Паром тащился уныло и медленно, надрезая морскую гладь, рассекая неказистым телом штиль. Как можно ползать с такой скоростью, когда смерть наступает на пятки!

Она посмотрела вокруг: на серое море, на серое небо, на серые лица пяти-шести человек, сидящих на скамьях. Все они смотрели перед собой, держась прямо и недвижимо, как манекены. Никто не встретил взгляда Беатрис, хотя все его прекрасно заметили и почувствовали.

И только один из них — седоватый мужчина лет шестидесяти, выжженный солнцем до полного иссушения, вдруг повернулся:

— На Грасхольм?

— Что? — Беатрис вздрогнула от неожиданности. — А-а, нет. Нет.

— Не хочешь — не говори, — пожал он плечами. — Мне-то что.

Голос у него тоже был выжженный солнцем — сухой и ломкий, как у человека, который пытается говорить во время приступа кашля.

— Да нет, я действительно не на Грасхольм, — зачем-то принялась оправдываться Беатрис. А зачем, спрашивается? Не всё ли ей равно, что он подумает? — Я — на Гир.

— На Гир, так на Гир, — кивнул мужчина. — Мне-то что.

Беатрис демонстративно отвернулась от него, поднялась со своего чемодана, отошла к ограждению. «Тебе ничего, а мне и подавно».

Долго наблюдала кипение воды за бортом, пока не закружилась голова. Тогда подняла глаза и принялась смотреть в небо. Но это было зрелище не из весёлых. С тех пор как началась война, небо перестало радовать. Оно стало опасным и грозило бедой. Оно не давало никаких эмоций, кроме страха и тоскливого ожидания: вот сейчас вывалится из серой шапки облаков длинное бревно ракеты и полетит прямо в тебя, чтобы изжарить, испепелить, испарить, чтобы стереть с лица земли и саму память о тебе.

Кто-то где-то включил радио. На полную мощность.

«Привет, ребята! — заголосил диктор, и его голос жизнерадостного идиота долетел, кажется, до самого Пембрукширского побережья. — Вы слушаете радио „Дредноут“. Сегодня тринадцатое июня две тысячи сорок седьмого года, местное время восемнадцать часов, и с вами я — Кевин Джонс. За окном, я смотрю, прекрасная погода, на море штиль, прекрасный вечер, прекрасная жизнь и плевать нам на азиатов — всяких там китайцев, корейцев, русских, индусов и прочее дерьмо которое, как обычно, норовит всплыть на поверхность. Как говорил мой дедушка Алберт: „На то оно и дерьмо, чтобы вонять“.

Ладно, оставим пока лирику и перейдём к главным новостям сегодняшнего дня, только сначала намотаем себе на ус, что самые дешёвые цены на пиво „Честер“ мы найдём в супермаркете „Галлахер“.

В эти самые минуты в Кардиффе подходит к концу очередной, семнадцатый, гей-парад, посвящённый дню Солидарности. В параде принимает участие известная поп-звезда Майк Сьюзи… Вау! Вы там были, ребята? Кто был, обязательно дозвонитесь к нам в студию и расскажите, как всё прошло. А я расскажу вам, где можно недорого купить новый диск Майка Сьюзи „Давай, давай!“

Вот ещё славная новость, ребята: наши надавали „Пенинхауэру“, счёт: два — один. У нас отличились Майнон и Уэлш. У них… у них облажались все, кроме Бартона, который как-то умудрился доползти до наших ворот, пока защитники гоняли косячок.

Та-ак… Что там у нас ещё…

На восточном фронте без перемен. Китайцы добивают чехов. Вы знаете, кто это — чехи? Нет? Это, ребята, такая народность, проживающая в стране Чехии. Ну да, чехи — Чехия, Чехия — чехи. Только их больше нет, так что знать про них теперь уже совсем не обязательно. Ха-ха, шутка.

Президент Соединённых Штатов сегодня встретился с представителем китайского императора Фу Жэнь… э-э… Фу Чжэнь… В общем, они встретились и поговорили. Президент США был настроен решительно, он заявил, что…»

Радио умолкло так же неожиданно, как и заорало. Видимо, самому старшему моряку не понравилось про Чехию. Или про Майка Сьюзи. Беатрис тоже его не любила. Она вообще не любила всех мужчин, которые хоть в чём-нибудь стараются уподобиться женщинам.

Тот, которому всё равно, сипло и с бульканьем закашлялся — раскуривал старую пенковую трубку. Поплыл над палубой запах плохого табака.

— Совсем не могу курить, — пожаловался старик Беатрис.

— Так не кури́те.

— Не могу, — покачал головой, утирая выбитую кашлем соплю, утирая по-деревенски просто — пятернёй.

Беатрис пожала плечами.

— Мне-то что, — произнесла она, наслаждаясь этой маленькой безвредной местью.

— Х-ха! — довольно всхрапнул собеседник и кивнул. — Угу.

Остальные как сидели, так и сидят с ничего не выражающими лицами, погружённые то ли в свои безрадостные мысли, то ли в дремоту с открытыми глазами.

— Меня Диланом зовут, — он вопросительно уставился на Беатрис, выпуская из носа две струйки колючего дыма.

— Мне-то что, — повторила она уже настырно.

— Ну, так это… А тебя?

— Беатрис.

Он покивал безразлично: «Беатрис, так Беатрис». Ну и ладно, а зачем тогда спрашивал?

— На Грасхольм плыву, — вздохнул. — Племянница у меня там бытует. Думаю, может примет. Муж-то на войне. А мужчина в доме нужен. Я хоть и стар, да руки не отсохли пока… А ты, стало быть, на Гир.

— На Гир.

— Живёшь там? Или тоже к родне бежишь?

— Там гостиница, — неохотно отозвалась Беатрис. Ну, чего привязался старый? Лучше бы не трогала тебя. Даже взглядом.

— Из Кармартена?

— Почти. А вы откуда знаете?

— Выговор у тебя. Гостиница — это хорошо. Да только свой дом — лучше.

— Кто ж этого не знает.

— Угу, — покивал старик. — Угу. Когда всё это кончится?

Беатрис развела руками: я ж не китайский император.

С моря налетел ветер. Бросил в лицо водяной пылью — то ли в море насобирал, то ли дождь на подходе…

Гарри не пришёл к парому. Что бы это значило?

Она давно уже подозревала, что он ищет случая избавиться от неё. Может быть, это как раз тот самый случай? Сплавил и радуется сейчас. Сидит в офисе, довольный, с секретаршей на коленях, и рассказывает ей очередной свой дурацкий анекдот. Беатрис за всю жизнь не слышала столько тупых и не смешных анекдотов, сколько за год знакомства с Гарри. Сам он их выдумывает, что ли? Ну, вообще, судя по его безликому чувству юмора, такой вариант не исключён.

Да и ладно. Мне-то что. Правда ведь, господин Мне-то-что?

Старик вопросительно посмотрел на неё:

— А?

— Я ничего не сказала.

Он не буркнул «Да мне-то что», а только кивнул и принялся выбивать трубку. Сидящая рядом чопорная дама лет сорока осуждающе на него покосилась, когда ветер бросил пыльцу пепла на её чёрный чулок. Покосилась, но ничего не сказала. И даже ногой не дёрнула, чтобы пепел смахнуть. Какие они все тут…

Плохо ли, что Гарри не пришёл к парому?

С одной стороны — плохо. За год она успела к нему привязаться. Нет, ни о какой такой любви речи, конечно, не шло, но этот белобрысый гигант успел занять свою нишу в её мире — уютную такую нишу, в которую почти не задувают ветра плохого настроения, в которую не попадает дождь беспричинной грусти. Если сейчас выставить Гарри из его уютного уголка, завернуть в старый ковёр и утащить на свалку, в интерьере будет чего-то не хватать. Это временно, конечно; ко всему привыкаешь. Со временем опустевший уголок заполнится какой-нибудь уютной ерундой вроде цветочной стойки, книжных полок или Роберта из аналитического отдела, чьё пивное пузцо давно скучает по шейпингу и шопингу.

С другой стороны — Гарри сделал ей неожиданный подарок, избавив от необходимости самой наконец-то взяться за редизайн затянувшихся отношений, в которых перспектива чего бы то ни было, кроме традиционного торопливого «Ты кончила?», уходила всё дальше за горизонт неопределённости. Да и была ли она вообще, эта перспектива?

— Да, — кивнул Мне-то-что.

Это сосед справа что-то у него спросил. Но получилось как в гадании…

Что за гадание?.. Да всё просто. Останавливаешься посреди улицы, в людском потоке, затыкаешь пальцами уши. Мысленно задаёшь интересующий тебя вопрос. Открываешь уши. Первое, что ты услышишь и будет ответом. Ну, вроде как гадание по книге, только надёжней. Вот сейчас Мне-то-что подтвердил, что перспектива у Беатрис таки была.

Ну и ладно, мне-то что…

Вдали, за сизой дымкой, которая с некоторых пор постоянно висит над морем, показались смутные очертания острова.

— Гир, — кивнул Мне-то-что, проследив направление её взгляда.

— Спасибо.

— С богом.

Остров как остров. Хотя… Мрачный он какой-то, да. На такие вот маленькие острова авторы детективов обычно поселяют своих несчастных жертв, приговорённых ими к смерти.

Ну, и что тут у нас в интерьере?.. Не по-июньски тусклое и холодное солнце. Скудная растительность: невзрачные мелкие цветы, жёсткий полуиссохший дёрн, несколько кривых и чахлых деревец, выросших как будто за полярным кругом — настолько им неуютно на этом островке. Небольшой деревянный ангар, в котором, наверное, грезит о море какое-нибудь утлое судёнышко. Деревянные осклизлые мостки ведут от невзрачного причала к пологому склону, по которому поднимается узкая краснокирпичная тропа — вверх-вверх-вверх, к приземистому и хмурому двухэтажному зданию пансиона. А дальше ничего не видно. Да и есть ли там что-нибудь, дальше? Может быть, прямо за стеной этой гостиницы берег обрывается…

Да уж… Можно себе представить, что́ тут творится в шторм. И вот в этом царстве сонной тишины, ве́тра всех направлений и тягучей, как зубная боль, скуки ей придётся провести как минимум двадцать дней? Какой ужас!

— Ги-и-ир! — прокричал матрос-не-матрос-а-какой-то-дяденька, бросаясь опускать трап.

— С богом, — повторил Мне-то-что, кивая и полубеззубо улыбаясь на прощанье.

Беатрис махнула ему рукой и вцепилась в свой чемоданище.

Именно чемоданище. Она ведь не думала, что Гарри её прокатит. В чемодан было уложено всё самое необходимое, вплоть до тёплого пальто, тестов на беременность и фарфорового слона, без которого она нигде не будет чувствовать себя уютно. Вес получился вполне себе приемлемым. Для здоровяка Гарри, который должен был его нести. Но когда Беатрис вцеплялась в ручку этого пузана и пыталась оторвать его от земли, она прекрасно понимала, что пальто ей вряд ли понадобится, что залететь будет не от кого, а фарфоровый слон… Даже он не сможет сделать комнату в этой мрачноватой гостинице уютнее. Несколько книг, фотоаппарат, старые письма и две коробки конфет тоже заставляли усомниться в собственном благоразумии. Нет — в здравомыслии.

Это не одно и то же?.. Не важно.

Волоча чемодан к трапу, возле которого добродушно улыбался как-бы-матрос, она ощущала на спине довольные взгляды сидящих на лавке будущих обитателей острова Грасхольм. Возможно, они тоже добродушно улыбались.

Нет, они не улыбались — они ехидно посмеивались, не разжимая губ, над этой дурой, которая надумала втолкнуть в чемодан половину своей маленькой квартирки.

Ну и ладно, смейтесь. Смейтесь, но помогите же хоть кто-нибудь! Я же свалюсь с этого скользкого, как улитка, трапа. И чемодан утянет меня на дно, потому что я ни за что его не выпущу, ведь в нём письма от мамы и дурочки Хелед, в нём совершенно новое пальто и мой любимый фарфоровый слон!

Никто ей не помог. Под лучезарной улыбкой как-бы-матроса она, едва переставляя ноги в туфлях на высоком каблуке, волоча свой ужасный чемодан, спустилась по трапу на деревянный причал.

— Приятного отдыха, мэм! — крикнул ей псевдоматрос, махнув на прощанье, и принялся поднимать трап.

Беатрис оставалась совсем одна на этом ужасном острове. Никто не ступил на его холодную землю вместе с ней. Впрочем, оно и к лучшему, наверное. Ведь если бы кто-нибудь из её мрачных неразговорчивых попутчиков оказался рядом, это было бы, наверное, ещё хуже, чем остаться здесь одной, навсегда.

Она с тоской посмотрела на кирпичную дорожку, которая вблизи оказалась ещё более непритязательной, чем с палубы. «Прощайте, каблуки!» называлась она. Следовало бы выставить перед ней специальный дорожный знак: красный круг, в центре которого перечёркнуты высоченные «шпильки». Чемодан, пожалуй, тоже следовало бы зачеркнуть. Потому что при такой тяжести кирпич просто лопнет под острым каблучком, каблук попадёт в образовавшийся тектонический разлом и… Не думать об этом, не думать!..

Она с испугом посмотрела в небо, потому что оттуда, сверху, упал вдруг на голову, прижимая к земле, тяжёлый гул, который стремительно нарастал, нарастал, нарастал, превратившись сначала в пронзительный рёв и визг, а потом — в свист. Потом снова рёв. Потом снова гул. Пять военных самолётов пронеслись над ней так низко, что казалось, она почувствовала исходящий от их двигателей жар. Они умчались куда-то — наверное, на восток. Собственно, это мог быть только восток. Если бы они летели на запад, то конечно же сначала расстреляли бы Беатрис вместе с её чемоданом (бедный фарфоровый слоник!). А так они полетели расстреливать китайцев. Или русских. Или индейцев. Или кого-нибудь ещё, с кем они там сейчас воюют.

Она вздохнула, оставила чемодан у начала тропы и осторожно, тщательно выбирая, куда поставить ногу, стала взбираться по холму к гостинице.

Это была совершенно новая бритва. Он купил её специально для отдыха. Так велел профессор Локк. Он сказал буквально следующее: «Начинать новую жизнь нужно не с главного, а с мелочей. Если начнёте сразу с главного, у вас наверняка ничего не получится. Начните с чего-нибудь второстепенного: купите себе новую кепку, новую… э-э-э… бритву».

Выйдя из клиники он сразу отправился в ближайший мужской магазин и купил себе кепи. И бритву. Кепка изумительно сидела на голове. Бритва отлично с ней сочеталась (Ллойд потратил не меньше получаса выбирая подходящую по цвету рукоять). Поэтому он не стал снимать новый головной убор, когда пошёл бриться.

Хозяин пансиона поселил его в прачечной. Это показалось Ллойду немного странным и непривычным, но он не знал, как следует вести себя в ситуации, когда хозяин говорит тебе: «Будешь жить в прачечной, я сказал! А не хочешь — убирайся. Паром пойдёт обратно через полтора часа». Говорил он громко, что само по себе выводило из равновесия, мешало сосредоточиться и спокойно подумать. Ллойд не переваривал подобных людей: громкоголосых, грубых, массивных, с лицом, словно вырубленным тупым топором престарелого папы Карло, чья рука уже растеряла былую сноровку, а глаз утратил прежнюю зоркость.

В прачечной не было зеркала, поэтому бриться он намеревался в гостиной, там, где стояла в углу старая-престарая металлическая раковина с большой вмятиной и висело над ней мутное-премутное зеркало.

Пансион пустовал. Это совершенно точно. Поэтому тем более было непонятно решение хозяина, предоставившего Ллойду сырую, хотя и приятно пахнущую, прачечную вместо обычной сухой комнаты. Ну что ж, в конце концов может быть так, что все комнаты уже раскуплены заранее, что называется — забронированы. Поэтому счастье ещё, что хозяин вообще согласился пустить его на постой.

Ллойд бросил на плечо полотенце (про полотенце профессор ничего не говорил, поэтому оно было старым, оставшимся ещё от тётушки Несты) и вышел из комнаты.

Он жил здесь второй день и пока плохо ориентировался в дверях, коридорах и лестницах. Собственно, коридор был всего один, как и лестница. Но вот дверей действительно было много — не меньше восьми–десяти.

Странно, что люди не обращают внимания на то, как меняется мир при каждом их движении. Они так привыкли к этому, что смотрят на происходящее сквозь пальцы. А Ллойд всегда поражался переменчивости мира. Ведь когда ты выходишь за дверь, ты поворачиваешь направо, чтобы пройти к лестнице вниз. И каждый раз, возвращаясь, тебе приходится некоторое время внутренне готовить себя к тому, что́ сейчас произойдёт. Ведь, как это ни странно, чтобы войти в ту же самую дверь, из которой ты вышел час назад, нужно будет повернуть уже не направо, а — налево! И каждый раз Ллойд чувствовал себя букашкой, затерявшейся в лабиринте коварного, безликого, изменчивого и жестокого мира, в котором никогда нельзя вернуться назад тем же путём, каким уходишь, и который постоянно ставит тебя перед выбором правильного пути, стремится разрушить твоё «я» своей загадочной непредсказуемостью.

И это не говоря о зеркалах! Зеркало, в которое ты смотришь, когда бреешься, обманывает тебя совершенно неприкрыто, нагло. Оно даже не пытается скрыть свою к тебе нелюбовь. И каждый раз, когда тебе кажется, что ты видишь в нём себя, — это обман. Ты видишь в лучшем случае — своё отражение. Которое может быть вовсе не твоим. А может быть и вовсе не отражением.

Ничего не поделаешь, мы живём в мире, полном обмана, лжи, неприязни и страха.

Он прошёл полутёмным тесным коридором в жилые помещения. Благо, прачечная располагается на первом этаже, что избавляет его от необходимости сталкиваться с лестницей. Лестница — это ещё одна, острейшая, грань коварства, но о лестницах лучше сейчас не думать.

Дремотная тишина и тёплый аромат пыльного дерева успокаивали, так что он даже остановился и постоял немного, всей грудью вдыхая запахи тишины и покоя. Замечательный пансион! Как здорово, что он отправился именно сюда! Удачное место, чтобы начать новую жизнь. Вот только… хозяин был бы поинтеллигентней.

Надышавшись, быстро шмыгнул в общий коридор, из которого лестница уводила на второй этаж. Старательно не глядя на неё, скользнул на цыпочках к двери в гостиную.

Уф! Без происшествий.

Теперь нужно было ещё не позволить зеркалу обмануть себя, запутать, напугать. Нужно было стать предельно собранным и осторожным. Нужно, чтобы никто не помешал.

Он проследовал через скудно обставленную гостиную в угол. Покосился на шпаги, перекрещенные на стене, под рогатым шлемом. На камин, оскаливший свою чёрную беззубую пасть. Быстро выдавил на ладонь крем из тюбика, принесённого в кармане. Размазал, растёр по лицу, вдыхая запах мяты и кожаного ремня, обволокший лицо. Раскрыл бритву, опасливо держа в стороне от шеи, поглядывая на отточенное лезвие, блекло отразившее тусклый свет трёхрожковой люстры.

Едва поднёс бритву к щеке, как хлопнула входная дверь.

Ну вот, не успел.

В его понимании гостья была далеко не красавицей. Он не любил такой тип женщин — худощавая, смуглая, с чем-то неуловимо испанским в лице и высокомерием во взоре. Такие женщины его подавляли, ему казалось, что они сразу, с первого взгляда, различат всю ту неуверенность, которую он испытывает рядом с ними.

— Здравствуйте, — она бросила на Ллойда оценивающий взгляд. Вот и всё: несомненно она поняла всю его суть. — У вас сдаётся комната.

Ллойд и так знал, что комнаты наверняка сдаются, она могла бы и не говорить ему.

— Здравствуйте, — произнёс он, на всякий случай отводя бритву подальше от себя. — Вы цыганка?

Если она цыганка, ей ничего не светит — хозяин вышвырнет её из гостиницы в две минуты. У него какая-то мания относительно цыган.

Она бросила на него удивлённый взгляд, минуту подумала.

— А что, вы сдаёте комнаты только цыганкам?

— Я их вообще не сдаю, — пожал плечами Ллойд.

— Вот как! — растерянно воскликнула она. — Значит, меня обманули?

— Понятия не имею.

Странная дама. Откуда ему, Ллойду, знать, обманули её или нет.

— Хм, — она недоуменно пожала плечами. — Но это же гостиница?

— Что именно?

— Я спрашиваю, это гостиница? — уже немного нетерпеливо повторила она.

— А я спрашиваю, что именно? Поставьте себя на моё место, — на всякий случай добавил он, чтобы она вдруг не рассердилась. — Поставьте себя на моё место: я же понятия не имею, о чём вы говорите.

— Кажется, я спросила, — чётко и чуть ли не по слогам произнесла она, — является ли вот это заведение гостиницей.

— То есть, вы сами не уверены?

Ллойд задумчиво сложил бритву. Но как бы задумчив он ни был, сложил он её очень аккуратно — двумя пальцами, чтобы случайно не пораниться. Жизнь достаточно учила его на ошибках, которые он совершал. Теперь ей, жизни, было не так-то просто поймать его на незначительном промахе.

— Не уверена? — ошарашенно повторила дама. — В чём?

— Ну-у, — пожал он плечами, — в том, что вы спросили именно это.

И добавил, чтобы избежать недопонимания:

— Вы сказали «кажется, я спросила».

— Бог ты мой! — воскликнула она с беглой улыбкой, за которой, однако, ему почудилось раздражение. — Что за резонёрство! Я задала простой и ясный вопрос. Почему бы не взять и так же просто и ясно на него не ответить.

— Согласен, — поспешно кивнул он.

Теперь она должна понять, что Ллойд отнюдь не насмехается на ней, она должна увидеть соучастие в её судьбе.

Дама подошла к дивану для гостей, стоявшему у стены. Диван был далеко не первой молодости, изрядно потрёпанный жизнью. Ему уже пару раз меняли обивку, но эти косметические операции не могли скрыть его почтенный возраст. Уселась, заложив ногу на ногу. Ллойд следил за ней, не пропуская ни одного движения.

Она бросила на него быстрый взгляд. Кажется, это был недовольный взгляд. Боже! С этими женщинами никогда не знаешь, чего ждать. Что ни скажи, как ни скажи, обязательно не угодишь. Только бы случайно не попасть в какую-нибудь её болевую точку!

— Почему вы так странно разговариваете? — спросила она. — Каждый раз не понять, что вы имеете в виду…

— Я ничего не имею в виду, — испугался Ллойд. — Ничего такого.

Её брови двинулись навстречу друг другу, словно решили вдруг соединиться на переносице в одну тонкую линию.

— Ну хорошо, — пожала она плечами. И, многозначительно взглянув: — Возле причала у меня остался чемодан.

Да, женская логика — это нечто за гранью добра и зла. Он любил это повторять и с радостью и доброй улыбкой повторил бы сейчас, но гостья явно не была расположена к шуткам и разговорам о половой дифференциации.

— Это ничего, — промямлил он, не зная, как реагировать. — Я много раз забывал на вокзалах свой чемодан. Конечно, вокзал — это в некотором роде не причал, но… Мне рассказали один хороший способ не забывать на вокзалах свои вещи. Очень помогает, хотите научу? Когда отправляетесь в дорогу, нужно просто…

Ллойд не договорил, сник под её взглядом. А она задумчиво и вопросительно смотрела на него не меньше получаса, как ему показалось — настолько странно-неопределённым по своему выражению был её взгляд. На самом деле, конечно, прошло не больше минуты. Тогда, уже достаточно истерзав его нервы, она произнесла:

— Давайте поговорим о другом.

Ну вот, опять эта их излюбленная фраза! Каждый раз одно и то же. Всё по одному и тому же сценарию.

— Я не знаю никакого «другого», — покачал головой Ллойд.

— Что за бред… — произнесла она. — Просто дайте мне ключ и я пойду. Я ужасно устала с дороги.

— Я тоже, — кивнул он.

— Ключ! — она это неожиданно громко и требовательно протянула руку. Словно хотела ударить. Возможно, она даже сделала бы это, если бы её не смутила бритва в его руке. На всякий случай Ллойд спрятал бритву в карман. Мало ли что она может подумать.

— Боюсь, — неуверенно выговорил он, — ни один мой ключ не подойдёт к вашей двери. Видите ли, замки выпускаются, как правило, с уникальной формой…

— Вы что не в себе? — неуверенно пожала плечами гостья.

— А где же я?

Она смерила его долгим взглядом, вздохнула.

— Послушайте, господин… э-э-э…

— Слушаю, — согласно кивнул он, ободряя к продолжению. — Я слушаю, а мой крем засыхает.

— Да наплевать на ваш крем! — неожиданно сердито сказала она, чуть не подпрыгнув, словно и правда хотела плюнуть ему на щеку.

— Нет-нет, спасибо, — поспешно произнёс он, отстраняясь. — Я сейчас смочу его водой и всё будет в порядке.

— Это ваше дело, — устало молвила она.

В её взгляде ему почудилась едва ли ни отвращение. Или даже ненависть. Ну почему, почему он всегда вызывает у женщин такие неприятные чувства?!

— Да, — на всякий случай согласился он. — Конечно, это моё дело. — И добавил осторожно: — Зачем же вы говорите очевидные вещи?

Покачав головой, она отвернулась от Ллойда. Носок её туфли запрыгал, отбивая какой-то неведомый ритм. В ритме чувствовалось лихорадочное недовольство.

Ну что ж… Ну что ж, нужно прекращать странный и неприятный разговор с этой дамой. Она явно не… явно немного не в здравом уме. Лучше заняться делом, лишить её возможности продолжать терзать собеседника, вынуждая его говорить ни о чём и так, как нравится ей. Хочет выставить Ллойда дураком. А вот не получится!

Он сделал шаг к зеркалу, исподволь заглядывая в его глубины, готовясь раскрыть бритву.

Но она опередила его!

— Послушайте, как вас там… Если бы это был не единственный пансион на этом островке, я бы давно уже ушла отсюда, от такого… такого неприветливого хозяина. В конце концов…

Ллойд с радостью отвернулся от зеркала, которое уже попыталось втянуть его сознание в свою всё искажающую пучину.

— Да, я тоже! — сообщил он.

— Что? — не поняла она.

— Я тоже ушёл бы отсюда. Но ближайшая гостиница есть только в Кармартене.

— Ближайшая? — недоуменно повторила она. — В Кармартене?! Что за чушь… Вы хотите сказать, что на сто миль в округе нет больше ни одной сто́ящей гостиницы?

— Ну почему же… Сто́ящих много. Но лучшая — в Кармартене.

— Я с ума сойду! — неожиданно воскликнула она.

Это он тоже слышал от них, от женщин, довольно часто. Что за странная тяга у прекрасного пола к сумасшествию. Да, профессор Локк говорил как-то, что женский мозг существенно отличается от мужского. Он несовершенен. Мал. И постоянно высыхает. Хотя, нет… Кажется, он говорил, что мужской высыхает быстрее… Или..? Ладно, всё равно сейчас не вспомнишь.

Ллойд серьёзно покачал головой, сделал пару осторожных шагов в сторону гостьи, чтобы придать своим словам больше веса.

— А это не будет опрометчивым решением? — спросил он многозначительно. — Тут ведь знаете как… Как говорится, семь раз отмерь и только один…

— Послушайте! — невежливо и нетерпеливо перебила она. — Вам не кажется, что хозяину пансиона следовало бы вести себя с постояльцами погостеприимней?! И не разыгрывать перед ними шута горохового!

— Кажется! — затряс головой Ллойд.

Уж с чем, с чем, а с этим невозможно было не согласиться.

— Вы дадите мне комнату, наконец? — процедила она сквозь зубы.

— Нет, — с сожалением отозвался он.

Боже, конечно же он дал бы ей комнату, если бы это было в его власти! Он дал бы ей две комнаты! Лишь бы только она оставила его в покое, не сердилась и не презирала. А то, что она презирает его — совершенно очевидно.

— Нет?! — это прозвучало уже угрожающе.

От такой экспрессивной дамы можно ожидать чего угодно. А если она кинется в драку? А он попытается закрыться руками. А в руке у него — бритва!

Ллойд торопливо убрал бритву в карман.

— Увы, — произнёс он нерешительно. — Я не могу дать вам комнату. Хозяин этого не одобрит. А он, знаете ли, очень крупный и грубый человек. Этакий настоящий мужлан. Не удивлюсь, если окажется, что он бьёт своих постояльцев.

— Подождите, подождите… — замерла она на месте. — То есть… вы не хозяин этой гостиницы?

— Ни этой, ни какой-нибудь другой. Я Ллойд. Я не Пирс Маклахен.

Она заворожённо смотрела на него некоторое время, прежде чем рассмеяться. Она смеялась, хохотала, ржала! Долго.

— Ой, не могу… — произнесла наконец. — Какая глупая ситуация! Простите, простите меня… Но почему бы вам сразу не сказать, что вы не хозяин?

— А разве вам это интересно? — пожал он плечами.

— То есть?

— Ну-у, — попытался он объяснить, — если бы вам было интересно, вы бы спросили. А хозяин ли я. Но вы не спросили.

Она закатила глаза, снова падая на диван.

— Ой умора! С вами невозможно разговаривать! Какой вы смешной, право слово. Давайте лучше перестанем, пока я не умерла от смеха.

— Давайте, — охотно согласился Ллойд, доставая из кармана бритву.

Он вздрогнул и поёжился, когда холодная сталь коснулась кожи. Вернее, не кожи, а корки засохшего крема, через которую острота бритвы едва-едва угадывалась. Ах, да, он так и не смочил щёки!

— Вы всегда бреетесь в кепке? — спросила дама то ли удивлённо, то ли насмешливо.

— Со вчерашнего дня, — довольно ответил он, любуясь новеньким головным убором. И даже лукавое зеркало ничего не могло поделать: Ллойд себе понравился. Профессор в очередной раз оказался прав.

— А где же хозяин? — поинтересовалась гостья.

— Пошёл вешать собак, — отозвался Ллойд, открывая воду.

— Что?! — в ужасе воскликнула она. — В самом деле?! Вы видели?

Сначала Ллойд испугался её страха — он ведь совсем не хотел никого напугать. Потом почувствовал некоторое превосходство: значит, он тоже может заставить её растеряться!

— Да, — кивнул он и постарался как можно точнее передать интонации Пирса Маклахена, хозяина: — Чёрта с два у них получится утопить меня! Нашли козла отпущения! Да я повешу на них всех собак!

— Ужас какой! — прошептала дама.

— Видели бы вы его лицо при этом! — добавил Ллойд, размачивая кремовую корку на щеках.

— Послушайте, а поблизости правда нет больше ни одной гостиницы?

— Есть, отчего же, — кивнул он. — В Кармартене.

— Но это же больше ста миль! Даже не смешно.

— Нисколько, — согласился Ллойд, аккуратно проводя бритвой по щеке. — Я жил там прошлый год, когда проходил курс в клинике профессора Локка. Мне не было смешно, вы верно подметили.

— Локка? — она наморщила лоб, вспоминая. — Хм… Не слышала о такой клинике. Хотя живу под Кармартеном.

Ллойд пожал плечами. Это неловкое движение стало причиной того, что бритва охотно врезалась в кожу, причиняя неимоверную боль. Опять, опять она обманула его!

— Ах ты ж!.. — досадливо поморщился он. — Порезался. Я всегда режусь на этом месте. В смысле, не здесь, перед умывальником, а на клинике профессора Локка. Всегда, всегда!.. Вот, уже и кровь пошла.

— Странный вы какой-то, право, — улыбнулась дама.

Ллойд передумал бриться. Морщась от боли, он торопливо смыл с лица остатки крема.

— Странный?.. — говорил он при этом. — Ну, не знаю. Возможно, так получилось. А клиника профессора Локка открылась совсем недавно, лет сорок тому… Неудивительно, что вы о ней не слышали.

К счастью, он не видел, как вытянулось лицо незнакомки при этих словах, а то порезался бы ещё раз, несмотря на то, что держал бритву на отлёте, на вытянутую руку.

— Это очень хорошая клиника, — продолжал он, протирая лицо полотенцем. — Мне там здорово помогли. У меня было уже три курса. Каждый год — два. Теперь приступы случаются крайне редко.

— Приступы?.. У вас сердце? Желудок?

Ллойд недоуменно взглянул на свою собеседницу. Всё таки, женщины — странные существа.

— У меня и то и другое, — позволил он себе усмехнуться. — В желудок я ем. А сердце стучит — тук-тук… тук-тук… тук-тук… Я иногда его слышу. Говорят, это плохо. Нельзя слышать своё сердце, если оно здоро́во. Так что, возможно, сердце у меня тоже больное.

— Я хотела спросить о вашей болезни, — пояснила дама.

— Ну, спросите, — согласно кивнул он.

— Я уже спросила.

— Не слышал, простите. Повторите, пожалуйста.

— У вас серд… Э-э… Что у вас болит? От чего вы лечитесь у профессора Локка?

— Болит у меня душа, — охотно объяснил Ллойд. — А у профессора Локка я лечусь от болезни души.

— Что? — дама бросила на него быстрый взгляд. Ллойд часто замечал на себе такие же вот странные взгляды.

— Я говорю, что у меня болит душа, — повторил он. — А у профессора…

— Да-да, — торопливо кивнула она. — Я уже поняла.

Ллойд забросил полотенце обратно на плечо, всем телом повернулся к ней. Наконец-то хорошенько её рассмотрел. Да, не красавица, не в его вкусе, но… есть в ней что-то…

— Странная вы какая-то… — пробормотал он.

Меган Маклахен была вошью. Нет, не буквально, конечно, а по определению судьбы. Сама она никогда не задумывалась над такими вопросами, как: вошь ли она, насекомое ли вообще, в чём её смысл. На все эти вопросы давно ответил муж. Да, Меган Маклахен — вошь. Разумеется, она насекомое, причём очень ленивое и довольно бесполезное. А вот смысла-то в ней никакого и нет! Она приняла эти ответы, как свои собственные, довольно быстро и безболезненно, особенно после того, как не родился их первый ребёнок, а потом умер второй, не прожив и недели. А потом она вообще не могла зачать. Какая польза в бабе, которая не может нормально родить? Да никакой, понятное дело.

Став вошью, оторвавшись от мира людей, Меган быстро и незаметно для самой себя состарилась, прожив жизнь на острове — во всех смыслах сказанного. Мир для неё стал островом, остров стал её миром. Пирс Маклахен стал её мозгом, глазами, ушами и судьбой.

Короткое и страшное — пожалуй, больше всего страшное именно этой рубленой краткостью — слово «война» она старалась не произносить и не слышать. К сожалению, Пирс Маклахен не мог ни дня провести без радио, поэтому проклятое слово было постоянно на слуху, то и дело вторгалось на её остров.

Войну она представляла смутно. Если бы не самолёты, которые вдруг замельтешили туда-сюда, если бы не радио, если бы не военные корабли, иногда проходившие совсем рядом, Меган так бы и умерла в неведении — столь же незаметно для себя, сколь и состарилась. Но война не давала покоя Пирсу Маклахену. А значит, и ей тоже.

Все эти китайцы, русские, индийцы, японцы и прочие, о которых то и дело упоминало радио, представлялись ей однообразной неразборчивой массой, этаким морем, которое вот-вот вытеснит настоящее море, то море, которое она хорошо знала и даже любила, но которого всё же боялась. Сейчас эта человеческая масса была где-то далеко, она неумолимым и страшным прибоем накатывала на сушу — на неведомые Меган государства со смешными названиями вроде Польши или Алжира. Но страх, который излучала эта сила, летел далеко впереди неё — он уже добрался до Англии, превратив её в растревоженный муравейник, до Уэльса, до её острова. До — страшно сказать! — Пирса Маклахена, её неустрашимого хозяина, который при необходимости мог плюнуть и на весь мир, а не только на каких-то никому не ведомых китайцев.

Вздохнув, она отставила блюдо, полное натёртого картофеля, и выглянула в окно, вытирая руки о старый серый передник.

Дамочка. Статная. Запыхалась от подъёма. Городская, что с них возьмёшь, с городских. Удивительно, что без вещей. Беженка, может. Но у беженки денег-то вряд ли хватит на постой. А то хорошо бы — хоть поговорить было бы с кем. С хозяином-то шибко не наговоришься: у него разговор короткий, как слово «война», и такой же обрывистый. Сказал — сделай. Не сделала — получи. Ох, грехи наши тяжкие!..

А с дамочкой поговорить было бы любо. Новости узнать. Что там, в городах и как. Городскую жизнь Меган не знала совершенно, да как-то никогда и не была эта жизнь ей особо интересна. А вот под старость лет любопытной стала. Да и посмеяться вечерком, перед сном, над городскими глупостями — отчего же не посмеяться. Не так уж много смеха в её жизни.

Пришлось потерпеть четверть часа, пока варился соус — не бросить же его на полуготовности, это ж всё равно что вылить.

Присыпала мукой натёртый картофель, накрыла салфеткой (эх, почернеет же, вот получит она тогда!), бросила в мойку тарелку и нож, сгребла в мусорное ведро очистки. Одним глотком допила остававшийся в кружке эль, бросила кружку туда же, в мойку и засеменила к двери.

Вспомнила, охнула, вернулась. Быстро ополоснула кружку. Пшикнула в воздух из баллончика антистатика для белья, чтобы перешибло запах эля. Не дай бог зайдёт хозяин и учует пивной дух — быть тогда беде. Хотя все беды уже перепробованы и привычны давно, однако каждый раз она очень их не хочет.

Выйдя из кухни, Меган бросила косой взгляд в полумрак коридора, чтобы убедиться, что хозяин не сидит на своём излюбленном месте — на скрипучем стуле у маленького узкого оконца, выходящего на сторону Скомера, как раз на маяк.

Войдя в гостиную, увидела, что там уже Ллойд — постоялец со вчерашнего дня. Ллойд был ей неинтересен и жалок, потому что она своим простым не изощрённым умом, а точнее внутренним каким-то чувством, сразу, с первого же слова и взгляда определила в нём дурачка. То есть не просто дурачка чья пустая голова не содержит в себе ничего, кроме ветра, а — дурачка настоящего, чей разум помутнён и иссушен болезнью.

Дурачок стоял у раковины, с полотенцем на плече, и зажимал окровавленным пальцем тонкий порез на щеке.

— Странная вы какая-то, — пробормотал он дамочке как раз, когда Меган ступила в гостиную. А бледные глаза его (голубые они у него до бледности) смотрели на дамочку с испугом и, похоже, восторгом. Чему Меган и усмехнулась сразу внутренне.

— Добрый день, мадам, — обратилась она к сидящей на диване гостье.

— Я не замужем, — ответствовала та.

Странный ответ вообще-то. Меган, вроде, ничего ещё не спрашивала про её семейное положение. Ну, не замужем, так и радуйся, голубушка!

— Ну и не расстраивайтесь, — сказала она вслух. — Какие ваши годы! Успеете ещё в эту кабалу.

— Нам-то какое дело, — пробормотал себе под нос в то же время пришибленный.

— А вас не спрашивают! — почему-то огрызнулась в его сторону дамочка. Видимо, они уже успели тут немного поговорить. А с этим умалишенцем разговаривать — это ж дело не простое. Уж Меган-то знает, попробовала один раз. Ничего хорошего не получилось. Вот у хозяина — у того получается. Но у него со всеми разговор короткий, а что не по нему, так ведь может и…

— Неправда! — с жаром возразил Ллойд. — Спрашивают. И довольно часто. Сколько времени, например. Или как пройти к Махоган-сквер. Зачем же вы говорите, если не знаете!

— Я всего лишь хотела сказать, что я не мадам, а мадемуазель, — устало произнесла гостья. И взглянула на умалишённого сердито. Сердито, но вроде как и со смехом.

— Ну и сказали бы, — немедленно снёсся тот. И продолжал наставительно: — Всегда нужно говорить то, что хочется. Зачем отказывать себе в подобных мелочах? Так говорит профессор Локк.

— Да какое мне дело до вашего Локка, странный вы человек! — вспылила дамочка.

Ох, видно допёк её уже постоялец. Когда успел только!..

А та уже обратилась к Меган:

— Вы, наверное, жена хозяина пансиона?

— Да нет, — покачала головой Меган. — Что это вы говорите… Я жена Пирса Маклахена.

— А-а, — кивнула барышня. — А Пирс Маклахен — это..?

— Он хозяином в этом отеле, — с серьёзной гордостью известила Меган.

Гостья отреагировала как-то странно. Она почему-то выпучила свои красивые зелёные глаза и какое-то время переводила взгляд с Меган на Ллойда и обратно. Потом выдавила в замешательстве и с удивлением:

— Он хоз… В этом… Отеле, вы, сказали?

— И не вздумайте при хозяине назвать этот отель пансионом! — вмешался умалишенец. — А не то он вас поколотит.

— Бог мой! — воскликнула дамочка.

— Бог — общий, — возразил дурачок.

Гостья даже не взглянула на него, дав тем самым понять, что он её уже изрядно утомил. Она обратилась к Меган:

— Значит, вы можете устроить меня, раз вы жена хозяина?

— Устроить? — испугалась Меган. — Ой, нет… Нет!

Да только попробуй она кого-нибудь устроить… Ещё неизвестно, что сделает с ней хозяин за те две комнаты, на которые она отправила будущим постояльцам бронь. Страшно представить. Господин Маклахен не любит, когда что-то решают без него.

А всё из-за любви Меган к элю! После четырёх кружек этого замечательно, густого и пенистого напитка ею овладела такая лёгкость мысли, такая свобода воли, что она почти не думая, отправила брони. Дура! Вот жди теперь…

— Что значит — нет? — удивилась гостья.

— «Нет» означает, что я не могу вас устроить. Без мужа никак не могу.

— Бог мой! — воскликнула дамочка.

— Бог общий, уверяю вас, — осторожно вставил юродивый.

— Да отстаньте вы, несносный! — дама прожгла его разъярённым взглядом. И к Меган: — Без мужа… В объявлении не было написано, что комнаты сдаются только семейным парам…

«Странная какая-то дамочка, — подумала Меган. — Кажется, недалеко она ушла от этого, от убогого-то».

— Без хозяина не могу, — пояснила она на всякий случай. — Комнатами заправляет господин Маклахен.

— Что за дыра! — покачала головой приезжая. — Гарри, Гарри, какой же ты…

— Ничего, привыкнете, — попытался успокоить её Ллойд. — Я здесь уже второй день. И уже привык. Здесь, ко всему, очень хорошо. Профессор Локк был прав, когда говорил, что мне поможет смена обстановки.

— Смена обстановки? — дамочка уставилась на умалишенца. — Так вы… вы не беженец?

— Я не беженец, — отвечал тот. — Профессор Локк сказал, что мне следует пожить на природе, на каком-нибудь острове. В новой кепке… Чтобы переосмыслить и начать заново. Я выбрал этот. Остров. А вы чем болеете?

— Я не болею! — вспыхнула дама. — С чего это вы взяли?

— Что именно взял? — опешил Ллойд. — Если вы о… если вы о бритве, то это моя бритва. Я привёз её с собой. Вот, вам и хозяйка подтвердит.

— Евошняя, евошняя бритва, — охотно подтвердила Меган. — Мистер Маклахен такими не бреется.

— Да при чём здесь бритва-то! — пожала плечами гостья.

— Понятия не имею, — отозвался Ллойд. — Это же вы спросили.

— Кошмар! — выдохнула дама то ли со стоном, то ли с подавленным смехом.

— Как ваше имя? — поинтересовался Ллойд.

— Беатрис меня зовут.

— Зовут?.. Ну а имя ваше как?

Она посмотрела на него, как на дурака. Дошло наконец-то, с кем связалась!

— Вы издеваетесь? — медленно процедила она. — Я же сказала: Беатрис.

— Где вы живёте? — не отставал Ллойд.

— Какое вам дело! Я не могу с вами разговаривать. Вы несносны. Вы всё переворачиваете с ног на голову. Уйдите от меня!

И сама отошла, повернулась к нему спиной, оборотясь к Меган.

— Если вы немедленно не поселите меня в комнату, я сойду с ума! Я умру! Я смертельно устала с дороги. Я шесть часов тряслась в поезде и…

— Кто вас так напугал? — снова вмешался умалишённый.

— Дайте, дайте мне ключ, умоляю вас! — воскликнула гостья.

Меган испугалась. Угроза сойти с ума, конечно, не выглядела серьёзной, но то, как эта дама говорила, умоляюще протягивая к Меган руку…

Меган давно, очень давно вышла замуж. Из глухой деревни — на остров, на кухню, в огород. Как-то так сложилось, что ей было всё не до людей, не до разговоров, не до жизни. А эти городские — они вообще будто с луны попа́дали, со странностями все. Пойди пойми их, о чём они там думают, чего хотят. И разговоры у них чудны́е и одеваются как не пойми что такое.

— Ох… — вздохнула она. — Ключ-то я вам дам, раз уж вы так хотите…

— Очень хочу! — радостно воскликнула дамочка.

— Только не от комнаты, — продолжала Меган, покачивая головой.

— Не от ком… — опешила гостья. — А от чего же?

«От чего бы ключ ей дать? — подумала Меган. — Чтобы не ошибиться-то… Ох, лучше бы ни от чего не давать… Убьёт же хозяин…»

— От чулана, — произнесла вслух первое, что пришло в голову.

— От чулана, — тускло повторила дамочка. И потом, яростно: — Что?! Вы предлагаете мне жить в чулане?!

— Да разве ж я предлагала, — испуганно развела руками Меган. — Там нельзя жить. Там у нас припасы хранятся, посуда… Инструменты. Нельзя чтобы что-нибудь пропало… Побудете там, покуда хозяин всё не решит, отдохнёте с дороги.

Гостья сжала лицо руками и, застонав, опустилась на диван. Кажется, она готова была заплакать.

Скажи-ка, нервная какая! Все вы, городские, такие. Нервные все, взбалмошные, нетерпеливые. А ещё война эта мозги вам посвихивала… Ох, грехи наши тяжкие!

Никаких пансионов! Слышите, вы, чёртовы дети, никаких пансионов нет на этом острове! Была когда-то на северной окраине небольшая рыбацкая деревенька, говорят. Но её уж лет сто как нету. И пансионов нету. Ни одного, говорю я вам! А вот отель — есть, да. Отель «Остров». А Пирс Маклахен — его хозяин.

Гостиничный бизнес — прибыльное дело, а кто с этим станет спорить, тот неисправимый идиот. Вошь. А со вшами у Пирса Маклахена разговор короткий — к ногтю.

Но это раньше так было, ещё три месяца назад так было. А нынче… Эта чёртова война, которую придумали все эти прокажённые китайцы, волосатые злобные русские и сонные индийские йоги, поставила на гостиничном бизнесе крест. Нет, с одной стороны должен бы наступить его расцвет, поскольку цены на жильё растут с каждым новым разрушенным бомбёжкой домом. Но с другой стороны — цены на жратву и медикаменты растут на порядок быстрее. На аптеку-то ему, Пирсу Маклахену, плевать — здоровье у него дай бог каждому. А вот жрать хочется каждый день. И не столько самому, сколько постояльцев нужно кормить.

А постояльцев вот-вот станет видимо-невидимо, он чувствовал это, предвидел, предвосхищал. Уже потянулись беженцы на Скомер, на Грасхольм — вон, их каждый день десятками туда паромят. Невдомёк им, бестолочам, что на крошечном Гире тоже отель есть. Не гостиница какая захудалая — отель! Два раза уже он не поскупился на рекламу в газете и даже на радио, придурку Джонсу, объявление дал. И — ничего. Две сотни фунтов псу под хвост. Один только этот тошнотик свихнувшийся и приехал. Пирс поступил мудро — он не стал давать ему комнату, а поселил в прачечной, почти за ту же плату. Дураку и так сойдёт, а лишняя комната окажется свободной в нужный момент.

Ничего, ничего, первого июля узкоглазые обещали ядерный удар по Англии нанести, если та не сдастся. Вот тогда уж никуда они (клиенты, по-научному) не денутся — побегут, повалят с насиженных мест. А куда им бежать, как не на острова? А тут, на острове, в своём «Острове» будет ждать их он, Пирс Маклахен. «Что, животные, бежите? Ну давайте, давайте, располагайтесь… По стойлам, я сказал вам! По стойлам! Эй, куда лезешь, чёртов оборванец?! Что-о? Комнату тебе? А в столярке не хочешь пожить?.. Не хочешь? Ну так и вали отсюда; проваливай обратно на материк, под узкоглазые бомбы!.. Что ты там бормочешь?.. А-а, ты всегда мечтал пожить в столярке — там так вкусно пахнет опилками? Ну так в стойло, чёртов сын, в стойло! Двадцать фунтов сутки. А что ты хотел, вошь, такие нынче времена. Да не трясись ты так над своими фунтами — они тебе всё равно больше не понадобятся. А пот Пирсу Маклахену — глядишь и пригодятся».

Только для всего этого надо, чтобы чёртова Англия не сдалась. Пока, вроде, не собирается — всё надеется, что ей дядя Сэм поможет. А штаты притихли, молчат в тряпочку — выжидают, смотрят, чем всё в Европе закончится. Вот когда тут китаёзы всё поразвалят да сами ослабнут, вот тогда дядя Сэм и придёт на выручку. Выручать себе всё, что от других осталось.

Ядерный удар — это, конечно, дело рисковое. Пирс Маклахен никогда не озадачивался такой дрянью, как современное оружие, война и всё подобное. Но тут уж пришлось поинтересоваться, чем эти чёртовы ядерные удары грозят. Рисковое оказалось дело, рисковое. Не так уж далеко Гир от большой земли. А если китаёзы маху дадут и одна ракета возьмёт чуть в сторону, так они тут вообще свариться могут в море, как кильки — хоть в банку закатывай. Ну так ведь никто и не обещал, что всё будет так, как тебе удобно. Риск — он всегда есть, в любом деле. А всяко разно, тут, на острове, шансов выжить больше. А потому некуда им деваться, вшам — потянутся они сюда, не сегодня так завтра, все эти очкастые, бледные, прыщавые городские глисты в обмотках. Повезут Пирсу Маклахену свои денежки, золотишко, вещички.

А там ведь ещё какой момент… Война — она ж дело такое: без жертв среди мирного населения не бывает. Кто-то приболеть может, кто-то в уныние впасть и утопиться, кто-то кого-то убьёт ненароком… Ну, вы понимаете… Разумеется, Пирс Маклахен тут будет ни при чём. Просто такова жизнь, таковы уж людишки — месиво это вонючее, черви, слизни…

Людей Пирс Маклахен не любил. Да что там! Он их ненавидел.

Он не помнил, всегда ли так было. Да, собственно, и не пытался вспомнить — не до того ему как-то. Наверное, никогда особой приязни к человеческой массе не было места в его суровом сердце.

Иногда он пытался, сидя на скрипучем стуле у небольшого узкого оконца, выходящего на скомерский маяк, покуривая самокрутку, вспомнить себя молодым. И не мог. Как будто никогда им не был, а родился сразу пожилым хозяином отеля «Остров». Да, время на острове не имеет никакого значения, никакой власти у него нет. А уж над Пирсом Маклахеном — и тем более.

Он не мог вспомнить себя даже тридцатилетним. Кажется… Или ему тогда было уже сорок? Когда эта чёртова цыганка, эта тварь…

Нет, не стоит вспоминать, а то он опять начнёт яриться…

Пирс Маклахен потянулся, задумчиво погладил, похлопал тёплый коровий бок. Моуи ответила нежным вздохом.

— Ладно, — вздохнул и он, поднимаясь с низкого стульчика, на котором по утрам доил свою коровку или просто сидел, когда приходил поболтать, — пойду я, пожалуй. Посмотрю, что там эта дура делает. Наперёд ведь знаю, что бросила картошку и возле радио торчит, дрянь такая. Или за этим чокнутым подглядывает.

Моуи мотнула рогатой головой, покосилась на него со всем согласным глазом. Он почесал жёсткий курчавый лоб, похлопал Моуи по крупу. После тихого общения с коровой в душе старого Пирса Маклахена всегда наступало умиротворение. Недолгое, правда. Если бы не все эти вши, которые без доброго пинка как без сладкого, жизнь у него была бы совсем другая.

Хорошенько притворив дверь коровника, Маклахен оглядел остров. Последнее время это зрелище не приносило удовлетворения. Лето нынче стояло бессолнечное, небо всё больше хмурое. И дождя-то нет, а постоянно будто тучи на небе — всё затянуто серым. Трава жухнет — хоть берись и поливай. Сено закупать придётся нынче. Сроду ещё такого не бывало!

Прошёл через заднюю дверь. На минуту приостановился в коридоре, у любимого окна, чтобы взглянуть на маяк… Работает. Когда перестанет работать, — он знал это, — случится что-то неправильное. Что-то ужасное. Хотя он представить не мог, что такого ужасного может случиться, но при одной мысли о погасшем маяке по спине пробегал озноб…

В кухне, как он и думал, жены не было. Кто бы сомневался!

Воняло химией. Какого чёрта она делает с кухней? Почему здесь так часто смердит этой дрянью? Она говорит, что моет пол с какой-то добавкой от глистов. Сама ты глиста!

Увидев на столе таз, накрытый салфеткой, быстро подошёл, откинул полотно. Ну конечно! Ах ты ж дрянь такая! Картошка уже вся серая. Ну подожди, подожди, я тебе устрою!..

Когда он ступил в гостиную, на диване сидела, закрыв лицо руками какая-то девка. Тут же стоял обалделый постоялец со своей дурацкой рожей.

Благоверная, едва он вошёл, сразу съёжилась, осела, как перекисшая опара. Глазёнки забегали по лицу Маклахена, пытаясь угадать настроение и понять, знает ли он уже про картошку. Знаю, чёртова ты вошь, знаю. Подожди…

— Какого чёрта?! — громогласно вопросил он.

Это был его излюбленный вопрос. Какого чёрта?! Попробуйте-ка вразумительно ответить. Когда он внезапно бил этим вопросом супруге в лоб, та сразу же признавалась ему во всех грехах, в которых ещё не покаялась.

Эта пигалица убрала руки от лица, повернулась, воззрилась на него. Поджарая, смуглая, черноволосая… А ты не из этих ли? Не цыганка ли ты?

— Я не виновата! — простонала Меган.

«Это я тебе потом скажу, виновата ты или нет. Я тебе так скажу!…»

— А нельзя ли выражаться поприличней? — сурово произнесла девка, смерив его с головы до ног холодным взглядом.

Ты чего это, курица, а?! Ты чего это?.. Подожди, смуглянка, это ты ещё не поняла, куда попала. Сейчас Пирс Маклахен тебе объяснит. Сейчас…

Чокнутый принялся тереть полотенцем щёки и быстро, в обход хозяина, попятился к двери. Исчез за ней, тихонько прикрыв за собой. Шагов его по коридору слышно не было — он, наверное, осторожно, на цыпочках удалился. Или стоит за дверью? Прислушивается? А если я сейчас пну дверь, чёртов ты сын?!

Ладно, сейчас не до дурака. Надо укоротить эту новоявленную воспитательницу.

— Ты можешь выражаться как хочешь, — бросил он, глядя ей в глаза. — Но лучше тебе вообще никак не выражаться, пока тебя не спросят. Я тебе очень это советую, если ты рассчитываешь получить комнату в моём отеле.

— «Ты»?! — возмущённо произнесла она.

— Не я, а ты, — повысил он голос и мысленно добавил: «Дура!».

— «Отеле»? — упиралась она.

— Тебе не нужна комната? — спросил он, уловив в её голосе оттенок насмешки.

— Нужна, — произнесла она помедлив и уже без всякой задиристости. То-то же!

— Ты цыганка?

— Что? — она опешила, задумалась.

Как пить дать, цыганка. Чего бы ещё ей тушеваться и опускать очи долу.

— Ну?! — рявкнул он.

— Я не цыганка! — отозвалась она. А в глазах неуверенность.

Он демонстративно оглядел её с головы до ног, как она его минуту назад. Знай, кто здесь хозяин, чёртова кукла!

— А не врёшь? Есть в тебе что-то…

— Ничего, кроме мяса и костей, — дерзко бросила она.

— Ну-ну, — усмехнулся Маклахен. И повернулся к жене: — Ты дала ей ключ?

— Нет, господин Маклахен, — с готовностью произнесла та. — Я же помню, что вы не велели.

— Я велел, дура! — рявкнул он. — Запомни, чёртова курица: я велел! Ве-лел, понятно? Я велел никому не давать комнат без моего ведома. Это мой отель.

— Конечно, это ваш отель, господин Маклахен, я помню, — пролепетала Меган. — Конечно я помню! Она просила ключ, но я не дала!

— Просила? — повторил Маклахен, снова переводя взгляд на девицу, уничтожая её этим взглядом, разрывая в клочья, топя её в пренебрежительном презрении.

