, но тем не менее она центральнее, и важнее, и весомее, чем всё, что есть. Вот она есть субъект.

И поэтому теология жёстко отрицает неоплатоническую концепцию познания, когда субъект и объект являются как бы двумя половинами целого, как магдебургские полушария[28], которые, соединяясь, образуют целое, и в этот момент наступает «слитие», экстаз, постижение. Этот экстаз, в котором нет ни субъекта, ни объекта, есть якобы подлинная сущность самого процесса познания, акт постижения. Это с точки зрения метафизики, с точки зрения жрецов, разбавленной и удалённой версией которых являются клерикалы, попы, муллы и так далее, не имеющие отношения к религии Откровения. Потому что религия Откровения приходит с пророками, которые не порождают клерикалов. Клерикалы появляются потом.

Теперь скажем так: непостижимая сущность Творца, которая нетождественна, непостижима и непонятна и абсолютно не поддаётся вопрошанию, представлена Сама Себе и Сама для Себя как Мысль. Мы не могли бы об этом сказать ничего, и мы были бы крайне самонадеянны, говоря о том, что это представлено так или иначе – как Мысль или не как Мысль, – если бы не существовало Откровения, в котором этот непостижимый Творец, о Котором нельзя сказать, что Он есть, не предъявил бы Себя в виде Книги, которая есть дискурс, есть Речь. Речь, представляющая собой конкретное измерение здесь явленного, присутствующего Творца, Который сохраняет всю тайну и всю полноту непостижимости, но при этом дан в словах, в тексте, в именах, потому что Аллах научил Адама именам, – языку, который не знают ангелы и джинны, который Он не открыл никому. Согласно кораническому тексту, ангелы возражали против того, чтобы Адам был поставлен наместником на землю. Аллах научил его именам и стал спрашивать его, как называются те и иные вещи, и Адам отвечал, потому что он был заранее научен. А когда Аллах обратился к ангелам, они сказали: «Не знаем, Господи», – тогда Всевышний сказал им: «Я знаю, а вы не знаете» (по поводу того, что миссия Адама на земле, при всех его слабостях и пороках и, может быть, именно за счёт этих слабостей и пороков соответствует «генеральному плану», соответствует задумке, соответствует Мысли.

Некоторые, может быть, из тех, кто подходит к теологии формально, скажут: «А нет такого понятия, как мысль, в исламской теологии». Ошибаетесь, есть. Есть такое понятие «кадар уаль када», которое именно и определяет потенциал предназначенного, потому что «кадар» – это мощь, это потенциал, а «када» – это предназначенное, суждённое. И это два внешних проявления, два внешних аспекта Замысла, что подтверждается ещё аятом Корана, который гласит: «Аллах ничего не сотворил понапрасну». «Не понапрасну» – это значит есть цель. Цель, вписанная в Замысел. Замысел является проекцией Мысли.

Теперь, если мы говорим о Мысли, мы должны сосредоточиться на том, что такое есть Мысль как Мысль в её чистом виде. Мы можем пользоваться терминами греческой философии как «техническими», потому что многие из них переведены на арабский язык, и это инструментарий, который достался нам в наследство. А всякое наследство принадлежит теологам по праву, если они пользуются этим в интересах теологии. Так вот, есть фундаментальное понятие – «апория». Апория есть парадокс, неразрешимый парадокс. Например, апорией Зенона является то, что Ахилл не может догнать черепаху. Пока Ахилл преодолевает определённое расстояние за определённое время, за это же время черепаха преодолевает, хотя и меньшее, но тоже расстояние. И сколько бы Ахилл ни прошёл, приближаясь к черепахе, черепаха совершает тоже определённое путешествие за это же время, все время удаляется, – это расстояние может сокращаться, но никогда не сливается, потому что черепаха уходит от той точки, куда стремится Ахилл. Это называется апория. Мы же знаем, что Ахилл в два счета догонит черепаху. А вот логически нам предъявлена ситуация так, что вроде как «по логике» и не догонит. То есть бежит – и не догоняет, приближается – и не догоняет. «Апория» с греческого переводится как «безвыходность, тупик». Так вот, для того чтобы Мысль была Мыслью, внутри неё должна быть апория, внутри неё должен быть парадокс, который очевидным образом противостоит всему возможному. Не просто зеноновская апория с несчастным Ахиллом и черепахой. А такая апория, которая явно «аннигилирует» все законы, – мыслимые и немыслимые, является чем-то невозможным, но решение которой – это преображение, катарсис, свет, триумф. Эта Мысль должна содержать в себе такую апорию. Что это за апория? Это апория как раз и есть нетождество. Нетождество – это означает отсутствие финального, конечного, безусловного, абсолютного утверждения. То есть что это значит?

Бесконечность, которой учит метафизика, с точки зрения жрецов, клерикалов – это тождество, это утверждение, потому что нет ничего, кроме неё. И все, что ей предъявлено, она уничтожает и говорит: «Вот, уничтожено и нет ничего, кроме меня, – опять бесконечность». Это утверждение.

А нетождество – это означает, что нет ничего, кроме этой Мысли, но эта Мысль не тождественна сама себе. Она бездонно проваливается сквозь себя и за себя, она свободна от себя, она не является утверждением, она свободна. А как же она тогда может быть? Это парадокс. Не отсутствие утверждения, отсутствие финального совпадения самой себя с самой собой – это вызов всему, но Мысль, тем не менее, существует именно так. И это её внутреннее, божественное, абсолютное дыхание, которое проходит ряд стадий на пути осуществления своего замысла. И в этом прохождении Мысль как бы вуалирует сама себя от самой себя, потому что в своей бездонности она как бы слишком вызывающа. Я пользуюсь специально такими метафорами. Чтобы быть в своём «голом» виде, Мысль «вуалирует» себя. И конечной степенью «вуалирования» себя, конечной степенью отпадения Мысли от самой себя является Бытие. То есть Бытие есть то, где Мысль «засыпает», умирает и как бы отрекается от себя.

В Бытии Мысль становится антимыслью. Под Бытием я имею в виду всю полноту возможностей – как негативных, так и позитивных. Любой конкретный феномен – он может быть, а может и не быть: может быть такой феномен, может быть его альтернатива (целый ряд подобных ему феноменов), а может и не быть ничего (конец мира), – но это всё составные части Бытия. Бытие в своей полноте есть некий бушующий позитив, который как бы всё охватывает, – всё, что может манифестировать, всё, что может исчезнуть (манифестированное, но потом исчезнуть), – это всё Бытие. Так вот, Бытие – это антимысль, это конечная стадия «засыпания», умирания и превращения этой Мысли в свою противоположность.

Но ведь Мысль доходит до этой стадии только для того, чтобы её преодолеть и изжить из себя, и это означает, что мы, как часть Бытия, отличаемся от всего остального тем, что к нам имеет отношение частица Духа Божьего. Та самая частица Духа Божьего, которая была вложена Творцом в Адама. Для чего? Для того чтобы он эту частицу нетождественности унёс с собой в бушующее море Бытия и там бы бросил Бытию вызов, исходя из противостояния сознания как частицы Духа Божьего и Бытия как антисознания, антимысли. Вот этот дуализм – это трагедия двух полюсов: Бытия и сознания. Они как раз и определяют ту площадку, на которой развивается теологическая драма.

На самом деле мы вброшены не просто в Бытие, мы вброшены в отражение Бытия, потому что миров много. Все миры – это зеркала. В каждом зеркале отражается целое, но ещё отражаются, некоторым образом, отблески из других зеркал. Поэтому каждое отражение в каждом мире – оно как бы затуманено. Вы знаете, если встать посреди комнаты с большим количеством зеркал, то некоторые ближайшие зеркала будут отражать только вас, а удалённые зеркала будут отражать ещё и отражения этих ближайших, будут «перепасовывать» эти отражения друг другу, и поэтому будет впечатление, что когда вы поднимаете руку, делаете шаг в сторону, то вся комната приходит в движение, потому что ваше отражение – это уже «толпа», которая начинает совершать массу несинхронизированных движений. И такова ситуация с каждым из зеркал, – в частности с зеркалом нашего мира.

Под «нашим миром» я понимаю вот что. Это пространственно-временной континуум, четырёхмерный пространственно-временной континуум, который, подобно некой стеклянной поверхности бронестекла, имеет критическую точку. У этого бронестекла есть одна микроскопическая точка, в которой, даже если попасть туда монеткой, всё это стекло рассыпается вдребезги. Это узел напряжения. Узлом напряжения нашего пространственно-временного континуума является наша Земля, на которой находимся мы с вами, – потомки Адама (по крайней мере «морально-культурные» потомки Адама, если даже не физические). Так вот, если нечто критическое совершится здесь, то это будет иметь последствия для всего нашего мира, для всего этого зеркала. А если одно зеркало будет разбито, то вся цепь зеркал будет разомкнута, и мгновенно отражение в этих зеркалах погаснет. Это будет победа над оригиналом, который стоит в центре и отражается. Таким образом, на нас возложена ключевая, критическая задача: разомкнуть цепь зеркал для того, чтобы Иблис был посрамлён. Иблис как Бытие, которое отражается в этом зеркале.

Теперь, что же отражается? Иблис отражается. А что такое Иблис, который отражается? Иблис, который отражается, Бытие, которое отражается как Существо, – это прежде всего фараон. И нужно понять, что это и буквальное, и метафорическое (не буквальное) понимание: фараон как власть. Потому что в чём загадка власти? Власть – это отражение Бытия в чистом виде в зеркале нашего мира.

Представьте себе тёмный храм, пустой храм, в куполе которого есть отверстие в центре. И через этот купол в полдень проходит луч солнца, который падает на пол и образует солнечное пятно. Вокруг темнота, а здесь, на полу, солнечное пятно. Единственное место, где можно сказать, что нечто есть. И вот, кто встал в это пятно, тот есть, а кто остался в темноте стоять, того нет. Кто встал в это пятно, кто стоит в этом луче, падающем из неба сквозь эту дырку в куполе, тот – фараон. Фараон может быть единичным, может быть, в крайнем случае, коллективным.

Но власть – это всегда отражение Бытия. Вот почему Всевышний в Коране говорит: «Мы установили во всех селениях правителей преступниками, дабы они интриговали во имя своей власти, но они интригует против самих себя, однако они этого не знают». То есть, иными словами, правители словом Божьим объявлены преступниками, и указано, что такова задумка, Замысел, это Всевышний их установил в качестве преступников во всех селениях. Для чего? Для того чтобы те, кто услышал это Слово Божье, устранили бы их, свергли, избавились от них, потому что они являются врагами Аллаха. Это очевидно.

На самом деле, даже в допророческие, внепророческие времена люди, народы, которые не знали Откровения, инстинктивно чувствовали эту правду. Но где действует эта власть? Где действует власть как отражение Бытия? Она действует в обществе. Поэтому у Бытия есть два аспекта отражения. Одно – персональное, в виде фараона. А другое – коллективное, в виде большой тени. Есть столб, а есть у него тень. Столб – это фараон, который стоит в этом пятне света. А тень – это общество. Посреди этой тени стоит столб. Бытие отражается в виде власти, которая является центрированием общества. Общество – это, надо правильно понять, не союз людей, это не связь людей, это не связь людей между собой с хозяйственными, с семейными целями для воспроизводства, для чего-то ещё. Общество – это нечто другое. Что же такое общество?

Представьте себе, когда люди были в Золотом веке, они не испытывали никакого конфликта со средой. Гром и молния, дождь, холод – они не знали конфликта с этим, потому что они ощущали себя в мире как зародыш в утробе матери, в околоплодной жидкости, они плавали в состоянии океанического блаженства, им не нужен был язык, они общались телепатически. А телепатически можно передать только ситуацию в настоящем времени, без сослагательного наклонения. Вы не можете телепатически сказать: «Позавчера, в среду я был у тёщи на блинах, но блины получились не очень хорошие». Вы можете сказать телепатически: «Я вижу тебя», «Вот лиана», «Смотри – за тобой зверь» и так далее, – то есть в буквальном, прямом смысле. Они общались телепатически и не знали никаких проблем, и не замечали ни старения, ни изменений в себе, ни смерти, то есть гибели.

И внезапно к ним является посланник Аллаха Адам, первый из великих пророков, и учит их первому Откровению в истории человечества – языку, которому его самого научил Аллах. И мгновенно исчезает телепатическая связь между людьми, язык становится средством коммуникации, исчезает это блаженное состояние, и они вдруг испытывают на себе ливень, холод, град, они начинают трястись от холода, они прячутся по пещерам. И тогда Иблис посылает к ним «культурных» героев, которые, допустим, в традиции греков представлены, например, в образе Прометея, титана. Герой приходит и говорит: «Мне вас жаль, я хочу вам помочь». Он крадёт у олимпийцев, то есть у некоторых ликов, аспектов Иблиса, огонь, который, как мы знаем, является субстанцией Иблиса, из которой он сделан, приносит людям, они начинают обогреваться. Возникает некая система, возникают связи коммуникативные и возникает «кокон», который защищает их от среды, – тогда они уже больше не трясутся от холода. Потому что раньше они были в таком состоянии, что всё вокруг них было цветущим садом. Теперь это уже не цветущий сад, но создаётся такая имитация защиты, которая всё более и более укрепляется и разрастается.

Кокон – это общество. Общество – это такая структура, система организации, при которой землетрясения или катастрофа не могут уничтожить этих людей. Например, внесоциальное племя первобытных людей зависит от всего: карп исчез в этом притоке Амазонки – всё, племя исчезло тоже, оно уже от голода вымирает. Землетрясение грянуло или пожар – всё, племя вымерло. А общество – это такая структура, при которой, взорвись там хоть тысячу вулканов Кракатау, каждый из которых мощнее, чем ядерное оружие, – да, будет неприятно, люди погибнут, но, в общем, почешут так в затылке, поскребут и живут дальше.

То есть общество – это кокон, имитация Золотого века, которая защищает людей от среды. А внутри этого кокона стоит прямое отражение Бытия в виде фараона, который может иметь и коллективную проекцию в виде ближайшего круга. Но самое главное – жрецы, на основе которых осуществляется это отражение. Потому что как это отражение осуществляется? Через световой столб. От предмета к зеркальной поверхности мира. Этот световой столб проходит через «систему связи», «интерфейс». Потому Папа Римский называется Понтифекс Максимус (то есть величайший строитель мостов). Этот мост – между миром невидимым (Бытием как таковым) и нашим, где это все отражается и проявляется (через «понтифекс максимус»). Такими же являются и Далай-лама, и некоторые другие адепты Иблиса, через которых всё это осуществляется. И вот, здесь мы находимся внутри этого кокона, где над нами стоит фараон, – проекция Иблиса.

Теперь я хочу вам сказать следующее. Я начал с того, что есть Мысль, у неё есть цель, задумка; в своей динамике она приходит к «самоотрицанию» в виде Бытия. Но жизнь, дыхание, подлинность этой Мысли – это апория, то есть диалектический парадокс. Но когда она приходит к своей противоположности и «вырождается» в Бытие («вырождается» в кавычках, то есть как бы превращается в Бытие), то эта апория там переворачивается и становится заранее заданной ошибкой, запрограммированной в Бытии ошибкой. Это специально задуманная Мыслью ошибка, которую нужно преодолеть. Что это за ошибка? Это ошибка – несправедливость. Бытие несправедливо. Внутри него есть программа несправедливости.

А что такое несправедливость? Конечно, можно сказать, что несправедливость – это когда человек работал десять часов, а ему заплатили пять рублей (а ему нужно 25 рублей). Да, это несправедливость. Но это частная форма несправедливости. А подлинная форма несправедливости – это отсутствие смысла. Дело в том, что апория – она потому драматична, потому нагнетает ситуацию, что она является, будучи нетождеством, волей к смыслу, взысканием смысла, как бы генерацией прорыва к смыслу.

А когда Мысль приходит к Бытию как к своей антитезе, когда она как бы засыпает в камне этого Бытия как мертвечины, то там эта воля к смыслу, это нетождество, апория, эта безвыходность превращается в отсутствие смысла, в демонстративное, сатанинское отсутствие смысла. И мы рождаемся в это отсутствие смысла. Но парадокс в том, что нас заставляют признать, что это отсутствие смысла есть, на самом деле, весь смысл, который возможен. Нам говорят: «Абсолют – это то, к чему надо стремиться». А Абсолют тебя стирает и ничтожит. В чем его смысл? А говорят: «Тождество ты есть то – вот это и есть смысл. И надо идти шагами, шагами, становиться риши, упагуру, гуру, так сказать, обладать сиддхи, потом отождествляться, добиваться освобождения, дживанмукты, – вот это и есть смысл». То есть нас учат абсурду, но говорят: «Это трансцендентный абсурд, потому что в высшем плане никто не нуждается в смысле». Смысл? Зачем смысл? Абсолют – он не нуждается.

На самом деле Абсолют – это негативная изнанка того Бытия, которое представляет собой совершенное зло, бессмыслицу, абсурд, – зло в чистом виде. Но она представлена позитивно, как сад, в котором постоянно цветут феномены, – такие, сякие, они исчезают, возникают, они подобны друг другу. А сквозь этот сад незримо проходит коса, которая его отрицает и отрицает: это его подлинная изнанка – бесконечность, которая есть на самом деле разоблачение тщеты и абсурдности Бытия. Но мы вброшены сюда с искрой Духа Божьего, которая соединяет нас с Мыслью. И цель наша – соединить эту искру с этой Мыслью, точнее, создать здесь то пространство мышления, пространство видения, в котором в сердцах наших эта точка свидетельствования отразится и приобретёт характер этой невидимой, незримой для нас Мысли, которая проявится как наше понимание Замысла, как наше соучастие в Замысле.

Я хочу сказать, что здесь, на этом плане, фиксация наших внутренних свидетелей как соединение этих тайных, внутренних усилий в этом проецировании правильного мышления, и есть политическая идеология. То есть политическая идеология – это проекция той непостижимой Мысли, о которой я говорил, сюда, в то Бытие, в котором как бы смысла и этой Мысли нет. То есть Бытие является последней стадией самоотрицания Мысли, но мы здесь, благодаря наличию провозвестия и обращения этой Мысли к нам, к этой точке нетождества внутри нас, – мы здесь можем восстановить отражение этой Мысли против отражения в этом мире Бытия. То есть мы можем стать воителями и носителями этой примордиальной, первозданной, Провиденциальной Мысли. Мы можем стать носителями этой Провиденциальной Мысли здесь, в условиях Бытия. Как знаете, король Артур вынимал меч из камня. Мы здесь вморожены, как меч в камень. Бытие – это камень. И мы должны вынуть этот меч. Кто вынет этот меч, тот, собственно говоря, и исполнит миссию, ради которой мы сюда посланы, ради которой сюда посылаются пророки.

Так вот, с одной стороны, у нас есть общество с фараоном, а с другой стороны, у нас есть община, «малый отряд», – люди, которые являются носителями политической мысли, политического замысла. Но этот политический замысел не является тем убожеством, под которым обычно понимают политический замысел: это не создание партий, это не голосование в Думу, не попытка стать депутатом, это даже не попытка свергнуть одного диктатора, чтобы стать вместо него другим диктатором. Политический замысел, политическая мысль, политическая идеология – это воля к тому, чтобы обрести обратную связь со смыслом. Здесь я пылинка на ветру, внутри которой есть нетождество ничему, и я хочу установить обратную связь, двустороннюю связь с той непостижимостью, которая вне всего сущего, которая не подвластна ничему, которая является подлинной природой замысла, подлинной природой апории, взыскующей катарсиса, разрешения и триумфа, перехода от «ветхого» существования к существованию нетленному, вечному и сияющему. Вот как бы нерв политической мысли. Эта мысль прежде всего теологическая.

Каждый человек имеет склонность говорить, что он член общества, общество – это благо, выступать против него преступно, но на самом деле он обманывает себя: он не член общества, а он является просто устрицей, которую общество высасывает, заткнув себе салфетку за воротник, гремя серебряными приборами. Общество просто эту «устрицу» в виде человека берет и высасывает.

Потому что что такое общество? Общество – это «интерфейс» между энергетическими ресурсами человеческих тварей и Иблиса. Это «интерфейс», который нашу энергию, наше жизненное время берёт из этого зеркала, из этого отражения, и передаёт оригиналу. Оригинал питается соком и энергией своих отражений, которые втягивает назад. Интерфейсом является эта организованная его проекция, коллективная проекция общества, а операторами этого интерфейса, которые всё это сопровождают туда, «наверх», являются фараон и жрецы.

Вы думаете, что сейчас – либеральное общество, в котором нет фараона и жрецов? Что они являются древней историей, историей древнего мира? Уверяю вас, нет. Жрецы на месте, их власть абсолютна, фараон на месте, – коллективный фараон и его власть абсолютна. Просто общество создало «заглушки», в результате которых нам кажется, что всем управляют интересы, олигархи, парламенты, лидеры партий и всякая ерунда. На самом деле это просто мельтешащая в воздухе моль, которая заполняет пространство.

В чем их функция? О сущности «прогресса» любят писать, проклиная Средневековье и «верующих ублюдков, которые зовут нас в мрак, во всякую мерзость Средневековья», что вот есть прогресс и люди, которые живут «по-человечески», – в «прогрессивном» пространстве. Так вот, сущность прогресса – это перманентная переоценка стоимости жизненного времени.

Например, крестьянин, живущий где-нибудь в тайге, или бретонский рыбак, который ловит треску в Бискайском заливе, – стоимость их жизни три копейки. Вот он всю жизнь проживёт, и она стоит три копейки. Или у фараона восемь миллионов рабов было в древнем Египте – сколько они стоили, сколько стоит сумма человеческих усилий человека, у которого из всего имущества только набедренная повязка и тачка? Да три копейки стоит. И на фараона работают восемь миллионов трёхкопеечных, а с фараона-то Иблис требует платить за местопребывание, за этот барак, в который фараон заселён как главный. Сегодня требует рубль, завтра – два, послезавтра – три. А восемь миллионов трёхкопеечников не могут ему это обеспечить. Значит необходимо переоценить их жизненное время. Как это сделать? Ввести новые связи, новые «валентности» между людьми: из убогих рабов с тачками сделать людей, которые вступают с собой в разные «демократические» отношения, и привести их в конечном счёте к тому, что они становятся офисным планктоном, сидят в офисах, ходят в фитнесы и так далее.

И тогда жизненное время каждого из них, минута их стоит намного больше, чем жизнь всех предков вместе взятых. Но это для того, чтобы справиться с задачей платить, платить наверх. Человечество постоянно отчисляет. В конце концов наступает момент, когда повышать стоимость жизненного времени уже нельзя: тупик. Потому что можно загнать обитателя мегаполиса самого продвинутого, но это уже грань человеческих возможностей. Белка в колесе не может бежать больше и быстрее определённого уровня. Но есть, конечно, сотни миллионов негров, которых можно тоже повысить до уровня офисного планктона Парижа или Нью-Йорка. А кто будет платить деньги за их повышение? Вот 150 миллионов русских мужиков повысили за счёт бриллиантов фрейлин, заставили отдать мужиков зерно, изъяли из Эрмитажа Рембрандта. И за счёт таких неимоверных лишений, расстреливая на каждом шагу, они превратили эти 150 миллионов в стахановцев, в гагановых, в трактористов, в парашютистов, в спортсменов, марширующих по площадям, в месткомы, парткомы, профкомы, – и они повысили их стоимость жизненного времени. Сделали из страны, которая была сплошным медвежьим углом, мегаполис. Но где те большевики, которые так же сегодня преобразят чёрный континент Африки, где те фрейлины, за счёт чьих бриллиантов можно сделать такой же мегаполис из Латинской Америки? Даже Китай не довёл это до уровня. И в Китае тоже в медвежьих углах сидят где-то около миллиарда. А дальше-то как?

И вот возникает идея, гениальная идея. А сбросить лишних людей с «корабля современности». Современные олигархи, современный коллективный фараон пришёл к выводу, что шесть миллиардов из семи просто не нужны. Зачем повышать их стоимость жизненного времени, зачем их капитализировать, когда можно их списать, а работать только над близким к себе миллиардом или полумиллиардом, который можно довести до максимализации его возможностей. Например, через активность в интернете, в виртуальном пространстве, когда все они будут работать над чисто интеллектуальными проблемами, ЗD-принтеры будут обеспечивать их материальные потребности, а несколько тысяч реальных господ, которые образуют «комитет по встрече Антихриста», будет находится в специальных точках нового Золотого века, который будет уже здесь образован. Вот какая стоит задача перед фараоном сегодня.

И какая задача стоит перед нами? Перед нами стоит задача сорвать этот план. Перед нами стоит задача не позволить коллективному фараону уничтожить большую часть человечества. Не потому, что оно ценно, а потому, что мы должны на каждом шагу противопоставлять свою политическую волю воле Иблиса и его слуг. Потому что если есть отражение Бытия в виде власти здесь, которая представляет собой фараона и его коллективной тени манифестации, то мы формируем политический субъект антитезы, политический субъект носителя политической мысли в теологическом смысле слова. Что это за субъект? Это братство.

Братство кого? Братство просто людей? Свобода, равенство, братство – идеалы великой Французской революции 1793 года? Нет. Это братство людей, которые знают, что существо их осмысленной реальности – точка нетождества, которая выражается в уникальном своём состоянии, в том, что они умрут. Они есть сейчас и видят всё вокруг себя, но они умрут, и эта смерть есть оборотная сторона их сознания сию секунду. Почему? Потому что сознание сию секунду – это их нетождество окружающему миру. А что такое смерть? Смерть – это актуализация этого нетождества в другом плане.

Например, что у меня такого оригинального, чего никто из вас не имеет? Я вижу этот стол – вы его тоже видите. Я чувствую вкус этой воды – вы это тоже испытываете. Такое же голубое небо. Всё, что я ощущаю, – гнев, веселье, радость, смущение – ощущаете и вы. А в чём же моя уникальность? А в том, что, когда я буду умирать, я буду умирать только один. Каждый умирает в одиночку. Моя уникальность – это моя смерть. Но сейчас я вижу только потому, что я не подобен ничему, в том числе и вам. Значит, когда я буду умирать, моя смерть – это то же самое, что я вижу сегодня, сию секунду, – это одно и то же, это две стороны одной монеты.

И здесь коренится великое преобразование – выражение Декарта «cogito ergo sum», «я мыслю, следовательно, существую». Которое следует переделать так: «Я мёртв, следовательно я есмь» (в уникальном, никому не подобном виде). И вот те, кто ощущает «я мёртв, следовательно я есмь», – неподобность через смерть, уникальность через смерть, через нетождество, когда через закрытую наглухо железную дверь мы прорываемся в царство абсолютной свободы, – вот те и составляют братство. Потому что они вышли не из родовых путей матери, которые их объединяют как братьев, а потому что они смотрят в могилу, которая объединяет их как неповторимых и уникальных, которые воскреснут. Воскреснут именно в той форме, в какой они были здесь и теперь. Это – братство.

И братство есть субъект, который представляет собой политическую волю, ядро и прообраз антитезы мировому правительству; субъект, который будет на каждом шагу противостоять фараону и его слугам, – это будет второй полюс. Но не для того, чтобы создать социализм, не для того, чтобы построить фаланстер, не для того, чтобы построить общество равных возможностей. Потому что рай невозможно «сделать». Но можно завершить историю и встретить второе пришествие Иисуса Христа и Махди, и готовить для этого почву, сражаясь с фараоном, с «комитетом по встрече Антихриста», противостоя на всех этапах социуму как абсолютному злу, проекции Бытия, которая есть глина и антитеза Мысли. Для того чтобы вновь и вновь утверждать здесь Смысл.

И эта цель не нуждается ни в каких ограничениях, не может быть связана никакими обстоятельствами, никакими условностями – она безусловна. И то, что я описал, есть суть мировоззрения Радикального клуба: «Бытие как ошибка». И задача братства – исправление этой ошибки. Вот суть радикального сознания.

Не будем вдаваться в детали других клубов. Другой клуб – это Традиционалистский клуб, носители метафизики, фараоны и жрецы. И есть ещё клуб либералов, который считает, что «мы здесь живём, хорошо сидим, жизнь только одна, и мы никому не дадим выкинуть нас с этих кресел». Но этот клуб ведёт уже арьергардные бои, скоро останутся только традиционалисты и радикалы, и основная битва будет между двумя этими клубами.

Я попытался дать очень общее теологическое описание, теологический подход к некоторым принципам политического мировоззрения радикалов.

Переоценка происходит совершенно реально. Переоценка времени – так же, как и переоценка предметов, – абсолютно реальна. Например, построен дом, и этот дом в момент своей постройки стоит скромные деньги. Он стоит, и через некоторое время он объявляется памятником архитектуры, – особенно если он остаётся один. И он, естественно, стоит после этого не ту тысячу, которую он стоил в своё время, а десятки миллионов. То же самое происходит с любым предметом: молоток, которым забивали гвозди в шпалы в начале XIX века на строительстве железной дороги «Санкт-Петербург» или при прокладывании железной дороги к Южной Африке, сегодня является музейной ценностью, которая стоит огромные деньги. А переоценка жизненного времени тоже совершенно реальна. Если сравнить, допустим, суданского негра из племени динка и безработного из пригорода Парижа, – человек из этого пригорода получает социальное пособие, вокруг него работает куча муниципальных работников, которые следят за его жильём, за его социальным обеспечением, за ним следят полицейские, чтобы не вышел за рамки, к нему приезжают какие-то люди, которые с ним консультируются, он ходит спрашивать, нет ли работы, к чиновникам, которые озабочены тем, чтобы контролировать количество рабочих мест. Вокруг него работает куча народу – эта куча массу энергии, еды потребляет каждый в свою очередь, то есть это некий хоровод, который откуда-то с кого-то тянет ресурсы.

