...„Началось это с „переворотных лет“.

„В эти годы (после их?) из всех щелей полез невидный ядовитый газ

„И люди стали валкими как „лунные муравьи“ в романе Уэльса и как они валятся трупик на трупик без всяких видимых причин...

„Просто ножки больные подвертываются...

„Оттого, что на улице слякоть. Оттого, что жакетку испортили“...

Цитирую по памяти Гиппиус (рассказ „Лунные муравьи“).

Да. Несомненно. Непонятная „эпидемия“ началась с переворотных лет.

Раньше лунных муравьев было достаточно, но все-же не валились они так, „горкой, трупик на трупик“.

Только едва ли переворотные годы сделали их „валкими“.

На ногах держались они давно плохо. А „переворотные годы“ только переутомили тех, у кого ноги и до этого заплетались.

Отравленных каким-то вовсе не новым невидным отравляющим ядом.

Что это за яд?

Наверное, состав его очень сложен

Я хочу говорить только об одном моменте в этиологии болезни.

Об отравлении в прошлом религиозным ядом.

Странно, повидимому, говорить о каком-то „токсическом“ действии христианства среди людей, на 95% или совсем неприкосновенных к христианству, или прикосновенных чисто внешне.

Но я и говорю не о христианстве как исповедании.

Разумею христианство как психологическую „сумму“, комплекс идей и эмоции, отложившихся в сознании, в клеточках духа хотя бы у тех, кто вовсе не связан с христианством даже „метрической записью“.

Христианство, несомненно, с самого начала обнаружило себя как один из сильнейших интеллектуальных токсинов с большой целящей силой.

Но, как такое, оно, с одной стороны, иногда воспринималось организациями слишком ослабленными и изношенными для того, чтобы справиться с действием нового токсина; с другой (и это — главное) — само оно за века несчастной для него истории соединилось с идейными ядами иного порядка, а еще больше само износилось и оскудело в сознании человечества.

И в ослабленном, разжиженном виде потеряло целящую силу, оставшись в тканях духа, как начало дисгармонии нервной тревоги и отчаяния.

Это — парадокс или старый ницшеанский бунт против „доброго сладчайшего Иисуса — с горькими плодами его“?

Ни то, ни другое. Но об этом после, пока коротко и очень старыми словами.

Для автора настоящих строк подлинное христианство — одна из возможных „скреп жизни“.

И потому ему можно и нужно выдвинуть этот внешне парадоксальный тезис:

„Большая часть самоубийств последних дней, тех, которые характерны для момента (самоубийства усталых), свой корень имеют именно в том, в чем для меня „скрепы жизни“.

Плоды „дерева жизни“ оказались горькими плодами смерти

В. В. Розанов обвинял Христа во враждебности „удлинению жизни“.

Я верю, что эта величайшая из сказок человеческой истории хранит в себе сказочную живую воду, — но пока Розанов прав.

„Он“ (Христос) принес, говоря Его же словами, не мир, а меч.

Жизненная прививка отравила.

„Ты будешь звать смерть, и она не придет к тебе“, — предсказал императору Адриану один из его друзей, когда его вели на казнь. Предсказание исполнилось совершенно буквально: Адриан умирал столь тягостно, что умолял медиков дать ему яд. Но они не исполнили опасного приказания. В эти длинные дни он мог вспомнить слова своего казненного друга и мучился удвоенною мукою. Кто знает, выбрось он этот отвратительный поступок из своей биографии, может быть, он не умер бы столь печально. Конечно, мы не „делаем“ свою жизнь; однако отчасти и „мы“ ее делаем. Конечно, мы не созидаем свою смерть, но мы отчасти ее подготовляем... Тут есть магия громадных волевых напряжений, или страстных на одну минуту, или упорных во всю жизнь. Таковое волевое напряжение не может не получить своего разряда... и покачивает жизнь или смерть в одну или другую сторону.

Черное лучше рассматривается, если его положить на дне белого. В те дни, когда я получил предложение написать „о самоубийствах“, я решил, что мне нечего писать и я не буду писать, — я услышал рассказ, до такой степени противоположный этой теме, что он повернул мои мысли и к ней. Вот он почти буквально.

...„Мы были довольно утомлены дорогою, продолжавшейся уже не одни сутки... Все вагон и вагон... Утомленные дети капризничали, и я не знала, чем занять их. На одном из переездов мне помогла старушка: видя, что я сама валюсь от сна, она тотчас занялась детьми, спросила, какие у них книжки в руках, и, взглянув на заглавия, стала говорить о них с полным знанием дела и предметов. Кто она, я не знаю, по, судя по французскому разговору, минутами вырывавшемуся у нее, она из образованных. Лицо и речь чисто русские, и она была несомненно русская женщина... Я заинтересовалась... И от разговоров с детьми она перешла к разговору со мною, и тут кое-что рассказала о себе... Точнее, в ее суждениях мелькали упоминания „о себе“, которые привлекли все мое внимание, и до некоторой степени волновали меня.

„Мне вот 26 лет, и бывают утомительные дни и недели, когда я не знаю, что с собою делать, для чего живу... когда чувствую истощающую тягость жизни. Вообразите же, что старушке этой было восемьдесят лет, — восемьдесят, а не семьдесят девять, — и она была полнее жизнью, чем я, свежее меня и цветущее душою... Я устала жить, а она нисколько не устала, и в таком возрасте, очевидно, уже в приближении к смерти, она о смерти нисколько не думала, будто даже забыла о ней... Будто смерть не для нее! На вопрос, „где вы живете“, т. е. в каком городе, она ответила мне, — и так счастливо и вдохновенно, — что у нее „нет дома“. „Я живу между своими, и вот теперь еду к внуку, уже семейному, а погостив у него, поеду к старушке-дочери“... „Когда же мне захочется увидеть всех вместе, я пишу им письма, и они съезжаются туда, т. е. к той дочери или тому внуку, у которого я живу. Но это для них, может быть, обременительно или не для каждого удобно в данное время. К тому же я люблю движение и вот езжу то к одному, то к другому... И вся жизнь моя в странствии, счастливом странствии; и хотя я не имею дома, но у меня в то же время множество мест, где я „у себя дома“...

„Раз она встала и прервала речь: „Что с вами?“— спросила я. „Судорога в ноге; в 17 лет я ее сломала... Она была залечена, но и до сих пор перелом отзывается сливающими судорогами, не надолго и без большой боли“...

„Я прожила 80 лет и чувствую себя свежею потому, что я всегда берегла себя и жила крайне осторожно. Ела умеренно, не доводила до переутомления и никогда не ложилась и не ложусь в постель позднее десяти часов... В молодости я была близорука и сейчас близорука“... Обращаясь к детям, она прибавила: „Все надо беречь у себя, но особенно надо беречь глаза“...

„И все такое же простое... Я смотрела на нее почти не понимала, что вижу и что слышу. Так это необыкновенно для нашего „теперь“... Она была маленькая и худенькая и вся свежая... Восемьдесят лет, и, значит, она видела почти все царствование Николая Павловича, все „преобразование России“ прошло перед ее глазами... пронеслись Севастополь, освобождение славян, минули царствования Александра II и Александра III... И все состарилось, а она не состарилась.

„Что она не состарилась, не одряхлела, не „впала в младенчество“ или в окостенелую тупость, — это я видела отчетливо“.

Таков был рассказ, к которому можно бы прибавить:

„У нее еще не произошло склероза жизни... Сосуды не лопаются, жилы наполнены кровью... жилы жизни, сосуды жизни, биографии. И она живет и хочет жить!“

Полная противоположность самоубийству! Какая в самом деле противоположность самоубийцам эта восьмидесятилетняя старушка, каждый день которой наполнен заботой, ожиданием, встречею или разлукой!

— Кто же она?— настаивал я.

— Приблизительно дворянка, помещица...

Неопытная 26-тилетняя девушка не расспросила подробнее. Она сохранила только лицо, немногие речи и впечатление. Не сомневаюсь, что они точны. Так как и переданы были случайно, вне „темы“ и „доказательства“.

Я подумал:

„Так вот как можно еще жить и умирать. На этом русском фоне, где-то в черноземных полях, какою страшною и отвратительною представляется жизнь и смерть великого римского императора, без рассказа о котором не может обойтись никакая история. Как, подумаешь, лживы историки: они передают о том, о чем можно было бы промолчать, и не рассказывают о многом, что было бы всем интересно узнать... О том, что „всем интересно узнать“, иной раз узнаешь на дороге или увидишь где-нибудь „в соседстве“...

„Виллу Адриана“, — остатки его загородного дворца и строений около дворца, — я рассматривал где-то около Тиволи, в Италии... Гид называл: „вот это библиотека“, „здесь отдыхали после ванны“, „это-комнаты его друзей“... Все было страшно пустынно... О, как пустынно и почему-то печально! Ведь не все „развалины“ печальны, но эти были именно таковы.

И когда — уже много позднее — я узнал о характере его смерти, я подумал: „Он всю жизнь томился предчувствием именно такой своей смерти“..

Самоубийство всегда есть катастрофа...

Катастрофа биологическая: сего „малого мира“, представляющего — на худую оценку — машину такой сложности, тонкости и особенностей, какую создать не в силах все средства трехтысячелетней науки.

Катастрофа личности, биографии...

Катастрофа экономическая: если „жизнь есть мастерская“ с тысячью „заданий“ в ней, —то эта мастерская вдруг лишилась одного своего работника, причем какое-то „задание“ ее осталось неисполненным.

Сломана скрипка посередине арии; лопнула струна в рояле с его множеством струн; что-то „не дополучено“ в „счетах человечества“... Катастрофа во множестве отношений, из которых обыкновенно мы останавливаемся только на одном:

Катастрофа личности!

Этот удар заливает все остальное. Не думают б теле с его чудесами, о „недополучке“ в мастерской... Видят гроб и человека в нем,видят, когда он мог бы жить, и ужасаются, рыдают, спрашивают: „зачем? почему?

Не все знают, что иногда „катастрофа“ эта столь болезненно отзывается на других, что вызывает гнев к погибшему... Вызывает осуждение: как он мог быть столь жесток к людям, с которыми была связана жизнь его, которых жизнь была с ним связана.. И вот он „выворотил дерево из почвы“, которая, как мать, стенает, плачет... и, наконец, если не клянет, то осуждает за боль... за изуродование себя.

Самоубийца всегда „уродует“, „обезображивает“ вокруг себя... Этого нельзя забыть.

Перед гробом самоубийцы всегда нужно подумать: „а ведь у него была мать“. Собирающиеся около гроба его всегда должны держать в мысли: „кроме нас есть кто-то другой, кто его жалеет, любит более, чем „мы*-, „кому он ближе“; кому он не только „зрелище“ и „случай“ в жизни, каким вообще самоубийца бывает для толпы. Нельзя не отметить этой особенности, что „множество народное“, „точна“ в обезличенном ее значении, „чужие“ чувствуют какое-то особенное право, и притом нравственное право, на „тело самоубийцы“ и всегда горячо окружают его, со страшною силою вместе с тем приближая к себе и его душу или сближаясь сами с душою его... И как бы чувствуют вынутою, изъятою и эту душу, и это тело из рук близких, в особенности родных. Происходит как бы безмолвный диалог между „миром“ и „домом“:

— Ты его не умел сберечь... не сделал всего, что нужно, чтобы сберечь. И он теперь — наш...

— Да, он теперь ваш... Увы! — он не мой уже...

Этот безмолвный диалог между „домом“ и „миром“ всегда есть. Всегда ли он основателен, это невозможно решить для всех случаев. Но бесспорно, что для множества случаев он глубоко неправилен.

„Ведь он ушел от вас“

„Да, он ушел от нас“

Это другая форма того же разговора, — глубоко тягостного разговора. Толпа приходит и берет; родство— уступает. Иногда это правильно. Но иногда ото жестоко неправильно.

„Отчего убивают себя?“ — вопрос, который стучит в голову всех.

Убивают себя, потому что бывают одиноки.

Оттого, что „некуда пойти“.

„Некому сказать“..

Убивают себя от безысходности... Самые грустные из самоубийств „Обстоятельства так стеснились около меня, что задавили... Не было щелочки, куда бы пролезть... и вылезть на свет Божий... И я умер от того, что душно, тесно“.

Это самая кровавая часть самоубийств; и пробуждающая самую большую жалость тем, что в сущности и нужно-то было очень немного, чтобы „дать воздуху“ задыхавшемуся, дать работишку, дать службу, дать должность...

Эти „бедные самоубийства“, демократические самоубийства, суть самые жалостливые. „Немного бы“... В самом деле, „много ли“ человеку надо? Не обделил бы всех, не обеднели бы все, если бы помогли. Но во-время никто не помог.

„Толпа“, всегда так гордо берущая себе тела „аристократических самоубийц“, самоубийц богатых или обеспеченных и умирающих „без цели“,, сторонится от этих трупов „по бедности“ и не считает их „своими“, между тем как они именно „свои“ в толпе. Это она не собрала „с мира по нитке“, чтобы „сшить бедному рубаху“. Несовершенство социальной организации, с одной стороны не доросшей до „научного совершенства“, а с другой — потерявшей „прежнее братство и простоту“, есть причина этих самоубийств.

Они так страшны в предшествующей психологии, так горестны в подробностях, что около их благородного „одра“ как то не хочется говорить о „ложе“, на которое, как древний Сарданапал, кладут себя самоубийцы от „одиночества“, от „неясного пути впереди“ и вообще с „никого не виню“, „по видел смысла в жизни“.

— Некуда было пойти?.. Да пошел бы к бедному!

— Не было цели в жизни? Да помог бы в занятиях неуспевающему мальчику или приискал бы службу лишенному ее!

Эти короткие и грубоватые ответы мелькают в уме, когда в газетах читаешь ужасные рубрики о самоубийствах и их явных категориях. Совершенно очевидно, что стоило бы двум самоубийцам встретиться, чтобы не было ни которого. Один самоубийца „нашел бы смысл в жизни“, сплотившись личною жизнью с тем, кто „дошел до самоубийства под гнетом безысходной нужды“. Но с грустью видишь, что не только для живых, но и для умирающих есть „два хода“, — черный и парадный: и демократический самоубийца никак не может встретиться с аристократическим самоубийцею, так как „сходят“ они по разным лестницам.