— От чулана, — услужливо кивнула жена.

— Послушайте… — произнесла было гостья, но теперь Маклахен не удостоил её взгляда.

— Она просила ключ от чулана! — повторил он удивлённым и осипшим от ярости голосом.

— Да, сэр, именно так, от чулана.

— Прыткая какая, надо же! — саркастически усмехнулся он в лицо девке.

— Городская, — угодливо улыбнулась жена. — Городские они все такие шустрые.

Ты можешь сколько угодно подсевать, но за брошенную картошку ты ещё получишь…

— Послушайте, всё было совсем не так, — снеслась девица. — Зачем же вы обманываете, миссис Маклахен? Я всего лишь сказала, что…

Чёрта с два Пирс Маклахен будет слушать твой жалкий лепет!

— Если каждая приезжая ушлая пройдоха будет просить у меня ключ от чулана, — заглушил он её тонкий голосок, — то я, пожалуй, разорюсь в неделю.

— Я не просила!

— А впрочем, — плотоядно усмехнулся он, — почему бы и нет… Если она так любит чуланы…

— Но я не люблю чуланы, — уже испуганно произнесла гостья. — Там мыши!

— Да что она себе позволяет, эта мадам! — затрясла губами Меган Маклахен.

— Я мадемуазель, — безнадёжно вставила та.

— Мыши в моём чулане?! — ярилась Меган.

— В чьём чулане? — холодно оборвал её Пирс Маклахен, едко прищурившись.

— В вашем! — быстро отозвалась жена. — Простите, мистер Маклахен, конечно же в вашем. Откуда мыши в вашем чулане, хотела я сказать.

— Ага… — кивнул он. — Ну что ж, раз ей так нравятся чуланы…

— О нет! — встрепенулась приезжая. — Нет, я терпеть не могу чуланы.

— Ишь какая! — ощерилась Меган, заглядывая в лицо мужу. — Посмотрите-ка, сэр! Мы так ей противны! И чулан-то наш ей не чулан…

— О, бог мой! — девчонка снова была готова заплакать.

Вот так тебе, курица! А ты что думала… Пирсу Маклахену твой гонор здесь показывать не надо. Ты свой гонор спрячь подальше покуда. А то ведь…

— Поселишь её в чулане, — коротко бросил он жене. — В том, что в северном крыле.

— Да, господин Маклахен, — кивнула Меган.

— Вы с ума сошли? — взвыла эта доходяга, подскакивая с дивана. — Как вы обращаетесь с гостями?!

— Я тебя в гости не звал, — парировал Маклахен. — А со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Ступай так что.

— Но я не могу жить в чулане, — упиралась девчонка. — Я человек, а не… не мышь!

— Ещё один намёк на мышей и я за себя не отвечаю! — пригрозил он, внутренне хохоча над этой куклой. А то ишь ты какая она была: «Не могли бы вы выражаться…» Ты ещё не слышала, как я могу выражаться, чёртова ты кукла. В чулан!

— Какова нахалка! — быстро подхватила жена. — Нет, вы посмотрите на неё! Идёмте-ка, милочка, я отведу вас в вашу комнату, хе-хе.

И быстрый взгляд на мужа: ну, как я её? Я молодец, правда?

— О, боже! — обречённо произнесла пигалица, всплеснув руками. — Господи, что же мне делать?! Но… Но вы хотя бы поможете мне принести чемодан? Я оставила его там, у причала. Он весьма тяжёл и…

— Что-о?! — взревел Пирс Маклахен.

— Хамка! — прошипела Меган. — Какая наглючка! Ишь они, городские, какие… Привыкли там у себя людьми помыкать…

— Хорошо, — обречённо произнесла девчонка. — Хорошо, я поняла. Может быть, я попрошу вашего постояльца. Спасибо.

Вот так-то, курица ты ощипанная. Где теперь твой гонор-то, а? «Спасибо»… Подожди, ещё кланяться будешь и сапог целовать, кукла бесполезная!

Почему уход жены всегда оказывается таким внезапным? Даже если ты давно к нему готов, если всё уже восемь раз обсуждалось, ты предупреждён, а значит — вооружён, всё равно: всё равно ты оказываешься на берегу после внезапного кораблекрушения, совсем один, оглушённый, мокрый, жалкий, ничего не понимающий.

Может быть, у других это бывает иначе, но у Нида Липси каждый раз было именно так. Только не надо думать, что Нид Липси — этакий кузнечик, попрыгунчик по жизни, прыгающий от одной женщины к другой — отнюдь. Четыре брака — это ещё не повод думать о человеке плохо, хотя, — не исключено, — это причина задуматься о том, что в человеческом обществе что-то устроено не совсем правильно.

Отрадой Нида Липси по жизни были не женщины; во всяком случае, главным образом не они. Отрадой Нида Липси были: трубка, бридж, логика и хорошее настроение. Последнее было не врождённым, а благоприобретённым — своеобразным следствием философского взгляда на жизнь, воплотившегося в целом своде правил, записанных каллиграфическим почерком в нескольких записных книжках и тщательно пронумерованных.

Липси не мог бы точно сказать, какая из бывших жён любила его больше. Впрочем, он вообще не был уверен, что какая-нибудь из них (кроме первой, разумеется) его любила. Более того, он даже не мог бы с уверенностью утверждать, что сам любил хоть одну из них (кроме первой, конечно). Он слышал, что бывает иначе, что иногда вторая или третья, и так далее, любовь оказывается самой значимой, но это был не его опыт — костюм повторных браков не пришёлся ему по размеру, и чем дальше, тем неказистей оказывался пошив.

Но как бы то ни было, четвёртый развод оказался для него таким же громом среди ясного неба, как и первый. Потом он несколько дней лежал на берегу, смотрел на уже спокойное после минувшего шторма море жизни и не мог сообразить, где он и что ему дальше делать. И лежал бы ещё неделю, если бы корабли и подводные лодки азиатов не принялись ровнять с землёй Уитби. На это им понадобилось всего-то полдня.

Липси не любил войну. Разумеется, мало кто любит войну, но Липси особенно её не любил. По крайней мере, ему так казалось.

Возник вопрос, куда бежать. Оставаться в разрушенном городке и ковыряться в обломках прошлого не было ни смысла, ни желания. Вопрос был решён быстро: Уэльс давно манил его в родные пенаты. Собственно, родные пенаты были проданы давным-давно, поэтому остро вставал вопрос о жилье. Правительство, которое грозилось компенсировать потерянное в войне имущество, не торопилось исполнять свои обещания. Оно и понятно: где правительству набраться столько денег! Экономика просто не поспевала за успехами китайцев в разрушении мира.

Посчитав оставшиеся после развода средства, он понял что хватит их в лучшем случае на аренду собачьей конуры где-нибудь на задворках родного Пембрукшира, у не слишком прижимистого фермера. Поэтому, когда, приехав в милый сердцу Милфорд-Хейвен, Липси услышал по радио рекламу отеля «Остров» с прямо-таки смешной ценой за комнату, он ни минуты не сомневался: Бог не оставил его, несмотря на все его прегрешения и сумятицу войны. Липси позвонил по указанному телефону и через два дня ему пришёл по почте жёлтенький листок — бронь. Со смешной записью: «Остров Гир, Маклахен-холл, отэль „Остров“, йужная часть, комныта з горденией».

На паром он опоздал. К счастью, почти следом за паромом собирался отчалить небольшой катер на Грасхольм — хозяин какой-то тамошней забегаловки вёз домой запас продуктов. Липси удалось напроситься пассажиром.

— Хм, — произнёс Кол, хозяин катера, когда Липси рассказал ему, куда и зачем направляется. — Я тебе так скажу, приятель: давай-ка ты лучше на Грасхольм, ей бо. Гостиница или там подворье тебе, можа, чуть подороже встанет, но зато… — и замолчал, жуя губами.

— Но зато — что? — уточнил Нид.

— Да то, — отмахнулся Кол. — Если не послушаешь меня, потом поймёшь. Да только поздно будет, ей бо, точно тебе говорю.

Радужное настроение Липси слегка омрачилось от этих смутных намёков, но калькулятор, работающий в мозгу, подсказывал, что «чуть подороже» его кошелёк может не потянуть.

— Ну, я думаю, хозяин не убийца хотя бы? — попытался он разговорить своего капитана.

Но тот не произнёс больше на эту тему ни слова, а только потягивал из бутылки «Гиннесс» да распространялся на тему ультиматума, который поставили Англии китайцы. И только уже высаживая Липси на причал острова Гир, обмолвился:

— Хозяин-то «Острова», Маклахен… Пирс этот… Он того, ей бо…

И повертел пальцем у виска.

— Чего — того? — крикнул вслед отплывающему катеру Липси, чувствуя себя обманутым и на грани чего-то страшного. — Сумасшедший, что ли?

— Про́клятый он… — донеслось с кормы.

— Ага… — задумчиво пробормотал новоявленный обитатель острова Гир. — Ага… Вот оно что, значит… Про́клятый…

— Ну и ладно, — успокоил он себя, поразмыслив. — Это же он проклятый, а не я. Мне-то что до его проклятья.

И, насвистывая для придания себе пущего безразличия и храбрости, стал легко подниматься на холм, на вершине которого устроился отель «Остров». Благо поклажа совсем не тяготила — небольшой саквояж, в котором не было почти ничего из прежней жизни, а только вновь приобретённое. Впереди уже подходила к дому пара — странновато, как-то совсем уж по-домашнему, одетый мужчина нёс большой чемодан, а позади и чуть в стороне шествовала черноволосая дама. «Ну вот, — подумал Липси, — По крайней мере, я буду тут не один».

Что-то сосало под ложечкой: то ли жалость к ушедшей навсегда жизни, то ли страх перед новой жизнью — неведомой и, возможно, недолгой. Но он зачитывал по памяти свои любимые места из записных книжек, и ему становилось легче. К двери «отеля» он подошёл уже взбодрившимся, почти весёлым.

Убранство гостиной, в которой он оказался, не впечатляло, но он и не ожидал чего-нибудь этакого за пять-то фунтов в день.

Массивный, длиннорукий, мощный человек, в котором Липси сразу определил хозяина, сидел на табурете перед радио, стоящим на тумбочке у стены и вещавшим на всю комнату так весело, будто и не было никакой войны.

«Сегодня тринадцатое июня, — жизнерадостно тараторил диктор, — сто двадцать седьмой день Большого Бума. Девятнадцать часов пятнадцать минут местное время, с вами радио „Дредноут“ и Кевин Джонс.

Радио „Дредноу“» — возьми с собой в бомбоубежище!

Только сегодня в „Даланхолле“ свечи по семь фунтов девяносто девять стерлингов, ха-ха! Это была шутка — про стерлинги.

Итак, к последним новостям.

Загадка Сфинкса больше не загадка! Сегодня, в результате ракетного удара русских разрушен знаменитый египетский сфинкс. Многотысячелетнего монстра больше не существует — от него осталась только задняя часть туловища. Только задница осталась от сфинкса, ребята, ха-ха! Внутри чудовища обнаружены многочисленные пустоты, представляющие собой комнаты, в которых захоронены мумии неизвестных науке человекообразных существ. Скорее всего, это пришельцы из космоса, почитаемые древними мусульманами в качестве богов. Все они сожжены разъярёнными солдатами израильской армии.

Китайцы нанесли ядерный удар по Праге. Войска коалиции отступают. Они не способны защитить тебя даже от микробов, но зато у тебя есть мыло „Уайт Гард“, которое защитит и от микробов и от китайцев.

В Кардиффе сегодня прошёл очередной, семнадцатый, гей-парад, посвящённый дню Солидарности. В параде принял участие певец Майк Сьюзи, который продемонстрировал собравшейся публике голый зад и спел гимн пацифистов. Новый диск Майка Сьюзи ты можешь купить в „Мьюзикбридже“ всего за…»

Липси терпеливо выслушал всю это чушь. Он приготовился слушать долго, но тут хозяин оборвал Кевина Джонса на полуслове.

— Чёртовы ослы! — выругался он, не поворачиваясь и не ведая о прибытии Нида Липси. — Каждый раз одно и то же! И ни слова о перспективах гостиничного бизнеса. Кому интересна грязная задница этого педика?! Кому интересны чёртовы мумии?! С тех пор как началась война, ничего не изменилось. Только цены лезут вверх да люди падают вниз. Как будто им ещё есть куда падать!.. Стадо! Развращённое, распущенное, жадное, вечно голодное, похотливое, трусливое, бестолковое стадо. Тьфу!

— Кхм, — осторожно и вежливо произнёс Липси. — По большому счёту, вы правы. Во многом просто не могу с вами не согласиться. А кое о чём мог бы и поспорить. Вечерком, за доброй раскуркой и бутылочкой виски.

Хозяин нисколько не испугался, не вздрогнул от неожиданности. Он медленно повернулся и воззрился на гостя.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Липси и сделал пару робких шагов в сторону дивана.

— Ну, здоро́во, коли не шутишь, — отозвался хозяин. В деревянном лице его ничего не отразилось: ни гостеприимства, ни радости новому постояльцу — ничего.

— Это вы угадали, — с готовностью улыбнулся Липси, — пошутить я люблю.

— А твои шутки нам тут без надобности, — был ответ.

Равнодушная грубость покоробила непривычную к такому обращению душу Липси, но возражать он не стал. В конце концов, кто он тут такой — всего лишь потенциальный постоялец с жёлтой карточкой брони. Если хозяин не намерен выслушивать шутки постояльцев, он в своём праве. Ведь логично же? Логично.

— А я у себя в комнате шутить буду, — миролюбиво кивнул Липси. — У меня забронирована комната.

— Это как так? — хозяин сдвинул свои кустистые прямые брови совсем уж недружелюбно.

Липси с готовностью достал жёлтую карточку и прочитал вслух запись о «комныте з горденией».

— Вот, извольте убедиться, — протянул он листок хозяину.

— Будь ты проклята! — гаркнул тот столь внезапно и раскатисто, что гость невольно вздрогнул. — Узнаешь ты у меня, чёртова вошь!

— Простите?

Хозяин выхватил из его руки карточку и разорвал с такой яростью, что Липси сразу вспомнил капитана Кола: его слова и жест пальцем у виска.

— Кого простить? — хозяин уставился на посетителя тяжёлым взглядом. — Хотя, какая разница — кого. Всё равно не прощу… Что ты умеешь делать?

Липси совсем растерялся.

— Что вы сказали, простите? — переспросил он.

— Я спросил. Спросил, что ты умеешь делать.

— Э-э… — ситуация становилась какой-то совсем уж неординарной. Ещё минута, и он, пожалуй, действительно пожалеет, что не послушал Кола. Ну что ж… Немного юмора, чуть-чуть жизнерадостной иронии, капелька дурашливой игривости разбавят тяжелую атмосферу странноватого разговора. — Что я умею делать… Да много чего, кхм. Например, курить трубку…

Липси быстро извлёк из кармана свою любимую трубку, сунул в рот, пососал. Остывший аромат табачного перегара придал ему бодрости и он продолжал:

— Или, вот, играть в бридж, — ещё не распакованная колода карт была извлечена из другого кармана и продемонстрирована хозяину. — Ещё могу вы́резать из бумаги льва. Или верблюда… Видели бы вы, как ловко я это делаю! Во-от… Могу также…

— Чушь! — нетерпеливо перебил хозяин, не замечая иронии, игнорируя юмор и наплевав на игру. В лице его отразилась пренебрежение и даже брезгливость, словно Липси предложил ему, честному человеку, нечто непотребное. — Чушь. Кому это надо.

— А-а, вы изволили спрашивать в смысле общественной пользы, видимо, — посерьёзнел Нид. — Ну, в этом смысле я тоже умею немало. Могу написать письмо в организацию, умею очень быстро считать на калькуляторе. Отлично знаю правила уличного движения и могу водить машину. Владею логикой предикатов… Что ещё… В общем-то, я по роду деятельности — коммивояжёр.

— Чушь! — отрезал хозяин.

— Э?.. Ну-у…

— Тебе никто здесь не позволит жрать хлеб втуне.

Липси понял, что сходит с ума.

— То есть… — промямлил он. — Вы хотите сказать, что… Вы имеете в виду…

— Фамилия у тебя какая-то не такая. Ты цыган?

Всё больше и больше становилось у Липси причин сомневаться в здравомыслии хозяина. Он попробовал прикинуть, что будет, если сейчас повернуться, бросить этому грубияну что-нибудь дерзкое напоследок и вернуться на причал. Ничего хорошего не получалось — одна только пугающая неопределённость.

— Э-э, нет, простите, — пробормотал он, чувствуя, что меняется в лице. — Вас, вероятно, сбила с толку моя фамилия. Или вы неправильно расслышали. Липси. Моя фамилия — Липси. Не Джипси[1].

— Ты болтай, да знай меру! — прорычал хозяин. — Пирса Маклахена сбить с толку никому ещё не удавалось! И уж точно не тебе, чёртов сын. Я спросил, цыган ты или нет? К чёрту твою фамилию!

— Позвольте, мистер, — Липси наконец переступил через свою осторожность и смирение. — А нельзя ли чуть повежливей? В конце концов я вам тут не…

— Не позволю, — перебил Пирс Маклахен. — А можно здесь только то, что я разрешил.

— Тогда разрешите мне лишиться вашего общества! И удалиться в свою комнату с гарденией.

— Не разрешу. Эта комната уже занята.

— Моя комната занята?! — оторопел Липси. — Это как же так?

— Твоя комната? — протянул Маклахен. — Ха! Твоей комнаты здесь нет, оборванец. Ни одной. Комната с гарденией занята, я сказал. Будешь жить в курительной.

— Что?

— Ты же так любишь курить трубку, — усмехнулся хозяин. — Вот и будешь жить в курительной. А не хочешь — убирайся. Никто тебя не держит. У меня и так отбоя не будет от постояльцев.

— Но позвольте… — попытался было Липси воззвать к разуму этого человека.

— Не позволю! — перебил хозяин. И его деревянное, вырубленное из цельного куска дерева, лицо стало каменным.

— Я буду протестовать, — промолвил Липси, сам пугаясь собственных слов. Протестовать он вряд ли умел. Пожалуй даже, протест совершенно точно не входил ни в разряд его умений, ни в путаницу намерений, ни в число привычек.

— Можешь начать прямо сейчас, — спокойно ответил хозяин. — Ещё успеешь на паром.

— Но разве можно жить в курительной? — сделал Липси последнюю попытку воззвать к разуму этого человека. — Это… Это вредно для здоровья. Это… это не по-человечески, в конце концов.

— У тебя будет время убедиться, что жить можно везде, где можно сдохнуть.

Кхм…

Ну что ж… Кажется, сделать ничего нельзя. Тогда что остаётся?.. Подчиниться обстоятельствам. В конце концов, всё не так уж плохо; почти наверняка могло быть значительно хуже. Например, хозяин мог поселить его в… простите, в сортире. Или вообще отказать в постое. Или…

— Ну что ж, — вздохнул Липси. И уже почти жизнерадостно произнёс: — Спеши изведать неизведанное и прожить не прожитое! Правило номер сто тридцать два из записной книжки номер три. Есть ещё правило за номером шестьдесят восемь, которое гласит…

— Плевать, — коротко перебил Маклахен.

— Да?.. Кхм… А ведь вы, пожалуй, правы, — рассмеялся Липси почти искренне. Ведь действительно — плевать! Я запишу это под номером…

— К дьяволу, — бросил хозяин.

— И вы опять же правы! — с готовностью кивнул Липси. — Всё очень просто: можно записать под любым номером — какая, собственно, разница. Вы проводите меня в мою ком… в мою курительную?

— Я тебе не проводник.

— А ведь верно, — тут же согласился новоселец. — У хозяина пансиона много дел поважнее, чем разводить по комнатам пос…

— Как ты назвал мой отель? — угрожающе медленно произнёс Маклахен.

— Ах ты ж, бестолковая моя голова! — Липси звонко шлёпнул себя ладонью по лбу. — Отель! Ну конечно же — отель!

— Выйдешь вон через ту дверь. В конце коридора — направо.

Она могла бы поручиться, что в двадцать лет жить хочется гораздо больше, чем, например, в тридцать или пятьдесят. Конечно, двадцать лет — это немало, это, можно сказать, приличный (чуть не ляпнула «преклонный») возраст, по-своему непростая пора перехода от юношеской беспечности к зрелой рассудительности. И не говорите, что когда вам было двадцать, вы были ещё наивны и даже где-то глупы. Это ваше личное дело. Теперь, когда вам в полтора (два? три?) раза больше, вы конечно можете смотреть на себя того с высоты прожитых лет. Но не надо всех грести под одну гребёнку! Двадцать прожитых лет Гленды — это её двадцать лет и они никак не равняются вашим двадцати годам, вот.

За свои двадцать Гленда успела довольно много. Она успела немало узнать в школе и ещё больше забыть. Она исхитрилась поучиться в колледже, почти в нём не учась, и бросить на самом интересном месте. Гленда умудрилась абсолютно случайно сняться в одной серии какого-то сериала и при этом остаться всё той же милой, доброй и немного взбалмошной Глендой. Один раз она, к стыду своему, была совершенно — в стельку — пьяна. Это было так мерзко, что на следующий день Гленда дала себе зарок всю оставшуюся жизнь не брать в рот спиртного. Она дважды стала жертвой мошенников, купив два абсолютно одинаковых и столь же совершенно ненужных ей миксера. Гленда трижды перечитала «Над пропастью во ржи», так и не поняв, зачем она это делает. Гленда четырежды безумно влюблялась.

И, наконец, самое главное — она один раз забеременела. Теперь в этом совершенно точно нет никаких сомнений. Какие сомнения, когда ему уже почти три месяца!

И, наконец, в свои двадцать она решила сохранить ребёнка, став на всю оставшуюся жизнь матерью. Довольно ответственное и жизнеутверждающее решение, согласитесь. Вот и говорите после этого, что двадцатилетняя девушка — это нечто такое неуловимое, воздушное, беспрестанно лопочущее разные глупости и совершенно безответственное!..

И ещё вот что. В свои двадцать Гленда не по-наслышке узнала, что такое война. Харольд, отец её будущего Остина погиб через четыре дня после того, как был призван. А мать была искалечена в бомбёжке, там, в Германии, куда уехала жить за пять месяцев до начала войны, и где умерла в госпитале, так и не выйдя из комы. Если бы перед смертью она пришла в себя и вспомнила бы о Гленде — хотя бы раз прошептала в бреду её имя, девушке было бы гораздо легче. Не спрашивайте, почему — бестактно задавать такие вопросы. Хотя отношения с матерью давно разладились — и ещё больше после знакомства Гленды с Харольдом, — всё же нить, связующая двух родных людей… В общем, вы понимаете.

Оставшись в этом мире совсем одна (многочисленные подружки не считаются), Гленда растерялась и долгое время не понимала, как ей жить дальше и жить ли вообще. Но поскольку она была уже умудрённая годами женщина, то несомненно пришла к единственно верному решению — жить, конечно жить: ради Остина и чтобы доказать всем этим китайцам, индусам и славянам, что жизнь всего человечества и жизнь её, Гленды, — в деснице божьей, но никак не в грязных руках этих безбожников и злодеев. Впрочем, конкретно против индусов Гленда ничего не имела. Равно как и против китайцев с русскими. Она всегда точно знала, что место под солнцем найдётся для любого, кто готов жить, не причиняя неудобства и боли другим.

Когда эти дурацкие китайцы объявили Англии ультиматум, Гленда испугалась. Она догадывалась, что сдаваться на милость каких-то янычар никто не станет, а значит, ядерный удар, которым грозили эти самые янычары, неизбежен. Про ядерную войну и её последствия Гленда почти ничего не помнила из того, что когда-то знала. Помнила только, что смерть практически неизбежна — не сразу, так потом.

Спасая своего Остина, она влилась в ряды беженцев. И через неделю метаний, скитаний и непрестанных волнений оказалась на острове Грасхольм, далеко-далеко от своего родного Телфорда.

Там она едва спаслась от какого-то приставучего полупьяного рыбака, и всё только затем, чтобы выяснить, что последний номер в гостинице достался прибывшей на пять минут раньше семейной паре. Ей пришлось второй раз спасаться от рыбака и долго дрожать от холода на продуваемом всеми морскими ветрами причале. И если бы не катер, хозяин которого отправлялся на большую землю, то Гленда дрожала бы так до самой ночи, а за ночь наверняка умерла бы на берегу от холода и страха. А может быть, приставучий полупьяный рыбак надругался бы над ней и утопил под причалом, заметая следы совершённого преступления.

Уже на катере она подслушала разговор капитана с другим пассажиром, из которого узнала, что в пансионе на острове Гир полно свободных мест. Все ужасы, касающиеся хозяина гостиницы, которые собеседники принялись сочно смаковать, Гленда старательно пропускала мимо ушей. Она уговорила капитана за отдельную плату сделать крюк и высадить её на Гире.

По-вечернему притихший маленький остров — этот прыщик на лысине моря — сразу погрузил её в такое уныние, что она села тут же, на деревянной скамеечке, на причале, и принялась плакать. Возможно, она плакала бы дольше, если бы не холодный ветер и не сумерки, которые опустились как-то внезапно. Такого стремительного наступления темноты Гленда никогда не наблюдала в городе, а потому испугалась. Она кое-как оторвала от земли свой тяжеленный чемодан и стала подниматься на холм, на вершине которого застыла под холодным небом гостиница. Вид её был мрачен и неприветлив — особенно, наверное, потому, что ни одно окно не светилось, намекая на уютный вечер с вязанием на коленях, за партией в «фараон» или за чашечкой чая.

Маленькая гостиная в которой она оказалась, пропахла картофельным пудингом недавнего ужина, жареной курицей и хлебом. Эти запахи голодная Гленда различила сразу и прежде, чем разглядела в полумраке неприветливое и страшное лицо человека, который сидел за столом и курил отвратительного запаха самокрутку.

С грохотом опустив на пол чемодан, она улыбнулась прямо в хмурый взгляд сидящего и сказала:

— Наконец-то! Наконец-то я добралась.

— Так-так, — произнёс человек, не слишком-то дружелюбно оглядывая Гленду. — Кого ещё чёрт принёс?

Гленда всегда старалась не замечать грубости, если, по её мнению, ей грубили. Ведь если грубят со зла, то своим недовольством ты только распалишь грубияна. А если грубят просто потому, что иначе не умеют, то и вообще какой смысл сердиться и протестовать? Всё равно не исправишь человека. Это нужно время и много стараний, чтобы человека исправить. В свои годы Гленда пока ещё твёрдо верила в то, что любой человек, даже закоренелый мерзавец, поддаётся исправлению.

Она вежливо поздоровалась и не получила никакого ответа на приветствие. А на вопрос где можно было бы найти хозяина заведения — ей сквозь зубы ответили, что это заведение называется отелем. И добавили что-то вроде: «Даже слепая курица сразу поняла бы, кто здесь хозяин».

— Вы не поможете мне внести чемодан? — невинно спросила она, пуская в ход самые задушевные, как ей казалось, нотки своего негромкого голоса.

— Ты его уже внесла, — был ответ.

— Ой, и правда, — улыбнулась она. — Кое-как внесла. Но вы поможете мне донести его до комнаты?

— Я тебе не носильщик…

В голосе говорящего ей не слышалось ни неприязни, ни злости, ни плохого настроения. Просто у человека была такая манера общаться. Ну ладно, что ж теперь, будем стараться избегать лишнего общения с ним, — подумала Гленда.

— Я — хозяин отеля, а не мальчик на побегушках, — продолжал между тем этот сердитый человек. — Да и комнаты у тебя здесь нет, так что тащить эту рухлядь некуда.

Гленда улыбнулась. Самой своей обезоруживающей улыбкой.

— Но ведь будет же! — задорно возразила она. — Мне сказали, что в вашей гостинице…

— Это не гостиница! — оборвал её хозяин таким тоном, каким с ней ещё никто и никогда не разговаривал. — Запомни, чёртова кукла, это не гостиница! Отель!

— О, боже! — выдохнула Гленда, чувствуя, как краснеет от стыда лицо и тяжелеют от страха ноги.

— Не поминай имя господне всуе! Что умеешь делать?

— Делать?.. — Гленда никогда не была особо высокого мнения о содержателях гостиниц и знала много смешных анекдотов о их странноватых привычках. Но вот такого вопроса она совсем не ожидала и потому растерялась. — Я студентка. Немного, правда, бывшая… Меня зовут Гленда. Училась на факультете…

— Я не спрашиваю, где ты училась. Плевать мне. Понятно?

— Но…

— Тебе понятно?!

Хозяин хлопнул ладонью по столу так, будто собирался его развалить. Гленда вздрогнула и приготовилась бежать от этого сумасшедшего.

— Д-да, сэр, — промямлила она, чтобы он не убил её прямо тут же.

— Ты не цыганка? — спросил хозяин уже спокойнее, но подозрительно прищуриваясь.

— Что?.. — опешила Гленда. — Но… но вы же видите, что у меня лицо европейского типа, и одета я…

— Ладно, — бросил хозяин, поднимаясь, — будешь горничной.

— Горничной?! Но… Послушайте, по какому праву вы…

— Если не хочешь, можешь идти откуда пришла. Паром подождёшь на причале. Здесь ты мне до утра не нужна.

До утра?! На причале… О, господи!.. Нет уж, хватит с неё на сегодня причалов, рыбаков и катеров с паромами!

— Нет, — жалобно произнесла он. — Нет, я не могу уйти. Мой дом разрушен бомбардировкой. Мне негде жить.

Это — ложь во спасение, а не ложь ради лжи, — утешила она себя, заставляя лицо не краснеть. Если её дом ещё не разрушен, то ведь всё равно его разрушат в ближайшей бомбардировке… Бедный домик! Ужасная гостиница!

— Не моё дело, — отмахнулся хозяин. — Негде жить — не живи.

— Я буду горничной, конечно, — сдалась несчастная Гленда. — У меня и опыт этой работы есть. Позапрошлым летом я как раз подрабатывала в одной…

— Жить будешь в мастерской, — перебил хозяин.

— Где?!

— Глухая, что ли? В мастерской, я сказал. Там есть верстак. На нём можно спать и есть. Заодно будешь убирать там. На день будешь уходить. Чтобы не мельтешила перед глазами, когда мне надо будет что-нибудь поработать.

— Какой ужас! Но разве можно жить в мастерской?!

— Нельзя? — прищурился хозяин.

— Можно! — пылко воскликнула Гленда, а нос её предательски шмыгнул. — Я ещё никогда не жила в мастерской и не спала на… на этом… как вы его назвали, простите?

— Можешь идти.

— Да-да, конечно. Но вы покажете, где мастерская с этим… как его?

Хозяин недовольно покачал головой, ворча что-то себе под нос.

— Иди за мной, — бросил он, направляясь к двери. Гленда схватилась за чемодан и, пыхтя, поплелась следом.

Ладно, — думала она, — кое-как семеня за ним и качаясь от усталости и тяжеленного чемодана. — Ладно, посмотрим, как это всё будет. Если что, придётся поискать другое место…

Гленда, однако, понимала, что никакого другого места она не найдёт, да и искать уже не будет. От этой невесёлой мысли ей стало так грустно и страшно за своё будущее и будущее маленького Остина, что оставшись одна, она первым делом собиралась хорошенько выплакаться.

Чулан даже после ядерного взрыва останется чуланом — это Беатрис поняла сразу, едва ступила в его пахучий полумрак. Каморка пустовала. В маленькое и тусклое оконце едва пробивался серый вечерний полусвет. Крышка большого, во всю стену, ларя была заблаговременно превращена в некоторое подобие лежака — накрыта старым, видавшим виды (и клопов, наверное, — о, ужас!) матрацем. Сверху хозяйка бросила принесённую пахнущую мылом стопку белья и одно (одно!) полотенце.

— Бог мой! — простонала Беатрис. — Какой ужас! Меня поселили в чулане — в старом, пыльном, вонючем чулане!

— Ну что ж вы такое говорите-то! — пылко возразила Меган Маклахен. — И нисколько он не вонючий. Пахнет деревом. И травами — я здесь укроп сушила и чабрец. И мяту тоже. Очень даже хороший и здоровый запах. И пыль я тут каждый день протираю.

— Кошмар! — не отступала Беатрис. — Неслыханно! А это что такое? Это по-вашему окно?! Я… Я напишу в газету… Я… Да я позвоню в министерство туризма и здравоохранения!

— Вы только на меня-то не серчайте, милочка, — примирительно всплеснула руками хозяйка. — Я что ж, я ж ничего. Я — сами видели — человек подневольный. Всем заправляет господин Маклахен.

— Но вы же его жена?

— Жена. Меган Маклахен к вашим услугам. Зовите меня «хозяйка».

— Даже и не знаю, как вас называть после всего этого, — дёрнула плечом Беатрис.

— Ну, не называйте никак, — смирилась Меган. — Что ж теперь. Только я тут ни при чём, вот что.

И ушла, пожелав напоследок «спокойной ночи». Издевательство, чистейшей воды издевательство!

Как ни странно, ночь Беатрис проспала как убитая — сказалась, наверное, усталость. И ни один клоп не коснулся её смуглой кожи, не потревожил покоя испанской королевы, потерявшей себя на рыхлом матрасе, едва прикрывавшем неподобающее ей жёсткое ложе.

По пробуждении она даже могла бы сказать, что давно уже, бог знает сколько времени, не спала так крепко и не чувствовала себя такой бодрой с утра. Не говоря уж о том, что встала она в начале седьмого, чего по выходным не случалось давным-давно. А ведь проживание на Гире можно приравнять к одному длинному выходному.

Когда она вышла из своей конуры и, мурлыча что-то себе под нос, отправилась принять душ, увидела в коридоре хозяина. Маклахен недвижимо сидел на стуле у небольшого узкого оконца, напоминавшего бойницу средневековой крепости и не сводил глаз с едва различимого вдали острова, на самом высоком холме которого огромным стеблем странного цветка поднимался к небу маяк.

— Доброе утро, сэр! — произнесла Беатрис, немного поколебавшись. Здороваться с этим человеком особого желания не было. Настроение было на удивление замечательным и портить его совсем не хотелось.

Сэр чуть повернул голову, бросил на Беатрис равнодушный взгляд.

— Оно будет у тебя добрым, — ответил, чуть помедлив, — если ты прополешь чеснок.

— Что? — Беатрис недоуменно подняла брови.

Это уже выходило за все границы мыслимого и немыслимого. Он что тут вообще из себя возомнил, этот мужлан! И что это за отношение!

— Только смотри, мышь ты городская, не повыдёргивай саму зелень. Ты, поди, чеснока-то в своём Лондоне и не видела сроду.

— Я никогда не была в Лондоне, — почему-то ответила Беатрис. Говорить надо было о чесноке: возмущаться, негодовать, послать Маклахена к чёрту наконец. А она о каком-то дурацком Лондоне.

— Плевать, — равнодушно отозвался хозяин, снова поворачиваясь к окну. — Пару грядок можешь обработать до завтрака, всё равно заняться тебе нечем.

— Я не буду этого делать, — сказала Беатрис как можно спокойнее.

— Первый паром проходит Гир приблизительно в семь сорок, — не менее спокойно ответил Маклахен. — Дождёшься его на причале, здесь ты мне не нужна. Деньги за сутки отдашь моей жене. Проваливай.

— Послушайте, — попыталась Беатрис воззвать к его разуму, к чему-то человеческому, что так или иначе должно заполнять место в его груди или сердце, или где там у человека обычно находится душа. — Послушайте, мы же цивилизованные люди. Я ваша гостья в конце концов. Я плачу вам деньги за… за какой-то чулан! И я ожидаю к себе соответствующего отношения. А вы относитесь ко мне, как…

— Проваливай ко всем чертям! — рявкнул хозяин, не поворачиваясь.

— Хорошо, — отозвалась Беатрис, пораздумав. — Хорошо, я сделаю то, о чём вы просите, но учтите, что…

— Я никого ни о чём не прошу, — усмехнулся Маклахен. — Если я сказал «проваливай», это надо понимать как приказ.

К щекам Беатрис прилила кровь. Больше всего хотелось ударить этого мерзавца, — подойти и хорошенько дать ему по этой крупной морде: по губам-вареникам, по носу-картошке, по узкому лбу настырного питекантропа…

Но она нисколько не сомневалась, что он тут же её и убьёт. Ну, по крайней мере, прибьёт до полусмерти. А потом они, вдвоём с женой, отнесут безвольно обмякшее полуживое тело Беатрис на причал и там бросят у самой кромки. Снесут туда же чемодан (разумеется, не затруднив себя сбором уже распакованных вещей, в числе которых и фарфоровый слон). Придёт паром. Как-бы-матросы загрузят на него бесчувственное тело Беатрис и увезут его на большую землю, где она и придёт в себя от того, что какой-то узкоглазый китаец кольнёт её, валяющуюся в порту, штыком, чтобы убедиться, что она мертва. Очнувшаяся от боли Беатрис завизжит, испуганно раскрыв во всю европейскую ширь свои красивые миндалевидные глаза в эти азиатско-китайские глазки-щёлочки. И тогда… Страшно представить, что произойдёт дальше!..

Ну что ж, в конце концов ей ведь действительно совершенно нечего делать до завтрака. Почему бы не подышать свежим воздухом, не познакомиться с островом поближе. Погода, кажется, обещает быть неплохой, а от огородной земли, она помнила, идёт такой восхитительный запах!

— Хорошо, сэр, — произнесла она, не глядя на хозяина. — Сейчас я приведу себя в порядок и пойду полоть чеснок.

Маклахен ничего не ответил; достал кисет и принялся скручивать самокрутку…

Хорошо. Чеснок, да? Ладно, хотя бы узнаю, как это растёт. А завтра… А завтра я, возможно, уеду отсюда. Хотя бы затем, чтобы сказать мерзавцу Гарри всё, что я о нём думаю. Пусть китайцы сбросят на меня свою термоядерную бомбу, но жить в этой хибаре, рядом с этим хамом…

В гостиной, куда Беатрис вышла через час, о чём-то разговаривали Меган Маклахен и тот лысоватый господин с хитроватым лицом страуса, которого она мельком видела вчера. Он приехал чуть позже.

— Что ж вы от меня-то хотите, — бубнила Меган Маклахен. — Я что, я ж ничего. Всем заправляет хозяин отеля.

— Представьте себе, доброе утро, — обратился господин к Беатрис, едва она вошла. — Представьте себе, хозяин поселил меня… где бы вы думали? В курительной!

— Неизвестно, кому из нас повезло больше, — отозвалась Беатрис, многозначительно взглянув на хозяйку. — Я живу в чулане.

— В чулане? — господин был явно ошарашен.

— Согласитесь, это форменное безобразие! — продолжала Беатрис, обращаясь не столько к нему, сколько к Меган Маклахен. — Это неслыханно и невиданно!

— Да я-то что ж, — повторила хозяйка своё излюбленное оправдание. — Всем заправляет муж.

— Муж да жена — одна сатана, — хохотнул господин.

Меган Маклахен бросила на него укоризненный взгляд, покачала головой, сокрушаясь.

— Полно вам, господин Не-знаю-как-вас-там, — сказала она.

— Меня зовут Липси, — поклонился господин в сторону Беатрис. — Нид Липси.

— Вот и славно, — кивнула хозяйка. — Полно вам, господин Липси.

— Да, меня поселили в курительной, — продолжал тот, не глянув на хозяйку. — Но я не жалуюсь. Не жалуюсь, госпожа…

— Беатрис. Просто Беатрис.

— Да, прекрасное имя. Я не жалуюсь, я прекрасно понимаю, что нужно радоваться тому, что имеешь. Это правило номер одиннадцать, записная книжка номер один. И потеряв большее, нужно благодарить судьбу за то, что осталось хотя бы и меньшее. Номер двадцать семь, там же.

«Какой он странный, этот Нид Липси, — подумала Беатрис. — Даже не знаю, кто из них больший чудак — вчерашний мой знакомец, или этот».

— Замечательно, мистер Липси, — сказала она вслух. — Мне кажется, вы очень жизнерадостный человек, и легко шагаете по жизни.

— Да, в жизни гораздо больше поводов и причин для радости, чем для уныния.

— Это кому как, — вставила хозяйка.

— Совершенно с вами согласен! — подхватил Липси. — Не найдёшь двух одинаковых жизней. Вот только начало и конец у всех одинаковы, хе-хе. Простите за грустную мысль.

— Видать, не так-то уж вам и весело приходится, вот что я вам скажу, — обрадовалась Меган Маклахен, направляясь к двери на улицу.

Она ещё не успела взяться за ручку, когда дверь сама вдруг открылась и на пороге возник суховатый, поджарый человек в плаще, в шляпе, надвинутой глубоко на глаза, и с сигарой, небрежно торчащей в уголке рта.

Беатрис немедленно представила, как этот человек поднимался, пыхтя своей сигарой, на холм — ей отчётливо увиделся табачный дым, циркулирующий по его усердно работающим лёгким. Стало дурно.

В следующий момент внешность вошедшего напомнила ей давно когда-то виденные гангстерские сериалы. Именно в таких длинных плащах, в шляпах и с сигарами в зубах появлялись в кадре бандиты. Они доставали из карманов длинные револьверы и безжалостно грабили и убивали.

Она не знала, кого напомнил новый гость Меган Маклахен, но та, охнув (от неожиданности, наверное), отошла в сторону.

Назнакомец бросил на неё мимолётный взгляд, небрежно кивнул и прошествовал в комнату, даже не потрудившись закрыть за собой дверь. Когда он шагал, стало видно, как сильно он хромает. А его левая нога впечатывала в пол подошву ботинка с такой силой и с таким звуком, что сразу становилось ясно: вместо ноги у него протез.

Вдобавок ко всему, незнакомец был рыж, бородат, хмур и, кажется, неразговорчив. Беатрис никогда не любила рыжих мужчин, относилась с осторожностью к бородатым мужчинам, избегала хмурых и неразговорчивых мужчин. В общем, никаких причин присутствовать при разговоре у неё не было, и она направилась к незакрытой двери.

— Вы кто? — услышала она вопрос Меган Маклахен.

— Ч-ч-человек, — сильно заикаясь ответил пришелец. — Шон Д… Д… Деллахи.

Беатрис передумала уходить. Она только закрыла дверь и отошла к стене, с любопытством разглядывая вошедшего и гадая, что будет дальше.

Господин Липси с радостной улыбкой пошёл, почти бросился, к гостю, протягивая руку.

— Здравствуйте! — радушно воскликнул он. — Мы с вами братья.

— М? — произнёс незнакомец, блеснув навстречу глазами из-под поля шляпы.

— Ну как же… — с готовностью пояснил Липси. — Все люди — братья. Я тоже, подобно вам, человек. Следовательно, мы с вами братья… Ну, это же элементарно.

— У-у-у, — качнул головой Деллахи, небрежно пожав протянутую руку и усаживаясь на ближайший стул.

— А что это вы здесь курите? — подала наконец голос Меган Маклахен.

Шон Деллахи повернулся, взглянул на хозяйку так, будто не видел её только что, минуту назад.

— С-сэ-э-сигару, — молвил он.

— Мистеру Маклахену это не понравится, — хмуро предупредила Меган.

— Он н-не любит с-сигары?

— Ему не понравится, что вы курите.

— А-а, — кивнул Деллахи. — М-моему в-вэ-э-рачу это т-тоже не нра-авится.

— И кури́те, курите, правильно! — вмешалась Беатрис. Она не терпела табачного дыма, но сейчас готова была обожать любого, кто сумеет причинить чете Маклахенов хоть какое-то неудобство.

Меган, кажется распознав мотивацию Беатрис, осуждающе покачала головой:

— Как это мелочно с вашей стороны, милочка! — произнесла она, надув губы.

Нахалка! Она ещё смеет обижаться!

— Да что-о вы говорите?! — вспыхнула Беатрис. — А запихнуть гостя в вонючий чулан — это не мелочно, да?

— И совсем он не вонючий, — ещё больше обиделась хозяйка. — Я каждый день там убираю. И потом, это не я выдумала.

Показывая, что разговор с Беатрис закончен, она повернулась к Деллахи.

— Бросали бы вы курить, — строго, но с опаской произнесла она.

— Я к-курю т-тэ-эридцать лет, — ответили ей. — П-поздно б-бэ-эросать.

— Но почему — здесь? — настаивала Меган. — Идите курить куда-нибудь в другое место.

— Я здесь живу, — был ответ.

— Чего? — опешила хозяйка.

— К-кэ-это из вас х-хозяин этого с-са-а-сарая?

— Я жена хозяина отеля, — ответила Меган Маклахен, поморщившись и налегая на «отеля». — Можете называть меня «хозяйка».

Деллахи без всякого выражения (сколько было видно под полями шляпы) посмотрел на Меган, затянулся, выпустил облачко дыма.

— Мне н-не нужен отель. Мне нужен х-хозяин этого п-п-пэ… пансиона.

— Я о нём и говорю, — недовольно проворчала Меган. — Только это — отель. Так и запомните.

— Мне нужна к-комната.

— Я дам вам комнату, только бросьте курить, — сдалась хозяйка.

— Вы слишком м-многого х-хотите. Я к-курю т-тэ-э… т-тэ-э…

— Он курит тридцать лет, — произнёс Липси.

Деллахи благодарно кивнул в его сторону.

— Вот и скажите ему, что самое время бросить, — обратилась Меган к Липси, будто к переводчику. — Если сейчас зайдёт господин Маклахен, ему не поздоровится.

— М-мэ-э… Маклахену? — спросил Деллахи.

В голосе его невозможно было расслышать издёвки. Но Беатрис нисколько не сомневалась, что это издёвка. Она наблюдала за ходом беседы всё с бо́льшим удовольствием, радуясь что не пошла полоть чеснок и не пропустила самое интересное.

Липси тоже понравилась шутка Деллахи — он тонко засмеялся. При этом его нос стал ещё больше похож на клюв страуса.

— Скажите ему, — недовольно обратилась Меган Маклахен к Липси, — что если ему нужна комната в нашем отеле, то он должен подчиняться общим правилам.

— Я не г-гэ-э… — попытался сказать Шон Деллахи. — Не г-г-гэ-э…

— Он не глухой, — поддержал Липси.

— Слава богу, да только мне-то что, — пожала плечами хозяйка. — Глухим здесь тоже нельзя курить. Курить можно в курительной.

— В курительной?! — возмутился Липси. — Но я там живу, если вы не помните!

Деллахи небрежно погасил окурок, раздавил его в тарелке, стоящей на столе.

— В-вот, — равнодушно произнёс он.

Видели бы вы какой победный огонь загорелся во взоре Меган Маклахен! Она удовлетворённо кивнула.

Тут и появился Пирс Маклахен.

Тупую курицу ждёт острый топор, — так говаривал папаша. Он это и мамаше всегда повторял. Правда, башку-то ей он так и не снёс. Рубанул, а башку снести силёнок не хватило — стар он тогда уже был. И совершенно зря его посадили. Мамаша сама была виновата, что под топор подлезла.

Эту короткую и ёмкую фразу про курицу Пирс Маклахен любил и частенько повторял, особенно жене. Точно не известно, когда он произнёс её в первый раз. Определённо не до свадьбы и не в первый день совместной жизни. А потом как-то так получилось, что стал повторять её довольно часто. Вот и сейчас она крутилась у него на языке при воспоминании о посеревшем картофеле.

Когда он ступил в гостиную, эта тупая курица сразу захлопала крыльями и, взвизгнув «Ой, у меня же пирог!», засеменила к двери. Виновато сутулясь под тяжёлым взглядом Пирса Маклахена, сторонясь его, она исчезла в коридоре.

— Совсем забыл! — воскликнул Липси, хлопая себя по лбу. — У меня же до сих пор не распакована сумка. Вот же я простофиля!

И засуетился, заторопился вслед за Меган, неловко обходя Маклахена, бессмысленно улыбаясь.

Беатрис проводила его взглядом, потом в упор и гордо посмотрела на Маклахена.

«А ведь я ж тебе велел идти чеснок полоть, чёртова ты кукла!» — подумал он.

— Пойду и я, пожалуй, — сказала эта смуглявая девка. — Душно здесь как-то сразу стало, просто нечем дышать!

Произнеся это, она бросила на Пирса Маклахена победный взгляд, скользнула любопытным и ободряющим взглядом по незнакомому мужику в шляпе, что вальяжно развалился у стола, и вышла на улицу.

Вот и шагай, шагай, пока тебе ещё душней не стало!

Маклахен всем телом повернулся к новичку. С минуту они рассматривали друг друга: Пирс Маклахен по-хозяйски оценивающе и свысока, гость — лениво и равнодушно. Хитрая сволочь и много о себе мнит, его по роже сразу видно. Ну, ты свои замашки-то городские оставь, оставь покуда. Здесь тебе никто кланяться и кофа подносить не будет. Пирс Маклахен тебя в оборот возьмёт быстро, уж это будь здоров. Ему ведь всё равно, кто ты и что там из себя представлял. Здесь ты из себя ничего не представляешь. Здесь ты — проситель. А Пирс Маклахен — хозяин. И жизнь твоя, рыжий, зависит от него, от Пирса, мать твою, Маклахена. Ведь ты если хоть слово против вякнешь, вылетишь с острова драным петухом, и благо ещё, если вслед тебе ничего не полетит.

— Ну а ты, приятель? — произнёс Пирс Маклахен, когда выразил взглядом всё, что хотел.

— М-мне нужна к-кэ-э-комната, — промямлил посетитель.

Заика, стало быть. Рыжий, да ещё и заика. Это за что ж тебя так жизнь наказала?

— Ну, так я и думал, — кивнул Пирс Маклахен. — Только свободных комнат в отеле нет.

— Я за-за-заплачу́.

Ух ты! Заплатишь?

Конечно заплатишь, голубок. Пирс Маклахен комнаты за так не раздаёт. Пирс Маклахен тебе не менестрель… или как там его называют… Чёртовы недоумки! Понавыдумывают слов — не упомнишь.

— Сойдёт тебе и бельевая, — произнёс он вслух.

Этот молча покачал головой:

— Мне нужна к-комната, я сказал.

— А комнат-то и нет.

— Я накину.

— Десять фунтов в сутки, — немедленно среагировал Маклахен.

— П-пэ-э-пять. Я ц-цены знаю.

Ух ты! Знаешь?! Цены?! Ну, ты орёл! Орёл!..

— Соглашайся на десять, приятель, или топай в бельевую. На паром тоже ещё успеешь.

— Хм… — рыжий прищурился, глянул в глаза. Жёстко глянул и испытующе. Да только зря ты это, господин хороший. Гляди, не гляди, а Пирс Маклахен тебя под себя подомнёт. Не впервой.

— Каждая минута раздумий поднимает цену на фунт, — предупредил он.

Минута молчания. Обмен взглядами.

— Ладно, — кивнул рыжий. — Идёт.

— Ага, — усмехнулся Пирс Маклахен. — У нас всегда так. Не идёт, так едет. Не едет, так летит. Главное пинка хорошего наладить.

Рыжий поморщился — это у него, наверное, улыбка так изображается. А мне улыбаться не надо, рыжий ты чёрт. Я вас, рыжих, не боюсь, я не бабка с корзинкой.

— На выход, — сказал Маклахен, — по коридору, лестница, вторая дверь направо. Там увидишь гардению на подоконнике.

Рыжий заика кивнул и поднялся. Теперь Маклахен увидел, что этот чёрт ещё и хромой вдобавок ко всему. Да уж…

Он проводил постояльца насмешливым взглядом, прикидывая выгоду. Выгода получалась очевидной и очень даже неплохой.

Ну и ладно. Ну и ладно. Чёртов папаша всегда повторял, что ублюдок Пирс пошёл не в него. И слава богу, что не в тебя, сморчок полоумный.

Усмехаясь, он подошёл к радио. Включил.

Гостиную наполнил голос придурка Джонса.

«… назвал президента Соединённых Штатов „безвольным зайцем“ и заявил, что не далее как в четверг Вашингтон будет подвергнут ядерной атаке.

Ну а теперь главные новости дня на радио „Дредноут“.

Час назад стало известно, что порнозвезда Моника Кейли разводится со своим мужем, Ричи Донахью. В интервью нашему корреспонденту она заявила, что готова отдаться любому, кто убьёт китайского императора. Так что, ребята, поторопитесь. При этом она просила радио „Дредноут“ напомнить, что только сегодня в „Даланхолле“ проводится распродажа её любимого мыла „Уайт Гард“ по самым низким ценам.

Из источников, близких к полицейскому управлению стало известно, что вчера из тюрьмы „Биг Слэнс“ сбежал пойманный два месяца назад так называемый „кармартенский мясник“ — сорокапятилетний маньяк-убийца, на счету которого более полутора десятков жизней. Предположительно, рыжий одноногий „мясник“ отправился на Пембрукширское побережье. Будьте осторожны, ребята, Мясник — это вам не узкоглазые: он парень серьёзный, хотя и без атомной бомбы…»

Чего?..

Мясник?..

Рыжий и одноногий?..

Ах ты ж! Да ведь это ты, рыжий чёрт! Точно, точно, рыжий, одноногий… И что теперь делать с этим хромым?… Так-так… Выдать его полиции надо. Наверняка денег дадут… А десять фунтов за сутки?.. Дождёшься с них, с этих полицейских лис, ага. Догонят и ещё дадут… А десять фунтов сутки — вот они. Курочка по зёрнышку… Не-ет, пока это самый выгодный постоялец, и терять его… Ружьё надо держать наготове… Или таки позвонить в участок?.. Нет. Нет, облизнётесь. Знать не знаю и ведать не ведаю ни про какого маньяка. Сами с вашими маньяками разбирайтесь… Ружьё приготовить…

Бывают люди, которые не хотят, чтобы их любили. За свою долгую жизнь Гленда не раз таких встречала. Она не знала, почему им так важно, чтобы их не любили или даже ненавидели (презирали, неуважали, обходили за семь вёрст и так далее, подставьте сами, в соответствии с вашим жизненным опытом). Но то, что такие люди есть и их не так уж мало, давно стало для Гленды неоспоримым фактом. Есть люди-сахар, которые от природы сладкие. Есть люди-сахарин, которые тоже очень сладкие, даже ещё слаще предыдущих, но уже — искусственно. От этих людей на языке становится так томно и приторно, что их необходимо запивать. Ну, там, в общем, ещё разные сорта людей есть: люди-соль (обычная и морская), люди-перец (красный, чёрный, душистый), люди-ваниль и люди-корица.

А есть люди-полынь. Вот к таким она предварительно отнесла хозяина отеля «Остров» Пирса Маклахена. Ну очень предварительно, потому что под людей-полынь он как-то не очень подходил. Те — горькие просто так, по природе своей, и другими быть никак не могут. А Пирс Маклахен стал полынью по убеждению. Значит, он не полынь, а какое-то другое растение. Но Гленда вам, уж извините, не ботаник и подходящей травы, способной максимально точно передать сущность Пирса Маклахена, вот так сразу не вспомнит. Да и очень оно ей надо было. Таких людей лучше вообще не замечать, а уж думать о них — много чести, знаете ли.

Утром (ужасно проведя ночь на жесткой и тесной скамье, кое-как застеленной) она первым делом кинулась рассматривать свой живот. Но тут выяснилось, что большого зеркала в мастерской конечно же нет. Пришлось довольствоваться маленьким косметическим, в которое можно разглядеть только прыщик на носу, в лучшем случае — пупок. Ласково погладив малыша, поговорив с ним положенные четверть часа и пожелав ему доброго дня, Гленда быстренько прихорошилась, перекусила холодной дорожной курицей (на завтрак в первый свой день она решила не ходить) и отправилась на поиски Пирса Маклахена. Это будет первый и последний раз, когда она сама с ним заговорит, — сказала она себе. Но раз уж этот ужасный человек заставил её быть горничной, нужно хотя бы узнать круг своих обязанностей.

Маклахен, к счастью, нигде ей не попался до самой гостиной. Тогда она вернулась к себе, прихватила салфетку, которую начала вышивать для Остина ещё там, в другой жизни, дома. Вернувшись в зал, села на диван и принялась за работу. В конце концов, хозяин сам виноват, если не соблаговолил сделать никаких уточнений по поводу её обязанностей.

Она уже заканчивала правую лапу симпатичного Муми-тролля, когда в гостиную осторожно вошёл молодой человек. Вряд ли, впрочем, он был так уж молод — точно не моложе Гленды и наверняка даже старше. Но в его лице было что-то такое… этакое детское, трогательно-беззащитное; он с такой опаской заглянул сначала в чуть приоткрытую дверь, а потом осторожно — боком — вошёл, что возраст его сразу стал очевиден для Гленды: ему лет тринадцать, или чуть больше.

— Здравствуйте, мисс, — произнёс он, робко приблизившись и присев у стола напротив.

