Лето 2007-ого. Лето 2007-ого было самым сумасшедшим, самым сказочным, крышесносным и бесконечным летом в моей жизни. Начать хотя бы с того, что я только что с отличием поступил на бюджетное отделение института, в котором потом просрал без толку пять с половиной лет, что впереди было целых три месяца приключений и кутежа, что 5 июня я познакомился с любовью всей своей жизни и будущей женой (это один и тот же человек). Мы, ясное дело, были тогда ещё свежи и ослепительно молоды, а она жила одна. В комнате в коммуналке, но одна. Можете себе представить, что это значит для семнадцатилетнего парня – познакомиться с девчонкой со своим собственным углом, пусть и в коммуналке? Могу поспорить, что большинство комнатных соблазнителей сейчас возмущённо воскликнут «Не верю!» и захлопнут книгу. И тем не менее это правда.

Я тогда выглядел (и ощущал себя) как натуральный цыган: разноцветные баскетбольные кеды на три размера больше (зато они были фирменные и по распродаже), треники с вытянутыми коленками и папина джинсовая куртка lee. Древняя и протертая, но настоящая, из тех времён, когда их ещё возили челноки из самой настоящей Америки. А ещё у меня была разбитая дедова гитара (7-струнка с поведённым грифом, переделанная под 6-струн, а после и вовсе под нейлон) и куча фенечек, заклёпок на джинсе и перстней с черепами и страдающими мертвяками. Представили? А я до сих пор не представляю, каким образом вот такой вот я смог подкатить к вот такой вот Тане, одевавшейся с иголочки и пахнувшей духами и туманами. У неё была работа, у неё водились какие-никакие деньги, и она ими распоряжалась целиком сама. Хотела – покупала еду, хотела – духи и туманы, хотела – за квартиру платила.

Сошлись мы легко и сошлись на ожидании чуда и прикосновения к неизведанному. Мы оба к тому времени увлекались Карлосом Кастанедой и осознанными сновидениями, и это была первая зацепка. Я всегда был талантливый и вдохновенный врун, и это вторая зацепка. И два с половиной: моему вранью фартило и везло изо всех сил реальности. Кажется, про себя я называл это скачком Шредингера: ты городишь полную чушь, но свято в неё веришь, и в какой-то момент мир потихоньку подстраивается под твои выдумки. В тех местах, которые пока ещё не видны и могут толковаться по-разному, ткань бытия по чуть-чуть растягивается, или наоборот усаживается, как после стирки, в общем, принимает нужную тебе форму. А если рядом есть хотя бы один человек, готовый слушать и внимать этим микроскопическим изменениям… Думаю, многие секты и религии именно так и начинались.

Теперь о привидении. Собственно, я его, можно сказать, сам выпросил на свою голову. Очень уж хотел убедиться воочию в том, что помимо нашего мира со смертью и гробом в конце, есть и другое измерение, в котором с этого всё только начинается. И убедился.

Было так:

Шло наше юбилейное свидание (то ли пятое, то ли шестое), и мы это событие, конечно, отпраздновали. Мы сидели в парке, потягивали пиво «Туборг» и беседовали о загробном. В качестве доказательства я тогда развернул руку ладонью вверх, и от неё пошёл пар. Это несложный фокус, но со стороны просто рвёт башню и уносит в дальние края.

– А у меня в комнате живёт привидение, – прокомментировала это Таня, моя будущая жена. – Лицо такое прозрачное над телевизором. С причёской как у Гоголя и в жабо.

– Угу, – сказал я и снова показал фокус с паром на ладони. Потому что больше ничего не умел.

Таня продолжала:

– И колышется, как рябь на воде. Ночью между часом и двумя появляется и колышется.

Я кивнул и предложил как-нибудь обязательно словить этого привидения. Между часом и двумя ночи.

– А ты и это умеешь? – немного недоверчиво спросила она, покосившись на мою ладонь. Пар от ладони всё ещё шёл, густой, как от самого настоящего ингалятора.