И одни сходят по „черному ходу“ в мусорный двор, в безвестность. Бедных самоубийц вообще не помнят, не считают. О них не спрашивают, не задумываются. „Бедных всегда так много“. Да и бедность так ясна, проста: нет загадки, нет темы. „Тема“ самоубийства собственно начинается с разукрашенного, богатого ложа Сарданапала. Тут говор, молва и мифы.

„Человек убил себя среди полного довольства... Он ни в чем не нуждался, был уважаем и любим, повидимому.. Отчего же он убил себя?“

„Отчего“ в самом деле?

Я помню смертное ложе девушки 22-х лет; при жизни она была (или казалась) „так себе“, но в гробу она лежала с таким достоинством,и это достоинство так переливало, наконец, в красоту, что я не мог оторвать глаз. Умирая — с часу ночи до 6-ти вечера, — она звала: „Мама! Мама!“ Несчастная, повидимому, не ожидала мучений собственно умирания, действия яда, отравы... „Умереть“ ей казалось „стоп“, „точка“, тьма. Между тем к смерти ей пришлось перейти через огненную реку муки... И в ней она ужасно кричала: „Спасите меня! Мама!“ Совершенно непостижимые по жестокости правила „Приемнаго покоя“, — „правила“, конечно, „для всех случаев“ написанные и не знающие „исключения“, — не пропустили к ней „маму“... Случай — спешный, доктора — хлопочут и обеспечили себе правильность действия общею „невпускаемостью“... Тщетно „мама“ требовала, чтобы ее пропустили, молила, — ее не впустили за двери, где бессильно хлопотала наука. „Маме“ вынесли только уведомление, что спасение было бы возможно, если бы она приняла яду после ужина и вообще поевши, „на пищу“, между тем она приняла его с пустым желудком, и он всосался тотчас и весь или, скорее и точнее, всею своею массою облил и сжег стенки желудка... И вот она умерла. „Почему?“ Она жила с бабушкою, тетею (ее и звала „мама“) и сестрою. Родителей уже не было в живых. Почти богатая, почти знатная, она отлично кончила, как и ее сестра, среднюю школу и поступила на Бестужевские курсы... Семья была несколько консервативна, несколько церковка, несколько барственна. Но все это без преувеличения. Семья была очень образованна... Самоубийца пошла по пути демократических и вообще новых убеждений. Но также без преувеличения, без фанатизма. Она дома спорила. И с нею спорили... Ведь позволительно не только младшим оспаривать старших, но и старшим оспаривать младших? Младшая одним годом сестра осталась дома, не пошла на курсы, но когда она выразила желание поступить на них, никто ни одним словом ее не удерживал. Вместе с семьею она путешествовала за границею всего за два — за три месяца до смерти. Любовалась чужими городами; была или казалась счастливою. Имела тот признак „счастья“, что была весела: единственное, что могут уловить домашние, от которых все скрывается. На курсах сблизилась с подругами, хорошо сблизилась. Так как здание курсов было далеко от их дома, да и ее, очевидно, повлекло пожить „студенческою“ жизнью, — то она без всякого „разрыва“ с домом или с разрывом очень мягким и безболезненным, перешла на квартиру „Как хочешь живи, только будь счастлива“, — сказали ей дома. На квартире она прожила около трех месяцев; особенного ничего в это время не было, ничего не давало основания предполагать что-нибудь потрясающее. В вечер самоубийства у нее были подруги, — и все ели, только она почему-то, очевидно, удержалась есть. И когда все ушли, решительно ничего не заметив у своей хозяйки, она выпила в это же утро вместе „с провизией“ купленного зелья... Выпила — и закричала, и стала звать на помощь... Поздно!

„Отчего же она умерла?“

Полная неизвестность.

От тоски? Одиночества? Но решительно не было еще времени испытать „одиночество”... Всего три месяца. „От разочарования в жизни?” Но, ведь, это такая молодость, что никакого „опыта жизни” она, очевидно, не имела. „От разочарования в любимом человеке?” Но опять 22 года отвергают возможность „окончательного, полного и глубокого” разочарования... Да о любви, по крайней мере яркой, которую невозможно было бы не заметить, не говорил никто ни в последнее время ее жизни, ни около гроба. В линии этих чувств было „кое-что**... Но кто же из-за „кое-чего“ убивает себя?

Но все говорили, что она была ярка, талантлива... Бала умна. Ее „споры” в этом смысле любили, как проявление личности, — без сочувствия темам спора. Но, повторяю, не может же молодежь потребовать молчания в ответ на свои тезисы, и эта девушка по крайней мере бала так умна, что ничего подобного и не требовала, и не ожидала. Она была сама пылка, упорна и встречала упорные же отрицания от людей, во всяком случае несравненно более ее образованных.

„Но живи, матушка, как хочешь; наше желание — только видеть тебя счастливой, довольной”.

И она взяла курсы, квартиру и яд. Полная непостижимость!

К характеристике должен добавить, что ни в девушке, ни в среде окружающей не было никакой экзальтированности, неуравновешенности и беспорядочности. Все было нормально, но не сухо и именно „без преувеличения“ в какую либо сторону. Ни старые деревья, ни которое-нибудь из молодых не „шаталось на корню“ Оно упало разом и все. Точно „Бог попалил“, как сказали бы в древности..

Но никто из пораженных членов семьи не отрицал, что в погибшей была яркость мысли, воли и движения... Наблюдая „самоубийц без причины“, нельзя по отметить, что в разряд их вообще не попадают тусклые личности. Этого нет. „Деревянный, сухой человек“ вообще но наложит на себя рук. Но это одна из двух линий, которые ограничивают „зону самоубийства“, довольно определенную; другая — увы! — более грустная. Самоубийцами также никогда не бывают настоящие творческие личности. Вертер покончил самоубийством. Но ведь все интересные и глубокие мысли Вертера принадлежат собственно Гете, и вот он-то не был и никогда не смог бы сделаться самоубийцею. Юношей, на переходе в зрелый возраст, он пережил только „вертеровское настроение“ и, очевидно, сердцем и умом заглянул в черную зону самоубийства; но заглянув — отошел. Почему? Спасло творчество, напор творческих сил; спасли образы, реявшие в его воображении Если бы он „закис“ на Вертере, — может быть, он и кончил бы как он; „кончил бы с собою“ „обещавший молодой поэт“ Германии... Но у Гете около Вертера, юного разочарованного человека, уже мерцали железные и здоровые черты Геца фон-Берлихингера, рыцаря и воина, героя и деятеля... Т.-е. сам Гете был не только мечтатель, как Вертер; он был деятель и герой германской истории, „рожденный“ для этого. И „рождение“ спасло его. Спасли силы отца и матери, перешедшие могучим током в сына. „Ему лишь 80 лет“, — могли сказать родители над его колыбелью. А Вольфганг, очерчивая образы отца и матери, почти говорит это: „от них могли рождаться только столетние дубы“.

Если где есть „вина родителей“ перед самоубийцами, — то вот здесь. Самоубийство — волевое явление .. Та „катастрофа“, которою является всякое самоубийство, бывает собственно „катастрофою“ воли, как жизненного напряжения, жизненной энергии.

Кто в этих звуках:

— В смерти моей прошу никого не винить...

— Я умираю, потому что не нашел смысла в жизни...

— Потому что в жизни слишком много темного..

— Потому что все безнадежно...

Кто, повторяю, прочтя эти строки, не заметит в тоне их чего-то извиняющегося, уступающего, склоняющегося?.. О, не так боец идет на битву! Но с битвы именно так уходит боец... „Мой меч не остр. Порох расстрелян... Да и сам я устал, мал и слаб... Пойду лягу в канаву, пока бьются сильные... Лягу один, незаметно“... и „чтоб никого не винили“.

„Не надо суда... Ни над кем не надо суда,“ — вот последняя, невольная, всеобщая резигнация самоубийц.

Из-под земли бьют ключи толстой и тоненькой струей, и что толстою струею бьют — дают начало рекам. А выйдя из камня тоненькой струей, — побежит быстро... но иссохнет под солнечным лучем, потеряется в песках... И, отойдя немного, оглядываемся и не видим его. Вот „гроб самоубийцы“, явление страшное и органическое.

Никогда настоящего гения. Никогда настоящей творческой натуры. И опять это сказывается в записочках:

„Чувствую себя несостоятельным дли жизненной борьбы“. Какое страшное признание!

Сила рождения - это одно. Но и другое — ранняя трата жизненных сил. Вспомним старушку на дороге: „Я всегда была осторожна“. Вот неосторожность жизни, и именно в самую раннюю ее пору, — до 20—22-х лет и еще много ранее этого, — является подспудною и тайною причиною, я думаю, большинства „самоубийств без причины“. Ручей не всегда бил тонкою струею уже при исходе, не во всех случаях так бил: иногда сейчас из скалы он брызнул толстою струею. Но сейчас почти попал на песок или рассекся на мелкие части, — и все „ушло в землю“ или „рассеялось по сторонам“... так что к 20-ти годам юноша чувствует себя старичком, бессильным, инвалидом.

„Сознание горит тысячею мыслей... В сознании — все освещено. Но какая темь в воле... темь, уныние и безнадежность“.

Вот тайная эпитафия над собою множества самоубийц. Всякий человек один сам знает свои „внутренние счеты“... Один он только помнит свои „расходы“... И он один знает итог: „все потеряно“... „Потеряно, когда я только должен начинать жить“.

Вот эти „тайные расходы“ себя, своей личности, в особенности своей энергии, органической своей энергии, „расходы тела“, которые оказываются и „расходованием души“, — являются едва ли не главным источником „беспричинных самоубийств“ или самоубийств за „потерею смысла жизни“. И эти признания тоже „раскрывают скобки“ именно около указываемой здесь причины и тоном, и определенным смыслом. Уторопляющую роль играют здесь преувеличения молодости. Молодость не знает, что то, что растрачивается „неосторожностью“, то вновь скапливается и вполне возвращается последующею „осторожностью“. Органические богатства подобны денежным. Гераклитовское „все течет“ ни к чему так не применимо, как к биологии; правда, „много утекает“ при неосторожности. Но юность не знает той великой тайны поистине святого и вечного организма, что в нем вечно и „притекает“, т. е. создается вновь, творится, как бы „воскресает“. „Все течет“ разлагается на „все утекает“ и „все притекает“.Испуганная молодость считает только первое: юноша не знает, девушка не знает, что они при всех положениях, во всех состояниях, при всевозможных тратах „из своего кошелька“ все-таки остаются обладателями миллионов, неисчерпаемых богатств, которые немедленно же, с каждым днем, неделею, месяцем, годом начинают „реализоваться“, как только прекращена дальнейшая „утечка металла“. Организм — рудник, жизнь — рудник; надейся на него, счастливый человек, надейся всегда — и да не оставит тебя Бог!

Часть самоубийств „без цели“ бесспорно ошибочны и случайны; это совершенно ясно видно каждому, кто в молодости близко проходил около этой „зоны“, но был чем-нибудь спасен, и затем в позднем возрасте оглядывает весь „путь жизни“. Он ясно видит преувеличения мысли и воображения, преувеличения испуга. К тому же он знает ту страшную, но глубокую истину, ту почти „магию“ человеческой жизни, что два ее конца, первый и второй, обыкновенно не походят друг на друга, но чаще всего находятся в полном контрасте. Самоубийца не знает, сколько „неожиданностей“ впереди... Для „разочарованного“ — сколько очарований! Для „утратившего смысл“ жизни — какой ее глубокий „смысл“ потом откроется!

Худое и глубокое, грубое и трогательное, беспощадное и нежное странным образом смешиваются в самоубийствах. В „катастрофах“, оставляемых самоубийцами вокруг себя, среди оставшихся живыми, иногда бывает столько грубости и жестокости, что хочется жестоко судить виновных в этом горе. Ах, как бывает это горе черно, неизгладимо!.. Зарастет травой могила, но рапа в сердце матери самоубийцы никогда ничем не зарастет. Для нее не будет отрады; не будет светлых дней; пение птиц ей ничего не скажет, зелень леса ее никогда не освежит, никакому цветку она не порадуется. „Этот цветок мог бы сорвать мой сын“, — и не наклонится, и не сорвет сама. Да, самоубийцы жестоки, — это должна сказать им вслед любовь человеческая.

— Как, жестокие, вы захотели уйти от нас всех?.. От всех людей! Дерзкие, скажете ли вы, что вы измерили все человеческие сердца и что во всех вы не нашли ничего, что стоило бы полюбить, не нашли которое бы полюбило вас?

В глубочайшем зерне своем самоубийство всегда есть клевета... Метафизическая клевета. В самоубийстве есть нечто демоническое. В самом деле злое...

Пусть в то же время и несчастное. Ведь и демоны бывают „в прекрасной печали“...

Во всяком случае с тем „апофеозом“, который иногда рвется вспыхнуть около гробов самоубийц, нужно быть очень осторожным. Не замечают, что это — черпая яма, которая тянет. Этот почти „народный траур“, это „собрался весь город“ в наше прозаическое и сухое время, — признаться сказать, скверное время, — не может не тревожить и не занимать и отчасти не манить молодое и героическое воображение. Человеку мистически врождена идея великого почитания... Ей отвечали „народные увенчания“, которые были в античное время и были в Средние века. Но в наше скверное время?... Да победи хоть японца, — дадут только важный знак отличия. „Народных увенчании“ нет, не осталось. Сколько хочешь „пой песен“, — не получишь того,что получал простой мейнезингер в Нюренберге. Между тем молодое воображение всегда поэтично и всегда инстинктивно истерично. Оно ищет или может начать искать „хоть на миг“, хоть „после смерти“ соединиться с сердцем народным, с сердцем обширным и космическим — в этих волнах горя „по утраченном“.

Это вечно... И „Адонис“ даже умирал именно „пораженный вепрем“, от раны, в крови... Повторяю, тут есть вечное. И вечная яма тянет...

