Не прошло и двух месяцев, как мы вернулись из очередной экспедиции и приобщились к культуре, а уже устали от беспечной городской жизни, от расписаний, от вечного спокойствия города.

Вечерами у меня дома собирались геодезисты, люди беспокойной профессии, и тогда все чаще и чаще возникали опасные разговоры о кострах, о горах, о походах. Мечта уносила нас к безграничным просторам тайги, к заснеженным хребтам, рисовала сцены схватки с медведем.

Начались сборы…

Который раз так вот, с волнением и тревогой, я покидаю родной очаг, чтобы один на один столкнуться с дикой природой, с препятствиями, которые невозможно предугадать, но которые, конечно, будут всюду подстерегать нас. Много тревожных мыслей возникает в голове, когда ты надолго отрываешься от семьи, друзей, культуры. И хотя предшествующие походы, не менее трудные, убеждают тебя, что все обойдется хорошо и ты через год снова окажешься дома, в кругу друзей, все же сердце наливается болью. Но ты твердо веришь, что вернешься, непременно вернешься!..

Рано утром мы покинули заснеженный Новосибирск, и в этот же день нас высадили на восточной оконечности материка.

Много лет штаб экспедиции располагается в крошечном дальневосточном городке Зея. В мартовские дни в штабе шумно. Люди готовятся в поход, торопятся скорее попасть в тайгу. Это слово в их устах теперь звучит необычно торжественно. В нем и простор, и вольность, и что-то неодолимо манящее. В человеке, видимо, еще до сих пор живет дух далекого предка-кочевника – тянет его к природе, к открытому небу, к бродяжничьей жизни.

Еще несколько беспокойных дней, и самолеты приступят к переброске подразделений. Одних увезут на Шантарские острова, других – к Охотскому морю, многих забросят на Алданское нагорье, к Чагарским гольцам, к Джугджуру, на Удские мари… И там на огромной территории смелые исследователи будут вытаптывать тропки по необитаемым местам, жечь костры, испытывать мужество и силу.

С первого дня меня полностью захватывают экспедиционные дела. Надо торопиться, пока еще на реках и озерах толстый лед, способный принять груженый самолет, и пока по заснеженной тайге еще можно передвигаться на нартах.

Первым отлетает техник Трофим Николаевич Королев с кадровыми рабочими Николаем Юшмановым, Михаилом Богдановым, Иваном Харитоновым и Филиппом Деморчуком. Они должны будут попасть в одну бухту на Охотском побережье и пробраться в центральную часть Джугджура. Участок их работы самый отдаленный и трудный, поэтому-то туда и назначен Королев, смелый и напористый человек.

Вылет подразделения Королева назначили на двенадцатое марта. Накануне я задержался в штабе до полуночи. Вместе с главным инженером Хетагуровым и помощником Плоткиным окончательно просмотрели маршрут Королева, проверили списки полученного снаряжения, продовольствия. Условились о местах встреч.

Когда мы вышли из штаба экспедиции, город спал, прикрытый черным крылом зимней ночи. Две одинокие звезды перемигивались у горизонта. Издалека доносилась протяжная девичья песня.

– У Пугачева огонь горит, сегодня проводы товарищей, может, зайдем? – предложил Трофим, когда мы поравнялись с квартирой Пугачева.

Нужно было оторваться хотя бы на час от цифр, схем, канцелярщины. Последние дни были полны хлопот и тревог. По двадцать часов на ногах, и так устанешь, что даже сон не берет!

Зашли. В комнате накурено. На столе беспорядок, как это часто бывает после званого ужина.

Нас встречают друзья. Почти двадцать лет мы вместе бродили по обширным, мало или совсем не исследованным окраинам страны, и мне радостно было видеть всех их у Пугачева.

Давно еще, в 1930 году, будучи мальчишкой, Пугачев приехал на Кольский полуостров из глухой пензенской деревушки. Ему хотелось своими глазами посмотреть на северное сияние. Его манили горы, леса, в нем пробуждался будущий путешественник. Нас он встретил в хибинской тундре. Мы тогда делали первую карту апатитовых месторождений.

Мечтательному парнишке понравилась наша работа, кочевая жизнь, и он остался с нами. Трофим Васильевич побывал с экспедицией в Закавказье, на Охотском побережье, в Тункинских Альпах, Забайкалье, дважды посетил центральную часть Восточного Саяна, был на всех трех Тунгусках, прошел маршрутом по необжитой тайге от Байкала, через Улан – Макит – Чару – Бомнак – Наманчик почти до Амура и снова попал на Охотское побережье. Жизнь научила его смело смотреть в лицо опасностям и испытаниям. Незнакомцу, повстречавшемуся с этим внешне ничем не приметным, к тому же кротким и застенчивым человеком, ни за что не угадать в нем отважного путешественника.

Сегодня у Трофима Васильевича собрались такие же, как и он сам, следопыты и неугомонные путешественники: Лебедев, Мищенко, Коротков и другие.

Едва мы уселись за стол, ввалилась молодежь.

– Откуда бредете, полуночники? – раздался из угла чей-то голос.

– Из кино. Увидели свет и зашли. Ведь завтра Королев открывает навигацию. Вот и не спится. Охота в тайгу, – слышится ответ. – Есть, товарищи, предложение: поскольку здесь тепло и уютно и учитывая «настойчивую» просьбу хозяина, давайте останемся тут до рассвета. А утром проводим Королева.

Гости раздеваются, гремит посуда, комната гудит свежими голосами…

Через час мы с Королевым шли по пустынным улицам.

– Что с тобою, Трофим, почему ты последние дни такой молчаливый? – спросил я своего спутника, совершенно не различая в темноте его лица. – Или не хочешь отвечать?

– А какой толк таиться? Вы ведь знаете: вот уже год, как я не получаю писем от Нины. Мною пренебрегли…

– Пора, Трофим, забыть Нину, как это ни тяжело. Ничего у тебя с ней не получится, и нечего тешить себя пустой надеждой.

– Это так. Но обидно: не сумел устроить свою жизнь. Все у меня косогором идет, не как у людей… Скорей бы в тайгу, там все проще.

– Не хочется мне отпускать тебя с таким настроением.

Я затащил его к себе ночевать. До утра оставалось часа три. Хозяйка подала ужин.

– Мое прошлое – непоправимая ошибка, а настоящее кажется мне случайностью. К моим ногам, вероятно, упала чужая звезда, – говорил Трофим Николаевич медленно, не отводя от меня темно-серых глаз. – Если бы я мог забыть трущобы, Ермака и все, что связывает меня с этим именем, я был бы счастлив. Вы только не посчитайте меня неблагодарным и не подумайте, что я не чувствую хорошего отношения к себе. Все это мне и близко и дорого. Но следом за собой я тащу тележку с прошлым.

– Удивляюсь тебе, Трофим, – возразил я. – Шестнадцать лет прошло с тех пор, как ты ушел от преступного мира. Пора бы о нем забыть!

– Легко сказать – забыть! Это ведь не папироска: выбросил, как выкурил. Прошлое присосалось, как пиявка. А слово «вор», кто бы его ни произнес, бьет меня. Но ведь я столько же виноват в своем прошлом, сколько и в своем рождении. Меня семилетним мальчишкой подобрали чужие люди. Они сделали из меня вора и вором толкнули в жизнь. Тогда, еще в трущобах, я каким-то скрытым чувством сознавал, что не это мне надо. Но разве просто уйти от привычной среды, подавить в себе неравнодушие к чужим вещам, научиться иначе думать? И все же я ушел. А вот забыть прошлое не смог. Так и кажется, что я иду сбоку жизни, спотыкаюсь на ухабах, как незрячий мерин. Знаю, что меня никто не упрекнет, что мне открыты все дороги. Чего же не жить спокойно? Так нет! Скажите, кому, как не злой судьбе, нужна была наша встреча с Ниной? Она напомнила мне о прошлом и оттолкнула меня потому, что я бывший вор и могу теперь скомпрометировать ее.

– Ты не прав, – перебил я его. – Нина любит тебя, и ее не смущает ни ее собственное, ни твое прошлое, но ты знаешь, почему она не может стать твоей женой. При всей моей привязанности к тебе, Трофим, я должен сказать: Нина поступила правильно. Тебе нужно жениться на другой. Разве мало хороших девушек у нас? А насчет того, что идешь сбоку жизни, – неверно. Убеждаешь себя в ложном. Что с того, что твоя дорога вначале шла по ухабам? Ведь это уже давно позади. Сейчас у тебя интересная работа. Ты любишь жизнь и не во имя ли ее столько пережил? Я не узнаю тебя, Трофим! Может быть, действительно задержаться дня на два с вылетом?

– Нет, полечу, мне нужно скорее в тайгу!

– Боюсь, поедешь с таким настроением – рисковать начнешь и потеряешь голову.

Трофим молчал, сдерживая волнение.

– Ложись-ка ты лучше спать. Отдохни. Утро вечера мудренее!

– Да, скорее бы рассвело… Знаете, что мне хочется? – вдруг сказал он, повернувшись ко мне. – В пороги, на скалы! Ломать, грызть зубами, кричать, чтобы все заглушить! Вы же не знаете всего моего прошлого… – Он встал и бесшумными шагами отошел к кровати.

В комнате наступила тишина. Ветер хлопнул ставней, и отдыхавшая на диване кошка поспешно убралась за перегородку. Я чувствовал, как тяжелыми ударами пульсирует в голове кровь. Трофим стоял спиною ко мне, заложив за затылок сцепленные руки и устало опустив взлохмаченную голову.

– Об одном я никогда тебя, Трофим, не спрашивал… Скажи, ты когда-нибудь встречался с главарем вашим, с Ермаком, после того как пришел к нам?

Он не ответил, и мне показалось, что я ни о чем и не спросил, а только подумал.

У соседей проскрипел хриплым голосом петух. В окна робко заползало утро.

– Скоро за нами подъедет машина… Я пойду домой, у меня еще не все собрано, – сказал Трофим. – А вас прошу, не спрашивайте меня больше про Ермака.

– Странно… Оказывается, у тебя есть какая-то тайна, которую ты скрываешь от меня… Хорошо, забудем наш сегодняшний разговор, и я больше никогда тебе не напомню о нем… Иди собирайся!

От Аянской бухты наш путь шел на запад, к Джугджурскому хребту. Нас провожало холодное солнце, только что поднявшееся над морской синевой.

По заснеженной дороге дружно бежали оленьи упряжки. На передней паре сидел Афанасий. Он нет-нет да и подстегнет поводным ремнем праворучного быка. Упряжка рванется вперед и взбудоражит обоз, но через минуту олени сбавляют ход и снова бегут спокойно размашистой рысью.

Скоро дорога потянулась в гору. Я шел впереди обоза и чем выше поднимался, тем шире разворачивалась предо мною береговая панорама. Прибрежные склоны гор подвержены влиянию холодных ветров и одеты бедно. Природе не удалось создать здесь пышного наряда и красивого пейзажа. Деревья – горбатые и полузасохшие кусты – лежат, прижавшись к земле, а мох растет только под защитой камней. Но растительность не вызывает сожаления. Наоборот, чувство восторга охватывает человека при знакомстве с нею. Радуешься упорству, с каким эти деревья и мхи защищают свою жизнь. Ни ветер, ни стужа не в силах убить их. Лиственницы, березки, стланики, ольхи не только живут, но и упорно стремятся отвоевать себе еще более крутые места у самой кромки моря.

К часу дня мы добрались до последнего привала Прибрежного хребта. Впереди видно Алдоминское ущелье, а дальше показались заснеженные горы. То был Джугджур. Высоко в небо поднимаются скалистые вершины. Широкой полосой тянутся на север его многочисленные отроги. Именно там, в глуши скал и нагромождений, быть может, боролась за жизнь горсточка смелых и дорогих нам людей. Чем ближе мы подбирались к хребту, тем настойчивее овладевала мною тревога. «Неужели погибли?» – думал я, всматриваясь в неприветливый облик гор.

Дальше путь шел по реке Алдоме, берущей свое начало в центральной части Джугджурского хребта. Прибрежные горы прикрывают долины от холодных и губительных морских ветров, и деревья здесь нормально растут. Огромные лиственницы, достигающие тридцатипятиметровой высоты, толстенные ели, березы, тополя украшают долину. Они жмутся к реке и растут только на пологих склонах, защищенных от ветра. Сам же Джугджурский хребет голый. На нем ни кустика, ни деревца. На сотни километров лишь безжизненные курумы[55]. Мне никогда не приходилось видеть более печальный пейзаж. Ни суровое побережье Ледовитого океана, ни тундра, ни море не оставляли во мне такого впечатления безнадежности и уныния, как Джугджурский хребет. Хотелось скорее пройти, не видеть его. «Не потому ли у местных эвенков живет недобрая молва про Джугджур?» – размышлял я, вспоминая разговор в райисполкоме.

Дорога, по которой мы ехали, местами терялась в кривунах реки, но Афанасий с удивительной точностью помнил все свороты, объезды. Мы ехали наверняка.

Над нами все выше поднимались туполобые горные вершины, отбеленные убежавшим к горизонту солнцем. Долина постепенно сужалась и у высоких гор раздваивалась глубокими ущельями. Караван свернул влево. День кончился. Все чаще доносился окрик Афанасия, подбадривающего уставших оленей.

Уже стемнело, когда упряжки с ходу выскочили на высокий берег реки и остановились на поляне. Здесь предполагалась ночевка. До перевала было недалеко, а до Алгычанского пика – день езды. Мы сразу принялись за устройство лагеря.

На поляне всюду виднелись следы старинных таборов и множество пней от срубленных деревьев. Видимо, с давних времен эвенки пользуются этим единственным перевалом через Джугджур, доступным для нарт.

Проводников что-то беспокоило. Отпустив оленей, они с тревогой посматривали на чистое, будто вымерзшее насквозь, небо и о чем-то совещались. Затем они наготовили бересты, сушника, дров, все сложили рядом с палаткой, как нужно для костра, но не разожгли.

– Для чего это вам? – спросил я Афанасия.

– Хо… Джугджур – дорога лешего, худой. Может, завтра назад придем, костер зажигать сразу будем. Эвенки постоянно так делают.

– Что ты, что ты! Назад не вернемся – пешком, но уйдем дальше, – вмешался в разговор Василий Николаевич.

Афанасий бросил на него спокойный взгляд.

– Люди глаза большой, а что завтра будет, не видит, – отвечал он эвенкийской поговоркой.

За скалой давно погасла заря. Темно-синим лоскутом растянулось над лагерем звездное небо. Уже давно ночь. Мы не спим. Олени бесшумно бродят по склону горы, откапывают из-под снега ягель.

– Завтра надо непременно добраться до палатки, – проговорил Василий Николаевич, выбрасывая ложкой из котла пену мясного навара.

– Славно было бы застать их у себя, только не верится, чтобы Трофим заблудился. Это ведь горы, тут поднимись на любую вершину – и все как на ладони.

Зимою на вершинах Джугджурского хребта, в цирках, по склонам и даже на дне узких ущелий не собрать и беремя дров, чтобы отогреться, а если у заблудившегося человека не хватит сил добраться до своей палатки или спуститься в долину к лесу, он погибнет.

Перед сном я вышел из палатки. Все молчало. Дремали скалы, посеребренные инеем. На темном фоне неба виднелись черные силуэты пиков. Мириады звезд горели над ними причудливыми огоньками. Как легко дышалось в эту морозную ночь! Хотелось верить, что где-то недалеко, в непробудном молчании гор, борются за свою жизнь наши товарищи.

Еще не рассвело, а мы уже стали пробираться к перевалу. На небе ни облачка. Утро этого столь памятного всем нам дня было такое, что лучшего, кажется, и не придумаешь: заметно потеплело, воздух перестал быть колючим, снег припотел. Нарты шли легче, с протяжным пением, как при оттепели.

– Нарта поет – пурга будет, – заметил Афанасий. – Это верная примета. Надо хорошо ходи, успеть за перевал. – И в быстрых глазах проводника вспыхнула тревога. Он стал торопить оленей.

Извилистое ущелье, по которому караван поднимался к перевалу, глубоко врезается в хребет. Оленям приходится то обходить глыбы скал, то взбираться на верх каменистых террас. Рвутся упряжные ремни, нарты скатываются вниз, ломаясь. Немало времени потратили мы, чтобы привести в порядок обоз. Продвигались медленно, а конца подъему не было видно.

– Скоро будет перевал? – спросил я у Афанасия, когда мы выбрались с ним на борт глубокой промоины.

Он взглянул на хребет.

– Хо… Однако, дальше не пойдем, Джугджур гневается… – сказал он, показывая на вершину, над которой вилась длинная струйка снежной пыли. Она то вспыхивала, то гасла и исчезала.

– Это же ветер, ничего страшного нет, – попытался я успокоить Афанасия.

Он ничего не ответил. Нас догнали остальные. Проводники о чем-то стали совещаться.

– Худо будет, надо скорее назад ходить, – решительно заявил Николай.

– Да вы с ума сошли, ей-богу! Ведь рукой подать до перевала. Чего испугались? – запротестовал Василий Николаевич.

– Видишь, пурга будет, говорю, назад нужно идти. Джугджур не пропустит, пропасть можем, – раздраженно настаивал Николай.

– Выдумали какую-то пургу… Посмотри на небо – и облачка нет! – удивился радист Геннадий.

Но пока мы убеждали друг друга, снежная пыль на вершине хребта исчезла. Вокруг, как утром, стало спокойно, и солнце щедро обливало нас потоками яркого света. Решили идти на перевал.

С Охотского моря налетел незлой, холодный ветер. Прогудел и смолк в расщелинах, оставив позади себя качающийся стланик. Снова спокойно. Собаки беззаботно бежали впереди. Но каюрам что-то не нравилось. Они торопились, подбадривая криком уставших животных.

Дальше дорога была еще тяжелее. Зажатое скалами ущелье становилось все уже, все чаще путь преграждался обнаженными россыпями и рубцами твердых надувов. Необъяснимым чутьем, присущим только жителям гор, наши проводники угадывали проход между обломками скал. Олени выбивались из сил, люди помогали им преодолевать препятствия.

Но вот впереди показалась узкая щель, разделившая хребет на две части. Это был перевал. До него оставалось всего лишь полтора километра крутого подъема. Взбираться пришлось по дну ручья. На гладком льду олени падали, раздирали до крови ноги, путались в упряжных ремнях и все чаще и чаще ложились, отказываясь идти. За час мы кое-как поднялись на полкилометра. Дальше путь перерезали небольшие водопады, замерзшие буграми. Олени не пошли. Пришлось взяться за топоры, чтобы вырубить во льду дорогу.

Наконец нам удалось взобраться под перевал. Сотня метров подъема, и мы будем на перешейке. Ветер налетел шквалом, резанул по спине. Небо вдруг помутнело. Мгла окутала отроги. Мы остановились. Собаки уже не отходили от нас.

Мимо пронесся вихрь, бросая в лицо заледеневшие крупинки снега. Сразу закурились вершины гор, и от них понеслись в голубое пространство волны белесоватой пыли.

– Не послушались, видишь, пурга!.. – крикнул Афанасий, бросаясь с Николаем к оленям.

Из глубины долины надвигалась мутная завеса. По ущелью метался густой колючий ветер, то и дело меняя направление. Ожили безмолвные скалы, завыли щели, снизу хлестнуло холодом. Ветер продолжал кружиться над нами, вздымал столбы снежной пыли. Природа будто нарочно поджидала, когда мы окажемся под перевалом, чтобы обрушиться на нас со всей своей яростью.

Что делать? Как быть с нашими товарищами? Неужели им не суждено дождаться нас? А погода все больше и больше свирепела. В белой мгле растворились скалы, отроги и перевал. Холод сковывал дыхание, заползал под одежду и окатывал вспотевшее тело. Сопротивляться не было сил, и мы без сговора бросились вниз, вслед за проводниками.

Афанасий и Николай нервничали, развязывая упряжные ремни, и отпускали на свободу оленей. Геннадий чертыхался, проклиная Джугджур. Только теперь мы поняли, какой опасности подвергали себя, не послушавшись Афанасия. Ветер срывал с гор затвердевший снег, нес неведомо куда песок, мелкую гальку. Он сеял смерть и ужас. Разве только ураган в пустыне может поспорить с этой пургой!

Вокруг потемнело. Где-то справа от нас с грохотом сползал обвал. Ущелье мучительно стонало. Все исчезло с глаз, и только под ногами истоптанный клочок бугристого снега.

Захватив с собою две парты с палаткой, печью, постелями, продуктами, мы бросаемся вниз, навстречу ветру. Глаза засыпает песок, лицо до крови секут колючие комочки снега. Под нами скалистые террасы, глыбы упавших скал, скользкие надувы. Мы ползем, катимся, проваливаемся в щели и непрерывно окликаем друг друга, чтобы не затеряться.

– Гооп… гооп… – доносится сверху тревожный голос Василия Николаевича, отставшего с оленями и нартой. Я останавливаюсь. Но задерживаться нельзя ни на минуту: холод пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится все труднее.

Возвращаюсь к Василию Николаевичу, кричу, но предательский ветер глушит голос. Проводники где-то уже внизу. Следом за мною нехотя плетется Кучум. Собака, вероятно, инстинктивно чувствует, что я не туда иду, что только в густом лесу, возле костра, можно спастись в такую непогодь. Ее морда от влажного дыхания покрылась густым инеем. Она часто приседает, визжит, как бы пытаясь остановить меня. Иногда отстает и жалобно воет. Но слепая преданность заставляет ее снова и снова идти за мною.

Продолжаю подниматься выше. И мне вдруг стало страшно от мысли, что я потерял своих, что в такую пургу мне не найти их и что трудно спастись одному без топора, если даже и доберусь до леса. Нужно возвращаться, тут пропадешь. А если Василий Николаевич где-то отстал и ждет помощи? Что будет тогда с ним? И, не раздумывая больше, я стал подниматься выше.

– У-юю!.. У-юю!.. – кричу я, задерживаясь на снежном бугре.

Кучум вдруг бросается вперед, взбирается на террасу и скрывается меж огромных камней. Я еле поспеваю за ним. Слух ловит приглушенный бураном отчаянный крик.

Василий Николаевич вместе с оленями и нартами провалился в щель. Сам выкарабкался наверх, а оленей и груз вытащить не смог.

– Братко, замерзаю, не могу согреться, – хрипло шепчет он, и я вижу, как трясется его тело, слышу, как стучат зубы.

Следом за мной на крик поднялся и Геннадий. Прежде всего мы отогреваем Василия. Растираем рукавицами ему лицо, руки, сбиваем его с ног, катаем по затвердевшему снегу, поднимаем, снова валим на снег. Вместе с ним согреваемся и сами. С трудом вытаскиваем оленей, нарты. А пурга кружится над нами, воет голодным бесом, и, как бы в доказательство ее могущества, затяжно грохочет обвал. Вот когда мы со всей силой почувствовали, что стоим рядом со смертельной опасностью и что малейший промах будет для нас роковым.

– Не отставать! – крикнул я, бросаясь вниз.

Порывы холодного ветра обжигали лицо. Огромными скачками мы неслись вниз по склону, не замечая ни надувов, ни рытвин, ни провалов. Нарты переворачивались, животные путались в упряжных ремнях, но, почуяв беду, не отставали. Снежная пыль, густая, липкая, набивалась в нос и уже не таяла. И казалось, точно стая дьяволов преследовала нас со свистом, воем и пальбою.

Через час мы уже были далеко внизу, но до становища оставалось километра три. Стало еще холоднее. Дорогу перемело. Идем наобум, придерживаясь склона. За мутной завесой бурана ничего не видно, только изредка попадаются каменистые овраги да сиротки-лиственницы, на несчастье свое поселившиеся в этом холодном и мрачном ущелье. Под снегом оказалась предательская поросль стланика. Олени стали проваливаться вместе с нартами, участились задержки. Животные заметно слабеют. Мы не можем отогреться, холод, словно коршун, овладевает добычей, все глубже и глубже запускает когти. Он проникает во все поры тела, леденит кровь. Скорее бы добраться до поляны, где нас ждет костер! Бойка и Кучум поминутно падают в снег и зубами выгрызают лед, приставший к подошвам лап.

А идти все труднее, стужа сковывает челюсти, ноздри. Силы слабеют. Движение уже не согревает тело. Пальцы на ногах охвачены болью. Всюду холод и только холод!

Передвигаемся молча. Заледеневшие ресницы мешают смотреть. Вначале я оттирал щеки рукавицей, но теперь лицо уже не стало ощущать холода. Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться буре нет сил. Все меньше остается надежды добраться до поляны.

Идущий впереди проводник сворачивает вправо и косогором ведет отступающий караван к скалам. Он хотел спрямить путь до нашей стоянки, но мы попали на стланики, занесенные снегом. Через каждые двадцать – тридцать метров люди, олени и нарты проваливаются. Мы купаемся в снегу. Я чувствую, как тает за воротником снег и вода, просачиваясь, медленно расползается по телу, отбирая остатки драгоценного тепла. Хочу затянуть потуже шарф на шее, но пальцы одеревенели, не шевелятся. Почему-то прекратились боли в ногах, будто ступни примерзли к стелькам унтов, а кровь отступает в глубину тела. Всего трясет как в лихорадке. Какие-то неясные обрывки мыслей тяжело шевелятся в голове. Пурга, кажется, уже готовится совершить свое страшное дело.

– Остановитесь, отстал Геннадий! – кричит где-то позади Василий Николаевич Мищенко.

Остановились. Мокрая одежда заледенела коробом и уже не предохраняет от холода. Хочется привалиться к сугробу, но внутренний голос предупреждает: это смерть!

– У-люю!.. У-люю!.. – хрипло опять кричит Мищенко, и из мутных сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы бросаемся к нему, тормошим, трясем.

– Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться, – советует Афанасий, закутывая свое худое, промерзшее насквозь тело в старенькую дошку и выбивая челюстями дробь.

Наконец-то нам удается выбраться к скалам. Тут оказался снег тверже и идти стало легче. Мы немного повеселели. Все кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги не сгибаются в суставах, и мы беспомощны, как тюлени на суше.

К ночи пурга усилилась, стало еще холоднее. Нас встречает гулом старая тайга, разлохмаченная бурей. Никакой надежды отогреться. Тело прошивает колючая стужа. Состояние безразличия все сильнее овладевает нами. Нарты цепляются за деревья, упряжные ремни рвутся, но ни у кого нет сил связывать их. Кое-как дотащились до поляны.

Густая тьма сковала ущелье. Уныло гудит тайга; как знамение чего-то недоброго, беспрерывно слышится треск падающих деревьев. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать борьбу. Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если пальцы окончательно закоченели, не шевелятся и не смогут зажечь спичку? Все молчат, и от этого становится невыносимо тяжело.

Афанасий стиснутыми ладонями достает из-за пояса нож, пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей, но ремни затвердели, нож падает на снег… Я с трудом запускаю руку в карман, пытаясь омертвевшими пальцами захватить спичечную коробку, и не могу. Неужели конец? Нет, подожди, смерть! Не все кончено!

Василий Николаевич ногой очищает от снега сушник, приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа ее зубами, чиркает по черной грани коробки. Вспыхнул огонь. Василий Николаевич сует его под бересту, но предательский ветер гасит огонь. Снова вспыхивает спичка, вторая, третья – и все безуспешно.

– Проклятье!.. – цедит Мищенко сквозь обожженные губы и выпускает из рук коробок. Костра не предвиделось, и слово «проклятье» прозвучало смертным приговором.

Стужа становилась все более ощутимой. Выхода нет. Но и не сдаваться же! Я топчусь на месте, молочу руками по бедрам, тепло не возвращается, и не рассеивается тревога; холод растекается по телу неукротимой болью. Смутные мысли о близости смерти не отступают от меня…

Первым сдается Николай. Подойдя к нартам, он пытается, видимо, достать постель, но не может развязать веревку, топчется на месте, шепчет как помешанный невнятные слова и медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по локоть прячутся между скрюченными ногами, голова уходит глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее устроить свое последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья холодного снега, сглаживает рубцы одежды. Еще минута – и его прикроет сугроб.

– Встань, Николай, пропадешь! – кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.

Мы приходим на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги беспомощны, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по открытому и обмороженному лицу хлещет ветер.

– Бу-ми… Пропадаю… – шепчет он.

Общими усилиями поднимаем Николая, усаживаем на нарту. Никто не знает, что делать без огня. Афанасий, с трудом удерживая закоченевшими руками топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги он заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк носком топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замерзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия вскоре оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.

– Хорошо, идите грейте руки, потом огонь сделаем! – кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.

Пурга усилилась. Частые раскаты обвалов потрясают стены ущелья. Афанасию удается зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушнику. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова…

Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замерзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает тех, кто не умеет пользоваться им. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть теплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться.

К костру на четвереньках подползает Николай и бессознательно лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы.

Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревет зверем, у него зашлись пальцы.

А костер, взбудораженный ветром, сыплет искры в темноту. Рядом лежит олень, скрюченный муками, с открытыми глазами. На их стеклянной поверхности торжествующе пляшет огненное пламя.

Только через час нам удается устроиться на привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Собаки Бойка и Кучум, хотя и привыкли к холоду, на этот раз не выдержали и попросились на ночь к нам.

Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в ознобленных местах, кисти рук пухнут, болит спина. Тепло все еще вызывает тупую боль. Лица у всех обмороженные. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да еще без палатки, можно было спастись от такой беспощадной стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом?

Как бы ты ни устал, в пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.

В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом.

– Перевал был близко, да с той стороны ни один палка для костра нету, только камень, в пургу сразу пропадешь, – говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай.

– Пурга здесь часто бывает? – спрашиваю я.

– Хо… Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко сердится. – Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги и достает кисет. Долго набивает трубку табаком.

– Старики так говорят: когда-то близко море люди не жили, и никто не знал про него. Пришел аргишем к горам охотник. Долго он ходил, искал перевал, но нигде не нашел проход, кругом скалы, камень, стланик. «Однако, это край земли, нечего тут делать, вернусь в тайгу», – думал он и стал вьючить оленей.

«Зачем, охотник, приходил сюда?» – вдруг слышит он голос.

«Хо… Ты кто такой, что спрашиваешь?»

«Я – Джугджур».

«Не понимаю, лучше скажи, что ты тут делаешь?»

«Море караулю, ветру дорогу перегораживаю».

«А я куту[56] ищу – густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю, где найду».

«Я покажу, – сказал Джугджур, – а за это ты направишь ветер на восход солнца. Видишь, он сделал меня голым!»

«Хорошо», – сказал охотник. Андиган[57] дал Джугджуру.

Вдруг впереди перевал образовался, за ним глаз видит большое море и дорогу к нему. Повернул охотник оленей и пошел к морю. Чум поставил на берегу, рыбу ловил жирную, птицу стрелял разную, много-много добывал морского зверя. Куту нашел охотник, а про андиган совсем забыл. Вот и мстит Джугджур человеку за обман, не хочет за перевал пускать, пургу на людей посылает. Слышишь, как сердится?..

Медленно тянутся скучные дни и ночи. Мы безвыходно находимся в палатке. Я стараюсь гнать от себя мрачные мысли о затерявшихся людях. А над Джугджуром продолжает гулять ветер. Снежный смерч властвует над ущельем.

На третий день после полудня Бойка и Кучум оживились, стали потягиваться, зевать. У Афанасия развязался язык.

– Собака погоду чует. Его нос маленький, а хватает далеко. Надо идти олень смотреть. Где копанину[58] найдем, не знаю.

Одевшись потеплее, они с Василием Николаевичем вышли из палатки и вернулись с хорошими вестями.

– За горами небо видно, скоро пурга кончится.

В полночь действительно ветер стих. После непродолжительного снегопада унеслись куда-то и тучи. Все успокоилось и, казалось, погрузилось в длительный сон. Только изредка доносились до слуха скрипучие шаги оленей да иногда потрескивали старые лиственницы, как бы выпрямляясь после бури.

Не дождавшись утра, забарабанил голодный дятел. Угораздило его начать день у нашего жилья – всех разбудил! Когда же я вышел из палатки, за скалистыми вершинами разгоралась заря. На реке весело перекликались куропатки. Напятнала по свежей перенове белка, настрочили мелкими стежками мыши. А здесь недавно пробежал, горбя спину, соболь. Лиса надавила пятаков возле зарезанного оленя. Под скалою пересвистывались рябчики. Наголодавшиеся за три дня обитатели тайги чуть свет на кормежке. Каким чудовищным испытаниям подвергается их жизнь в этих холодных и неприветливых горах!

Пока готовили завтрак, проводники пригнали оленей. Через час мы покинули спасшую нас стоянку.

После пурги Джугджурский хребет сиял белизной только что выпавшего снега. Он был величественным и по-прежнему суровым. Кругом тишина. Улеглись обвалы. На дне ущелья не всколыхнутся заиндевевшие деревья. Кажется, стужа сковала даже звуки.

Поднимались мы быстро. Брошенные на подъеме нарты оказались занесенными снегом. Пока их откапывали и приводили в порядок упряжь, я ушел вперед.

На перевале задержался. Позади лежало глубокое ущелье, обставленное с боков исполинскими скалами. А дальше и ниже, в узкой рамке заснеженных гор, виднелась темная тайга, покрывающая дно Алдоминской долины.

На юго-запад от перевала открывалась неширокая панорама удивительно однообразных горных вершин – пологих, пустынных. Только слева из-за ближнего откоса седловины виднелись мощные нагромождения черных скал главного Джугджурского хребта. Там где-то и Алгычанский пик.

На перевале я увидел небольшое сооружение, сложенное из камней. Это была урна. Четыре плиты, установленные на широком постаменте, служили чашей. Я выбрал из нее снег. Чего только не было в этой чаше! Пуговицы, куски ремней, гвозди, спички, металлические безделушки, цветные лоскутки, гильзы, кости птиц, стланиковые шишки…

Пока я рассматривал содержимое чаши, подошел обоз. Возле урны караван остановили. Афанасий сорвал с головы несколько волосков и бросил их в чашу. Николай достал из кармана с десяток мелкокалиберных патрончиков и, выбрав из них один, тоже опустил в чашу.

– Для чего это? – спросил его Василий Николаевич.

– Так с давних пор заведено. Каждый человек, который идет через перевал и хочет вернуться обратно, должен что-нибудь положить, иначе Джугджур назад не пропустит.

– Ты хитер, парень! Почему же положил негодный патрончик с осечкой?

Николай добродушно рассмеялся.

– Джугджур не видит, немножечко обмануть можно, – ответил он, доставая из ниши, сделанной в постаменте, ржавую железную коробку.

– Тут много всяких писем. Кто, куда, зачем ходил, кого обидел Джугджур – все написано.

Коробка была старинного образца, из-под чая, наполненная доверху разными бумажками.

Я развернул одну из самых пожелтевших. Она была исписана неразборчивым детским почерком и читалась с трудом. «Джугджур, зачем угнал наших оленей, теперь мы должны вернуться домой пешком, сами тащить нарты, может, в школу скоро не попадем. Сыновья Егора Колесова». В другой записке было написано: «Не годится, Джугджур, так делать, ты десять дней не пускал нас через перевал, холод посылал на нас, и мы выпили много спирта, который везли Рыбкоопу. Как рассчитываться будем? Нехорошо!» Под текстом были четыре неразборчивые подписи. Датирована 1939 годом.

Среди многочисленных записок я увидел знакомую бумагу, которой пользуются геодезисты для вычислительных целей, и был удивлен. Это оказалась записка наших товарищей, работавших в прошлом году на Джугджурском хребте. «Перестань дурить, Джугджур! Взгляни на свою недоступную вершину, на ней мы выложим каменный тур. Ты побежден! Васюткин, Зуев, Харченко, Евтушенко».

Пока мы читали записи, Николай достал из другой ниши круглую банку, в которую проезжие складывали монеты. Он высыпал их себе на полу дохи и, присев на снег, стал считать.

– Двадцать… сорок… пять… рублей…

К нему подошел Афанасий, лукавым взглядом стал следить за счетом. А Николай сиял. Шутка ли, горсть денег! Он высыпал обратно в банку щербатые и потертые монеты, остальные сложил в ладонь и потряс ими в воздухе.

– Спасибо, Джугджур, на пол-литру есть! Дай бог тебе еще сто лет прожить!

Видимо, издавна стоит эта урна, храня легендарную историю Джугджурского хребта. Кто ее установил, кто вынес сюда плиты? Афанасий, будто угадав мои мысли, стал рассказывать:

– У того охотника, который первый кочевал к морю, родились сын и дочь – так говорят наши старики. Когда сын вырос, отец навьючил много добра – тэри[59] и послал сына за хребет в тайгу жену себе искать. Дорогу рассказал ему правильно, но сын не вернулся. Однако, беда случилась, решил отец и послал на розыски дочь. Много ездила она, долго искала, пока не попала на перевал. Видит, кости оленей лежат, пропавший тэри, от брата никаких следов. Стала звать, много ходила по горам, плакала. Вдруг слышит голос Джугджура:

«Суликичан, – (так звали ее), – не ищи брата. Человек обещал направить ветер на восход солнца и обманул меня, за это я превратил его сына в скалу. Видишь, она стоит всегда в тумане выше и чернее остальных».

Взглянула Суликичан и узнала брата.

«Джугджур, – сказала она, – верни брата в его чум. Что хочешь возьми за это».

Джугджур молчал, все думал, потом сказал:

«Хорошо. Сделай из тяжелых камней чашу, положи в нее самое дорогое для тебя, и пусть все люди, которые идут через перевал, кладут часть своего богатства. Когда чаша наполнится, я верну человеку сына».

Согласилась Суликичан, вынесла на перевал тяжелые камни, сложила чашу и бросила в нее самое дорогое – свою косу. С тех пор каждый охотник, который идет через перевал к морю и обратно, что-нибудь кладет в чашу. Однако до сих пор не удалось ее наполнить. Ждет Джугджур, сердится, а Алгычан все спит.

– Как ты сказал, Алгычан? – переспросил его Василий Николаевич.

– Да. Идите сюда все. – И старик повел нас на склон седловины. – Видите большую скалу? Смотрите хорошо. У нее есть лоб, нос, губы. Это Алгычан, сын охотника. Джугджур сделал его скалой.

– Да ведь мы же идем к Алгычану! – сказал я.

– Хо… Как люди могли ходить наверх, гора шибко крутой! – удивился Афанасий.

Не задерживаясь больше, мы спустились к оленям и тронулись в дальнейший путь.

На дне перевальной седловины находится большое озеро продолговатой формы. Возле него ни единого деревца, ни кустика. Только груды россыпей, сползающих с крутых гольцов.

Миновав седловину, караван свернул влево. Ехали без дороги. Наш путь вился крутыми зигзагами по отрогам. То мы взбирались на плоскогорья, то спускались на дно безжизненных ущелий и все ближе подбирались к Алгычану.

У последнего спуска задержались. Перед нами возвышался Алгычанский пик. Я достал бинокль. Природа постаралась придать этому гольцу грозный вид. Он представлял собою нагромождение колючих скал, собранных на одну вершину. На его крутых откосах ни россыпей, ни снега. Были видны только следы недавних обвалов, да у подножья какие-то руины, которые делали подход к пику недоступным. Голец издали действительно напоминал мертвого великана.

– А где же пирамида? – спросил, обращаясь ко мне, Василий Николаевич. – Виноградов, кажется, сообщал, что она была построена.

– Пирамиды нет, но тур стоит, – ответил я, рассматривая в бинокль вершину Алгычанского пика. – В самом деле, куда же девалась пирамида?

– Если она была построена, то кому понадобилось свалить ее? – размышлял Василий Николаевич.

У кромки леса люди с оленями задержались, чтобы заготовить дров, а я ушел вперед.

Палатка наших товарищей стояла у подножья гольца. Она была погребена под снегом, и, если бы не шест, установленный Виноградовым при посещении гольца, трудно было бы отыскать ее среди многочисленных снежных бугров. Я с трудом прорыл проход и влез внутрь. Палатка сохранила жилой вид: всюду были разбросаны вещи, которыми, казалось, только что пользовались, в кастрюле было даже нарезано мясо для супа. Все это подтверждало мысль Виноградова, что люди ушли ненадолго и какое-то несчастье не позволило им вернуться в свой лагерь.

Когда пришел обоз, на вершинах гор уже лежал пурпурный отблеск вечерней зари. Медленно надвигалась ночь, окутывая прозрачными сумерками ущелье. Мы с проводником взялись за устройство лагеря, а Василий Николаевич с Геннадием решили полностью откопать палатку Королева. Когда ужин сварился, я пошел за ним.

– Кажется, мы напали на след, – сказал Василий Николаевич. – Тут вот под снегом веревки нашли, кайла, гвозди, цемент, к тому же и вся посуда здесь, даже ложки. Думаю, они работу закончили, спустили сюда часть груза с гольца и пошли за остальным.

– Тогда куда же девалась пирамида? – спросил я.

Он в недоумении пожал плечами.

– Не знаю, но искать их надо только на подъеме к пику. Место тут узкое, никуда не свернешь, да и заблудиться негде.

Длинной показалась ночь у Алгычана. В палатке тепло. Тихо кипела вода в чайнике. Из темноты доносились сонные звуки и шорох случайного ветра.

– Слышите, гром, что ли? – сказал вдруг Василий Николаевич, приподнявшись.

До слуха долетел отдаленный взрыв, на вершине что-то откололось и, дробясь о шероховатую поверхность гольца, покатилось вниз.

– Обвал… – прошептал Геннадий.

Мы вышли из палатки. Казалось, лопались скалы, рушились утесы и сползали с вершин потоки камней. Можно было поверить, что проснулся легендарный Алгычан и сбрасывает с себя гранитные оковы.

Через несколько минут гул стих. Но где-то еще скатывались одинокие глыбы, сотрясая ударами скалы.

– Скорее всего, наши погибли под обвалом… – вздохнул Василий Николаевич, взглянув на меня.

Он подтвердил мои мысли.

Время подкрадывалось к полуночи. В печке потрескивали гаснущие угли. Палатку сторожил холод. Василий Николаевич лежал на шкуре с закрытыми глазами, плотно сжав губы. В его руке не угасала трубка. Геннадий, забившись в угол, сидел, ссутуля спину, над кружкой давно уже остывшего чая. Что-то нужно сказать, отвлечь всех от мрачных мыслей. Но язык будто онемел, слова вылетали из памяти. А от тишины еще тяжелее на душе…

Погибли… Это слово острой болью отдается в сердце. Неужели Королев сознательно погубил себя и своих товарищей? Не надо было отпускать его в горы в таком состоянии. Этого я никогда не прощу себе.

Все спят. Ночь звездная, светлая. Необыкновенная тишина спустилась в ущелье. Ничто не мешает мыслям. Ниточка за ниточкой вяжутся воспоминания. Как во сне, проходит прошлое Трофима: жестокое детство, воровская шайка, крутые повороты, вся его сложная судьба…

В 1931 году мы работали на юге Азербайджана. Я возвращался из Тбилиси в Мильскую степь, в свою экспедицию. На станции Евлах меня поджидал кучер Беюкши на пароконной подводе. Но в этот день уехать не удалось: где-то на железной дороге задержался наш багаж.

Солнце палило немилосердно. Нигде нельзя было найти прохлады.

– Надо пить чай! – советовал Беюкши. – От горячего чая бывает прохладно.

– А если я не привык к чаю?

– Тогда поедем ночевать за станцию, в степь, – предложил он.

Пара изнуренных жарою лошадей протащила бричку по ухабам привокзального поселка, свернула влево и остановилась у арыка. Мы поставили палатку на берегу. Беюкши ушел в поселок ночевать к своим родственникам, а я расположился в палатке.

Не помню, как долго продолжался сон, но пробудился я внезапно, встревоженный каким-то необъяснимым предчувствием, а возможно, лунным светом, проникшим в палатку.

«Не Беюкши ли пришел?» – промелькнуло в голове. Я приподнялся и тотчас же отшатнулся от подушки: к изголовью постели бесшумно спускалось лезвие бритвы, разделяя на две части глухую стенку палатки. Пока я соображал, что предпринять, в образовавшееся отверстие просунулась голова, затем рука, и в ее сжатых пальцах блеснула финка. Возле меня, кроме чернильницы, ничего не было, и я, не задумываясь, выплеснул ее содержимое в лицо бродяги.

– Зануда, еще и плюется! – бросил тот, отскакивая от палатки.

Через минуту в тиши лунной ночи смолкли торопливые шаги.

Уснуть я больше уже не мог. Малейший шорох заставлял настораживаться: то слышались шаги, то топот. В действительности же возле палатки никто больше не появлялся.

Утром мы получили багаж, позавтракали в чайхане и тронулись в далекий путь. Лошади легко бежали по пыльному шоссе. Над равниной возвышались однообразные холмы. Кругом низкорослый ковыль, местами щебень. И только там, куда арыки приносят свою драгоценную влагу, виднелись полоски яркой зелени.

Проехав километров пять по шоссе, мы неожиданно увидели возле кювета группу беспризорников.

– Стой! – крикнул я кучеру и спрыгнул с брички. – Ты резал палатку? – спросил я одного из них.

Беспризорники вскочили и скучились на краю дороги, словно сросшиеся дубки. Подбежал Беюкши.

– Где морду вымазал в чернилах, говори? – крикнул он, и в воздухе взметнулся кнут.

– Не смей! Убью! – заорал старший из ребят, поднимая над головой Беюкши костыль.

Кнут, описав в воздухе дугу, повис на приподнятом кнутовище. Беспризорник стоял на одной ноге, удерживая другую, больную, почти на весу. Он выпрямился, повернулся лицом ко мне и уже с пренебрежительным спокойствием добавил:

– Я резал, а лезть должен был он, Хлюст, но трогать его не смей, слышишь? – И он гневно сверкнул глазами.

– Что, выкусил? – прохрипел Хлюст, выглядывая из-за спины защитника и ехидно улыбаясь.

Лицо у него было маленькое, подвижное, нос тонкий, длинный, бекасиный, глаза озорные, и казалось, вот-вот с его губ сорвется еще что-то дерзкое. Чернила угодили ему в нос и полосами разукрасили щеки.

Я рассмеялся, и какую-то долю минуты мы молча рассматривали друг друга. Это были совсем одичавшие мальчишки. Старшему едва ли можно было дать шестнадцать лет. Он стоял сбоку от меня, заслоняя собою остальных и опираясь на костыль. Его черное, как мазут, тело прикрывалось грязными лохмотьями. Больная нога перевязана тряпкой, на голове лежали прядями нечесаные волосы. Но в открытых глазах, в строгой линии сжатых губ, даже в продолговатом вырезе ноздрей чувствовалась решимость защитника.

– Чего же ты не бьешь? – спросил он меня с тем же пренебрежением.

– Гайка слаба, ишь бельмы выкатил! – засмеялся Хлюст, передразнивая Беюкши.

– Ты мне смотри, бродяга! – заорал тот гневно и шагнул вперед.

– Говорю, не смей! – Хромой, отбросив костыль, выхватил из рук Хлюста финку и встал перед Беюкши.

Тот вдруг прыгнул к нему, свалил на землю и поволок на шоссе. Остальные ребята, оробев, отскочили за кювет. Я подобрал упавший нож.

– Вот сдадим тебя в сельсовет, будешь знать, как резать палатку. И за нож ты мне ответишь, – говорил, заикаясь в гневе, Беюкши, втаскивая парня в бричку.

Мы поехали, а трое чумазых мальчишек остались у дороги.

Наш пассажир лежал ничком в задке брички, между тюками, поджав под себя больную ногу. Из растревоженной раны сквозь перевязку сочилась мутная кровь и по жесткой подстилке скатывалась на пыльную дорогу.

– Тебе больно? Перевязку не делаешь, запах-то какой тяжелый. Подложи вот… – сказал я, доставая брезент.

Беспризорник вырвал его из моих рук и выбросил на дорогу. Беюкши остановил лошадей.

– Чего норовишь? Приедем в поселок, там живо усмирят. Мошенник! – злился он.

Я поднял брезент, и мы поехали дальше. Беспризорник продолжал лежать на спине, подставив горячему солнцу открытую голову. Трудно было догадаться, от каких мыслей у него временами сдвигались брови и пальцы сжимались в кулаки. Он тяжело дышал, глотал открытым ртом сухой и пыльный воздух. «А ведь в нем бьется человеческое сердце, молодое, сильное», – подумал я, и мне вдруг стало больно за него. Почему этот юноша отшатнулся от большой, настоящей жизни, связался с финкой, откуда у него столько ненависти к людям?

– Тебя как звать?

– Всяко, – ответил он нехотя, – кто шпаной, а другие к этому имени еще и подзатыльник прибавляют.

– А мать как называла?

– Матери не помню.

– Под какой кличкой живешь?

Он не ответил.

В полдень мы подъехали к селению Барда. Беспризорник вдруг заволновался и стал прятаться за тюки. В сельсовете никого не оказалось – был выходной день.

– Слезай, да больше не попадайся! – скомандовал Беюкши.

– Дяденька, что хотите делайте со мной, только не оставляйте тут! – взмолился беспризорник.

– Наверное, кого-нибудь ограбили? – спросил я.

Он утвердительно кивнул головой. Что-то подкупающее было в этом юношеском признании. Мне захотелось приласкать юношу, снять с него лохмотья, смыть грязь и, может быть, вырвать его из преступного мира. Но эти мысли тут же показались слишком наивными. Легко сказать, перевоспитать человека! Одного желания слишком мало для этого. И все же, сам не знаю почему, я предложил Беюкши ехать дальше.

– А куда его?

– Возьмем с собой в лагерь.

– Что вы! – завопил он. – Еще ограбит кого-нибудь, а то и убьет. Ему это ничего не стоит.

– Куда же он пойдет больной, без костылей? Вылечим, а там видно будет. Захочет работать – останется, человеком сделаем.

Беюкши неодобрительно покачал головою, тронул лошадей. За поселком мы свернули с шоссе влево и поехали проселочной дорогой, придерживаясь южного направления.

Беспризорника, видимо, не очень устраивало наше намерение увезти его с собою в степь. В гневе, от сознания собственной беспомощности, парень гнул шею, доставал зубами рукав рубашки и рвал его. На мои вопросы отвечал враждебным молчанием.

А мне захотелось помириться с ним. Что-то необъяснимо привлекательное почудилось мне и в округлом лице, обожженном солнцем, и в темно-серых, скорее вдумчивых, чем злобных, глазах, прятавшихся под пушистыми бровями. Плотно сжатые губы и прямо срезанный подбородок свидетельствовали о волевом характере парня.

Только на второй день он разрешил мне перевязать ногу. Сквозная пулевая рана была запущена до крайности. Я не спросил, кто стрелял в него и где он получил эту рану. И вообще решил не проявлять любопытства к его жизни, будто она совсем не интересовала меня.

На четвертый день мы приехали в лагерь. Вокруг лежала безводная степь, опаленная июльским солнцем. Ни деревца, ни тени.

В палатках душно. Местное население летом предпочитало уходить со скотом в горы, и от этого равнина казалась пустынной.

Беспризорник дичился, отказывался от самых элементарных удобств. С нами почти не разговаривал. Жил под бричкой с Казбеком – злым и ворчливым кобелем. Спал на голой земле, прикрывшись лохмотьями. По всему было видно, что он не собирался расставаться с жизнью беспризорника и надеялся уйти от нас, как только заживет рана.

Жители лагеря относились к беспризорнику как к равному. Ему сделали костыли, и он разгуливал между палатками или выходил на курган, под которым стоял лагерь, и подолгу смотрел на север. Не трудно было догадаться, о чем думал парнишка, всматриваясь в мутную степную даль. Тогда он напоминал мне раненую птицу, отставшую от своей стаи во время перелета. Возвратившись с кургана, он обычно ложился к Казбеку и долго оставался грустным.

Однажды, перевязывая ему рану, я как бы между прочим сказал:

– Нужно смыть грязь, видишь, рана не заживает, можешь остаться калекой.

Он ничего не ответил.

Со мною в палатке жил техник Шалико Цхомелидзе. Мы согрели воды, приготовили мочалку, мыло, ножницы. Трудно было мириться с тем, что наш пленник, видимо, никогда не мылся и его лицо и руки были покрыты мазутно-черной грязью. Но по тому, как парнишка следил за нашими приготовлениями, было ясно, что он окажет сопротивление.

Так и случилось.

– Раздевайся! – предложил Шалико, расстилая перед ним брезент.

Он дико покосился на него, цепко схватился руками за колесо брички и отрицательно замотал головою.

– Говорю, раздевайся, или… – И мы вдвоем стащили с него лохмотья, положили его на брезент.

Спина у него была исписана швами давно заживших ран. Но нам было не до расспросов, хотя интересно было узнать, что это за шрамы. Беспризорник сопротивлялся как мог, брыкался, ревел и не успокоился до конца процедуры. В нем жил протест ко всему культурному, злобный протест.

– Да ты, оказывается, не брюнет, а блондин и симпатичный парень, – сказал Шалико, выливая ему на голову остатки воды.

Это был действительно симпатичный парень.

Утром товарищи сделали балаган, и беспризорник переселился туда вместе с Казбеком.

Несколько позже в минуты откровенности он сказал мне свое имя: его звали Трофимом. У юноши зарождалось ко мне доверие, очень пугливое и, вероятно, бессознательное. Я же старался держаться с ним как равный и, делая вид, что мне безразлична его жизнь, осторожно, шаг за шагом входил в его внутренний мир. Захотелось сблизиться с этим огрубевшим парнем, зажечь в нем искорку любви к труду. Но это оказалось очень сложным делом даже для всего нашего дружного коллектива. Он тосковал по своим товарищам, по беспризорной жизни и не скрывал этого от нас.

Я много думал, чем соблазнить его, отвлечь от этих мыслей, вырвать из преступной среды. Вспомнилось, как в его возрасте мне страшно хотелось иметь ружье, как я завидовал своим старшим товарищам, уже бегавшим по воскресеньям на охоту за зайцами. Я тогда считал за счастье, если они брали меня с собой хотя бы в роли болельщика.

Придя вечером с работы, я достал патронташ, нарочно на глазах у беспризорника зарядил патроны и выстрелил в цель.

– Пойдем, Трофим, со мной на охоту. Тут недалеко я видел куропаток.

Он кивнул утвердительно головой и встал. Рана на ноге так затянулась, что парень мог идти без костылей.

– Бери ружье, а я возьму фотоаппарат, сделаем снимки.

Он настороженно покосился на меня, но ружье взял, и мы не торопясь направились к арыку. Шли рядом. Парень будто забыл про больную ногу, шагал по-мужски твердой поступью, в глазах – нескрываемый восторг. Кажется, так вот и я был захвачен на первой охоте, когда мне доверили ружье.

Скоро подошли к кустарнику, показались зеленые лужайки, протянувшиеся вдоль арыка. Я взял у Трофима ружье, зарядил его, отмерил тридцать шагов и повесил бумажку.

– Попадешь? – спросил я. – Ты когда-нибудь стрелял?

Он отрицательно покачал головою.

– Попробуй. Бери ружье двумя руками, взводи правый курок и плотнее прижимай ложу к плечу. Теперь целься и нажимай спуск.

Глухой звук выстрела разбудил степь. Рядом с мишенью вздрогнул куст, и Трофим, поняв, что промазал, смутился.

– Для первого выстрела это хорошо. Стреляй еще раз, только теперь целься не торопясь. Ружье нужно держать так, чтобы планка не была видна, а только мушка, ты и наводи ее на бумагу.

Трофим долго целился, тяжело дышал и наконец выстрелил. От удачи его мрачное лицо слегка оживилось.

Мы пошли вдоль арыка.

– Если понравится тебе охота, я подарю ружье, научу стрелять.

– Зря беспокоитесь, к чему оно мне? А ружье надо будет – не такое достану.

В это время чуть ли не из-под ног выскочил крупный заяц. Прижав уши, он легкими прыжками стал улепетывать от нас через лужайку. Я выстрелил. Косой в прыжке перевернулся через голову, упал, но справился и бросился к арыку. А следом за ним мчался Трофим. В азарте он прыгал через кусты, метался, как гончая, за раненым зайцем, падал и все же поймал. Подняв добычу, беспризорник побежал ко мне.

– Поймал! – кричал он, по-детски торжествуя.

Я пошел навстречу. Парнишка вдруг остановился, бросил зайца. Словно кто-то невидимой рукой смахнул с его лица радость. Он дико покосился на меня. В сжатых губах, в раздутых учащенным дыханием ноздрях снова легла непримиримость. Я ничего не сказал, поднял зайца, и мы направились в лагерь. Трофим, прихрамывая, шел за мною. Иногда оглядываясь, я ловил на себе его взгляд.

В этот день Трофим отказался от ужина, забился в угол балагана и до утра не показывался.

Помню, закончив работу, мы готовились переезжать на новое место. Рана у Трофима зажила. Иногда, скучая, он собирал топливо по степи, носил из арыка воду, но к нашим работам не проявлял сколько-нибудь заметного интереса.

Утром в день переезда случилась неприятность. Ко мне в палатку с криком ворвался техник Амбарцумянц.

– У меня сейчас стащили часы. Я умывался, они были в кармане брюк, вместе с цепочкой, и, пока я вытирал лицо, цепочка оказалась на земле, а часы исчезли.

– Кто же мог их взять?

– Не заметил, но сделано с ловкостью профессионала!

– Вы, конечно, подозреваете Трофима?

– Больше некому.

– Это возможно… – принужден был согласиться я. – Но как он мог решиться на такую кражу, заранее зная, что именно его обвинят в ней?

Неприятное, отталкивающее чувство вдруг зародилось во мне к Трофиму.

– Скажите Беюкши, пусть сейчас же отвезет его в Агдам. Когда они отъедут, задержите подводу и обыщите его.

Амбарцумянц вышел. Против моей палатки у балагана сидел Трофим, беззаботно отщипывая кусочки хлеба и бросая их Казбеку. Тот, неуклюже подпрыгивая, ловил их на лету, и Трофим громко смеялся. В таком веселом настроении я его видел впервые. «Не поторопился ли я с решением? А вдруг не он?» Мне стало неловко при одной мысли, что мы могли ошибиться. Ведь тогда он опять уйдет в свой преступный мир. Рассудок же упорно подсказывал, что часы украдены именно им, что смеется он не над Казбеком, а над нашей доверчивостью. И все же, как ни странно, желание разгадать этого человека, помочь ему стало еще более сильным. Я вернул Амбарцумянца и отменил распоряжение.

– Потерпим еще несколько дней его у нас. А часы найдутся на новой стоянке. Не бросит же он их здесь, – сказал я.

Лагерь свернули, и экспедиция ушла далеко в глубь степи. Впереди лениво шагали верблюды, за ними ехал Беюкши на бричке, а затем шли и мы вперемежку с завьюченными ишаками. Где-то позади плелся Трофим с Казбеком.

Новый лагерь принес нам много неприятностей. Началось с того, что пропал бумажник с деньгами, на следующий день были выкрадены еще одни часы. Все это делалось с такой ловкостью, что никто из пострадавших не мог сказать, когда и при каких обстоятельствах случалась пропажа.

Наше терпение кончилось. Нужно было убрать беспризорника из лагеря.

Но, прежде чем объявить ему об этом, мне хотелось поговорить с Трофимом по душам. Я уже привязался к этому беспризорнику, был уверен, что в нем живет смелый, сильный человек, и, возможно, бессознательно искал оправдания его поступкам.

– Ты украл часы и бумажник? – спросил я его.

Он утвердительно кивнул головой и без смущения взглянул на меня ясными глазами.

– Зачем ты это сделал?

– Я иначе не могу, привык воровать. Но мне не нужны ваши деньги и вещи, возьмите их у себя в изголовье, под спальным мешком. Если я не буду каждый день упражняться, пальцы загрубеют… Это моя профессия. – Он шагнул вперед и, вытянув худую руку, показал мне свои тонкие, можно сказать, изящные, пальцы. – Я кольцом резал шелковую ткань на людях, не задевая тела, а теперь с трудом вытаскиваю карманные часы. Отпустите меня к своим. Тут мне делать нечего. Да и они не простят мне…

В палатке собрались почти все работники экспедиции.

– Если ты не оценил нашего отношения к тебе, не увидел в нас своих настоящих друзей, то лучше уходи, – сказал я решительно.

Трофим заколебался. Потом вдруг выпрямился и окинул всех независимым, холодным взглядом. Нам все стало понятно. Люди молча расступились, освобождая проход, и беспризорник не торопясь вышел из палатки. Он не попрощался, даже не оглянулся. Так и ушел один, в чужих стоптанных сапогах. Кто-то из рабочих догнал его и безуспешно пытался дать ему кусок хлеба.

Как только Трофим исчез за степным миражем, люди разорили его балаган, убрали постель и снова привязали Казбека к бричке. В лагере все стало по-прежнему.

Теплая ночь окутала широкую степь. Дождевая туча лениво ползла на запад. Над Курою перешептывался гром. В полночь хлестнул дождь. Вдруг послышался отчаянный лай собаки.

– Вы не спите? Трофим вернулся, – таинственно прошептал дежурный, заглянув в палатку.

Мы встали. Шалико зажег свечу. Полоса света, вырвавшегося из палатки, озарила беспризорника. Он стоял возле Казбека, лаская его худыми руками.

– Не мокни на дожде, заходи, – предложил я, готовый чуть ли не обнять его.

– Отдайте мне Казбека, – произнес он усталым голосом и нерешительно вошел в палатку.

С минуту длилось молчание. «Зачем он вернулся?» – думал я, пытаясь проникнуть в его мысли. Дежурный вскипятил чай, принес мяса и фруктов. Трофима угощали табаком.

– Оставайся с нами, хорошо будет, мы не обидим тебя, – сказал Шалико.

– Говорю – не останусь! Нечего мне тут делать!

– Пойдешь воровать, резать карманы? Долго ли проживешь с такой профессией?

– Я не собираюсь долго жить, – ответил он, пряча свой взгляд.

Шалико вдруг схватил его за подбородок и повернул к свету.

– А ведь не за Казбеком ты вернулся, по глазам вижу. Не хочется тебе уходить от нас. Вот что, Трофим. Мы завтра собираемся в разведку, пойдем на Куринские плавни на несколько дней. С собою берем ружье, удочки, будем там между делом охотиться на диких кабанов, стрелять фазанов, куропаток, ловить рыбу. Будем жарить шашлык и спать возле костра. Нам нужно взять с собою Казбека, вот ты и поведешь его. Согласен?

Трофим не смотрел на Шалико, но слушал внимательно, даже забыл про еду.

– А насчет пальцев, чтобы они у тебя не загрубели, проходи практику тут, у нас, разрешаем. Тащи что хочешь, упражняйся. Ну как, согласен?

Трофим молчал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, будто отгоняя от себя неприятные мысли.

– А как вернемся, отдадите Казбека? – неожиданно спросил он.

– Да он твой и сейчас. Значит, договорились?

Утром Трофим не ушел из лагеря. Он сидел возле палатки мрачный, подавленный. Это была не внутренняя борьба, а только раздумье над чем-то неясным, еще не созревшим, но уже зародившимся в нем. Видимо, впервые почувствовал беспризорник человеческую ласку. С ним разговаривали как с равным, его не презирали.

Отряд Шалико Цхомелидзе уходил к Куре поздним утром. Над степью висела мгла. Было жарко и душно. Трофим шел далеко позади, ведя на поводке Казбека. Шел неохотно, как будто не понимая, зачем все это ему нужно.

Из плавней Трофим вернулся повеселевшим. Он и внешне ничем не был похож на беспризорника: с лица смылась мазутная грязь, и теперь по нему яснее выступили рябинки, волосы распушились и побелели, глаза как бы посветлели. Сатиновая рубашка была перехвачена вместо пояса веревочкой. За плечами висел рюкзак. Мы готовы были пожать друг другу руки, поздравить с успехом. Но Трофим не хотел поселиться в палатке.

Вечером рабочие долго играли в городки. Трофим же отказался принять участие в игре. Сидя возле балагана, он казался совсем чужим, безразличным ко всему окружающему. Но когда среди играющих завязывался спор, парень сразу настораживался, приподнимался, и тогда в нем можно было узнать настоящего болельщика.

Была уже ночь, когда лагерь угомонился. В палатку заглянула одинокая луна. Кругом было так светло, будто не ночь, а какой-то необыкновенный день разлился по степи. Вдруг до слуха долетел странный звук, словно кто-то ударил по рюшке. Я осторожно выглянул и замер от неожиданности: Трофим один играл в городки несколько поодаль от палатки. Воровски оглядываясь, он ловким взмахом бросал палку, и рюшки, кувыркаясь, разлетались по сторонам. Парень собрал их и довольный вернулся в балаган.

В Трофиме, как и в каждом из нас в этом возрасте, жило неугомонное желание поиграть, порезвиться. Но в той среде, откуда пришел он, всякие забавы считались недостойным занятием, вся мальчишеская энергия тратилась на воровские дела.

Утром меня разбудил громкий разговор.

– Ну и черт с ним! Волка сколько ни корми, он все в лес смотрит.

– Что, Трофим сбежал? – спросил кто-то.

– Ушел. И Казбека увел.

– Когда же?

– Ночью. Хитрая бестия! Чего ему было тут не жить? Рану залечили, нянчились с ним больше месяца, чуть ли не из соски кормили, а как дошло до работы – пружина ослабла. Ишь, на собаку польстился!

В ноябре мы переехали в Муганскую степь и разбили свой лагерь возле кургана Султан-Буд. Над равниной проносились стаи северных птиц: гусей, уток, куликов. Появились дрофы. Степь то и дело взрывалась шумом крыльев спугнутых стрепетов. Днем и ночью не умолкал крик прилетающих на зимовку птиц.

За работой время проходило незаметно. Мы совершали длительные походы в самые глухие места равнины и все реже вспоминали о Трофиме.

Срочные дела заставили меня выехать в Баку. Перед возвращением в экспедицию я пошел на Шайтан-базар – один из самых старинных и популярных в Баку. Каждый приезжий считал своим долгом побывать здесь, отведать пети[60] или купить восточных сладостей. Базар поражал обилием фруктов и овощей, пестрой толпой, заполняющей узкие проходы, криком торгашей, от которого долго шумело в ушах. Подчиняясь людскому потоку, я попал в мясные ряды и случайно оказался в гуще разъяренной толпы. Люди кричали, ругались, грозили кому-то расправой. Затем я увидел, как женщины ворвались в лавчонку и буквально выбросили через прилавок толстенного мясника. Его начали бить сумками, кулаками, бросали в него куски мяса. Он стоял, прикрывая лицо руками, и вопил, вздрагивая жирным телом. К нему прорвалась маленькая женщина. Она в ужасе подняла руки и стала просить у людей пощады мяснику.

Я кое-как выбрался из толпы, но у первого прохода увидел беспризорников и остановился. Хватаясь за животы, они дружно и с такой откровенностью смеялись, что могли заразить любого человека. «Что им так смешно? – подумал я и подошел ближе. – Да ведь это Хлюст!..» Он тоже узнал меня с первого взгляда. Маска смеха мгновенно слетела с его лица. Парнишка выпрямился и предупредительно толкнул локтем соседа справа. Тот повернул голову.

– Трофим! Здравствуй! – воскликнул я, обрадованный неожиданной встречей.

Он вскинул на меня темно-серые глаза, да так и замер.

– Что ты здесь делаешь? – неожиданно вырвалось у меня.