Я резко повёл пятернёй вверх, собрал в неё весь столб пара и спрятал в карман куртки. И хвастливо соврал:

– А то ж, – не особо-то веря, что вышеобозначенное привидение вообще появится. А вот остаться у Тани на ночь – ну почему бы и нет? Что мы, без привидения не найдём чем заняться? Потом разговор исчерпал себя и перешёл на что-то другое, кажется, на «Ветер в ивах».

В следующий раз я вспомнил об этих привидениях нескоро, наверное, потому что было мне совсем не до этого. Лето катилось своим чередом, я изо всех сил бездельничал и бегал от военкомата (повестку мне всё ж таки вручили, но я оказался негоден), а ещё пил пиво и иногда подрабатывал на анкетах-опросниках для НИИ Наркологии. Анкеты распространялись в школах, и там было много вопросов об употреблении веществ. Пробовали вы ганжубас, винт, соль, спайсы? Как часто? Во сколько лет в первый раз? Где берёте? И всё в таком роде. Моей работой было загонять эти данные в компьютер, за каждую анкету я получал по 20 рублей. 20 рублей тогда стоила бутылка неплохого пива, и про пиво в этом опроснике тоже было. Пробовали вы пиво? Во сколько лет в первый раз? Где берёте? Видимо, пиво тоже считалось наркотиком, наравне со стероидами и клеем «Момент».

Несколько раз я оставался у Тани на ночь, но никаких привидений не было и в помине. Вообще, всё время как-то так получалось, что мы либо гуляли по набережной Москвы-реки до самого утра, либо приходили к Тане домой, выпивали буквально пару пачек пива на двоих и срубались ещё до полуночи. До того раза в августе.

В тот раз на улице лил дождь, громыхала гроза, и завывал ветер. Зловеще. Весь дом трясся и ходил ходуном. Дом был старый, ещё довоенной, дореволюционной, даже, кажется, 19 века постройки. Он был настолько старый, что рассыпался ещё тогда, когда был высотою в три этажа (каждый их них по 4.5 метра), а к нему пристроили сверху ещё 2 этажа – 2 этажа низеньких каморок по три с половиной метров в высоту, сдавать всякой черни и плебсу. И даже это было ещё до революции. Настолько старый был дом.

Таня жила как раз на 4-ом, каморочном этаже, с высотою потолков в 3.5 метра. Снаружи это выглядело, как халупа, но изнутри – изнутри это выглядело как замок. Осыпающийся, ветхий замок с потолками, уходящими в чёрные глубины космоса, глубины растрескавшиеся и каждую минуту грозившие упасть нам на головы и завалить нас насмерть. А ещё скрипучие дощатые полы, искрящая проводка с бумажной изоляцией, побуревшие от времени пергаментные обои. Необъятная кровать чуть ли не с балдахином, два мрачных кресла с высокими спинками, огромная вечно тусклая люстра с чахлым угасающим светом её лампочек. В общем, типичный замок с вампирами.

А вот соседями таниными были люди весьма и весьма прозаические.

Во второй комнате жила семья из двух кхм… заочниц, 60 и 30 лет соответственно. Жили они беспорядочно, скупкой и перепродажей краденого, считали себя солью земли и трудовым народом. Время от времени к ним из мест не столь отдалённых приезжали очередные «мужья». Спали эти мужья на продавленном диване в общей кухне, и тогда в неё было не зайти от запаха водочного перегара. Впрочем, надолго они на воле не задерживались.

В третьей комнате, спроектированной длинной и узкой, как трамвай, жили два абсолютно одинаковых иссушённых субьекта в квадратных очках, запомнившихся мне тем, что они почти не показывались остальным на глаза, а когда, наконец, показались, то почти тут же попались на воровстве пельменей у заочниц – прямо из кипящей на плите кастрюли. И пытались свалить вину на Таню. И это несмотря на то, что были пойманы с полуразмороженной пельменью во рту. Кстати, потом, много позже выяснилось, что они украли больших денег в каком-то Тернополе, бежали в Россию и сами были обокрадены по дороге, так что остались ни с чем. Как и с пельменями. Их тогда тоже отобрали.