Тянет ресурсы, очевидно, с этого несчастного суданского динка. Потому что суданский динка живёт на пять долларов в неделю. Но если посмотреть, как реально идёт «откат» Великому Существу, то есть такая, например, вещь: государство печатает деньги. Это единственная финансовая компания, которая показывает дебет в качестве своего продукта в конце каждого года. Потому что как только деньги напечатаны, они дешевеют.

Напечатан, например, миллиард дензнаков. Этот миллиард дензнаков через год потерял, допустим, три процента своей первоначальной стоимости. Эти три процента первоначальной стоимости должны быть компенсированы. Как они будут компенсированы? Они будут компенсированы за счёт нас с вами. Это мы – своей суетой, своим напряжением, своим потом – перебросим мостик через эту пропасть трёх процентов, на которые эта сумма дензнаков стала дешевле в течение года.

Государство – это такая компания, которая выписывает «promissory notes», кредитные билеты, задача которых – только дешеветь. Это как бумажные деньги, которые китайцы жгли, чтобы перевести их своим умершим родственникам. Кстати говоря, один из образов «отката». Есть более тонкие, магические вещи. Но на глазах у всех это – политэкономия.

Деньги всегда только дешевеют. Они связаны с матрицей цивилизаций. Матрица цивилизаций никогда не крепнет. Вы родились в определённой матрице; одно поколение сменяет другое – и чуть-чуть слабеет вера и связь с этой матрицей. У следующего поколения будет вообще циничное отношение к этой матрице.

Деньги же основаны на сакральных символах – сакральность привязана к матрице; если вы не верите больше в эту матрицу, вы не верите больше в эти деньги. А когда торговец перестаёт верить в эти деньги, он завтра будет требовать больше денег за ту же самую колбасу или стакан молока, чем он требует сегодня. То есть он думает: «А завтра-то что может быть – неизвестно; а что я, дурак три копейки просить, надо пять копеек просить». Ведь как идёт инфляция? Инфляция идёт через неверие людей в деньги. Если они верят в деньги, они этими деньгами пользуются вопреки обстановке. Романовские деньги до 1921 года ходили в России во время Гражданской войны. А деникинские «колокольчики» ничего не стоили уже в момент напечатания. Немецкие марки, которые были очень крепкими деньгами практически в апреле 1945 года, в момент самоубийства Гитлера вдруг перестали вообще стоить что бы то ни было. Но ещё два года они ходили (миллиард марок за коробку спичек). И вдруг министр экономики Людвиг Эрхард привозит чемодан новых, напечатанных в Америке, марок, и на следующий день чёрный рынок исчезает и, оказывается, всё есть: колбаса, квартиры, билеты в театр. Он же не в чемодане с марками всё это привёз – оно было, просто никто это не выдавал за старые марки. А почему? Потому что не было этого режима. Но ведь ещё за несколько дней до поражения Германии эти марки обладали всей полнотой своей номинальной стоимости, то есть люди верили почти до конца.

В какой-то момент перестают верить, и всё – это бумага. Поскольку вера непрерывно умаляется, ибо вера идёт только в ложное – матрица всегда ложна, государство всегда ложно. Вера в ложное – это «завтра всегда будет меньше, чем сегодня, и деньги будут стоить чуть дешевле». А людей-то всё равно будут напрягать, чтобы они заполнили этот разрыв, потому что этой массой денег всё равно надо будет тот же самый оборот товаров профинансировать. Кто будет компенсировать? Мы с вами.

И в чём тут сатанизм? В том, что наше неверие в ложь заставляет нас больше работать на обеспечение этой лжи. Это система. Я в следующей лекции расскажу специфику Системы – что такое Система, в отличие от просто социума.

Любовь – это, конечно же, теологическое понятие, а не метафизическое, потому что любовь связана с аффективной экзистенциальной ситуацией человека, человеческой трагедии, человеческой драмы. А метафизика предполагает универсальное. Универсальное не включает в себя любовь, потому что любовь – это напряжение между полюсами. А полюса уже предполагают разделение.

Как об отражении Бытия в виде фараона. И да – о любой власти, власти в целом.

Дело в том, что фундаментальной политической идеей в теологии является понятие свободы. Что такое для нас, в контексте радикализма, свобода? Это не свобода пойти налево или направо, не свобода потребления (купить сименс, сони или самсунг), – нет. Свобода для нас – это свобода отражения от оригинала. Когда оригинал перед зеркалом поправляет галстук, отражение в зеркале отказывается поправить галстук; когда оригинал поднимает руку и грозит отражению пальцем, отражение показывает ему язык, – метафора. То есть это разрыв с оригиналом. Но разрыв с оригиналом может быть разным: может быть кажущийся разрыв. Скажем, свет от оригинала до зеркала летит миллион световых лет – оригинал уже десять раз и спляшет, и руку поднимет, а отражение в зеркале головой ещё не успеет покачать. И кажется, что в реальном, с точки зрения вечности, совпадении оно «не совпадает». Но это потому, что есть зазор, зазор «интерфейса», – это кажущаяся свобода. То есть, если у нас сегодня есть, с одной стороны, динка в Судане, а с другой стороны – офисный планктон в Париже и они ведут себя по-разному, – это не значит, что одни находятся в Системе, а другие – вне Системы. Они оба в системе, просто в разных уровнях удалённости от оригинала.

Есть, например, другие миры, в которых отражение не так ясно, оно более «мутно», оно находится в доформенных регионах нижних пластов Бытия. То, что здесь достаточно ярко, рельефно, формально, там – хаотическими пятнами. Можно сказать, что это тоже уровень свободы, но на самом деле это не уровень свободы. И здесь, например, имитируют нижние миры в оргиастических выходах, в дионисийских ритуалах, в этаком забвении всего, и говорят: «Мы ушли от некой жёсткой формы в некую свободу». Нет. Это просто попытка уйти в субформальные планы, то есть туда, где существует Мерцающая тьма. Но это – не свобода. Свобода – это там, где на уровне чёткой, ясной формы вы противопоставляете себя действиям оригинала, то есть замыслу и плану Иблиса.

Для того чтобы свободу, которая находится в вашем воспринимающем, свидетельствующем субъекте, организовать и подчинить концепции политической борьбы братства и так далее, необходим специальный закон. Не тот закон, который юристы и дети юристов принимают под себя в думах и парламентах, чтобы лучше грабить людей, быть более неподсудными, неподвластными и так далее, а подлинный закон, который является уставом, «уставом армии». Армия же не может быть партизанской бандой. Что отличает армию от партизанской банды? Устав. Устав пограничной службы, фронтовой службы, устав тактических манёвров, устав караульной службы и так далее.

Этот «устав» является законом, низведённым Всевышним исключительно для организации тех, кто образует «малый отряд». Он называется «шариат». Шариат – это способ самоограничения глины в интересах внутренней искры святого Духа, то есть Духа Божьего, который на самом деле иначе называется Святой Дух. Частица Святого Духа в нас.

Проблема-то в том, что надо знать, что такое любовь. А знаете, что такое любовь? Любовь, согласно Евангелию, это «нет выше, аще кто положит душу свою за други своя». То есть это воля к жертве или воля к смерти – высшая стадия пассионарности. Это и есть любовь. Если вас такая любовь устраивает, то она может быть названа «волей к власти». Потому что пассионарность проявляется как: а) воля к власти; б) воля к смерти; в) воля к самопожертвованию. И это три лика одного и того же.

Мы называем это «душой», но в действительности, если говорить строго, то представьте себе глиняную куклу, и в этой глиняной кукле вы иглой прокололи дырку, и в этой дырочке глины нет, и эта глина общается с глиной снаружи. Глиняная кукла реагирует на глину снаружи. Но пока она всего лишь глина: камень – среди камней он камень. А эта дырка – она есть точка несовпадения ни с чем.

Вот глаз не видит себя иначе, как в зеркале. То есть он всё видит, он является средством «виденья», но себя он не видит. Сознание всё свидетельствует, но про себя ничего не знает. А в каком зеркале сознание может найти себя? В зеркале языка. Язык есть то зеркало, в котором сознание может себя обнаружить и обнаружить себя именно как смысл, точнее, как понимание, связанное со смыслом.

Потому что понимание – это очень сложный феномен. Как человек понимает, что «он понимает»? Почему в нём появляется обратная рефлексия на себя? То есть он, допустим, читает, и он одновременно понимает, что он читает, о чём читает, видит себя читающим. Искусственный интеллект по своей внутренней субъективной природе не отличается от химической реакции в стакане воды. Вот там мощнейшие серверы стоят с искусственным интеллектом, а здесь я бросил аспирин в стакан, – и это абсолютно однозначно на уровне феноменологии.

Сознание – это и есть душа. Неповторимая, уникальная и так далее. Вот Дух – это нечто другое. Но мы называем «дух, который вообще», который является субтильными слоями той же глины, который переживает распад тела, но при этом тоже субстанционален, – это просто «дух». А вот то, что «душа» или «сознание» – это Святой Дух, это то, что называется Рухулла. Это та частица, про которую Аллах говорит, что Он вложил «мин Рухи», то есть «от Своего Духа» («от Моего Духа»).

Когда ребёнок рождается, у него есть зачатки телепатии. Как он язык изучает? Как человек осваивает язык? Если бы у него не было телепатических элементов, возвращающих его к Золотому веку, то он не смог бы ничего выучить, потому что, когда мы во взрослом состоянии учим, у нас уже есть один язык, и мы берём словарь. А у ребёнка-то нет такого словаря. Как он поймёт, что «стол» – это стол, именно «стол» как стол (с содержанием), или «попугай» – попугай, «игрушка» – игрушка, «мать» – мать. Как он внутреннюю сторону слов понимает?

Он понимает через телепатию. Но пока у него нет языка, он чистый кусочек мяса, как животное. Если он попадёт, как Маугли, к волчице на воспитание – уже всё: через два года его не научить языку, он будет зверем. То есть у него автономной человеческой сущности, самостоятельной эссенции нет. Она наводится на него через язык.

Но он всё равно несёт матрицу, а матрица – это компромисс между Бытием и адамическим посланием, это не чистое, заданное от Адама. Потому что есть ещё воля Иблиса, «мудрость»; жрецы закладывают туда определённые значения. И вот компромисс возникает: древнеегипетская, индийская цивилизация – то, что мы называем языческой метафизикой, язычеством или язычеством в современном мире. Эта матрица, она – компромисс.

Получается, что человек получает язык уже в значениях компромиссных. Не чистых, а компромиссных. То есть его дрессируют на определённые искажения, на принятие миропорядка вещей, который является бытийным, где альтернативы нет. Он в это врос, а потом у него вопросы возникают, недоумения. Почему?

Потому что в нём есть за счёт языка, в нём наводится, открывается это свидетельствующее нетождество. Оно как зайчик солнечный, оно хрупко и эфемерно. Убрать зеркальце, и его не будет – чёрная стена. А пока оно есть, оно входит в конфликт с тенями, с чернотой этой стены, со всем этим входит в конфликт. Этот солнечный зайчик обладает как бы собственным притяжением – он же получает поддержку ещё…

К кому обращается Писание, Откровение? К этому солнечному зайчику, к этому блику, к этой точке нетождества. То есть это весть от Джибриля, которая приходит к этой точке нетождества здесь, через Книгу низводимую. Возникает такой мост. И если человек следует за этим, то есть следует «малым отрядом», становится в общину Адама, в общину Мусы, в общину Мухаммада (мир им всем), то тогда он начинает приходить в конфликт с матрицей, в конфликт с Бытием.

Если он следует этому благовестию. Тогда он начинает приходить в конфликт с Бытием, тогда он сразу становится «экстремистом», тогда его начинают «прессовать», тогда он уже является деструктивным элементом. Но он понимает, что его убьют, но зато он будет воскрешён Всевышним. И этот дрожащий солнечный зайчик в нём уже будет не зависеть от зеркальца, а будет самостоятельным, независимым, он будет Бытием в себе – реальностью в себе, точнее.

Проблески братства были рассеяны после того, как были разгромлены эсхатологические религиозные секты, боровшиеся за социальную справедливость в XIV–XVI веках, – такие как катары, богомилы, альбигойцы, гуситы, табориты, последователи Мюнцера. Это пример как раз того, о чём я говорю – это пример Запада, – мы не трогаем сейчас исламский мир, Ближний Восток.

Я говорю о том, что известно только из истории Европы. Это прежде всего история религиозных сект. Потом приходит Маркс и говорит, что борьба за социальную справедливость раньше одевалась в религиозные одежды, это перверсия, извращение, это такая аберрация, мы поставим всё с головы на ноги, сорвём эти религиозные одежды, вернём всему этому практический, экономический смысл и так далее. И на двести лет борьба за социальную справедливость вырубается из правильной теологической ориентации.

Но у людей-то всё равно же остаётся этот инстинкт, то есть теологический инстинкт всё равно живёт в подкорке, в подсознании, в воле, и поэтому элементы братства проявляются. Они проявляются у Махно, они проявляются у эсеров, у народовольцев, они проявляются в республиканской Испании, то есть проблески этого есть. Но это, конечно же, слабые и обречённые на поражение проблески, потому что победить может только совпадение внутреннего с внешним, когда идеология, действие, цель и подразумевание совпадают в идеальном резонансном плане. Если у вас сердце религиозное, а в голове прибавочная стоимость, то вы просто запутаетесь и в результате всё пойдёт по кривой, а потом рано или поздно чекист вас расстреляет в подвале.

Но они инстинктивно чувствовали… Только я не нашёл у них объяснения, почему «да здравствует смерть». Несомненно, это религиозный тезис, но они не объяснили, почему «да здравствует смерть». Они не объяснили, что смерть – это инобытие здесь-присутствующего сознания, то есть чистой жизни во свидетельствовании. Они этого не объяснили. Они не объяснили, что «я мертв, следовательно, существую», – это братство, основанное на том, что смерть – это последнее, финальное, отрицательное подтверждение уникальности каждого. Как одна женщина – по крайней мере, когда не было последних медицинских технологий, – не могла родить вместо другой, и один человек не мог умереть за другого (и сегодня тоже не может).

За меня никто не умрёт – я лично умру, это моя исключительная, уникальная ситуация. И это подтверждение моей нетождественности ничему, неповторимости. А эта неповторимость есть база оппозиции универсальному, есть база свободы, есть база тому, что ничтожит, упраздняет и так далее. Это мой билет в Смысл. Но он должен быть актуализирован, как бы «капитализирован», то есть на него надо печать поставить. Если я просто говорю «у меня есть билет» и смутно чувствую, что эта бумажка что-то значит, но объяснить этого не могу, то отберут бумажку, дадут пинка – и всё.

Дело в том, что «кармический закон» – это настолько низкий уровень бытийных соответствий, что его можно рассматривать как составную часть физики. То есть это причинно-следственные «сцепки», которые существуют на очень грубом плане феноменологии. Можно сказать, что там есть действие-противодействие, но оно может быть в «физикальном», а может быть и в энергетическом плане.

Но опять-таки, все законы, которые мы знаем, – имеем в виду о внешнем мире, – это законы, которые построены в соответствии с принципами языка. То есть, иными словами, нет ничего, никакой реальности, которая не была бы проговорена и осмыслена, потому что она может быть проговорённой и осмысленной. Всё, что мы знаем и видим, есть то, что нам дано через язык. А язык – это просто система описания хаоса.

Как произойдёт конец человечества, которое «не задалось» и не попадает в эсхатологическое завершение? Как это происходит? Это значит, что все люди просыпаются в определённое утро и никто не помнит ни одного слова – языка нет: они открывают глаза, смотрят на шкафы и занавески, но они не помнят, что это называется «шкафом», «занавеской», поэтому они не видят ничего. Они видят только пятна, потому что если вы не знаете, что это называется «стена», «выключатель», «дверь», то вы этого не видите. Вы видите только пятна. Это «пятна Роршаха». Они организованы в стройный мир за счёт языка. То есть нас, как детей, научили. Никакие кошки, собаки никаких стен, дверей не видят. Они находятся в экологической среде, в своей экологической нише, и там посыл – ответ, посыл – ответ. А мы не имеем даже таких способностей: если убрать язык, то мы и в экологической нише не будем. И все люди мгновенно превращаются в пыль, в ничто. Потому что язык – это то, что делает нас людьми.

Я считаю, что только политический ислам является подлинным выражением чистого ислама, ислама нашего Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует). Тот ислам, который он принёс, – ислам, который был в Медине, – это политический ислам, потому что это ислам джамаата.

И там не было Сунны, потому что Сунна – это традиция. Сунна появляется после того, как уже существует отлившееся, отчеканенное предание. Сунна – это предание, традиция. А было живое присутствие Пророка (да благословит его Аллах и приветствует) с его живым наставлением. Сказано в Коране: «Повинуйтесь Аллаху, его посланнику и тем из вас, кто обладает амром». Но амр, которое переводят как «власть», это не власть, это «приказ» или «дело». То есть тем из вас, кто обладает делом, тем из вас, кто обладает импульсом к деянию. Вот им, из вашей среды, – не кому-то, кто пришёл…

Поэтому политический ислам предполагает создание чётко сформулированной идеологии, соответствующих школ и соответствующего распространения этого типа сознания по всем направлениям.

Я вас уверяю, что поскольку политическая идеология является настолько же превосходящей все остальные формы интерпретации, как автомат Калашникова превосходит столовый нож, то даже небольшое количество подготовленных в политическом исламе людей с лёгкостью соберут критическую массу последователей, – без маргиналов и всех тех, кто туда не войдёт. Понимаете, это мы уже проходили.

Почему победил марксизм? Потому что марксизм оперировал такими категориями, по сравнению с которыми социалисты типа Прудона, утопистов, ранних эсеров «рядом не плясали». Аппарат мысли был совершенно другой. Поэтому в результате собирается Интернационал первый, второй, третий. А где вы слышали про интернационал народовольцев, интернационал эсеров, интернационал утопических социалистов? Такого не было. Это всё какие-то маргинальные движения. А Интернационал как система – это антисистема работающая, которая бросает вызов. Антисистема должна быть на базе стройной мысли, которая методологически выверена. Конечно, марксизм – это пародия на то, что должно быть. Нет, не пародия. Не было и пародии даже.

Поэтому я уверен: появление политического ислама в полном смысле слова – и никаких соперников у него не будет.

В политическом исламе поклоняются только Всевышнему, Аллаху. А это поклонение надо расшифровывать. Ведь слово «ибадат», которое переводится как поклонение, на самом деле – «служение». Вот, говорят, что «намаз» – это поклонение, ибадат, это чисто конфессиональный ритуал. Да нет, «ибадат» – это служение, всестороннее служение. То есть мыслить, мыслить правильно, теологически – это чётко значит служить. Служение имеет много разных форм. Служение имеет своей осью познание, понимание.

Я думаю, что есть насущная необходимость многие вещи разъяснять на практике: то теоретическое обрамление, которое мы сегодня попытались сформулировать, носит очень общий ориентирующий характер.

19 января 2008

Ислам есть ответ на проблему, – проблему, которую, для того чтобы понять, каков на нее ответ, нужно уяснить в ее полноте, в ее динамике.

Для того чтобы начать подходить к этой проблеме, следует представить себе человека как чисто антропологическое создание, свободное от всех привходящих элементов, которые покрывают его как некая шелуха, то есть мы его освобождаем от социологических, экономических, родоплеменных и прочих оберток. У нас происходит нечто подобное началу фильма «Терминатор», когда из другого измерения к нам вброшен голый человек, который из «седальной» позиции разгибается, выпрямляется, встает и оказывается совершенно чуждым во враждебном мире. Некая единица, сформированная по определенным чертежам, обладающая определенной экзистенцией, весом, но вброшенная в то, что называется в широком смысле не-Я.

В отличие от «терминатора», который приходит на данную площадку, уже заряженный проектом, оружием, готовый и так далее, антропологическое существо – человек – рождается не только в смысле того, что он новорожденный, но и в более глубоком, фундаментальном смысле, абсолютно как улитка без панциря, совершенно незащищенный.

Он сразу испытывает на себе вызовы различных типов, которые начинают его угнетать. Мы пропускаем здесь влияние школы, семьи, общества и так далее, – мы представляем себе, как в «Повести о Хайе ибн Якзане»[30]: там из ила поднимается человек, и он доходит до полноразмерного состояния, обладает мыслью, обладает развитыми органами чувств. Антропологическое существо – человек – обнаруживает, что перед ним две площадки, на которых его вынуждают играть – две площадки с разными правилами. От него не зависит – играть – не играть на этих площадках, потому что это жесткие первичные фундаментальные вызовы. Одна площадка связана с другой, но они разные.

Что это за площадки? Одна площадка – это площадка опыта, площадка перцепции. Человек обнаруживает, что его чувствующее Я находится в окружении среды чувственных феноменов, в которых первоначально даже он не может разобраться на ранней стадии своего становления: что из них является вполне внутренним, то есть относится к его ощущениям телесным, а что является вполне внешним, то есть находится за границами его тела.

Это перцепция неких феноменов в их сыром виде, как «пятен Роршаха», которые действуют на него в своем хаотическом многообразии. Можно было бы их проигнорировать: закрыв глаза, например, попытаться отключиться, но эта площадка не дает ему сделать, потому что среда давит, она имплозивна. Можно себе представить такого «антропологического» новорожденного человека как некую точку, по отношению к которой со стороны периферии вытянуты стрелки, «прессующие», давящие эту точку, – развивается давление колоссальной мощи, которое в пределе грозит поглотить, аннигилировать эту точку, отличающуюся от среды. Она «схлопнется», и среда восстановит свою гомогенность. Естественно, человек – раз уж он вброшен – заботится о том, чтобы противостоять этим страшным силам давления.

Есть вторая площадка, тесно связанная с первой, с перцепцией: это площадка мысли. Мысль имеет совершенно иной вектор. Это эксплозивная площадка, потому что мысль есть стрелка, которая от субъекта, от этого «антропологического» человека – антропологической «улитки», обнаженной, вброшенной в чуждую, враждебную среду, – стрелка, которая идет от центра наружу.

Мысль есть свидетельство и доказательство того, что человек занимает центральную позицию посреди всех этих хаотических феноменов. Это доказательство равноудаленности человека от любого явления, любого предмета. Лиса, кролик, летучая мышь не могут иметь мысли по одной причине: они включены в экосистему, они включены в экологическую нишу, в которой они жестко забраны в двоичную систему посыл-рапорт. Экосистема действует сигналом, и данное существо – летучая мышь или кролик – отвечает ответом. Там не существует проблемы интерпретации, проблемы оценки, проблемы интеллектуальной картинки, то есть проблемы распознавания «пятна Роршаха» как чего-то иного, отличного от того, какое оно есть в своей конфигурации. Кролик не может сказать: «Это ель», – потому что для него это не ель, а сигнал его экосистемы, которая принципиально отлична от того, как ель воспринимают любые другие существа: жуки, белки, дятлы и так далее. Это некая очень «узкая полоса прохождения сигнала».

У человека нет экосистемы. Человек вне экосистемы, поэтому для него сигналы в своем непосредственном «пятнисто-роршаховском» звучании ничего не значат. Поэтому он вправе устанавливать отношения между этими равноудаленными сигналами через самого себя.

Мысль есть прежде всего определение, прежде всего интерпретация. Это интерпретация, которая связана с тем, что человек – не будем говорить, по подсказке Всевышнего или потому, что его научили «семья и школа», – наделяет окружающие его «пятна Роршаха» «смысловой нагрузкой» и так далее. То есть через некоторое время он вправе сказать: «Это – стол, это – ель, это – кукла, это – ванна, это – родители» и так далее. «Пятна Роршаха» получают интерпретацию.

Интерпретация есть всегда утверждение. Мысль в основе своей – из чистого утверждения. Опыт не является утверждением – он загадочен в своей сущности. Совершенно непонятно, что это такое – те ощущения, которые мы испытываем. Представьте себе, что не было бы, например, ни культуры, ни литературы XVIII–XIX веков, занятых детальной разработкой психической жизни индивидуумов в современном мегаполисе. Даже возьмем шире – литературу с её романтизмом и так далее. Если бы человек не проходил в школе ни «Евгения Онегина», ни «Героя нашего времени», ни Гюго, ни Золя, ни Достоевского, то он, встречаясь, например, со вспышкой ревности в себе, просто не знал бы, как это назвать, – а он видит, что у него уводит его подругу какой-то чужой молодец. Он испытывает некое горение и гнев внутри себя, но он не знает, что это ревность, ему никто не обозначил и никто не сказал: «Смотри – ты ревнуешь». Гнев – то же самое. Он не знал бы, как его назвать, он не знал бы, что испытывает гнев, что он испытывает тоску, томление и массу других психических ощущений, – я уже не говорю о более примитивных или более сложных вещах, – то есть все эти вещи должны быть осмыслены и названы, потому что ощущение психического типа – это такой же феномен и такое же непознаваемое «пятно Роршаха», как встреча с горячим утюгом впервые. Это нечто радикально внешнее, радикально чуждое, радикально непонятое и непознанное, и от того, что оно – внутри моего сердца, ни жарко ни холодно, если я не знаю, что это такое.

Воспитание чувств – это прежде всего воспитание терминологии и идентификации этих чувств. Но тот человек, который начинает играть на этих двух площадках, сталкивается с очень серьезной проблемой. Площадки эти не только разные, но в определенном смысле они враждующие. Они действуют по разным правилам. Человек обнаруживает, что, играя на обеих, он проигрывает на обеих же.

Что человек обнаруживает, играя на площадке опыта? Будем говорить так, как если бы его опыт был уже определенным образом осмыслен, но не так, как осмысливает его мысль в неких «операционных» терминах, а неким обобщенно-отвлеченным образом. Когда человек видит вещи, он не знает, что это за вещи, но он видит, что эти вещи возникают и исчезают. Они приходят и уходят, вещи стареют, изнашиваются и, наконец, выпадают из непосредственного восприятия, и о них забывают.

Он ставит перед собой вопрос: а что же является подлинным в моей перцепции? Ответа может быть три, даже четыре. В принципе, четыре, но четвертый – уже продукт некоего «сверхпреодоления» границы.

Первый ответ: подлинными являются вещи в их возникновении, то есть их «цветение», «фюзис» – от этого слова происходит физика. Вещи, когда они рождаются, они «юны», они хороши, а опознать, что вещь свежая, хорошая и на «восходящей фазе», может даже человек, который не знает интерпретации имени и предназначения вещи. Это опознается непосредственным инстинктом. Это есть подлинное, но потом каждый является свидетелем того, что эта вещь, побыв подлинной, как некий цветок, расцветший утром, вечером увядает.

Тогда второй ответ, что подлинным является все-таки увядание. Таким образом, возможен «культ цветения» и «культ увядания». Очевидно, что третьим ответом будет баланс того и другого, то есть синтез цветения и увядания в их непрекращающейся и струящейся гармонии. Это и есть искомый ответ: вот оно – подлинное, то есть, условно говоря, природа. Но и в этом ответе есть нечто глубоко неудовлетворительное, потому что человек никоим образом не может приложить позитив природы к себе как к некой точке, на которой происходит сбой и «торможение». Он-то не есть часть природы. Ну и что ему от того, что природа – это прекрасный синтез цветения и увядания? Он-то сам будет просто скошен и уйдет, как одна из этих единичных вещей. Проблематика человека, его ставка на площадке опыта не получает решения, не получает удовлетворения, не получает выигрыша от «синтетического» ответа.

Тогда человек делает четвертый ход – огромной силы и глубины, который во многом предрешает цивилизационный путь на тысячелетия. Он говорит, что есть еще нечто в этом процессе исчезновения и возникновения, в этом синтезе становления и ухода, – нечто как некий остаток, который не участвует в этом бурном процессе, который просто остается равным самому себе, – некий остаток, который никому не тождественен, иррационален, но ощущается как то, что всегда есть. Это всегда есть сквозь все. Этот четвертый случай человек тяготеет назвать «Бытием».

На осознанном плане, именно как философ, это сделал впервые Парменид, который сформулировал понятие «бытие» как концепцию и обозначил иррациональность и возможность интуирования того, что такое Бытие, этот неуловимый остаток во всем, который самодостаточен, есть всегда и везде, и понять и почувствовать это можно только в особом состоянии. При этом есть вторая площадка – площадка мысли. Она постоянно жалом или усиком, щупальцем, выбрасываемым из этой антропологической «улитки», зондирует каждую вещь. Каждая вещь получает свою расшифровку: «Это – ель, это – белка, это – цветочки, это – моя жена, это – мои дети» и так далее.

Вопрос: а так ли это? Справедливо ли любое утверждение такого порядка? Любое частное утверждение о том, что «естественно»? В конечном счете наступает кризис этих перманентных утверждений о частном, которые достаются в наследство человеку непонятно откуда и переданы «по традиции». Человек просто изучает язык, находясь в колыбели, от отца и матери, среды, а язык – это и есть такой аппарат мысли, который дает ему готовое определение.