Он неловко улыбнулся и покосился на стоявшую рядом девчонку-беспризорницу.

– Вчера мясник Любку побил, за это мы натравили на него людей, пусть помнут немного.

Толпа затихла. Я взглянул на Любку и вспомнил, что однажды Трофим произнес ее имя. Любке было лет шестнадцать. Она дерзко смотрела на меня, пронизывая черными глазами. Что-то приятное, даже чарующее было в ее бронзовом продолговатом лице. Тонкая и стройная фигурка девушки прикрывалась старым латаным платьицем неопределенного цвета. На шее висели бусы из янтаря, цветного стекла, монет и других безделушек. Они еще более подчеркивали ее сходство с цыганкой.

Беспризорница стояла, перекосив плечи, вытянувшись во весь рост. В ее непринужденной позе, в миловидном лице и даже небрежно расчесанных волосах сквозила самоуверенность девчонки, знающей себе цену. Молчаливая, гордая, она внимательно рассматривала меня, небрежно разгребая песок пальцами босой ноги.

– За что же он вас побил? – спросил я ее.

– Хе! За что нас бьют? За то, что беспризорники, – бойко ответил за нее Хлюст и вдруг улыбнулся. – А мы у него не в долгу!

И он кивнул головою на толпу.

– Заступились за вас?

– Ну да, заступятся! – бросил он пренебрежительно. – Сами придумали. Украли у железнодорожника здоровенного кабана и продали по дешевке этому мяснику. Он и рад. А хозяину мы сказали, что мясник его кабана зарезал. Вот из него и выбивают барыши. Гляньте, гляньте, он даже плачет! – И Хлюст громко рассмеялся.

– Пусть не трогает наших, – процедил Трофим.

С минуту помолчали. Толпа расходилась. Толстый мясник сидел возле своей лавчонки и плакал навзрыд, а маленькая женщина прикладывала к его голове мокрый платок.

– А где же Казбек?

– Он с нами живет в карьерах, растолстел… – ответил Хлюст.

Мне хотелось о многом спросить Трофима, но разговор не клеился.

– Вы где живете? – спросил он меня, оживившись.

– Я сегодня уеду вечером тбилисским поездом. Приезжайте все к нам в гости в Султан-Буду. И вы, Люба.

– Трошка, пошли! – повелительно бросила девчонка и, демонстративно повернувшись, направилась к боковому проходу.

Ушел и Трофим.

Хлюст посмотрел на меня и, хитро щуря левый глаз, сказал:

– Оставайся, дяденька, у нас, работать научим, жить будем во как! Покажи-ка пальцы!

Он взглянул на мои руки и, пренебрежительно оттопырив нижнюю губу, отправился следом за своими. Мальчишка не шел, а чертил босыми ногами по пыльной дороге и, скользя между прохожими, успевал на ходу всех рассматривать. «Ну и хлюст!» – подумал я.

Я уезжал из Баку, досадуя на себя, что не сумел переломить Трофима.

Поезд отходил. На перроне было безлюдно. Вдруг из-за багажного склада вынырнула подозрительная фигура, осмотрелась и побежала вдоль вагонов, заглядывая в окна. Я сразу узнал Трофима. У него в руках был небольшой сверток. Видимо, он искал меня. Но поезд набирал скорость, я не успел окликнуть Трофима, и он отстал.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Перед глазами стоял Трофим на краю перрона со свертком в руках. Я почувствовал какую-то ответственность за его будущее. В той среде, где он жил, были свои законы, свои понятия о честности и о людях. Проявление задушевных качеств к тем, кто находился за чертой заброшенных подвалов, карьеров, ям, считалось там величайшим позором. Трофим перешагнул этот закон, пришел к поезду… Что же делать? Вернуться, разыскать и забрать его с собой? Но тут же предо мною вставали его спутники – дерзкий Хлюст и красивая Любка, видимо имевшая большое влияние на Трофима.

Все это вспоминалось мне в ту ночь, когда стало ясно, что Королев со своими людьми погиб. Теперь нам остается разыскать трупы, выяснить причины катастрофы.

На следующий день решили обследовать единственный проход к пику, взобраться на вершину и узнать, куда же исчезла пирамида. Проводники перекочуют ближе к лесу. Там, где мы стоим лагерем, очень крепкий снег, олени не могут копытить и уходят далеко вниз.

На этот раз идем все трое. День обещает быть хорошим. Восход солнца застает нас в пути.

От лагеря лощина сразу сужается и узкой бороздою въедается в голец. Передвигаемся медленно, присматриваясь к волнистой поверхности снега. Но и тут не видно даже признаков недавнего пребывания людей, все сглажено или запорошено выпавшим позавчера снегом.

За последним поворотом лощина неожиданно раздваивается, и мы видим гору грязного снега, смешанного с камнями. Это остатки обвала. Его следы лежат широкой полосой по ребристым террасам Алгычана. Главная масса сдернутого снега и камней слетела в развилку лощины, часть даже перемахнула ее и наростом прилипла к противоположному откосу. Мы молча стоим у застывшей лавины, которая, быть может, стала могильным курганом над близкими нам людьми. Потом тщательно осматриваем снежные глыбы, сжатые гармошкой, поднимаемся на верх обвала и в щели находим рюкзак. В нем гвозди и веревка. Больше ничего… Сомнений не осталось: товарищи погибли. Видимо, их захватила лавина.

– Там вон на скале вроде площадка… Надо бы тур выложить и имена высечь на камне, – говорит Василий Николаевич, кивнув головою в сторону левой скалы.

С минуту длится скорбное молчание.

Затем мы взбираемся на скалу и собираем плиты для могильного тура.

Вдруг снизу долетел выстрел. Нашим следом быстро поднимался человек, таща за собой какой-то груз.

– Никак Афанасий! – сказал Геннадий. – Не случилось ли еще какой беды?

Афанасий, заметив нас, остановился, снова выстрелил и стал махать руками, кричать.

– Люди там!.. Люди!.. – наконец разобрали мы.

– Где? Какие люди? – кричал, в свою очередь, Василий Николаевич.

– На Алгычане, на самом верху.

Мы побежали вниз, падая, кувыркаясь.

– Я же говорил, не такие ребята, чтобы погибнуть! – кричал Геннадий.

Афанасий передохнул и стал рассказывать:

– Как только мы палатку поставили, Николай и говорит: «Смотри, однако, на Алгычане дым!» Я посмотрел – и верно, дым. Вот и побежал сюда. На таборе захватил ящик с продуктами, взял веревок, может, нужно будет.

– Не перед пургой ли курятся сопки? – перебил я его.

– Хо… Я что, дым не знаю? Говорю, люди живут на Алгычане. Надо идти туда, стрелять, пусть услышат. – И, перезарядив ружье, он выстрелил.

Сверху послышался протяжный гул. Меньше чем через минуту он повторился, еще и еще.

Геннадий схватил за плечо Василия Николаевича.

– Слышите, камни бросают? Значит, верно, живы…

Теперь, как никогда, нужно было торопиться к ним, к нашим попавшим в беду товарищам. Никакие препятствия или преграды не могли уже задержать нас.

Мы кинулись вверх. Какая крутизна! Нам бы ни за что не взобраться без специального снаряжения, если бы под нашими ногами не было свежего, еще не заледеневшего снега. Над нами с двух сторон возвышались скалы, а выше виднелись утесы и глыбы разрушенных стен, чудом удерживающихся на склоне гольца. Там-то и зарождаются обвалы, потрясающие Алгычан и сдирающие с гольца зачатки растительной жизни.

День принес тепло. Василий Николаевич шел впереди, отмеряя крутизну мелкими шагами. За ним мы тянули на веревке лыжи с грузом.

– Доберемся вон до того выступа и отдохнем, – подбадривал Василий Николаевич.

Чем выше, тем чаще попадались затвердевшие передувы. Трудно стало выбирать ступени. Ноги скользили, рукам не за что ухватиться.

Наконец мы у уступа, но Василий Николаевич, забыв про обещанный отдых, продолжал карабкаться дальше, торопился, местами полз на животе, оставляя на снегу отпечатки вдавленных пальцев.

– Вон на плиту взберемся, там легче будет… А ну, вперед…

Так, не отдыхая, забыв про усталость, мы взбирались все выше и выше. До пика уже оставалось немного. Но путь неожиданно преградила совершенно отвесная стена снежного надува. Тут только мы догадались, что произошло с людьми на Алгычане.

Обвал, остатки которого лежали на дне лощины, зародился именно здесь. Он оставил отвесную стену надува и отрезал наших товарищей, находившихся на пике. Ни по снежной стене, ни по скалистым бортам щели да и в других местах нельзя было спуститься. Они остались обреченными на смерть, вдали от жилья, на гольце.

– У-у-гу!.. – закричал Геннадий.

Эхо оттолкнулось от ворчливых скал, скользнуло по откосам в ущелье и, не вернувшись, заглохло.

Через минуту вверху загрохотали камни. Затем донеслись ответные крики. Люди спустили нам камень с запиской, привязанной к тонкой, сплетенной из лоскутков трикотажного белья веревочке.

«Кто вы? – писали они. – Мы геодезисты, нас пятеро, попали в беду, не можем спуститься. Сегодня дожгли последние остатки пирамиды. Помогите, подайте веревку, мы седьмой день голодные, совсем обессилели, есть тяжелобольной. Юшманов».

«Не волнуйтесь, – писал я. – Мы приехали разыскивать вас. Рады, что все живы. Вяжем лестницу, через час подадим конец, закрепите его, и мы поднимемся к вам».

Веревочная лестница без палок оказалась очень неудобной для подъема, но все же нам удалось взобраться наверх. Четверо товарищей поджидали нас у края надува.

Перед нами стояли люди, полностью истощенные, со скуластыми лицами и до того черные, будто обугленные. Глаза у всех ввалились и потускнели, губы высохли. Худое и костлявое тело прикрывали лохмотья полусгоревшей одежды. Никого из них распознать было невозможно.

– На кого же вы, братцы, похожи! – кричал Василий Николаевич, загребая в свои объятия первого попавшегося и прижимая к губам закопченную голову.

Говорили все разом, каждый торопился излить свои чувства. К обреченным вернулась жизнь, и вершина Алгычана огласилась радостными человеческими голосами.

– А где же Трофим Николаевич? – спросил я, заметив сразу отсутствие Королева.

Все вдруг смолкли.

– Он плохой. Лежит. Думали, сегодняшней ночью умрет, – тихо ответил кто-то из товарищей.

Почему-то казалось, что у Трофима не хватит сил пережить радость, и, стараясь опередить время, я бегу по россыпи меж крупных камней, прилипших к крутому склону пика. Долго ищу жилье. Наверх выходят остальные.

– Вот и наша нора, – сказал Юшманов, показывая на отверстие в сугробе.

Я пролез на четвереньках внутрь. Узкий вход шел глубоко под скалу. Помещение было низкое, темное, изолированное от внешнего мира каменным сводом и двухметровым слоем заледеневшего снега. Через маленькую дыру в своде просачивался слабый свет. Дыра, видимо, служила и дымоходом. Вскоре глаза привыкли к темноте.

В углу на каменной плите, выстланной мхом, лежал Трофим. Его ноги были завернуты в лохмотья, шея перехвачена ватным лоскутом, на голове шапка. Скрюченное тело прижалось к маленькому огоньку, поддерживаемому лучинками. Он приподнялся на локти, хотел что-то сказать, но хриплый кашель заглушил голос.

– Я узнал вас по шагам, только вы что-то долго поднимались. Думал, не дождусь…

Трофим протянул мне костлявые руки, обтянутые черной морщинистой кожей. Сухими губами он беззвучно хватал воздух. В широко открытых глазах сомнение: он все еще не верил в наш приход.

– Ты успокойся, мы сейчас унесем тебя отсюда, и все будет хорошо.

Его подбородок судорожно задрожал от беззвучных рыданий. Я прижал Трофима к себе и почувствовал, как его горячая слеза прокатилась по моей щеке.

В нору влез Василий Николаевич.

– Сядьте ко мне ближе, согрейте немножко, у меня все заледенело… Думал, не увидимся… – И Трофим в изнеможении опустился на холодную плиту.

Василий Николаевич стащил с него обгоревшие лохмотья и надел свою телогрейку. Я подбросил в огонь пучок лучин. Геннадий и Афанасий принесли продукты. Но Трофим отказался есть. Огнем горело его тело, было слышно, как хрипит у него в легких.

– Пока работали, тепло стояло, бетон в туре хорошо схватился, заканчивали постройку. А оно не тут-то было, случись обвал да захвати нас на пике, когда тут, наверху, не осталось ни веревки, ни топора, ни палатки… – рассказывал он тихо, часто смачивая языком высохшие губы. – Бросились к надуву, но где же там спуститься – отвесная стена. А снег твердый как камень, голыми руками не взять. В одном месте увидели старые следы диких баранов. Обрадовались. Ничего не оставалось, как рискнуть спуститься их следом. Думали, все одно погибать… Ведь ни одежонки на нас, ни куска хлеба, а помощи ждать неоткуда. Разобрали пирамиду, спустили одно бревно к карнизу, где прошли бараны, по бревну спустился туда я. А дальше – пропасть. Звери прошли по выступу, им привычно… А нам нечего и думать. Стал подниматься с карниза – и не могу. Не то оробел, или уж очень скользким было бревно… Часа два мучились ребята. Пришлось снять с себя белье, привязаться к бревну, только так вытащили меня. А пока стоял на карнизе – место там продувное, холодно, – меня и прошило ветром.

Хриплый грудной кашель то и дело прерывал его рассказ. Трофим стонал от боли, поворачивался лицом к стене и подолгу трясся от непрерывного кашля. Мы укрыли его потеплее своей одеждой.

– Что-то надо было делать. Не хотелось сдаваться сложа руки, хотя и не было надежды на спасение, – продолжал свой рассказ Трофим все так же медленно и прерывисто. – Стали убежище ладить, решили заховаться поглубже в россыпь, под обломки, тут все же затишье, не так берет холод. Работали всю ночь, ребята не растерялись, молодцы, к утру закончили. Лес с пирамиды изломали и камнями раскрошили на лучинки. Развели огонек, и ребята уснули. Меня жаром охватило, как-то нехорошо стало. А наверху ветер разыгрался. Чувствую, дует из угла, где-то щель осталась. Вылез и, пока забивал снегом дыры, ослаб, земля из-под ног выскользнула, перед глазами, показалось, не снег, а сажа. Упал, но все же как-то добрался сюда и вот с тех пор не встаю… Страшной кажется смерть, когда о ней думаешь и когда она не берет тебя, а только дразнит. Ребята сжевали все, что подсильно было зубам. Ели ягель, обманывали желудок. Огонь берегли, спали вповалку друг на друге. Чего только не передумали! Обидно было, что пропадаем без пользы, глупо. – Трофим вдруг стал задыхаться. – Тяжело дышать, колет… В груди колет… Неужели конец?..

– Ты что, Трофим, с чего это ты помирать собрался? Выпей-ка горячего чая, погрей нутро, легче будет. Я сухарек размочил, пей, – захлопотал возле больного Василий Николаевич.

Трофим приподнялся, взял чашку. Но руки тряслись, чай проливался. Пришлось поить его.

– Хорошо, спасибо, только сухарь как хина… И от чая совсем ослаб. Видно, не жить, – сказал он, сжимая холодными руками грудь.

Его губы дрожали, в глазах боль. Он продолжал говорить тем же тихим голосом:

– Душно мне, отвалите камни, дайте воздуха…

Через полчаса мы одели Трофима и помогли выбраться из норы.

Горы были политы светом щедрого солнца, миновавшего полдень. Из-за прибрежного хребта краешком улыбалось нам светлое облачко.

Трофим попросил вынести его на пик. Туда было всего полсотни метров. Опираясь на тур – четырехгранный бетонный столб, – он долго всматривался в синеющую даль необозримого пространства. О чем он думал? О том ли, что эти горбатые хребты, кручи, долины вскоре лягут на карту, что побегут по ней голубые стежки рек, ручейков, зелеными пятнами обозначится тайга? Только никому не прочесть на ней того, что перенес тут с товарищами он, Трофим Королев, во имя этой карты.

Вниз, к стоянке, спустились быстро. В палатке тепло. Василий Николаевич вскипятил воду. Мы обмыли Трофима и уложили в спальный мешок. После всего пережитого он впал в забытье, метался в жару, бредил и непрерывно вздрагивал от затяжного кашля.

Геннадий настойчиво стучал ключом, вызывая свои станции, хотя до назначенного времени оставалось более двух часов. Его упорство закончилось удачей, и в эфир полетела радиограмма:

«Все затерявшиеся живы, находимся в лагере под Алгычаном. Королев в тяжелом состоянии, срочно вызовите к аппарату врача, нужна консультация».

Остальные из пострадавших нуждались лишь в нормальном питании. Почувствовав тепло и присутствие близких им людей, они понемногу стали приходить в себя.

Врачи по признакам определили у Трофима воспаление легких. Болезнь протекала тяжело. Больной лишь изредка, и то ненадолго, приходил в себя.

Через несколько дней мы снова вынесли на голец строительный лес и воздвигли на пике пирамиду. Стоит она и сейчас на зубчатой громаде Джугджурского хребта как символ победы советского человека.

Болезнь Трофима очень тревожила нас. У него не прекращались одышка и кашель. Температура упорно держалась выше тридцати девяти. Утром и вечером у аппарата появлялся врач и давал советы по уходу за больным. Мы не могли не воздать должное радиосвязи. Как она помогла нам спасти товарищей!

Восьмого апреля мы тронулись в обратный путь к бухте. Теперь дорога нам была знакома, а дни стояли солнечные, теплые. Для Трофима были сделаны специальные нарты с капюшоном, на которых он мог лежать. Упряжку всю дорогу вел Василий Николаевич. На крутых спусках и в опасных местах оленей выпрягали и нарту тащили люди.

В бухту пришли на третий день. Трофима положили в больницу. У него действительно оказалось воспаление легких. Хотя теперь он находился под непосредственным наблюдением врачей и в хорошей обстановке, жизнь его все еще была в опасности. Ожидался кризис.

В день приезда я посетил председателя райисполкома и вернулся в лагерь поздно.

На второй день утром за нами прилетел самолет. На смену Королеву прибыл техник Григорий Титович Коротков. Среди привезенных журналов и газет я нашел два письма, адресованные нам с Трофимом. Их писала Нина Георгиевна. «Я вам не отвечаю более года, – писала она мне. – Нехорошо, знаю. Вы меня ругаете, конечно, плохо думаете. У меня умер муж, человек, которого я тоже любила. Теперь, когда прошло много времени, я смирилась со своим горем и могу подумать о будущем. Я написала подробное письмо Трофиму, не скрывая ничего, пусть он решает. Я согласна ехать к нему. Если его нет близко возле вас, передайте ему мое письмо. Остальное у меня все хорошо. Трошка здоров, пошел в школу. Ваша Нина».

Наконец-то можно было порадоваться за Трофима, если… если это письмо вообще не запоздало. Жизнь Королева по-прежнему в опасности. Но я знал, что письмо Нины ободрит больного, поможет противостоять недугу.

Пока загружали машину, мы с Василием Николаевичем и Геннадием пошли в больницу. Дежурный врач предупредил, что в палате мы не должны задерживаться, что больной, услышав гул моторов, догадался о нашем отлете и очень расстроился.

Трофим лежал на койке, прикрытый простыней, длинный, худой. Редкая бородка опушила лицо. Щеки горели болезненным румянцем. Видимо, наступил кризис. Больной ни единым словом, ни движением не выдал своего волнения, хотя ему было тяжело расставаться с нами.

– Нина Георгиевна письмо прислала, хочет приехать совсем к тебе, – сказал я, подавая ему письмо.

– Нина?.. Что же она молчала так долго?.. – прошептал он, скосив на меня глаза.

– Она обо всем пишет подробно…

Он молча протянул горячую руку. Я почувствовал, как слабо бьется его сердце, увидел, как неравномерно вздымается грудь, и догадался, какие мысли тревожат его сейчас.

– Не беспокойся, все кончится хорошо. Скорее выздоравливай и поедешь в отпуск к Нине.

Трофим лежал с закрытыми глазами. Собрав всю свою волю, он сдерживал в себе внутреннюю бурю. На сжатых ресницах копилась прозрачная влага и, свернувшись в крошечную слезинку, пробороздила худое лицо.

– Мне очень тяжело… Трудно дышать…

Он хотел еще что-то сказать и не смог.

Затем открыл влажные глаза и устало посмотрел за окно. Там виднелись мачты зимующих катеров, скалистый край бухты, затянутый сверху густой порослью елового леса, и кусочек голубого неба. До нас доносился гул моторов.

– Вам пора… – И он сжал мою руку.

Тяжело было расставаться с ним, оставить одного на берегу холодного моря. Трофим уже давно стал неотъемлемой частью моей жизни. Но я не мог распоряжаться собой и должен был немедленно возвратиться в район работ.

Мы распрощались.

– Задержитесь на минутку, – прошептал Трофим и попросил позвать врача.

Когда пришел врач, Трофим приподнялся, просунул руку под подушку и достал небольшую кожаную сумочку квадратной формы с прикрепленной к ней тонкой цепочкой.

– Это я храню уже семнадцать лет. С тех пор как ушел от беспризорников. Здесь зашито то, что я скрыл от вас из своего прошлого. Не обижайтесь… Было страшно говорить об этом, думал, отвернетесь… А после стыдно было сознаться в обмане. Евгений Степанович, – уже шепотом обратился он к врачу, – если я не поправлюсь, отошлите эту сумочку в экспедицию. А Нине пока не пишите о моей болезни… – И тут Трофим безвольно опустился на подушку.

Евгений Степанович проверил пульс, поручил сестре срочно сделать укол.

– У него стойкий организм. Думаю, что это решит исход болезни. Но для полного восстановления здоровья потребуется длительное время, – сказал врач.

Выйдя из больницы, я медленно шел по льду к самолету и продолжал думать о Трофиме, об удивительном постоянстве его натуры, которое позволило так долго хранить чувство к Нине, сильной воле, которая не покидала его и сейчас, в смертельно трудные минуты. Горько думалось о том, что, может быть, ему не придется вкусить того счастья, к которому он стремился всю жизнь и которое стало близким только сейчас, когда жизнь его висит на волоске. Заставили меня призадуматься и слова Трофима о таинственной кожаной сумочке. Мне казалось, что я знал все более или менее значительное о его тяжелом прошлом, знал и о преступлениях, совершенных им вместе с Ермаком в безрассудные тяжелые годы. Что же Трофим мог скрыть от меня?

Коротков со своим подразделением должен будет еще с неделю задержаться в бухте, пока окончательно не придут в себя спутники Трофима: Юшманов, Богданов, Харитонов, Деморчук. К ним уже вернулась прежняя жизнерадостность. В молодости горе не задерживается.

Через час самолет поднялся в воздух, сделал прощальный круг над бухтой и взял курс на юг. Тринадцатого апреля в полдень мы были в Зее.

В штабе затишье. Все подразделения уже далеко в тайге, и странно видеть опустевший двор, скучающего от безделья кладовщика и разгуливающих возле склада соседских кур. Необычно тихо и в помещении. На стене висит карта, усеянная флажками, показывающими место стоянок подразделений. Самую южную часть территории к востоку от Сектантского хребта до Охотского моря занимает топографическая партия Ивана Васильевича Нагорных. Севернее ее до Станового – геодезическая партия Василия Прохоровича Лемеша, на восточном крае Алданского нагорья – Владимира Афанасьевича Сипотенко. Как только наступит тепло, все флажки придут в движение, до глубокой осени будут путешествовать по карте, отмечая путь подразделений.

Южные ветры все настойчивее бросают на тайгу тепло. В полуденные часы темнеют тополя, наполняя воздух еле уловимым запахом набухающих почек. С прозрачных сосулек падают со стеклянным звоном оттаявшие капли влаги. На крышах сараев, по частоколам, на проталинах дорог уже затевают драки воробьи. Только и слышен их крик: «Жив, жив, жив!» Подумаешь, какое счастье!

Апрель и часть мая пришлось провести в штабе. Поездка в тайгу откладывалась до полного выздоровления Трофима. Из Аяна приходили скупые вести, и я все время жил под страхом потерять близкого друга.

Время тянулось медленно и скучно. Василий Николаевич истосковался по лесу, по палатке, по костру, по тяжелой котомке, ходит как тень. Бойка и Кучум встречают меня хмуро, как чужого. Надоело им сидеть на привязи, расчесывать когтями слежавшуюся шерсть на боках. Скорее бы к медведям, к свеженине!

Наконец-то пришла от врача долгожданная телеграмма. Через неделю Королев выписывается из больницы, потом пойдет в отпуск. Мы стали готовиться к отъезду. Это, кажется, был самый счастливый день, когда можно было простить обиду, оскорбления, когда ничего тебе не жалко, когда ты мог бы на прощанье расцеловать самого злейшего врага. Мы еще не вылетели, а думы уже там, за сотни километров от жилых мест…

С какой завистью провожали нас друзья, собравшиеся на аэродроме!

Только в одиннадцать часов самолет поднялся в воздух. Летели высоко. Под нами облака. Словно волны разбушевавшегося моря, они перегоняли друг друга, мешались и, вздымаясь, надолго окутывали нас серой мглой. От напора встречного ветра машину покачивало, и казалось, летит она не вперед, а плывет вместе с облаками назад. Далеко впереди, точно упавшая на облака глыба белого мрамора, виднелся величественный Становой, облитый солнцем.

Скоро внизу, в образовавшихся просветах, показалась долина Зеи, багровая от весенних ветров и тепла. Еще через несколько минут облака поредели, и я узнал устье Джегормы, куда в прошлом году привел меня слепой проводник Улукиткан.

Ниже Джегормы, в двух километрах от слияния ее с Зеей, широкая коса – место посадки. Никого на ней нет. Летчик разворачивает машину, заходит сверху, «падает» на галечную дорожку.

Пустынно и одиноко на берегу. Мы разгружаем машину.

Наши проводники, Улукиткан и Николай Лиханов, уже давно прибыли на реку Зею с озера Лилимун. Они поселились на устье Джегормы, вдали от лагерного шума. Там среди безмолвия тайги старики чувствуют себя прекрасно. Им не надоедает одиночество, тем более в лесу, уже опаленном весенним теплом. Но мы знаем, они с нетерпением ждут нас, чтобы отправиться в далекий путь.

Я иду к ним, это недалеко от площадки. Бойке и Кучуму тут все знакомо с прошлого года. Они бегут впереди, минуют скальный прижим, скрываются в зарослях. И мы видим, как там вспыхивает дымок, выдав стоянку каюров.

Меня догоняет Василий Николаевич. После города не могу надышаться свежим воздухом. Чувствую, как он будоражит всю кровь и каждый глоток его вливает бодрость. Глаз не оторвать, не наглядеться на зеленые кружева гибких тальников, на лес, обрызганный белым черемуховым цветом, на далекие холмы, прикрытые плотным руном бескрайней тайги. Все живое ликует, дразнится, пищит, прославляя весну. И над всей этой обновленной землею стынет далекое голубовато-свинцовое небо.

Мы только миновали прижим, как из леса вышло стадо оленей. Животные беспорядочной толпою, толкая и обгоняя друг друга, спустились по каменистой осыпи к реке, стали пить воду. Следом за стадом выбежала молоденькая самочка. Увидев нас, она внезапно остановилась. На морде – недоумение. Что-то знакомое во всей ее изящной фигурке, в манере ставить размашисто ноги, в приподнятой высоко и повернутой к нам голове, в черных озорных глазах.

– Майка! – обрадованно кричит Василий Николаевич.

Теперь узнаю и я.

– Майка, Майка! – зову ее. Шагаю к ней, ищу в кармане лакомство, хочу напомнить ей о себе.

Майка вздрогнула. Секунда – и она, подняв еще выше голову и прижав уши, с криком бросается ровными, упругими скачками к табуну, несется быстрее лани. Вскакивая в воду, оленушка поднимает столб серебристой пыли и замирает, снова повернувшись к нам, вся настороженная, довольная.

– Она совсем повзрослела! – ласково заметил Василий Николаевич.

– Обидно, не узнала.

А мы-то все помним. Родилась она прошлой весной в походе на речке Кунь-Маньё и первое свое путешествие совершила на нарте со связанными ногами, завернутая в старенькую дошку Улукиткана. Через два дня Майка уже бегала и привлекала всеобщее внимание. Но она никогда не любила даже ласкающие ее человеческие руки. В ней больше, чем в других оленях, передался гордый дух предка – дикого сокжоя.

Улукиткан человек немного суеверный. Этому способствовали условия, в которых он жил, дикая природа, безлюдье. Старик убежден, что новорожденный теленок приносит эвенку счастье. В прошлом году он не расставался с Майкой, трогательно заботился о ней, как о ребенке. Даже когда старик ослеп в походе и врачи вернули ему зрение, он был убежден, что это сделала Майка.

Улукиткан и в этом году взял ее с собою, надеясь, что она оградит его от бед.

Навстречу бегут собаки. За ними показываются старики. Вот и снова встретились! Как дорог мне этот маленький, похожий на усохший пень человек с заиндевевшими от седины волосами на голове, с проницательными глазами, одетый в старенькую дошку. Он прижимается ко мне, и слышно, как часто бьется его сердце.

– Я думаю, напрасно мы тут живем. Пошто так долго не приезжали? – говорит он с болью и тоскою.

– Задержались, Улукиткан, Трофим тяжело болел. Теперь выздоравливает.

Я обнимаю Николая. На его плоском лице радость.

– Куда след поведем? – не терпится Улукиткану. Его явно беспокоит этот вопрос.

– К Становому и от Ивакского перевала повернем на запад по хребту.

– Э-э! – удивился старик. – Опять худой место выбрал. Туда люди еще не ходи.

– Поэтому мы туда и идем!

– Какое дело у тебя там?

– Надо посмотреть, что это за горы, какие вершины, можно ли пройти туда с грузом на оленях и с какой стороны, где лучше устроить лабазы. После нас на Становой пойдет много отрядов, мы должны наметить их маршруты и определить место работ.

– Тогда пойдем. Ты только не забывай, что сказал Улукиткан: место там худой, тропы нет, кругом стланик, камень, пропасть.

Через два часа мы поставили свои пологи рядом с палаткой проводников, разожгли костер… И тут мы с необыкновенной ясностью почувствовали, что переступили границу, за которой нас ждет неизвестность и иная жизнь.

Кажется, ничто не омрачает этот первый день нашего путешествия: небо чистое, воздух прозрачный, дали доступны желаниям.

Василий готовит обед. Соскучился он по тайге, по костру, по лагерной суете, по просторному безоблачному небу, по вольной жизни, по тропе. Приятно смотреть, как все горит в его руках и с его лица не сходит радостная улыбка.

А вокруг весна… Лес дождался тепла. Росою умылись кусты, и от них повеяло свежим листом. В перелесках веселый березовый хоровод – не наглядишься! Зеленой травой опушились полянки, и над ними не стихает птичий перезвон. Всюду жизнь, и с первого дня ее пробуждения она вступает в борьбу за свое существование. И ты невольно заражаешься этим весенним порывом, тянут тебя таежные чащи, снежные вершины гор, глушь и дали. Почему не вечно на земле весна?

Когда мы заканчивали обед, собаки лежали на песчаном бугорке рядом с палаткой: Кучум, сытый, довольный, растянувшись во всю длину, грелся на солнце, а Бойка заботливо искала в его лохматой шубе блох. Но вдруг обе вскочили.

– Кого они там увидели? – сказал Василий Николаевич, кинув рыбью голову в сторону собак.

Он оставил кружку с недопитым чаем, встал. Поднялся и я. Бойка и Кучум, насторожив уши, готовы были броситься вниз по реке. Оттуда долетел легкий всплеск волны и затяжной скрип.

– Кто-то плывет, – пояснил Лиханов, и мы все четверо вышли к реке.

Из-за мыса показалась долбленка. Она свернула в нашу сторону и медленно поползла вдоль каменистого бережка навстречу течению. Впереди, к нам спиной, сидела женщина, натужно работая веслами. Вода под лодкой в лучах солнца кипела плавленым серебром, и от каждого удара каскады брызг рассыпались далеко вокруг. Кормовым веслом правил крупный мужчина.

– Что за люди, куда они плывут? – спросил я Лиханова.

– Делать тут человеку нечего, зачем они идут – не знаю.

Лодка, с трудом преодолевая течение, приближалась к нам. Теперь можно было и по одежде и по лицу мужчины угадать в незнакомцах эвенков.

– Это Гаврюшка Бомнакский, – сказал Лиханов, – где-то у наших проводником работает.

Лодка развернулась и с ходу врезалась в берег, вспахав размочаленным днищем гальку.

– Здорово, Улукиткан! Смотри-ка, опять сошлись наши дороги с тобой, – сказал кормовщик, растягивая зубастый рот.

– Здорово, здорово, Гаврюшка! – ответил тот. – Чего тут воду мутишь?

– Смотри хорошо, воду мутит моя жена, да что-то плохо, видно, весла малы, надо бы уже на месте быть, а мы только до Джегормы дотянулись.

Мужчина с полным равнодушием достал кисет и стал закуривать.

– Вы что не сходите на берег, разве ночевать не будете? – спросил Василий Николаевич.

– Нет, дальше пойдем. Надо добраться до места.

– Далеко ли?

– Однако, двадцать, а то и больше кривунов будет – далеко…

– Тогда чайку попейте, дня еще много, успеете.

– Спасибо, близко за мысом такое дело было… Мы у инженера работаем, звезды смотрим. Он на оленях вперед ушел, а мы на лодке тащимся.

– У астронома Новопольцева работаете? – спросил я.

– Во-во, Новопольцева. Ты знаешь? Ему помощница девка Нина.

– Да, да, Нина.

Между ним и Лихановым завязался разговор на родном языке. И пока они выпытывали друг у друга новости, я рассматривал гостей.

Женщина была маленькая, щупленькая и чуть-чуть сгорбленная. Она повернулась к нам, но на ее обветренном до блеска лице не появилось сколько-нибудь заметного любопытства. Мы молча рассматривали друг друга. Она, казалось, ни о чем не думала. В ее сжатых губах, в уставших руках, загрубевших от воды и весел, даже в складках поношенной одежды чувствовалась чрезмерная усталость. Маленькие черные глаза, выглядывавшие из-за густых ресниц, были переполнены покорностью.

Женщина, не отрывая взгляда от нас, достала из-за пазухи трубку с прямым длинным чубуком. Муж бросил ей кисет с махоркой. Не торопясь, все с тем же спокойствием она закурила. Затем, откинувшись спиной на груз, долго смотрела в голубеющее небо. Ласковые лучи солнца скользили по ее плоскому лицу, ветерок бесшумно шевелил черные волосы. В руке сиротливо дымилась забытая трубка.

Мужчина сошел на берег и подал всем нам поочередно свою костлявую руку. Это был на редкость среди эвенков высокий человек, узкоплечий, сутуловатый. С шершавого лица сбегала жиденькая бороденка, примятая у подбородка. Нос казался вдавленным в прямое, сильно скуластое лицо. Руки у него невероятно длинные, мешали ему. Говорил он медленно, с трудом выжимая слова. Они уселись с Лихановым на гальке и, как уже принято при встрече, подложили в трубки свежего табаку, закурили.

Николай стал рассказывать первым. Гаврюшка слушал его внимательно, изредка вставляя слова в повествование собеседника. Затем наступил его черед. Он оживился, энергично жестикулировал руками, часто обращался за подтверждением к жене, и та покорно кивала головою.

Долго дымились трубки. Разговор то смолкал, то возобновлялся с новой силой, и, будто слушая новости, речная волна лениво перебирала береговую гальку.

Солнце пошло на убыль. Стало прохладнее. С востока давила распластавшаяся над лагерем туча. Гости забеспокоились.

– Однако, торопиться надо, как бы дождь не упал, – сказал Гаврюшка, поднимаясь и выпрямляя длинные ноги.

Мы оттолкнули лодку. Женщина на прощанье молча кивнула нам головой, лицо ее по-прежнему выражало печаль. Она взяла весла и теперь казалась еще более маленькой, еще более покорной.

От первого удара веслами долбленка вздрогнула, закачалась и, зарываясь носом в быстрину, поползла вверх, вдоль берега. Как-то странно было видеть на гребнях эту щупленькую женщину рядом со здоровенным мужиком, сидящим на корме почти без дела, в роли повелителя. Привычным движением она толкала лодку вперед, беспрерывно то сгибая спину, то выпрямляясь.

Василий Николаевич не выдержал.

– Эй ты, Гаврюшка! – крикнул он вдогонку.

Как липло к нему это имя! Тот обернулся, и женщина перестала грести.

– Чего же ты жену на весла посадил, а сам, лоботряс, сел на корму?

– Ей-то что, греби да греби, а мне думать надо, как жить, – донеслось из лодки.

С неба обрушились тяжелые раскаты грома и, дробясь, покатились к горизонту. Долбленка уходила медленно вверх по Зее. Мы стояли и смотрели, как под ней мешалась жидким хрусталем взбитая тяжелыми веслами вода.

Стоянку накрыл мелкий моросящий дождь. Птицы и насекомые попрятались в своих незатейливых убежищах, но не молчали, продолжая весеннюю перекличку. В природе чувствовалось оживление – значит, дождь ненадолго.

Действительно, побарабанил он по палатке, взбаламутил ручьи и, убегая на запад, утащил за собой послушные тучи. На небе появились голубые проталины, и день продолжался в песнях, суете, в любовных играх.

Скоро вечер. Мне не сидится в палатке. После дождя должна быть хорошая видимость. Ну как удержаться, не взойти на сопку и не взглянуть на окружающую нас тайгу?!

В лесу сыро. С веток гулко падают на землю тяжелые капли. В прохладном воздухе душок нагретых гнезд и старых дупел. Под ногами крутой подъем по мокрому ягелю, плешинами прикрывшему каменистый склон сопки. А позади солнце уже коснулось нижним краем своей колыбели.

Вот и вершина. Я усаживаюсь поудобнее на камень и достаю бинокль. Смотрю в сторону Станового, спрятанного за взлохмаченными грядами ближних гольцов. Взору открылась широкой панорамой тайга. Куда ни глянешь, все лес и лес. По нему разметались косы топких болот да мелкие россыпи холодных озер. Из вечерней мути через обожженные закатом мари, бугры, перелески ползет Джегорма, тайком подкрадываясь к Зее. И там, где она, выгибаясь в последнем усилии, вырывается из объятий тайги, чтобы слиться с Зеей, дымится лагерный костер – единственное пристанище человека на всем видимом с сопки пространстве.

Я поворачиваюсь к убежавшему солнцу. Лиловым сумраком наполняются провалы. Всхолмленную равнину, ограниченную с запада высокими грядами гор, нижут ручьи. Озера вспухли, выплеснулись из берегов. Земля линяет буроватыми пятнами. По распадкам, в ельнике белеют снежники. А ближе по дну широкой долины полноводьем беснуется Зея, ревет, точит нависшие карнизы левобережных скал. В схватке с гранитом волны дыбятся, хлещут друг друга и, отступая, уходят гигантскими прыжками в невидимую даль.

А за рекой, от каменного русла до далеких гор, распласталась ширь лиственничной тайги, прошитая жилами студеных ручейков.

Неожиданный шорох привлек мое внимание. Метрах в десяти вижу серый комочек. Он вдруг вытянулся, стал свечой. Это заяц. Как же не обрадоваться! Значит, здесь я не один. Видимо, и он вышел сюда, на вершину сопки, полюбоваться закатом. Зверек косит глазами на узкую полоску дотлевающего горизонта и прядет длинными ушками. «Тоже что-то соображает!» – думаю я и тихонько свищу. Два прыжка – и заяц возле меня. Сижу не шевелясь. Смотрю в упор ему в глаза. Чувствую, как губы мои растягиваются в улыбке, давит смех. А косой замер свечой, на морде недоумение: что, дескать, это такое – пень или опасность? А сам носом тянет воздух, шевелит жиденькими усами, присматривается, не может вспомнить, было ли тут раньше такое чудо.

Вдруг еще прыжок, и заяц затаился между камней, прижав плотно к спине уши. Я еще не разгадал, что с ним случилось, как снизу взвился ястреб, пронизав посвистом застывший воздух. Замирая над нами, хищник быстро-быстро трепыхал острыми крыльями. «И ты перед сном сюда заглянул!» – прошептал я.

Одно мгновенье, и ястреб, заметив меня, исчез во мраке, оставив позади себя лишь шум упругих крыльев. Уши у зайца зашевелились, приподнялись и в напряжении как-то смешно растопырились. Осторожно приподнявшись на передние лапы, он осмотрелся и бросился в чащу.

Далеко в потемневшей тайге бубнит филин. Со скал к реке ползет туман, расстилаясь низко над водою. На пушистых лишайниках лежит еще нежно-розовая пленка исчезнувшей зари, а уж тьма затянула вершины.

Пора возвращаться в лагерь.

В этот вечер мы договорились идти двумя группами. Я с Василием Николаевичем отправляюсь на лодке вверх по Зее. По пути посетим астрономов, проверю их работу и договорюсь о дальнейшем их маршруте. Улукиткан же с Николаем и Геннадием захватят весь груз и пойдут окружным путем по Джегорме на Мутюки и дождутся нас на Зее.

Все утро следующего дня мы с Геннадием просидели на радиостанции. Мне надо было связаться с полевыми подразделениями, разбросанными по этому безлюдному краю.

Когда выбрались из палатки, солнце было уже высоко. Проводников с оленями все еще нет. Собаки слоняются на берегу, не зная, куда себя девать. Дотлевает забытый всеми костер, над ним раздается стенание одинокого комара. А из тайги, разомлевшей от теплых южных ветров, от первых весенних дождей, от солнца, несет пахучей прелью, слежавшимися мхами, запахом отогретой коры и еще чем-то ласковым и дразнящим.

Из лесу пришел Лиханов. За плечами у него ружье. В поводу связка оленей.

В руках он держит наполненную чем-то шапку, бережно прижимая ее к животу.

– Ягод принес? – спросил я.

– Яйца, – сказал он, привязывая к лесине оленей.

– Яйца?.. Откуда ты их взял?

– В тайге нашел, смотри… Они все свежие. – И каюр раскрыл предо мною шапку.

В ней лежало шесть яиц величиною почти с куриные, светло-пепельного цвета, с мелкими крапинками на утолщенной стороне.

– Что ты смотришь? Не узнаешь? Глухариные, – добавил Лиханов.

– Узнаю и удивляюсь. Зачем разорил гнездо? Отнеси обратно.

– Что ты! – запротестовал он. – Они еще лучше домашних! Поправляй огонь, мы сейчас их сварим.

– Нехорошо, Николай! Разве ты не понимаешь, что из каждого яйца вылупился бы глухарь?

– Это меня Улукиткан научил.

– Чему научил?

– Яйца собирать.

– Вот уж этому я не поверю! Улукиткан без надобности веточку в тайге не сломит, а ты говоришь – учил гнезда разорять!

Николай хитровато сощурил глаза.

– Старик шибко мастер искать яйца, лучше лисы. А оттого, что он их собирал, глухарей не меньше родилось.

– Ты, я вижу, шутками хочешь отделаться. Верни яйца в гнездо.

– Не серчай! – И его толстые губы растянула добродушная улыбка. – Каждая птица хорошо знает, сколько должно быть в гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она не умеет их считать. Если понемногу таскать у нее яйца, не все сразу, а оставлять одно-два, птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.

– Но ведь капалуха не может бесконечно нестись!

– И то верно. Нужно знать, когда брать. А за капалуху ты не горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас. Курица не умнее ее, а сколько яиц дает, а?

С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на куканке бились липкими хвостами рыбы.

Он принес с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих огурцов – так пахнут только что пойманные сиги, это их природный запах.

Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался.

– Мы как сговорились с тобою, Николай: ты яиц принес, а я рыбы, да еще и зеленого луку для оформления, – сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: – Геннадий, быстро сюда!

Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.

– Вот это да-а-а! – протянул он нараспев.

– Что да?

– Рыба!

– Ты очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так, что ли, Николай?

– Яйца с рыбой – шибко хорошо! – ответил тот.

Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка, старенькая, вся сопрела, в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даешься – смотреть не на что, а в воду опустишь – словно оживет. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча. Видно, большой мастер плел ее дель и сделал точную посадку.

– Рыба пошла, – говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. – Валом валит, торопится, будто ее кто гонит… А подумаешь – и у нее своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешат к вершине ключей, там им летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба – кормистее места хочет захватить. А линок икру несет, к мелким перекатам прибивается нереститься. Вот она что, весна-то, делает! Не зря говорят: она и мертвого расшевелит.

– Таймень в Зее есть? – перебил я его.

– А как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корма вдоволь. Утром вышел я на реку, зарю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся эко здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь, с перепугу поверх воды дождем сыпанула. То-то, боится тайменя… На спиннинг этакого бы жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы…

– Вода посветлеет, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.

А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига окутывал лагерь. Кучум, примостившись рядом с поваром, голодными глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась мутная подлива, и изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитями слюна.

– Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? – кричит Василий Николаевич. – Ишь, распустил запахи!

– Готово, можно завтракать. – И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.

На севере по вершинам заснеженных гор плывет отсвет заката, а над головою клубятся легкие облачка, пронизанные последними лучами солнца. Меркнет долгий летний вечер. Мир кажется необыкновенно ласковым, безмятежным. И твои мысли спешат вперед, как парусник, гонимый легким ветерком по морской бегучей зыби.

Река взбивает на поворотах пену вешних вод. Мимо нас плывет мелкий наносник и лесной хлам. У скалы его встречает шумная компания куличков, наших береговых соседей. Поодиночке или парами, они усаживаются на влекомые водой плавники, как будто отправляются в далекое путешествие, и что-то выкрикивают скороговоркой:

– Тили-ти-ти, тили-ти-ти… – (Вероятно: «Прощайте, прощайте…»)

Течение проносит их мимо, за поворот. Иногда на плавнике сидят трясогузки. Ну, а эти куда, длиннохвостые домоседы? Скорее всего, они плывут в разведку – разгадать странное для них явление: сколько бы куличков ни отправлялось по реке вниз, число их на берегу не уменьшается.

А ларчик просто открывается: как только кулички скрывались за поворотом и из виду терялся родной берег, у них пропадало желание к путешествию. Они, молча перелетев на противоположную сторону реки, тайком возвращались к скале и этим сбивали с толку доверчивых трясогузок.

Вода в Зее заметно посветлела, открывая любопытному глазу свои тайны. У самого берега, изгибаясь между камнями, тянется живая темная полоска. Даже незначительная волна, набегающая на гальку, разрывает ее на несколько частей, и тогда сотни серебристых искр на мгновенье вспыхивают в воде. Но не успеет волна откачнуться от берега, как темная полоска снова сомкнется и непрерывной тетивой тянется вверх против течения.

Это мальки – потомство тайменей, ленков, хариусов, сигов. Сколько же их, боже мой! Вот уж много суток идут они вверх, может быть, будут идти весь июнь и июль. В их движениях заметна поспешность. Они, кажется, не кормятся, не отдыхают, какая-то скрытая сила гонит их вперед. Но куда и зачем?

Позже, достигнув зрелости, они разбредутся по закоулкам речного дна и станут непримиримыми врагами. Но сейчас держатся сообща, так им легче обнаружить опасность: два глаза того не увидят, что сотни. А опасность подстерегает их всюду: за камнями, в складках песка, в мутной глубине. Вот и жмутся они к самому берегу, ищут мель, там меньше врагов. И как странно устроила природа: врагами этих маленьких существ являются чаще всего сами рыбы, родившие их. Тут уж не доверяй родственному чувству!..

Мне захотелось посмотреть, как мальки будут пересекать струи безымянного притока при его слиянии с Зеей. Иду по-над берегом. Вдруг рядом всплеск, мелькнула тень, и брызги серебра рассыпались по поверхности. Это мальки, спасаясь от страшной пасти ленка, выскочили из воды, а некоторые даже попали на сухой берег и запрыгали, словно на раскаленной сковороде. Я их вернул обратно в воду. Темная полоска, разорванная внезапным нападением хищника, снова сомкнулась и поползла вверх.

Приток стремительно пробегает последний перекат, сливается с Зеей. Мальки тугой полоской подходят к устью, еще больше жмутся к мелководному берегу, как бы понимая, что здесь, под перекатом, их давно поджидают те, с кем опасно встречаться. Но сила инстинкта гонит их дальше. И вся эта масса исчезает, распыленная речной струею.

Многие малявки откалываются от общей полоски и устремляются вверх по притоку. Быстрое его течение отбрасывает их назад, бьет о камни, будто пытаясь заставить повернуть обратно, но не может. В этих крошечных существах живет упрямое желание попасть именно в этот приток, а не в какую-то другую речку, пусть она будет во много раз спокойнее. Вот и бьются мальки со струею, лезут все выше и выше. За перекатом тиховодина, там передышка. И снова перекат. И так до места…

Невольно хочется узнать: а где же их конечный путь? Они спешат к местам, где родились и откуда были снесены водою совсем крошечными, еще не умевшими сопротивляться течению. И в этом их неудержимом движении к родным местам есть неразгаданная тайна. Непонятно, как эти маленькие существа, впервые поднимаясь вдоль однообразного берега Зеи, мимо множества притоков, безошибочно находят русла своих рек и как, поднимаясь по ним, угадывают свои места. С кетой происходят еще более загадочные явления. Ее также малявкой сносит река в море, жизнь она проводит в далеком океане и через несколько лет возвращается к родным местам, к истокам рек, проделав сложный и очень длинный путь в несколько тысяч километров. И все-таки ее ничто не может сбить с правильного пути, она безошибочно находит свою реку, мечет в ней икру и погибает там, где родилась.

Эти мальки, что идут сейчас вверх по Зее, разбредутся по своим притокам там, у родных заводей, проведут короткое лето. К зиме, повзрослев, они спустятся в ямы и будут служить пищей крупным рыбам, а весною уцелевшие снова повторят свой путь к родным местам.

Такая молодь поднимается и вдоль противоположного берега: это жители правобережных притоков. Весною, отправляясь в далекий путь, мальки строго придерживаются своей стороны и не нарушают «правил речного движения».

Мы уже собрались покинуть берег, как издалека донесся крик филина.

– Это Улукиткан! – обрадовался Василий Николаевич.

Крик филина повторился ближе, яснее. Видим, на косу из тайги выходит караван. С ним наши собаки.

Шумно становится на нашей одинокой стоянке. Разгорается костер. Людской говор повисает над уснувшей долиной. Отпущенные олени бегут в лес, туда же уплывает и мелодичный звон бубенцов.

– Орон совсем дурной, постоянно торопится, бежит, будто грибы собирает, – бросает им вслед ласково Улукиткан.

Мне кажется, что только с завтрашнего дня по-настоящему начнется наше путешествие.

– Какие вести, Геннадий? – не терпится мне.

– Трофим вернулся из бухты, не хочет идти в отпуск, просится в тайгу… – Взглянув на часы, Геннадий забеспокоился: – Двадцать минут остается до работы!

Общими усилиями ставим палатку, натягиваем антенну. Геннадий устраивается в дальнем углу и оттуда кричит в микрофон:

– Алло, алло, даю настройку! Один, два, три, четыре… Как слышите меня? Отвечайте. Прием.

Я достаю папки с перепиской и разыскиваю радиограмму Трофима.

«Прибыл в штаб, – пишет он. – Здоров, чувствую себя хорошо. Личные дела откладываю до осени. Разрешите вернуться в тайгу. Жду указаний. Королев».

«Почему он решил не ехать к Нине? – думаю я. – Неужели в их отношениях снова образуется трещина? Мы ведь давно смирились с мыслью, что в это лето Трофима не будет с нами, и вдруг… Правильно ли он поступает?»

Переговоры на этот раз со штабом не состоялись из-за помех в эфире. Отложили до утра.

…Полночь. Все спят. В палатке горит свеча. Я просматриваю радиограммы, накопившиеся за время моего отсутствия, пишу ответы, распоряжения. В подразделениях экспедиции обстановка за эти дни мало изменилась. Работы разворачиваются медленно, мешают дожди, половодья. Есть и неприятности. В топографической партии на южном участке одно подразделение, пробираясь по реке Удыхину, провалилось с нартами под лед. Оленей спасли, а имущество и инструменты погибли. Нужно же было людям пройти длительный, тяжелый путь по горам, почти добраться до места работы – попасть в ловушку!

Потерпевших подобрали геодезисты, случайно ехавшие по их следу. В первый же день летной погоды этому подразделению сбросят с самолета снаряжение, продовольствие и одежду.

– Сколько времени? – спрашивает, пробуждаясь, Василий Николаевич и, не дожидаясь ответа, вылезает из спального мешка. – Куда думаете направить Трофима? – вдруг задает он беспокоивший его даже и ночью вопрос.

– В отпуск. Здоровье у него вообще неважное, после воспаления легких в тайге долго ли простудиться? Да и Нина будет, наверно, обижена его отказом приехать к ней.

– Не поедет он туда, зря хлопочете, – возражает Василий Николаевич.

– Это почему же?

– Знаю, истосковался он по тайге, а вы ему навязываете отпуск. Нина подождет. Не к спеху!

– Не было бы, Василий, хуже. Трофим ведь не щадит себя. Боюсь за него. Мне все кажется, будто он еще мальчишка.

– Ну уж выдумали тоже – мальчишка! Смешно даже… У Трофима голова – дай бог каждому! К тому же он ведь что наметит – жилы порвет, не отступится. Характер имеет, – убежденно говорит Василий Николаевич.

Я достал радиограмму, адресованную Королеву, с предложением ехать в отпуск, и разорвал ее, но новой не написал, отложил до утра.

Ночью, просыпаясь, я все время думаю о Трофиме. Трудно сломить его упорство. Уж если он отложил поездку к Нине до зимы, его не переубедишь. Но и в тайгу посылать его после такой болезни было бы безрассудно. Что же делать?

Утром ко мне под полог пришел Геннадий.

– Возьмите к себе радистом Трофима, тут ему будет лучше.

– А ты куда?

– Мне в августе в институт, далеко уходить в тайгу нельзя. Пошлите в другое подразделение, поближе к жилым местам.

– Может, надоела тебе кочевая жизнь?

– Что вы!.. Из-за нее в геодезический институт иду. Но ведь так будет лучше и для меня и для Трофима.

На этом и порешили.

Утром я дал телеграмму в штаб Плоткину отправить Трофима на самолете к нам и увезти Геннадия.

Нам придется здесь задержаться до прибытия самолета.

После завтрака мои спутники отправились осмотреть косу, где мы собираемся посадить У-2, а я беру дневник и иду на берег притока. Против меня галечный остров, отгороженный от большой воды наносником. Его середина занята переселенцами: березками да тальничком, выбросившими раньше других нежную зелень листвы. А на краю, что ближе ко мне, лежит мокрым пятном лед – остаток зимней наледи. При моем появлении с острова поднялись две желтогрудые трясогузки. Покружились в воздухе, попищали и снова уселись на колоде рядом со льдом.

Казалось, ничего удивительного нет в том, что две трясогузки кормились на острове или проводили на нем свой досуг. Сколько птиц за день увидишь, вспугнешь! Вольно же им, имея крылья, жить где хотят. Но тут я имел случай наблюдать интересное явление.

Часа два я сидел на берегу притока, склонившись над дневником. А взгляд нет-нет да и задержится на колоде, где сидели трясогузки. «Почему они так безразличны к окружающему миру?» – думал я, все больше присматриваясь к ним.

Всем птицам весна принесла массу хлопот. Кажется, и минуты у них нет свободной: надо поправить гнезда, натаскать подстилки, определить места кормежек. А сколько времени отнимают любовные игры, да и песни – без них тоже нельзя.

Птицы весь день в суете. Но эта пара трясогузок, сидящая на колоде, словно не замечает весны, будто не собирается обзаводиться потомством. Не перелетные ли это трясогузки? Тогда их хлопоты где-то далеко впереди. Но ведь перелет уж закончился. Может быть, это странствующие бездомники? Тогда что их приковывает к этому островку?

Я стал более внимательно присматриваться к ним. Пролетит ли близко шмель, вспорхнет ли бабочка, побежит ли по колоде букашка, кажется, ничего этого они не замечают. Только изредка какая-нибудь из них молча качнет своим длинным хвостом, вот и все.

Вижу, к ним на островок подсели две другие трясогузки. Они стали быстро-быстро бегать по гальке, хватали насекомых на лету, на камнях, на мелком наноснике и беспрерывно перекликались между собою тоненькими голосами. В их движениях заметная поспешность, будто между какими-то важными делами они урвали минутку покормиться. Неужели у трясогузок, сидящих на колоде, какое-то горе? Но какое?

Я уже не мог больше оставаться просто наблюдателем, снял сапоги, засучил штаны и перебрался на остров. Какая холодная вода! Не успел я погрузить в нее ноги, как тысячи острых иголок глубоко вонзились в тело. Не помню, как перемахнул протоку.

Вспугнутые моим появлением трясогузки исчезли. Но стоило мне подойти к колоде, как они появились снова и, усевшись поблизости на камне, с заметным беспокойством следили за мною. Разгадка пришла сразу, с первого взгляда: из-подо льда, размякшего на солнце, неровным контуром вытаял верхний край старенького гнездышка, устроенного под тальниковым кустом. Вот и ждут трясогузки, когда оно освободится совсем, чтобы поселиться в нем, чтобы отдать дань весне.

Сколько вокруг прекрасных мест и в тени и на солнышке, под старыми пнями! Куда лучше и безопаснее острова! Свили бы себе новое гнездышко и зажили, как все. Но нет, не хотят. Они ждут терпеливо и, может быть, мучительно, когда смогут занять свое хотя и старенькое, но родное жилище.

Я разбросал остаток льда и освободил из него гнездо. Оно было очень ветхое, сырое и требовало капитального ремонта. Не верилось, чтобы трясогузки поселились в нем. Ну а если они в нем родились и первый раз в жизни, открыв глаза, увидели эту крупную гальку, из которой сложен остров, тальниковый куст, край наносника и голубое просторное небо над ним – как, должно быть, дорого для них все это!

Кому не приходилось после долгой разлуки возвращаться к родным местам, где все до мелочей знакомо, мило, близко! Вот и пронеслось опять в воображении несвязными отрывками мое далекое детство: ветхая калитка у плетня, дыра в подворотне, где лазил я когда-то с Каштанкой, спрятанные казанки под похилившимся порожком, воробьиные гнезда, яблоки за пазухой из чужого, соседнего сада. Как все это сейчас дорого! Разве есть на земле место теплее того, где впервые начал ходить, скакал верхом на хворостине, играл в прятки, со страхом слушал сказки про Бабу-ягу, а после, крепко сдружившись с ребятами, ходил на реку, в лес, ездил в ночное, впервые познал те ощущения, которые рождает горящий во тьме костер? Верно, родные места иначе и ярче окрашены, чем все остальные…

Косые лучи солнца скользили в просветах по-весеннему потемневшего леса. Жаркий, издалека прилетевший ветерок еле шевелил кроны, и где-то внизу по реке, за поворотом, бранились кулички.

Я возвращался на стоянку, находясь во власти воспоминаний о родном крае, о далеком Кавказе.

Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за счет исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное поле, заваленное огромными деревьями, принесенными рекою с верховья. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо унести их дальше сможет только полая большая вода. На последнем километре в Лючу вливается несколько рукавов из Зеи. Это серьезное предупреждение, что скоро район слияния рек подвергнется большим изменениям, на «торжественном» начале которого мы уже присутствовали.

Пустынно стало на устье Лючи без острова. Почему-то подумалось: куда девались птицы, мелкие зверушки, считавшие остров своей родиной? На нем жили колонки, бурундуки, беззаботные кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались пеночки, дрозды. У изголовья на полузасохшей лиственнице с обломанной вершиной было гнездо скопы («рыбака»). На острове у всех пернатых обитателей были свои излюбленные места на вершинах елей, на тополях, откуда разодетые синицы встречали песнями восход и провожали солнце. Там был свой маленький мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот его не стало.

Надо идти, но как быть с Глебом? Он совершенно босой, а из запасной обуви ни одна пара не лезет на его «медвежью лапу». Опять забота Василию Николаевичу. Он что-то кроит из брезента, пришивает выпрошенную у Николая лосину и явно досадует на Глеба. А тому хоть бы что! Кажется, повторись наводнение, он и с места не сдвинулся бы…

Шестнадцатого июня, когда уровень воды в Люче упал до летнего, наш караван перебрел реку и по проложенной нами в прошлом году тропе благополучно добрался к вечеру до подножья Станового.

Тут все памятно, знакомо. Василий Николаевич даже опознал не догоревшие тогда головешки дров. Палатки, пологи поставили на прежних местах, и нам показалось, будто мы и не уезжали со Станового.

Снова любуемся его бурыми скалами самых причудливых форм, их хаотическим нагромождением. С поднебесной высоты падают ручейки, налетая с разбегу на каменные глыбы, разбиваясь в миллионы сверкающих брызг и окутывая гранитные стены легким паром. Вверху видны иззубренные края откосов, за ними острые гребни, все в развалинах. А еще выше, за широким снежным плащом, в безоблачном небе вершины главного хребта. Мертвенно-серые, они кажутся доступными только солнцу.

Становой снова поразил нас, как и в прошлом году, своей дикостью. С первого взгляда казалось, будто мы ничего более грандиозного и не видели.

Мои мысли уже там, наверху, среди каменных конусов, цирков и скал, нависающих над глубоченными пропастями. Желание скорее проникнуть в этот еще загадочный, неисследованный мир все сильнее овладевает мною.

Сегодня все мне кажется доступным.

Перед сном я решил прогуляться до развилок. Где-то в тальнике вкрадчиво воркует горлица. Какая у нее необыкновенно трогательная, я бы сказал – душевная, песня! Как она гармонирует с задумчивым вечерним лесом! Иду по каменистому берегу Зеи. Запад залит густым горячим багрянцем. В нем как бы воплотились все тайны жизни, а отблеск солнца кажется далеким-далеким, как мечта раннего детства. В такие тихие летние вечера всегда хочется побродить по лесу, побыть одному со своими думами. Закат, меркнущие тени гор, чудесная игра красок в небе, ворчливый шепот реки и мягкая, ласкающая тишина засыпающего мира располагают человека к раздумью, тем более когда у него на душе покой.

Вот передо мною далеким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве впервые я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачный рев оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать ее.

Эту мечту детства я пронес как святая святых через всю свою жизнь. И даже теперь, далеко от Кавказа, все еще слышу шум лесов и старых чинар и храню их наказ.

В темноте, под сводом старых лиственниц, лагерь, освещенный костром, – удивительное зрелище. Пляшут тени стволов, как живые, колышутся палатки, в бликах пламени ломаются лица людей. В воздухе дразнящий запах густого варева. Трофим возится с тестом. Улукиткан мастерит из тальника хомутики для оленей. Глеб спит. Лиханов пасет стадо. Собаки наблюдают, как Василий Николаевич печет лепешки, складывая их стопкой поодаль от огня, ждут, когда он вспомнит про них.

– Как думаешь, завтра на перевал пойдем или тут дело есть? – спрашивает Улукиткан, поворачивая ко мне загорелое лицо.

– Видимо, задержимся. Через месяц сюда придут нивелировщики, им будет очень трудно идти через Ивакский перевал, круто и высоко. Надо обследовать вершину левого истока. Помнишь, мы в прошлом году с гольца видели там низкое место, может, пропустит.

– Что ты! – протестует проводник. – Если бы пропустило, эвенки давно там ходили бы.

– Пусть кто-нибудь завтра сходит посмотрит, а я поднимусь на правобережную вершину, взгляну сбоку на западные отроги хребта, есть ли проход по нему. Может, не пройдем по водоразделу, тогда нечего нам подниматься на Ивакский перевал.

– Старика не берешь?

– Пойдем, если охота.

– Как неохота!

– А мы с Трофимом поднимемся к истоку, – говорит Василий Николаевич.

– Вот и хорошо, завтра у нас будет полностью занят день.

Незаметно подобралась и полночь. Когда ложились спать, сквозь поредевшую крону просачивался серебристо-дымчатый, похожий на туман свет. Скалы продвинулись, потеряв свой грозный облик.

На рассвете ко мне под полог пришел Трофим.

– Вести какие? – встревожился я.

– Нет. Пусть Глеб идет со мною. Что ему бездельничать? А Василий отдохнет, у него нога поранена.

– Боюсь, как бы парень тебе обузой не был. Возьми Николая.

– Уж как-нибудь с ним справлюсь.

– Справишься? Сам-то ты как себя чувствуешь? – спросил я озабоченно.

– Неплохо. Походы меня не утомляют.

– Однако надо беречься… – И мы выбрались из-под полога.

Предложение Трофима не обрадовало Глеба. Он нахмурился, неохотно собирался, делал страдальческое выражение лица, но, не найдя сочувствующих, ушел, волоча ленивые ноги.

– Какой это люди, тьфу!.. – возмущался Улукиткан.

Синее небо все в белых барашках. Восход тихий, нежно-розовый. Ветерок колышет воздух, настоянный хвоей. Какое благодатное утро!

Мы уже готовы были переходить реку, как из стланиковой чащи вышла Майка. За ней высунулся Баюткан.

– Друзья пришли! – кричит Василий Николаевич.

Улукиткан сбрасывает котомку, достает из потки сумочку с солью, кормит свою любимицу, затем осторожно подходит к Баюткану, вытянув далеко вперед приманку. Тот пугливо отскакивает, дико косится на старика. Но соблазн велик! Точно убедившись в благих намерениях человека, он с осторожностью берет лакомство и тут же исчезает. Следом за ним убегает и Майка.

Я не могу понять, но что-то есть общее в уже повзрослевшей Майке с этим полудиким оленем. Боюсь, как бы она не одичала, сдружившись с ним.

Мы со стариком переходим два истока, исчезаем в глубине ущелья и весь день бродим по отрогам. Этот поход не рассеял наших сомнений и никаких изменений в наши планы не внес. С тех высот, на которых мы побывали, можно было увидеть только южные склоны хребта, но они не давали полного представления об этих горах.

К табору вернулись на второй день к вечеру.

– Чего это вы так долго задержались? – встречает нас Василий Николаевич, и я по тону его голоса догадываюсь, что какая-то новая беда стряслась с жителями нашей одинокой стоянки.

– Что случилось?

– Трофим вчера не вернулся, нет его и сегодня.

– А где Глеб?

– Он тут. Да разве от него добьешься чего-нибудь путного? Затвердил «не знаю», и все!

Из палатки вышел Глеб.

– Ты где бросил Трофима? – спрашиваю.

– Не маленький он, что его бросать. Сам ушел, а куда, не знаю.

– Но вы же пошли вместе в вершину ключа, почему же ты вернулся один? Что случилось?

– Да что вы пристали, будто я украл или убил кого?!

– Еще бы этого не хватало! Где Трофим, отвечай! – И я чувствую, как мною овладевает гнев.

– Говорю – не знаю, – упрямится Глеб. – Я остался отдыхать, а он не захотел, ушел дальше… Ну, я и вернулся.

– Почему же вернулся?

Глеб молчит, неуклюже переступает с ноги на ногу и смотрит на меня открытыми глазами.