Короче, соседи наши были не крем-брюле, и мы старались лишний раз не выходить в общий коридор. Холодильник стоял в комнате, электрический чайник – в комнате, ну и всё в таком роде.

После пятой или шестой бутылки чая я поднял мутный взгляд от своего веера карт на старое зеркало на стене и не увидел там своего отражения. Зато там был силуэт, немного размытый, но всё же достаточно отчётливый. Силуэт был женский, в длинном, в пол, сером платье с белыми кружевами на рукавах и воротнике. Наверное, так одевались лет 150 назад, когда этот дом ещё мог называться новым. Лица девушки было не разобрать, но мне она показалась молодой, даже юной. Вся остальная комната отражалась в зеркале как будто бы правильно, вот только вместо меня, прямо на моём месте была эта старорежимная девушка.

– Опа, – сказал я и открыл следующую бутылку.

В магнитоле играла Арефьева:

Это может быть всем чем угодно,

Даже тем, чем не может быть,

Даже джазовым временем года,

Даже тенью, наивной на вид…

Я показал Тане свою находку в зеркале. Находка не обращала на нас ровно никакого внимания.

– Может, постучать ей? – предложила Таня, с сожалением откладывая карты. Она выигрывала. Опять. Ей вообще не было и нет равных в «подкидном». Зато я всегда мог взгреть её в «международном».

Мы допили ещё одну бутылку на двоих, закурили красный «Винстон» и вооружились иконками святых из серванта. Как сейчас помню: пыльный свет люстры, мы – с иконками и шумом в ушах, зеркало – мутное, ущербное, дефектное, рябое, с такими, знаете, черными сульфидными пятнышками. И эта девушка по другую сторону.

– Это сера, – сказала Таня.

– Что?..

– Пятнышки – от серы. Частицы сульфида вступают в реакцию с серебром и получается сера.

– Круто, – сказал я, не видя особого отличия серы от сульфидов. И постучал по холодному стеклу.

Девушка по ту сторону не отреагировала. Я постучал ещё раз, сильнее. С тем же результатом.

– Откуда, говоришь, у тебя это зеркало? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь спросить. Да, я помнил, как рекомендовался знатным охотником за привидениями. И чувствовал себя довольно глупо.

– Оно не у меня. Здесь моего вообще ничего нет, – ответила Таня с лёгкой грустинкой в голосе.

– М-м-м… мамино?

До Тани в этой комнате жила её мать. Она получила её ещё в 90-х от Даниловской мануфактуры, как мать-одиночка, когда устроилась бухгалтером на эту самую мануфактуру. А в январе 2007-ого она взяла и предложила эту комнату Тане на пожить. Такая вот краткая предыстория.

– Мамино… – эхом повторила Таня. – Нет, не думаю. Она не барахольщица. В смысле, если есть лишние деньги, она лучше одежду какую-нибудь купит, чем мебеля. Думаю, даже если бы отдали, она бы такое не взяла.

Мы всё стояли с иконками в руках и всё заглядывали в ущербное рябое зеркало. В магнитоле играл Летов, «Джа на нашей стороне», потом Цой, «Мама, я бездельник». И я чувствовал себя лишним, как куча лома. Я имею в виду, во всей этой большой жизни, где вроде бы всё уже понял за первые 17 лет, попривык, а тут вдруг зеркала с окнами в прошлое или вообще чёрт знает что.

За окном мало-помалу кончился дождь, кассета в магнитоле тоже кончилась, и отщёлкнула «stop» – с сухим пластмассовым звуком. Стало необыкновенно и невозможно тихо. А мы всё стояли и смотрели.