Нужно быть осторожным: один гроб может потянуть за собою еще гроб. Есть паника, ужас всех. Вообще есть коллективное, собирательное, народное в страстях, повидимому, индивидуальных: обратно унизительной „панике“ может образоваться горделивый и горячий ток, увлекающий слабых к мысли о волнах горя, тоски, недоумения около „моего гроба“. Ведь есть вообще посмертные мысли, посмертные чаяния, посмертные ожидания; есть страстные желания „того, что может произойти только после моей смерти“. Не на этом разве держится весь социализм, опирающийся на „то, что будет после меня“ и чего ни в каком случае не будет „при мне“, не „будет при жизни“ вот этого социалиста. А идут... Умирают... Отчего же не умереть „ради великих волн чувства“ вслед за „моим гробом“, вокруг „моего гроба“? Самоубийца получит никак не меньше того, что „жертвующий собою“ социалист...

Прекрасно. Грустно. Величественно. Отчего, в самом деле, не умереть? Для этого?! Осмысленнее, мистичнее и уж гораздо рассчетливее, чем для социализма. Тут не пропадаешь; и так скоро все, почти сейчас, и все зависит „от моей воли“.

Я не говорю, что это есть, но что это может быть, может начать случаться. Кто изведал сумерки души человеческой, мерцания души человеческой?..

Перейдем к ясным фактам. Выдающаяся умом, знаниями студентка рассказывала:

„Наша подруга умерла... „Тетя Кленя“, как ее звали дети, которых она учила, и так же приучились звать ее и мы, ее подруги. Кончила самоубийством“...

Опа, такая жизнерадостная, лица которой нельзя было представить без улыбки! Да я без улыбки никогда и не видал ее...

Красивая, она не нравилась только тем, что казалась кокетливой: для чего же всегда этот безукоризненно свежий воротничок и всегда завитые, в кудряшках, волосы?

„Но они сами вились у нее. Что касается воротничков, то это простиралось и далее, на все белье: правда, она не имела средств шить себе часто новые платья. Но на тем платье, которое она носила, если оно и сшито было давно, нельзя было никогда найти пятнышка. Что касается белья, то она шила его из довольно дешевого материала, но зато очень много и чрезвычайно часто меняла. Скудное свое жалованье она и тратила больше всего на прачку и вот на воротнички и манжеты. Мы над нею смеялись, потому что это переходило в какую-то манию: она была в постоянном страхе, что тело ее нечисто, и постоянно мылась и одевала все чистое и чистое белье. Шею же и лицо мыла по несколько раз в день, — все смеясь. Потому что вы знаете, что она постоянно смеялась“.

— Мне казалось, она кокетничает... т. е. желает нравиться.

„Ничуть, потому что она любила. Не было серьезнее девушки, но она запуталась в любви. Уже года три тянулся роман и не роман. Вы знаете, она вся была воплощенная энергия и живость, он же был нерешительный и вялый. Все кончал курс и никак не мог кончить... Дворянин, из хорошей семьи и такой славный сам, но совершенно безвольный... Она решила, наконец, прийти к какому-нибудь концу, и вот они все вместе ездили здесь по священникам, ища, кто согласился бы обвенчать. Потому что, хотя никаких препятствий и не было,—она — девушка, он — холостой, не родственники и совершеннолетние, — однако была нужна еще бумага от учебного заведения, где они оба учились, и никак они не могли ее достать (по причине летних каникул или по другой причине, я не упомнил). Нашли, наконец, на каком-то кладбище или в каком-то приюте. Но ее брака с этим довольно безнадежным студентом никак не хотел ее брат, священник же: дело в том, что она нравилась другому молодому человеку, инженеру, и с успехами в службе и жизни; и брат-священник настаивал, чтобы она вышла за него. Когда она решила брак с вялым женихом своим, то он объявил, что „этому не бывать“ и разослал всем здешним священникам письма, говоря, что они должны спросить у его сестры („имя рек“) и ее жениха (тоже „имя рек“) все до мельчайшего документы, иначе он подаст жалобу на венчающего священника и привлечет его к ответу за неправильные действия. Это братнино письмо было получено священником, согласившимся венчать, в самый день, когда было назначено таинство; молодые приехали в церковь, а священник выходит к ним и говорит: „Я не могу венчать, без разрешения от начальства (такого-то) учебного заведения“...Ничто не могло поколебать его твердости... И вот, когда мы вместе с нею вернулись к ней в квартиру, я увидела, что она — не жилица... Такой у нее был вид. Видно, что решение это и все подготовления, все хлопоты ей стоили страшнаго усилия.. Иногда, почти дотянув, она все-таки не дотянула, — струна лопнула“...

Мне это было все-таки непонятно: два месяца подождать, еще похлопотать...

„Не в этом дело, а в безволии жениха и, очевидно, в страшном собственном колебании. Я также чувствую, что она, такая строгая и требовательная, такая чистая идеалистка, стала ловить себя „на дурном“. Именно в ней, повидимому, начало происходить колебание, — уж не выйти ли в самом деле за инженера, т. е. за богатство, довольство и покой, хотя без любви. Торопливое ее желание обвенчаться с инвалидом было собственно убеганием от этой „подлой мысли“; и настоящая причина самоубийства лежит, я думаю, в ставшем закрадываться недоверии к себе, презрении к себе. Впрочем, она ничего не говорила, и так я думаю только, припоминая некоторые отрывистые ее слова да жалобы ночью, „как все люди скверны, даже те, которых все любят за их высокие качества“... Она поехала домой, к отцу, в село. Он тоже священник... Но прожила недолго... И там, как здесь, она была окружена детьми, которых учила, „чтобы не терялось даром время“. В ночь как умереть с нею лег ее маленький братишка. Она с ним играла, разговаривала. И когда он уснул, она вынула из-под подушки коробочку с цианистым кали и умерла моментально. Ha-утро нашли ее гроб“...

Я что-то воскликнул, — понятно, по адресу ее брата. Рассказывавшая кончила:

„Множество детей шло за ее гробом, и эти же дети все носили цветы на ее могилу“. Наша тетя Клёня (Клеопатра) любила цветы, и ведь она все жива, хотя и под землею. „Они не понимали, что она „умерла“. Я была у нее на похоронах. Смерть ее не произвела никакого впечатления на родных, отца и мать, и за „похоронным обедом“ они хорошо кушали и громко говорили о таких мелочах своего обихода, что было страшно слушать. Умершую никто не жалел и не вспоминал“.

Должно быть, „братец“ отписал домой о поступках сестрицы.

К рассказу я не прибавляю ни слова, не переиначиваю в нем слова. Рассказчица жива, и каждое ее слово может быть перепроверено.

Кто не думает никогда о самоубийстве?

Те, к кому смерть сама идет.

В противоположность двум молодым цветущим самоубийцам я припоминаю приемную профессора-гинеколога Н. Н. Феноменова. О, как печальны эти „приемные“ докторов, как они страшны!.. Сколько уходят отсюда с надеждою и сколько потеряв надежду!..

Комната, — обширная, вся с мягкою мебелью, — тихая, страшно тихая, полу-затенена. В полуоткрытую дверь „в квартиру“ я вижу мерцающую лампадку. „Вот и врач, материалист, а верит“. Это как-то сроднило его со мною и, я думаю, сродняет со всяким больным. Феноменов — вообще светило науки, светило своего дела и, кажется, глубокий и прекрасный русский человек. В сумраке замечаю женщину, чрезвычайно худую и пожилую, особенностью которой было то, что, должно быть, припухшие ее жилы образовали на ее шее, лице, а главным образом на руках какие-то толстые и синеватые узлы. Точно она вся состояла из костей, красноватой кожи и вот этих синих сплетений жил.

Грустная, тяжелая. Полушепотом спрашиваю:

— Что у вас?

— Рак.

— Как рак?.. Почем вы знаете?

— Доктор сказал.

Пауза.

Год целый меня лечил. Я из Таганрога. Бедная. И я пролечила все деньги, какие у меня были, осталось чуть-чуть, и тогда эти последние деньги я употребила, чтобы вот приехать сюда. Когда же отъезжала, то он и сказал, что у меня рак. Но отчего же он раньше мне этого не сказал? Тогда бы я и поехала тотчас сюда, может-быть, здесь помогли бы... Но он все лечил и ничего не говорил, и я думала, что он вылечит.

Я молчал растерянно... Она была очень грустна и, может быть, плакала. Как-будто в моем участии она тоже искала „исцеления“ или какого-нибудь „может быть“... Об этом можно судить последующим словам, которые поразили меня.

Она не была крестьянка или „совсем мещанка“. Сельская учительница или дочь учителя, священника, мелкого чиновника. И вот говорит, уже слышно заплакав.

— Рак в неприличном месте... Но ведь я девушка...

Тут было столько мольбы к Богу, к миру, столько упрека (Богу?), такая мольба, недоумение о себе...

„Я девушка и не грешила, за что же Бог так покарал меня?“

За что? За что?!

Вот к этой милой женщине, конечно, уже умершей, — так отчаявшейся, так одинокой, так покинутой Богом и людьми, — могли-бы десятками подползти „завтрашние самоубийцы“ и, держа ее руки с жилами, вопить:

— Сестра, живи! Ради Бога живи!.. О, как прекрасна жизнь! Из твоих глаз мы видим, как нужно жить, как следует жить, какой это бесценный дар, что сердце бьется, грудь дышит, руки шевелятся, ноги ходят... Нет выше ничего, а мы, не понимая этого, бегая как на пружинах на молоденьких ногах, которые нам „ничего не стоили“, вообразили, что самое главное — „наши душевные муки“, „измена друга или любовника“ или „холодность родителей“... И — собирались уже умирать. Но мы станем жить! Сестра, с тобою мы станем жить и ты не умрешь же, как мы тоже не хотим теперь умирать Жизни! Жизни!

Да, именно молодежь, столь далекая от естественной смерти, ищет искусственной смерти, которою является всякое самоубийство. Страх, грех, отвращение...

„Мои ноги еще ходят! Какое счастье, что я не на костылях и могу даже побежать! Никакой Крез со мной не сравнится“...

Вот естественное чувство на протяжении всей жизни. Срезайте, юноши, искусственные наросты на своей мысли, как мы срезаем мучительные и уродливые мозоли.

Поведение людей весьма редко определяется целиком философскими соображениями и миросозерцанием. Уже Фихте отметил, что скорее отдельные лица, — мы скажем то же о группах и классах, — выбирают себе по плечу и по характеру философскую систему, чем эта последняя определяет характер и линию действия лица или группы. Но не только уступчива философия в том смысле, что каждый молодец найдет в ее безмерно богатом мире истину по своему образцу, но и раз выбранная, даже в тех случаях, когда хозяин холит и нежит ее, разрабатывает и ценит, она не обладает достаточно громким голосом в совете человеческих мотивов, где выносятся активные решения и планы, где даются директивы исполнительнице-воле.

Кто только не повторял, что поступки людские определяются чувствами, интересами, а не абстрактными идеями?

Однако и эту истину приходится принять с известным ограничением. Свое значение философския убеждения все-же имеют. И тем более, может быть, что философию каждый выбирает или вырабатывает сообразно своему характеру, своей судьбе, своему социальному положению, своей эпохе.

Бутти сделал недавно попытку в своей драме „Castello del Sogno“ изобразить в форме личных столкновений символических персонажей внутренние конфликты человеческой души Интересная попытка, которая, вероятно, найдет подражателей.

Вступая на минуту на путь, указанный миланским поэтом, мы представляем себе философию как благородную кастеляншу из дальних, очень дальних северных стран. Она величественна, но бледна, почти бескровна. Она говорит категорично и повелительно, но на малознакомом языке, и ее не очень-то слушают.

Ее окружают знаками почета и выводят из внутренних покоев по-королевски одетой, когда надо пышно принять чужих послов. Этим последним она кажется настоящей госпожой замка. Но на самом деле господами являются те смуглые, полнокровные, суетливые обитатели, которые гомонят на своих сходках, готовы иной раз схватиться за ножи и выносят часто противоречивые решения.

Тем не менее нездешние песни, раздающиеся из высокой башни кастелянши, ее странные рассказы, ее непреклонные, хотя и неисполняемые веления живут тут же рядом и не являются вполне чужими. Ведь хозяева замка в своей молодости кружили по миру, прежде чем нашли себе красавицу по нраву.

В торжественные, трагические моменты, когда жизнь соприкасается со смертью, когда замок осажден со всех сторон злыми силами, когда переливают на пули свинцовые желоба, в большой зале, залитой кровью, немолчно стонут раненые, когда голод смотрит с бледных лиц, а в окна грозно хохочет дикое зарево, в такие дни кастелянша величественно сходит из своего терема, и к ее поучениям все пригнетенные силы прислушиваются с небывалым вниманием. И, может быть, она, дочь воинственных народов, подобная Кримгильде, в плаще своих северных волос, посылая холодные молнии глазами героини, призовет всех к последнему усилию и научит самую жизнь считать за ничто, когда она не украшена сознанием победы духа или куплена ценою его унижения; может быть, самую смерть с оружием в руках она превратит в роскошный праздник человеческой гордости; может быть, этой проповедью она доставит населению замка победу.

Но может случиться иное: она сойдет в трауре, в монашеской рясе, с посыпанной пеплом головой и будет плакать и убиваться и повторит с небывалой до тех пор силой свои страшные суждения о мире и жизни и скажет, что сопротивление бесполезно, что и в будущем всех ждет лишь утомительная борьба, раны, лишения, унижения и в конце неумолимая смерть. Она тоже призовет к мужеству, но к мужеству другого рода: она даст в руки наиболее отчаявшегося факел самоубийства и поведет его, проливая слезы, в траурном шествии в пороховые погреба, чтобы извлечь оттуда пожирательницу-смерть.

В каждом из нас в переплете сил, в хоре голосов занимает свое место и выработанное нашей мыслью миросозерцание. В последние минуты, в моменты высшего напряжения, мы обращаемся и к нашему общему миросуждению. И оно говорит нам то „да“, то „нет“, подкрепляя или ослабляя последние решения.