– Искать надо, обязательно искать, может быть, беда какая с ним. – Улукиткан пронизывает недобрым взглядом Глеба и добавляет сердито: – Какой худой люди есть! Собаку и то нельзя бросать тайга, а ты товарища оставил!

– Я уже готов, сейчас Николай допечет лепешки, пойду на розыски, – говорит Василий Николаевич.

– Пойдем вместе… Глеба прихватим с собою и там устроим ему суд, если что случилось с Трофимом…

– Никуда он не денется, а возьми – еще горя наберемся, – протестует Василий Николаевич.

Глеб молчит, ему неловко. Он, как гусак, молча топчется на месте.

– Не научила тебя, Глеб, река, а, казалось бы, на коряге нужно было крепко подумать, как жить дальше. Тебя ведь не бросили в беде, а ты что сделал? – спрашиваю я.

Тревожные мысли овладевают мною. Я знаю прямую бесхитростную натуру Трофима. Он не мог оставаться молчаливым свидетелем лени и равнодушия Глеба, и на этой почве между ними могли возникнуть недоразумения. А разве мы знаем, на что способен Глеб? При этой мысли меня всего обдает жаром.

Надо торопиться.

…Василий Николаевич уже стоит с рюкзаком за плечами. Не хочется покидать лагерь и тепло костра, а при мысли, что ты должен сразу погрузиться в мокрую чащу, по телу пробегает холодок. Но идти надо. Если с Трофимом что случилось, он верит, что мы непременно придем ему на помощь. Такая вера живет в каждом из нас. Без нее, без коллективной поруки, здесь нельзя.

Но вот готов и я. За плечами котомка, карабин, в руках сошки. Трудно оторваться от костра. Еще несколько глотков горячего воздуха, и мы покидаем стоянку. Но что это? Собаки вдруг взбудоражились, стали прислушиваться, затем обе бросились напрямик через кусты к истоку.

Мы задерживаемся. Из чащи показывается Трофим. Он еле передвигает ноги, сгорбился, и кажется, если бы не посох в руках, давно бы свалился. Одежда на нем изорвана, мокрая, лицо, запятнанное оспой, осунулось. Видно, что сил у него уже нет и ведет его какое-то внутреннее чувство, воля.

– На кого же ты, браток, похож, истинный бродяга! Увидела бы Нина! – говорит Василий Николаевич, стаскивая с него котомку.

– Дай душу отогреть, а потом о Нине будем думать, – отвечает тот, а сам весь дрожит, как осина на ветру.

Он протягивает посиневшие руки к костру, хватает открытым ртом тепло и настороженно ловит мой взгляд, как бы пытаясь угадать, знаю ли я, что произошло. Рядом со мною стоит смущенный Глеб. Он не отрывает глаз от Трофима и тоже что-то пытается угадать по его усталому лицу, но тот явно не желает даже взглянуть на него.

– Тут по ущелью ни за что не пройти нивелировщикам, – говорит Трофим. – Куда ни ткнись, завалы, россыпи, и в сторону не свернешь, скалы…

– До вершины ходил? Там низкий места?

– Нет, Улукиткан, туда не ходил, но, видно, место низкое. Только до него все равно с оленями не добраться.

– А почему с тобою не пошел Глеб, что случилось? – не выдержал я.

– А он сам разве не рассказывал?

– Говорит, что ты не захотел сесть с ним отдыхать, ушел вперед, а он не смог тебя догнать.

Трофим молча в упор смотрит на Глеба, и я замечаю, как вздулись желваки на его сжатых челюстях.

– Что же у вас случилось? – допытываюсь я.

– Все это ерунда… Не стоит говорить… Плохо вот, что не нашел прохода, весь изорвался, измучился…

– Ладно, нивелировщики пройдут через Ивакский, – говорю я, – и сегодня об этом не будем думать. Надо отдохнуть. Утро вечера мудренее. Снимай, Василий, котомку, сообрази что-нибудь поесть.

– Что сообразить, если мяса нет? Сейчас баранинки бы – другое дело, – отвечает он с каким-то упреком, но тут же начинает суетиться у костра.

Трофим спустился к реке, разулся и, сняв рубаху, начал полоскать ее в мутной воде. Глеб не сводил с него глаз, и я видел, как его лицо, словно от какого-то внутреннего накала, краснело, как тяжело он дышал, борясь с какими-то непрошеными, вдруг нахлынувшими на него мыслями… Я впервые видел его в таком состоянии и не мог разгадать, что в действительности творится в душе парня.

Вот он шагнул от костра к берегу и вдруг остановился, как будто хотел повернуть обратно, да ноги заупрямились, зашагали к реке. Мы не понимали его поведения, но чувствовали, что все это имело прямую связь с какими-то событиями, разыгравшимися вчера в ущелье восточного истока.

Трофим, несомненно, слышал, как приближался Глеб, шаркая ногами по гальке, как остановился возле него. Но даже не обернулся. А парень стоял перед ним с опущенными руками, покорный, мрачный. С минуту длилось томительное молчание. Но вот Трофим приподнялся, стал не торопясь выкручивать рубаху. Что ему сказал Глеб, мы не расслышали, но тот вдруг повернулся к нему и, широко размахнувшись, ударил его по лицу туго скрученной рубахой.

Глеб пошатнулся, взмахнул руками, рванулся было вперед, по Трофим повторил удар. Из-под ног парня выскользнули камни, тело изогнулось в последней попытке удержаться, и он упал в воду, подняв над собою тучу брызг.

Трофим все так же не торопясь поймал Глеба за ноги, помог ему выбраться из воды, оттолкнул от себя.

– Рано совесть размотал, хорек бесстыжий, даже не краснеешь! – сказал он, доставая кисет.

За внешним спокойствием Трофима скрывалась буря. Это было видно по вспыхнувшим на лице багровым пятнам, по тому, как дрожали руки. Давно я не видел Трофима в таком возбужденном состоянии.

Глеб стоял мокрый, жалкий, как отверженный. С его одежды ручьем стекала вода. И опять с минуту они стояли рядом, друг против друга, в оцепенении. Внезапно Трофим повернулся к Глебу, бесцеремонно стащил с него мокрую телогрейку, выжал из нее воду и подошел к костру…

Он не оправдывался. А люди в ожидании молчали, все еще находясь под впечатлениями неприятной сцены, не зная ее причин. И, сдерживая гнев, Трофим пояснил:

– Вчера отстал с продуктами, сожрал все один и дальше не пошел. Пусть знает, что стоит в тайге кусок лепешки.

Трофим действительно вернулся голодным, об этом говорил его внешний вид и то, с каким аппетитом он расправлялся с ужином.

Густой туман незаметно сполз с утесов на дно ущелья, и черная темень окутала лагерь. Я сидел у костра за работой. Улукиткан починял седло, а рядом с ним примостился Глеб. На его сумрачном лице плясали кривые блики пламени.

– Слушай, Улукиткан, почему на меня все нападают? – спросил он тоскливым голосом.

Старик отложил седло, посмотрел на Глеба долгим, пытливым взглядом.

– Зачем пришел в тайгу? – вдруг спросил он. – Если твои руки не любят работы и друг тебе не надо, пропадешь тут, как коршун без крыльев. И во рту у тебя, я думаю, не язык, а бешеная собака. Научись молчать.

Улукиткан, считая разговор законченным, взял в руки дошку и, отвернувшись от Глеба, занялся починкой. Но его последняя фраза глубоко запала в моей памяти. Мне даже показалось, что я сделал какое-то большое открытие. «Научись молчать…» – разве это не житейская мудрость!

Через полчаса лагерь утихомирился. Из далеких равнин набегал теплый ветерок, шелестя сонливой листвою. Погас и костер. Возле него сидел Глеб, одинокий, как пень в степи, забытый всеми.

Мне было жаль его, но я подумал: пусть остается, пусть до конца выпьет горькую чашу раздумья; так скорее опомнится.

Но когда я засыпал, услышал голос Трофима:

– Иди, черт поперечный, ко мне в полог. Тебя, шкодина, даже на ночь никто не позвал…

И я слышал, как мягко шел Глеб к пологу Трофима, как раздевался, укладывался спать и как скоро они оба мирно захрапели.

Утром проводники не могли найти оленей, вернулись на стоянку озабоченными. Решили, что Баюткан завел их куда-нибудь на белогорье. Но это опасение неожиданно рассеялось: мы увидели, как из чащи на противоположном берегу Зеи появилась Майка. За нею шло все стадо.

Мы в восторге: ну и молодец Майка, привела оленей! На этот раз Улукиткан щедро угостил всех солью.

Минут десять тратим на поимку Баюткана. И так каждый день. Но Улукиткану это нравится. С каким азартом гоняется он за оленем, устраивает ловушку, грозится расправой, но, поймав, и пальцем не тронет его и непременно положит на губу оленя щепотку соли. Баюткана он любит за дикость, за гордый нрав, да и тот привязан к нему. Иногда сам подходит и начинает чесать искусанные паутами губы о спину старика, и тогда плоское лицо проводника необычайно добреет.

Караван трогается. От стоянки в глубь гор бегут затесы, сделанные нами в прошлом году, когда искали Ивакский перевал. Под ногами тропка. Она приводит нас к броду через левый исток, взбирается на возвышенность, и мы без приключений добираемся до ключа Тас-Балаган.

Сколько силы и буйства в этой прозрачной стеклянной струе, падающей с головокружительной высоты! И только тут, внизу, достигнув ложа ущелья, отдыхает она на белом песке в глубоких заводях.

Снова любуемся гигантской скалою, что поднимается на несколько сот метров в небо сразу за Тас-Балаганом. Ее темные стены, отполированные ветрами, угрожающе нависают над нами. Незнающему человеку ни за что не догадаться, что именно здесь, по-над скалою, лежит путь к перевалу. Даже такому опытному проводнику, как Улукиткан, далось это открытие после долгих и трудных поисков.

Не смолкают крики проводников. Солнце высоко, тепло. Природа нежится в пахучей зелени и звуках. Глаза радует бездонная синева неба и оставшаяся позади даль, повитая тончайшей лазоревой дымкой.

Через полтора часа мы выбрались на первую террасу и раскинули табор под знакомой нам елью, где стояли в прошлом году. Улукиткан остается на стоянке. Трофим, Николай и Василий Николаевич с оленями отправляются за брошенным под скалою грузом. Я до обеда решил пройти вперед к перевалу, разрубить проход.

Со мною увязался Кучум. Кобель за последнее время похорошел. Длинная шерсть, расчесанная ветром и чащей, лоснится от черноты, и как красит его на широченной груди белая манишка, а на передних ногах белые чулки! Как гордо он носит в легком беге свой пушистый хвост, загнутый крючком на спину!

За ельником меня встречает нежный запах душистого рододендрона. Как приятен он здесь, среди сырых скал! Я взбираюсь на прилавок, наламываю целую охапку этих светло-розовых цветов, оставляю их на тропе.

По пути захожу полюбоваться водопадом. Тугой струей вода вырывается из-под верхней грани второй террасы и, падая вниз, разбивается в пыль о выступы скал, подстерегающих ее снизу. Густые пары окутывают мрачную щель водопада. Но какое чудесное зрелище в солнечный день! Сколько красок в этих парах и как удачно они смешиваются, порождая новые и новые цвета, то нежные, то яркие, то еле заметные глазу! Так бы вот и любоваться этой красотой весь день…

Выбравшись на верх второй террасы, я услышал короткий, но тревожный глухариный крик: это самка-капалуха предупреждает свое семейство об опасности. Птица, пользуясь полуденной тишиной, может быть, впервые вывела птенцов на зеленую площадку. Надо же показать местность, научить искать себе корм, приучить разбираться в звуках, внушить им, что окружающий мир полон врагов и что даже тишине не следует доверяться. Много забот у матери, пока повзрослеют птенцы.

«Хорошо, что где-то отстал Кучум, – подумал я, – иначе наша встреча кончилась бы большой неприятностью, и прежде всего для цыплят».

Но где же затаилась капалуха? Глаза внимательно обшаривают площадку, заросшую мелкой травою и усыпанную камнями, да разве увидишь на этом серо-зеленом фоне затаившуюся птицу! А ведь она где-то тут близко.

С минуту продолжается наш молчаливый поединок. Но вот неожиданно вздрогнул кустик травы, и там вырос силуэт птицы с настороженно вытянутой шеей.

– Ко… ко… – слышится ее отрывистый говорок, и тотчас же рядом с нею зашевелилась трава и появились светлые пушистые комочки. – Ко… ко… – повторяет мать и ведет свое семейство к кустам.

В этот миг сзади меня хрустнула веточка, и на площадку вырвался Кучум, уже уловивший глухариный запах. Я даже не успел крикнуть, остановить его. Но случилось неожиданное: капалуха бросилась навстречу собаке, упала. Кобель, затормозив бег, распахнул пасть, но промахнулся и только щелкнул зубами. А птица, отскочив и, словно подраненная, волоча крылья, повела от птенцов одураченную собаку. Кучум разгорячился, вот-вот схватит ее, но та успевает подняться в воздух, и оба исчезают с глаз. Я от души смеялся и над глупым Кучумом, и над удивительной материнской находчивостью.

Подобный маневр, очень рискованный и смелый, можно наблюдать у всех птиц, гнездящихся на «полу», особенно у глухарей, рябчиков, белых куропаток. Они такой хитростью проводят даже самых опытных хищников. Нельзя сказать, что птица не понимала, какой опасности она подвергает себя, прибегая к такому приему, спасая детей от колонка, соболя, лисы. И какой надо обладать ловкостью и сообразительностью, чтобы рискнуть изображать собою раненую птицу перед мордой своего злейшего врага! Ошибись, не увернись вовремя, не туда отскочи – и придется расплачиваться жизнью за материнскую любовь. Но это случается очень редко.

Что же стало с цыплятами? Их нигде не видно, но они, конечно, здесь, на площадке, в траве. Попробую-ка разыскать их.

Это оказалось нелегким делом. На том месте, где Кучум застал выводок, я не нашел их. Куда же они могли деваться? И когда эти малютки успели научиться так ловко прятаться?

Наклоняюсь к земле и вижу: один затаился меж камней ни жив ни мертв. Только внимательно присмотревшись, его можно заметить. А вот и другой. Но на этого без смеха смотреть нельзя: голову засунул под прошлогодний лист, сам весь на виду, воображает, что спрятался. И еще один: он лежит сверху на клочке коры, плотно прижавшись к ней, вытянув шею и закрыв глаза, уверенный, что в таком положении ему не грозит никакая опасность.

Я перекладываю его с коры к себе на ладонь и терпеливо наблюдаю, что же будет с пим дальше. Цыпленок продолжает лежать бездыханным комочком, даже сердечко его, кажется, не бьется. Не умер ли он? Но вот он осторожно, по-детски, воровски открывает один глаз, смотрит на меня и снова слепнет. «А, – думаю, – хитрец, притворяешься!»

Кладу цыпленка на землю, отхожу, а сам оглядываюсь. Интересно же, как долго он будет изображать мертвого! Вижу, глухаренок опять осторожно открывает глаза, осматривается. Другие все еще продолжают таиться, верят, что они надежно схоронились. Вдруг «мертвый» цыпленок вскакивает и изо всех сил удирает без оглядки в кусты, смешно и беспомощно помогая бегу крошечными крылышками. Только теперь, видимо услыша шорох травы, вскочили и остальные. Забавно качаясь на бегу, они тоже скрылись в кустах. Их оказалось шесть.

Я уже возвращался, когда над площадкой послышался торопливый шум крыльев: это капалуха прилетела к оставленным детям. Она уселась на лиственнице и с беспокойством стала осматривать площадку. Затем бесшумно опустилась на землю, подняла высоко голову, чтобы дальше видно было, и осторожно стала звать детей:

– Ко-ко-ко…

А сама оглядывается, сторожит тишину – не прозевать бы врага…

Из кустарника разом выскочили бледно-желтые шарики, они окружили мать, и та поспешно увела их в чащу леса от этого проклятого места.

Уже на спуске с террасы мне встретился Кучум. Ну и прокатила же его капалуха! Кобель не отдышится, язык висит сбоку, как тряпка, морда растерянная, – видно, понял, что обманула его птица.

На обратном пути я забираю рододендрон и с пахучей ношей возвращаюсь на стоянку.

Нахмурилось тучами небо. С лохматых граней откосов в ущелье сполз туман. Пошел дождь, и пока я добирался до стоянки, успел промокнуть.

Марь неузнаваема: по ней среди кочек бродит стадо пестрых оленей, рядом со старой елью палатки, пологи, горит костер, слышится говор. И как-то странно все это здесь, на высоте скал, среди вечного безлюдья. Наши только что поднялись с грузом и теперь готовят ночлег.

Всем надо обсушиться. Как приятно тепло костра в ненастье! Пламя, вырываясь из-под груды головешек, осыпает мрак потоком трескучих звезд. С неба падают на хвою холодные капли влаги.

– Однако, долго будет дождь, – говорит Улукиткан.

– Почему ты так думаешь?

– Так хочет море. Когда оно сердится, посылает на землю груженые тучи. Много дней будет дождь. Так всегда бывает летом.

Мы пьем чай кто стоя, кто примостившись на дровах. Во тьме ходят олени, изредка стряхивая с себя дождевую влагу.

Утро не приносит нам утешения. Тяжелый туман, цепляясь за вершины гор, нехотя ползет на запад, обильно смачивая и без того размокшую тайгу. Безветренно. Молчат птицы, обленились комары, беззвучен воздух, не откликнется эхо, спят собаки и на душе досада – это все признаки наступившей длительной непогоды.

В приглушенной сыростью тишине живет только ручей. Тесно стало ему в русле, распирает плечами берег, сталкивает валуны, бушует.

К полудню совершенно неожиданно и вопреки убеждению старика на тайгу набросился ветер. Дождь перестал. Зашумел обрадованный лес, сбрасывая с листвы влагу. Отступил к вершинам туман и там затаился в расщелинах скал. Но вскоре ветер перешел в ураган, и царство тишины и покоя внезапно превратилось в кромешный ад. Что-то невообразимое поднялось вокруг. Треск, стон падающих деревьев и грохот скатывающихся камней смешиваются с ревом рассвирепевшего урагана.

Ветер разметал огонь, разбросал висевшую одежду, сорвал пологи, палатку.

– А ты, Улукиткан, говорил, что дождь надолго, – напоминает Василий Николаевич, подбирая разбросанные вещи.

Старик посмотрел на небо, прислушался к ветру и дернул плечами.

– Однако, ветер дурной, напрасно дует. Море сильнее его, дождь все равно будет, – отвечает он уверенно.

Через полчаса ветер затих так же внезапно, как и появился. Туман над нами поредел, и сквозь него обозначилось солнце, стало немного светлее.

На тайгу нельзя смотреть без сожаления. Лес поредел, выкорчеванные деревья повалены, как после артобстрела, от костра остались только дымящиеся головешки.

Мы собираем вещи, разжигаем костер. Трофим и Василий Николаевич садятся за починку пологов и палатки. Тайгу сушит теплый, ласковый ветерок, налетающий снизу мягкими струями. Но онемевшая природа упорно молчит, и почему-то туман все больше копится по щелям, свисая снежной бахромой со скал. Воздух остается тяжелым. Знаю, что это признаки непогоды, но уж очень обнадеживает посветлевшее небо на юге, и я, доверяясь ему, даю команду свертывать лагерь, выступать.

Ловлю на лице Улукиткана удивление.

– Ты начальник, я должен подчиняться, но скоро узнаешь, как ты ошибся, – сказал он, снимая с колышка узды и отправляясь с Лихановым за оленями.

Когда все было готово, Улукиткан надел плащ, подпоясался, подтянул ремешки на олочах и из потки достал свою старенькую шапку.

– Дождь будет долго, напрасно уходим от нагретого места, – говорит он, беря в руки повод переднего оленя.

Караван тронулся. Крик погонщиков, треск сучьев под ногами оленей, людской говор не могли разбудить эхо. На небе вдруг исчезли обнадеживающие просветы. Туман свалился в лощину и накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.

Мы только успели перебрести ручей, как пошел дождь, мелкий, густой, точь-в-точь такой, какой шел до урагана. Теперь ясно было всем, что прорвавшийся ветер только на короткое время изменил обстановку на небе, но море он действительно не победил, и оно продолжало бросать на материк бесконечные полчища «груженых» туч.

Медленно взбираемся на верх террасы. Олени с трудом преодолевают крутизну. Одежда на нас уже успела промокнуть и отяжелеть. В душе у меня досада на себя: напрасно взбаламутил всех и своим решением принес неприятность другим. Теперь я готов раскаяться, но уже поздно.

С трудом выбираемся на верх второй террасы. Дождь усиливается, и нет никакой надежды на улучшение погоды. Мы готовы задержаться, тут есть и лес, и хорошее место для стоянки, но мало ягеля для оленей. Проводники опасаются, что животные в поисках корма уйдут на Зею, и тогда трудно будет их собрать. Остается один выход – двигаться дальше, до границы леса, и там переждать непогоду.

Караван с усилием преодолевает скользкий подъем. За туманом ничего не видно, кроме небольшого мокрого клочка земли под ногами да контура прорубленной вчера просеки. Настроение у всех подавленное. Одно утешение, что с каждым шагом, хотя и очень медленно, мы приближаемся к перевалу.

Впереди идет Улукиткан, согнувшись от холода в три погибели.

– Мод! Мод! – покрикивает он на оленей слабеньким голосом.

Но животные словно не слышат этого окрика, продолжают устало вышагивать по крутизне.

Какая пронизывающая сырость! Тело закоченело, и кажется, кровь уже не циркулирует. Пальцы онемели, еле шевелятся, даже пуговицы не застегнуть.

Вероятно, ничего в природе так не угнетает человека, как этот бесконечно моросящий дождь, порожденный туманом, при абсолютной тишине.

Глеб и Василий Николаевич отстали, и их не видно за туманом. Я тоже плетусь кое-как и удивляюсь Улукиткану, откуда он черпает силы: хотя помаленьку, он уходит все выше и выше.

Наконец-то лес поредел, но дождь, как на грех, усилился. Вижу, Улукиткан выбрался на бровку третьей террасы, почему-то бросил оленей, а сам ушел дальше. Мы остановились.

– Мод… мод… мод… – доносится из тумана голос старика.

Я решил, что он дает нам команду вести за ним караван. Подхожу к переднему оленю, хочу взять повод, но, увы, на олене совсем нет узды. Она снялась, а Улукиткан этого не заметил, волоча ее по земле и, видимо, воображая, что караван шагает следом за ним. Когда я вновь услышал его подбадривающий голос, мне стало больно за старика. Он, вероятно, так устал и так промок, что уже не соображает, что делает, а ноги передвигаются машинально, подчиняясь внутреннему желанию. Бедный Улукиткан, он-то за что страдает в этот ненастный день?

Я торопливо нагоняю старика. Он стоит, повернувшись к нам, удивленно смотрит на узду, на оленей, которые подошли со мною.

– Эко старость, иду, не вижу, дурной, что ли, стал? Мне в чуме сидеть, а я аргиш вожу по тайге, – упрекает он себя.

Темнеет. Мы уже не способны передвинуться и на сто метров. Находим небольшую площадку. Рядом уже нет леса, только мелкорослый березняк. С трудом развьючиваем оленей. Теперь одна забота – поставить палатку.

Но не так просто устроить приют на этой большой высоте, когда с неба льются на вас потоки дождя, тело оцепенело от сырости и вы уже не ощущаете прикосновения мокрой одежды, а руки стали беспомощными, пальцы бессильны даже развязать или вытащить спичку из коробка. Холод сковал, кажется, даже мысли, и мы плохо соображаем, что надо делать.

Более стойким оказывается Василий Николаевич. Он еще способен взять топор, спуститься вниз за кольями для палатки. Следом за ним молча уходит Трофим. Глеб стоит, как мокрое пугало, растрепанный и беспомощный.

После долгих усилий мы наконец-то под защитой палатки! С нами часть груза и собаки. Темень, густая, черная, окутала горы. О костре, а тем более о кружке горячего чаю мы не можем и думать. Единственным нашим желанием было забыться во сне от этого проклятого холода. Но как это сделать, когда на вас мокрая одежда и из-за тесноты в палатке негде развернуть спальный мешок? К тому же и площадка, на которой мы устроились, мало того что наклонена в одну сторону, до отказа напиталась водою. Бедные путешественники, как ничтожно малы ваши желания, однако и они неосуществимы.

Мы лежим кучей, тесно прижавшись друг к другу, дрожа и стуча зубами от холода. А дождь уныло барабанит по двухскатной крыше, и где-то в вышине, не задевая нас, шумит ветер. Медленно по телу разливается тепло. В палатке стоит тяжелая испарина, запах человеческого пота, портянок, размокшей кожи.

– Василий, давай вместе храпеть, может, будет теплее, – слышится голос Трофима.

– Ты попробуй, а я побалуюсь трубкой, – отвечает тот и начинает шарить по карманам в поисках кисета.

Поднимается Глеб, молча ждет, не предложит ли ему кто закурить. Затяжно зевает разбуженный Кучум.

«Ожили», – подумал я, и на душе как будто стало легче.

Мы немного отогрелись. Люди покурили, пошутили и снова смолкли. Захотелось спать. Как жаль, что нельзя вытянуть ноги! Запускаю глубоко за пазуху руки, свертываюсь калачиком, и прощай, жизнь с дождем, с мучительным походом, с холодом, скорее бы забыться!

Нет, не уснуть! Из дальнего угла палатки слышится комариный писк, жалобный, нудный. «Ах, – думаю, – проклятый, и ты отогрелся!» Рядом над чьей-то головою второй запел. Храп в палатке сразу прекращается, люди пробудились, насторожились затаив дыхание.

«Зз… зз… зз…» – кружится однотонный звук над нашими головами.

Кто-то громко шлепает ладонью себя по лицу и отпускает крутую брань вслед отлетающему кровопийце. Кто-то вздыхает.

Странно. Казалось, разверзнись небеса, развались горы – никто из нас не пробудился бы после такого тяжелого перехода. Но стоило в палатке заныть двум-трем комарам, и вот… Уж очень насолили они нам за последнее время, и наши нервы стали слишком чувствительны к этому отвратительному, постылому звуку.

Я пытаюсь спрятать голову под фуфайку, но увы, так душно! Надеваю сетку – тоже не хватает воздуха. Одежда на нас мокрая и сильно парит. Нет, не уснуть!

А дождь не унимается…

Слышу, поднимается Василий Николаевич. Вспыхнувшая спичка отпугивает темноту. Потом загорается фитилек свечи. От яркого света комары липнут к полотнищам палатки, тут их и подпаливают огнем. Через десять минут враг уничтожен. Мы снова ложимся спать.

И в тот самый момент, когда ты готов забыться, ухо снова ловит проклятое «зз… зз… зз…».

– Их, чертей, разве уничтожишь? Одного убьешь, а сотни народятся, – говорит кто-то в темноте.

И только перед рассветом, окончательно выбившись из сил, мы засыпаем, отдав себя на милость, нет, на немилость победителей.

…Утром все по-прежнему было окутано серым промозглым туманом, лил дождь, по мари бродили мокрые олени, словно похудевшие за ночь. Видно, за восточными хребтами продолжало бушевать Охотское море, и теперь наше существование на Становом зависело от того, как долго еще оно будет гневаться.

Хуже всего то, что мы пробудились не одни, а вместе с… голодом. Но как добыть огонь, когда, кажется, даже камни пропитаны водой? Страшно и подумать о том, чтобы выйти из палатки.

В сизом пологе тумана и в затяжном дожде нарождается день. В природе молчание. Тут уж не до песен, не до веселья. Лучше гроза, ливень, буран, чем эта могильная тишина. Как угнетающе она действует на человека! Так же, вероятно, тяжело переносят затяжную непогоду и звери и птицы.

– Если мы весь день будем только думать о лепешке, брюху не будет легче, – слышится простудный голос Улукиткана.

Первым поднимается Трофим, за ним Василий Николаевич, Глеб. Как тяжело расставаться с нагретым местом! Натягиваем мокрые плащи, отправляемся вниз за дровами.

Поодаль от остановки стоят под дождем олени, сбившись в кучу.

Через час возвращаемся на стан с топливом, снова промокшие. Остается развести костер, вскипятить чай, и тогда можно будет какое-то время терпеть муки невольников. Но как заставить дрова гореть в такой мокроте? Тут уж поистине нужно мастерство Улукиткана. В потке у него нашлась береста. Он ее растеребил на мелкие ленточки, а свой старый посох стесал на стружки. Нас он попросил наколоть сухих дров и нащепать лучинок.

Озабоченно, с какой-то торжественностью колдовал старик над будущим костром. Он выстлал мокрую землю плитами, сложил на них конусом лучинки, образующие в середине пустоту, и обложил их поленьями так, чтобы вода по ним стекала, как по крутой крыше, не попадая внутрь. Получилось довольно-таки плотное сооружение в метр высотою, напоминающее чум.

Затем он тщательно смешал бересту со стружками от посоха и всю эту смесь затолкнул внутрь своего сооружения. Чиркнули одна, другая спички. Вспыхнул огонек под дровами, и через несколько секунд оттуда дохнуло едким дымом. Еще минута, и из отверстия выплеснулось пламя. Черт возьми, как это здорово!

Мы протягиваем к костру руки, жадно вдыхаем горячий воздух и беспрестанно повторяем:

– Хорошо! Ах, как хорошо!..

Василий Николаевич уже пристроил над костром чайник. Рядом повесил котел с мясом. Горячее пламя, вырываясь из-под груды дров, торжествующе плясало в сыром, настывшем воздухе. Все ожили. Развязались языки. Однако дождь делал свое дело. Нам удалось подсушить одежду на спине, но она намокла до отказа спереди. И все же это половинчатое тепло ободряло нас.

Но вот огонь подточил изнутри сложенные горкой дрова, проел щели, и костер развалился. Беспомощное пламя еще пыталось подняться, еще вспыхивала синева расплавленных углей… Увы, огонь уже утрачивал силу. У нас не оставалось ни одного полена, чтобы подкормить костер, и он умирал на наших глазах, не выдержав поединка с водою.

Непогода загоняет нас в палатку.

Мясо – недоваренное, но зато чай горячий. А это уже много. Небо будто прохудилось. По крутым склонам бегут мутные ручьи. Ниже они сливаются в один грозный поток, и оттуда доносится угрожающий гул. Мы ощущаем беспрерывные толчки, это разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.

– Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут пропадем без огня, – беспокоится Улукиткан.

– Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь перестанет, – отвечает ему Василий Николаевич.

– Как-нибудь – это худо, – не унимается старик.

Через некоторое время палатка стала протекать. Если снаружи дождь шел мелкий, густой, то в палатке он падал тяжелыми каплями. Мы лежали накрытые брезентом.

– Братцы! Вода! – раздается вдруг испуганный вскрик Трофима. Возглас «вода» звучит у него как «пожар».

Мы вскакиваем. Действительно, в палатку со склона прорвалась вода. Уже затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты медлить. Люди не ждут команды. Перекладываем инструменты на каменный настил, повыше от воды, надежно привязываем к камням оттяжные веревки палатки. Теперь вниз!

Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами густой туман сливается с вечерним сумраком. Справа, слева – всюду беснуются ручьи, от левобережных скал доносится беспрерывный грохот скатывающихся камней.

И в тайге нам не удается найти убежище. Мы переходим от дерева к дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону старых елей, как сквозь решето, льет дождь. Уже темнеет…

– Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то пропадаем, – слышится голос Улукиткана.

Предложение старика вначале кажется неосуществимым: мы до того промокли и замерзли, что руки не держат топора, уже не ощущается прикосновения настывшей одежды к телу. Но сознание опасности мобилизует остатки наших сил.

– Балаган так балаган! – кричу я, и мы сворачиваем вправо, к темной стене леса.

Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой ночи. Одни рубят рогульки, жерди, другие таскают стланик, сдирают кору с толстых лиственниц. Работа идет страшно медленно. Кажется, не осталось в руках силы и топоры затупились.

Удивительно стойкие люди мои спутники! Согнулись, как-то сжались: озноб пронзает всех насквозь, но никто ничем не выдает своих страданий. Молча, как долг, несут они это бремя похода.

Делаем навес для огня. Улукиткан достает из-за пазухи припасенный лоскут березовой коры, теребит его скрюченными пальцами и с трудом поджигает. Костер разгорается медленно. Вот оно, тепло!

Немного отогревшись, мы беремся за устройство балагана. Улукиткан остается сторожить огонь. Дружно стучат топоры, к отогретым рукам вернулась ловкость. А дождь не унимается, льет и льет.

Наконец-то укладываем последний ряд стланиковых веток.

Мы уже были самыми счастливыми людьми на нашей планете, но для этого нам надо было пережить столько неприятностей!..

Тайга вдруг посветлела, в поредевшем мраке прорезались стволы лиственниц, в лесу стало просторнее. Утро! Со счета слетала очередная беспокойная ночь. Теперь спать, пусть дурит погода, льет дождь! Мы надежно отгородились от него крышей, хватит и дров. Улукиткан, наш жрец и хранитель огня, уже покинул этот мокрый мир и, судя по тому, как он улыбается во сне, как вольно храпит, можно поверить, что старик находится далеко от нас, в более гостеприимном краю.

Мы раздеваемся, наскоро сушим одежду, вернее нагреваем ее, и ложимся ногами к костру. Усталость нетребовательна к удобствам. В другое время разве уснул бы, когда под боком толстые корни и нечем укрыться? Но сейчас все ладно. Только голод продолжает строить козни: то мерещится ломоть домашнего хлеба, то отбивная с аппетитно поджаренным картофелем, да таким ароматным, что не вытерпишь, пожуешь пустым ртом и от досады повернешься на другой бок.

Стоило отогреться, как подумалось о еде. Мы с утра ничего не ели, а теперь и продуктов нет с нами.

На этот раз и сон не заглушит боль голода.

Я просыпаюсь неожиданно от едкого запаха. Не сразу могу понять, откуда несет паленым. Приподнимаю голову, осматриваюсь, узнаю балаган, навес, деревья в тумане. Продолжает лить дождь.

Над дотлевающим костром висит котел со сгоревшей кашей, на углях дотлевает синим огоньком упавшая лепешка. Протираю глаза. Не верю. Кто принес котел, крупу, муку и еще нашел в себе силы заняться приготовлением каши, удивляюсь я, вскакивая и бросаясь к костру, чтобы спасти остатки.

То, что я увидел, глубоко тронуло меня. У костра, припав к отогретой земле, как в теплой постели, крепко спал Трофим. Руки в тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит раскатанная лепешка, сумочки с содой и солью, стоит остывший чайник. Значит, он не спал, ходил на перевал, хотел накормить нас обедом и уже сварил кашу, вскипятил чай, осталось допечь вторую лепешку, но сил не хватило. Сон свалил и его, все сгорело на костре. Какая беда!

Глядя на спящего Трофима, я подумал: «Скольких трудов стоило все это тебе, мой друг! Немногие способны на такое».

Я мою котел, насыпаю крупы, вешаю на огонь; сырую лепешку допекаю на сковородке, поставив сбоку к костру, на том месте, где была сгоревшая, замешиваю еще теста, раскатываю его и оставляю на мешке. Словом, восстанавливаю картину, какая была под навесом перед тем, как Трофим уснул. А сам ложусь на свое место, жду, когда лепешка, что у огня, начнет поджариваться.

– Горим! – кричу я, и это магическое слово, словно взрыв, будит всех.

Трофим вскакивает, бросается к костру, хватает лепешку, поворачивая ее другой стороною.

– Чуть не уснул, наделал бы делов… – шепчет он.

– Да ты, Трофим, поди, еще не ложился? Однако, сумасшедший, – говорит поднявшийся Улукиткан.

– Успею, высплюсь, куда торопиться? Сейчас вторую лепешку допеку, и обедать будем, – отвечает тот.

Он снимает котел, заворачивает его в свою телогрейку, чтобы каша дошла, и, подсев к огню, закуривает. Сонные глаза устало смотрят из-за отяжелевших век.

Люди встают, окружают костер, отогреваются, подставляя огню кто голый живот, кто руки, кто спину. Как благодарны мы все Трофиму за горячие лепешки, за вкусную кашу, за товарищескую заботу! Я не сказал ему, что произошло у костра во время сна, пусть и ему его благородный поступок принесет заслуженное удовлетворение.

Незаметно проходит второй день нашего необычного заточения. Плачет затуманенное небо, возвращая земле ее слезы. Пригорюнилась старушка-тайга, словно вспомнила житье свое незавидное. По каким-то невидимым тропам к нам подкрадывается угнетенное состояние духа. Надо же было пройти такой трудный путь к Становому и уже находиться в полкилометре от перевала, чтобы попасть в ловушку! Мы прикованы к этому мокрому клочку земли, к балагану. Но напрасно мы обращаем свои взоры к небу – оно неумолимо…

Еще три дня усердно поил землю дождь. Все настыло, отяжелело, а маленькие изумрудные листики берез свернулись от холода в трубку и безнадежно повисли на своих длинных ножках.

– Гляньте-ка, снег! – кричит Глеб.

Этого еще недоставало!

Снег падал мокрыми комочками и таял, едва коснувшись земли. А через полчаса уже сыпался с неба пушистыми хлопьями. Будь это в ноябре, мы, несомненно, пришли бы в восторг, наблюдая, как под невесомыми пушинками тают яркие краски земли, сглаживается шероховатая поверхность, растут на колодах надстрои. Все это великолепно в свое время. Снег же в июне – это и трогательно и печально. Под неумолимой белизною исчезают цветы, снег покрывает ягель, липнет к листкам берез и все сыплется, сыплется с потемневшего неба.

Уже не осталось вокруг нас ни зеленого покрова, ни пышных лишайников, ни крошечных ивок, а ведь скольких трудов стоило весне одеть эти каменистые склоны гор, наполнить их песнями крылатых музыкантов… Все безжалостно опустошено. И лишь одинокие маковки дикого лука сиротливо торчат над однообразной снежной пеленой.

Шорох падающего снега тревожит пустынную тишину. Все сидим у костра, не спим. Разные мысли косяками бродят в голове. От безделья мы уже отупели, но с нами огонь, наш верный спутник, наш друг, советчик; от этого жизнь не кажется страданием. Потерпим еще немного, настанет долгожданный день, и наш караван снова потянет свой след в глубину этих малоизведанных гор.

Какая-то ночная птица взвилась над нашей стоянкой и исчезла за вершинами елей.

– Проголодалась, бедняжка, – с сожалением заметил Трофим, поправляя огонь.

Улукиткан поднялся, долго выпрямлял спину, вздрагивая от холода и щуря узкие прорези глаз, молча смотрел вслед давно скрывшейся птице.

– Однако, погода кончилась, птица не зря летает, – сказал он.

От слов старика стало легче, и я уснул, убаюканный суровым безмолвием да далеким, чуть слышным криком ночной птицы.

С рассветом все изменилось. Коршуном взвился низовой ветер над запушенной тайгою. Он яростно и торопливо сдирал с леса бутафорский наряд, поднимал с земли столбы пыли и несся дальше, тревожа диким посвистом оцепеневшую природу. А что сталось с туманом! Ветер налетел на него тугими струями, рвал в клочья и разметывал по посветлевшему пространству.

И вот заголубело небо. Сквозь сонные вершины лиственниц брызнул холодный рассвет, и на озябшую землю полились потоки света. Запрокинув зеленые вершины, смотрит тайга в небо, радует шелестом листвы наступающий день и от восторга плачет алмазными слезами.

Еще час, и ярко-зеленым морем расплескался лес.

Мы наскоро завтракаем, поднимаемся к грузу. Навстречу нам плывет невнятный шепоток бубенцов – это идут олени. Они, видимо, потеряли нас, решили вернуться своим следом в родную Зейскую долину. Улукиткан стыдит их, грозит кривым пальцем и всех заворачивает обратно.

Неожиданно обнаруживается, что в стаде нет Майки и Баюткана. Старик помрачнел. Он что-то сказал Николаю на своем языке и ушел обратно вниз.

– Ты куда, Улукиткан? – крикнул я ему вслед.

Он не ответил, не оглянулся, торопливо сбежал с крутяка и скрылся в чаще.

– К водопаду пошел, – сказал Николай. – Если Баюткан и Майка ушли обратно на Зею, там в узком месте он найдет их след.

Солнце поднимается все выше и выше. В сладостной неге парится отогретая земля. Все ожило, пробудилось. И опять всем стало хорошо.

Лагерь имел жалкий вид: палатка лежала на земле, как раздавленная черепаха, груз весь мокрый. Прежде чем тронуться, нужно просушить его. Я не стал дожидаться всех – желание скорее подняться на перевал давно мучает меня. Беру Кучума, карабин, кладу за пазуху кусок лепешки и ухожу к четко виднеющейся впереди седловине.

С третьей террасы хорошо виден весь каменистый перевал. К нему по древней россыпи бегут полярные березки, ольха, и по плитам лепится ягель. Выше кустарник. Постепенно он редеет, мельчает и совсем исчезает. На седловину выбегают только низкорослые стланики, и там же, в камнях, растут густо сплетенные рододендроны.

Иду прошлогодним следом. Он ведет меня к левому проходу, но Кучум вдруг заупрямился, тянет вправо, и с таким азартом, что я невольно хватаюсь за карабин. Кучум огромными прыжками увлекает меня за собою. Где-то близко зверь. Баран или медведь? Гляжу на кобеля. Он весь собранный, готовый к поединку и от нетерпения торопливо хватает ноздрями воздух. Я ослабляю поводок, и собака изо всей силы тянет меня вперед. «Значит, медведь», – проносится в голове. Останавливаюсь на минуту, угрожаю Кучуму расправой, если он будет горячиться. Подаю патрон в ствол карабина, а в мыслях уже торжество: еще один череп в коллекции!

Справа от перевала, куда тащит меня собака, виден большой цирк, обставленный высокими и уже развалившимися скалами. На подступах к нему место некрутое, бугристое, все в рытвинах, покрытое россыпями, лишайниками да стланиками. Видимо, зверь где-то близко.

Рука крепко сжимает карабин, глаза шарят по кустам, заглядывают в рытвины. Качнется ли веточка или стукнет под собачьими лапами камешек, сразу вздрагиваешь, словно от ушиба, и долго не можешь успокоить сердце. В такие минуты ничего не существует для тебя, кроме предстоящей встречи со зверем да досады на Кучума за его торопливость.

– Ух ты, змей! – то и дело угрожаю я ему шепотом и показываю кулак.

Он на минуту остывает, но вдруг снова загорается, выходит из повиновения. Кажется, сейчас лопнет поводок и – прощай, моя удача! Но вот он останавливается, прислушивается и, медленно повернув голову, смотрит мне в лицо не то насмешливо, не то с упреком. Дальше путь преграждает гряда из крупных камней, сбегающая сюда с перевала. За ней ничего не видно. Почти не дыша, крадусь к гряде. Нахожу удобную щель, остается только приподняться и заглянуть через нее. Левой рукою держу Кучума за ошейник, пытаюсь прижать к земле, внушить ему, что нельзя высовываться, а он сопротивляется, хрипит, глаза от злобы краснеют. С полминуты идет молчаливая борьба. И только после того, как Кучум получил добрый пинок в бок, он немного успокаивается. Но не сдался, продолжает сторожить момент. Теперь я уверен, что зверь совсем рядом, за грядою. Но кто он? Как мог так взбудоражить кобеля?

Я приподнимаюсь, просовываю вперед карабин и, разгибая спину, заглядываю в щель. В поле зрения попадает край цирка, бугристый склон, поросший редким стлаником, да пятна еще не растаявшего снега. Слух ловит веселый перебор ручья, вытекающего из цирка. Никого не видно. Поднимаю голову выше и, словно пораженный молнией, припадаю к холодному камню, глазам не верю. Не галлюцинация ли это?

Даже теперь, спустя много лет, прочитывая дневники тех памятных дней, я снова переживаю эту редкостную встречу. Ничего подобного мне не приходилось видеть ни до этого, ни после.

Тот, кого давно уже почуял мой верный пес, стоит метрах в семидесяти от гряды, вполоборота ко мне, весь настороженный, пугливый, готовый броситься наутек. Сокжой!

Совершенно белый, словно вылепленный из снега.

Ни крапинки, ни пятнышка на всей его шубе, и на фоне темно-зеленых стлаников он резко выделяется своей невероятной, неправдоподобной белизною.

Даже рога, большие, ветвистые, и те обросли белой шерстью. Только одни глаза, устремленные в нашу сторону, горели угольной чернотою.

Это альбинос. Какое чудесное творение природы! И он вдруг представился мне в зоологическом саду, в этой сторожкой позе… Сколько восхищенных посетителей всегда толпилось бы возле отведенного ему места! Но и чучелом в музее ему быть неплохо!

Ветер дует в нашу сторону, это хорошо: зверь не учует нас. Этот же ветер забивает ноздри Кучума запахом, и тот буквально сатанеет. Я продолжаю таиться за камнями и чувствую, как во мне уже сцепились в яростной схватке натуралист со зверобоем. Первый заставляет не торопиться, понаблюдать за чудесным животным, сделать фотоснимки и вообще не спугивать его с этого места, а зверобой шепчет: скорее бери карабин, стреляй, иначе уйдет, и тогда ты всю жизнь будешь бичевать себя за неудачу. Да стреляй же, ведь это чудо для коллекции!

Сколько усилий стоит мне отложить карабин… Отстегиваю футляр аппарата. Но, черт возьми, на таком расстоянии только телеобъектив может дать приличный снимок, а чтобы заменить им обычный, требуются две руки. Как же быть с Кучумом? Ведь чуть только отпусти ошейник, загремят камни под его лапами. Опять угрожаю ему, пытаюсь внушить, что дело очень серьезное и надо лежать не шевелясь, а он умоляюще смотрит на меня, морщит нос: дескать, невтерпеж этот запах! Я подтаскиваю его ближе, сажусь верхом, прижимаю к камню. Он как будто смиряется. Быстро сменяю объектив, устанавливаю диафрагму, затвор и бесшумно приподнимаюсь, навожу аппарат.

Зверь все еще стоит, как снежное видение, весь горит в лучах полуденного солнца.

А я чувствую, как Кучум больно царапает мне лапами ногу, уходит из-под меня.

Надо торопиться!

Щелкает затвор аппарата, и сокжой, словно подхваченный бурей, несется вниз. Мелькает белым лоскутом в стланиках. Хватаю карабин, гремят вдогонку выстрелы, пули дымком взрывают россыпи то справа, то слева от сокжоя, провожают его по склону ущелья далеко вниз. Следом несутся мои проклятья.

Какая досада: упустили такого альбиноса! А ведь был рядом, и черт меня дернул связаться с аппаратом! Променял такую великолепную шкуру для музея на фотоснимок!

Сажусь на камень – свет не мил, ничему не рад. В глазах Кучума читаю недоумение и обиду: за что пинал его, душил, ведь хорошо подвел, близко! Хочу подтащить кобеля к себе, обласкать, а он отворачивает обиженную морду и все еще в каком-то возбужденном состоянии смотрит в цирк. Но теперь меня уже не зажигают ни медведи, ни снежные бараны. Даже мамонт, вероятно, не возместил бы утраты! Не могу освободиться от досады, а сокжой стоит предо мною снежным видением, настороженным, пугливым.

Пора уходить. Но кобель тащит меня дальше, опять горячится. Что за дьявольщина, понять не могу! Разве только глухой зверь задержится тут после такой стрельбы и грохота камней. Пытаюсь оттащить Кучума за гряду и не могу, уж больно напористо тянет. Видимо, дело серьезное, приходится смириться и идти за ним.

К моему удивлению, собака не задержалась на том месте, где стоял альбинос, а только обнюхала веточки стланика, видимо прикасавшиеся к его ногам, и повела дальше. Снова меня захватывает азарт зверобоя. Возвращается напряженность. Неужели близко может быть зверь? А Кучум переводит меня за ручей и с прежней горячностью тащит вверх, торопливо виляя по просветам мелкорослого стланика.

Вот мы и у входа в цирк.

Он глубокий, почти полусферической формы. Справа, под тенью ступенчатых скал, белеет снежник, весь исчерченный скатывающимися вниз камнями. Сверху же скалы зазубрены, четко выкраиваются на фоне голубого неба. Дно цирка в буграх, прикрытых свежей зеленью и мелким стлаником. Из глубины его вытекает прозрачный ручей.

Это и есть исток Тас-Балагана.

Внимательно осматриваю дно цирка – никого нет. Гробовая тишина. А Кучум тянет дальше, рвется, хрипит. Разве кто спит под камнями?

– Куй! – кричу я полным голосом.

– Куй… куй… куй… – отдается от скал эхо и, перекликаясь, выносит звук далеко за скалы цирка.

А Кучум не унимается, злится, тянет поводок. На нас веет промозглой сыростью, слежавшимися мхами и прелью еще не отогретых скал. Хочу повернуть обратно, но Кучум вдруг сбавляет ход, идет на свободном поводке, будто крадется. Вот он останавливается, комично сбочив голову, заглядывает под стланиковый куст, готовый броситься вперед…

Я тоже смотрю туда… Что это за рыжее пятно в тени прилипло бугорком к зеленому мху? Кажется, вижу очертания головы, впаянные в нее черные круглые глаза, контур спины.

О, да ведь это теленок сокжоя!

Натягиваю струною поводок, даю почувствовать Кучуму, что ему не разрешается и шагу вперед. Сам замираю, хочу казаться добродетельным этому новорожденному существу, еще не посвященному в тайны жизни. Задние ноги теленка пропущены далеко вперед, голова лежит на передних, такое положение позволяет ему при необходимости вмиг сорваться с места и, оттолкнувшись, спасаться бегством.

Теперь нас трое. Впрочем, есть и четвертый: вон какой-то хищник с высоты наблюдает за нами, терпеливо дожидаясь поживы.

Кучум готов броситься на телка, впиться зубами и растерзать. Маленький сокжой еще сильнее липнет к земле, закрывает глаза, старается остаться незамеченным. У меня же единственное желание – не обеспокоить его. И в доказательство своих добрых намерений стараюсь оттащить Кучума, но тот не идет, а волочится, вспахивая лапами мелкую дресву. Уж как ему обидно!

Теленок вдруг вскакивает и рыжим комочком проносится мимо нас, высоко подбрасывает зад. Мы провожаем его. Кучум окончательно выходит из повиновения, и уже никакая угроза не помогает.

Вдруг навстречу убежавшему телку доносится крик взрослой самки: «Бек… Бек…»

Я подбегаю к скату в ущелье и… в ста метрах снова вижу белого сокжоя. Это, оказывается, мать. Она вернулась, несмотря на опасность, чтобы увести свое дитя от врагов. Самка, будто не замечая нас, бросается навстречу телку и уводит его по чаще вниз, стараясь не появляться на открытых местах. А мой карабин спокойно висит за плечами, и на душе легко, что все так хорошо закончилось.

Я присаживаюсь на камень, чтобы привести в порядок свои впечатления и записать детали этой необычной встречи. Сразу же в голову приходит мысль о жизни маленького сокжоя – я не раз наблюдал их в природе.

Время рождения детеныша у сокжоев совпадает с появлением на средней высоте гор зеленой листвы на полярной березке, ернике и когда еще всюду по котлованам есть вода. Матери не надо ходить далеко в поисках корма, подвергать малыша настоящей опасности.

Жизнь, независимо от того, «завернута» ли она в волчью шкуру, или сохатиную, или «прячется» под птичьими перьями, с первой минуты должна уметь беречься от смерти. Как же это происходит, как может защищаться от многочисленных врагов, например, только что родившийся теленок сокжоя, беспомощный, еще не имеющий ни опыта, ни сил? Ведь всюду хищники! Они ищут добычу с воздуха, шныряют по чаще, караулят на тропах. Но, оказывается, не так просто найти эту добычу. Появляясь на свет, новое существо приносит с собою врожденный инстинкт, помогающий ему в этой борьбе.

Попробуем представить себе первый день его жизни.

Родился он ночью. Было темно, тихо. Рассвет впервые открыл перед ним чудесный мир, полный загадок и тревог. Он увидел кусты, скалы, голубое небо, уловил запах ягеля, которым ему придется питаться всю жизнь. Малыш так увлекся увиденным, что и не заметил, как исчезла мать.

Но странно, он не бросился искать ее, не стал звать. Какое-то непонятное чувство сдерживало его, глушило любопытство, заставляло подлезть под куст, спрятаться. Ничто решительно не сможет спугнуть его с выбранного места.

Малютка сам не понимал, почему, прячась, он пропустил задние ноги далеко под себя, а голову положил на вытянутые передние, почему прижал уши и в таком положении затаился?

Теперь даже зоркому глазу орлана не заметить с высоты этот комочек, прилипший к земле под тенью стланика.

От воздушных пиратов и наземных хищников малыша защищает и мать. Она с большой ловкостью умеет отводить врага от спрятанного детеныша. Если матери с первого натиска не удается отогнать хищника, она притворяется хромой, спотыкается, падает, разыгрывает роль больной, точно так, как это делают птицы.

Был уже полдень. Горячее солнце ласкало тайгу, ветерок разносил прохладу, и с ней долетали какие-то новые звуки и шорохи. Малыш давно проголодался, ему хотелось побегать, рассмотреть этот чудный, полный соблазнов мир, но он не смел покинуть свое скрытое убежище, продолжая таиться.

И вот наконец-то послышался долгожданный окрик матери, ее осторожные шаги.

Теперь можно было встать, попить теплого молока – вкус его уже был хорошо ему знаком – и побегать. Но почему мать с беспокойством смотрит по сторонам, прислушивается, точно кого-то ждет? Это непонятно. Теленок еще не понимает, что такое опасность. Его захватывает любопытство. С удивлением он смотрит на стланики, на скалы, на небо. Как приятно пахнет земля, крошечные ивки! А что там внизу грохочет по камням? Он хотел уже побежать туда, да вдруг не нашел возле себя матери. Вмиг исчезло любопытство. То же самое чувство, что и утром, заставило его спрятаться под куст.

Мать пришла вместе с сумерками, и они до утра не разлучались. Она показала ему ручей, лужайку, усыпанную цветами, водила по зарослям и долго отдыхала вместе с ним на прилавке у входа в цирк. Перед рассветом теленок опять остался один и провел день в одиночестве под стлаником. Мать же все время находилась вблизи, всегда готовая отвлечь на себя внимание врага или броситься на защиту малыша.

Не будь co мной Кучума, так они и жили бы в цирке, пока не окреп теленок. Теперь мать увела его на новое место и там еще долго будет находиться под страхом внезапного появления человека.

Мой слух ловит далекий крик погонщиков. Иду навстречу своим, чтобы вместе выйти на перевал. Кучум неохотно плетется следом.

Глубоко под нами лежит знакомое ущелье, прикрытое темным бархатом леса. Далеко над горизонтом, в синеве глубокого неба, собираются белые облака с причудливо округленными краями. Где-то кукушка отрывисто чеканит свое неизменное «ку-ку». Носятся шмели, гудят комары, какие-то крошечные пташки заботливо стрекочут в ольховом кусте.

– А где же печенка? – спрашивает Василий Николаевич, ощупывая меня взглядом с головы до ног.

– Печенка убежала.

– Убежала? Эко не повезло! А мы торопились, двух оленей ведем под мясо, – улыбается Николай.

Солнце греет спину. Мы уже совсем высоко. Ближе синеет просторное небо. Вижу, Николай нацеливается пройти седловину левой щелью. Уже берет последнюю крутизну.

Вот и перевал. За ним спуск к далекому Алданскому нагорью, скрытому от глаз за бесконечными грядами гольцов. Проходим озерцо, болото. Долго выбираем место для стоянки.

Отпущенные олени тут же ложатся.

Сегодня двадцать третье июня.

Вечереет. В темноте растворяются горы.

Улукиткан не нашел Баюткана с Майкой, вернулся опечаленный. Он не стал ужинать, даже отказался от чая. Лег у костра, но не уснул, долго ворочался, вздыхал и что-то шептал на родном языке.

Никто не успокаивал старика. Мы знаем, как дорога ему Майка. Ведь он верит, что через нее ему удача на земле и что сейчас не житейский опыт охраняет его от бед, а это четвероногое существо, вынянченное им в походах. Для него потерять ее – потерять веру в себя. Да и Баюткана лишиться ему не легко. Он, чтобы приручить этого дикого оленя, столько отдал ласки и тепла и гордился им, как ребенок любимой игрушкой.

– Неужели Майка и Баюткан ушли совсем? – спросил я у Николая.

Он повел плечами, не торопясь закурил.

– Улукиткан видел в котловине их следы вместе со следами стада сокжоев. Они ушли с перевала, однако, назад ходи нету. Им там лучше. Кто пробовал жирное мясо, тому неохота жевать сыромятный ремень.

– Значит, не вернутся?

Проводник утвердительно закивал головою.

Это серьезнее, чем я мог предположить, и мне стало жаль старика. Какое горе принесет ему эта утрата!

Все рано легли спать. Густой мрак окутывал землю. Только бубенцы до утра тревожили тишину высокогорья.

Вслед за нами уснул костер.

Дальнейший наш путь лежит на запад по хребту. Нам еще не известно, есть ли проходы по тем местам, куда собираемся проникнуть, и сможем ли мы выбраться к Алданскому нагорью. Ясно одно, что по пути не будет троп, не найдем и следа человека. Многое будет зависеть от наших способностей преодолевать препятствия. Но прежде чем тронуться в путь, надо произвести разведку. Задержимся на перевале дня на два. За это время, может, удастся проводникам отбить у сокжоев Майку и Баюткана.

Рано утром привязанные Бойка и Кучум подняли лай.

– Какого лешего разорались? – слышится голос Василия Николаевича.

Он выходит из палатки, грозит собакам, и они умолкают. Со склона горы слышится грохот камней под ногами пробежавшего стада снежных баранов.

Уснуть я больше не мог. Бараны растревожили давнишнее желание добыть несколько экземпляров рогачей для коллекции, и нетерпеливое воображение уже торопилось нарисовать соблазнительную картину встречи с ними. Ведь сейчас, в это первое утро нашего пребывания на перевале, мы еще не разогнали своим присутствием диких обитателей гор.

Разве сходить попытать счастье с ружьем.

Все спят. У костра лежит свернутая постель Улукиткана. Старик ушел давно. Подправленный им костер, на котором он вскипятил чай, успел потухнуть. Ах, если бы ему и на этот раз повезло, как обрадовал бы он и нас, вернув Майку и Баюткана в стадо!

Я поднимаюсь с твердым решением уйти на весь день к вершинам. Беру буссоль, карабин, гербарную папку, плащ и покидаю палатку. В оставленной записке сообщил, что ухожу на восточный голец, и предложил Трофиму с Василием осмотреть, насколько можно, проходы по водораздельной линии на запад.

За горами сочится теплый рассвет. Туман розовеет, тает. Курятся каменные утесы над темными лесами. Ночь бесследно уходит. Еще минута ожидания, и из-за гор, из бездны бездн, невидимое солнце пронизывает лазурь победными лучами. Небо распахивается над Становым во всей своей необъятности, и на сонные вершины недвижных громад, на убогую землю, на одинокие палатки льется свет наступающего дня. Все проснулось, пробудилось, но еще продолжало таиться, нежась в утренней прохладе.

Куда идти?

Не подняться ли на перевал и оттуда наметить свой маршрут? Взбираюсь по крутому, приодетому мелкой чащей склону. Внизу легкий ветерок доедает остатки тумана, выносит наверх ночной, еще не отогретый запах древних лесов и холодных, никогда не прогреваемых солнцем межгорных трущоб. Свет уже слепит глаза, по мягкому ягелю – алмазные костры.

На седловине когда-то, видимо, была высокая сопка, но время, солнце и стужа разрушили ее до половины, обнажив коренные породы. А вода промыла по-над нею два прохода, из них задний более доступен для каравана. Вдоль седловины идет хорошо заметная звериная тропа, вероятно единственная на этой высоте, соединяющая огромную территорию гор, лежащих восточнее седловины, с не менее обширной западной. На тропе видны следы недавно пробежавшего стада баранов-рогачей и отпечатки лап крупного медведя, просеменившего следом за стадом на запад.

Более соблазнительной мне кажется сейчас вершина, нависающая над восточным цирком. Это заманчиво еще и потому, что нам до сих пор не удавалось взглянуть на горы, простирающиеся на восход от нашего пути. И мы не имеем о них никакого представления. А ведь на следующий год там развернутся большие геодезические работы. Тропа выводит меня на сопку перед цирком и исчезает.

Цирк напоминает гигантское кресло, врезанное в монолитную гору с высоченной спинкой, окантованной по верхней грани отблеском солнца. В глубине его мрак доживает свой последний час, да к снежнику прилип забытый ветром клочок тумана. В тишину, еще никем не потревоженную, врывается шорох камней, скатывающихся со стен цирка.

Мягко, неторопливо шагаю по мелкой россыпи. Глаза по привычке придирчиво прощупывают местность. Вокруг ни зверя, ни птицы – первозданный покой, только камни все сыплются и сыплются со стен. Скалы вблизи не кажутся отвесными. Они изъедены трещинами, всюду торчат карнизы, чернеют выемки, видны глыбы, оторвавшиеся от скал и чудом удержавшиеся на крутом склоне. Дно цирка завалено обломками, усыпано щебенкой и прикрыто дырявым покрывалом, сотканным из лишайников, рододендронов и жалких карликовых ив. На мягкой тундровой почве у ручейка зеленеет лук. Как высоко он поднялся!

Справа серые стены цирка, прикрытые постоянной тенью. Солнцу недоступны эти мрачные откосы. Они всегда мокрые, всегда потеют. В тишине слышно то близко, то далеко равнодушное и звонкое падение капель, потом легкий шелест воды в камнях и уже ниже, на дне цирка, громкая болтовня ручья. Так рождается Тас-Балаган. Из колыбели своей он вырывается шумным потоком. Дальше крутизна террас, пропасти. С неудержимой силой уходит вода в провал, и оттуда слышится ее угрожающий рев. На расстоянии пятикилометрового пробега от истока до Зеи ручей теряет более тысячи метров высоты. Какая чудовищная должна быть в нем сила при этом падении!

Вдруг что-то подозрительно стукнуло вверху. Поднимаю голову, всматриваюсь. Надо мною только выступы скал да пустое побледневшее небо. Неужели обманулся? Слух ловит легкий лепет ветерка, пробегающего по дну цирка, и знакомый шорох скатывающихся камней по стенам, но это не то. Стою затаившись, почему-то уверенный, что за мною кто-то следит сверху, даже ощущаю на себе чей-то взгляд. Начинаю пристально всматриваться в каждый выступ, в каждый кустик травы, свисающий по щелям.

Сверху доносится какой-то непонятный, еле уловимый звук. Мне кажется, что я не слышу, а скорее чувствую его. Он зародился где-то на самом верхнем карнизе или ниже, в пестрых обломках.

Слышу, как бьется сердце. Какое-то светлое пятно появилось на фоне серой скалы. Ведь это же белый лоб барана. Теперь вижу и винтообразные рога, прилипшие к пятну с двух сторон. Грудь и туловище скрыты за гранью выступа. Оказывается, не так просто заметить барана, когда он стоит на карнизе скалы, настороженный, не шевелясь, или лежит, отдыхая, на камнях.

Я еще не успеваю сообразить, что делать, как белое пятно исчезает. До слуха доносится стук камней. На вершину шпиля вскакивает рогач и застывает: дескать, полюбуйся, каков я! Как кстати под ним и каменный пик, и обрыв, и зубчатый край! Его присутствие как бы оживило мрачные стены цирка, и даже небо, на которое проектируется силуэт барана, стало приветливее и теплее.

Баран стоит, наблюдает за мною с высоты. Как удержаться, когда перед тобою на верной дистанции такой великолепный экземпляр снежного барана! Он даже не пошевелился, когда я вскинул карабин, видимо, считая, что находится на недосягаемой высоте. «Бедняжка, как ты жестоко ошибаешься, человеку все доступно», – подумал я, нажимая гашетку.

Выстрел будто слизнул надстройку с пика, и скала опростела. Я даже не заметил, куда упал баран. Но скоро увидел скачущего по гребню рогача. На дальнем выступе он постоял, откинув голову в мою сторону, и благополучно скрылся с глаз. «Промазал», – с досадой подумал я и зашагал дальше.

День уже в разливе. Гребень, по которому поднимаюсь, тянется зубчатыми развалинами к вершине, куда я намереваюсь попасть. Кое-где по нему заметны подозрительные разрывы. С мыслью «авось пройду» я и пошел дальше. Гребень неожиданно выклинился щербатым лезвием. Справа и слева – пропасти. Тут уж надо бы повернуть обратно, так нет, заупрямился, понадеялся, что пройду, хотя никакой необходимости в риске не было. Ползу на четвереньках, но в конце стены вдруг почувствовал, что из-под меня уползает камень, тащит меня с собою в пропасть. Хватаюсь за выступ, делаю бессознательное движение всем корпусом, и обломок улетает вниз, сталкивая туда же все, что попадается на пути.

Добираюсь наконец-то до более надежного места и поражаюсь: стена вся в сквозных трещинах, разрушена, держится бог весть на чем, до первого случая, когда все это шаткое сооружение обвалится.

Последнюю часть подъема преодолеваю по крупной россыпи. Небо удивительно прозрачное, горы вырисовываются четко, дали еще свободны от дымки. Впервые вижу восточную оконечность Станового. Как все здесь нагромождено, выпучено, запутано! Взгляд скользит по вершинам, одетым в серые курумы, задерживается на голых утесах, блуждает по глубоким ущельям.

Скупо наряжен Становой. Какое убожество красок! На общем мертвенно-сером фоне лежат лишь синие тени, окаймляющие глубокие провалы, да по каменистым расщелинам и склонам лепится жалкая зелень. Беднее, кажется, и нельзя одеть землю.

Ужасно это холодное безмолвие, вечный сон. Наступит ли когда-нибудь на этих вершинах гор весна жизни? Оденет ли их природа лесом, цветистыми полянами и найдет ли здесь свое счастье человек?

Между мною и видимым горным пространством, простирающимся далеко на восток, лежит глубокое ущелье. На дне его ревет река, пробившая путь между огромными валунами, самый большой приток Ивака, берущий начало от водораздельной линии Станового. Позже топографы дадут ему название. Несколько ниже и севернее меня река огибает округлый голец, по форме напоминающий сидящего Будду. Этот «Будда» закрывает видимость на Ивакское ущелье, по которому мы должны будем проложить тропку к озеру Токо. Придется завтра пойти на него и разгадать, что прячет он от взора.

Дали просматриваются скупо сквозь полуденную дымку. Но привычным глазам и этого достаточно, чтобы представить себе в общих чертах Становой и решить вопросы предстоящих работ.

Первое, очень важное, для нас открытие – это то, что хребет здесь пересекает местность поясом отрогов примерно в двадцать пять километров шириною, почти одинаковых по высоте. Поэтому, как ни странно, водораздельная линия Станового плохо или совсем незаметна среди сплошных нагромождений. Все это очень осложнит работу рекогносцировщиков.

Хуже будет с нивелирной трассой через Становой, для передачи высотной отметки на озеро Токо. Нам не удалось найти более доступный перевал, нежели Ивакский. Нивелировщикам придется идти через него, ломать крутизну, пробиваться через густые заросли стлаников и на подступах к перевалу бесконечно бро`дить горные реки. Но в этих трудностях есть своя прелесть…

Можно бы и порадоваться, но когда я смотрю на запад, на синеющие сквозь дымку отроги, унизанные рваными конусами вершин, урезанные с боков пропастями, и куда лежит наш путь, меня снова, теперь уже не без основания, беспокоит вопрос: пройдем ли? Без детального обследования той части гор мы не можем разворачивать работы, хотя проект уже составлен. Значит, надо не замечать обрывов и скал, что лежат на пути туда, надо отбросить все сомнения, надо верить, что пройдем!