– Странно, – задумчиво выговорила Таня, – я ведь жила у неё здесь до пятого класса. Пока не сбежала к бабуле…

– И?

– И я никак не могу вспомнить, было это зеркало или нет. Может, оно здесь всегда было?

Я сказал что-то в том смысле, что это легко проверить по обоям за зеркалом – выцвели они или нет. Не тут-то было. Зеркало не снималось. И не сдвигалось, даже на миллиметр. Оно как будто вообще было вцементировано в стену. Намертво.

– Хрень какая-то, – досадливо буркнул я и бесцеремонно постучал кулаком в середину зеркала. – Эй ты! Школа благородных девиц!

Силуэт дёрнулся, как от пощёчины. Потом девушка по ту сторону стекла внезапно стала видна очень чётко, как будто на телевизоре РАЗ! и добавили резкости. Она стояла вплотную к стеклу, бледное выразительное лицо: тонкие нервические губы, нос с небольшой горбинкой, водопад прямых волос цвета безлунной ночи и такие же чуть раскосые глаза. Она видела нас.

За окном гулко ухнул филин. Тогда меня совершенно не удивило, что на Варшавке откуда-то взялся филин.

А ещё я к тому времени уже порядочно набрался, поэтому погрозил зеркалу иконой Николы Чудотворца:

– Вот достану тебя оттуда – будешь знать!

Девушка стояла не шевелясь, но зрачки её глаз расширились. Наши глаза встретились. Мне стало как-то не по себе: голова горела и казалась весом в целую тонну, ноги были ватными и одновременно с этим абсолютно не гнулись. Я отложил последнюю бутылку, предложил Тане пойти проветриться. Мы кое-как оделись и вышли в коридор, принялись возиться со входной дверью. В этот момент где-то рядом раздался негромкий, но отчётливый звон разбитого стекла.

– Нажрутся комбикорма… – шёпотом прокомментировала Таня, разумея наших кухонно-уголовных соседей. А я просто машинально проверил выкидуху в кармане – на месте ли.

Мы спустились по крутым лестницам и прошли через три мокрых извилистых подворотни. Шумела вода – в водосточных трубах остатки ливня ещё никак не могли угомониться и отойти от этой бешеной скачки по жестяным крышам и подоконникам. Набережная Москвы-реки была начисто умыта и пуста в обе стороны насколько хватало глаз. Изредка проезжали одинокие машины, почему-то все – серебристые «Лады». Не знаю, почему мне это запомнилось. Мы привалились к чёрному чугунному забору и долго смотрели на чёрную грязную воду с уродливыми масляными разводами, на чёрные громадины заброшенных заводских корпусов на другом берегу.

– А кем бы ты хотел стать? Когда вырастешь?

Я подумал и честно ответил:

– Наследным принцем Баккардии. Или писателем. Это ж вроде и не работа вовсе. Сиди себе, пиши всякое.

– А-а-а… Ясно. А я юристом. Или флористом. И то и то нравится.

– Угу. Остеопатом или гомеопатом, один хрен. Кстати, ты ж, вроде, говорила, что привидение – над телеком, – всплыло в моём хмельном мозгу. – Ну помнишь, тогда, в парке…

– Так и есть, над телеком. А это что за хрень – я вообще не знаю. И мне страшно.

– Мне тоже, – не стал врать я.

– И я боюсь идти домой.

Но деваться нам было особенно некуда. Опять принялось накрапывать, потом всё сильнее и сильнее, и мы волей-неволей поплелись в наш рассыпающийся дом Ашеров.

Тускло и серо светало. Ливень снова стоял стеной.

В комнату я вошёл первый. Хмель окончательно выветрился, руки мои дрожали, и зуб не попадал на зуб. Под подошвой кроссовка что-то хрустнуло. Я включил свет. На полу лежали осколки стекла. Старого мутного ущербного зеркала, рябого от чёрных пятнышек то ли серы, то ли сульфида.