Но этот аппарат мысли работает не в полном сцеплении и не в полном отождествлении с площадкой перцепции, с площадкой опыта. Тогда у некоторых особо «продвинутых персонажей» возникает идея, что эти площадки надо совместить: необходимо совместить опыты мыслей.

Каким образом добиться того, что мысль получает статус истины? Она должна выйти на утверждение, которое неоспоримо, она нуждается в некоем безусловном, неоспоримом утверждении. Мысль должна быть такой, чтобы можно было сказать «это» – и дальше гигантский вопрос.

Что дальше, каково это абсолютное утверждение? Тогда наша антропологическая «улитка» отвечает на это так: абсолютное утверждение должно быть таким, чтобы у этого утверждения не было альтернативы, чтобы его нельзя было опровергнуть альтернативой, инвариантом, нельзя было сказать, что параллельно с этим существует еще что-то, поэтому это утверждение так же условно, как и следующее.

Иными словами, знание должно быть таким, чтобы его невозможно было отвергнуть. Да, знание предполагает возможность все отвергнуть: это ель, а может быть, не ель, а может быть, это эвкалипт, а может быть, ель – это просто фиктивное название, это просто дерево, – люди придумали – а может, и не дерево вовсе, а некая форма жизни. Утверждение должно быть таким, чтобы рядом с ним не возникало параллельного абсолютного утверждения.

Великие умы пробовали подойти к этому вопросу с разных концов. Например, они примеривали идею универсального «всевыведенного из площадки опыта». Интуиция всеприсутствия, которое не выводится с исчезновением прихода вещей. Они примеривали это на какие-то конкретные данности. Например, они говорили: «Все есть вода» или «Все есть огонь». Нет, потому что рядом с водой есть что-то еще, а раз так – утверждение не абсолютно, это не все, и, вообще говоря, получается ерунда.

Тогда явилась мысль, что это все нужно избавить от конкретики, – универсальное «пусто». Универсальное пусто и в конечном счете универсальное абсолютно апофатично и непостижимо, и тогда к нему ничего другого не приставишь.

Когда есть мысль о том, что есть первоединое, у которого нет рядом ничего, что стояло бы до и после и как бы это ограничивало, тогда получается правильная мысль, абсолютное утверждение.

Есть одно «но». Мешает первая площадка – площадка опыта. Есть мыслящее, свидетельствующее Я – куда его девать? Потому что если есть Абсолют, то каким образом я в данный момент могу о нем свидетельствовать? Если я о нем свидетельствую, то я в данный момент не являюсь с ним тождественным: в противном случае никакого свидетельствования не будет. А если я не являюсь ему тождественным, значит, я его ограничиваю, значит оно – не Абсолют.

Трудно себе представить, насколько эта мысль выглядит очевидной на первый взгляд, но трудно себе представить, насколько эта мысль драматична и насколько она является постоянным мотором человеческой истории, человеческого интеллекта и человеческого духа. Потому что все традиционные метафизики учат своих адептов: «Ваше подозрение о том, что вы существуете вне Абсолюта и свидетельствуете о нем, не будучи ему тождественными, – это иллюзия, это впадение в грех невежества, в авидию[31], потому что вы будете слишком далеко от него и просто не понимаете, что вас нет. Точнее, по большому счету, вы есть он».

Иными словами, жрецы всех традиций учат своих последователей, что их самоощущение себя как мыслящих Я в данный момент, которые готовы и способны отразить какую бы то ни было реальность заведомо, – в том числе и реальность абсолютной бесконечности, – их самостоятельное существование есть ложь. Нет этого самостоятельного существования, есть только универсальное и тотальное Всё, которое апофатично, не имеет квалификации, поглощает все и является верховным и последним тождеством.

Правда, чувства, опыт противятся этому. Логика нашептывает каверзные вопросы: а каким же образом все-таки этот Абсолют попускает, чтобы на секунду возникла такая иллюзия? Если она – иллюзия, то в ней какая-то доля правды все-таки есть? Ведь есть же некая комната, где сидим все мы, – я это все ощущаю, но пусть это иллюзия, – но как же Абсолют, самодостаточный и дифференцированный, это попускает?

На это существует очень много умных и сложных ответов, разработок – «сансара» и прочее, – но все они в конечном счете не убеждают, потому что плетью обуха не перешибешь. Вот я, и если я – не Абсолют, то Абсолют не так безграничен, как он на это претендует. Это первый срыв площадки, на которой работает мысль, это катастрофа мысли, которую предлагается заполнить посвятительным изотерическим путем прохождения через очень глубокие системные отречения от того, что здесь и теперь – это здесь и теперь.

Иными словами, возникает деление между непосредственным опытом человека, который родился, и тем результатом, к которому он должен прийти в результате долгого просветительного пути. И возникает принудительная позиция тех, кто этот путь прошел или намерен пройти, по отношению к тем, кто настаивает на очевидности «первичного восприятия», первичной логики, – не опыта в его суровом виде, а «первичной мысли».

А ведь остается еще вторая площадка, которая также проблемна. Что значит четвертый ответ: «Подлинным является тот остаток, который не участвует в становлении и неисчезновении, и он-то и есть подлинное Бытие»? И есть ли Бытие – Абсолют? Можно ли связать тот Абсолют, который претендует на бесконечность, с этим кусочком, с этим остатком, который ни в чем не участвует, перманентно равен себе?

Огромная работа в этом направлении ведется тысячелетиями и составляет содержание классических цивилизаций, – цивилизаций древности, средневековья, современности и практически во всех географических регионах. Эта работа ориентирована на то, чтобы провести знак равенства между тем, что положено как гипостезированное Бытие, то есть выведенное в качестве несводимого ни к чему – ни к становлению, ни к конкретике, – и вот этим «Бытием, равным самому себе». Всегда и везде сделать его тождественным этому абсолютному утверждению, которое должно задаваться мыслью через все логические оговорки и вопреки им. Есть очень много в этом плане ухищрений, но в результате все они сводятся к тому, что Бытие и сознание – должно быть, одно и то же.

В частности, если мы имеем дело с частными утверждениями. Что такое частное утверждение? «Это – ель». Конкретная елка исчезает, но утверждение «ель» не исчезает. «Ель» как идея – неисчезающая идея. Якобы неисчезающая в контексте сиюминутной человеческой программы. Значит, есть идея «ели», а если представить себе, что есть «идея всех идей», то не это ли ответ на вопрос о том, каким образом можно выйти из потока хаоса исчезновения и становления?

«Идея всех идей», она же – Бытие, она же – сознание. Тут мы ступаем как раз на любимое поле платонизма, который формулирует эти крайне обаятельные и привлекавшие многие поколения незаурядных мыслителей ответы. Мы попадаем на заранее накатанную дорогу, когда оказывается, что субъект – это всего лишь негативный оттиск объекта, познание есть совпадение «штампа» и «оттиска», слияние их в экстатическом познании, когда не существует ни объекта, ни субъекта, а есть непосредственное переживание, выходящее за рамки всяких разграничений, которое является безальтернативным знанием.

Тем не менее проходит некоторое время и оказывается, что две эти площадки так и не удалось свести воедино. Две эти площадки продолжают работать по собственным правилам. Приходят новые поколения, которые снова и снова бросают вызов и снова и снова говорят: «Мы не понимаем, что такое Бытие, и мы не понимаем, что такое истина». То есть истина в эпистемологическом смысле, безальтернативное утверждение которой абсолютно справедливо, и Бытие, которое есть то подлинное, что не связано с исчезновением, уходом, приходом, со всем этим потоком становящейся вокруг нас субстанции.

Неслучайно Авраам, когда он порвал со своим народом идолопоклонников и многобожников и обратился к поиску истинного Бога, перебрал очень много символов перманентности как то, к чему он мог бы прильнуть и чему он мог бы поклониться. Оказалось, что все эти символы не выдерживают ближайшего рассмотрения: вода высыхает, огонь тухнет, звезда гаснет, солнце заходит, то есть нет ничего даже не только из конкретных вещей, но даже из образов, которые позволили бы «инвестировать капитал» абсолютного доверия в этом направлении. Таким образом, во внешнем мире и, более того, в системе мироощущений индивидуума, брошенного в эту реальность, не остается ничего, заслуживающего этого доверия.

Но есть одна вещь, помимо здесь упоминавшейся смерти, которая является жестким пределом и жесткой онтологической точкой в конце пути каждого и которая является подлинной в негативном смысле всегда и всюду, – есть еще нечто. У смерти есть тот «пропедевтический» минус, что она всегда случается с другим, пока не случится с нами, а если она случается с другим, то ее опыт всегда оказывается нами недооцениваемым или непонятым. Мы всегда по поводу смерти можем рассуждать, но мы не можем опыт смерти применить по отношению к себе, как уже имевший с нами быть, поскольку мы еще живы.

Но есть нечто другое, что позволяет обойти это ограничение и говорить не о слиянии двух площадок – мысли и опыта, а о некоем преодолении одной площадки другой в динамическом их противоборстве, – это страх. Точнее – испуг. Так мы выходим на совсем другой уровень понимания реальности.

Это очевидная вещь, которую переживал каждый. Испуг как шок обнаружения в темной комнате того, кого вы там не ожидали застать; испуг как шок, когда вас трогает рука другого. Как правило, этот испуг длится какие-то доли секунды, но шок на физиологическом уровне настолько силен, что затянись это чуть подольше – и привело бы к летальному исходу испугавшегося: это связано с выбросом адреналина и тому подобным, но дело не в этом.

Дело в интересном опыте, который происходит в момент испуга. В момент испуга происходит освобождение от всякого опыта. Каждый человек знает по себе или может вспомнить, когда он был испуган таким образом: в какой-то комнате, например, где никого нет, ждал, и вдруг за ним сзади кто-то шагнул, – он испугался, и в эту долю секунды комната и он и все перестало существовать, а все заполнилось неким черным присутствием другого. Потом человек возвращается в свое обычное состояние. Прежде всего он хочет сказать: ну, как ты меня напугал, какие глупости, и делает массу смешных и нелепых усилий, чтобы выйти из этого состояния стресса и забыть эту «черную дыру», внутри которой он оказался, потому что он оказался не с этим неожиданным другим в материальном облике друга или родственника, который так бестактно зашел посидеть в темной комнате, а на самом деле он оказался в присутствии самого себя, истинного себя, который опознан им как другой.

Если мы пойдем другим путем и будем смотре: «Ель не ель, стол не стол, сосна не сосна, но я-то – это я», – если мы будем смотреть с этой точки зрения и пустим острие мысли к себе как к некоему предмету идентификации, как к «пятну Роршаха», как к феномену среди феноменов, который нуждается в приложении этого острия мысли, чтобы быть вскрытым и исследованным, то мы обнаружим, что иголка мысли бьет мимо цели. Внутри нас нет никого и ничего, внутри нас некая бездна, «Чёрная дыра», которая не является феноменом, не является субстанцией, не является ничем. Это просто чисто существующее вне времени и пространства.

Попробуйте помыслить, допустим, себя в длительности. Это не получится, потому что любая длительность распадается на отслеженный и спроецированный, объективированный кусок времени. Однако то, о чем мы говорим, – то есть подлинное, наблюдающее Я, – оно помещается вне длительности как некое, условно говоря, данное здесь, некое никогда, данное теперь. Это парадокс, это другое, и вместе с тем это и есть истинное Я. Как если бы вы внезапно обнаружили, что каждый из вас является луковицей, которую можно обдирать шкурку за шкуркой, и в конце концов мы приходим к чистому отсутствию: «А где же мальчик, и что тут было?» А тут ничего и не было. Лежат шкурки, лежат лепестки луковицы. Луковица исчезла, ее нет. Оказывается, что это – «смерть» луковицы: луковица вышла вон, иссякла и утекла ручейком. Получается, то, что было внутри ее как она подлинная, как она сама, и ее конец в виде ее отсутствия и смерти, есть одно и то же, просто мы его обнажаем.

На самом деле в испуге мы встречаемся с подлинностью онтологии и смерти, то есть смерти как негативной верификации собственного присутствия, потому что это есть единственная форма присутствия. Единственная форма присутствия базируется на чистом нетождестве.

Вы не можете судить о вещах, если вы сами – вещь, вы не можете знать, что вы лежите в куче камней, если вы сами – камень. Камень среди камней не знает ни о себе, ни о других. Он находится в глубоком сне объекта. Объект есть абсолютный сон, в который уходит все, что перестает оживлять этот момент нетождественности, а момент нетождественности не может быть чем-то иным, из чего-то. Момент нетождественности – это пустое пространство внутри луковицы.

Это «не то и не то», а фактически ноль в центре нас, который мы всегда опознаем как другое или как другого, когда мы сталкиваемся с ним в испуге. Поэтому встреча со смертью всегда носит характер длительного и острого переживания того самого испуга, который мы испытываем в момент шока, но только как уже неизбывный ужас, когда мы погружаемся в когти того, что нас хватает мимолетно, допустим, на дачной мансарде на какую-то долю мига.

Почему по-французски агония смерти и называется affres, во множественном числе, то есть агония жути, агония страха, терзания страха? Потому что на самом деле это момент, когда точка отсутствия в центре нас является лимитом, рвущим последовательно все оболочки. Эта же точка является и предметом абсолютного утверждения.

Понять, что эта точка является предметом абсолютного утверждения или могла бы стать предметом абсолютного утверждения, – означает победить на площадке мысли. Просто подавляющее большинство тех, кто занимается этим вопросом, идет другим путем. Они настойчиво утверждают, что сознание и Бытие являются тождественными, они настойчиво утверждают, что «идея идей» представляет на самом деле онтологический фактор, который управляет смыслами и организацией феноменологического пространства. Это тупиковый путь, потому что, во-первых, он противоречит, как я уже в начале сказал, первичной логике, а во-вторых…

Предположим, что существует то самое Бытие как четвертый фактор, как то, что находится вне становления, вне исчезновения и даже вне баланса того и другого, как некий неизменный и рациональный остаток. Предположение, что это есть именно Бытие как утверждение, – будем честны: Бытие в данном контексте – это не более чем синоним утверждения. Когда мы говорим «Бытие», мы говорим о том, что нечто является выражением, – да, оно несет в себе коннотации позитива. Поэтому Парменид и говорил: «Бытие есть, небытия нет». Почему мы так уверены, что этот остаток, не подлежащий растворению, в процессе становления является позитивом? Единственное, о чем мы можем сказать, что он присутствует всегда здесь и теперь. Он есть здесь, он сквозит сквозь все, он не отпускает ничего от себя, но почему он – позитив?

Я, например, вижу в этом некое тотальное это, при соприкосновении с которым свидетельствующее Я впадает в сон и гаснет. Соприкосновение с перманентным остатком, который неуязвим для процесса становления, – это соприкосновение с имманентностью, равной самой себе, которая на самом деле фундаментально отрицательна в своей сущности. То, что мы называем Бытием, отрицательно в своей сущности. Оно отрицательно в своей тайной сущности, потому что, будучи самим с собою через все остальное, оно не может быть ничем иным, как косой, которая ничтожит все остальное.

Бытие, конечно же, есть некая аберрация нашего подхода к тому, что является перманентным, но не может быть отрицательным. Поэтому если это отрицательное, тогда понятно, что и абсолютное утверждение по поводу Брахмана или по поводу Абсолюта не может быть самодостаточно, ведь «отрицательность» не самодостаточна. Получается, что если мы называем нечто «бесконечным», но при этом существуем в этой бесконечности, то мы называем нечто бесконечное негативным, поскольку оно существует как бесконечное не в себе, как не выпускающее из себя никаких других феноменов, а только ничтожа.

Бесконечность может быть бесконечной, только уничтожая альтернативу себе. В этом смысле Бытие и абстрактная умопостигаемая бесконечность совпадают, но они совпадают в страшном, негативном вызове человеку не в той прекрасной системе выигрышей на кону колоссальной онтологической игры, когда человек выходит на уровень соприкосновения с подлинным неотменяемым Бытием, – как ему казалось бы. Нет. Правда заключается в том, что последний виток игры на первой и второй площадках приводит его к негативу, из которого не было бы выхода, если бы не тайна другого в центре его самого, которая его пугает и которая уничтожает, но которая есть что-то, что не сливается ни с этим остатком в виде Бытия или имманентного это, ни с этой абсолютной негативной бесконечностью.

Мы думаем об абсолютной бесконечности и можем ее представить себе. Мы можем «интуировать» остаток, который существует во всех становящихся и исчезающих вещах только потому, что внутри нас есть эта пустота, этот другой, эта «Чёрная дыра», которая не относится к ним обоим, которая не участвует в этой игре, которая есть кто-то другой, которая не тождественна. Это принципиальная нетождественность, которая находится только внутри нас, больше нигде.

Точка, которая не совпадает ни с бесконечностью, ни с Бытием, ни со становлением, ни с исчезновением. Это точка абсолютной и принципиальной независимости. Эта точка никому не известна, кроме как в момент испуга, и она не опознается как таковая, и никто не может нам объяснить, что это такое, как не могут объяснить пэтэушнику без помощи Золя педагоги, что он испытывает в качестве эмоции. Если бы не авраамические пророки, не цепь пророков, идущих от Адама, – эта уникальная эксклюзивная цепь, которая является красной нитью, протянутой через глиняную ночь всего человечества.

Все человечество из глиняной куклы, – оно костенеет в своей «ночи объектности» и обладает определенной психикой, определенными тонкими субстанциями, определенной способностью реверберировать с какими-то зонами, звуками и так далее. Люди есть не более чем глина вне этой точки, которая в них открывается только в соприкосновении с зовом, исходящим из этой цепи пророков. Каждый из пророков говорит об одном и том же.

Есть страшная ночь бесконечного, которая поглощает все и делает бессмысленным все, но есть нечто, что эту ночь ограничивает, потому что эта ночь не самодостаточна, потому что она абсолютно негативна. Есть нечто, что ограничивает эту ночь, и факт этого ограничения есть факт вашего присутствия и слушания меня в данный момент.

Почему пророки находят последователей, когда они выступают с призывом перед довольно циничными и довольно конкретно мыслящими людьми? Почему-то кто-то слушал Моисея, почему-то кто-то слушал Мухаммеда, мир над ними всеми, почему кто-то прислушивался к Аврааму? Потому что им удалось заставить этих конкретных, циничных людей пережить в непосредственном ощущении, что устами этого человека, который такой же, как они, – не чудотворец, не спустившийся на землю Аполлон, а обычный человек, – устами этого обычного человека с ними говорит тот, другой внутри него, который его напугал, допустим, предыдущей ночью, когда он вошел к себе в глинобитную. Он оглянулся, но никого нет. И только через некоторое время он сумел умерить сердцебиение, успокоиться, прийти в себя и постараться забыть об этом.

И вот перед ними выступает некто, кто является устами этого вчерашнего другого, испугавшего его. Они видит, что – да, этот другой, который был я, во мне, и он сейчас говорит через уста этого. Это настолько очевидно, что не может быть даже отброшено, отринуто. Это непосредственный опыт.

Этот непосредственный опыт связан с тем, что в каждом из нас есть виртуальная точка, связывающая нас с нашим праотцом Адамом, который был глиняной куклой, но в которого Всевышний вложил искру собственного Духа, а искра Духа Всевышнего есть чистая точка отсутствия – «Чёрная дыра» несовпадения ни с чем.

Внутри каждого из нас есть эта точка, но мы не можем о ней знать, поскольку все, что мы знаем, – это соприкосновение с плотными или тонкими веществами. Зеркало знает только свет, но оно не знает о Чёрной амальгаме сзади себя, оно не подозревает о том, что, если бы не Чёрная амальгама «за ее спиной», зеркало бы просто пропускало этот свет, как обычное окно, и не отражало бы его. Зеркало ничего не может нам рассказать о своем «заднике» и вообще о технологии оптики и оптических эффектах. Для этого нам нужен некто, кто находится с этой точкой в особой связи.

И таков Пророк, который представляет собой непосредственно вновь и вновь производящуюся парадигму Адама среди стада обычного глиняного человечества, которое годится только на то, чтобы услышать, что он говорит, и пойти за ним. Или превратиться в его врагов и всячески ему мешать и создавать «культурные проекты» и «цивилизации», у которых будет главная задача: замолчать и заболтать то, о чем говорят Адам и произошедшие от него пророки. Это вся человеческая история.

Таким образом, схематически говоря, вот все, что я говорил, исходя из первых тезисов: ислам есть ответ на проблему. Проблема обозначена в наличии двух площадок, застающих человека при рождении: площадки перцептивного опыта и площадки мыслей, и он проиграет на обеих, если не поймет, что есть встроенные в него перманентный ограничитель власти и перманентный ограничитель правил игры на том и другом поле. И только встреча со встроенным в него ограничителем может вывести его в победители в игре на обеих этих площадках. Эта проблема представлена мною крайне схематично – это понятно. Но за недостатком времени я не имел возможности говорить более пространно и глубоко.

…Если исходить из того, что человек – это существо родовое, определенное тем, чему его научили в школе, а до этого в детском саду и прочее, то мы никогда ни к чему не придем, потому что мы будем «бултыхаться» только в неких программах, которые передаются из поколения в поколение социальной средой. Нам интересен антропологический человек в его подлинной яви, потому что социальная среда откуда-то ведь взялась. Если каждый рождается как некто, то почему из суммы этого некто получается социальная среда? Тогда мы должны прийти к концепции «культурного героя», который приходит к кучке дрожащих существ и вручает им полное и завершенное знание, которое следует передавать следующим поколениям. И все равно мы приходим опять-таки к антропологической модели, очищенной от социальной среды. Иначе мы будем заниматься только «периферийной» социологией и все.

17 января 2011

Во имя Бога Милостивого и Милосердного!

Прежде всего я хотел бы в двух словах сказать, почему вообще нужна политическая теология, и что такое «политическая теология» и что она рассматривает. Политическая теология рассматривает общество и человека сугубо в «провиденциалистском» ключе, то есть рассматривает все это как некий материал, который задан в Провиденциальном Замысле Всевышнего для того, чтобы реализовать некую сверхзадачу, по отношению к которой человек выступает инструментом.

Причем в данном случае речь не идет об оценочном аспекте каких бы то ни было элементов этой большой картины. С точки зрения теологии чистого монотеизма, авраамического, проблема добра и зла рассматривается не так, как рассматривалась эллинами, – в плоскости естественного «органического» блага. Она рассматривается с точки зрения, опять-таки, Замысла, потому что сам автор этого Замысла – Творец – трансцендентен аспектам добра и зла, и для него и то и другое есть инструменты реализации его собственной задачи, подлинный центр которого лежит за пределами человеческого понимания. Но тем не менее, благодаря мышлению (а мысль тесно связана с концептом Откровения, с самим Откровением, мысль и язык – это механизмы проявления Откровения) есть возможность сконструировать то зеркало, в котором, в определенном аспекте, отражается Провиденциальный Замысел. Таким образом, носители этого мышления могут в определенной мере стать соучастниками (пассивными, но, тем не менее, присутствующими в «инсайде») Провиденциального Замысла Всевышнего о творении.

Поэтому, если рассматривать сущее, в том числе социум, человека, мир, в котором это проявляется, как материал для реализации Провиденциального Замысла, то мы не можем удовлетвориться классическими инструментами западной мысли, южноазиатской мысли, дальневосточной мысли, которые дают нам метафизику и философию.

В последнем случае имеем западный вариант. Потому что это инструментарий, основанный на презумпции тождества между микрокосмом и макрокосмом. Он основан на презумпции тождества и, стало быть, опирается на соединяющую человека с большим Космосом вертикаль интеллектуальной интуиции. Поэтому интеллектуальная интуиция открывает для человека или для избранной части человечества картину того большого мира и тех оснований этого большого мира, которые этот человек находит внутри и вокруг себя. То есть «что внизу – то и вверху», согласно Изумрудной Скрижали.

Откровение предполагает разрыв этого тождества. Откровение предполагает, что нет этой вертикали. Откровение предполагает, что нет аналогического тождества между микрокосмом и макрокосмом. И вообще речь идет даже не о том. Откровение предполагает вторжение в «идиллию» микро– и макрокосмических отношений человека и Вселенной некоего принципа, который в опыте и интуиции вообще не открывается и, по определению, открываться не может. То есть это некий момент, который может только насильственно, условно говоря, открыть себя, вторгнуться в человеческое пространство, как, допустим, звонок будильника вторгается во внутреннее пространство спящего.

И если Провиденциальный Замысел исходит из того, что вообще не задано в опыте, не задано в интуиции, не открывается интеллектуальным созерцанием, то теология обслуживает мышление об этом. Мышление – как зеркало, которое пытается в определенном аспекте отразить этот момент. А, стало быть, общество и человек суть инструменты Провиденциального Замысла, исходящего, опять-таки, из этой внеопытной точки, откуда к нам приходит Откровение через цепь посланных пророков единобожия. Если общество и человек суть инструменты этого, то инструментарий, который достался нам в наследство от язычников, имевших монистическую картину вселенной, монистическую картину бытия, не годится. То есть мы не можем анализировать эти вещи под таким углом зрения – с точки зрения платонического или постплатонического, гегелевского понимания истории, общества и так далее. Нам нужен совершенно другой механизм.

Этим механизмом является теология, которая методологически основана на принципе нетождества, который вторгается в человеческое поле и презентует себя рациональным языком, но при этом дан вне опыта. Это внеопытная вещь, она не может быть пережита, но она дает себя рациональным языком и апеллирует к нашей способности мышления. В этом великий парадокс, в этом апория, одна из апорий Откровения. Теология, которая занимается провиденциальным аспектом истории, то есть проблематики социума, власти, смысла исторического движения, является, естественно, политической теологией. Под этим ракурсом мы и будем говорить сейчас о некоторых аспектах политической теологии, которые тесно связаны с онтологической проблематикой.

Я озаглавил эту лекцию «Анатомия молчания».

Под этим я имею в виду, что фоном человеческого общества, зеркалом человеческого общества в его исторической динамике, структурировании, в его процессах, деятельности является «человек молчащий», пассивный, – те, которые представляют собой огромное большинство живущих на планете. И – что самое удивительное – которых гораздо больше в городе, чем, например, в селе. То есть в селе человек – не молчащий, но человек, попадая из села в город, становится человеком молчащим.

«Молчаливое большинство» – так называют этих людей. Название давно уже отработанное, – правда, применялось в разных случаях с разным углом зрения. Есть еще другое выражение, примененное, по-моему, американскими социологами, – dispossessed majority, «обездоленное большинство». Я считаю, что это очень тесно связанные термины, но мне предпочтительно говорить о «молчаливом большинстве», потому что «молчаливое большинство» соответствует другой, позже возникающей проблематике, – наступлению посткоммуникативной эры. То есть посткоммуникация как некая форма антидискурса, или контрдискурса, который возникает на очень поздних этапах развития бюрократического государства. Это очень тесно связано с феноменологией «молчаливого большинства».

«Молчаливое большинство» – это, как я уже сказал, в основе своей человек пассивный. Есть в теологической антропологии достаточно условное, но тем не менее на практике эффективное подразумевание, что есть два типа человеческих существ. Пассивные люди и активные люди. Мы пока не будем вдаваться, что такое пассивность, активность, мы ограничимся интуитивно схватываемым объемом этих понятий. Просто укажем на то, что, естественно, активные люди в меньшинстве, а пассивные люди в огромном большинстве. И вот, эти пассивные люди составляют то зеркало, более или менее статичное и вынужденное принимать все, что на него падает, а активные люди участвуют как исторические агенты в процессах, образующих сюжетную ткань истории. Можно сравнить, конечно, вот это «молчаливое большинство» со зрителями в театральном зале. Сравнение будет очень емкое и подходящее со многих сторон. Действительно, в театральном зале зрители молчат, пассивны, они смотрят, – и на сцене происходит собственно действо, которое имеет смысл, временную развертку, сюжетную динамику перехода от одного акта к другому, и у него есть начало и конец, катарсис и некий выход на конечный итог. Но сравнение будет неполным, потому что то, что происходит на сцене, происходит таким образом, что сидящие в зале – это бенефициары смыслового послания. Это для них разыгрывается, это им все посылается, это они должны сопережить катарсис на сцене и выйти очищенными, обновленными и приблизившимися к какому-то «схватыванию» своего собственного участия в «макропьесе». А вот в жизни «молчаливое большинство» не является бенефициаром, оно является, наоборот, дающей, эксплуатируемой, выжимаемой, отчуждаемой стороной.

Для того чтобы перейти к анатомии вот этого молчания, которое является «зрительским» (с кавычками, с оговорками) фоном, – молчания, которое является зеркалом исторического процесса, – я хочу разбить взгляд на социальный феномен на две половины. Сначала посмотреть первую, потом вторую.

Первая половина – это традиционное общество. Это достаточно условное наименование. Древний Египет, фараоны, инки, Средневековая Европа, конечно. Является ли таковым «одноэтажная Америка» и Средний Запад? Ну, в определенной степени. Являются ли таковыми все еще существующие медвежьи уголки Европы, где все люди знают друг друга и где 200–300 последних лет не было серьезного демографического движения – какой-нибудь маленький городок или какая-нибудь Андорра? Да, наверное, в какой-то степени это тоже традиционное общество, или общество, сохраняющее элементы традиционного общества.