Пора возвращаться в лагерь. Знаю, меня там ждут с нетерпением. Может, не завтракают. По пути хочу собрать растения, живущие по скалам.

Осматриваю вершину Тас-Балагана. Тут только камень, беспорядочно наваленный поверх скалы. Камень лежит неустойчиво, под ним всюду пустоты, щели для ветра, и нигде не видно признаков растений. Здесь, на вершинах гор, происходит более интенсивный процесс разрушений, все перемещается, сползает или выпучивается.

А несколько ниже совершенно неожиданно среди угловатых обломков я увидел первый цветок. Как он, бедняжка, прижался к обломку, под защитой которого живет! Он боится высунуться, чтобы не обжечь на холодном ветру свои восковые лепестки. Стебель у него, непропорционально толстый, как у гриба, оброс тончайшими волосками и держится крепко в щели. Сам же цветок с немой мольбою смотрит на солнце. И хочется спросить у этого смельчака, как он попал сюда, перед кем рисуется и для кого раскрыл свои лепестки. Ведь сюда не залетают ни пчелы, ни бабочки, ни шмели. Один ветер гуляет среди безжизненных курумов.

Здесь же я увидел накипные лишайники и, конечно, не мог удержаться, чтобы не собрать их для гербария. Как разнообразна их форма и окраска! Между оранжевыми, желтыми и даже белыми встречаются черно-черно-бархатные, словно вытканные из чудесной пряжи, а вот ярко-красные, они лежат пятнами и очень похожи на свежие капли крови. Но самые интересные – серебристые. Их нельзя рассматривать без восхищения. Какой сложный рисунок, какая тонкая отделка! И все это у жителей камней.

Накипные лишайники – пионеры растительного мира. Они первые проникают в царство скал, поселяются на холодных камнях и, разрушая поверхностный слой, подготовляют условия для поднимающихся следом за ними мхов, а затем и для цветковых растений.

Лишайники исчезают после того, как выполняют свой долг, когда россыпи покроются почвой. Но для этого надо много тысяч лет, и, когда думаешь об этом, поражаешься, как ничтожно мал твой век.

Спуск в цирк по щели, как я и предполагал, вполне доступный. Чем ниже, тем чаще останавливаюсь, чтобы сорвать или достать из трещины затаившегося там постояльца. Какая приспособленность у растений, рожденных среди холодных скал! Они совсем неприхотливы, растут всюду, где можно закрепиться корнями или прилипнуть к поверхности. Растения повисают с уступов, стелются по плоским плитам, живут в темных, сырых трещинах. Горсточка почвы, скопившаяся в естественных углублениях, обеспечивает их существование.

Я поднимаюсь по карнизам, заглядываю под камни, в трещины и всюду что-нибудь да нахожу. Растения живут даже под темными сводами пещер, где их уж никак не ожидаешь увидеть.

Есть много привлекательного в таких прогулках в природу, в общении с нею. Не знаю кто как, а я могу бродить весь день по горам, не ощущая одиночества или усталости, поднимаясь на скалы и спускаясь на дно провалов. Здесь, в подгольцовой зоне, где происходит вечная схватка жизни с курумами, наблюдения особенно интересны. Борьба растений за существование на большой высоте очень сложна. Многое поражает вас в их жизни, многое остается загадочным.

Довольный возвращаюсь на стоянку. Еще бы! Во-первых, многое прояснилось с работой, во-вторых, я несу с собою ценный клад – полную папку растений – жителей цирка и скал.

У последнего спуска я увидел Улукиткана. Старик сидел над обрывом скрюченный, мрачный, подавленный горем. Когда я подошел к нему, он поднялся на ноги и, махнув усталой рукою на северо-восток, сказал хрипло, еле слышно:

– Ушли вместе с сокжоями. Разве я обидел Майку, пошто она бросила меня? И Баюткан не захотел со мною кочевать.

– Твоей вины, Улукиткан, здесь нет. Беда в том, что они встретились с сокжоями, это их родичи.

– Если моей вины нет, значит так надо Харги. Слушай меня: дальше Улукиткан ходи не могу. Майка унесла с собою мое счастье, без него там, на чужой земле, худо будет мне, а от этого и тебе. Лучше вернуться! – И он стал жаловаться, что уже стар, что ноги ненадежны, что память ничего не держит и что пора ему идти к предкам…

У меня нет слов, да и нечем обнадежить старика. Но я твердо знаю: отпускать его нельзя. Без него трудно будет нам в этих диких горах. Он наши глаза, слух, наша надежда!

Спускаемся на табор. Улукиткан идет впереди. Вдруг он останавливается, поворачивается ко мне.

– Тебе, однако, глаз кривой стал, а может, ружье портился – не туда пулю бросай? – говорит он, вспомнив про выстрел и недоверчиво посмотрев на мой карабин.

– Стрелял в большого барана, стоял на скале, весь как на ладони, недалеко, да, видно, не мой, промазал!

– Может, мушку неправильно клал? Разве забыл: когда стреляешь вверх, надо брать ее крупно, а когда стреляешь вниз – под зверя, тогда пуля хорошо ходи.

– Знаю я это, Улукиткан, да в нужный момент, видимо, забыл.

– Эко забыл! Тогда ружье не бери, зачем напрасно патрон тратишь? – рассердился старик.

– Хорошо, Улукиткан, обещаю исправиться, только не сердись.

Он-то знает цену патрону, для него это не просто порох с пулькой – это мясо, одежда, обувь, это существование в тайге, и, конечно, старик не может смириться с тем, что я бесцельно расходую такое добро. Невероятно тяжелые условия жизни в прошлом научили Улукиткана величайшей бережливости. Да разве только этому? Заповедями жизни лесных кочевников было: уменье по-рысиному скрадывать зверя, стрелять наверняка, находить причины явлений, никогда не унывать. Это старик донес до наших дней. Жаль, очень жаль, что он последний из мудрецов этого замечательного народа! Новое время не способно родить таких проводников, нет школы, да и жизнь стала легче.

Скоро вернулись и наши разведчики. По их лицам, по ленивым шагам можно было угадать, что ничего хорошего они не принесли.

– Тут ни за что не пройти с оленями, – говорит Трофим, сбрасывая котомку и тяжело опускаясь на землю. – И обойти негде, страшенные пропасти.

Все молчат, ждут, что скажу я. Глеб налил пришельцам по кружке чаю.

– Не будем сегодня решать этот вопрос, устроим передышку. Надо еще походить, осмотреться, подумать, – говорю я, не на шутку обеспокоенный результатами разведки.

Настроение у всех неважное. Завтракали молча. Не ожидали, что перевал встретит путешественников столькими неприятностями. Хорошо, что они частые наши гости и мы на горьком опыте научились не делать поспешных выводов. Надо переждать, поразмыслить. Тем более что время для этого у нас есть.

Улукиткан достает из потки большой кусок сахару, хочет расколоть его обушком ножа, но сахар вдруг вываливается из руки, громко падает в кружку с чаем, а вторая рука так и застыла на взмахе. Лицо старика неожиданно прояснилось детской доверчивой улыбкой…

Мы повернулись в ту сторону, куда он смотрел, и крик радости вырвался у всех. На небольшой возвышенности, свободной от стланика, стояла Майка, вся на виду, виноватая и, как мне показалось, счастливая. Следом за нею из чащи появился и Баюткан. За несколько дней нашей разлуки он, кажется, еще больше похорошел и набрался гордости у сокжоев. Оба тяжело дышали, видимо, торопились.

Улукиткан встает, шагает по «столу» через посуду, идет с протянутыми пустыми руками к своим любимцам, становится на колени перед Майкой. Он ласкает ее, чешет пальцами за ушами и… радостно плачет. Теплые слезы падают Майке на губы, ей, видно, приятен их солоноватый вкус, и она начинает облизывать мокрое лицо старика. Это была трогательная картина, и я окончательно убедился, как дорога для Улукиткана эта четвероногая шалунья Майка и как трудно ему потерять ее.

Затем он подошел к Баюткану. К нашему удивлению, тот не убежал, как делал всегда, наоборот, шагнул к старику и, ткнувшись мордой в грудь, стал чесать о телогрейку искусанные комарами губы.

– Баюткан тоже любит Улукиткана, – сказал Николай, искренне радуясь за друга.

«Какая же привязанность должна быть к старику у этого оленя, сына дикого сокжоя, чтобы, попав в стадо своих сородичей, почувствовав свободу, о которой он смутно тосковал, все же вернуться к человеку!» – думал я с великим облегчением.

После обеда в лагере затишье. Все работают. Над горами спокойное и безмятежное небо. Кажется, и природа устала от бурь, от долгого тумана, от затяжного дождя и теперь дремлет в сладостном забытьи. Спят собаки, в тени стонет проклятый комар, и струйка дыма лениво сверлит синь неба. Мертвый, полуденный час. Даже крик ворона, внезапно появившегося в душном воздухе, не растревожил всеобщего покоя.

Я сижу под стланиковым кустом, пришиваю латку к ичигу – до чего же это скучное занятие! А в голове возникают беспокойные мысли. Тянет меня к вершинам. Чувствую, не высижу в лагере день.

Вижу, Василий Николаевич, развесив на кустах белье, берет бинокль, усаживается на камне, внимательно осматривает горы. Значит, и у него в голове такие же думки, и ему невмоготу сидячая жизнь. Что же делать? Перед глазами та самая гора, что утром напомнила мне сидячего Будду и на которую я собирался идти завтра, чтобы взглянуть на Ивакское ущелье.

Но почему завтра, если можно сегодня? К тому же мне необходимо добыть для коллекции несколько экземпляров снежных баранов. Где, как не здесь, это удобно сделать: зверя много, и есть время.

Решение пришло внезапно, и я не стал сопротивляться. Передаю ичиги Василию, он починит их, и объявляю о своем решении выйти на «Будду».

Со мною Улукиткан. Ему тоже охота взглянуть на Ивакское ущелье, по которому он проходил семьдесят лет назад. Старик напросился сам, а я не стал отговаривать, хотя и знаю, что подняться ему на такую вершину нелегко. К старику вернулось хорошее настроение.

Идем налегке – к вечеру вернемся. В кармане остается не съеденный утром кусок лепешки. Улукиткан идет со своей неизменной берданой, без котомки. Собаки поднимают протестующий вой…

– Ни пуха ни пера! – кричит нам вслед Трофим.

Мы пересекаем марь, за нею сразу начинаются плотные, непроходимые стланиковые заросли, настоящие лесные дебри. Зеленая чаща прикрывает плотным руном каменистые откосы, стекает густой чернотою в глубину ущелий. Стланик встречает нас густым сплетением стволов, сквозь которые можно пробраться, работая ногами и руками. Но мы к этому уже привыкли, как и ко многим препятствиям, без которых наше путешествие не было бы интересным.

За ручьем, собирающим воду с перевальных котловин, сразу начинается подъем. Видимо, древний ледник, некогда покрывавший хребет, успел только оконтурить скалами этот цирк, но выпахать из него коренные породы не хватало сил. Так и остался замысел незаконченным.

Поднимаемся левым краем котловины. Улукиткан отстает. Какое беспокойное чувство гонит старого эвенка на эту скальную вершину? Крутизна отнимает у него силы, легким не хватает воздуха, он весь трясется, а все же идет, выискивая проход меж крупных обломков, заплетенных стлаником и прикрытых лишайниками. С нами поднимаются по утесам ели, хватаясь цепкими корнями за угловатые камни и упираясь острыми вершинами в небо. Сюда же, к верхним скалам, выбегают небольшими табунками ольхи. На солнцепеках всюду заросли рододендронов.

Мы взбираемся на последние утесы, нависающие над чащей, и дальше идти легче. Измельчал стланик, стало просторно. За пологим гребнем виднеется широкая седловина, прикрытая мелкой россыпью да зелеными альпийскими лужайками.

Я усаживаюсь на камень отдохнуть, а Улукиткан, устало опершись грудью на обломок, смотрит на седловину…

Огромное солнце давно миновало зенит. Сквозь фиолетовую дымку знойного дня смутно обозначаются отроги, пятна снегов, ребристые грани откосов. Даль почти не просматривается, чуть-чуть синеет на краю бесцветного купола неба. В тайге душно, как перед июльской грозою, но здесь, на утесах, прохлада, сквозят шальные ветерки. Они несут сюда, на каменистые вершины, запах жизни, что-то бодрящее, неугасающее. С ними долетает и крик кедровок, шныряющих по стланикам в поисках осенних похоронок.

– Однако, на седле кто-то ходит… – сказал обеспокоенно Улукиткан. – Смотри хорошо, может, там наша удача.

Поднимаюсь, смотрю на седловину. Что-то маленькое прокатилось по зеленому фону и тотчас же вернулось на исходное место. Напрягаю зрение и поражаюсь: лужайки будто краплены светлыми пятнами, все они находятся в непрерывном движении, то кучатся, то растекаются по седловине.

– Неужели это бараны? – спрашиваю я старика.

– Эге, бараны. Больше тут никто не живи.

– Почему же они такие маленькие?

– Ничего, что маленькие. Когда мяса нет, то и вчерашние кости хорошо.

Старик вытягивает вперед голову, щекой ловит еле уловимое дуновение ветерка и, ткнув пальцем левее седловины, говорит шепотом:

– Так пойдем.

Мы обходим берег слева, осторожно подбираемся с северной стороны к седловине. Где-то близко стадо. Кажется, вот сейчас подкрадемся к краю россыпи, и за нею…

– Ходи сзади, хорошо смотри, что я делаю, – шепчет Улукиткан. – Ты то же делай. Баран глаз шибко далеко хватает… – И он припадает к земле.

Мы почти на четвереньках добираемся до края россыпи. Улукиткан липнет к камням, грозится пальцем и вытянутой ладонью отсекает верхнюю часть головы по нос, показывая, насколько можно высовываться. На озабоченном лице строгость.

За краем россыпи уже близко седло. Место почти ровное. Слышится реденький стук камней. Я не свожу глаз со старика. Он достает из кожаной сумочки иголку, вдевает длинную нитку. Понять не могу, что он хочет, и не знаю, нужно ли и мне повторять эту процедуру. А Улукиткан срывает большой круг почти белого ягеля и, к моему удивлению, пришивает к передней части шапки. Когда же он надел ее на голову, ягель напомнил мне белый лоб барана. Беру у него иголку и тоже пришиваю к своей шляпе белый лишайник с блин величиною.

Старик сползает с россыпи, еще раз предупреждает меня быть осторожнее и ложится пластом на влажную землю. Теперь остается проползти метров пятьдесят до камней на седловине, а там – что будет.

Улукиткан ползет бесшумно, как-то смешно растопырив руки и ноги. Бердана на спине, он ее держит зубами за ремень, перекинутый через правое плечо, а ложе отодвинуто к левому боку – так бердана не мешает передвигаться. Устраиваю и я на спину карабин, покорно следую за стариком.

В том, как он ползет, как вытягивается по земле, то припадая, то поднимаясь, есть что-то рысиное, привычное ему с детства.

Ноги устают от неловких движений. От волнения не хватает воздуха.

Еще небольшое усилие – и мы у цели. Остается просунуть в щель ружья и разрядить их. Старик натягивает глубоко на лоб шапку с пришитым ягелем, начинает осторожно подниматься. Я подбираюсь поближе, не свожу с него глаз. А он высовывается, заглядывает вперед, и довольная улыбка растягивает его сухие губы. Мне не терпится, я тоже выглядываю и тоже улыбаюсь: метрах в ста от нас беспечно пасется большое стадо, состоящее исключительно из молодых самцов – от двух до трех лет. Я не вижу среди них ни одного взрослого барана, ни одной самочки. Словом, мы наткнулись на настоящий «мальчишник». Что это, случайное скопище или так положено у снежных баранов? Надо же было собраться такому большому стаду одних самцов примерно в сорок голов!

Одни из них пасутся, другие забавно играют, и только некоторые лежат на плитах. У них нет сторожей, как у взрослых. Видимо, этому возрасту присуща беспечность или малыши еще не знают опасности. К тому же и наша маскировка надежно скрывает нас.

Молодь своим поведением живо напоминает мне домашних ягнят, которых я пас не одно лето в юные годы. Какое удивительное сходство и в том, как бегают они вприпрыжку, как бодаются, как лежат на земле, разбросав ноги! Кажется, я вернулся в те далекие годы, когда, лежа за камнем, наблюдал за своими питомцами.

Бараны угрожающе стукаются лбами, разбегаются и снова бьются. То вдруг поднимутся на задние ноги, грозно потрясут головами и, успокоившись, начнут пастись. Кажется, будто с этого раннего возраста самцы тренируют себя для будущих схваток.

Некоторые ягнята держатся парами, ни на минуту не разлучаются. Это близнецы. Они, вероятно, надолго, может быть и до старости, сохранят родственную привязанность, будут жить вместе, беспечно кочуя с другими самцами по тропам, проложенным в этой горной теснине их предками. Но, повзрослев, один месяц в году, в начале зимы, когда у снежных баранов наступает брачная пора, близнецы возненавидят друг друга, будут смертельно биться за обладание самкой… Пройдет эта любовная пора, угомонятся страсти, и они снова будут вместе бродить по скалам.

Улукиткан просовывает между камней вперед ствол своей берданы, но в этот момент налетает сзади ветер. Он набрасывает запах человека на седловину, и ужас охватывает животных. В одно мгновение все стадо бросается вниз и исчезает с глаз. Только один баран проспал. Его будит удаляющийся стук камней, он вскакивает, тревожно оглядывается, нюхает воздух, не понимает, что случилось, и, как бы ускоряя роковую развязку, выбегает на пригорок. Тяжелым выстрелом разряжается бердана старика. Чужой, незнакомый звук тревожит скалы, расползается далеко по отрогам и глохнет за гранью крутых скатов в горячем воздухе.

Баран лежит на пригорке с пробитым сердцем. Я не подхожу к нему. После выстрела охотничья страсть во мне сменяется равнодушием. Добыча вообще мало волнует меня. Старик остается свежевать его, а я тороплюсь на голец, чтобы осмотреть с вершины Ивакское ущелье, до темноты вернуться на стоянку. Но прежде всего нужно занести в записную книжку несколько фраз о таком необычном «мальчишнике» и некоторые мысли, зародившиеся при наблюдении за молодыми баранами.

Наблюдения за жизнью животных и растений в этих забытых, не изведанных человеком краях я считаю своей священной обязанностью, хотя к моей работе все это никакого отношения не имеет. Нужно быть слишком равнодушным, чтобы проходить мимо, не замечая извечной борьбы растений – с курумами, поединка леса – с ветрами, крошечных цветов – с холодом, не замечать удивительной приспособляемости снежных баранов к скалам.

Разве не странно, что дикие животные, даже обитающие всюду на малодоступных вершинах гор, на равнинах, от рождения еще не видевшие людей, смертельно боятся встречи с ними? Видимо, за свое существование на земле человек так насолил диким животным, что у тех выработался врожденный страх перед ним. Он-то и помогает им в борьбе за существование.

Теперь я окончательно убеждаюсь, что ягнята-самцы уже в двухлетнем возрасте покидают матерей, общество самок, ведут самостоятельный образ жизни, сбившись в стада или присоединяясь к старым рогачам. И позже, уже повзрослев, продолжают сторониться самок. Мне не приходилось видеть смешанного стада ни весною, ни летом, ни осенью, кроме брачного периода, наступающего у снежных баранов в начале зимы, когда горы покрываются снегом. К тому же взрослые самцы предпочитают более высокие, скалистые вершины и горные цирки, самки же здесь, на Становом, занимают границу стлаников, травянистые котловины, распадки с водою. Только во время нашествия гнуса они вместе с ягнятами взбираются на скалы и там, на ветерке, проводят весь день.

Я поднимаюсь по голому пустынному гребню. Холодком веет от россыпей. Спадает жара, но воздух все еще сухой и теплый. В остывшей синеве прорезаются седовласые макушки гор. Мирно, спокойно кругом, только неровный стук камней под ногами выдает мое присутствие. И как-то некстати в этой глуши вьется дымок костра над темно-зелеными стланиками, что глубоко внизу окружают наш лагерь. Откуда-то слева с легким посвистом крыльев взвивается пара белохвостых стрижей. Они описывают надо мною круг и, не замыкая его, спиралью уходят высоко в небо. Невольно завидуешь им, их легкости полета, их стремительности.

К сожалению, с гольца мне не удается видеть полностью Ивакское ущелье: даль еще окутана дымкой, а ближнюю часть ущелья закрывает пологий отрог, высунувшийся от вершины на север. Придется идти туда, иначе наши усилия оказались бы напрасными.

На минуту сажусь на камень отдохнуть. Горы тонут в синеве, горизонт сливается с дымкой. Воздух насыщен смолистым запахом стлаников, приносимым из мрачных провалов. Радостно бьется сердце при мысли, что ты достиг вершины первобытных гор. Может быть, все, что видно с этой высоты, впервые обозревается человеком.

Как необычайно обширна наша страна! Сколько нетронутых сокровищ хранят недра в своих складках, до которых еще не дотронулись пытливые руки советских людей и до которых даже при наших темпах, может быть, еще не скоро дойдет черед!

Но дойдет!

Пара стрижей взвивается над вершиною и неровной спиралью уходит в небо. За ней появляется вторая пара, третья… Кажется, наступил час их состязаний, и птицы торопятся занять свои места в просторном небе. Их уж много, не сосчитать. Это не вечерняя кормежка и не забава, а, видно, серьезная ежедневная тренировка, иначе им не удержать мирового первенства по скорости. И трогательно, что все они летают только парами. Как стремительны и необычно легки они в полете, как согласованы движения, точно «звено» из двух птиц составляет одно целое. Они то взлетают высоко, кружатся, описывая сложные виражи, то падают в провалы, чтобы снова подняться в синеву, будто исполняют какой-то хорошо знакомый им победоносный танец.

В прохладе уже тает дымка. Поднимаются горбы Станового, и горы у горизонта отделяются от неба зазубренной чертою. Иду к краю отрога звериной тропой по узкому гребню, вернее – по верхней кромке высоченных скал, урезающих гребень справа. Вниз страшно смотреть: там – бездна. Кажется, падая, скалы дробились, скатывались вниз, но вдруг остановились, цепляясь одним краем за гору, а всем основанием повисая над пропастью. Жуткие разрушения! Какая титаническая сила свирепствует тут!

Вот и край отрога. Подо мною лежит Ивакское ущелье, прикрытое старенькой рванью из хвойных лесов, марей и россыпей. По дну его бежит река, прижимаясь почти на всем своем протяжении до слияния с Утуком к левому краю. Дно просторно, и с высоты путь на север кажется свободным. Только от перевала и до устья большого правобережного притока, огибающего голец с востока и севера, на котором я нахожусь, лежит сильно вспученная местность, склоны которой заросли стланиковой чащей. Делаю зарисовку ущелья, отмечаю препятствия, более доступные проходы, как они видны с высоты птичьего полета.

Водораздельная линия Станового, уходящая на запад, развилистая и скалистая. Она и отсюда не внушает доверия. Всюду по ней то глубокие разрывы, то скалы стоят синими стенами, то бесконечные гряды серых безжизненных курумов – величайшее нагромождение обломков. Преодолеть все эти препятствия вряд ли смогут олени.

Набегающий ветерок дышит вечерней свежестью. Спешу к Улукиткану. Старик ждет меня и, вероятно, беспокоится. Впереди на одной из зарубин скалы внезапно вырастает рогатый зверь. Он появляется всего лишь на секунду, точно для соблазна, и исчезает в провале.

…Если бы я знал, решившись преследовать барана, что со мною произойдет!

Тороплюсь, весь во власти охотничьей горячки. Под ногами стучат предательские камни. С тревогой смотрю на закат, времени остается немного.

За знакомой скалой тоже скалы, нависающие над пропастью неровными рядами. А дальше, на гребне, манящий силуэт того же крупного барана. Он останавливается, поворачивает голову в мою сторону, долго стоит, четко вырисовывается на шафрановом закате. Я прикладываю карабин к плечу, ловлю на мушку барана, но мишень кажется далековатой.

А тем временем на гребень выходят из провала один за другим еще шесть взрослых рогачей. Они выстраиваются в одну цепочку и, лениво покачиваясь на коротких ногах, уходят дальше, не нарушая своим присутствием сонливый покой гор. В их движениях полная беспечность, будто в этот торжественный час заката смягчаются сердца врагов. Животные не подозревают, что из-за скалы, оставшейся у них позади, следит за ними человек, их самый страшный враг.

Бараны взбираются на верх утеса. Занимают места по карнизам, как в амфитеатре, и, повернувшись к закату, ложатся. Хотя бы один из них осмотрелся, проверил воздух! Видимо, они часто выходят на этот утес проводить солнце и после гнуса насладиться вечерней прохладой.

Начинаю скрадывать баранов, пытаюсь во всем подражать Улукиткану.

Обхожу скалу по прилавкам, над самым провалом. Страшно смотреть вниз. Но азарт и дух соревнования захватили меня: неужели то, что смог старик (пусть при его опыте, но зато и в его возрасте), недоступно мне, человеку гораздо более молодому и несравненно более физически сильному?

Остается выбраться на боковой гребень, за ним недалеко и рогачи. И вдруг из-под ног срывается камень. Он падает вниз, сталкивая по пути другие, и все вместе с шумом летят в пропасть.

Долго ворчат разбуженные скалы. С досадой думаю, что вспугнутые бараны теперь далеко, и надежду на удачу сменяет горькое разочарование.

Впереди кружится ворон, что-то рассматривает сверху. Просовываюсь между двух камней, выглядываю и приятно поражаюсь: все бараны лежат на карнизах, облитые яркой позолотой заката, напоминая бронзовые сфинксы. Значит, их не спугнул стук камней. Оно и понятно, ведь здесь, на вершинах гор, еще продолжается разрушительный процесс, по склонам движутся россыпи, постоянно слышится грохот камней, и у животных притупился к нему слух.

Нас разделяет расстояние в сто метров. Какого бы выбрать из семи почтенных рогачей? Все они соблазнительно хороши, крупные, длинные, достойные быть представителями своего рода в музее. Какими величественными они кажутся здесь, среди мертвых каменных громад!

Замечаю у одного необычно большие рога, черные, сильно вывинченные наружу. Его-то я и намечаю в жертву. Однако стрелять не могу, он показывает мне только переднюю часть головы, а туша укрыта за соседом. Нужно отползти назад метров тридцать, и тогда баран будет виден хорошо.

А ворон все кружится перед глазами, то взлетит, то приземлится и что-то бормочет простудным голосом.

И тут же слух ловит тревожный крик куропатки. Знаю, не зря кричит птица, однако сейчас не до нее.

Взбираюсь на гребень, но баранов не вижу, заслоняет большой камень. Ползу на четвереньках по узкому карнизу влево.

Вот и край. Разгибаю спину, приподнимаюсь… Нет, ничего не видно. Становлюсь левой ногою повыше на выступ, упираюсь носком в большой камень… Они, бараны, лежат. Любуются небесным пожаром.

Прикладываю карабин, и в этот самый момент впереди ворон стремительно пикирует куда-то вниз, и тотчас же оттуда с неистовым криком выскакивает куропатка с табунком цыплят. Ощущаю, как вздрогнула мушка карабина. Выстрел задержался!

Ворон молча набрасывается на выводок, пугает взмахом сильных крыльев, грозит клювом, но куропатка с материнским героизмом защищает малышей. То она, распустив крылья и приняв грозный вид, налетает на ворона, то вдруг притворно падает, бьется на земле в предсмертных судорогах, отвлекая на себя ярость врага. Из соседнего ложа на помощь торопливо летит отец семейства. Крик, тревога усиливаются, цыплята в панике то бросаются к родителям, то ищут спасения в камнях. А хищник наглеет, куропатка не выдерживает натиска, пытается увести выводок под навес.

Этого-то, видно, и хочет хищник. Он настигает последнего цыпленка, смертельно бьет по голове клювом, поднимается, бьет второго…

«Ах, – думаю, – стервец! Вот я тебя сейчас…» Ловлю его на мушку, и выстрел потряс тишину.

И в тот же миг что-то подо мною уползает вниз, сыплется щебень. Внезапно ощущаю глубину провала. Хватаюсь руками за край скалы, силюсь удержаться. Выпущенный карабин, падая через плечо в пропасть, больно рассекает мушкой щеку.

В сознание врывается ужас нелепой развязки.

Чувствую, как сползают пальцы, прилипшие к граниту. Напрасно пытаюсь правой ногой достать край карниза.

Последним взглядом ловлю край неба, еще освещенного гаснущим закатом, и срываюсь.

Что-то острое скользнуло по животу, больно ударило по челюстям, оттолкнуло, потащило вниз…

Что привело меня в сознание, не помню, но жизнь вернулась как-то сразу, вместе с мучительной болью. Долго не мог понять, где я, что за светлячки маячат в темноте перед открытыми глазами и почему не разгибается спина.

– Гу-у! У-гу-гу! – доносится из тишины, и я узнаю голос Улукиткана.

Пытаюсь приподняться и слышу, как сорвавшийся из-под меня камень с гулом летит в пропасть. Догадываюсь, что лежу на краю карниза, за которым черная бездна. Хочу крикнуть, позвать на помощь старика, но что-то острое не дает пошевелиться языку. Ощущаю, что выбитые зубы торчат из нижней челюсти. С трудом откашливаюсь, сплевываю кровь вместе с обломанными зубами и хриплым голосом даю о себе знать. А сам боюсь пошевелиться, чтобы не сорваться в пропасть.

Что, если Улукиткан не услышит меня?

– У-гу-гу! – снова доносится до слуха.

Я отвечаю, зову, жду. Опять тишина.

Вижу перед собою густую темь ночи, прошитую холодным мерцанием звезд, да жуткие силуэты скал, нависающих надо мною.

Я беспрерывно кричу. Слышу, как осторожно, ощупью приближаются шаги вместе со стуком камней.

– У-ю-ю!.. Какой худой место? Зачем сюда ходи? – возмущается старик, спускаясь ко мне на четвереньках. Дышит он тяжело, прерывисто.

Одну руку он подает мне, другой, кажется, держится за выступ. Но стоит мне пошевелиться, как в пропасть летят обломки и оттуда доносится глухой шум, словно ропот каких-то чудовищ, обитающих в этих мрачных скалах. Силюсь подняться и не могу преодолеть боль в левом боку, в ногах, не могу поднять отяжелевшую голову. Страшное состояние беспомощности охватывает меня. Как выбраться из этой западни? А камни все сыплются и сыплются в пропасть.

Вдруг пробудилось страстное желание сопротивляться бессилию, и я, опираясь на одну руку, со стоном приподнимаюсь. Подо мною затаилась бездна. Не знаю уж, с каким напряжением и с каким риском для себя Улукиткан помог мне выбраться с карниза.

Старик заботливо выводит меня на гребень, усаживает между камней, сам присаживается рядом.

– Думал, ты баран стрелял. Скоро ходи сюда, хотел помогать шкура сдирать, да совсем никого не нашел. Как так получился?

Рассказывая старику о случившемся, я сам удивляюсь, что сравнительно легко отделался.

Улукиткан неодобрительно качает головою, хочет что-то сказать, но, видимо, щадит меня. Знаю, с ним этого не случилось бы.

– Однако, ходить сюда будем, тут холодно, – говорит он. Но в голосе его неуверенность: смогу ли я сейчас передвигаться?

– Нет, я никуда не пойду…

– Хорошо, я буду ходи, – говорит он, к моему удивлению, – только ты сюда сядь, за большой камень, тут теплее. – И старик, подостлав мох, помог мне перебраться на новое место.

Он накрыл мои ноги своей телогрейкой, сделал из камней заслон от ветра и, не сказав ни слова, исчез. Я не спросил, куда он пошел. Отдаляющийся стук камней отмечал его путь в темноте.

Снова я один во власти молчаливых скал под звездным небом. Кажется, сразу усилилась боль. Все тело ноет, словно полк солдат прошелся по мне сапогами. Во рту все еще неприятный привкус крови, хочется пить…

Боюсь пошевелиться, а думы плывут и плывут неровной чередою.

Человек со всем быстро свыкается, и меня уже не удивляет застывший перед глазами пейзаж скученных скал, поднявшихся в темноту безоблачного неба, развалины утесов, безмолвие ночи. Живут только звезды. Как страстно, живо светят они! Я мог бы всю ночь любоваться картиной далеких миров, наблюдать переливы разноцветных огней, прослеживать пути созвездий. Но боль снова и снова возвращает меня к печальной действительности. Как холодно стало! Скорее бы день!

Слышу, где-то справа и далеко стукнул камень, еще и еще. Кто бы это мог быть?

Утро вдруг распахивает восток, и оттуда, из-за зубчатых хребтов Станового, сочится нежный, голубеющий отсвет наступающего дня. Нижние отроги еще тонут в свежести июльской ночи.

Пытаюсь разгадать, чьи шаги тревожат покой гор, и с горестью вспоминаю пропавший карабин. Без него жутко в этом молчании, среди скал. Но вот, вижу, кто-то высунулся из-за гребня в порозовевшую полосу утра. Узнаю Улукиткана. Это он возвращается с охапкой сухих дров.

Он молча спускается ко мне, снимает с плеч дрова, тяжело, устало садится на камень рядом.

– У-ю-ю… – вырывается из его груди старческий вздох.

Мы оба молчим, оба охвачены одним хорошим чувством, которое трудно выразить словами. Как я благодарен ему за заботу, за то, что он не покинул меня, за эту молчаливую сцену!

Старик разжигает костер, помогает мне пересесть поближе к огню.

Совсем уходит ночь. Все становится понятным, доступным, исчезают тайны звездного мира. Косые потоки света обливают далекие вершины, нашу убогую стоянку, падают на рыхлый туман, упрямо ползущий со дна обширного ущелья.

В безмятежной синеве неба парит хищный беркут.

Снизу, из глубины расщелин, быстро надвигается сырой туман. Он густеет, превращает огромные горы в ничто. За его пеленой чудится страшная пустота.

Вдруг снова на отроге прогремели камни, но теперь ближе, яснее. Кто-то ходит.

– Однако, баран мой след нашел, убегает, – говорит Улукиткан, подсаживаясь к огоньку и доедая лепешку.

Стук отдаляется, затихает, потом опять зарождается совсем близко. Из тумана к нам вырываются два черных пятна.

Это Бойка и Кучум!

Собаки с ходу налетают на нас. И, судя по тому, как длинно у псов свисают раскрасневшиеся языки, они преодолели большое расстояние.

Бойка ложится на камень поодаль от огня, вытянувшись во всю длину и откинув голову, а Кучум усаживается на задние лапы, смотрит внимательно мне в глаза.

– Зря отпустили собак, они могли наскочить на баранов, и тогда ищи ветра в поле! – говорю я.

– Однако, с ними человек сюда ходи, – отзывается уверенно старик. – Скоро туман кончай, день хороший будет, нас увидят.

– Ты думаешь, распогодится?

– Обязательно. Смотри хорошо, как Бойка лежи.

– Обыкновенно, по-собачьему.

Он улыбается моему ответу.

– Головой думай. В плохую погоду собака обязательно клубком лежи, а сейчас голова, ноги в разный сторона, как в жаркий день. Значит, чует: близко тепло. Правда говорю, день хороший жди.

И, как бы в доказательство того, что у Бойки такая поза не случайна, точно так же ложится и Кучум.

…Неожиданно снизу долетает бодрящий крик кедровки. Проснувшийся ветерок еле уловимым дуновением набрасывает из ущелья сочную свежесть утреннего леса. Туман сначала медленно, потом все торопливее, потом уже панически отступает. Его пронзают и разгоняют горячие лучи солнца. Как добрые волшебники, освобождают они из цепкого плена горы…

Я устраиваюсь полулежа, прислонившись спиною к камню, а Улукиткан засыпает сидя. Обхватив руками согнутые ноги и положив на них уставшую голову, старик начинает похрапывать. Огонек перед ним давно погас.

Я закрываю глаза и тоже пытаюсь уснуть. Ничего не выходит. В какие-то просветы ползут пугающие воспоминания. Кажется, будто еще не закончился вчерашний день, что я все еще нахожусь над обрывом, и грохот падающих камней больно отдается во всем теле.

Одинокий выстрел четко поражает мой слух. Открываю глаза. Бойка и Кучум уже умчались на звук. Старик вскакивает и, заслоняя ладонью свет солнца, смотрит на иззубренный край гольца, куда убежали собаки. Затем собирает сухой ягель, поджигает его, и клубы тяжелого дыма, поднимаясь в небо, точно указывают нашу стоянку.

Мы видим, как по россыпи спускаются к нам люди. Их трое. Понять не могу, что заставило товарищей покинуть лагерь. Не случилась ли беда? Какой-то неприятный холодок пробегает по телу.

– Здоровы! Далеко забрались, – бодро говорит Василий Николаевич, подходя к нам.

Он окидывает нашу стоянку пытливым взглядом, смотрит на Улукиткана, переводит глаза на меня, и вдруг болью искажается его загорелое лицо. Подходят остальные и молча, сочувственно смотрят на меня.

– Ну и помяло же вас! Где это? – спрашивает Трофим.

– Когда голова не знает, что делают ноги, так бывает, – отвечает за меня старик.

– Значит, не зря мы торопились, – говорит Василий Николаевич, подсаживаясь ко мне. – Вчера до полуночи сидели, костер жгли, да напрасно; утром ждали – нету, ну и решили: не иначе, случилась беда. Давай собираться, харчей взяли на два дня, веревки, собак с собою захватили. Долго ли тут обмишулиться!

Мы знали, что наше отсутствие вызовет беспокойство на стоянке, но что люди уже утром пойдут на поиски, этого я не ожидал. Тем дороже и приятнее был их неожиданный приход! В нашей жизни такая забота, вернее, беспокойство, очень важна. Во всех нас живет чувство товарищества.

– А где карабин? – спрашивает Трофим.

– Там, – и я показал рукою на пропасть, – отслужился, такого меткого больше не будет.

– Карабин нельзя бросить, искать будем. Как ходить будешь в тайге без ружья? – запротестовал Улукиткан.

– Оно верно, – подтверждает Василий Николаевич.

С трудом поднимаюсь на ноги. Все тело горит от ушибов. Отправляю Улукиткана за печенкой к убитому барану, а остальных веду к месту катастрофы.

«Веду…» Как громко сказано! Это они меня ведут, поддерживая с двух сторон. Ноги будто целую вечность не ходили.

Ориентиром мне служит утес с вогнутым западным склоном, напоминающий амфитеатр, откуда бараны любовались закатом. По нему без труда нахожу убитых вороном цыплят, а затем и край гибели.

Только теперь, заглядывая вниз, я понял, какому безрассудному риску подвергал себя, подчинившись охотничьей страсти.

Василий Николаевич наклоняется над пропастью, морщит лоб, чешет затылок, удивляется.

– Эко недобрая занесла вас сюда! Стоило из-за барана так рисковать! – говорит он. Но в голосе его фальшь, ведь сам он из-за меньшей добычи черт знает куда полезет! – Ну что ж, – добавляет он, – надо спускаться… Поищем потерю.

Я остаюсь на гребне. Василий Николаевич, Трофим и Глеб сбрасывают котомки и скрываются за гранью отвесных утесов. Гул падающих в пропасть камней пробуждает дремлющие в полуденной тени скалы. Изредка слышны голоса товарищей.

День, кажется, прекратил свой бег, застыло над землею горячее солнце.

Наконец-то из-за развалин показывается голова Василия Николаевича.

– Карабин видно, да достать-то его не знаем как. Сбросьте веревку! – кричит он мне.

Долго еще снизу доносится говор вместе с грохотом скатывающихся в бездну обломков. Потом вдруг голоса стихают, шорох камней приближается, показываются люди. За плечами у Глеба я вижу свой карабин. Но что с ним сталось? Ложе все во вмятинах, мушка сбита, прицельной рамки нет. Но он еще способен стрелять, а это самое главное. Остальное исправлю.

Через несколько минут мы уже медленно шагаем по крутой россыпи, взбираясь на верх гребня.

Сам удивляюсь, что силы начинают возвращаться. Все-таки друзья помогают мне.

На гребне нас поджидал Улукиткан с печенкой, но товарищи не хотят терять времени на обед, спешат добраться до лагеря.

Василий Николаевич остается со мной «сопровождающим», остальные уходят. По пути они захватят мясо убитого Улукитканом молодого барана.

Еще далеко до заката, стихают последние дуновения ветра, редки голоса птиц, и беспредельная тишина словно убаюкивает просторы. Сколько торжественности, великолепия в этих встречах двух начал! Какими красками играют последние лучи угасающего дня, как в густой пурпур опускается солнце, как покорно погружаются горы в густые сумерки! Еще несколько минут какого-то равновесия, и день уходит. Угасающее солнце посылает на мир последний вздох успокоения.

Мы пересекаем котловину, где наблюдали с Улукитканом «мальчишник», и не торопясь добираемся до крутого спуска в ущелье.

Надо отдохнуть. Садимся лицом к закату.

Василий Николаевич достает бинокль и начинает осматривать горизонт.

– Неужто мне мерещится? – говорит вдруг Василий Николаевич, не отрывая бинокля от глаз и продолжая осматривать горизонт. – Кажется, я вижу пирамиду… Ей-богу, вижу! Взгляните-ка вон на тот комолый голец.

Я беру бинокль, кладу его на камень для устойчивости и присматриваюсь лежа. Видимость изумительная. С каким-то откровением дальние горы приближаются к нам, и на крутых склонах становятся различимыми выступы скал, морщины. Даже отдельные деревья! Да, это действительно на гольце пирамида, но еще не отстроенная: подняты только две ноги с болванкой. Ниже на выступе виднеется белое пятно – кажется, палатка.

– Наши, да? – не терпится Василию Николаевичу.

– Вероятно, Пугачев со своим подразделением, больше некому.

У моего спутника вдруг радостью загораются глаза. Он долго смотрит на вершину гольца, четко видимую на фоне догорающего заката. Мысленно Василий Николаевич, вероятно, уже там, у Пугачева, нашего общего большого друга и неугомонного исследователя.

Близко люди!..

Теперь у нас не может быть иного решения, как идти на запад по хребту на встречу с Пугачевым. Он своим появлением на Становом облегчит нашу задачу.

Мало-помалу тускнеют, гаснут печальные отблески вечерней зари. На смену дня из таинственных расщелин выходит ночь.

Мы с Василием Николаевичем спускаемся с гольца и пробираемся по стланиковой непролазной чаще, освещенной лишь скупым мерцанием звезд.

Белесый туман, сползающий рыхлыми грядами с отрогов, копится в холодной тьме ущелья. Он встречает нас холодеющим прикосновением и уводит в свой сказочный чертог.

В потемках переходим через ручей на дне каменистой ложбины и взбираемся на борт. Ноги еле-еле передвигаются. Вдруг улавливаем запах отварной баранины. Сразу обнаруживается пустота в желудке. Одежда цепляется за сучья, то и дело попадаем в плен густо сплетенных стволов. Но запах надежно ведет нас к цели. Вот и знакомая марь за последними лиственницами. Яркий свет костра просверливает мрак, приветливо мигая запоздалым спутникам.

Идем по кочковатой земле, торопимся. И опять туман настигает нас. Все снова исчезает. Ни звезд, ни огонька, ни каменных истуканов… Кажется, не добраться нам сегодня ни до костра, ни до баранины, ни до покоя!

Под ногами черным серебром плещется вода. Кое-как иду, задерживая своей медлительностью Василия Николаевича. Какая-то странная сегодня ночь: то она ласкает тебя приятной негой, то вдруг окутает проклятым туманом. Где же наш отдых, сколько шагов, километров, часов до него?

Силы покидают меня. Хочу присесть, ищу под собою подходящую кочку и на этом думаю закончить мучительный путь, но совершается чудо: туман вдруг расступается, легкий ветерок подбирает с мари жалкие его лохмотья. И снова над нами играют небесные светлячки, тайга дышит ночной бодрящей свежестью, и впереди – совсем близко – ярко пылает костер.

Вот и лагерь.

Нас давно ждут. Накрыт «стол». Над огнем парится котел со свежим бараньим мясом, пахнет только что испеченными пшеничными лепешками.

– Пугачева обнаружили… – бросает сдержанно Василий Николаевич, пристраиваясь к костру покурить.

Все поворачиваются к нему, а Трофим, вытянув по-гусиному шею, с удивлением заглядывает в лицо Василия Николаевича.

– Что ты сказал?

– Пугачева обнаружили на гольце, привет тебе прислал.

– Рехнулся ты, что ли? Откуда ему взяться? – И он вопросительно смотрит на меня.

– Пугачев здесь, в горах, километров сорок по прямой. Строит пункт.

– Тогда совсем хорошо! Заедем? Вот обрадуется!.. Повидаться надо с ним. Как он там командует своими богатырями?

Долго не могу уснуть: тут и высота, и переполненный желудок, и мысли о Пугачеве. В голове новые планы. А что, если с кем-нибудь вдвоем уйти без оленей к Пугачеву? Только надо поторопиться захватить его на гольце, иначе уйдет далеко – не найдешь. Засыпаю с мыслями о предстоящем походе.

Сон был всего лишь короткой передышкой. Прибежали олени и с ними полчища гнуса. Улукиткан разжег дымокур, и только тогда люди выбрались из пологов.

У меня болезненно распухли десны. Это заставляет на день задержаться на перевале. За чаем я рассказываю о своем плане идти на обследование без оленей и попутно посетить подразделение Пугачева. Возражений нет, и мы сообща его разбираем. Кто-то один пойдет со мною. Остальные во главе с Улукитканом поведут караван вниз по Иваку до слияния этой реки с Утуком. Но если по пути найдут след Пугачева, свернут к нему, и там мы все встретимся.

Трофим усаживается за рацию. Вызывает штаб, просит радистов всех полевых партий следить за переговорами.

Я сообщаю о том, что в горах мало снега. Даю команду приступить к заброске грузов. И наконец, разрешаю полностью разворачивать геотопографическую работу на Становом восточнее Ивакского перевала.

Мое сообщение как бы подытоживало наш тяжелый путь в эту дикую горную страну. Усилия, затраченные нами на то, чтобы попасть сюда, оправдались. Мы достигли, чего хотели, но путь еще далеко не закончен.

– Кто же пойдет со мною? – обращаюсь я ко всем.

– Конаться и спорить не будем, очередь Трофима. У него новые сапоги, а мои ичиги не выдержат такого похода, – говорит Василий Николаевич с явным сожалением.

– Ты готов, Трофим? – спрашиваю я Королева.

– Да.

– Предупреждаю, это будет тяжелый поход.

– Я пойду. Даже с радостью. Пусть будет трудно, клянусь, не отстану.

– Ну, коли так, – собирайся, выступаем рано.

– Нам, однако, подождать надо тут три – пять дней. Может, не пройдешь, назад вернешься, – говорит Улукиткан, обеспокоенный за нас.

– Нет, ничего не случится. Вы тоже утром покинете перевал. Вам предстоит нелегкая дорога, так уж поспешите, чтобы не дожидаться вас на устье Ивака. Ты меня понял, старик?

– Как не понял!.. Все будет, как сказал.

Люди настроены оптимистически, и это сказывается на наших сборах. Все стараются помочь нам: напоминают, что надо взять, помогают укладывать.

Втайне я доволен, что со мною идет Трофим, хотя наверняка знаю: с Василием Николаевичем мне было бы легче, у него больше опыта, он умеет великолепно ориентироваться в незнакомой местности. Почему же меня сегодня устраивает путь с Трофимом? В этом человеке живет удивительное равнодушие к опасности, граничащее с дерзостью, и в то же время он никогда не теряет спокойствия, чертовски верит в себя. Именно это и заставляет меня взять его в предстоящий поход.

Не исключено, что мы уже не застанем Пугачева на гольце и тогда ограничимся только своим обследованием Станового. Это плохо: если я не посещу сейчас подразделения, то позже кому-то из руководства экспедиции придется идти сюда, чтобы проверить работу Пугачева.

Все это время мы будем полностью во власти суровой природы Станового, а уж она, конечно, не пощадит нас в трудную минуту!

Но мы ко всему готовы.

Берем один полог на двоих, гербарную папку, все необходимое для препарирования птиц; буссоль, карабин, бинокль, телогрейки, плащи, починяльную сумку, продовольствия на пять дней: на весь путь не взять, рассчитываем на баранов. Как мы ни были скупы при отборе вещей и продовольствия, все же котомки получились килограммов по двадцать пять. Это много, но мы утешаем себя тем, что вес с каждым днем будет неизбежно уменьшаться.

Закончены сборы, сложены и вьюки.

Над Ивакским перевалом ночь: спят вершины Станового, близкие небу, утомленные вечным безмолвием. Спит нагая земля. Спят звери, птицы, и только одна-единственная пташка пытается перекричать ручей да костер тщетно борется с наседающим мраком. Лагерь засыпает. Звездное небо обещает на завтра солнечный день.

Меня не покидает тревога: пройдем ли? Чтобы преодолеть путь, надо быть уверенным в себе. Сейчас я полон решимости.

Итак, утро разделит нас: Улукиткан с Мищенко, Глебом и каюром Николаем Лихановым поведут караван на север, а мы с Трофимом уйдем на запад, чтобы среди множества вершин и бесконечных провалов разыскать отряд Пугачева и самим разобраться в сложном рельефе Станового, встретиться с его обитателями, собрать гербарий альпийской зоны.

Не преодолев смутного беспокойства, я уже укладывался спать возле костра, как ко мне подсел Улукиткан. По его лицу догадываюсь, что он хочет сказать мне что-то важное.

– Помни, – говорит старик с присущей ему озабоченностью, – прямо на закат пойдешь, обязательно речку Утук увидишь, она в озеро Токо бежит, это не забывай, может пригодиться. Если что случится и до места не доберешься, назад ходи своей тропою. Новый след не делай, мы тут, на перевале, вам продукты положим. А заблудитесь по туману, упаси бог, не бегай туда-сюда, как на Джегорме, пропасть можно. Надо сразу садиться и ждать, пока солнце не увидишь. Это хорошо помни. Да смотри огонь не пустите, тут ему много работы будет…

– Все твои заповеди, Улукиткан, мы будем свято хранить. Ты только не беспокойся за нас, все обойдется хорошо.

– Как не беспокойся! Худой человек тот, у которого сердце не болит за друга. Самому бы надо идти с тобою, да ногам не осилить горы. Стар Улукиткан, ой как стар!

– Напрасно ты горюешь, еще впереди у тебя длинная тропа и много удач.

Старик бросил на меня пристальный взгляд, и лицо его вдруг помрачнело.

– Не говори так. Скала и та от времени падает.

Из тайги донесся шум, треск, залаяли собаки. К лагерю табуном прибежали олени.

– Однако, медведь, а то и волки близко, – говорит старик, выбираясь из-под полога.

Он достал из потки кожаную сумочку с солью и, гремя пришитыми к ней когтями рыси, ушел в темноту. За ним следом ушли и олени. Оттуда еще долго слышалась его однотонная песня, охраняющая спокойствие стада.

…Рано утром двадцать шестого июня мы только сняли палатки, как с перевальной седловины донесся торопливый стук камней. Это, заметив нас, куда-то на запад бежит стадо снежных баранов.

– Идите следом, – говорит старик, обрадованно кивая головою в сторону удаляющегося грохота. – Однако, у рогачей тут дорога, может, к самому месту приведет.

Мы прощаемся. Глеб долго держит мою руку. Вижу, какие-то мысли тревожат его.

– Говори, что у тебя? Бежать собираешься?

Он отрицательно качает головою. Молчит.

– Вот видишь, как неладно у нас с тобою получается. Расстаемся, может, надолго, и сказать нечего друг другу.

Глеб отводит глаза, опускает голову.

Караван уходит вниз и исчезает в провале. Где-то впереди в стланиках кричит Майка. Я с Трофимом поднимаюсь на седло. С нами Кучум. Идем следом рогачей.

Еще свежо, но солнце уже ярким светом распахивает дали. С чувством смутной тревоги и неуверенности мы с Трофимом покидаем Ивакский перевал. Тропа ведет нас выше, дальше на запад от седловины. Идти тяжело, спины под котомками уже мокрые. Далеко впереди, за разлохмаченной грядой отрога, замечаем стадо баранов. Может быть, действительно их путь совпадает с нашим и рогачи помогут нам добраться до цели?

Кому, как не этим чудесным прыгунам, жителям верхних скал и цирков, известны проходы по сложному лабиринту провалов? Кто, кроме них, знает надежные обходы опасных мест? Главное для нас сейчас – не потерять стадо из виду, – ведь тропа заметна только в узких местах.

Привязанный своркой к поясу Кучум нервничает, неотрывно обнюхивает тропу, по которой недавно прошли бараны. Вот и узкий гребень, сложенный из развалившихся черных скал. Вдруг из-за него раздается беспорядочный стук. Мы бросаемся наверх, но уже поздно: в глубину провала вместе с грохотом падающих камней уходит то самое стадо, которое мы боялись вспугнуть. Оно скрывается за изломом, и оттуда еще долго доносится гул скатывающихся камней.

Какая досада!

Задерживаемся на гряде. Надо осмотреться и взглянуть на предстоящий путь. Трофим усаживается на камень, вооружается биноклем. Я стою, очарованный утренней панорамой. Перед нами обширное пространство первобытных гор, едва ли известное до нас кому-нибудь в своих деталях. Разве кочевник эвенк когда-то заглядывал сюда в поисках снежных баранов?

С гребня, куда мы выбрались, хорошо видна главная водораздельная линия Станового.

Горы привораживают взор непередаваемым хаосом. Они толпятся здесь, на краю материка, уже охлажденные, навеки уснувшие, со следами давнишней катастрофы. Их вершины кажутся бесконечно старыми и уставшими. Нигде не видно ничего молодого живого. Но они еще пытаются сохранить свое былое величие и недоступность.

Пожалуй, только большой поэт, стоя здесь, на орлиной высоте, нашел бы нужные слова и краски, чтобы изобразить эту дикую, величавую природу.

Гребни, острые, как лезвия ножей, выступают из мрачных ущелий, еще забитых утренним туманом. В эти темные глубины через зубчатые грани скал текут горячие потоки солнечного света, и потревоженный ими туман колышется, бродит ленивыми волнами. А дальше, насколько хватает глаз, камень и камень – то в виде развалин, то в виде столбов, то в виде больших нагромождений. И все это серое, безмолвное, давно умершее, прикрытое стареньким-стареньким небом.

Вид Станового здесь грандиозен. С первого шага мы убедились, что передвигаться по этим горам можно только бараньими тропами, проложенными по хребтам. Ниже глубокие ущелья, непролазные стланики, скалы. Там путешественника поджидают неприятности, лучше обойти эти препятствия вершинами.

Обычно в горах утрами воздух бывает наиболее прозрачным, и мы без труда опознали голец, на котором сейчас работает Пугачев. В бинокль видна еще не достроенная пирамида и белое пятно, примостившееся на карнизе, – палатка. Мы стараемся запомнить очертания гольца, его покатые плечи, ржавые пятна на бедрах и зубцы скал, опоясывающих его со всех сторон.

Голец заметно возвышается над всеми северными отрогами Станового. Напрямик по азимуту к нему ни за что не пройти. Решаем пока что продвигаться по главной водораздельной линии хребта на запад, насколько это будет возможно, и там увидим, где удобнее свернуть к гольцу.

– Смотрите, смотрите, в котловине бараны! – кричит Трофим и подает мне бинокль.

По дну широкой седловины, что лежит за первым от Ивакского перевала гребнем, бегут все те же рогачи. Выскочив на поляну, они внезапно обрывают свой бег и начинают пастись, продолжая медленно перемещаться в западном направлении. В стаде девять голов. Один из баранов, самый крупный, с огромными черными рогами, сильно хромает. Животные проходят седловину, начинают подниматься на верх гигантской скалы, образующей склон противоположного отрога. Не показывают ли они нам проход на верх этой мрачной стены?

Я взбираюсь на выступ гребня, заглядываю в провал и не могу поверить глазам своим: на дне седловины, где паслись бараны, огромное озеро! В неподвижном воздухе оно будто отдыхает в каменной колыбели, под охраной гранитных стражей.

Спускаемся вниз. Вот и озеро. Мы стоим на его каменистом берегу. Оно действительно большое, густо-густо-черное в тени и почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки застыло вместе с отображенными в нем скалами, небом и одиноким облачком. Но прошумел ветерок, и озеро всколыхнулось серебристой рябью, словно стая каких-то невидимых птиц, пролетая мимо, коснулась крыльями его поверхности.

Озеро мертвое, в каменном ошейнике. К нему не ведут звериные тропы, поблизости не живут птицы, и зелень отступила далеко от края. Только бури иногда прорываются к этому уединенному озеру, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных духов. Так и хочется поверить, что именно духи из этого горного царства воют на хребте в непогоду.

Проходим седловину. Чуть заметная звериная тропинка, по которой только что прошли бараны, ведет нас на верх западной скалы. Она подавляет нас своею неприступностью. Под ногами ветхие ступеньки, узкие, обманчивые. Тропинка бежит по ним, огибает нависающие карнизы, рвется, скачет, исчезает.

Трофим задает быстрый темп. Мы с Кучумом отстаем – крутизна слишком велика. И чем выше, тем труднее, опаснее.

Мой спутник явно изматывает силы. Не слишком ли он понадеялся на себя? Не добравшись до верха метров тридцать, он пластом падает на плиту, не может унять разбушевавшееся сердце.

– Ты еще не совсем поправился, к чему гонка?

– Хотел испытать себя. Но вы не беспокойтесь, я пойду до конца.

– Разве есть другой вариант?

– Остаться здесь, в горах, до пришествия мессии.

На верху отрога мы попадаем на небольшую поляну среди крупной россыпи, усеянной пестрыми цветами. Как приятно увидеть среди древних развалин свежую, сочную зелень! Тут и куропаточья трава с плотными вечнозелеными листьями, мытник шершистый, соссюрея розовая, горлец узколистый, одуванчик монгольский, а там, где повлажнее почва, растет густо-зеленый сибирский лук. Все эти жители альпийских лугов выбрались из ущелий ближе к солнцу, чтобы отпраздновать на крошечной площадке запоздалую весну. Меня всегда удивляет и радует это сожительство на большой высоте вечно холодных камней с хрупкими живыми организмами, случайно попавшими на бесплодные вершины.

Мы заполняем гербарную папку, набираем за пазуху луку и шагаем дальше. Всюду нас подкарауливают пропасти. За нами следят безмолвные вершины Станового.

Тропа часто теряется, и тогда на помощь приходят рогачи с хромым вожаком. Они нет-нет да и промелькнут где-то впереди, в складках гор. Стадо определенно стремится на запад, ведет за собою и нас.

Перед нами раскрывается картина грандиозных разрушений. Некогда возвышавшиеся над хребтом скалы под действием внешних условий развалились и теперь лежат под нашими ногами в виде обломков. Ледники и вода расчленили горы, углубили ущелья. Разрушительный процесс продолжается по сей день. И еще не окончен спор о границах между представителями растительного мира: рододендронами, крошечными ивками, фиалками, одуванчиками с одной стороны, и россыпями – с другой. Здесь, на вершине Станового, наглядно показаны созидательная сила земли и разрушительный процесс времени, борьба жизни и смерти.

Жизнь здесь, на каменных громадах, не прекращает своей дерзкой попытки перейти границу курумов. Она терпит постоянные неудачи, сотни лет ходит в бесплодных усилиях подняться всего лишь на несколько метров высоты. И все-таки жизнь неустрашимо продолжает свою кропотливую работу – прикрыть зеленым ковром нагие вершины Станового.

За океаном вершин меркнет солнце, и красный медлительный свет заполняет глубину пространства. Пора подумать и о ночлеге. В двух километрах от нас мы видим стадо рогачей с хромым вожаком, уходящее на запад. Как благодарны мы им за тропу! Больше, видимо, не встретимся.

– Прощайте, круторогие проводники! – кричу я, и эхо звонко прокатывается по вершинам.

Спускаемся на седловину и на этом решаем закончить первый день путешествия.

Трофим отстает.

– Ты почему прихрамываешь? Ушиб ногу?

– Нет… Какому-то черту надо было пришить гнилые переда. Видите, что осталось? Трех дней нет, как надел сапоги, а уже босой.

– Батеньки мои, как же ты дальше пойдешь? – забеспокоился я.

– Вот я и думаю вернуться, да не найти этого мастера, чтобы клеймо поставить на морде. А надо бы! – И Трофим сжал до боли перекошенные гневом губы.

– Ладно, не волнуйся, на стоянке попробуем починить.

– Починить… – произнес он безнадежно.

На ночь нас приютила крошечная полянка, окруженная толпой зеленых стлаников.

Гаснет закат. Мрак уплотняется. Вершины уплывают в густую тень горизонта. Туда же по небу в дремотной лени белыми птицами двигаются облака. Внизу, в зарослях, ветерок погуливает, шелестит кроной, вздорит.

Трофим, примостившись на краю камня и зажав между коленями сапог, пришивает латку. На лице, освещенном затяжными бликами костра, озабоченность: шутка ли – остаться босым на этих пустынных горах! Я достаю из котомки пшеничную лепешку, мясо, два кусочка сахару и, дожидаясь, когда вскипит чай, подсаживаюсь поближе к огню. Борюсь с усталостью. Чувствую, как тепло настойчиво овладевает мною, как голод отступает перед ним, и я незаметно для себя засыпаю.

Когда я проснулся, была глубокая полночь. В густой синеве неба теплились звезды. Вдали чернел зубчатый горизонт, придавленный свинцовой тучей. Давно погас костер, и только несколько бусинок горящих угольков еще светились из-под пепла. Возле меня нетронутые лепешки, мясо, два кусочка сахару и почти пустой чайник.

Темнота ночи, разбавленная волшебным светом подновленного костра, уже не казалась такой пугающей.

Рядом спит Трофим.

Бедняга, он сполз с камня, да так и уснул с зажатым между ног сапогом, с иголкой в руке. Его будит треск сучьев оживающего костра. Он подходит к огню, отогревает продрогшее тело. Садится за починку. Я пришиваю латку к его второму сапогу.

Еще не успело утреннее солнце отогреть вершины, как мы уже тронулись в путь.

Жизнь пробуждалась на наших глазах. Из скал, где обрываются кровеносные жилы земли, капля за каплей сочится вода и начинает свой долгий путь от холодных гольцов к океану. Прозябшие за ночь цветы доверчиво раскрывают навстречу солнцу свои лепестки. Та же крошечная пташка, что вечером слагала гимн ушедшему дню, теперь поет его солнцу. И голодный беркут в небесной синеве полощет в лучах восхода упругие крылья.

Без этих капель влаги, без хрупких цветочков, укрывшихся от холода за камнями, без крика орлана в небе, без алмазных крупинок росы в лишайниках было бы невыносимо тяжело на этих окаменелых вершинах.

Наше первое желание – не сбиться с главной линии водораздела. Хорошо бы увидеть рогачей, но их нет. Что-то гонит животных дальше. Баранов не соблазняет ни дневная прохлада цирков, ни альпийские лужайки, их не утомляют скалы – они явно куда-то торопятся. Но куда, разве разгадаешь?

Сразу обнаруживается, что поблизости нет тропы. Сворачиваем вправо и попадаем на боковой отрог. Пытаемся разобраться в рельефе, но это, оказывается, не просто даже опытному глазу – так все здесь однообразно и к тому же затянуто густой дымкой. Приходим к выводу, что и тропа и водораздел остались позади. Решаемся идти напрямик, хотя много раз на горьком опыте убеждались, во что обходится такой путь.

Боже, какие невероятные мучения мы претерпели в этот день, пока искали водораздел и звериную тропу! То мы попадали в вековые стланики, густо переплетенные стволами, и тогда не шли, а ползли; то путь нам преграждала топкая высокогорная тундра или отвесные скалы, обход которых отнимал у нас много сил. А ключи, цирки, комары! Словом, в этот день мы поняли, где находимся и что такое Становой. Трофим к тому же и окончательно разбил сапоги.

Но в этих трудностях, в этом непосредственном соприкосновении с дикой природой, несомненно, есть прелесть для исследователя. Ничего, что у нас тело в синяках и лица исцарапаны. Это заживет, забудется. А что пережито, что увидено, что в мыслях зародилось, останется надолго в памяти.

Становой все больше и больше очаровывает нас, уводит наши думы далеко в глубь веков, к началу мироздания. Неуловимая красота таится повсюду: в линиях гребней, в конусах вершин, в контурах пугающих провалов. Что прекраснее гор! Но это передать трудно. Мы невольно проникаемся к этим уединенным горам какой-то немой привязанностью. Оказывается, можно полюбить и это дикое, неустроенное, уродливое!

Солнце уходит за полдень. Мы вырываемся из плена расщелин, выползаем на верх отрога и тут же даем себе клятву не ходить больше напрямик. Хватит и того, что осталось позади!

Трофим тяжело валится на землю и, откинувшись на котомку, подставляет потное лицо горячему солнцу. «Да, он действительно еще не совсем окреп после болезни. Не надо было его брать в этот тяжелый маршрут», – подумал я, взглянув на спутника, на его истрепанные сапоги, израненные ноги и измученное лицо.

– Ты, Трофим, устал, но мы должны идти, добраться до Пугачева, ближе никого здесь нет. Там отдохнем, сменишь сапоги, – успокаиваю я спутника.

Он лежит с открытыми глазами, молчит.

Кучум все время умоляюще смотрит мне в глаза, просит отпустить его со сворки. Я сочувствую ему, но на большее не решаюсь.

Где спрятан водораздел? Как разыскать его в этом хаосе однообразных хребтов и отрогов, в дымке?

Я вспоминаю золотые слова Улукиткана: «Если злой дух запутает твой след, ты не теряйся, посиди, отдохни, хорошо подумай, потом догадаешься, куда идти». Надо послушаться старика, не поддаваться унынию. Кстати, поднимается ветерок и редеет дымка над горами.

Воздух становится прозрачным. На фоне неба четко выкраивается линия ближних отрогов. Еще несколько минут, и распахиваются синие дали. Исполинские горы крепко запрятали нас от мира. Мы, двое чумазых от ветра и солнца бродяг, с гордостью смотрим на эти древние каменные руины, заполнившие все видимое глазу пространство. Вот она, первобытность! Становой еще спит в безлюдном покое.

Но скоро после нас придут геологи, дорожники, и застойную тишину гор нарушат скрежет машин, подземные взрывы.

Трофим отдыхает. Я брожу по вершине с гербарной папкой, собираю скудную дань гольца.

Через полчаса мы уже идем по звериной тропе. Давно хочется пить, но здесь, наверху, нет воды. Придется потерпеть до ночевки. Одолевают комары.

Впереди хорошо видна конусообразная вершина отрога, заваленная глыбами. Обрыв, по-над которым мы идем, врезается в нее под прямым углом, образуя глубоченный цирк корытообразной формы с отвесными стенами, со снежником и с маленьким озерком на плоском дне впадины.

Пробираемся по восточной стене цирка. Жажда высушила рот.

