— Опять дождь! — устало произносит Хильда, распахивая шторы, отчего пластиковые кольца тихо звенят по металлической трубке карниза. Вальтер любит этот звук. Особенно он любил его тогда, давно, когда вслед за этим мелодичным звоном в комнату вливался свет утреннего солнца, а потом, когда открывалось окно, врывалось пение птиц.

— Разверзлись хляби небесные, — стонет со своей кровати старая Грета. — Бог землю от грехов человеческих омывает.

— Неужели так много грехов у людей накопилось? — спрашивает маленький Вальтер, обнимая Роди — своего любимого игрушечного медведя, с которым всегда засыпает.

Старая Грета приподнимается на локте; кряхтя растирает больные ноги — от застоявшейся сырости они стонут и ноют почти непрерывно.

— Ты и сам — грех, — косится она на мальчика.

— Ну что, опять?! — кричит от окна Хильда, гневно уставясь на старуху.

Та недовольно дёргает головой, шамкает губами, ворча что-то себе под нос, но сдерживается. Она ещё не готова к ссоре, ей надо распалиться, накопить злость.

— А Роди — грех? — спрашивает мальчик, поглаживая курчавый ворс медведя, заглядывая в его задумчиво поблёскивающие чёрным пластиком глаза. Медвежонок, как и всё в доме, источает слабый запах плесени, но ребёнок его не чувствует.

— Вальтер, перестань молоть глупости! — окликает его Хильда из кухни, где уже гремит кастрюлями. — Вставай и пойди умойся, у нас заканчивается рис.

У неё такая манера — сказав одну фразу кому-нибудь, она может тут же прилепить к ней следующую, адресованную уже другому человеку, а то и вовсе никому не предназначенную, а попавшую на язык случайно, обрывком внутреннего монолога. Старая Грета любит повторять, что у Хильды в голове дырка — пустота — между языком и мозгами, так что всё, что появляется в её черепной коробке, само собой проваливается в это отверстие и попадает на язык. Она говорит, что эта дырка у Хильды с детства, как бывает у всех детей, но если у других людей она со временем зарастает, как родничок во младенчестве, и забивается недосказанными мыслями, то Хильда — инвалид, потому что у неё в перегородке так и осталась пустота.

Вальтеру неохота вставать. Ему давно уже неохота вставать, уже много-много дней — с тех пор, как начался дождь.

Его не оставляет мысль о грехах, поэтому он повторяет свой вопрос, только тише, так, чтобы Хильда на кухне не услышала.

— Ба, а Роди — тоже грех?

Старая Грета, кряхтя и постанывая, садится в кровати — тяжёлая, массивногрудая, в старой ночной рубашке, с давно немытыми и растрёпанными серыми волосами, в которые густо вплетена седина. Волосы эти, свисая по сторонам лица неровными нитями, прядями и сосульками, придают ему злобное ведьминское выражение и старят его ещё лет на десять в добавок к её шестидесяти.

Старуха бросает на Вальтера то ли насмешливый, то ли презрительный взгляд и произносит — тоже тихо, чтобы не слышала Хильда, — словно рассуждая сама с собой:

— Говорила я, не оставлять тебя дурака… Ох, Господи!

— А меня тоже смоет, раз я грех? — не унимается Вальтер.

— Да уж скорей бы! — распаляется Грета. — Скорей бы нас всех смыло!

Вальтер с ней не согласен, но он знает, что старухе, особенно в её теперешнем состоянии, лучше не перечить.

— Вода поднялась ещё на два пальца! — уныло докладывает Хильда, выглянув из кухни. — Два пальца за ночь, я варю просо.

— Два пальца! — злорадно усмехается Грета. — Скоро вы узнаете!..

Она не говорит, что́ они скоро узнают, но Вальтер не сомневается, что это будет нечто ужасное. Ему не хочется узнавать и не хочется, чтобы старуха уточняла, поэтому он торопится встать и шлёпает босыми ногами в туалет. Он садится на холодный унитаз и писает, размышляя о том, на сколько еще пальцев поднимется из-за него вода.