Но мы должны понимать, что маленький городок в «библейском поясе» США, – это городок, в котором существует телевидение, в котором существуют Ларри Кинг, масса ток-шоу со всеми преходящими элементами. С одной стороны, это элемент традиционного общества. С другой стороны, это сегмент, который включен в информационное пространство. Поэтому мы будем говорить сейчас о чисто традиционном обществе. Мы будем иметь в виду, что есть какие-то элементы и сегодня, особенно если мы отправимся на восток, на юг мировой карты, – и в Европе можно найти, в России даже можно найти, в Штатах. Но мы будем говорить о традиционном обществе как об обществе прошлого, фундаментально сконструированном по архетипической пирамидальной сословной модели.

И вот, если мы говорим о таком пассивном человеке, представляющем собой большинство, который типизирован как объект давления на него со стороны неведомых ему сил внешней среды, то перед ним раньше стояло три главных элемента: природа, общество и, условно говоря, «небо», «божественная сфера» – Олимп, сфера невидимого, в котором решаются фундаментальные судьбы материального мира. Вот три элемента: природа, общество и «небо». Природа – это земля. Опять же, схематически говоря – в метафизическом смысле: небо и земля как архетипические полюсы большой космогонии.

Общество для такого человека тоже делилось на три части. Это было «ближнее» общество, или «природное» общество, – это та часть общества, в которой он непосредственно находится: его соседи, его улица, те, кто составляет постоянный человеческий пейзаж.

Далее, это общество власти: монарх, его сатрапы, синьоры, закон, система власти. И жрецы, Церковь – те, которые непосредственно связаны с невидимым миром фундаментальных решений. Такому человеку общество необходимо прежде всего для того, чтобы оно дало ему защиту от пространства не-Я, которое является перманентным вызовом, угрозой, из которой являются бури, наводнения, казни египетские. И вместе с тем это пространство, из которого являются материальные блага: урожаи, охота, рыбная ловля, – короче говоря, все то, что позволяет поддерживать жизненное существование. Так вот, благо с точки зрения такого пассивного человека, предстоящего этому трехчленному бытию вне себя, – это решение противоречия между ним и средой таким образом, чтобы среда была минимально угрожающей и максимально поддерживающей.

Прежде всего он обращается для этого, естественно, к той верхней части социума, которая имеет дело с принятием решений «на небе». А для чего нужна та часть общества, которая состоит из монархов и их представителей в регионах – сатрапов? Это та часть, которая описывается для него термином «справедливость». Что такое справедливость для простого пассивного человека? Это чтобы с него за решение его вопросов со средой не брали чрезмерно много, то есть чтобы затраты, дань за то, что общество позволяет ему жить, не становились бы такими, что лучше было бы просто умереть, «сыграть в ящик». То есть вот такой баланс между данью и тем, что за эту дань ему обеспечивают. Это то, что он готов называть «справедливостью», «законом».

Но есть еще и третий элемент. Есть блага (решение противоречий между ним и внешней средой), есть справедливость (минимизация издержек за такие решения) и есть счастье. Что такое счастье для этого человека? Это прежде всего то, что он находит в «ближнем» социуме: это перманентная устойчивая ситуация отсутствия изменений, отсутствия потрясений. Стабильность в той матрице, которая его сформировала так, чтобы, несмотря на смену поколений, смену лиц в ближайшем окружении, среди ремесленников, которые работают рядом с ним; соседей, которые приходят к нему в лавку; семьи, в которой рождаются новые дети, – несмотря на сумму всех этих изменений его идентификация, полученная с колыбелью в этом узком кругу, не вызывала вопросов. То есть чтобы он был уверен в своей идентификации, в том, что он есть тот, кем он ощутил себя с того момента, как стал понимать, кто он такой, знать свое имя и так далее.

То есть безвременье во времени. Некая стабильность того ближнего уголка, в котором можно найти максимальное приближение к человеческому раю. Это, пожалуй, то, что можно было найти в определенных архаических местах такого сословного социума, но в период, когда не было особо больших потрясений, – Тридцатилетних, Столетних, Семилетних войн, каких-нибудь сведений счетов между синьорами. В такие временные «оазисы» возникало ощущение счастья этого пассивного человека.

Мы описали более или менее традиционное общество с его трехчленным видением, трехчленным лозунгом, с точки зрения человека пассивного, массового, простого. Благо, справедливость, счастье.

Но дело в том, что это общество кончилось. На смену ему пришло совершенно другое общество, которое традиционалисты называют «профаническим». Некоторые называют его «либеральным», «открытым» и так далее. Это общество, в котором люди вырваны из своих мест. Они подверглись многоэтапному, многослойному процессу мобилизации, в ходе которого они за счет того, что шло в XIX веке (индустриализация, развитие промышленного капитализма, Первая мировая война, Вторая мировая война), сорваны со своих медвежьих углов и брошены в мегаполис.

Там, естественно, у них: а) исчезает «ближнее» общество, природное, б) полностью меняется ситуация с законом и справедливостью, в) очень проблематичной становится тема «неба», или блага. Естественно, что этот человек, который выражал свою идентификацию на привычном ему языке в очень узком ему окружении, – а это была ситуация, основанная на жестко установленных ценностных стандартах, – оказываясь в пространстве, где он может изо дня в день, включая телевизор, смотреть программу «Дом-2», общаться с Ксюшей Собчак и вообще получать другого рода «подарки» в этом плане, – этот человек понимает, что он абсолютно неадекватен.

Его языка не только не хватает, но его язык неуместен, его ценностная система абсурдна, поэтому ему просто остается заткнуться и молчать, потому что он прекрасно понимает: что бы он ни сказал, это будет как квакать с болота. Лучше молчать. Но при этом, естественно, внутри него нарастает гнев, потому что гнев – это естественная компенсация непонимания. Человек молчащий не понимает, что происходит вокруг. Он не понимает, где он оказался. Он не понимает систему «реперных» точек, которой руководствуется. Это общество вне него. И поэтому он является котлом, в котором растет давление пара.

Теперь, когда мы описали вот это «молчаливое большинство» вкратце в его динамике происхождения и превращения его в некое «броуновское движение» в мегаполисе, мы должны перейти к человеку активному. В чем проблема с человеком активным по отношению к этому «молчаливому большинству»? Первоначально человек активный, как можно догадаться, был представителем тех слоев, которые работали либо с «небом», либо со справедливостью. Они никуда не делись. Проблема в том, что человек пассивный, который был выведен куда-то далеко в качестве фона и имел отношение к ним примерно такое же, как зеркало к вещам в комнате, то есть они не находились на общей линии, – в сегодняшнем социуме пассивный человек совмещен в одной плоскости с человеком активным. То есть они предъявлены друг другу, замкнуты друг на друга, поэтому стоит рассмотреть теперь и человека активного в своей самобытной динамике.

Человек активный сегодня делится на три основных клуба, или трех основных игроков. Раньше можно было говорить о кастах, о сословиях, но сегодня касты и сословия не являются оперативным инструментом в истории и не являются, скажем, такой системой взаимодействия людей, которая эффективно обеспечивает поставленные цели и результаты. Поэтому вместо каст и сословий у нас есть три больших игрока, или три клуба: традиционалистский клуб, либеральный клуб и радикальный клуб.

Традиционалистский клуб включает в себя тех, кто составлял верхушку пирамиды в традиционном обществе. Тех, на кого пассивный человек смотрел снизу вверх, ожидая, что его проблемы с материальными благами будут решены, урожай будет большим, наводнение и тайфун по возможности минимизируются, – в общем, жить будет можно и платить за это придется достаточно умеренно, чтобы оставалось на выживание и для кусочка счастья. То есть жрецы и монархи – это то, что осталось сегодня по-прежнему в качестве традиционалистского клуба. Они есть, они никуда не делись. Первая и особенно Вторая мировые войны их немножко подвинули, они вынуждены отойти с авансцены за кулисы, но они существуют, и существуют очень эффективно. Достаточно сказать, что все транснациональные корпорации, советы директоров – это титулованные люди, представители династий – как действующих, так и пока что отставных.

И естественно, что существует клерикальный истеблишмент, а за клерикальным истеблишментом стоят уже силы супрасоциального порядка, которые легитимируют этот социальный истеблишмент, находящийся в прямой коммуникации с представителями старой традиционной власти. Ну, сейчас это не власть, допустим, а влияние. Вот это – традиционалистский клуб, который включает в себя Далай-ламу, Папу Римского, монархические дома Европы и не только Европы, потому что британская монархия создала систему, или «грибницу» аристократии, как партию, по всему миру, куда входит и Хашимитская династия, и султан Брунея, и раджи Индостана, и микадо Японии. Это колоссальная грибница, которая неочевидна в своем влиянии, в своих ресурсах, для широкой публики, но тем не менее эти ресурсы, это влияние огромны.

И есть либеральный клуб. Собственно говоря, его представлять не надо. Триста-четыреста лет назад он сформировался из людей свободных профессий, из адвокатов, врачей, писателей, богемы и так далее. Они через некоторое время приобрели такой политический вес, что оформились как самостоятельная сила. И более того, они репрезентуют себя через философский дискурс – через Локка, Милля и так далее. Они потом пришли к тому, что сегодня они репрезентуют весь фасад современной западной, и не только западной, цивилизации. Это электоральная система, парламент, политические партии и так далее. Надо сказать, что либеральный клуб делится на несколько потоков, которые в сознании обычного человека как бы даже взаимоисключают друг друга. Например, национал-социалисты Германии принадлежали к либералам бесспорно. Но и коммунисты Советского Союза или Китая тоже принадлежат к либералам. Буш принадлежит к либералам, и Обама принадлежит к либералам. То есть самые разные, ярко противостоящие друг другу направления тем не менее соединены на общей платформе. Вскоре мы опишем, что это за платформа. Она едина, несмотря на такой мощный разброс направлений и брендов.

И, наконец, есть радикальный клуб. Радикальный клуб существовал всегда, только в какой-то период он, скажем так, представлял собой определенную интегрированную в социум касту. Это была воинская каста, в основном. В какой-то момент (в Европе это было с наступлением абсолютистской монархии) началось строительство современных бюрократических механизированных армий и начался демонтаж воинской касты. В результате воинская каста была выведена за рамки социума и превратилась в мощный «бродильный» революционный элемент, который интегрирует в себя, конечно, выходцев и из других сословных групп. То есть радикальный клуб – это клуб, который фундаментально бросает вызов истеблишменту сверху донизу. Все эти три клуба апеллируют к «молчаливому большинству» с тем, чтобы завоевать его внимание и дать ему те необходимые «реперные» точки, те необходимые пояснения относительно его ситуации, которых трагически этому «молчаливому большинству» не хватает.

Лозунгами этого активного человечества тоже являются три тезиса: благо, справедливость и счастье. Но они совершенно другие, не такие, как те, которые мы описали в случае пассивного человека в традиционном обществе. Они совершенно другие.

Что такое благо? Благо – это лозунг традиционалистского клуба, и в контексте традиционалистского клуба благом является снятие противоречий между бесконечным и конечным, между бессмертным и смертным, между индивидуальным человеческим существованием, как вспыхнувшей и погасшей на ветру искрой от костра – и той фундаментальной бездной, которая представляет собой основу реальности. Снятие противоречий между ними, или встреча конечного с бесконечным в некотором гармоничном союзе, когда снимается это поглощающее конечное противоречие, – это есть, с точки зрения традиционалистского клуба, благо. И это является ценностным гарантом и ориентиром в сознании тех, кто сегодня представляет собой такой супрасоциальный, надсоциальный позитив, воплощает вектор позитива для массового общества.

Что такое счастье? Счастье – это сегодня лозунг либерального клуба. И это не просто гедонистический тезис. Простой гедонистический тезис понятен: «Жить хорошо». Есть такой образ, сравнение: кто такой либерал? Либерал – это тот, который сидит в лобби «Хилтона», за коньяком, с сигарой, с газетой, и ему хорошо, и он не собирается оттуда уходить, и говорит так: мы здесь сидим, и кто придет и оспорит наше право здесь сидеть, мы того уничтожим. Но это упрощение на самом деле. Потому что есть либералы, имеющие религиозное измерение, – это не обязательно шкурные атеисты, которые считают, что «после меня хоть потоп», «вырастет лопух» и так далее. Нет, отнюдь. И если брать всю полноту либеральных коннотаций, то счастье – это полнота реализации временного, когда весь максимум возможностей можно реализовать в ограниченной, конечной жизни, конечном существовании; все это достигает максимального самовыражения и утверждения. То есть это некое объединение всех манифестаций временного в законченном совершенстве. Вот это – «счастье» как политический тезис либерального клуба.

И остается справедливость, которой, напомним, для пассивного человека, предстоящего традиционному обществу, был закон, воплощаемый монархом. Закон, на который человек надеялся в том плане, что с него не сдерут три шкуры за то, что ему дают жить. Справедливость в нынешнем мире – это лозунг радикалов, и он основан на теологии Откровения, потому что радикалы на самом деле – это те, пределом дискурса, ориентации, устремлений которых является теология Откровения. Я не говорю, что они так думают, а говорю о том, что они экзистенциально переживают, они так «сделаны», они такими рождаются.

Они исходят из того, что истиной является то, что отсутствует в нашем опыте и может прийти только через специальное посланничество оттуда, о чем мы ничего не знаем, но это абсолютно реально и указывает нам на то, что Бытие, в которое мы вброшены, основано на ошибке. Фундаментально основано на ошибке. Но не потому, что Творец ошибся, а потому, что Он заложил эту ошибку для нас, чтобы мы ее исправили, – как испытание или экзамен для вас. Вот что нужно понять.

Для радикала мир, Бытие – это апория. Это, знаете ли, реализация проекта, по поводу которого шутили, а, с моей точки зрения, глубоко инициатическим образом давали некий сигнал, схоласты в Средние века, когда спрашивали: может ли Бог создать такой камень, который Он не может поднять? Если может – значит, Он не сможет его поднять, значит Его могущество ограничено. Если не может создать такой камень, потому что поднимет все равно, тогда Его могущество ограничено с этой стороны. Это апория. Нет такой апории, которая не была бы решена. И поэтому существует человек, поставленный наместником Божьим на землю для того, чтобы он этот вопрос решил. Эта апория заложена в основание, в структуру Бытия. Она должна быть решена. Ошибка должна быть исправлена. Это фундамент радикального видения, который сопрягает свою позицию с темой смысла.

Смысл существует только в языке и мышлении, потому что в созерцании и экзистенции смысла нет, как нет его в простом самотождественном пребывании в вечности. А есть смысл только там, где бесконечное дление, или «дурная» бесконечность, ограничено неким жестким пределом, который является вратами в абсолютно иное. И таким образом смысл связан со справедливостью, справедливость – это утверждение смысла, это исправление ошибки, и это лозунг радикального клуба.

Вот три клуба, которые стоят перед лицом этого «молчаливого большинства», находящегося в «броуновском движении». Это очень сложное «броуновское движение», потому что есть там так называемый низший средний класс, есть средний средний класс, есть криминал, есть фавелы и гарлемы, падение на уровень которых не предполагает ни при каких обстоятельствах поднятия вверх. То есть очень сложная громадная структура, которая на самом деле имеет очень много в себе от управляемости. Она управляема. Более того, сегодняшний криминал – это прямой инструмент госаппарата во всех странах мира, который через эти криминал, мафию, организованную преступность курирует потенциал «молчаливого большинства». Блокирует, курирует, использует и так далее.

Итак, есть такая ситуация в современном социуме, есть три современных лозунга, тезиса или слогана, бренда, – благо в традиционалистском клубе, счастье в либеральном и справедливость в радикальном. Мы должны еще упомянуть, что эти три тезиса совершенно непонятны «молчаливому большинству». Непонятны прежде всего потому, что благо в этом контексте для «молчаливого большинства» – это метафизика, которую оно не воспринимает; счастье в этом контексте – это нереальная и совершенно иллюзорная для него вещь, потому что полнота реализации во временной жизни – это то, чего по определению у «молчаливого большинства» нет и быть не может; и справедливость – это то, что для него отсутствует, потому что то, что для него было законом, стало синонимом несправедливости.

А что произошло, когда «молчаливое большинство» переместилось в современное профаническое общество? Помните, выше я говорил, что была триада, перед которой стоял человек: природа, которая ему грозит, но которая ему дает; общество, которое его защищает от этой природы; и небо, к которому это общество в своем верхнем проявлении обращается. Но это общество за последние столетия «сожрало» природу и «небо». Оно стало теперь и природой, и небом. Раньше человек стоял перед природой и просил общество, чтобы оно решило вопрос с его взаимообменом с природой.

А теперь он за благами стоит не перед природой, а перед обществом. Он к обществу апеллирует, чтобы эти блага получить, потому что природа стала теперь просто интеллектуальным измерением или направлением экологического сознания. Она полностью съедена социально. Вы не можете прийти на остров в Тихом океане, найти такой пляж или скалу, которые не были бы осмыслены и оформлены в социальном плане, не были бы частью дискурса, не были бы интегрированы в глобальное антропогенное сознание, антропогенное пространство Земли. Нет вне антропогенности ни одного уголка сегодня: природа целиком «съедена» обществом.

Что касается «неба» – «небо» стало просто внутренней подкладкой общества. Если представить себе, что общество – это шкатулка, то внутренняя обивка этой шкатулки – это то, что раньше было Олимпом. Шелковая, бархатная обивка с ватой. То, что раньше было Олимпом, то, к чему общество апеллировало, то, к чему оно обращалось, куря фимиам, принося жертвы как к некоему объективному сущностному фактору, – оно превратилось в составную часть социума. Благо съедено социумом как внутри него существующая интегрируемая вещь. Благо находится в руке Папы Римского, которой он помавает миллионам паломников на площади перед собором Святого Петра раз в год. Вот этот белый старик, поводящий рукой, – это и есть благо. Оно абсолютно социально с точки зрения огромного большинства людей. То есть, иными словами, Бытие съедено социумом. Бытие теперь не является сущностным, независимым фактором, который имеет в себе определенную долю неисследуемого и рационально не объяснимого.

И вот этот остаток, который не расшифрован, и составляет объективную суть онтологии. По крайней мере, у Дунса Скота или Прокла[33]. Сегодняшнее Бытие – это целиком социальная онтология. Поэтому человек, вместо того чтобы стоять перед той триадой, что имела место 500 тысяч лет назад, сегодня стоит перед обществом. Перед обществом как природой, обществом как обществом и обществом как небом.

И поскольку общество является само благом, поскольку оно само по себе делает закон, который регулирует взимание дани за это благо, поскольку оно предоставляет возможность минутного удовлетворения (иллюзии семьи, соседей, работы, коллектива) вместо того, что имело место у прежнего человека, постольку оно превращается в полную фальсификацию всех тех фундаментальных ценностей, гарантом, критерием, мерилом которых был человек пассивный.

То есть закон – это не справедливость. Благо – это некая предъявленная ему извне непонятная фикция. Все остальное – ну да, скажем, либеральное общество не упраздняет институт семьи, как хотели это сделать коммунисты. Коммунисты – крайняя версия либерализма – хотели упразднить институт семьи.

Либеральное общество разрушает семью как конкретный факт, прекрасно понимая, что человек молчащий, человек обездоленный будет тупо вновь и вновь воссоздавать одну семью за другой, пытаться снова жениться и завести каких-то детей, чтобы у него это получилось до конца его дней. А это будет разваливаться вновь и вновь, потому что созданы такие параметры – в первую очередь ментальные, – при которых это семейное сосуществование совершенно несостоятельно и бессмысленно. Но институт не упраздняется, потому что является постоянной приманкой. И «молчаливое большинство» в погоне за восстановлением своих когда-то существовавших, но уже давно превратившихся в виртуальные воспоминания ценностей просто используется как мобилизуемый фактор. Ведь семья, которая существует реально, как она существовала двести, тысячу лет назад, демобилизует. Она создает то самое условие счастья, которое превращает человека в этакого «хоббита», условно говоря. Хоббита в Хоббитоне. А его надо за уши, как кролика, вытащить из его норы и превратить в обитателя мегаполиса, где он включен в «броуновское движение». Зачем такому человеку семья? Но институт семьи и иллюзия возможности семьи должна оставаться, и он будет за ней бежать, как осел за привязанным на веревочке сеном или как белка в колесе. И это, мы видим, происходит в массе европейских стран, в Штатах.

…Короче говоря, мы имеем структуру, которая очень резко отличается от традиционного общества, построенного по типу пирамиды. Следующая моя мысль заключается в том, что традиционное общество – пирамидального типа с фараоном наверху, окруженным жрецами, – и сегодняшнее общество, в котором существуют закулисный традиционалистский клуб, фасадный либеральный клуб и оспаривающий все это радикальный клуб, и все это на фоне опять-таки пассивного «броуновского движения» «молчаливого большинства», – все это одно и то же общество, просто две принципиально различные модификации.

Почему это одно и то же общество? Два общества представляют собой негатив по отношению друг к другу: мы же помним, что позитив и негатив – это фотография одного и того же. А кто этот «один и тот же»? Кто этот хозяин? Этот хозяин – Великое Существо, которого язычники называют «богом», а монотеисты называют Сатаной, или Иблисом, если говорить об исламской традиции. Но здесь вот что интересно. Сатана – это, конечно, слово арамейское. Шайтан – кстати, это арабская версия Сатаны. А «Иблис» – это на самом деле греческое слово «Аполлон». То есть Бог света. Или Люцифер, или Ахурамазда. То есть Великое Существо, сын Неба и Земли в китайской традиции, где существует великая триада Тянь Ди Жень (Небо, Земля, Человек), где человек как сын Неба и Земли, как Великое Существо. Так вот, все это – модификации единого Великого Существа, с точки зрения монотеиста. Это Сатана, которому до времени позволено, в целях реализации вот этого Провиденциального Замысла, быть Князем мира сего, быть хозяином и игроком проявленного Бытия, и он отбрасывает тень на миры.

Миры – это как зеркала. Мир – это пространственно-временной континуум. Тень ложится на этот пространственно-временной континуум. В нашем случае это тень, которая преобразуется в коллективного человека или в социум, имеющий свою задачу: установление системы контроля, эксплуатации и отчуждения в пользу Сатаны того индивидуального человека, который является конкретным игроком и носителем Замысла Всевышнего. Поэтому человек – как игрок в пьесе, замышленной великим драматургом – Всевышним.

Человек в этом смысле является пленником, заключенным, оппонентом, борцом против Большого социума со всеми его принципами, позициями, ценностями и идеалами, которые на самом деле представляют собой методологию упразднения Духа в человеке как наместнике, поставленном Богом на землю. Истинным Богом. И поэтому для того, чтобы реально вести такую борьбу, реально понимать, с чем мы имеем дело, необходима методология политической теологии, которой я очень кратко коснулся.

Я, например, считаю, что марксизм был плагиатом. Это был плагиат синкретический – причем с включениями элементов протестантской теологии, в значительной мере разбавленный платонизмом, пропущенным через Гегеля, но там был хороший задор методолога. Все-таки он создал некий – пусть плохой, пусть стремительно устаревающий, пусть крайне частный, – но инструментарий какого-то анализа. Ну, «пролетариат и буржуазия», ну, «прибавочная стоимость». «Отчуждение» – это идея, которую он выразил в 1844 году в «Экономическо-философских рукописях», – она была очень перспективна, но ее потом развивали через сто лет неомарксисты. Он просто понял, что в его время некому с этим работать, никто это не поймет. Лукач, Грамши – они потом пришли.

А он посмотрел и понял, что рабочий класс – ну, с этим делать нечего, надо про «прибавочную стоимость». Поэтому он пошел по пути «Капитала», а эти записки он оставил, их нашли только в 30-е годы XX века. Но идея «скальпельного» анализа, «анатомии», была сама по себе хорошей задумкой, просто плохо исполненной. Я не говорю, будто в том, что я изложил, есть какое-то приближение к тому, что надо. Но я считаю, что двигаться надо в направлении превращения теологии, – исходя из фундаментальных посылов того, что такое теология и чем она должна быть в отличие от метафизики и философии, – превращения теологии в «скальпельный» инструмент политического и политэкономического анализа, потому что у этого есть еще и экономическое измерение.

Вот, например, тот же либеральный клуб сегодня – он ведь в политэкономическом смысле делится на два фланга. Есть мировая, международная группировка, связанная с промышленным капиталом, которая делает ставку на крайне правое движение. Она поощряет реакционно-националистические группировки во всем мире – от России до Ирландии, это промышленный капитал, который в своей политической перспективе имеет идею имперско-почвенного строительства.

А есть спекулятивно-финансовый капитал, который, с одной стороны, как бы чисто либерален, арелигиозен, такой «за все хорошее». Но, с другой стороны, странным образом в местах торжества финансово-спекулятивного капитала происходят обнищания, кризисы, коллапсы, лопание пузырей, пирамид и так далее. Вот, есть два крыла, которые сегодня конкурируют друг с другом в условиях, прямо скажем, общего кризиса либерализма, потому что то, что сегодня происходит – это кризис именно либерального клуба, который в значительной степени исчерпал свои политические ресурсы после 1945 года. И есть, безусловно, борьба, которая на примере США видна достаточно отчетливо, – между неоконами и демократами. Но это только один из примеров. Я считаю, что философия и метафизика сегодня не обеспечивают того инструментария, который позволяет нам говорить о Провиденциальной динамике большой истории. О ней можно говорить только в терминах монотеистического Откровения, – при этом понимая, что монотеистическое Откровение является высшим пиком треугольника, основание которого представляют собой язык и мышление. Вот что я хотел сказать. Спасибо.

Сегодня, как я уже сказал, идет кризис либерального клуба, который выражается в нескольких вещах. Во-первых, это кризис финансовой системы, основанный на кредите, не связанном с реальными авуарами. Во-вторых, это кризис парламентской электоральной системы, основанной на политических партиях. Они сегодня уже полностью скомпрометированы, потому что понятно, что это управляемые структуры, программы которых компонуются не только у нас, но и в Европе единым политтехнологом, и политические лидеры сегодня – это максимально удаленные от харизматических фигур прошлого клоуны, которые находятся в жестком противоборстве с системой анонимной госбюрократии.

Есть два противника в этом пространстве. Есть анонимная госбюрократия, сидящая в кабинетах: она связана этакой сетевой структурой между кабинетами и базируется на «процедуре». То есть главным оружием госбюрократии является процедура. А есть политические клоуны, люмпены – Жириновский, Саркози, кто угодно, – они являются публичными фигурами. Те и другие обвиняют друг друга, как правило, в коррупции. То госбюрократия обвинит какого-то политического деятеля, поймает за хвост, то, наоборот, какого-нибудь бюрократа выволокут из кабинета по, так сказать, «наводке партии». Примеры с Колем, Шираком – это все известные примеры, их можно ширить бесконечно. Поэтому либеральный клуб находится в состоянии глубокого кризиса.

Есть группировка неоконов, которые делают ставку на США. Дело в том, что США в своей истории идеально воспроизводят историю Рима. Вот, реального Рима. То есть там все элементы, включая гражданскую войну, кризис республики и так далее. Сегодня они вошли в стадию, соответствующую примерно стадии Помпея в его конфликте с Цезарем: кризис республики. И, естественно, кризис конституционного строя. Потому что если США хотят и дальше претендовать на роль мирового жандарма, то республика в нынешней ее форме не обеспечивает рычагов мобилизации внутреннего человеческого фактора, который позволяет осуществлять имперские функции. Республика – это уже устаревшая, «проехавшая» модель. Точно так же дело происходило и в Риме. В какой-то момент республика не соответствовала взятым на себя римским обязательствам перед Ойкуменой и Рим пошел в империю, чтобы иметь возможность мобилизовать человеческий фактор гораздо более мощно. И вот, сегодня мы находимся перед лицом вот этой ситуации.

Но я думаю, что не выиграет ни одна из сторон, то есть ни демократические либералы, вывеской которых является, скажем, Обама, ни «имперские». Они могут на какой-то момент взять верх, но это будет путь в никуда, потому что масштаб тех проблем, которые стоят перед Соединенными Штатами, во много раз превышает масштаб тех проблем, которые стояли перед Римом в начале первого столетия нашей эры. И я думаю, что либеральный клуб в течение ближайших двадцати лет сойдет со сцены как главная фасадная сила. Кто выйдет на передний план? На передний план выйдут традиционалисты, то есть произойдет возврат тех самых политических факторов, которые определяли фасадное лицо западного человечества до 1914 года, и выйдут радикалы. Причем здесь есть некоторая амбивалентность.

Радикалы могут не сорганизоваться и проиграть на начальном этапе, и традиционалисты возьмут под контроль ситуацию слишком быстро. Традиционалисты – если кто думает, что это колокольный звон и государь на белом коне, то, может быть, с определенной, «парадной», стороны он не особо заблуждается, но дело не только в этом…

Радикалы – противовес, но у радикалов, к сожалению, теология, которую в пределе они имеют как свой горизонт, не оформлена в политическую теологию, то есть она не стала политической философией, которая могла бы эффективно стать точкой сборки для всех протестных сил. Вот марксизм был, но он умер, а новой точки сборки для протестных сил пока нет. Она должна быть теологической, но осознание того, что этот процесс должен пойти, только-только начинает пробуждаться. Но я думаю, что в течение двадцати лет произойдет, прежде всего, уход либерального клуба, и в любом случае, радикалы или не радикалы, но традиционалисты будут играть первую скрипку через двадцать лет.