Самоубийство бывает большею частью результатом тяжело сложившихся внешних обстоятельств и наследственных, реже благоприобретенных изъянов или, скажем, особенностей нервной системы. Тем не менее, анализируя любое самоубийство, мы найдем в нем момент, когда человек спрашивает себя: „Да и что такое жизнь вообще? Что такое этот странный мир?“ — Этими словами он призывает философию, и она, привычная ему философия, наличность которой он, быть может, и не предполагал у себя, дает ему, очень быстро обыкновенно, свой решительный ответ, то толкая его в гроб, то удерживая его на краю могилы.

Вопрос о самоубийстве и вопрос о мирооценке роковым образом родственны. Имеются мирооценки, которые логически ведут к самоубийству, так что отсутствует оно только в силу внешних, посторонних мысли причин. А самоубийства очень и очень часто, как мы знаем из тысяч писем самоубийц, принимают характер остро отрицательной мирооценки, своего рода акта философского протеста.

Присматриваясь к философским переживаниям нашего времени, мы замечаем, что в нем до полноты выражения достиг в своем роде величественный процесс, который довольно удачно называют очисткой миросозерцания от антропоцентризма.

Казалось бы, с ростом культуры должна расти ж человеческая гордость? Куда уж там до антропоцентризма, казалось бы, дикарю, поклоняющемуся и тигру, и крокодилу, ставящему свою судьбу в зависимость от камня или размалеванного чурбанчика, дикарю, нагому, голодному, напуганному, с ужасом взирающему на страшные силы тропической природы, ежеминутно готовые размолоть его? Не скорее ли может считать себя центром мира какой-нибудь Кант, идущий ночной порой по улицам Кенигсберга и, подняв глаза к звездам, произносящий: „Есть два великие чуда в природе — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас“?

Да и один ли нравственный закон? Ведь мы теперь прекрасно вооружены, мы покорили себе пар и электричество, руками и мозгом мы сами создали великанов, рабски повинующихся нам и перед которыми наш предок мог бы только трепетать. Мыслью своею мы проникли в бездны пространств и времен. Из нашей мечты мы извлекли произведения искусства, которые наполняют нашу душу гордостью и нежностью, и однако чем дальше, тем больше отказываемся мы от того, чтобы в центр мира ставить человеческое.

Этот дрожащий дикарь, молясь грому или буре, самой мольбой своей исповедовал мысль, что и гром и буря человекоподобны, что это огромные люди, могущие гневаться, во и выслушивать мольбы. Весь мир казался ему потоком человекообразных волн. Они могли быть злы, но они родные и их мотивы те же приблизительно, что у меня и у тебя.

И когда это миросозерцание систематизировалось и приняло законченные формы, человек смог презрительно посмотреть на громы и бури, на всю власть неповоротливой и бессердечной материи. Ибо он знал, что она ничто перед лицом Великого Духа, который одним условием бесконечной своей воли может уничтожить и вновь создать ее. Дух же этот, царь, чудовищно превосходящий величием самое царство, — Отец людей, близкий им, имеющий их образ и подобие. Такая идея, такая иллюзия делала нестрашным существование, хотя бы и в зубастой пасти ада, как выражался Карлейль.

Но время шло, и люди становились сильнее, а Бог дальше. Уже говорили, что молитвы не доходят к Богу, ибо он слишком мудр и велик, чтобы решения его сообразовались с мольбами ничтожного червя. Пути его неисповедимы. Доброе в наших глазах для него может быть злом, не нам судить о нем, по да будет воля Его. Бог возвеличился и обезчеловечился.

А там пришел иудаизм и уподобил вселенную прекрасному часовому механизму. Чем мудрее мастер, тем менее нуждается построенный им механизм в — дальнейших его заботах. Бог успокоился в бесконечной Субботе, а в пятницу законченный мир живет себе, идя своим путем. А в нем централен ли человек? Он-то для человека ли? Все более сомневаются в этом. Развертывается все непобедимее пантеизм, говорящий: „Бог и все едино суть“. Но это все уж совсем не человекоподобно. Сам человек — лишь ничтожная часть всего. Центральная ли? Нет. Уже в системе Спинозы, в этом океане, каждая капля которого неожиданно разверзается перед вами в новый океан, человек тонет, уничтожается. Пантеизм — это вера в Бога-Природу, ту самую, о которой поэты говорят, что она, равнодушная, сияет вечною красой над человеческими горестями.

Правда, не сразу пришло человечество к выводу об абсолютном равнодушии природы. Суровый материалист Гольбах, книга которого показалась такой удручающе серой спинозисту Гете, еще пишет слово Природа с большой буквы и, уверенный в непререкаемости ее законов, он верит в то же время в ее изначальную разумность и благость.

Припомните тургеневский образ природы-титании в зеленом платье, которая металлическим голосом вещает, что ей одинаково дороги человек и блоха. Эта зеленоодеждая богиня — еще добрая мать по сравнению с нынешним представлением о природе. Нашей природе уже ничто не может быть дорого — ни человек, ни блоха. Она, строго говоря, вовсе не существует, ибо в ней нет центрального сознания, она ничего не чувствует, она — простой конгломерат сил. Но самое убийственное в ней — это ее закономерность, ибо в ней нет договора и нет законодателя, — есть только рабы Каждое существо в происхождении, развитии и исчезновении своем находится в математически строгой зависимости от своей среды. Все оно получило из нее, все продиктовано ему ею. Но ведь все целое составлено из таких рабских частей, все слепо, нелепо взаимотиснится, взаимопорабощено, скованное цепями безликой фатальности.

А сознание — сознание, воля, чувство — все это иллюзии. Здесь завершение великого процесса умирания антропоцентризма. Такие жрецы чистого атеизма, как биолог Феликс Ле-Дантек, учат нас, что мы еще недостаточно поняли нашу случайность, нашу пассивность. Нам все еще кажется, что сознание играет роль в мировых процессах или хоть в нашем собственном существовании. Ничуть не бывало: ища причин тому или другому вашему поступку, биолог, согласно законченному материализму, может целиком игнорировать ваше сознание, ибо механических и химических причин ему будет вполне достаточно для объяснения одного вашего поступка, в конце-концов целиком ведь разлагающегося на химические и физические процессы Нет активности — существуют только процессы, и каждый из них вытекает из предыдущих процессов, а сознанию в этой цепи фатальных превращений невозможно найти никакой роли. Стоит ли повторять еще, что свобода воли есть чистейший самообман? А чувство? Это ужасный дар судьбы! Если бы мы не знали, что судьба есть только слово, под которым скрывается безответственная связь неорганизованных сил, то мы с полным правом могли бы назвать ее дьяволицей. В самом деле, пусть бы себе рвались мускулы, лилась кровь, открывались завывающие пасти, корчились тела, согласно механическим и химическим законам, — что в том, если чувства страдания при этом нет? Говорят, Декарт беспощадно бил своих собак, с наслаждением повторяя при этом: „Они автоматы и не чувствуют боли, но сделаны так премудро, что поведение их вполне совпадает с поведением чувствующих существ“. Статуя Лаокоона не страдает. Без чувства мир был бы статуей Лаокоона. Лицо его выражало бы боль, прекрасное гибло бы в петлях уродливого, но самой муки не было бы и в математических уравнениях ничего не изменилось бы. А однако к кинематографу бытия приложена страшная музыка чувства, аккомпанирующая каждому его явлению. Так как в мире чувств страдание, по признанию огромного большинства, значительно преобладает, а в пропорции этой мы ничего не в состоянии изменить, ибо мы не можем двигать, а нами движет хаос — Du glaubst za schieben und du wirst geshoben, — то остается только почтительнейше вернуть билет. Кому только? Режиссера не найдешь. Вернуть его в пустоту и самому низринуться в хаос?

Как же случилось, что такое страшное миросозерцание созрело вместе с победами человека над природой?

Материализм является выражением отношения к миру классов ремесленных. Город ремесленников и торговцев — вот его носитель. Идя вразрез с фатализмом капризных божеств, в который естественно верует зависящий от изменчивых стихий земледелец, новый человек станка мастерской, начинает проводить идею закономерности всех явлений. Так оно было на заре греческой цивилизации, так на заре цивилизации новейшей. Бекон, не будучи законченным материалистом, тем не менее ярче всех наметил задачу этой философии: „Когда мы узнаем природу в ее закономерности, мы сделаемся ее хозяевами“.

Человек хотел сделаться хозяином природы и для этого решил познать ее до дна, как огромную мастерскую, полную сложных, научных машин „Природа не храм, а мастерская“. Но, расхаживая среди своих новооткрытых и хорошо учтенных механизмов, человек вдруг с ужасом заметил, что и сам то он бездушный автомат, что в мастерской нет мастера, а есть лишь взаимно обусловливающиеся механические и химические процессы, и сам он только процессы да процессы. А мое сознание? — Эпифеномен, который лучше бы сделал, если бы перестал бесполезно прыгать над реальностью, которую не в силах изменить ни на волос. А моя воля? — Нелепая иллюзия: если бы падающий камень чувствовал, он воображал бы, что хочет упасть. А мое чувство? — Оно кривится и хохочет, — тут-то бездна обмана. Оно здесь, чтобы мучить тебя. Человек беспомощно вертится в своей мастерской. Это издевательство, это пытка. Но во всяком случае я могу прекратить ее, когда захочу. Но математические формулы со стен отвечают: „и бунт твой, и самоубийство твое — только процессы, определенные без остатка другими процессами уже за тысячи и тысячи лет“.

Мы уже говорили, что сам по себе материалистический пессимизм не приводит неизбежно к самоубийству, хотя, по признанию того же Ле-Дантека, логически ведет к нему. Жизненная выносливость, крепкие узы инстинкта, случайное стечение обстоятельств, давшее наслаждение в благоприятной пропорции,—все это может держать далекой от современного человека идею самоубийства Но во всяком случае безотрадная философия делает свое дело, доставляя не опору в жизни, а медленно действующий яд.

Многие хотели бы искать спасения от этой беды в возвращении назад, к старым религиозным воззрениям. Но действительность показывает, что это средство не годится. Тяжелый молот науки раздробляет глиняные кумиры.

Самоубийства определяются особенностями нашего социального строя. Массовые самоубийства в России — особенностями нашей русской жизни. Я не касаюсь этой стороны вопроса. Я указываю только на пособника в этом страшном бедствии — на буржуазный пессимистический материализм, гораздо более распространенный в наш век, чем многие это думают. Я тем более считаю себя в праве сделать это, что сам я придерживаюсь миросозерцания, с начала до конца реалистического, позитивного, бесконечно более близкого к материализму, чем к старым религиозным нормам мышлений. Но вместе с тем миросозерцание это, величайшим представителем которого был Маркс, ни в чем нигде не противореча положительным наукам, как небо от земли отличается от пассивного пессимизма современных экклезиастов и уж никак не может сыграть роли силы, потворствующей склонности к самоубийству.

Мне хочется, однако, подчеркнуть не один пессимистический материализм, пропитавший собою современную культуру, часто совершенно бессознательно являющийся глубоким убеждением, основной истиной в глазах миллионов людей. Я. знаю, что миллионы людей, делаясь откровенными с собою или другими в горькую минуту, — восклицают: „Да коли на то уж пошло, что такое сама жизнь?“ — и разражаются материалистической исповедью веры. Мне хочется отметить, однако, и другую сторону, характерную для ходячей, типичной для нашего времени жизнеоценки.

Для этого я хочу сделать небольшое сравнение между самоубийцами нашего и античного мира, между пессимистами нашего и буддийского мира.

Известно, что историческая философия широко, захватывавшая лучших людей эпохи упадка античной культуры, символически представленная императором Марком Аврелием и рабом Эпиктетом, оправдывала самоубийство и весьма способствовала практически такому выходу из бытия.

Но присмотритесь к самым основам исторического миросозерцания. Эта школа верит, правда, в незыблемый и сверхчеловеческий порядок вселенной, но столь же непоколебимо верит она в основную благосклонность природы. Жизнь человека полна скорбей. Но это — случайное уклонение от великой гармонии всей остальной природы, человеческая жизнь—это необходимая, хотя и полная страданий ступень бытия, диссонанс, без остатка разрешающийся в мировой гармонии. Страдалец-человек может отдыхать от тяжких личных переживаний, глядя в лицо природы, то величественное, то милое, познавая прекрасную систему ее стройных законов, возносясь дутой до вершины мироздания, сливаясь в своеобразном экстазе с редкой и бесконечной Душою Мира. Здесь уже готова Спинозова „Amor Dei intellectualis“; усиливая таким образом свою индивидуальную душу прикосновением Антея к материнской почве всеобщего, стоик в то же время ослаблял влияние на свою психику мелкого, досадного и мучительного беспорядка земной сутолоки, защищая себя бронею атараксии, т -е. философского равнодушия, проходящего мимо невзгод с поднятым к небу взором, а иногда и с судорожно сцепленными зубами.

В некоторых музеях, — лучше всего в Неаполе, — вы можете любоваться мраморной головой стоика Зенона. Нельзя придумать лучшего выражения кратко очерченной нами мирооценки. Прежде всего поразительная симметрия этой головы, от которой веет геометрией, строго вычисленной пропорцией, словно тело и душа этого человека пропитаны математической размеренностью. Но лицо это, кроме того, аскетически худо, и со страшной силой выделяются на нем две напряженные скорбные складки высокого лба, словно две застывшие волны, образующие острый угол между бровями. Чувствуется, что человек привык, как к обычному состоянию, к напряжению всех духовных сил ради сохранения своего величавого покоя. Это не покой блаженства, расплывающегося в окружающем; это не покой силы, уверенной в себе; это — покой осажденного лагеря, знающего, что сильная стража не спит и зорко смотрит во враждебную тьму. Такова стоическая воинственная атараксия.