— Ма! — не выдерживает он. — Ма, а вода не сильно поднимется оттого, что я писаю?

Грета хохочет на своей кровати. Смех её больше напоминает сухой и ломкий кашель или собачий лай.

Настоящего собачьего лая уже давно не слышно. Как не слышно и других звуков, которые всегда наполняли собой день: ни мычания коров, ни петушиного крика, ни дальнего стрёкота косилок. И даже боя часов на старой башне давно не слыхать. Только бесконечный шум дождя — монотонный, обволакивающий, дремотный.

Умываясь, Вальтер продолжает думать о грехе.

За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя… Хотя, вот он, Вальтер, он же маленький — совсем еще маленький грех, а его пока не смыло. Это потому, что он высоко сумел забраться. Значит, дождь будет идти ещё долго-долго, пока вода не поднимется на тысячу пальцев и не доберется до него. Может быть, Вальтер — это последний грех, который остался ещё не смытым, и Бог будет упорно поливать землю из своей лейки, пока наконец вода не подхватит Вальтера и не отхлынет, унося его в сточный колодец, как тот кораблик, который он пускал давно-давно, когда ещё ручеек, бегущий по краю Мюллер-штрассе, не превратился в бурную клокочущую реку.

Он отчётливо представляет себе, как вода крутит и уносит его, а за ним перепуганную Хильду и недовольную Грету, которая плюётся и ворчит. Хотя, нет. Их-то вода не должна смывать, потому что грех — это он, Вальтер, а значит…

— Эй, ты долго там? — отрывает его от размышлений Хильда. — Хватит лить воду, её и так слишком много.

Она приносит мальчику забытое им полотенце. Полотенце влажное, пахнет сыростью и плесенью. Это раньше оно было пушистое, теплое и вкусно пахнущее солнцем, а теперь — вот такое, как будто его долго держали в болоте.

Вальтер неохотно и кое-как проводит ничего не вытирающим полотном по лицу и рукам.

Грета давно уже не заходит есть на кухню, потому что её больные ноги не хотят сделать и шагу. Хильда утверждает, что это не больные ноги, а эгоизм. Старухе просто так удобно, ей нравится, что за ней ухаживают, приносят еду в постель, убирают судно, помогают надеть халат.

Вальтер не любит просо. Он уныло давит ложкой плотный желтоватый и неприятно пахнущий ком, в который не добавлено ни капли масла, потому что масло давно закончилось, а всех коров, которые его дают, — смыло.

— Коровы очень много грешили, — говорит мальчик задумчиво.

— Чего ты там? — отзывается Хильда, которая в комнате ухаживает за Гретой и не слышит.

— А когда вернется папа? — спрашивает Вальтер. — Скоро он построит ковчег?

Старая Грета снова разражается лающим хохотом и только громче лает оттого, что Хильда шикает на неё.

— Не знаю, — отвечает мать, входя в кухню с пустой тарелкой.

Тарелка блестит так, будто её вымыли, потому что Грета выскребла из неё все до последнего зёрнышка. И при этом она каждый день жалуется на больной желудок и отсутствие аппетита и утверждает, что скоро умрет.

— Но разве так трудно построить ковчег? — недоумевает Вальтер.

Действительно, ведь ему удавалось сделать кораблик из коры за какую-то пару часов.

— Папа не очень хороший плотник, — отвечает Хильда.

— Не скажи! — кричит из комнаты Грета, которая, наверное, напряжённо прислушивалась к их разговору. — Буратин-то у него строгать получалось очень хорошо!

— Тварь! — шепчет Хильда.

— Папа был кукольник? — удивляется Вальтер. — Ты никогда не говорила, ма…

— О, да! — не унимается старуха. — Он был великий кукольник и волшебник! Умел появиться ниоткуда, выстрогать куклу и исчезнуть никуда!

— Не слушай бабушку, сынок! — отвечает Хильда громко, чтобы старуха её слышала. — У неё от сырости мозги совсем прокисли и заплесневели!