— Доброго дня, — добродушно улыбнулась Гленда, давая понять, что она совершенно неопасна и расположена ко всякому, кто не станет обижать её малыша, её саму или кого-либо ещё.

Молодой человек зачем-то робко кивнул, и повторил «здравствуйте, мисс». И сразу неловко замолчал.

— Меня зовут Гленда, — сказала она, чтобы хоть как-то его ободрить и вовлечь в обычную ничего не значащую беседу двух постояльцев одной гостиницы (ах, да, — отеля же! совсем забыла).

— Ллойд, к вашим услугам, мисс, — он встал и поклонился — тоже неловко. Сел на место, заскрипел стулом. Стал заворожённо следить за быстрыми движениями иглы. Ну и за ручками Гленды конечно, и не говорите, что нет. Тем более, что руки у неё и в самом деле красивые — тонкие, с длинными трепетными пальчиками. Харольд особенно любил её руки. Он просто млел, когда они гладила его по щеке, по лбу… Ой, лучше не вспоминать об этом, а то она расплачется прямо тут же…

— Вы давно здесь живёте? — спросила Гленда, прерывая затянувшееся молчание.

— Э… Нет, — почему-то испугался незнакомец и даже, кажется, вздрогнул. Видимо он слишком увлёкся этим гипнотическим мельканием иглы. — Третий день. Кажется.

И снова молчание.

Какой нерасторопный на язык молодой человек.

Гленда зевнула в кулачок.

— Простите… — произнесла она. — За последнюю неделю я, кажется, не высыпалась ещё ни разу.

— Откуда? — был вопрос.

— Что — откуда? — не поняла Гленда. Она бросила на Ллойда быстрый удивлённый взгляд.

— Откуда не высыпались?

— Ах, вы вот о чём! — улыбнулась она. — Да нет, вы просто неправильно поняли. — Что давали на завтрак?

— Селёдку, — быстро отозвался Ллойд. — Мёртвую и солёную селёдку.

— Мё… мёртвую, — повторила Гленда, ошарашенно глядя на него. И пошутила, словно извиняясь за свою реакцию: — А… а вы предпочитаете живую?

— Да, — вполне серьёзно ответил Ллойд.

— Но… Извините, но…

— Я вообще не люблю мёртвых рыб, — продолжал молодой человек. — Во-первых, это неприглядное зрелище — когда рыба плавает брюхом вверх. Во-вторых, она тогда весьма неприятно пахнет. Я предпочитаю живую рыбу, вы совершенно правильно заметили.

— Ах вот как… — только и промолвила Гленда.

Кажется, этот молодой человек обладал довольно… довольно своеобразным взглядом на вещи. На мир. На смысл слов. Интересный молодой человек.

— Кормят здесь очень неважно, — продолжал между тем Ллойд. — Вы, я так понимаю, буквально только что пожаловали в сей вертеп разнузданного хамства и отвратительной пищи, и у вас ещё не было времени столкнуться с мёртвой рыбой. Но в обед вам предоставится возможность насладиться, в кавычках, и тем и этим.

Гленда вздохнула, выслушав этот длинный период.

— Полагаю, это всё из-за войны, — сказала она. — Как вы думаете?

— Я думаю, это всё из-за хозяина. Он отъявленный мерзавец.

Гленда испуганно, незаметно для собеседника, бросила быстрый взгляд на дверь.

— Вы не боитесь, что он вас услышит? — прошептала она. — Не дай бог!

— Не даст, — отозвался Ллойд. И добавил: — Зря вы сюда приехали. Как и я впрочем. Хорошего отдыха здесь вряд ли получится.

— Но я приехала сюда совсем не отдыхать, — удивилась Гленда.

— Не отдыхать? А-а, вы, наверное, дочь хозяина? — произнёс он испуганно. — В таком случае, простите мне…

— Да что вы, что вы! — перебила Гленда. — Я совсем не его дочь, слава богу.

— Слава, — охотно кивнул Ллойд.

— Но вы несколько странно рассудили… Неужели кто-то сейчас ездит отдыхать? В такое-то время.

— Да, — подтвердил собеседник. — Я, например.

— Вы, — она оторопело уставилась на него. — Вы приехали сюда… просто отдохнуть?!

— Не знаю, чему вы так удивляетесь, — пожал плечами Ллойд. — Правда, отдохнуть «просто» у меня, кажется, не получится. Отдыхать я буду сложно. И не факт, что вообще отдыхать.

— Хм… — только и произнесла Гленда.

Тихонько хлопнула дверь.

Когда она, снова задумчиво погрузившаяся в вышивание, подняла глаза, то увидела солидного человека: лет пятидесяти, худощавого, рыжего, с рыжей же бородкой, с благородным лицом и… о, боже!.. Вместо левой ноги у него, кажется, был протез.

— Шон Деллахи, — представился он, дёрнув подбородком в сторону Гленды. — З-зэ-эдравствуйте, Ллойд.

Почему-то Гленда сразу почувствовала, что этот Шон Деллахи — из тех людей, которые не хотят, чтобы их любили.

Порой за три дня можно встретить больше интересных людей, чем за всю жизнь — это Гленда знала давно. В теории. А теперь вот практика подтвердила это знание. Разумеется, «интересный человек» — совсем не обязательно то же самое, что «приятный человек» или «человек, с которым можно жить в одной гостинице на маленьком острове». В отеле! Надо не забывать, что эта гостиница совсем не гостиница, а — отель. Этот беспардонный Маклахен скоро доведёт Гленду до того, что она всю оставшуюся жизнь любой придорожный мотель будет называть отелем. Ужас. Ужасный человек.

Гленда вышивала салфетку. Нет, конечно не ту же самую, с Муми-троллем — та уже готова, ещё вчера была готова. А на новой — приятного бежевого цвета — Гленда вышивала утёнка, который только что вылупился из яйца и ещё сидит в скорлупе, удивлённо поглядывая на открывшийся перед ним огромный мир. Огромный окружающий мир будут представлять, по замыслу Гленды, зелёная травка, под ярким солнышком, и божья коровка, примостившаяся на цветке ромашки. Вот такая сложная, уютная и жизнерадостная композиция.

— А вы заметили, что хозяин сторонится этого заику, Деллахи? — обратилась она к Ллойду, который прохаживался по гостиной, то и дело ероша свои и без того взъерошенные волосы. — Мне кажется, он его боится. Он и работать его совсем не заставляет. И живёт Деллахи в комнате, а не, например, в прачечной, как вы.

Все эти три дня мысли Гленды постоянно вертелись вокруг обитателей гостини… отеля. И Деллахи — странноватый, загадочный, молчаливый — занимал в этих мыслях далеко не последнее место.

— Он его просто ненавидит, — отозвался Ллойд.

— Кто кого? — не поняла Гленда. — Маклахен Деллахи, или Деллахи Маклахена.

— От перестановки мест слагаемых сумма не меняется, — задумчиво отозвался Ллойд, остановившись и потирая подбородок.

— Какой-то вы сегодня с утра… озадаченный, — мягко улыбнулась Гленда и бросила на собеседника испытующий взгляд: не обиделся ли он на подобранное слово. Но Ллойд, кажется, последней фразы даже не услышал.

Гленда пожала плечами.

— Скорей всё же хозяин его боится, — сказала она.

А потом закраснелась и, лукаво поглядывая на Ллойда, осторожно произнесла:

— А… А у вас и мисс Беатрис…

— Это неправда! — неожиданно воскликнул молодой человек. Так неожиданно и с таким жаром, что Гленда укололась.

— Тише, тише! — принялась она успокаивать собеседника, посасывая раненный указательный пальчик. — Я же ничего ещё не сказала… Мне-то что…

— Я хорошо отношусь к Беатрис! — продолжал молодой человек таким тоном, будто его обвинили в неприязни к этой особе.

— Так и я о том же, — несмело улыбнулась Гленда. — Даже очень хорошо относитесь. Я знаю. И она… к вам тоже… благоволит.

— Она учительница! — воскликнул Ллойд, замирая перед Глендой, заглядывая ей в лицо совершенно, кажется, безумным взглядом.

О, господи! Какой он, всё же, бывает иногда… Странный не то слово. Немножко даже страшный, да. А то временами становится совсем как ребёнок неразумный, правда. В такие моменты Гленда даже испытывает к нему какие-то материнские чувства, хотя она, наверное, раза в два младше его. Ну в полтора-то уж точно!

А порой он бывает таким… таким странно взволнованным и… страшноватым, да, как она уже и сказала.

— Учительница?.. А… а при чём здесь это? — наморщила Гленда лобик, пытаясь уразуметь ход мысли собеседника.

— Не знаю! — волновался Ллойд. — Она учительница, уверяю вас!

— Хорошо, Ллойд, хорошо, — закивала Гленда. — Только вы не волнуйтесь, пожалуйста. А то у вас опять начнётся… А то вы опять впадёте…

Она смущённо умолкла.

— Он его убьёт! — внезапно произнёс Ллойд, совершенно без связи с предыдущим разговором.

Гленда даже подпрыгнула и едва не укололась ещё раз.

— Кто?! — воскликнула она, глядя на собеседника во все глаза. — Кого?

— Хозяин, — пробормотал тот, лихорадочно что-то соображая. — Шона Деллахи.

— О, господи! С чего вы…

— Или наоборот, — перебил молодой человек. Он, кажется, не слышал Гленду. — Но добром дело не кончится, я вам точно говорю.

Гленда смутно припомнила что-то из истории и мифов древней Греции, в которой всякими там оракулами были люди не всегда психически здоровые. Может быть, она и ошибалась, но что-то такое она точно где-то читала или слышала.

— Ужас какой! — сказала она, прекращая шитьё. — Не пугайте меня, Ллойд.

— И жену свою убьёт рано или поздно, — не слушал тот.

— Ллойд! Умоляю вас, замолчите! Или я уйду. Не хочу слышать подобные вещи.

— Включить радио? — Ллойд словно выплыл из мутного омута, в которое окунулось на минуту его сознание. Он даже непонимающе огляделся по сторонам и провёл рукой по лбу.

— Нет, не надо, — поморщилась Гленда. — Надоели эти разговоры о войне.

Действительно, неизвестно ещё, кого лучше слушать: безумца Ллойда или это безумное радио.

— Каждый день одно и то же, — продолжала она. — Кто кого разбомбил, кто кому и чем пригрозил… Как будто нечем больше заняться и не о чем больше поговорить.

— О чём, например? — вопросил Ллойд.

— Ну-у… В мире много прекрасных вещей, и ещё больше тем для разговора.

— Например?

— Ну-у… Можно поговорить о моде, скажем, о поп-музыке, о кино… — неуверенно отозвалась Гленда. — Вам нравится Дейзи Синклер?

— Нет, — ответил Ллойд. — Я не знаю, кто это.

— Вы не знаете, кто это?! — удивилась девушка. Неподдельно удивилась, по-настоящему. — Но это же звезда! Она снялась в сериале «Женись на мне».

Надо сказать, что этот довольно глупый сериал как раз и был тем самым единственным фильмом, в одной из серий которого абсолютно случайно снялась Гленда. В беглой эпизодической роли. Разумеется, она не ожидала, что Ллойд вдруг её вспомнит, но… Но как всё же было бы интересно… Вот он, вдруг, хлопнет себя ладонью по лбу и скажет: «Какой же я лопух! Всё думаю, где это я мог видеть вас раньше! Так вот оно что! Вы та самая девушка в очаровательном бальном платье и с такой причёской-водопадом, которая…»

— Я не смотрю сериалов, — перебил её мысли Ллойд. И не знаю ни одной звезды на небе с таким названием.

— Хм… — разочарованно произнесла Гленда.

Ллойд посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом, отошёл к окну. Выглянул. Кажется, ему точно стало лучше. А то уж Гленда испугалась, что у бедняжки начинается приступ. Он так странно разговаривал.

— Небо опять хмурится, — сказал Ллойд. — Когда последний раз было солнце, вы не помните?

— Дней пять назад, — пожала плечами Гленда.

— Больше. Больше, — задумчиво возразил он.

— Как вы думаете, что там сейчас происходит, на большой земле? — спросила она, снова берясь за шитьё. — Как там сейчас живётся?

— Так же как и на маленькой, — отозвался Ллойд. — За те три дня, что вы здесь, ничего не изменилось, уверяю вас.

— Может быть, есть какие-то новости с того света? — она робко улыбнулась собственной шутке в стиле Ллойда. — Быть может, вы слышали что-нибудь от хозяина?

— Сначала туда нужно попасть, — ответил он. — На тот свет. А от нашего хозяина вряд ли услышишь что-нибудь кроме ругательств.

— Зачем вы притворяетесь, будто не понимаете, о чём я говорю? — спросила она. Без всякого возмущения, впрочем. — Когда кончится Большая Война, как вы думаете?

— Большие войны быстро не кончаются, — был ответ.

— Пожалуй, вы правы. Надеюсь, это будет последняя война. Хватит уже человечеству воевать.

— Она не будет, она — есть, — возразил собеседник. — Идёт вовсю. Что касается того, станет ли эта война последней — да, станет. Мы все умрём. Воевать будет просто некому.

— О, боже! — испуганно произнесла Гленда.

— Вы не знали? — поднял брови Ллойд, снова останавливаясь перед ней на своём пути от стены до стены.

— О чём? — не поняла она.

— О том, что мы все умрём.

Хлопнула дверь. В гостиную вбежала встревоженная Беатрис. Лицо её было бледно, несмотря на всю его смуглость; а может быть, благодаря как раз этой смуглости и бросалось в глаза то, как она сейчас бледна и взволнована. Гленда сразу поняла, почувствовала, что случилось что-то очень недоброе. Может быть, этот ужасный хозяин уже убил Деллахи? Или — о, боже — свою жену? Она даже бросила испуганный взгляд на Ллойда, который тоже замер у стены и тоже стремительно бледнел вслед за пришедшей.

— Радио! — вскричала Беатрис, обводя присутствующих взглядом, исполненным ужаса. — Вы слышали радио?!

— Что там? — произнесла Гленда, чувствуя, что губы отказываются ей повиноваться. И руки обессиленно пали, едва не выронив салфетку с жёлтым утёнком, который уже умел удивлённо смотреть на огромный мир и открывать клювик.

— Не слышали, потому что Гленда не позволила включить радио, — отозвался Ллойд.

— Бомба! — воскликнула Беатрис. — Они бросили бомбу!

— О, боже! — на глазах Гленды против её воли закипели готовые пролиться слёзы. — Кто?

— Куда? — почти без интереса спросил Ллойд.

— Италии больше нет! — выпалила Беатрис. — Рима больше нет! Нет больше ни Венеции, ни Болоньи, ни Милана, ни Бергамо, ни…

— Вы будете перечислять все города Италии? — поинтересовался Ллойд.

Эта равнодушная и где-то даже невежливая фраза, брошенная, казалось, сквозь подавленную зевоту, вмиг охладила Беатрис.

— Вот так, — произнесла она, успокаиваясь. — Китайцы сбросили несколько бомб. Большие атомные бомбы. На Италию.

— Боже! Боже! — прошептала Гленда, вспоминая фотографии Колизея, гондольеров Венеции, корриду…

Впрочем, это она, кажется, неправильно вспомнила. Коррида не имеет к Италии никакого отношения. Конечно! О корриде писал Хемингуэй. А Хемингуэй никогда не писал об Италии.

— Сейчас все обеспокоены тем, куда понесёт радиацию, — продолжала Беатрис.

— Глупость, — безапелляционно заявил Ллойд. — Радиацию никуда не понесёт. Она останется на месте.

— Нас тоже поразит радиация! — воскликнула Гленда, не слушая молодого человека.

— Вы думаете? — ещё больше побледнела Беатрис. — Какой ужас!

— Какая глупость! — усмехнулся Ллойд. — Италия слишком далеко. Ну, разве что принесёт чёрный дождь.

— Чёрный дождь? — Беатрис перевела на него испуганный и удивлённый взгляд.

— Какой жуткое название! — вздохнула Гленда. — Не хотела бы я увидеть чёрный дождь!

— Дождь с радиоактивным пеплом, — пояснил Ллойд.

— Кошмар!

— Ужас!

— Этак они ещё и на нас бомбу сбросят! — Беатрис села рядом с Глендой. — Ой, какая прелесть у вас получается, Гленда!

— Кому нужно сбрасывать бомбу на гостиницу на мизерном островке! — рассмеялся Ллойд. — Да весь этот остров вместе с пансионом стоит в тысячу раз меньше одной бомбы!

— С отелем, Ллойд, с отелем, — уже привычно поправила Гленда.

— Думаете не сбросят? — произнесла Беатрис, продолжая любоваться салфеткой.

— Да полно вам! — отмахнулся Ллойд. — Пустяки это всё. Давайте лучше играть в домино.

— С вами невозможно играть, — улыбнулась Гленда. — Вы жульничаете.

— Я не могу сейчас играть, — покачала головой Беатрис. — Хозяин велел мне прополоть три грядки моркови. А я ещё и не начинала. Вообще, мне кажется, я скоро стану заправской огородницей.

— Тогда мы позовём Липси, — сказал Ллойд.

— Да он ещё больший жулик, чем вы! — рассмеялась Гленда.

— Липси чинит сарай, — поведала Беатрис. — Вернее, он пытается починить сарай. Но у него, кажется, ничего не получается. Хозяин опять ему задаст.

При этих словах Гленда вспомнила, какой разгон устроил Маклахен, когда Липси что-то там напортачил с беседкой, которую ему было велено поправить.

— Тогда позовём Деллахи, — не унимался Ллойд.

— Ой нет, только не Деллахи! — возразила Гленда. — У меня от одного его взгляда мороз по коже. Страшноватый тип. Есть в нём что-то такое…

— От преступника, — подхватила Беатрис.

— Пожалуй, — прошептала Гленда.

— Мир вам! — произнёс чей-то голос.

За оживлённой беседой они и не услышали, как с улицы в гостиную кто-то вошёл. Этим кем-то была пожилая женщина в традиционной цыганской одежде, в цветастой юбке и не менее разноцветной косынке, перехватившей чёрные как смоль волосы.

— Мир вам! — повторила она, когда три удивлённых лица повернулись к ней. — А меня Джайя зовут.

— Какой уж тут мир… — пробормотала Беатрис.

— Вы с того света? — улыбнулась Гленда.

— Умеете играть в домино? — вопросил Ллойд.

— Похоже, что — с того, — кивнула цыганка на вопрос Гленды и тоже улыбнулась. Зубы у неё были на удивление хороши, несмотря на преклонный возраст. — Не умею, — повернулась к Ллойду.

— А что вы умеете? — спросил тот. — Здесь все должны что-нибудь уметь. Так решил хозяин отеля.

— Я гадать умею, — с готовностью отозвалась цыганка. — Хочешь, погадаю тебе, мой золотой?

— Ой, как интересно! — воскликнула Гленда, откладывая шитьё и хлопая в ладоши. — Погадайте ему, правда!

— Да, — поддержала Беатрис. — Нам всем погадайте.

— Мне — не надо, — испугался Ллойд.

— Почему? — цыганка бросила на него удивлённый взгляд.

— Я атеист, — смущённо отозвался тот и на всякий случай отошёл подальше, к двери.

— Ты не атеист, улыбнулась Джайя. — Ты — аметист.

— Это в каком смысле? — подозрительно свёл брови Ллойд.

— Апостольский камень, — пояснила цыганка.

— Не понимаю, — мотнул головой молодой человек.

Гленда попыталась припомнить, в какой связи аметист называется апостольским камнем. Что так оно и есть, она точно знала. А вот почему его так называют — забыла.

— И не надо тебе понимать, мой хороший, — молвила цыганка Ллойду. — Мало ли что сболтнёт старая Джайя.

— Тогда зачем же сбалтываете, если даже понимать это не обязательно? — проворчал тот.

— Ну, я же цыганка, — улыбнулась Джайя. — Должна говорить разные загадочные вещи.

— А-а, — понимающе кивнул Ллойд. — Традиция такая.

— А погадайте мне! — Гленда протянула Джайе ладошку. — Пожалуйста.

— И мне погадайте! — встрепенулась Беатрис.

Джайя кивнула, подошла к Гленде, взяла её ладонь в свои смуглые, прокопчённые временем и кострами, морщинистые руки.

— Ай, мэ бибахталы! — воскликнула она через минуту. — Сэр пхэнава лакэ?!

— Что? — подняла брови Гленда. — Что там?

— Не скажу тебе, — цыганка выпустила её руку.

— Почему? — испугалась Гленда. — Что-то плохое?

— Не-ет, нет, дочка, — Джайя ласково погладила её по голове. — Не бойся.

И правда, весь испуг Гленды сразу прошёл, едва тёплая рука цыганки коснулась её лба.

— Ничего, — повторила старая. — Успокойся, ничего плохого.

— Просто традиция такая, — участливо добавил Ллойд.

Цыганка глянула на него, кивнула, улыбнулась.

— А и то, — подтвердила.

— А мою посмотрите, — попросила Беатрис, протягивая руку.

Джайя взяла её ладонь, наклонилась, близоруко рассматривая. Через минуту лицо её осветила изнутри едва заметная тёплая улыбка.

Беатрис тоже улыбнулась вслед за ней — просто невозможно было не улыбнуться навстречу.

— Что-то хорошее? — с надеждой произнесла она.

— Да, дочка, — кивнула Джайя. — Хорошее. Любовь тебя ждёт.

Беатрис смутилась, отмахнулась от весёлого взгляда Гленды.

— Любовь?

— Да, — подтвердила цыганка. — Самая последняя. Самая большая.

— Ой, как романтично! — воскликнула Гленда. И добавила лукаво: — И я, кажется, даже знаю, кто этот принц…

Беатрис смутилась ещё больше.

— Полно, Гленда, о чём вы! Вы же не цыганка.

— Этот принц — я, — ни с того, ни с сего изрёк Ллойд.

— Фу ты, какая самоуверенность! — Беатрис сердито взглянула на Ллойда, но не сдержала ласковой улыбки.

Гленда отлично всё видела. Гленду не проведёшь — она уже не пятилетняя девочка, а умудрённая жизнью будущая мама. Она хихикнула над глуповато-довольным видом Ллойда, над раскрасневшимися щеками Беатрис.

— Ты не бойся, дочка, — сказала между тем цыганка. — Не закрывай своё сердце. Ведь это — последняя твоя любовь. Так ты впусти её. Поскорей впусти, не трать время.

— По… Последняя, — задумчиво и грустно прошептала Беатрис.

— Больше уже никого не полюбишь, — цыганка ласково коснулась её плеча. — Вот и последняя.

— А-а, — с облегчением вздохнула Беатрис. — Вот оно как…

— Ну да, — кивнула Джайя. — А я как сказала?

Дверь из коридора открылась, едва не ударив Ллойда. В гостиную ступил Шон Деллахи. Он был в своей неизменной шляпе, которую не снимал даже на время общего обеда.

Хмуро оглядев собравшихся, он кивнул Ллойду: извини, приятель. Потом его взгляд вернулся к цыганке и застыл на её лице. Джайя, подняв голову тоже уставилась на вошедшего. В глазах её медленно и всё отчётливей проступал страх.

Гленда недоуменно посмотрела на цыганку, на Деллахи. Встретилась глазами с не менее удивлённым взглядом Беатрис.

А Ллойд ничего не заметил.

— О, вот и Деллахи! — радостно воскликнул он. — Деллахи, будете играть с нами в домино?

— Состэ мэ на умрём араки! — вполголоса произнесла Джайя, обращаясь к самой себе. И Беатрис: — А кто хозяйка здесь, скажи красавица?

— Хозяин, — отозвалась та. — Он к парому пошёл. И хозяйка с ним.

— Вместо мула, — усмехнулся Ллойд.

— А мне кажется, он её любит по-своему, — вставила Гленда.

— Да, очень по-своему, — хохотнул Ллойд. — Уверяю вас, Гленда, рано или поздно он её…

Гленда закрыла ладонями уши.

— Не хочу слушать! — воскликнула она, бросив на Ллойда сердитый взгляд.

В наступившей затем полной тишине Деллахи прошёл через всю гостиную и уселся на один из стульев у стены. Слышно было только постукивание протеза да усталый вздох стула, который, наверное, в очередной раз подумал о том, что уже слишком стар.

Все наблюдали за перемещением Деллахи, не отрывая взглядов. И тоже, наверное, подумали, что стулу давно пора на пенсию.

— Так что насчёт домино, Деллахи? — напомнил Ллойд.

Деллахи отрицательно покачал головой.

— Жаль, — не унимался молодой человек. — Составилась бы партия. Тогда, может быть, в карты?

— Пойду-ка я, пожалуй, — поднялась Джайя. — Подожду хозяев на улице.

— Зачем же это? — удивилась Беатрис.

— Да вон, они уже идут, — произнёс Ллойд, поглядывая в окно. — Пустые. Без продуктов, кажется.

Гленда приподнялась, тоже выглянула в окно, возле которого сидела.

— Да нет, — возразила она. — У них что-то лежит в корзине.

Минута или две прошли в полном и неловком молчании. Потом послышались шаги пришедших, обивающих на крыльце ноги. Дверь открылась, и вошли супруги Маклахен.

У кого-то жизнь проходит от любви до любви, у кого-то от получки до получки, а у Пирса Маклахена — от парома до парома. Нет, претензий он никому никогда не предъявлял, потому что эту жизнь он выбрал себе сам и был ею вполне доволен. Тем более, что раньше особой зависимости от парома не было. Во-первых, он ходил регулярно и как часы. Во-вторых, если ты чего-то не купил на пароме, можешь всегда самолично отправиться в Сент-Брайдс и приобрести всё необходимое. Сейчас ни о какой поездке на материк речи не шло: во-первых, цены на бензин взлетели до небес, а во-вторых, какого чёрта, скажи на милость, делать в этом хаосе, рассаднике страха, паники и всякой заразы.

Паромное сообщение стремительно разваливалось, как разваливалась тихая и спокойная жизнь. С каждым днём паром ходил всё реже и всё больше уклонялся в какой-то одному ему ведомый график. Цены росли как на дрожжах, а количество предлагаемых товаров медленно, но неуклонно таяло.

Вот и сегодня не привезли почти ничего из того, что Маклахен заказывал. Ни крупы, ни репы, ни мяса. А этот чёрт рыжий, хромец этот проклятый: всё ему каждый день мясо подавай. Как сдурел. Корми всех мясом, да печенью, да овощами. А где их взять-то… И только всё деньги суёт. Денег у него, похоже, куры не клюют. Понятное дело: награбил, убивец, маньяк чёртов. Вот только какое ему дело до всех этих… непонятно. А то, что Пирсу Маклахену не понятно, то вызывает у него опасение и желание от этой непонятности избавиться. Ну да ладно, платит этот хромой чудик за всех, ну и пусть платит — Пирс Маклахен от этого не обеднеет уж никак…

Чёртова курица, эта Меган, вся извелась и его извела — кудахтала и стонала всю дорогу над неладной жизнью до тех пор, пока он не цыкнул на неё как следует. Кудахтай, не кудахтай, а ничего теперь не поправишь. Людишки, эти тупые создания, решили таки окончательно и бесповоротно уничтожить к чертям жизнь и самих себя. Да и пусть им. Пирс Маклахен как-нибудь пересидит на своём острове все эти ваши идиотские… эти, как их… потоклизмы… Слова-то у вас непотребные, дурные слова. Какие сами вы, такие и слова выдумываете. Сдохли бы вы все поскорее к чертям собачьим! Вот бы жизнь наступила без вас чистая да спокойная…

Под тоскливым серым небом они проводили глазами паром, потом — он впереди, Меган с корзиной за ним — медленно поднялись на холм, к отелю, кряхтя и думая каждый о своём.

Едва вошли в гостиную, Маклахен сразу увидел её. Цыганка. Тут даже и сомнений никаких. Цыганка.

Он сплюнул под ноги, проводил взглядом жену, которая тихо и торопливо исчезла в коридоре. Снова перевёл взгляд на цыганку. Та не сводила с его лица чёрных глаз, губы её поджались, сложились в тонкую ниточку.

Ну и что ты, дрянь, делаешь в отеле Пирса Маклахена? Что ты поджимаешь губы свои? Что ты там шепчешь, цыганщина проклятая?

— Ты кто? — мрачно бросил он черномазой в наступившей полной тишине.

— Джайя меня зовут, — отозвалась та. — Пожить у тебя хочу, мой хороший.

— Выбирай слова! — набычившись, процедил он. — Ты кто?

— Джайя меня зовут, мой золотой.

— Плевать мне, как тебя зовут! — вскипел Маклахен. — Цыганка?

— Цыганка.

— Убирайся отсюда.

— Куда же это?

— Куда хочешь, мне дела нет. Проваливай сейчас же!

— Почему? У меня есть деньги.

— Плевать! — взревел Маклахен. — Я сказал, проваливай, или я за себя не отвечаю!

— Эй, остынь х-хозяин.

Хромой произнёс это спокойно и негромко, как будто просто дал добрый совет своему приятелю. Маклахен вздрогнул, перевёл на заику взгляд.

— Здесь я хозяин, — сказал он почти по слогам.

— Вот ты и остынь, — кивнул Деллахи.

— А ты кто таков, чтобы мне указывать?

— Ш-шон Д-д-дэ-э… Деллахи.

Внутри Пирса Маклахена извергался вулкан, кипели гейзеры, полыхали молнии и рокотал гром, но говорить он старался спокойней. С Деллахи ссориться пока никакого резона не было. Нет, конечно он его не боялся — да ни в одном глазу! Придёт ещё его время, этого рыжего, придёт… Сыграет весло по его голове, или ружьё громыхнёт в спину. Подожди, хромой чёрт, подожди, будет тебе солоно… А покуда поговори ещё, покомандуй, поюродствуй тут. Пирс Маклахен умеет быть терпеливым…

— Здесь я решаю, кто будет жить в моём отеле, а кто нет, — сказал он почти спокойно. И лишь усмешка бегала по его губам, выдавая кипящую ярость.

— Вот и д-давай, ре-е-решай, — кивнул хромой. — Т-только смотри, реши п-п-пэ-э-равильно.

— Ты о чём это, а? — прищурился Пирс Маклахен.

— Д-дашь ей к-ключ? — не заметил рыжий его упрямого и гневного прищура. — Д-договоримся.

Они несколько минут мерились взглядами. Наконец Маклахен отвёл глаза. Хромой был силён, очевидно силён. Задавить такого, как дурака Ллойда или того идиота с трубкой, Липси, — не получится. Маклахен силён, может нахрапом взять кого угодно, а не сможет нахрапом, так сила в руках тоже ещё ого-го. Но с этим — не пройдёт. Этого надо осторожно, с хитрецой.

— Не дам, — выдавил хозяин. — Будет жить в… в бельевой. И чтоб я лишний раз тебя не видел, цыганское отродье!

— Парома больше не будет, — непонятно произнесла Джайя. Намёком каким-то… Но на что намекала эта черномазая крыса, Маклахен не понял. Да и не хотел понимать. Плевал он на намёки всякого цыганского отребья!

— Тебя не спрашивают! — бросил он.

— Хорошо. Тогда я пошла, — засуетилась Джайя. — Вещей-то у меня нет, одна сумка полупустая.

— Я провожу вас, Джайя, — подскочила эта худосочная, как её, что живёт на верстаке.

— И я тоже, — поднялась вторая, Беатрис. — Пусть мужчины поговорят о делах.

Чёртовы бабы. Проваливайте, все проваливайте.

— Ты сделала, что я велел? — вспомнил он, обращаясь к Беатрис.

— Ой, морковь… — спохватилась та. — Я сейчас, я быстро…

Она, отворачиваясь, протиснулась мимо Пирса Маклахена и исчезла за дверью.

— Я помогу Беатрис, — промямлил дурачок, направляясь следом за девкой.

Хе-хе… Бедолага… Уже даже Пирсу Маклахену видно, как этот юродивый поглядывает на девку. Да только ты ж дурак, парень, и ничего тебе не светит. Такая баба вряд ли станет размениваться на идиотов… А с другой стороны… бабы — дуры же, кому не известно… А с третьей стороны — Пирсу Маклахену плевать на вас на всех.

— Джайя, идёмте, — пигалица торопливо подхватила с дивана свою вышивку. Цыганка двинулась за ней, не сводя косого взгляда с Маклахена. Ах ты ж дрянь! Ты не сглазить ли хочешь, а?!

Они с Деллахи остались одни. Пирс Маклахен подошёл к дивану, тяжело опустился на него, достал кисет, принялся скручивать раскурку.

— Заплатишь мне за черномазую, — сказал, не глядя на хромого. — Двадцать пять. Твоя прихоть. Если б не ты, вылетела бы она отсюда в секунду. Не хочешь платить — так и будет.

Заика пожал плечами, достал бумажник, бросил деньги на стол.

— П-принёс? — спросил он, когда Маклахен, пыхтя, раскурил самокрутку.

Пирс выпустил густую струю синевато-серого дыма, отрицательно покачал головой.

— Нет мяса. По тридцать пять уже мясо. Курицу одну взяли да кролика.

— Знал бы, д-дал бы больше. Режь к-кэ-э-корову.

Рыжий гад разнюхал про Моуи ещё два дня назад. Пройдоха хромой! Веслом бы тебя по башке там же, возле коровника…

— Нет! — жёстко возразил Пирс Маклахен. — В среду опять будет паром.

— Н-не будет, — покачал головой Деллахи. — Т-ты же слышал, что с-сэ-э-сказала ц-цыганка.

— Плевать мне на бредни этой полоумной старухи! — оскалился Маклахен.

— Режь, — наставивал хромой.

— Нет! Неизвестно, сколько ещё всё это продлится. На рыбе пока пересидим, рыбы вокруг — как воды.

— Ей н-нужно м-мясо, — произнёс Деллахи.

— Мясо… А молоко? Молоко ей не нужно?

— Н-нужно, — вздохнул хромой, опуская голову.

— Вот и думай, — подытожил Маклахен. — Куриц уже всех порубил… Одна корова и осталась. Знал бы, что так будет, ни за что не продал бы свиней. Чёрт же вас всех принёс на мою голову! Не прокормишь такую ораву…

— Н-недолго осталось.

— Да уж скорей бы! — криво усмехнулся Маклахен.

— Л-лучше мы съедим, чем к-ки-итаёзы.

— До этого не дойдёт, — покачал головой хозяин. — Радио не слушаешь, что ли? Они ультиматум поставили: если Англия до первого июля не сдастся, будет атомная бомбардировка.

Нерешительно и тихонько вошла Меган, встала у двери, сложив на переднике руки, поглядывая на мужчин.

— Ну, что встала? — обратился к ней Пирс Маклахен. — Чего уши развесила? Заняться больше нечем?

— Устала я что-то, — вздохнула Меган. — Ноги не держат совсем. Не заболеть бы.

— Только попробуй! — пригрозил он. — И не думай, что тебе позволят лежать.

— Да разве ж я… — промямлила его жена. — Нет, господин Маклахен.

— То-то же, — кивнул он.

— Я пришла спросить: что готовить-то будем?

— Картошку вари, — велел Маклахен. — Хватит им жировать. Пусть отдохнут немного.

— К-кэ-э-ролика! — вступил Деллахи.

Меган взглянула на рыжего, перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот, досадливо поморщившись, недовольно бросил:

— Делай, что тебе велено.

— А сколько картофелин? — уточнила Меган.

— Тебе сказали крола готовить! — взъярился Пирс Маклахен. — И лапши сделай.

— Простите, господин Маклахен, — поникла Меган. — Я не поняла, видать.

— А когда ты понимала-то, дура! Пшла вон.

Жена неуверенно поклонилась, засуетилась, торопясь скрыться за дверью.

— Она же т-твоя же-е-жена! — произнёс хромой с брезгливостью глядя на Маклахена.

— Спасибо тебе, что сказал, а то я и не знал бы сроду, — усмехнулся тот.

— Ну т-ты и тварь, — покачал головой Деллахи

Он тяжело поднялся и поковылял к двери на улицу. Остановился у двери, сказал, не оборачиваясь:

— Она б-будет жить в моей к-кэ-э-комнате. А мне дашь д-дэ-э-ругую. Я за-за-а-плачу́.

И вышел.

— Тварь, — покачал Пирс Маклахен головой ему вслед. — Тварь, говоришь?.. А сам-то ты кто, душегуб?

А интересно, — подумал, — кто она ему? Чего он так за неё упирается? Бес в ребро? Или..? Денег-то у него несчитано, много денежек. Вот подрезать бы… Вот только кому они скоро будут нужны, бумажки эти. Все скоро сдохнем… Мясо, гляди-ка, ей… Не-ет, что-то здесь не то… Цыганка ещё эта… Тварь, говоришь?.. Подожди, я тебе дам «тварь»!

Бормоча, он подошёл к радио, щёлкнул переключателем. Ну, давай, Джонс, сбреши чего-нибудь. Идиот… Не в отца пошёл.

«А сейчас на волнах радио „Дредноут“, — охотно затараторил Кевин Джонс, — интервью со звездой шоу „О том о сём“ Лайзой Борделли. Если вы помните, ребята, любому мылу Лайза предпочитает „Уайт гард“. И это неслучайно, я думаю. Впрочем, обо всём по-порядку.

— Здравствуй, Лайза.

— Привет. Хи-хи.

— Вчера, в шоу „О том о сём“ ты сказала, что китайцы никогда не посмеют бомбить Рим, а сегодня…

— Ой, ребята, и вы туда же! Ну сколько уже можно о войне, а? Давайте о чём-нибудь повеселее.

— Можем, поговорить о грядущих выборах, хе-хе.

— Хи-хи.

— Кстати, о выборах. Как ты думаешь, какие шансы у Фила Подни? Согласно последним статистичес…

— А кто это?

— Э-э… Фил Подни?

— Ну да.

— А чёрт его знает, ха-ха.

— Ха-ха-ха! Балдёжно!»

Идиоты!

Плюнув, Маклахен выключил этот проклятый говорильник, в приступе ярости ударил по нему кулаком.

Идиоты! Идиоты! Животные… Жизнь просрали, проболтали, проиграли, про… И всё им ля-ля-тополя, засранцам!..

Сзади послышались осторожные негромкие шаги.

Пирс Маклахен обернулся.

— Чтоб тебя! — недовольно изрёк он. — Чего надо?

Джайя стояла в нескольких шагах от него, смотрела внимательно и жалостливо.

— Да ничего, мой хороший, — отозвалась она. — Думала, здесь есть кто.

— Никого, — бросил он. — Проваливай.

— Вижу, что никого.

— Проваливай, тебе сказано!

— Зачем боишься меня, скажи? — вдруг спросила она и даже, кажется, движение сделала — подойти ближе. Да не решилась.

— Чего-о? — протянул он.

— Вижу. Всё вижу, — забормотала чёртова баба. — Проклятье на тебе. Цыганка прокляла тебя. Хочешь, отведу? Цыганка прокляла, цыганка и отведёт проклятье.

— Иди к дьяволу! — рявкнул Маклахен.

— Как звали её, скажи?

Откуда это отребье узнала? — задумался Маклахен. — Точно, есть в них что-то, в этих тварях подзаборных. А может, и не сама она рассмотрела. Они же все друг друга знают. Шепнула одна другой, что, дескать, есть такой Пирс Маклахен, на острове… Чёрт их знает…

— Я у неё имя не спрашивал, — буркнул он.

— На чём прокляла тебя она? — не отставала цыганка.

— Чего?

— Что сделал ей? На чём проклятье было?

— Мальца её задавил.

— Что сказала она?

Что сказала?.. Что, он ещё должен вспоминать всю ту погань, что несла эта черномазая, сидя над своим дохлым последышем? Вспоминать, тебе, дряни, в удовольствие, себе в унижение?.. Сейчас, ага… Что сказала…

— Иди к дьяволу! — рявкнул он. — Всё отродье ваше гнусное, вшивое, идите к дьяволу! Ненавижу вас!

— Это ты врёшь, — усмехнулась цыганка. — Такого она сказать не могла. — И, сделав шаг к Маклахену, неуверенно остановившись: — Плохо тебе, мой хороший. Помогу тебе. Скажи только, она какие…

Маклахен подшагнул ей навстречу, замахнулся пятернёй:

— Убью, если не заткнёшься! Не испытывай судьбу, старуха!

— Моя судьба не на тебе кончается, — покачала головой цыганка. — А твоя…

— Сгинь! — взревел он.

— А твоя, — не унималась цыганка, — кончается на…

Он подскочил к ней, толкнул в сухую грудь. Джайя, охнув, упала. Он, оскалясь, пнул её, куда попало, плюнул на лежащую женщину и стремительно прошагал на крыльцо. Несколько раз глубоко вдохнул густой, насыщенный запахом моря, воздух. Вернулся.

Джайя сидела на полу, причитая на своей тарабарщине:

— Ай мэ, ай мэ! Морхо… Пхэнэс, морхо… Сэр гъялы стыём!..

Увидев вернувшегося Маклахена, замолчала, стала, кряхтя, подниматься.

В комнату заглянула, приоткрыв дверь, Гленда. Увидела силящуюся подняться цыганку, охнула, бросилась к ней на помощь.

— Джайя! Джайечка, милая, ты что тут? Что случилось? Тебе плохо, да?

Увидела Пирса Маклахена, осеклась. Стала молча тянуть цыганку за руку, поддерживая за талию.

— Ничто, дочка, всё хорошо, — простонала та, поднимаясь. — Всё хорошо.

Женщины — существа глупые и вздорные, а ум им заменяют хитрость и мужчины. С этим распространённым мужским заблуждением Беатрис никогда не спорила, потому что где-то в глубине души соглашалась.

Она никогда не сомневалась, что является вполне себе типичной представительницей женского племени, поэтому никогда не отказывала себе ни в доле глупости, ни в капле вздорности, и ни за что не стала бы утверждать, что знает себя от и до, до самых глубин своей несомненно глубокой души. Даже перед самой собой не решилась бы она на такое безответственное утверждение.

С одной стороны, подобная самооценка была, конечно, несколько обидной для самой себя, а с другой — она компенсировалось тем, что Беатрис могла называть себя реалисткой, женщиной разумной и трезвой в оценке действительности и собственных способностей.

В иные минуты, глядя на Ллойда, она не могла не восторгаться одухотворённостью его образа, не восхищаться остротой мысли, которую тот, словно невзначай и не напрягаясь, изрекал. В другой раз, когда в глазах его мелькало что-то… какая-то лёгкая и почти неуловимая пелена безумия, Беатрис оставалось только недоумевать от самой себя, которую угораздило влюбиться в этого сумасшедшего.

Разумеется, она то и дело сравнивала Ллойда с Гарри… Ох, не спрашивайте Беатрис о результатах такого сравнения, не надо. Не расстраивайте её…

Да нет, что вы такое подумали! Это Гарри, разумеется, не выдерживает никакого сравнения с красавцем Ллойдом! И расстраивается Беатрис только от мысли о потраченном на глупца Гарри времени и от холодной расчётливости судьбы, которая не свела её с милым раньше. И тот уголок, в котором некогда стоял на почётном возвышении бюст любителя тупых анекдотов, тщательно протёрт мыльным раствором, паутина снята, а паркет начищен до блеска. Вход только в мягких тапочках и по особому приглашению! К сожалению, пригласить некого. Гленда, конечно, очень милая, простодушная и добрая девушка, но она всё же слишком юна и вряд ли когда-нибудь станет для Беатрис подругой, для которой будет держаться наготове вторая пара тапочек, чтобы подруга могла обуть их, проскользнуть по паркету, благоговейно коснуться бюста, выдохнуть: «Красавчик! Как тебе повезло! А у вас правда всё серьёзно? А он уже сказал тебе это? А ты что?»

— О чём ты задумалась? — перебил Ллойд её мысли. Взял её руку, притянул к лицу, любуясь тонкими пальцами. Благоговейно поцеловал.

Они сидели в её комнате-чулане, на лежаке, с которого благоразумно убрана и спрятана на самую верхнюю полку постель. Стоящий на столе фарфоровый слоник благодушно наблюдал за ними своими маленькими глазками.

— Ни о чём, — обманула Беатрис. — Просто век бы так сидела, рядом с тобой, ни о чём не думая.

— А я бы с тобой — два века, — отозвался он.

— Увы, люди столько не живут, — вздохнула она.

— А мы бы сложили два наших века в один.

Беатрис улыбнулась, погладила его по щеке.

— Ми-илый, — прошептала нежно. — Печально, но… если даже сложить два наших века вместе, получится совсем немного — несколько месяцев в лучшем случае.

— Что ты такое говоришь? — потряс он головой. — Что за глупости!

— Война, мой хороший. Ты забыл? Через девять дней — июль. Китайцы начнут бомбить Великобританию.

— Не думаю, что начнут, — возразил Ллойд.

— Они обещали, — пожала плечами Беатрис. — Пока что они исполняют все свои обещания.

— Надо будет спросить у Деллахи.

— Ой, не говори мне о нём! — поморщилась Беатрис. — Я боюсь этого человека. Знаю, что он не сделает мне никакого зла, но боюсь. И ничего не могу с собой поделать.

— Как ты можешь! — пристыдил он. — Ведь у тебя есть я!

— Да, да, мой милый, правда, прости. Чего это я…

Она потянулась к нему губами. Он наклонился, коснулся её губ своими — тёплыми, мягкими. Едва-едва и очень нежно коснулся.

— Деллахи — он неплохой, — сказал Ллойд, облизывая губы, словно смакуя послевкусие поцелуя. — Он хороший. Добрый.

— Мальчик мой, о чём ты говоришь! — воскликнула она. — Это Деллахи добрый? Да я нисколько не удивлюсь, если окажется, что он преступник, грабитель, убийца или что похуже.

— Что может быть похуже убийцы?

— Не знаю, — улыбнулась она, признавая, что попалась в ловушку. — Другой убийца. — И пожурила: — Перестань цепляться к словам, безобразник!

— Если бы не Деллахи, хозяин бы нас уже съел, — сказал Ллойд.

— Бог мой!

— Бог — общий.

— Да ну тебя… А кормить стали вообще отвратительно.

— Липси сказал, что у хозяина есть корова. Но он почему-то не хочет её убить.

— Фу, какое слово! — она состроила гримаску, зарылась лицом ему в шею. — Правильно — забить, — промычала откуда-то у него из-под скулы. — Скотину за-би-ва-ют, мой милый.

— Скотине от этого не легче, — пожал он плечами. — И потом, наш хозяин не способен забить, мне кажется. Он может только убить.

— Не хочу говорить о нём, — пробубнила Беатрис, не отлепляя губ от его шеи, которую целовала. И, отлепив, наконец: — Холодно… Какое холодное нынче лето!

— Это из-за атомных бомбардировок. Наверное, наступает ядерная зима.

— Страшно!

— Как ты можешь бояться! Ведь у тебя есть я!

Беатрис задумчиво улыбнулась, ероша его волосы, любуясь лицом.

— Как это здорово!

Он улыбнулся, покрепче прижал её к себе, накрывая полой пиджака.

— Так теплее?

— Да, гораздо, милый, спасибо… Гленду жалко.

— Гленду? Почему тебе её жалко?

— Ну-у… Она же… Она ждёт ребёнка.

— Гленда ждёт ребёнка?

— Перестань повторять за мной! Да, она на третьем месяце.

— Вот так дела… — произнёс ошарашенный Ллойд. — А кто отец?

— Ну откуда же я знаю, милый, — улыбнулась она. — Знаю только, что отец погиб в первые дни войны. Гленда — сирота. Поэтому она здесь. А ещё врачи сказали, что у неё какая-то неправильная беременность. Бедная девочка!

— Ну, студенты никогда не были богаты. Она ведь, кажется, студентка?

— Иногда мне хочется тебя убить! Перестанешь ты передёргивать слова?

— Нет, — чистосердечно признался он.

Беатрис рассмеялась.

— Мальчишка! — сказала ласково.

— Ей мог бы помочь профессор Локк.

— Локк? — она посмотрела на него удивлённо. — Но твой Локк он же… он…

— Профессор.

— Понятно, но… У него другая специализация, — мягко произнесла она.

— Ну да, он работает с больными душами. Но разве у душевнобольных не бывает трудной беременности?

— Ох… — вздохнула она. — Как всё грустно…

— А мне — нет. Ведь у меня есть ты.

— Спасибо, милый. Мне очень приятно. А хозяин переселил Гленду в комнату Деллахи. Видимо, он, всё-таки, не так уж плох. Просто недостаточно хорош, наверное.

— Что это на него нашло, не знаю, — пожал плечами Ллойд.

— Да что бы ни нашло, главное, что Гленде от этого получше. И её ребёночку.

— Так значит, на самом деле нас здесь не восемь человек, а девять… вот как… — озадаченно произнёс он. — А у нас? У нас будет ребёнок?

— Что? — улыбнулась Беатрис.

— Я хочу дочку, — продолжал он. — Чтобы она была похожа на тебя.

— Мальчик мой… — Беатрис проглотила подкативший к горлу горький комок, поморгала глазами, чтобы не пустить в них слёзы. — Бедный мой мальчик…

— Да, я не богат. Но семью прокормить сумею.

— Я тебе всё больше и больше завидую, — покачала она головой.

— Зависть — плохое чувство, — кажется, не понял он.

— Да, я знаю. Это же шутка.

— Я тоже пошутил.

В дверь поскреблись.

— Беатрис, вы дома? — спросил с той стороны голос Гленды.

— Мы дома, — отозвался Ллойд прежде, чем Беатрис успела что-нибудь произнести. — Входите, Гленда.

— А-а, вот они где! — улыбнулась та, входя в тесный чулан и лукаво поглядывая на Беатрис, которая успела занять на скамье положение поприличней. — Воркуют, голубки.

— Вы не знаете, что будет на обед, Гленда? — спросила Беатрис, уводя девушку от щекотливой темы.

— Думаю, картошка, — пожала плечами та и добавила торжествующе: — С мясом! Я совершенно отчётливо слышала из кухни запахи мяса и картофеля.

— Всё же наш хозяин не такой уж плохой человек, — сказала Беатрис. — никто ведь не заставляет его заботиться о совершенно чужих людях из последних сил. Он мог бы просто прогнать нас, ведь мы для него обуза, лишние рты.

— Мы платим ему деньги, — возразил Ллойд.

— Деньги, — усмехнулась Беатрис. — Что они значат теперь!

— Деньги всегда что-нибудь да значат, — хмыкнул Ллойд.

— И они значат тем больше, чем их меньше, — добавила Гленда.

— Прекрасно сказано, Гленда! — зааплодировал Ллойд. — Браво!

— А порцию наш добрый хозяин всё-таки урезает, — пожала плечами девушка. — Настойчиво и чуть ли не каждый день.

— И тем не менее, — настаивала Беатрис.

— Деллахи проговорился, что у хозяина есть корова, — поведала Гленда.

— Деллахи проговорился?! — с нарочитым удивлением воскликнул Ллойд. — Да полноте, Гленда! Неужели Деллахи умеет разговаривать и способен проговориться? Кажется, за всё время он произнёс не больше десятка слов.

— Ну, Деллахи по-особому относится к Гленде, — лукаво улыбнулась Беатрис.

Гленда смутилась. Она, совсем как девочка-подросток, схватилась за платье, зачем-то оправляя его, завертелась на месте.

— Беатрис! — пристыдила она. — Он старый хромой заика!

— Но я же не сказала, что это вы к нему относитесь по-особому, — отозвалась Беатрис.

— Мне кажется, Деллахи должен очень любить детей, — задумчиво сказал Ллойд. — Люди такого типа обычно без ума от детей.

Гленда странно посмотрела на него. Беатрис многозначительно кашлянула.

Но её милый Ллойд не услышал двусмысленности, которую изрёк только что. Где-то на чёрной грифельной доске подсознания Беатрис нарисовалась гнусная рожа Гарри. Он многозначительно улыбался и подмигивал. Усилием воли Беатрис стёрла его ненужный портрет, сдула меловую пыль.

— Ну и чего вы тут расселись? — Пирс Маклахен бесцеремонно открыл дверь чулана и теперь, подбоченясь, стоял на пороге.

Беатрис даже подскочила, моментально побледнев от гнева.

— По какому праву?! — крикнула она. — Почему вы врываетесь в чужое жилище?! Я попрошу вас немедленно выйти!

Гленда тихо съёжилась в углу. Ллойд замер на скамье, не в силах оторвать взгляда от лица хозяина. Взор его стремительно подёргивался знакомой пеленой растерянного безумия.

— Чего-о?! — угрожающе пророкотал хозяин. — Попросишь? Да ты совсем забылась, чёртова кукла?! Это не твоё жилище! Это мой чулан! И ты здесь обжимаешься со своим придурком только до тех пор, пока я, по доброте душевной, разрешаю. А могу и выкинуть вас отсюда к чертям собачьим!

— Вы не могли бы не кричать? — несмело спросил Ллойд.

Хозяин перевёл на него гневный и насмешливый взгляд.

— А ты кто здесь такой? — произнёс он презрительно. — Какого чёрта ты здесь делаешь? Или это и твой чулан тоже?

— Нет, — поник Ллойд. — Нет, я… я зашёл к мисс Беатрис… Мы…

— Заткнись! — гаркнул Маклахен и, оглядев сцену, продолжал: — Я так и не понял, какого чёрта вы тут расселись? Вам больше заняться нечем, кроме как языки чесать?! У меня неважная память, но я точно помню, что у каждого из вас есть работёнка. Или вы думаете, что я буду кормить вас за здорово живёшь?

Он выждал несколько секунд, словно полагал, что кто-нибудь ответит на этот вопрос, и вдруг вытолкнул вперёд кукиш:

— А вот вам!

— Вообще-то, мы не обязаны работать на вас, мы вам не прислуга, — уже спокойней, произнесла Беатрис, пытаясь воззвать к хозяйскому разуму, человечности и логике наконец. — За постой мы платим, а…

— Что-о?! — взревел Маклахен, не дослушав. — Ты не обязана работать?! Так проваливай отсюда, я тебя не держу! Вместе со своими вонючими бумажками проваливай! Кому они нужны, эти бумажки! Я вас всех завтра сгоню к чертям собачьим! Платит она мне… Золотом! С завтрашнего дня будете платить золотом! По двадцать фунтов за место!.. Что? Что молчишь? Съела? Не подавись!

Гленда бросила на Беатрис укоризненный взгляд, покачала головой. Ллойд, краснея лицом, поднялся и сделал шаг к Маклахену.

— Я настоятельно прошу вас повежливей! — сказал он. — Вы разговариваете с дамами.

— Ой! — усмехнулся Маклахен и произнёс с издёвкой: — Это кто тут разговаривает?

— Послушайте, вы не…

— Ты что это, сморчок слабоумный?! — не слушал Маклахен. — Ты на кого голос поднимаешь, шут гороховый?! Первым вылетишь отсюда завтра же! Сегодня! Сейчас!

Лицо Ллойда страдальчески сморщилось. Вслед за ним почти готова была зарыдать Гленда. Беатрис ещё больше побледнела и не сводила с Маклахена ненавидящего взгляда прищуренных глаз.

— Не кричите на меня, пожалуйста, — внезапно севшим и ломким голосом почти прошептал Ллойд. — Я не могу, когда на меня кричат.

— Тогда прижми свой тощий зад, ты, вошь бесполезная! — заорал Маклахен. — Сядь и прижми зад, пока я тебя не зашиб! Хотя, нет, постой, какого это я чёрта… Ты же должен подметать дорожку. Тебе было велено подмести дорожку. Ты это сделал?

Ллойд неуверенно опустился обратно на скамью. Беатрис обняла его, не сводя глаз с Маклахена.

— Нет, — растерянно проговорил милый. — Я не… Я пошёл, а Беатрис… вот она… она сказала, что… А потом мы разговари…

— Ллойд! — со слезами в глазах перебила его Беатрис. — Ллойд, милый, не унижайся!

— Я просто… просто хочу объяснить господину Маклахену… — попытался выговорить Ллойд, но комок в горле не давал ему это сделать.

До чего довёл его этот мерзавец!

— Так какого чёрта?! — не переставал орать Маклахен. — Какого дьявола тогда ты сидишь тут и лопочешь никому не нужную чушь, слюнтяй?! Мне взять кочергу, чтобы ты побежал работать?

— Нет. Нет! — испуганно вскричал Ллойд, и Беатрис почувствовала как он дрожит, как что-то хрипит у него в груди, как ужас перед этим монстром затмевает его разум.

— Только посмейте хоть пальцем тронуть его! — она поднялась, закрывая собой своего несчастного возлюбленного, делая шаг к Маклахену, с ненавистью глядя в побелевшие от ярости глаза этого морального урода.