Но когда мелочи жизни проедали серебряную броню когда бессмысленный, но хитрый находчивостью неисчерпаемой пошлости дух земли ставил перед философом дилемму жить ценой унижения или не жить, стоическая философия учила: умри. Умирая стоики облегченно вздыхали. Они позволяли себе умереть, взвесивши все обстоятельства. Поставленные природой на трудный пост, они могли, наконец, сказать себе: я в праве смениться. Они не смотрели на смерть как на уничтожение, но как на возвращение к более легкому к более счастливому, более гармоническому существованию. Тело их шло к четырем элементам, от которых было взято, а искра разума поглощалась огненным океаном вселенской Души. Принцип индивидуальности был для них источником страдания, тяжким бременем, который они несли лишь из чувства долга перед верховным порядком, им было радостно сбросить с себя индивидуальность, отождествиться с целым.

Это и понятно. Грек привык жить жизнью своей общины, своей πόλις. Один исторический удар за другим раздробил общину и предоставил индивидуальность самой себе. Вопросы жизни и смерти, всегда волновавшие арийскую душу, показались бесконечно более страшными, когда подошли вплотную к маленькой личности, не защищенной уже коллективом. В стоической философии эллин пытался найти новую родину, вместо потерянной, новый космос, частью которого мог бы он себя почувствовать. Вот почему в стоицизме мы видим одновременно и элементы острого индивидуализма, и величественный универсализм.

Ничего подобного теперь. Кто же это из действительно мыслящих и образованных современников с полной искренностью, наедине с самим собою, станет говорить о великом и утешительном порядке вселенной? Во-первых, если бы он и был, этот порядок, то не наплевать ли на него мне, страдающей личности? Что за дело до светил, которые вращаются в изумительном хороводе, если у меня невыносимо болят зубы? Какой же это порядок, если я сам трещина на нем, если здесь, в том пункте, где я, все скрипит, разрушается, беснуется?

Да и потом, где же этот порядок? Вселенная полна обломками великих катастроф и похожа скорее на то колесо, которое, нелепо и неровно кружась, растягивало и мучило привязанное на нем тело казнимого. И казнимый этот — дух. По-вашему гармоничное коловращение? А по-моему безнадежное колесование. Вот что говорит новое индивидуальное познание разного рода и калибра гармонистам.

Мне скажут: не все же так. Конечно, не все. Но гораздо больше встретим мы этих отчаянных душ, чем предполагаем. Ибо отчаяние это легко выступает наружу в горькие моменты искренности даже у тех, которые не предполагали этого шила в своем мешке. Не угодно ли вам такое изображение жизни:

Кто написал это? Какая-нибудь горькая голь кабацкая? Или мрачный нигилист из семинаристов? Нет, это написал учитель новых христиан, идеалист и утонченный поэт Владимир Соловьев, — написал в искреннем и дружеском письме.

Черта индивидуалистической оторванности, усугубляющая пессимизм материалистического мировоззрения, очень ярко выступает наружу и при сравнении нового пессимизма с индусским.

Строго говоря, буддизм не пессимистичен, ибо он указывает спасение. Но с этой точки зрения непессимистично, и учение Шопенгауэра, что, однако, звучит парадоксом. Индусы и Шопенгауэр приходят к положительному выводу относительно бытия лишь постольку, поскольку за некоторое сверхбытие они считают небытие, словом, поскольку указывают выход за пределы бытия. Поэтому они являются бесспорными пессимистами, если под пессимизмом мы будем понимать отрицательную оценку бытия.

Саккиа-Муни абсолютно и бесповоротно осуждает живое бытие. Усилие его направлено на то, чтобы доказать, что и скудные радости бытия — чистые иллюзии, что скорбь составляет основу жизни. Страх перед миром — вот начало премудрости для буддиста. А уж дальше идут метафизические построения, указывающие практический путь для целесообразного бегства из мира.

Но не проще ли дело? Стоит ли придумывать метафизические исходы, когда исход под рукою: самоубийство.

Но нет, буддист не считает самоубийство за исход. Как ни пренебрежительно относится он к действительности, все-же она для него некоторое грандиозное целое, тесно связанное единством морального закона. Буддист не верит, чтобы мое существование с вот этим телом, вот этим характером, вот этим умом, этими поступками и этою судьбою было результатом случая. Нет, все это имеет сложные цепи причин. И так как буддист — моралист, а не физик, то и причины он ищет моральные: все мое я и его судьба — это награды и наказания за поведение в прошлых существованиях. Как же может быть, чтобы эту теряющуюся в бесконечном прошлом нить можно было вдруг и окончательно пресечь одним простым движением. Это невероятно: самоубийство только зачтется, как новая вина, и отбросит свою кровавую тень на последующее существование. Более глухо выражает эту мысль и Шопенгауэр. Но вообще говоря, арийской мысли представление о моральном монизме вселенной, как результате своеобразного автоматического суда над собой каждой индивидуальности, автоматического закона Кармы, — чуждо.

В знаменитом монологе Гамлета мы находим некоторую тень подобной мысли, именно тень. У Гамлета вовсе нет уже уверенности, что смерть отнюдь не прекращает нити бытия, а является только своеобразным узелком на ней. Его останавливает другое: быть может, душа со смертью погружается в глубокий сон, эту низшую форму жизни. Но ведь она допускает все-же возможность сновидений? Не будут ли они черезчур мучительны?

Как характерно: у древних азиатов объективная ткань поступков и воздаяний, у величайшего поэта зари нового времени, поэта, которого Карлейль провозглашает истинным представителем протестантского христианства, — только личность, замкнутое в себе „я“, я — в гробу, населяющее шесть досок его мучительными порождениями собственной фантазии.

Но современный материалист, тот ходячий формулированный Владимиром Соловьевым, гораздо категоричнее. Прежде всего мир для новой философии не моральное, а лишь физическое единство. В этом смысле мы лучше буддистов знаем, что ни один гран нашего тела, ни одна волна энергии, прошедшая сквозь наш организм не может потеряться во вселенной. Но разве, раздробляя себе череп из револьвера, мы хотим убить нашу физику? Это было бы бессмысленно, — физика бессмертна. Нет, мы хотим убить нашу психику. О, она есть только эпифеномен, она только беглое пламя, вспыхивающее над высокой организованной материей — мозгом. Нельзя уничтожить материю, но можно разрушить ее организацию, а с тем вместе задуть и надоевшее нам беглое пламя. Я, как тело, миллионами нитей связан с физической вселенной, но что такое мое духовное я? Ему и места в ней нет. Вес вселенной и ее энергетические уравнения не поколеблются ни на йоту от исчезновения без следа всего сознания мира.

Нынешний самоубийца в огромном большинстве случаев спокоен: какое там воздаяние, какие там сновидения? Просто разложение, просто чернозем, просто лопух вырастет. Только атавизмом объясняется, что некоторые, ощущая холодок ствола у своего виска, переполняются сладостным чувством мести. „Вот же, мол, тебе: ты, Некто в Сером, приковал меня к этой бессмыслице, жизни, другие волочат свои цепи, а я рву их“.

Материализм и индивидуализм, вместе взятые, создают этот отвратительный нигилизм, который составляет внутреннее убеждение и жизненную основу нашей буржуазной культуры. Ничего не значит, что буржуазные культуртрегеры стараются бороться с ним, подновляя аргументы обветшавшего идеализма. Уже один тот факт, что таким ловким софистам, как, напр., Джемс или Бутру, приходится прибегать к грубому логическому шулерству и, отступая с завоеванных наукою аванпостов, идти назад вплоть до совершенно отживших форм религиозной мысли, служит доказательством, что из себя самой буржуазная культура не может создать противоядия свирепствующему в ней яду мещанского нигилизма.

Новые формы мысли, получающиеся из сочетания жизненного опыта новых, полных практического идеализма классов с данными наиновейшей науки и научной философии, могут привиться лишь новому человечеству, элементы которого растут вокруг нас. Это новое миросозерцание может служить громадной важности поддержкой в борьбе за существование.

Прочитанное вами стихотворение — одно из последних произведений Ады Негри. По-итальянски оно звучит, конечно, красивее. Но мне оно важно своим содержанием. Даже не непосредственным, материальным содержанием, а своим символическим значением, которое, может быть, вовсе и не предусматривалось самой поэтессой.

Здесь материнство спасает от самоубийства Но материнство само по себе — великий символ вообще плодовитости жизни, ее роста и развития, символ отрицания всего бесплодного, себе довлеющего, махрового или засохшего. Чья душа ощутила в себе трепет новой рождающейся жизни, одновременно всеми фибрами своими исходящей из ее души, существа и вместе с тем вполне новой и имеющей право и силу на долгое свежее, более мощное существование, чья душа почувствовала себя формой юной жизни новой, стражем, любовно и сурово оберегающим зародыш, быть может, бесконечно важной и богатой цепи явлений, — тот, конечно, обеспечен и застрахован от соблазняющего демона самоубийства.

Человек, чувствующий в себе творческую силу, просто никогда не поверит, в то, что он автомат и часть автомата. Все хитросплетения, столь полезные в деле установления закономерности физической природы, столь властно посягающие в своем обратном действии захлестнуть сложными петлями самого автора своего — человека, действительны и безвредны перед непосредственным, ясным, непоколебимым сознанием себя силою среди других сил. „Cogito ergo sum“, — говорил Декарт. Много критики встретило ото положение, и, быть может, меньше было бы ее при формуле: действую — значит существую. Отбросив мысль и слово, Гете в маске Фауста восклицает: В начале было дело. Частица силы. Оригинальная, самобытная, имеющая свое сознательное направление, — вот что такое личность. Велика или мала она, эта частица,— она все-же может сказать о себе:

Ткань мира, многосложную, узорную, в которой на глазах наших все больше становится золота мысли, пурпура чувства, планомерности воли.

Вряд ли насквозь активное миросозерцание может привиться людям, подобным бесплодной смоковнице. Мы говорили: не философия перерабатывает людей, а люди выбирают себе философию, наилучше способствующую завершению процесса их самоопределения. Но философия чистой активности, философия энергии, принимающая процессы труда за ключ к познанию бытия, представляющая себе мир как сотрудничество и борьбу, — нигде и ни в чем не противоречит данным науки и не нуждается в заимствованиях у отживших мировоззрений. „Философы до сих пор истолковали мир, цель нашей философии — пересоздать его“, — говорит Маркс. И это не просто красивый афоризм, это — философский тезис. Человек дан себе самому, как работник, как сложный организм, одаренный потребностями и рабочей силой для их удовлетворения. Познание природы есть только промежуточный факт и орудие ее переделки, гуманизации, очеловечения ее. В этом смысле Маркс выдвигает против материалистов более субъективное и практическое отношение к миру. Научные теории хороши, пока они полезны для человеческого творчества, но они только временные создания рук человеческих, между тем как активность, труд есть основной факт самого человеческого существования.

Мир сразу приобретает интерес колоссальной драмы с неопределившимся еще исходом или, скорее, с бесконечностью перипетий впереди, и драма разыгрывается не под суфлера, действующие лица не марионетки, это живая драма, а не спектакль, и мы не зрители и не актеры, а действительные ее участники. Это воззрение есть своеобразная благодать, дающаяся имущему, сильному прилагается, и эта сила у неимущего же, у бесплодного она естественно отнимается. Из этого не следует, чтобы не нужна была проповедь, пропаганда миросозерцания чистой активности, ибо идеологии борются между собой за колебающихся и подрастающих.

Активная мирооценка легко достигает степени религиозного энтузиазма, у поэтов можно найти иногда яркое выражение такого переживания. Например, среди прекрасных „Lundi“ Аннунцио, — произведения, которое искупает все прегрешения этого богато одаренного и несчастного писателя, — имеется описание прогулки вдоль Африки в июльский вечер после дождя. Настроение передано изумительно. Всходит луна, с криком носятся ласточки. С холма далеко видны поля и течение серебристой реки. И вдруг своеобразное откровение касается души поэта:

Земля, как ком послушной глины в мастерской скульптора, словно предлагает себя творческим рукам сознательной любви, каждый крик звучит как обещание, и сама печальная смерть дня не говорит ни о чем другом, как о былом возрождении света на утро.

Но новый мир, растущий в старом, как сказочный царевич Гвидон в гнилой бочке, побеждает не только буржуазный материализм, но и буржуазный индивидуализм.

Еще физическое материнство, конечно, альтруистичное и самоотверженное в себе, может быть, замкнуто в очень узком кругу любви и сочувствия, но не то духовное и культурное материнство. Идея, образ, рабочая сила, напряжение борца, когда мы носим их в себе, — связуют нас с человечеством. Они не мыслимы и не ценны сами по себе, они бессмертны и полны жизни, когда прилагаются к коллективному созиданию идеального в реальном. Коллективное видовое, историческое выявление и последовательное осуществление идеалов, диктуемых неограниченными в своем развитии органическими потребностями человеческой природы, — вот основное в нашем человеческом бытии.

Маркс в своей чудесной статье „Мальтус и Рикардо“ объясняет, что единственным критерием при оценке каких бы то ни было явлений должна служить выгодность их для роста богатства человечества, которое равно, как тут же говорит Маркс, росту способностей человеческой природы. Вид в своей грандиозной работе считается с индивидом лишь как с моментом и частью: кто понял смысл существования, Вида не только головою, но всем существом своим, жизнь того переполнена светом, значительностью, упоением творчества, безмерно выходящего за рамки беглого личного бытия; кто не понял и протестует, того история оставляет в стороне с его бесплодным нытьем. Это звучит в полном согласии со словами Маха, что с гибелью индивида гибнет лишь форма, идейное же духовное содержание еяе может быть и должно быть сохранено и пущено в оборот истинным носителем духа — коллективом. „Способствовать социальному, художественному, научному и всякому другому обогащению человеческого рода — вот настоящее счастье для личности“.

Вероятно, Метерлинк не знал ни Маркса, ни Маха, когда в своей книге ,,Le temple ensevel.“ он выдвинул такой единственный критерий морали: „Все, что способствует росту сил Вида,—благо, все, что ему вредит,—зло“.

И для людей такого миросозерцания возможны, конечно, самоубийства, но только разумные, условием для каковых является не только тягостность жизни для самого субъекта, но и правильно сделанная оценка, приводящая к выводу о бесполезности его жизни для коллектива. Такие случаи редки, такие случаи совсем исчезнут с усовершенствованием социальной гигиены в широком смысле этого слова.