– Смотрите, не бараны ли? – кричит Трофим, показывая на противоположную сторону цирка.

В бинокль ясно видно: навстречу нам к скалистой вершине идет небольшое стадо старых рогачей. Раз, два, три… Их девять. Неужели это те бараны, чьим следом мы шли от Ивакского перевала? Вглядываюсь и приятно поражаюсь: один из баранов хромает, значит они. Животные, по-видимому, возвращаются к своим родным вершинам за Ивакским перевалом. Интересно, куда и зачем они ходили?

Баранов осаждает мошка. Они беспорядочным табуном выскакивают на верх выступов, располагаются там и замирают, сливаясь с серым фоном скал. С трудом я еле различаю их тяжелые головы над выступами, обращенные к цирку. Оттуда на них сочится благодатная прохлада, отпугивающая мошку.

Мы открыто шагаем по кромке цирка. Нас обгоняет ветерок. Рогачи вскакивают и, явно не разобрав, откуда он наносит запахи человека, бросаются по скале почти в нашу сторону. И в этот момент с выступов, к которым мы подходим, срывается второе стадо – из самок с ягнятами. Оно несется по узкому карнизу навстречу рогачам. Кажется, вот-вот оба стада столкнутся на отвесной скале и все разом сверзятся в пропасть. Мы невольно останавливаемся в ожидании…

Камни, срываясь, сбивают по пути другие, увлекают за собою массу щебенки, все это нагромождается на дне цирка, заполняя его непрекращающимся гулом. А рогачи и самки вдруг, как по сигналу, одним потоком бросаются вверх по шероховатой скале.

При попытке скорее выбраться наверх со скалы срывается одна из самок. На лету она как бы разворачивается, вытягивается во всю длину, принимая горизонтальное положение, и, раскинув в стороны ноги, как летяга, падает в пропасть. Мы видим, как она ударяется о выступ и бесформенным комочком прилипает к белому снежнику на дне цирка.

Выскочив на вершину, бараны задержались, будто поджидая отставшую подругу. Но вдруг разделились: самки убежали дальше по своему пути на запад, рогачи же направились к Ивакскому перевалу.

Внезапно какой-то жалобный крик острой болью пронзает сердце. Снова падают камни. Замечаем на обрыве движущуюся точку. Это ягненок.

Он торопливо спускается вниз, тревожно озирается, неумолчно кричит. Малыш ищет мать. Он, несомненно, видел, как она сорвалась со скалы, упала на снежник, и торопится к ней. Нам кажется, он вот-вот сорвется с узеньких уступов, и с замиранием сердца следим за ним. Но ягненок проявляет чудеса ловкости, как взрослый баран, скачет, торопится вниз по прилавкам. Вот он уже у подножья скалы, бежит по щебенистому скату цирка к снежнику.

В поле зрения бинокля теперь попадает ягненок вместе с самкой. В этом крике малыша и протест, и тоска, и внезапный страх одиночества. Крик будит умирающую мать. Она долго приподнимается над ноздреватым снежником, падает, снова встает, поворачивает голову навстречу ягненку, вытягивает к нему голову. Какой-то неясный звук вырывается из ее горла, и самка падает замертво.

Ягненок подбегает к ней, осторожно обнюхивает. Он не понимает, почему она не встает. Опять кричит, пугливо оглядывается. Наконец решительно бросается к матери, бодает ее лбом, бьет передними копытцами – будит и, отбегая к скалам, зовет ее с собою. Та лежит на снегу серым комочком. Ягненок возвращается к ней, еще энергичнее, еще настойчивее бьет ее в бок копытцем и снова кричит…

Хотя наши сердца в долгих походах достаточно очерствели, мы не можем без волнения наблюдать это зрелище. Где малыш теперь утолит свой голод, кто заменит ему мать? И нам захотелось узнать его дальнейшую судьбу: выживет ли он без матери и проявила ли природа заботу о малышах, которым так рано приходится бороться за существование?

Вдруг ягненок бросился своим следом вверх по выступам стен цирка. Не надумал ли он догонять своих сородичей? Малыш быстро устает, ноги его теряют упругость, прыжки заметно сужаются. Сыплются камни и, падая по снежнику, засыпают погибшую самку. Ягненок выбирается на верх скал. Снова слышится его крик. Теперь в нем вместе с тоскою звучит жалоба.

Тропа неожиданно сворачивает влево, подводит нас к стенкам цирка.

– Пройдем? – спрашиваю я Трофима и сам с опаской поглядываю на карниз, на котором видны свежие следы баранов.

– Чем черт не шутит, авось пройдем! – отвечает он и смело шагает вперед.

Пропускаю за ним Кучума. Крепко цепляемся руками за шероховатую поверхность каменных стен, чтобы, не дай бог, не повторить трагического прыжка, свидетелем которого мы только что были. Но карниз неожиданно выклинивается. Дальше вместо карниза торчат разрозненные выступы, прилипшие к отвесной стене, совершенно недоступные для человека. А внизу пугающая пропасть, распахнувшая свою хищную пасть.

Вспугнутые нами самки бежали именно здесь, прыгая с выступа на выступ, то вверх, то вниз с удивительной ловкостью. И совсем уж трудно представить, как это ухитрялись проделывать слабенькие ягнята!

Куда идти? К тому же надо торопиться, скоро ночь! Вижу, Трофим нацеливается обойти стену верхним карнизом.

– Как бы глупостей мы тут с тобой не наделали, – говорю ему. – Может, вернемся, обойдем эту пропасть по вершине отрога?

Но до него не доходят мои слова, он даже не поднимает головы, чтобы взглянуть на подъем. Решительно хватается руками за угол выступа, просовывает разорванный носок сапога в щель и начинает карабкаться вверх. Мне страшновато. Какое-то недоброе предчувствие зарождается в душе.

Я вообще нечувствителен к высоте, люблю лазить по скалам, но такого отчаянного скалолаза, как Трофим, я никогда не встречал. Какая чертовская в нем смелость! Он свободно ходит по карнизам, даже если они шириною со ступню ноги. Он может подолгу виснуть над пропастью в несколько сот метров, зацепившись пальцами за край прилавка.

Я не могу задержать его, поднимаюсь за ним. У меня под ногами путается Кучум на сворке. Можно бы отпустить его, но он мигом уйдет за стадом баранов, и тогда сутки придется дожидаться его.

Пока что все идет хорошо. Подъем оказался не таким уж опасным, как он представлялся снизу. Скоро и верх.

Трофим с ловкостью кабарги скачет с прилавка на прилавок, исчезает за изломом. Я так не могу. Иду осторожно. Жмусь к стене. Висну над сильно скошенным карнизом. В самом узком месте опасность слишком близка.

Кучум идет легко, ни разу не натянул поводок.

Остается преодолеть скалу высотою в три метра. Дальше виден свободный проход к западному краю цирка.

Я передаю Трофиму Кучума, начинаю подниматься. Пальцы судорожно хватаются за углы гранита. Весь напрягаюсь. И тут вдруг осознаю глубину провала, физически ощущаю близость опасности. Отступаю назад, припадаю к выступу, даю успокоиться сердцу.

Трофим не выдерживает. Привязывает Кучума к моему поясу, делает рывок вперед, липнет к стене. Я подставляю ему свое плечо, он становится на него ногами, легко взбирается на рубец, уже на ступеньку выше, подбирается к грани стены. Вслепую, ногами нащупывает последнюю опору, выгибает спину, хватается руками за верхний выступ.

– Подай Кучума! – кричит он.

И вдруг… страшное зрелище!.. Выступ отламывается, вместе с ним падает вниз головою Трофим. Бросаюсь на помощь. Ловлю его за ногу, но удержать почти на весу не хватает сил. Под ногами тает опора, и мы оба начинаем сползать к краю отвесного карниза…

Напрягаю остатки сил, всю волю. Чувствую, скала наклоняется над провалом, бесцветное небо отплывает куда-то назад. Меня охватывает внезапный ужас глубины.

– Держись, иначе погибнем! – кричит Трофим, охваченный смертельным страхом.

Но в последний момент, когда нас уже готова была поглотить пропасть, меня что-то сильно потянуло назад, и этого оказалось достаточно, чтобы восстановить равновесие. Трофим успевает схватиться рукою за выступ.

Еще не понимая, что произошло, кричу обрадованно:

– Минутку потерпи, сейчас я закреплюсь!

Расклиниваю ноги, прижимаюсь спиною к скале. Трофим все еще виснет над провалом. Только теперь вспоминаю про Кучума, привязанного своркой к моему поясу. Собака, упершись лапами в камень и скрючив от натуги спину, все еще удерживается на поводке, хотя в этом уже нет надобности. Верный мой Кучум! Это он спас нас от гибели. Удивительно, как не лопнул ремешок, соединявший наши жизни!

Трофим глухо стонет. Его худые пальцы прилипли к карнизу, в глазах застыл ужас. Я с трудом приседаю, ловлю другой рукой друга за пояс, подтаскиваю его к себе. Хочу сместиться ниже, помочь ему встать, но Кучум упирается, не пускает меня, приходится отстегнуть ремешок.

Наконец-то мне удается оттащить Трофима от опасного места. Сидим рядом над обрывом, а где-то внизу гулко падают камни. Сразу трудно разобраться в том, что мы пережили за какую-нибудь минуту, а то и меньше.

– Видно, не тут наша с тобой, Трофим, последняя остановка, – наконец произнес я.

Трофим размазал рукавом гимнастерки по лицу кровь, смешанную с грязным потом, расчесал пятерней взлохмаченные волосы и, заглянув вниз, где тени скал уже прикрыли чернотой и снежник и озерко, сказал, прерывисто дыша:

– Глубина-то какая!.. Пока долетел бы донизу, и душа из тебя вон… Никаких сапог не надо, – с горькой иронией заключил он, глядя на израненные ступни ног.

– Давай-ка подобру-поздорову убираться отсюда. Солнце, вишь, как низко… Не застала бы нас ночь тут на камнях.

– Посмотрите, отчего это у меня спина мокрая?

– Ого, милый мой, да у тебя же рана во весь хребет! Снимай-ка рубашку!

– То-то я чувствую, что гимнастерка липнет к телу, а теперь и больно стало…

Рана перечеркнула спину распашной бороздой, сквозь которую еще сочится кровь. На голове свежие метки, лицо исцарапано. К несчастью, у нас не было ни капли воды, чтобы обмыть раны, пришлось оставить их открытыми до ночевки.

– Вставай, Трофим, попробуем спускаться. Пойдешь на поводу. – Я пристегнул свой пояс к его ремню.

Трудно даются ему первые шаги. Пользуясь малейшим предлогом, он приседает, не успевает смахивать с лица стекающий ручьями пот. В пропасть летят обломки камней, и снова цирк переполняется зловещим гулом. В левой руке несу котомку Трофима, в правой держу связывающий нас ремень. Все это сковывает мои движения. Случись что с Трофимом – упади он или споткнись в таком положении, – я бы не помог ему, а, наоборот, ускорил бы развязку. Но эта тревожная мысль пришла в голову позже, когда мы заканчивали спуск. Последние метры для Трофима были особенно мучительны.

Вот и большой, последний карниз. Мы вне опасности. К нам подбегает Кучум, снова жизнерадостный, веселый, в глазах озорство, в движениях неиссякаемая сила. Я ловлю его, пристегиваю ремешок к ошейнику. Пес тотчас мрачнеет, словно в капкан попал. В скошенных на меня глазах – обида.

Ладно, Кучум, не обижайся. Конечно, за сегодняшний подвиг ты достоин другого, но сейчас нам не до нежности и не до веселья. Отложим на будущее, а сейчас придется идти на привязи. Здесь нам нельзя разлучаться, в этом ты и сам убедился…

Трофим стоит, подпирая плечом стену и потупив глаза.

– Что с тобою? На тебе лица нет! – спрашиваю я, а сам с ужасом думаю: не покалечился бы, тогда не выбраться.

– Спине что-то неловко, а тут еще и сапоги совсем развалились…

– Может, нам лучше остаться здесь, на карнизе, до утра?

– Что вы! – возражает он. – Ночью тут будет страшно. Да и без костра, без воды куда годится? Как-нибудь пойдем дальше.

Я не стал настаивать, задержка на карнизе ничего радостного нам не сулила. Наоборот, как оказалось после, она принесла бы нам большие неприятности.

Связываю в одно место две котомки. Трофим не в силах ничего нести. С трудом уговариваю его надеть мои сапоги. Они на два номера больше его, пришлось в носки натолкать мха. Я обматываю свои ноги портянками, перевязываю ремешками, и мы трогаемся. Сапоги Трофима кладу в рюкзак.

Я с Кучумом иду впереди. Трофим взбирается по крутяку с помощью рук. Что бы я отдал сейчас за глоток, за каплю освежающей влаги! Увы, привал где-то еще далеко, по ту сторону вершины. Но при мысли, что там нас ждет костер, горячий чай и сон под сенью вершин и звездного неба, ноги шагают быстрее и легче кажется ноша.

Склон гольца каменист и крут. Трофим окончательно ослаб, еле плетется позади. Природа не ожидала, что сюда забредут ее непутевые дети.

Невозможно успокоить бешено бьющееся сердце. Но цель уже близка. Обходим нагромождения крупных обломков, еще небольшая крутизна, преодолеваем скальный гребень, и вольный ветер обжигает лицо…

Присаживаемся на обломки. Над нами необъятный купол неба, почти синий в вышине и кровавый к горизонту. По курчавым отрогам бегут холодные густо-лиловые тени.

А на восточном краю пустынного неба, над каменной линией горизонта, поднимаются из провалов тяжелые тучи, словно сказочные богатыри.

С моря на тучи давит густой туман. Он кучится косяками на гребнях. И вот с какой-то грозной внезапностью громады тучевых башен валятся на зубцы скал медленно, бесшумно, одна за другой. Туман поглощает их в себе. Миг – и ничего не осталось от туч. Только туман и туман, как безграничное море, заполняет все, от него, словно из преисподней, несет сыростью.

Очевидно, тут, у западной оконечности Станового и вдоль всего Джугдырского хребта, сталкиваются невидимые глазу враждебные атмосферные потоки, идущие с моря и с материка.

Обширная горная область, расположенная восточнее этой линии, подвержена постоянному влиянию Охотского моря, его чрезвычайно суровому и капризному нраву. На его морском просторе зарождаются те затяжные холодные ветры, которые в течение длительного времени контролируют прибрежную территорию. Зимой они сопровождаются невероятной стужей, от которой буквально цепенеет вся природа, все живое, гибнут деревья, кустарники, мхи, бегут звери.

Холодные ветры способствуют и более интенсивному разрушительному процессу гор.

Западные ветры пытаются противоборствовать морским смертоносным потокам, стремятся проникнуть к самому Охотскому побережью, чтоб воскресить жизнь, приглушенную стужей. Это им с трудом удается.

Охотское море несет свое губительное влияние, свой холод и в глубь материка, бросает туда полчища тяжелого тумана вместе с затяжными дождями.

Мы покидаем вершину, выходим на край гребня. Под нами обрывается глубокое ущелье. По нему и по склонам бесчисленных отрогов, словно черная рябь, лепятся стланики. Спускаемся на седловину. Вот и награда нам за тернистый путь! Находим площадку и на ней располагаемся на ночевку. Остается натаскать дров, мха для постели, принести воды, и мы устроим настоящий пир богов: у нас есть кусок отварной баранины, на второе будет сладкий чай с горячей пшеничной лепешкой, а на третье – сон. Но какой сон! В уютном пологе, под непрерывный дробный стук дождя. И мы снова почувствуем себя самыми счастливыми людьми на свете.

Вечереет. Негреющее солнце вот-вот скроется за гранью крутого отрога. Горы окутывает сизый пепел сумерек, а по небу еще колышутся кумачовые полотнища отсвета. От серых бесплодных, каменистых гольцов уже веет прохладой.

Два хребта замыкают нашу стоянку. Трофим разжигает костер. В глубине провала шумит ключ. Смутный шум его напоминает ворчанье медведя.

Я только привязал Кучума, как откуда-то сверху долетел крик ягненка. Это, вероятно, тот самый сирота. Он все еще зовет мать, все еще надеется, что она придет. Его одинокий призыв тоскливо звучит в равнодушном пространстве.

Ягненок приближается к нам, мы слышим все отчетливее, как стучат камни под его копытцами. Я бросаю дела и иду к нему навстречу, хотя знаю, что ничем помочь не могу. И вдруг справа стук камней. Поворачиваюсь на звук, вижу: по косогору бежит самка с детенышем, явно торопится на крик. Но, увидав чужого ягненка, она останавливается, подняв высоко голову, глядит на него. Тот с ходу бросается к ней, но самка угрожающе трясет головою: дескать, не подходи, наколю рогами. А малыш хочет есть, он еще плохо разбирается в нормах поведения своих сородичей, ему кажется, что все взрослые такие же добрые, какой была его мать. Ягненок тянется к соскам и получает пинок в бок. Однако в действиях самки нет открытой враждебности, может быть, материнским чутьем она догадывается, что с этим бедняжкой стряслась какая-то беда.

Не допустив чужого малыша к своему вымени, самка, однако, и не отогнала его от себя. Видимо, для порядка она еще раз погрозила ему рогами, еще раз настороженно осмотрела его и потянулась со своим детенышем на верх гольца. Следом за ними молча бежал и сирота, очевидно уверовавший в то, что принят в эту семью. Я думаю, что он не пропадет; уж если самка прибежала на крик чужого детеныша, значит у нее доброе сердце.

– Счастливого пути! – крикнул я, когда животные скрывались за изломом.

Быстро устраиваем приют. Нас поторапливает надвигающаяся с моря непогода. Уже горит костер, остается принести воды – и конец мучениям.

Трофим работает через силу, вид у него измученный, он стал совсем неразговорчивым. Я стаскиваю с него сапоги, надеваю их и отправляюсь за водою. За мною увязывается Кучум. Спускаемся долго, заглядываю в каждую лощину, в чащину, а воды нет, или она течет где-то в русле под камнями. Какая досада! Но не возвращаться же с пустой посудой! А тут, как на грех, вот-вот накроет темнота. Ветер высоко трубит непогоду. Спускаемся еще ниже, на дно ущелья, и там нас встречает хрустальный перебор ручья. Мы бежим к нему. Вода плещется беспокойной струею между скользких валунов. Я припадаю к ней, пью тяжелыми глотками и чувствую, как приятный холодок растекается по уставшему телу. Бросаю пригоршнями воду в лицо, радуюсь, как мальчишка.

Ниже, за слиянием двух ручьев, виднеется большая лужайка. Не лук ли там ярко зеленеет?

Мне захотелось нарвать его на ужин. Как это вкусно будет с мясом! К тому же лук здесь – единственная свежая зелень в нашем однообразном меню.

Бегу к лужайке, а сам с опаской поглядываю кругом, как бы успеть вернуться засветло на седловину. Перехожу ручей ниже развилок и по мелкорослому ельнику выбегаю на лужайку.

Да, это сибирский дикий лук. Растет он, никем не сеянный, на влажной тундровой почве пышно, густо. Какой же он сочный, одно объеденье! Я напихиваю его за пазуху, в карманы, набираю в охапку. Затем наполняю водою котелок, чайник, фляжку и тороплюсь в обратный путь.

За бесконечными грядами гор гаснет последний луч заката. Туман медленно сползает по гребням на дно ущелья, заполняя лощины зловещим мраком.

Перехожу обратно ручей и иду в темноту.

Кучум бежит где-то впереди. Ветер бросает мне в лицо капли дождя. Кажется, пора сворачивать. И вдруг сомнение: этот ли поворот? Пытаюсь вспомнить приметы, но тяжелая, беспросветная темень слепит глаза. Поднимаюсь в неведомое, в колючую пустоту. Ноги сами на ощупь выбирают дорогу. Ветки стланика хлещут по лицу, цепляются за одежду, загораживают проход.

Ветер усиливается. От дождя промокла рубашка. Из котелка давно уже выплеснулась вода.

Вдруг снизу ясно доносится шорох. Я оглядываюсь – меня нагоняет Кучум. А ведь я думал, что пес впереди. В чем дело? Он то не мог ошибиться, знает, где мы шли. Тогда почему же собака оказалась позади меня? Неужели я свернул не там, где нужно? И замечаю, что на отроге, по которому поднимаюсь, и крутизна не та, и меньше россыпей, да и стланики не так густы, как были на спуске в ущелье.

Не понимаю, где сбился с пути. С невидимого неба сеет густой моросящий дождь. Мокрая одежда холодит тело. Какой дьявол сбил меня с пути, направил не туда, куда нужно?

После долгого раздумья поворачиваю назад…

Холодно и темно, как в подземелье. В ущелье ловлю Кучума, накидываю ему на шею ремень, отдаюсь в его распоряжение. Он переводит меня через ручей, тащит влево и начинает по густому стланику подниматься на отрог. Узнаю место.

Я иду с закрытыми глазами. Они не нужны в этой темноте, а веткой хлестнет – ослепнешь. Не отпустить бы Кучума. Но тут обнаруживается, что идти сквозь заросли вместе с собакой на одном поводке невозможно. Он чаще ползком пробирается под стволами стланика, а я должен через них перешагивать.

Несу пустую посуду.

Еще какое-то время бьемся с чащей. Идти дальше нет сил. Дождь усиливается, я промок насквозь. Тяжело опускаюсь на камень. Подтаскиваю Кучума, прижимаю его к себе. Мы как бы сливаемся с ним воедино и вместе дрожим. У него, оказывается, еще не промок подшерсток на боках, я запускаю в него закоченевшие пальцы, зарываюсь носом, вбираю в себя собачье тепло… Бр-р-р!.. Даже страшно пошевелиться, все застыло, ни рук, ни ног, только мысли еще шевелятся, да где-то под сердцем живет горсточка тепла.

Слышу властный внутренний голос: «Поднимись, беги отсюда, иначе пропадешь!» Усилием воли я заставляю себя встать. Где спасенье? Вспоминаю, что по-над ручьем выше и ниже того места, где мы спустились в ущелье, виднелись небольшие скалы. Надо поторопиться туда. Отпускаю Кучума, и он мгновенно исчезает, оставив позади себя легкий удаляющийся шорох. Теперь я остаюсь совсем один среди сырой пустыни, в черной как уголь ночи, под дождем.

Спускаюсь обратно к ручью. Словно дикий зверь, почуяв свободу, вода бешено скачет в темноте, то разбиваясь о груди скользких валунов, то проваливаясь или с воплем вздымаясь над руслом. Всюду вода. Ею уже напитались мхи, лишайники. Она непрошеным гостем закрадывается под воротник, леденит тело…

Бреду сквозь темень ночи один, мокрый, закоченелый. На ощупь переставляю ноги и все время попадаю в рытвины. Сапоги полны воды. Движение уже не согревает меня. Мучает голод.

В темноте что-то зачернело, поднялось, надвинулось. Скала! Я пробираюсь к ней через завал крупных камней, прикрытых густым стлаником, шарю руками по мокрой стене, жмусь к ней, как к чему-то близкому, забираюсь в щель и наконец-то нащупываю ногами площадку. Над головою нависает карниз… Здесь сухо, можно укрыться от дождя, даже развести костер. Чувствую себя прямо-таки счастливым. Вмиг возвращается бодрость. Скорее за дело! Ощупью собираю сухие ветки стланика – топлива тут сколько угодно…

Скорее, скорее добыть огня! Однако прежде надо снять с себя мокрую одежду, выжать из нее воду и тогда забираться под каменный навес. На все это уходит много времени, застывшие пальцы до смешного не повинуются мне.

Но вот я наконец под карнизом, стучу зубами от холода. Тут очень неудобно, тесно, приходится горбить спину, да и пол покатый, весь в шишках. Но как-нибудь прокоротаю ночь. Достаю нож, готовлю много стружки, обкладываю ее лучинками, собираю по камням пыль, вытираю ею насухо руки, отогреваю пальцы дыханием. Из непромокаемой сумочки, хранящейся за пазухой, достаю коробок, вытаскиваю из него осторожно, как драгоценность, спичку. Вспыхивает чудодейственный огонек, бережно переношу его под стружки. Пламя оживает, растет, ширится, лижет красным языком холодный воздух, выхватывает из темноты мрачные стены нависшего надо мною утеса.

Я припадаю к огню, жадно вдыхаю тепло – и радостью наполняется измученная душа. Но костерок, хотя и мал, а прожорлив и очень капризен. Об этом я не забываю и, чуточку отогревшись, ухожу в темноту, шарю по стланику, ищу сушник, таскаю его под укрытие, снова мокну под дождем.

Наконец все хлопоты позади. Я устраиваюсь поудобней под карнизом. У костра тепло. Где-то рядом в дождливой ночи полощется о камни мутный ручей. С тревогой думаю, что еще не закончился этот трудный день.

Ну и денек выдался!..

Бережно подкармливаю огонь сушником. Время уже за полночь. Дождь усиливается. Плачет слезою скала. Все острее, настойчивее дает себя знать голод. У меня есть кусок лепешки – неприкосновенный запас, хранящийся вместе со спичками в резиновой сумочке. Мысль то и дело предательски кружится вокруг этого кусочка. Нет, я не трону эту лепешку. Ее можно съесть, как говорит Трофим, только перед смертью, если, конечно, успеешь это сделать. Обманываю голод луком, но это не очень-то мне удается.

На выручку приходит сон.

Он был беспокойный. Я беспрерывно вертелся, подставляя огню то спину, то грудь и, по мере того как затухал костер, все больше дрожал, изгибаясь в три погибели. Вдруг слышу, что-то влажное и теплое коснулось моего лица. В испуге открываю глаза. Кучум! Он тяжело дышит, видно, бежал издалека, торопился.

– Кучумка, родной мой пес, пришел!

Кучум то и дело стряхивает со своей шубы воду, смотрит на меня умными глазами. Он наверняка был на седловине, где Трофим его непременно устроил спать под пологом, в тепле. Но разве мог этот преданный друг успокоиться, забыть обо мне, оставшемся где-то в глубоком ущелье?! И вот вернулся. Его появление сразу рассеивает мое одиночество, и от этого становится как будто даже теплее.

Кобель забирается под карниз, долго занимается своим туалетом, слизывая воду с лап и боков. Я подбрасываю в костер дров, жмусь к огню, пытаюсь уснуть, но так холодно от скалы, от пронизывающей насквозь сырости, что я решаю сидя дождаться утра. Теперь мне легче – со мною Кучум.

Рядом буйствует ручей, спрямляя русло. Глухо постукивают о дно ручья камни, перекатываемые водою. Кажется, будто кто-то с бубном ходит по ущелью…

Как томительно ожидание утра!.. Да и придет ли оно сегодня? Может, так и останутся навечно дождь, мрак, безыменный ручей и этот каменный навес над головою?

Обнаруживаю дыру в штанах и радуюсь, что нашлась работа. Выдираю из шляпы подкладку, достаю из кармана гимнастерки починяльную сумочку, пришиваю латку. От костра отлетает уголек, падает на шубу Кучума. Пахнет паленым. Кучум вскакивает, словно ужаленный, дико озирается по сторонам, зевает и снова ложится.

Немощный рассвет несмело, медленно теснит ночной мрак. Ночь уползает, словно сытый зверь в свою берлогу. Пора и нам в путь. Сборы не долги, все при мне. Бросаю в костер остатки дров, хочу запастись теплом на дорогу. Кучум не встает, ему неохота покидать нагретое место. Настороженным взглядом следит он за мною. Жаль и мне расставаться с огнем. А дождь все идет и идет.

Странно, будто и посветлело, а вокруг ничего не видно. Густой туман жмется к скалам. Идти не решаюсь: можно заблудиться, и Кучум не поможет. Да и страшно покидать в такую погоду теплое убежище.

Бедный Трофим, он ждет, прислушивается к малейшему шороху, молит небо и мучается от сознания, что не может помочь мне. А я чувствую, что начинаю слабеть. Лук, может быть, хорош к приправе для мяса, необходим нам как противоцинготное средство, но он не одолевает голода. Да и лук-то весь съеден. Мысль опять возвращается к сумочке с лепешкой, спрятанной за пазухой. Велик, ой как велик соблазн! Чтобы не думать об этом черством куске, я отправляюсь за дровами…

Снова у костра сушу одежду. Кучум встает, лениво потягивается, широко разевая зубастую пасть. Подходит ко мне, садится на задние лапы, смотрит голодными глазами. В них мольба и какое-то предостережение.

– Ты-то, Кучум, за что страдаешь? Иди к Трофиму! – Я подтаскиваю пса к себе, ласково беру его обеими руками за бакенбарды и долго смотрю в золотистые преданные собачьи глаза.

Кучум, высвободившись из рук, припадает носом к моей гимнастерке, где лежит лепешка, долго с наслаждением втягивает в себя хлебный запах.

– Нельзя, Кучум! Нельзя, милый! Мы должны терпеть и только терпеть, – уговариваю я собаку.

А сам еле удерживаюсь от соблазна, ощущая тошнотворную пустоту в желудке. Кажется, что весь окружающий воздух наполнен свежим хлебным ароматом. Чувствую, как вопреки сознанию правая рука тайком крадется за пазуху, ощупывает сумочку…

– Нет, нельзя! – кричу я громко, отбрасывая руку прочь. Кучум вздрагивает и тревожно смотрит на меня, точно угадывая происходящую во мне борьбу. Он ложится рядом со мною на плите, вытягивает передние лапы, кладет на них свою обиженную морду и, прищурив глаза, напряженно следит за мною, видно, боится, чтобы я тайком от него не съел лепешку. Лежим с ним долго, охваченные одной всепоглощающей болью…

Туман густеет, становится холоднее. На землю, напоенную до отказа водою, льются потоки дождя. Кажется, что все еще продолжается беспросветная сырая ночь и не будет ей никогда конца.

Надо чем-то отвлечься от мрачных дум, облегчить свое существование. Таскаю камни. Делаю из них заслон от сквозняка, обкладываю ими огонь. Нагреваясь, камни долго хранят тепло в нашем логове. Затем собираю мох, лишайник, высушиваю их и устилаю ими пол.

А дождь все не перестает.

Идут третьи сутки нашего заточения. Кто мог предугадать такой нелепый случай? Я окончательно отощал. Живу в полузабытьи. Все труднее мне собирать дрова. Одежда моя вся в дырах, простреленная огнем.

И вот наступают минуты, когда воля наконец сломлена приступом голода. Трясущимися руками я достаю из сумочки лепешку. Прячу ее от Кучума. Понимаю, как это омерзительно, но не могу овладеть собою, точно дьявол какой-то залез в душу. Лепешка всего с ладонь, черствая, пахнет плесенью, но как нестерпимо соблазнителен и этот запах!.. А Кучум уже рядом. Звериные глаза налились кровью, смотрят неласково, в позе – решимость. Он требует своей доли, голод лишил его обычной покорности. Пес видит, как я отламываю крошечный кусочек хлеба, кладу его в рот, медленно разжевываю… Собака судорожно облизывается и сглатывает слюну…

– Вижу, Кучум, ты тоже наголодался, но на этот раз прости, друг, я не могу с тобой поделиться… Ты выносливее меня, – говорю я каким-то чужим голосом.

Но Кучум не отступает, смотрит на меня дико, укоризненно, нервно переступает с лапы на лапу, как перед схваткой.

– Не проси, не дам! – убеждаю я собаку и вдруг спохватываюсь. Вспоминается карниз над пропастью, где Кучум спас нас от гибели. Чувствую, краска стыда заливает лицо. И та же рука, что воровато достала из-за пазухи этот драгоценный кусочек, бросает псу остаток лепешки.

Он ловит ее на лету, разламывает зубами и мгновенно проглатывает. Мне даже обидно, что он так быстро покончил с лепешкой, не пожевал ее, не насладился ее вкусом…

Сидим с Кучумом рядом, примирившиеся, близкие. Тихо потрескивает костер. Вокруг по-прежнему пустынно, дождь не унимается, на душе тревожно и смутно.

Четвертая ночь. Все снова погружается во мрак. Теперь уже вся жизнь мне представляется долгой ночью. В полузабытьи чаще стали рисоваться картины развязки. Может быть, утром рискнуть разыскать седловину? Нет, надо ждать, беречь силы. Тут, под скалою, мы все-таки имеем сухой приют и с нами костер.

Под утро я уснул. Но даже сон бессилен был увести меня от действительности.

Во сне вижу тот же костер, скальный навес, заслон от сквозняка. Так же мучительно во сне терзал меня голод.

Слышу, будто кто-то спускается по стланику. Узнаю шаги Трофима. Он несет ужин. Я уже чувствую запах жареного мяса. Хочу крикнуть ему, позвать, но звука не получается.

Трофим проходит мимо, и его шаги смолкают в отдалении. Досадую на себя, на свою нерасторопность и с горечью пробуждаюсь. Поправляю костер, снова ложусь к огоньку, засыпаю с надеждой, что Трофим вернется.

Так и есть. Вот выходит он из темноты весь в черном, как видение. Распахивает полы незнакомой мне одежды, показывает кусок горячего, только что сваренного мяса, завертывает в черную шкуру, кладет под карниз и исчезает. Какая радость! Крадусь к свертку, как голодный хищник, хватаю его дрожащими руками, но вижу, что обманулся, в руках Кучум, неуступчивый, голодный. Он по-звериному набрасывается на меня, норовит вцепиться прямо в горло. Я успеваю отскочить, кобель свирепеет. Еще прыжок, и он впивается до боли в грудь ржавыми клыками. Чувствую, как из ран течет по телу теплая кровь. Но не сдаюсь, ловлю его пальцами за горло, сжимаю изо всех сил.

Ну, теперь кто кого!

Полезла злоба на злобу, сила на силу. В этой страшной схватке мы оба звереем. Кучум неукротим. Вырывается из рук, бьет меня грудью, и мы разом падаем на что-то твердое, катимся по россыпи куда-то вниз, в пропасть. Я чувствую, как больно бьется моя голова об острые камни, вижу осатанелые глаза собаки и зубастую пасть, распахнувшуюся рядом с моим лицом. Откуда-то на меня хлестнуло холодной водою…

Я вскакиваю. Не могу отдышаться и не понимаю, был ли это сон, или все случилось наяву. Костер разбросан, и на дожде дымятся головешки. Во рту клочок собачьей шерсти, рубаха на мне разорвана, на груди свежие раны, руки в синих прокусах. А Кучум стоит в стороне, следит за мною безумными глазами, озверелый, чужой, готовый защищаться. Зову его к себе, хочу обласкать, но он выскакивает на дождь и из темноты пронизывает меня своими волчьими фарами.

Неужели я хотел задушить любимого пса? Что сделал проклятый голод!

Но Кучум, даже и теперь, не ушел к Трофиму на седловину, не бросил меня. Вот она, собачья верность!

Уже не верю, что непогода вернет когда-нибудь солнце, песни птиц, дневную суету, синеющие дали. Увижу ли я еще под ногами тропу, поднебесные вершины, бескрайнюю, всегда манящую к себе тайгу, семью, друзей? Буду ли я еще бороться, жить, или судьба предрешает мне медленно истлеть под этой мрачной скалою?

Из тумана выходит пес, крадется кошачьей поступью под соседний карниз, ложится, а сам весь насторожен. Нащупывающим взглядом пронизывает меня, что-то хочет понять своим собачьим умом. Ничего подобного у нас с ним не случалось. На мои ласковые слова отвечает враждебным оскалом.

Не пойму, почему подо мною подстилка мокрая. Откуда взялась вода, к тому же ржавая? Она сочится из щелей скалы. Видно, в глубине пластов, в сердце гранита, лопнула жила, и взбунтовавшаяся вода, как давно застывшая кровь, потекла из ран. Теперь не уснуть и некуда податься, всюду вода.

Еще медленнее потянулось время. Сверху чуть слышно доносится музыка. Она медленно выплывает из щели, приближается ко мне. Что это, галлюцинация? Нет, это поет голодный комар свою заунывную песню. Я обрадовался, словно услышал голос друга. Видно, и ему невмоготу проклятая погода и он не в силах превозмочь тоску.

Комар покружился надо мною и смолк за выступом скалы так же внезапно, как и появился.

А вот и еще гость: сверху спускается паук. Он осторожно касается ножками влажной земли и, будто чего-то испугавшись, поспешно поднимается по паутине вверх. Какие-то малюсенькие букашки кишат в луже на камне. Их даже трудно различить невооруженным глазом. И по трещине в граните опускаются непрерывной цепочкой какие-то странные насекомые, тоже мелкие, напоминающие муравьев, с усами, торчащими вперед. Неужели эти крошечные создания предугадывают погоду, тогда как само небо еще не знает и продолжает немилосердно поливать землю дождем?

Оказывается, и мрачные скалы с затхлым, сырым воздухом являются родиной многих животных и растений. Крошечные существа живут в камнях, в щелях, заполняют кусты, водоносные жилы, а микроорганизмы, вероятно, находятся в самом граните.

Эти насекомые, едва заметные глазу, живут, борются за существование, преследуют друг друга, размножаются, как и всякие другие живые существа, и умирают поколение за поколением. Их борьба, вероятно, такая же трудная, как и у всех. Их всегда видишь в спешке, они куда-то торопятся, сталкиваются в пути друг с другом, отнимают для себя то, что им нужно. Они всюду, значит и в скалах жизнь, а мы их называем мертвым царством.

Поднялся и Кучум. Он, кажется, все простил, глаза ласковые, лениво потягивается и добродушно зевает. Это к перемене погоды, о ней уже знают букашки, птицы, звери, и только я один ничего не чувствую. К сожалению, люди давно утратили способность ощущать атмосферные изменения, но первобытный человек обладал этим даром.

Дождь мельчает. Светлеет. Ну, скорей же, ветер! Поднимись да свистни, разгони туман, верни земле жизнь!

Кучум сидит на задних ногах, косым взглядом сторожит старую лиственницу. Кто же там мелькнул темным комочком?

Белка!

Бедняжку так рано поутру выжил голод из теплого гайна. Она скачет вверх по шершавому стволу, мелькает в зеленой кроне и, еле удерживаясь на краю веточки, становится свечой, срывает прошлогоднюю шишку. Каким вкусным должен ей показаться первый завтрак после четырехдневной голодовки! Она торопится, но замечает нас и вдруг замирает, прижав лапками шишку к белой грудке. Мы не шевелимся. Белка не отрывает от нас бисерных глаз. Она удивлена, тревожно цокает и роняет шишку…

Из стланика доносится внезапный писк какой-то маленькой птички, а затем и предсмертный трепет крыльев. Это разбойничает горностай. Не стыдится и утра. Кучум уже там, возле шороха, гонит хищника куда-то вниз вместе с грохотом камней и вдруг обрывает свой бег… Через минуту собака возвращается назад, морда у нее довольная.

Теперь и я чувствую – вижу и слышу, – как пробуждается жизнь, приглушенная длительной непогодой. Она выползает из щелей, из дупел, из нор. И тут же сразу кто во что горазд: одни подкарауливают добычу, другие ловят ее в стремительном полете, третьи подбирают остатки чужих трапез. Но все знают: не зевай, берегись, зря не высовывайся, сразу сожрут более сильные!

На огне догорает остаток дров. Сжигаю и подстилку. Конец мучениям! Туман уходит к вершинам, рвется о колючие гребни отрогов, тает. В небе голубеют проталины, по стланику бежит неровными струями ветерок. После четырехдневного заточения, после холодных ночей, после мрачных до отупения дум как приятен наступающий ясный день!

Мы прощаемся со скалою. Может быть, когда-нибудь сюда заглянет пытливый разведчик и удивится, узнав, что до него это безыменное ущелье посетили люди. С первого взгляда он, вероятно, примет наш приют за первобытную стоянку дикарей. Но это только с первого взгляда. Потом он догадается, что заставило человека поселиться под этим крошечным навесом, для чего был сделан заслон, а остального, что пережил человек здесь, под горбатым утесом, ему не узнать. И чтобы не мучить его догадками, я на скале еще вчера вырезал острым ножом свое и собаки имена и дату нашего пребывания.

Разве я забуду эту скалу с навесом, ее суровый контур и закоптелый свод? Эти дикие ночи в тумане, с мокрым небом и костром, с грохотом обвалов, часто доносившимся из теснины гор? Не забыть мне и схватку с Кучумом.

Опять захотелось набрать с собою луку, но ручей так разбушевался, что его ни за что не перебрести. Тесно ему в каменных берегах. Вода, вздымаясь зеленоватыми валами, клокочет, пенится, злится и уносит с собой в глубину ущелья песок и мелкий камень.

Кобель, не дождавшись меня, спешит к Трофиму с радостной вестью. Я же иду медленно, сберегая силы. Подъем дается тяжело, и все-таки жизнь, черт побери, стоит продолжения!

В ярко-голубом небе, всполоснутом дождем, дотлевают остатки тумана. Сквозь прозрачный воздух пробиваются лучи восхода. И потекла теплынь на исстрадавшуюся землю. Закурились стланики, засверкали алмазы в зеленых кронах лиственниц, послышался одинокий крик коршуна, празднично парящего в вышине. Все торжествует, веселится, поет гимн солнцу.

Далеко от седловины меня встречает Кучум. Следом за ним показывается Трофим. Радости нет предела! Оно и понятно: в одиночку мы тут в горах – ничто, а вдвоем нас не так просто поймать в ловушку.

– Почему не вернулись в тот день, неприятность какая? – И Трофим обнимает меня.

– Хотел угостить тебя луком, ну и запоздал, захватил туман, пришлось отсиживаться под скалою.

– Хорошо, что догадались переждать непогоду, могло быть хуже. А я сегодня утром небольшого барана убил, приношу его на табор, и Кучум заявился. Надо, думаю, идти искать.

…Трофим помогает мне выйти на седловину. В этот день нечего было и думать идти дальше.

Какое горячее солнце! Но мы так намерзлись эти дни, что его не хватает. И как-то непривычно, но приятно видеть летний день без комаров. Трофим нанизывает на деревянные вертела печенку, мясо, пристраивает их к жару.

Пока готовится обед, мы вспоминаем пережитые дни.

– Что это у вас на груди за раны? – встревоженно спрашивает Трофим. И мне без стыда приходится рассказать о схватке с Кучумом…

Обед готов. В руках увесистый шампур и горячая лепешка. В течение часа без передышки, с упоением набиваю давно истосковавшийся по пище желудок. Трофим, видя, как я зверски расправляюсь с печенкой, отдает мне половину своей порции, и все это я быстро проглатываю вместе с двумя кружками чаю. Теперь я, кажется, напоминаю удава, проглотившего барана.

Вряд ли эти горы давали когда-нибудь приют более довольным и счастливым людям, чем я с Трофимом! Мы единодушно признали, что никакой обед на свете не мог быть вкуснее, а обстановка более торжественной. Снова мы ощущаем могущество жизни, и пережитое начинает уходить безвозвратно, терять свою остроту. О нем лишь когда-нибудь напомнят скупые строчки дневника.

Помогаю Трофиму таскать дрова, и вместе с солнцем засыпаем. Ни комара, ни мошки…

Тревожные мысли о том, что мы можем не захватить Пугачева на гольце, подняли меня до рассвета. Встал и Трофим. После довольно горячего спора я, кажется, доказал своему спутнику, что идти могу, и мы быстро свертываем полог, раскладываем мясо по котомкам, покидаем стоянку.

Крутой подъем ведет нас к вершине. Ноги мягко ступают по бархатистому ковру лишайников. Впереди скачет по камням чуть заметная тропка, сзади нагоняет рассвет.

Выходим на вершину. Унимаем одышку. Утро сдернуло с вершин Станового пелену.

Как не любить горы! Посмотрите на них в этот ранний час восхода. Еще над провалами клубится ночная мгла, еще не рассеялась прозрачность предутренней дымки, еще вершины спят в мертвенном оцепенении, в беспредельном безмолвии, а из-за далеких хребтов уже льются потоки света. Лучи дрожащими струями лижут бездонную синь неба, уходят в далекие миры и начинают медленно, осторожно, бесшумно опускаться на землю. Вот они уже реют над безбрежными хребтами, будят вершины нежным прикосновением и вдруг сливаются с ними в долгом страстном поцелуе.

– Давно я не видел такого! – кричит Трофим, охваченный восторгом.

Справа и немного западнее от нас виден из-за колючих гребней знакомый силуэт гольца. На его макушке теперь возвышается отстроенная пирамида.

Мой спутник достает бинокль.

– Палатки не видно, однако, Пугачев ушел, – сокрушенно произносит Трофим.

– Не дождался, – подтверждаю я, пораженный этим открытием.

– Какая неприятность! Но не будем разочаровываться.

Маленький отряд из семи смельчаков сумел проникнуть в непробудимые со дня творения дебри и оставить по себе памятник на одной из главных вершин Станового. Теперь отряд ушел на другой голец, и, может быть, далеко. Вряд ли встретимся.

– Вот и сменил сапоги у Пугачева! – говорит Трофим с явной досадой.

– Не отчаивайся! Надо подумать, куда идти. – И я сбрасываю котомку, присаживаюсь на скошенный край камня.

– Было бы в чем идти… Босому одинаково далеко теперь. Вот уж верно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

– К гольцу, видимо, нечего идти, там нет Пугачева. Давай смотреть с практической точки зрения: где мы скорее сможем встретить своих, чтобы обуть тебя? Я даже готов отказаться от дальнейшего обследования и вернуться к Ивакскому перевалу, но мы и там будем слишком далеко от возможности получить помощь. А что думаешь ты?

– Пойдем на запад, сколько сил хватит, ничего другого не придумаешь.

– Я согласен, пойдем дальше. У нас на двоих есть пара добротных сапог, не будем унывать. Там где-то на Утуке наши с оленями. Может, и обследование закончим.

– Но мне до Утука ни за что не дойти…

– Только идти, и в этом тебя не нужно убеждать, а иного выхода я не вижу.

Идем по главному хребту, по линии великого, самого северного сибирского водораздела. Здесь происходит распределение вод. Воды от дождей, падающих на горы в этом районе, сбегают в виде ручейков в ущелье, где они сливаются в мощные потоки, образуют реки и текут в моря и океаны. Мы видим с одной возвышенности истоки рек, несущих свои прозрачные воды к суровым и холодным берегам Ледовитого океана, и истоки рек, убегающих к югу, к Тихому океану.

Вода с северных склонов Станового прорезает по пути к океану тысячи километров скудной земли с бедной растительностью и вечной мерзлотой… Вода с другой стороны водораздела стекает на юг, к плодородным амурским землям, с богатой тайгой, с густым населением.

Стараемся не терять под ногами звериную тропу. Она ведет нас по гребням, через седловины, по-над нависшими карнизами, то взбирается по выступам, то обрывается у края пропастей. И тогда мы сами выбираем путь, строго придерживаясь западного направления и всячески избегая стланиковых зарослей.

На седловине мы утоляем жажду. Я помогаю Трофиму перебинтовать опухшие ноги, и начинаем подъем на верх зазубренной вершины. Настроение неважное. Идем, куда ведет тропа. Подъем становится все труднее. Отдыхаем через каждые две-три минуты. Я не могу смотреть на окровавленные портянки своего спутника, на его изуродованное муками лицо.

Тропа подводит нас к крупной россыпи, под которой журчит вода, стекающая от снежника. Трофим отстает. Я тороплюсь, хотя твердо знаю, что мы теперь недосягаемо далеко от цели. Но идти надо, чтобы не поддаться унынию.

За россыпью начинаются крутые осыпи. Мелкая щебенка под ногами мешается, сползает вниз, идти по ней еще труднее. Подолгу дожидаюсь Трофима, увожу его дальше.

Уже далеко внизу осталась седловина, изорванный овал цирка и синеющий на дне ущелья лес. Еще усилие, две-три остановки, и мы на вершине. Но радоваться нечему: перед нами глубоченная щель, и скалы падают в нее с двух сторон отвесными стенами. Тут уже не до красоты!

Единственное утешение – с вершины виден весь Становой и даже Окононские гольцы, расположенные далеко южнее Станового. Словно в награду, открылись нам загадочные горы.

Трофим лежит на плите с закрытыми глазами. Я достаю журнал, торопливо заполняю страницу за страницей, подытоживаю свои впечатления, делаю наброски горизонта.

От Ивакского перевала на запад по главной линии водораздела хребет круто обрывается к югу, образуя на большом расстоянии трудные, а для каравана совсем недоступные склоны. На север же от водораздела мы все время видим большие горы километров сорок шириною, угрюмые отроги Станового, расчлененные бесчисленными речками. Сейчас уже можно наверняка сказать, что работы в этих горах надо разворачивать непременно с севера, со стороны Алданского нагорья, лабазы делать в ущельях, имеющих доступ тоже с севера.

Мы также определили, в зависимости от рельефа, какого типа и какой высоты должны быть знаки на этих горах.

– Трофим, впереди заметное понижение рельефа, не Утук ли это? – говорю я.

– Может, и Утук, мне от этого не легче. Гляньте, ни подошв, ни передов, ноги в ранах…

– Но пока они несут тебя – иди!..

Я разрываю пополам свою нательную рубашку, поскольку портянки Трофим все уже износил, помогаю ему завернуть в лоскуты ноги, перевязываю ремешками. Отрезаю от его сапог голенища, кладу их в рюкзак.

В полдень мы попадаем в котловину, зажатую высокими гребнями. Из маленького ледникового озерка, обросшего осокой, вытекает витиеватый, до синевы прозрачный ручей. На берегу этого озерка сделали остановку.

У Трофима настроение подавленное. Ноги кровоточат.

После обеда оба занялись починкой штанов. Говорят, нельзя бесконечно класть заплаты на одежду, но у нас другого выхода нет. Мы уже использовали запасное белье на латку верхней одежды. Боюсь, что на устье Ивака к своим заявимся в чем мать родила!

Неожиданно из далекой синевы доносится гул. Я вскакиваю. Это самолет. Распластав тупые крылья, он бороздит пустое пространство неба.

– Смотрите, это же наша машина! – кричит Трофим.

– Видимо, уже начали съемку Станового.

– Эй вы, черти слепые, сбросьте кто-нибудь сапоги! – орет Трофим.

– А штаны?

– А штаны-ы! – тянет он нараспев.

Самолет, пролетев над нами, растворился в далекой голубизне.

Тут на озерке и застала нас ночь.

Трофиму идти дальше не в чем. Можно бы сшить из голенищ поршни, но и их хватит на пять-шесть километров по такому пути. Ноги Трофима в ранах, кровоточат, распухли. Он прикладывает к ним теплую золу, но это не помогает. С болью думаю: что же будет завтра, послезавтра?.. Не дойти до своих с одной парой сапог. Об этом, вероятно, думает и Трофим. Обидно, какой-то негодяй не отбраковал, пришил к сапогам гнилые переда, а мы теперь расплачиваемся за него, и кто знает, чем все это кончится?

Поблизости нет тальника, не из чего сплести лапти. В это время и кожа барана настолько тонка и слаба, что ничего из нее сделать невозможно.

Мы молча поужинали, молча улеглись спать, боясь заговорить о завтрашнем дне.

Как хорошо было туманное и свежее утро!

Твердо решаюсь поделить с Трофимом свои сапоги. Это, конечно, не выход из положения, но немного облегчит его мучения. На одну ногу натягиваю поршень, вторую засовываю в сапог.

– Вы это бросьте, иначе я не пойду, – слышу протестующий голос проснувшегося Трофима.

– Не противься, мы должны идти вместе. Вдвоем мы сильнее обстоятельств. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю. Но не хочу, чтобы оба тут остались. Вы идите в сапогах, а я уж как-нибудь в поршнях. Ничего не поделаешь, если так получилось. – И он с явной досадой бросает в огонь головешку.

– Мы с тобой делили и не такое в жизни, а уж сапоги-то как-нибудь разделим. Надевай без разговоров!

– Попробую подняться, может, уже и сапоги не нужны.

Помогаю Трофиму встать. Ноги у него отекли, подошвы ступней потрескались. Он прикрыл шляпой растрепанные ветром волосы, застегнул телогрейку, весь подобрался, сделал несколько шагов и со стоном опустился на землю.

У меня нет жалости. Надеваю ему на правую ногу сапог, на левую поршень, снова поднимаю. Он с неодолимой тоской смотрит в сторону нашего пути. И без того худой, сутулый, с бледно-желтым курносым лицом, Трофим теперь казался еще худее, курносее и постаревшим.

«Как же ты пойдешь дальше, друг мой?» – подумал я, уже не веря в благополучный исход нашего предприятия.

Через полчаса мы уже пробирались сквозь стланиковую чащу, напоенную ночной росою.

Опять подъемы, спуски, стланики, карнизы, цирки, тяжелые одышки и бессловесные проклятия. Какое колоссальное напряжение сил требуется от человека, чтобы преодолеть хотя бы небольшое расстояние в этих горах!

Продвигаемся без тропы, она осталась слева, вместе с главной линией хребта. Мы пытаемся добираться до Утука по отрогу и в стланиках расплачиваемся за это последними штанами.

Выходим на хребет и попадаем на тропу, вернее – на настоящую звериную дорогу. Она проложена в мягком грунте глубокой бороздой. Видно, много-много лет, веками ею пользуются снежные бараны. Тропа вся усыпана пометом, будто только что по ней прогнали отару овец.

Кто додумался проложить ее по этому изорванному гребню, пренебрегая более доступными местами? Ведь совсем рядом с тропою пологий отрог, без скал, но рогатые «дорожные мастера» почему-то предпочли другой, более рискованный, обрывистый проход. Объясняется это, видимо, не только любовью баранов к скалам, а чем-то другим, еще нами не разгаданным.

Во всяком случае, тропа ведет нас в нужном направлении. По пути в нее вливаются новые и новые тропки с боковых ложков, и она тут идет глубокой бороздой.

Трофим с жалким видом бредет по ухабистой тропе, молча, с опустошенным взглядом, равнодушный ко всему.

По широкому каменистому отрогу подходим к краю глубоченного цирка. Такого грандиозного мы еще не видели на Становом.

Здесь только камни, следы разрушения и ощущение полного отсутствия жизни. Но, как ни странно, эта слишком суровая и скупая природа цирка поднимает наше настроение. Видимо, человека обвораживают не только щедрые, одетые богатой растительностью горы, но и дикий хаос нагромождений.

Впереди, к снежнику на дне цирка, выскакивает черным комочком Кучум. Сегодня он получил свободу, вести его на привязи у нас нет сил. Теперь все ему стало доступно. Он огибает озерко, отмеряет дно цирка саженными прыжками. Вдруг впереди его взметывается стадо баранов-самок с малышами.

Бараны усыпали дно цирка, изо всех сил жмутся к скалам. Но хитер Кучум, ой хитер! Он отрезает им путь, вот-вот ворвется в стадо, и тут уж не жди пощады! От стада откалывается одна самка, отстает. Кучум налетает на нее, и та делает отчаянный прыжок вниз. Кобель мажет, падает, но быстро справляется и бросается за самкой. Бараны тем временем успевают взобраться на уступы и оттуда, так же как и мы, наблюдают за поединком.

Самке удается обмануть Кучума и увести его от стада в глубину цирка, к обрывам. Там она среди родных скал вне опасности и теперь не спешит уйти от врага. Обезумевший кобель пытается догнать ее, бежит следом, в спешке срывается с выступов, снова карабкается и отстает. Самка ведет себя еще более уверенно, не торопясь прыгает с карниза на карниз, задерживается, наблюдает, как собака неумело карабкается по скале. Наконец она взбирается на остроконечный выступ и замирает, сжавшись в комочек.

Кучум уже рядом. Он неудачно осаждает шпиль снизу, но самка не покидает выступа. Тем временем стадо с малышами уходит далеко…

Мы спустились в ущелье по левой стене цирка. Трофим впереди. Ноги дрожат. Он их не выпрямляет и весь горбится от боли. Спускается больше на руках, а у обрывов липнет животом к карнизам, подолгу нащупывает ногами опору и с невероятными трудностями сползает вниз. Я страхую его веревкой.

Ниже плотный снежник, почти отвесный. Трофим пропускает меня вперед. Остается последнее препятствие. Выбиваю ложем карабина ступеньки в снегу, спускаюсь до середины, дожидаюсь спутника. Он колеблется, делает два-три шага, срывается, по пути сбивает меня, и мы летим вниз, но не в сторону ущелья, а в цирк. И хорошо, что так случилось!

Трофим плачет, а я смеюсь, но этот смех был горше слез.

С цирка спускались по россыпи. Спускались трудно. Вся нагрузка и у меня и у Трофима ложилась на одну ногу, вторая, обутая в поршень, служила больше для равновесия. Мы уже дважды меняли сапоги. У Трофима лицо стало злым. Вот-вот разразится страшной бранью…

В трудные минуты мы всегда обращаемся к прошлому и невольно испытываем чувство какого-то смущения, когда сравниваем усилия, неудачи, порою невероятные мучения наших предшественников – землепроходцев с тем, что испытываем сами. Да, они: Беринг, Лаптев, Дежнев, Пржевальский… – поражают нас своим мужеством. Ими всегда будет гордиться человечество.

Нам теперь в тысячу раз легче, легче потому, что в нашем скромном труде объединен их опыт.

За седловиной тропа неожиданно подводит нас к пещере. Мы свободно входим под ее свод и видим картину, которая рассеивает все наши недоумения в поведении баранов. Это солонцы. Сюда к ним и идут тропы из восточного района Станового, именно сюда из-за Ивакского перевала и приходили стада старых самцов, следом которых мы шли. Они проделали этот путь только для того, чтобы полизать или погрызть черный туф, насыщенный солью. Сюда шло и стадо самок с ягнятами.

Сколько поколений снежных баранов посетило эту туфовую гору, чтобы вылизать в ней целую пещеру?!

От пещеры на запад идет мощная, четырехколейная тропа.

Не знаю, сколько времени мы бились, чтобы подняться на верх последнего отрога. Больше мы не в состоянии были взять ни одного подъема. Двигались машинально, медленно, приседая при всяком удобном случае и теряя друг друга. На пути к намеченной цели мы привыкли не жалеть сил независимо от времени, погоды, голода. Нам хотелось и теперь остаться верными этой заповеди, но мы были жалкими и беспомощными.

С отрога, куда тропа нас вывела, видно широкое ущелье, несомненно Утук. До него километров восемь, не больше. Надо непременно сегодня добраться до него.

Но у правой скалы тропы неожиданно поворачивают влево, пересекают верх отрога и снова подводят нас к солонцам. Издали видны глубокие норы, выеденные баранами в туфе. Всюду кучи помета, клочья шерсти; на пыльной подстилке множество следов. Все вокруг вытоптано, съедено.

Как бы мы обрадовались такому открытию в другое время! Сколько интересного можно здесь увидеть, затаившись на сутки в камнях! Но нам сейчас не до наблюдений, не до снежных баранов. В голове другое: одна нога в сапоге, вторая босая, у Трофима загрязнились раны, появилась подозрительная чернота. Не заражение ли крови?

Нам сегодня не добраться до Утука.

Придется заночевать в логу.

Я забираю у Трофима рюкзак, помогаю ему спуститься. Ночь надвигается вместе с грозовыми тучами. Располагаемся на берегу ручья – жизненной артерии любого лагеря. Надо успеть до темноты поставить полог, натаскать дров.

Разряды грома неуклюже покатились по горизонту. Над дальними горами уже хлещет дождь. Ветер мечется, рыщет по лощине, шумит по ерникам, треплет маленькие лиственницы, окружившие веселой толпой нашу стоянку.

Прибежал Кучум, усталый и голодный.

Мой спутник начинает разматывать портянки, на его лице ужас.

– Вы видите? Куда же мне завтра идти… – говорит он, отдирая от раны прилипший лоскут.

– В нашем распоряжении еще ночь, отдохнешь.

– Нет, – бросает он категорически. – Тут, видно, и край.

– Посмотрим, что будет утром. До Утука теперь недалеко.

Он кривится от боли.

В ущелье врывается яростная буря. Лес гудит, стонет. Мрачная обстановка действует на нервы. Мы молчим. И вдруг над нами лопается грозный свод неба. Молния на миг освещает гребень, горбатые лиственницы и дотлевающий костер. На зеленый ковер мелкорослого леса, на горячие от дневного солнца камни, на полог сыплются крупные капли дождя.

Гроза новым взрывом потрясает горы и уже не смолкает долго. Кучум в смятении бросается в кусты, затем к россыпи и, не найдя убежища, поспешно забирается к нам в полог. Ничего, что тесно, но все вместе. Под ливнем слепнут угольки костра, и вокруг нас смыкается мрак ночи.

– Проклятье! Что за погода!

Полог мокрый. Вода подбирается под постель. Как тут уснуть! Не знаю и не могу решить, с чего начинать завтрашний день. Неужели нам суждено остаться здесь?! Нет, это невозможно! Что угодно, но идти дальше!

Трофим сидит сгорбленный, растирает загрубевшими ладонями больные ноги. Оба мы мокрые.

Буря усиливается. Полог трепещет на тонких оттяжках. С силой отчаяния держим борты. Состояние такое, будто мы находимся на краю площадки и вот-вот нас сдует в пропасть. Мы совершенно отупели от крайней усталости. Сознание затуманено. Кажется, я уже не способен логически мыслить.

Неожиданно буря обрывается, точно разбившись о скалу. Светлеет. Но мы все еще не спим.

– Нам бы, Трофим, как-нибудь добраться до Утука, тут уж рукой подать… – начинаю я снова разговор.

Он не отвечает. За пологом окончательно стихают звуки. Только ручей бушует в темноте. Я продолжаю:

– Ты не тревожься, ноги заживут, все кончится хорошо. Там на реке что-нибудь придумаем. Может, самолет нас заметит.

Я ничего не вижу, но чувствую, как он поворачивает ко мне голову, обдает лицо горячим дыханием.

– На чем идти? На костях? Будь что будет, я остаюсь, а вы идите, – отвечает он твердо, и его слова звучат как приговор.

– Ты сумасшедший, ты не понимаешь, что говоришь. Как можно бросить тебя здесь одного, обезноженного?

– Другого выхода нет… Мы, видимо, не договоримся. Давайте спать. – И он, натянув на голову полу телогрейки, уходит от дальнейшего разговора.

Я полон тревоги. Что придумать? Как убедить его идти, хотя бы ценою мучений?

Он лежит ко мне спиною. Мы как будто уже разделились: у него началась своя жизнь, у меня – своя. Он действительно не может идти. А что делать мне? Бросить больного здесь, самому же выходить к устью Ивака, искать своих? Найду ли один? Не запутаюсь ли в щелях? Ослабну, и тогда конец. Может, остаться с больным, ждать, пока нас найдут?

Как не ошибиться? Как не нарушить наших с Трофимом отношений, не попасть впросак? Мы отрезаны от всех людей и расплачиваемся за то, что в этих горах переступили границу запрета.

Нет, не так уж безнадежно наше положение. И когда я прислушиваюсь к голосу разума, он подсказывает мне: уходить, оставив Трофима здесь, уходить как можно скорее. Другого выхода действительно нет. Он прав.

Засыпая, уже перед рассветом, я окончательно принял это решение.

– Если не можешь идти, то тебе лучше остаться здесь, – обращаюсь я утром к Трофиму. – Тут не пропадешь, на солонцах мяса добудешь, проживешь, а тем временем я разыщу своих по Утуку, вернусь за тобою.

– А если это не Утук? – В голосе Трофима слышится безнадежность.

– Не может быть, выбрось из головы эту мысль! Улукиткан говорил, что воду всех рек здесь собирает Утук. Но предположим, мы ошибаемся. Тогда пойду этим ущельем, и оно непременно приведет меня к Утуку. Другое дело – как пройти по ущелью. Вдвоем мы бы пролезли где угодно, а одному всегда трудно.

– И мне тут с такими ногами невесело будет.

– Только бы добраться до своих, в первый летный день тебе сбросят с самолета все необходимое, а затем и мы придем на оленях, – утешаю я спутника, хотя знаю, что в действительности спасение Трофима будет гораздо сложнее.

– Торопись, – говорит он без колебаний.

– Я тебе оставлю карабин, а Кучума возьму с собою. Ты не должен далеко отлучаться от стоянки, в ясные дни держи дымокур, пока не найдут тебя летчики. Но… если в течение двух недель к тебе никто не придет и не обнаружит с воздуха, ты выбирайся сам – значит, и я не попал к своим.

Его нисколько не обескураживают последние слова, все уже им продумано. Он твердо решает остаться.

Сколько усилий, риска – и вот ничтожный результат: должен бросить больного товарища, одного в самой глубине этих диких гор, со слабой надеждой. Знаю, это жестоко и в случае неудачи мне никто не простит, но я должен поступить так во имя спасения его жизни.

Меня все больше охватывает тревога. Я еще не уверен, что поступаю правильно.

Он остается отрезанным в мире суровом, пустынном, где присутствие человека кажется ничем не оправданным. Жуткое одиночество поглотит его с первой минуты, как только мы с Кучумом покинем стоянку. Не сойдет ли он с ума от бездеятельности?

Вот и солнце взошло! На нашу убогую стоянку упал сноп ярких лучей. Трофим ходить не может, он греет у костра посиневшие от ран ноги. Мне бы надо поторопиться, но Трофим в таком состоянии, что не скоро еще сможет охотиться. Прежде чем покинуть стоянку, надо обеспечить его мясом хотя бы на первое время.

Хорошо, что близко солонцы. Как-нибудь поднимусь к ним. Хочу надеть сапог, в котором шел Трофим, но не могу: и у меня одна нога сильно распухла, не лезет в сапог. Я очень удручен этим, но ничего не говорю Трофиму. Разрезаю часть переда и голенища, обуваюсь. Беру карабин, опоражниваю для мяса рюкзак. Кучума привязываю к поясу.

Только отошел от стоянки – и такая неожиданность: по россыпи спокойной, размеренной походкой, чуть заметно покачивая гибкие спины, идут три рогача. Они взбираются по карнизам на верх небольшой скалы в двухстах метрах от нас.

Их появление показалось мне настолько необычным, что я зажмурил на секунду глаза и снова с боязнью посмотрел туда. Да, это снежные бараны. Они не замечают нас. Я не успеваю вскинуть карабин, животные вот-вот скроются за обломком. Резкий свист пронизывает тишину, это Трофим приходит мне на помощь. Бараны застывают на краю скалы тесной группой, откинув настороженно головы на звук. Короткий прицел, и выстрел потряс ущелье.

Пуля выбила из тройки самого крупного барана. Мы видим, как он огромными прыжками рванулся в пропасть, ударился рогами о выступ и скатился по россыпи почти до ручья. Остальные бараны мгновенно скрылись.

– День начинается удачей, видно, и дальше все пойдет хорошо! – кричу я, обрадованный легкой добычей.

– Я бы променял удачу на пару старых сапог! – грустно отвечает Трофим.

– Не отчаивайся. Если так будет нам везти, не дольше как через неделю опять будем вместе.

Мы быстро свежуем барана, делим тушу на мелкие куски. Мякоть Трофим закоптит на черный день, а остальное сложит под мох на мерзлоту и долго будет лакомиться костями.

Я беру из наших запасов спичек, соли. Укладываю в котомку куски отваренного мяса и половину лепешки. Допиваем чай и еще раз уточняем наше условие.

Прощаемся молча. Долгое, крепкое объятие.

– Если не выйду отсюда – не поминай лихом! – говорит он, глотая падающие из немигающих глаз крупные слезы.

– Мне бы не хотелось оставлять тебя с таким настроением. Все переживем, и мы скоро будем вместе.