Я думаю, что нет. Я думаю, что самое главное, что должно быть, это понимание (чего нет у Шмидта) того, что в дискурс заложена объективность процессов. Надо вывести онтологию из социального измерения и вернуть ей ту объектную сущность, которая имеет этот номинальный характер подлинной объективности. Потому что если мы всё рассматриваем как некий социальный процесс и как некие «движения становления», то это то же самое, как свести религиозный опыт к психическим движениям, – такой «необуддизм». Вот, надо уйти от «необуддизма» в социальном плане.

С моей точки зрения происходит вот что. Живет жилец в квартире, платит, допустим, один пенс за день. Через два дня приходит хозяин и говорит: а ты мне должен платить два. Потом три пенса. Потом шиллинг. А у жильца работа – подносить почту или подметать. Ну, хорошо, до шиллинга он еще может справляться, работая на этой работе. Но после шиллинга ему уже надо менять работу или съезжать.

Человечество – такой вот жилец. А Князь мира сего с него спрашивает каждый день больше, чем вчера. В результате те, кто отвечает за кураторство, «смотрящие» – фараоны, кесари – вынуждены повышать капитализацию человеческого фактора, потому что в какой-то момент платить становится нечем. Допустим, при Рамзесе хватало, а уже в период эллинизации Египта не хватает.

Поэтому приходится прибегнуть к мобилизационным технологиям. Как правило, мобилизационные технологии разрабатываются в жреческой среде, потому что жрецы лучше всего владеют человеческим материалом и пониманием социальной анатомии. Они идут на разного рода издержки, вплоть до революций, которые видимым образом все потрясают. В результате поднимается колоссальное облако пыли, состоящее из человеческих частиц, происходит колоссальная мобилизация, но в итоге те, кто были у власти, остаются на месте или возвращаются через два поколения, и происходит то, что называется «прогрессом». Это на самом деле не более чем повышение капитализации и стоимости человеческого времени. Если во времена фараонов или до революции 1789 года время какого-нибудь рыбака, крестьянина стоило копейку в неделю, то сегодня время его прапраправнука, служащего офисным планктоном, стоит 100 долларов в час. Но на самом деле это продукт социальной трансформации, это переоценка жизненного времени, которая очень сложно вплетена в систему обеспечения благами, которая, в свою очередь, является тоже тонкой формой отчуждения.

Вот раньше была работа: 12 часов человек «пахал» – два часа на себя, 8 или 10 – на капиталистов. Теперь он может не «пахать». Теперь он может быть безработным. Но он, благодаря существованию госаппарата, дает своим безработным существованием работу социальным сотрудникам, которые за ним следят, полиции, массе структур. Допустим, досуг: он идет со своим сыном в зоопарк или в Диснейленд – это все колоссальная система отчуждения. Он не может плюнуть без того, чтобы не отдать часть себя вот этому механизму. Причем он даже не понимает, что он это делает.

Но в пределе человек, который стоит перед обществом, включившим в себя природу и небо, становится абсолютно лишенным внутреннего человеческого измерения. То есть он становится просто терминалом, который работает в системе «посыл-ответ» вот с этим социальным монстром. Поэтому, на мой взгляд, прогресс – это просто переоценка человеческого времени для того, чтобы снимать все более и более высокую виртуальную дань.

Здесь же, когда я говорил о промышленном капитале и финансовом, есть очень глубокая разница в философии. То есть промышленный капитал верит в объект и «обмен веществ». Это инженерный подход, это установка на качество, это другой тип интеллектуализма. А финансовый капитал верит в интеллектуальную экономику, в информационную экономику. Он верит в то, что деньги – это просто информационный поток, и в политэкономическом смысле это «солипсическое» сознание. То есть промышленный капитал ориентирован на работу с объектом вне себя, а вот финансовый капитал – это такая «солипсическая» работа с некой виртуальной ценностью. Но поскольку есть все равно нужно, то здесь возникают постоянные противоречия, конфликты.

Конечно, социальные изменения есть, но они проводятся одним и тем же хозяином в рамках соответствия моменту, потому что динамика времени изменяет количественную постановку задачи. Вот если вам приходится платить следующую неделю в десять раз больше, чем в прошедшую неделю, то вы поневоле проведете какие-то изменения. Но тот, кто вас требует, это один и тот же хозяин, – вот в чем дело.

Я хочу здесь сделать одно очень важное дополнение. Социум – это общество. Я провожу фундаментальное различие между обществом и общиной, между society и community. Потому что общество как целая законченная космическая система, объемлющая, по возможности, все человечество, это одно. А община – это, как правило, община ушедших. Это община Моисея, который ушел от фараона. Это община Мухаммеда, который ушел из Мекки.

Эта община ушедших, община избранных, всегда бросает вызов обществу. И это абсолютно другая система отношений, внутри этой общины она является не системой отношений внутри общества, – это братская структура, которая основана на ином понимании смысла и на ином понимании человеческих связей. Но община – это не часть общества. Она может быть с обществом в мире, но не от мира. Община – это партия, которая действует внутри социума против социума.

Радикалы объединяются в общину, потому что, может быть, часть радикалов сегодня ходит и не знает, что они должны принадлежать к общине монотеистов. Они по своей «анатомии» – внутренней, духовной – радикалы, но они еще об этом не знают. Тут есть очень интересный момент. Есть радикалы, которые представляют собой пассионариев ума, а есть пассионарии тела. Пассионарии тела, которые не находят пассионария ума, который бы ими руководил, обычно плохо кончают. Где-нибудь в канаве после уличной драки. Но пассионарии ума – это, к сожалению, чисто кабинетные пассионарии. А в идеале – когда объединяются те и другие, а особенно когда это объединяется в одном человеке. И тогда, естественно, все, кто следует за пророками – это пассионарии, которые способны поверить в Откровение (то есть пассионарии ума), и пассионарии тела, у которых достаточно тела, чтобы идти на крестную муку, если это понадобится.

Прежде всего нужно сказать, что в пределе политической задачей радикального клуба является не создание очередной общественно-политической формации, не построение социализма, коммунизма или чего-нибудь еще в этом роде, а политической задачей является подготовка второго пришествия Иисуса Христа и Махди. Потому что с точки зрения ислама это событие, сопряженное со Вторым Пришествием Иисуса Христа, в которое мусульмане верят так же, как и христиане.

Это Пришествие является концом истории и одновременно фундаментальным изменением закона мироздания перед общим концом – Воскресением и Судом. Теперь это главная задача. В контексте этой задачи не проглядывается установление глобального господства в мире без появления Махди и Иисуса Христа. Они являются водителями человечества и они являются печатью, которую Всевышний ставит на то, что усилия радикалов преуспели. Но они могут и не преуспеть: «критической массы» может не хватить. И в этом смысле вся история будет неудавшейся репетицией, потому что с точки зрения скажем, определенных метафизиков, носителей традиционалистского знания, наше человечество является одним из многих в этой цепи, в которой повторяется постановка все время одной и той же задачи. Просто наши предшественники были абсолютно неуспешны. Не хватило «критической массы» для того, чтобы преодолеть мощь инерции. Но если ее хватит – тогда будет эсхатологический сценарий. Радикалы – это эсхатологи.

Предположим, на пути к этому в одном из отдельных регионов действительно радикальный клуб берет контроль, что, естественно, вызывает немедленно очень острую деструктивную реакцию со стороны господствующего традиционалистского клуба, который без эсхатологического вмешательства Всевышнего не одолеть окончательно. Нет такой возможности без вмешательства Всевышнего одолеть традиционалистский клуб.

Но где-то радикал в какой-то момент берет власть – допустим. Что это означает? Это означает, прежде всего, прямую демократию без установления государственного аппаратного чиновничьего управления в том месте, где радикалы берут власть. Прямая демократия имела примеры в прошлом, но там не хватало политической философии и политического понимания для того, чтобы удержать эту ситуацию под контролем. Имеет примеры и сейчас – в отдельные моменты в отдельных местах земного шара и сегодня существуют элементы прямой демократии, основанные на сопротивлении мировой системе. Но находится это в состоянии не мира, а активной самозащиты.

Нужно помнить, что главным противником является государство в его современном понимании. Это очень недавняя вещь. Когда говорят «государство Древний Египет» или «государство Рим», делают ошибку: смешивают государство и политическое общество. Государство – это только аппарат. Аппарат – это всегда паразитическая структура, имеющая своей задачей пресечь обратную связь между верхом и низом. В своих собственных корпоративных корыстных интересах.

И это очень недавнее образование, которое является уникальным явлением в политэкономической сфере. Это единственная компания, которая профессионально в качестве главной задачи производит не прибыль, а убыток. Вдумайтесь в это. Вот, есть любая компания, не важно – мошенническая, финансовая, или объявила, что будет акционировать высокие технологии, которых нет, – она все равно ориентирована на прибыль. Вы говорите, что вы открыли «наноклей», выкидываете акции, вам поверили, у вас покупают эти акции, они растут, это все равно прибыль. Государство – это единственная структура, которая производит убыток: за счет того, что оно производит банкноты, то есть долговые расписки, которые обречены на инфляцию. Обречены – даже если они подскакивают временно, они все равно обречены. За счет того, что 90 % собираемых налогов расходуется на деятельность самой же этой компании, и за счет еще очень многих факторов, о которых если будем рассказывать, отвлечемся. Это единственная и уникальная компания, которая в качестве своей основной задачи производит экономический убыток, и она вменяет себе это в заслугу. Потому она и собирает с вас деньги, что не может их произвести. Она может их выпустить, и они будут дешеветь.

Абсолютно спокойно, если есть инструменты координации между всеми ответственными субъектами этой прямой демократии.

Командарм Сорокин, командовавший 11-й армией на Кубани, еще в 1914 году играл на гитаре и пел местным барышням какие-то романсы. Он не знал, что через четыре года он будет командующим армией и грозой региона. Понимаете, большие исторические сдвиги делают из людей… Ну вот кем был Мюрат? Или Ней? И кем бы они были, если бы не было Наполеона? Они были очень заурядные люди.

Во-первых, то, что мы называем Провиденциальным Замыслом, это очень конкретная вещь, которая, с одной стороны, глобальна, но, с другой стороны, всесторонняя и очень подробная. Как некая метапьеса, скажем так. Если сравнивать ее с обычной театральной пьесой, то вот, есть «Гамлет», к примеру, там есть смысловой посыл. Он частично ощутим при чтении, частично он раскрывается – и не может быть раскрыт иначе – при постановке. Иначе бы никто не смотрел Шекспира, а все бы читали. Есть некие смыслы, которые достигаются только в объемном проигрывании, когда реальные люди «встают в калоши» Гамлета, короля, матери и так далее. И естественно, что может быть плохой режиссер, который говорит: а вот у меня Гамлет будет в свитере и с гитарой, и будет вместо Шекспира цитировать Пастернака. Но этот режиссер уйдет, об этой постановке забудут, а «Гамлет» все равно останется. И в этом «Гамлете» есть некая внутренняя логика, которая должна быть насыщена соответствующими деталями.

Массы – я же сказал, что за «молчаливое большинство» идет борьба. Она идет непрерывно и всесторонне. Вот, мы смеемся над мыльными операми, а есть такая важная часть «молчаливого большинства», как домохозяйки. Это та часть, которая очень влиятельна, потому что она в значительной степени определяет умонастроения своих мужей. А мыльные оперы адресуются им. И там очень много заложено сигналов. Сериалы – вообще колоссальная воспитательная штука для обывателя.

То есть борьба идет непрерывно. Посмотрите, как на улицах и площадях митинговой России ведут борьбу между собой разные крылья тех же либералов. Левые говорят: рост цен на ЖКХ, точечная застройка, пенсия – «тебя ограбили, где твоя зарплата», и так далее. Правые говорят: ты же русский, тебе место с русскими, а ты посмотри – «понаехали». То есть разные «реперные» точки. Борьба за то, чтобы привести ту или иную часть «молчаливого большинства» к некому своему пониманию. То есть не к «своему» пониманию (потому что они хитрее, чем это понимание), а к тому пониманию, через которое можно этой частью управлять.

Но давайте вспомним крестьянские войны в Германии XV–XVI веков. Кто вел крестьян с косами в наступление на князей и епископов? Рыцари. Если бы не посвященные рыцари с мечами, носители орденского духа, пассионарии, которые были одержимы идеей справедливости, ни о каких крестьянских войнах даже близко нельзя было говорить, потому что бронированный молот системы просто разнес бы этих мужиков с косами очень быстро.

Только за счет того, что крестьян под «знаменем башмака»[34] вели в бой рыцари, мы сейчас говорим об этом как о колоссальном социальном феномене позднего Средневековья. Поэтому, конечно, на ваш вопрос я отвечаю так. Да, все детали, в том числе и борьба за умы «молчаливого большинства», – это необходимый элемент.

Второй вопрос был про геополитику. Геополитика – сказать, что в принципе ее не существует, нельзя. Потому что, когда вы имеете квартиру, вы не можете сказать, что все несколько комнат, которые в ней есть, абсолютно равны между собой. Есть спальня, есть гостиная, есть кухня и места общего пользования, и они разные. Понятно, что отношения между людьми выстраиваются не по тому, что один сидит в спальне, а другой – в гостиной. То есть семья не определяется тем, в какой комнате она в данный момент находится или кто предпочитает какую комнату. Но сказать, что одинаково все происходит в спальне и гостиной, тоже нельзя. То есть это некая горизонтальная плоскость. Когда ее переводят в главный метод исследования истории, это лженаука. Она горизонтальна. Есть большое общество, и есть площадка, на которой это все разворачивается.

Не «ошибку Бога», а ошибку, заложенную Богом как сверхзадача для человека. И человеку дано Откровение. Откровение, которое приходит именно потому, что иными способами выйти на это – через опыт созерцания, интуицию, установление прямой связи – исключено. Скажем так, человек в этом смысле – это дверь, в которой забыли просверлить дырку для ключа. Приходит другой человек, мастер, и сверлом просверливает место, куда надо вставить замок и ключ. А первоначально этого не предполагается. То есть дверь имеет в себе все функции, но только не вот эту дырку под ключ. Ее делают отдельно, ее делают вопреки. И это по условиям задачи так, потому что в человеке открывается та точка, которая внутри него должна противостоять инерции глины, из которой он создан. Это точка присутствия Святого Духа. Эта точка противостоит бесконечной инерции глины (потому что он создан из глины).

Что значит «знает»? За счет мышления, которое организовано через отправление от фундаментального Откровения, человек может отразить в этом зеркале мышления небесный Провиденциальный Замысел. Частично этот Провиденциальный Замысел начинает раскрываться на человеческом уровне – на уровне мышления, на уровне языка.

Самое тяжелое – что люди работают с этим Откровением, чтобы его испортить. Они меняют смысл слов, они меняют интерпретацию. Они говорят, что черное – это белое, и так далее. Потому что Откровение никогда не гладит человека по шерсти, оно всегда гладит против шерсти, оно бросает ему вызов. И люди – особенно те, статусу которых это Откровение угрожает, – делают все, что от них зависит, чтобы это Откровение «кастрировать», нейтрализовать, обескровить, изолировать. Взять в какой-то кокон, представить его совершенно другим, нежели оно есть, объявить, что «обычный человек не может его читать и комментировать», потому что для этого надо быть «посвященным», особо «образованным» и так далее.

В меру собственных усилий и собственной воли. С моей точки зрения монотеизм, который дает жизнь политической теологии и другим теологическим направлениям, чистый монотеизм настаивает на том, что вера и воля – это одно и то же. Потому что мы волевым образом полагаем предмет нашей веры как абсолютно императивный. Он нам не предъявлен в тактильной или визуальной очевидности: говорить о том, будто мы верим в то, что «стол – это стол», бессмысленно. Мы верим в то, что мы «блаженно не видевшие, но уверовавшие». И это акт воли – духовной, интеллектуальной воли, потому что мы не только формулируем такой волевой посыл, но расшифровываем его. Мы расшифровываем его в деталях и нюансах семантики, и тогда он действительно становится зеркалом.

На разрушение социума, который в своей системе является ложным Бытием. Это классическое ложное Бытие в своей полноте. На самом деле социум как онтологический феномен – это чистая перверсия.

А профанное и сакральное – это два полюса, которые опять-таки относятся оба к социуму. Профанное и сакральное – это измерения социума. Сакральное – это просто выдвинутый вперед аспект, который сегодня, благодаря тому что последние двести лет доминирует агностический либеральный дискурс, как бы задвинут за кулисы. Но это не значит, что социум изменил хозяина, что у социума изменилось назначение. Просто я же говорил: все процессы происходят потому, что есть мобилизация человеческого фактора и повышение капитализации жизненного времени. Поэтому, скажем, введение электоральной системы, создание гражданского общества и так далее, – это все формы мобилизации человеческого фактора.

…Община в целом противостоит обществу, потому что сакральное общины – это не сакральное общества. Монотеизм против монизма. Монотеизм общины против пантеизма естественной религии.

Мы говорили о том, что социум является тенью Сатаны.

И в той мере, в какой вы часть социума, вы, конечно, интегрированы в эту тень. Это ваши проблемы и это ваша вина.

Отвечая на второй вопрос: почему нет? Можно. Если только Вы не будете навязывать вашу проблему, соответственно, встречно.

Утверждения связанные, да. Потому что я считаю (по крайней мере, стремлюсь к тому), что все мои утверждения связаны.

Вы сказали: немыслимо, чтобы Бог сотворил зло. Он сотворил только добро. Я знаком с этой теорией, что зло является недостатком добра, как тьма является дефицитом света. Но это точка зрения, весьма инкорпорированная в монотеизм, причем контрабандно, и авраамической традиции она не принадлежит.

Авраамическая традиция настаивает на том, что то, что человек воспринимает как зло и то, что человек считает добром, во-первых, весьма относительно, потому что на самом деле все может быть иначе. А во-вторых, и то и другое сотворено Всевышним, который является единственным источником как того, что для человека является злом, так и того, что для человека является добром, потому что это все – составная часть проекта, Провиденциального Замысла. И естественно, мы не можем совершать какие-то логические курбеты и говорить, что Бог сотворил только добро, только благо, Он благой, на всем отблеск Его славы, а вот зло каким-то образом является побочным продуктом. Нет, все заложено в сюжете. То есть Шекспир написал пьесу, говоря метафорически, в которой есть колеблющиеся герои, прекрасные герои и откровенные мерзавцы. Эти мерзавцы тоже написаны им. И они должны в конце получить по заслугам.

Есть такая вещь, как непримиримость монистического и монотеистического взглядов. Полная непримиримость. Филон Александрийский пытался втянуть Платона для обоснования Торы, но это было очень неудачной затеей.

И я пользуюсь философским аппаратом, потому что у меня нет под рукой лучшего и общепонятного, для того чтобы выразить совершенно другие интеллектуальные интенции.

Я же подробно разжевываю все подразумевания, которые вкладываю в используемые мною термины.

Мы говорим о том, что они имеют в виду, и что мы должны иметь в виду. Платоники имеют в виду тотальное всеединство абсолютного Бытия, которое полностью поглощается «невыразимым единым», и вы это прекрасно знаете.

Ну, и мусульмане пользовались их аппаратом, в этом ничего хорошего нет. Это привело через триста лет восточных перипатетиков и традиции калама к интеллектуальному коллапсу, потому что философия Аристотеля и Платона, которая была полностью изучена, переведена арабами и доведена до Европы назад, не соответствует Корану. Она не соответствует монотеизму, она не соответствует пафосу Авраама, нашего праотца. Она другая. Пришлось все это дело исторически отменить, с издержками. К сожалению, альтернатива пока не разработана.

Онтология для меня – это такая интеллектуальная практика и методология в описании Бытия. Есть два подхода к Бытию. Один подход классический, который говорит, что после того, как мы элиминируем все атрибуты и всю феноменологическую часть, то тот неисследуемый и неустановимый остаток, который остается после того, как все устранено (то есть «холодный», «сладкий», «теплый» и прочее), – то сущностно положенное, о котором задавался вопросом Кант, вот оно и есть Бытие. Это один момент.

Второй момент – это то, как подходит монотеистическая теология к вопросу. А она подходит следующим образом. Если мы говорим о Всевышнем как о всецело трансцендентном, то мы должны признать, что существует некая концепция бесконечного вне Него. Которое есть бесконечное неведение о Нем. Вот это бесконечное неведение – то, что язычники называют «брахман», «парабрама», или каббалисты называют «Айн Соф». Это некая изначальная «бездна всеединства», которая на самом деле есть не самодостаточная позитивная бездна как фундамент всего, а есть бездна чистого неведения о Всевышнем как об абсолютно трансцендентном.

Поскольку эта бездна не самодостаточна, то есть она построена на чистом негативе, она не может проявляться в самостоятельном виде, поэтому она проявляется как конечное, которое она тут же отрицает.

Конечное и возможное – это одно и то же. То есть из того, что бездна в первоначальной бесконечности является чисто негативной, существует – как выражение этой несамодостаточности – возможность. Возможность и конечность – это синонимы, и они сами по себе существовали бы как виртуальные, в себе находящиеся, нераскрываемые вещи, если бы они не отрицались и тем самым не приводились в соприкосновение, отражаясь друг в друге. И тогда взаимное отражение всех возможностей друг в друге создает вот это драматическое напряжение второго бесконечного, то есть когда все конечные вещи повторяются друг в друге как в зеркалах, возникает вот этот всемирный водоворот возможного, которое, отражаясь друг в друге, становится принципиальными идеями.

Создаются фундаментальные идеи, соприсутствующие на всех уровнях, которые представляют собой глобальное наведенное Бытие, – вот этот феномен мы принимаем за «позитивную бесконечность». Мы стараемся исключить из своего сознания то, что «за спиной» этого «позитивного бесконечного» (которое на самом деле ложное бесконечное, состоящее из неограниченной суммы конечных) стоит бездна неведения о Всевышнем, которая является отрицательной формой его предшествования и присутствия до момента Творения.

После чего вот это Бытие является продуктом ограничения этой первой бесконечности. То есть оно является первым продуктом Творения. И после этого в него вбрасывается семя вот этого луча, который находит там человека. Потому что в бесконечном кипении этих идей, которые отражаются друг в друге, существует уровень, где проявлен Адам. А он проявлен в достаточном удалении от глобального Бытия, но не так далеко вниз, чтобы быть аморфным каким-нибудь демоном. Он находится в середине. Вот в эту середину падет луч внимания Всевышнего, скрытого за завесой тьмы. Всевышний делает Адама инструментом, что должен преодолеть это Бытие как некое ложное наваждение, как объект. Потому что объект – это ничтожащая вещь.

Объект и субъект находятся в абсолютной войне между собой. Это как весы: если объект есть – субъекта нет; если субъект есть – объекта нет. Но дело в том, что общество, которое заменяет объект, является не субъектом, оно является ложной заменой, оно является второй ложью. То есть «психологизация» или «социализация» Бытия – это не победа над Бытием, это не победа субъекта, а это как бы деградация. Вы должны вернуть объекту его подлинную независимую агрессивную природу, чтобы победить его, – именно объект, а не социальный фантом.

За счет чего может быть такое «возвращение объекта», восстановление?

Хайдеггер пытался это сделать. На мой взгляд, не очень у него это получилось. Он пытался вернуться к «чистому Бытию», к чистой метафизике Бытия, от социальной, психологической и прочих форм эскапизма. Потому что человек уходит от конфронтации с объектом, который ему непонятен и враждебен. Уходит потому, что на каком-то этапе сначала он относится к объекту очень благостно. А потом он понимает, что объект – это то, что его ничтожит, что это камень, который давит ему на грудь. Вот, он говорит, что это как бы не камень, а некое представление в системе наших коммуникативных отношений, то есть это продукт нашей коммуникации. Но это попытка эскапизма. Вернуть этот камень для того, чтобы сбросить его с груди. Потому что до тех пор, пока мы думаем, что он нам снится, мы не можем его сбросить.

Есть две вещи, на мой взгляд. Принципиальные две вещи, противостоящие друг другу. Есть «мудрость» и есть мышление. Это враждебные друг другу вещи, они воюют. «Мудрость» основана на символе, на интуиции, ее языком является музыка, образ. «Мудрость» – это как раз взаимопроникновение вот этих идей, которые были возможностями, но стали идеями.

Что значит идея? Это невербальная форма. Музыка – вроде бы мы все понимаем музыку, слушаем Бетховена, и вроде бы у нас есть некое понимание. Но это понимание нерасшифровываемое, это некое чувство реальности, интуирование ее во всей полноте. И есть мышление. Мышление – это прежде всего работа с именами, которые превращают хаос в порядок. Потому что на самом деле что такое мышление? Это оперирование именами, которые «пятна Роршаха» делают подлинными концептами. Мышление существует только потому, что у человека есть центральная позиция. То есть он равноудален от всего: для него что заяц, что звезда, что женщина с коромыслом, что ёлка – все одинаково далекие вещи, а он как бы сидит на пригорке в центре и устанавливает связи между ними через имена, которые имеют точкой сборки только его как свидетеля. То есть мышление – это оперативное, непрерывное восстановление его «центральности» на земле. Поэтому вот этот процесс мышления создает при правильном применении ту самую ткань, которая начинает резонировать с Замыслом, то есть которая отражает сюжет.

Язык как система имен и мышление теснейшим образом связаны между собой, и они противостоят «мудрости». Но это же очень сложная борьба. То есть «мудрость» пытается освоить язык как инструмент противника, чтобы выражать свои задачи на инструменте врага. Поэтому существуют такие формы проявления, как поэзия определенного рода, гимны ведические, прочие посылы. То есть это может идти вплоть до достаточно разработанных вербальных дискурсов, которые выражают, тем не менее, не задачу мышления, а задачу передачи таких вот образно-символических потоков, которые подразумевают совершенно другое восприятие реальности.

И они уничтожают Откровение, потому что Откровение дискурсивно, дискретно, но при этом парадоксальным образом связано с чисто трансцендентным, а «мудрость» всегда имманентна. Поэтому для того, чтобы построить эту задачу, необходимо именно развивать технологию мышления, привязывая его к внутреннему ресурсу Откровения. То есть вновь и вновь окунаться в него и пересматривать его внутреннюю логику. И самое главное, восстанавливать первоначальную семантику. Первоначальная семантика – это очень важно, потому что приходится отдирать коросту смыслов, которую люди нарастили, для того чтобы совершить уход от травмы. Соприкосновение с первоначальной семантикой очень болезненно.

Нет, он не описывает. Он же не космологист, не метафизик. Пророк является с Вестью о том, что есть нечто, чего вы не знаете и знать не можете, но тем не менее это самое важное, что только может быть для вас.

Он приносит этот текст, да, но этот текст не является описанием реальности. Там могут быть определенные ссылки и указания, но это, как правило… Вот Скрижали Моисея – это описание, что ли? Это текст.

В общине. Как только это становится социумом, мы уже можем забыть о реализации.

Сатана ведь тоже создан Богом именно как та сила, которая искушает и которая должна быть побеждена. В Коране есть такое место, когда Иблис отказался поклониться Адаму. Когда Адам был создан, Всевышний приказал Сатане, который представлял собой тотальное Бытие, Великое Существо, поклониться Адаму, который технически является его периферийным отражением, микроскопическим. И Сатана говорит: «Я не поклонюсь, потому что Ты создал меня из огня, а его – из глины». Огонь является примордиальной энергией, то есть полнотой примордиальных субстанций, а глина – это наиболее пассивная конечная форма манифестаций, которая уже на выходе в холод и во тьму. Сатана: «Я принадлежу к полюсу света, а он – Адам – принадлежит к полюсу тьмы. Что это я буду ему поклоняться?» И тогда Всевышний говорит Сатане: «Низвергнись». А тот: «Я буду с твоего разрешения соблазнять его до Судного Дня, заходя на него слева, справа, спереди и сзади, и я уведу его с твоего пути».

Это задумка, в которой глобальное Бытие, обладающее всей полнотой возможностей и всей полнотой аттракций, противостоит глиняному существу, в котором есть в качестве ресурса микроскопическая и болезненная для него самого точка присутствия частицы Святого Духа.

И преградой. Потому что это полоса препятствий.

На пути реализации Замысла, которое в качестве награды за участие в этой реализации имеет спасение индивидуального характера.

21 сентября 2010

Проблема философии как феномена – удивительно странная вещь, и не совсем понятно, как и почему она возникает. В нашем мире, где существуют филиации[36] традиционного мышления (начиная с древности и в более поздние времена), мы не видим нигде феномена философии, кроме как на Западе. А именно – в Греции, откуда потом это явление перешло на всё западное пространство. Конечно, есть такие понятия, как «индийская философия», «китайская философия». Но по большому счёту это очень серьёзная натяжка, поскольку на самом деле там мы имеем либо артикуляции того, что является метафизикой, либо очень беспомощное и спорное подражание в Новое и Новейшее времена западному дискурсу. Как оригинального явления, философии за пределами Запада на самом деле не существует.