— Да ты что-о-о? — издевательски протянул хозяин. — И что тогда будет? — Он потянул носом воздух, принюхиваясь. — Почему от тебя опять воняет? Почему, я тебя спрашиваю?! Я же тебе ясно сказал, что не хочу в своём отеле задыхаться от вони твоего дерьмового одеколона! — И, повернувшись к Гленде: — А ты, немочь бледная, ты что здесь делаешь, а? Где ты должна быть, глиста в обмотках?

— Хам! — вскричала Гленда, краснея от негодования. На глазах её выступили слёзы.

— Пшла! Пшла драить пол! — не унимался Маклахен. — И чтобы блестело всё! Через полчаса я проверю.

Девушка выскочила из чулана, яростно хлопнув дверью.

— Ну, а вам что, повторять нужно? — повернулся хозяин к Беатрис. — Бездельники! Лентяи чёртовы! Вы что, думаете, вы здесь на отдыхе? Чёрта с два! Мне не нужны прожорливые дармоеды вроде вас, я никого не собираюсь кормить за так. Проваливайте на большую землю, под китайские бомбы! Чего вы сюда явились? Пировать во время чумы?! Чёрта с два у вас это выйдет!

Любимый прижался к Беатрис, пряча лицо у неё на груди.

— Почему он кричит? — простонал несчастный. — Что ему надо от нас? Беатрис, скажи ему, чтобы он не кричал.

— Забирай своего сморчка и проваливайте отсюда оба! — напирал хозяин.

— Ку… куда же мы пойдём? — испугалась Беатрис. Мысль оказаться на пустом причале, перед лицом полной неопределённости, была ужасна.

— Рабо-отать! — взревел Маклахен. — Работать, чёртова кукла! Хоть последние свои дни проживите по-людски, а не как прожорливые вши!

И он вышел, так яростно хлопнув дверью, что казалось, большой двухэтажный дом не выдержит этого удара и сложится как карточный домик.

Лишь работа может сделать из глиста человека. Если сидеть, сложа руки и только рот разевать под жратву, то рано или поздно глотать станет нечего. А эти слизни городские сроду не знали, как даётся та булка, на которую они масло мажут. Вот и потрудитесь в поте лица своего, как господь бог завещал. Заработайте хлеб насущный. Хоть под конец вашей пустой жизни станьте людьми, а не бесполезными насекомыми.

Остановившись у своего любимого окна в коридоре, он дождался пока эти двое выйдут из чулана и отправятся работать. Попробовали бы они ослушаться! Не в том настроении был сейчас Пирс Маклахен, чтобы спускать этим блохам.

Усмехнулся, глядя, как вцепился этот придурок в руку девки и волочится за ней, будто телёнок за маткой.

А как она смотрела, девка! С какой ненавистью! Молодец. Но дура. Дура. Нашла же себе этого пришибленного сморчка… «Беатрис, скажи ему!» Х-х-ха! Курица безмозглая, как все бабы. Он уж думал, что есть в ней что-то, какой-то стержень. Ан нет — баба она и есть баба. Дура.

А этот чёртов хромой… Смотри, как он носится с этой дурочкой, как её… с этой немочью бледной. Вот же чёртова жизнь чего вытворяет! Он же таких барышень пятнадцать штук на тот свет переправил, и это ещё только тех, что посчитаны. А теперь: Маклахен, ей молоко нужно… Маклахен, ей нужно мясо… Мясо… А где его взять-то? Всё, всё подъедено… Осталась только Моуи. Но Моуи я вам не отдам — вот вам, выкусите! Чтобы мою любимую коровку сожрали эти… эти глисты?! Нет, моя хорошая, нет, звёздочка моя. Не отдам! Ты у меня одна единственная отрада. Я ж тебя, тёлочку, молоком отпаивал, я ж тебя выхаживал, я ж ночей не спал — с тобой рядом сидел, пока ты не оклемалась. И чтобы эти вши твою кровушку… Вот вам!

Пирс Маклахен вытянул кукиш в спину Ллойду, который, как раз скрывался в гостиной вслед за Беатрис.

Ещё и эта тварь… — вспомнил он о Джайе. — Черномазая нечисть… Проклят… Проклят…

Он не был виноват. Джип занесло на мокром асфальте. А эти черномазые как раз шли по обочине вслед за телегой. Цыганка и пацан её, лет пяти-шести.

Когда машина вдруг перестала слушаться, Маклахен не испугался, не запаниковал. У него было два пути: на встречную, под удар приближающегося молоковоза, или на боковую, сквозь эту чёртову семейку. Меган была на сносях. Разумеется, он выбрал второй путь.

Та цыганка завизжала, когда скрипя тормозами джип вдруг заюзил и рванулся в их сторону. Ты думаешь, она кинулась под колёса, чтобы выдернуть из-под накатывающей махины своего последыша? Да куда там!.. Отпрыгнула, повалились в пыльную траву, скатилась с насыпи, мелькая многочисленными цветастыми юбками. Джип накрыл мальчишку, ударил повозку так, что её завернуло и повалило вместе с запряжённой в оглобли лошадью. Старик-цыган, сидящий в телеге, так ничего и не понял — шмякнулся на асфальт да так и остался лежать.

Машина слетела с насыпи, прошкрябала боком — чудо, что не перевернулась. Меган здорово ударилась головой о лобовое, потеряла сознание. Маклахен думал, всё, конец жене… Вы думаете, легко ему тогда было, цыганва проклятая? Или вы думаете, Пирс Маклахен каждый день сбивает вас, черномазых, в своё удовольствие?

Да Меган после того месяц валялась в больнице .И ребёнка скинула. Потому что эта тварь… Как она принялась визжать, когда взобралась обратно на дорогу и увидела своего раздавленного детёныша. Долго орала и билась головой о землю, волосы на себе рвала. Маклахен, сидя над Меган, которую вытащил из машины и положил рядом, на траву, всё думал тогда: «Чего орёт-то, чего орёт… Добро бы один он у неё был, пацан, а то ведь дома-то, в шалаше, целый выводок, поди, штук не меньше семи-восьми… Лучше бы по мужику так убивалась…»

Мужчина оказался её отцом, это уже потом Маклахен узнал. Когда цыгана выбросило из телеги, он врезался в асфальт затылком. А потом ещё телега навернулась сверху, аккурат колесом.

Но Пирс Маклахен был ни чём не виноват. Какого чёрта эти дьяволовы дети делали на обочине? Нельзя им было там находиться!

Цыганка, немного придя в себя, замерла над трупом мальчишки и только сидела качалась взад-вперёд, как китайский болванчик. Маклахен не зверь: оставил жену, которая только-только начала приходить в себя, подошёл к черномазой. Хотел по-человечески чтобы всё, сочувствие выразить. А она…

Сначала она по цыгански чего-то бормотала. А в глазах — пустота.

Потом глянула в лицо Маклахену, и понесло её!

— Будь проклят ты! — кричала она. — Будь проклят ты в родителях своих, и в детях — да не родятся они у тебя больше никогда! Будь проклят ты, убийца! Не человек ты и не будешь человеком! Да чтобы отвернулись от тебя все! Да чтобы ненависть сожрала твоё сердце! Да чтобы печень твоя сгнила от злобы! Будь ты проклят небом и землей, чтобы никто никогда тебя не любил! Да чтобы ни один человек не сказал тебе доброго слова, никто бы тебя не любил, а только плевали на тебя! Да будь ты проклят трижды и четырежды, чтобы не понесла тебя земля, и небо не приняло! Будь ты проклят, пусть смерть твоя будет чёрной, а жизнь ещё чернее смерти! Да сдохни ты, не увидев ни своих детей, ни солнца, ни света! Вижу, вижу… Как огонь погаснет, так и сдохнешь! Слава богу!

Она ещё много чего орала — совсем, видать, ополоумела, — но Маклахен слушать не стал. Не хочешь по-доброму, ну и пошла ты!.. Он плюнул ей под ноги и вернулся к жене.

Та всё слышала, принялась уговаривать мужа, чтобы шёл, вымолил прощение, упросил цыганку отозвать проклятье. Ага, сейчас… Чтобы Пирс Маклахен кланялся какой-то чернозадой!

На третий день Меган сбросила дитё. А через год второй помер, едва родившись.

Маклахен тогда стал искать ту цыганку. Не затем, конечно, чтобы молить её о прощении, нет. Хотел убить её. Если цыганку убить, то и проклятье действовать перестанет. Но не нашёл…

Пирс Маклахен хотел бросить взгляд на скомерский маяк. Но за окном стояла такая тьма, будто наступил поздний вечер. Маяка не было видно за плотной стеной сумерек и чего-то ещё, что густо сыпалось с неба.

Что за чёрт?!

Но не погас маяк, нет! Горит он, должен гореть!

За спиной вдруг распахнулась, ударила о стену дверь из гостиной.

— Ох, боже мой, что творится-то! — услышал он голос жены. — Ох, господи, матерь божья!

Пирс Маклахен степенно, не торопясь, повернулся. Никакая бабская блажь, никакой страх и никакие вопли не заставят его засуетиться или испугаться.

— Что? — спросил он с презрительной усмешкой. — Что у тебя стряслось опять? Чего ты раскудахталась, бестолковая?

— На улице-то что делается! — вскричала Меган. — Страсть господня!

Пирс Малкахен бросил ещё один взгляд в окно.

— Ну, и что же там делается?

— Серо всё, — затараторила жена. — Всё серо и дышать нечем. Как, скажи, небеса сгорели и падают теперь прахом!

Она тяжело, утробно и с надрывом закашлялась в руку. Оторвав руку ото рта, удивлённо и испуганно посмотрела на ладонь, будто жабу выкашляла.

— Матерь божья! — поперхнулась она страхом. — Ох, страсть господня… Что же будет-то?.. На дворе ни зги не видно. А страшно-то как: ни ветерка нет, и только пепел падает, как снег, крупный такой, — она снова закашлялась. — Ох, господи, твоя власть!

— Ладно не кудахтай, — Маклахен направился к гостиной — выйти на улицу, посмотреть, что так напугало эту дуру. Бросил, проходя мимо жены: — Иди работай.

— Да куда же идти-то, господин Маклахен! Там же, говорю, дышать нечем.

— А ты — не дыша, — усмехнулся Маклахен, небрежно хлопнул жену по сутулой спине.

— Шутишь, муженёк, — оживилась та, угодливо подсмеиваясь, вторя нежданной ласке.

— Ну, ты-ы! — осадил он, стреляя в неё взглядом. — Знай место!

— Ох, простите, господин Маклахен, что ж это я! — осеклась жена.

— Конец, — проворчал Пирс Маклахен, берясь за ручку двери. — Конец этому свету грядёт. Скоро все сдохнем.

— Да скорей бы уж, — пробормотала сзади Меган. — Уж что-то и надоело. Устала я, не сказать как.

У кошек нет модели взаимоотношений с машинами. С человеком, который сидит в машине — есть, а с самой машиной — нет. У собаки, впрочем, тоже. Никакой инстинкт не обусловливает поведение собаки или кошки, когда она вышла на дорогу и видит автомобиль. Потому что машины придуманы недавно и никогда раньше не пересекали собаче-кошачью эволюционную тропу. Именно поэтому под колёсами автомобилей ежегодно гибнет огромное количество этих животных. И тем не менее, их гибнет меньше, чем людей, у которых имеется модель поведения при встрече с машиной. Ллойд специально интересовался в своё время статистическими данными на этот счёт. Так вот, неразумных животных гибнет меньше, чем разумных людей.

Он думал об этом, понуро следуя за Беатрис, вцепившись в её тёплую руку, обоняя исходящий от неё женственный запах.

Этот ужасный Маклахен представлялся Ллойду машиной — тяжёлым внедорожником, надвигающимся на него — испуганного кота, который не знает, что ему делать и как себя вести. Он мечется по дороге, припадая к раскалённому солнцем асфальту, и чувствует только неправильность всего происходящего и странную потерянность и страх.

Если бы не Беатрис, он бы, наверное, сошёл с ума, когда хозяин начал кричать на него. Впрочем, если бы не Беатрис, Ллойд не сидел бы в чулане за пустой беседой, а подметал дорожку. Это она перехватила его в коридоре и увела к себе.

Любовь хороша, да. Она сладка — все эти поцелуи, объятия, слова, от которых в душе пощипывает и что-то трепыхается. Если бы ещё любовь не требовала так много от мужчин! Если бы она не была коридором, с таким количеством дверей, каждая из которых может привести тебя в такие дебри!..

Женщинам хорошо, им не нужно ничего делать, ни к чему не нужно стремиться, не нужно завоёвывать, а потом защищать — сиди только и подавай руку для поцелуев.

Беатрис стала его первой настоящей любовью. И к счастью, дверей в этом коридоре оказалось не так уж много. Главное, когда открываешь, не забыть, с какой стороны ты пришёл. Но Беатрис — молодец, она всегда готова напомнить, помочь и поддержать. Он должен быть благодарен ей за всё. И конечно, постарается не дать её в обиду.

Сегодня он почти готов был ударить этого Маклахена, и если бы тот не начал кричать… Ллойд не может, когда на него кричат. Что-то в его мозгу щёлкает, едва только уши уловят повышенную громкость и сердитые интонации собеседника. Что-то щёлкает, заставляя его чувствовать себя котом на дороге, перед стремительно надвигающимся огромным внедорожником.

Может быть, оно и к лучшему… Если бы он не сдержался и ударил хозяина… Маклахен крупный человек, у него очень сильные руки-крюки с цепкими пальцами. Его даже по лицу видно: этот человек может и убить, не задумываясь. Ну почему, почему им так не повезло?! Почему бы им не оказаться в другом месте, где нет Маклахена?

Беатрис вся пылала, он физически ощущал стелющийся за ней шлейф гнева — это была горячая наэлектризованная волна, которая искрила и готова была испепелить каждого, кто неосмотрительно окажется слишком близко. Ллойду даже стало страшновато. А может быть, Беатрис сердится и на него тоже? Ведь он вёл себя не как настоящий мужчина, он спасовал перед Маклахеном, показал свою слабость…

Нет, в следующий раз он постарается не быть размазнёй. Нужно только отвлечься от того, что говорит хозяин, не слушать его крика, который подавляет, уничтожает, размазывает тебя по полу.

Вслед за Беатрис он вышел на крыльцо.

Здесь было темным-темно, как перед штормом. Со стороны материка надвигалась тяжёлая чёрная туча, которая не сулила ничего хорошего.

— Постой здесь, милый, я принесу инструмент, — сказала Беатрис, направляясь к сараю, в котором хранились у Маклахена лопаты, мётлы, грабли и прочие вещи — такие мирные, такие добрые, приносящие уму и сердцу щемящие воспоминания о детстве, в котором пахло сжигаемой листвой, маминым передником и папиным нюхательным табаком.

Она вернулась через минуту с двумя мётлами.

— Помогу тебе немножко, — сказала, тяжело дыша. — Ты начнёшь от крыльца, а я пойду на ту сторону, хорошо?

Милая, милая Беатрис! Какая ты умница, какая ты добрая!

— Фух, — вздохнула она. — Наверное, я перенервничала с этим… с этим подлецом. Прошла всего ничего, а уж прям задыхаюсь.

— Будет гроза, — кивнул он на тучу. — Поэтому так душно, милая.

Она улыбнулась, кивнула, пошла. И вдруг остановилась.

— Что это? — произнесла она, повернувшись, глядя в сторону материка.

Ллойд посмотрел туда же. Никакого материка на горизонте видно не было. Вообще ничего в той стороне не было. Даже моря. Нет, сколько-то моря было, а потом из него вырастала сплошная серая стена, закрывавшая остатки мира от взгляда.

— Стена, — озвучил он своё впечатление.

— Но там не может быть никакой стены!

— Я знаю. А тебе не кажется, что она приближается?

— Да, — ответила Беатрис, присмотревшись. — Да, очевидно. Надеюсь… это не опасно.

— Может быть, это газовая атака? — предположил он.

— Откуда? — пожала она плечами.

— Но китайцы же говорили, что будут использовать химическое оружие против Швеции.

— Норвегии, — поправила Беатрис. — Вряд ли. Химическое оружие запрещено.

Ллойд тоже пожал плечами. На использование ядерного оружия тоже был наложен мораторий. И что с того? Для того и выдумываются всякие законы, чтобы потом их нарушать.

Стена приближалась и довольно быстро. Теперь это было видно явственно.

— Господи, пресвятая богородица! — услышали они возглас со стороны огорода, который располагался левее, вдоль стены гостиницы. Там копошилась на грядках Меган Маклахен.

Поглядев на неё, Ллойд сразу вспомнил о Пирсе Маклахене. Он торопливо спустился с крыльца и принялся махать метлой, выметая песок и пыль с кирпичной дорожки. Беатрис посмотрела на хозяйку, на него, но не взялась за работу, а снова повернулась к приближающеёся чёрной стене.

— Ллойд! — позвала она через пару минут. — Ллойд, посмотри же!

Он поднял глаза от дорожки.

Стена перестала быть стеной. Теперь это была огромная туча, которая застила весь белый свет, от моря до неба, от горизонта до горизонта. Туча наплывала на них. Теперь стало ясно видно, что с неба что-то падает. Снег. Только почему-то снег был не белый, а серый. Да и неоткуда взяться снегу на пороге июля месяца.

— Пепел, — догадался он. — Это пепел.

— Пепел… — прошептала Беатрис. — О, господи, я боюсь.

— Не бойся, я рядом, — сказал он.

А пепел уже падал и ложился на их волосы, плечи, на кирпичную дорожку. Это были пока ещё редкие крупные и не лёгкие, в отличие от снега, хлопья. Падая, они тут же рассыпались. От земли поднималась вверх почти незаметная серая пелена мельчайшей пыли.

Небеса были непрозрачны и тяжелы, как ртуть. Они нависали низко-низко, давили на плечи и не давали дышать. Вместе с тем, зрелище этих медленно падающих, больших и серых хлопьев, этой густой дымки, было хмуро-величественным и по-своему красивым, несмотря на весь ужас происходящего.

— Надо идти в дом, — сказала Беатрис, зажимая рот и нос ладошкой.

— Да, — кивнул он. — Ты иди, пожалуй, а я хочу посмотреть на эту красоту.

— Пойдём, прошу тебя! — она метнулась обратно к крыльцу. — Ллойд!

— Да-да, сейчас, я сейчас. Иди, милая, иди.

— Я не пойду без тебя. Я умру вместе с тобой, раз уже тебе так хочется.

— Мне этого совсем не хочется.

Вокруг уже ничего не было видно. Воздух напитался пылью до такой степени, что вдохнуть стало почти невозможно.

Мимо, тяжело дыша и кашляя, просеменила Меган Маклахен.

— В дом! — крикнула она Ллойду и тут же закашлялась, сложилась в три погибели.

Беатрис тоже подкашливала. У Ллойда и у самого всё внутри щекотало, першило и драло. Не выдержав, он бросил метлу, повернулся и взбежал на крыльцо. Вслед за Беатрис вошёл в гостиную и сразу, как и она, согнулся в мучительном приступе кашля — влажный воздух комнаты раздирал иссушённые колючим пеплом бронхи.

У человека нет модели взаимоотношений с ядерной бомбой, — думал он потом, стряхивая и выколачивая из пиджака пыль и пепел. — У кота — с машиной, у человека — с ядерной бомбой. Человек смутно чувствует исходящую от бомбы опасность, он даже знает о ней и знает даже теорию правильного поведения после того, как умудрился уцелеть в атомной бомбардировке. И при этом, однако, он совершенный кот на дороге, перед надвигающимся на него автомобилем — так же беспомощен, растерян и нежизнеспособен.

— Кошмар! — воскликнула Беатрис, откашлявшись.

— Но как это красиво! — восторженно произнёс Ллойд. — Какая величественная была картина. И страшная одновременно.

— Ужасная картина! Это смерть.

— Смерть тоже может быть прекрасной, — пожал плечами он.

Нет, на самом деле Ллойд конечно так не думал. Но ему нравилось выглядеть мудрым, много повидавшим и слегка циничным.

Из коридора появилась бледная Меган. Она суетливо просеменила обратно к двери на улицу. За ней явился Пирс Маклахен. У Ллойда в животе образовалась щипучая пустота, к горлу подкатила тошнота.

— А вы что, уже всё сделали? — вопросил хозяин.

— Там невозможно находиться, — ответила Беатрис, не глядя в это каменное ненавистное лицо. — С неба падает пепел. Столько пепла, что нечем дышать и ничего не видно.

Меган Маклахен выжидательно замерла у двери. Она надеялась, наверное, что Ллойд и Беатрис убедят сейчас хозяина, что ей не стоит выходить на улицу.

— И что? — нахмурил брови Пирс Маклахен. — Наверное, думаете, что теперь будете сидеть на диване и обжиматься? Чёрта с два! Работёнка для вас найдётся, не думайте. — И, повернувшись к Меган: — Ну, чего присохла к двери, чёртова дура? Пшла на кухню!

Меган облегчённо вздохнула и поторопилась исчезнуть в коридоре, пока её царь и бог не передумал не посылать её в эту адскую пелену, на верную смерть.

В дверях с ней едва не столкнулся возбуждённый Липси. В лице его не читалось страха, но лишь радостное удивление.

— Вы видели?! — вскричал он, показывая на окно. — Вы видели, что творится на улице?! Какая красота!

— Да уж, красота… — отозвалась Беатрис. — Попробовали бы вы дышать этой красотой.

— Особенно над морем красиво, — поддержал Липси Ллойд. — Сначала водная гладь, гладь, а потом — стена. И падающие на море небеса. Почему я не поэт!

— Ай, что делается! — вслед за Липси в гостиную ступила Джайя. За её спиной показалось любопытное лицо Меган. — Пепел гнева божьего падает на нас с неба. Ай мэ!

Ллойд заметил, с какой неприязнью и даже ненавистью взглянул на цыганку Пирс Маклахен.

— Только попробуй каркать здесь! — прорычал хозяин. И кивнул на Ллойда и Беатрис: — Этим много не надо, чтобы с ума сойти. Тем паче один-то уже сошёл, дальше некуда.

Беатрис поджала губы, взяла Ллойда под руку, поглядывая на хозяина с нескрываемым отвращением.

— А и правда, давайте не будем сгущать краски! — жизнерадостно воскликнул Липси.

— Какие уж там краски, — возразила Беатрис. — Всё серо.

— Ох! — вздохнула Меган, которая тихонько прокралась обратно в гостиную вслед за Джайей и присела на краешек стула у дальней стены. — Ох!.. Умру я скоро… Что-то плохо мне совсем.

— Я вот тебе умру! — прикрикнул на неё Пирс Маклахен.

— Мы все умрём, — подтвердил Ллойд.

— Но ты сдохнешь первым, сморчок, — оскалился на него хозяин, — если будешь молотить языком почём зря.

— Сердце дрожит, — простонала Меган. — Вот-вот оторвётся.

— Ну ты! — Пирс Маклахен погрозил ей пальцем. — Ты мне это брось! Я тебе где сказал быть? Тебе ещё ужин готовить этим.

Он обвёл презрительным взглядом собравшихся.

— Я приготовлю, — вызвалась Джайя. — А ты, Меган, пойди приляг, моя золотая, полежи.

— И не надейся! — прищурился Маклахен. — Никто тебя к кухне не допустит. Ты ведь хочешь подсыпать чего-нибудь в еду, признайся. Отравить меня хочешь? Только ничего у тебя не выйдет, черномазая! — И он повернулся к Меган: — Эй, а ну хватит придуриваться, чёртова баба!

Ллойд заметил, как Джайя, пока Маклахен не видит, осенила его крестным знамением, нашёптывая что-то себе под нос.

Ллойд тоже относился к цыганам с недоверием. Он не особо любил это шумное племя, с которым сталкивался несколько раз на рынках да на просёлочных дорогах. Они были громкоголосы, неприятно приставучи и нахальны. Они были слишком уверены в себе. Ллойд, для которого отказать в просьбе человеку, даже совершенно незнакомому, было непосильной задачей, с глупой улыбкой на лице раздавал им последние деньги, бормоча только: «У меня совсем не много денег… Позвольте, но вы же оставите меня без гроша… Не лезь в кошелёк, мальчик, пожалуйста!.. Ну вот, осталась только мелочь…» и беспомощно разводил руками.

Кроме того, Ллойд охотно верил во все басни, которые рассказывались об этом народе. Он нисколько не сомневался в природной преступности их натур, врождённой тяге к обману, воровству и непринуждённому убийству. Поэтому, когда хозяин намекнул на скрытые цели Джайи, Ллойд, который питал к старой цыганке смутную неприязнь, нисколько не сомневался в обоснованности хозяйских подозрений.

— Ужин могу приготовить я, — улыбаясь, произнёс между тем Липси. — Было дело как-то, целый месяц готовил себе сам, когда жена уезжала к матушке. И весьма неплохо ел, доложу я вам. Это, правда, было давно, но… Особенно здорово, знаете ли, получались у меня сосиски в омлете и тосты с…

— Заткнись! — небрежно оборвал его Пирс Маклахен.

Липси неопределённо посмотрел на него; беглая улыбка медленно сползла с его губ.

— Я просто… — начал было он, но Маклахен не дал ему договорить.

— А я сказал, заткнись!

Наступило мрачное молчание, которое давило на плечи Ллойда ничуть не меньше, чем давеча это чёрное, опалённое, иссохшее небо, которое так медленно осыпалось на землю. Вон, на воротничке блузки у Беатрис осталась не сбита эта серая пушистая «снежинка».

В полной тишине Меган поднялась со скрипучего стула и, держась за сердце, скрылась за дверью.

— Ах, чёрт! — выругался вдруг Пирс Маклахен и метнулся к выходу на улицу. — Моуи! Вот же я пень старый! — пробормотал он на ходу.

— Куда же вы?! — воскликнула Беатрис, когда он взялся за ручку двери. — Туда нельзя!

— Тебя не спрашивают, — огрызнулся хозяин.

— А ведь правда, мистер Маклахен… — оживился Липси.

— Отвали! — бросил ему тот.

Когда хозяин вышел на крыльцо, в открытую дверь было видно, что белый свет совсем исчез за падающими с неба хлопьями.

— Пойду-ка я к Меган, — сказала Джайя. — Может, помогу чем.

— Весь урожай погибнет под этим пеплом, — с горечью произнесла Беатрис, когда Джайя вышла.

— Ну-у, — махнул рукой неунывающий Липси, — думаю, хозяин не позволит этому случиться. Собрать теплицу — дело пяти минут.

— А солнце? — возразила Беатрис. — Солнце он тоже соберёт?

Липси пожал плечами, улыбнулся.

— Будет вам нагонять тоску, Беатрис, — сказал он. — Всё пройдёт, всё кончится. Повоюют, навоюются вдосталь, и всё вернётся на круги своя. Правило номер семьдесят восемь гласит: всё плохое рано или поздно кончается, и…

— И начинается худшее, — рассмеялся Ллойд своей шутке.

Липси бросил на него критический взгляд, покачал головой.

— Всё плохое рано или поздно кончается, — повторил он, — и тогда каждый получает по мере своей веры в лучшее.

— Длинно, — не оценил Ллойд. — И не аксиоматично.

— Мудро, — не согласилась Беатрис.

— Детский лепет, — настаивал Ллойд.

— А ты, значит, — она ущипнула его за руку, — можешь быть не только ребёнком, но и циником?

Что-то в её тоне, какое-то нетерпение больно кольнуло Ллойда в сердце. Он почувствовал тревогу. Нет, это был не джип, который неожиданно вырулил из-за поворота и сигналит — нет, это был всего лишь звонок велосипеда. Но…

— Мы ссоримся? — неуверенно спросил он.

— Да нет конечно, глупый! — улыбнулась Беатрис.

— Ну и чудно, — кивнул Липси. — Каждому воздастся по вере его. Надеюсь, с этим-то наш господин Кэрролл, — он подмигнул Ллойду, — спорить не станет.

— Эту же пословицу любил приговаривать мой отец, — вспомнил Ллойд. — Когда сёк меня розгами.

— А? — поднял брови Липси. — Э-эм-м… Простите, Ллойд, если чем-то…

— Пустяки, — улыбнулся он.

Улыбка наверняка вышла вымученной. Теперь Липси станет думать, что обидел его. И станет хуже относиться к Ллойду, как часто поступают люди с теми, перед кем чувствуют себя виноватыми.

— Бедный мальчик! — Беатрис погладила его по волосам.

У неё волшебные руки, у милой Беатрис. Правда, правда. Одним прикосновением она способна вернуть ему душевное равновесие. Странное чувство любовь. Странное, необыкновенное и…

— Да, я не богат, — произнёс он. И, почувствовав зов жареного картофеля из-за двери: — Кажется, из кухни запахло обедом.

— О! — обрадовался Липси. — Надо пойти глянуть, что там у нас. Пока хозяин не вернулся.

— Ллойд, — Беатрис неуверенно коснулась его руки, когда Липси скрылся за дверью. — Ллойд, поцелуй меня, мой хороший.

Глаза её приблизились, заглянули в душу. Ллойд не мог бы объяснить себе значение её взгляда. Было в нём что-то… что-то тоскливое. И одновременно будто искорки плескались, посверкивали где-то в глубине.

— Тебе грустно? — спросил он.

— Почему ты так решил?

— Ну-у, женщина обычно просит поцеловать её, когда ей грустно.

Она рассмеялась, показав белые красивые зубки.

— Не только, мой хороший. — И, как бы шутя, но грудным каким-то и подрагивающим голосом: — Ты будешь целовать или нет?

Он коснулся её губ, осторожно впитал их мягкую нежность.

— Ещё! — требовательно произнесла она, когда он вернулся из быстрого поцелуя. — Только… Только — как мужчина целует свою женщину. Властно. Жадно. Можешь так?

— Н-не… Не знаю, — выдавил он, поёжившись. — Попробую.

От привычки убивать избавиться не так-то просто. И даже когда ты уже не убиваешь, потому что лишён такой возможности или избавлен от такой необходимости, остаётся привычное мышление и отношение к жизни человеческой, как к чему-то необязательному и незаметному. От него уже не избавишься — от мышления. Мозги твои повёрнуты, тормоза не работают, нервы ни к чёрту. Жизнь, к которой ты несколько лет относился наплевательски, улучив момент, поняв, что ты больше не опасен, начинает мстить тебе.

Он не знал, так ли это на самом деле и так ли это происходит с другими. Или жизнь мстила только ему — далеко не самому виноватому из всех.

Много лет назад, выйдя из госпиталя, постукивая протезом по горячему асфальту, сержант Шон Деллахи смотрел на безоблачное и бескрайнее небо, на беззаботных девушек (которые, — он понимал это, — отныне не для него, кроме, разве что, проституток), на деловитых голубей и пахучие клёны, и думал о том, что его жизнь не кончилась, в отличие от многих других жизней. Его жизнь продолжается, как бы там ни было, и у него есть возможность получить от неё по счетам всё, что она ему задолжала.

Жизнь, как оказалось, располагала иначе. «Я ничего тебе не должна, Шон Деллахи! — сказала она. — А вот на тебе, друг ситный, — точно должок».

И пошла собирать долги! — успевай только квитанции подшивать. Сначала отец от невесть откуда взявшейся чахотки, через год мать с пневмонией, следом брат от шальной бандитской пули, ещё через год сестра отошла при родах. Поставил он, было, на любовь — хорошую сумму поставил, — а когда рулетка, покрутившись, встала, оказалось, что снова выпала смерть. И женщина, которая вот-вот вытянула бы его за волосы из бездны ненависти и пьяного угара, в которую он скатывался, не справилась с управлением на шоссе номер девятнадцать.

Что было дальше, он потом не мог вспомнить, как ни напрягал память. Он просто впал в кому, утонул, потерял сознание, исчез в параллельном мире. И пришёл в себя внезапно, вдруг, семнадцать лет спустя, как будто вынырнул из того пьяного омута, в который провалился — очнулся почти стариком, в жизни которого была только война, а потом не было ничего.

Казалось бы, ещё не всё потеряно, ещё есть небольшой запас — лет десять, а если повезёт, так и все двадцать. Но жизнь ещё не остыла, она не находила, что Шон Деллахи заплатил сполна и больше ничего ей не должен. И чтобы добить его окончательно, наверняка, она начала большую войну. Она готова была сдохнуть сама рядом с ним, но только бы лишить его своего присутствия…

Он потряс головой, потянулся, включил стоящее на столе радио.

«Наше музыкальное ревю продолжится через несколько минут, — известил диктор голосом уставшего от собственной жизнерадостности идиота, — а сейчас — время новостей на радио „Дредноут“.

Напоминаю, что сегодня двадцать пятое июня, сто тридцать девятый день „Большого Бума“, пять дней до истечения срока ультиматума. Восемнадцать часов местное время, и с вами как всегда я, Кевин Джонс, с известием о том, что в „Даланхолле“ началась распродажа элитных вин. Обязательно сходите, ребята: бутылочка доброго винца на столе со свечами — это то, что понравится любой девушке.

Главные новости на текущий час.

Сегодня, на аукционе в Суонси был продан комплект нижнего белья знаменитой Шайни Мур. Ребята, почему никто из вас не позвонил мне в студию и не сказал? Вы же знаете, как я люблю Шайни Мур и её нижнее бельё! Так вот, комплект ушёл за… ого!… за тридцать две тысячи фунтов… Кхм-кхм… Возникает вопрос, ребята: а так ли уж сильно я люблю старушку Мур…

На рынке в Ньюпорте достигнут очередной максимум цен на кукурузу и картофель: двадцать фунтов за фунт. Не за фунт стерлингов, ребята, — ха-ха! — а за фунт овоща.

Ну и печальные новости, куда ж без печальных новостей. Наши сыграли вничью с „Энджелз оф Пауэр“ — один–один. Это раз.

Два: к нам не приедет Клео Назаракис, ребята. Поп-дива отменила своё турне по западной Европе в связи с похолоданием и выпадением радиоактивных осадков.

Та-ак, что там у нас ещё… Ага… В связи с атомной бомбардировкой Испании отменены все авиарейсы в страну дона Кихота и Сервантеса… Ты не знаешь, кто эти парни? Я тоже ни в зуб ногой. Но если „дон“, то ведь наверняка это парень из мафии…»

Радио заглохло. Это Маклахен, шаги которого Шон не услышал. Да, слух у него тоже был не ахти после той контузии, и всё ухудшался, как ни не хотелось признаться себе в этом.

Пирс Маклахен постоял над радио, постукивая по нему кулаком. Потом повернулся, тяжело уставился на Деллахи. Смотрел несколько минут, не отрывая остекленевшего пустого взгляда. Пьяный, что ли? Хотя, вряд ли этот человек хотя бы раз в жизни допивался до такой степени, на которую тянул сейчас его вид.

— Рыба, — наконец разлепил рот хозяин.

— Рыба? — Деллахи поднял на него глаза.

— Полно рыбы, — качнул головой Маклахен. — Под ней не видно воды. Её так много, что кажется, будто вся рыба в море передохла.

— Это очень п-пэ-элохо, — сказал Деллахи.

— Куда уж хуже-то! Сначала я думал, что это слой пепла такой толстый. А когда спустился к воде… И туман стоит такой густой и такой вонючий, что я сблевал раз десять.

— Х-химическое оружие. П-позавчера они т-травили Н-н-нэ-э-норвегию. К морю л-лэ-э-лучше не х-ходить.

— Что ж они делают-то, твари!

— Б-бе-е-рут место п-под солнцем, — пожал плечами Шон. И усмехнулся: — А с-солнца-то и нет.

— И места нет, — кивнул Маклахен.

— Они уже п-поняли. И рады бы остановить л-лэ-э-локомотив, да п-поздно.

Он спокойно и изучающе посмотрел хозяину в лицо. Нет необходимости говорить о том, что Маклахена он не боялся. Совсем. В отличие от всех остальных. Маклахен был ему безразличен и отчасти мерзок, но особого отвращения он не испытывал. Каждый человек имеет право быть таким, каким ему больше нравится. Таким, каким он умеет быть. Если он сильно мешает жить другим, его можно убить. Если не мешает, на него можно просто забить и оставить его наедине с собственной мерзостью.

В чём-то Маклахен даже заслуживал определённого уважения: например, он несомненно силён, он уверен в том, что живёт правильно, он знает, чего хочет, он не трус, не нытик и никогда не пойдёт на попятный. И наверняка он умеет получить то, что хочет. В чём-то он превосходит его, Деллахи, где-то он сильнее его, так что повода смотреть на него свысока и морщиться при его появлении, упиваясь собственной правильностью, у Шона не было.

— Жрать уже почти нечего, — сказал Маклахен. — А теперь и рыбы нет. Надо плыть на большую землю. А как? На море дышать нечем. Да и не пробиться через эту рыбную шапку.

— У нас ещё к-кэ-э-корова есть.

— У вас? — вспыхнул хозяин. — Ну так и жрите свою корову. А у меня жрать не просите.

— Д-дэ-э-вести.

Пирс Маклахен рассмеялся. Зло, презрительно.

— Засунь их себе знаешь куда, свои бумажки, — сказал он.

— П-пэ-э-пятьсот.

— Да пошёл ты.

— Я н-не знаю, сколько с-сэ-э-стоит корова. Т-тысяча?

Маклахен махнул рукой, пошёл к двери в коридор. Взявшись за ручку, остановился.

— Вот что… — сказал он. — Собирай-ка ты всю вашу компанию и проваливайте-ка вы ко всем чертям. Я вас не прокормлю.

— К-кэ-э-куда? — спокойно спросил Деллахи.

— А это не моё дело.

— Н-нет, — покачал он головой. — Никто н-никуда не п-пэ-эровалит.

— Ну что ж…

Хлопнула дверь, Маклахен скрылся в коридоре.

Конечно, никто никуда не провалит. Некуда им проваливать. Маклахен может беситься сколько ему угодно. Может даже попробовать выкинуть их силой…

Деллахи смотрел на вещи реально. Он прекрасно понимал, что все они здесь, на острове, просто доживают. Они обречены. Рано или поздно война накроет их — это тебе не какая-нибудь локальная заварушка, где взвод солдат бегает с пукалками и отстреливает другой взвод, а потом всем надоедает эта беготня и они идут пить пиво. Нет, на этот раз всё было гораздо серьёзней, и, посчитав шансы, он пришёл к выводу, что шансов у них нет.

И тем не менее, ему было страшно. И больше всего он страшился голода и медленной болезненной смерти. Одно дело, если бы их накрыло ракетой или хотя бы волной. Но никто не станет пускать ракету в какой-то там островок, который и на карте-то не сразу разглядишь. Поэтому больше всего он боялся голода и медленного умирания — исхода, который с каждым днём становился все очевидней.

Ему было страшно не за себя.

Он боялся за неё. И за ребёнка, который у неё никогда не родится, но который, чёрт возьми, обязан родиться! И для которого он, Шон Деллахи обязан сделать всё возможное. Слишком много, как оказалось, он задолжал.

И вот — рыба. Рыбы, которая могла кормить их ещё долго, очень долго, бесконечно долго — до самой смерти, — вдруг не стало. Нет, она, конечно, есть где-нибудь. Но её нет.

— Б-бог! — он поднял лицо к потолку. — Слышишь? Т-ты с-сука, бог!

— Ай мэ! Что ж ты говоришь-то!

Цыганка. Вошла неслышно, потихоньку, и замерла у двери.

— П-пэ-э-равду, старая.

Она сокрушённо покачала головой.

— Он же ни в чём не виноват, — сказала. — Не он это всё придумал.

— Он п-придумал тех, кто это всё п-пэ-э-ридумал.

— Мало грешен? Зачем ещё грешишь? Он людей по образу своему и подобию сотворил.

Она подошла, встала напротив, сложив руки на животе, глядя на него грустно и жалостливо.

— Значит, он т-тэ-э-такая же сволочь, к-как и я? — усмехнулся Деллахи.

— Тьфу на тебя, греховодник! — рассердилась Джайя. — Бог людей не убивал, как ты.

— К-конечно, не как я, — кивнул он. — Я из винтовки, п-по одному. А он — с-сэ-э-сразу тысячами. Ч-чего ме-ме-е-лочиться, д-дескать. Или он т-тоже на в-вэ-э-войне? А с кем воюет всем-милостивый?

— Скверна на тебе, — покачала она головой. — Не можешь ты никак успокоиться сердцем. Простить не можешь… А ты прости! Прости.

Деллахи махнул рукой.

— П-пэ-э-плевать. Забыл д-давно.

— Нет, — качнула она головой.

— Да. Мне за… за-а неё обидно. Она же ни в чем н-не виновата… А т-ты? Ты в чём г-гэ-э-грешна? Т-тебя он за что?

— Я тебе исповедоваться не собираюсь, — поджала губы цыганка. — Грехов у меня не меньше, чем у других, а может, и побольше будет. Но людей я не убивала — это точно.

— И я, — озвучил он давно придуманное для него кем-то оправдание. — Я врагов у-убивал.

— Мой Джанко врагом не был. Ни тебе, ни другому кому, — глухо произнесла цыганка.

— Т-тэ-э-так вышло. Ошибка. Прости.

— Не прощу. Я бы тебе отомстила, но бог тебя наказал уже.

— Д-да уж, это за ним н-не засохнет. П-под мину п-пэ-э-подвёл. Т-там т-тэ-э-только я один и остался от вэ-э-всего взвода.

— Подумай, зачем он тебе жизнь оставил.

— Ж-жизнь? — он постучал костяшками пальцев по протезу. — Это ж-жизнь? Или, — повёл руками вокруг, на окно, за которым чернело небо, — в-вот это жизнь?

— И это — тоже, — кивнула цыганка.

— Он слабак. П-пэ-э-росто не смог д-до-обить.

— Просто он любит тебя, — возразила Джайя. — Не смотря ни на что — любит. Даёт тебе исправить сделанные ошибки.

— Н-надо же, — усмехнулся Деллахи. — Т-такой душка!.. Л-лэ-э-ладно, к чёрту бога.

— У неё сын будет. Я сегодня на неё гадала.

— Сын… — улыбнулся Деллахи. И тут же улыбка исчезла с его губ. — Н-не будет. Ничего уже не б-бэ-э-будет. П-пять дэ-э-дней осталось.

Из-за двери появилась Гленда. Осторожно оглядела гостиную. Увидев, что здесь только Джайя и он, вошла.

— Джайечка, — обратилась она к цыганке. — Тебя там Меган зовёт. Она у себя.

Цыганка спохватилась, кивнула и, бросив многозначительный взгляд на Деллахи, ушла.

Девушка застыла у двери в неловкой позе, сложив руки за спиной. Он смотрел на неё, незаметно улыбаясь.

Деллахи всегда хотел дочь. Дочери у него никогда не будет. У него вообще никогда больше никого не будет. Как хорошо, что это «никогда» продлится совсем недолго — несколько дней.

— Спасибо вам, мистер Деллахи, — смущённо выдохнула Гленда.

— З-за что?

— За вистл. Это так мило с вашей стороны!

Он улыбнулся.

— Я д-даже не знаю, у-умеешь ли ты играть… Но м-маленькому б-бэ-э-будет п-полезно. Хотя бы п-пэ-э-росто звуки.

— В школе я играла немного на флейте. Даже в школьном оркестре один раз сыграла, подменяла Джудит, она тогда болела, у неё была… Ой, впрочем, это неважно.

— Это н-настоящий старинный п-пэ-э-пенни-вистл. Мне его п-подарил один ирландец. Он… Его… М-маленькому п-пэ-э-понравится.

Гленда легко и неслышно приблизилась к дивану, села рядом.

— Спасибо, — едва коснулась его рукава, — вы очень добры, мистер Деллахи.

— М-моей дочери м-мэ-э-могло быть как т-тебе сейчас.

— Она… Она..?

— Нет-нет, — мотнул он головой. — Её п-просто никогда не было. Я же с-сэ-э-солдат. Всю жизнь. П-пэ-э-профессиональный.

— Вы были бы прекрасным отцом, — улыбнулась она. И, спохватившись: — Да будете ещё! У вас всё впереди.

— Д-да, — кивнул он, пряча глаза. — Да.

— Эта дурацкая война кончится (ведь кончится же?), — с воодушевлением продолжала девушка, — и снова наступит мирная жизнь. Вы женитесь. Думаю, женщины просто с ума сходили по вам… — засмеялась лукаво. — Ведь сходили, признайтесь?

— Э-э… Я знал м-мало женщин.

— Хм… Не скромничайте, мистер Деллахи!

— Я солдат.

— Вот-вот, — кивнула она. — Статный мужчина в форме — это так… так романтично! И мужественно.

— Д-да?.. Многие н-находят это с-сэ-э-страшным.

— Ну уж нет, — подумав, ответила она. — Вот китайцы или русские в военной форме — это действительно ужас.

— К-китайцы м-мэ-э-маленькие и совсем н-не страшные, — улыбнулся он.

— И мы их обязательно победим. Ведь правда?

— К-кэ-э-конечно.

— Вы будете крёстным моего малыша?

— П-почту за честь. К-как ты его н-назовёшь?

— Остин.

— Х-хорошее имя.

— Я постараюсь, чтобы он и человеком был хорошим. Это самое главное, я думаю.

— П-пэ-э-постарайся, дочка, — он улыбнулся, коснулся её волос жёсткой, почему-то задрожавшей рукой, погладил.

— Лишь бы ему никогда не пришлось воевать. Ни с кем, — продолжала Гленда.

— П-прости.

— За что же? — она удивлённо подняла брови.

— Прости и всё. Ты м-молодец. Ты м-мэ-э-мужественная девушка. Д-дурацкое слово по отношению к д-дэ-э-девушке — «мужественная». Но т-ты именно такая.

— Спасибо.

Вернулась Джайя. Она была мрачнее тучи. Села на стул, напротив них, шепча что-то себе под нос.

— Ну, что там Джайя? — тихонько спросила Гленда. — Плохо?

— Плоха стала хозяйка наша, совсем плоха, — отозвалась цыганка. — Помрёт скоро.

— О, боже!

— И помочь не могу, — сетовала Джайя, — никаких трав нет. Ходила сегодня. Весь остров исходила, задохнулась вся — пусто. Всё пожухло, все пеплом укрыто, как саваном. Нечем лечить её.

— С-сэ-э-совсем спятила? — посмотрел на неё Деллахи. — Н-нельзя т-туда ходить.

— Что же теперь делать? — Гленда пересела к Джайе, обняла её, положила голову ей на плечо.

— Ничего, милая. Ничего не поделаешь тут. Как бог решит, так и будет. Сейчас уснула она, а проснётся ли, не ли — то богу ведомо.

— Н-не хотел бы я умереть в-во сне, — покачал головой Деллахи. — Страшно это. И н-неправильно: что жил, что н-не жил.

— Да что же вы такое говорите, мистер Деллахи! — воскликнула Гленда осуждающе.

— Да н-ничего такого, дочка. Это ж я т-так… ф-фэ-э-философствую.

— А-а, вот вы где! — в комнату вошёл Липси. — А то смотрю: тишина во всём доме. Только эти двое — Ромео с Джульеттой, хе-хе — в чулане щебечут. Да целуются ежеминутно. Счастливчики! Эх, было времечко, и я тоже… Ну да что ж теперь… Как гласит правило за номером двадцать три: не трать свои мгновения на зависть к чужим мгновениям, а лучше посвяти их тому… Впрочем, оно длинно и не аксиоматично, как говорит наш мистер Кэрролл, то бишь Ллойд.

— Меган стала совсем плоха, — поведала Гленда.

— Меган? — Липси погрустнел на секунду. — Ну, это не удивительно. Если бы я был женой мистера Маклахена, я бы тоже… кхм, — он опасливо посмотрел по сторонам, не проглядел ли хозяина. — Я бы тоже слёг… А вы, Гленда, я слышал, играете на флейте. Хозяину это вряд ли понравится. Думаю, он совершенно далёк от всякого рода искусства. Более чем далёк, мне кажется.

— Да что вы — «играю»! — смутилась Гленда. — Так, пыталась вспомнить что-нибудь. Это мистер Деллахи подарил мне флейту.

Это известие, кажется, совершенно сразило Липси. Он уставился на Деллахи и даже рот открыл.

— В самом деле? — произнёс он наконец. — Как это… кхм… неожиданно.

— Д-да? — усмехнулся Деллахи.

Этот простак Липси — самая, пожалуй, бесполезная личность на острове, даже по сравнению с Ллойдом — не вызывал у Деллахи никаких эмоций кроме, порой, лёгкого удивления тому, насколько глубоко человек может зарыть голову в песок, уподобляясь страусу. Отгородиться от мира вечной глуповатой улыбкой, какими-то детскими никчёмными правилами, записными книжечками — как крепостной стеной. Проложить вокруг ров и заполнить его мутноватой жижей многословия. Как будто всё это поможет спрятаться от жизни. Не говоря уж о войне.

— Ну-у, я бы никогда не подумал, что вы склонны к музицированию, сэр, — пояснил между тем Липси.

— И п-правильно не п-подумали бы, с-сэр, — кивнул Деллахи. — Не с-сэ-э-склонен.

— А-а… ага. Ну да, ну да, — покачал головой весельчак. — Понимаю… А что, не сыграть ли нам в бридж? Джайя, вы умеете играть в бридж?

— Нет, — ответила Джайя. — Я гадать умею

— Гадать?.. Хм… гадать… Нет, это немного не то. А во что вы умеете играть?

— Да ни во что, мой золотой.

— М-да?.. Ну что ж… Тогда мы можем составить партию в вист. А, Деллахи? Гленда?

Деллахи равнодушно пожал плечами. Он предпочитал «скат».

— Ой, правда! — захлопала в ладоши Гленда. — Здорово! Давайте играть! Мистер Деллахи?

— Ну, если вы х-хотите… — пожал плечами Деллахи.

— Хочу, хочу! Обожаю играть в карты. Особенно вечером, при свечах, в хорошей компании

— Ну и славно, — поднялась Джайя. — Хорошо, что нашлась забава вам. А я пойду тогда, посижу возле Меган. Мало ли что…

Никому кроме себя самого ты в этой жизни не нужен. Маклахен всегда это знал, он усвоил это задолго до того, как понял, что и ему самому тоже не нужен никто. Человечество как таковое было ему, конечно, необходимо для жизни, но если бы однажды утром он проснулся на своём острове совершенно один в целом мире, это вряд ли его расстроило бы и уж точно никак не повлияло бы ни на его настроение, ни на продолжительность жизни. Жить Пирс Маклахен умел. И выживать умел. Что с человечеством, что без него — не всё ли едино. Он бы не пропал.

Но эти твари, эти вши, не согласны были просто взять и исчезнуть. После себя они собирались оставить безжизненную землю, дохлую рыбу, мёртвых коров и пустые выжженные леса. В таких условиях даже Пирсу Маклахену выжить было бы не просто.

После того разговора с Деллахи его мучила бессильная злоба. Он понимал, что чёртов хромой не позволит ему избавиться от своих постояльцев — просто взять и вышвырнуть их с острова. С другой стороны, оно, может, и к лучшему. По-разному можно раскинуть…

Паром не приходил уже несколько дней, совсем не приходил. Количество еды стремительно уменьшалось, картошка таяла. Даже чёртово отравленное море, чёртов отравленный воздух не испортили аппетита этим вшам — они жрали, жрали и жрали, и просили ещё.

Последние дни Маклахен держал своё старенькое ружьё заряженным. На всякий разный неожиданный случай. То, что хромой тоже при оружии, он не сомневался. У такого, даже если бы он не был убийцей, просто обязано быть оружие.

А завтра истекает срок ультиматума. Возможно, завтра им всем конец.

А возможно, и нет. Пирс Маклахен подыхать пока не собирается. И будь вы все прокляты с вашими проклятьями, цыганва!

Он обвёл тяжёлым взглядом собравшихся за большим столом. Здесь были все, кроме Меган. Эта чёртова дура который день валяется в кровати и не встаёт даже когда Пирс Маклахен входит в её комнату. Только глаза её расширяются при виде мужа да рука начинает суетиться, метаться по простыне. А вторая рука у неё не шевелится. И Меган не говорит ничего, а только мычит что-то неразборчивое. Цыганка сказала, это кровь. Кровь ударила Меган в голову. А ведь это наверняка твоя работа, дрянь ты черномазая. Ты всё тёрлась возле Меган, каждый день лезла к ней с разговорами, всё толклась возле неё на кухне. Подсы́пала ей чего-то, как пить. И язык ей связала, чтобы она ничего не могла сказать, вывести тебя на чистую воду. Вон, лет восемь-девять тому у Коула из Лливенли жена так же слегла. А всё потому, говорят, что цыганку-гадалку к дому привадили… Убить. Убить чёртову бабу!

— И-итак, М-мэ-э-маклахен? — Деллахи оторвал взгляд от стола, уставился в лицо. — З-зачем вы н-нэ-э-нас собрали?

Затем и собрал, чтобы послать вас всех к чертям собачьим!

Они расселись вокруг стола. Слева поблескивает лысиной Липси. Улыбается. Идиот. Вечно весёлый пентюх, который думает, наверное, что его дурацкая улыбка обезоружит атомную ракету, когда та прилетит. Дальше эта парочка — девка эта со своим дураком. Исхудала. Видишь, как тебе на пользу остров пошёл да и вся эта чёртова заваруха с войной. Никаких тебе диет не надо, не нужно мучить себя и других. Подожди, то ли ещё будет…

Деллахи напротив сидит, смотрит в лицо. Да пошёл ты!..

Черномазая. Склонилась над столом, крестик в руках сжимает, будто молится. Всё верой прикрывается, а душу-то дьяволу продала. Вы же, цыганва — дьяволовы дети, это всем известно. Вы же потому такие чёрные, что адским огнём опалены. Придушить бы тебя, змея ты старая…

Глиста в обмотках сидит, иголкой туда-сюда, туда-сюда… Всё вышивалки вышивает. Кому они нужны твои вышивалки! Сдохнете же все скоро, дура…

— Поговорить надо, — тяжело произнёс Маклахен, не глядя на Деллахи. Чтобы не думал, что это на его вопрос кинулся отвечать хозяин.

— Т-так г-гэ-э-говорите, — дёрнул бровями хромой.

— Скажу, когда надо будет.

— Угу.

Маклахен придавил рыжего тяжёлым взглядом. Но у того глаза непроницаемые совершенно. В них смотришь, а не видишь ничего — как в пустоту смотришь, в которой даже свет тонет.

— С завтрашнего дня паёк будет урезан, — произнёс Маклахен с удовольствием.

— Вот как?! — поднял глаза Липси. Веселья в его глазёнках поубавилось.

— Опять? — недовольно поморщилась Беатрис.

А чего ты морщишься, девка. Ты радоваться должна — худей на здоровье!

— Ужас! — прошептала глиста в обмотках.

— Вот так, да, — кивнул Пирс Маклахен. — С утра передавали… Китайцы снова бомбили Поуис, Кередигион, Гвинед, Конун… Кармартенширу и Пембрукширу тоже досталось. Паром уже неделю совсем не ходит. Так что жрать придётся поменьше, и ничего с этим не поделаешь. Запасы не вечны и почти кончились. Мне легче убить вас всех, чем прокормить.

— Боже! — воскликнула эта вышивальщица.

— А что вы думаете, — усмехнулся Маклахен. — В работе-то от вас толку никакого, чёртовы неумехи.

— П-полегче, М-мэ-э-маклахен.

Он бросил на хромого быстрый взгляд, поморщился. Ты уж не испугать ли думаешь Пирса Маклахена, рыжая бестия?

— Не нравится — проваливай, откуда явился, — сказал он спокойно. На Деллахи кричать было как-то… Не боязно, нет конечно, а… несолидно как-то. — Тебя, чёртов сын, никто здесь не держит. Полиция только рада будет твоему возвращению.

— Ч-что?

А чего ты брови поднимаешь, душегуб. Это ты вот перед этими пустоедами можешь корчить из себя кого хочешь.

— А то, — усмехнулся Маклахен. — Я радио каждый день слушаю. И не надо на меня так смотреть, вон на них гляди; они, может, и испугаются. А мне твои страшные взгляды — что вороне тараканы.

— О чём это он? — прошептала бледная немочь, встревоженно глядя на хромого.

— Н-не знаю, — пожал плечами тот.

— Не знаешь? — оскалился Маклахен. — Ну-ну… Только ты учти: я давно с ружьём сплю.

— Это неправильно, — снёсся чокнутый. — Спать надо с женой. Хотя в вашем возрасте…

Маклахен повернулся к нему всем телом, грохнул кулаком по столу так, что тот чудом не развалился.

— Ты чего это, сморчок полоумный?! — рявкнул он. — Да я тебя в пол вобью, щенок! Я тебя в море выброшу!

— Потише, господин Маклахен, — сурово произнесла подружка дурачка.

— Какое неприкрытое хамство! — вспыхнула бледная немочь.

— Я только пошутил, господин Маклахен, — враз побледнел дурак. — Наверное, неудачно. Простите, пожалуйста. Я и забыл, что госпожа Меган…

— Пошутил, говоришь? — не унимался Маклахен. — Да ты, недоумок, как вообще…

— З-за-а-замяли! — перебил хромой.