Он повел плечами и, не высказав какой-то мысли, еще раз обнял меня.

– Если сможете, делайте по пути заломки, чтобы не исчезнуть вам бесследно, – глуховатым голосом просит Трофим.

– Обязательно. Помни о нашем уговоре: две недели ты неотлучно живешь здесь.

Мы с Кучумом уходим вниз по ущелью. Боюсь оглянуться, прочесть на лице Трофима упрек. Не дай бог, если я ошибся, не нашел правильного решения, что тогда будет?

Едва я отошел от табора, как меня поглотила чаща. А день тихий, теплый. Солнце сзади. Давно растаял туман на макушке скалы. Появился гнус. Больные ноги все больше тяжелеют…

В душе одно желание – не ошибиться, выйти на Утук. С бокового ущелья наплывает зеленым руном тайга с ее неспокойной жизнью, с буреломами, с пугливыми обитателями и задумчивой тишиной. Лес мне больше по душе, чем угрюмые горы, и я тороплюсь покинуть царство курумов, холодное каменное безмолвие гор.

Под ноги нет-нет да и попадется хожалая тропка, неизвестно кем проложенная по ерниковой чаще. Она как пугливый зверек: то заманивает в сторону, то исчезает, то появляется опять. А там, где ручей, взбаламученный крутизной, стремительно бросается по скользким плитам на дно ущелья, тропинка неожиданно отклоняется влево, вьется по стланику совсем в сторону от ущелья. Я в недоумении останавливаюсь. Куда же она идет?

Ради любопытства выбираюсь наверх, но там, в стланиках, тропка исчезает. Ну и хорошо! Хочу вернуться на дно ущелья, но Кучум упрямо тянет меня вверх, храпит в потуге, впивается когтями в землю. Понять не могу, что творится с ним! Угрожаю расправой, пытаюсь насильно увести его, но кобель делает отчаянный прыжок и тащит меня дальше. «Ну ладно, пройду немного и вернусь», – думаю я, ослабляя поводок.

И вдруг запах дыма. Я словно прирос к земле, нюхаю воздух. Неужели люди? Не Пугачев ли? Мысли и чувства перепутались, все окружающее меня неожиданно становится самым дорогим. А кобеля готов расцеловать!

Он горячится, тащит меня за собою. И вот еще неожиданность: слышу какой-то странный звук, будто кто-то плачет. Кажется, ребенок… Нет, не может быть! Откуда ему взяться здесь, в этих непролазных дебрях?!

Забыв про больные ноги и уже не различая валежника, камней, выбегаю с Кучумом на поляну – и несколько секунд стою словно пораженный громом. У почти затухающего костра стоят четыре оленя, отбиваясь ногами от наседающего гнуса. А рядом под старой лиственницей лежит эвенкийский скарб: потки с продуктами и дорожными вещами, свернутые в трубку берестяные полотнища чума, чайник, седла, одежда. Из груды вещей, сваленных кое-как, доносится неистовый крик ребенка. Но людей нет. «Неужели они заметили меня и сбежали или попрятались?» – подумал я.

А малыш орет. Бросаюсь к нему. Откидываю палатку и из вороха вещей извлекаю крикуна. Он смотрит на меня черными как уголь малюсенькими глазенками и орет, дуется до красноты, вот-вот лопнет.

Я больше обескуражен, чем обрадован. Встаю с ребенком, не знаю, как заставить его замолчать. И вдруг слышу тоненький голосок второго малыша из той же кучи вещей. Не сон ли это, не галлюцинация ли?.. Я смотрю по сторонам, ищу людей, мать, но никого нет. Что же это будет? Укладываю одного на дошку, затем достаю другого, стаскиваю с них пеленки. Мое сердце, давно загрубевшее в походах, размякло.

Смотрю на черномазых крикунов, а сам не без смешинки думаю: надо же было забраться в такие дебри, столько претерпеть неприятностей, бросить друга и все это ради такого «открытия».

Это близнецы-мальчуганы. Симпатичные ребята! Они удивительно похожи друг на друга: оба плосколицые, узкоглазые, смуглые – типичные эвенки, и оба отменно голосистые. Орут изо всех сил и брыкаются плоскостопыми ножками, а я, как квочка, оставленная утятами на берегу реки, не знаю, что делать. Чего только я им не предлагаю: и колыбельную пою, и соловьем свищу, то угрожаю, то изображаю собою зайца, медведя… Но, увы, ничто не помогает! Орут пуще прежнего! Чувствую, что в этом деле у меня полнейший пробел, никакого опыта. К тому же малыши не знают русского языка, и, как бы я сладко ни пел, для них это явно непонятные звуки. Они проголодались, требуют мать, и довольно-таки энергично.

Но где же она? Неужели сбежала и ее не тревожит детский крик? Не случилось ли что-нибудь с людьми в этой трущобе, и они, возможно, больше не вернутся на табор? Что я буду делать с близнецами, чем их кормить? Не бараниной же! При этих мыслях меня охватывает ужас и ощущение полной беспомощности.

Вот тебе и счастливый день: кажется, из одной беды я попал в другую, еще более горькую!..

Солнце над головою. Никто не появляется. Близнецы орут, просят есть, я уж и не рад этой встрече. Присаживаюсь к ним, беру на руки, и они немножко успокаиваются, но еще продолжают всхлипывать, будто передразнивая друг друга.

Однако они быстро обнаруживают, что нянька из меня никудышная, и снова поднимают энергичный крик, вынуждают встать. Я брожу с ними по поляне, баюкаю, и малыши умолкают. Вот и хорошо! Но стоит мне остановиться на секунду, как они дружно принимаются за свое…

Подумать только, уже три часа я вожусь с буянами! Теперь нет сомнения, что с людьми что-то случилось и мать уже больше не вернется к детям, иначе как могла она бросить грудных детей на такое время? Что же мне делать с ними? Я забываю даже о Трофиме, мучительно раздумываю над судьбой этих несчастных, изголодавшихся малышей. Если мать не вернется, они обречены на голодную смерть, и все это должно произойти у меня на глазах!..

Бывает ли в жизни человека положение нелепее, чем то, в какое я попал? Знаю, не уйти мне с поляны и не бросить на произвол эти две маленькие беспомощные жизни. И в то же время чувствую со всей остротою свою полнейшую беспомощность, будто я попал в иной мир, где весь мой жизненный опыт и навыки оказываются бесполезными… Как же, как все-таки накормить малышей?

Время тянется медленно. Я не заметил, как ушли от дымокура олени. Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы! Они охрипли, до неузнаваемости искусаны мошкой. Поблизости нет воды, и я не знаю, как далеко она от стоянки.

Вдруг Кучум вскакивает, настораживает острые уши. Я прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь мимо, задевает невидимыми крыльями макушки стлаников да гудит комар, как перед непогодой. Но собака, сбочив голову, раздувает ноздри, внюхивается в воздух и, очевидно, что-то слушает.

Я снова, напрягая зрение и слух, жду. И вот в дальнем углу поляны чуть качнулась ветка, другая, и оттуда доносится непонятный звук. Еще минута, и я вижу, как из чащи высовывается рогатая голова оленя, затем показывается седок и еще один олень, идущий в поводу.

Это, несомненно, она, наша затерявшаяся мать! Олень под нею устал, не отдышится, широко раздувает ноздри. Но женщина поторапливает его, подталкивает в бок пятками. На ее озабоченном потном лице испуг и тревога. Словно совсем не замечая меня, она молча выезжает на поляну, привязывает оленя к кусту, сбрасывает седло с переднего и вьюк со второго оленя, которые тут же валятся на землю.

А я, бесконечно обрадованный, стою с близнецами на руках и слежу за женщиной.

– Здравствуй! – глуховато бросает она и, чуть задохнувшись от последних шагов, кидается ко мне с сердитым возгласом: – Ты разве не был отцом? Как держишь детей? Откуда взялся?

Она забирает у меня с рук близнецов, и те мгновенно умолкают. Настает такая благодатная тишина, становится так легко на душе, что даже хочется рассмеяться. Несколько секунд мы молча глядим друг на друга.

– Ты скорее корми их, а я схожу за водой, чай вскипячу, потом рассказывать буду, – наконец смущенно выговариваю я.

Женщина молода, смугла до черноты, в полном расцвете сил. Чуточку плоское, крупное, но красивое лицо с высоким лбом и влажными, слегка припухшими губами. На нем ни капельки смущения. Черные как угольки глаза, выглядывающие из-под тяжелых, с монгольской складкой век, кажется, не выражают ни восторга, ни удивления, в них светится ум.

Поражает какое-то необъяснимое, но удивительное сходство этой женщины с окружающей природой, и можно безошибочно сказать, что она родилась где-то здесь, в скупых горах, обездоленных ветрами, в чахлых лесах, распластавшихся облезлой шкурой по дну широких долин, сбегающих к Зее.

Она по-девичьи свежа, по-матерински заботлива и, видимо, по-человечески добра.

– Неси воды, чай пить надо, – спокойно приказывает она, усаживаясь, как гусыня, на землю и укладывая малышей на коленях.

Медленным движением она перекидывает черную, будто вороненую, косу через плечо, долго целует детей в крохотные губки, в заплаканные глаза, в их розовые, мягкие пятки. «Вот, оказывается, что им нужно!» – думаю я. А буяны, почувствовав близость матери, ее ласку, потешно гукают и от удовольствия пускают пузыри.

Я с умилением наблюдаю эту нежную картину. Впервые за много лет общения с эвенками я оказался свидетелем таких страстных излияний материнского чувства. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы женщины этого племени целовали детей. И вдруг такая картина! Очевидно, это пришло к ним с новой жизнью.

Мать привычными движениями высвободила из платья налитые, тугие груди, и близнецы, приникнув к ним, начали аппетитно причмокивать влажными губками. На лице матери появилось выражение блаженства, ее взгляд потеплел.

Я отправился искать воду. Огненный диск солнца уже скатился по прозрачной синеве неба к краю земли. Лиственницы и стланики на закате казались вылитыми из красного золота. Из ущелья навстречу мне вместе с прохладой доносился рокочущий гул Утука.

Когда я вернулся на поляну, крикуны уже спали под ситцевым пологом, заботливо натянутым матерью. Горел костер. Олени ушли кормиться. Мать сидела у костра, чинила детскую рубашонку. Поджидая, когда вскипит чай, мы разговорились.

– Ты спрашиваешь, как меня зовут? – охотно говорила женщина. – Хутама, по-русски значит – краснощекая. А река эта – Утук, ты угадал. Шибко худой речка, как бешеный…

– Куда же ты идешь?

– К матери, в Альгому, – продолжала Хутама, ощупывая меня любопытным взглядом. – А ты был в Альгоме? Нет? Будешь близко – заезжай, все равно что город.

– Много жителей?

– Много, семь домов, магазин…

– Зачем бросила надолго малышей, ведь они от одного крика могли умереть?!

– Олень с вьюком отвязался на тропе, а сразу я не заметила, только здесь спохватилась. Вот и вернулась за ним. Думала, скоро найду, а оно – весь день пропал… Теперь бы как далеко была!

– А раньше здесь люди ездили?

– Может, и ездили, не знаю. Старики пастухи сюда меня направили, говорили, что по Утуку можно пройти до озера Токо правой стороной. Тут где-то солонцы, эвенки раньше добывали баранов. Вот я и поехала. А дорога-то шибко худой, кругом стланик, камень, пропастина. Однако, напрасно послушалась стариков.

– И ты не побоялась ехать одна?

Она удивленно скосила на меня свои подвижные, как ртуть, глаза.

– Чего бояться? И одному человеку в тайге хорошо, если на себя надеешься. Ты куда идешь? Где ружье, топор, есть ли спички? Тут без этого пропадешь…

– Ружье у товарища, он тут недалеко на солонцах остался.

При этих словах Хутама совсем оживилась.

– Солонцы, говоришь, тут близко, а почему твой котомка без мяса?

– Полную котомку нести мне тяжело. Мы там утром убили большого барана, я немного отварил мякоти на дорогу и ушел, а товарищу не в чем идти, сапоги совсем разбил, понимаешь? Ноги сильно поранены.

Хутама посмотрела строго, обвиняюще.

– Ты, однако, худой человек! Зачем товарища бросил?! Такого закона нет в тайге. Пьем чай, и надо ходить за ним.

– Я его оставил на несколько дней, чтобы прислать за ним с устья Ивака оленей.

– Разве тут близко еще есть люди?

– Да, есть, эвенки и русские. Это экспедиция.

– А-а-а… – протянула нараспев Хутама, будто это слово раскрыло ей всю обстановку.

– Проводник у них Улукиткан. Знаешь такого?

– Из Покровского, которого в прошлом году слепого собака к Джегорме привела? Давнишний старик?

– Да, да! Вот эта собака, Кучум, спасла его.

– Эко здоровенный, как медведь! – удивилась женщина. – Видишь, собака не оставила человека в беде, а ты бросил. Чего смотришь, я правду говорю! Подкладывай дров, пусть скорее чай кипит, ходить буду за ним.

Хутама свернула починяльную сумочку, завернула ее в распашонку, положила в потку.

– Улукиткан – хороший люди. Его язык не знает худой слова, его руки умей делать добро. Кто ходил его тропою, не видел горя, – так у нас говорят. Все его знают. Добро, как ветер, далеко ходит по тайге.

Чай пили молча.

Хутама оказалась пастушкой колхоза «Ударник». Как свободно она чувствует себя в этих диких горах, как далека она от многих условностей городского общежития! Ее дом – зимою полотняная палатка, а летом закопченный берестяной чум. Ее одежда и обувь сшиты своими руками. Друзья Хутамы – тайга, костры, пурга, а желания – дали.

Пастухи-эвенки этих мест в силу необычных условий содержания оленей принуждены весь год кочевать с колхозными стадами по широким просторам Приохотского края. Они сохранили в своем быту все лучшее, что дошло до них от предков – лесных кочевников. И в то же время впитали в себя много нового.

Там, в глуши лесов, вдали от поселений, у дымных очагов рождаются и дети этого отважного племени пастухов. Нужны ли будут в будущем эвенку олени – это решит судьбу пастухов. А пока что они свободны, как соколы, живут вместе с семьями в тайге, идут, куда ведут их стада.

Хутама допила чай, вытерла подолом чашку и вместе с блюдцем спрятала в потку.

– Говоришь, убили барана? Жирный? – почему-то вспомнила она и, не дождавшись ответа, добавила: – Баран – мясо хорошо! – Она вдруг поднялась и, захватив узды, молча направилась за оленями. Минут через двадцать Хутама уже была готова покинуть стоянку. Кроме седового, она взяла с собою трех оленей под вьюки. Расспросила коротко о пути, строго наказала:

– Не забудь, дров припаси, с мясом ночь будет длинная…

Хутама бросает беглый взгляд на солнце, как бы засекая время отъезда, косит ласковые глаза на полог, где спят малыши, и покидает табор.

– Мод!.. Мод!.. – покрикивает она, скрываясь в чаще, словно привидение, неслышными шагами. Следом за нею бесшумно, почти не касаясь земли, исчезают послушные олени. Красный платочек на голове Хутамы мелькает в стланиках.

Я долго стою, смотрю ей вслед, взволнованный ее мужественной простотой, и все еще мне трудно понять, как можно женщине одной отправиться в такой далекий путь. Сколько жизненного опыта нужно человеку, да еще с грудными близнецами на руках!.. Для нас это героизм, а для нее – будни.

Томительно тянутся часы ожидания. День близится к закату. Уже конек твердит вечернюю молитву. Вот он взлетает над дремлющими в тиши макушками леса, страстно трепеща в воздухе крылышками, и роняет с высоты свое однообразное «тир… тир… тир… сиа… сиа… сиа».

Тяжелый сумрак давит туман. В потемневшей синеве неба низко над пылающим закатом прорезался кособокий месяц. Зажглись первые звезды.

Караван вернулся потемну. Хутама вела трех навьюченных мясом оленей, а Трофим завершал шествие верхом. Оживший костер осветил стоянку.

– Ну и повезло же нам! Пожалуй, за всю эту неделю привалило счастье! – сказал весело Трофим, здороваясь.

– Кто мог подумать, что в этих дебрях мы встретим человека, да еще такого доброго и мужественного, как Хутама? – ответил я.

Пастушка бросила на землю повод, снова превратилась в заботливую мать. Снова ее строгое лицо озарилось внутренним светом, она припала лицом к голым малышам, покрывая их тельца горячими поцелуями. От нас она, по-видимому, не ждет каких-либо изъявлений благодарности: так уж положено у лесных людей – считать чужое горе своим…

Мы с Трофимом развьючиваем оленей, отпускаем их пастись, и я принимаюсь готовить ужин. Наконец-то за много дней путешествия по Становому мы имеем возможность по-человечески поужинать, уснуть спокойно, не терзаясь сомнениями о завтрашнем дне! С нами Хутама, опытный советчик и проводник. Троим нам куда легче и проще закончить путешествие. Тревога слетела с плеч.

Трофим достает из рюкзака круглую железную коробочку с леденцами, хранившуюся у нас как НЗ. При виде ее у Хутамы от удивления сомкнулись брови, но через миг от какой-то догадки на ее лице отразилось торжество. Она отобрала у Трофима коробочку, раскрыла ее, несколько штук плоских леденцов бросила в рот. На крепких зубах они с треском лопались, и сухие крошки падали с пухлых губ на подставленную ладонь.

– Эко добро, слаще переспелой брусники! У тебя, наверное, еще есть, а это я повезу Альгома, дарить буду матери. – И, плотно закрыв коробочку, она поспешно засунула ее глубоко в свою потку.

– Ты достойна большего, но у нас ничего нет, кроме этих леденцов и добрых слов, – ответил Трофим.

Глухая полночь. Уходит с неба месяц. На севере уже схлестнулись зори. Ужинаем молча. Хутама угощает нас на удивление белыми, пышными лепешками. Как сосредоточенно и быстро она ест, забыв про нас, ничего не замечая, кроме жирной баранины! Кажется, что автоматически работает у самых губ острый нож, отсекая один за другим сочные кусочки. С горячего мяса стекает по ее рукам белое, как вата, сало. Оно стынет узорными кольцами на пальцах, охватывает запястье широким браслетом. Хутама слизывает с рук белый налет, запивает его жирным бульоном и продолжает работать ножом.

Как далеко сейчас мы с Трофимом отброшены в прошлое, где ничто не напоминает о современной культуре, о жизни на Большой земле! Наш приют под толстой лиственницей, ночной костер, эвенкийский скарб, пасущиеся олени живо напоминают стоянку первобытных лесных кочевников. Да и сама Хутама, с ее удивительной для нас непосредственностью, с открытой по-детски женской душой, с незапятнанной совестью, с древними застольными привычками и вкусами, тоже будто явилась из безвозвратно ушедших времен…

Мы с Трофимом уходим от праздничного неба, от гостеприимной лиственницы, от костра под сень ситцевого полога. Разве была когда-нибудь такая чудесная ночь! Даже если бы сейчас разверзлись небеса и на тайгу свалилась грозовая буря, ночь для нас не потеряла бы своей прелести. Мы заплатили за нее немалой ценой и благодаря только доброму сердцу Хутамы снова оказались вместе с Трофимом. Вот мы лежим на хвойной подстилке, раскрепощенные от тяжких дум, нежимся в атмосфере уюта. Мир кажется нам блаженством, а будущее полно оптимизма. Мы засыпаем счастливцами.

Пробудился я перед зарею. В небе доспевали звезды. Серебрилась поникшая трава. Из лесной глубины разливался по долине, то затихая, то возрождаясь, загадочный звон колокольчика. И только он один, этот неровный металлический звук, жил во всеобщей дреме.

Пастушка, сгорбившись у огня, что-то шила.

– Хутама, ты почему не спишь? Уже утро скоро.

Хутама повертывает ко мне лицо, зарумяненное костром, смотрит на меня усталыми глазами и тихонько говорит:

– Спать не буду, тебе штаны надо, твоему товарищу олочи надо. Как пойдете дальше? Тут лавки нету…

Меня растрогали ее слова. Я не знал, что сказать этой женщине, случайно появившейся на нашем неудачном пути.

Хутама не прилегла в эту ночь. Мне она преподнесла «насовсем» свои штаны, только что расклиненные ею цветным лоскутом, а Трофиму – олочи, сшитые из лосины. Мы не находим слов благодарности.

На чащу обрушивается солнечный ливень. Близнецы давно проснулись, позавтракали и теперь блаженствуют на оленьей шкуре у огня. Они в крошечных трикотажных носочках и в белых фланелевых распашонках фабричного пошива. Мать одела их с явным желанием подивить нас, чего и добилась, заставив меня смутиться. Ведь еще вчера я считал дикарями этих крохотных, голых, завернутых в кабарожью шкуру и связанных ремнями малышей, а сегодня, пожалуйста, это щеголи, все на них европейское, и они, негодники, кажется, с достоинством и гордостью посмеиваются надо мной своими беззубыми ртами…

А вообще это удивительно дружные братцы, до чего же они копируют друг друга! Стоило одному подать голос, как второй не заставил себя ждать.

У матери много времени уходит на то, чтобы сложить из походного имущества вьюки. Мы с Трофимом собираем оленей. Близнецы орут на всю тайгу.

– Чего они хотят? – спросил я Хутаму.

– Ехать надо. На олене кричать не будут, – ответила пастушка деловито, готовя сыновей к отъезду.

Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой пень, раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и пересыпала ею у детей в пахах.

– Что ты делаешь? – крикнул Трофим.

Та, закончив свое дело, сказала сухо и назидательно:

– Так хорошо, преть не будет!

Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая на энергичное возмущение малышей, завернула их в пеленки из шкуры.

Мы помогли Хутаме навьючить на оленей весь скарб. Затем она взялась за близнецов. У каждого лубочная люлька с приподнятым изголовьем. Связав люльки ремнем, Хутама перекинула их через седло и крепко привьючила. Пока она все это делала, близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги, как крик прекратился и не возобновился на протяжении всего пути.

Вот так, с первых дней жизни, эти будущие пастухи или разведчики привыкают к кочевой жизни. С этого возраста им прививается любовь к тайге, к горам, к скитальческой жизни, к просторам и движению.

Мы выстраиваемся гуськом: Хутама ведет караван, следом иду я, Трофим верхом завершает шествие. Наш путь идет вниз по Утуку к устью Ивака.

Недалеко от поляны начинается спуск в ущелье. Впереди чуть заметно вьется тропка. Как осторожно, мягко, неслышно спускает передний олень с горы близнецов, точно понимая, какой на его спине ценный груз. Он, как ящерица, извивается между деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками, не толкнет. И малыши не подают голосов, возможно, даже спят, убаюканные плавным движением.

Мы на дне ущелья. Оно никогда не продувается ветром, воздух здесь сырой, затхлый. Слева ревет Утук. Справа дыбятся, убегая в синеву, откосы. Небо пятнистое, чуть просматривается сквозь кроны лиственниц.

В поисках проходов через крутизну нам часто приходится вплотную прижиматься к Утуку. Река распилила глубоким шрамом дно ущелья, почти скрылась в каменную твердынь, простившись с солнцем, небом, окутанная мраком. Только стланики, склонившись над пропастью, видят, как в темной глубине ее бьется в вечных судорогах Утук, силясь раздвинуть камень, очистить себе путь и обзавестись заводями, где бы можно было на минутку оборвать свой бег.

Какая титаническая сила в этой невзнузданной реке! Когда скалы поджимают караван вплотную к ней, нам кажется, что земля у нас под ногами содрогается, словно сотрясаемая какой-то грандиозной силой природы. Иногда в гуле Утука улавливается грохот, как далекие раскаты грома, – это вода по пути сталкивает камни.

Караван наш взбирается на высокий обрыв, останавливается. Хутама, не снимая люлек с оленя, поочередно кормит сыновей, и мы идем дальше.

Хутама все чаще замедляет шаг, осматривается, прислушивается, спят ли дети, то вдруг припадает к земле, ощупывает рукою чьи-то заинтересовавшие ее следы.

– Однако, где-то близко люди есть. Олень тут вчера ходил! – кричит она, догоняя меня.

– Может, это след сокжоя? – переспрашиваю я.

– Что ты! Не слепая я, чтобы ошибиться. Говорю, люди вот тут близко были!

– Это наверняка наши. – И я прибавляю шаг, весь наполняюсь радостью, а сам думаю, что счастье, как и горе, не приходит одно.

Меня охватывает нетерпение, рвусь сквозь чащу вперед. Слышу, где-то далеко-далеко, словно в подземелье, лает Кучум. Все чаще и сам вижу свежие следы оленей.

В ущелье становится свободнее. Небо раскинулось шире, просторнее. Справа показалась глубокая лощина. По дну ее стальной полоской течет река. Это большой правобережный приток Утука, собирающий воду с огромной территории, обойденной нами с юга. Река, вырываясь тугой струей из-за утесов, падает кувырком вниз по камням, точно сброшенная со страшной крутизны какой-то дьявольской силой. Ниже, среди крупных валунов, она схлестывается с седым Утуком в буйном объятии, да так, обнявшись, реки и мчатся обе навстречу новым порогам и перепадам.

Перебредаю студеную, как лед, реку и выбираюсь на большую площадку, расклинившую тесное ущелье Утука. Если здесь поблизости есть люди, то они непременно воспользовались этой равниной и редкой лиственничной тайгою. Вдруг издалека, откуда слышался лай Кучума, доносится выстрел. Это озадачивает меня. Куда идти? Решаю сначала обследовать площадку, а затем уже вернуться на выстрел.

И вскоре новое открытие, да еще какое, заставляет сильно забиться сердце – поднимаю с земли свежий окурок цигарки, свернутый из знакомой бумаги, на которой геодезисты делают свои вычисления. Как я обрадовался этой находке! Ноги сами несут меня вперед, не разбирая, что под ними: валежник, рытвины или пни…

Вдруг позади себя слышу какой-то шорох, оглядываюсь.

– Бойка! Бойка!.. – исступленно кричу я, узнав свою собаку. Она с разбегу бросается ко мне, визжит от радости. Я прижимаю ее, ласкаю, как дорогое, родное мне существо. Где-то близко мои спутники!

А вот и Кучум. Он чертовски, как горец, ревнив. Сразу вклинивается между мною и Бойкой, и та, как всегда, по-матерински уступает ему свое место возле меня.

События как-то сразу захватывают меня своей неожиданностью. Впереди сквозь густые кроны лиственниц пробился свет, деревья неохотно расступились, и я, не помня себя и не чувствуя усталости, выбегаю на поляну. И тут среди низких стлаников передо мною возникает чудесное, как мираж, видение – полотняный лагерь, кажущийся сейчас целым светлым городком.

По тому, как расставлены палатки, как по-хозяйски все прибрано к месту, и еще по каким-то необъяснимым признакам, давно знакомым глазу, узнаю лагерь Пугачева.

И, уже совсем пораженный, вижу среди палаток свой цветной полог, аккуратно натянутый, поджидающий меня. Значит, здесь все наши. Наконец-то, и так неожиданно, мы попали к своим!

Но где же люди? Ни единой живой души! Не дымится костер. Затухли дымокуры, куда-то разбрелись олени. Заглядываю в первую из палаток – пусто. Во второй неубранные постели и туча комаров…

До слуха долетает какой-то неясный звук. Я заглядываю за палатку и глазам не верю: на сложенном вдвое брезенте лежит, раскинув ноги, здоровенный мужчина, а Пугачев, нагнувшись над лежащим, скрипящими ножницами кроит по нему штаны, вырезая штанины из того же брезента, на котором лежит «заказчик».

– Ну и вытянуло тебя, Алексей! Как чертополох, со всякими излишками. Брезента-то не хватает в длину! – озабоченно ворчит Пугачев.

– Сам маюсь: ни ватника не подобрать, ни сапог… Девчата смеются, стропилой зовут, – добродушно кряхтит лежащий.

– Вряд ли, парень, из тебя стропило-то выйдет, хлюпкий и ломкий ты, зря прозвище прилепили…

– Заказы на пошивку здесь принимаются? – не выдерживаю я.

Пугачев изумленно оглядывается, ножницы выпадают из его рук.

– Фу ты, господи, наконец-то! Совсем извелись, ожидая.

Мы крепко обнялись.

Невыразимо приятно почувствовать так близко от себя этого человека, с которым неразлучно прошел большой, трудный путь. Всегда вместе – двадцать с лишним лет, отданных исследованию окраин страны. И всегда, разлучаясь даже на какое-то короткое время, мы скучали друг по другу, ждали встречи.

– Бородищу-то отпустил, не узнать! – говорю я, рассматривая Пугачева.

– В этом-то и сила! Люди у меня на подбор, богатыри, словом не возьмешь, так я бородою их стращаю. Ничего, получается, – смеется Трофим Васильевич и продолжает: – Мы уже все сроки переждали. Чего только не передумали о вас! Решили начать поиски. Улукиткан с Василием и двумя парнями ушли по притоку к вершине, а я должен был подняться по Утуку. Хотел Алексею штаны сшить и трогаться. А где Трофим? Дьявол, изболелась по нему вся душа.

– Сейчас подъедет.

– То есть как подъедет?

– Попалась нам на Утуке краснощекая попутчица с оленями… Вот и они!

На тропе послышался женский голос:

– Мод… мод…

Пришел караван. Лагерь ожил, наполнился людским говором.

Два Трофима – Пугачев и Королев – с детской радостью осматривают друг друга и затем надолго сплетаются в объятиях.

Они оба, воспитанники нашего экспедиционного коллектива, стали для меня родными. Эти разные люди по своему прошлому и по характеру, ни в чем не повторяя друг друга, закаленные в труднейших походах, связаны нерасторжимо большой, настоящей человеческой дружбой.

– Ну-ка, погляди на меня, воскресший из мертвых! Значит, здорово прижало на Алгычане? – растроганно говорит Пугачев, не выпуская друга из объятий.

– Все прошло, бурьяном поросло, стоит ли вспоминать?

– А Нина?

Трофим некоторое время молчит, и какие-то затаенные мысли омрачают его лицо.

– У Нины несчастье. Муж умер. Осенью поеду за ней.

– И сразу свадьбу! – перебивает его Пугачев.

– Там видно будет…

– Пронька, где ты? Опять дрыхнешь? Айда сюда! – кричит Трофим Васильевич, повернувшись к палаткам.

– Тут я! – слышится оттуда.

– Собирай котомку и догоняй Улукиткана, пусть возвращается.

Пронька, огромный детина лет двадцати, молча потоптавшись возле нас и почесав затылок, собирается и уходит.

А Хутама отчужденно или равнодушно смотрит на всех нас. Видимо, ей не все понятно в наших разговорах и отношениях друг к другу. Она отвела в сторону от палаток караван и решила обосноваться под одинокой лиственницей. Я помог ей развьючить оленей, натянул полог. Парни натаскали дров, разожгли дымокуры. И тут в тишине знойного дня над разомлевшим от истомы лагерем раздаются голоса близнецов. Их дуэт производит поразительное впечатление на загрубевших, давно оторванных от своих семей, лишенных ласки людей. Детский крик напоминает о многом…

Хутама долго кормила малышей и что-то ласково, почти шепотом рассказывала им на родном языке, и весь лагерь притих, украдкой наблюдая за этой картиной.

А из-за гор, вдруг потемневших, словно из берлоги, выползали тяжелые дождевые тучи. Надвигалась гроза. Упряталось солнце. Сумрак наполнил тайгу. Где-то на юге, за хребтом, баловалась молния, трепеща синеватыми отсветами над всплывшими из мрака вершинами.

Пастушка тревожным взглядом окинула взбунтовавшееся небо и заторопилась устраивать ночлег. Мы предлагали ей перебраться в палатку, но она отказалась и решила ставить под лиственницей свой берестяной чум.

Тучи, уже перевалившие горизонт, нависли свинцовыми глыбами над стоянкой. По притихшей тайге задул, меняя направление, тугой влажный ветер. Мы общими силами нарубили Хутаме жердей, установили их конусообразно и молча наблюдали, как привычно и ловко ее руки раскладывают поверх жердей полотнища бересты. Чум был готов раньше, чем на землю упали первые капли дождя.

Хозяйка разожгла внутри чума дымокур, перетащила туда вьюки, но сама с малышами осталась под лиственницей. Она передвинула костер поближе к стволу дерева, расстелила оленью шкуру и, распеленав близнецов, уложила их на нее: дескать, смотрите, какая бывает гроза в горах, привыкайте ко всему!

И дети молча таращились своими глазенками на грозовые небеса, прислушивались ко всему, что творится в мире.

С черного неба на затаившиеся горы обрушились тяжелые раскаты грома. Через минуту это повторилось снова и снова, все ближе, все тяжелее. По тучам шныряли молнии, осыпая горячим блеском тайгу. Земля дрожала, как от мучительной боли. В воздухе стоял непрекращающийся гул.

Дождь сразу превратился в ливень и загнал нас в палатки.

Я продолжаю наблюдать за Хутамой. С редкой кроны лиственницы, под которой сидит женщина, вода сбегает непрерывными струями. Уже залит костер, уже напиталась водою почва, но возле толстого ствола лиственницы еще остается крошечный клочок сухой земли, на нем-то и ютится пастушка со своими полураздетыми близнецами. На лице ее ни тени беспокойства, она будто не замечает ни потрясающих горы разрядов, ни падающего холодного дождя. Запрокинув голову, она смотрит безучастным взором в черное небо и о чем-то раздумывает.

Когда же дождь стал мельчать и гроза отдалилась, Хутама раздула костер, прикрыла малышей подолом своей широченной юбки, видимо считая, что самое интересное закончилось.

Позже, когда лагерь осветили косые лучи заходящего солнца, пастушка переселилась в чум вместе с костром, и оттуда долго слышалась колыбельная песня.

Куда-то за плоский хребет укатилась гроза. В голубом прозрачном небе дотлевают последние лучи заката.

И уже по мокрой тайге расплывается сумрак летнего вечера.

Как свежо стало в лесу! Ни единого комара, смолкли все таежные звуки, и только взбухший от ливня Утук, закусив удила, мчится по каменистой дороге.

Из палаток к костру выползают люди. Лагерь наполняется своей обычной суетой: кто сушится у огня, кто заканчивает прерванную работу, а некоторые не прочь что-нибудь поесть. Трофим Королев в палатке стучит ключом рации, посылает в эфир позывные, вызывает штабную станцию.

Готовится ужин.

В ясном небе померкло одинокое облачко, и тайгу до краев захлестнула тьма.

Неожиданно из мрака лесной чащи послышался знакомый окрик проводников, подбадривающих оленей. Через несколько минут на поляну вышел уставший караван, и мы увидели Улукиткана, Василия Николаевича и других людей, отправившихся искать нас по притоку.

– Сами узнали, без Проньки, что вы пришли, – говорит Улукиткан, отогревая у огня закоченевшие руки. – Уже далеко отсюда были, слышим, чужая собака лает. Кому, думаю, тут ходить? Место худое, следа зверя нет. Потом угадали, однако, Кучум. Мы стреляли, чтобы вы слышали, и повернули назад. Почему вы так долго ходи?

– Погода задержала.

Улукиткан и Лиханов располагаются под лиственницей вместе с Хутамой. Возле чума развешивается одежда, старики что-то громко и живо рассказывают Хутаме.

Остальные собрались у большого костра. Теперь можно рассмотреть всех обитателей лагеря.

Подразделение Пугачева состоит из шести дюжих, по-гвардейски сложенных парней и одного маленького, шустрого человечка с быстрыми глазами и огромной порыжевшей от солнца бородой – самого Пугачева. Все они крепко спаяны. Никого не тронь: один за всех, все за одного! Беде тут не так просто поживиться. Власть же Пугачева над всеми безгранична, этому способствует его опыт и заразительный оптимизм. Видом своим люди эти смахивают на непоседливых таежных бродяг.

У тайги с геодезистами свои давние счеты, особая непримиримость. Не многие из них выдерживают, а те, кто продолжает, сживаются с постоянным риском, с неудобствами походной жизни, делаются смельчаками, и тогда нет для них иной жизни, как напряженная борьба с природой. Я гляжу на этих людей, освещенных скупыми бликами костра, на их донельзя истоптанную обувь, многочисленные латки на штанах и рубашках, на ссадины и с гордостью думаю: какая дерзновенная сила и воля живут в каждом из этих мужественных землепроходцев, неутомимых тружеников, создающих карту родной земли.

Карта… Сколько человеческого труда, героизма вложено в нее! Знайте это, помните об этом, когда рассматриваете карту, когда прослеживаете взглядом условные голубые змейки рек, зеленые клинья тайги, коричневые извивы горных кряжей или читаете глубины морей и океанов.

Отряд Пугачева еще долго будет трудиться на Становом. Еще только начало, а впереди огромная территория неисследованных гор. Людям придется проложить не один проход в глубину, к сердцу хребта, побывать на многих вершинах и на самых высоких отстроить геодезические знаки.

У них не раз со спины слезет кожа, натертая котомками, они и наголодаются тут, и погрустят, и не раз будут наказаны за дерзновенную попытку преодолеть дикое, первобытное.

Но с какой величайшей радостью они, закончив работу, будут смотреть с последнего гольца на побежденный Становой!

Вот мы и собрались все у костра, чтобы решить: каким маршрутом идти дальше отряду Пугачева, куда доставить ему продовольствие, материал, когда выслать смену оленям, на каком хребте он соединится с подразделениями, идущими к нему навстречу по Зее? На этих горах нет еще ориентиров, а большинство рек и вершин еще не имеет названий. Мы и решили опорным пунктом сделать Ивакский перевал, расположенный примерно в центре работ на Становом и куда теперь идет тропа с севера и юга. Ему суждено было стать местом будущих встреч, через него пройдет путь геодезистов, топографов, астрономов, там будет склад запасов продовольствия для всего района.

В последующие годы им пользовались многие поисковые партии, пришедшие сюда после нас.

Поздно люди разошлись по палаткам. Глухая ночь. Под седыми космами тумана буйствует Утук. И как бы колышется вся необъятная теснина. Густо потемнело в лесу.

Мы с Пугачевым остались под открытым небом. Я думаю о том, как ему нелегко достается благополучие подразделения, сколько трудностей у него еще впереди, на подступах к главной водораздельной линии хребта, и сколько еще горечи он хлебнет на скалистых вершинах Станового.

Трофим Васильевич сидит напротив, завертывает ноги в сухие портянки, перевязывает их ремешками, готовится спать. На освещенном его лице еще не растаял след забот и тревог прошедшего дня. В небольших подвижных глазах видно чистое дно его души.

– Тяжело, Трофим Васильевич? – тихонько спрашиваю я. В отличие от Трофима Королева я всегда называю его по имени и отчеству.

– Не в этом беда, – отвечает он. – Ребята у меня золотые, а опыта у них нет. Не отбери вы у меня весной мои старые кадры, я бы с ними шутя одолел Становой. А этих сначала ко всему приучать надо, и не все им сразу дается. Да и места, вишь, какие неподходящие, тут чуть ошибись – и поминай как звали!

– А что бы делали без твоих опытных рабочих молодые инженеры, впервые попавшие в тайгу? Им тоже надо у кого-то учиться…

– Надо, но зачем было всех забирать? – упрямо возражает Пугачев.

– Не всех. Думаю, и этих молодцов ты обучишь. Меня беспокоит, управишься ли ты с заданием. Работы ведь много.

– Сидеть сложа руки не будем, но гарантию дать не могу, боюсь. Кто знает, с чем еще мы тут можем столкнуться?!

– А если не завершишь работ – сам знаешь, во что обойдется на следующий год их доделка. Рисковать этим не следует. Можем к осени сюда прислать еще одно подразделение.

Пугачев поднимает голову, косит на меня глаза.

– Зачем?

– Тебе в помощь.

Он ежится от холода, насупившись, молчит и начинает устраиваться спать, как обычно, сидя. Натягивает на голову капюшон плаща, сердито поджимает под себя завернутые в портянки ноги и бросает с обидой:

– Сами управимся…

Чувствую, что своей последней фразой неосторожно задел его больную струну. В ушах звенит его уверенное «сами управимся». Искать помощь на стороне – этим недугом он не страдает. По-юношески влюбленный в свое дело, привыкший все додумывать и делать сам, мог ли он согласиться с моим предложением? Не промолвив ни слова, он и уснул, обиженный.

Я долго смотрю на Пугачева, свернувшегося под плащом в комочек. Только люди неиссякаемой энергии, для которых никогда не обрывается трудовой день, могут спать стоя, сидя, в любом положении, как он. Удивительный человек! В городе вы его не узнаете. У него и рост, и внешность, и голос неприметные. Ходит по улице как-то боязливо, будто по чужой земле, всего сторонится, робеет на людях. Но стоит ему глотнуть таежного воздуха, увидеть дали, встретиться с какой-нибудь опасностью, как весь он преображается, и тогда нет предела его энергии и нет силы, которая бы укротила кипучую натуру этого человека. Здесь, в тайге, он как будто становится выше, сильнее и красивей. Вот и спит-то он по-птичьему, настороже, боится: не проспать бы восход… И я не знаю случая, чтобы его опередило утро.

День начался хмурым рассветом. Трофим Королев с вечера предупредил все наши полевые станции явиться в эфир пораньше, поэтому мы с ним до завтрака занялись переговорами. А Пугачев уже командовал своим подразделением. Его властный голос доносился то с одного, то с другого конца лагеря. Он уже отправил куда-то за грузом свой транспорт; двоих рабочих усадил за починку мешков; каюров заставил пересмотреть вьючные седла и собрать больных оленей, чтобы залить креолином раны. Улукиткан, Николай и Хутама под лиственницей наслаждаются утренним чаем и о чем-то беседуют.

После завтрака Пугачев делает последние распоряжения по лагерю, и мы с ним отправляемся на тот самый голец, где только что отстроен геодезический знак, чтобы на месте осмотреть его, нет ли каких упущений, и там, с большой высоты хребта, окончательно решить все вопросы, связанные с дальнейшей работой подразделения.

Завтра все мы покинем Утук.

Хутама, узнав, что до устья Ивака отсюда прорублена Пугачевым тропа, заторопилась к своим, не стала дожидаться завтрашнего дня. Я даю ей пачку сахару, Королев – два метра ситца для близнецов, а Пугачев – пачку барнаульской махорки. От своих скромных продовольственных остатков даем ей еще немного муки.

Мы тепло прощаемся с Хутамой, провожаем ее за лагерь, и она исчезает из глаз в густых зарослях берегового леса.

Через полчаса покинули лагерь и мы с Пугачевым.

– А вы не пускайте Трофима Васильевича вперед, за ним ведь не угнаться. Хорошо бы с пудик голышей ему в котомку подбросить для торможения! – шутя говорит кто-то из рабочих, обращаясь ко мне.

Пугачев сердито оглядывается, хочет что-то ответить, но улыбка выдает его хорошее настроение.

Шагается легко, наверное, оттого, что ноги отдохнули и на душе спокойно. Приятно сознавать, что с тех пор, как мы покинули Ивакский перевал и не имели связи с подразделениями, в экспедиции ничего тревожного не произошло и мы можем сейчас распоряжаться собою так, как этого требует обстановка.

Я думаю о том, что, вероятно, это мое последнее восхождение на Становой. С величайшим удовлетворением я еще раз взгляну на первобытные горы, оставившие так много незабываемых воспоминаний. Затем до осени мы будем бродить по Алданскому нагорью. Там другое: немая равнина, топкие мари, бесцветное небо. С удовольствием я бы не пошел туда, не расстался бы с горами, но работа есть работа.

Свежая тропка с притоптанной травой и раздавленным ягелем, недавно проложенная геодезистами, ведет нас дикими лощинами. Она то бежит по стланику, то прижимается к уступам, взбирается наверх, к черным туфам. Когда-нибудь придет сюда строитель. Как обрадуется он, увидев эти горы чудесного туфа, из которого будут воздвигаться дворцы культуры, университеты, города! А пока что огромные, не поддающиеся учету запасы этого невесомого и прочного материала остаются втуне, как и многие другие, ревниво оберегаемые суровой природой Станового.

Мы взбираемся на верх скалы и продолжаем путь дальше и на восток. За первым водопадом по дну ущелья пошли террасы – гигантские ступени, по которым скачет размашистыми прыжками поток. И снова впереди нас в радужной испарине водопадов вздымаются голубые видения.

Пугачев верен себе: бежит впереди, забывая, что он не один, а когда вспомнит об этом, то не останавливается, чтобы дождаться меня, а спешит навстречу. Он все время в движении.

– Да присядь ты, отдохни, успокой сердце! – уже который раз говорю я ему.

– А вот за тем поворотом есть утес с хорошим видом, залюбуешься! Там и отдохнем.

Но за поворотом все та же непролазная чаща, сквозь которую вьется прорубленная топорами узенькая тропка, а «вид» – всего лишь кусочек всполоснутого дождем неба над нашими головами.

– Память подводить стала, – лукаво оправдывается Пугачев. – Помню утес, но он ведь за тем носком, недалеко.

– Нет, хватит! Ты беги туда, а я вот здесь, на валежнике, отдохну. Вымотал ты меня, ей-богу, спутывать тебя надо, Трофим Васильевич!

Он виновато смотрит на меня, осторожно присаживается на краешек камня, прислоняется спиною к стволу лиственницы и на минуту успокаивается.

– Тебя, кажется, и годы не берут, куда спешишь?

– Привычка, – отвечает он спокойно. – С детства засела во мне занозой обида, что ростом не удался. Ведь я нарочно подбираю себе в отряд здоровущих гвардейцев, чтобы доказать им, что и я не лыком шитый. Из кожи вон лезу, хочу сделать лучше их, быстрей, больше. А с котомками пойдем на пик, боже упаси, если кто обгонит меня, – изведусь! Вот ведь какой во мне черт живет! Знаю, пора бы остепениться, да что поделаешь с этой проклятой привычкой, никак руки-ноги унять не могу. Видели плотника Федора? Парень с виду неказист, курносый, молчаливый, как бирюк, но на работе все у него горит, удержу не знает. Золотой парень, радоваться бы на него, а нет, сосет меня зависть, точит втихомолку – боюсь, обгонит. Одно время так растревожил он меня, хотел уволить, избавиться от него, да совесть не позволила. Вот оно какие дела!

– Но ведь так же не может продолжаться всю жизнь!

– Я и то подумываю, что придет время, не за горами оно, когда столкнут меня с тропы мои же гвардейцы, да еще и притопчут. Тогда уйду из тайги, брошу к черту работу, вернусь домой, зароюсь, как крот, в свою нору. И конец Пугачеву; был конь, да изъездился!

– Надо, Трофим Васильевич, поберечься, нельзя так расточать себя.

– Да вы же сами, можно сказать, всю жизнь подстрекали меня, а теперь говорите – тише на поворотах! Поздно!

– Но ведь от того, что ты всюду сам, все сам, пользы не так уж много, других расхолаживаешь…

– Вот это неверно! – гневно протестует он. – У меня без дела никто не посидит, но примером всем должен быть я… Однако что же мы засиделись! – вдруг спохватывается он, поднимается, и ноги привычно несут его дальше.

Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются россыпи, наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так близко мертвое не прикасается к живому, как именно здесь, на границе курумов.

Подъем становится все круче. Идем по острой грани откоса. Шире, просторнее открывается кругозор. Пугачев, конечно, впереди. Я вижу, как он скачет с выступа на выступ, будто снежный баран добирается до вершины. Вероятно, сейчас он чувствует себя счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на земле, которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был нужнее со своим опытом, сноровкой, чем именно здесь, в диких горах. Трофим Васильевич вырос у меня на глазах, и я не могу сказать, чтоб он когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет!

Под макушкой гольца он все же дождался меня, и мы вместе взбираемся наверх.

Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной высоте, она казалась чудом.

Упираясь тяжелыми ногами в края горбатого пика, она, приподнявшись, застыла в гордой позе над покоренной вершиной. Под пирамидой бетонный тур для установки тяжеловесных геодезических инструментов, а под ним впаяна в скалу на веки веков марка. Во всем этом сооружении, еще пахнущем человеческим потом, нет и намека на тех, чьими колоссальными усилиями вынесены сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на крошечной площадке пика геодезический пункт.

Узнаю безграничную скромность Пугачева.

А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть совсем скоро, люди и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но ничего не узнают о ее творцах. Да и история не сохранит для веков имена героев, первыми проторивших сюда тропу своими тяжелыми шагами, поставивших на гольце обелиск советскому мужеству.

На вершине гольца еще свежи следы пребывания и работы людей.

Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона валяются лоскуты истлевшей одежды, изношенный сапог, окровавленные бинты. Даже и по этим жалким остаткам можно судить о цене новой географической карты этих необжитых районов.

Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий, в том числе и в области геодезии, авторы карты вынуждены вручную вести многие наземные работы, сопряженные с большой физической нагрузкой для человека.

Почти час уходит на приемку пункта. Ничего не скажешь – знак сделан хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый солнечным светом. Пугачев показывает мне намеченные им вершины гольцов для следующих пунктов, расположенных от нас километрах в тридцати на юг и восток, и рассказывает о подступах к ним. А я слушаю его и думаю: «Хлебнешь ты, милый человек, тут горя, и хватит ли у тебя сил вести за собой своих гвардейцев?»

Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив хотя бы страничку дневника, не записав своих последних впечатлений об этих горах.

По чистому бумажному полю бежит карандаш, еле поспевая за мыслями…

Совсем недавно слово «Становой» было для нас беззвучным, но теперь мы его произносим торжественно, с ним связан кусочек нашей беспокойной жизни.

На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные пространства Алданского нагорья, открытые равнины и плоскогорья. Они навевают уныние даже при знакомстве с ними издали. Нагорье охватывает весь видимый горизонт к северу, обширное и беспредельное, как океан. Я впервые вижу его со Станового, насколько оно может быть доступно глазу. И при мысли о том, что его придется посетить, зарождается чувство беспокойства.

Последний запоминающий взгляд. Вершины Станового как бы пробудились все сразу, приподнялись к небу, дерзкие, недоступные, и замерли в могильном спокойствии.

Восемь дней, проведенные мною с Трофимом на тропах снежных баранов, остаются в воспоминаниях незабываемой страницей.

В лагерь вернулись поздно. Но люди еще не спали. Горели костры. Звездное небо дышало прохладой.

– Вас ждет у микрофона главный инженер Хетагуров, – встретил меня Трофим.

– Что случилось?

– У него есть какое-то сообщение.

Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку горячего чаю и забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже Улукиткан, Василий Николаевич и Пугачев. Остальные разошлись спать.

Трофим дает последнюю настройку. Слышимость хорошая. Голос главного инженера Хетагурова звучит четко, впечатление такое, будто он сидит рядом, за палаткой.

– Где находишься, Хамыц? Как дела на южном участке? – спрашиваю я.

– Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришел с Удских марей на устье Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей, дела идут неплохо. С рекой Маей у нас все еще нелады. А как у вас на Становом?

– Обследование закончили, все в норме. Завтра уйдем на озеро Токо, к Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на Алданском нагорье, побывать у наблюдателей, у нивелировщиков. Что у вас за нелады с Маей?

– Не можем организовать обследования. Надо же было какому-то чудаку дать бешеной речке такое милое название – Мая! Никто из проводников не хочет вести по ней подразделение, все убеждены, что летом по ней не пройти на оленях, а обходные тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при проектировании наших работ все это не учитывалось. Надо принимать какое-то решение, времени остается мало. К работам на Мае мы должны приступить в этом году, не откладывать же еще на год.

– Что ты предлагаешь?

– Начать обследование с вершины Маи вниз по течению. Говорят, так будет легче.

– Кого же туда послать?

– Конечно, опытного человека, для которого нрав Маи не был бы неожиданностью. Лебедева или Пугачева.

– А кто же будет работать на Становом? Тут обстановка похлестче Маи. Не получится ли так, что хвост вытащишь, а нос завязнет? Маю мы должны обследовать, это ясно, но как это сделать, нужно еще подумать. Не наломать бы дров. О Пугачеве разговора не может быть, у него и здесь дела по горло. Речь может идти только о Лебедеве. Ты, Хамыц, подожди у микрофона, я вызову начальника партии Сипотенко…

– Я слушаю вас, – тотчас слышится из эфира голос Сипотенко, – Лебедев перевалил через Джугджур, вчера был от него нарочный.

– Сколько еще пунктов остается ему сделать?

– Пять, работы почти на два месяца. Я протестую против его откомандирования. Лебедев должен закончить работу здесь, у меня нет запасного подразделения для его замены.

– Не торопитесь, Владимир Афанасьевич, с протестом. Мы еще никакого решения не приняли. Лучше посоветуйте, как сделать, чтобы и ваши работы и соседние были закончены. Словом, давайте сообща подумаем над этим, а в шесть утра снова соберемся у микрофонов.

Мы с Королевым покидаем палатку последними. Лагерь спит. Груда затухающих углей прикрылась пеплом. И только седой Утук все буйствует, шумит, облизывая гладкие утесы.

В пологе кажется душно. От нахлынувших мыслей о Мае не могу уснуть, ворочаюсь. Как заманчива Мая своею недоступностью! Чувствую, как в душу вползает дьявол соблазна…

Слышу чьи-то шаги. Кто-то пригибается, поднимает борт полога. Это Трофим. Он усаживается рядом, и мы долго молчим. Потом он заговаривает тихо, вкрадчиво, наблюдая за мною:

– Ни Пугачева, ни Лебедева снимать отсюда нельзя…

– Говори сразу, зачем пришел, – не выдерживаю я, усаживаясь на постели. Молча смотрю на него, а перед глазами Мая, вся в перекатах, провалах… И как-то сразу, без колебаний и раздумья, приходит решение и властно овладевает мною.

– Может, попытаемся сами пройти по Мае?

– Боюсь, не успеем вернуться оттуда, а работы здесь много, – отвечаю я, не выдавая своего решения.

– Тогда отпустите меня с кем-нибудь, я пробьюсь если не на оленях, так на плоту!

Чувствую, как он рвется в этот поединок, и радуюсь за него.

– Нет, Трофим, если уж идти на Маю, то всем.

– Значит, вы согласны? Я сейчас разбужу Василия, вот обрадуется! – И Трофим мгновенно выскакивает из-под полога, а брошенные мною слова: «Подожди, это еще не решено!» – он не захотел услышать.

Итак, снова в нашей жизни перелом, крутой, неожиданный.

Все наши вчерашние планы летят в тартарары.

Утром меня будит веселая песня Василия Николаевича. Догадываюсь, откуда у него такое настроение: уже знает от Трофима, что мы отправляемся обследовать Маю.

Я лежу и снова пытаюсь прислушаться к своему внутреннему голосу, проверить еще раз верность принятого мною решения.

Прежде всего, конечно, надо посоветоваться с Улукитканом. И вот я уже беседую со стариком. Он неодобрительно качает головою.

– Худой там место: прижим, шивера, кругом скалы, олень совсем пропади. Зачем тебе речка? Можно кругом ходить через большой хребет Чагар, там есть перевал…

– Но ведь нам, Улукиткан, непременно нужно осмотреть ущелье.

– Что тебе, свой голова не жалко? Говорю, худой, совсем худой место. Там люди и раньше ходить не могу.

– У людей, может быть, не было в этом надобности, – пробую я возражать старику. – А нас заставляет работа, значит должны пройти. Только как лучше пробиться: на оленях, на плоту или на лодке?

– Глаза человека не видели, что в ущелье летом бывает. Понимаешь?! Никто не скажет, как туда идти. Ты пойдешь, увидишь, потом нам расскажешь, – укоризненно, сердито говорит Улукиткан.

– А как нам лучше отсюда попасть на Кунь-Маньё?

– Назад ходи надо своим следом, через Ивакский перевал…

– А если через озеро Токо?

– Далеко. Там место топкий. Оленю тяжело будет, лучше тут.

После этого разговора я по радио совещаюсь со штабом и с остальными людьми. Все – за поездку. Но в план ее вносится одна поправка: сначала я должен посетить Алданское нагорье, его южный край, хотя бы на очень короткое время, после чего можно будет полностью заняться обследованием Маи.

Улукиткан с Василием Николаевичем и с Лихановым уйдут обратно на Зею и дальше на устье Кунь-Маньё со всем нашим имуществом и оленями. Я же с Трофимом и проводником Пугачева отправлюсь к озеру Большое Токо, в партию Сипотенко и дальше на восток, вдоль барьера Станового до реки Удюм. Затем через Майский перевал, который обследовали в прошлом году, спустимся к своим. За время нашего отсутствия Василий Николаевич должен будет выдолбить лодку. В случае, если мы не пройдем на оленях по Мае, отправимся втроем по реке на долбленке.

Я сообщаю о своем решении Хетагурову.

– Очень хорошо! – обрадованно кричит он в микрофон. – Когда будете на устье Маи? Разрешите встретить вас?

– Наш маршрут по Алданскому нагорью займет не более двадцати дней. Непременно держи с нами связь. Остальное решим позже. После Маи я, вероятно, останусь на южном участке, а тебе придется перебираться на север. Мы еще от зимы не отогрелись, а вам, вероятно, тепло надоело.

– Ни пуха ни пера! До свидания! – звучит издалека голос Хетагурова.

Пугачев дает команду свертывать лагерь. Все приходит в движение: люди весело и шумно снимают палатки, упаковывают вещи, вьючат оленей. И, судя по тому, с каким рвением все принялись за дело, можно легко заключить, как они ждали этой желанной минуты.

Ко мне подошел Глеб неторопливой косолапой походкой, придававшей ему забавную важность.

– Ну а мне куда? – спросил он.

– Про тебя-то, Глеб, я и забыл, выпал ты у меня из памяти, вроде как лишний, никому не нужный.

– Оставьте меня у Трофима Васильевича.

– У Пугачева?! – удивился я. – У Глухова на рекогносцировке не ужился, а тут ведь потруднее.

– Зато денежно, – перебил он меня обрадованно, точно вдруг сделал для себя какое-то открытие.

– Рубль почуял, загорелся?

– Пусть останется, – вмешался в разговор длинный Алексей, – узнает, почем денежки. В бригаде живо из него сырость выжмут.

– Слышал? Предупреждение серьезное.

– Так уж и выжмут! – огрызнулся Глеб на Алексея и, повернувшись ко мне, попросил: – Пусть Трофим Васильевич зачислит.

– Пугачев, принимай добровольца! – крикнул я, а сам понять не могу, что заставило его остаться у Пугачева. В этом подразделении он действительно узнает, почем денежки, и уж фокусничать не будет.

Забегая вперед, расскажу, что уже зимою, после работы, я увидел Глеба в штабе, он получал зарплату и был в отличном настроении.

– Ну как, Глеб, насчет сырости? – спросил я, искренне обрадовавшись встрече.

– Черти у Пугачева, не ребята! – ответил он и с восторгом потряс пачкой денег.

– Теперь куда подашься?

Он махнул рукою в пространство.

Через час легко нагруженный караван в шестьдесят оленей, управляемый каюрами, покинул стоянку.

Мы сразу попадаем в тиски залесенного ущелья. Горы все сильнее сжимают Утук, теснятся над его гремящим потоком. Тропка, прорубленная Пугачевым, то падает в глубину боковых ложков, то круто взбирается вверх, цепляясь за малейшие выступы, и часто повисает над рекою.

Олени шагают осторожно, все время прядают ушами в сторону обрывов и буквально на цыпочках обходят опасные проходы. В узких местах наш караван разбивается на мелкие связки, по три-четыре оленя.

Караван продвигается все медленнее. Уже не кричат истомленные погонщики, не лают собаки. Все устают, и короткие передышки не восстанавливают сил. Гнус буквально осатанел. В тайге летом даже севернее 56° широты бывают дни необъяснимой, почти тропической духоты, чаще перед грозами. Все мы испытываем это сегодня.

Откуда-то свалился ветер, он смахнул с оленей гнус, и животные пошли веселее.

В клину слияния Утука с Иваком, с правой стороны по ходу, – скала. Она преградила нам путь. Тропа выводит нас к каменистому берегу. Оборвав свой стремительный бег, река Утук здесь разливается широким усталым потоком.

Каюры перед бродом поправляют на оленях вьюки, подтягивают ремни и один за другим переводят животных на противоположный берег. За ними переходят пешеходы, последними переплывают собаки.

Нас сопровождает дождь.

Вот мы и на левом берегу, в густой лиственничной тайге.

Но радоваться еще рано: через полкилометра предстоит второй брод, как раз в том месте, где грозный Утук сливается с Иваком. Тут все бурлит, словно два заклятых врага схватились в смертельной схватке. Улукиткан встревоженно поторапливает всех к броду.

– Видишь, дождь большой, вода поднимается, олень бродить не могу! – кричит он мне и направляет караван к излучине.

При первом же взгляде на место переправы обратно на правый берег нам становится ясно, что вброд реку перейти уже невозможно. А резиновой лодкой Пугачева, оставленной здесь для переброски грузов, воспользовалась Хутама, и теперь лодка находится на противоположной стороне потока.

Нам ничего не остается, как оборвать здесь свой путь, поставить палатки и ждать утра.

Грозовые тучи правятся на восток, но мелкий дождь продолжает сыпаться. Уже поставлены палатки, кто-то пытается разжечь костер, по лесу разбрелись голодные олени.

Я стою над обрывом, прислонившись мокрой спиною к корявому стволу лиственницы, наблюдаю за Утуком. С крутых берегов стекают потоки мутной дождевой воды. Река уже сменила свой праздничный бирюзовый наряд на серую рабочую спецовку. Залиты камни, косы, прибрежные кусты, приглушен перекат.

…Всю ночь идет дождь. Гул ходит по вершинам леса. Где-то недалеко бушует ручей. Сквозь нависшие тучи медленно сочится сырое утро. Люди давно проснулись, но никто не встает, все знают – завтракать нечем. Пока уровень воды в Утуке не спадет, невозможно перебраться на правый берег к лабазу за продуктами, и нам ничего не остается, как терпеливо ждать.

– Дежурный, почему не разжигаешь костер? – кричит Пугачев из своего полога.

– Буди Федьку, он ведь должен дежурить, – слышится чей-то сдержанный голос в соседней палатке.

Федор долго одевается, поправляет брезентовый навес, стучит лениво топором. Оживает давно затухший костер. Лагерь наполняется людским говором. Громко зевают собаки. А небо неумолимо кропит тайгу густым мелким дождем.

Пугачев с Трофимом быстро оделись и направились куда-то вверх по реке, не сказав никому ничего. Я уже хотел вылезти из полога, но ко мне пришел гость – Улукиткан. Он долго устраивается, что-то додумывает.

– Послушай старика: не ходи Мая, худо там, шибко худо, пропадешь, – наконец начинает он надтреснутым голосом. – Люди всегда ходи от него далеко, никто не знает, какой сатана там живет летом. Не лезь сам капкан.

– Дорогой Улукиткан, спасибо за твою заботу, я верю тебе, что поход будет тяжелым и опасным, но кому-то же надо обследовать эту реку. Надо же узнать, почему люди боятся ее. И уж чем других посылать, а потом болеть за них душою, лучше самому идти!

– Говорю, ни тебе, ни другому ходи туда не надо. Помни: орлу без крыльев не подняться в небо.

– Но может случиться, что пройдем?

– Случай слепой, как и ты.

– Я вижу, Улукиткан, ты очень озабочен этим маршрутом. Может быть, тебе тяжело идти туда, устал, хочешь домой? Скажи правду.

– Да, сердце делается холодным оттого, что ты не слушаешься старика. Но я пойду, куда пошлешь.

– Неужели уж так никто из людей летом и не ходил по Мае?

– Ты думаешь, люди дурной, жить не хотят? Потом сам скажешь, что и я говорю, если твой язык еще будет работать.

Старик посидел еще с минуту и молча покинул полог.

Знаю, Улукиткан никогда не склонен что-либо преувеличивать, и это заставляет меня крепко задуматься над тем, как лучше осуществить маршрут. А о том, идти туда или нет, теперь уже не может быть и речи – решение принято.

Я выхожу на берег умыться и не узнаю реку: могучий поток мутной воды, как хищный зверь, крадется по дну глубокого ущелья. Плывет коряжник, мусор, стучат по дну реки сбитые потоком валуны. Ни перекатов, ни береговой черты. Все приглушено, скрыто, снесено, и только гранитные утесы на поворотах по-прежнему склоняются над рекою.

Вижу, сверху берегом пробираются Пугачев с Трофимом.

– Куда это вас носило по дождю?

– Смотрели лес. Ждать неохота, когда река передурит. Улукиткан пророчит надолго дождь. Одному бы проскочить на салике к лабазу, а обратно на резиновой лодке продукты привезти.

– С ума сошли! На плоту в этакую быстрину! Снесет черт знает куда, и утонешь.

– А что другое можно придумать? – говорит Пугачев. – Резать оленя? Но так мы совсем без транспорта останемся, если при каждом случае будем обращаться за помощью к стаду. Конечно, плот снесет далеко, но и нам не впервые плыть по такой воде.

– Не следует рисковать, перетерпим, – говорю я.

– Конечно, можно несколько дней поголодать, хотя бы ради профилактики, а время – его не вернешь.

Пугачева уговорить трудно, коль уж он на что-то решился. Не отговариваю, надеюсь на его ловкость.

Через несколько часов салик готов. Все обитатели лагеря на берегу. Пугачев заправляет нательную рубашку в штаны, засучивает их туго выше колен, становится на плот, упирается босыми ногами в бревна и устремляет внимательный взгляд на реку.

– Отталкивай! – властно приказывает он.

Один ловкий удар шестом, всплеск мутной волны, и мощное течение подхватывает салик. Пугачев держится спокойно, уверенно, даже не глянул на провожающих, будто в сотый раз отправляется от этого берега в привычное плавание. Он направляет свое плоское суденышко на струю, изо всех сил работает шестом, но своенравная река гонит его к левобережной скале. Все чаще в воздухе взметывается шест, все напряженней поза человека, пригнувшегося к салику, все ближе скала…

Мы следим в немом ожидании.

Салик с разбегу липнет к скале. Сквозь гул потока доносится короткий человеческий вскрик. Мы все бросаемся к повороту. Бежим долго по густому стланику. Река, сворачивая влево, уносит салик… На противоположном берегу среди камней у кромки воды Пугачев, торжествуя победу, размахивает руками, прыгает, радуется, как дикарь, выброшенный морем на сушу. Как мы и предполагали, Пугачев за второй скалою бросил разбитый салик и вплавь добрался до берега.

Возвращаемся в лагерь полные восторга и изумления.

– Да он и без салика переплыл бы! – горделиво рассказывает кто-то из гвардейцев. – Однажды ходил с ним на рекогносцировку. Полез он на скалу, место ему надо было осмотреть. И скажи ведь, какой липкий: отвесная скала, будто и не за что зацепиться, а ему хоть бы что, пошел и пошел. Уродится же такой человек!

А дождь льет немилосердно. Пухнет Утук. Я с болью в душе думаю о Пугачеве: мерзнет он там один, на противоположном берегу реки, ради всех нас, а мы ничем не можем ему помочь. Впрочем, Трофим Васильевич принадлежит к числу людей, которые глубоко верят в себя, никогда не раскаиваются в своих поступках и не ищут помощи со стороны. Это и делает его сильным.

Через час Пугачев вернулся на резиновой лодке с продуктами, весь продрогший, злой на непогоду.

Утром все мы перебрались на противоположный берег и расположились у лабаза, в двухстах метрах ниже устья Ивака. Улукиткан с нами, а каюры и олени остались на левом берегу.