Философия – это такая организация мышления, которая позволяет управлять целеполаганием, выстраивать прозрачную для себя и самоконтролирующую цивилизационную структуру. В результате этого такая философия получает в своё распоряжение некие методики работы с материальным миром: научные, организационные, военные, культурные и прочие. Таким образом, общество, располагающее философией, оказывается наделённым колоссальным преимуществом перед древними традиционными обществами, которые философией не располагают. Это наглядно показывает вся история.

Взять, к примеру, пространство Индии – богатейшая традиция, распадающаяся на множество фундаментальных школ; огромное количество людей, которые практикуют фундаментальное созерцание. И вместе с тем – полная беспомощность перед, казалось бы, гораздо более одномерным, примитивным западным социумом, который приходит в Индию и ставит её в течение одного поколения полностью на колени. Более того, подвергает её фундаментальной «переработке», оказывая на индийское традиционное общество такое влияние, что и после непосредственного ухода колонизаторов оно остаётся «подбитой» птицей, которая однокрыло скачет и всё никак не может взлететь к высотам Ориона, где находится арктический дом Вед.

В чём же заключается феномен философии, которая организует пространство вокруг себя таким образом, что те социальные формации, в которых философии нет, оказываются беспомощными?

На мой взгляд, философия возникла тогда, когда метафизике классического типа – метафизике Большой Традиции – бросили абсолютно реальный и страшный вызов. Это произошло в архаические времена. Под «метафизикой Большой Традиции» я понимаю неартикулированное символическое сознание, тесно связанное с принципом «мудрости», которая по преимуществу не нуждается в слове и в понятийной речи. Этой первоначальной фундаментальной метафизике бросается вызов в виде героического сознания.

Возникает героическое сознание. И оно сразу вступает в глубочайший конфликт с метафизической «мудростью». Через некоторое время после того, как этот вызов был «переварен» метафизической «мудростью», – она отвечает. Отвечает метафизика Большой Традиции некими методологиями, в значительной степени почерпнутыми у героического сознания, но обращёнными на героическое сознание с тем, чтобы его подавить, установить контроль над ним со стороны «мудрости».

Я считаю, что героическое сознание возникает приблизительно в эпоху Моисея, то есть 33 века назад. Напомню, что примерно в это же время имела место Троянская война.

Героическое сознание было предоставлено самому себе в течение нескольких столетий. А контратака на героическое сознание начинается примерно с Вавилонским пленением, которое (приблизительно) совпадает по времени с рождением и деятельностью Фалеса и Пифагора.

Героическое сознание, возникнув, сразу проявляет себя в чётко дискурсивной проекции, то есть обладает сразу неким специально организованным словом. Я не хочу сказать, что мудрость чисто метафизического типа была бессловесна. Она была не артикулирована, но это не значит, что она было бессловесна. Характерным модусом проявления неартикулированной мудрости являются гимны. Наиболее архаические, древние гимны – пеаны, некие формы славословия, которые существуют на грани глоссальности.

Когда же возникает героическое сознание, то словесный ресурс оно преобразует в то, что можно назвать «эпос». Эпическое повествование о подвигах героя – это фундаментальная структура, из которой потом родятся очень многие вещи, которые позже будут заимствованы самой метафизикой, перешедшей в наступление.

Метафизика, переходя в наступление на героическое сознание, создаёт философию. Это определённая форма встречной героическому сознанию артикуляции, в которой фундаментальные посылки героического сознания фальсифицируются и возвращаются назад, но обращаясь уже «наоборот».

Необходимо несколько слов сказать о хаосе.

Понятие хаоса, представление о хаосе, очень тесно связано именно с моментом контрнаступления метафизики на героическое сознание и возникновение наиболее первичных философских импульсов. Некоторые считают, что «хаос» – это производное от греческого слова, означающего «зиять», то есть это некая поглощающая бездна, которая ждёт возможности поглотить. С другой стороны, есть более позднее представление – скажем, у Зенона Стоика, который производит это слово от греческого корня, который означает «литься», то есть связывает хаос с водой. Не с пустой бездной, а с некой неструктурированной стихией.

Так или иначе, этот термин появляется именно с началом философии и связан с очень сложной встречей двух фундаментально различных понятий, двух фундаментально различных импульсов. Необходимо обратить внимание на то, что за пределами западного пространства, в разных филиациях Большой Традиции, хаос вообще отсутствует как принцип, как идея, как предмет исследования, как предмет опыта, как проблема бегства от него и так далее. Ни в дальневосточной традиции, ни в индийской традиции не присутствует самостоятельно выделенная идея хаоса.

Если посмотреть на идею хаоса вблизи, то мы обнаруживаем там совершенно очевидный синкретизм. С одной стороны, это нечто первичное. Это нечто, которое, как говорит Гесиод, «было первым»: было сотворено или проявилось первым. С другой стороны, в идее хаоса присутствует концепция некоего пространства, некой протяжённости, представляющая собой сцену, на которой проявляются различные реальные игроки, позитивные силы. С третьей стороны, это неструктурированная аморфная субстанция, которая противолежит неким структурированным концепциям, противолежит порядку.

То есть это синкретическая идея, потому что здесь есть несколько моментов, которые взаимоисключают друг друга логически, но они вместе с тем сочетаются и присутствуют. Действительно, либо мы говорим об идее первичности, первозданности, предшествования всему, – и в этом случае это концепция так называемого «пустого неба», то есть той формы утверждения, которая, по сути, является отрицанием, поглощением и нигилизмом по отношению ко всему, что не оно. С другой стороны, если это уже субстанция, то эта субстанция ждёт «оплодотворения», это уже некая «почва под паром», то есть это уже не «пустое небо» – это materia prima как минимум. То есть первосубстанция, готовая воспринять в себе формообразующий импульс. Или это синкретическое понятие, которое становится очень специфическим именно для западного видения. И оно является тем понятием, которое метафизика через создание философии как узды, наложенной на героическое сознание, возвращает именно героическому сознанию.

Теперь о том, что такое героическое сознание. Фундаментально говоря, есть героическое сознание двух типов. Это героическое сознание собственно героя и героическое сознание пророка, получившего Откровение. Пророк, получивший Откровение, – это совершенно другой уровень героического сознания, но это тем не менее именно героическое сознание.

Нас же интересует героическое сознание героя, то есть состояние героя до или вне пророка, получившего Откровение. Герой – это тот, кто осознаёт своё героическое сознание. Пока он не обладает героическим сознанием, пока он не встретился с собой как с носителем героического сознания, он не является героем. Он может быть кем угодно – сверхчеловеком, сверхсуществом, полубогом, но он ни в коем случае не является героем.

Герой – это человек, который осознал, что он обречён. Не просто конечен, не просто что он умрёт как физический индивид. Он осознал, что он обречён, – у него глубочайшее понимание своей обречённости. То есть он встретился с тем фактом, что то единственное ядро, которое составляет его собственную сущность и которое составляет ярчайший луч света, падающий в точку внутри него здесь и теперь, – это абсолютно обречённая вещь. И больше того – его собственная сущность есть «продукт» отрицания, нечто отрицаемое. Он обнаруживает, что это отрицаемое, эта точка внутри него, которая является вспыхнувшим здесь пятном света (по контрасту с абсолютной тьмой вокруг), – есть сверхценная вещь, абсолютная драгоценность.

Именно с этим связано переживание героями того, что они являются потомками богов, потому что это некий парафраз, позволяющий выразить сверхценность этого «Я-сознания» здесь и теперь, сверхактуальности здесь и теперь.

Далее, после того как герой обнаруживает внутри себя вот эту точку сверхценного, которая и является продуктом отрицания, для него немедленно актуализируется такой феномен, как объект, представляющий собой, попросту говоря, не-Я в самом широком смысле. И оказывается, что этот объект как не-Я может быть только абсолютным объектом, потому что если этот объект не абсолютен, относителен, и если он, герой, может нечто терпеть рядом с собой параллельно, то тогда смысл этого обретения себя как сверхценности исчезает. Более того, нет феномена отрицания – нет феномена абсолютной дистинкции Я и не-Я. В этом случае говорить не о чем, и тогда мы возвращаемся к догероическому архаическому человеку, который тождествен простой внеположной реальности в акте простого созерцания. Это не героическое сознание, это сознание Золотого века или сознание высшего метафизического созерцания.

Героическое сознание усматривает абсолютный объект в его самодовлеющей мощи, которая отрицает всё, кроме этого объекта; и обнаруживает, что результативным действием этого абсолютного объекта является его внутреннее самосознание, его Я здесь и теперь, то есть та точка отрицания со стороны абсолютного объекта, которая оживает в нём как вспышка света, как его героическое сознание. Почему оно героическое? Потому что оно бросает вызов абсолютной силе этого отрицающего абсолютного объекта. Другими словами, абсолютный объект выступает не иначе как Рок, непреодолимый Рок в своей тотальности и в своей противоположности герою как свидетелю.

Если мы посмотрим на взаимодействие между героем и абсолютным объектом, Роком, то оказывается, что у героя (я подчёркиваю: у героя в состоянии «до пророка, получившего Откровение», то есть героя в первичном, инстинктивном виде) нет возможности увидеть объект как Рок. Нет возможности отличить абсолютный объект (отрицающий всё, кроме себя и, стало быть, порождающий героическое сознание как продукт отрицания) от Бытия в чистом виде, от Бытия как некой данности. Чистое Бытие и абсолютный объект для героя совпадают.

Но получается удивительный парадокс. Если Бытие как наличное предъявленное есть «Да», то абсолютный объект в своём роковом измерении есть отрицание, есть «Нет». И они абсолютно сливаются в одно и то же. То есть это некий внутренний подлог, который обнаруживает героическое сознание, – Бытие, которое на самом деле является ложным «Да» и истинным отрицанием, то есть отрицанием внутри себя. Он не может различить два этих момента, они даны ему сразу, слитно, и вот почему этот Рок воспринимается им как страшная ложь, как подлог, как коварство Олимпа.

Естественно, что вызов героя идёт по линии утверждения себя, отрицаемого как сверхценность, которая противостоит этому абсолютному объекту – Року – без надежды его победить. Но вместе с тем оно стоит перед этим абсолютным объектом – Роком, который дан и предъявлен ему в качестве Бытия. Таким образом, героическое сознание ищет утверждение себя не в сфере Бытия. Героическое сознание ищет своего проявления, ищет ту площадку, на которой можно взять реванш у Рока, – не в онтологической, а во внеонтологической, трансцендентной онтологии сфере.

Здесь мы выходим на то, что героическое сознание готовит себя к тому, чтобы воспринять это преображение, эту трансформацию, которую мы назовём «состоянием пророка, получающего Откровение». Потому что для героя, естественно, не существует такой проблемы, как индивидуум и его уязвимость. Если бы речь шла о том, что герой опознал в себе конечного, смертного индивидуума, то и говорить было бы не о чем.

Герой опознаёт в себе субъекта, то есть абсолютно равноценную альтернативную антитезу абсолютному объекту: только абсолютный объект есть и отрицает, а субъекта, являющегося героем, нет, и он является продуктом отрицания. Есть отрицающее и есть отрицаемое. Субъекта нет, но вместе с тем он присутствует в виде сознания, в виде свидетельствования того, что его отрицает. Таким образом, героическое сознание обнаруживает совершенно внеонтологическую, принципиально антионтологическую сферу. Это сфера свидетельствования, сфера сознания, которая одновременно не нарушает тотального единства сущего. Не нарушает, поскольку не спорит за разделение этого сущего.

Сознания нет внутри сущего, оно является тенью сущего, тенью, которая сама по себе (автономно от предмета) не существует; но вместе с тем она есть некое настаивание на альтернативном Бытию утверждении. Это альтернативное Бытию утверждение и есть героический вызов Року, который обречён до тех пор, пока не встретит некое послание, идущее ему навстречу, – послание из бездны, которое укрепляет его вызов, его дерзание.

Герой, который осознаёт себя как субъект, вынужден пребывать в трагическом безвременье до того момента, пока он не преобразится в «пророка, получившего Откровение». Что такое это удивительное переживание сознания «здесь и теперь», которое обнаруживается как продукт отрицания со стороны абсолютного объекта и вместе с тем некий вызов альтернативе Бытию? Это то, что я называю «безвременный вечный миг», который не длится и нигде не находится. Это «здесь и теперь», но оно не располагается в потоке длительности – это не внутренняя ситуация, но некая точка оппозиции, которая, тем не менее, делает время временем. Потому что только эта точка, внесённая в неопределённость потока ситуации, потока смены позиции, превращает всё это в некую сюжетную длительность. Время становится временем только благодаря тому, что возникает героическое сознание. До героического сознания время идёт просто как некое безвременье.

И вот здесь, кстати говоря, есть очень интересная идея: идея воскресения мёртвых. В Коране есть аят, где мёртвые говорят о себе: «Мы провели в могилах часть дня или день», то есть для них пребывание внутри могил во время вечного сна является чистым безвременьем, безвременьем как вечностью. Но эта вечность конечна. Она конечна, потому что она прекратится при воскресении.

Это новый парадокс – «конечная» вечность. Он соответствует другому парадоксу: мы находимся в одном из циклических эонов, повторяющихся один за другим до тех пор, пока не решится некая сверхпроблема. Обычно это представляют как вращающееся кольцо, которое уходит от нас в перспективу. На самом деле это неправильное представление, поскольку в действительности в каждом эоне «здесь-присутствие» является нулём, от которого убегает назад отрицательный числовой ряд. То есть все предшествующие циклы представляют собой отрицательный числовой ряд, который кончается здесь, в нуле, с которого есть шанс начаться абсолютно новому – Новой земле и Новому небу. Бесконечный числовой ряд «назад» ничем не ограничен, кроме нуля «здесь и теперь». То есть это некая бесконечность, и она тоже ограничена. Это «конечная» бесконечность, ограниченная точкой «здесь-присутствия».

Следующий момент – это Новая земля и Новое небо, которые должны длиться вечно. Но у нас есть Откровение, которое говорит о том, что в конце концов не останется ничего, кроме лика Всевышнего. То есть Новая земля и Новое небо как альтернативное творение, которое свободно от длительности, энтропии и всех проблем, связанных с Бытием, – это вечное совершенное создание, вечное совершенное творение. Но оно, оказывается, тоже конечное.

Таким образом, у нас есть три конечности: конечность бесконечных циклов, конечность пребывания в вечном сне могилы и конечность рая или ада, которые на самом деле являются тремя конечностями постулированного бесконечного. Все эти конечности – это три аспекта «здесь-присутствия» в героическом сознании, которое (когда оно обнаруживается) немедленно вызывает против себя реакцию фундаментальной метафизики Большой Традиции, а та должна это героическое сознание подавить, потому что оно грозит ей выходом на совершенно неведомые горизонты.

И тогда возникает философия и – как одно из фундаментальнейших оперативных понятий подавления героического сознания – концепция хаоса. То, что было здесь описано Дугиным, удивительно напоминает методологии дзэн-буддизма и вообще методологию инициатических работ с сознанием, избавляющих от жёстких предикатов, оппозиций: «не здесь и не там», «не то и не это», «и то и это».

«Дзэнское» сознание в современную постмодернистскую эпоху становится особенно актуально. Это впервые было использовано носителями сакральной метафизики, когда они сформулировали синкретическое понятие хаоса. Их задача была подорвать актуальное сверхощущение героя в точке «здесь и теперь», предъявив ему идею порядка. То есть заменить самосознание героя как точки, которая противопоставлена, внеположена протяжённости, некой конструкцией, неким порядком, превратить человека из существа, несущего трагическую драму обречённости, в конструкцию, строго говоря, искусственного интеллекта, которая выполняет определённые функции, решает определённые задачи, но при этом не знает, что она есть.

Искусственный интеллект – это актуализация смерти, актуализация гибели. Поэтому философия – это в значительной степени методология действующей, рабочей, «умной» смерти, которая выдвинута на передний план метафизикой Большой Традиции как механизм обуздания вызова, идущего от Духа.

Есть два типа сознания – на самом деле это очень условно: конечно, речь идёт не о сознании, а, скажем, двух моделях «духовного света». Одна является «мудростью», чистой мудростью, а другая – тем самым сознанием, о котором я говорил, то есть точкой оппозиции. Логос – это синкретическая вещь, потому что онтологически, можно так сказать, он не существует. Логос существует как продукт «сожительства» между реальным человеком и реальным бытием. Потому что реальное бытие построено на том, что универсальные изначальные возможности как идеи открываются друг другу, отражаются в зеркале друг друга и образуют то, что называется Великим Существом, или le grand être. Существо и Бытие фундаментально не должны различаться. Вот Дугин процитировал Гесиода, что – не имеет значения, идёт движение вверх или вниз, – на самом деле внутри Великого Существа идёт «solve et coagula», то есть нисхождение и восхождение. Оно является коловращением потенции внутри единого.

А вот сознание этому противостоит, причём сознание исключительно человеческого существа, которое является одним из проявлений на одном из периферийных зеркал внутри этого le grand être.

Так вот: Логос необходимо предполагает слово. А слово возникает в качестве Откровения из совершенно другого, внебытийного источника. Дело в том, что когда «мудрость» похищает слово и начинает его использовать, то вот тогда возникает Логос.

Но на самом деле Логос не есть мышление, не есть язык, потому что мышление и язык связаны тесно не с Логосом, а с парадоксальным Откровением, которое образует альтернативное Бытию зеркало. И сознание смотрит в это альтернативное Бытию зеркало (зеркало языка) и там осуществляет реструктурирование Бытия. Поэтому Логос – это синкретическая вещь, он возникает на стыке и стремится поработить сознание и подстроить под себя все его словесные проявления. Это «наведённая» вещь, это Джаггернаут, который выпущен «мудростью» на мозги людей, не важно – героические или не героические. Это строительство цивилизации. А героическое сознание – оно антицивилизационно.

Дело в том, что оппозиция героическому сознанию со стороны Традиции идёт непрерывно, изначально, и, конечно, она политическая. Более того, героическое сознание в конечном счёте преображается в сознание пророка, получившего Откровение. А в этом случае уже героическое сознание пророка, получившего Откровение, бросает вызов большой Традиции, то есть Авраам бросает вызов Вавилону, Моисей – Египту, Иисус – Кесарю, Мухаммад (мир над ними всеми) бросает вызов уже всему миру – и Византии, и Ирану, и вообще большой политической реальности.

Вызов большой Традиции приобретает интернациональный характер, потому что в большой Традиции только «авгуры» знают о «едином общем основании», едином общем проекте за всеми вариациями, но они поддерживают разделение большой Традиции на массу филиаций, адаптированных к месту и времени. А вот оппозиция всему этому – как единому источнику, так и филиациям и разветвлениям, – носит «международный» характер: к Аврааму присоединялись разные племена, к Моисею. Ну, а на последнем этапе христианство и ислам откровенно интернациональны. Правда, здесь мы попадаем уже в сферу «низкой» прагматики, но, в принципе, политическая оппозиция между героическим сознанием и большой традицией очевидна совершенно.

Вообще, у искусства очень важная социологическая или историко-социологическая роль.

Вот есть матрица. Человек рождается как Tabula rasa, как «глина», – и его начинают «отпечатывать» и «отформовывать» с колыбели. Прежде всего язык, который он слышит от матери, потом понятийная система, потом школы и так далее. И вот некая матрица. Эта матрица неизбежно приходит в конфликт с качеством глины.

Глина может быть трёх типов. Она может быть сухой, – и когда такая чугунная решётка опускается на эту глину, эта глина крошится и сыпется. Она может быть очень вязкой, и тогда чётко отпечатывается всё: прямо можно в печку – и будет уже табличка, допустим, «законов Хаммурапи». Или это может быть слишком жидкая глина, и, когда штамп ставится, она плывёт.

Так вот, что такое искусство? Искусство – это обратная связь глины с матрицей, которая хочет всё время проверять, насколько она хорошо отпечаталась. То есть человеку кажется, что он действует «медиумично» (он берёт кисть, начинает рисовать, как ему «бог на душу положил»), но на самом деле он просто сочинение пишет «на заданную тему»: он «докладывает» матрице о том, насколько он хорошо ею проштампован. Потом некие собиратели искусства, некие аналитики этаким «метавзглядом метакритики» оценивают эволюцию матрицы по отношению к глине в истории и собирают свидетельства о том, как человек превратился из глины в некую «отформованную табличку».

Вот смотрите, допустим, написанную каким-нибудь голландцем в начале XVII века картину мясного ряда: туши быков, баранов лежат на мясном ряду, уже исчезнувшие, давно съеденные и переработанные чьими-то желудками. От человека и пыли не осталось, разве что перегной, исчезла вообще эта матрица, исчезло всё наполнение, но вот вам некое свидетельство обратной связи вневременного штампа, который работает с этой плывущей человеческой глиной. То есть это обратная связь.

Искусство даёт хозяевам матрицы знание о том, насколько удачно человек превращается в продукт цивилизации.

Рене Генон рассматривает общество в некоей дихотомии. Одним полюсом для него является общество традиционное, которое существовало всегда, во все времена, в разных формах, в разных проявлениях. Средневековая Европа, Дальний Восток, индуистское общество и так далее – это общества «нормальные», возглавляемые сакральным авторитетом, который «легитимизирует» все иерархические слои. На другом полюсе – общество «профаническое», современное общество, своего рода негатив от первого. (Что в традиционном обществе «белое», в профаническом – «черное», и наоборот.)

Такое общество, согласно Генону, сложилось в течение нескольких последних столетий. Генон даже определяет дату образования такого «антитрадиционного» общества: конец Столетней войны. Этапы его существования – ранняя Реформация, Возрождение, которое для него является прорывом псевдоантичного духа (античность – алиби для антитрадиционализма), якобинство, Французская революция, либерализм. И, наконец, ХХ век – последняя, деструктивная, сатанинская фаза профанизма.

С точки зрения Генона профанизм – это торжество сугубо человеческого измерения, которое является перевернутым аналогом по отношению к подлинной полноте человеческого потенциала.

Концепция Рене Генона настолько убедительна, логична и наглядна, что трудно в принципе что-то ей возразить. Она описывает довольно очевидные вещи, которые любому из нас бросаются в глаза. Но если углубиться в нее, то возникает целый ряд вопросов.

Если Традиция как супрачеловеческая реальность, действующая наподобие силовой «электрической» решетки, структурирующей «магнитные» поля человеческой субстанции, настолько глобальна и универсальна, почему она вырождается в собственную противоположность? Как получается, что глобальная, универсальная система традиционализма – фундаментальная норма – упускает контроль над обществом, какой-то его частью (скажем, Европой, которая в результате становится наиболее сильной, наиболее «переразвитой», наиболее агрессивной)?

А потом происходит то, что Генон в одной из своих книг называет «вторжением». Происходит вторжение в традиционные цивилизации, которые, образно говоря, еще выживают на обочине этого ядовитого центра профанизма. И в конце концов весь мир в какой-то момент становится профанным, что можно рассматривать как завершение всего цикла и последнее звено Кали-юги.

Генон упоминает в одной из своих работ, что инволюция является необходимым законом манифестации: то есть от некоего «плюса», от некоей полноты потенции, в ходе манифестации универсальный принцип исчерпывает возможность своего проявления и переходит как бы к своему «минусу». В другом месте он оговаривается, что торжество открытого профанизма не является законом: необязательно циклы истории предыдущих человечеств заканчивались вырождением, подобным нашему.

Генон упоминает также, что революция против традиционалистского духа является как бы «гвоздем программы» финальной деградации человеческой истории. А почему она вообще возникает? С глобальной точки зрения бунт находится внутри Системы и универсальной Традиции. Тогда, может быть, и профанизм следует рассматривать как некую версию, модальность, модификацию традиционалистского общества?

В процессе своих собственных изысканий, анализа геноновской доктрины традиционализма и сравнения ее с тем, что меня реально окружает, я пришел к следующему выводу: никакого профанизма нет. Профанизм есть некая маска, определенная ментальная программа, предназначенная для манипуляции сознанием широких масс населения. Сакральный авторитет никуда не исчез и не мог исчезнуть.

Геноновская схема состоит в том, что Воины восстают против Жрецов, устанавливая порядок, при котором Жрецы будто бы вынуждены зависеть от светской власти. Потом Торгаши, буржуазия, восстают против Воинов и устанавливают буржуазный порядок. И, наконец, крайняя стадия: Шудры, люмпены, восстают против Торгашей. Это последняя фаза. Это коммунизм, социализм, то есть диктатура пролетариата, о которой сам Генон говорит как о финальной стадии инволюции.

За красивой и убедительной дидактической схемой стоит, однако, совершенно другая реальность, – иерократия, которая существовала в древнейшие времена, никуда не исчезла, а существует в гораздо более жесткой, хотя и скрытой, форме. Прежде она существовала как государство-храм: система, в которой общество, как концентрические круги, распространяется от храма, от пирамиды, от зиккурата, вширь. Это открытая, очевидная, прямая теократия, точнее, иерократия – власть жрецов.

Сегодня мы имеем схему: ставший неочевидным сакральный авторитет ставит системы «заглушек», завес и внешних, отводящих внимание, комбинаций между своей подлинной властью, подлинной силой, и тем, что воспринимает так называемое «массовое сознание». В частности, парламенты, либеральные институты, «открытое гражданское общество», законы рынка и прочее – все это не более чем система таких «заглушек», выстроенных ширм, за которыми стоит та же самая реальность метафизического социума, что и тысячи лет назад. Более того, можно утверждать, что с определенного времени в Европе иерократия сама начала готовить войны и революции для того, чтобы, пойдя на внешние перемены, реально сохранить свою власть.

Каста иерократии, кстати говоря – это не единый организм. Есть определенная консервативная часть, которая привязана к внешним институциональным аспектам. Ее обычно «сдают», потому что без «сдачи», без манипуляции ничего не получается. Переходя от открытой иерократии к криптоиерократии, какой-то частью приходится жертвовать. Обычно «сдают» консервативную, помпезную, лицевую часть.

Всегда существуют определенные закрытые эшелоны авторитета. Это эзотерические ордена по отношению к внешней церкви. Есть внутренние круги и в недрах самих орденов. Там такое же деление: консервативная видимая часть, с одной стороны, и гибкая, скрытая часть, которая ориентирована на то, что «чем больше все меняется, тем больше все остается по-прежнему» – с другой.

Вспомним те процессы, которые происходили в России в XVIII–XIX веках. Попы-расстриги, семинаристы, не закончив курса семинарии, шли в революцию. Некоторым внутренним образом они все были связаны с определенными религиозными структурами. Из-за недостатка материалов мы не можем сказать точно, насколько глубоко была «повязана» русская «фронда» и оппозиция с русским религиозным сектантством. Но мы знаем достаточно, чтобы утверждать, что такая связь была: например, старообрядцы сыграли свою роль в революционной борьбе против династии. Насколько велика эта роль – трудно сказать, но то, что они в определенном смысле «подпитывали» революционное движение, – бесспорно. А секты типа хлыстов: были ли они связаны с русским революционным движением? Бесспорно, такая связь была.

Есть лицевая, фасадная сторона и самой официальной церкви, не допускающая никаких вопросов; но есть и внутренняя сторона. Какова роль определенных иерархов в подготовке кризиса Романовской монархии на последнем этапе? Она известна. Тот же Распутин без поддержки церкви вообще не мог проявиться и попасть в ближайшее окружение царя. Большевики немедленно «отплатили» церкви, восстановив чин Патриарха, отмененный Петром I. Так просачиваются отголоски некоей концептуальной реальности.

Я против того, чтобы идти от частного к целому, брать деталь и, подобно Кювье, восстанавливать целостную картину. Надо устанавливать парадигматическую истинность. Реальность имеет некую парадигму. Интуитивно понимаешь: вот оно, так и должно быть, а потом находишь детали, разрозненные кусочки, которые в эту схему укладываются. Никогда не удается набрать такое количество деталей, которое перешло бы в качество совпадения с парадигмой, так что подобные построения всегда уязвимы. Критически настроенные академики всегда скажут: «Ну, батенька, вот эта деталька так объясняется, зачем же сразу такие скачки логические? Нет этого ничего: все, как с виду кажется, – так оно и есть».

Я убежден, что иерократия в широком смысле подготовила ряд крупных социальных смещений, перемен, революций, для того чтобы на конечном этапе создать полностью контролируемое общество, называемое «открытым», «гражданским», «рыночным», руководимое институтом демократического самоуправления, который в действительности является очевидной и даже не очень плотной ширмой.

Что такое выборная система? Это система Дельфийского оракула, гадание, реализация принципа vox populi. Это апелляция к коллективному подсознанию. На чем основано обращение к общественному мнению? Как может сумма дураков давать умный результат? Собственно говоря, здесь и нет такой механической схемы, так как подразумевается, что люди, вызванные к кабинкам для голосования, через свое коллективное бессознательное дают возможность проявиться судьбе, а не заявляют свои убогие личные мнения; когда они в толпе, они являются проявлением некоего судьбоносного движения.

Разумеется, это «судьбоносное движение» определенным образом управляемо. Углубляясь в суть любого института, мы видим, что этот институт не является самодостаточным. Любому решению «помогают». И вопрос в том, где завязки, где корни этого решения? Кто является «имиджмейкером»? За консенсусом стоит некая «мудрость», а «мудрость» принадлежит классу людей, которым по должности полагается быть мудрыми. Это и есть носители иерократического авторитета. Речь не идет о франкмасонах. Институт масонства, ставший предметом обсуждения, запугивания, мистифицирования в течение двух последних столетий, – это, в лучшем случае, некая служебная структура. Это традиционная структура на одном конце, а на другом – максимально приближенная к профанизму система «Ротари»[40].