Вальтер представляет, как из ниоткуда, прямо из воздуха появляется папа в чёрном плаще, расшитом золотыми звёздами, и таком же колпаке. Именно такой волшебник был на картинке, которую мальчик когда-то давно собирал из кубиков. В одной руке у волшебника большое полено, в другой — волшебный рубанок. Несколькими быстрыми движениями рубанка он превращает полено в длинноносого Буратино и растворяется в воздухе. А деревянная кукла с тихим «плюх!» падает в воду и плывёт от их холма туда, где был городок, а теперь только сиротливо торчит шпиль часовой башни. А бесконечные дождевые капли стучат и стучат по деревянному тельцу.

Вальтер на минуту приходит в себя и слышит ругань. Мама ушла в комнату, и там они с бабушкой сцепились в клокочущей и бурлящей ссоре. Вальтер давно привык к их ссорам и перестал каждый раз огорчаться, когда начинается ругань. Теперь он даже рад бывает, что громкие звуки заглушают мерный и заунывный шум дождя.

Раньше они тоже ссорились, но тогда у них было на это гораздо меньше свободного времени, потому что маме приходилось работать, и дома она появлялась только к вечеру и такая усталая, что ей не очень хотелось распаляться на бабушкины колкости. Да и старая Грета была тогда посмирней и поласковей, даже с ним, с Вальтером.

Мальчик снова представляет себе деревянную куклу, которая медленно плывёт под дождём. Вот она доплыла до шпиля часовой башни, сделала круг и плывёт дальше, туда, где на таком же высоком холме стоит церковь.

А интересно, если он, Вальтер, тоже кукла, которую выстрогал папа, значит он тоже может плавать?.. То есть, он может прыгнуть с холма в воду и поплыть?..

А ещё интересно, почему мама и Грета никогда не спрашивают друг у друга про церковь на холме. Ведь могла же Грета сказать:

— Как думаешь, Хильда, наверняка ведь кто-нибудь спасся от дождя и сидит сейчас в церкви?

А Хильда ответила бы:

— Думаю, что уж пастор-то наш точно уцелел, потому что он безгрешный.

А Грета тогда:

— Так ты бы, дочка, взяла бы лодку-то, да сплавала бы туда, что ли.

А Хильда ей:

— И то правда, матушка! Как же это я сама не додумалась до такой простой вещи!

А Грета:

— Да ты сроду сама ни до чего не додумывалась, кроме как ноги раздвигать! Весь Манц только тем и занят был, что считал мужиков, которые через тебя прошли!

— Ах ты ж, надо же! — ярится Хильда. — Тебе ли меня мужчинами-то попрекать, кочерёжка ты старая! Ты себя вспомни, как ты при живом-то муже…

Вальтер затыкает пальцами уши и идёт на крыльцо. Его некому остановить, потому что женщины заняты подсчетом мужчин. Вальтер точно знает, что математику они обе никогда не любили, но всегда охотно и с азартом считали деньги и мужчин друг друга.

Он застывает под навесом, вглядываясь в пелену дождя, который здесь шумит так, что не слышно собственного голоса.

— Ух ты! — произносит мальчик, чтобы убедиться в этом. И кричит: — Ух ты-ы-ы!

И действительно: перекричать дождь ему не под силу.

— Вот он я! — говорит Вальтер, обращаясь к дождю. — Вот, ты можешь меня смыть. Наверное, я последний оставшийся в живых грех, и если ты смоешь меня, то перестанешь идти, да?

Дождь не отвечает. Он равнодушно заливает мир. Наверное, он поставил себе целью за этот день скрыть, наконец, под водой торчащий шпиль часовой башни.

Холм, который едва виден вдалеке, за мутной серой стеной, кажется чуть выше, чем тот, на котором стоит их дом. Виднеется в полумраке церковь, которая, однако, отсюда выглядит совсем необитаемой.