Как только мы перевезли свое имущество, дождь перестал. С вершин спустился туман. Река стала очищаться от коряжника, присмирела.

Мы дружно принялись за подготовку к походу. Василий Николаевич получает от Пугачева продукты, запасную обувь, одежду, тару – словом, все необходимое для предстоящего нашего похода на Маю. Готовится и Трофим Васильевич в далекий маршрут на восток, чтобы там, на облюбованной им вершине зубчатого гольца, воздвигнуть со своими гвардейцами новый знак. Затем он вернется сюда, к лабазу, снова запасется продуктами, материалами и уйдет к истокам правого Ивака. И так все лето будет бродить по Становому, пока из гор не выживет снег.

Тучи беспорядочными толпами бегут на восток.

– Однако, хороший погода идет, может, долго простоит, – говорит Улукиткан, поглядывая подслеповатыми глазками на мрачное небо.

– Откуда это видно? – спросил я его.

Он, не взглянув на меня, поясняет:

– Хорошо смотри на тучи, это порожняк идет к морю. Обратно вернется груженый, может, через неделю, а то и больше, – отвечает он.

– Это как – груженый? – спросил я.

– С дождем придет, только нескоро.

Улукиткан хорошо знает природу своего края, когда и какие воздушные течения приносят сюда дождь или вёдро. Мы верим старику, и тучи, бегущие на восток, действительно кажутся нам порожняком. Пришел конец неустойчивой погоде, и мы сможем беспрепятственно продолжать свою работу.

На следующее утро наш лагерь не узнать. Палатки сняты, приготовлены вьюки, пастухи сгоняют оленей. День ясный, обещающий. Вершины Станового облиты солнечным светом.

Первыми уходят к Ивакскому перевалу Улукиткан с Лихановым и Василием Николаевичем. Затем стоянку покидает транспорт Пугачева, сам он остается проводить нас как хозяин. Наконец покидаем устье Ивака и мы с Трофимом.

Ущелье опустело. Успокоился Утук.

Наш путь идет на север, к Алданскому нагорью, куда мы давно стремились попасть.

С чувством гордости мы покидаем Становой. Все в прошлом. Не осталось мифа о его недоступности.

Там, где сливается Ивак с Утуком, по ущелью раскинулась могучая тайга, вскормленная прохладой двух рек. По ней на север вьется тропка, протоптанная геодезистами по звериным следам. Она пугливо обегает скалы и бурелом, часто теряется. За лесом марь. Вечная мерзлота прикрыта на ней толстым слоем бурого мха.

Наш небольшой караван из десяти оленей ведет пожилой эвенк-проводник Демидка из Омахты. На вид это маленький щупленький человек, прихрамывающий на правую ногу. Однако за такой невзрачной внешностью скрывается опытный, вдумчивый следопыт.

Мы выходим к краю леса, прощаемся с Утуком. Он змеей уползает в узкую щель, и нам видно, как гранитные утесы скоблят его упругие бока, как скачет он, взбивая невидимыми копытами пену.

Тропа ведет нас вправо, к озеру Малое Токо. Не доходя до него, полтора часа бьемся с топями. Олени и вьюки в грязи, мы мокрые. Проводник охрип от крика и понукания.

Озеро поражает нас дикой красотой своих берегов. Темная сталь воды, вправленная в резную раму скал, постепенно сужаясь, уходит на восток и там теряется в прозрачно-сизом тумане. Слева от нас крутой черный откос развалившихся утесов. Справа с поднебесной высоты падает Становой, загромоздив обломками скал почти пятисотметровый спад. Озерко кажется безжизненным: ни всплеска рыбы, ни птицы, только гладкая синева бездонья.

Караван задерживается. Трофим с Демидкой поправляют вьюки, а я иду вперед.

Тропа обходит озеро правой стороной по каменистому берегу. Солнце уже подбирается к зениту. Два огромных облака – одно в небе, другое на озере – плывут на север. И вдруг тишину разрывает лай Кучума. Я сбрасываю с плеча карабин. Бегу на помощь кобелю. За поворотом вижу медведя, яростно отбивающегося от собаки. Почуяв человека, хищник бросается наутек и уводит за собой Кучума. Все это происходит так быстро, что я даже не успеваю разрядить карабин.

Кучума не слышно. В глубине заливчика путь преграждает густая ольховая чаща. В поисках прохода натыкаюсь на широкий потаск – кто-то протащил через кусты какую-то тяжесть. Пятна крови. Дальше отпечатки больших лап медведя. Это он тут хозяйничал. Следы идут навстречу поваленным кустам. Значит, медведь тащил свою добычу, пятясь задом. Это в его манере. Тяжести он таскает именно так. Интересно, что за добыча попалась ему? Судя по потаску, это крупный зверь.

На всякий случай держу наготове карабин.

За россыпью, поодаль от берега, все кусты помяты, вырваны с корнями, с камней содран мох, и все это сложено большой горкой. Подхожу ближе. Из кучи на меня смотрит большой глаз крупного животного. Сокжой. Как попал этот осторожный зверь в лапы медведя? Он мог поймать его разве только сонным. Для этого косолапый хищник обладает достаточной ловкостью. Но все это могло произойти и при других обстоятельствах: звери, как и человек, тоже болеют, теряют слух, у них притупляется к старости обоняние, и тогда они легко становятся жертвой хищников.

Дожидаясь своих, я разворотил кучу. Какой же нужно обладать силой, чтобы, пользуясь только когтями, разорвать крупного сокжоя на части! Разделанную добычу медведь прикрыл лесным хламом и мхом, содранным с камней вместе с кустарником. Он не очень-то любит свеженину, предпочитает к «столу» мясо с душком, вот и сложил его, чтобы «пропарить».

Закончить работу медведю помешал Кучум. С собакой он, конечно, справился бы, но появился человек, и ему пришлось быстро убраться.

За озером по бору выходим на последний перевал. Даем отдохнуть оленям.

Нагорье как-то неожиданно, почти внезапно сменяют горы. Становой остается позади, обрывается бесцветной стеною, виснет зубчатыми глыбами над пропастями – все это не стертые временем следы великих геологических катастроф. Трудно представить то далекое время, когда эти горы громоздились друг над другом и среди каменного скрежета кипящей лавы менялось лицо земли. Так и осталась до последних дней ее поверхность искаженною творческими муками.

Прощай, Становой! Горы, долго терзавшие наше любопытство и принесшие много неприятностей, вдруг стали так дороги… Мы рады этому чувству и той грусти, что охватила нас в минуты расставания. Вернемся ли еще когда-нибудь к тебе? Ощутим ли еще раз твое величие, твое холодное дыхание?

А впереди Алданское нагорье – плоская земля, словно оспой изъеденная болотами да зыбунами, вся в латках, старая, уставшая, не политая слезой, не топтанная человеком. Живет она без памятников и легенд, пленница стужи.

Сразу же за перевалом начинаются исконные земли нагорья. Тропа вьется по густому стланику, уводит караван влево. Мы теряем из виду горы, с тревогой погружаемся в эти загадочные заросли, пленившие, как океан, огромное, непосильное для взгляда пространство. На пологих увалах везде выступают камни, бесцветные от старости, источенные веками, наполовину уже погруженные в могилу. В ложках топи. Они предательски затканы чудесным ковровым рисунком из мха, так и хочется пойти по нему. Но только, соблазнившись, наступи на его поверхность – и тебя засосет разжиженная глина, притаившаяся под растительным покровом. Олени боятся топей, останавливаются, и тогда крик погонщика разрывает дремотный покой низины.

Солнце, позолотив нижний край туч, нависших над нагорьем, опускается в невидимую глубину. Медленно гаснет зыбкий полусвет летнего вечера. Тайга погружается в спокойное ожидание ночи. Встречный ветер резок и холоден, как ключевая вода. Где-то близко, за последним холмом, слышатся гулкие всплески волн и тревожный крик чайки.

Проводник сворачивает с тропы влево, ведет караван на крик. Еще небольшой спуск вдоль топкого ручья, и мы видим из-за ветвей последней лиственницы озеро, утонувшее в темной синеве. Это Большое Токо.

Оно как-то сразу открывается нашему взору и в сумерках кажется потускневшим морем.

Ветер несет на своих крыльях тяжелые волны, окаймляет берег белой пеной, падает на стланики. Далеко гудит прибой. Чувствуется, что на этом безлюдном озере ночами властвует буря и что теперь приходит ее час.

Крик чайки вырывается из грохота и воя волн. Птица бьется с бурей. Скашивая то левое, то правое крыло, она бросается в воду, пропадает в ухабах, взлетает на высокие гребни и, наконец, исчезает в брызгах. Но из тьмы долго еще несется ее скорбная жалоба. И этот крик, теряющийся в пустынном пространстве, пронизывает душу болью одиночества.

Тучи поглотили остатки света, нависают над озером чернотой. Озеро гудит ровно, победно. Влажный ветер клонит к земле густые стланики. Караван столпился на небольшой прибрежной поляне. Мы с трудом поставили палатку, сварили ужин и уснули, убаюканные бурей.

К утру погода стихла. Вдали в светлом пару таяли вершины Станового. Золотистые линии хребта были едва различимы в лучах солнца. Ближе к нам и дальше на север в прохладной свежести утра лежало озеро. Оно еще дремало, прикрытое туманом, словно упавшим парусом. Легкий, еле уловимый бриз качал его своим холодным дыханием. И опять слышался крик одинокой чайки. Казалось, будто она одна живет в этом холодном крае и с безнадежной тоскою зовет подругу. Ей никто не отвечает, и крик уплывает в туман.

Мы свернули лагерь, ушли дальше на север. Все вокруг дышит вольной свежестью озера. Голубизна вонзается в чащу узкими заливчиками и наполняет своим присутствием окрестности. На озере штиль, и оно лежит перед нами огромной выпуклой линзой, площадью более ста квадратных километров. Вода в нем прозрачная. Берег усыпан мелкой, промытой прибоями галькой и притоптан следами хищников.

Напрасно я искал что-нибудь запоминающееся в пейзаже озера. Здесь нет тенистых берегов, нависающих утесов, загадочных бухт, и ветер зря ищет паруса. Все тут пустынно и бедно. Обливают ли озеро солнечные лучи, прикрыто ли оно густым туманом или завалено отраженными облаками – во всех этих уборах оно одинаково скучно, печально.

Уже близко узкий край озера. Но берега не сходятся, образуют щель. Вода тайком сползает к ней по галечному дну. Тут она настолько прозрачна, что кажется, нет ее совсем. Но вот у края слива, наткнувшись на каменную гряду, вода обнаруживается сразу, взлетает над ней тяжелым валом и с пушечным взрывом падает на валуны, дробится, сверкает целыми водопадами снежной пыли. Поток несется дальше с головокружительной быстротою, оставляя позади забрызганные пеной берега и клубы пара над грядой. Это Мулам – большая река, берущая свое начало из озера.

Мы покидаем Токо, застывшее в полуденном покое. Еще раз склоняем свои головы перед величественным Становым, хорошо видным за озерной синевой, в знак нашей дружбы, нашего восхищения и скрываемся за стлаником.

От озера идет торная тропа вдоль Мулама, но не берегом, а по залесенной возвышенности, в непосредственной близости от реки, прокладывающей себе путь в глубь Алданского нагорья.

Тайга вдруг обрывается высокой стеной лиственниц. За ней на крутом берегу седовласого Мулама показываются палатки – одинокое становище геодезистов. Это тут, в глуши лесов, далеко от населенных мест, обосновалась лагерем партия Владимира Сипотенко.

Нас заметили, и все жители становища высыпали навстречу.

– Что-то вы не особенно рады нашему появлению. Мы долго не задержимся, дня два, и уйдем на Маю, – говорю я, пожимая руку Владимира Афанасьевича.

– Ну как не рады! Давно ждем. Без людей тут совсем одичали, обрадуешься не только человеку, но и черту! А с Маей не спешите. Вас со вчерашнего дня ищет штаб, все наши радиостанции день и ночь дежурят, – ответил Владимир Афанасьевич.

– Зачем это я им так срочно понадобился? По уговору мы должны были появляться в эфире по четным числам, значит сегодня.

– Вызывают вас в штаб.

– Что случилось?

– Нам неизвестно. Штаб, как обычно в таких случаях, не балует нас подробностями… Что же мы стоим, давайте устраиваться. Эй вы, ребята, разжигайте костер, тащите из садка тайменя, готовьте ужин!

Пока развьючивали оленей, ставили палатку, пришло время связи. На душе неспокойно. Неужели беда?

В палатке горит свеча. В тишине четко отдаются торопливые удары ключа. У всех на лицах ожидание.

– Плоткин у микрофона, – слышится знакомый голос.

– Здравствуйте, Рафаил Маркович. Мы только что прибыли к Сипотенко. Что у вас случилось?

– Вчера из Министерства госконтроля прибыли два товарища для ревизии, просят вас прибыть в штаб.

– Ну, это легче. Надо было им приехать на месяц позже, мы бы закончили обследование Маи, а теперь придется отложить эту работу на неопределенное время, – не без досады говорю я.

– Завтра могу выслать за вами самолет, сообщите погоду утром.

– Высылайте.

Уже ночь. Тайга не спит, затаилась в коварных думах. Долго сидим у костра.

– А как же теперь с Маей? – спрашивает Трофим. – Василий и Улукиткан будут ждать.

– Сейчас трудно решить. Пусть все остается так, как задумано. Ты с Кучумом пока поживешь здесь, а я должен лететь.

Вдруг подумалось: неужели придется кого-то посылать на Маю? И при мысли, что мы не попадем туда, что кому-то другому выпадет счастье первому проплыть по ней, становится не по себе.

Мы с Владимиром Афанасьевичем на всю ночь забираемся ко мне в полог. Никто не думал, что мое посещение продлится здесь всего лишь полсуток, да еще в такой тревожной обстановке. А у начальника партии накопилось много технических и хозяйственных вопросов, требующих неотложного решения. Да и мне необходимо просмотреть законченный полевой материал, уточнить план на будущее.

…Слабый рассвет уже сочится сквозь ситцевую стенку полога. Ночь сходит. Из поредевшей тьмы встает знакомая тайга.

– Пора, Владимир Афанасьевич, кончать, а то, чего доброго, еще поссоримся. Я увижусь с Хетагуровым, с Плоткиным и по всем неразрешенным вопросам договорюсь с ними, сообщу вам о своем решении из штаба.

– Когда же это будет? – сокрушенно спрашивает он.

– Дня через два.

– Если не пришлете дополнительно двоих наблюдателей, план не выполним.

– Попробуйте не выполнить! Вы же знаете, что экспедиция из-за длительных пожаров не выполняет план наблюдений. Отстает топография, можем сорвать выпуск карт. Где же мы возьмем вам дополнительные подразделения? Думаю, всем руководящим работникам придется через месяц, а то и раньше, вспомнить былое – встать за инструменты. Так не лучше ли сейчас уже подумать, как это сделать? И чем раньше вы выбросите из головы мысль о помощи со стороны, тем лучше для вас!

– Но ведь не хватает людей!

– Знаю, но лишних нет и у нас, а дальше их не будет хватать и вовсе. Более того, я должен предупредить вас: в случае, если мне не придется в скором времени вернуться сюда, вы перебросите подразделение Лебедева на обследование Маи.

– И Лебедева?! – Его маленькие глаза вдруг зло округлились. – Да его теперь и днем с огнем не сыскать!

– Вот я и боюсь, что поссоримся. Считайте, что вы предупреждены о Лебедеве, и хватит на этот раз. Смотрите, какое утро, как хорошо жить на земле, стоит ли расстраиваться по пустякам?

– Хорошие пустяки! С тебя снимают последнюю рубашку, а ты должен улыбаться и радоваться рассвету.

– Перепел, слышите? Перепел бьет, и как звонко! – кричу я обрадованно, хватая Владимира Афанасьевича за плечи.

Он осторожно высвобождается из моих рук, вылезает из-под полога и, уходя к себе, бросает сердито:

– Уж лучше бы и не приезжали!

Утро ясное, прохладное. Под перекатом в улове полощутся сиги. Я забираюсь в спальный мешок с желанием уснуть. А перепел бьет страстно, громко: «Пить подем… пить подем…»

Нет, не уснуть! Как попал он сюда, так далеко от привычных ему мест? Случайно или тут, на скупой и холодной земле, его родина? Он тревожит во мне давно забытые воспоминания о далеком Кавказе, возвращает меня в юность. Вижу гору Шахан, где когда-то давно клал по лугам острой косою ряды тучных трав, где по утрам будил меня вот такой же звонкий перепелиный бой, где я, конопатый паренек, бродил с собакой и ружьем по полям и предгорьям. Как далеко я ушел, и еще не окончен поход!..

Так и уснул я с мыслями о Кавказе, а перепел бил, по все реже и реже…

Сквозь сон я слышал, как радист давал погоду, как прибежали из тайги к дымокурам олени, как кто-то хвалился пойманным тайменем, но проснуться долго не мог.

Ждем самолет. С собою, кроме карабина, ничего не беру. Надеюсь скоро вернуться. Кучум настороженно следит за сборами. По-собачьи он, кажется, догадывается, что я собираюсь в поход один, и награждает меня недружелюбным взглядом.

За завтраком Сипотенко снова возвращается к ночному разговору:

– Не отбирайте Лебедева! Кто будет доделывать его работу?

– Кого вы предлагаете послать на Маю?

– Я поеду.

– А наблюдения за вас будет делать медведь?

– Людей не даете, придется обращаться за помощью к нему, – отвечает Сипотенко.

– Запомните: все, что связано с наблюдениями, решайте своими силами, запасные инструменты пришлем.

– Ну а если опять начнутся пожары?

– Относительно пожаров я должен вам сказать: мы одни здесь во всей округе и, к сожалению, плохо обращаемся с огнем, вот и расплачиваемся за это.

– Не совсем так, – возражает он.

– Самолет на подходе! – кричит радист из палатки.

Машина с гулом надвигается на стоянку, разворачивается, осторожно, с какой-то опаской касается гальки.

Мотор прокашлялся, глохнет. Распахиваются двери, и на сходнях самолета появляется Михаил Михайлович Куций.

Это было так неожиданно и приятно!

– Миша! – кричу я, стаскивая его с самолета. – Каким ветром тебя занесло к нам?

– После расскажу, дай обнять Трофима, как давно мы с ним не встречались! A-а… Владимир Афанасьевич, здравствуйте! Прибыл в твое распоряжение, с инструментом для наблюдений.

У того широко распахиваются веки.

– На наблюдения?! Вот это здорово!

– Взял отпуск, выбрал инструмент и прикатил. Любо или не любо – принимай! Отстаете же вы, дьяволы, с планом, ну как тут вытерпеть, не помочь своим?!

– Это хорошо, Миша! Мне тем более приятно, что семнадцать лет, прожитые вместе в экспедиции, не пропали даром для тебя, что ты помнишь наши хорошие традиции – не бросать товарища в беде.

– Значит, я могу остаться у Владимира Афанасьевича?

– Тебе предоставляется право выбрать, тут уж я ни при чем.

– Выгружай инструменты! – кричит обрадованный Сипотенко и сам лезет в самолет.

– Ты, Владимир Афанасьевич, не слишком радуйся! Ведь у меня отпуск месяц, на много не рассчитывай! – кричит ему вслед Михаил Михайлович.

– Нет уж, коли приехал помогать, так засучивай рукава! – говорю я ему.

– Боюсь, что ты задержишь меня…

– И не ошибся. К тому же сам напросился к Владимиру Афанасьевичу. А известно ли тебе, что отсюда до жилухи без малого тысяча километров и все тайгою да болотами? Попробуй сбежать! Но мы не будем к тебе жестоки. Отнаблюдай нам шесть пунктов – и с богом! В Новосибирск самолетом доставлю.

– Ты с ума сошел, честное слово! Шесть пунктов!.. Да ведь это же почти годовая норма!

– Вон Владимир Афанасьевич показывает цифру пять. Согласен на пять пунктов? Чувствуешь, как мы сразу тебе идем на уступку, и это лишь потому, что у Сипотенко действительно плохо с наблюдениями.

– Нет, без шуток, я должен вернуться из отпуска в срок. Сам знаешь строгости начальника предприятия Чудинова.

– При чем тут Чудинов? Ты в нашем распоряжении!

– Вот и приезжай к вам с добрым намерением! Но ведь я знаю, на этом не кончится. Как только ты улетишь, Владимир Афанасьевич скажет: «У нас не хватает рабочих, оленей, нет надежного помощника, придется тебе как-нибудь обходиться».

– Угадал, честное слово, угадал! – обрадовался я. – Значит, все это не будет для тебя неожиданностью. Я улетаю спокойным за твою судьбу, начинай с преодоления этих трудностей.

– Братцы, вы одичали! Куда я попал?

– В ту самую экспедицию, где добрая половина хороших традиций вырабатывалась при твоем участии.

– Шутки шутками, а из отпуска я должен вернуться вовремя. Разреши мне на время, пока ты будешь в штабе, взять в помощники Трофима? Мы ведь давно не были вместе.

– Мне бы не хотелось давать ему большую нагрузку. Ты сейчас набросишься на работу, как голодный лев на добычу, а он еще не совсем окреп после Алгычанского пика. К тому же я его, жалеючи, затаскал. Ему лучше остаться здесь, у Владимира Афанасьевича, и отдохнуть. Да он может и не согласиться.

– Согласится, мы с ним уже перемигнулись.

– Дело его.

– И вот еще что: Плоткин мне говорил о твоих планах относительно Маи. Если ты не сможешь скоро вернуться сюда, то разреши нам с Трофимом отправиться в этот маршрут вместе с Улукитканом и Василием.

– Вот ты о чем! К твоему сведению, Мая – очень капризная река. Стоит ли рисковать, Миша? Ты за два года, как ушел из экспедиции, поотвык от тяжелых походов.

– Поеду, и даже с удовольствием.

– Но это займет у тебя месяца полтора-два.

– Не страшно, попробую тряхнуть стариной!

– А как же с отпуском?

– Договорись с Чудиновым, что-нибудь придумай.

– Согласен, но на одном условии: если он не разрешит остаться, то в этом случае ты поедешь на свой риск обследовать Маю.

– Хорошо, значит благословляешь?

– Бедный же ты будешь, вернувшись в предприятие. Представляю твою встречу с Чудиновым!

Незаметно к нам подходит Кучум, кладет вытянутую голову мне на колени, смотрит печальными глазами. В них и ласка и собачья грусть. Неужели он предчувствует разлуку, догадывается, что на этот раз я не беру его с собою?

– Да-да, Кучумка, мы должны расстаться, но потом непременно будем вместе, так надо, – говорю я и обнимаю своего четвероногого друга. Мне становится жаль его.

Пес от ласки добреет и уже не отходит от меня.

– Остается две минуты, прошу в самолет, – слышится голос пилота.

Мы прощаемся. Самолет вырулил на дорожку и с торжественным гулом оторвался от косы. В окно мне было видно, как следом за ним бежал по земле Кучум в бессильной попытке не отстать от самолета.

Только спустя месяц я смог вернуться на Токо. Пожары стихли. Погода установилась хорошая. Теперь можно заняться обследованием Маи. Путь туда идет по заболоченной Алданской низине.

По пути на Маю мы посетим нивелировщиков, работающих в юго-восточном углу Алданского нагорья. Возможно, там встретим и наблюдателя.

Погода была солнечная, безветренная.

В этот день очень долго искали оленей. С десяти часов утра насел гнус, трогаться в путь уже не было смысла. Выступление отложили на вторую половину дня.

Мы придерживаемся правила: в первый день путешествия хотя бы три километра, но надо пройти. И тут обнаружится, хорошо ли подогнаны седла на оленях, равновесны ли вьючки, как подпруги узды. Какой бы ни был опытный каюр, но ему трудно все наладить с первого шага. Да и люди в эти первые километры испытают свое обмундирование. Кроме этого, даже при самой тщательной подготовке обычно что-нибудь да забудется на базе. Это чаще всего обнаруживается на первой остановке при устройстве лагеря, и, если ты далеко не ушел, можешь вернуться.

В три часа дня мы тронулись в путь, на север от озера Токо.

Множество бабочек порхало в безветренном, душном воздухе, и вместе с ними над нами роились полчища кровопийцев – комаров и мошки. Их так много, и они так злобны, что человеку, не испытавшему на себе всех мук от них, трудно представить те трудности, что приносит путешественнику гнус.

Мы вступили в собственные пределы Алданского нагорья. Перед нами расстилалась бугристая болотистая равнина. Куда бы ни направили вы свой взгляд, всюду удивительная бедность растительного покрова. Местами земля оголена, и вы не замечаете каких-либо усилий со стороны природы залатать эти прорехи. А холмы, что были видны и справа и слева по пути, прикрыты редкой щетиной сгоревшего леса. Лощины же и широченные пади изобилуют кочковатыми болотами. Обойти их невозможно, и, погружаясь в ледяную воду, мы начинаем понимать, что находимся в зоне вечной мерзлоты. Она будет сопровождать нас всюду, в каком бы направлении мы ни пошли по равнине.

Наш караван, состоящий из хорошо отдохнувших, крупных оленей, бодро идет по тропе на север вдоль Мулама. Его ведет молчаливый и грустный эвенк из Альгомы. Это человек лет сорока пяти, изнуренный тяжелым трудом. Лицо у него скуластое, загорелое, со слегка горбатым, совиным носом. Глаза маленькие, раскосые, почти бесцветные, как свеча, зажженная днем. С большого открытого лба не сходят борозды морщин – следы каких-то раздумий. Он выглядит опрятным и чистым, несмотря на то, что одежда его изрядно поношена. Вместо шапки на голове серый ситцевый платок, завязанный тугим узлом на затылке. На ногах летние олочи из лосины.

Зовут его Хактэ – сухое полено. Он и сам не знает, почему ему прилепили такое странное имя.

Походка у него легкая, как у сокжоя.

Он, как все эвенки, жители Альгомы, носит в своей памяти карту нагорья с такими деталями, которые не увидишь на картах самого крупного масштаба. Одну часть территории Хактэ представляет зримо, а вторую по рассказам, но и там, сбрось его с самолета с завязанными глазами, скажи, куда идти, и он поведет. Ему не нужны местные приметы, солнце, вершины гор – путь подскажет тайное чутье. С таким проводником путешествовать легко.

Снова нас караулит Мулам. Он, кажется, все еще не может прийти в себя после крутизны, начавшейся от озера Токо, все еще кувыркается по камням и бешено ревет в бессмысленной попытке унять свой бег. Его берега голы, доступны ветру. И только изредка на них заметишь толпу лиственниц, сбежавших с соседних холмов и застывших, будто живые, у переправы.

За серым войлоком облаков упряталось солнце. Гнус осатанел. В пасмурный день его появляется так много, что разве только можно сравнить со снежными хлопьями сильной пурги. Я убежден, что, если человек потеряет в этих заболоченных местах накомарник и не найдет себе надежного убежища, он будет насмерть заеден кровопийцами. Гнус – первое затруднение, с чем сталкивается человек, решивший пересечь Алданское нагорье.

Все устали. Пора бы остановиться, но путь идет по старым гарям, тут нет корма для оленей. Вечером от тропы отделилась свежепротоптанная стежка, утыканная колышками. Это нивелирная трасса. Она пересекает огромное пространство – более тысячи километров – до Охотского моря. Мы сворачиваем по ней. Где-то на этой трассе, затерявшейся среди болот и гарей, подразделение инженера Малиновского. Его-то мы и должны разыскать. Затем пойдем через Джугджур на Маю.

Ночуем у первого сыролесья на берегу шумливого ручейка. Трофим натягивает пологи (что бы мы делали без них!). Старик Хактэ собирает гнилушки и мокрые колоды, разжигает дымокур: ведь еще солнце высоко, и гнус не утихает. Кучум зарылся в землю, но спасенья нет и там. Я набираюсь мужества, иду с гербарной папкой по заболоченной лощине в поисках растений.

Здесь меня ждет северное чудо – белые кувшинки, или, как их принято называть, водяные лилии. Сейчас пора этого великолепного цветка. Унылые болота, обрамленные темно-зеленым троелистом и утыканные мертвыми лиственницами, точно оживают от расцветших лилий, превращаются в сказочное царство, уводят вас в мир фантазии. И невольно задаешь себе вопрос: откуда появились здесь кувшинки, кто занес их сюда и как они могли прижиться в этом суровом и холодном краю?

Солнце скрывалось за далеким горизонтом. Тени медленно ползли мимо стоянки, густели, пока не поглотили все, и только гребни далекого Станового еще долго купались в зареве заката.

Исчез гнус, точно растворился в темноте. Мы с облегчением сняли накомарники. Олени ушли от дымокуров и разбрелись по редколесью. Где-то за марью дико орали кряковые.

Над костром жарилось большими кусками свежее мясо. Трофим устанавливал рацию: утром связь со штабом экспедиции. Хактэ, распахнув телогрейку, грел у огня костлявую грудь. Мы совсем не знали друг друга, и это, естественно, вызывало в нас обоюдное любопытство. Поглядывая на проводника, я думал: кто он, рано состарившийся человек, кажущийся равнодушным созерцателем природы? Какое горе сделало его лицо безнадежно печальным?

– Ты как попал на озеро Токо? – спросил он, процеживая слова сквозь сжатые губы.

Я знал, что разговор затянется, подбросил в огонь дров, уселся поближе к теплу. Ночами здесь прохладно.

– Мы пришли с той стороны Станового, с Зеи. Нам надо было обследовать хребет от истоков Ивака до Утука.

– Что искали там? – И его быстрые, как у белки, глаза, посаженные глубоко под лоб, скосились в мою сторону.

– Мы ничего не искали. Нам надо сделать карту всего района, показать на ней хребты, реки, перевалы, озера, понял? Место там дикое, ходить трудно…

– Наши старики говорили, что в горах много добра разного, даже золота, лежит. Ты что скажешь?

– Они правы: в этих горах хранится большое богатство, но не наша задача искать его. После придут сюда геологи, они подробно расскажут вам об этом.

– Нет, не расскажут! – И проводник с досадой толкнул ногою в огонь головешки.

– Почему?

– Ты разве не знаешь, что Альгомы нет, люди совсем ушли из стойбища? Кому они расскажут?

– Что же случилось с Альгомой? Наводнение было? – спросил Трофим, подсаживаясь к огню.

– Вода не могу столько горя делать людям… В марте пришел на стойбище большой начальник, сказал, что мы шибко далеко живем, что трудно таскать в Альгому продукты, надо всем кочевать на Учур в Чюльбю, там лучше будет. Мы говорили ему, что Чюльбю не наше место, люди там не охотник, их работа мы не знаем, как жить будем? И тайга там бедный, оленям нет пастбища. Мы просили оставить нас Альгома. Он не согласился, всех таскал на Чюльбю… Думаешь, эвенкам не горе бросить свою тайгу, где ты родился, где могилы стариков?..

– Ты напрасно беспокоишься, и в Чюльбю для всех вас найдется работа. В большом населенном пункте есть школы, больницы, клубы, кино. Вам будет легче. Здесь же, в тайге, вы живете дикарями, этого нельзя дальше терпеть, – пытался успокоить его Трофим.

Хактэ не соглашался.

– Ты не скажи, что будет лучше, – энергично возражал проводник. – Чюльбю живи старатели, там постоянно много спирту, эвенки пропади там – это тоже не надо забывать. Наша работа тайга: белки, соболь, зверь. Разве это плохо? В Чюльбю эвенки забудут, как ставить капканы, следить сохатого, выращивать оленей… Потеряют тропы отцов в тайге, они уже не будут эвенками. Больно мне говорить такое, но потом когда-нибудь ты сам скажешь, что Хактэ правильно толмачил.

– Дорогой Хактэ, – сказал я, сочувственно положив руку на его плечо, – большой начальник, вероятно, все учел, и вас не дадут в обиду. Будете, как и раньше, заниматься пушным промыслом, оленеводством. Этого никто у вас не отнимет.

– Ты хорошо говори, но забываешь, что даже птица вон как далеко улетает, да все равно своего гнезда не бросает. Альгома – наш дом, а теперь Альгома нет. Последний люди ушли из тайги, – заключил Хактэ огорченно.

Мы с ним во многом отличались друг от друга, потому что была разница в представлении о жизни, разница в восприятии явлений, разница, которая должна стереться. Условия, в которых он сейчас живет, делают его еще немного суеверным, покорным судьбе, и он еще не избавился совсем от обычаев предков. Но мы забыли об этом в ту ночь: нам было просто по-человечески понятно его горе…

Хактэ действительно трудно покинуть родную тайгу.

Затухал забытый в разговоре костер. На небо взгромоздилась полная луна. Пора спать, но не так просто избавиться от мыслей, нахлынувших после разговоров с Хактэ.

Подбрасываю в огонь дров. Сижу долго перед раскрытым дневником. «Альгомы нет» – в устах Хактэ это звучит трагедией. Ему кажется, будто с переселением эвенки лишатся вольной жизни, унаследованной от далеких предков-кочевников, и что родная земля, которую они носят в своих сердцах, с ее болотным запахом, шумливыми реками и безграничной далью, станет им чужой. Хактэ страшится новизны, боится потерять привычки лесного человека, опыт предков, боится, что эвенки уже больше не испытают прелести далекого аргиша, не поспят у костра, уже не смогут бить белку в глаз, выслеживать соболя, воспевать в своих песнях Альгому.

Хактэ расстелил оленью шкуру у огня, лежит на спине с откинутой головой, смотрит в бездонную глубину звездного неба, в вечность. На его лице лежит печать мучительных раздумий.

Напрасно ночь ласково прикасается к ресницам его глаз, старику не уснуть. Мир кажется ему жестоким и несправедливым.

И все-таки быстро идущее время приглушит боль переживаний, и не останется на его смуглом лице страха перед неизвестностью, перед новой жизнью. Но в мечтах своих он всегда будет жить с Альгомой.

Пора спать. Забираюсь под полог. Сквозь ситцевую крышу светит луна. Слышен крик филина в перелеске. Кажется, сегодня и мне не уснуть. Вспомнил: ведь Улукиткан тоже родом из Альгомы, как и Хактэ. В этом крошечном поселении, состоящем из десяти домов, упрятанном в недрах Алданской тайги, родилась и добрая Хутама. Каких чудесных людей подарила нам Альгома! Как благодарен я судьбе, что в жизни встретился с ними!

Ничто так не располагает человека к раздумью, как первобытная природа. Когда ты надолго соединяешься с ней, тебе хочется быть лучшим, очиститься от житейской накипи: лжи, лицемерия, жадности. Опять вспомнился разговор с Хактэ. Вспомнились эвенки, жители этого скудного края. В них живет удивительная простота человеческих отношений, детская доверчивость; они не знают воровства, бахвальства и своею откровенностью напоминают окружающую их природу, носят в себе ее чистоплотность. И невольно задумываешься над тем, сохранят ли эвенки все эти черты, когда их полностью захватит цивилизация, которая донесет до них вместе с культурой, с величайшими достижениями науки и искусства и житейские недуги.

Утром здесь, в районе вечной мерзлоты, росисто и холодно. По болотам туман. Сквозь его влажную вуаль медленно светится мглистое небо. Разве отдохнешь в такую короткую ночь! Кажется, и глаз не смыкал, а уже пора вставать.

Из тайги, словно привидения, стекаются олени к не погасшим за ночь дымокурам. Гнус застает нас в пути. Я иду примерно на час ходового времени впереди каравана. Это позволяет мне более сосредоточенно наблюдать окружающий мир, не торопясь собирать растения для гербария, стрелять птиц и пополнять ими свою скромную коллекцию. Колышки нивелировщиков по протоптанной трассе не дают сбиться с пути.

Сознаюсь, не люблю плоскую землю, пусть это будут степи, тундра или даже могучая приенисейская тайга. Моя стихия – горы. Они всегда манят меня к себе конусами вершин, цирками, грандиозностью и никогда не надоедают. Мое сердце, хорошо натренированное на кавказских ледниках и больших высотах, где я с ранних лет охотился по турам и джейранам, никогда не теряет в горах своего ритма, работает, как хорошо отрегулированный поршень. И неважно, иду ли я с грузом на подъем или налегке брожу по вершинам. Когда я нахожусь в поднебесье, легкие не ощущают разреженности воздуха, мне чужды там бессонница, головные боли, чем страдают другие спутники. Даже больше – горы возбуждают во мне энергию, я, при всей своей беспокойной натуре, никогда там не устаю.

А вот по Алданскому нагорью, как говорится, с трудом передвигаю ноги. Я видел его дважды с самолета и заранее знал, что путешествие по нему будет не по душе. Эта предубежденность, с какой я вступил в пределы нагорья, не позволяет мне сделать правильную оценку «жалкой», «скудной», «чахлой» природы, окружающей меня. С первого взгляда все эти эпитеты кажутся даже недостаточно выразительными. Я чувствую себя здесь пленником удручающего однообразия. Но нет, не буду с первого дня путешествия утверждать это в своем сознании. Пусть глаза попривыкнут к пейзажу, и, может быть, они увидят целые галереи впечатляющих картин и слух откроет еще неслыханную симфонию живой природы.

Нивелировщики где-то далеко впереди. Пожалуй, только завтра к вечеру мы сможем догнать их. Трасса строго идет по заданному направлению под азимутом 80° и, как удав, извивается в безнадежной попытке обойти препятствие. Нивелировщиков мучают не лесные завалы, даже не открытые болота, а топкие зыбуны, иногда на много километров перерезающие трассу. Тут им трудно достаются метры. Мне надо проверить их работу, исключить малейшую попытку прорабов упростить из-за трудностей технические установки. Не дай бог, кто-то на трассе допустит ошибку и вовремя не исправит! Она позже непременно обнаружится, и, чтобы исправить ее, придется снова затрачивать много усилий и средств.

Бреду по кочковатой трясине. Из-под ног выступает ледяная вода, и я черпаю ее голенищами. А там, где растительность не выдерживает тяжести тела, рвется, ноги погружаются в разжиженную глину оттаявшей мерзлоты, еще более холодную, нежели вода. И тогда приходится становиться на четвереньки, хвататься руками за кочки, чтобы не засосало.

Какая же это мука – зыбун! Вылез я из него, как черт из трясины, весь в грязи, мокрый и злой. Нет, как ни говорите, а в горах лучше.

На первой возвышенности караван задерживается. Взору открывается Алданское нагорье. Никто не сможет сразу познать его, так же как и описать в нескольких словах. Оно и пустынное и многообразное, утомительное и ласковое, очень скучное, а если смотреть с возвышенности на север – слишком суровое.

Как потускневшее серебро, лежали на нем темными пятнами ельники, а между ними тянулись тусклые болота или виднелись лоскуты бесцветных гарей. Кое-где у подножья лысых холмов голубели озера в кочковатой оправе. Ощущение заброшенности, вековой отрешенности усиливает печальный крик чибиса в ложбине.

На возвышенности ни стлаников, ни мха, ни травинки. Среди серых камней – лишь одинокая лиственница, вся на виду, точно в испуге обхватившая толстыми корнями обломок, на котором растет, и склонившаяся в молитвенном поклоне к солнцу. Северные ветры и лютая стужа оголили ей спину, высверлили в стволе сквозные дыры, умертвили кроны, и только на самой вершине торчат на фоне бледного неба зеленые пучки хвои как знак победы над смертоносной стихией.

Разве только седому жителю нагорья – эвенку близка эта скупая природа. Он один, кочуя по холмам, поет ей гимн. Только ему понятны шепот болот, тайны манящих далей, тишина кочковатых равнин. Но время и его вечно одинокой, вечно скорбной жизни навсегда проходит. Конец аргишу! Сыны уже не повторят удел отцов. Сегодняшний потомок старого эвенка тут сам будет бурить пласты земли, строить дороги, водить машины и зимою в палатке, на охоте, под вой пурги слушать сказки стариков о том, как жили его предки за Учуром.

Вечером мы вышли к большим болотам и там стали лагерем.

Выпив кружку горячего чаю, я оставил своих спутников устраивать ночлег, а сам с Кучумом отправился побродить по открытым местам.

Солнце угасало на плоском горизонте. Сизая мгла покрывала прозрачной вуалью бедную землю. Дали, как никогда, казались угрюмыми, скучными. Были минуты, когда мне хотелось идти дальше: до того безнадежно было вокруг.

Справа от меня большой перелесок. Деревья растут как попало: иные схилились друг на друга, многие упали на кочки, но еще продолжают полулежа жить. Изредка увидишь вертикальный ствол, тоже весь простреленный, в дырах. Все корни этих деревьев, напоминающие спрута, лежат на поверхности почвы, ни один корешок не смеет углубиться в мерзлоту – там смерть. Деревья питают главным образом прикрывающие их постоянно влажные мхи.

Все это отчетливо видно сейчас, в конце лета, когда немного оттаивает мерзлота. Подойдите к дереву с любой стороны, и вы почувствуете, что у дерева нет опоры, оно действительно не связано с почвой, корни держатся на полужидкой поверхности, прикрытой мхами. На это способны только лиственницы.

Бесконечно далеко на север тянутся болота, и своею витиеватой линией они напоминают давно заброшенное русло реки. Возможно, еще в древние времена, когда в творческих муках дооформлялась земля, все изменялось на ней, сюда была сдвинута часть какой-то исчезнувшей реки.

Дно этих безмятежных болот затянуло густо сплетенными растениями. Всюду на прозрачной поверхности виднеются плавучие острова из пышной зелени, удерживающиеся на толстых стеблях троелиста. Берега же болот атакуют высокие кочки, упругие, как жесть, осока и ярко-зеленые мхи. Тут много уток, куличков, бекасов, по закрайкам важничают журавли, на песке следы цапель, гусей… С воздуха тихие болота караулят хищники.

На тропках, что сбегают со всех перелесков к болотам, следы зверей, кое-где их свежий помет, еще влажный и блестящий. Тут, видно, сохатые и сокжои живут с первобытных времен, не пуганные человеком.

Иду серединой перелеска. Вижу слева на земле что-то серое, будто кто-то спит под солдатской шинелью. Подхожу ближе, раздвигаю стланик. Это плита. Начинаю внимательно осматривать местность. Кругом болота да перелески по топям. Вроде как бы неоткуда взяться тут камню. Удивительная находка: на скошенной поверхности высечена какая-то надпись, уже полуистертая от времени.

Над плитой склонился разлапистый куст стланика, чтобы тенью своею прикрыть эту надпись. Его крепкие корни обручем перехватили плиту в двух местах, пришили к земле. Пышный бледно-желтый ягель окружил ее со всех сторон, прилип к шероховатым краям, даже выбрался на плоскость, но не посмел прикрыть надпись, будто на плите были высечены слова величайшей человеческой мудрости.

В верхней части плиты заметны следы креста. Ниже с трудом разбираю буквы, но прочесть слова трудно. Это надгробие. Чья же тут могила? Поблизости нет скальных обнажений. Не видно и признаков пребывания тут когда-то людей: ни пней, ни огнищ. Кто же принес сюда в неприметный перелесок этот обломок весом более двух тонн и сделал надгробие? Ответом на все – тишина, забвенная тишина.

Быстро темнеет. Теперь эта плита будет мучить меня, пока не прочту надпись.

– Трофим! – крикнул я издали, возвращаясь в лагерь. – Сегодня нам повезло: нашел большую плиту с какой-то надписью.

Трофим ужинал и только что положил в рот большой кусок оленины, который ему пришлось поспешно проглотить нежеванным.

– Вы думаете, это следы древней культуры? – с трудом выговорил он.

– Нет, конечно. Надпись сделана, вероятно, в прошлом столетии, на русском языке. Буквы уже поистерлись, и теперь не так просто восстановить их.

– Неужели не прочесть? – загорелся Трофим.

– Если удастся, тогда нам откроется какая-то тайна.

– А если под плитой клад? – И в округлившихся глазах моего спутника блеснул радостный огонек.

– Не думаю. Чтобы спрятать клад, кому взбредет в голову тащить сюда, к болотам, такую огромную плиту? Может, ты, Хактэ, что-нибудь знаешь о камне, что лежит тут, в перелеске? – спросил я старика и присел к огню.

– Нет, – решительно отвечает он. – Это другой люди клади камень, эвенки не знают.

– Тогда придется утром нам самим разгадывать эту тайну.

Над болотами меркнут следы скрывшегося солнца. Стылая вода не шелохнется. Стоит осока, впаянная в сумрак. Уходит на покой вместе с хищными стрекозами долгий летний день…

Утро не застало в лагере Трофима. Он поджидал меня у плиты.

– Что так рано поднялся? – кричу ему.

– Не спится. Надо же расшифровать эту надпись! Я прошелся углем по следам букв, и, как видите, теперь будет нам легче разобраться. Кое-что уже прочел: вот это слово «мир», это «далекой», это «нашла». А главное, узнал, что события, о которых повествует надпись, произошли в тысяча восемьсот восемьдесят шестом или девятом году.

– Так давно! – удивился я.

– Что же могло случиться здесь, в пустырях, в те годы? – подумал я вслух.

– Значит, и в те времена сюда проникали люди. Может, старатель погребен…

Мы имеем в своем распоряжении часа два времени, пока не поднимется комар и не пригонит оленей к дымокурам. Долго, кропотливо изучаем следы букв. Работа оказалась интересной и благодарной. В конечном итоге нам удалось восстановить надпись:

Теперь мы не могли избавиться от мучительного желания узнать самое главное: кто он, Владимир, что привело его в этот перелесок и какое чувство толкнуло Татьяну разыскать на далекой чужбине его могилу, положить на нее тяжелую плиту?

– Но как узнать? Живые свидетели, вероятно, умерли, деревья хранят молчание, следов никаких. Вот разве Улукиткан что-нибудь помнит?.. – сказал задумчиво Трофим.

Солнце калит воздух. Тайга пустует без птичьих песен, без ветерка. И только над болотами, замысловато перевитыми яркой зеленью, парят хищники.

Караван пробирается сквозь старинную гарь. Огонь умертвил лес, испепелил землю, и до сих пор лежит она голая, изъеденная ветрами, ни деревца, ни кустика. Но жизнь неистребима. Она пытается сызнова одеть истлевшую в муках огня землю. На буграх уже заметны пятна тайнобрачных лишайников. А там, где чудом уцелела, хотя бы с горсточку, почва, жадно тянутся к солнцу еще хилые ростки вечнозеленой брусники и на ней, как капли свежей крови, уже зреют малюсенькие ягодки – залог будущей жизни. В ложбине я нашел черную смородину – единственная веточка росла, прислонившись к камню, с бледными, почти прозрачными, листьями. Попадалась и какая-то мелкая густая, как каракуль, зелень, покрывающая шрамы гниющих на земле деревьев. Все это начало воскресенья.

Лишь у края гари нас встретили сплошные заросли голубики, увешанные тяжелыми гроздьями фиолетовых плодов. Дальше – сыролесье, утонувшее в широкой пади. Караван нырнул под тень деревьев…

Вот когда мы по достоинству оценили прохладу и свежесть тайги!

У ключа нас догнал Кучум. Мы сделали трехчасовой привал. Я с наслаждением поспал под пологом.

Дальше путь шел по пересеченной местности. На трассе стали попадаться совсем свежие следы нивелировщиков.

Вечереет. Олени устают. Мы торопимся до темноты добраться до своих. И вдруг в вечернюю тишину врывается песня. Она зародилась где-то впереди за колком низкорослого леса, в лощине, подернутой сизым дымком костра. Караван прибавил шагу.

Узнаю песню, поет дед Агей.

– Жив, старина! – кричит обрадованный Трофим.

Трасса уходит дальше, за холмы на восток, а песня остается вправо. Мы сворачиваем к ней. Спускаемся в лощину по густому, давно отцветшему багульнику. За ним, в листвяге, жилье – привал бродяг.

Шаги глохнут в мягком мху, нас никто не замечает. На костре парится котел с варевом. На ветках портянки, рубахи, поршни из медвежьей шкуры и какая-то заношенная рвань. Бородатые люди молча ждут ужина. Одни сидят на пнях с чашками в руках, другие лежат, распластавшись на спине, наблюдая, как над ними густеет вечерняя синева неба. Двое сучат дратву. За ворохом вещей вижу деда Агея. Он что-то мастерит и поет свою единственную песню: «Кубань, ты наша родина…»

Он первый обнаруживает нас.

– Кажись, наши? – слышу его голос, и вся ватага поднимается. Дед Агей спешит навстречу.

– Што ж вы, бисовы сыны, не гукнули? Мы б галушек наварили або борща зеленого… – И он так потряс меня своими сильными руками, что я даже вскрикнул от боли.

– Нет на тебя, Агей Спиридонович, управы!

– То же от души… Невже ж больно? – Но вдруг он замечает Трофима, отталкивает меня, забирает его в объятия, и я слышу, как вначале хрустнули позвонки, затем громко чмокнули губы.

Здороваемся с остальными.

– Вот уже не ожидали! – удивился начальник подразделения инженер Малиновский, подавая мне загрубевшую руку.

– Что-то вы не очень торопитесь, решили заглянуть к вам, – ответил я.

– Хвалиться нечем. Сами видели трассу: мари, зыбуны, ерник. Из мокра не вылазили все лето. Норму не выполняем, живем невесело, без шуток… – И он безнадежно махнул рукою.

– Чем это у вас так хорошо пахнет? – спросил я, пытаясь отвлечь его от грустного разговора.

– То ж рябки в похлебке разопрели, – пояснил дед Агей и, живо повернувшись к ребятам, распорядился: – Хлопцы, ставьте куринь гостям, и ты швидче, повар! – А сам с рабочим ушел за дровами.

Мы поставили палатку. Я достал свой полог, постель. Глаза по привычке осматривают лагерь. Все тут на своем месте, прибрано, ни к чему не придерешься, даже обидно.

– Вовка, рубишь не так! – доносится из перелеска голос Агея Спиридоновича. – Ходишь вокруг сушины, як привязанный, руби, не сходя с места. А срез должен быть косой. Становись вот так, ноги пошире, так и руби.

Мы попали в одно из молодежных подразделений экспедиции. Все рабочие – ребята, только что окончившие среднюю школу, впервые в тайге. И тут, в окружении первобытной природы, далеко от жилых мест, в пургу, под дождем, на переправах через бурные реки, в зыбунах и в думах у костра, за латкой штанов, они решают свое будущее: быть им разведчиками или этого слова они будут бояться, как черт ладана, и будут далеко обходить необитаемые земли?

Атаманом у ребят – дед Агей. Он ведет их по этой скучной стране, вступая в которую они должны были надолго отказаться от многих удобств цивилизованного мира, находиться в постоянных столкновениях с дикой силой, не знающей к ним жалости. Как садовник опускает в почву ростки, чтобы вырастить цветы, так и дед Агей сеет в податливых душах своих питомцев любовь к природе, учит мечтать и мечтать. Для каждого у него есть доброе и приятное слово. Делает это он без заданности, с врожденной простотою, сам того не замечая.

Подразделением командует опытный геодезист Александр Малиновский. В работе – тигр. Но на этот раз ему не повезло. Не только ему: не справляются с месячным заданием и другие нивелировщики, работающие на Алданском нагорье. Вероятно, при составлении проекта не учли всех условий, трудностей. Мы пришли сюда, на трассу, чтобы на месте разобраться, исправить ошибки, если они есть, и не дать молодежи разочароваться в наших работах.

Через час на стоянке снова стало тихо. Наш проводник Хактэ устроился у каюров-эвенков за ключом. У них там свой костер и у каждого свой чайник. Они о чем-то оживленно спорят. Мы же, исчерпав весь запас новостей и наметив план на завтра, разошлись по палаткам.

Трофим еще долго принимал радиограммы из штаба экспедиции.

Кто однажды испытал на себе причуды гор, их гнев и ласку, тот на всю жизнь их пленник.

И вот перед нами снова горы, каменные кряжи Станового и Джугджура. Они как-то внезапно, стеною поднимаются над Алданским нагорьем. Ветер бросает в лицо знакомый запах глубоких ущелий, обнаженных недр, снежников. Как приятно все это после нагорья, где в душном воздухе только запах болот да комариный гул!

Наши мысли, наши желания уже давно там, в диких ущельях. Какая-то дьявольская сила тянет нас туда.

Идем вверх по Удюму. Хактэ только по рассказам знает, как попасть с нагорья на реку Маю. Однако это его не беспокоило. Он ни разу не сбился с пути, привел нас, как намечали, к стыку Станового с Джугджуром.

Истоки Удюма глубокими шрамами врезаются в северные склоны гор, расчленяя их на многочисленные отроги. Вместе с нами поднимается к перевалу лес. Тут он на береговой наносной почве стройнее и гуще, нежели на холмах, и, когда погружаешься в этот зеленый мрак чащи, невольно теряешь представление о времени и месте.

Караван пробирается сквозь заросли уверенно, уводит нас в глубь гор. Мы давно уже устали. Где-то впереди бежит Кучум. В ущелье меркнет летний день. Пора бы остановиться на ночевку. Но за лесом неожиданно обнаруживается ерниковая степушка. Что-то знакомое в контуре отрога, нависающего над ней с запада.

Узнаю: тут мы были в прошлом году в середине апреля. Степушку тогда покрывала наледь и кругом лежал снег. А вот на том чуть заметном гребне, справа, мы с Василием Николаевичем добыли круторога. Узнаю и ельник слева – под ним скрывается звериная тропка, по которой можно подняться на перевал.

Пересекаем степушку. Сворачиваем влево к ельнику и остаемся здесь на ночлег.

Над горами навис густой вечерний сумрак. В тишине сбивчиво поют колокольчики на шеях оленей да звенит холодный ручей. Дым костра, поднимаясь над лесом, прикрывает его прозрачной вуалью, как бы пряча ельник от уже загорающихся звезд.

Трофим грустными глазами смотрит, как плавятся угли, как беспомощно вспыхивает и гаснет пламя.

– Устал, Трофим? – спрашиваю я обеспокоенно.

Он зябко вздрогнул и потянулся руками к огню.

– Нет, не устал. Нину вспомнил. Как она там одна с Трошкой?

– Надо было ехать к ней сразу после больницы.

– Может быть, и надо было… – ответил Трофим не без сожаления.

Он поправил костер, подсел поближе к теплу.

– Знаешь, что мы сделаем? – сказал я ему. – Пошлем-ка кого-нибудь в Ростов за Ниной, пусть переезжает с Трошкой в Зею. В октябре и мы заявимся туда, вот праздник будет!

– Подождем. Разве вот после Маи?

– Опять после! Ты слишком долго ждал, чтобы еще откладывать.

– Подуправимся, работу закончим – сам съезжу, – упорствовал Трофим.

– С тобою, кажется, не договоришься. Утром дам команду Плоткину, пусть организует ее переезд. – И я пожалел, что раньше не подумал об этом.

На второй день мы поднялись на перевал. Тут географическая граница: справа к седловине падают тесные отроги Станового, слева поднимается Джугджур. Седловина длинная, она делит узкой щелью большие горы на два хребта, отличающихся друг от друга только названием. Горы лежат и впереди нас, к югу. Но там мы видим не линии хребта, а хаос вершин, разбросанных по огромному пространству. Зарождающаяся над перевалом Мая пронизывает эти горы узкой щелью и по ней уползает к далекой Удской равнине, чтобы сбросить свои воды в Охотское море.

Мне надо увидеть хотя бы издали уже отстроенные на вершинах гор геодезические знаки и их расположение. Поднимаюсь на верх отрога. Со мною Кучум. Хактэ с Трофимом и оленями спускаются вниз.

Все, что видит глаз, я осматривал зимою, тогда горы утопали в снегу. Теперь другое: нет бесконтурной белизны, гладких откосов, ледопадов. Отроги возвышаются предо мною в нищенском одеянии, прикрытые ржавыми лишайниками, обломками гранита да полосками зелени, пробравшейся сюда со дна провалов.

Горизонт затянут легкой дымкой: где-то далеко горит тайга. Но мне удается увидеть на господствующих вершинах конусы пирамид. Значит, недаром прошли мы по этой скудной земле.

Мы уже собрались покинуть вершину, как на нашем следу послышался стук камней. Не медведь ли? Я сбросил с плеч карабин. На верх гребня, словно ветром, выносит черный комочек. Бойка! Она мчится по нашему следу.

Неужели где-то близко наши?! Это приводит меня в восторг, и я спешу на перевал.

На седловине у маленького дымокура сидит Василий Николаевич. Машу ему шляпой. Он идет навстречу.

– Наконец-то! Чего это вы так задержались? – говорит он, переводя дыхание.

– Торопились, а время обогнало нас. Надо было побывать в подразделениях, но разыскать их оказалось не так просто. Что у вас тут нового?

– Скажу прямо – дела неважные. Ходил от Кунь-Маньё вниз по Мае, насмотрелся на нее, не река, а черт бешеный.

– Кажется, напугала она тебя, Василий, а идти придется.

– Только не на оленях. Щель узкая, скалы стоят над рекою тесно с двух сторон, не пропускают. И не обойти их, горы страшенные. Вот разве на лодке рискнуть?..

– Ты думаешь, проплывем?

– Кто его знает! Лодку сделал большую, добротную, попробуем.

– Стоите где?

– Под перевалом, пришли недавно с Кунь-Маньё. Там олени корм выбили, стали далеко уходить, вот мы и решили передвинуться сюда, навстречу вам. С оленями беда: в тайге появились грибы; как отпустишь их – ну и прощай, бегут как очумелые, один перед другим, ищут грибы… Да что же это мы места другого не найдем для разговора! – спохватился он. – Пошли. На таборе ждут нас.

Спускаемся на дно долины. Чувствую, ноги уносят меня навсегда от этих хребтов, от их мрачных расщелин, от их немого покоя. И только теперь я понял, как дороги мне эти окаменелые громады, крошечные ивки – жители россыпей, звериные тропы и крик беркута над мертвыми вершинами, – будто покидаю родные места. Больно расставаться, видимо потому, что тут в горах осталось много нашего труда.

По высоким гребням уже золотится мелкий ерник, прихваченный первыми осенними заморозками. В ветерке, случайно набегающем на нас, уже нет прежней ласковости, и небо кажется выцветшим, стареньким-стареньким.

У слияния двух ключей – истоков Маи – виднеются палатки. Навстречу мне с протянутыми руками идет Улукиткан. Он хлопает загрубевшей ладонью по моей спине, смотрит ласково в глаза и что-то шепчет.

Здороваюсь с подошедшим Лихановым.

Сегодня мы с Трофимом – гости. За нами ухаживают, нам подкладывают лучшие куски баранины. Последнее время мы питались только консервами. Свежее мясо показалось нам особенно вкусным.

– Слушай, Улукиткан! – обратился я к старику за обедом. – На болотах за Саракендой мы нашли могильную плиту – большой камень с надписью. Ты что-нибудь знаешь об этой могиле?

Улукиткан встрепенулся. Лицо его сразу помрачнело.

– Там под камнем беглый лежит, ссыльный. Пристав за него много денег обещал, дурной люди следили его, тут на болотах убивали.

– Ты не помнишь, когда это случилось? – спросил я, еще не совсем уверенный, что он говорит именно об этой могиле.

– Как не помню, тот год я женился.

– В каком это году?

Улукиткан задумался.

– Большой гарь видел на Саракенде, день-два ходи – все горелый лес. Так вот слушай: после пожара еще раз пять приходила и уходила зима, тогда я женился.

– Когда же был этот пожар?

– Тогда, наверное, убили русского царя.

– Александра Второго?

Старик повел плечами.

– Его убили в 1881 году. Значит, ты женился в 1886-м. Этот год высечен и на плите, – сказал я, пораженный точностью эвенкийского летосчисления по вехам больших событий, случившихся в природе и в жизни людей.

– Потом пришла еще одна зима, – рассказывал старик. – С речки Алдан на стойбище якут привез лючи хунат – русскую девушку. Она искала беглого. Эвенки возили ее к болотам на могилу. У хунат было большое горе и не было денег сделать настоящую могилу. Она говорила, что беглый хотел революцию делать и за это его убили. Тогда наши люди собирался, делал большой нарта, запрягал больше чем тридцать оленей, толкал с Саракенды на болото камень. Эвенки клялись не забывать могилу беглого. Хунат еще долго жила на Альгоме, хороший была люди.

– Кто же эта девушка, ты не помнишь, откуда родом, фамилию?

– Хорошо помню. Она была невеста беглого.

Вот и не осталось тайны от надгробной плиты. Вместе с раскрытием событий, связанных с могилой на болоте, раскрылась и тайна человеческой души. Мы еще долго находились под впечатлением рассказа Улукиткана, думая о Татьяне. Какое хорошее чувство привело девушку в эти мрачные пустыри, за тысячи километров от поселений! Какую чистую любовь она принесла сюда на могилу друга!..

После обеда прощаемся с Хактэ. Он возвращается на Алданское нагорье, а мы вьючим оленей, спускаемся вниз по Мае к устью Кунь-Маньё, к исходной точке предстоящего нам путешествия.

Путь идет по знакомой долине. Тут мы проходили зимою с нартами. И хотя сейчас нас окружает летний пейзаж, привычный глаз находит знакомые гребни, утесы, памятные излучины рек. Становой уплывает в голубеющую даль и постепенно скрывается за ближними отрогами Джугдыра. Только отдельные вершины как будто тайком следят за нами с высоты, да иногда вольнодумец орлан взметнется в синеву, покружится и растает в поднебесье.

Вот и Кунь-Маньё. У края наносника стоит большой лабаз с продовольствием и запасным снаряжением для полевых подразделений экспедиции. На дверках еще висит пломба. Но за продуктами уже приходили непрошеные гости. Они оставили на столбах следы когтей, острых клыков. Узнаю работу медведей. Хорошо, что строители предусмотрительно содрали кору со столбов, на которых стоит лабаз, по ним теперь даже самому ловкому молодому медведю не взобраться, не помогут ему и острые когти.

День еще долог. Трофим и Василий Николаевич устраивают баню. Я беру карабин и отправляюсь вниз по Мае: надо ж взглянуть на реку, прежде чем окончательно определить маршрут!

От устья Кунь-Маньё Мая срезает левобережный отрог, и у переката впервые зарождается ее непримиримый рокот. Я поднимаюсь на утес. Впереди, куда стремительно несется река, сомкнулись береговые отроги. Долина выклинилась, и Мая, с гулом врываясь в скальные ворота, прикрытые сторожевым туманом, уходит в глубину земли.

Я долго прислушиваюсь к этому предупреждающему гулу. Василий прав, с оленями по ущелью не пройти. На лодке так на лодке!

Знаю, путь будет трудным испытанием и в то же время полный заманчивой неизвестности, необыкновенных приключений, представить которые невозможно, но можно предвидеть.

В лагере уже готова баня. Василий Николаевич льет на раскаленные камни воду, палатка от пара раздувается, как жаба. Я забираюсь внутрь, нещадно хлещу себя горячим стланиковым веником. После длительного пути, утомительных переходов баня – большое удовольствие.

Все собрались у костра. Наступила ночь окончательных решений. Улукиткан мрачен. Он не согласен, он молчит, посматривая на нас не то с упреком, не то с сожалением.

– Послушай, Улукиткан, мы должны непременно обследовать реку, иначе нельзя начинать здесь работы. Вы пойдете окружным путем на оленях, а мы на лодке. Ты лучше подумай, где нам встретиться, чтобы можно было выбраться к населенным пунктам на оленях, в случае если по Мае не пройдем до устья.

Старик долго думает, о чем-то советуется с Лихановым и опять молчит.

Ночь тихая, мягкая. Тайга до краев захлебнулась тьмою. И только река, невидимая в темноте, шумит и шумит.

– Если обязательно так надо – иди на лодке, – сказал Улукиткан и тяжело вздохнул, будто поднялся на крутой перевал. – Только помни: моему сердцу будет больно, пока глаза не увидят вас. Мы по тайге кругом будем ходить, близко к Чагару. Я говорил, такой хребет будет перед Удой. Там есть большой речка Эдягу-Чайдах, на его устье встретимся.

– А как мы узнаем, что это Эдягу-Чайдах?

– По Мае пройдешь – увидишь посредине речки большой камень. Совиная Голова – так его зовут эвенки. Сколько до него проплывешь отсюда – там еще столько же до Эдягу-Чайдаха.

– Откуда ты это знаешь?

– Зимою, когда лед на реке, люди тут ходи, говорили мне.

– А на Эдягу-Чайдахе ты был?

– Нет, тоже старики говорили.

– Найдем ли?

Он покосился на меня.

– Если уши хорошо слушали слова старика, глаза доведут, не обманут.

– Сколько же вы дней будете идти до устья Эдягу-Чайдаха?

– Сказать не могу, видишь, время какое пришло: олень одно место не кормится, бежит по тайге как сумасшедший, ищет гриб, на дымокур не приходит. Трудно искать его. Если бы не эта беда, за пять дней дошли бы с Николаем.

– Пять дней?! Это очень долго, Улукиткан. Нас, вероятно, пронесет быстрее до Эдягу-Чайдаха.

– Подожди, может, не пронесет, – сказал он просто. – Ты не знаешь…

– Хорошо, Улукиткан, не будем считать дни, мы встречаемся на устье Эдягу-Чайдаха. Если что случится и нас там не дождетесь – возвращайтесь домой.

– Все будет, как сказал.

Еще долго костер отбивался от наседающего мрака ночи. Долго не смолкал говор. Мы трое подтвердили друг другу, что отправляемся в этот маршрут совершенно добровольно, что все одинаково несем ответственность за жизнь каждого из нас. Трофим и Василий Николаевич поклялись повиноваться мне при любых обстоятельствах, даже если это будет связано с риском для жизни.

Утро было неприветливым: выл ветер, порождая в душе недоброе предчувствие, и где-то в стороне кричали вороны.

Лодка, на которой мы должны отплыть, сделана искусным мастером Василием Николаевичем. Уж он постарался: кокорины вытесал из лиственничных корней, набои к бортам прибил добротные, без сучочка. Посудина получилась емкая, килограммов на семьсот груза, только длина ее не в пропорции с шириной – коротковата лодка. Но тут мастер не виноват – не нашлось добротной лесины.

Лодка лежит на берегу вверх дном, греет на солнце брюхо. Рядом шесты, весла, все строганое, новенькое.

Мы стащили лодку в воду, и Трофим не выдержал, чтобы не показать нам свое искусство. Реку он любит и шест предпочитает посоху.

Засучив штаны выше колен, Трофим уперся расставленными ногами в дно лодки и бросил косой взгляд на реку, туда, где плескался перекат. От первого сильного удара шестом долбленка вздрогнула, словно табунный конь, почуяв седока, и рванулась вперед. Еще удар шестом, второй, третий… С ревом наплывал перекат. Волны дробились о лодку, хватались за нос, напирали пенистыми беляками.

Трофим, выгибая спину, бросал шест далеко вперед, давил на него всей своей тяжестью и гнал долбленку в горло прохода.

Вот лодка взлетела на последний гребень. Еще мгновенье, и кормовщик, уходя дальше по гладкому сливу, махнул нам рукой.

– Хороша долбленочка! Угодил, ей-ей, угодил Василий! – говорит он, возвращаясь.

Загружаем лодку. Дно замащиваем сухими жердями, а поверх расстилаем брезент. Все, без чего сможем обойтись пять-шесть дней: неприкосновенный запас продуктов, одежды, личные вещи, – укладываем вниз. Остальное: спальные мешки, посуду, рацию, немного продуктов, что нужно будет каждодневно на стоянках, – уложим сверху утром.