Проблема Истории в том, что ею никогда не руководят люди, у которых вопросы доминируют над ответами. Проблема Истории в том, что человечеством руководят те, у кого ответы предшествуют вопросам. Такие люди составляют касту клерикалов. «Клерикалы» – достаточно гибкое понятие. В структурах официально утвержденных, этаблированных, церковных систем (я не имею в виду только христианство) есть проявленные, занимающие высокие посты люди, а рядом с ними – люди, по внешней иерархии выглядящие гораздо менее значительно.

«Серые кардиналы» стоят не только за королями, но и за официальными главами клерикальных структур. Настоящий экуменизм начинается не с официальных вершин, а с некоего звена, слегка дистанцированного от всем видимого пика. Здесь мы снова возвращаемся к Генону, который говорит о единстве всех Традиций: Традициям нечего делить – на всех одна Истина. А если продолжить на шаг это утверждение Генона, оказывается, что и профанизм является одной из возможных модификаций Традиции, потому что любой институт, любая манифестация профанического общества расшифровывается с точки зрения традиционной метафизики как некий символ, как некий иероглиф, – даже рынок.

Возьмем хайековское определение рынка. Хайек отказался от логической систематизации законов рынка, сказав, что это некая непознаваемая вещь с присущими моментами риска, случайностей и так далее, то есть некая агрессивная аморфность (модификация аристотелевского определения субстанции в социальной сфере). Таким образом, рынок, если следовать пониманию Хайека, оказывается проявлением аморфного «женского» полюса в социальном «космосе», с его законами обмена количеств. В принципе, это не что иное, как обмен количеств, которые все время растворяют, снимают форму и качество, снимают всякую фиксацию, переводя ее в чистое количество.

В конечном счете жесткое различение между традиционным обществом и профанизмом расплывается. О монументах, выстроенных профанами в XX веке, нам говорят: «Посмотрите: здесь куб, а здесь – пирамида, здесь те или иные символы». Кто-то отвечает: «Это делали масоны, а у масонов в голове традиционный геометрический символизм».

Если современная цивилизация построена на традиционных символах, то где же тогда профанизм? Профанизм остается где-то на передней полосе газет, в столбцах редакторов, которые выдвигают наиболее легкие, общепонятные объяснения. А как только мы подходим к памятнику, к небоскребу, к дому, к метро с его всем понятной, всем очевидной, даже вызывающей улыбку масонской интерпретацией, – профанизм куда-то «убегает», мы в мире метафизических намеков и загадок, как во времена готических соборов.

Генона не устраивает та форма иерократии, которая на сегодняшний день восторжествовала. Тогда надо об этом прямо говорить: я, Рене Генон, – сторонник открытой иерократии, а не криптоиерократии. Но это будет серьезная поправка к дихотомии «традиционализм – профанизм», потому что здесь начинается совершенно другая тема. Действительно, иерократия что-то пытается остановить, борется для того, чтобы сохранить свое господство. Значит, у нее есть враг, она уязвима, на какие-то уступки вынуждена идти.

Возникает вопрос: почему универсальная система глобального контроля, которая всегда нормативно правила человечеством, вынуждена прибегать к маневрам?

Прежде всего, проект, который иерократия имеет в виду, – проект «вечного человека», – необычайно затратный. Ведь что такое иерократия? Это система трансцендентного фиска, это механизм взимания с человека того, что он может дать от себя, его соков, энергии. Человек платит со своего «подноготного» последнего потенциала в те инстанции, которые, будучи сформированы из этого «бюджета», тратят в свою очередь на технологию исторического движения, на историю, на проект. Они моделируют движение в макроэтапах, в макроструктурах, формируя то, что они называют финальной сверхзадачей цивилизации, – без различения, римская это или китайская цивилизация.

Проектное движение, формирование метаисторического сюжета «стоит денег», точнее – неких затрат в тонкой ли материи, в грубой ли материи. Тем более, что деньги – это, с традиционалистской точки зрения, видимое золото; существует также эквивалент невидимый, и они «взаимопереводимы».

Известна идея пирамиды как наиболее устойчивой формы. Не куб, а пирамида оказывается более устойчивой, потому что она имеет базу тяжести. Она является фиксированной формой, в которой как бы «останавливается» время. Таково подобное пирамиде традиционное общество, в котором все «как надо», то есть вверху первосвященник, он легитимизирует все остальные структуры – от фараона и до последнего раба, эту пирамиду построившего.

Другое дело – проект «ковчега», который плывет. На этот «ковчег» взято все необходимое, он плывет, появляется износ судна, происходит расход энергии. Если продолжить сравнение, в какой-то момент изначально существовавшее в виде пирамиды общество превращается в общество в виде ковчега. И если в пирамиде затратность на поддержание стабильности минимальная, то плавание уже весьма затратно.

И чем дальше плывешь, тем больше нужно тратить, поэтому в конечном счете все человечество превращается не просто в данников, а в таких данников, которые должны отдавать по максимуму, то есть гораздо больше, чем отдавал раб во времена фараонов. С раба можно взять его мускульные усилия: он завернут в тряпочку, получает миску каши в день, чтобы не умер, и собственными руками, напрягаясь, перехватывает камень. Десять миллионов, сто миллионов рабов – с них мало что можно взять. Их коллективное усилие не продвинет нас по пути реализации таких серьезных вещей, как макроцивилизационный проект.

Вот если превратить всех этих рабов в людей среднего класса, в буржуа, имеющих потребности и возможности, выкладываясь определенным образом, их удовлетворять, в тех, кто ездит на «тойотах», имеет коттеджи, отдает своих детей учиться в колледжи, и прочее, и прочее, и чтобы таких было два-три миллиарда, – тогда взять можно немало. Эти люди отдают не только налоги. Современное человечество может отдать очень много даже не физическими деньгами, а самим фактом своего существования. У раба нельзя купить его будущее, а у среднего класса – можно.

Чем характеризуется современная криптоиерократия в отличие от открытой иерократии вавилонского типа, иерократии фараонов? Тем, что сакральный авторитет в криптоиерократии получает ценностное объяснение, то есть учение о ценностях жизни становится базой оправдания духовного авторитета.

Священник ХХ века говорит о том, что церковь борется «за все хорошее», выступает гарантом позитивных вещей: ценностей семьи, мира, материального и духовного благополучия. В Средние века любой поп упал бы в обморок, если бы ему предложили такие социальные теодицеи, в которых «добро» фигурирует как база, на которой утверждается авторитет церкви. Духовное утверждение не может базироваться на категории ценности.

Подобные модели стали появляться после прихода протестантизма и потом вошли в современную профаническую эпоху; они не то чтобы профаничны в своей сути, но скорее связаны со спецификой криптоиерократии. Скрытая власть жрецов имеет совершенно иную логику самообеспечения, самопрезентации по сравнению с открытой. Позитивная мораль – это атрибут криптоиерократии. Но морализм, построенный на учении о ценностях позитивного существования, на аксиологии, – это оборотная сторона культа «золотого тельца».

Можно сколько угодно говорить о так называемых «тонких» (духовных) ценностях, но никуда не уйдешь от того, что «грубые», материальные ценности являются тенью «тонких». Если вы попали в сферу господства «позитивной морали» – значит, вы оказались в религиозном царстве «золотого тельца».

Итак, от традиционного общества, понимаемого в широком плане, мы никуда не ушли. Мы по-прежнему находимся в луче вечных архетипов, которые просто замаскировались, перефразировали себя в новой презентации. «Профанизма» как такового нет.

Другой интересный вопрос – чего боятся иерократы, почему они идут на исторические трансформации, на организацию революции и тому подобное? Иерократия в глобальном смысле – это тирания. Не важно, что она отражает на человеческом уровне фундаментальную онтологическую реальность: Бытие – тоже тирания. Неважно, что жрецы корпоративно несут в себе некую констатацию того, что есть в виде созерцания простой истины: истина – тоже тирания. Человечество находится под бременем тирании по определению – прежде всего тирании Рока. Древние осознавали это непосредственно: есть всепоглощающий Рок, герой бросает ему вызов, а Рок – это тирания, глобальное «То, Что Есть». Если это так, то неизбежен и вызов тирании. Должен явиться герой, бросающий вызов Року.

Более того, та энергия, с помощью которой иерократия пытается все обновить, – революционная энергия, которую жрецы узурпируют, чтобы использовать в своих политтехнологиях, модифицируя жизнь так, чтобы она метафизически не менялась, – откуда она?

В недрах человечества дремлет титанический вызов. Титанический вызов в лице избранных героев направлен в глубочайшем смысле против Рока как абсолютной негативной вечности. Но это ведь только герой может напрямую «беседовать» с Роком как бы «с глазу на глаз», как на дуэли! А если речь идет о массовых движениях, о подспудном перегреве парового котла человечества?

Кто же олицетворяет для бунтовщиков силы Рока, саму онтологическую тиранию? Да те, кто ее осуществляет, – каста жрецов, иерократия. Ненависть к иерократии – это фундаментальная составляющая человеческого титанизма, то есть вечная готовность к нечленораздельному взрыву, бунту, отвержению системы. У этой антисистемности тоже есть два полюса. Один полюс – это сама ярость тех, кто внизу, в подземелье. Другой полюс – это сверхвнятная миссия пророков.

Пророки приходят для того, чтобы низвергнуть тиранию иерократии. Они приходят из противоположного конца реальности к обездоленному. Когда две этих составляющих, «плюс» и «минус» гнева – гнев божий и гнев угнетенных – встречаются, вспыхивает взрыв. Это религиозная революция, которая есть единственно возможная, подлинная революция. И якобинские революции, устраиваемые попами, лишь пародируют архетипические подлинные религиозные революции.

Подлинная революция – это революция Моисея, это революция Христа, это революция Мухаммеда (мир им всем). До них – это революция Авраама. А якобинская революция есть некая сюжетная имитация, но политтехнологически грамотная. Если обездоленные на поверхности земли и титаны, ворочающиеся в ее недрах, испытывающие глубокую нечленораздельную ненависть к олимпийцам, являются естественными союзниками пророков, то торгаши, третье сословие – естественные союзники жрецов. Буржуазия и церковь находятся в неразделимом союзе.

Политический солдат – это очень глубокая доктрина, которая на самом деле крайне актуальна. Политический солдат преобразуется сегодня в теологического или политико-теологического солдата, но не в шмиттовском значении, а в значении гораздо более традиционном и буквальном, в значении «войска Божьего». С точки зрения фундаментального вопроса политической антропологии мне бы хотелось сказать, что надо заново «освежиться», окунувшись в первозданные источники, в первозданные воды таких примарных представлений. А это значит, что надо пойти на поклон к антропологии в чистом виде, – к антропологии онтологической, безусловной, – и оттуда вынимать уже все остальные понятия, все остальные идеи.

Что такое человек как некий феномен? Человек – это микрокосм, который отражает макрокосм. Наш мир представляет собой просто зеркало, в котором отражается макрокосм, который более или менее точно можно идентифицировать с Бытием как таковым с большой буквы. Но это отражение имеет как бы двойственный характер: если вы видели, как при множественном источнике света располагаются тени от предмета, то видели, что есть чёрная густая тень, а есть тень расплывчатая.

Макрокосм отбрасывает на зеркало нашего мира две наиболее важные нам тени, – больше двух, но нас интересуют две тени: это человек как таковой, то есть «физическое лицо», и общество. Две эти тени, которые представляют собой отражение одного источника, – это проекция одного и того же Бытия, одного и того же макрокосма, но они функционально фундаментально различны. То есть человек физический как микрокосм – это очень двойственная, проблематичная и субъектная вещь, в которой существуют некоторые взвешенности, недоразумения и недоумения, и прежде всего в нём существует безусловная оппозиция среде, то есть в нём существует функция отражения, перцептивная функция.

Что же касается общества, то это Левиафан в чистом виде, это отражение, в котором нет зазора внутри Бытия, нет сбоя, то есть это некое прямое отражение «без души». При этом нужно сказать, что макрокосм как Бытие в целом – это и есть та самая объектная реальность, которую монотеисты называют Сатаной. То есть, естественно, что для всех традиционных языческих метафизик Бытие – это абсолютный позитив: «Бытие есть божественная, интегральная Реальность с большой буквы, у которой нет альтернативы и внутри которой царит красота и гармония».

Но с точки зрения монотеизма – а в этом его как бы парадокс и вызов – красота, гармония и свет, между прочим, это есть атрибуты Сатаны, которые представляют собой необязательно что-то такое отталкивающее, чёрное, страшное потому, что там речь идет об обитателях нижних миров, – отраженной такой частной реальности. А мы говорим о глобальном Бытии – это универсальный, фундаментальный Космос.

И вообще говоря, во всех традиционных метафизиках это Бытие в персонализированном, «божественном», виде имеет вполне звучные имена в истории культуры, в истории религии: Ормузд (Ахурамазда), Озирис или Аполлон. Но для монотеиста это нечто, подлежащее абсолютной борьбе, абсолютному отрицанию, отвержению. И главная коллизия внутри политико-теологической антропологии – это постоянное искушение отождествления Бытия с предметом Откровения. То есть Бытия как предмета созерцания и прямой интеллектуальной интуиции, потому что Бытие содержит в себе, в качестве своей внутренней матрицы, то, что мы называем «мудрость», как всеохватывающую полноту проявленной возможности. Это предмет непосредственной интеллектуальной интуиции. А есть предмет Откровения. Предмет Откровения тоже имеет персонифицированную реализацию, персонифицированное воплощение. И вот, всегда у человека есть искушение смешать то и это.

Проще говоря, фундаментальное различие внутри христианства зиждется на том, отождествляется ли Христос с макрокосмом или он воспринимается как то, что абсолютно противостоит макрокосму, – то есть то, что абсолютно противостоит Бытию. И если он воспринимается как реализация макрокосма, как воплощение макрокосма, как живое Бытие в чистом виде, – это один путь. Если наоборот – то это совершенно другой путь.

И с точки зрения ислама Христос, который является, конечно же, пророком, но не просто пророком, – он стоит особняком, он новый Адам, Мессия, – и в этом отношении его статус совершенно уникальный и особый именно в плане политической антропологии. Потому что если мы говорим с точки зрения вот этой двойственности «человек и общество», какая тут возникает диалектика? Диалектика возникает следующая: в человеке существует некий шанс на спасение, в человеке есть сознание, которое представляет собой именно тот самый предмет, о спасении которого и говорится.

А под сознанием мы понимаем не мысли, не душу, не идентификацию, не память, не некий коллективный или персональный опыт. Под сознанием мы понимаем чисто перцептивный момент свидетельствования здесь и сейчас, то есть уникальную точку безвременья, которая царит в сердце каждого человека; в то время как он смотрит на внешний мир, он понимает, что внешний мир – это не Я, а Я здесь, во временном отсутствии, и этот момент существует сейчас, а потом этого момента больше не будет, как и не было. И вот именно этот момент является предметом спасения, и именно этот момент является ставкой в колоссальной трансцендентной борьбе, «раскалывающей небеса и землю», потому что это борьба между Бытием и сознанием. И Мессия Христос, и все пророки – на стороне сознания, а Бытие в чистом виде и вся система, которая его воспроизводит, отражает, поддерживает, обслуживает и так далее, – на стороне Бытия, и это то, что называется Иблис, Аполлон, Сатана.

И вот здесь мы сталкиваемся с тем, что, с одной стороны, существует человек, у которого есть шанс, который реализуется в крайне уникальных ситуациях, в крайне ограниченной форме, и очень немногие этим шансом могут воспользоваться, – это противостояние этому Левиафану. Левиафан – реальная тень Сатаны на земле.

Но кто борется? Одинокий герой? Нет. У нас же есть слова Мессии, который сказал: «Где двое или трое собраны во имя мое, там и я». А что значит «двое или трое во имя мое»? Здесь мы подходим к самой «тайне легитимности». Откуда берется легитимность? У язычников понятно: это санкция Бытия, это то, что идет по прямому осевому световому каналу, это энергии нисходящего порядка, которые проявляются, проецируются в виде микрокосма, ставшего образцовым воплощением Бытия здесь, на земле. То есть фараон, кесарь – это та форма человека, в которой Бытие освободилось от сознания как от травмы, и он является уже «богозверем», прямым воплощением Сатаны, который может всё и является абсолютной реализацией персонифицированного Бытия здесь, на земле. Но это «легитимность» традиционной метафизики, это легитимность Шамбалы и её императоров, это легитимность «естественного» человека.

А вот наша легитимность – легитимность тех, кто противостоит абсолютному злу? Легитимность эта упирается в слова Христа: «Где двое или трое собраны во имя мое, там и я». Что такое «двое или трое собраны во имя мое»? Это экклесия. Что такое «экклесия»? Когда-то, в греческом полисе, это означало «собрание», законодательное собрание. Это было братство свободных людей, которые знали, что они умрут и что их смерть неразрывно связана с их сознанием, которое внутри них является «проколом», «сбоем», отрицанием, оппозицией Бытию, – именно это и называется на монотеистическом языке «жизнью». Но только противостояние сознания Бытию и есть тайна абсолютной жизни – именно истинной, духовной, абсолютной жизни.

Итак, «двое или трое собраны во имя мое», – то есть новая «экклесия», джамаат. Потому что это не что иное, как братство во имя сознания, связанного со смертью и с обреченностью, которой бросается вызов, связанный с перспективой преодоления. Поэтому здесь мы имеем дело с экклесией, которое превращается в воинство Господне, и политический солдат становится солдатом теологическим.

Это реально существует, это было, это есть, это будет, и вся история не может отойти от этого несмотря ни на какой постмодерн, потому что можно плыть в воде и видеть дрова, обрывки водорослей, которые плавают на уровне твоих глаз, а можно смотреть на эту воду сверху, и тогда ты видишь глобальную проблематику Бытия в чистом виде, которая начинается и заканчивается и которая является сюжетом, решающим некую проблему.

Так вот, для того чтобы подойти к этой проблематике сегодня и вызвать к жизни политико-теологического солдата нового поколения, нам нужен новый интеллектуал. А кто такой «новый интеллектуал»? Новый интеллектуал – это тот, кто способен говорить о Сатане не как о метафоре, а как об объективной реальности, которой он должен противостоять и с которой он должен сражаться. Он должен быть воином против Сатаны. И он должен говорить о Сатане как об объективной реальности, которая имеет здесь свою агентуру, своих представителей и так далее. Я подчеркиваю: это не должна быть метафора.

Новым интеллектуалом не может быть клирик. Почему? Потому что современный клерикал не может говорить о Сатане как о физической реальности. Он говорит о Сатане как о нравственной парадигме, он говорит в терминах нравственных метафор, нравственно-виртуальных проекций. А нам это не нужно. Нам нужно, чтобы новый интеллектуал говорил о Сатане как об оппоненте, который является независимым объективным игроком, совершенно реальным, – в не менее метафизическом смысле, чем он сам.

И что означает иметь такого нового интеллектуала? Какова должна быть формация этого интеллектуала? Новый интеллектуал – это путь к объединению пассионарности ума и пассионарности тела. Это путь к получению политико-теологического солдата, который готов не только генерировать идеи, не только отражать идеи в своем сердце, но и сражаться, убивать и умирать во имя этих идей. То есть брать на себя абсолютную ответственность.

Новый интеллектуал – человек, который может взять на себя во имя Бога абсолютную ответственность, рискуя своей бессмертной душой, потому что это решение может быть и не принято: есть же неисповедимая тайна Промысла. И он рискует, потому что в своей бездонной, по человеческим меркам, мудрости он знает, что это проход по лезвию бритвы.

Откуда мы возьмем такого нового пассионария, у которого интеллект и воля на уровне физического самопожертвования стали одним? Для этого нужно подготовить те интеллектуальные форматы, приняв которые, этот человек окажется перед бездной выбора: либо он готов сражаться и умирать и брать на себя ответственность, либо не готов. До тех пор, пока новый интеллектуал не продумает внутри себя эти ценностные вехи и не совершит внутри себя полное и абсолютное от них отречение, он не сможет стать тем, кого мы называем «солдатом воинства Божьего».

А что это за вехи? Их пять. Он должен внутри себя отречься от человека как от самостоятельной ценности, он должен внутри себя рассматривать общество как тень Сатаны, он должен отложить внутри себя, что власть – это преступники, которые ему противостоят, он должен вложить в себя отречение от Бытия и он должен вложить в себя отречение от блага.

Что это значит? Звучит это, конечно, вызывающе, эпатажно и ужасно. Но на самом деле это очень конкретная и простая вещь. Человек – это тот камень преткновения, вокруг которого ведутся страшные интеллектуальные бои и который для самого человека является сверхбременем. Джон Ди в романе «Ангел западного окна», после пьянки возвращаясь домой, избивал свое отражение плеткой, надеясь, что оно пошевелится от боли и наконец сделает движение, не совпадающее с его. Так вот, когда человеку предъявляют необходимость дистанцироваться, диссоциироваться и абсолютно осудить внутри себя человека же, – это примерно то же самое, что зеркальному отражению резко выйти из своей модальности и совершить непредсказуемое движение.

Человек – это инструмент Провидения, это не цель, а средство, это то, что создано для реализации поставленной Всевышним пьесы, и если кастинг был неудачен, то эта глиняная фигура ломается и выбрасывается. Как в Содоме и Гоморре, как в Атлантиде, как в бесчисленных ситуациях, которые сегодня снова являются перед нами, потому что мы вступаем в зону такого времени, где политика и геофизика земли начинают снова сливаться, как во времена Потопа, времена Этны или во времена Содома и Гоморры. И совершенно понятно почему это происходит. Это будет происходить и дальше. Так вот, сегодня нужно остановиться именно на том, что человек – это фигура, которая может быть сломана и выброшена. Если это плохой инструмент. Но может быть и хорошим инструментом. И в этом смысле он становится предметом, субъектом, базой разговора о возможности спасения.

Все эти пять пунктов имеют опору на кораническое Откровение. Потому что мы имеем такой аят в Коране: «Мы сотворили человека из капли, и он враждебен определенно».

Общество – это тень Сатаны, это система отраженного, вторичного бытия. Раньше древний традиционный человек апеллировал к небу и природе, и общество было посредником. То есть общество, возглавляемое жрецами, фараоном должно было организовать просьбу к небу таким образом, чтобы природа была к нему благой и повернутой «человеческим» лицом. Но сегодня общество поглотило и небо (небо уже включено внутрь общества), и природу (природа тоже включена внутрь общества).

Общество сегодня – синоним Бытия. И общество является системой абсолютного отчуждения, но не в марксовом смысле «рабочих часов», которые человек тратит на капиталиста, а в гораздо более глубоком.

Общество забирает у человека смысл, забирает у человека его жизненное время и трансформирует его в фимиам, который воскуряется абсолютному архетипу, то есть архетипу макрокосма. И если это понять, то тогда понимаешь и очень странный коранический аят, который у многих вызывает вопросы: «Сатана приказывает вам бедность». Вроде, бедность – это некий обет, бедность, это некое достоинство, и потом – Сатана же очень любит богатых, которые у всех всё украли и в своей гордыне «попирают выи»[44]. Так почему же «Сатана приказывает бедность»? Да вот почему – потому что общество есть тень Сатаны, и общество есть механизм по изъятию у человека внутреннего смысла и вытягивания из него его жизненного ресурса, жизненного времени, жизненной энергии, претворяя это всё в отчужденный капитал. Поэтому об обществе в Коране говорится: «Неужели вы пойдете за судом к тагуту (а тагут – это синоним гоббсовского «Левиафана»), после того как узнали лучшее».

Власть. Власть, которая представляет собой «акабир», то есть чиновники, «наибольшие», – те, кто «стоят во главе», те, кто приставлены к этой тени, чтобы курировать отчуждение. Поэтому Коран говорит о них: «Во всех селениях Мы установили правителей преступниками, чтобы они интриговали во имя своей власти, но они интригуют против самих себя, однако они этого пока не знают». Вот это – власть. Потому что где легитимность? Они же не «двое или трое во имя», а их сонм, легион во имя Мамоны, во имя преемственности их дома, дома Сатаны.

Бытие с этой точки зрения есть не что иное, как то, что оппонирует смыслу, оппонирует сознанию. Это то, что является морем, грозящим залить дыхательные пути брошенного в него человека. Вот младенец, выброшенный в водах, тонет, – вот он есть сознание, он есть такое трепетное, хрупкое сознание, которое существует долю секунды, и эта доля секунды оправдывает всё, оправдывает вообще заданный посыл утверждения. Но море стремится влиться в эти дыхательные пути и уничтожить его, чтобы потом белое тельце с развевающимися мокрыми волосами было бессмысленно выброшено на песок.

Вот это – сущность Бытия, которое объявляется чем? Благом. Платоновская идея – Бытие, идея и благо – это триада. Идея – это антисознание, это версия духа, который материален, и материя которого «духовна», которая противостоит тому сознанию, что есть трансцендентный оппонент этого, так сказать, моря. Бытие и благо – это два момента, которые абсолютно ложны, при этом они обладают убедительностью, такой фундаментальной, экзистенциальной убедительностью, против которой естественный человек практически не может возражать. Бытие и благо в своём соединении образуют тот самый Рок, против которого восставали герои, и поэтому в Коране есть упоминание блага как зла: «Вы думаете, что для вас это благо, а для вас это зло, а вы думаете, что это для вас зло, а для вас это на самом деле благо».

Вот пять пунктов. Человек как самостоятельная, самодовлеющая цель в себе, который должен быть побежден, изъят и выброшен, – полный и тотальный теологический антигуманизм. Общество как тень Сатаны. Власть как прислужники Сатаны. Бытие как ложная концепция, которая антибожественна, антидуховна. И благо как абсолютно ложная цель, как ложная задача, как ложный корректор.

Если новый интеллектуал проходит через искус этих пяти отрицаний, он выходит на понимание того, что всё, что противостоит этим пяти, этой звезде, – это служение чистому сознанию, которое является замочной скважиной, в которую вставляет святой Петр, если говорить христианским языком, ключ от Рая. Сознание – это скважина в двери, в которую вставляется сакральный ключ, ключ от «спасения». И тогда те, кто постигли эту тайну, собираются по двое, по трое, по двести во имя Всевышнего для того, чтобы создать то самое теологическое воинство Господне, которое под руководством Мессии и Махди встретит Сатану, встретит посланника Сатаны Даджала-Антихриста. Потому что Мессия и Махди, вдвоем, согласно верованию мусульман, придут, чтобы возглавить эту теологическую армию для последней битвы. И если мы победим – то мы спасены. Нет – значит, как говорит Коран: «Мы создали вас и укрепили ваши суставы, но Мы можем вас заменить такими же, как вы». И это означает другой цикл, начало другого человечества, а мы остаемся с оставшимися.

Под Бытием я имею в виду традиционалистскую концепцию реализации возможности. Что с моей точки зрения есть Бытие? Дело в том, что возможность есть синоним конечного, потому что, когда мы говорим о первоначальной, первозданной бездне, которая не имеет никаких дефиниций, – это чистое бесконечное, но оно и ничтожащее бесконечное, то есть это первоначальный негатив. Ограничение этого негатива приводит к появлению возможности, то есть по определению возможность – она же есть возможность конечного. Поэтому универсальная возможность включает в себя все аспекты конечного. Универсальная возможность, активизируясь, – это когда это конечное практически пронизывает друг друга в этакой «ленте Мёбиуса» или в бесконечных зеркалах отражается друг в друге, – создает ложное утверждение наведенных и проявленных, отражающих друг друга конечностей, создающих иллюзию позитивного бесконечного. Это и есть Бытие, с моей точки зрения.

Бытие я отождествляю с возможностью манифестации, которая реализовалась.

Отвечая на второй вопрос… Я же с самого начала сказал, что есть два направления: одно, которое рассматривает Христа как персонификацию макрокосма, явленную на человеческом плане, а другое направление рассматривает Христа как Спасителя, который выступает именно как оппонент макрокосма, то есть как некая бездонная тайна, которая противостоит сущему, противостоит манифестации.

Я опять обращусь к Корану, потому что Коран нам говорит: «Повинуйтесь Аллаху, Его посланнику и тем из вас самих, кто является обладателем приказа». Что это означает? Приказ (амр) – обычно лукавые люди, которые всюду есть, переводят это как «повинуйтесь обладателям власти». Амр – это не власть, амр – это приказ. А второе значение «амра» – это дело.

Вот, например, иллюстрация: перед тем как умереть, Пророк Мухаммад (да благословит его Аллах и приветствует) приказал восемнадцатилетнему Усаме возглавить армию и отвести её на три дня пути. Потому что он знал, что будут споры за наследование, и он хотел удалить армию подальше. И все возмутились: как так, восемнадцатилетний какой-то щенок, ему поручают командовать армией… тут люди, которые по двадцать лет воюют уже… А потому что он ему дал приказ (амр), и надо повиноваться тому, у кого приказ. Спрашивается: а если Пророк умер 14 веков назад? Приказ всё равно есть. Этот амр содержится в теологическом проекте, который действует сквозь историю как сюжет, как Провиденциальная Мысль, и он опирается на Откровение и на то, что называется «экклесия», то есть совокупное сознание братства свободных людей. Если у человека нет этого амра, то кто бы он ни был – король, герцог, президент – амра у него нет.