Вальтер слабо представляет себе, что случилось с их маленьким городком. Из разговоров матери и бабушки он знает только, что по их мнению прорвало плотину и в одночасье затопило Манц, так что спастись, похоже, никто не успел. Это после того, как дождь лил целую неделю, как из ведра. Однажды утром Хильда выглянула в окно и воскликнула: «Бог ты мой! А где же Манц?!»

А дождь льёт уже много-много времени. Хильда говорила, что не меньше полугода, а Грета только смеётся и говорит, что Хильда никогда не умела считать и что дождь идёт непрерывно уже восемь месяцев.

А что случилось, никто из них не знает. Они только изредка спрашивают друг у друга: «Как ты думаешь, что вообще случилось с миром?» и «Когда же всё это кончится?».

А Вальтер точно знает теперь, что это не кончится до тех пор, пока вода не доберется до него, потому что он — грешная кукла, и из-за него теперь отцу нужно построить ковчег, чтобы спасти Хильду и Грету. Это так Бог придумал. Он всегда так делает: когда грехов становится слишком много, он делает дождь и заставляет кого-нибудь строить ковчег, чтобы спасти тех, кто еще не нагрешил.

Хильда сказала, что вода поднялась еще на два пальца…

Интересно, сколько пальцев осталось воде до вершины холма, на котором стоит их дом?

Сколько бы их ни осталось, но вода не отступит; она будет подниматься до тех пор, пока не доберётся до дома. Тогда он, Вальтер, Хильда и Грета, поднимутся на второй этаж и будут жить в пыльной мансарде. Нет, Грета, наверное, не сможет подняться. Хотя мама и говорит, что бабушка прикидывается, а на самом деле она здоровая как лошадь, но Вальтер верит, что у неё действительно болят ноги. Потому что он много раз слышал, как Грета стонет во сне, а во сне человек не может притворяться. Вот Вальтер не может притворяться во сне, он знает это совершенно точно. А во все остальное время люди только тем и занимаются, что притворяются, как говорит Хильда.

А потом вода поднимется еще, потому что ей нужно смыть Вальтера, и она не успокоится, пока не выполнит волю Бога.

Они поднимутся на крышу и там будут умирать от голода, пока наконец им больше некуда будет подниматься. И тогда они все втроём поднимутся на небо. Хильда и Грета поднимутся в рай, а Вальтер — в ад, как все грешники.

И тогда дождь кончится, и вода уйдет обратно в реки, моря и океаны. И в Манц придут новые люди и будут славить Бога за то, что избавил их от потопа и грехов.

Вальтер опасливо сходит с крыльца под дождь. Он ожидает, что тот сейчас начнёт хлестать его со всей силы, закручивать и толкать к воде. Но дождь безучастно долбит его тяжёлыми нескончаемыми каплями по голове, по плечам, по рукам.

— Ну, давай! — окликает его Вальтер.

Возможно, Бог ещё не разглядел с неба, что последний грех этого мира вышел под дождь?

— Эй, дедушка Бог! — кричит мальчик. — Я тут!

Дождь иссекает тяжелыми острыми струями поднятое к небу лицо, заставляя опустить голову. А неба не видно.

Тогда мальчик спускается по склону вниз, к самой воде. Он осторожно входит в её податливую плоть по щиколотку и замирает. Ему все равно, что промокнут старые сандалии и носки, ведь он и так уже насквозь мокрый от дождя.

Немного страшно только, что сейчас вдруг высунутся из омута множество щупальцев, зелёных и холодных, обовьют его ноги и утянут в чёрную муть, по которой гуляет рябь от падающего с неба ливня.

— Ну? — произносит Вальтер, обращаясь к воде. — Бери меня!

Вода медлит. Она не торопясь и осторожно облизывает худые ноги мальчика своим холодным языком, словно пробуя их на вкус и решая, стоит ли заглатывать это маленькое дрожащее от страха существо…

— Ты дрянь, ты дрянь! — кричит Хильда. — Ты съела всю мою душу, ты всю жизнь только и делала, что грызла меня! Когда ты только сдохнешь!