Василий Николаевич с Трофимом вырубили березовый корень, прикрепили к нему тяжелый камень – это якорь. Он пригодится: в случае опасности можно будет задержать бег лодки.

Вечером вызываем штаб. Явились все станции пожелать нам счастливого пути. Я передал последние распоряжения по экспедиции, попросил Плоткина организовать дежурство станций. Хотя мы и оставили для своей рации ранее установленное время работы, но мало ли что может случиться?.. Ежедневно с семи до двадцати четырех часов в эфире нас будут караулить.

Условились и с главным инженером экспедиции Хетагуровым. Он будет встречать нас на устье Маи дней через семь. Там совместно и решим все вопросы, связанные с проведением геодезических работ по этой реке.

– Еще передай одну радиограмму в штаб, и на этом закончим, – говорю я Трофиму, кладя перед ним исписанный клочок бумаги.

Он, как обычно, читает текст вслух, но с первого же слова голос его падает, глохнет, переходит в шепот: «Плоткину. Прошу организовать переезд Нины с сыном из Ростова в Зею. Предварительно свяжитесь по прямому проводу, передайте ей, что это желание Трофима и мое. Работой будет обеспечена. Можете послать за ней человека».

Трофим долго смотрит на исписанный лист, тщетно пытаясь скрыть охватившее его волнение. Потом уверенно кладет руку на ключ передатчика.

Позже, в одиннадцать часов, как условились, отозвалась наша станция из районного поселка Бомнак на Зее. Это последняя попытка получить от местных жителей какие-либо сведения по нашему маршруту. От Улукиткана мы знаем, что летом эвенки не посещают Маю. Он объясняет это ее недоступностью для оленей. А для людей? Нам важно было знать, что скажут другие.

У микрофона оказался районный прокурор, местный эвенк по фамилии Романов. Когда я ему сказал, что мы собираемся пройти Маю на оленях, он удивился.

– Кто вам посоветовал? Разве в тайге не осталось троп наших отцов? – спрашивает прокурор. – Только сумасшедший рискнет идти по-над Маей на оленях! Там прижимы, пропадете!

– А если на лодке?

– Да и на лодке никто не плавал. Разобьетесь и не выберетесь.

– Нами руководит не спортивный интерес, а необходимость, – сказал я. – Если река недоступна для каравана и для лодки, придется изменять проект, а для этого нужно время и лишние средства. Но представьте себе, что мы согласимся с ее недоступностью, откажемся от работы на ней без обследований, а позже выяснится, что по Мае можно пройти? Кто же нам простит такое? Лучше помогите советом.

– Мой дед говорил про Маю так: если бросить бревно в реку у Большого Чайдаха, оно до устья не доплывет, измочалится. Что я могу вам посоветовать в этом случае? Вернитесь!

Я поблагодарил прокурора за совет, но от маршрута не отказался. Наоборот, его предупреждение окончательно утвердило во мне решимость идти по Мае. Будь что будет! Мы поплывем.

Скоро рассвет. Пора на покой. Я забираюсь в спальный мешок, лежу в странном полузабытьи. Пытаюсь представить себе нашу жизнь в этом ущелье, где мы будем лишены необходимого, где опасность встанет перед нами с первого шага и не отступится до конца путешествия. Проскочим ли? Улыбнется ли и на этот раз нам счастье? Мысли меняются, как весенние облака, в зависимости от того, с какой стороны дует ветер. Я могу убедить себя самыми неопровержимыми доводами, что избранный нами путь полон коварных неожиданностей, но чувствую, что отказаться от него не могу.

Я еще раз пытаюсь представить наше путешествие по этой бурной реке и окончательно убеждаюсь, что план осуществим и наш долг – выполнить его. И если даже он не удастся, мы не покаемся.

Нет, я верю в успех! Будет удача и в этом маршруте!

Я глубоко уверен в своих спутниках. Более смелых и стойких мне не найти. Без колебаний доверяю им свою судьбу. Но хватит ли у нас физической и моральной спайки, чтобы преодолеть препятствия? Дойдем ли все до конца?

Ах, если бы все кончилось хорошо!

Даже ночью нет передышки. Голова перегружена заботами, все надо предусмотреть, ничего не забыть – на мне ведь лежит вся ответственность. Нервы напряжены до крайности, и засыпаешь, когда уже ничего не соображаешь.

Наконец настало седьмое августа – день отплытия. Утро было свежее, ласковое, многообещающее. На реке перекликались кулички, и из лесу доносилось воркованье диких голубей.

Ко мне подошел Улукиткан.

– Однако, твой путь обязательно кончится хорошо, – сказал он обрадованно и серьезно. – Теперь сердце мое не болит.

– Спасибо, Улукиткан, за теплое слово. Как угадал?

– Сон видел. Будто я дома, уже пришла зима, совсем холодно стало. Люди с моря передали, что ты шибко больной лежишь, один тайга, никого нет. Как, думаю, один, больной? Надо ходить искать тебя, хороший чум делать. Котомку взял и пошел на лыжах. Мороз под дошку лезет, остановиться – оборони бог, нельзя, схватит. Иду сосняком. Пора бы ночевать. Ищу место, да не сразу хорошее найдешь. Хожу долго туда-сюда. Вижу, с дерева шишки падают, все в одно место, в одну кучу. Ну, думаю, совсем хорошо, на всю ночь их хватит, и дров не надо. Поджег шишки, набрал в котелок снега, чай, думаю, надо варить. Шишки разгорелись хорошо, тепла много. А сам думаю: где искать тебя буду? Как бы уже не пропал – такой холод. Смотрю на костер, что, думаю, такое? Из-за огня ты поднимаешься, мучаешься, тебе шибко больно. Я хотел помогать, да не могу, рукам горячо. Потом шишки сгорели, ты встал, совсем такой, как сейчас, говоришь: «Здравствуй, Улукиткан! Люди меня похоронили, шишками засыпали, хорошо, что ты пришел, отогрел, теперь ходить будем вместе…» Сон не обманет, обязательно увидимся!

Я рад, что беспокойство старика рассеял сон.

Догружаем лодку, накрываем брезентом и туго увязываем веревками так, чтобы при любой аварии ничто не могло выпасть в воду. Командует долбленкой кормовщик Трофим. На реке мы с Василием в полном его распоряжении.

Погода великолепная: в вышине голубеет обширное небо. В отдалении синеют хребты, над рекою клубится туман, пронизанный лучами только что поднявшегося солнца. В природе какая-то необыкновенная свежесть, и от этого на душе легко.

Наступила минута расставания. Улукиткан вдруг забеспокоился. Ласковое, но несколько рассеянное выражение на его лице сменилось настороженностью, словно только сейчас старик понял, куда мы отправляемся. Наши руки скрестились. В этот момент, кажется, он не верил в свой сон, и тяжело было оставлять старика опечаленным за нашу судьбу.

– Помни: смерть сильная, шутить не надо с ней.

– Не беспокойся, Улукиткан, еще встретимся!

– Только не гордись, у красавицы тоже горе бывает.

Старики усаживаются на камни и оба внимательно следят за нами. Бойка и Кучум уже заняли свои места. Затем садится кормовщик. Мы с Василием Николаевичем на носу, дозорными – держим наготове шесты, чтобы вовремя оттолкнуться или направить лодку в нужном направлении. У ног Трофима на корме лежит якорь – наша надежда.

– Доброго пути! – кричат нам старики.

Лодка оттолкнулась от берега, не спеша развернулась и, подхваченная течением, понеслась вниз стремительно, легко, как отдохнувший конь по чистому полю. Старики машут нам шапками, что-то кричат, пока долбленка не скрывается за поворотом.

Дует встречная низовка. По небу бродят одинокие тучи, навевая грустное раздумье: «Прав ли я, соблазнив на это рискованное предприятие близких мне людей? Может, задержаться?..» Но поток гонит послушную долбленку дальше.

Минуем устье Кунь-Маньё. Лодка проскальзывает совсем рядом с потемневшими валунами, не задевая их и не попадая в пасти водяных отбоев. Шест кормовщика еле успевает касаться дна – так стремительно несет нашу лодку река на своих бурунах. Каменистое дно мелькает перед глазами, убегают назад и одинокие прибрежные лиственницы.

Берега неожиданно становятся круче. Лодка с разбегу врезается в волны, зачерпывает носом воду, и мы вынуждены причалить к берегу. Обнаруживается, что набои на лодке для такой реки узкие и нужно, не откладывая, добавить еще по одной доске… Но поблизости нет ельника. Придется спуститься ниже, до первой таежки.

Над Маей еще просторный шатер неба. Мы не сводим глаз с надвигающихся на нас оголенных гор, ищем щель, по которой Мая уходит в свое таинственное ложе. Но у входа в ущелье, как нарочно, клубится туман. Что прячет он от пристального взора? Пороги? Склады драгоценных металлов? Сказочные водоемы, обрамленные цветным гранитом? Посмотрим. А пока что пытаемся убедить себя, что нам решительно надоели и скучная тайга, и простор нагорья, и оленьи тропы.

Кормовщик всматривается в туман, прислушивается к реву видимого переката, кричит повелительно:

– К берегу! Надо переждать.

Лодка, развернувшись, с разбегу вспахала носом гальку.

Мы сходим на берег. Из ущелья, словно из недр земли, веет затхлой сыростью, запахом отмокших лишайников и прелью древних скал.

Плыть по туману опасно. Трофим уходит вперед посмотреть проход. Возвращается озабоченный.

– Ревет, окаянная! – бросает кормовщик, усаживаясь в лодку.

Он достает из кармана кусок лепешки, быстро жует, значит нервничает. Сквозь туман виден тусклый диск солнца. Уже давно день, а береговая галька еще влажная с ночи, и на кончиках продолговатых листьев тальника копится стеклянная влага.

Где-то над нами по крутому косогору, затянутому стланиковой чащею, кричат, подбадривая оленей, проводники. Еще не поздно окликнуть их, отказаться от маршрута, но рот онемел. Крик наверху уплывает в захребетное пространство вместе со стариками, с оленями, с последней надеждой. Нас вдруг охватывает состояние одиночества, знакомое только тем, кому приходилось долго быть в плену у дикой природы.

Вот когда Мая по-настоящему займется нашим воспитанием!..

Наконец подул ветерок. На фоне далекого неба показалась вершина утеса, и тотчас с его угловатых плеч, словно мантия, упал туман. Обнажились влажные уступы. Мы увидели узкое горло реки, безудержный пляс беляков по руслу.

– Пора! – кричит Трофим.

Лодку подхватывает течение, и она покорно скользит по сливу. Впереди в узком проходе ершатся почерневшие обломки валунов, упавших сверху. Мая сливается на них, тащит нас с невероятной быстротою. А мы рады: наконец-то осуществилась наша мечта и мы надолго схватились с Маей! Пока мы чувствуем себя здесь сильнее любых обстоятельств. Пока…

За перекатами в реве взбесившейся реки на нас вдруг надвинулась скала, принимающая на себя лобовой удар потока.

– Береги нос! – кричит кормовщик и ловким ударом шеста выбрасывает долбленку на струю, круто поворачивает ее на спуск.

Долбленка вертится в отчаянной пляске скользких валунов. Жутко смотреть, как нас швыряет от камня к камню, как вздымаются буруны и как лодка ловко проскальзывает, рассекая дымящиеся волны. Мы с Василием Николаевичем нацеливаем шесты. Еще миг, еще удар, и долбленка чешет бок о скалу. Но в последний момент ее захлестывает волна. Первыми соскакивают собаки. Спрыгиваю и я с носовой веревкой. За мною Василий Николаевич. Трофим покидает корму позже всех.

Хорошо, что за скалой тихая заводь!

Лодку подталкивает к берегу, как измученного тайменя на кукане. Спускаем ее на руках на километр ниже, где чернеет ельник. Теперь уже нам совершенно ясно, что без дополнительных набоев плыть нельзя. Трофим остается разгружать долбленку и сушить вещи, а мы с Василием Николаевичем уходим с топорами в ельник.

В маленькой таежке, прижавшейся узкой полоской к реке, мы нашли высокую ель. Свалили ее, раскололи пополам и из каждой половины вытесали по доске. За это время солнце поднялось уже высоко. Скалы как бы приподнялись, насторожились, прислушиваясь к стуку топоров.

Возвращаемся к долбленке. Берег устлан цветными лоскутами: сушатся постели, пологи, продукты, наши вещи. За каких-нибудь десять минут, пока лодка была под водою, весь груз промок.

– Батареи-то отсырели! – встречает нас Трофим, и в словах его звучит безнадежность.

– Не может быть?!

– Посмотрите…

– Но ведь сегодня у нас связь со штабом! – говорю я.

– Ничего не выйдет, – заявляет Трофим категорически и смотрит на меня виноватыми глазами.

– Хотя бы предупредить, чтобы не ждали нас в эфире, – продолжаю я. – Ведь если мы не будем сегодня на связи, не обнаружат нас и завтра – черт знает что подумают!

– Подождем до вечера, может, высохнут… – И он бережно раскладывает их на солнце.

Прибиваем набои, складываем груз, и лодка снова несется по водяным ухабам. Я с завистью смотрю, как Трофим работает шестом. В опасных местах он правит долбленкой стоя, упираясь сильными ногами в днище, и тогда кажется – кормщик и лодка одно целое.

Минуем наносник, за ним крутой поворот влево. И перед нами внезапно открывается грандиозная панорама: ряды высоченных скал обрамляют ущелье, нависают над ним бесконечными уступами. Кажется, будто мы спускаемся по узкому каньону в глубину земли, где под охраной грозных скал спрятаны образцы пород, на которых сложены все эти горы.

Вот они, дикие застенки Маи, пугающие человека!

Я не могу оторвать взора от левобережных скал, от берегов, от дна реки – все облицовано нежно-розовым мрамором, и кажется, что эту красоту создала не слепая стихия, а величайший из художников.

Надо бы остановиться: ведь все это неповторимо. Но нас проносит дальше. Рассеченные холодным острием реки, совершенно отвесные, высятся скалы, увенчанные фиолетовыми, буро-желтыми и, как небо, голубыми зубцами. Могильным покоем веет от этих громад, и только растущие по выступам багульник, крошечные елочки и какие-то цветы оживляют их. Картину дополняет стая воронов, вспугнутых нашим появлением. Мы не любим этих черных зловещих птиц.

Лодку выносит за кривун. Мы оглядываемся: жаль, что так быстро опустился занавес!

За поворотом скалы растаяли, небо расширилось. Горы справа отступили от берега, и казалось, уставшая река уже спокойно течет по каменистому руслу. Здесь на минуту отдыхает но широким излучинам, нежась в песчаных берегах.

– Теперь можно и погреться на солнышке, пусть несет, – говорит Трофим, беспечно откидываясь спиною к корме.

Василий Николаевич достает кисет, не торопясь закуривает.

Тепло. Лодку легонько качает волна.

Я открываю дневник.

«…Первые десять километров Мая пронесла нас, будто тройка с бубенцами! Впечатление грандиозное! Поражает глубина ущелья, мрачные контуры стен, нескончаемый рев потока и его разрушительная сила. Теперь мы реально представляем, какую опасность хранит в себе река. Мои спутники чувствуют себя хорошо. Я читаю это на их лицах, вижу по их глазам, по улыбкам. В их сердцах нет сомнения. Это укрепило надежду, поможет нам достичь цели».

– Не шевелитесь, справа звери! – шепчет Трофим.

Из чащи на галечный берег выходит стадо сокжоев. Заметив лодку, звери остановились и подняли головы с настороженными ушами.

Их семь: четыре взрослые самки и три телка. Мы хорошо видим их любопытные морды, их черные, полные удивления глаза. Они стоят неподвижно, зорко следят за лодкой. И вдруг все разом бросаются вдоль берега, исчезают в береговой чаще. Но один теленок обрывает свой бег и, повернувшись к нам, остается стоять, пока мы не пропадем в волнах. Какой диковинкой показались мы ему.

Километра два плывем спокойно. Небо легкое, просторное, голубое. Готовясь к ночи, темнеет береговой лес. Вдруг откуда-то взметнулся ястребок и повис в чистом воздухе. И кажется смешной наша настороженность, с какой мы вступили в пределы Маи.

Трофим стряхнул дремоту; засучив повыше штаны, встал, взял в руки шест.

– Шумит, – говорит он спокойно, кивая головою вперед. – Немного проплывем и ночевать будем.

Мы тоже берем шесты. Из-за высоких елей, откуда наплывает гул, неожиданно вынырнула скала в древней зубчатой короне. Что-то предупреждающее было в ее внезапном появлении. Кормовщик насторожился и, вытягивая по-гусиному шею, заглянул вперед.

– Опять начинается чертопляска, – сказал он дрогнувшим голосом.

Скалы то справа, то слева, все выше, все грознее. Быстрее побежала река. Мы наготове. Заметалась лодчонка меж обломков. Напряглась шея кормовщика. Запрыгал шест гигантскими шагами…

Как послушна Трофиму лодка!

Уже близко слив. За ним провал, и дальше ничего не видно.

Сдавленная береговыми валунами в тугую двадцатиметровую струю, река скользит по крутизне вниз. Из темной речной глубины поднимаются огромные валы. В необъяснимом смятении они толкаются, хлещут друг друга, и зарождающийся в них ветерок бросает в лицо влажную пыль. Страшная сила!

– Вправо, ближе к берегу! – прорывается сквозь рев голос Трофима.

Лодка осторожно, ощупью вышла к сливу, качнулась, как бы поудобнее устраиваясь на зыбкой волне, и, подхваченная стремниной, нырнула в узкий проход…

За поворотом на нас снова обрушивается гул потока. Кажется, ревут камни, берега, утесы, все ущелье, и ты в этом устрашающем реве чувствуешь себя лилипутом, вступившим в поединок с разъяренным геркулесом. С отчаянием пытаешься при помощи хитрости выскользнуть из его могучих рук, которые никогда не выпускают пойманную добычу.

– Надо бы притормозить, осмотреться, – кричит Трофим.

Мы с Василием Николаевичем, упираясь шестами в дно реки, сбавляем скорость лодки. Кормовщик поднимается на ноги, заглядывает вперед.

– Ничего не видно, маленько послабьте, пусть снесет.

А лодку уже не удержать. Нас подхватывает поток, несет на скалу. Смутно вижу посредине реки черный обломок, делящий поток пополам.

– Правее, за камень!

Напрягаем силы, разворачиваем лодку. Устрашающая крутизна! Мелькают, как на экране, полосы зеленого леса, галечные берега. Уже близко камень. Еще два-три дружных удара шестами, и мы, минуя его, избежим столкновения со скалою. Но на самой струе, в самый критический момент, когда мы уже были у цели, у Трофима вырывает шест. Не хватает времени схватить запасной. Опасность перерастает в катастрофу! В воду летит якорь. Долбленка, вздрогнув, задерживается, придушенная бурунами, но в следующее мгновение якорная веревка рвется, и разъяренная река несет никем не управляемую лодку в дань скале.

На нас надвигается гранитная стена, заслоняет небо. Мгновенье – и долбленка с оглушительным треском липнет к скале. Море воды обрушивается на нас. Трещат, лопаются днище, набои. Меня накрывает волна, подминает под себя и выносит за скалу. Ниже бьется в поединке с потоком Василий Николаевич, удерживая за веревки разбитое суденышко.

Не сразу приходим в себя. Собираемся вместе, мокрые, злые, обескураженные неудачей.

Быстро темнеет. Мы разгружаем лодку, вытаскиваем на берег никому не нужные обломки. Неодолимая усталость…

– Нашел где долбленку испытывать! – ворчит Василий Николаевич, и его губы вытягиваются вперед больше обычного. Ему не по себе.

– Так получилось, – оправдывается Трофим. – Шест занозил между камней, не успел выхватить, а якорь разве удержит на такой быстрине!

– Вот я и говорю: табачок высушим, а лодке хана!

Мы отжали из одежды воду. Натянули палатку. Поужинали. Василий Николаевич лег спать расстроенный. Столько труда им было вложено в долбленку! И теперь она лежит на берегу ненужной развалиной, печально закончив свою короткую жизнь.

Трофим у костра возится с батареями. Он, кажется, готов отогреть их своим дыханием, влить в них свою кровь, лишь бы они ожили. Но увы!

Я видел, как он забрал батареи в охапку, тяжелыми шагами подошел к высокому берегу реки, побросал их в воду.

– Может, черти вас воскресят! – послышался его голос.

К костру он возвратился мрачным.

Чтобы немного отвлечься от тягостных мыслей, ухожу от стоянки. Бесцельно шагаю по мокрому песку. Вспугнутый куличок тревожит покой ночи. Вспомнилось предупреждение бомнакского прокурора. Видимо, он был прав: деревьям до устья тут не доплыть, измочалятся. Как выбираться будем отсюда? Хорошо, что мои спутники не падают духом. «Еще не край, – убеждаю я себя, – и не так уж плохо! Мы должны благодарить судьбу, что после катастрофы у нас остался весь груз, что нам не страшна непогода и мы спим в своих спальных мешках».

С невидимого неба падает дождь. Я возвращаюсь на стоянку. Мои спутники спят. Костер безуспешно борется с темнотою.

«В этот поздний час, посреди великой ночи, меня настигли мрачные мысли. Чувствую, что мы стоим на коленях перед лицом всемогущей природы, ее силой, вечностью. Способны ли мы будем завтра дерзать?» – записал я в дневнике.

Обитатели ущелья лишены возможности видеть восход, не знают закатов. Солнце сюда заглядывает только в полдень и ненадолго. Здесь царство туманов, сырых и холодных.

Никогда не исчезнуть из моей памяти этому мрачному утру. Настроение ужасное. Вернуться? Это слово теперь потеряло для нас свой смысл: путей отступления нет. Плыть дальше на плоту? Но разве то, чему мы были свидетели, не ставит жирный крест на этот план? И все же плот – единственный выход.

Утром мы все разом выбираемся из палатки. Помутневшая река проносится мимо. О вчерашнем живо напоминают угловатая скала, куски долбленки, вытащенные на берег. Голубовато-желтый свет наполняет ущелье. Ветер сильно дует снизу, крепко несет грибной сыростью и заплесневевшим мхом.

– Пахнет лесом, где-то близко тайга, – говорит Василий Николаевич, раздувая ноздри против ветра. – Надо торопиться.

В штабе, встревоженные нашим вчерашним молчанием, стучат ключом, зовут, ищут нас в эфире. Люди еще будут надеяться, что сегодня мы появимся. Представляю, что будет завтра! Ведь мы всегда были пунктуальны, и наше молчание, естественно, вызовет тревогу, породит страшные догадки. Я хорошо знаю своего заместителя Плоткина. Он немедля всех поставит на ноги, и начнутся поиски. Но у нас нет возможности предупредить его, что с нами ничего страшного не случилось.

Дождь перестал. По ущелью бродит редеющий туман. Трофим с Василием Николаевичем уходят вниз по реке искать сухостойный лес для плота, а я остаюсь на стоянке.

Как же все-таки дать о себе знать? Это необходимо еще и потому, что дальнейший путь на плоту более опасен. И может случиться так, что мы без посторонней помощи не выберемся отсюда.

Дроблю остатки лодки на мелкие куски и на каждом из них делаю надпись:

«Экспедиция седьмого августа потерпела аварию – разбилась лодка. Рация вышла из строя. Продолжаем путь на плоту».

Пишу цветным карандашом и надпись заливаю растопленной еловой смолой. Куски бросаю в реку.

Если начнут нас искать, то непременно снизу по Мае. Так будет легче обнаружить следы катастрофы. И конечно, люди, увидев обломки, не пройдут мимо.

Разведчики застают меня еще за работой.

– Кажется, не все счастье унесла вода, – говорит Трофим, присаживаясь рядом.

– Что, готовый плот нашли?

– Еще бы! Тут за мыском, у самого берега, хороший еловый сухостой, километра полтора отсюда. Давайте поторапливаться.

А в это время на противоположном берегу огромный медведь, белогрудый стервятник, вышагивает вдоль реки по гальке. Лобастая голова опущена низко, весь будто захвачен какими-то думами, но смотрит по сторонам, не видит через реку ни палатки, ни костра, ни людей. Какая самоуверенность в его ленивых движениях!

И вдруг снизу доносится грохот камней. Мы вскакиваем. Медведь все еще не замечает нас. Из-за скалы выбегают собаки. Они раньше нас заметили зверя и успели переплыть реку.

Ну, берегись, косолапый, сейчас они тебе расчешут галифе! А он делает еще одну глупость – поднимается на задние лапы, не понимает, откуда взялись такие смельчаки.

Первым из-за развалин вынырнул Кучум. Беспощадный, злой, несется он очертя голову на зверя. Тот все еще стоит на задних лапах, но вдруг бросается в реку. Гора брызг окутала медведя. За ним бросились собаки. Вода подхватила всех троих и понесла вниз за поворот.

Через час мы были в ельнике. Я с Василием Николаевичем остаюсь делать плот, а Трофим за это время перенес сюда наш груз.

Мы имеем представление о том, что придется выдержать плоту и каким он должен быть. Десятиметровые бревна соединяем двойным креплением: кольцами, сплетенными из тальниковых прутьев, и шпонками. Для большей прочности прошиваем гвоздями. Два длинных шестиметровых весла, уложенных на специальных подмостках на носу и на корме, должны будут вести плот в нужном направлении.

Плот получился узким, но длинным – то, что надо для быстрой реки. На этом примитивном суденышке наших пращуров мы отправимся в дальнейший путь.

Торжественно сталкиваем плот на воду. С удовольствием бы разбили о носовые бревна бутылку шампанского, как это положено при спуске на воду порядочного судна, но, увы, шампанского у нас нет, а спирт бережем для более торжественного случая, если, конечно, доживем до него.

Трофим с Василием Николаевичем стаскивают вещи на плот, накрывают их брезентом, увязывают. Я сажусь за путевой журнал.

«Мы еще слишком мало проплыли, чтобы сделать общий вывод о предстоящих работах. Однако уже можно наверняка сказать, что проект передачи высотной отметки от Охотского моря на Алданское нагорье по реке Мае встретит большие затруднения. Берега Маи неблагоприятны для нивелировки. Всюду по пути встречаются скалы, обойти которые по горам невозможно. Трасса будет бесконечно перебрасываться с одного берега на другой, что не всегда позволит выдержать заданную точность. А прижимы? Их вообще не обойти. Придется, вероятно, искать для нивелировки новые пути, минуя Маю. Отказаться же от проведения здесь других работ у нас еще нет оснований. Пока что Мая не так уж напугала нас. А что впереди – посмотрим и тогда решим, что делать».

После дождя уровень воды в Мае поднялся, быстрее побежали реки, сильнее вскипели перекаты. Путь обещал быть еще более опасным. Но поднимись вода еще на метр, мы бы без приключений добрались до Эдягу-Чайдаха.

Бесшумно, медленно плот выходит на струю, разворачивается и, покачиваясь, плывет вниз. На поворотах нас сторожит зарождающийся туман. В ущелье уже вечер, а наверху еще день. Ярким светом политы поднебесные грани скал и утесы, убранные зеленым стлаником.

Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков, проскакивает скальные ворота.

На корме Трофим. Как только его руки коснулись весла, с лица слетела беспечность. Он становится холодным и безмолвным, как камень. Нет, его не пугают вздыбленные над нами скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег реки, но он весь вмиг перерождается, как только до слуха долетает рев потока. Его глаза дичают от напряженности, лицо багровеет, весь он уносится вперед, к опасности. Острой болью засел в душе упрек Василия Николаевича о погибшей лодке, и теперь не дай бог промазать или ошибиться!..

За скальными воротами уставшая река теряет свой бег и темной синевою расплескивается по дну ущелья. Ни единой морщины на ее холодной поверхности. Потускневшая гладь воды подчеркивает глубину. А нависающие скалы грозятся сверху. Они склоняются, высовываются вперед, чтобы проследить за нами.

Вот и передышка. Странной кажется и тишина, и утомленная под нами Мая, и безмятежность вечереющего неба. Никем не управляемый плот несет медленно, почти незаметно. Неожиданно впереди, у края глади, кто-то сильно шлепнул по воде, подняв столб брызг. Вода всколыхнулась большими кругами. Это таймень на вечерней кормежке гоняет рыбу.

– Здоровущий, сатана, вишь, как бьет! – И Василий Николаевич переводит взгляд на меня.

Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со спиннингом, тем более что он недалеко заложен!

– Попробуем? – спрашиваю я.

– Неплохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без рыбы живем на такой реке! – бормочет Василий Николаевич, набивая самодельную трубку табаком.

– Тогда причаливаем к берегу. Только ненадолго – минут на двадцать, – бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. – Надо успеть дотемна к лесу добраться. А кто знает, где тут он есть?

Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю снасть, спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают костер. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба еще в воде.

Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь, что к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно порыбачить: передышка для нервов.

Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поет. Блесна послушно обшаривает дно водоема. Сквозь прозрачную воду видно, как она соблазнительно вьется, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу? Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю энергичней. Слышу, по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.

Рыба на поводу упрямится, рвется, тянет в глубину. Осторожно, трудно подтягиваю ее к отмели… Это ленок.

– Стоило из-за такой мелочи время терять! – слышу упрек Трофима.

А я еще надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из темной глубины, быстро надвигается к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!

– Бросайте, темнеет, – напоминает Трофим.

– Последний раз! – отбиваюсь я.

Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится «байкал». И вдруг сильно стукнуло сердце: из темной глубины ямы выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова, плывет спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде! В его маленьких рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуей, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.

– Не голодный, бестия, бросайте!.. – шепчет Василий Николаевич.

Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну, стараюсь не слушать уговоров спутников.

В конце концов благоразумие берет верх. Делаю последний заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок, и катушка запела…

Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой и, падая на бок, взбил столб искристых брызг.

– Держите, не пускайте в глубину! – кричит Трофим и торопится ко мне на помощь.

Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже метрах в семи от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую пасть. Большие круглые глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвется в глубину. Сильный рывок, треск – и в руках моих остается всего лишь обломок удилища с оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но разве догонишь?..

За скалами меркнет день.

До чего же обидно! Кидаю остатки удилища в воду.

Отталкиваем плот, выводим его на струю.

Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается в сумрак.

Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждем команды.

Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.

– Бейте влево! – И кормовщик шлепает длинным веслом по налетающим белякам.

Плот стремительно швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам, ныряет в провалы, заплескивается и, наконец, у самого края переката наскакивает на подводный камень, зависает.

Мы пытаемся развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут-то было! Как прилип!

Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утесы. Все исчезает: и ложбины, и нависающие стены проходов, и пугающая глубина. Видны только бледная полоска неба, вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне, окруженный сторожевыми беляками.

– Лучшего места не выбрать для ночевки… – ворчит Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.

– Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере. Переждем до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим – и спать, – успокоил я спутников.

Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между бревен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич «ладит ушицу».

На плоту не так уж свободно, как казалось. На этот раз нам досталось слишком мало жизненного пространства, ограниченного со всех сторон бешеными бурунами.

Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнет по черным горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.

Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на берегу куски ленка. Уху посыпает зеленым луком, добавляет черного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок горячей лепешки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.

– Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпеж. Разливай уху! – говорит Трофим, пожирая глазами повара.

– Ну и пахнет, братцы! – не унимается тот. – Бог даст, вернемся домой, первый заказ будет Надюшке – состряпать лепешки. Есть буду непременно с медом, а еще лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну, и в рот, а она там тает, плывет по губам…

– Так уж и плывет!.. – перебивает Трофим, и в его горле хлюпает тяжелый глоток.

После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится и черпнет дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто, подхваченный беляками, он летит в бездонную пропасть.

Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льется бледный свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Медленно, бесшумно стекает он по уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.

Из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Все преображается, старые утесы, нагие скалы теряют свой грозный облик, превращаются в волшебный замок.

Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает прозрачную толщу воды и на дне реки разжигает костры из разноцветных камней.

Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из холодной глубины переката, обливают упругие груди текучим серебром, плещутся, ныряют, сплетая косы бурунами. А левее, там, где только что растаял туман, с высокой стены низвергается двумя струнами водопад, залитый густым лунным светом, будто косы двух сестер, что тайком поднялись на уступ.

Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я прислоняюсь бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку, сжимаюсь в комочек – так теплее. «Не тупеет ли человек от постоянной напряженности? Или он свыкается с обстановкой и становится ее рабом?» – шепчут мои губы. Засыпает костер. За ним и я медленно погружаюсь в пустоту.

– Самолет!.. – слышу сквозь сон крик Трофима. Все вскакиваем. Давно утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят моторы. Это Ли-2 летит над Маей. Теперь ясно – нас ищут, а мы сидим в западне. И надо же было собраться туману в это утро!

– Наделали хлопот… Чего доброго, дома узнают, а у Надюшки сердечко слабое, того и гляди… – Василий Николаевич не договаривает, лицо вытягивается, морщится.

По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьем чай, скучаем по земле.

Появление самолета здорово подбодрило нас. Я переглядываюсь с Василием Николаевичем и Трофимом, и мы, как ни странно, все улыбаемся. Усталые глаза спутников светятся мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне: тепло, уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее. На миг смешным кажется уныние. Скоро снимемся с шиверы, причалим к берегу, разведем огромный костер, высушим штаны, рубашки, попьем чаю с горячими лепешками и, вспоминая проведенную ночь в шивере, будем сыто смеяться. А тем временем нас увидят с самолета, догадаются, что мы потерпели аварию, помогут закончить маршрут. Мечты, мечты!..

Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул моторов: самолет возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь уплывает на юг и там глохнет вместе с нашей надеждой.

Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй, самый безрадостный день нашего путешествия. Как будто и немного времени прошло, а все заметно изменились. Василий Николаевич чем-то озабочен. Лицо вспухло – недосыпает. Трубка прилипла к губам, теперь она его тайный советник в раздумьях. А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? О чем он думает, провожая уставшими глазами беляки?

– Может быть, зря потревожил я Нину? – вырывается у него, и он смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.

– Почему это вдруг у тебя такие мысли?

– Боюсь за нее. Вдруг не выберемся, что она будет делать здесь, на Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место непривычное, и люди незнакомые.

– Как это не выберемся? Зря говоришь, – вмешивается в разговор Василий Николаевич. – Не так страшен черт, как его малюют. Снимемся с камня, и все пройдет. Видно, тут место такое проклятущее. У меня тоже на душе ржавчина, но терплю.

– Не о себе беспокоюсь – что всем, то и мне, а вот Нина…

– Что Нина? Пока будем добираться до устья Маи, она появится в Зее, вызовем ее к себе. Пусть походит с нами по тайге, ей это будет интересно, да и мы в походе скорее сроднимся.

Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.

– А Трошку куда денем?

– Не твоя забота.

– Вот и договорились, – заканчиваю я.

Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы поддерживаем свой костер. Кажется, именно огня и не хватало, чтобы наши мысли посвежели. Мы плотно прижимаемся к костру, молча следим, как пламя пожирает последние головешки. Что делали бы мы без огня в эту жуткую ночь? Какая притягательная сила заключается в нем! Он и объединяет нас, и согревает, и обнадеживает. Его тепло можно сравнить разве только с материнской лаской. Будет ли когда-нибудь воздвигнут ему достойный памятник и найдется ли талант, который сумеет воплотить в нем все доброе, что принес огонь людям?

Мои спутники молча пьют чай. Туман недвижимо лежит на дне холодного ущелья, оседает мельчайшими каплями на скалах, на обломках, на одежде. Но вот воздух стал как бы легче. Волны будто звучнее стали биться о камни. Подул ветер, и, словно вспугнутая им, пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман закачался, пополз, раздвигая нагие утесы.

Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!

За ночь уровень воды в Мае упал сантиметров на десять. Плот лежал брюхом на плоском валуне, и снять его при помощи шестов нам не удалось. Пришлось мне и Василию Николаевичу лезть в воду. Брр!.. Как это неприятно! Вода в Мае никогда не прогревается солнцем и даже в конце лета буквально ледяная. Вот и попробуй окунись, да еще при таком бешеном течении!

Мы приподняли один край, плот, скрипя, неохотно сполз с камня и, подхваченный течением, вместе с нами понесся от шиверы.

Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон.

Скалы продолжают очаровывать нас. Они не похожи одна на другую и по цвету, и по высоте, и по форме, но все вместе они создают нечто фантастическое, грандиозное, что не в состоянии придумать человеческое воображение. Нет, мне не описать их! Тут нет молодых камней, нет новых утесов. Гнейсы, мраморы, граниты давно изломаны титанической силой природы. Всюду разрушения, и кажется, без них нельзя было создать этой незабываемой красоты стен Маи.

Река выпрямляет свой горб, усмиряя бег, течет спокойно по гладкому руслу. Веслам передышка. Василий Николаевич чистит трубку, заряжает свежим табачком. Трофим, склонившись на весло, безучастно смотрит в небо, затянутое серыми облаками. День холодный, неприветливый.

Здесь, в ущелье, всегда холодно. Лучи солнца не успевают обогреть эту глубокую щель, поэтому и большой разницы между ночной и дневной температурой не ощущается.

В этот день в дневнике я записал:

«Мы во власти Маи, и я невольно отдаюсь думам, навеянным холодным ущельем и стремительным бегом воды. Тут сильнее, нежели в других местах, ощущаешь вечность скал, реки, неба. А что твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье! Тогда зачем ты здесь в лишениях и риске расточаешь крохи земного пребывания? О нет! Пусть будет меньше прожито лет, пусть они пройдут вдали от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить себе реки, горы, небеса… Какая дерзость!..

Нас несет дикая река. Мы вместе – как заклятые враги. Она на каждом повороте напоминает нам, что смертны мы, а она вечна. Да, мы умрем, а река уйдет в века, но власть над нею, над скалами и небом будет наша и наших правнуков. Ты, человек, сильнее самого бессмертия!

Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью».

Ширина реки метров полтораста. Плот идет левой стороною. На правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и не замечая нас, направляется вверх.

– Волк! – срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.

– Не торопитесь, – предупреждает Василий Николаевич.

Я кладу на груз ружье. Припадаю к ложу. Всполошившихся собак унимает Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперед, все еще не видит нас. Плот сильно качает. С трудом подвожу мушку под хищника, и звонкий выстрел потрясает ущелье.

Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребет лапами, явно пытается догнать нас.

– Не бешеный ли? Сам просится на пулю… – говорит Трофим.

Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течение, несет быстрее. Но зверь все еще пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждем, что будет дальше.

– Да ведь это собака! – кричит Василий Николаевич.

– Верно, собака! Видите, уши сломлены? – замечает Трофим. – Неужели близко люди?

– Ты думаешь, на свете еще есть такие чудаки, как мы?! – не без иронии говорит Василий Николаевич.

Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Животное напрягает последние силы, захлебывается в волнах, и из его рта все чаще вырывается стон. В нем жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, ее подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.

– Берта! – кричу я, узнав собаку.

Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнает собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывается назад к нам скорбным стоном.

Берта принялась лизать собак, нашу одежду и наконец свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая – кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.

– Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? – спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. – Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду.

– Где же ты была, куда шла, зачем? – спрашиваю я.

Берта смотрит мне в глаза долгим проницательным взглядом и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина! Может быть, весною она тяжело заболела и была оставлена Лебедевым на стоянке? И увязалась за зверем, далеко ушла и на обратном пути потеряла свой след, заблудилась? Нам этого не узнать, пока не встретимся с Лебедевым.

За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби.

– Смотрите, бамбук! – И кормовщик показал на заводь. Действительно, на воде я увидел конец моего удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, огибая плот. Когда конец был близко от плота, мне удалось схватить его. И тотчас я почувствовал сильный рывок и знакомый всплеск.

– Держи! – кричит Трофим, бросаясь мне на помощь.

Таймень ожесточенно сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясет головою в воздухе, бросается в стороны. А плот уходит вниз по течению, уводя за собою на поводу рыбу. Мы не торопимся, знаем, что теперь время играет на нас. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. Рукам все легче. И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками, привязанный крепким куканом к ронже. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым бревнам, гнет дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью.

Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершины к руслу сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на запад. Нас несет присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо.

– Не Совиная ли это Голова? – кричит Трофим, показывая рукою вперед.

За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На ее зеркальной поверхности, почти на середине, мы увидели округлую скалу-останец, обточенную со всех сторон водою. Это, несомненно, Совиная Голова, про которую говорил Улукиткан. Значит, со счета долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!

Причаливаем к берегу. Представляю радость мореплавателей, когда они после долгих скитаний по океану высаживаются на землю. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.

Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра – готовят обед. Мне же не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река протекает по дну боковой широкой долины.

Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому темно-зеленому мху, обильно крапленному бархатным ягелем, приводит на пригорок. Отсюда виден далекий горизонт, обставленный рядами плоских отрогов. Что-то знакомое кажется мне и в прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку, и в очертаниях гор.

– Да ведь это Большой Чайдах! – вырывается у меня радостный крик.

Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари, прошлой весною ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вел меня к своим на устье Джегормы. Нет, этого нельзя забыть! Воспоминания о тех днях живут со мной неразлучно, как родимое пятно на теле: свежи, как сегодняшний день, и остры, как боль растревоженной раны. Вот тогда, в большом несчастье, я познал этого старого эвенка, человека чудесной души, железной воли…

Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под корягой у Купуринского переката, кусок лепешки, тайком подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, свое лицо, отображенное в озерце, из которого пил воду раненый медведь… Разве мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут зрение и он еще много лет будет водить меня по тайге? Видимо, смерть и та умеет уважать сильных духом!

Когда я вернулся, обед уже был готов.

– С чего это ты, Василий, сегодня расщедрился? Давно так не перчил уху, – говорит Трофим, подставляя миску для добавки.

– Ешьте, не жалко.

– Идея какая зародилась? – осторожно спрашивает Трофим.

– Не то чтобы идея, а так подумалось: ведь жадничаю, а пропадет тут – никому не достанется. Для себя брали, сами и кончать будем.

– И со спиртом тоже?

– Может, еще ушицы добавить? – И Василий Николаевич хитро щурит глаза.

– Ты не лукавь. Для чего спирт бережешь? На поминки, что ли? – не отступает Трофим.

– Есть маленько, так уж и до него хотите добраться? Не дам! – вдруг ощетинился повар. Он неожиданно подает на «стол» отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет! Тут уж не до спирта. Наш начпрод доволен, что маневр удался, успокаивается.

Солнце так и не показалось. Тучи низко ползут с юга, и оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер, гонит навстречу нам волны.

Прощаемся с Совиной Головой.

Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха и густую таежку, как бы выбежавшую из боковой долины проводить Чайдах в далекий путь. Пополневшая Мая набирает силу. Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги. Появляются утесы – безмолвные сторожа у врат таинственных застенков Маи. Река мечется из стороны в сторону, бросается на каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы все выше поднимаются над ней, нависают уступами, стискивают русло. Знакомая картина.

Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча пропускают нас мимо.

Опять начинаются мрачные коридоры, унизанные одинокими лиственницами да цветными, потемневшими выступами. Стены рвутся, голубеют мраморной гладью, то уходят овражками в глубь отрогов, то поднимаются высоко до неба ветхими утесами. Где-то в глухой расщелине слышится одинокий крик ворона, а чудится, будто это они, утесы, перекликаются, как часовые в глухую темную ночь.

Дождь обманул наши надежды, ушел стороною к Джугдыру. А как он нужен нам! Ведь по большой воде на плоту плыть легче, нежели в такое мелководье.

Солнце бросает на грани угловатых вершин свой прощальный луч. Закат всегда навевает на человека уныние, а здесь, среди скал на дикой реке, он гнетет душу неодолимой тоской. Так бы вот и вспорхнул и взлетел бы выше края скал, в самую синеву, чтобы не дышать этим заплесневелым воздухом, не слышать рева реки. В эти минуты вечернего заката кажется, что никогда уже не вернется на землю день и что ночь будет вечно властвовать над нами.

Вдруг из-под камней срывается табунок крохалей. Они стелются низко над водою, летят дальше и на своих звонких крыльях уносят минутную грусть, навеянную печальным закатом.

За поворотом справа поднимается уступами грандиозная скала причудливой формы. Она из белого мрамора и облицована бурым поливом. На ней незажившими ранами видны следы недавних разрушений. «Не надгробье ли это? Не под ним ли земля сохранила свои драгоценности?» – думал я, любуясь чудом природы.

Огромные глыбы, сваливаясь с высоты, сбивали на пути другие и оседали у подножья, словно белый хлопок. Обломки белого мрамора перепрудили Маю, украшая узорчатой белизной ее дно.

Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился сегодняшний путь. Слышим, как знакомо шумит еловая тайга, темным лоскутом прижавшаяся к берегу, как хрустит галька под ногами и как далеко за сливом ревут буруны. О!.. Жизнь все-таки прекрасна!

Василий Николаевич устраивает ночевку, а мы с Трофимом стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла, шеста, березовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не забываем, что надо держать свое суденышко в исправности.

В ущелье давно ночь, но над вершинами гор, где зеленеет мглистая тайга, отгороженная от нас каменными стенами, закат расточает краски. Позже поднялась луна. Над самым высоким уступом в прозрачную полосу воздуха что-то врезалось живое и четко выкроилось на белом мраморном пятне. Узнаю силуэт барана-рогача. Настороженно смотрит он в ночь, медленно поворачивает голову. Как далеко до него и как волнующе близок мне этот силуэт зверя! Вот он шагнул вперед. Опять застыл на фоне мрамора, как литое изваяние.

Откуда-то, словно нарочно, появляется тучка и прикрывает луну. Мгновенно стираются грани стен, теряется глубина, чернеет вода, таежка, и в сумрачной высоте растворяется, исчезает баран.

Нет, не исчез, навсегда остался в моей памяти, впаянный в мраморную белизну.

Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку перекрыл туман. Вероятно, туман – явление постоянное для Маи, он сопровождает нас по утрам, отнимает дорогое время. А что делается там, за его пределами, над Большой землей? Взошло ли солнце или нависли дождевые тучи? Эх, как нам нужен дождь! Никогда мы его с такой силой не вымаливали у неба, как в этот раз!

Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже давно день. Но туман и не думает редеть.

И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора. Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над нами.

– Чертов туман! Опять не заметили! Теперь могут и поминки справлять, – в сердцах говорит Трофим.

День обещает быть солнечным. Решили задержаться: может, вернется самолет. А я воспользуюсь дневкой, выйду на хребет, чтобы взглянуть на местность, – это входит в наш план обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и позволит ли расположение главных вершин гор создать хорошую конфигурацию ряда.

Со мною идут Василий Николаевич, Бойка и Кучум. Трофим с Бертой остаются сторожить самолет.

Идем напрямик к отрогам сквозь густую высокоствольную тайгу. Лес полон жизни. Всюду шныряют бурундуки с набитыми защечными мешками: у них пора заготовок. Мы не обращаем внимания на выводки рябчиков, со звонким треском поднимающихся перед нами, на белок, смело прыгающих по пням и веткам, цокающих над нашими головами. Даже свежие следы крупных зверей не тревожат нас.

Появляются широкие просветы. Лес редеет, и мы выходим к отрогу. Тут и граница тайги. Деревья стоят стеною у самого подножья. Некоторые лиственницы прорвались вперед, поднялись по склону и там, будто сраженные грозою, прижались к земле да так скрюченными и окаменели.

За утесом узкий вход в боковое ущелье. Сворачиваем в него и сразу попадаем на звериную тропу.

– Это сокжои вытоптали. Вот обрадуются нашему появлению! – И Василий Николаевич прибавляет шаг.

Мы заранее уговорились не стрелять зверей. Идем свободно, не напрягая зрения и слуха, но ноги по привычке ступают мягко, бесшумно. Справа, слева, впереди крутые отроги, увенчанные развалинами старых скал. Тропа плавно набирает высоту. С Маи прорывается ветер.

– Это даст знать о нас! – замечает Василий Николаевич.

Тотчас же слева донесся грохот камней. Из лощины вывернулась черная глыба и замерла, подняв высоко рогастую голову. Сохатый ошеломлен неожиданностью нашего появления. Зверя вдруг охватывает панический страх. Он легким прыжком отбрасывает тяжелый корпус в сторону и, откинув на спину лопастые рога, бросается к отрогу. Мы долго смотрим, как в быстром беге плавно качается его черная спина по зелени стлаников. Так он, не задерживаясь, ни разу не оглянувшись, поднялся на каменистый гребень, пробежал по нему вверх и скрылся за изломом.

Тропа все чаще расклинивается, мельчает, местами теряется. Склон, по которому идем, сплошь покрыт ягелем, точно волнистым каракулем нежно-желтого цвета. Какое это чудесное убранство! Особенно когда по этому бледному фону поднимаются ярко-зеленые купы молодых лиственниц. Всюду видны следы недавней кормежки сокжоев, их свежие лежки, помет. И как-то невольно весь напрягаешься – где-то тут близко звери.

Вот они выкатываются из лощины, гремят по камням и сразу прерывают бег, прикрыв россыпь плотным серым войлоком. Огромное стадо. Тут самки, молодняк и среди них один старый самец.

Стадо растекается по склону, начинает пастись, но самец настороже. Стоит на пригорке с приподнятой головою, весь поглощен ожиданием. Вдруг снизу, над землею, шевеля нежные макушки ягеля, пронесся ветерок, и сокжои все разом в одно мгновенье, точно опавшие листья, подхваченные ураганом, срываются с места, несутся беспорядочными толпами вверх.

Взбираемся дальше по отрогу. Минуем границу стлаников. Впереди серые безмолвные россыпи, обрызганные редкими цветами, почти невесомыми, бледными, без запаха. Семена этих однолетних цветов, неспособных к размножению из-за короткого вегетационного периода, заносятся на вершины птицами и ветрами. Выше, под гольцами, их сменяют лишайники. Но и эти нетребовательные растения не выдерживают высоты, скоро тоже исчезают.

Под ногами баранья тропа. Она, чуть заметная, ползет между камней, извивается у развалин, уводит нас в высоту. Ветер здесь чист и прохладен, как ключевая вода в знойный день. Даже с этой высоты не просматривается ущелье Маи – так глубоко река пропилила горы.

Вот и вершина, окруженная пепельно-серыми отрогами и синеющими вдали хребтами. Все, что доступно глазу, незыблемо, мертво. Эти горы уже не воскресит солнце, не пробудит пурга, и, когда небо, будто разгневанное их вечным молчанием, потрясает грозою землю, тут даже эхо не откликается.

На запад хорошо виден Джугдыр, чуть сгорбленный, точно уснувшее чудовище после сытой трапезы. На нем хорошо видны пологие вершины, некоторые из них можно будет использовать под геодезические знаки. На восток же от нас все загромождено высокими гребнями. С них-то наверняка откроется далекий горизонт – то, что нужно геодезистам.

Отдыхая, мы с Василием Николаевичем долго лежим на вершине. Оба молчим. Дуновение ветерка кажется лаской. Я закрываю глаза, чувствую себя счастливым: недалеко то время, когда, пробудившись, эти дикие горы будут смутно вспоминать былой покой, отнятый у них человеком. И в песнях, что сложат про эти горы первые поселенцы, уже не будет страха перед их недоступностью. Приятно сознавать, что в пробуждении окаменевших хребтов есть и твоя, хотя и микроскопическая, доля участия.

Крик беркута поднимает нас.

С запада к морю прорвались грозовые тучи. Мы спешим вниз. Ветер дует в лицо, забирается в рукава, студит тело. «Придется ли еще побывать в горах, увидеть дали, подышать свежим воздухом?» – подумал я, вспомнив про Маю.

Вечер быстро накрывает ущелье. Нас опережает большой гурт белых куропаток. За ними молча летят разрозненные стайки кедровок. Бурундуки торопятся укрыться в своих убежищах. Ветер полощет стланики, воет диким зверем в вышине. Мы заражаемся общим смятением, тоже спешим, и уже на тропе нас накрывает дождь. Он льется непрерывным потоком, точно из прорехи в тучах. Мы мокрые, под ногами скользкая подстилка, бежать опасно, а до леса еще добрых полчаса хода.

Ах, пусть мочит, пусть холод пронизывает до костей, пусть не будет костра, но все же это лучше проклятого подземелья. Мы неохотно покидаем этот чудесный уголок гор, где вольно пасутся табуны диких зверей, не знающих выстрелов, лая собак, человека.

Я не люблю спокойное море, дремлющую на солнце тайгу, отполированное синевою небо. Предпочитаю бурю. Радуюсь, когда надо мною воет пурга и я ощущаю ее беспощадность. Потоки диких рек и грозы меня всегда пленяют. С какой-то особой доверчивостью я отношусь к дождю. Люблю, когда он в сумрачные вечера окатывает прохладой тайгу, цокает невидимыми копытами конницы по листьям, по камням, по полотняной крыше палатки.

После дня, проведенного в горах, после стольких впечатлений, начавшихся со встречи с сохатым и закончившихся проливным дождем, наступающая ночь – какое счастье! Она встречает нас у входа в тайгу густым холодным мраком. Темень страшная. Внезапно молния обливает нестерпимым блеском тайгу и землю потрясает сильный разряд грома. Через минуту опять блеск, почти кровавый, и теперь удар совсем рядом. Кучум бросается вперед, тянет за поводок. Я безропотно бегу за ним, прикрывая ладонью лицо. Бойка где-то впереди.

Гневное небо пронизывает лес огненными стрелами, выхватывая из тьмы стволы деревьев, их вершины и края угрожающих туч. Но уже слышен рев реки: где-то близко палатка, тепло…

Сквозь мрак мигает огонек.

– Не пришибло? – кричит обрадованный Трофим, выглядывая из палатки.

– Давеча за малым не угодило, – отвечает Василий Николаевич. – Покукарекал бы ты тут без нас на Мае!

– Что и говорить! Всяко, брат, передумал, жутко одному в грозу.

Мы надеваем сухое белье, забираемся в меховые спальные мешки, и через минуту наступает настоящее блаженство. Ради этого уже стоило промокнуть и промерзнуть.

– Вот и чай, сахар кладите сами! – И Трофим ставит перед нами объемистые кружки.

Дождь перестал, тучи разбежались. Притихла мокрая тайга. Бледный свет луны упал на палатку.

Утром по ущелью разгулялся недобрый ветер. Ждать нечего. Сворачиваем лагерь, запасаемся дровами, чтобы не делать остановок. После ночного дождя река вздулась, налилась черной кровью. С бешеной высоты скал падает живая бахрома воды, обливая посвежевшие бока откосов. Уже залиты галечные берега, затоплены мелкие перекаты. Путь открыт. Только голые утесы караулят нас по-прежнему.

Сейчас особенно хорошо видно, какой крутой спад у Маи. На поворотах не осталось перекатов. Плот несет легко и быстро по матовой глади. Мимо пробегают стрельчатые башни тайги, глухие овражки, одинокие останцы со скрюченными лиственницами на вершинах.

Вместе с нами уплывают от родных берегов смытые половодьем деревья. Отбросив далеко вперед изломанные вершины, они в отчаянной попытке задержаться хватаются корнями за шероховатое дно реки, за уступы, вонзают обломки сучьев в стены. Но поток упрямо гонит их дальше. Мы сторонимся такого соседства. Это опаснее шиверы.

Обнаженные громады скал, неизмеримая глубина провала, могучий разбег взбунтовавшейся реки потрясают нас. Вот когда разгулялась Мая! Слышатся непрерывные глухие удары, точно кто-то под водою бьет в бубен. То стучат на дне камни, гонимые потоком вниз. Каждый поворот в этом бесшабашном беге кажется последним.

Из-за ельника, будто из засады, бросается нам навстречу широкогрудая скала, украшенная цветными лишайниками, словно медалями. Лицо кормовщика каменеет, глаза вот-вот выкатятся из орбит. Сатанинская сила толкает плот в буруны. Ничего не видно за гигантскими взмахами волн. Мы налегаем на весла. Изо всех сил пытаемся смягчить удары. Плот не повинуется на быстрине. Мы не успеваем перехватить инициативу, и через секунду грохот удара о скалу глушит рев потока.

Судно перекосилось, и, пока разворачивалось, его накрыла вершиной лиственница, оно окунулось в воду. Буруны хлещут через нас. Впереди опять скала. Ну, тут конец!..

– Топор! – слышу я крик кормовщика.

На ощупь в воде нахожу топор, воткнутый в бревно, и подаю Трофиму. Лиственница вздрагивает от ударов. Летят брызги, щепки. Подрубленная вершина с оглушительным треском ломается, уходит от нас. Плот подхватывает стремнина и, точно детский кораблик, несет дальше. Мелькают гривы водяных отбоев, дикие взлеты ельника.

До хруста гнем спины. Сходим с главной струи. Спасаемся бегством…

Прибиваемся к осыпи, сильно подточенной половодьем. Выбираемся на берег. Тут только почувствовали, что все мы мокрые до ниточки и безмерно устали.

Скалы курятся сизой ласковой дымкой. Берега Маи широко раздались по сторонам, но река все еще в полном разбеге.

Пока сушатся одежда и вещи, мы отогреваемся горячим чаем. Починяем плот. Настроение у всех неважное. Правда, оно довольно быстро приходит в норму. До вечера еще далеко. Река присмирела. Оставляя кант из лесного мусора, она неохотно отступает от берегов. На мелях оседает наносник. В ельниках глохнут обессилевшие ключи.

– Пора! – говорит Трофим, и мы занимаем свои места.

Снова вместе с рекою уплываем за кривун. Как черепаха, плот тяжело переваливается на текучих увалах, послушно скользит рядом с потемневшими камнями, не задевая их. Так бы вот плыть вечно, без тревог, без опасности. Но мы все время чувствуем, что стоим лицом к лицу с титанической силой, перед которой наша жизнь – игрушка.

Следом за нами по ущелью ползет туман. Мая светлеет. На перекатах встают каменные гряды среди седых ревущих волн.

И вдруг впереди, вспахивая потемневшую гладь реки, поднимается стая тяжелых гусей. Широко и звонко раздается в тишине их гортанный крик.

– Гуси! Гуси! – обрадованно кричит Трофим. – Не иначе где-то близко открытые места или озера.

– А может, Эдягу-Чайдах? – И я с замиранием сердца смотрю вперед.

Птицы набирают высоту спокойными взмахами крыльев и, срезая кривуны, тянут напрямик к югу.

На миг забыты весла. Смотрим вперед, сквозь сизый сумрак. Там, за темно-зелеными мысами, за рядами голых маяков, гуси попадают в яркую полосу заката и долго плывут, купаясь крыльями в золотом разливе.

Прочь сомнения, впереди Эдягу-Чайдах!

А горы распахиваются шире и шире. Раздвинулись, отошли от берегов. В просветах золотистая даль. Нас несет быстро. Скалы и камни словно бы дышат нам вслед. Нет, так покойно еще не было на душе. И это не слепое предчувствие. Ведь гуси-то действительно летали над широкой долиной, что справа от реки.

– Может, Улукиткан уже здесь? – И Трофим пристально всматривается, отбросив весло.

Я вскакиваю на груз. В лицо дует слабый ветер. Лес, горы слились, все окуталось густым сумраком.

– Огня не видно, не приехали еще.

– Тогда остановка. Утром разберемся, – командует кормовщик.

Место для ночевки неудачное, голый камень, ни деревца, ни травинки, никому не нравится. И дров нет. Я бегу вниз узнать, что там за шум. Тороплюсь – вот-вот совсем стемнеет.

Подбегаю к неведомой реке. Она скользит по дну боковой долины и делает свой последний прыжок, чтобы соединиться с Маей. С трудом различаю на противоположной стороне таежку, рядом сухую протоку и за ней что-то черное, кажется, наносник, про который говорил Улукиткан.

– Да, это Эдягу-Чайдах!

Я возвращаюсь к своим с радостной вестью, и мы на шестах спускаем плот за устье речки, пристаем к пологому берегу, усеянному крупными голышами. Наконец-то достигли заветного места!

На ночевку располагаемся у наносника. Дрова и вода рядом. Зажигаю спичку и не могу удержать крика радости: песок, на котором я стою, весь взбит копытами оленей, всюду свежий помет. Нет сомнения, где-то близко наши проводники. Хватаю карабин и разрываю тишину громовым раскатом выстрела.

Долго бранятся разбуженные скалы. В недрах уснувшей тайги смолкает эхо. И опять тишина.

– Видно, патрон с осечкой попался Улукиткану, не может вспалить, – говорит Трофим.

Ждем ответа. Ждем долго…

– Не уснули ли старики?

Снова выстрел тревожит тишину.

– Может, с ними нет ружья? – говорю, сам не веря этому, я.

– Что вы! – возражает Василий Николаевич. – Улукиткан без берданы не может, она приросла к нему навеки.

– Тогда почему же не отвечают?

– Завтра узнаем, а сейчас давайте устраиваться. Ты, Василий, берись за ужин, а об остальном подумаем мы с Трофимом.

Разгорается костер. Василий Николаевич, засучив по локоть рукава, месит тесто, а сам нет-нет да и улыбнется каким-то мыслям. Трофим шарит по карманам, что-то ищет, досадует на себя. Рядом с ворохом постелей, одежды и рюкзаков лежат собаки. Полураздетый, я выкручиваю штаны, гимнастерку, накидываю их на вешала. Наш бивак причудливой полудугой охватывает наносник. Пламя вспыхивает, бросает в глубину его изломанные тени, и от этого кажется, будто рядом с нами не гора древесных стволов, а тугой клубок живых удавов.

– А вы хорошо смотрели, оленьи ли следы под наносником? – вдруг почему-то вспомнил Василий Николаевич.

Я тоже об этом только вот сейчас подумал: не сокжои ли тут были?

– Давайте сейчас сходим, чтобы не гадать. – И Василий Николаевич, приставив на ребро к огню допекать последнюю лепешку, встал, соскреб ножом с ладони присохшее тесто.

Я нашел кусок березовой коры, вправил ее в расщепленный конец палки, зажег, и мы с факелом отправились на другую сторону наносника.

– Это не наши олени, дикие, – заявил твердо Василий Николаевич. – Смотрите, вот след теленка, а у наших нет молодняка. К тому же тут и давнишний помет. Это сокжои под наносником отдыхают в жаркий день. Зря порадовались!

– Выходит, так, – соглашаюсь я.

Разочарованные возвращаемся к мигающему огню костра. Спит окутанная мраком тайга.

Безмолвно висело тяжелым темным платом небо. Над смутным горизонтом тускнели звезды. Тишина первозданная, неодолимая, и только Мая никак не угомонится.

Я забираюсь в спальный мешок и тут только ощущаю небывалую физическую усталость, такую расслабленность и боль во всем теле, что, кажется, никакие блага, никакая опасность не заставят меня сейчас покинуть постель. Закрываю глаза, зарываюсь поглубже в мешок, но не могу освободиться от дум.

Наконец мы на Эдягу-Чайдахе, но все еще далеко от своих и от цели. Я пытаюсь восстановить в памяти оставшийся позади путь. Там было много случайностей, но были и серьезные предупреждения. Следует ли рисковать дальше? Может, пора отблагодарить судьбу, дождаться проводников, переложить груз на оленей и пробираться пешком через Чагарский хребет на Уду, к своим? Так будет надежнее. А как же с обследованием Маи? Согласиться с эвенками, что река недоступна? Так ли уж недоступна?

Пропадает сон.

Надо идти по Мае, иначе никогда в жизни себе не простишь. А как быть с Василием и Трофимом, с этими безропотными спутниками? Опять подвергать их новым опасностям? Нет! Пора остепениться. Хватит! Пойдем через Чагарский хребет. Скажут, отступили? Пусть!

Так я и уснул с решением идти через Чагар.

Погода мерзкая, идет мелкий дождь. Буйные порывы ветра налетают на угрюмую тайгу, и она отвечает ему гневом. На стоянке никого нет: ни спутников, ни собак, ни вещей, только давно потухший костер да остатки вечерней трапезы. И плот лежит на берегу без груза. Что случилось?

Оказывается, уже давно день. Мои спутники решили перекочевать на край таежки. Перетащили туда весь груз, поставили палатку, пологи и теперь что-то делают на галечной площадке возле Эдягу-Чайдаха.

В лесу среди мягкой зелени листвы под охраной столетних деревьев уютнее и прохладнее.

Василий Николаевич и Трофим натаскали на косу еловых веток и из них выложили на гальке крупными буквами:

– Вряд ли с самолета удастся прочесть надпись, ведь Ли-2 летает здесь высоко, – усомнился я.

– Лишь бы заметили дым, а уж прочесть – непременно прочтут, бинокль наверняка с ними, – с жаром отстаивает Трофим.

– Если ты уверен, тогда надо добавить три слова: «Идем через Чагар».

– Почему через Чагар? – поразился он.

Василий Николаевич тоже повернулся ко мне, насторожился.

– По Мае не поплывем.

– А как же с обследованием? – разочарованно спрашивает Трофим.

– Останется незавершенным. Весною попробуем на резиновых лодках. Мне кажется, на них будет надежнее, чем на плоту.

– Если работу откладывать и на следующий год снова начинать обследование, то лучше нам теперь плыть до конца. У нас есть опыт, да и река здесь полноводнее, меньше риска.

– Не слишком ли ты надеешься на себя?

– Надо кончать с Маей.

– На сегодня хватит и того, что сделано.

– Давайте отложим разговор до вечера, может, у вас настроение улучшится.

– Только через Чагар!

Дождь загнал нас в палатку. Так и осталась надпись на косе незаконченной.

…На таборе залаяли собаки. Бойка и Кучум перемахнули вплавь мутный Эдягу-Чайдах, бросились вверх по реке.

Неужели Улукиткан?

Мы стоим на берегу, захваченные ожиданием. После дождя все умылось, и цепенеющий сонный воздух недвижно окутывает землю. Чувствуется, солнце уже спустилось к горизонту, и от этого становится еще холоднее и неприветливее.

И вот знакомый окрик волнует слух:

– Мод… мод… мод…

Видим, как из тайги вырывается Майка. Ее окружают обрадованные собаки. Затем показывается рогастый олень. На нем Улукиткан. Мы сразу узнаем его по сгорбленной спине, по бердане, торчащей кверху дулом из-за левого плеча, по тому, как покачивается он в седле в такт торопливым шагам учага. Караван еле поспевает за ним.

Улукиткан сворачивает вправо, перебредает речку и, соскочив с оленя, подходит к нам.

Старик стаскивает с головы свою убогую шапчонку, вытирает ею потное лицо и, немного успокоившись от быстрых шагов, говорит:

– Меня может обмануть злой дух – Харги, дикий зверь, даже друг, но сон не обманет. Я же говорил, обязательно живой придешь на Эдягу-Чайдах. Теперь ты должен верить старику, что Мая – худой речка, что нам лучше вместе аргишить, делать один след.

Все рады, что снова вместе.

– Ты прав, Улукиткан, нам не нужно расставаться. Когда с нами нет тебя, мы словно в чужой стране.

Я мысленно даю себе клятву не отпускать от себя больше старика.

Следом за Улукитканом на косу выходит Лиханов. На его почти черном скуластом лице отпечаток нелегкого пути, бессонных ночей, а на одежде он принес запах рододендронов и стланиковых чащ.

Вряд ли когда-нибудь здесь, на устье Эдягу-Чайдаха, собиралось такое беспокойное общество. Мы помогаем проводникам развьючить оленей, отпускаем проголодавшихся животных на корм. Все забираемся в палатку.