— А ты, рыжий, не очень-то здесь! — упёрся в него взглядом Пирс Маклахен. — Ты думаешь, твоё слово тут что-то значит? Да не больше чем… — он кивнул на Ллойда, — чем брехня этого дурачка.

— Сколько же в вас ненависти, — покачала головой дуракова подружка. — За что вы так ненавидите людей?

— Ага, — усмехнулся Пирс Маклахен, — ты мне ещё проповедь прочитай про «возлюби ближнего своего» и всё такое… Короче, так. Кому что-то здесь не нравится — я, или условия проживания, — тот может собирать пожитки и проваливать отсюда прямо сейчас. Я никого сюда не звал и никого силком не держу.

Он обвёл их всех презрительным и торжествующим взглядом… Молчите? Вот и помалкивайте, глисты.

Удовлетворённо кивнул, опустился на стул.

— Тем, кто забыл, напоминаю: завтра — первое. Узкоглазые начнут охаживать Англию. Я не знаю, как там это всё будет выглядеть — мне плевать и на них и на политику. Но одно знаю точно: на большой земле будет такая жаровня, что… Если кто-то хочет вернуться туда, я даже готов предложить лодку на радостях, за совсем небольшую плату. Лучше всего мне будет, если вы всем гуртом соберётесь и провалите. Но вы, кажется, совсем не рвётесь на материк, а? Или, может быть, я ошибаюсь?..

Он сделал паузу, наслаждаясь их беззащитным молчанием.

— Вам ведь удобней сидеть под крылышком очень плохого и злого дядюшки Маклахена, — продолжал он, — подальше от печи, в которую набросают завтра дров узкоглазые. Понимаю. Но коли так, то вам придётся жить здесь по моим правилам. Это мой дом, мой отель. Значит, и правила — мои.

— Страшно представить! — глиста в обмотках обвела всех вопросительным взглядом. — Неужели они правда решатся нанести ядерный удар?

— Италия, Испания, — пожал плечами весельчак, — Египет, Норвегия… А чем Англия лучше?

— Какой ужас! — немочь зябко передёрнула плечами. — А… А мы… мы не умрём?

Пирс Маклахен сплюнул, хохотнул, качая головой над бабьей глупостью.

— Так вот, — сказал он, — если кто-то из вас решит остаться здесь… Жильё и содержание с завтрашнего дня будет стоить вам двадцать фунтов. Подвал — пятьдесят.

— Подвал?! — вытаращила глазёнки эта глиста в обмотках. — За пятьдесят? Какая глупость! Кто станет жить в подвале, да ещё за такие деньги! Спасибо, но я уж лучше останусь в своей комнате.

— Специально для тупых барышень объясню, — усмехнулся Маклахен. — Подвал — какая-никакая защита от этой чёртовой радиации или чем там ещё они нас будут морить. Может травить будут, как тараканов, как этих… норвегов… Но я никого не неволю. Конечно, ты можешь оставаться в своей комнате. Только спрячься за гардению, чтобы не сдуло, когда прилетят ракеты.

— Но… Но это очень дорого! — вступила Беатрис.

— Так найди себе отель по средствам, — пожал плечами Маклахен. — На большой земле их полно сейчас, и все пустые.

— Я… У меня нет таких денег, — поник лысиной весельчак.

— У меня тоже, — произнесла цыганка.

А тебе, дрянь, никто и не предлагал. Твоё слово здесь вообще лишнее.

— Это не моё дело, — сказал Пирс Маклахен. — Или, может быть, я должен держать вас тут и кормить за бесплатно?

— Я тоже не смогу заплатить, — виновато посмотрела на него тощая глиста. — А нельзя ли… нельзя ли немного снизить цену?

— Остров большой, — усмехнулся Маклахен. — Есть старая брошенная деревня. Там вы сможете найти себе какой-нибудь сарай на троих. Или тот же погреб.

— Я з-за-а-плачу́, — сказал хромой. — За Л-лэ-э-липси, Джайю и Г-гленду.

— Это не моё дело, — повторил Маклахен. — Плати хоть за всех.

Жаль, конечно. Прогадал. Нужно было задрать цены повыше.

Ничего, ничего, твари, я найду способ прижать вас так, что будете верещать и проситься на горшок.

— Мистер Деллахи, — глиста в обмотках стыдливо опустила голову. — Я… Я…

— Спасибо, Деллахи, — кивнул этот придурковатый весельчак. — Когда заварушка кончится, я обязательно верну всё до пенни.

— Я останусь здесь, — сказала цыганка. — Не надо за меня платить.

— Что за вздор, Джайя! — выпучила глаза дурачкова невеста. — Если вы не хотите принять деньги от Деллахи, то…

— Никогда цыганка не станет жить под землёй, — оборвала старуха. — Остаюсь.

— Д-дэ-э-джайя, это с-смертельно опасно. Д-даже п-погреб не…

— Ничто, — отмахнулась та. — Остаюсь, сказала, и всё тут.

— Ну и ладно, — поднялся Пирс Маклахен. — Это всё, что я хотел сказать. Можете расползаться по норам и про…

Он не договорил, потому что в небе послышался далёкий гул. В наступившей за столом полной тишине он нарастал — медленно, протяжно и зловеще. Через минуту где-то далеко ухнуло. В окно вдруг полыхнул яркий свет, от которого все невольно зажмурились, кто-то охнул, взвизгнул кто-то из баб.

И снова ухнуло. Маклахен почувствовал, как подрагивает под ним пол.

— Какие мощные бомбы! — пискнула глиста в обмотках. — Подо мной стул дрожит… Они что, совсем с ума сошли?! Разве можно бросать на людей такие страшные бомбы!

— П-похоже, это ядерный у-удар.

— Не может быть! Сегодня только тридцатое! — это Беатрис.

— Наверное, им было невтерпёж, — хохотун.

— Вам смешно, Липси?! — глиста.

— А разве я смеюсь?

— А до нас радиация дойдёт, Деллахи?

— Не знаю. З-за-а-зависит от того, к-какие г-гэ-э-города бомбят.

— Где же наши пэ-вэ-о? — весельчак.

— Н-надо идти в подвал, на всякий с-сэ-э-случай.

— Так, — заторопился Маклахен. — Значит — с сегодняшнего дня. Место в подвале стоит полста фунтов уже сегодня! Все слышали?

Свет вдруг погас, а за окном явилась новая вспышка и долго не угасала. Снова задрожала земля. Потом свет угас, и остров снова погрузился в вечерний мрак.

Заскрежетали отодвигаемые стулья. Кто-то чиркнул зажигалкой, кто-то зажёг спичку.

— И сколько же нам придётся там сидеть? — спросил кто-то из баб.

— А свечи там есть, господин Маклахен?

— Какой ужас!

— Там, наверное, полно крыс! Я умру, если увижу хоть одну крысу!

— А можно будет выйти хотя бы за одеждой?

Маклахен не двинулся с места. Он молча стоял посреди всей этой суеты, возгласов и смертного ужаса, нависая над столом неотёсанной глыбой, и улыбался.

А эти твари, эти добренькие сморчки, даже не вспомнили про старуху Меган. Ни один.

На самом деле, жизнь и смерть — лучшие подруги.

Эту парадоксальную аксиому Нид Липси вывел давно и с тех пор очень любил её повторять, шокируя окружающих оригинальностью своих суждений. Ему очень нравилось если не быть, то хотя бы выглядеть парадоксальным и порой немного циничным. Лёгкий налёт цинизма придаёт взрослому мужчине своеобразный шарм и окружает его аурой мудреца.

Нет, Липси не был ни самовлюблённым глупцом, ни пустомелей. Тем не менее, он отдавал себе отчёт в том, что порой выглядит комично. И, как это часто бывает вследствие врождённого оптимизма и всегда хорошего настроения, боялся показаться легкомысленным, а потому часто и старательно напускал на себя вид много повидавшего пессимиста. Что, впрочем, случалось довольно редко и совсем не мешало ему выглядеть ещё комичнее.

Разумеется, он любил жизнь, во всех её проявлениях и со всех сторон. И чем больше он любил жизнь, тем больше, с возрастом, начинал бояться смерти. И ни жизнерадостность, ни необязательная вера в бога, ни свод правил, которыми были исписаны записные книжки, не помогли ему убедить себя в том, что он не боится смерти, не помогли ему относиться к смерти так, как она того заслуживает — с ненавязчивым уважением и лёгким пренебрежением.

Последние дни до истечения срока ультиматума внутренняя тревога, от которой саднило живот и трепыхалось сердце, заставляла его быть ещё веселее, болтать без умолку, делать тысячу ненужных и нелепых движений. Теперь же, когда всё уже случилось, а он был до сих пор жив, страх смерти перешёл в тоску и неизбывную клаустрофобию.

В подвале было душно. Сильно пахло подгнившим луком, многолетней пылью, протухшим мылом и туалетом. В тесном помещении были свалены ящики из-под овощей, листы картона, и прочий обязательный для любого подвала хлам. Здесь же были сложены старые отслужившие своё матрацы, которые теперь, уложенные вместе с картоном вдоль стены, служили обитателям гостиницы неким подобием кроватей. Посреди цементного пола был собран из ящиков импровизированный стол, на котором тускло горела керосиновая лампа, выжигая остатки кислорода.

Шёл третий день, как они спустились в этот подвал и сидели в нём безвылазно, за металлической дверью, которая должна была спасти их от радиации, ядовитых газов и всего, что грозило неминуемой смертью. К сожалению, она не могла спасти их от Пирса Маклахена, который пару раз спускался к ним, чтобы испортить всем настроение. По крайней мере, он приносил поесть — варёной картошки, сухарей, воды.

Электричества нет, — объяснил он в ответ на их сетования на скудность пищи. — Радуйтесь, тараканы чёртовы, что я вообще кормлю вас!

— У меня зудит всё тело. Это невозможно, — жаловалась на своём матрасе Беатрис. — Я хочу помыться!

— Да, это просто ужас, а не жизнь, — вторила Гленда.

— Наверное, можно уже подняться наверх, а, Деллахи? Третьи сутки ведь.

— Конечно можно, — вступил в разговор Ллойд. — Вон, хозяин там живёт, и ничего, живой. А Джайя, а Меган! Они же не спускались с нами сюда.

— Действительно, — вздохнул Липси. — Надо бы сходить, разведать, что там и как.

— Н-не стоит, Л-лэ-э-липси, — отозвался Деллахи.

— Я не могу больше сидеть в этой душегубке, — он встал, принялся ходить вокруг «стола», от чего язычок керосинки вот-вот, кажется, готов был угаснуть.

— Да, вонь здесь ужасная, — вздохнула Гленда. — И сырость.

— А эти мерзкие крысы! — плачущим голосом воскликнула Беатрис. — Я слышу их возню каждую ночь.

— Да, — простонала Гленда, дрожа от омерзения. — Они постоянно копошатся вон в том углу. Я готова была умереть со страху, когда увидела там две зелёные точки. Это были глаза. Такие злые, такие мерзкие!..

— Не думаю, что глаза крыс способны светиться зелёным светом, — возразил Ллойд. — Это же не… не кошки, в конце концов. Глазки у крысы маленькие, как бусинки, и они…

— Ах, полно, Ллойд! — перебила Гленда с отвращением. — Давайте больше не будем говорить об этих ужасных созданиях!

— А пойдёмте наверх! — предложил Липси. — Все! Идёте?

Беатрис с сомнением посмотрела на Ллойда.

— Я теряюсь, — произнесла она. — Милый?

Ллойд пожал плечами.

— Ну, не знаю… Может быть, пусть Липси сходит сначала?

— Н-нет, — покачал головой Деллахи. — Это с-сэ-э-мертельно опасно.

Хлопнула дверь. На лестнице ведущей сверху в подвал, послышались тяжёлые шаги и одышка, по которым сразу можно было узнать хозяина.

Пригнувшись, Пирс Маклахен, ступил под низкую притолоку входа, замер, обвёл помещение своим ничего, кроме отвращения, не выражающим взглядом.

— Ну, как там, мистер Маклахен? — обратился к нему Липси. — Я хочу выйти прогуляться.

— Шагай, — равнодушно бросил Маклахен, даже не взглянув на него.

— Как там Джайя? — спросила Гленда.

— Понятия не имею, — ощерился хозяин. — Плевать мне на эту чёртову бродяжку.

— А Меган? — подала голос Беатрис. — Ей лучше?

— Меган-то?.. — Маклахен прошёл к «столу», лавируя между кучами хлама и телами сидящих на матрасах затворников. Опустился на ящик, заменяющий табурет. — Да, ей лучше, — кивнул он. — Гораздо лучше.

— Славно! — воскликнула Гленда. — Значит, наверху действительно безопасно? Нам, наверное, можно выйти из этого ужас… из этого душного подвала?

— Ей теперь совсем хорошо, — продолжал хозяин, не слушая и не слыша. — Можно только позавидовать ей.

— В смысле? — произнесла Беатрис с напряжением.

Липси тоже почудилось в голосе хозяина что-то недоброе и злое. Впрочем, это была его обычная интонация.

— Что — в смысле? — хозяин бросил на Беатрис раздражённый взгляд. — Сдохла она, какой тебе ещё смысл.

— Что?!

— Как?! — выдохнула Гленда. — Ужас какой!

— Как, как — обычно, — пожал плечами Маклахен. — Сегодня ночью и сдохла. С утра я её похоронил.

— Бог мой! — прошептала Беатрис.

— Бог — общий, дорогая, уверяю тебя, — вставил Ллойд.

— Да заткнись ты, олух! — огрызнулась Беатрис. И тут же повернулась к Ллойду, обняла, потянула его голову к своей груди. — Ой… Прости, прости, милый!

Лицо Ллойда нахмурилось, как у обиженного ребёнка, готового заплакать. Он упирался, отворачивался от ласки Беатрис. А она гладила его по голове, целовала надувшиеся обидой щёки.

— Ну прости, мой милый, — шептала она. — Это нервы… Но ты тоже хорош! Нашёл время для своих шуточек!

— Ну и ничего, — бормотал Ллойд, отводя глаза. — Ничего. Подумаешь.

— Но как же… — произнесла Гленда, отирая набежавшие слёзы. — Почему вы ничего нам не сказали, мистер Маклахен? Мы бы помогли похоронить Меган.

— Нашлась помощница! — усмехнулся Пирс Маклахен. — Тебя саму хоронить впору.

— Да что вы такое говорите! — вскричала Беатрис, отпуская Ллойда. — Какой же вы всё-таки… противный, злой человек!

— Что есть, то и говорю, — не унимался хозяин. — Вы на неё посмотрите: тоща, как соломина.

— Я правда сильно похудела? — опасливо повернулась Гленда к Беатрис.

— Нет, дорогая, успокойся, — покачала головой та, не сводя с Маклахена яростного взгляда. — Мы все исхудали за это время. С таким… с таким замечательным содержанием в этом… отеле. Ты похудела ничуть не больше других, не беспокойся.

— Меня вчера мутило, — вздохнула Гленда. — И ещё была… Впрочем, не важно.

— В твоём положении это бывает, милая, — успокоила Беатрис. — Ничего страшного. Всё будет хорошо, поверь.

— Да, всё будет просто здорово! — зло расхохотался Пирс Маклахен.

— Пойду-ка я, все же, схожу наверх, — Липси обвёл всех взглядом.

— Ага, сходи, — бросил Маклахен.

— А что, не советуете?

— Да плевать. Я пришёл сказать, что сегодня заработало радио. Три дня молчало, а сегодня заработало.

— Здорово! — воскликнула Гленда. — Значит, всё хорошо!

— Что там? Какие новости? — оживилась Беатрис.

— Да ничего там, — отозвался Маклахен. — Англию разнесли к чертям собачьим. Говорят, американцы вступили в войну и ударили по Кубе, по русским и по узкоглазым. Каша, в общем. Земля ходуном ходит, говорят, и вот-вот слезет с этой, как её… с орбиты. Говорят, калиматическое оружие применили ещё.

— К-кэ-э-лиматическое, — поправил Деллахи.

— Ну ккэлиматическое, мне без разницы, — даже не взглянул на него хозяин. — У русских и ещё где-то, в нескольких местах, земля лопнула после землетрясений. В Исландии вулкан загулял… Сейчас, говорят, русские из войны выбыли, а вся заваруха теперь идёт между штатами и узкоглазыми. Вот так-то.

— Ну, теперь всё будет как надо, — кивнул Липси. — Давно пора было штатам навести порядок.

— К-конечно, — вставил Деллахи. — Они н-нэ-э-наведут.

— Я что-то не то сказал? — смутился Липси, уловив в его голосе насмешку.

— Да уж, — засмеялся Маклахен, — если янки за дело взялись, пиши пропало. Видать, им где-то хвост прищемили, раз они ввязались. А то всё ждали, пока европцы с азиатами друг друга в пыль переработают.

— Ну-у, не знаю, — пожал плечами Липси.

— А не знаешь, так и нечего язык чесать, — усмехнулся Маклахен.

Он кряхтя поднялся и пошёл к лестнице наверх.

— Жрать нечего, — бросил на ходу. — Я вам готовить не собираюсь — не кухарка. И это… Коровку мою… Моуи… я вам не отдам. Это всё, что у меня осталось. От Меган.

Скрылся, яростно хлопнув дверью.

Нид Липси постоял в раздумье, глянул на остальных и тоже двинулся наверх.

— Липси? — позвала Беатрис.

Он оглянулся на неё, улыбнулся натянуто. Искренне улыбнуться не получалось. Смерть наверху, за дверью, не поджидала — это очевидно. Ведь Маклахен и Джайя живы. Меган умерла, да… Но она всё болела последние дни, не вставала даже. У неё удар был, а пепел и бомбардировки тут ни при чём. Да, смерть не поджидала, но и ничего хорошего там тоже явно не было. Но и сидеть в этом подвале он больше не мог. Какой смысл? Зачем всё?

— От страха не спрячешься, — повторил он одно из своих любимых правил.

Правило было, возможно, не очень к месту, но ничего другого в голову не пришло.

Подошёл к двери, толкнул, выскользнул наружу.

В коридоре, ведущем к подвалу, стоял полумрак. Было холодно, особенно после влажной духоты, создаваемой пятью телами и керосинкой.

Шаги Маклахена прозвучали где-то впереди, в гостиной. Хлопнула входная дверь. Всё стихло.

Липси замер, прижавшись к холодной стене, осторожно и зябко дыша, ожидая, что вот сейчас, в следующую секунду, лёгкие обожжёт и они откажутся дышать. Затуманится сознание, и он повалится на пол, ощущая тошнотворную близкую смерть.

Однако, ничего не произошло. Воздух был самый обычный, только не по-июльски холодный. Пахло деревом и пылью — с тех пор, как Меган слегла, в доме, кажется, никто не убирался.

Он вздохнул и пошёл, осторожно ступая, стараясь издавать как можно меньше звуков, чтобы не разбудить задремавшую смерть, к двери в гостиную.

Догорал камин. Было тепло, даже жарко. Запылённое окно почти не пропускало света, так что комната тонула в полумраке. После мрачного и вонючего подвала эта невзрачная гостиная показалась ему просторной и такой уютной! Однако, толстый слой пыли, который покрывал всё — стол, радио, полки, стулья, — и тропа, протоптанная Маклахеном в пыли на полу, навевали уныние.

Липси торопливо пересёк комнату и открыл дверь на улицу.

Он ожидал увидеть что угодно, но только не это.

Чёрно-пепельного цвета низкое небо застилало землю от горизонта до горизонта, а горизонт был так близок, что казалось, до него можно добросить камень. И до неба тоже можно добросить камень. Только сделать это никто Липси не заставил бы — уж слишком оно было страшным, это притихшее небо, и казалось, что если нечаянно потревожить его, оно немедленно обрушится на землю всей своей массой, под грохотание громов и ослепительные вспышки молний.

Всё терялось в мутной дымке — почти не было видно причала внизу, а море, такого же пепельного цвета, как и небо, сливалось с ним воедино, так что и не понять, где кончается одно и начинается другое.

В оглушительной тишине шаги Липси протрещали громом небесным. Бросив взгляд на землю, он увидел, что пожухлая серая трава ломается под ногами тонкими льдистыми иглами. Там и тут лежали пятна снега, мало похожего на снег, а скорей — на посеревший от грязи град. Этот град шелестел и хрустел при каждом шаге, но звуки не разносились — они отражались от плотной массы серого воздуха и метались вокруг, на расстоянии вытянутой руки, и быстро угасали. Цветы, — Липси помнил, что это должны быть цветы, — торчали из земли застывшими пепельно-ледяными скульптурами, хрупкими и страшными в своей неузнаваемости.

Он замер, чуть отойдя от крыльца, озираясь.

— Эй! — произнёс через минуту, надеясь, что Маклахен отзовётся. Но голос увяз в трясине непроницаемого воздуха.

Было трудно, почти невозможно дышать. Воздух был так сух и напоён невесомым пеплом, что грудь буквально раздирало при каждом вдохе.

Он достал платок, прижал его к лицу, закрывая рот, ощущая на зубах вязкую грязь. Легче дышать не стало, но по крайней мере вдыхаемая масса была теперь не такой плотной.

Слева, в тумане, хлопнула дверь коровника. Звякнул замок. Появился в тумане силуэт Пирса Маклахена. Он шёл, ссутулившись, тяжело согнувшись, и вытирал ветошью руки. Лицо его было перекошено то ли болью, то ли усилием, которое приходилось делать, чтобы вдохнуть эту кашу.

— Что? — спросил он, наткнувшись на Липси, и тут же лихорадочно закашлялся. — Наслаждаешься видами, хохотун?

И, наступив Липси на ногу, не останавливаясь и не извиняясь пошёл к крыльцу. Липси только глупо пожал плечами ему вслед.

— Как там ваша коровка? — крикнул он, когда Маклахен уже открывал дверь.

Хозяин что-то ответил, но Липси не расслышал в этой туманной гуще.

Он огляделся. Надо было идти в дом, но зрелище острова, тяжёлого неба и моря было таким завораживающим, что он нерешительно топтался на месте некоторое время, а потом, хрустя в густой тишине градом и ломкой травой, пошёл вокруг гостиницы.

Проходя мимо коровника, едва не подскользнулся и не упал. Ему стало страшно. Падать в этот ледяной пепел очень не хотелось.

Оторвав на минуту платок от лица, увидел чёрное пятно, которое образовалось на месте, где его рот с усилием втягивал воздух. Закашлялся и некоторое время стоял, отплёвывая густую мокроту и грязь.

Это была смерть. Надо было идти в гостиницу, спуститься в подвал, забиться там в самый дальний угол, уснуть… и проснуться лет через двести, когда всё уже кончится, когда последствия войны уйдут в прошлое, а земля снова приобретёт привычный вид.

Что-то попало под ногу — какой-то камешек… Ещё один… и ещё. Он присел на корточки, всматриваясь. И замер от ужаса.

Под ногами, на несколько метров, или десятков метров вокруг, лежали на земле замёрзшие, окоченевшие тела птиц. Целая стая птиц просы́палась с неба — давно, уже не меньше суток, наверное. Трупы были припорошены снегом и успели окоченеть до каменной твёрдости.

Липси резко поднялся, от чего чуть не упал тут же — голова закружилась, в глазах потемнело. Постояв, повернул обратно и быстро пошёл к крыльцу.

С неба вдруг рухнул на голову рёв и свист — внезапно и оглушительно. Невольно Липси повалился на землю, накрывая затылок руками, ожидая испепеляющего взрыва.

Но взрыва не последовало. Самолёт, — а это был самолёт, — проревел над головой, уносясь куда-то в сторону материка. Чей он был? Американский? Английский? Или китайский, который нёс очередную атомную бомбу?.. Хотя, нет, это был, конечно, не бомбардировщик — слишком низко и быстро он летел.

Прямо перед лицом Липси, перед глазами, торчал из земли надломленный стебель какого-то цветка. На маленьком листке застыла, скрючилась и засохла, почерневшей заиндевелой каплей смерти, божья коровка.

Жгучие слёзы проступили на глазах Липси, рот скривился в беззвучном плаче. Он перевернулся на спину и зарыдал в голос, наблюдая за бурой полосой, которую оставил после себя самолёт — словно в этой тьме, в черноте дыма и пепла, пролетел сказочный огнедышащий ящер, который испепелил землю вокруг и теперь унёсся дальше — сжигать, умерщвлять, уничтожать.

Он лежал так несколько минут — в растаявшем под его телом пепельном снегу, забыв о платке, сотрясаясь в рыданиях — грязный, жалкий обломок недавней жизни, в которую теперь верилось всё меньше и меньше.

Потом поднялся и поплёлся к гостинице.

А с неба вдруг посыпался снег — медленный, крупный и серый.

Последняя любовь, оказывается, может быть гораздо больней первой, которая должна быть несчастна по определению. Во всяком случае, последняя — безнадежна. Первая любовь — это в первую очередь надежда. Последняя — безнадежность.

Теперь Беатрис нисколько не сомневалась, что любовь её — последняя, и что именно в том смысле, который подразумевала Джайя на самом деле.

Хотелось плакать. Хотелось умереть прямо сейчас, чтобы не дожидаться того момента, когда смерть сама придёт за тобой. И очень было страшно остаться одной. Ведь если… если Ллойд…

Нет! Не надо думать об этом! Ты дура, что ли? Ты совсем сдурела, милочка?! Что ты себе позволяешь, какие мысли?!

Помыться бы… Самым мерзким в этом подвале было отсутствие возможности не только помыться, но даже просто умыться; отсутствие полноценного туалета и присутствие крыс.

Страшнее всего было в первую, бессонную, ночь. После того как они спустились в подвал, ещё дважды сотрясалась под ногами земля и казалось, что им уже никогда не выйти наружу, что гостиница не выдержит, рухнет, накроет их и похоронит на веки вечные в этом подвале, в утробе этого острова.

Они не спали всю ночь — ждали смерти и терялись в догадках, что и как там, снаружи, происходит и что будет дальше, и как скоро смогут они выйти на поверхность, если вообще когда-нибудь смогут.

Весельчак Липси, кажется, совсем раскис — он всё больше молчал, а глаза его были пусты и неподвижны.

Гленда была слишком испугана, и всё, что она могла сказать осмысленного — это «какой ужас!».

Деллахи и с самого начала не отличался разговорчивостью. Он хоть и старался успокоить дам, но выходило это у него неказисто, неумело.

И только Ллойд… Если бы не Ллойд, она бы сошла с ума в этом подвале. Да и Гленда тоже, следом за ней. Милый Ллойд оставался спокойным и не переставал отпускать свои шуточки, которые уже немного приелись, но всё же это лучше, чем ничего. Хотя иногда его непоказное равнодушие раздражало, как раздражает порой инфантильность ребёнка, не способного уразуметь очевидных вещей.

Беатрис прекрасно понимала, что спокойствие Ллойда идёт от его… от особенностей его психики. Но её тревожил тот факт, что равнодушие любимого углублялось по мере того, как нарастала угрожающая им всем опасность. Ллойд словно всё больше и больше погружался в своё… безумие, да; давай уж называть вещи их именами, голубушка!..

Её любимый словно заворачивался в кокон непонимания происходящего, в кокон, в котором ему было безопасно, уютно, спокойно. Зачем понимать то, что тревожит, не даёт покоя и пугает. Пусть Беатрис остаётся там, в том страшном безумном мире, а он, Ллойд, будет тихонько дремать под сенью своей отрешённости и грезить о той невозможной жизни, которой они будут жить завтра, когда по мановению волшебной палочки выйдут из этого подвала, уедут с этого острова в прекрасную, зелёную и солнечную Бразилию.

Беатрис изо всех сил старалась не позволить ему уйти, она тормошила его, заставляла строить реальные планы на будущее и воспринимать настоящее. Часами напролёт они шептались на вонючем матраце в своём уголке. Но милый с готовностью говорил лишь о том будущем, в котором вообще не было никакой войны. Он ушёл от этой войны, он не видел и не слышал её. Он не понимал и не хотел понимать, в каком они находятся положении.

И в конце концов Беатрис сдалась. Она любила своего бедного Ллойда. Но ничего не могла поделать и жалела только о том, что она не профессор Локк.

— Может быть тоже пойдём? — обратилась Беатрис к Деллахи, минут через десять после ухода Липси.

— Н-не стоит, — коротко ответил тот.

— Правда, Беатрис, теперь уж подождём немного, — поддержала его Гленда. — Липси вернётся и скажет, ка́к там.

— Как думаете, Деллахи, чем всё это кончится? — спросила она.

— Т-теперь уже с-скоро узнаем, — пожал плечами тот.

— Очень хочется есть, — сказал Ллойд.

— Но американцы победят? — пытала Беатрис.

— Ве-ероятно, — уклонился от прямого ответа Деллахи.

— Сейчас бы жареной картошечки с бараньими почками! — не унимался её любимый.

— Китайцы наверняка уже ослаблены войной, — с надеждой произнесла Беатрис. — Ведь правда, Деллахи? Ну не миллион же ракет у них, в конце концов.

— К-конечно, — кивнул тот. — Д-думаю, скоро война к-кэ-э-кончится. Всё б-будет хорошо.

— Эх! — улыбнулся Ллойд. — Я бы и от рыбки не отказался, запечённой, фаршированной рисом и…

— Может быть, хватит?! — не выдержала Беатрис.

— А? — любимый с испугом во взгляде посмотрел на неё. — Беатрис… ты сегодня так придираешься ко мне… Ты меня разлюбила?

— Милый, не говори чепухи, — она погладила его по щеке. — Просто порой ты бываешь несносен. Все хотят есть, не ты один. Чем меньше мы будем говорить о еде, тем легче будет переносить голод. Понимаешь?

— Но есть-то хочется, — уныло отозвался Ллойд.

— Всем хочется, милый, — терпеливо убеждала Беатрис. — Не только тебе. Давай лучше не будем думать о еде.

— Давай, — кивнул он. — Но когда мы выберемся с этого острова, я целую неделю только и буду делать, что есть, есть, есть… Лишь сейчас понимаю, сколько в мире всяких вкусных вещей, которых я никогда не пробовал. Например, паэлья. Или…

— Хорошо, хорошо, дорогой, — устало вздохнула Беатрис. — Мы обязательно доживём до этого. А пока давай не будем дразнить себя и других разговорами о еде.

— Да, милая. Здорово, что ты у меня такая… такая мудрая.

— Вот и умница, — она поцеловала его в кончик носа.

Грохнула наверху дверь. Торопливые шаги сбежали по лестнице вниз. В проходе появился Липси. Он был грязен — лицо, одежда, волосы, руки, всё было черно.

— На улице идёт снег! — возвестил он.

— Снег?.. — Беатрис поднялась, обняла Ллойда, словно готовясь защитить его от этого ужасного слова.

— Снег в июле? — озвучила Гленда мысль Беатрис.

— Удивительно, правда? — нерешительно улыбнулся Липси. — Такой серый, серый снег. Немного морозно. Травы и цветы заиндевели.

— Это, н-наверное, пепел, — предположил Деллахи.

— Ужас! — Гленда спрятала лицо в ладонях. — Пепел сгоревших людей… Сожжённых заживо душ… Представить страшно.

— Это снег, — возразил Липси. — Он тает на руках. А в небе пролетел дракон…

— Дракон? — Гленда вытаращилась на мужчину. У Беатрис тоже мелькнула мысль, что с Липси что-то не в порядке.

А тот снова улыбнулся нерешительно, словно не знал, смеяться ему или плакать.

— Ну, это я фигурально выразился, — сказал он. — Просто очень похоже. Чёрный военный самолёт. Он оставил в небе огненно-дымный след… А ещё там прошёл дождь из птиц.

— Дождь из… — Беатрис непонимающе покачала головой.

— Да, — кивнул Липси. — Целая стая птиц упала на остров в той стороне, — он махнул рукой на противоположную стену. — Наверное, ещё ночью. Их уже почти не видно под снегом.

— Какой кошмар! — простонала Гленда. — Но… там можно жить?

— Ну, как видите, я жив, — неуверенно пожал плечами Липси. — На вид там нет совершенно ничего опасного. Немного уныло и холодно, и очень трудно дышать, но в доме дышится намного легче. А в целом там даже довольно красиво, необычно так. И тишина стоит такая, что голова кружится.

— Я хочу взглянуть! — Ллойд поднялся. — Беатрис? Пойдём туда, а?

— Да, милый, да, пойдём конечно, — кивнула Беатрис.

— Н-нельзя туда и-идти, — произнёс со своего места Деллахи.

— Ну вы и сидите здесь, — отмахнулся Ллойд. — С крысами.

— Не груби, милый, — пожурила его Беатрис. — Деллахи, вы же не думаете, правда, что здесь мы в большей безопасности, чем там?

— Н-не знаю, — вздохнул Деллахи. — П-подвал к-кэ-э-конечно тот ещё, но всё же это п-подвал.

— А Джайя? — обратилась Гленда к Липси. — Вы видели Джайю?

— Нет, — покачал головой тот. — Странно. Может быть, она не выходит из своей комнаты.

— Только бы с ней ничего не случилось! — вздохнула девушка.

— Не думаю, — успокоил Липси. — Кажется, она ничего не потеряла от того, что не сидела в этом чёртовом подвале трое суток.

— Ну что ж, идёмте, — приняла решение Беатрис.

Уже поднявшись по лестнице вслед за Липси и выходя наружу, она услышала, как, кряхтя, поднимается со своего места Деллахи. Потом его протез застучал следом за ними.

Обычно никто кроме тебя не виноват в том, что тебе страшно. Так говорил Заратустра. В смысле, профессор Локк. Шутка, ха-ха…

Ллойд часто думал над этой сентенцией, но так и не смог докопаться до её глубинного смысла.

А Заратустра-Локк глядел на него грустными еврейскими глазами-черносливами из-за массивных линз в роговой оправе и отказывался объяснить свою мысль. «К пониманию этого вы должны прийти самостоятельно, Ллойд, — говорил он. — Только так возможно приятие сей мысли. Ибо для избавления от страхов её недостаточно понять, её нужно принять».

Кажется, с некоторых пор Ллойд готов был осознать значение сказанного. Но почему-то ему казалось, что назревающая догадка неверна. Потому что страх оставался с ним, он и не собирался никуда уходить.

Если бы не Беатрис, было бы гораздо страшней. Наверняка. Хотя иногда где-то в затылке щекотала беспардонным комаром другая мысль: если бы не Беатрис, ему было бы гораздо легче. Она вела слишком много тяжёлых разговоров. Она то и дело задавала неприятные вопросы, говорила о какой-то дурацкой войне… Неужели она не понимает, что Ллойд наигрался в солдатиков ещё в далёком детстве, ему совершенно не интересны все эти китайцы, бомбы, политики и американцы.

Он бил себя по затылку, пытаясь прихлопнуть этого занудного комара, и иногда ему казалось что жужжания больше не слышно. Но проходило какое-то время, Беатрис заводила один из этих дурацких разговоров, и комар снова давал о себе знать.

Ей бы понять одно: Ллойд её любит. Он просто любит её. Он любит её милые глаза, которые так согревают душу; её губы, от поцелуя которых так щекотно в животе; её руки, одним прикосновением которых возлюбленная может утешить и избавить от чёрного страха, что просачивается в щели его разума из внешнего мира.

Ничего, ничего, милая, со дня на день придёт паром и мы уедем отсюда. Здесь ты слишком часто бываешь грустна, тебя слишком многое заботит, и от этого глаза твои становятся порой такими чужими, холодными, отвлечёнными, тусклыми.

Ничего.

Что это за голос?..

Ах да, это Липси, расхаживающий по комнате, включил радио.

От руки Беатрис, которая лежит на его колене идёт тепло. Гленда примостилась на диване рядом, кутается в большой платок и всё вышивает, вышивает, вышивает. Она так любит своего будущего ребёнка. Хорошая девочка. И она стала совсем бледна последние дни. Ллойду даже показалось, что он не узнаёт её, когда они вышли из подвала — настолько Гленда похудела и осунулась. Ей бы показаться профессору Заратустре.

«Час новостей на радио „Дредноут“, — вещал жизнерадостный ведущий. — Самая главная новость: радио „Дредноут“ ещё живо, а значит — жив и я, Кевин Джонс. А вы, ребята? Мы наблюдали с моря за тем, как китаёзы утрамбовывали вас в землю. Знаете, какая величественная была картина, когда старая добрая Англия валилась в преисподнюю! Грибы росли как после дождя — такие жирные, сочные, ослепительные… А ещё этот жёлтый-жёлтый искристый туман, который давали те маленькие шустрые ракетки, что разрывались в воздухе… Это было что-то, парни! Жаль, что вы не могли насладиться подобным зрелищем со стороны.

Сегодня штаты нанесли два ядерных удара по Китаю. Китайцы в долгу тоже не остались и превратили в пыль Лос-Анджелес, Чикаго и Даллас.

Неожиданно вступила в войну Япония, и теперь русским не до Большого Бума, ребята, — им бы спасти свою задницу. После того, что с ними сделал большой Сэм, это будет не просто. Северная Корея, им не помощник, а индусы уже пошли на попятный и свернули свои действия в Европе. В общем, можно прогнозировать скорое окончание веселья. Штаты с китаёзами ещё понавтыкают друг другу, а потом потихоньку всё уляжется. Другой вопрос — доживём ли мы с вами до этого светлого дня. Хренов китайский император грозится подарить нам ещё пару ядерных ракет. Впрочем, мы с вами и без них скоро передохнем, как та рыба, которая плавает вокруг нашей шхуны. Вы не представляете, какая стоит вонь, несмотря на крепкий морозец…»

— Это невозможно слушать, — пробормотал Липси, выключая.

— Зачем? — посмотрел на него Ллойд. — Мне нравится это радио. Классный ведущий! Весёлый такой.

— Джайи нигде нет, — сообщил Липси, не обратив внимания на протест. — Я обошёл весь отель.

— Да, — подтвердила Гленда. — Я смотрела даже в комнате Меган. Куда же она могла деться?

— Может быть, она утопилась? — предположил Ллойд. — Цыгане они такие. Отчаянные.

— Глупости! — повернулась к нему Беатрис. — С чего бы Джайе топиться?

— Ну-у… — пожал он плечами. — Впала в отчаяние и…

— Джайя — очень сильная женщина, — возразила Гленда. — Посильнее некоторых здесь мужчин.

— Гленда? — Беатрис повернулась к ней, в голосе прозвучало лёгкое осуждение.

— Я не Ллойда… — смутилась Гленда. — Простите… Его я не имела в виду.

— А при чём здесь я? — не понял Ллойд. — Я никогда не был размазнёй. Между прочим, в школе я слыл первым драчуном и забиякой.

— Успокойтесь, Ллойд, — улыбнулся Липси. — Гленда имела в виду меня.

— Успокойтесь и вы, — возразила Гленда, которая совсем уже раскраснелась и больше всего, наверное, хотела уйти от этой темы. — Я имела в виду Маклахена.

— Хм… — пожал плечами Ллойд. Да, эта девочка совершенно не разбирается в людях. Слишком юна, рафинирована и, скажем прямо, глуповата. — Хозяин — очень сильный человек. Я как-то видел, как он колет дрова для камина. Очень сильный человек.

— Давайте говорить о другом! — не выдержала Гленда.

— А кто это — другой? — поднял брови Ллойд. — Я не знаю другого.

— Я слышала эту вашу шутку уже раз пять, — отмахнулась Гленда. — Остальные — не меньше. Придумайте что-нибудь новенькое, Ллойд.

— Чупаллино-Чупсоллоне, — сказал он, немного поразмыслив.

— Что? — не поняла она.

Ллойд довольно рассмеялся.

— Ну, вы же просили придумать что-нибудь новенькое, ха-ха-ха. Чупаллино-Чупсоллоне. Смешно, правда?

— Да уж, очень, — недовольно дёрнула плечами Беатрис и убрала с его колена руку.

— Кокаллино-Колаллоне, — улыбнулась Гленда, принимая условия игры.

— Синьор Баблгам! Нет… Синьор Шнобельгам.

— Ха-ха-ха… Э-э… Шмыг-шмяк.

— А? — не понял Ллойд.

— Ну «Тик-так» же! — пояснила девушка. — Леденцы. Ну?

— Батончик «Вилки-Клей»!

— Батончик «Киллер-Шоколад»!

— Какая хорошая вышла бы из вас пара! — раздражённо покачала головой Беатрис.

Весёлая улыбка сползла с лица Гленды. На глаза моментально навернулись слёзы.

— Зачем вы так, Беатрис? — обиженно произнесла она.

— Не знаю, — смутилась Беатрис. — Простите, Гленда. Я стала какая-то нервная и злая. Простите, бога ради.

Гленда кивнула. Встала и отошла к окну.

— О, боже! — воскликнула она, присматриваясь, прижимаясь лицом к стеклу. — Что это?!

— Что? — замер на месте Липси, который всё прохаживался по гостиной, совершенно, кажется, не слушая их разговора.

— Что там? — тревожно напряглась Беатрис.

— Красота какая! — Гленда махнула рукой, подзывая.

— Да это же… Да это же северное сияние! — вскричал Липси, быстро подойдя к окну. — Ну да… Настоящее северное сияние…

Беатрис вскочила с дивана, бросив Ллойда одного, совсем одного. Ему сразу стало холодно и пусто.

— Северное сияние? — пробормотала она, тоже устремляясь к окну. — Откуда ему взяться?

Ллойд поднялся, пошёл следом.

К небольшому окну было уже не пробиться, потому что возле него столпились Беатрис, Липси и Гленда. Но через плечо Беатрис (которое он, улучив момент, чмокнул) ему было видно край полыхающего на чёрном небе тусклого зеленоватого пламени. Оно металось, вихрилось, дрожало, то разливаясь по всему горизонту, то сжимаясь в узкие острые лезвия. Оно то степенно проплывало из конца в конец неторопливой медузой, то вдруг превращалось в стремительную птицу, раскинувшую крылья на несколько миль.

— Красота какая! — восторженно прошептала Гленда.

— Это страшная красота, — покачала головой Беатрис.

— Чего же тут страшного, милая? — Ллойд улыбнулся, успокоительно погладил её по плечу, быстро чмокнул в завиток волос над стройной шейкой.

Он вдруг почувствовал… Он впервые ощущал это осознанно, не абстрактно, не вообще, а конкретно — по отношению вот к этой женщине, едва уловимый аромат духов которой остался на его губах и сладко тревожил ноздри. Да, да, он почувствовал желание. Ему вдруг захотелось обладать ею — стискивать в объятиях, слышать её смиренный и такой зовущий шёпот, увидеть её отстранённый покорный взгляд, подавлять её, причинить ей страдание, может быть, даже, — боль.

Беатрис, вероятно, почувствовала что-то — обернулась.

— Что, милый? — спросила, заметив, наверное, что-то в его глазах.

— Может быть… — он не знал, как сказать это. Он никогда не говорил такого женщине. — Может быть, мы… уйдём отсюда?.. Я…

А она вдруг понимающе и немного смущённо улыбнулась и, наклонившись к его уху, прошептала:

— Ты хочешь любить меня?

— А?.. — он растерялся. — Конечно хочу. Я и люблю тебя. Разве нет?

— Т-ш-ш, — её дыхание защекотало в ухе. — Не так громко, любимый.

Но Липси и Гленда ничего не замечали — они не отрываясь смотрели в окно, за которым бушевало сияние.

Беатрис быстро поцеловала его в скулу под ухом, потянула за руку.

Лицо её было взволновано и… азартно, да. Какое-то новое, неведомое Ллойду выражение трепетало на нём — глаза её странно горели, ноздри раздувались… Оно даже стало менее красивым, это лицо. Незнакомым. Пугающим.

И потом… Он никогда ещё не… не был с женщиной наедине, в… А Беатрис, она так серьёзна сейчас, будто…

— Какая прелесть! — Гленда обхватила ладонями свои исхудалые щёки. — А может быть, выйти на улицу? На окне столько пыли, что не видно всего этого чуда.

— Ну, почему бы и нет, — отозвался Липси. — Пуркуа бы не па.

— А пойдёмте пускать фейерверки, а?! — воскликнул Ллойд. — Я совсем забыл! У меня же есть несколько петард. Брал специально, чтобы отметить день рождения.

Беатрис остановилась, удивлённо глядя ему в лицо, отпустила его руку.

— Ой, здорово! — захлопала в ладоши Гленда. — Пойдёмте! Фейерверки под… под северным сиянием — это, наверное, так красиво!

— У тебя день рождения, милый? — удивилась Беатрис.

— Не сегодня, нет, — покачал он головой. — Через месяц. Кажется.

— Пойдёмте же скорее! — торопила Гленда.

— Сейчас, — с готовностью кивнул Ллойд. — Я только сбегаю к себе за петардами.

— Мы будем ждать вас на улице, Ллойд, — сказал Липси, весело беря Гленду под руку и направляясь к двери.

Беатрис отправилась за ними, бросив на Ллойда то ли удивлённый, то ли сожалеющий взгляд.

Он проводил их глазами до выхода и радостно метнулся в коридор.

— Да куда ж ты прёшь, жеребец чёртов! — встретил его в полумраке коридора громовой голос Пирса Маклахена. — Чуть с ног не сбил!

— Простите, сэр, — Ллойд прижался к стене, пропуская хозяина. — Я к себе тороплюсь.

— Поспешай медленно, дурачина, — почти добродушно произнёс Маклахен, не торопясь, однако, дать Ллойду дорогу.

Кот… Да какой там кот! Котёнок. Ллойд был котёнком перед огромной массой надвигавшегося на него джипа.

— Да, господин Маклахен, да, — пролепетал он, протискиваясь по стенке мимо хозяина. — Я запомню.

Слизни тоже необходимы — это еда для грача. Так что, называя их, всех этих, бесполезными слизнями, он, пожалуй, был не совсем прав. Слизни тоже приносят хоть какую-то пользу, хотя бы своим существованием. А вот вши… Да, они все — вши.

Чёрт, как же вы все надоели Пирсу Маклахену! Когда же вы, наконец, передохнете-то? Вас уже и ядером бьют и газом травят, а вы всё живы, всё цепляетесь за подлую жизнёшку свою, ничем не оправданную, бесполезную. Вцепились в его, Пирса Маклахена, островок и сосёте, последние соки высасываете.

Вон, Меган, на что была бесполезным насекомым, а и то… Смогла осознать свою бесполезность, смириться и сдохнуть. Бросила его одного, сволочь. Жрать теперь готовить некому, потому как две эти молодые дуры к жизни, кажется, не приспособлены и от них не дождёшься.

Он вошёл в гостиную, тяжело опустился на диван. С недавних пор почти незаметная раньше одышка стала постоянной, и после каждого энергичного движения, после десятка быстрых шагов, он чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег.

Берег…

Он нашёл её там. Эта старая падаль стояла на коленях, у самой кромки причала. Молилась она, что ли. Даже не обернулась, когда он подошёл сзади, хотя ведь наверняка слышала — треск от раздавленного тяжёлыми шагами града стоял такой, что на материке, наверное, было слышно, если там ещё есть, кому слушать. Остановился у неё за спиной, глядя на склонённую седую голову, на тощую шею и острые лопатки, торчащие под лёгкой кофтой. Руки и лицо её были черны от пепла.

— Что же они наделали! — взвыла цыганка, не поворачиваясь, но обращаясь конечно же к нему. — Что ж натворили-то они! Ироды, ироды!

В почти непроницаемом воздухе стояла жуткая вонь, в которой смешались запахи тухлой рыбы, гари, моря и какой-то химии. Видно было не больше чем на десяток метров, а дальше словно вырастала сплошная стена жёлто-серого тумана.

— Чего ты орёшь, дура? — бросил он ей. — Кто тебя слышит…

— Бог, — ответила она. — Бог-то уж точно слышит. А больше никто. Даже ты.

— Так чего ж ты орешь? — повторил он. — Всё равно сдохнем все, ори не ори.

— Давно уже, — непонятно произнесла она.

— Что?

— Давно уже умерли. Ты. Я.

Маклахен усмехнулся.

— Я — нет ещё.

— Умер. Ещё лет сорок назад. Или пятьдесят.

— Ну ты! — прикрикнул он. — Ты эти свои цыганские штучки брось! Тем более, они тебе и не помогут.

Она повернулась, глянула ему в лицо, равнодушно пожала плечами. Отвернулась.

— Х-ха! — вспомнил он. — А помнишь, ты говорила, что твоя судьба не на мне кончается?

— Помню, — ответила она равнодушно и безжизненно.

— Ошиблась, гляди!

— Да не ошиблась я. Никогда ещё не ошибалась.

— Что ж, ты хочешь сказать, что я тебя не убью, что ли?

— Убьёшь.

— Ну, — усмехнулся он. — Так как же тогда?

— Что я тебе объяснять буду, — покачала она головой. — Не поймёшь всё равно. Мертвец ты.

— Дура, — сказал он почти беззлобно.

— Я ж сама тебя сюда привела, — сказала она вдруг. — Умереть хочу.

Его охватила ярость. Потому что не она его сюда привела, не эта черномазая дрянь. Он сам пришёл! И убьёт он её не потому, что она так хочет. Маклахен тебе не орудие, дрянь! — не верёвка, не яд и не море вот это мёртвое. Маклахен — судья твой и палач. И ты будешь трястись и биться и молить его, чтобы не убивал тебя, вошь цыганская!

— Не-ет! — выдавил он, наклоняясь, быстро выплёвывая слова ей в грязное от пепла ухо. — Нет, чернозадая! Ты жить хочешь. Все хотят. И ты хочешь. У тебя внутри сейчас рвётся всё от страха. Я ж чую. Чую, как дрожишь ты.

Она отстранилась, повернула к нему лицо. Улыбнулась, потом рассмеялась — тихо, насмешливо, презрительно.

— От холода дрожу, — сказала. — Давай уже, убей меня. Хоть согреюсь.

— Врёшь падаль, — оскалился он, силясь тоже насмешливо улыбнуться. Но ничего не получалось — рот перекосился в бессильной злобе и ненависти. — Врёшь. Все вы врёте. Твари вы бесполезные. Все. Я и этих кончу, ты что думаешь. Удавлю всех потихоньку. Я, может, тебя и не стану убивать сейчас. Напоследок оставлю, чтобы увидела ты, как они все передохнут.

Она покачала головой.

— Нет, мой золотой, не получится так. Их судьбы не в твоих руках.

— Х-ха!.. Ну-ну… Ладно, уговорила. Сдохнешь сейчас. В аду с ними встретишься, они тебе расскажут, как Пирс Маклахен их пресёк.

— Не получится так, — покачала она головой. — Я тебя за собой уведу, не думай. Я приду за тобой потом. С верёвкой.

— С верёвкой? — он ощерился, ударил её в лицо.

Она не охнула, не поморщилась, а только молча смотрела ему в глаза. Из носа её стекла на губу тонкая струйка крови.

Тогда он схватил её за горло.

— Ну?! — крикнул ей в лицо. — Ну, что? Согреешься, говоришь, да?! Согреешься, тварь?! Ну, давай, давай!

Он скрипел зубами так, будто хотел стереть их в порошок, и тряс Джайю за шею, которая, казалось, вот-вот сломается. Цыганка не пыталась ни сопротивляться, ни освободиться, ни закричать. Только молча смотрела в глаза.

А он сдавливал, сдавливал её горло, изо всех сил, и всё удивлялся, что стал так слаб. Или эта черномазая так живуча… Сдавливал, пока, наконец, эти чёрные глаза не погасли…

Долго стоял над мёртвым телом, трясясь от озноба и ярости, задыхаясь от пепла, забившего горло.

Потом оттащил тело Джайи подальше от причала, туда, где берег нависал над морем пологим карнизом. Сходил к сараю. Кое-как прикатил оттуда каменный жернов, доставшийся ещё от деда…

Долго смотрел на круги, расходившиеся по мёртвой воде.

Кивнул:

— Ну и ладно, стало быть.

И пошёл в дом…

— А что ты думала, тварь? — прошептал Пирс Маклахен, выплывая из омута воспоминания. — Ведь это ты отравила Меган, как пить дать. А с чего бы ещё ей вот так взять да помереть, а? Отомстила мне, да? За весь ваш поганый род отомстила! Вот и корми рыб теперь.

Хотя, какие к чёрту рыбы…

Пойти, что ли, посмотреть, как там Моуи, коровка моя ненаглядная?..

Подожди, подожди, что ж это я… Какая коровка-то!.. Плохой ты стал совсем, Пирс Маклахен. Совсем плохой…

В гостиную ворвался улыбающийся дурак. При виде Маклахена сразу сник, замер нерешительно, улыбка на губах растаяла. Он медленным шагом, вдоль стены направился к выходу.

— Эй, какого чёрта? — окликнул его Маклахен.

— Что? — застыл на месте придурок.

— Какого чёрта ты носишься туда-сюда с идиотской улыбкой на морде? Тебе нечем больше заняться? Бездельники чёртовы!

— Я… Мы… — залопотал этот слизняк. — Мы идём пускать фейерверки.

— Чего-о? — у Маклахена глаза полезли на лоб.

Идиоты! Они вообще ума лишились. Не сегодня завтра подохнут, и они идут «пускать фейерверки». Идиоты.

— Какие к дьяволу фейерверки? Ты совсем спятил?

— Честное слово! — этот шут гороховый протянул Маклахену какой-то свёрток. — Вот, видите? Это петарды.

— Пе… Петарды?! Да ты что, болван, решил мне отель спалить?!

— Нет, что вы, господин Маклахен, конечно нет! — задрожал этот идиот. — Я… Мы аккуратно. Петарды будет пускать Липси. Или даже Деллахи — он же солдат, умеет обращаться с такими вещами… Хотя, нет, я совсем сбился — Деллахи же с нами нет. Ну, тогда — Липси, да. Я думаю, он прекрасно умеет запускать петарды. Наверняка. Он вообще довольно…

— Заткни фонтан! — рявкнул Маклахен. — Я не собираюсь слушать твои бредни! Ещё чего не хватало — петарды! А ну-ка, давай их сюда.

— Но… У меня день рождения… — дурак нерешительно топтался на месте, пряча свёрток за спину. — Скоро. День рождения скоро. И мы хотели…

— А ну, быстро мне сюда эту дрянь, болван! — крикнул Маклахен, поднимаясь.

— Позвольте, я позову Беатрис? — плачущим голосом протянул Ллойд. — Или Липси. Они вам лучше объяснят, что…

— Ты что, сморчок, не понимаешь меня?! Мне взять кочергу, идиот?

— Не кричите на меня, пожалуйста, — затянул знакомую песню этот слизняк.

— Я не только кричать буду, — прошипел Маклахен. — Я тебе ещё и зуб выбью, щенок. Чёртов артиллерист!

— Не надо!

— Надо! — Маклахен пошёл к нему, качая головой, как отец, который намерен выпороть непослушного мальчишку. — Чтобы ты знал наперёд, как не слушаться хозяина отеля.

— Я буду, буду слушаться! — запричитал слизняк, прижимаясь к стене и бледнея. — Только не бейте меня! Я боюсь боли, очень боюсь боли!

— Как вы все мне обрыдли! — простонал Маклахен, подойдя и остановившись напротив, заглядывая в эти белесые от ужаса глазёнки, впитывая его страх. — Насекомые! Мелкие, гнусные насекомые! Вши! Вам бы только жрать, жрать, жрать…

Дурак трясся, как в лихорадке. Он был так бледен, что Маклахену показалось даже, что этот недоумок грохнется сейчас в обморок. Или обделается напоследок от страха и подохнет.

— Я не хочу есть! — причитал он. — Не буду больше есть! Не кричите. Пожалуйста.

— Не указывай мне, насекомое! — напирал хозяин. — Ничего, ничего… Скоро вы все передохнете.

— Мне страшно. Я не хочу передыхать.

— Не наложи в штаны, — усмехнулся Маклахен. — Как ты мне противен!

— Я пойду в угол. Хотите? — по щекам идиота стекли две мутные слезы. — Я встану в угол, только не кричите на меня.

— Чего-о? — вытаращился на него Маклахен. — Да ты окончательно спятил за эти дни, точно тебе говорю. Вошь бесполезная. Ты бесполезная вошь! Зачем только тебя земля носит, бестолочь!

Ллойд, плача, упал на колени.

— Папа! — вскричал он. — Папочка, не говорите так! Я буду хорошим! Честное слово буду хорошим!

— Чего? — оторопело отшатнулся Маклахен. — Да ты совсем… того… Папа… Совсем того! Папа… Совсем… Какой я тебе папа, придурок! Фу ты!.. Сгинь!

— Ну где же ты, милый? Мы ждём! — в дверях появилась Беатрис. Увидев стоящего перед Маклахеном на коленях Ллойда, она бросилась к нему, опустилась на пол рядом, прижала его голову к своей груди.