И чтобы кончить словами итальянского поэта статью, в которой я уже не раз прибегал к их помощи, приведу стихи милого Цанелло, венецианского поэта-священника:

Вперед человек, вперед божественный странник, разве ты знаешь, какое место суждено тебе занять? Пусть земля еще полна рабами и слезами, — она молода!

Колоссальная цифра самоубийств у нас в России в последние годы может навести на мысль, что смерть в нашей русской жизни получила то полновластие, о котором мечтал великий пессимист, проповедник избавления от „воли к жизни“. Не только в стихийных бедствиях и не только насильственно, но и по личной воле ежедневно умирают, кончают с собой и в столицах, и в провинции. По преимуществу молодежь. Ежедневно газетная хроника превращает завершение чьей-либо жизни в мелкий газетный факт.

На самом деле во всей тысячной массе самоубийств Шопенгауэр вряд ли нашел бы хотя одного приверженца. Даже небольшое количество тех, которые покончили с собой в пресыщении и пустоте, в тягостной Taedium Vitae, философу не дали бы ни одного примера победы освобожденного от инстинктов и вожделений интеллекта.

В громадном большинстве те, которые самовольно уходят от жизни, сведены в могилу страшным, ненасыщенным голодом жизни.. Звучит парадоксально: они умерли, потому что слишком хотели жить. На самом же деле это именно так. Слепые и страстные поклонники обманчивой Майи, они надорвались в муках неосуществлений, обессилели в порывах, и пали все-таки рабами той же Майи, страшно жаждая жизни и не прикасаясь губами к ее чаше.

Потому-то в этих строках, основная тема которых — смерть, мне придется гораздо больше говорить о жизни, чем о смерти.

Нет явлений без причины. Колоссальная цифра самоубийств есть, несомненно, весть о чем-то, знаменование кровавое и удручающее. Но почему именно в наши дни так страшно увеличилось число самоубийц? Ужели мы задыхаемся теперь сильнее, чем в серую дореволюционную эпоху „малых дел“ и чеховщины? Откуда прорвался этот напор массовой человеческой воли, смертью протестующей против мертвечины жизни? Быть может, это следствие психического размаха, волевой энергии 1905 года, слабое отражение этого размаха? Ведь по сравнению со спячкой в болоте, с косной примиренностью в нем самоубийство кажется хотя и в слабой степени, но все-же проявлением активности.

Во всяком случае, на нашей общей человеческой совести лежат тысячи таких убийств. При жизни этих обреченных не услышали. Но вот после смерти предсмертный крик их записок и жалоб на минуту режет наш слух. Это — утопающие. Мы живем так, что не можем все держаться на поверхности жизни. Среди нас одни живут, другие тут же на глазах гибнут. Это никому не мешает жить.

И по преимуществу рвет нетерпеливо нити своей жизни молодость. Она горда и непримирима. И главное — она слишком сильна бьющим в ней потоком жизненной жажды и влечений, чтобы медленно и тоскливо влачиться по колеям нужды, робких ожиданий, бессильных грез, бесцветных, сухих, мертвых дней. Сердце молодости бьется страстно; ей необходима жизнь, прибой ее уносящих волн. Она не может ждать и ждать, она умирает от этого. Все те ушедшие — они не могли больше ждать, не выдержали ожиданий. Еще день голода, еще день пустоты, оброшенности, бессилия, — и вот наступает последний почему-то день... За ним, правда, мерещатся призраками еще такие же серые, пыльные, страшные мертвой тоской дни. Но юность кричит: „Нет, нет,нет! Не хочу, не могу больше!... И захлопывает дверь в пространство этих дальнейших проклятых Богом дней, с великой тоской в душе решая, что надеяться больше не на кого: ни на Бога, ни на людей. Дорога жизни упирается прямо в смерть.

Нужно считаться еще с особой психической атмосферой юности, с особым безумием ее, от которого не избавлен никто, с ее смутным, но тайно мерцающим в каждой душе сознанием какого то непреложного величия человеческого „я“. Ведь мы только в старости обычно продаем свое таинственное первородство, свои великие достижения за чечевичную похлебку удобств и приятностей. Переход от молодости к зрелости всегда характеризуется уменьшением требований, спуском в какие-то низины. Молодость часто безумна в гордом сознании истинно-королевского величия своей поэзии, своей романтики и не хочет унизить этого величия в пыли и грязи жизненной мертвечины. Только в молодости мы верим не рассудочно, а бессознательно в какое-то беспредельное призвание человека, в невидимую корону, которая венчает его молодость, его порывания, его неосуществленную силу. И потому-то нерасчетливая, непрактичная юность производит совершенно безумные математические расчеты: она сравнивает то, что есть, с тем, чего нет, действительность с мечтой, реальность с призраком. В итоге: продолжать жить невыгодно, ибо это плохая сделка — променять трон Духа на кресло столоначальника. И этот фантастический итог вопиет против мертвой силы будней, сметающей все итоги и расчеты мечтателей.

В старости мы умнее, тогда мы страшно бережливы и считаем не тысячи, а копейки жизни. И сравниваем не мечту с реальностью, а небытие с реальностью и в выборе между „кое-чем “ и „абсолютно ничем“ решаем взять хоть кое-что.

Но это потому, что в старости нет вокруг человека такой грозовой, беспокойной, страшно волнующей душу атмосферы. Не обвевают его тогда крылья каких-то восторженных влечений, не томит его та музыка романтики, которая присуща человеку, как одна из вечных сторон его духа.

С молодостью же всегда неразлучны лирика и поэзия вообще; ни один лавочник, ни один крестьянин не выходят из магического круга жизненной лирики, переворачивающей вверх дном всю обычную жизненную математику. Если нужны доказательства власти лирики в жизни вообще, то стоит только вспомнить о власти в жизни всех тех чувств, которые в уменьшенной своей силе входят в лирику, как ее содержание.

Но есть еще одно могучее для юных душ побуждение к смерти.

Я уже говорил о том, что уходят из жизни не потому, что жизнь бедна, а потому, что она волшебно богата и мучает душу своей недостижимостью. Что уходят именно жаждущие с воспаленным от жажды ртом. Это не отрицание жизни, но отрицание себя, в своей слабости, перед ее богатством и мощью. „Жизнь сказочна, а я слаб и валяюсь в пыли— скажет такой уходящий, — во имя самой жизни я должен уйти, чтобы не искажать ее“.

Близко к этому аргументирует герой „Рассказа о Сергее Петровиче“ Л. Андреева. Жизнь — для победителей; я — падающий и я сам себя толкаю.

Эти Сергеи Петровичи, неподготовленные и слишком бедные для жизни, они как-то не достигли полного роста человеческого „я“. Они остались, к величайшему своему ужасу, неосуществленными, полуживыми. В них жизнь, ее формирование, ее рост на половине пути остановились. В результате — тоскующие о своем бессилии карлики, которые торопятся уйти от своего безобразия, от своего бессилия в успокаивающую и всех равняющую тьму небытия.

Смерть — здесь какое-то восстановление равновесия, кощунственно нарушенного закона жизненного баланса.

Нет ничего более противоестественного и кошмарного, чем эта обреченность живого существа на полужизнь, на полусуществование, на трату ¹/₁₀₀₀-ной своих сил. Эта кастрация души, кастрация жизни заставляет бешено возмущаться всю натуру человека, рвать преграды, биться головой о каменные стены, чтобы уж потом в совершенном отчаянии затихнуть и начать тупое, мертвенное прозябание вместо жизни.

Человек призван к радостной стихийной растрате своих сил, он должен брать жизнь и отдавать ей всего себя: силу своего мозга, своей души, создания творчества, энергию физическую и духовную. В неделании все живое задыхается, ибо всему живому определен закон роста, движения, осуществления. Как ветка, которая, наливаясь весенними соками, не покрывается молодыми листьями, в которой свет и тепло воздуха рождают одно лишь смутное и безнадежное усилие к расцвету, к проявлению созревших в ней сил, — так молодая, страстная, горячая душа при всех своих алканиях жизни, при всей жажде ее томится полной пустотой своих дней, голодает в неосуществленности своих влечений. Но в природе таких извращений нет: из ростка путем неустанного жизненного движения вырастает мощное дерево; ветка здорового дерева непременно даст почки и листья; скопление сил разрешается их тратой, живой энергией расцвета, осуществления. Каждое здоровое дерево осуществляет себя и производит все, к чему оно призвано. Между тем как в человечестве миллионы жаждущих этого расцвета, этого осуществления своей души томятся великим невыносимым томлением, жаждая жизни и не находя ее, скопляя силы и не тратя их на жизнь.

Безобразная толчея нашей жизни, человеческая нестройная сумятица, кошмарная, эгоистическая, тупая, уродует этой жизненной кастрацией миллионы юных душ. Призванные к жизни — они не могут жить. Побуждаемые изнутри ко всему богатству и полноте жизни, к счастью труда, к счастью любви, вдохновений, борьбы — они во внешнем обречены на роковое, убивающее их неделание. Тысячи рабочих рук, тысячи молодых умов, юных и прекрасных душ оказываются ненужными для жизни, не находят никакого приложения^ сил, приперты к стене и не могут двинуть ни рукой, ни ногой. Работают другие и заняли все свободное для движения пространство. Как-будто мир — маленькая сцена, в которой роли все буквально заняты. Если вспомнить, каких усилий, каких кошмарных переживаний стоило расчистить себе в жизни место для проявления своего „я“ таким громадным людям, как Гамсун, если вспомнить то, что пишет Рескин о гибели молодых талантов, пытающихся пробить себе в жизни дорогу, то не покажется преувеличенным утверждение, что наш мир — маленькая сцена, в которой шее роли заняты. Большинство в этом тесном муравейнике задыхается от роковой обреченности на пассивность. И сколько молодых душ, не зная, куда себя деть, и не умея усмирить бунтующую в них силу желаний и влечений, разрешают задачу выходом, который диктуется отчаянием!

Только от нужды и голода не умирают. Фанатики политической борьбы, научной идеи ведут порой годами и годами свое полуголодное и восторженное существование, озаренное чудесным счастьем их душевных удовлетворений. Если-же голодающие люди умирают, то потому, что мучительнее голода физического был у них голод души, которая ничем не озарялась и не восторгалась. Душевно-жаждущий, душевно-голодный уходит из жизни, бросая жадные, завистливые взоры на дивные радости этой жизни. Такая красота, так мало ее взято, а он умирает!.. Природа, любовь, поэзия, скопленная веками мудрость... Даже кончиком губ не коснулся он этой чаши и поверил, наконец, своей тоске,, своей муке, поверил, что он — обреченный, что кто-то отметил его знаком мученичества, и, поверив, тихонько отошел в сторону от, жизни, в тьму...

Кто-то его обрек. И таких обреченных тысячи. И каждый день сходят они в тьму, каждую ночь вернее, потому что больше всего но ночам, когда душа съеживается, уходит в себя, отъединяется, бросаются они в тьму, делают отчаянный прыжок из жизни в смерть. Влачились, влачились по мертвым, скучным дням, и вот хоть раз, на конце дней вспышка, беззаветный прыжок в тьму. Все эти самоубийцы, сошедшие в мрак люди, не одолевшие своего отчаяния, подтверждают и как бы кричат нам одно: Жизнь должна быть героична! Бойтесь вашего спокойствия, бойтесь смиренномудрия, тишины и благополучия, в ш-их скопляются отчаянье и силы порыва, взрывы живой человеческой воли, которая направлена если пе к жизни, то к смерти. Ибо. воля к смерти здесь .целиком обусловлена волей к жизни, ею продиктована, ею вызвана. Умирают, потому что хотят жизни, умирают, потому что не верят в порабощение жизни буднями, потому что протестуют и бунтуют против них, не приемлют их. Молодость взыскует града... Смертью своей насильственной она утверждает права человека на высшее, на предельное, на прекрасное... В природе молодости лежит особый фермент, особое тревожащее бродильное начало. Не относят ли исключительно к молодости все иллюзии, все химеры, все мечты, все призрачные порывания? Особый род психической одержимости отличает юность; она в лучшей своей части живет в каком-то платоновском безумии, ее мир, ее действительность — это особый лирический, химерический мир. Но подумайте о том, с какой страшной убедительностью заставляют нас считаться с этой химерической действительностью!.. Ее ведь доказывают самой смертью. Не безумием ли было бы махнуть рукой на эту грозовую вечно тревожную область нашей жизни, рождающую и героизм, и вдохновение, считаясь со всем в ней как с детскими химерами? Да, ведь, нашу-то жизнь, размеренную, текущую под знаком рассудка и спокойствия, часто вверх дном переворачивают эти бури, рожденные огнем и тревогой юности. И все вдохновения пророков и поэтов, сохраняющих и в старости под сединами огонь и трепет вечной юности, они оттуда же, из этой области иной, необыденной действительности.

Порою веют какие-то особые ветры мучительнейших душевных влечений, обвевающие молодые души тоской по невозможным достижениям. Вспомните эпидемию самоубийств после гетевскаго „Вертера“. Неопределенная романтика, смутная музыка неведомых чувств побуждала, звала к чему-то в жизни недостижимому. Химеры оказывались в тысячу раз сильнее реальной действительности: ведь ею-то и пренебрегали, ее-то и бросали ради химер, страстно отзываясь на призыв какой-то томительной, неведомо откуда звучащей музыки. Кончали с собою девушки и молодые люди. Это все тот же неутолившийся голод души, жаждущей каких-то предельных удовлетворений. И если в наши дни кончали с собой после книги Вейнингера, если убивают себя в нужде, в тоске, в бессилии или в муках томлениях любви, то неужели-же нужно доказывать, что эти срывы в пропасть есть что-либо иное, чем проявления власти души? Представьте себе власть только инстинктов тела, — тогда перед бедняком в самых крайних случаях остаются нищенство, ночлежные дома, ночи в барках и сараях, случайный труд и при этом столько мелких физических удовлетворений от каждого стакана горячего чая или сбитня, от каждого теплого угла. Я не хочу этим сказать, что только натуры низменные соглашаются сойти на эти последние ступени людской жизни, — условия подобного существования выносят и натуры исключительно одаренные, живущие с темным сознанием своих внутренних сил и веры в осуществления. Диккенс, Гамсун, Андерсен, Горький, Уитман и др. проходили такую тягчайшую школу жизни.