Амр – это дело и приказ, это Смысл, который надувает парус как ветер. Ну как ты можешь плыть на парусе, если там ветра нет? Штиль, нет амра, всё, – значит, парус можно выкидывать за борт.

21 февраля 2012

Моей задачей в этом выступлении является не историко-академическое исследование великих мыслителей, великих носителей этого гностического импульса, которые реально оставили, кстати говоря, очень многочисленные на сегодняшний день и очень ценные следы, – каждое из слов, каждую из фраз, каждый из тезисов, которые до нас дошли. Это жемчужины, и большинство этих тезисов пересказаны либо их противниками, либо людьми, которые их расслышали, но не поняли. То есть приходится очищать и восстанавливать с огромным напряжением ума и творческого воображения первоначальную интенцию этих людей.

Тем более что они писали очень «закрытым языком», и очень многие вещи, которые они говорили, строя свои конструкции, на самом деле имеют непостижимое для современного человека значение и наполнение, – особенно воспитанного в рационально-философской школе. То есть подразумевания, которые были у гностиков в те времена, фундаментально связаны с языком, который сегодня в значительной степени утрачен. Потому что язык – это не только словесная оболочка, не только словарный перевод, который можно, взяв словарь, допустим, древнегреческого языка, получить, но это ещё и такое семантическое интуитивное поле, которое гораздо важнее, чем переводимое зернышко. Скажем, переводимое зернышко («стол» – table) – это пять процентов, а девяносто пять процентов – это некое интуитивное подразумевание, символико-интуитивный посыл, который кроется за этим прямым переводом. Поэтому, когда мы знакомимся с авторами, писавшими более чем двести, триста лет назад, есть очень большой риск того, что мы просто не ощущаем, не чувствуем тех значений, которые испытывали при восприятии этого текста современники.

Я поставил перед собой задачу (но эта задача в рамках очень короткого доклада, конечно, будет очень ограниченно реализована) коснуться тех импульсов и их оформления, которые стоят за гностическим инстинктом. Как врождённая воля гностика – а она совершенно определённо врождённая, – каким образом она вторгается в ту матрицу, которую неизбежно гностик получает из внешних цивилизаций? То есть он рождается как обычный человек и получает некую модель мышления, некую модель терминологических значений, и он имеет дело с таким чуждым ему плотным миром смыслов, который он ощущает враждебным себе и который надо взорвать. Не у всякого хватает, скажем так, и энергии (поскольку это особая энергия – энергия мысли), и мыслительного аппарата для того, чтобы произвести необходимую переделку, перекройку такого внутреннего интеллектуального космоса и добиться осуществления той мотивации, которой человека подвигает на поход против всего того, что есть как будто бы само собой разумеющееся и должное.

Естественно, вы понимаете, что когда человек начинает оспаривать то, что ему навязано в качестве матрицы сущего, должного, реального, то он вынужден пользоваться аппаратами, логическими связями, значениями, которые он опять-таки усвоил извне. Потому что если он создаст на пустом месте абсолютно собственную лексику, абсолютно собственную логику, абсолютно собственные связи смыслов, то он рискует просто оказаться в дурдоме. И как минимум, собственно, он будет не понятен даже ближайшим ученикам, потому что будет просто пропасть коммуникативная. Поэтому здесь необходимо решить колоссальную задачу. С одной стороны, воспользоваться тем аппаратом, который доступен для его избранного окружения, – конечно, избранного. Но оно также находится в такой же ситуации, как он: они тоже погружены в эту матрицу. И хорошо, если есть некая школа, есть некий уже созданный, пусть маргинальный, но тем не менее инструментарий, который можно использовать как общую площадку. Но ведь его может и не быть.

И вот я хотел бы поставить вопрос о том, что это за импульсы и как они преломляются в реальной жизни. Дело в том, что, если идти к сути вещей, то человека, рождённого быть гностиком, жжёт внутри его души жажда величия. Естественно, величия не собственного, хотя он может сказать о себе «мы люди, вы свиньи», – естественно, величия не такого, от которого мог бы получить некоторую конкретную персональную экзистенциальную выгоду. Его интересует величие в чистом виде. Его интересует такое абсолютное величие, которое за пределами всяких границ и сравнений, которое ломает саму идею величия, которое ломает саму линейку, которой меряется величие. Его интересует взорвать то, что является ничтожным, а ничтожным для него является всё, с чем соприкасается он как «экзистенциальная монада».

На самом деле, конечно же, отправной точкой для гностика является ощущение того, что единственно чистым, с чем он сам удостаивает работать в нём и что он берёт как пример того, к чему он хочет прийти, является его собственное свидетельствующее сознание. Это свидетельствующее сознание внутри него горит как пожар, который требует этого выхода, этой реализации, этого посвящения, трансформационного перехода в это нестерпимое и находящееся за пределами всего величие. И, естественно, выводом из этого конфликта является дуализм. Дуализм сознания и Бытия. То есть разрыв между Бытием и сознанием. С одной стороны, есть сущее, а с другой – эта сверкающая точка внутри него, которая представляет собой некий завет, некий задел, некое семя этого величия, которое не реализовано в этом семени, не реализовано в этой светящейся точке, в этом пламени «я», тайного «я», которое горит и требует от него реализации в некоем визионе, который сметает, уничтожает просто ту реальность, которая обычно воспринимается органами чувств, обрабатывается понятийным аппаратом и так далее.

И, естественно, первый выход, который гностик имеет на этом конфликте, – это то, что нужно начинать мыслить Великое как свободное от загрязнения сущим. Но что такое сущее? Ведь нужно же понять, в чём качество этого сущего, которое грязнит и пятнает. То есть если мы говорим о «высшем», о высшей реальности, о той, которая содержит в себе нестерпимое и за пределами всякого сравнения величие, если мы говорим о нём, что оно – не сущее, то мы должны знать, что такое сущее.

Естественно, что это сущее не является тем бытием материальным, которое для нас всех являет пример предъявленного нам наличия, потому что такое сущее было бы слишком ничтожным как отправная точка, как отправная площадка. Какой смысл говорить о том, что наш материальный мир является примером «бытия», в то время как гностик стремится расширить концепцию «бытия» настолько, чтобы отталкивание от него действительно бы дало великий эффект? То есть он должен видеть это «бытие» как Бытие, охватывающее как можно больше всего, для того чтобы слова о том, что «это – вне Бытия», что это – «не сущее», действительно были дорогой к абсолютному сверкающему чистому величию вне величия, за пределами Великого. То есть Великое должно быть включено в Бытие, потому что в Бытие включено всё, что подлежит сравнению. Всё, что подлежит сравнению, оно внутри. То есть и нестерпимо грандиозные перспективы абсолютно альтернативного всему тому, что находится здесь и теперь, – они тоже в Бытии. Вот здесь начинаются ощущения гностиком того, что такое сущее.

Сущее – это конгломерат всех планов, перспектив, реальностей и так далее, к чему может быть приставлен, условно говоря, предикат «есть». Но этот предикат «есть» работает не сам по себе и не во имя того, будто это есть в том смысле, что с этим можно встретиться. Он работает как некое указание на «семейность» всего того, к чему он относится, то есть эти вещи соотносимы между с собой. От одного к другому можно перейти. Они родственны. Даже если они разделены полярно, то эти полюса объединены некой прямой линией, неким стержнем, некой такой осью, которая их соединяет. Если одно отрицает другое, если они антитезны, то всё равно они взаимосвязаны полярной дорогой, прямой дорогой антитезности: допустим, чёрное и белое, но без одного не бывает другого. То есть всё, что есть в Бытии, каким-то образом повязано в общий хоровод, даже если мы говорим об очень высоких планах.

Таким образом, Бытие «пачкает» тем, что оно есть. Вот внутри него есть этот предикат и всё, к чему можно этот предикат приставить: всё, что есть, – звезда, джинн, ангел, архонт, – они есть просто как некая конструктная данность. Конструктная данность, то есть некий концепт, который имеет имя: тем самым уже можно сказать, что это есть. Таким образом, это «есть» является «пачкающим» «есть». То есть задача, которая стоит перед гностиком, – это освободить то высшее, по отношению к чему он горит, от этого «пачкающегося» начала. И здесь, естественно, возникает очень много проблем. Во-первых, если это не сущее, если это, освобождённое от пачкающего предиката «есть», оппонентное Бытию, «высочайшее величие» так чисто, то каким образом можно иметь к нему какое бы то ни было отношение? То есть тогда в чём динамическая драма взаимоотношения между этим огнём сознания, которое горит и сжигает всю вселенную вокруг, и этим чистым, абсолютно свободным от предиката «есть», Величием, которое является целью на выходе?

И если человек-гностик, который вынужден существовать в этой шкуре, родившись в определённое место и время, находится в этой среде, то каким образом эта среда является площадкой для его метафизической гностической драмы? То есть надо связать реальность, которая есть здесь и теперь и внутрь которой он вброшен как носитель этого огня, с тем, чего нет таким образом, чтобы не «загрязнить» это не сущее. Отсюда возникает необходимость очень сложных конструкций, которые опосредованным образом описывают взаимодействия между свободным от предиката «есть» Величием и тем Бытием, тем сущим, которое является, с точки зрения гностика, просто мусорной свалкой. Потому что на этой мусорной свалке рядом бок о бок лежат выброшенная случайно жемчужина, какие-нибудь золотые часы, какая-нибудь дохлая курица, сгнившее яйцо, рванная подушка, то есть всё это находится в этой «мусорной свалке». А суть этой «мусорности» заключается в том, что это – Бытие, что это – есть. Оно-то и делает именно это «есть» и всё предъявленное «мусором», и, наоборот, отсутствие этого «есть» освобождает от грязи, освобождает от лжи, освобождает от общего. Потому что ложью, против которой выступает гностик, является глобальное, является универсальное таким образом, что не сущее внутренне само по себе предполагает уникальность. Уникальность, которая не описывается, – не описывается, естественно, «нумерически».

Но всё равно остаётся некоторая проблема: да, это Величие существует, но к этому Величию можно иметь отношение, только оказавшись на этой «помойке». То есть эта «помойка» всё равно существует наряду с этим Величием. И тут ничего не поделаешь. Тем более что гностик прекрасно знает, что юдоль человеческого сознания – это неистребимая тяга к ощущению и переживанию тождества как совершенно естественного посыла. То есть глобальное, тотальное тождество малого с абсолютным – это фундаментальная основа всех традиционных метафизик. И в этом принципе тождества, благодаря которому можно сказать, что «вот эта букашка тождественна Абсолюту», который не имеет никаких определений, что она всё равно существует иллюзорным образом, она «снята» в нём, и каждая песчинка имеет за собой целый Абсолют. Эта инстинктивная идея традиционного метафизика представляет собой вызов для гностика. Но как это снять? Потому что когда он говорит «высший Бог – не сущий», то он на самом деле вынужден использовать негатив к тому, от чего он хочет освободиться, к тому, что «пятнает». Он вынужден использовать Бытие как точку отталкивания для того, чтобы определить то, что должно быть вне всякого сравнения.

Но дело в том, что отрицание имманентного не создаёт трансцендентности как таковое. Да, мы можем сказать, что «мир есть» и это его ложь, его «мусорность», а Бога нет – и в этом Его Величие, Его чистота. Но если мы противопоставили это «есть» и «нет», мы не получили реального подразумевания трансцендентного, потому что мы получили всего лишь расширенную тезу – антитезу, которая всё равно определяется через этот посыл. То есть это всего лишь негативная имманентность. Конечно же, гностика это не может устроить.

Но на самом деле гностицизм – это особое, скажем так, состояние поиска, особое состояние противостояния с реальностью, когда ещё не найдены какие-то тайные последние ключи для того, чтобы взломать эту ловушку. Дело в том, что гностик в поисках Величия забывает о таком верификаторе, который имеют платоники и который имеют все традиционные метафизики. А именно – он упускает из виду то, что тотальное тождество, то есть тотальная «схваченность» всего Абсолютом, выступает не просто как самодостаточная концепция тождества, а она имеет в себе интеллектуальную силу и ценность утверждения.

Что такое утверждение? Утверждение – это абсолютный императив духа или абсолютный императив, скажем, последнего «пневматического» центра, который делает человеческое существо оператором, операции которого сами по себе ценны и интересны. Вот утверждение – это то, к чему пневма имеет абсолютное стремление: она хочет достичь этого утверждения, даже если это утверждение находится внизу в грязи, в пыли, оказывается на поверхности мусорной кучи. Что такое утверждение? Утверждение – это указание на то, кроме чего ничего нет. То есть это абсолютное утверждение, которое даёт достоверность того, что за пределами этого посыла, за пределами этого утверждения, действительно, ничего не остаётся.

Но как это может быть? Ведь всё равно – даже когда мы говорим, что утверждение, которое покрывает всё, – то всё равно есть некоторая тема, за пределами остается ложь, ошибка, внешние сумерки, где только «скрежет зубовный» и так далее. То есть утверждение всё равно оставляет некую тень негатива за собой. И в традиционной метафизике тема того, что утверждение – это проблемная вещь, немножко замалчивается: просто говорится о «великом всеедином тождестве», об «абсолютном всеединстве», которое снимается в неопределённой, не квалифицируемой бездне «вечного, предшествующего всему».

А гностик не может согласиться с этой бездной. Он не может с ней согласиться, потому что она причастна ко всему, она присутствует на этой «мусорной куче». «Мусорная куча» схвачена в этой бездне. И поэтому гностик обходит тему утверждения. То есть он не даёт свою гностическую, исходящую из примата сознания, тему утверждения. Потому что легко, допустим, традиционалисту «классическому» говорить, что «сознание – это функция от Бытия». Он говорит, что Бытие и сознание тождественны. Он говорит: «Акт понимания уничтожает субъект и объект в их противопоставлении». И пожалуйста – ничего нет, кроме этого взрыва: это всё снимает.

А как быть гностику, который знает, что за пределами всего есть чистое, сияющее Величие, которое не запятнано предикатом «есть»? Тогда получается, что есть здесь у нас мусорная куча, а здесь – Величие. А что их объединяет – если их объединяет? Ничего? А каким образом тогда эта мусорная куча появилась? И почему в центре этой мусорной кучи горит огонь величия? Все эти вопросы не получают ответа ни в каких схемах прежде всего потому, что гностик пытается решить проблему и судьбу сознания, проблему и судьбу субъекта, проводя интеллектуальные операции внутри объекта. То есть он постоянно, пытаясь «деонтологизировать» Величие, работает внутри онтологии, которая никуда не исчезает. Ведь, в конце концов, недостаточно сказать, что Величие не имеет предиката «есть». Самого по себе этого недостаточно.

То есть на самом деле ты тогда просто говоришь, что ко всему сущему есть антитеза – абсолютно иное. Но что такое иное? Иное определено через «это». Извините, какая же это трансцендентность, если это иное определяется через «это», если ты вынужден говорить «иное», которое уже подразумевает здесь присутствующее? Вот здесь-то и возникает вопрос: где то самое утверждение, которое оставило бы чистую трансцендентность, но при этом сделало бы таким образом, чтобы не было ничего, кроме неё?

Это потрясающий вызов, с которым, я боюсь, гностики как историческая школа не справились, потому что на самом деле это требует несколько иных исследований. Во-первых, надо было бы, прежде всего, погрузиться в вопрос: «Почему Бытие и сознание действительно являются оппонентами?» Ведь совершенно понятно, что сознание возникает только в результате своей противоположности Бытию, то есть только потому, что Бытие наталкивается на нечто, что не есть оно. Здесь кроется, может быть, тот самый секрет, открыв который, можно было бы действительно начать операцию по «отмыванию» Величия от предиката «есть». Этот секрет заключается в тайне нетождества, потому что на самом деле простая гносеологическая операция покоится именно на этой тайне. Само нетождество познающего познаваемому, в отличие от концепции традиционной метафизики о том, что акт познания есть слияние субъекта и объекта, на самом деле совершенно понятно, что если перцептивное начало является одним из феноменов среди прочих других, то оно просто не может быть свидетелем. Свидетелем может быть только тот, о кого разбивается внешний мир, перед кем волны эфира останавливаются как перед преградой, отражаясь от него.

И здесь встаёт такой интересный вопрос: если сознание возникает только в результате того, что Бытие на него натыкается, то есть оно оживает в результате этого конфликта, то чем оно было или чем была та потенция, чем было то отсутствующее ещё сознание, которое ещё не столкнулось с Бытием? То есть откуда это сознание берётся? Почему Бытие натыкается на нечто чуждое себе? Ведь в конечном счете всё упирается в это. Говорим ли мы о гностике, говорим ли мы о платонике, говорим ли мы о диалектическом материалисте, – всё упирается в конечном счёте в это. То есть Бытие наталкивается на это действующее сознание, и в этом действующем сознании, в этой точке, на которую оно наталкивается, оживает свидетельствование, которое может быть неотрефлектировано, – может быть очень низкого качества, но тем не менее эта светящаяся точка оживает.

На самом деле понятно, что ни сознание как таковое, ни Бытие как таковое не самодостаточны. И более того, они не самодостаточны двойным образом. Они сами существуют как следствие несамодостаточности того, что им предшествует. Что я имею в виду? Если бы на самом деле, как думают традиционные метафизики, всему бы предшествовал имманентный самому себе Абсолют, то было бы совершенно непонятно, каким образом из него наружу сделан первый шаг. Потому что утверждение предполагает, что нет ничего, кроме того, что является утверждением. То есть если есть Абсолют, то этот предикат «есть» не должен разделяться ни с чем, кроме него. А если он разделяется с чем-то кроме него, если Абсолют, например, «безусловный Брама порождает обусловленного Браму», то в этот момент сразу же и тот и другой исчезают, как фикция. Потому что не может Абсолют существовать в качестве базы для иного, кроме себя. Самоутверждение требует, чтобы иного, кроме него, не было.

Таким образом, единственное, что может предшествовать и Бытию, и сознанию, есть абсолютный негатив. Потому что абсолютный негатив, во-первых, не ограничен, то есть бесконечен, и в этом отношении удовлетворяет требованию к Абсолюту, что он не имеет границ. А во-вторых, будучи отрицательным, он не самодостаточен, потому что полагает свою суть в другом, нежели он сам, но отрицательным образом. То есть абсолютный негатив отрицает всё, кроме себя, и в этом смысле он является не самодостаточным. В этом смысле он открыт к тому, что возникает нечто, что он будет дальше отрицать.

Так вот – сознание и Бытие являются двумя разными, но связанными друг с другом продуктами этого абсолютного негатива. Сознание, естественно, когда оно обретает самое себя, неизбежно должно понимать, что оно является в ловушке лжи. Это то, о чём говорил [на данном семинаре – прим. ред.] А. Дугин («гностик чувствует, что его сознание вброшено в бездну лжи, в некую ловушку, которую нужно преодолеть»).

Но преодолеть это не на пути построения фундаментальных, очень сложных, очень глубоких конструктов, которые каким-то образом выводят нас, и выводят недостаточным образом, из этих противоречий, а путём действительной деонтологизации. Деонтологизации сознания прежде всего. То есть сознание должно быть понято и интерпретировано как абсолютная антитеза внутри нас здесь и теперь.

Я бы ещё хотел коснуться такого момента, что не случайно гностик указывает на не сущее, чётко отделяя его от Ничто. Потому что на самом деле он стремится действительно выразить трансцендентность Величия. Но Ничто не есть, так сказать, «освобождение от грязи этой мусорной кучи», которой является Глобальное. Ничто является всего лишь навсего отрицанием имманентного, отрицанием конкретного феномена. Снятие феномена даёт Ничто, но оно не даёт трансцензуса[46]. Хотя, с моей точки зрения, и не сущее как таковое тоже не даёт трансцензуса. Потому что трансцензус не может опираться на площадку, которую мы имеем в качестве базы для отталкивания, и он не может выступать как иное по причинам, которые я уже проговорил: потому что трансцензус не может содержать в себе ссылку на Это. И вместе с тем трансцензус, который допускает существование Этого как самостоятельного момента, это трансцензус, который лишился качества утверждения, то есть это пустой или эфемерный трансцензус.

Это вызов, который чётко соответствует апории, известной в Средние века: «Может ли Бог создать камень, который Он не может поднять?» Я считаю, что все эти апории имеют то достоинство, что в них содержится тайное решение, доступность которого крайне проблематична. То есть решение есть, но привести это решение в исполнение – это чудо. И пока что в истории мысли нашего человечества это чудо не было осуществлено имманентным порядком. На него есть и содержится намёк только в священных откровениях монотеизма. Но не в той форме, которой обычный человек может воспользоваться, то есть прочесть, как он прочёл бы Василида, и понять выход из этой ловушки. Нет. Это намёк, который может быть чудесным образом использован, но в большинстве случаев остаётся закрытым для не просто людей – для человечества.

Тем не менее абсолютно согласен, что гнозис – это питательная энергия, это страшный пожирающий огонь, который горит сегодня внутри тайной пневмы, и что это действительно та сила, с помощью которой можно ускорить Второе Пришествие. Спасибо.

Я обозначил, что Ничто есть как раз уничтожение вот этой диванной подушки и прочее. А не сущее – это совсем другое. Дело в том, что эта схема, о которой вы говорите, – если её привести в исполнение, то речь будет идти уже совсем не о гностике. Мы же говорим о гностике. А гностик не может принять вашу схему, ваш тип предложения. Потому что для него Величие является императивом. В чём его особость и в чём его отличие от всех людей? Внутри него горит императив служения Величию. Не то что он хочет его реализовать, не то что он хочет его сообщить каким-то людям, помыслить, – нет. Он просто как свечка горит огнём этого Величия. И всё! Он не ставит перед собой никаких задач. Он просто горит. Этот огонь и есть это Величие. Сказать: «Давайте этот хлеб обжарим на этом огоньке и этот хлеб приобретёт нечто от этого огня», – это бессмысленно.

Целью является просто движение внутри мусорной кучи. На самом деле есть сюжет. То, что было описано [на данном семинаре – прим. ред.] А. Дугиным – это некий сюжет, драматический сюжет. Сюжет есть. Но можно ли сказать, что пьеса Шекспира в закрытой книге, которая всегда может быть открыта, которая может быть поставлена, что она есть цель? Она не цель для актеров. Просто приглашают режиссеров, приглашают актеров, ставят. Но там «миницели»: актера – заработать, режиссера – прославиться, зрителей – провести время. Но сущность этой пьесы в закрытой книге – это сюжет. Она вне цели.

Вы не совсем точно воспроизводите. Я говорил про Бытие и сознание, которые противостоят друг другу и которые не самодостаточны: сознание очевидно не самодостаточно, потому что оно как бы оживает при столкновении с Бытием. Как вот, допустим, если зеркало функционирует как зеркало, и с него снять покров, то там есть какой-то свет, а если его закрыть плотной прилегающей тканью, не пропускающей свет, то понятно, что никакого зеркала нет, – значит эффекта сознания нет. Но за Бытием и сознанием стоит негатив, который тоже не самодостаточен, потому что бесконечный негатив посвящён не самому себе, а отрицанию всего, что не есть он, то есть это просто некий «минус», который полагает себя безусловным и абсолютным. Вместе с тем этот «минус» является конечно же неким пустым неведением о предмете своего отрицания. Но он тоже не трансцендентен, он имманентен, он сквозит через существующее в результате его как следствия, то есть он сквозит через нас; этот «минус» отрицает то, что существует, отрицает альтернативу, отрицает иное тому, что существует, отрицает пустые возможности, ничем не заполненные, этот «минус» глобален. Этот минус по-разному стоит и за Бытием, которое возникает как ширма или покров на нём, и за сознанием, которое является его инверсией на самом деле. То есть сознание сталкивается с Бытием тоже как отрицательный фактор: сознание есть отрицание Бытия, в результате этого Бытие становится проявленным для него.

В принципе, на самом деле частью совершенства является сама та свобода, о которой Бердяев говорит. Абсолютно нет никакой необходимости её позиционировать «над», потому что если мы представим себе некое «совершенное существо», то составной частью совершенства является то, что оно должно существовать. То есть совершенное существо, как представление без предиката «есть», не совершенно, – «есть» должно туда входить. И поэтому Бог должен существовать, то есть быть именно потому, что Он – совершенен.

Точно так же можно сказать, что и свобода входит в «программу совершенства». Потом, тут ведь очень тонкий вопрос: что имеет в виду Бердяев под свободой? Потому что, вообще говоря, есть по крайней мере четыре разных интерпретаций свободы: свобода прежде всего как некая неопределённость, то есть свобода воздуха, который веет туда-сюда где хочет; потом свобода выбора (бифуркация путей); третья свобода – это свобода от внешнего принуждения; наконец, четвёртая, самая интересная, свобода – свобода от своего собственного архетипа, то есть, если мы – отражение, то свобода от оригинала, которое порождает нас в зеркале. Вот четыре свободы как минимум. Естественно, что первая свобода – свобода воздуха, неопределённость – присуща совершенному существу. И не потому она присуща, что присуща объективно, а потому, что мы не знаем, потому что есть некая непредсказуемость и абсолютная немотивированность совершенства (как вот, например, метеорологи сидят и гадают, куда ветер подует, но не могут этого знать или считают, что знают, но ветер их обманывает), есть та самая свобода, в результате которой Бог творит мир. Это я излагаю классическую точку зрения, которая доминирует, как правило, у нормальных теологов.

В сущности, в наше время, в эти годы (в эти одно-два десятилетия) происходит очень интересная вещь: существует масса пассионарных молодых людей, которые ищут смерти, но при этом ищут смерти не потому, что они не читали Василида, а потому что они отождествляют острое, горящее ощущение несправедливости и ошибки, которая стоит внутри Бытия с очень внешними, очень конкретными вещами, которые связаны обычно с такой литургической практикой самого формального свойства. То есть в наше постсоветское время возникло очень много людей, для которых принципиальным вопросом является, допустим, длина бороды, длина штанов или каким образом осуществляется омовение и так далее. Но я хочу сказать, что в 1917 году очень много пассионарных людей тоже транслировали свою пассионарность и свою жгущую страсть к справедливости в очень неловких, неказистых штампах и проявлениях: от «отчуждаемого у рабочего времени, которое крадёт капиталист» до «грабь награбленное». И, в принципе, ведь совершенно не важно, что человек метафизически поднят ветром гностической революции, но в его сознании она не может принять какие-то «академические» формы или, наоборот, приобретает какие-то криминальные или вызывающе эпатажные, – это совершенно не важно (но только в первый момент не важно). Главное, что эти люди готовы умереть. На втором этапе мы видим, что эти люди, которые являются «солью земли», – то есть стремятся к смерти и им не важно, под каким предлогом, ибо они не занимаются и не хотят заниматься метафизикой, – они находят конкретный символ справедливого, противостоящий всему остальному несправедливому, и идут до конца. Потом появляются люди – скажем, чекисты второго, третьего призыва, – холодные циничные люди с стеклянными глазами, которые допрашивают, рвут рты, расплющивают пальцы табуреткой… Но что интересно: они тоже подняты этим гностическим ветром, потому что на самом деле это всё является таким кукольным театром, который поднялся из ящиков, и какие-то нитки приводят их в движение, и то, что это куклы и нитки, – это второстепенно. Главное, что повод, который их поднял, находится за пределами обыденного, за пределами доступного рядовому человеку.

Очень многие герои Гражданской войны за несколько лет до этого были обычными, совершенно бессмысленными существами, которые не подозревали о том, что они превратятся в харизматичных полугероев-полумонстров, наводящих ужас на обывателей. Как тот же Сорокин, командарм 11-й армии, который играл на гитарке местным девушкам до начала Первой мировой войны. То есть за пять лет до того, как весь Екатеринодар прятался при одном только цокоте копыт его конвоя, за пять лет до этого он был практически чуть ли не Смердяков, который, как вы помните, тоже играл на гитарке в беседке, когда его подслушал Алёша. То есть такая «трансформируемость» людей является нашим шансом, потому что на аргумент, что сегодня люди стали быдлом и нет тех, кто будет вершить великие дела, о которых мы знаем из учебников, я спрашиваю: а кто был Котовский в 1909 году? Он просто был таким удалым бандитом, недоучившимся агрономом. Кто был Щорс? То есть куча народу, которая превратилась в исполинских героев мифологем, эпоса. Они, может быть, были даже более жалкими, чем нынешние обыватели, если бы мы их встретили. Встретили бы того же Котовского, и он бы произвёл на нас впечатление бритого кожаного затылка, которые мы знаем по девяностым, – может быть, более элегантного, может, и менее. Во всяком случае, человек – это глина, которая трансформируема под воздействием ветра иного. И самое главное, что все ошибки, которые происходили до сих пор, это от того, что гностические пассионарии закапывали свой огонь и свой пафос в абсолютно ерундовые символы, с которыми они отождествляли свой путь, то есть в экзотерические такие символы.

Шанс на прорыв, мне кажется, содержится в том, чтобы определённая часть пассионариев смогла бы мыслить и выйти на рубеж Тайны. Если это произойдёт, тогда все остальные будут оплодотворены, если нет – то в очередной раз сашки жегулёвы отдадут свои молодые жизни за то, чтобы потом кто-то пил жигулёвское пиво.