— Что? Что, мой милый? — гладила она придурка по волосам. — Что случилось? Что он тебе сделал? Не бойся, мой сладкий, не надо, я не дам тебя в обиду.

— Я не буду! — забился в истерике идиот. — Я не буду больше есть! Я стану хорошим, уверяю вас!

— Чокнутые! — пробормотал Маклахен. — Вы все здесь спятили.

— Уйдите, мерзкий вы человек! — повернулась к нему Беатрис.

Маклахену показалось, что она сейчас бросится на него.

— Чего-о? — протянул он, раззадоривая себя, приводя в ярость. Но что-то внутри него оцепенело и никак не хотело завестись, раскачаться.

— Уйдите, умоляю вас! — она чуть не плакала. — Он же с ума сойдёт от страха!

— Плевать, — отозвался Маклахен. — С ума сойдёт… Да он с него сошёл ещё когда родился.

Он постоял с минуту, глядя на эту парочку, раскачиваясь с пяток на носки. Потом бросил:

— Будь вы прокляты! Как вы мне все противны!

И вышел в тёмный коридор.

Едва не разбив лоб о стену, ничего не видя перед собой и только бормоча что-то под нос, дошёл до заветного окна. Кое-как уселся на стул.

— Папа… Совсем спятил… — прошептал он, глядя на маяк и не видя его во мраке. — Какой я тебе… Чёрт те что!..

А в груди его клокотало и сипело при каждом выдохе, и откашляться не получалось.

Будь вы прокляты! Всё равно вы раньше сдохнете!

Папа…

Умалишенец.

Ребёнка утешить проще. А мужчину, даже любимого, — задачка та ещё. Приёмы, наработанные на ребёнке, почти наверняка не сработают. А если опыта вообще нет никакого, по причине отсутствия детей…

Мужчинам в этом отношении проще: опыт утешения женщин они приобретают уже на ранних стадиях знакомства, а потом только поддерживают и развивают…

Не смешно.

Любимому плохо, страшно, а Беатрис тут мысленно зубоскалит. Нехорошо это…

И всё-таки, ей в этом плане повезло, потому что она примерно знала, как утешить ребёнка. А чем её милый так уж отличается от…

Тьфу на тебя! Какая же ты..!

— Тише, мой хороший, тише… — убаюкивала она Ллойда. — Что он тебе сделал? Он ударил тебя? Противный, мерзкий тип!

— Не говори так, он услышит, — плаксиво прошептал ей в шею Ллойд.

— Пусть слышит.

Она повернулась к двери, за которой скрылся хозяин:

— Мерзкий, противный тип!

— Нет! — в панике крикнул Ллойд, пытаясь зажать ей ладонью рот. — Умоляю, не надо! Он будет сердиться. Он вернётся и поколотит нас.

— Да пусть только посмеет!

— Он будет ругаться. Не надо, Беатрис!

— Тш-ш-ш… Тише, мой милый, тише. Я не дам тебя в обиду, поверь мне. Я… я покусаю этого подлеца!

Под её поцелуями, поглаживаниями и тихим шёпотом Ллойд постепенно успокаивался. Он перестал дрожать и всхлипывать, как в приступе лихорадки. Он положил голову ей на плечо, а она гладила и перебирала его волосы.

— Давай уедем отсюда? — произнёс Ллойд

— Уедем?.. Куда же мы можем уехать, милый? Увы, на этом острове нам, кажется, придётся провести ещё не один день.

— Ну, тогда — уйдём. Хозяин говорил, что где-то на острове есть брошенная деревня. Мы станем там жить. Вдвоём. Найдём подходящий домик и… Я починю его, если он окажется слишком уж… Ты будешь создавать уют. Я стану рыбачить, охотиться и собирать ягоды. Наверняка на острове растёт малина, ты любишь малину? Или смородина. Но смородину я не люблю, — Ллойд всё больше воодушевлялся картинами, которое рисовало ему воображение, забывал о Маклахене; глаза его смотрели в фантастическую даль и улыбались. — А когда я буду возвращаться с охоты… или с рыбалки… ты будешь встречать меня поцелуем и окликать нашу дочку: «Эй, Карис, беги сюда скорей! Папа пришёл, добытчик наш!» Она прибежит, вся такая радостная, пахнущая малиновым вареньем и свежими булочками… Я подниму её на руках, прижму к себе. И мы будем счастливы. Втроём. А?

— Милый, милый… — Беатрис незаметно смахнула повисшую на ресницах слезинку. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Давай уйдём, а?

— Это было бы прекрасно, — грустно улыбнулась Беатрис, целуя его щёки. — Я очень хотела бы поскорей остаться с тобой наедине, в нашем собственном доме. Родить тебе дочку и назвать её Карис. И чтобы мы были счастливы… Но пока… пока это невозможно, мой хороший, увы. С этим придётся повременить. Совсем недолго, надеюсь. А сейчас… Сейчас пойдём пускать петарды? Липси и Гленда, наверное, совсем заждались нас. Они уже замёрзли — на улице довольно холодно.

— Петарды! — оживился Ллойд. — Хозяин хотел отнять их у меня. Но я не отдал!

— Молодец, мой хороший. Я горжусь тобой.

— Правда?

— Ну конечно правда, глупый!

Он быстро поднялся, подхватил её под руку.

— Идём! Скорей! Это будет салют в твою честь. В честь Беатрис — моей любимой и самой прекрасной женщины на свете!

У смерти особый запах. И этот запах Деллахи хорошо знал. Поэтому, едва войдя в бельевую, где жила Джайя, он сразу поморщился и замер, глубоко вдыхая ещё сохранившийся здесь особый запах стираного белья, мыла и дерева.

Несколько сушилок стояло вдоль стены. Другую стену от пола до потолка занимали стеллажи, на которых лежали простыни, наволочки, одеяла, матрацы и ворохи разномастного белья непонятного назначения.

Джайя устроила себе лежанку на широкой скамье, стоящей под окном. Окно сейчас было занесено толстым слоем пепла и снега, едва пропускало внутрь свет.

Деллахи без всякой надежды найти что-нибудь облазил всё помещение. Потом открыл тощую дорожную сумку.

Юбка… три кофты… бельё… пара гребней… монисто…

Следов крови не было.

Он почти не сомневался, что не найдёт здесь никакой записки. Джайя и писать-то, скорей всего, не умела.

Разумеется, деваться цыганке было некуда. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что если Джайи нет в доме, значит её нет и в живых. Но только теперь, по тому особому запаху, Деллахи совершенно точно определил, что цыганка мертва. И почти уверен был, что её убили. И ни секунды не помедлил бы с ответом, если бы его спросили, кто убийца. Он бы даже, не сомневаясь ни минуты, списал на Маклахена и Меган. Зачем этому человеку больная лежачая жена — какая от неё польза? Вошёл к ней, придавил спящую подушкой… А, Маклахен? Ведь переправил жёнушку свою на тот свет? Мразь.

Наверное, здесь, на острове можно избежать разных формальностей. Можно довольствоваться подозрениями и чутьём — достать пистолет, пойти и разнести Маклахену башку.

Можно?..

Можно.

Ну, а если этот деревянный Маклахен не причастен?

И вообще… Суета это всё. Смерть — вон она, за окном. Пялится на на них на всех своими серыми глазами, ждёт. Недолго ждать ей осталось. Она бы и больше ждала, с её-то терпением — сколько надо, столько и ждала бы.

Ну и ладно…

Вышел из бельевой, тихонько притворил за собой дверь и отправился в гостиную.

Там было пусто. Стоял только слабый, почти неуловимый запах духов Беатрис. Значит, вышла она отсюда не больше минуты-двух назад.

Когда раздался внезапный треск очередей, он не задумываясь повалился на пол, откатился к дивану, замер, пытаясь определить, откуда стреляли.

Стреляли на улице.

Петарды. Он увидел взмывшие в небо за окном зелёные, жёлтые, красные огоньки.

— Чёртовы придурки, — донёсся из коридора недовольный голос Маклахена. — Они всё-таки взялись за эту забаву! Забыл я отобрать у дурака хлопушки. Проклятая баба, сбила с панталыку!

Он толкнул дверь и уставился на Деллахи, который как раз начал подниматься с пола. С тех пор как потерял ногу, делать это быстро так и не научился.

— А ты чего это тут валяешься? — вопросил Маклахен.

— М-мэ-э-мышь, — не нашёлся, что ответить Деллахи.

— Какая ещё ммэмышь?

— П-пэ-э-пробежала.

Маклахен посмотрел на него, по сторонам.

— У-у-у, — промычал он. — Ну-ну…

— Н-надо п-пэ-э-лыть на большую з-землю, — сказал Деллахи, садясь на диван.

— На кой чёрт? — Маклахен подошёл к столу, дёрнул стул, уселся.

— П-продукты. П-пойдёшь с-сэ-э-со мной?

— Я что, дурак совсем? — поднял брови хозяин. — Какие там продукты? После бомбёжки. Нет уж, я и здесь подохну ничуть не хуже, чем там. А ты — иди, если хочешь. Жрать совсем не остаётся, так что один рот со счетов долой — будет очень здорово.

— У т-тебя м-мэ-э-моторка, я видел. А б-бензин?

— Ради такого дела найдётся, — кивнул Маклахен.

— Л-лодка на х-ходу?

— У Маклахена всегда всё на ходу.

— Где Джайя?

— Это кто? — в лице хозяина ничего не изменилось. Ни один мускул не дрогнул, не осёкся голос, не забегали глаза.

— Г-гэ-эде она?

— Это черномазая, что ли?.. А я почём знаю. Я за ней по пятам не ходил. Но думаю, утопилась она.

Деллахи посмотрел в деревянно-безразличные глаза хозяина, покачал головой.

— С чего бы это? — спросил.

— Да вы тут все пришибленные. Не удивлюсь, если завтра и ты вздёрнешься.

— Угу. Ладно.

— Угу.

— П-пойдём, посмотрим.

— Чего это?

— М-мэ-э-моторку.

— А. Посмотреть хочешь? — глаза Маклахена пробежали по лицу Деллахи, моргнули, пряча какую-то мысль. — Ну, пойдём.

Шумной ватагой ввалились вдруг с улицы им навстречу остальные. Лицо Маклахена перекосилось презрительным оскалом, когда эти четверо, шумя, болтая, смеясь, наполнили собой гостиную. И даже при виде его лица веселье их не стихло, хотя и пошло на убыль.

— Деллахи! — обрадовалась Гленда. — Ну где же вы были? Пропустили такое зрелище!

— Он тут мышей ловил, — ухмыльнулся Маклахен.

— Мышей?.. Какой ужас!

— А куда это вы, Деллахи? — спросил Липси, покосившись на стоящего рядом Маклахена.

— К-кое что п-пэ-э-проверим, — бросил Деллахи.

— Твоё какое дело? — огрызнулся хозяин.

Они вышли в пепельный полумрак, под чёрное небо. Маклахен, зажимая рот рукой пошёл к причалу. Деллахи едва поспевал за ним, то и дело оскальзываясь на заиндевелой траве. Не растянуться бы только, не дать повода этому скоту посмеяться лишний раз.

Чуть в стороне от причала стоял деревянный трёхстенный сарай, укрывавший вытащенную на берег лодку. Здесь же висела вдоль стены старая латанная-перелатанная сеть, стояли в углу пара вёсел и багор, лежал в ящике в углу аккуратно сложенный инструмент. Всё это было укрыто толстым слоем пепла и пыли. Пепел поднимался с земли облачками при каждом шаге, скрадывал шаги, делая их бесшумными.

Маклахен остановился в углу, возле вёсел, припал плечом к стене, кивнул на лодку.

— Вот. Смотри, чего хотел.

Деллахи кивнул, подошёл к лодке. Постучал ногой по борту, сбивая пепел. Сдёрнул брезент со снятого мотора, вдохнул запах бензина.

Маклахен шевельнулся, отошёл от стены. Задумчиво провёл рукой по рукояти весла, посмотрел на почерневшие пальцы.

Деллахи следил за ним краем глаза.

Если бы сейчас Маклахен ринулся на него с этим веслом, всё было бы здорово, всё решилось бы само собой, и Деллахи не испытывал бы потом никаких угрызений совести.

Он даже изменил положение, чтобы стать к Маклахену не вполоборота, а спиной: давай, ублюдок, бей! Оглядывая мотор, настороженно прислушивался к каждому движению позади.

Но нет, вряд ли эта сволочь посмеет. Все видели, что они пошли вместе, а значит, никакая ложь не поможет. Хозяин может потом сочинять сколько угодно баек про то, как Деллахи вдруг подскользнулся на причале и упал в море, и ушёл ко дну, пока Маклахен бегал за веслом, чтобы протянуть ему руку помощи. Никто не поверит, всем будет совершенно очевидно, что на самом деле Деллахи убит.

Другой вопрос, что этому уроду совершенно безразлично, кто и что будет о нём думать. Ему ведь и остальных порешить не велика проблема. Плюс-минус пять человек (Гленду считаем за двоих) — это и ничто для него. Для него чья-то смерть — это такая же несерьёзная вещь, как и для Деллахи.

Маклахен отставил весло, взялся за багор.

Ну, давай, давай!.. Выдернуть из кармана пистолет, снять предохранитель, отвести затвор, нажать на спуск — пара секунд. Успеешь ли ты за это время ударить? Тебе ведь ещё и попасть нужно…

Он услышал, как Маклахен, коротко и быстро вдохнув тяжёлый воздух, сделал шаг к нему.

Перелом ноги — это всегда плохо. Беатрис довелось однажды испытать все прелести от последствий неудачного прыжка через лужу.

Перелом души — это как оценить? Зависит от последствий, наверное. Чья-то душа после перелома уже никогда не полетит… да что там — не пойдёт даже, и будет обречена на инвалидную коляску на всю оставшуюся жизнь. А у другого продолжит летать и, однажды познав боль падения, будет забираться в такие выси, в которые раньше даже смотреть не отваживалась.

Беатрис чувствовала, что у её души что-то вот-вот сломается. Крыло это будет или… или шея, она не знала, а только предвидела некий перелом.

Ну и что. Всё равно скоро умирать…

Да ну тебя, нытик!

Душу отравили газами, ненавистью и страхом. Прошлой ночью Беатрис снилось, что у неё в груди, где-то под сердцем, поселилась лягушка. Холодная, скользкая лягушка, которая всё квакает и квакает, и возится, царапая коготками, и студит сердце. Беатрис попыталась с ней заговорить, но лягушка не отвечала, а только всё противно трепыхалась и трепыхалась.

Вот такая же, наверное, живёт в голове у Ллойда…

— Не нравится мне это, — Липси посмотрел вслед ушедшим Маклахену и Деллахи. — Что они задумали?

Он даже подошёл к окну, чтобы понаблюдать, куда они пойдут. Но разве можно увидеть что-нибудь дальше двадцати шагов в этом мире без солнца и с ядовитой пылью вместо воздуха.

Какие же они все глупые, безалаберные! Как у них ума только хватило (точнее, наоборот — не хватило) выйти из подвала, а потом ещё и из дома, в этот туман, и пускать там фейерверки и плясать и кричать от радости?! Это же совершенное безумие!

— Что может задумать Деллахи? — улыбнулась Беатрис.

С некоторых пор она считала бывшего солдата единственным здесь мужчиной, на которого можно целиком и полностью положиться. Если он не сделает того, что требуется, то только потому, что у него не хватило сил, а не потому, что испугался или ему не хотелось.

— Я давно подозревал, что у них с хозяином отношения совсем не такие, как нам представляется, — сказал запыхавшийся Ллойд. — Ну, или какими они желают их представить.

После безудержного веселья, которое они устроили на улице, под треск и всплески петард, милый снова обрёл способность трезво рассуждать. Да, ему совсем нельзя волноваться, испытывать отрицательные эмоции — они немедленно ввергнут его обратно в пучину страха, заставят завернуться в кокон безумной отрешённости. Но положительных эмоций не предвидится — вот в чём загвоздка. Во всяком случае, Беатрис придётся очень постараться, чтобы создать вокруг любимого атмосферу тепла и заботы в эти последние дни…

Что ты такое говоришь?! Какие последние?!

Последние. Увы, последние, моя милая.

— Ллойд! — воскликнула между тем Гленда. — Не говорите чепухи! Что за дурацкие намёки!

— Ну-у… — задумчиво протянул Липси. — Я не удивлюсь, если Маклахен и Деллахи сумеют о чём-нибудь договориться. В чём-то их характеры поразительно близки. Я бы даже сказал, что Деллахи — это мягкий вариант Маклахена. Или просто чуть более сдержанный на язык.

— Липси! — Гленда вперила в него свой горящий взгляд. — Что вы такое говорите!

— Деллахи, может быть, немного странноват, — пришла на помощь девушке Беатрис, — но я уверена, что он хороший человек и не способен ни на какую подлость.

Она подвела Ллойда к дивану, усадила, опустилась рядом.

— Чем мы будем ужинать? — спросил Ллойд.

Липси дёрнул головой, вздохнул:

— Когда? Я бы спросил так: когда мы теперь поужинаем в следующий раз?

— Ну, если так сидеть и думать об ужине, ужин на столе конечно не появится, — сказала Беатрис.

— Что вы предлагаете?

— Ой! — воскликнула вдруг Гленда, замерев у стола и рассматривая ладонь. — Кровь…

— Кровь? — Беатрис поспешила к ней.

— Какая кровь? — испуганно вопросил Липси. Наверняка он боится вида крови.

— Моя… — пробормотала Гленда, бледнея. — У меня из носа пошла кровь…

— Вы ударились? — Беатрис достала платочек, подала Гленде.

— Это от волнения, — сказал Ллойд. — Вы переволновались, Гленда. Вы так кричали от восторга, что немудрено пойти крови.

— Кошмар какой! — девушка стремительно бледнела, словно решила посостязаться в белизне с бумагой. — Мне сейчас станет дурно! Из носа так и льётся.

— Вам надо прилечь, — Беатрис обняла её за плечи, повела к дивану. — Липси, помогите. Ллойд, освободи место.

Липси бросился к ним, но не дойдя двух шагов вдруг упал. Не запнулся, не зашатался, не замер, а просто — повалился мешком; как шёл, так и упал.

Ллойд, поднявшийся с дивана, растерянно уставился на упавшего. В лице его появился страх. Потом он перевёл взгляд на Беатрис:

— Он умер?

Гленда взвизгнула.

— Бог мой! — Беатрис отпустила девушку, метнулась к лежащему на полу Липси.

— Бог — общий, дорогая, — неуверенно промямлил её любимый.

— Липси! — Беатрис коснулась плеча мужчины. — Липси, вы как? Не ушиблись?

Но тот не шевелился и не отвечал. Ллойд тоже подошёл, опустился рядом. Гленда, зажимая пальцами нос, прилегла на диван..

Беатрис похлопала Липси по щекам:

— Липси, эй, Липси!

— Умер? — спросил Ллойд.

— Кажется, он потерял сознание, — ответила Беатрис, едва удерживая себя от того, чтобы не прикрикнуть на этого… этого ребёнка.

— Наверное, это от голода, — прокомментировал «ребёнок». — У него голодный обморок.

Липси зашевелился. Он повернул к ним лицо, и стало видно свежую ссадину на лбу.

— Что это? — слабо произнёс он. — Что со мной было? У меня вдруг ужасно закружилась голова… Мутит…

— У вас был голодный обморок, — известил Ллойд.

— Голодный? Обморок? — Липси поднялся, опираясь на подставленную руку Беатрис. Ноги его дрожали, а движения были робкими и неуверенными. Мутный взгляд переходил с лица на лицо, но по нему нельзя было сказать, что человек уже пришёл в себя и узнаёт собравшихся.

— Всё когда-нибудь бывает в первый раз, — хмыкнул Ллойд.

— Не стоило нам выходить из подвала, — покачала головой Беатрис, помогая Липси усесться на стул.

— Вы думаете, это… — не договорила Гленда.

— Думаю, за сутки с нами ничего не могло случиться, — пробормотал Липси. — Хотя, этот мерзкий запах на улице… Наверное, здесь всё отравлено.

— Да нет, это был голодный обморок, — попыталась улыбнуться Гленда. — Просто голодный обморок. С кем не бывает.

— Вам надо отдохнуть, Гленда. Я провожу вас в комнату. А Ллойд поможет мистеру Липси, не так ли, дорогой?

Ллойд неуверенно кивнул.

— Да, — слабо произнёс Липси, — что-то у меня глаза слипаются. Правда, пойду-ка я к себе… Не беспокойтесь, Ллойд, я в порядке… Спасибо, я сам, я сам…

Когда тебе не хочется вспоминать детство, это значит, что жизнь твоя не удалась. Можно сказать, что ты почти не жил.

Ллойду не хотелось вспоминать. Вернее, он просто забыл, что когда-то у него было детство. Иногда воспоминания находили себе дорогу в запутанном лабиринте извилин, среди клеток мозга, в мириадах ячеек памяти и прорывались наружу. Это было похоже на чёрное облако, вдруг застилающее сознание, это было похоже на ослепительный ядерный взрыв. Взрывная волна жалости к себе сбивала сознание с ног, и оно, кувыркаясь, выпучив от ужаса глаза, неслось куда-то к затылку и там разбивалось, расплющивалось об изнанку черепа.

В те минуты, когда воспоминания из детства заставали Ллойда врасплох, он не видел ничего, кроме отцова лица, не слышал ничего, кроме его сурового голоса, читающего очередной псалом перед тем как высечь маленького Ллойда (по окончании экзекуции тоже читался псалом, а во время последующего стояния на коленях псалтырь должен был читать сам Ллойд).

Ллойд и поныне терпеть не мог псалмы — они наводили на него в лучшем случае уныние, в худшем — ужас. Слава богу, здесь никому не приходило в голову читать псалтырь, и только Липси, иногда шепчущий перед едой молитву, вводил Ллойда в ступор ожидания страшного, чего-нибудь вроде «Да будет трапеза их сетью им, и мирное пиршество их — западнёю; да помрачатся глаза их, чтобы им не видеть, и чресла их расслабь навсегда; излей на них ярость Твою…»

Профессор Локк советовал повторять текст наоборот, задом наперёд, когда вдруг услышишь случайно где-нибудь псалом или он просто всплывёт в твоей памяти. Но Ллойду ни разу не удалось последовать этому интересному совету по причине всё того же ступора, в который его неизменно ввергали знакомые с детства звуки молитв…

Оставшись один, он взял стул, отнёс его в самый дальний угол, уселся. Попытался задремать, но было холодно. Тонкий пиджак не грел, как в него не кутайся. Он уже собрался было отправиться на поиски Беатрис, когда в комнату вошёл Маклахен.

Хозяин не заметил Ллойда в полумраке. Он подошёл к умывальнику и долго мыл руки, бормоча что-то себе под нос.

Потом включил радио. Но кроме шипения и шорохов аппарат не издал ни звука.

— Проклятье! Сдох, что ли, чёртов ублюдок Кевин, — пробубнил хозяин. — Знал бы старина Джонс, какой придурок у него вырастет… «Дредноут»!.. Вот тебе и дредноут пришёл! Всем нам — дредноут скоро… Ничего, ничего… Нет, но каков этот хромой чёрт, а! Как запрыгал сразу, будто и не хромал сроду…

Он ещё что-то бормотал, но за треском радио Ллойд уже не услышал. Да и не до бормотания хозяина ему было — он желал только одного: слиться со стулом, врасти в стену, раствориться в окружающей обстановке, стать незаметным, временно несуществующим.

Маклахен так и не заметил его. Вышел в коридор, протопал в его конец, туда, где Ллойд часто видел его сидящим на стуле.

Через минуту послышались проклятья, яростные и, как показалось Ллойду, испуганные крики. Потом снова топот, хлопок двери… Тишина.

Что там случилось?

Посидев ещё немного, Ллойд хотел уже было пойти в комнату Гленды, к Беатрис, но едва он поднялся со стула, дверь открылась и в гостиную снова вошёл хозяин. Теперь в руках у него был объёмистый свёрток.

— Где этот чёртов сын? — бормотал он. И потом: — Ллойд!

Ллойд впервые услышал своё имя из уст Маклахена. Это было так неожиданно, так страшно, это сулило нечто настолько злое, что он повалился на стул, закрывая ладонями уши. К горлу стремительно подступила тошнота.

Маклахен услышал скрипение стула, повернул голову, наклонился, вглядываясь.

— Эй! — позвал он. — Кто там?

Ллойд понял, что самое страшное неизбежно.

— Это я, мистер Маклахен, — отозвался он, дрожа. — Я, Ллойд. Я сейчас уйду. Я не хочу есть, вы не думайте!

— А-а, — кивнул хозяин. — Ты-то мне и нужен.

Он прикрыл дверь и направился к Ллойду.

— За… зачем? — простонал тот, втягивая голову в плечи. — Меня тошнит.

Хозяин подхватил по дороге стул, подошёл, уселся рядом, напротив. Несколько минут молча созерцал, дыша в лицо табачным перегаром и луком.

Вдруг он неторопливо и осторожно взял Ллойда за руку. Ллойд вздрогнул, ожидая, что его сейчас сдёрнут со стула, ударят, будут кричать.

— Ты вот что… — вместо этого заговорил хозяин вполголоса. — Да ты не бойся меня, я кричать не буду… Ты вот что… Я ж тебя как раз и искал. Это хорошо, что ты один тут, хорошо. Ты не бойся, я тебе ничего не сделаю. Мне тебе сказать надо кое-что. Что-то очень важное.

Ллойд замер, окостенел. Он почти не вникал в слова, произносимые Маклахеном, он их даже почти не слышал. В его голове гудел колокол ужаса перед этим человеком. И Беатрис не было рядом… Беатрис, где же ты?!

— Важное… — пробормотал он, поняв что хозяин ожидает ответа, и что лучше что-нибудь ответить. — Только не говорите мне, что Гленда умерла!

— Какая Гленда? — нахмурился Пирс Маклахен. — А-а… Да какая к чёрту Гленда, какое мне дело до этой глисты!

— Гленда хорошая девушка, — Ллойд опустил голову, поджался, зябко дрожа. — Весёлая. Она любит шоколадные батончики. Она…

— Да чёрт с ней! — нервно перебил Маклахен. — Ты слушай меня. Меня слушай…

Он поднёс к глазам Ллойда свёрток — что-то вроде кирпича, обмотанного газетами.

— Тут вот… — заговорил он торопливо и сбивчиво. — Тут это… тут у меня… деньги. Много денег! Тебе. Всё твоё, понял?.. Только этим не говори ничего и не показывай! Отберут. Умом-то ты слаб, отберут же. Понял, сынок? Не показывай никому!

— Д-да, — выдавил, стуча зубами, Ллойд. — А-а… а зачем? Зачем мне ваши деньги?

— Зачем деньги? — опешил Маклахен. — Ну, ты совсем… Да не трясись ты, чего трясёшься-то!

— Хо-лод-но, — кое-как выговорил Ллойд.

Он понимал только одно: случилось что-то ужасное. Возможно, хозяин хочет убить его. Подсунуть ему эти деньги, чтобы обвинить в воровстве и убить.

— Зачем деньги? — говорил между тем Маклахен. — Ну ты даёшь!.. Война-то вдруг может и кончиться. Когда-нибудь она же всё равно кончится. Ну, не сегодня, так завтра. А ты, чай, не лорд, а?

— Мне не нужны ваши деньги, — замотал головой Ллойд.

— Не нужны… мои деньги? — хозяин угрожающе выпрямился, вперил яростный взгляд в лицо Ллойда. — Ты это вроде как презираешь меня, что ли, сукин ты сын?!

— Нет! — поспешно воскликнул Ллойд. — Не презираю! Только не кричите на меня. Пожалуйста.

— Ладно, ладно, — смягчился вдруг хозяин. — Ладно, я это… не буду кричать. Только ты не дури и всё. И не буду. Ты, сынок, не чуди, говорю тебе. Война-то, она, глядишь, со дня на день кончится. Жив если будешь, так деньги тебе очень даже пригодятся. Только не говори никому, слышишь! Этого тебе и на лечение хватит у этого твоего профессора, как его… Ну и жениться если надумаешь. Только на стерве какой не женись, слышишь! Держись этой девки, как её, Беатрис этой. Она баба правильная, она тебя не бросит. Хотя… хотя чёрт их, баб, разберёт. Сегодня так, а завтра — уже этак… Может, это война на неё действует, или блажь какая бабья… Кто их знает, это чёртово племя. Поэтому даже ей не верь до конца. И про деньги не говори. Понял?

— Да, — неуверенно кивнул Ллойд. — Да. Но… Беатрис — она не такая, она меня…

— Глуп ты! — перебил Маклахен. — Безумен. Не понимаешь ничего ни в жизни, ни в этих чёртовых бабах. Надует она тебе в уши, приголубит, пожалеет — ты и раскиснешь… Не верь никому! И про деньги молчок, понял?

— Да. Но Беатрис, она… Хотя, последнее время она то и дело одёргивает меня. Возможно, она действительно…

— Да чёрт с ней, с бабой с этой! — отмахнулся Маклахен. — Речь не о ней. Ты про деньги только молчи. И спрячь получше. Хорошенько спрячь. Когда всё кончится, и придёт паром, они тебе понадобятся. Мне-то они… не нужны уже. Моя жизнь кончилась. А детей не было ни разу. Меган-то моя не могла родить. По проклятью… Кому всё? Кому жизнь моя? Отель? Деньги кому?.. Отель я тоже тебе отписал. Завещание написал на тебя. Детей-то у меня нет. Понял? Отель — твой. Только им не говори ничего. Никому. Даже девке этой не говори!

— Я понял, да, — кивнул Ллойд, лихорадочно пытаясь запомнить. Он всегда плохо запоминал, если непременно нужно было запомнить. Когда профессор Локк просто так называл слова или цифры, Ллойд запоминал довольно длинные последовательности. А если сначала профессор говорил, что нужно запомнить как можно больше и то и дело посматривал на часы, тогда в мозгу Ллойда словно вырастала какая-то стена, словно какое-то третье «я» специально отвлекало его, нашёптывая на ухо разные глупости.

— Одна копия у тебя здесь, в свёртке, вместе с деньгами, — продолжал Маклахен. — С ней к нотариусу и пойдёшь. Не потеряй! Если потеряешь, есть ещё одна копия, у меня в комнате, в бюро лежит. Нотариус всё сделает, оформит отель на тебя. Вот… Так, что ещё… Только про деньги молчи, заклинаю тебя! Обманут же. Убить могут. Этот, хохотун, ты не смотри, что весёлый. Из таких-то весельчаков и выходят самые страшные убийцы.

— Липси — он хороший, — нерешительно вставил Ллойд.

— Что ты мелешь, дурак!… Ладно, это… не бойся, не бойся меня. Их бойся. Нет среди них хороших, поверь. Когда дело доходит до делёжки, до денег, тут все становятся волками. Уж поверь. Я жизнь прожил, людишек повидал. Знаю.

— Вы не правы. Беатрис говорит, что…

— Заткнись, щенок и слушай, что я тебе говорю! — рявкнул Маклахен. И тут же, оглянувшись на дверь, перешёл на шёпот. — Прошу тебя, сынок, будь осторожен! Ты выжить должен, выжить твоя задача! Выживешь, вылечишься и будешь жить припеваючи. Отель поднимешь. Только держи цены, цены держи! Не опускай. После войны-разрухи цены на жильё будут бешеные, так ты лови момент, понимаешь?.. Ох, не знаю, сможешь ли… Безумный ведь ты, умом — чисто дитя… Управляющего найдёшь себе хорошего. Понял? Честного человека ищи, с рекомендациями… Ох, не знаю даже… Сам бы за тебя жизнь прожил, но не судьба мне…

— А что вы… К чему это всё? — нерешительно спросил Ллойд, съёживаясь, опуская плечи чуть не к коленям, ожидая окрика, удара.

— Тише, тише… — неожиданно спокойно произнёс хозяин. — Так надо. Ты вот ещё что… Там, у меня в комнате, под кроватью найдёшь сундук. Небольшой такой сундук. Там есть консервы. Тушёнка. Рыба всякая. Восемь банок там. Или девять. Масла жестянка. Концентраты разные. Ты ешь, сынок. Только потихоньку ешь, чтобы эти не видели. Консервы-то они — надёжные: в них никакая радиация не влезет.

— Вы ошиб…

— Только не съедай всё сразу, — не слушал хозяин. — Война-то ещё чёрт знает, сколько времени может протянуться. Когда если уж совсем невмоготу будет, тогда съедай баночку. Лучше бы тебе и бабу свою не кормить, но тут уж — тебе решать… Не ошибись только. Ни одна баба не стоит банки тушёнки, когда жизнь на кону… Эти-то все рано или поздно передохнут с голоду, если война затянется. А ты должен выжить, сынок. Ты понял? Выжить!

— Да, да, я понял, — закивал Ллойд, чувствуя, что голова его распухла и вот-вот взорвётся. — Я всё запомнил. Кажется.

Маклахен за подбородок поднял склонённую чуть не к коленям голову Ллойда, долгим взглядом заглянул ему в глаза.

— Ох, горе ты моё!.. — вздохнул он. — Боюсь я за тебя, боюсь, что обойдут тебя… Но тут уж я ничего сделать не могу… Помогай тебе бог!.. Про деньги только молчи, заклинаю!

— Я… Я понял, да. Про деньги нужно молчать. Я буду молчать. И есть буду мало. Я не хочу есть.

— Ох, горе моё!.. Не знаю даже. Ты один тут на человека похож, остальные — вши.

— Беатрис — не вошь! — возразил Ллойд, на всякий случай снова втягивая голову в плечи. — И Гленда… И…

— Заткнись! — оборвал Маклахен. И спохватился: — Не бойся, не бойся, сынок. Ты только сделай, как я говорю. Очень тебя прошу.

Хлопнула дверь. В полумрак гостиной ступила Беатрис. Присмотревшись, она заметила сидящих в углу.

— Маклахен! — сердито произнесла она. — Вы опять?

— Нет, он — снова, — оживился, Ллойд, услышав её любимый, успокаивающий, умиротворяющий голос.

— Прекрати, милый! — строго сказала Беатрис. — Стань уже, наконец, взрослым человеком.

Она всё чаще и чаще разговаривает с Ллойдом таким тоном, надо заметить. Но он, кажется, ничем не заслужил такого с собой обращения.

— Вот видишь, — многозначительно подмигнул Маклахен. — Не забудь, не забудь, что я тебе говорил!

Он поднялся и, бросив недовольный взгляд на Беатрис, пошёл к двери.

— Какой он всё же… ужасный человек! — сказала Беатрис, когда хозяин скрылся за дверью и шаги его стихли в коридоре.

Она подошла к Ллойду, присела рядом с ним, обняла за плечи.

Ллойду стало тепло, но душе было зябко. После разговора с хозяином, после окрика Беатрис душе было неуютно.

— Может быть, хозяин лучше, чем кажется, — пожал он плечами. — Ты не думала об этом?

— Хотелось бы верить, — Беатрис удивлённо и задумчиво заглянула ему в лицо. - А что ему опять нужно было? Он не кричал на тебя?

— Кричал, — содрогнулся Ллойд. — Но… но я тоже не стал молчать. Я сказал ему кое-что… Ты же видела, как он сразу присмирел.

— Правда?.. А что он просил тебя не забыть?

— Что просил?.. Это он… он угрожал мне.

— Мерзавец! Я же говорю, что это ужасный человек.

— Да кто бы спорил. Иногда он просто ужасен.

Он отвёл глаза под внимательным взглядом Беатрис. Чувствуя себя неуютно, поднялся, подошёл к радио. Включил. Радио не издало ни звука, кроме шипения и хрипов.

— Что-то с радио, — пробормотал Ллойд. — Сломалось, может быть.

— Я думаю, радиостанция разрушена.

— Да?.. — он пожал плечами, не зная, что делать и говорить дальше и как избавиться от Беатрис. Толстый пакет за пазухой мешал, а кроме того, наверняка торчал и мог привлечь ненужное внимание возлюбленной и вызвать лишние вопросы, на которые ему пришлось бы врать. Врать не хотелось.

— Что ж, — произнёс он, растерянно оглядываясь. — Пойду к себе.

— Ты не поцелуешь меня? — загадочно улыбнулась Беатрис.

— Да, — кивнул он, осторожно ощупывая и поправляя свёрток.

— Да? — подняла брови Беатрис.

— Конечно поцелую, — Ллойд неуверенно приблизился к ней. — Властно и жадно, да?

— Ну-у… Да, — Беатрис улыбнулась. В лице её опять промелькнуло то выражение, которое так взволновало его перед салютом.

Он обратился к ней недолгим поцелуем и не почувствовал ничего, потому что думал о своём. Оторвавшись от Беатрис, ощупал свёрток — не высунулся ли тот наружу.

— У тебя что-то болит, милый? — нежно и встревоженно спросила она.

— Нет, с чего ты взяла? У меня не болит что-то. Вот голова, разве, побаливает немного.

— Ты всё время трогаешь грудь.

— А, это… Просто сердце так колотится от счастья… Я люблю тебя.

— И я очень люблю тебя, милый! — она обняла его за шею, прижалась.

— Тогда я пошёл?

— Ну, если тебе скучно со мной, — улыбнулась она.

— Да нет же! — постарался он сдержать досаду. — Мне совсем не скучно с тобой, Беатрис. Просто… Просто я хочу прилечь. Голова побаливает. И слабость такая. Во всём теле.

— Слабость? — на на шутку встревожилась Беатрис. — Это от недоедания. Как у Липси, наверное. Конечно, ты иди, милый, иди приляг. Я постараюсь сегодня приготовить немного побольше проса.

— Замечательно! Тогда я пошёл?

— Люблю тебя.

— И я тебя.

Нет, хозяин наверняка ошибается. Беатрис хорошая. И она на самом деле, взаправду, любит его. Но деньги пока нужно спрятать и никому о них не говорить. Даже ей. Так сказал хозяин. И это правильно. Маклахен много пожил, хорошо изучил людей, он опытен и несомненно желает Ллойду добра. Иначе зачем бы он сделал его своим наследником.

Как всё это неожиданно! Как сильно порой ошибаешься в людях…

Всегда бей первым. Это правило он усвоил хорошо ещё в детстве; вызубрил его гораздо лучше, чем правила валлийского, за которые до самого окончания школы хороших отметок не получал.

Но в этот раз он не собирался бить первым. Он сидел в засаде, играл жертву, стал приманкой.

Когда Маклахен засопел и сделал какое-то движение в его сторону, Деллахи резко обернулся, а рука его метнулась к карману и выдернула «Таурус».

Маклахен остановился оторопело замер, увидев короткий ствол словно игрушечного пистолета, чей чёрный глаз задумчиво-вопросительно уставился ему в лицо. В руках хозяина ничего не было — ни багра, ни весла. Или он не собирался нападать, или рассчитывал уложить Деллахи ударом своего массивного кулака

— Это что? — спросил он, криво усмехнувшись.

— П-пистолет, — коротко пояснил Деллахи.

— Заряжен?

— Д-дэ-э-двенадцать п-патронов.

— Много.

— Угу.

— Я знал, что у тебя должно быть оружие.

— Я знал, что т-ты захочешь н-не дать м-мне у-уйти отсюда, — усмехнулся Деллахи.

— Уходи, — равнодушно пожал плечами Маклахен. — Если вы все уйдёте отсюда, я только порадуюсь.

— Н-не думаю, — покачал головой Деллахи. — Т-ты же сдохнешь с тэ-э-тоски. К-кого ты будешь унижать? Себя?

— Ты считаешь меня дрянью? — хозяин заглянул в глаза.

Взгляд был необычно робким, словно Маклахен подглядывал из-за угла за кем-то страшным. Он сейчас и разговаривал совершенно спокойно и даже как-то задумчиво — совсем не так, как обычно. Повлияла ли на него неожиданная готовность Деллахи, или он играл? Хотя, вряд ли этот монстр способен на лукавство и игру. Он мразь, но прямолинеен и не скрывает своей подлой натуры. Да он о ней просто не догадывается, чего уж там!

— Т-ты и есть д-дэ-э-дрянь, — ответил Деллахи.

— Угу… Дрянь, значит…

— Угу.

— А ты — святой. А те пятнадцать, или сколько их там, человек, которых ты отправил на тот свет, тоже так считают, а?

— П-пятнадцать? Т-ты слишком плохо обо мне д-дэ-э-думаешь. Их было г-гэ-э-гораздо больше. П-пара сотен. К-кэ-э-как минимум.

— Ну вот, — безразлично кивнул Маклахен. — Я, может быть, и дрянь, но я не убивал.

— А Джайя?

— При чём здесь цыганка? — Маклахен поднял брови. — Я пальцем её не тронул.

— А ч-чем? В-вэ-э-веслом?

— Если бы я вдруг решил её убить, мне не понадобилось бы весло. Хватило бы кулака. А ты как своих убивал? Резал? Или душил? Или извращался как-нибудь?

Деллахи удивлённо дёрнул головой.

— О чём ты? Я у-убивал, как все. Из вэ-э-винтовки.

— Как все?

— Н-на войне все убивают, ты н-не знал? Не у-убьёшь ты, убьют т-тебя.

— На войне, — хмыкнул хозяин. — Ну-ну… Их тоже убьёшь? — он кивнул в сторону гостиницы.

Деллахи недоуменно пожал плечами. Он смутно понимал, что хозяин принимает его за кого-то другого, но обсуждать это с ним не собирался. К чему? Какая разница, что́ думает о нём эта скотина.

— Ты пугач-то уберёшь? — спросил Маклахен. — Мотор покажу.

— С-сам пэ-э-посмотрю.

— У-у… Опасаешься, стало быть… — ухмыльнулся хозяин. — Зря. Если бы я тебя хотел убить, ты бы уже давно валялся где-нибудь.

Тут Маклахен был прав. Надо отдать ему должное — он сильней и хитрей. Вернее, он подл, а подлость заменяет подлецам хитрость. Там, где не удаётся добиться своего напором, его нахрапистость отключается, и включается подлость.

— Ну ладно, — кивнул хозяин. — Пойду я тогда, чего тут с тобой…

— Иди, — пожал плечами Деллахи.

Он проводил Маклахена взглядом, спрятал оружие и склонился над лодочным мотором, укутанным в запылённый брезент в углу.

Это был старенький «Меркьюри» с хорошим баком на пять галлонов. Тут же стояли три двадцатилитровые канистры и две из них были полны бензина. Он повозился с мотором — двигатель был в отличном состоянии, хотя и неимоверно стар уже. Видно было, что хозяин дорожил им и тщательно за ним ухаживал.

Постукивая протезом, Деллахи перенёс канистры в лодку. Туда же положил весло и покрытую слоем пепла скрутку брезента с полки. Побросал в ящик весь найденный инструмент, положил пару свечей и пару резиновых сапог.

Оглядев напоследок полки и не найдя больше ничего полезного, держа наготове пистолет, осторожно вышел на улицу, где опять сыпался с неба чёрно-серый снег. Он опасался, что Маклахен сходит за ружьём, но хозяина нигде не было видно.

Деллахи вышел на причал. За уже привычным серо-жёлтым туманом не видно было ничего, кроме медленно падающих грязных пятен снега. Тот клочок земли, который он мог видеть, оглянувшись на остров, представлялся ему всем, что уцелело от Земли. Этот маленький безжизненный островок нёсся куда-то во мраке космоса, в вакууме, в полной тишине. На нём, посреди океана смерти, копошились, доживая своё, шесть уже никому не нужных, никчёмных жизней. Смерть уже записала их на свой счёт; довольно скалясь, она посматривала на этих бессильных насекомых, которые вот-вот упадут на спину, подожмут лапки и — уснут, чтобы уже никогда не проснуться. Они так и будут нестись на этом островке, во тьме, мёртвые, обледенелые, умолкнувшие навсегда. И где-то внутри Гленды медленно превратится в окостенелую оледеневшую мумию её сын — зародыш так и не свершившейся жизни. Жизнь больше не нужна никому. Она взяла своё по счетам и ушла…

Нет! Где-то там, на большой земле, жизнь продолжается. Ведь наверняка они ещё не до конца истребили друг друга и себя. И завтра Деллахи поплывёт туда. Чтобы найти какого-нибудь уцелевшего врача, еду, воду. И они будут жить. Будут цепляться за жизнь до последнего. Деллахи никому не скажет, что это бессмысленная затея. Уж Гленде-то он точно этого не скажет.

Деллахи до боли в глазах вглядывался в туман, надеясь увидеть очертания большой земли на горизонте, но так ничего и не увидел.

— М-мать вашу! — выругался он. — За-а-сранцы! Что же вы н-нэ-э-наделали, идиоты!

Любовь бывает настоящая, а бывает — не бывает. Эта банальная истина известна каждому, но иногда она открывается совершенно явственно. То есть, ты как бы всегда это знала, но по-настоящему поняла вот только сейчас — вдруг, необъяснимо и в самый неожиданный момент.

Те чувства, которые она испытывала к Ллойду, были необычны. Эта была не первая любовь Беатрис, поэтому некоторый опыт в определении своих чувств у неё имелся. То, что она чувствовала к Ллойду несомненно было любовью, но… Но как-то уж очень быстро и нехарактерно всё произошло… Может быть, это и не любовь вовсе? Одиночество перед страхом смерти, тоска по жизни, попытка возместить что-то, чего раньше не было, а теперь уже никогда и не будет?

Никогда… Какое ужасное слово! В нём — бездна, безвременье, безнадежность, пустота…

Она подошла к зеркалу. Поправила причёску, осмотрела своё осунувшееся бледное лицо.

Это совсем не Беатрис. Боже, боже, это совсем не та Беатрис, которую она знала! Эта немолодая, измученная женщина с застывшим взглядом и…

— Мой бог! Опять целая прядь волос! — произнесла она со слезами в голосе, стряхивая с пальцев безжизненную прядку. — У меня выпадают волосы! Кошмар!

«И я устала. О, господи, как же я устала! И эти два дня возле Гленды — это какой-то ужас!.. Бедная девочка… У неё что-то серьёзное, очевидно. И она вся такая возбуждённая, говорливая… а в глазах — пустота. Как бывает перед… Ох, нет! Не надо таких мыслей… Мамочка, но я же так совсем облысею!»

Она перешла из своего чулана в пустующую гостиную, обессиленно упала на диван.

Ллойд, наверное, ещё спит. Бедный мальчик! Такая тяжёлая жизнь (да какая там жизнь — покачивание на канате, натянутом между жизнью и смертью!) совсем не для него. Он с каждым днём всё больше и больше уходит в себя, и Беатрис ничего не может с этим поделать. Вот-вот она его совсем потеряет — любимый уйдёт, окончательно скроется во мраке своей второй половины, свой обратной тёмной стороны. Что она тогда будет делать?

Лунный человек. Где-то она читала или слышала, что так их называют, людей с раздвоением личности. Но у него не раздвоение личности, у него что-то другое…

— Беатрис, ты здесь, — в комнату вошла Гленда.

Бледная, исхудалая, с посеревшим лицом она едва держалась на ногах. Но на губах её застыла подрагивающая улыбка, глаза тлели сухим и тусклым огнём, а потрескивающий голос неестественно оживлён. Вот это, натянутое на лицо мумии, оживление пугало больше всего.

— Гленда! Зачем же вы поднялись?!

Она помогла девушке дойти до дивана и полуприлечь на нём.

— О, господи, — обессиленно простонала Гленда. — Как я устала. И сделала-то несколько шагов.

— Вам не следовала вставать, дорогая. Что же вы делаете с собой, Гленда!

— Ничего, ничего, — слабо улыбнулась та. — Просто в комнате так… так одиноко и уныло. И пахнет этой… химией. Всё в доме пропахло ею! Просто невозможно дышать.

— Если вы не думаете о себе, подумайте о ребёнке! — увещевала Беатрис.

Гленда с улыбкой положила руку на живот.

— Ах, Беатрис, я только о нём и думаю! Но… в последнее время мне кажется, что… Ох! Не надо так думать! Но понимаете, Беатрис, раньше я его чувствовала. Слышала, как он живёт во мне. А теперь… О, боже, мне страшно! Раньше он всегда отвечал мне, когда я с ним разговаривала. А теперь его голоса совсем не слышно. Наверное, ему очень плохо. Бедный, бедный!..

— Перестаньте, Гленда, не смейте думать ни о чём таком! — Беатрис обняла девушку, прижала её голову к своей груди. — Всё будет хорошо, я знаю, — говорила она, гладя притихшую Гленду по голове. — У вас родится чудесный мальчик. Вы же помните, что сказала Джайя? Первое время придётся немного помучиться, вы же знаете, как бывает с младенцами… Но ничего, вы справитесь. Вы будете замечательной мамочкой.

— Надеюсь, — отозвалась Гленда. — Надеюсь, что я ею буду.

— Будете, будете.

Гленда притихла на минуту. Потом, вдруг, выбралась из объятий Беатрис. Глаза её загорелись, лихорадочная улыбка трепетала на губах.

— А давайте устроим вам свадьбу!

— Что? — опешила Беатрис.

— Ну да, а почему нет, — продолжала девушка. — Ведь вы же любите друг друга. Ллойд от вас без ума… Ой, простите…

— Ну что вы, Гленда! — горько усмехнулась Беатрис. — Какая странная идея!..

— И нисколько не странная, — возразила Гленда, мотая головой, отметая любые возражения. — Я буду подружкой невесты. Липси — другом жениха. Деллахи — священником. Он справится, я уверена.

— Ой, да что ж вы такое выдумали, Гленда! — рассмеялась Беатрис. — Как вам такое в голову могло прийти!

— Но ведь правда, почему нет, — настаивала девушка. — Маклахен будет свидетелем и сделает в своей книге запись. Чтобы всё по закону.

— Гленда, Гленда… ой, не могу, — смеялась Беатрис. — Какая вы смешная!

— И не думайте отнекиваться! Всё решено. Завтра же сыграем свадьбу. У вас есть белое платье? На худой конец сойдёт и какое-нибудь вечернее. Я видела у вас, то, такое серое, с декольте и… Если у Ллойда не найдётся подходящего костюма, возьмём у Деллахи. Они примерно одной комплекции.

— Гленда…

— Стол, конечно, будет не очень богат, — грустно улыбнулась девушка, не позволяя себя перебить. — Но ведь главное в свадьбе не стол, правда? Интересно, вино у хозяина найдётся? Наверняка должно быть.

Дверь скрипнула. В гостиную вошёл, щурясь в полумрак, потенциальный жених.

— Милый! — улыбнулась Беатрис. — Наконец-то ты выспался.

— Я давно проснулся, — неуверенно произнёс Ллойд. — И мне стало скучно без тебя.

— Во-от, вот и повеселимся, — вставила Гленда.

— Повеселимся? — оживился Ллойд. — Как?

— Пустяки, милый, — улыбнулась Беатрис. — Гленда, она… она решила устроить нам свадьбу.

— Да, да! — воскликнула девушка. — Ллойд, немедленно делайте Беатрис предложение! Сейчас же!

— Свадьбу? — оторопел тот. — Свадьбу…

— Уж не испугались ли вы, Ллойд? — подзуживала Гленда. — А ну-ка сейчас же падайте на колени и просите Беатрис стать вашей женой!.. Да нет, что там, не просите — требуйте!

— Гленда, перестаньте! — смутилась Беатрис.

— Гленда, вы это серьёзно? — спросил Ллойд.

— А разве женитьба не входит в ваши планы? — притворно нахмурилась Гленда.

— Да, — кивнул Ллойд.

— Да? — подняла брови Гленда.

— Нет? — Беатрис бросила на любимого удивлённый взгляд.

— Входит, — торопливо пояснил тот. — Конечно входит.

— Так давайте же, не теряйте времени! — поторопила Гленда. — Куйте железо, пока горячо!

Любимый подошёл к Беатрис и опустился перед ней на колени.

Это было так… Так неожиданно, сладко, волнующе, и… и невообразимо тревожно!

— Беатрис! — произнёс Ллойд, и голос его сорвался. Он кашлянул, помотал головой, словно разгоняя остатки сомнения. Милый, милый! — Беатрис, я люблю тебя. Будь моей женой!

Гленда радостно захлопала в ладоши.

— Здорово, здорово! Свадьба, свадьба, свадьба! У нас будет свадьба!

Дверь хлопнула, будто налетевший ураган хотел сорвать её с петель. В гостиную буквально ворвался Липси.

Бедняга Липси тоже сильно сдал за последние дни. Лысина его, кажется, стала ещё больше, но она теперь не блестит, как раньше, а как будто покрыта каким-то серым налётом. И болячками. Конечно, воды давно нет, а те немногие запасы, что есть у хозяина, они используют только для питья. Немудрено тут покрыться болячками и — о, боже, только не это! — насекомыми.

— Липси! — воскликнула Гленда. — Как вы вовремя! Поздравьте Беатрис и…

Липси не дослушал. Трясущимися губами он произнёс:

— Маклахен повесился!

— Что? — прошептала Беатрис.

— Повесился?! — Гленда прижала руки к лицу, готовая расплакаться.

Ллойд только дёрнул головой и неуверенно улыбнулся, подозревая, наверное, что Липси неудачно пошутил.

— Маклахен повесился, — повторил Липси. — У себя в комнате. На простыне. Вот… Вот, записка была на столе.

Он протянул им смятый обрывок бумаги.

— Какой ужас! — простонала Гленда.

— Что там? — одними губами спросила Беатрис.

Она не могла поверить. Маклахен, этот ужасный человек… Кто бы мог подумать! Он был бы последним изо всей компании, кто, по мнению Беатрис, согласился бы покончить со своей жизнью.

— Липси, поздравьте меня, я женюсь! — улыбнулся Ллойд.

— «Живите, как знаете. Вам недолго осталось. Аминь», — прочитал Липси.

— Аминь, — поддержал Ллойд. — Липси, я только что сделал предложение…

— Его Деллахи нашёл, — продолжал Липси, не слушая. — Заходит к нему, а там… он… вот.

— Да он же его и повесил, — вставил Ллойд. — Деллахи. Я давно говорил, что…

— Перестаньте, Ллойд! — перебила Гленда. — Какой вы, право, бываете несносный тип!.. Ой… Простите, Беатрис.

Беатрис пожала плечами:

— Ну-у-у…

— Хозяин из-за жены повесился, я знаю, — продолжала Гленда. — Он ведь любил её. Очень любил. Только это такой человек был… Из тех, что никогда и ни за что не покажут свои истинные чувства.

— Милая, милая Гленда! — сочувственно улыбнулся Липси. — Какое же вы ещё дитя!

Девушка тяжело, с одышкой закашлялась.

— Я знаю, — попыталась она улыбнуться. — И она… без него… не могла жить.

— Любовь спасёт мир! — усмехнулся Липси.

— Да! — горячо подтвердила Гленда. — Да, мистер Липси, и напрасно вы смеётесь! Я… я была лучшего мнения о вас.

В дверях показался Деллахи. Он простукал протезом к столу, тяжело опустился на ближайший стул.

— Я у-утащил его в сарай, — произнёс он, отдышавшись. — П-потом надо б-будет п-пэ-э-похоронить.

— Я не буду читать по нему молитву! — испуганно и капризно изрёк возлюбленный. — По самоубийцам не положено.

— Успокойся, милый, — устало произнесла Беатрис. — Ты не будешь читать молитву.

Ну вот, у милого опять началось… Любой удар, любая неожиданность, всё, что может испугать и встревожить его, всё это немедленно делит его мозг пополам и накрывает пеленой потерянности.

— Н-надо резать к-кэ-э-корову, — сказал Деллахи. — Ключ от к-кэ-э-коровника я нашёл. Кто мне п-поможет?

— Нет! — воскликнул Ллойд. — Ни за что!

— Тише, — Беатрис успокоительно погладила его по голове. — Тише, милый, не кричи. Ты чего сегодня такой?

— Я не буду резать! Нет! — не унимался любимый.

— Нет, нет, мой хороший. Конечно нет. Мистер Липси поможет господину Деллахи.

— А? — Липси вздрогнул, удивлённо посмотрел на неё. — Я? Но-о…

— Может быть, вы хотите, чтобы мы — женщины — помогали убить корову? — Беатрис удивлённо подняла брови.

— Но-о… — промямлил Липси. — Я никогда не…

— Я т-тоже! — с неожиданной яростью произнёс Деллахи. — Только людей!

— Деллахи! — испугалась Гленда. — Зачем вы так?

— П-простите, Гленда.

— Но ведь там будет кровь! — простонал Липси. — Много крови…

— Молчите, Липси! — вскричал Ллойд хватаясь, за голову. — Не говорите так страшно! Я не терплю крови. Не говорите про кровь! Я не могу слушать!

Беатрис порывисто обняла его, чуть не плача.

— Ш-ш-ш! Тише, мой милый, тише… — прошептала она. — Пойдём домой. Пойдём?