Но есть натуры, для которых подобная жизнь влечет за собой душевную смерть. Представьте себе в условиях жизни босяка и рабочего Шопена, Чайковскаго, Шелли, Роденбаха. Сколько таких, слишком нежных душ, таких Шопенов и Роденбахов погибли, не имея возможности осуществить себя, жить своим истинным „я“ и предпочитая спасти свою душу от темных ям жизни в холодной и чистой усыпальнице смерти.

Не является ли настоящей отрадой для такой задавленной в тяжких условиях жизни души вспыхнуть огнем протеста, самоволия, — радостного самоволия, позволяющего роскошь опасной и успокоительной игры с жизнью и смертью?..

Ходить над бездной — это своеобразное наслаждение для каждой души, отмеченной даром тревожных, вечно зовущих куда-то юношеских сил. Есть очарование и есть великий соблазн в этой игре, обещающей свободу от того, что есть, и волнующей надеждой на дали и тайны. Многие из крупных писателей, артистов, музыкантов бродили по самому краю этой бездны и чувствовали призыв ее, откликаясь в юношеских попытках самоубийства.

Вспомните, с каким острым наслаждением играл со смертью Лермонтов, любивший при жизни встречать жуткий взгляд смерти и павший жертвой своей отчаянно-смелой игры. Эту ставку на жизнь Лермонтов любил делать предметом художественного воспроизведения. Этот гениальный поэт, дающий смутно разгадать в поэмах и стихах изумительные особенности его сложной души, вечно порывающейся и содрогающейся в этих порывах, — Лермонтов как-будто бессознательно утверждался на предвидении иных чудесных миров для новых существований. И самый риск его, порывания и взлеты — словно отклики на призывы новых миров, заставлявшие так безумно рисковать тем миром, в котором он жил и творил.

Об этой же исполненной мрачного вдохновения игре со смертью говорит в своих творениях Пушкин. Великий поэт относительно предположения, высказанного о Лермонтове, — предвидения миров иных — ставит точку над и. Он прямо говорит об этом:

Для тех, чье существование бывает волнуемо свежими и опьяняющими ветрами порывов и влечений, кто в погоне за ценностями высшими, единственными пренебрегает медной мелочью скучных дней, — для тех какой-то родственной душе вестью звучать слова поэта:

Как я уже высказался однажды, для человеческого я, жаждущего охватить все высшее содержание жизни и страдающего неполнотой этого содержания,— смерть кажется каким-то дополнением жизни, приобщением одной тайны к другой: тайны смерти к тайне жизни. Сущность евангельского благовестия заключается именно в этом ожидании того откровения, тех высших осуществлений человеческого я, которые обещаны Великим Благовестником в ожидающих нас далях смерти.

Для того, чтобы эти дали прояснели и засветились тихой призывающей зарей, необходимо, чтобы для сознания нашего „сегодняшнее“, здешнее содержание жизни начало скудеть и мелеть. Приливы чередуются с отливами. Там, где убывают живые воды жизни, эта последняя начинает казаться мертвой, высыхающей пустыней, и сознание приковывается к тихим, бесконечным далям, радуясь их призывам.

Если в расцвете сил, в буйстве сильной воли и жизненных порывов мы играем с жизнью и смертью, то это торжество жизни, а не смерти. И самые призывы, которые в этой безумной игре чудятся, волнуют именно обещаниями каких-то безграничных проявлений душевной воли. Совершенно иное дело то очарование могильного сумрака, запаха кимерийских усыпляющих трав, неподвижного покоя для души, о котором мечтают певцы сумерек, воздающие хвалу мраку. Такого рода настроения могут создаваться только убылью непосредственной жизни, оскудением воли к жизни, отливом ее вод.

Фанатики веры ждут в смерти жизни. Смерть — врата в подлинную осуществившуюся жизнь. Певцы сумерек жаждут холодной, бездыханной упоительной Нирваны, божества таинственного уничтожения и поглощения мировым Всем.

Вот почему для людей веры и духовных порываний смерти абсолютно нет. Смерть и жизнь друг друга исключают. Для истинно-живущих смерти нет, и они не могут помыслить уничтожение, ибо каждый день их жизни является какой-то цветной, радостной волной играющей и переливающейся своими отсветами и красками, которую черный луч смерти не пронижет. И, повторяю, даже безумная игра с жизнью здесь будет знаменовать лишь радостное буйство жизненных сил и алкание новых безграничных проявлений душевной воли.

Смерть славословят и молятся ей, — как отрадному мраку, как счастью безжизненности, — бескровные, усталые, изошедшие жизнью, чья нежная душа или истомлена и измучена или, как у Роденбаха от рождения чает безмолвной музыки тьмы и небытия. Те, чьи сердца вечно бьют и ранят грубые волны жизни, кто жаждет тихих и недвижимых стигийских вод, в сумрак которых застынет и найдет исцеление покоя усталая душа, поют смерти — уничтожению — радостный призывающий гимн:

Есть целый ряд певцов, слагавших гимны мраку, чья душа трепетала от сладкого предощущения вечной мистической ночи: Леопарди, Новалис, Роденбах, Стриндберг, у нас с большой силой искренности Сологуб.

Леопарди, автор этих строк, призывает спасение от жизни, грезит о вечной тишине, в которой утопает шум земли. У всех лириков смерти — мотив ухода от земного томления, славословие мраку, избавляющему от резкого света дня.

О, как далеко это холодное отрешенное самоутверждение одиноких созерцательных душ от горячей тоски тех, которые уходят от жизни неутоленными и жаждущими! Здесь смерть не момент отчаянья, а как бы последняя ступень обдуманного и заветного восхождения. Здесь вечных сумерек ждут и славословят их и молятся им в ожидании, когда погрузят свою душу в их мягко обнимающий покой.

Их очень немного, — таких поклонников мрака, людей с исключительной организацией, тихо в стороне бредущих по миру и отворачивающихся от всего, чем полон обычный день жизни. У них-то голода жизни нет, — наоборот, сознательно отстраняя от себя всю пестроту, всю сложность людской жизни, душа их алчет того, что за жизнью, ибо над нею властны влияния нездешнего.

Созерцание пустынь смерти, вечных судеб, ожидающих нас всех и уводящих от временного шума в вечную тишину, еще при жизни таких людей словно тихим облаком покрывает их суетный день и тушит его интересы и волнения.

Здесь каким-то культом окружается сила уничтожающая, мрак всепоглощающий. Как древнему стоику, доставляет глубокое наслаждение одна мысль об этом окончательно неизменном, ждущем человека решении его судьбы, на котором можно утвердиться незыблемо. Глубоким утешением звучит необманывающая надежда: — усталая душа, ожидающая забвения, знай, что за метанием твоим дневным и его тяжестью терпеливо и неизменно ждет тебя добрый безмолвный бог мрака; он приготовил мягкие ткани, глубокое ложе, чтобы погрузить тебя в отраду вечной тьмы, над которой сомкнулось бездонное море времени. Смерть не обманывает никого, она терпеливо ждет каждого, и жаждущий предвкушает момент ее прихода.

А философ себя утешает: „Можно отнять жизнь у человека, смерти отнят у него нельзя“. И, словно подкрепляя свою усталую и сомневающуюся душу» Сенека говорит: „Выход из жизни свободен“.

Великий ненавистник сложного и грубого механизма человеческой жизни, всего, чтоб ней треплет, нервирует, изламывает и обессиливает человека, Стриндберг тоже в утешение себе в момент усталости и отчаяния поет песнь мраку и забвению, часам сладостного временного небытия. „Кто заметил, как во сне в мягкой постели все члены тела получают как бы свободу и душа незаметно исчезает куда-то, тот никогда не станет страшиться смерти“, — говорит он. Среди всего ужаса опошления и унижения человеческой души в мелких болотах жизни — куда уйти, куда спрятаться, в чем найти забвение, в каких водах очистить и освежить загрязненную душу, возвращая ей первоначальную божественность и глубину?.. Шведский романист в жизни такого выхода, таких чистых вод не находит. Он развертывает картины жизни удушливой, грубой, оскверняющей. Один выход, одно спасение — священная вечность мрака, чистота небытия, где нет людей, которых ненавидит Стриндберг, и нет кошмаров человеческой жизни.

Нежная душа Роденбаха обратилась к созерцаниям смерти, как к богатейшему источнику чистых внутренних ощущений, как к единственной области, не оскорблявшей его болезненно-тонкую впечатлительность. Его герои, как и он сам, ужасно страдают от крика и шума жизни, они бегут спасаться от нее в пустых тихих храмах, в безлюдных улицах умирающих городов, на высоты башен и колоколен, в замкнутости своих тихих комнат. И там слушают жизнь тишины, предметов, вещей, явлений природы. Поэт был словно зачарован таинственной музыкой смерти, слышимой им из тишины, отдаленными погребальными хорами, звуки которых реяли во всех моментах его дня. Вечная тишина покорила при жизни его душу и утопила в себе все звуки и шумы жизни обычной.

Здесь смерть — не пустота, в которую бросаются от тоски и отчаяния, а, наоборот, некое исполненное великого соблазна содержание, предпочитаемое пустоте жизни.

Но самоубийств среди таких певцов смерти почти нет; обращенные душевным взглядом к сумраку, они и при жизни наслаждаются музыкой вечности, предощущая момент своего осуществления.

Это неоценимая и страшнейшая потеря,— потеря великолепной страстной юношеской энергии, которая волю к жизни изменяет в волю к смерти. Я говорю об умирающих от страшного жизненного голода.

В наши дни число самоубийц становится поражающим. С каждым днем уходят все больше. Был день, когда телефон из Петербурга принес известие о двадцати самоубийствах в один день. Между покончившими — богатые девушки, пришедшие в отчаяние от мелочности жизни, от невозможности осуществить мечты „прекрасной“ жизни.

Это потеря драгоценной воли юношеской, жажды юношеской, энергии влечений и порывов. Это неоценимая потеря, совершающаяся изо дня в день.

Отказываются от всякой борьбы за свои осуществление и — душевно оскорбленные — спасаются в небытие. Надорванная, искалеченная душа человека современности сказывается в этом отречении от веселой и здоровой борьбы с жизнью. Он не говорит: Вот я плыл этими медленными и тяжелыми водами, изведав опыт одной полосы жизни, — теперь брошусь в другую. И снова взмахи рук, и снова движение, и новыми берегами буду плыть и жадно смотреть на новое в жизни. Вместо того, чтобы броситься из жизни в жизнь, из старой в новую и опять новую, — изболевшийся тоской и отчаянием человек говорит: Нет, руки мои в силах еще двигаться, но воля моя уже не в силах поднять их и направить движение, воля к жизни съедена какой-то ржавчиной, душа изнемогла и увяла. Не на новую дорогу побреду я, а уничтожу все пути и уйду в отдых, в несуществование, в смерть.

Здоровый голод жизни, понуждающий идти и добывать то, что нужно, здесь заменился голодом последнего отчаяния, уже не призванного к утолению, голодом безнадежным, от которого умирают. Так происходит метаморфоза в побуждениях, теряющих жизнедеятельную силу и, наоборот, обращающихся против жизни.

Там, где смерть, хотя бы самопроизвольная, вызванная отчаянием, тоской и безнадежностью, является насилием над душой, жизни жаждущей и умирающей оттого, что ее нет, — там между жизнью и смертью прокладывается особая дорога, особый переход. Он подготовляет человека к смерти, изменяет его душу, ослабляет волю и наполняет унынием и безнадежностью, которые заставляют жаждать смерти. Все вошедшие в это чистилище — обречены, они уже перегорели в муках желаний и порывов и обессилели совершенно.

Чтобы спасти человека, нужно спасать душу его от этого смертельного уныния, от тоски, обессиливающей и гибельной. Волю к жизни надо спасать, пока она не превратилась в волю к смерти.

Массовые самоубийства — это массовые кровавые протесты против жизни, какова она есть. Это взрывы человеческой воли, кричащей о жизни иной, неизвращенной, согласной с побуждениями души и тела человека. Мы живем наперекор душе и телу. Весь механизм человеческой жизни — колоссальное создание извращенности. Сама природа протестует против него, природа души и тела... Тысячи самоубийц, уходя, кричат нам: Это невозможно. Так жить нельзя. Мы, при всей жажде жить и именно в силу этой жажды должны уйти, должны не жить!..

Ах, они прекрасны все мечты, все утопии будущих великолепных форм жизни, вырастающих по законам неизбежно медленной эволюции этих форм! Но ведь миллионы душ живут в этот момент и жаждут в этот момент. Нельзя жить, надеясь на глоток воздуха через год: дышать нужно сейчас же. Нельзя жить, надеясь на жизнь в каком-то смутном будущем...

Неужели все эти крики жажды, все эти протесты — убийства — одно безумие, каприз неразумных мечтателей? О, как бы резонерски-„благоразумное“ отношение к этому не провалило нас в преступную тупость по отношению к жизни! Нет ли капельки самой истины в безумии и безумных порывах юности? И не говорит ли наше странное время самоубийств только об одном: что жизнь ни одной минуты не может быть менее свободной, прекрасной и богатой, чем она должна быть, и что люди все острее и острее сознают это?

...Вы спрашиваете моего мнения о самоубийстве?