— Вот как ты говоришь со своей матерью! — воет Грета, дёргая себя за волосы. — Вот как платишь ты мне за то, что я тебя вырастила!

— Матерью?! Да какая ты мать! — взвивается дочь. — Да ты просто не дала мне сдохнуть! И то только потому, что боялась осуждения!

— Уж лучше бы дала! Уж лучше бы ты сдохла, шлюха, чем мне выслушивать такое на старости лет! Подожди же, подожди, твой последыш, твой ублюдок, припомнит тебе! На старости лет ты услышишь от него то же самое!

— Мой Вальтер?!

— Твой Вальтер!

Хильда хочет что-то ответить, но вдруг застывает с открытым перекошенным ртом, в углах которого собралась густая белая пена. В глазах её поднимается волна паники, от которой старая Грета умолкает, обмякнув на кровати. Наступает тишина, в которой слышен только нескончаемый шум дождя, смывающего с земли грехи человеческие.

— Вальтер… — произносит Хильда одними губами.

— Беги! — взвывает старуха. — Беги! Доченька, беги-и-и!

А Хильда уже метнулась к двери и выскакивает на крыльцо.

— Вальтер! — кричит она, но дождь не дает её голосу отлететь и на метр — тут же прибивает его к земле тяжелыми, как дробины, каплями. — Сыно-о-ок!

Она сбегает с крыльца, всматривается в серую пелену, стирает с глаз мешающие смотреть капли, вертится на месте, озираясь по сторонам, но взгляд её не может проникнуть сквозь стену бушующего ливня. Волосы её промокли и свисают жалкими верёвками на плечи, липнут к лицу.

«А вода поднялась ещё на палец!» — с тоской отмечает она, когда спускается вниз и видит торчащую из омута веху.

Потом взгляд ее падает туда, где едва различимы вдалеке контуры противоположного холма и стоящей на нём церкви. И она видит Вальтера. Мальчик идёт по воде — слабое, почти не различимое в сетях дождевых струй пятнышко. Она бросается за ним, но едва ноги её погружаются в воду по колено, как склон холма тут же уходит из-под ступней, и она с головой окунается в эту пучину, которая, кажется, кипит под хлёсткими ударами дождя.

Вынырнув, она кашляет, задыхается и суматошно гребёт обратно к склону, пытаясь нащупать ногами опору.

— Вальтер! — кричит она. — Сынок!

Выбравшись из пучины, пальцами впиваясь в жирную мокрую землю, выдирая податливую водянистую траву, пытаясь удержаться на скользком склоне, она оглядывается и видит силуэт мальчика, различает его по светлому пятну рубашки, которое через минуту растворяется в непроглядном мраке…

— Что?! — встречает её Грета истерическим воплем. — Где?!

Хильда опускается на пол у порога, насквозь мокрая, а возле её ног тут же начинает образовываться лужица.

— Что? — повторяет старуха, уже понимая, каков будет ответ.

— Всё из-за тебя, — стонет Хильда. — Всё из-за тебя, ведьма старая!

— Из-за меня?! — взвивается старуха. — Да при чем здесь я, если ты такая мать! Какая ты мать, ты ж ею никогда не была! Ты ж только и умела, что задом вертеть, оставив мальчишку на меня!

— Что ты мелешь, дрянь! Это ты его убила своими бреднями!

— Ты ж не знала, как от него избавиться! Ты не мать, ты шлюха, шлюха!

— Я убью тебя! — визжит Хильда и, поднявшись, бросается на кухню.

Старуха замирает, прислушивается к стуку выдвигаемого ящика стола, к звяканью яростно перебираемых вилок и ножей, к проклятиям, которыми её осыпает дочь.

— Я убью тебя, убью, — бормочет Хильда, выбирая самый большой нож, — у нас осталась кружка пшена. Всего кружка пшена. Но ещё целых две коробки макарон.

— Две коробки — это много, — примирительно произносит Грета. — Нам и за год не съесть столько макарон, дочка…