— Да! Да! Идём. Я не хочу быть здесь.

Он порывисто поднялся и, испуганно поглядывая на Деллахи, обходя его, направился к двери. Беатрис догнала его, взяла под руку. Взглянула на солдата, словно извиняясь, пожала плечами, грустно улыбнулась. Деллахи ободряюще кивнул.

Иногда смерть становится единственным спасением от жизни. Но умирать всё равно не хочется. И страшно. Хотя, жить, когда жить не хочется — наверняка ещё страшней.

У неё чесалось всё тело, казалось, что кожа слезает с неё, обнажая мясо, которое наверняка уже заветрилось и пахнет той химией, которой пропахло всё вокруг. От этого запаха не избавиться, не скрыться нигде — он проникает повсюду, душит Гленду и отравляет маленького.

Или уже отравил? О, господи. Эти постоянные тянущие боли в низу живота, эти выделения с их отвратительным запахом, неотступная тошнота и слабость…

Ей уже несколько ночей снились кошмары, от которых она просыпалась в липком поту. Ей снился её малыш… Но нет, это был не он. Выбираясь из неё, чёрный скользкий монстр отирал с себя кровь и слизь салфеткой — бежевой, на которой жёлтый утёнок удивлённо вылуплялся из яйца — и, громко отрыгнув, припадал к груди Гленды. Она билась, кричала, но когти монстра больно упирались ей в живот, царапали бёдра, а губы втягивали сосок, всю грудь, будто хотели пожрать её. Он высасывал из неё жизнь, а она переставала кричать и, притихнув, ждала и надеялась, что отданная жизнь превратит это ужасное чудовище в её любимого малыша — розовощёкого, улыбчивого, с медно-рыжим пушком на головке…

— Совсем дитя! — произнёс Липси, проводив Ллойда взглядом. — Больное дитя… Беатрис так нужен ребёнок? Лично мне этот… этот псих уже действует на нервы.

— Липси?! — оторопела Гленда.

— Простите… — спохватился тот. — Простите, я сегодня… я немного расстроен всем случившимся.

Она отмахнулась, покачала головой.

В конце концов, он не сказал ничего такого. Ничего, кроме правды. А правда обычно оказывается обидной для кого-нибудь. Ну, а то, что Ллойд может действовать на нервы, так это правда, от этого никуда не денешься. Иногда ей самой хочется его придушить.

— Ну что ж… — Деллахи поднялся. — Л-лэ-э… Л-лэ-э…

— Липси, — подсказал тот.

— Да. П-пойдёмте.

— Кхм… — Липси беспомощно огляделся, словно мог найти в комнате ещё кого-то, кто мог бы заменить его. — А у вас есть… э-э… есть чем… Ну-у, чем вы будете убивать корову?

— Д-да. Идёмте.

— Да. Да, идёмте, — закивал Липси, но не сдвинулся с места. — Нет, подождите! А что я должен буду делать?

— Н-не при д-дэ-э-девушке же!

— Да, вы правы, — кивнул Липси с совершенно несчастным видом. — Ну что ж, идёмте..

— Боже… Боже! Как мне плохо! — простонала Гленда, оставшись одна. Она погладила свой живот, поморщилась. — Я, наверное, умираю. Но я не хочу умирать! Мне страшно… Тише, тише, милый. Не плачь, не надо. Мамочка не даст тебя в обиду. Мамочка не умрёт. Мы будем жить. Обязательно будем жить!

Последнюю фразу она уже выкрикнула сквозь сдавленные рыдания.

Она только-только начала успокаиваться, когда вернулся ошарашенный и смертельно испуганный Липси, чей пиджак был грязен и мокр — на улице, похоже, опять шёл снег.

— Она мертва! — известил Липси.

— Кто? — испуганно спросила Гленда, отирая слёзы.

— Корова мертва. Она давно мертва. Дней пять уже, не меньше. Или больше. Маклахен её зарезал. Убил. Просто взял и убил. Там такая вонь стоит, в коровнике!

— Какой ужас! Просто взял и убил корову?! Просто так?

— Он не корову убил, он нас убил, — пробормотал Липси, кажется, готовый разрыдаться.

— Бедный Маклахен! — покачала головой Гленда.

Ей представился хозяин, под покровом ночи, с ножом в руках подступающий к своей любимой корове. Лицо его в слезах, кровь леденеет в жилах от ужаса перед тем, что он намерен совершить. Но он решил оборвать мучения своей любимицы и уже не отступит, чего бы ему это не стоило. И Гленде стало бесконечно жаль этого человека.

— Бедный, бедный Маклахен! — повторила она, не замечая удивлённого и сердитого взгляда Липси.

— Бедные — мы! Что вы будете есть, Гленда?

— Ну-у… в погребе ещё есть картошка… Есть немного проса… А потом нас спасут.

Липси вдруг безудержно, внадрыв, расхохотался, закрыв лицо ладонями. Он смеялся долго, истерично, заливисто. Гленда смотрела на него с непониманием и осуждением.

Наверное, Липси сошёл с ума от зрелища мёртвой коровы, которую он надеялся съесть. Бедняжка.

— Гленда… — выдавил Липси, высмеивая из себя последний сарказм и безнадежность. — Ох, уморили!.. Гленда… ха-ха!.. честное слово… Какой вы ещё… — он наконец перестал смеяться и произнёс с неожиданной, едва сдерживаемой злостью: — Какая же вы дура!

Гленда вспыхнула и подскочила с дивана, не обращая внимания на боль, которая немедленно родилась в низу живота.

— Мистер Липси! — холодно произнесла она. — Вы что себе позволяете? Вот уж… Вот уж не ожидала от вас. Вы прямо как наш хозяин… Хам!

Бросив ему это слово, она рассерженно покинула гостиную. Злость придала ей сил, хотя каждый шаг давался с трудом.

Уже у двери она услышала, как Липси упал на стул. Он ещё посмеивался раз от разу, истерично, будто хныкал. А потом вдруг начал плакать. Плач перешёл в неудержимые рыдания.

Бедняга. У него тоже накопилось: усталость, страх, безнадежность… Весельчак Липси держался так долго, как только мог. И вот, смерть коровы его доконала.

Любовь совсем не сахарный пирог. Она вообще не имеет ничего общего с тем, как её представляют. К этому выводу Ллойд пришёл уже пару недель тому назад и теперь каждый день находил ему подтверждение. Поцелуи, нежности и полные страсти слова совсем потерялись на фоне хмурой повседневности, в которой Беатрис постоянно что-то требовала от него, то и дело на что-то намекала, поминутно спрашивала совета по любому пустяку.

Зачем? Зачем это всё? Разве не могут два человека просто любить друг друга, не отвлекаясь на всякую чепуху, не вспоминая о том, что мешает им жить и может разрушить сладкую сказку? Не превращая отношения в дверь, в которую входишь, поворачивая влево, а вернуться можешь, только повернув вправо. Разве любовь не достойна того, чтобы проживать её, не думая о том, зачем и ради чего?

Профессор Локк утверждал, что чувства к женщине — это то единственное, что может излечить Ллойда. А может и погубить его. «Зависит от того, какую женщину вы полюбите, — добавлял Заратустра. — Но не пугайтесь Ллойд, ибо то же самое я могу сказать любому мужчине, не только вам; так что вы ни в чём не ущемлены. Вы точно так же можете быть погублены женщиной, как и любой другой мужчина. И точно так же можете взойти на вершину Олимпа».

Женщины правят этим миром. Это было бы не так уж плохо само по себе, если бы они не требовали порой слишком многого.

Беатрис — женщина. Значит, она точно такая же лестница, как и сонм других.

Самая страшная, самая коварная разновидность лестниц — винтовая. К счастью Беатрис не такая. Она больше похожа не лестницу высоченной заводской трубы.

Нет, это, пожалуй, плохая аналогия. Беатрис — его лестница в рай. Да, вот так будет точней…

Они все собрались в комнате Гленды. После того, как хозяина не стало, они, наконец, вышли из своих чёрных углов и заняли свободные комнаты. Ллойд не пошёл на похороны, как ни уговаривала его Беатрис. Он был благодарен хозяину за всё, но стоять над могилой — это было выше его сил. Теперь у Ллойда тоже были свои апартаменты, с чудесными углами, в которые почти не попадал свет от чахлой свечи, что он зажигал. При этом замечательном свете он даже снова стал писать стихи. Но они у него не получались, как и раньше…

Гленда стала совсем плоха. Она со вчерашнего дня вообще не встаёт, а только всё лежит и лежит, с рукой на животе. Это невыносимо! Беатрис не отходит от Гленды, она совсем забыла о Ллойде, и те скупые, быстрые и сухие поцелуи, которые она иногда бросает ему, совсем не похожи на поцелуи любящей женщины. Неужели она не понимает, что он скучает по ней, что ему нужна её поддержка?!

«Скорей бы уж Гленда… Ой, нет! Что это я… Нельзя так говорить. Гленда хорошая. Хорошая девушка, весёлая такая. Нет, не надо ей умирать, пусть живёт. Но я не могу больше выносить. Мне так жалко её! И Беатрис. Она всё время грустная и почти не разговаривает со мной. Ни о любви, ни о нашем будущем. Только «Ллойд, принеси», «Ллойд, подай, пожалуйста», «Ллойд, помоги»… Она такая серьёзная стала, что… что мне неуютно с ней. Даже… даже страшно, да. И всё время хочется есть. И радио не работает. И все ходят такие мрачные, не хотят разговаривать, не хотят играть ни в домино, ни в вист. Молчат и молчат, или говорят только о том, как всё плохо. А что плохого-то? Совсем не так уж всё и плохо, как они говорят. Единственно, что постоянно очень хочется есть. И зубы болят иногда. Не сильно. Это плохо, конечно, но это потому, наверное, что не хватает витаминов из-за недоедания. И голова болит. Ну и что… Всё будет хорошо, сказала Беатрис. Всё будет хорошо. Только Гленду жалко. Надеюсь, она тоже не умрёт…»

— Я приготовил л-лэ-э-лодку, — оборвал Деллахи его мысли. Он сидел у окна, выходившего на Скомер и задумчиво смотрел на маяк, силуэт которого сегодня был смутно различим. С утра поднялся сильный, почти ураганный, ветер — он разогнал привычный жёлто-серый туман, и башня маяка теперь едва-едва проступала в слоистом полумраке. Света на маяке не было.

— Лодку? — Липси оторвался от чтения своей записной книжки, удивлённо посмотрел на Деллахи.

— Вы бросаете нас? — слабо произнесла Гленда.

— Н-нет. Нам н-нэ-э-нужна помощь. Еда. Воды п-почти не осталось. И вам, Гленда, н-нэ-э-нужен врач.

— Вода отравлена. Воздух отравлен. Радиация, — Липси захлопнул книжку, сунул её в карман. — Вы погибнете, Деллахи.

— Б-без еды и воды мы т-тэ-э-тоже п-погибнем… Мне н-нужны все де-е-деньги, которые у вас есть. Ц-це-е-цены там сейчас б-бешеные.

— Это безумие, Деллахи, — покачала головой Беатрис. — Я понимаю, что выхода нет, но и это не выход. Это безумие.

— Все деньги? — с нажимом и сомнением переспросил Липси.

— Липси, что вы имеете в виду? — Гленда перевела на него вопросительный взгляд.

— Да ничего, — смутился тот. — Я просто… просто спросил.

— Все, — кивнул Деллахи. — Н-не думаю, что здесь они вам ещё п-пэ-э-понадобятся. Хозяина у этого отеля б-бэ-э-больше нет.

— Есть! — оживился Ллойд.

— Что — есть? — Деллахи дёрнул бровью

Ллойд достал из кармана завещание, переданное ему хозяином. Он в тот же день завернул листок в полиэтилен, оставшийся от упаковки с петардами, и держал его при себе.

— Хозяин есть, — пояснил он. — Я.

— Ты о чём милый? — Беатрис тревожно заглянула ему в глаза. И даже за руку взяла.

Он неспешно развернул завещание, положил в центр журнального столика, стоящего у кровати Гленды.

— Вот. Этот отель теперь — мой. Хозяин здесь — я.

— Что за бред? — нервно произнёс Липси. — Ллойд, ну вы уж совсем…

— Завещание? — Беатрис взяла листок, побежала глазами по неровным строчкам, написанным крупным размашистым почерком Маклахена.

— Завещание, — кивнул Ллойд. — Хозяин оставил отель и все свои средства — мне.

— Б-беатрис? — Деллахи перевёл вопросительный взгляд с Ллойда на неё.

— Одну секунду, — отозвалась та. И через минуту общего тугого молчания: — Да. Всё правда.

— Н-ну что ж… — Деллахи пожал плечами так, словно вообще ничего не произошло.

Кажется, они не поняли, не понимают. У отеля есть хозяин. Это — он, Ллойд. Почему же никто не выражает ни удивления, ни радости? Ведь Ллойд — не Маклахен, он будет хорошим и порядочным хозяином отеля. Он не собирается никого разгонять из комнат обратно по чуланам и прачечным.

— Осталось у-узнать, где он п-пэ-э-прятал деньги. Я у него нич-чего не нашёл, — сказал Деллахи, поглядывая на Ллойда.

— Вы что, обыскивали его комнату? — покривился Липси.

— Я не б-бэ-э-брезглив, — усмехнулся Деллахи.

— Деньги у меня, — сказал Ллойд

— У тебя? — Беатрис недоверчиво поджала губы.

— Да, — улыбнулся Ллойд. — Он отдал их мне. Все.

— Как всё это странно, — Гленда закашлялась, не договорив. — Как это всё… Я думала о Маклахене хуже.

— Вы могли думать о нём сколь угодно плохо, Гленда, — сказала Беатрис, — и всё равно это было бы мало.

— О мёртвых или хорошо или ничего, — напомнил Липси.

— Нет уж, извините, — Беатрис даже покраснела при воспоминании о хозяине пансиона. — Об этом человеке я не могу сказать ничего хорошего. Пусть он горит в аду.

Гленда вздрогнула и повела плечами, будто по спине пробежал стремительный озноб:

— Беатрис… Всё же это как-то…

— М-мы ушли от те-те-е-мы, — напомнил Деллахи. — Деньги. Ллойд, где они?

— У меня, — отозвался Ллойд. — Но-о… Но я не думаю, что…

«Началось! — подумал он. — А ведь хозяин предупреждал меня, что так будет! Язык мой — враг мой».

Беатрис наклонилась к нему, провела рукой по щеке, заглянула в глаза:

— Милый? Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что… — неуверенно произнёс он. — Мне не кажется необходимостью использовать… кхм… В общем, я не дам деньги.

— Ты не дашь де… — Беатрис откинулась на спинку стула, её удивлённый взгляд замер на лице Ллойда.

— Вот так дела! — хмыкнул Липси.

— Ллойд? — Гленда нахмурилась и покачала головой, словно разгоняя дурман.

— А что вы на меня так смотрите? — Ллойд обвёл их всех взглядом. — Беатрис… Дорогая, скажи им, что это наши деньги.

— Милый? Ты… Ты что сейчас говоришь?

— Совсем свихнулся! — пробормотал Липси себе под нос, но слышали, конечно, все.

— Липси! — Гленда бросила в него гневный взгляд. — Вы становитесь злым и жестоким! Вы таким не были.

— Мы все были другими, — опустил глаза Липси.

— Я ч-чего-то не понимаю? — спокойно произнёс Деллахи. — Ллойд?

— Ну что, что?! — испуганно и неуверенно вспылил он. — Хозяин завещал мне свой бизнес. Он предупреждал меня, что вы попытаетесь обмануть, выманить у меня эти деньги. Беатрис!.. Зачем, зачем я про них сказал?!

— Ллойд… Я не узнаю́ тебя, — холодно отозвалась Беатрис.

— Ты не понимаешь, милая, — попытался он объяснить. — Там много, очень много денег. Несколько тысяч фунтов. Как я могу отдать их этому… как я могу отдать их совершенно незнакомому человеку? Ясно же, что он не вернётся. Ни он, ни деньги.

В комнате повисло тяжкое молчание. Ллойду стало совсем неуютно от этой мрачной и напряжённой тишины.

— Ллойд, — в этой полной тишине произнесла Беатрис. — Если ты… если ты не отдашь деньги Деллахи…

— Что? — вздрогнул Ллойд. — Что тогда? Ты перестанешь меня любить, да? Хозяин предупреждал, говорил, что…

— Тогда мы просто умрём с голоду, — перебила Беатрис. — Ты, Липси, я, ребёнок Гленды… Ты этого хочешь?

— Ты пугаешь меня, — кривился Ллойд.

Конечно, за то время, что они вместе, Беатрис хорошо изучила все его слабые стороны, все двери и лестницы, и теперь пользуется ими без зазрения совести. И всё это ради денег! Так ли уж ей нужен сам Ллойд? Конечно, ради денег женщина сделает что угодно, а уж женское предательство давно стало притчей во языцех!

— Ты специально пугаешь меня, — добавил он, — чтобы я отдал деньги. Но я не отдам их!

Неужели она сговорилась с этим Деллахи?!

Нет, не может быть. Его Беатрис совсем не такая.

— Ллойд! — Беатрис резко поднялась. Взгляд её стал пугающим в своей холодности и… и даже презрении, да. — Я не думала… не думала, что на самом деле ты вот такой!

— Какой? Это мой отель. Это мои деньги.

— Деллахи, — повернулась любимая к хромому, — я поплыву с вами.

Деллахи покачал головой:

— Л-лучше я у-убью его.

— Что?! — встрепенулся Ллойд. — Кого? Меня?! Хозяин предупреждал, что вам, Деллахи, убить человека — что вошь раздавить. Но я… я…

— Ты мне противен, Ллойд! — жёстко произнесла Беатрис.

— И мне, — кивнул Липси.

— Ну зачем вы так на него! — вмешалась Гленда. — Не давите. Он же… Бедный Ллойд!

— Я не бедный, — возразил он. — Теперь я не бедный.

— Бог мой! — покачала головой Беатрис. — И этим человеком я…

— Бог — общий, уверяю тебя, милая, — вставил он.

— Я вам не «милая», сэр! — отстранилась Беатрис от его ласково протянутой руки. — И перестаньте долдонить одни и те же идиотские шуточки. Не смешно! Давно уже не смешно!

— Мы что, ссоримся? — неуверенно спросил он.

— Да! Ссоримся, если хочешь! Ты мне противен, Ллойд!

— Милая… Пожалуйста не кричи на меня… Прошу…

— Ты мне противен, противен! — не унималась она. — Если бы я раньше знала, какой ты… какой ты…

Ллойд закрыл лицо руками. Из глаз потекли слёзы. Он знал, что эта дурацкая привычка плакать искажает присущий ему образ спокойного и даже сурового мужчины, но не мог ничего с собой поделать. Особенно когда на него кричали. А уж Беатрис…

— Беатрис! — простонал он. — Нет! Пожалуйста, нет! Я не могу! Боже, боже, как у меня болит голова! Голова! Она сейчас лопнет! Беатрис!

Милая замерла, испуганно глядя на него. Несколько секунд она оставалась непреклонной в своём гневе, потом вдруг порывисто опустилась на стул рядом с Ллойдом, обняла и принялась гладить по голове.

— Тише, тише, мой хороший, — прошептала она. — Голова болит, да? Прости, прости меня… Ну, тише, тише, мой мальчик, сейчас всё пройдёт.

— У меня не много денег, Деллахи, увы, — сказала Гленда. — Но хоть сколько-то. Если вы подадите мне мою сумочку, она стоит вон там… да, эта, спасибо.

— Я поплыву с вами, Деллахи, — неожиданно произнёс Липси.

— Я рад, Л-липси, — не удивился солдат. — Ч-честно г-гэ-э-говоря, очень не х-хотелось одному.

— Понимаю, — кивнул Липси. — Не думаю, что мы доберёмся до большого берега, но… но и здесь сидеть и ждать смерти — ничуть не лучше.

— Вы п-пэ-э-равы.

— Я дам, дам денег, — сказал Ллойд, понемногу успокаиваясь. — Не все, конечно, но…

Беатрис взяла его лицо в руки, заглянула в глаза:

— Ллойд! Ты же не такой! Ты же совсем не такой, мой милый, я знаю.

— Но-о… — он опустил глаза, чтобы избежать её вопросительного и такого грустного взгляда, который проникал до самой души, тревожил и заставлял попытаться понять, что происходит. Но Ллойд совсем не хотел этого понимать! — Но должно же что-то остаться нам, — неуверенно произнёс он. — На первое время. Когда война кончится, мы…

— Милый, — не дослушала Беатрис, — ты отдашь Деллахи деньги. Все. Хорошо?

— Хорошо, — с сомнением выдавил он. — Хорошо, пусть так… Если ты с ними заодно, значит… значит, так тому и быть. Хозяин предуп…

— Ллойд! — осадила она.

— Нет! — покорно замотал он головой. — Нет, конечно, я знаю: ты любишь меня и желаешь мне только добра. Ты не предашь. Ведь не предашь?

— Бедный, бедный! — прошептала она со слезами на глазах. Как он тебя!..

— Хотела бы я тоже с вами, — обратилась Гленда к Деллахи. — Но ведь вы меня не возьмёте, я знаю. Да и толку от меня не будет никакого, только лишние заботы вам, понимаю.

— Мы в-вэ-э-вернёмся, Гленда, — ответил Деллахи. — Обещаю. И привезём доктора.

— Да, да, да, я вам верю, Деллахи, — закивала Гленда. — Я нисколько не сомневаюсь, что у вас всё получится. Мы будем ждать вас. Мы очень будем вас ждать! И Маленький будет ждать своего крёстного, правда, Остин? — она погладила ладонью живот, поморщилась. В глазах её стояли слёзы, но она не дала им воли. Добавила упавшим голосом: — Приводите помощь поскорее.

Жизнь продолжается даже на острие копья. Даже когда копьё противника вошло тебе в живот и движется к позвоночнику, разрывая кишки, выворачивая селезёнку или разделяя надвое печень, даже тогда ты продолжаешь жить — бороться, надеяться и сопротивляться. И когда твой меч пронзает горло убившего тебя, ты издаёшь победный предсмертный клич. Ты радуешься тому, что остался непобеждённым — твой враг умер, и даже на минуту раньше тебя.

Нид Липси в своё время много читал, поэтому знал твёрдо, что жизнь тем слаще, чем очевидней близкая смерть. У него не было возможности убедиться в этом на собственном опыте. Пока не началась эта война. Пока он не оказался на этом острове смерти и умирающих. Теперь он мог с уверенностью сказать: да, книги не врут, оно действительно так и есть.

После самоубийства Маклахена он вдруг настолько остро осознал безысходность положения, что душу защипало, она задёргалась от боли и страха, забилась куда-то под солнечное сплетение и там дрожала — мелко и часто. А потом, когда они с Деллахи обнаружили давно убитую хозяином корову, ему всё стало ясно. Маклахен своим поступком и своим уходом давал понять Липси, им всем, что они не должны сидеть на этом острове в ожидании смерти. Они должны бежать отсюда, искать возможность выжить, пытаться не дать безнадежности просто взять и свести себя в могилу.

Беатрис говорила, что Маклахен повесился из-за маяка, потому, дескать, что маяк угас. Глупости. Он давно уже погас. Нет, хозяин просто пожертвовал своей жизнью и жизнью коровы ради них, чтобы подтолкнуть их к борьбе за выживание, заставить их следовать тому извечному инстинкту, о котором они почему-то забыли. И Липси внял призыву Маклахена.

Когда Деллахи собрался на материк, Липси нисколько не сомневался поначалу, что хромой тоже понял поступок хозяина. Но из последующего разговора один на один стало ясно, что безумец Деллахи и в самом деле намерен вернуться на остров. Ну что ж… Это его дело. А Липси возвращаться не собирался. Там, на материке, он либо сгорит в пекле войны, как тысячи и миллионы других, либо выживет, как сотни и тысячи сумевших выжить. По крайней мере, он сделает всё возможное для своего выживания, а не будет тоскливо ожидать смерти.

Ллойд помог им с Деллахи спустить лодку, перенести в неё и установить мотор.

— Осторожно! — поминутно призывал хромой, пока они спускали лодку на воду. — Осторожно с мэ-э-морем. Н-не намочите ног!

И это было правильно. Море выглядело совсем не той ласковой стихией, в которой так приятно было выкупаться когда-то. Та зловонная пена, которая покрывала тёмную воду, не сулила ничего хорошего, если её коснуться.

Беатрис и Ллойд стояли на берегу рядом, провожая их взглядами. Гленда не смогла выйти из комнаты, но её бледное лицо было видно в окне. Бедняжка! Девочка наверняка умрёт со дня на день, она не дождётся возвращения своего любимого папы Деллахи.

Уже когда они готовы были скрыться в тумане, Беатрис медленно подняла руку, махнула. Следом яростно замахал рукой этот безумец. Ему всё нипочём! Кажется, он не понимает, что обречён. Счастливчик.

Беатрис что-то крикнула, её слабый голос не смог пробиться через плотную завесу смога. Впрочем, можно было догадаться, что́ она крикнула. Это было «прощайте» или «возвращайтесь».

«Да, прощайте, Беатрис. Больше мы никогда не увидимся».

Они никогда больше не увидятся, потому что Липси и под страхом немедленной казни не вернётся сюда.

Отведя лодку ещё на пару десятков метров от берега, Деллахи дёрнул стартер. Дигатель попыхтел, но не проснулся. Деллахи дёрнул ещё раз. И ещё. Мотор наконец вздрогнул, заревел, выдыхая синеватый дым. Деллахи кивнул и уселся на скамейку в корме.

Он вёл лодку самым медленным ходом. В густом зловонном тумане, стоящем над морем, ориентиров не было никаких, так что хромой то и дело поглядывал на маленький компас в часах. Он бросил Липси брезентовую скатку:

— Н-накройтесь, Липси.

Липси послушно накрылся провонявшим горелой химией и плесенью полотном.

За бортом поднималась шапками рыжей пены тёмная, почти чёрная, вода. Там и тут попадались полусгнившие рыбьи туши и птичьи тела с распластанными крыльями, изъеденные то ли тленом, то ли химическим морем. Где-то через полчаса пути проплыла совсем рядом зловонная коровья туша — почернелая, безобразно раздувшаяся, с как будто обгрызенными рогами. При виде её Деллахи нахмурился, многозначительно покачал головой.

— Вы в самом деле собираетесь вернуться на остров? — спросил Липси.

— Судя п-по вашему в-вэ-э-вопросу, вы лично не с-собираетесь, — отозвался Деллахи.

— Конечно нет, — качнул головой Липси.

Деллахи кивнул, в очередной раз посмотрел на компас. Ничего не сказал.

— Вас это не смущает? — на всякий случай поинтересовался Липси.

— А п-почему это д-должно меня смущать? — пожал плечами хромой. — Вы м-можете распоряжаться с-сэ-э-своей жизнью, к-как вам угодно.

— Признаться, я поначалу думал, что вы просто хотите бежать с острова.

— Х-хочу, — снова кивнул Деллахи. — Он мне осточертел, п-признаться.

— Вот и славно! — обрадовался Липси. — Вдвоём нам будет гораздо проще извернуться. Много у нас денег?

— У вас — не знаю, — усмехнулся хромой.

— То есть? — опешил Липси. — Вы что же, решили прибрать себе всё?

— Д-да, — просто ответил хромой. — В-вэ-э-вам ничего н-не обломится.

— Но позвольте!..

— Н-на всякий случай… — перебил Деллахи. — В кармане у м-ме-е-меня пистолет.

Липси оторопел.

А ведь такой поворот событий надо было предвидеть! Он с самого начала знал, что этот рыжий совсем не прост. И тусклые намёки Маклахена Липси тоже не пропустил мимо ушей, он их запомнил.

И что теперь делать? Этот хромой наверняка ограбит его, и хорошо ещё, если не убьёт.

Ему очень живо представилось, как он плывёт по морю, подобно той корове — почерневший, раздувшийся, мёртвый, с изъеденным кислотой багрово-чёрным лицом.

Ну уж нет, на это он не согласен!

— Н-не бойтесь, Л-лэ-э… Л-лэ-э…

— Липси.

Этот мерзавец специально каждый раз спотыкается на его фамилии, Липси давно это понял. Форма издевательства, своеобразная месть.

— Липси, — кивнул Деллахи. — Не б-бойтесь, я не п-пэ-э-причиню вам никакого вреда, е-если вы будете в-вэ-э-вести себя разумно.

— Разумно? Что значит «разумно»?

— Т-то и значит. Мне п-пэ-э-плевать, собираетесь вы вернуться, или н-нет. Но если вы х-хэ-э-хотите дожить до б-берега, с-сидите на месте спокойно и н-не де-е-делайте глупостей.

Откуда-то потянуло гарью. Дышать и до этого было тяжело, почти невозможно из-за тяжёлого и плотного воздуха с кисло-жгучим вкусом. А теперь, когда поднявшийся ветерок принёс смрад то ли горелой резины, то ли пластика, Липси едва не задохнулся, а глаза его заслезились. Кружилась голова. Так кружилась, что он вцепился в борта лодки, боясь потерять сознание и вывалиться.

— Шторма не будет, как думаете? — спросил он, кое-как откашлявшись, едва ворочая языком. — Ветер поднялся.

— Ч-чёрт знает, — бросил Деллахи, даже не взглянув на небо.

— А когда мы будем на материке?

— Чёрт зэ-э-знает, — повторил Деллахи.

Говорить было больше не о чем. Липси знобило. Он получше завернулся в брезент, ссутулился, чтобы было не так холодно. Взгляд его упал на весло, лежащее вдоль борта. Оно было чёрное от воды, на нём медленно высыхали жёлто-серые разводы от осевшей на дереве пены.

Этим веслом вполне можно разнести кому-нибудь голову. Или сломать шею. Например, этому бандиту, что сидит у руля, щурясь в туман и то и дело поглядывая на компас.

Тут, правда, есть два «но». Во-первых, Липси совершенно не уверен, что сумеет улучить момент и в последний момент не струсит или не промахнётся. А во-вторых, даже если всё получится, и Деллахи окажется за бортом, то как Липси доберётся до большой земли? У него нет компаса и он совершенно не умеет управляться с лодочным мотором. А на вёслах он будет добираться бог весть сколько и неизвестно, доберётся ли когда-нибудь, или море задушит его.

— Можно хотя бы плыть побыстрей? — спросил он. — Дышать нечем. И очень холодно.

Деллахи бросил на него равнодушный взгляд, покачал головой:

— Н-нельзя. Если на п-пути попадётся что-нибудь н-нэ-э-наподобие бревна… Вы ведь не х-хотите к-ку-у-купаться, а, Липси?

Бандит рассмеялся. Потом достал из кармана сигару. Сигара оказалась поломанной. Деллахи долго смотрел на неё с сожалением.

— П-пэ-э-последняя, — произнёс он, глянув на Липси.

Аккуратно отделил поломавшуюся часть, положил её в карман. Щёлкнул зажигалкой, раскуривая остаток.

Над вонючим смертоносным морем поплыл сладкий аромат «Упманна».

Самые красивые цветы — в букете, который тебе подарил любимый. Даже если они раскисли и развалились на почернелые мёртвые волокна почти тут же, в твоих руках…

Это было ужасно.

Ллойд ворвался в комнату с букетом этих цветов. Там были ромашки и белоголовник, кипрей и клевер, и ещё какие-то, названия которым Беатрис не знала. Да и определить их было невозможно. Потому что все они были одинакового пепельного цвета, остекленелые, ломкие, замёрзшие, мёртвые. Пепельные цветы. Цветы пепла. Цветы из пепла.

— Беатрис! — позвал он, протягивая ей букет. — Любимая моя, тебе не кажется неправильным, что твой мужчина ещё ни разу не дарил тебе цветов? Да, возможно Ллойд не романтик, быть может, Ллойд немного суров и циничен, но ведь он любит тебя! Я так тебя люблю, Беатрис!

Забыв обо всём, она с восторгом приняла эти цветы из чёрных от сажи рук любимого. И её ладони тут же стали черны. А через пару минут…

А через пару минут оттаявший букет превратился в месиво, в пучок свисающих из её руки грязных и зловонных нитей. Беатрис зашла в туалет, с отвращением бросила их в унитаз.

— О, господи! — выдохнула она, не в силах сдержать слёз.

— Прости… — только и смог произнести любимый. — Я не знал… Я не думал, что…

— Да ну что ты! — она хотела погладить его по щеке, но только охнула и бросилась с отвращением оттирать ладони о полотенце.

И тут только вспомнила.

— Милый… милый, Гленда умерла, — сообщила она.

— Умерла? — Ллойд опасливо заглянул в маленькую спальню, где на кровати вытянулась мёртвая девушка. — С чего это вдруг?

— Ну, ты же знаешь, — покачала Беатрис головой. — Гленде было очень плохо последнее время… Давай сюда свои руки, грязнуля… Воды нет… — прохныкала она. — Мы так и будем ходить с грязными руками?

Ллойд пожал плечами.

— Нет, так нельзя! — продолжала она. — Нельзя оставлять на себе эту ядовитую сажу. Пойдём, помоем руки. Возьмём совсем немножко воды и смоем это… А потом нам надо будет похоронить бедняжку Гленду.

— Похоронить… — увлекаемый за руку Ллойд сморщился, затряс головой. — Я не хочу!

— Что значит — не хочу? — она завела его на кухню, зачерпнула из фляги кружку воды.

«А ведь это были мы, — думала она, поливая Ллойду на руки тоненькой, отмеренной буквально по капле, струйкой. — Мы сейчас такие же пепельные цветы. И тоже скоро остекленеем, иссохнем, замёрзнем и рассыплемся… Вон, Гленда отцвела… Нет, не успела отцвести даже…»

Гленда умерла под утро, совсем неслышно и, кажется, так и не проснувшись. Наверное, напоследок ей приснилось что-то доброе, потому что лицо девушки было светло, а в уголках губ остывала едва заметная улыбка.

— Я не хочу хоронить её, — замотал головой Ллойд. — Я не могу стоять над могилой, читать молитву и слушать речи о том, каким хорошим человеком была Гленда. Это… это очень грустно и…

— Милый, ты о чём? — попыталась она вернуть любимого к реальности. — Какие речи? Ты только выкопаешь могилу и мы положим туда Гленду. А потом закопаем. Молитву ты тоже можешь не читать… Поосторожней, дорогой, не проливай воду попусту!

— Нет, нет, — мотал головой Ллойд. — Я не могу. Я не буду, правда, как хочешь.

Беатрис вздохнула.

— Милый, но мы же не можем оставить бедняжку в комнате. Это… это не по-человечески… Полей мне. Только осторожно, понемногу… И потом, ты же понимаешь… в общем, будет запах и… Нет, так нельзя, мой хороший. Мы должны похоронить её.

— Я не буду копать! — упирался Ллойд. — Это ужасно и очень грустно. Не заставляй меня делать это, Беатрис, умоляю тебя!

Ну, и как теперь быть, скажите на милость?

— Ты хочешь, чтобы я махала лопатой одна?

— Нет, — ответил любимый. — А мне сегодня снилась Джайя. Она сказала, что Меган Маклахен потеряла голову. Я спросил у неё, в кого же это хозяйка так втрескалась. А Джайя тогда сказала, что Меган на самом деле, в прямом смысле, потеряла голову. И показала на огромную акулу, которая плавала в море и…

— Ужас какой! Фу! Зачем ты мне это рассказываешь?! — перебила Беатрис. — Молчи! Я не хочу слушать.

— Но там дальше очень интересно и совсем не страшно, правда.

— Нет!

— Я хочу рассказать.

— А я не хочу слушать!

Любимый обиженно надулся. Но через минуту его лицо просияло.

— Сегодня на обед будет тушёнка?

— Ну-у… — Беатрис пожала плечами. — Не знаю. Я думаю, нам не стоит особо налегать на консервы. Есть, конечно, хочется, но надо быть чуточку экономнее. Мы ведь не знаем, когда вернутся Деллахи и Липси.

«И вернутся ли вообще», — хотела она добавить, но вовремя прикусила язык. Впрочем, любимый, наверное, даже не обратил бы внимания на эти слова.

— Тушёнки много, — беспечно возразил её возлюбленный. — До их возвращения нам точно хватит.

— Мы обсудим это потом, ближе к обеду, хорошо? А сейчас давай подумаем о Гленде.

— Я не хочу думать о Гленде! Это очень грустно.

— Милый, — она вытерла руки о полотенце. Сажа была очень жирной и не отмылась до конца. И вонь от рук исходила, несмотря на душистое лавандовое мыло. — Милый, мне тоже очень грустно думать об этом. Но ты же понимаешь, что нам всё равно придётся её похоронить. Мы не можем оставить мёртвое тело разлагаться в доме.

— Не говори этого! — скривился Ллойд. — Хорошо, хорошо, раз уж тебе так хочется избавиться от тела… Давай унесём её в сарай.

Она удивлённо посмотрела на него, покачала головой. Бедный мальчик! Кажется, он с каждым днём становится всё хуже и хуже. Ужас! Что будет, если он окончательно сойдёт с ума? Тогда Беатрис останется на этом мёртвом острове одна, с умалишённым!.. Ужас…

Машинально проведя рукой по волосам, она охнула: между пальцев повисла безжизненная прядка. Волосы. Они как те пепельные цветы. Умирают.

— Что, милая? — покосился на неё Ллойд, который стоял возле кастрюли, щепотками вычерпывая остатки варёного проса и отправляя в рот.

— Волосы, — прошептала она, сдувая с пальцев завиток. — У меня по прежнему выпадают волосы… Не ешь руками, милый! Возьми ложку. Нам нельзя позволить себе опуститься.

— Конечно мы не позволим! — кивнул он. — Но просо такое вкусное!

А на руках у тебя — не смытые остатки ядовитой сажи, — подумала Беатрис и протянула милому ложку.

Мотор заглох когда до побережья оставалось, по его расчётам, не больше мили. Как ни пытался Деллахи оживить двигатель, тот не подавал признаков жизни.

Дальше они шли на вёслах. Вернее, Деллахи шёл. А Липси окоченел на своей скамейке, и его остекленелый взгляд тупо уставился в одну точку где-то на дне лодки. О чём он думал? Кажется, он даже не заметил, что мотор больше не работает, не слышал тоскливого скрипа уключин.

Деллахи с самого начала не нравился этот излишне весёлый мужичок с его бесконечными прибаутками и мелким смешком. Чудилось ему в этом смешке что-то маленькое, подленькое, хитрое и до времени притихшее в своей норке. Он за свою жизнь повидал много людей, и таких, как этот Липси — тоже. Люди-Липси на первый взгляд совершенно нормальные, добрые, немного смешные, чудаковатые и совершенно безобидные. Собственно, они такие и есть на самом деле. До определённого момента. Дело в том, что люди эти не отличаются гибкостью, они крайне ломки. Поэтому, когда жизнь начинает гнуть их так и сяк, их запас прочности истощается почти мгновенно, они очень быстро перестают гнуться и — ломаются. И человек, который в обычной жизни был безобидным добряком, чуть нелепым весельчаком, многословным отцом семейства, превращается в бешеную лису, которая не понимает, что происходит вокруг, которая боится всего и вся, которая готова на всё. И главная черта таких людей в состоянии крайности — трусливая изворотливая жестокость, хваткая и беспощадная.

А может быть, Деллахи и преувеличивает…

Скрип вёсел, тяжёлые всплески воды в абсолютно непроницаемом мёртвом тумане делали существование двух человек в лодке совершенно нереальным. Ветер, дующий с материка, доносил запахи гари, жжёной резины, отработанного керосина и смерти.

— Затерянный мир, — произнёс Липси, переводя взгляд на лицо Деллахи.

— А?

— Затерянный мир, говорю. Понятие такое. Об уголках земли, где ещё не ступала нога человека. О местах, потерявшихся где-то во времени и пространстве.

— К чему это вы, Л-лэ-э-липси?

— Не понимаете? Я говорю о Земле. Земля превратилась в затерянный мир. Мёртвый. А мы — её первые… как это назвать… посетители, в общем. Наш след будет первым на этом куске мёртвой планеты. И единственным. И последним.

— Н-ну, это вы… Н-не так мрачно, Л-липси. Н-не думаю, что всё к-кэ-э-кончено.

Липси пожал плечами.

— Надеюсь, — сказал он. — Очень на это надеюсь.

Весло ударилось во что-то мягкое. Вынырнула из буруна воды безглазая собачья голова. Следом явилось полусгнившее и почти совершенно голое тельце пинчера. Деллахи проводил труп взглядом, сплюнул за борт.

— Вы убьёте меня? — спросил Липси.

— Н-нет, — отозвался Деллахи, не поворачиваясь. — С-сэ-э… с чего бы?

Вдали стали видны очертания земли. Они едва просматривались через густой туман. Где-то здесь должна быть деревушка Лливенли, если Деллахи не ошибся. И если от неё что-нибудь осталось.

Он старался грести не очень быстро, чтобы не напрягать лёгкие. Каждый вдох в этом густом, как кисель, тумане грозил стать последним. Так что, когда лодка дошла до берега, уже подступал вечер. Определить это можно было только по часам, потому что внешне время суток в этом мире вот уже несколько недель как срослось в один грязно-серый ком, в котором не различить было ни утра, ни вечера, ни дня…

Лодка клюнула носом берег. Деллахи сложил вёсла, с которых капала густая зеленоватая муть. Натянул резиновые сапоги Маклахена — на пару размеров бы поменьше. Нахохлившийся Липси, кажется, так и не понял, что они доплыли — сидел уткнувшись носом в брезент и, кажется, спал.

Им повезло — они вышли точно на деревню, судя по маленькому лодочному причалу, очертания которого едва-едва выступали из тумана метрах в ста левее.

Не доносилось со стороны деревни ни собачьего лая, ни пения птиц, ни задушевного коровьего голоса. Тишина стояла такая, что слышно было скрип нерадостных мыслей, едва продирающихся сквозь мозги.

Липси завозился под брезентом, огляделся. Лицо его было смертельно бледно, а глаза осоловели, будто он не из дремоты вынырнул, а кое-как выполз из глубокого обморока или летаргического сна.

Деллахи, не говоря ни слова, перешагнул его ноги, выбрался из лодки.

— Выходите, нужно втащить её на берег, — сказал он.

Кряхтя, на скрюченных затекших ногах Липси кое-как перебрался на сушу. Вдвоём они долго втягивали лодку на галечную отмель, сторонясь ржавой морской волны, которая норовила лизнуть ноги.

Запыхавшийся Липси, мотая головой и тяжело дыша, присел на борт. Деллахи бросил на него мимолётный взгляд и пошёл в сторону деревни.

— Эй! — позвал Липси. — Передохнём.

Но Деллахи не оглянулся. Через пару минут услышал за спиной торопливый топот испуганного весельчака. Да, остаться одному в этой жёлтой влажной каше ядовитого тумана…

— Вы что, просто вот так возьмёте и бросите лодку? — пропыхтел Липси, поравнявшись с Деллахи.

— Б-боитесь, кто-нибудь у-угонит?

— Но-о… — начал было тот, потом усмехнулся: — Да, я сморозил чушь.

Деревня была пустынна и мертва — это стало ясно сразу, едва они вошли в неё. Ни один дом, похоже, не был разрушен, ни один забор не повален, но и жизни в этом поселении не было. Улицы, покрытые толстым слоем запекшегося и заледеневшего пепла не хранили на себе ни одного следа ноги, ни в одном окне не видно было бликов горящей свечи или керосинки. Стоял тяжёлый запах тухлого мяса, выносимый, наверное, ветром из коровников и собачьих будок.

Деллахи свернул в ближайшее подворье, когда-то бывшее ухоженным и наверняка богатым.

Коровник был пуст. От клеток крольчатника ветер доносил тяжёлый смрад разложения. В курятнике стояла абсолютная тишина.

Он поднялся на крыльцо дома, толкнул дверь. Та податливо открылась. Из дома пахнуло трупным запахом, который немедленно отшиб всякое желание входить.

Потоптавшись на крыльце, не обращая внимания на Липси, Деллахи спустился, сел на нижнюю ступеньку.

— Ну, и? — произнёс Липси, останавливаясь рядом.

— Ну, и, — пожал плечами Деллахи.

— Надо было плыть в Сент-Брайдс. Или в Милфорд-Хейвен.

Деллахи, не отвечая, поднялся, вышел на улицу. Вслед за ним пошёл снег — внезапно посыпался с неба, разгоняемый ветром, таял на лице и руках тяжёлыми грязными каплями.

В каком-то проулке под ботинком Деллахи вдруг протяжно и тонко засвистело. Свист вонзился в полную тишину иглой, ударил по нервам. Липси испуганно вскрикнул, шарахнулся в сторону. Деллахи быстро поднял ногу, вглядываясь в почерневшую соломенную труху и пепел.

Там лежал жёлтый и грязный резиновый утёнок с дырочкой-свистулькой в боку. Красный клюв. Чёрные глазки удивлённо смотрели на обидчика. Деллахи долго рассматривал игрушку, и в сердце его плескалась холодная пустота. Нет, он не верит в приметы и намёки судьбы. Да и не намёк это, а так… Поднял утёнка, отёр грязь, сунул игрушку в карман. Так лучше.

Следующая улица, в которую они свернули, вела к церкви, едва различимой в сгущающемся снежно-пепельном мраке. Они прошли половину, когда увидели…

На скамье у ограды сидел старик. Абсолютно лысый, тощий, измождённый старик в чёрных брюках, чёрном пиджаке и чёрной же рубашке. Вся одежда висела на нём мешком — куплена лет десять назад, когда тело его ещё не усохло до состояния жерди. Глаза старика неподвижно глядели на окно дома, стоящего напротив, и только губы беспрестанно шевелились — он что-то бормотал себе под нос.

Старик не обратил на Деллахи никакого внимания, когда тот подошёл, опустился перед ним на корточки и заглянул в глаза.

— Здравствуй, отец, — тихо произнёс Деллахи, чтобы не испугать старика. — Ты как здесь?

Старик не шевельнулся, не перевёл взгляда. И губы его не остановились в своём движении — продолжали что-то шептать.

Тогда Деллахи, поразмыслив минуту, поднялся и поднёс ухо к самому рту старика, в уголках которого собрались белые пятнышки пенистой слюны.

— …он тогда молодой был совсем, — едва расслышал Деллахи, — всё бегал и бегал по полям как селёдка по волнам где только ни находили его мать-то ему бывало и палкой так надаёт что из кожи впору сапоги шить а ему что шло что ехало всё не унимается каждое утро бывало под окном свистит собака у него была была была точно помню а как звали не помню ты помнишь нет…

Деллахи покачал головой, поднялся, взглянул на Липси.

— Что? — одними губами произнёс тот.

Деллахи многозначительно повертел пальцем у виска. Пошёл дальше.

— Мы что ж, просто так оставим его? — окликнул Липси.

— Б-боитесь, кто-нибудь его угонит? — не оборачиваясь повторил Деллахи свой давешний вопрос. И рассмеялся.

— Как-то это… не по-человечески, — настаивал Липси.

— Т-так оставайтесь с-сэ-э… с ним, — бросил Деллахи. — Б-будете о нём за-а-заботиться и проводите в по-о-последний путь.

— Мы не возьмём его с собой?

— К-куда?.. Ему и з-зэ-э-здесь хорошо.

Липси конечно прав — надо было плыть в Сент-Брайдс. Или в Милфорд-Хейвен. Вероятность найти там жизнь, или то, что от неё осталось, значительно выше…

Им повезло, когда они уже дошли до окраины Лливенли и собирались двинуться обратно: в поднимающейся на небольшой холм улице Деллахи заметил машину — маленький внедорожник «Опель», покрытый коркой оледеневшего пепла. Машина стояла у паба «Чёрный овен», довольно большого заведения для такой маленькой деревушки.

От машины на несколько шагов несло мертвечиной, а когда Деллахи открыл дверь, стала ясна причина вони — на заднем сиденье вытянулся дохлый доберман. Ключи торчали в замке зажигания. Видимо, хозяин остановился, чтобы пойти выпить пивка, или взять себе пару бутербродов на дорогу. И, пока он был в пабе, всё и началось. В наступившей панике, в сутолоке и кромешном ужасе было не до машины, оставленной под охраной добермана, и не до самого бедолаги-охранника.

А может быть, это была машина хозяина заведения. Как бы там ни было, владелец машины в неё не вернулся, и теперь, если она заведётся, их поездку на большую землю можно будет назвать очень удачной.

Он сходил в сарай ближайшего дома, вернулся с мотыгой. Под удивлённым взглядом Липси выбил в машине все стёкла, кроме лобового.

— З-за-а-задохнёмся, — пояснил он свои действия.

Потом, стараясь не дышать, мотыгой стащил с сиденья собачий труп. Следом стянул пропитанный гнилью чехол. Забрался внутрь, повернул ключ.

Машина завелась попытки с двенадцатой, но завелась!

Теперь оставалось получше обыскать паб, что они и делали следующие полтора часа. Багажник и салон заполнились коробками мясных консервов, бутылками пива, вина, виски и воды, мукой, спичками, сахаром, макаронами, чаем и кофе. Оставалось надеяться только, что лодка сможет всё это увезти.

— Х-хэ-э-хватит минимум на месяц, — одобрительно кивнул Деллахи. — П-потом можно б-бэ-э-будет приплыть е-ещё раз.

— Вы твёрдо решили вернуться? — спросил Липси, любуясь большой бутылкой джина, прихваченной напоследок: «На дорожку», — пояснил он.

— А вы? — Деллахи остановился у машины, заглянул спутнику в глаза.

Тот пожал плечами.

— Не знаю… Вообще, с таким запасом, — он кивнул на «Опель», — жить можно.

— М-мэ-э-можно, — кивнул Деллахи. — Н-но не здесь… Д-даже на острове, далеко от м-ма-атерика мы д-долго не протянем. А здесь, н-на большой з-зе-е-земле, один… В-возвращайтесь.

— Пожалуй, — задумчиво произнёс Липси.

— Угу… С-садитесь в м-мэ-э-машину, Л-лэ-э… Л-лэ-э…

— Липси.

— Да.

Деллахи наклонился, забросил в багажник последнюю коробку с макаронами. Захлопнул дверь.

— П-по-о-ехали…

В затылке вдруг взорвалось что-то с громким хлопком, и холодный тугой мячик боли ударился в мозги, выбивая из них сознание.

Женщинам хорошо: они выносливее, здоровее и мудрей мужчин. В критической ситуации, в опасных условиях их организм способен быстро мобилизоваться и подпитываться из скрытых резервов, отмеряя строго необходимую дозу. В то время как организм мужчины, подобно пороховому заряду патрона, даёт огромную, но быстро угасающую мощь.

Сегодня они исходили всю юго-западную сторону острова в поисках брошенной деревни, о которой говорил Маклахен. Но ничего не нашли. Ни одной доски, которая могла бы послужить им дровами. Все оставшиеся стулья и столы были сожжены, несмотря на бурные протесты Ллойда. Беатрис предлагала выломать дверь коровника и разобрать тот сарай, в котором стояла лодка, и причал, но разве мог Ллойд позволить! Ведь это его отель, его будущий доход, его надежда на обеспеченную жизнь. Это его сарай и его дверь, которые потом нужно будет восстанавливать, если сейчас разобрать ради нескольких часов тепла. Нет, это слишком дорогая плата. Они каждый раз чуть не дрались, когда Беатрис заводила об этом речь. В конце концов милая смирилась.

На улице было холодно, промозгло и зловонно. Потом поднялся ледяной ветер, посыпал снег. Дышать стало немного легче, но летний тонкий пиджак совершенно не защищал от холода, так что Ллойд совсем окоченел.

Хотя ходили они не долго, не больше часа, однако вернулись в гостиницу совершенно разбитые, измождённые и задыхающиеся. Не раздеваясь, легли в кровать, накрылись двумя одеялами. Беатрис уснула, кажется, моментально, едва её голова коснулась подушки. А Ллойд всё никак не мог согреться. Его лихорадило, потряхивало, живот пел свою заунывную песнь голода, а сердце, которое он раньше почти не слышал, бухало так, что оставалось только удивляться, как оно не разбудило Беатрис.

Он не мог бы сказать, сколько прошло времени в бесплодных попытках заснуть. Комната давно уже погрузилась во мрак, когда в коридоре послышались чьи-то шаги. Слабые блики света, проникшие под дверь и в щели, говорили о том, что кто-то идёт по коридору со свечой или керосинкой.

Но кто бы это мог быть? Ведь в отеле нет никого, кроме них с Беатрис. Быть может, это Джайя? Но откуда бы ей взяться… Наверное, вернулись Липси и Деллахи. Конечно!

Он хотел разбудить Беатрис, но в последний момент передумал. Осторожно, чтобы не потревожить её, опустил ноги на пол, нащупал ступнями ботинки, натянул их. Тихонько поднялся и, неслышно ступая, направился к двери.

Он ещё не успел взяться за ручку, когда снаружи в дверь постучали — тихонько, ногтем.

Мысленно чертыхнувшись, он оглянулся на Беатрис — не разбудил ли её нежданный гость. Любимая спала, свернувшись калачиком, спиной к нему.

Тогда, не дыша, он медленно-медленно нажал на ручку и приоткрыл дверь. Выглянул наружу. Тот, кто стучал, уже уходил по коридору дальше. В руке он держал тусклую керосиновую лампу, не позволявшую разглядеть ничего, кроме спины то ли в длинном плаще, то ли с накинутым поверх куском брезента. Быть может, прибыло спасение? Деллахи рассказал про них там, на большой земле, и теперь за ними пришёл катер.

Ллойд ступил в коридор, аккуратно, чтобы не стукнуть, прикрыл за собой дверь.

— Эй! — позвал он шёпотом. — Кто здесь? Липси, это вы?

Человек не ответил, но остановился и вполоборота посмотрел на Ллойда. Лица его видно не было, но по росту Ллойд мог бы сказать, что это не Липси. Липси был, кажется, ниже. Впрочем, в темноте определить точнее было невозможно.

Человек махнул рукой, словно приглашая следовать за собой, и пошёл дальше.

Ллойд пожал плечами и двинулся за ним. Он старался не топать, но всё же идти побыстрей. И тем не менее, не успел догнать идущего впереди прежде, чем тот стукнув дверью, скрылся в какой-то из комнат.

«Это сон, — внезапно подумал Ллойд. — Всё это мне снится. Конечно».

Однако, едва уловимый запах сожжённого керосина, оставшийся в коридоре и холод, после тёплого сна рядом с Беатрис проникавший до костей, не оставляли сомнений: он не спит.

Ллойд дошёл до двери, за которой скрылся Липси, тихонько приоткрыл её и проскользнул внутрь. Комната была большая, больше даже прачечной, в которой он жил поначалу. И чем-то неуловимо напоминала её: тут и там были свалены кучи тряпья, пахло мылом и немного плесенью.

Едва Ллойд прикрыл за собой дверь, человек, остановившийся посреди комнаты, повернулся и отбросил с головы капюшон.

Лампу он вынес на вытянутой руке вперёд, словно хотел получше осветить и рассмотреть Ллойда, поэтому лица его тот видеть не мог.

— Ну, здравствуй, сынок, — произнёс человек голосом Маклахена.

По жилам Ллойда томящей слабостью растёкся страх.

— Хозяин?! — выдохнул он. — Но как же?..

— Я, — подтвердил Маклахен. — А хорошо мы с тобой их провели!

— Мы с вами?

— Это ты здорово придумал, сынок. С верёвкой-то.

— Но я ничего…

— И очень хорошо, что сохранил деньги, — продолжал Маклахен, не слушая. Он подошёл к столу, поставил на него свечу и задёрнул шторы на окне. — Только зря ты пустил этих в комнаты, зря. Но ничего, сынок, мама сказала, что профессор Локк.

— Что? — не понял Ллойд, почему-то испугавшись за профессора. — Что — профессор?

— А вот и мама, — произнёс Маклахен, прислушиваясь.

Ллойд тоже услышал, как сзади тихонько скрипнула дверь. Он повернулся и едва не закричал, потому что в комнату, со свечой в руке, вошла Меган Маклахен.

— Не ори, насекомое! — прорычал сзади Маклахен.

— Тише! — взмолился Ллойд.— Тише! Вы же разбудите Беатрис.

— А ты всё такой же, — рассмеялся хозяин.

— Меган, — Ллойд потянулся к хозяйке, но тут же обжёгся о свечу и отдёрнул руку.

— Что, милый? — спросила Беатрис.

Она положила свою тёплую ладонь на его щёку.

— Это ты хорошо придумала про верёвку, — пропыхтел сзади Маклахен. — Сам бы он ни за что не додумался, этот сморчок.

— Тише, — отозвалась Беатрис. — Тише, он услышит! — И Ллойду, гладя его щёку: — Ми-илый… Ми-илый…

Остро запахло химией. Ллойд хотел оттолкнуть руку Беатрис и броситься к двери, но ноги почему-то перестали слушаться его… Он хотел закричать и не смог.

А тёплые пальцы Беатрис лёгкими, едва ощутимыми касаниями бегали по его лицу — разглаживали морщины на лбу, тревожили щетину на подбородке, щекотали веки. От пальцев слабо, почти неуловимо, пахло её духами, которые так невзлюбил Маклахен. В комнате было абсолютно темно, из чего он заключил, что уже наступила ночь.

— Ми-илый, мой ми-илый, — шептала Беатрис. — Исхуда-ал… заро-ос…

Она лежала рядом, приподнявшись на локте, склонившись над Ллойдом. Голос подрагивал нежностью, жалостью и ещё чем-то, идущим изнутри её естества — глубоким, невнятным и тревожным.

Взглянув на её улыбку, он снова закрыл глаза.

— Тебе снилось что-то плохое? — спросила она.

Он пожал плечами и только теперь согласился, что это уже не сон.

Беатрис улыбнулась поцеловала его в кончик носа. Потом в щёку. Коснулась губами губ. Она вдруг стала задумчивой и серьёзной. С минуту разглядывала лицо Ллойда непонятным и как будто строгим взглядом. Потом её губы снова приблизились к его губам. Поцелуй был странным, неудобным и не очень приятным. Губы Беатрис с такой силой прижались к его губам, будто хотели пробраться к нему в рот. Что-то твёрдое и влажное — наверное, её язык — скользило и щекотало. Это продолжалось так долго, что рот его наполнился слюной, а он не мог её сглотнуть — это было бы слишком громко и неудобно. И наверняка помешало бы Беатрис.

— Ты что как деревянный? — прошептала она, отрываясь от него.

Не очень-то приятно услышать такое в минуту ласки. Могла бы спросить и как-нибудь понежней.

Он пожал плечами:

— Нормальный, — и наконец-то сглотнул слюну.

Она погладила его волосы, любуясь. Потом снова припала к губам. Он попытался дышать носом, но сопение было слишком громким, так что пришлось задержать дыхание. А рука Беатрис вдруг скользнула под пиджак, быстро расстегнула пуговицу на рубашке. Тёплая ладонь коснулась его кожи, устремилась куда-то под мышку. Это было приятно и неприятно одновременно. В том, как Беатрис целовала его, в её торопливой ласке, в участившемся дыхании было что-то… что-то неприличное, животное, слишком откровенное.

А она оторвалась от губ, торопливыми поцелуями покрыла его лицо, глаза. Её тёплое дыхание и влажные губы сместились куда-то к уху, и уху сразу стало щекотно, а внутри живота что-то дёрнулось, поджалось и разлилось по всему телу беспокойно-горячим и невесомым.

Ллойд почувствовал, что Беатрис уже всем телом, крепче и крепче, прижимается к нему. Он пытался понять свои чувства, но что-то в голове мешало; а ещё мешала торопливая и агрессивная нежность Беатрис.

Вспомнив, он сосредоточился на своём теле, прислушался к нему, пытаясь определить отвердело ли что-нибудь там, внизу.

— Милый, ты не любишь меня? — Беатрис остановилась, заглядывая ему в глаза. — Ты… ты не хочешь меня?

— Я не знаю, — прошептал он, морщась. — Я никогда… Я ещё ни разу…

— Постой… Ты… У тебя никогда не было женщины?

— Ну почему же… В общем…

Больше всего ему хотелось сейчас оказаться где-нибудь в другом месте. Во сне, в море, в уютной клинике… или даже в сарае, рядом с мёртвой коровой. Зачем, зачем Беатрис всё это затеяла?!

— Ничего, мой хороший, — прошептала между тем она, гладя его по щеке. — Всё будет хорошо. Ты только не волнуйся, ладно? Я помогу тебе.

— В чём? — не понял он.

Она не ответила, припала к его губам.

Иногда необдуманный поступок оказывается самым правильным. Правило номер сто шесть из записной книжки под номером два.

Липси не смог бы сейчас ответить, что случилось, что двигало им в тот момент, когда хромой велел садиться в машину и застрял на этом своём «Л-лэ-э… Л-лэ-э…» Рука сама собой перехватила тяжёлую литровую бутылку джина поудобней, за горлышко, а потом подняла её и опустила на затылок Деллахи. Бутылка с хрустом развалилась. Хромой повалился вперёд, ударился о багажник и сполз по нему в месиво сажи и снега, растоптанное их ногами.

Липси и представить никогда не мог, что сможет ударить человека бутылкой по голове. А убив, присесть на корточки рядом и хладнокровно обыскать тело. Изъять тугую пачку денег и пистолет. Достав, выбросить игрушку-утёнка и зачем-то сунуть в карман совершенно не нужный ему обломок чужой сигары.

Растолкав деньги по карманам, он обежал машину, работающую на холостом ходу, захлопнул двери и уселся за руль. В нос ударил тяжёлый смрад разложения, от которого его тут же едва не вывернуло. Он достал носовой платок, приложил его к носу, стараясь дышать ртом. Но это почти не избавило от всепроникающего зловония. Кое-как, одной рукой, он тронул машину и выехал из деревни. Только на большой дороге чуть прибавил скорости и убрал платок, высунув голову в окно, навстречу ветру и рваному тряпью тумана.

Ехать быстро было невозможно — видимость не более двадцати метров. Вдобавок ко всему он не удосужился снять с руки Деллахи часы с компасом и теперь понятия не имел, куда нужно двигаться. Но любая дорога рано или поздно приведёт к людям.

Теперь он был богат. Сказочно богат! Деньги, которые, бог даст, ещё не утратили своей власти в этом мире. Их не так много, но явно больше, чем он когда-нибудь держал в руках. Пистолет. Им нужно научиться пользоваться, и тогда ни один мародёр, которых наверняка расплодилось видимо-невидимо, не посмеет приблизиться к его консервам. Да, консервы! Самое главное его богатство сейчас. Это еда. Это товар, который в случае чего можно продать за бешеные деньги.

Он не собирался возвращаться на этот дурацкий остров мёртвых, а потому предусмотрительно прихватил с собой все документы. Хотя, кому они теперь нужны? Но мало ли… Государственность наверняка уцелела, а значит, он должен будет подтвердить свою личность. Где-нибудь в фонде помощи пострадавшим от ядерной бомбардировки, или что там будет организовано. А там, с такими деньгами, можно будет уехать. Уехать куда-нибудь подальше, где ещё не побывала война. В Африку. В Полинезию. К чёрту на загривок.

Где-то на задворках души его удивлённая совесть спряталась на руинах прошлого и тихонько скорбела о незадачливом коммивояжёре. Записные книжки, его единственное богатство, хотели бы найти прореху в кармане, чтобы провалиться в неё от стыда, но за своей одеждой Липси всегда тщательно следил…

Через несколько километров просёлочная дорога вывернула на шоссе, что окончательно убедило Липси в правильности выбранного пути. Теперь он позволил себе остановиться и достать из коробки банку консервов. Не меньше часа он открывал её жалким и тупым перочинным ножичком. Есть этим орудием оказалось совершенно невозможно, так что в конце концов он жадно сожрал холодное жирное мясо пальцами.

А потом до самой ночи еле полз по шоссе, под начавшимся чёрным снегом, с тоской наблюдая за индикатором топлива, задыхаясь от вони с заднего сиденья и выслушивая в свой адрес от своего «второго я» циничные оскорбления, самым невинным из которых было «ты лживая двуличная свинья!».

Ещё позже ему стало страшно, и не от того, что машина, предупредительно фыркнув несколько раз, наконец заглохла, а от осознания того, в какую бездну он бросил свою несчастную душу.

Он так и не добрался ни до какого города, хотя ещё к вечеру должен был оказаться или в Сент-Брайдсе или в Милфорд-Хейвене. Видимо, или дорога вела чёрт знает куда, или в тумане он не сориентировался и прохлопал какой-нибудь указатель. А багажник и салон были забиты едой, которую теперь пришлось бы просто бросить. Ради которой он совершил преступление.

Липси заскулил и плакал долго и горестно. Потом закутался, как мог, в свой пиджачок и уснул.

Проснувшись, он сразу понял, что уже утро. Но проснулся он не от солнечного света, которого он уже почти не помнил, а от постороннего звука, который вторгся в его на удивление крепкий и глубокий сон.

Когда он повернул голову, увидел рядом машину. Это был полицейский «Форд».

Сначала он не поверил своим глазам и решил, что на самом деле ещё спит. Но когда окно полицейской машины опустилось, за ним стало видно лошадиное лицо над некогда лимонного цвета, а теперь грязной, курткой, натянутой поверх защитного костюма, как в фантастических фильмах. Лошадиному лицу было лет сорок на вид.

— Вы в порядке, сэр? — спросил полицейский.

— Да, спасибо. У меня кончился бензин.

— Кончился бензин, — кивнул полисмен, потянув носом. — Странный запах идёт от вашей машины, сэр.

Липси растерялся. Не говорить же в самом деле этому полицейскому, что он взял чужую брошенную машину, в которой сдохла собака. А быть может, они с Деллахи прозевали хозяина? И теперь тот заявил в полицию об угоне…

Нет. Чушь. Этого не может быть.

Откуда здесь вообще взялся этот полицейский? Видимо, где-то совсем рядом — город. «Странный запах», — он сказал…

— Да, — кивнул Липси. — Не знаю, что с ней случилось. Она какое-то время стояла без присмотра.

— Ага, — кивнул полисмен. — Понятно. А куда вы направлялись?

— В Милфорд-Хейвен, — брякнул Липси наугад. — Но, кажется, я заблудился.

— Заблудились, — кивнул лошадиное лицо. — Вы следовали в Уитлэнд. Не доехали пары миль до кордона.

— Кордона.

— Да. Там начинается запретная зона.

— Я ехал в Уитлэнд, — обречённо повторил Липси. — А там — запретная зона.

— Именно так, сэр. Вы не знали?

— Нет, — покачал головой Липси. — Я вернулся домой в Лливенли, с островов. Ничего не знал.

— А-а, — протянул полисмен, — вы хотели отсидеться на островах… Напрасная затея, сэр.

— Похоже. Думал отправиться в Милфорд-Хейвен, к родне.

— Ну и запах от вашей машины!

— Д-да, увы… Немного неприятно. Вы не знаете, как там сейчас? В Милфорд-Хейвене. У меня там сестра.

— Не знаю, сэр. Но думаю, получше, чем в Суонси, — он вдруг хохотнул, показав огромные, лошадиные же, зубы.

— Суонси сильно пострадал?

— Сильно пострадал, вы спрашиваете?.. Хе-хе… Да от него камня на камне не осталось.

— Вот как…

— Именно так, как я сказал, сэр… А чем это у вас забит салон?

Липси съёжился. Не хватало ещё, чтобы этот тощий полицейский с лошадиной мордой полез осматривать его не-его машину!

— Продукты, сэр, — неохотно вымолвил он.

— Продукты, — кивнул полисмен.

— Да. Запасся ещё в начале войны. Вот, думал поделиться с сестрой. Как она там сейчас, бедная…

— Угу… И что теперь будете делать?

— Не знаю… Как я не проверил уровень топлива, растяпа!.. Может быть, вы поможете мне? Бензином.

— Нет, сэр, не могу, — покачал головой полицейский. — С бензином очень туго. Нам выдают на смену совсем понемногу. Противогаз, винтовка и двадцать литров бензина. Когда такое было!

— Вы правы, сэр, — с готовностью поддакнул Липси. — Проклятая война!

— Ага…

Лошадиное лицо о чём-то задумался.

— Можем сделать иначе, сэр, — сказал он через минуту. — Садитесь ко мне, я довезу вас до кордона. А там на перекладных доберётесь, куда вам надо.

— Э-э… — Липси задумался. С одной стороны, это было бы здорово. С другой — очень не хочется оставлять продукты.

— Даже и не знаю, сэр, — сказал он наконец. — Я не могу бросить здесь такую уйму еды.

— Вам всё равно придётся её бросить. Но вы могли бы вернуться за ней с кордона. Купите бензина и вернётесь.

— Вы, пожалуй, правы, но…

— Ну не хотите, тогда давайте загрузим всё это добро ко мне. Доброшу уж и вас и коробки. Оставите мне… что там у вас, не знаю. В качестве благодарности, хе-хе…

— Правда? — оживился Липси. — А ведь это хорошая мысль! Конечно, сэр, я с радостью поделюсь с вами. У меня тут и тушёнка есть и кофе, отличный кофе, сэр, и сахар и виски… Конечно, сэр, я не обижу! И с удовольствием разопью с вами бутылочку, за ваше здоровье, сэр.

— Ну, тогда за дело, — кивнул полисмен, натягивая на лицо противогаз и открывая дверь.

Они управились за полчаса. Правда, полицейская машина оказалась не такой вместительной, как внедорожник Липси, поэтому пару коробок макарон и мешок муки пришлось, скрепя сердце, бросить.

— Ничего, успокоил полицейский гнусавым от маски противогаза голосом, — вы можете вернуться за ними, если они вам очень дороги.

— Да ну их, — махнул рукой Липси.

— Неплохо вы запаслись… Вашей сестре хватит этого на год. У неё большая семья?

— Э-э… Нет, сэр. Муж да ребёнок.

— Угу. Ну, значит — на полгода. Но это уж точно.

Полисмен закрыл багажник, отправился за руль. Уселся, стянул маску. Липси уже готов был пристроиться рядом, когда лошадиное лицо сказал:

— Ключи! Непорядок, сэр. Бак у вас, конечно, пустой, но ключи всё-таки заберите.

— Да, действительно, — кивнул Липси.

Он уже выдернул ключ из замка зажигания, когда позади него взревел двигатель, и жёлто-синий «Форд» за пару минут растворился в тумане.

Липси ещё некоторое время стоял посреди дороги, прислушиваясь к удаляющемуся звуку машины, увозящей всё его богатство.

А он даже и номер не запомнил. Но ничего, он запомнил лошадиную морду этого полисмена, так что когда дойдёт до кордона, сразу отправится…

Да никуда он не отправится…

Но какой мерзавец, этот полисмен!

Да полисмен ли это? Наверняка нет. Какой-нибудь преступник, убивший полицейского и присвоивший его машину. И слава богу ещё, что Липси остался жив!

Он долго ещё не мог понять, что с ним случилось, где он и почему лежит в вонючей луже грязи. Снег под его телом растаял, смешавшись с пеплом. Вся кожа под промокшей одеждой и лицо горело и чесалось. Трещала голова, а на щеке запеклась коркой кровь.

Ему и смотреть не надо было, чтобы понять, что машины нет. Это стало ясно сразу, как только ему удалось вспомнить всё, что произошло до того, как этот проклятый хохотун вломил чем-то ему по затылку. Бутылкой, наверное, которую прихватил «на дорожку». Конечно, вон, везде валяются осколки стекла.

Вонял издали собачий труп. Холодный ветер выстудил спину.

Он поднялся, постоял, пошатываясь. Тошнота, которая исподволь назревала, поднималась в пустом желудке, прорвалась наружу бессильной рвотой, от которой голова готова была развалиться на части, как та бутылка.

Похлопал себя по карманам, чтобы убедиться, что Липси не оставил их без внимания. Убедился. Не было ни денег, ни оружия.

Вот же паскудник, этот весельчак! Мразь… И как Деллахи просмотрел тот задумчивый огонёк в глазёнках этого клоуна! Вернее, он его заметил, но не обратил внимания. Подумал, что это от жадной голодной радости… Вот же дрянь!..

Утерев рот, шатаясь как пьяный, едва удерживаясь на протезе, он дошёл до паба. Порылся в кладовой, которую они с Липси очистили почти до голых полок. Взял пару банок тунца, прихватил бутылку виски, нашёл под стойкой нож.

Ему не сразу удалось найти ту улицу, что вела к церкви.

Старик всё так же сидел на скамье, уставясь в окно дома напротив. Живуч! Ведь наверняка он не ел не меньше трёх недель… Хотя, нет, это вряд ли. Без воды он столько не протянул бы.

Деллахи присел на скамью рядом с безумным старцем.

— Ну, ты как, отец? Жив, смотрю, ещё…

— … целыми днями в огороде у себя копалась оно и понятно семья-то была не малая а Кинсли чего там зарабатывал то разве заработок был так слёзы одни он ведь даже на платок не заработал чтобы те слёзы утереть вот и говори после этого мне что она не права была когда ушла от него…

— Есть будешь, отец? — Деллахи толкнул его локтем, принялся открывать консервы.

— … только маленького конечно не отвадить было от отца любил он его только увидит бывало в конце улицы уже кричит Кинси Кинси идёт это он так звал его Кинси не выговаривал все буквы а такой чудной был мальчишка и такой прям симпатичный в мамку ага добро что не характером пошёл а то выросло бы невесть что…

— Держи, старый, — Деллахи вложил в иссохшую старикову руку банку. Управляя его рукой, поднёс полную рыбы жестянку к носу бедолаги.

— … оно конечно и выросло не бог весть что однако же вон посмотри парень как парень и девки за ним так и увиваются так и мельтешат вокруг чего ж конечно работящий и при деньгах всегда а им чего ещё надо-то коли бы ещё…

— Да помолчи ты! — прикрикнул Деллахи, беря старика за голову и почти окуная носом в рыбу. — Чуешь? Еда. Есть надо.

Старик замолчал. Однако ни головы не повернул, ни на еду не обратил никакого внимания. Тогда Деллахи взял нож и долго, преодолевая стариково равнодушие, кормил его по кусочку, разжимая рот, складывая в него пищу. В конце концов, старик, кажется, что-то понял и распробовал. Он оживился, челюсти его задвигались охотнее и быстрей. Пришлось скормить ему и вторую банку.

— Ты вот что, отец… — пробормотал Деллахи, когда с кормлением было покончено и старик неуверенно присосался к бутылке виски, которую он вручил ему. — Ты вот что… Я тут полежу у тебя в доме? Это ведь твой дом? Полежу, ладно? Отдохнуть мне надо. Что-то в сон меня тянет. Посплю.

— Ага, — неожиданно осмысленно произнёс старик. Деллахи даже показалось, что его повеселевшие бесцветные глазки стали смотреть на мир удивлённо и весело. — Они тогда ещё молодые были.

— Кто? — не понял Деллахи.

— Молодые были глупые уж как он за ней ухлёстывал слышь-ка это же смеху было на всю деревню ему-то понятно тогда не до веселья было а мы с Коулом как увидим что он…

— Ну и ладно, — Деллахи хлопнул старика по плечу, поднялся, пошёл к дому, возле которого тот сидел.

В доме было темно и воняло, но не мертвечиной хотя бы. Плесенью, затхлой кислятиной и запустением — вот чем.

Он повалился на скрипучий диван. Расстегнул рубаху на груди. Грудь и живот были красные, покрылись то ли волдырями, то ли прыщами, чесались и несло от них чем-то медицински-химическим. Хотел встать и пойти поискать воды, чтобы смыть впитавшуюся в тело гадость, но не было уже сил подняться. Так и уснул…

Проснулся и первым делом глянул на часы. Шёл пятый час. Но то ли утра следующего дня, а то ли — вечера всё того же… По солнцу не определишь — солнца нет, оно умерло.

Грудь и живот приобрели багровый оттенок свежего ожога, превратились в одну сплошную язву, состоящую из множества лопнувших гнойничков. Кожа горела, зудела и, казалось, лопалась.

Поднявшись, он вышел из дому. Старик так и сидел на скамейке, дремал, свесив голову на грудь. А может быть, умер тихонько. Деллахи не стал проверять, вышел со двора и поковылял обратно к пабу. Нужно было собрать всё, что осталось после них с Липси, и перенести к лодке. И возвращаться на остров, где ждут голодные Гленда, Беатрис и дурачок Ллойд.

В пустой ящик он сложил несколько бутылок спиртного, коробки макарон, десяток банок тунца, спички, сигареты. Крякнув, поднял и пошёл.

Голова гудела. Мутило. Пару раз он останавливался и сгибался в рвотных позывах, от которых на глаза наворачивались слёзы, а голова взрывалась тупой болью. Те жалкие три сотни метров дороги, что пролегла от деревни до причала, шёл не меньше часа, то и дело останавливаясь, чтобы успокоить по-сумасшедшему бьющееся сердце, сбить одышку, прокашляться и проплеваться.

Он хорошо запомнил то место, где они оставили лодку. Там ещё был большой булыжник, лежащий на своём месте, наверное, уже не одну сотню лет.

Да, вот этот камень. Камень есть. А лодки — нет. И море начинается ближе. Прилив. Начавшийся прилив поднял, наверное, лодку и…

На всякий случай, он прошёл не меньше пары сотен метров в одну сторону, до рези в глазах вглядываясь в море, потом — в другую. Лодки не было.

Совершенно обессилевший, сел на валун, возле коробки с провизией. Тупо уставился на синие банки с весёлыми рыбами, намалёванными на этикетках. Рыбы двоились и троились в глазах. Они плавали, довольно улыбались, задорно смотрели на человека круглыми чёрными глазами и не знали, что их давно нет — умерли все. Вот только в банках и остались.

Не сразу понял, что́ это такое тёмное капает на штаны. Думал, внезапно пошёл чёрный дождь. Но капало в одну и ту же точку.

Сосредоточившись, понял, что капает — из носа. Кровь.

Дышать было невозможно — в груди хрипело, сипело и жгло — нахватался этого гадостного тумана: дышал-то полной грудью. А может, и не в тумане дело…

Дело в том, что раздавать долги и исправлять ошибки надо — вовремя, а не тогда, когда в небесной канцелярии тебе уже выписана путёвка. И печать проставлена. И личное дело твоё, Шон Деллахи, прошито, опечатано и отправлено в архив на положенное по регламенту хранение. Вот так-то, брат…

Нужно идти искать лодку. В деревне наверняка можно найти лодку. Сейчас, сейчас, он посидит ещё немного, отдохнёт, успокоит ополоумевшее сердце. Кровь остановится, и он пойдёт…

Но кровь так и не остановилась.

Остановилось сердце.

Женщина, которая ненавидит зеркала, — наверное, умирает.

Курильщик, который не хочет курить, и писатель, который не хочет писать, обречены смерти. Она не помнила, где это слышала или читала. Но женщина, которая не хочет смотреть в зеркало — уже покойница, это точно.

А Беатрис совершенно не хотелось смотреть в эту беспристрастную мёртвую гладь, в которой лицо её представало маской какой-то чумной старухи, измождённой, с сухими воспалёнными глазами, в которых тлеет тоска. Хорошо, что её милый ничего не замечает. Или не хочет замечать. Ну и ладно, ну и к лучшему.

С этого дня ей придётся носить на голове косынку, так она решила. Подвязывать волосы, чтобы они не так лезли и не видно было этих ужасных проплешин, которые, как ей казалось, усеяли уже всю её голову. Некогда прекрасный густой волос поредел, стал сухим и ломким, безжизненным, со вкраплениями седины. И это было ужасно. В этом ей чудилось предзнаменование близкого конца. Несмотря ни на что. Несмотря на любовь, которая связала их, двух последних обитателей острова.

Любовь…

Ей никогда ещё не было так стыдно, так… так унизительно и безнадежно, как вчера, когда, оторвавшись от губ Ллойда, она заглянула ему в глаза… О, господи!

Это было ужасное чувство. Словно она пытается совратить ребёнка, а тот — удивлён, испуган, ничего не понимает и хочет только одного: чтобы эта странная приставучая тётя побыстрей оставила его в покое.

Ей стало так стыдно и… так холодно, что её немедленно стошнило — она едва успела добежать до туалета.

Даже сейчас, при воспоминании об этом, Беатрис передёрнуло, стало трудно дышать, а живот подтянуло к позвоночнику.

Вот такая любовь. Вот такой она бывает, эта многоликая женская богиня. Ну да, она ведь тоже женщина, а потому — взбалмошна, капризна, коварна и порой безоглядно жестока…

— Холодно, — Ллойд, который дремал, сидя на кровати, завернувшись в одеяло, тряхнул головой, поёжился.

Да, холодно. Нужно приготовить поесть, и хорошо бы сделать кипятку. Вот только шевелиться совсем не хочется. Не вставать бы больше никогда, никуда не ходить и ничего не делать. Вот так и умереть здесь, в кресле-качалке, с пледом на ногах, и бестолковой книгой «Я хочу быть неотразимой!» в руках.

Она сидела у запорошённого пеплом окна, выходящего на Скомер и пыталась различить в нескончаемом тумане тот маяк, на который всё смотрел Маклахен. Быть может, правда: он боялся, что маяк погаснет, и это станет знамением его смерти, конца жизни, краха этого мира. И когда маяк угас, Маклахен тоже погас вслед за ним.

Вряд ли конечно. Не тот был человек Пирс Маклахен, чтобы заниматься такой ерундой как приметы и ставить свою жизнь в зависимость от какого-то там маяка.

А та, которая хочет быть неотразимой, беспечно улыбалась Беатрис со страницы книги и демонстрировала флакончик с какими-то духами. Где ты сейчас? Стала ли ты неотразимой? Или так же, как Беатрис, сидишь сейчас у почерневшего от сажи окна и смотришь в пустоту вспоминая то, чего уже не может случиться никогда?.. Не отражаясь ни в чьём взгляде.

— Холодно, — повторил Ллойд, глядя на неё жалостливо и вопросительно.

— Да, милый, — отозвалась она. Погладила пальчиком хобот фарфорового слона. — Сейчас я приготовлю поесть и сделаю кипятку.

— Я бы помог тебе, но у меня просто окостенели ноги. Кажется, они отломятся, если я пошевельнусь.

— Ты сиди, сиди, — сказала она. — Только смени позу. Немудрено, что болят ноги — ты их отсидел.

— Да?..

Почему всё — так? Ну почему? Кому и зачем нужен был весь этот ужас? Кто и чего сумел добиться? Ну свели вы с ума её любимого, и что? Легче вам от этого стало? Лучше? Сломали жизнь двум ни в чём не повинным людям. Они могли бы прожить свою жизнь в любви и согласии, в радости и надежде. Беатрис обязательно вылечила бы Ллойда. Если этот профессор, Локк, ничего не добился бы, она бы нашла другого. Она бы создала любимому условия, при которых у него просто не было бы причин уступить болезни, поддаться желанию убежать от жизни. И они никому не мешали бы жить. Они были бы прекрасной парой. Никто бы не догадался, что её любимый… Да если бы кто-нибудь что-то и подумал, какое Беатрис до этого дело…

Она поднялась, подошла к Ллойду, получше укутала его в одеяло, заставила лечь.

— Попытайся уснуть, милый. Я позову тебя, когда обед будет готов.

— Хорошо. Какая ты славная, Беатрис! И как замечательно, что ты у меня есть!

Конечно, милый, конечно. Без тебя я бы тоже сошла с ума на этом куске земли. В океане смерти. На этой безжизненной планете. В этой холодной вселенной.

— Отдыхай, любимый.

— Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

— Может быть, ты принесёшь обед сюда? Поедим в нашей комнате. Тут теплей и… и романтичней. Зажжём свечи.

— Нет, мой хороший, — она строго покачала головой. — Нет, нам нужно двигаться. Нельзя позволить себе отказаться от движения, нельзя распускать себя, жалеть себя и потакать своей слабости.

— Ты говоришь, как Липси.

— Да, Липси наверняка сказал бы что-нибудь подобное. Он очень умный и жизнерадостный человек.

— Надеюсь, они вернутся со дня на день.

— Да. Думаю, они вернутся сегодня или завтра. Возможно, им пришлось уйти далеко от побережья в поисках уцелевших деревень. Это задерживает их. Но они конечно скоро вернутся.

— Да. Я люблю тебя.

— Люблю тебя, милый. Спи.

А теперь скажи честно, Беатрис: правда ли это? Если бы ты встретила этого безумного мальчика в другое время, в другом месте и при других условиях — когда вокруг тебя не клубится жёлтым туманом смерть, — сказала ли бы ты ему когда-нибудь то, что сказала сейчас?..

Ты задумалась, моя хорошая…

А ведь и правда, в конце концов: какая разница, что было бы и могло быть в другое время и в другом месте. Жизнь заканчивается здесь и сейчас. И другой уже не будет никогда. И нужно хотя бы от этой успеть взять всё, что она ещё может дать.

А что она может дать? Ещё несколько мучительных полуголодных дней, без солнца, под смертоносным снегом, под которым ей нужно идти искать дрова, чтобы согреть своего мальчика.

Но сегодня она не пойдёт, нет, сегодня она никуда не пойдёт — нет сил.

А завтра они откуда возьмутся?

Но всё равно — не сегодня, только не сегодня.

А завтра, быть может, она умрёт.

Бессмысленно пытаться взять у жизни то, чего она не может тебе дать. У неё этого просто нет. Или есть, но не про твою честь.

У жизни было то, чего Липси хотелось в данный момент. Она не собиралась отдавать, но он один раз в жизни побыл настоящим мужчиной и постарался взять нужное сам. И что из этого вышло? Нет, жизнь не обыграешь её же колодой, да ещё и в игре, правила которой она сама и придумала.

Ну что ж, ну ладно. Сейчас пересдача. Впереди ещё один роббер, в котором он постарается сыграть с ней на равных. Он тоже будет плутовать, передёргивать и давить на психику. Он сделает ещё одну попытку. Ведь он ещё жив. Покуда ещё жив…

Хотелось обратно на остров, где Гленда, Беатрис и Ллойд — добрые, простые. Упасть в ноги Деллахи, вымолить прощения. Деллахи простит. Ну не убьёт же, в самом деле.

Но Липси гнал от себя эти пустые и бесполезные мысли. Не время сейчас предаваться слабости и привычно уступать вожжи любому, кто случайно оказался в твоей повозке. Довольно уже того, что всю жизнь плёлся за кем-нибудь в след: за родителями, за учителями, за друзьями, потом за жёнами. Они все никуда его не привели. Ни к чему хорошему не привели. И теперь они, вероятно, мертвы. А вот он, Липси, жив. Пока ещё жив. Значит, не так уж он плохо играет в игру, предложенную жизнью.

Некоторое время он сидел в своей машине, ошарашенный случившимся и ругал себя за то, что поверил этому человеку, на лошадином лице у которого было ясно написано, что он мошенник, маскирующийся под полицейского. Да если даже он и настоящий полицейский… Времена нынче такие, что предаст тебя абсолютно любой; даже самый близкий человек может тебя продать за коробку консервов. Таковы уж люди, от этого никуда не денешься. Каждый выживает как может.

Поняв, что ничего не высидит и окончательно замёрзнув, выбрался из машины и некоторое время стоял в раздумьях, идти ли в обратную сторону, к морю, и попытаться перебраться на остров, или же направиться к кордону, до которого по словам лже-полицейского осталось не более двух миль. Если это правда, конечно. Может ли лже-полицейский говорить правду?.. Прямо как в задачке про лжецов и правдунов.

Наконец, он решился и пошёл вперёд.

Достал на ходу из кармана обломок сигары Деллахи, понюхал. Отломил кусочек и сунул за губу. Когда-то он жевал табак. В детстве ему так нравилось видеть в вестернах, как ковбои отгрызают от табачных жгутов и косичек порции и смакуют их, паля из кольтов в краснокожих варваров! Он дал себе клятву, что когда вырастет окончательно, обязательно будет жевать табак. И когда окончательно вырос, первой его самостоятельной крупной покупкой стали полфунта «Рэд Мэна».

Он долго убеждал себя, что жевание табака доставляет ему удовольствие, но это у него плохо получалось, поэтому в первом браке жене довольно легко удалось заставить его отказаться от пагубной привычки. После развода привычка опять вспомнилась. И оказалось, что всё не так уж безнадёжно — привыкнуть можно. Но второй брак снова перевернул заново начатую жизнь… Пришлось ему в конце концов довольствоваться трубкой.

Очень быстро закружилась голова, так что ему пришлось даже остановиться. Нет, «Упманн» явно не подходил для жевания. Он выплюнул эту гадость и долго выгонял языком разбежавшиеся по рту крошки. Захотелось пить. Смертельно захотелось пить, а воды у него не было. Ни капли. Всё увёз этот пройдоха. Хорошо ещё, что он не убил Липси. А ведь мог бы, исподтишка.

Он шёл и шёл, уже час, два, а может быть — все три года. А никакого кордона не было и в помине. Всё тот же бесконечный зловонный туман расплывался вокруг, поглощая мир, не давая вдохнуть полной грудью, отупляя и навевая мысли о смерти. Поднявшийся ветер нёс по асфальту пыльно-пепельную позёмку, пытался разорвать клочья тумана, но это у него не получалось. Хотя бы не было снега, этого проклятого снега — и то хорошо.

Липси брёл, двигался, тащился — уже не глядя по сторонам, не обращая внимания на указатели, полузакрыв глаза, веки над которыми быстро воспалились от вездесущей пыли. Он тяжело, с хрипом, дышал и думал только о том, что жизнь его, кажется, кончилась. Иногда он то ли засыпал на ходу, то ли терял сознание, проваливаясь в тёмную бездну, где не было ничего, и только мелькали порой какие-то смутные образы прошлого, и глухо звучали забытые голоса.

Когда ему попался пустующий мотель, брошенный, наверное, разорившимся хозяином ещё до войны, он понял, что дальше идти просто не сможет, а потому забрался в самый дальний номер, кое-как поднявшись на второй этаж, и завалился на деревянную кровать-развалюху, сдёрнув с неё древний укрытый слоем пыли матрац.

Неизвестно, сколько он проспал, когда его разбудили какие-то звуки внизу. Прислушавшись, Липси понял, что на первом этаже что-то происходит — там ходили и разговаривали люди, два или три человека, а может быть, и больше.

Изо всех сил стараясь не скрипнуть ни половицей, ни дверью, он прокрался в полной темноте наружу, на лестницу, спускавшуюся в холл.

Один человек уходил на улицу, к оставленной машине, чьё тихое тарахтение доносилось до ушей Липси, потом возвращался, неся что-то тяжёлое, и снова уходил. Второй сопровождал его передвижения светом фонаря. Принесённое мародёры, а Липси ни минуты не сомневался, что это мародёры, складывали куда-то за барную стойку. Кажется, там было что-то типа кладовой.

— Боюсь, что найдут, — сказал один, когда перенесено было, наверное, всё.

— А ты не бойся, дружище, — отозвался второй. — Ни один чёрт сюда не заявится.

Этот голос Липси узнал сразу! Конечно, никакого сомнения, что это был он — тот полицейский с мордой лошади вместо лица. А раз это он, то нет никакого сомнения, что они прячут добычу, отнятую у Липси.

Не дыша, он достал из кармана пистолет. Если бы сейчас кто-нибудь спросил его, зачем он это сделал, Липси не знал бы, что ответить. Он ни разу в жизни не держал в руках оружия. Он понятия не имел, как с ним обращаться. В кино он много раз видел, что прежде чем стрелять, следует потянуть на себя верхнюю часть. Но сколько он не тянул сейчас, оружие не поддавалось. Скользкая и холодная металлическая крышка с какими-то насечками вроде и согласна была податься, но что-то мешало ей, а в темноте Липси никак не мог понять — что.

А те двое внизу загремели какими-то досками, очевидно маскируя кладовую ящиками или стульями.

Липси уже вспотел, от своих нервных и бесплодных усилий привести пистолет в боевое состояние.

— Людей-то много осталось в районе, — снова забеспокоился напарник лошадиной морды. — Мало ли…

— Много? — усмехнулся тот. — Ты видел хоть одного? Передохли все давно… Да не бойся ты, — успокоил он напарника. — Этот участок всё равно наш. Хочешь, весь день карауль.

— Зря ты не прикончил того идиота.

— Ты бы его видел… Сам сдохнет со дня на день.

Пистолет вдруг выскользнул из влажных и непослушных рук Нида Липси. Сердце, кажется, остановилось, а воздух в лёгких моментально прогорк от ужаса.

Стук упавшего вниз, на пол первого этажа, оружия отдался в мозгах похоронным колоколом.

Липси замер на месте, покрываясь испариной и желая только одного: проснуться на деревянной кровати-развалюхе и с радостью осознать, что всё это ему приснилось.

— Чёрт! — послышался возглас внизу.

Луч фонаря быстро метнулся в сторону упавшего пистолета, в одну секунду нащупал его.

— Наверх! — скомандовал лошадиная морда.

Фонарь тут же ударил лучом света вверх, по лестнице, в стену. Перескочил на грудь ополоумевшего от страха Липси, упёрся в глаза, ослепляя.

— Не выпускай его! — послышалась команда.

Следом, через целую вечность, пока Липси закрывался от ослепительного света рукой и прикидывал, как начать разговор, грохнул выстрел.

За спиной Липси, в стене, что-то щёлкнуло. Кто-то дёрнул его за рубаху на плече. Какой-то раскалённый уголёк, казалось, завалился в рукав и теперь жёг, прожигал кожу.

Он понял, что разговора не будет, повалился на пол, закричал от страха и боли.

— Есть? — спросил напарник.

— Не знаю, — отозвался лошадиная морда.

Липси подумал было, что можно затихнуть, прикинуться мёртвым, но тут же понял, что идея бредовая. А шаги полицейских, метнувшихся к лестнице, подтвердили его догадку.

Тогда, засуетившись, он заскрёб ногами и на четвереньках пополз обратно, в номер. Там вскочил и захлопнул дверь. Принялся нащупывать замок. Но замка не было.

«Да разве дверь остановит их!» — мелькнуло в голове.

Он безнадежно огляделся, пытаясь найти хоть какое-нибудь укрытие. Но где можно укрыться в пустой квадратной комнате с разбитой кабинкой душа и туалета.

А топот двух пар ног приближался.

Окно! Окно — единственное его спасение. Второй этаж — не так уж высоко. Скрыться, раствориться в тумане, в ночной темноте. Метров десять и — всё, никакой фонарь не нащупает его в этом густом мареве.

Закричав, он в три прыжка оказался у окна, ударился в него плечом, слыша, как звенит стекло и чувствуя, как рассекают осколки лоб и скулу. На секунду повис в проёме, елозя животом по нижнему краю. Он натыкался на оставшиеся в раме треугольники стекла, раздирая кожу чуть не до самой брюшины. И даже не чувствовал боли. Наконец передняя часть туловища перевесила. Перевернувшись в воздухе, он мешком повалился вниз. Секундой позже ударила в стену распахнутая пинком дверь. Грохнул вслед выстрел.

Липси упал на асфальт, идущий вдоль стены, откатился на рыхлую землю, бывшую когда-то клумбой. Рывком поднялся на колени. При падении плечо хрустнуло и теперь первое же движение отдалось в нём жуткой болью, от которой он едва не закричал.

А подняться почему-то не получалось. На одну ногу мог подняться, а вторая… С ней что-то было не так. Оглянувшись, посмотрел на ступню. Носок её как-то странно, неестественно, вывернулся.

— Стоять! — лошадиная морда высунулся в окно.

Посыпались осколки стекла из соседнего окна. Показался локоть напарника, потом высунулась кисть с зажатым в ней пистолетом. Мелькнуло искажённое азартом охоты лицо.

Липси стремительным рывком поднялся и тут же закричал, случайно оперевшись на вывернутую ступню. Дикая боль сковала всю нижнюю часть ноги, до самого колена, и отдалась в него так, будто по колену стукнули молотком.

Почти одновременно грохнули два выстрела. Его больно ударило в бок.

— Не стреляйте! — закричал Липси. — Пожалуйста!

Или ему казалось, что закричал. А на самом деле — прошептал, наверное, в ужасе.

Полицейская машина стояла совсем рядом, вот она, у входа, буквально в десяти шагах.

Он устремился к ней всем телом, всем своим разумом, всей бесконечной жаждой жизни.

И снова закричал от боли в ноге и, потеряв равновесие, повалился на землю.

Сверху упало на спину что-то тяжёлое. Такое тяжёлое, что разом перехватило дыхание. Он повернул голову — посмотреть, что там.

Самое страшное в человеческой жизни — это отсутствие перспективы. Хорошей ли, плохой ли — не важно. Главное, чтобы она была. А когда её нет, не становится и жизни. Жизнь утрачивает всякий смысл и превращается в доживание, умирание… в пустоту. И в этой немой пустоте хочется лечь и уснуть. Чтобы не просыпаться уже никогда. Вон, насекомые, с наступлением холодов забиваются в щели и засыпают. Надеясь, что когда проснутся, солнышко будет пригревать уже вовсю. Половина из них не знают, что не выйдут из последней спячки никогда, но у них есть перспектива. А потому они засыпают с блаженными улыбками на своих микроскопических мордашках…

А какая перспектива у Беатрис? У любимого?

Последний день она много думала о Гарри, вспоминала… Как он там сейчас? Где? Жив ли вообще? Впрочем, такие гарри обычно выживают. Умирают настоящие люди, добрые и простые, такие, как Гленда и Липси.

Липси. Деллахи. Прошла уже неделя, как они отправились на материк. Что с ними сталось? Погибли? Или нашли место, где можно выжить и решили не возвращаться? Хорошо бы, если так. А если… если они попали в плен? Если китайцы или русские уже захватили старую добрую Англию?..

Обо всём этом лучше не думать. Какое, в конце концов, ей и Ллойду дело до другой жизни? Если даже эта другая жизнь уцелела. Выбраться с острова они не могут. Остаётся только сидеть здесь и ждать, кто успеет вперёд: помощь или смерть. Но если бы Деллахи и Липси добрались до людей, неужели они не сказали бы, что здесь, на острове есть ещё две потерянных жизни? Значит… значит, либо они не добрались, либо людей нет.

— Твой ход, — сказал Ллойд. — О чём ты опять задумалась? Играем мы или нет?

Они сидели в гостиной, за картами. Тускло, на самом слабом огне, светила керосинка. Стоял под ней её любимый весёлый фарфоровый слон. Увы, он не принёс ей счастья!

Или… Или принёс? Конечно же! Конечно принёс, прости слоник, прости.

Засыхала пустая банка из-под тушёнки, которую Ллойд едва ли не вылизал. Бедняжка, он живёт с постоянным чувством голода. Скоро начнётся жажда — воды у них осталось несколько литров.

А как смешно он выглядит в её пальто, которое кое-как сумел натянуть. Рукава коротки, в плечах того и гляди лопнет. Милый, милый…

Она бросила карту. Наугад.

— Консервов осталось две банки, — виновато посмотрела на Ллойда.

— Две банки… А просо?

— Увы, мой хороший.

— Ну ничего, ничего. Со дня на день вернутся Деллахи и Липси. Они привезут еды. Много еды и воды.

— Да, конечно, милый, — вздохнула она, кутаясь в одеяло. — Как холодно, просто ужас.

— Разжечь бы камин.

— Надо в конце концов обойти северную оконечность острова. Наверняка останки деревни как раз там, за той скалой, куда мы не дошли прошлый раз. Тогда у нас будут дрова.

— Не хочу, — покачал головой любимый. — Ты опять проиграла. Что с тобой сегодня?.. Этот противный, этот ледяной и вонючий туман… Там просто нечем дышать.

— Ты посидишь дома, а я схожу. У тебя вчера был ужасный кашель, не стоит тебе лишний раз выходить на улицу. Всё, что я нашла, это таблетки от сердца и давления. Да немного аспирина. Так что, болеть нам нельзя.

— Да, милая. Ты у меня такая молодец! — улыбнулся он.

— Вообще нам лучше бы переселиться в подвал. В доме не многим лучше, чем на улице.

— В подвале очень уныло. И сыро. А тебе вредна сырость. И потом, ты сама говорила, что там эти ужасные крысы.

— Лучше уж потерпеть сырость и крыс, чем… Впрочем, теперь уже…

— Что — теперь уже?

— Милый, Деллахи и Липси нет уже неделю.

— Неделю? Неужели прошла уже целая неделя?.. Время летит совершенно незаметно. Это потому что ты со мной, и я счастлив. А ты? Тебе хорошо со мной?

— Да, мой мальчик. Я счастлива, что у меня есть ты.

— Ну вот, я опять выиграл.

— Да, ты здорово играешь… Бедная Гленда! Она была такая весёлая, озорная… Она вышила эту чудесную салфетку для своего малыша…

— Как вы, женщины, любите грустные воспоминания! Любите терзаться и плакать.

— Воспоминания? Дорогой, но она умерла всего пять дней назад!

— Ну да, кажется, пять. Но ведь её не вернёшь. Какой же смысл каждый вечер плакать?

— Она умерла не одна. Вот что самое ужасное.

— Да? — он удивлённо посмотрел на неё. — А кто ещё умер?

— Ллойд… ты… У неё же был ребёнок!

— А-а, да, правда… Я забыл.

— Хотела бы я так быстро забывать, — вздохнула Беатрис.

— Но тебе нельзя этого, — возразил милый. — Кто-то же должен помнить всё за нас двоих.

— Да, — слабо улыбнулась она. — Да, конечно.

— Ты у меня такая умница! И красавица. Сыграем ещё?

— Красавица… У меня лезут волосы… Ужас!

— Куда они у тебя лезут, любимая?

Беатрис печально взглянула на него.

Бедный мальчик! Он совсем, совсем ничего не понимает, не видит. И не хочет ни видеть, ни понимать — вот, что самое ужасное. Он сбежал в свою болезнь, спрятался в ней. Там ему хорошо, уютно. Немного голодно и холодно, но всё ведь образуется рано или поздно…

— Милый, ты… ты будешь скучать по мне?

— Ты уезжаешь? — он оторвался на секунду от карт.

— Ребёнок, — вздохнула он. — Ты безнадёжный ребёнок.

— У нас обязательно будет ребёнок, — оживился Ллойд. — Правда, любимая? Маленькая такая Беатрис. Она будет всё время писаться и кричать. Я буду звать её Младшей. Или — Беатрис Вторая, принцесса Каледонии. Или… Я счастлив! Как я счастлив, что ты у меня есть! Играем ещё?

— У меня выпадают волосы, — повторила она, слизывая с губ тихие слезинки. — Скоро я стану совсем страшной.

— Не грусти! — он коснулся её руки. — Для меня ты всегда будешь красавицей, дорогая. Даже в старости.

— Даже совсем лысой?

— Ты лучше всех!

— Спасибо, мой мальчик, — улыбнулась она. — Ты не знаешь всех, но всё равно спасибо.

— Я и не хочу их знать. Мне достаточно тебя. Так мы будем играть?

— Солнышко моё… — она отвернулась, чтобы не расстраивать его слезами. — Да, конечно, мы будем играть. До последнего!

— Что ты имеешь в виду?

— Раздавай… Господи, какой холод!

— Ничего, ничего, — успокаивал любимый, сдавая карты. — Мы уедем на Гаваи, где вечное солнце… Хотя, нет! Мы же должны остаться здесь, на острове. Займёмся гостиничным бизнесом. Ведь теперь это наш отель.

— Конечно, мы останемся здесь, милый. Навсегда.

— Денег ещё много, — с воодушевлением продолжал Ллойд. — Хватит и на ремонт и на жизнь, пока наш отель не станет широко известен, а…

— Денег? — перебила Беатрис. — Много денег?

— Ну да, — улыбнулся Ллойд. — Я ведь отдал меньше половины. Я знал, что наши денежки…

— Ты отдал ме… Так ты не все деньги отдал?!

— Нет конечно, я же не дурак. Я никогда не верил до конца этому Деллахи. Да и Липси… странный он какой-то. Глазки добрые, язык медовый, а что там у него в душе…

— Впрочем, какая теперь уже разница, — не слушала его Беатрис.

— В смысле?

— Ничего, мой хороший, ничего. Давай играть.

— Что-то меня опять в сон потянуло… Я стал таким соней!

— Пойдёшь в комнату, приляжешь?

— Нет. Я здесь. У тебя на коленях. Можно?

— Конечно, мой мальчик.

Они перешли на диван. Ллойд уютно свернулся на нём, а она укрыла его своим одеялом. Села, положив его голову к себе на колени.

Она не знала, сколько так просидела, напевая ему какую-то песенку из прошлой жизни. А он всё никак не мог уснуть. Ей было холодно, она с трудом заставляла себя не дрожать.

— Что-то меня мутит, — сонно произнёс Ллойд.

— Хочешь встать?

— Нет, нет. На твоих коленях так хорошо! Я сейчас усну, и всё пройдёт.

— Я бы сыграла тебе на флейте Гленды. Колыбельную.

— Ты умеешь играть на флейте?

— Нет.

— Тогда зачем говоришь, что сыграла бы?

— Глупый. Спи!

— Но я не понимаю.

— Да будешь ты спать или нет?!

— Да. А что ты будешь делать, пока я сплю?

— Буду сидеть и любоваться на тебя.

— Да? Тогда я наверняка увижу хороший сон.

— Надеюсь.

Он ещё что-то пробормотал, какие то нежности, которых она не расслышала. Потом тело его обмякло, голова потяжелела.

Тогда Беатрис тихонько встала, сняла тёплую кофту, подложила её под голову спящему.

— Спи, мой ангел, — прошептала она, осторожно целуя его в лоб. — Мой милый безумный ангел. А я пойду, поищу дров. Надеюсь, Маклахен всё же не солгал, и деревня на острове действительно была. Тогда я её найду. И у нас снова станет тепло. Хотя бы тепло. Хотя бы ненадолго… Спи.

Она уже подходила к двери, когда вдруг ожило радио. Столько дней молчало, а тут… Наверное, Ллойд, который каждое утро начинал с того, что включал приёмник и пытался что-нибудь поймать, забыл его выключить.

Она метнулась к приёмнику, убавила громкость. Но выключить его совсем не было сил. Пусть оно разбудит Ллойда, но она должна услышать. Ведь раз работает радио, значит жизнь продолжается!

«… радио „Дредноут“, — донеслось до неё сквозь хрипы и свист, — и я Кевин Джонс… к последним новостям… А новостей-то и нет, ребята. Совсем никаких. Помните замечательную пословицу: „Лучшие новости — это отсутствие новостей“? Как раз наш случай… На улице снег…. Немного зябко, но зато… кто-то из вас ведь наверняка ещё жив. Впрочем, не отчаивайтесь: вам тоже осталось недолго, как и мне… пирим-дирим-сирим-нитрита или как его там. Это облако зависло в районе… не скоро… А там и весна не за горами, но мы с вами вряд ли… На этом, пожалуй, мы и… последний выпуск… Пока, ребята! Радио „Дредноут“ желает вам быстрой и лёгкой смерти!»

И наступила тишина.

Этот её поход ничего им не дал. Из последних сил, задыхаясь и едва не падая, Беатрис обогнула скалу. Там было море. Просто море, которое начиналось сразу за отвесной каменной стеной.

Она села на укрытый слоем чёрного снега булыжник и долго сидела, глядя в беспросветное марево тумана, нависавшее над морем.

Удивительно, сколько в человеке слёз. Наверное, больше чем всего остального; больше, чем крови.

Хотелось крикнуть морю что-нибудь обидное. Морю, мёртвому Маклахену, небу, сожравшему солнце, и миру…

Но кричать она не стала. Да и сил на это просто уже не было…

Ллойд встретил её у входа. Улыбкой.

— Прекрасный день! — провозгласил он. — Прекрасная погода! Этого ужасного снега сегодня нет, и мир заиграл иными красками, не так ли?

— Да, мой хороший, да, — устало произнесла она, проходя мимо него в гостиницу.

— Хорошо прогулялась?

— Замечательно.

— Да, сегодня так хорошо, так вольно дышится. Всё же жизнь на необитаемом острове чудесна! В детстве я очень завидовал Робинзону Крузо. А теперь — не завидую. Ведь Робинзон и мечтать не смел о таком Пятнице, какой есть у меня!

Он остановил её, нежно обнял за плечи, поцеловал во впалую щёку. Беатрис нашла в себе силы улыбнуться в ответ.

— Что-то мне нехорошо, милый, — прошептала она. — Боже, как мне нехорошо! Я пойду прилягу, ладно?

— Конечно! — весело поддержал он, входя следом за ней в гостиную. — Приляг, любимая, отдохни. Тебя долго не было. Конечно, ты устала.

— Да. Безумно.

Она кое-как добралась до дивана, буквально упала на него. Голова была пуста и звенела. И где-то левее затылка как будто засела игла — тонкая острая боль вонзалась в мозг. Переутомление.

— Принести тебе воды, дорогая?

— Нет, не уходи! — она почему-то испугалась остаться одна. — Побудь со мной.

— Ладно, милая, — пожал он плечами. — Надо бы приготовить поесть… Ты не займёшься этим?

— Конечно, конечно займусь, мой хороший. Вот только полежу немного. Ноги совсем не держат.

— Да, полежи, отдохни. Нам нужно больше бывать на свежем воздухе. Хотя прогулки и выматывают тебя, но они необходимы. Любой врач тебе это скажет… Интересно, как там профессор Локк… Я записан у него на сентябрь… А какой сейчас месяц, Беатрис?

— Думаю, заканчивается июль. Или уже начало августа…

— Август теперь — зимний месяц. Забавно, правда? Интересно, каков будет сентябрь… Наверное, самая жара отныне будет стоять зимой, а?

— Думаю, жары больше не будет.

— Никогда?

— Ты же сам говорил про ядерную зиму.

— Я говорил?.. Да?.. Не помню. Но в любом случае, она же не будет вечной.

— Это хорошо, — слабо улыбнулась она. — Значит, мы ещё увидим лето.

— Конечно! Обязательно увидим!.. Есть хочется.

— Бедненький. Потерпи минутку, ладно?

— Да, конечно. Ты не беспокойся ни о чём. Тем более, гнилая картошка уже немного приелась.

— Плохо, что у нас нет огня. Если бы ты так не жадничал, мы бы…

— Нет! — запротестовал он. — Я не хочу об этом слышать!

— Но что-то же надо делать.

— Надо поесть.

— Да, — кивнула она, — я сейчас.

А глаза закрывались, и не было сил поднять отяжелевшие веки.

— Какое удивительное море было сегодня, ты заметила? Иссиня-чёрное. И как в нём отражалось северное сияние! А травы и цветы будто укрыты чёрным жемчугом. Очень красиво!

— Да. Красиво. До ужаса, — выдохнула она с содроганием.

— Ну, есть в этой красоте что-то… что-то роковое, да. Но от этого картина не перестаёт быть величественной. Если бы я был художник!..

— К счастью, ты не художник.

— Не правильно! Жаль, что я не художник. Я мог бы написать твой портрет.

— Не хотела бы я видеть себя. Я давно уже не смотрюсь в зеркало, ты заметил?

— Н-не… не смотришься?.. Ну и ладно. Твоё зеркало — это я. И я говорю тебе: ты прекрасна, возлюбленная моя!

— Спасибо, милый, — кивнула она, не открывая глаз.

— Ничего. Ничего, вернутся Деллахи и Липси, привезут еды. Откормим тебя… Мы с тобой давно не танцевали. То-то устроим пляску.

К горлу Беатрис подступала слабая истомчивая тошнота. Сердце замирало и едва трепыхалось, как птенчик двух дней отроду. Ноги вдруг похолодели — их как будто не стало.

— А давай танцевать! Сейчас! — не унимался возлюбленный.

Она вдруг отчётливо поняла, что умирает. Хотела позвать Ллойда, но в горле встал сухой комок, который не давал дышать.

— Что? Что ты сказала? — Ллойд стоял у радио, крутил ручку настройки. — Радио таки совсем пришло в негодность. Или какие-то неполадки на станции.

Больше она ничего не слышала. Голос любимого, какой-то глухой и обрывистый, уплыл в невыразимую даль. Рука Беатрис сползла с живота, безвольно повисла над грязным полом.

— С этой дурацкой войной всё пошло наперекосяк. — не умолкал Ллойд. — Без радио скучно. Но ничего, мы будем играть в карты, в домино, правда? Вот только поставить бы чайку… У нас ведь есть ещё немного воды?.. Будем чаёвничать и ёриться в джин. Очень уютный и длинный получится вечер!.. Ах, чёрт, что это я говорю… Я совсем забыл, что у нас нет огня! Жаль… Может быть, всё-таки снять ту дверь, а?.. Ты не приготовишь нам ужин, Беатрис?.. Любимая, ты слышишь?

Он повернулся к ней и с минуту удивлённо смотрел на спокойное лицо Беатрис. Потом на цыпочках прошёл к столу и осторожно, стараясь не шуметь, уселся на стул. Положил ноги на другой и долго мостился, устраиваясь подремать.

— Уснула… — бормотал он. — Устала, бедная… Спи, моя хорошая, спи. Пусть и наш ребёнок поспит. Пусть наша Беатрис Вторая поспит. Принцесса Каледонии. Почему Каледонии?.. Ну-у, не знаю. Мне просто жутко нравится это название… Вы обе устали сегодня… Две мои Беатрис… Отдыхайте. Поспите часок. Ужин подождёт, ничего страшного. За час я не умру с голоду. Да и мне, пожалуй, вздремнуть не помешает…