Мне трудно высказываться об этом, так как постороннему наблюдателю чужой смерти можно строить более или менее глубокие догадки мотивах ее, можно с большей или меньшей пристальностью вглядываться в печальную душу, которая обрекла себя на гибель, — но все это будет лишь теоретическое рассуждение; а как-то совестно рассуждать живому о мертвых и в спокойном размышлении стоять на берегу той самой реки, в которую теперь один за другим, одна за другою бросаются столько молодых мужчин и женщин, столько людей, едва прикоснувшихся к жизненному кубку. Трагическая практика наших черных дней так ужасна, что перед ее лицом бледными показались бы соображения даже выдающегося философа. Жизнь умнее мысли. Да и что мы, живые, можем знать, можем сказать о тайнах смерти и о психологии тех, кто нетерпеливо зовет ее, ускоряет ее и без того не очень замедленную поступь? Вероятно, в душе самоубийцы, своеобразно умудренной, происходит нечто совершенно несоизмеримое с тем, что переживают все остальные люди, которые утром встают, вечером ложатся и хотят, чтобы как можно дольше продолжался этот процесс существования, чтобы их ожидала бесконечно-длинная чреда все новых и новых „завтра“. И, надо думать, в обреченной душе, которая отказывается от завтрашнего дня, совершается нечто столь мучительное и страшное, что даже кощунственно приближаться к ней с теориями и претворять ее непостижимые муки в равнодушие обдуманных слов...

Оттого, если я все-таки отвечаю немногими строками на ваш трудный вопрос, то не думайте, что я не сознаю, как мало соответствуют они загадочности и серьезности дела.

Каждый имеет право на самого себя. Поэтому давно уже мыслители, не находящиеся под властью традиции, решительно отвергли поддерживаемое этикой воззрение, будто самоубийца совершает нечто беззаконное и нарушает свои обязанности по отношению к другим. Нет, если вообще есть у человека какая-нибудь собственность, которой он может полновластно распоряжаться, так это именно — он сам. Давид Юм и Шопенгауэр в своих известных трактатах о самоубийстве горячо защищали его законность. Всякий имеет право уйти. И есть проницательные исследователи человеческого сердца, пловцы его глубин, которые утверждают, что этим правом воспользовались бы все, оно соблазнило бы всех, если бы только можно было питать уверенность, что смерть это — действительно конец. Мы только потому не убиваем себя, что наш ум, чуждый абсолютности, не может сроднить себя с идеей безусловного ничто, вечного покоя. Так думает Шекспир. В его трагедиях самоубийство обычно; вызывают его самые различные побуждения, и оно, среди других способов — благородным мечом римлянина. Брута или Антония, разрубает Гордиев узел запутавшихся дней. Не только не имеет оно в себе ничего противоестественного, но и, наоборот, в нем проявляется сама логика: смерть — естественный вывод и выход из жизни, неизбежное заключение ее силлогизма. Оттого Шекспир в уста своего любимца Гамлета, принца датского и человеческого, влагает эти страшные слова, смертный приговор миру:

Если здесь не перечислено все то, что поощряет к самоубийству, то во всяком случае названы многие из его покровителей, — личные и общественные невзгоды, социальная неправда, обиженное сердце и то невыносимое, что заслуги разбиваются о презрение презренных. И самое бремя жизни, ноша трудов и трудная смена дней способны каждого привести к добровольной могиле. Но вот, и она, повидимому, представляет собою не конец, а только перемену и продолжение. От жизни нельзя избавиться; однажды данная, она уже от нас не уходит, и Гамлет спрашивает себя:

Все уснули бы, все легли бы на отдых, если бы можно было уснуть „сном силы и покоя, как боги спят в глубоких небесах“; но горе в том, что будут сновидения, что в нашу ночь ворвется наш день, и perpetuum mobile сознания не прекратит своей неугомонной и мучительной работы. Человек боится не смерти, а бессмертия. Что оно такое, это мы узнаем в кошмарные часы бессонницы, которая ведь и есть образ бессмертия на земле. Отрада временной смерти, временное самоубийство сна посещают нас каждый день; но и тогда не покидает нас вечная спутница наша, мысль, — она сплетает в причудливые арабески сновидений все пережитое, все денное, и к нашему изголовью опять слетаются передуманные думы и чувства, и давнишние грезы: кто же поручится, что последний сон смерти будет свободен от видений, что смерть не будет смущена жизнью? Если по ту сторону гроба расстилаются безбрежные поля если там ожидает нас ад или рай, все то же, однажды зажегшееся сознание, то какой же смысл прибегать к самоубийству? Оно бесцельно и бесполезно; и только потому Гамлет на свой классический вопрос „быть или не быть?“ должен был с грустью ответить утвердительно. Нельзя не быть.

Таким образом, с точки зрения Шекспира и Гамлета, самоубийцы, это — те, которые поверили в абсолютный конец, в сон без сновидений, в сплошную смерть; это — те, которые не задались мыслью об ожидающем их продолжении. При зловещем свете такой пессимистической идеи единственная преград для всеобщего, всечеловеческего самоубийства, это — боязнь нового бытия, а вовсе не солнце, не тепло, не радость жизни.

И если бы даже были побеждены те конкретные поощрители самоубийства, те его духи-соблазнители, которые названы в знаменитом монологе Гамлета, то все-же остаются у добровольной смерти такея чары, которые всегда могут вскружить голову и увлечь любого человека в манящие воды Нирваны. Инстинкт самосохранения в нашей иррациональной душе сталкивается со своим противником — инстинктом самоуничтожения. И как-раз тогда, когда хочется жить, когда жизнерадостная молодость бродит в зеленом лесу, вдруг из-за какого-нибудь дерева выглядывает самоубийство и зовет к себе, и молодое существо неотразимо устремляется в его объятия. Значит, нельзя думать, будто самоубийцы—  непременно те, кто недостаточно освещен и согрет солнцем, кто ему не сын родной, а пасынок: нет, оказывается, в самую солнечную пору, когда только начинаешь, когда еще очень далеко до усталости,— именно тогда больше всего чарует и пленяет-призыв смерти; нигде она так не заманчива, как в разгаре жизни. Вот как об этом говорит мудрый Тютчев:

Нет большего утверждения жизни, чем любовь: она хочет жить не только за себя, но и за других; она патетически привлекает к настоящему будущее, то, что еще не родилось: она живое продолжает, и, несмотря на это, именно любовь вступила в союз не случайный, а кровный, — с самоубийством. Во всем содержании мира самое родственное, что встретила себе любовь, это была смерть. Больше всего хочется смерти тогда, когда любишь. Влюбленные сознают, что они уже взошли на самую вершину бытия, что впереди ожидает их не большее, а меньшее, что сумма дальнейших дней уже ничего не может прибавить к их предельному блаженству. И с улыбкой счастья они умирают, они спокойно уходят из той жизни, от которой они уже взяли все. Так искушения, одинаково самоубийства и любви, реют над нами, когда царит в нас „избыток ощущений“, когда „кипит и стонет кровь“. Горячая кровь более склоняет к смерти, нежели остывающая. Почему же это’?

Несомненно, что такие самоубийцы, как Ромео и Джульетта, своей смертью поют гимн жизни. Несомненно, что те юные, прекрасные я восторженные, которые подпадают тютчевскому соблазну самоубийства, умирают не потому, чтобы жизнь казалась им скудной и ничтожной, а напротив, потому, что она их ослепляет и заливает драгоценностями своих лучей. Она рисуется им огромной, неслыханной, поразительной; себя же сравнительно с нею они ощущают какими-то сосудами скудельными. Им страшно, что они не вместят жизни. У нее гигантские чувства, царственная любовь, титанические мысли; так много нужно сделать, так она требовательна, так трудно быть достойным ее, — и вот из уважения к ней и из сознания собственной малости вычеркиваешь себя из ее списков. Ее переоцениваешь, себя недооцениваешь. Есть такое самоубийство, порождение идеализма: это — жертвоприношение на алтарь великой богини, Жизни, это —религиозный акт смирения и подвижничества.

Наконец, существуют обиженные, обездоленные, которым природа дала жизнь, но забыла дать любовь к жизни, одушевленное стремление к ней, и для которых она зажгла солнце внешнее, но не создала соответственного ему внутреннего солнца. Они все окутывают в темную вуаль своей меланхолии; грустящие, неприветливые, безочарованные, они не испытывают той нормальной радости, которая есть уже в том, что живешь и дышишь, и смотришь на свет Божий. Им трудно переносить самые обычные факты повседневности, монотонное повторение однообразных происшествий, неутомимый бой жизненных часов: Капель жизни удручает их, и на впечатления они отзываются тоской. Лишние люди, они считают лишним и самый мир. Поскольку они отвергают его сознательно, они являются дерзновенными критиками Зевса. Ведь он, сотворив вселенную, остался ею так доволен, и пессимисты, особенно Шопенгауэр, не могут простить ему, что он похвалил самого себя и, оглядевшись кругом, сказал: panta kala lian („все очень хорошо“). На эту высокую оценку самоубийца отвечает скукой. Воздвигнуты для него горы, зажжены солнца и звезды, распростерты моря и реки, и зеленые нивы, — а он ото всей этой роскоши отворачивается. Бог доволен, он недоволен. И как недочитанной, закрывают неинтересную, опостылевшую книгу так он уходит до конца представления, —„почтительнейше возвращает билет“.

Шопенгауэр думает даже, что пренебрежение к миру можно повести еще дальше,— т.-е. остаться в мире. Надо жизнь не удостоить самоубийства. Кто кончает с собою, тот уже этим обнаруживает известную последовательность и то, что он жизнь принимает всерьез, ее уважает и предъявляет к ней. к ее мнимой осмысленности, какие-то определенные требования: самоубийца, из тех, о ком говорит Гамлет, не самую жизнь отклоняет, а лишь данные формы ее, данные условия, которые он признает для себя неприемлемыми. Между тем, кто мир презирает, но, презирая и логику, пальцем о палец не хочет ударить, чтобы сбросить жизнь со своих плеч, как досадное бремя, тот явно провозглашает этим, что все, и он сам, — сплошная бессмыслица и что нечего было одобрять творение и хвалиться творцу.

Так в самоубийстве не есть ли известная красота — красота человеческой гордости? Я буду жить не столько, сколько можно, а сколько я хочу, — заявляет самоубийца; он не просит отсрочки. Но жизни в ее огромности это все равно; она, должно быть, и не слышит подобных заявлений; ей нечего бояться изсякновения, и свои выходные двери она держит всегда настежь. Втуне пропадает наша гордость, и никто, никто не замечает, что мы добровольно ушли. Наше самоубийство ничего никому не доказывает, и нашего протеста, написанного собственной кровью, никто из прочтет.

Итак: нет вины на самоубийце, и если бы даже она была, то в ней заключается уже и наказание. Далее: нет в самоубийстве ничего философски не-обоснованного, и трудно что-либо возразить против него. Напротив, оно всегда право; оно действует по закону достаточного основания. Если же все-таки весть о самоубийстве нас потрясает, то лишь потому, что оно свидетельствует о предельности несчастья, до которого дошел человек, и потому, что, правое перед разумом, самоубийство неправо перед инстинктом. Умереть логичнее, чем жить, и в том, чтобы умереть по собственному выбору и в добровольно назначенный срок, нет никакого нарушения рациональности. Но за жизнь говорит то, что сильнее рационального: за нее говорит иррациональное. Оправдать жизнь невозможно, но зато возможно жить. И то, что жить хочется, — это делает лишним всякое оправдание и обоснование. Хотя и есть в нас, как мы уже упоминали, сила самоуничтожения, но, как правило, над нею всегда преобладает сила самосохранения. Самоубийство — исключение из правила. И должен совершенно запутаться в лабиринте жизненном человек, чтобы за Ариадниву нить принять роковую нить Парки.

Ничтожны все доводы против самоубийства, кроме того, который называется: жизнь. Если она не удержит от добровольной смерти, то кто же? Если она не уговорит, то большей убедительности никто и ничто не представит.

К счастью, она убедительна, и от многих уст, как от уст Фауста, отрывает она, звоном своих колоколов, отравленный фиал. Не даром, не зря, не бесследно каждый день восходит солнце: оно возобновляет нашу энергию и остается в нашем организме, в нашей душе.

Если жить не хочется, то с этим ничего не поделаешь. Но если жить хочется, то не мудрее ли всего слушаться этого голоса и осуществлять „волю к жизни“? Ведь надо помнить, что жизнь мы застали, мы уже нашли себя в живых: не признак ли это, что именно здесь — исходная точка, что отсюда надо отправляться и что надо идти дальше, вперед, а не назад?

Скажем еще раз, несчастье или томление духа или неуверенность в собственных силах все это: аргумент за самоубийство, и не только на последнем суде, но и на суде логики самоубийца оправдает себя. Но если бы он мог знать, какой стон ужаса, какую жалость, какое недоумение и горе вызывает его смерть у тех, кто еще остался в живых; если бы там, куда он ушел и где он может уже смерть и жизнь сравнить, он увидел впечатление, которое он произвел на всех своих физических и нравственных соседей, — то, может быть, оно удивило бы его и показало ему, как живым хочется жить, и тогда он внимательнее прислушался бы к самому себе и проверил бы себя, точно ли ему не хочется жить, точно ли погасло в нем всякое любопытство к существованию? Вернее всего, что там, за фатальною межой, которой вновь уже нельзя перешагнуть, он убедился бы, как много в нем еще интереса к жизни, радости бытия, как безвременно поторопился он уйти. И те руки, которые он наложил на себя, не протянул ли бы он обратно к жизни, в отчаянии, напрасно и безнадежно взывая о воскресении?

В ту минуту, когда положила Анна Каренина свою красивую черноволосую голову на рельсы, „она ужаснулась тому, что „делала“; и „она хотела подняться, откинуться“; но „что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину“, и она почувствовала „невозможность борьбы“. Сама призвавшая смерть, она со смертью хотела бороться. И когда она умирала, ее звала жизнь. Это надо бы помнить всякому, кто хочет себя убить. Жизнь поправима, смерть — нет. И смерть — наша верная рабыня: когда ни позовешь ее, она тотчас же откликнется, всегда готовая, всегда к услугам, и в одно мгновение делает она то, чего от нее требуют. Но жизнь... жизнь — царица: ее не дозовешься; на коленях молишь ее, — она даже не оглянется, как Орфей на Эвридику, она больше никогда не придет...

В душе у каждого живут тени родных и близких самоубийц. Да простят они те, может быть, праздные слова, которые говоришь о них! Но если бы они сами могли говорить, то сердцам, которые подпали тютчевскому искушению самоубийства, куда указали бы они дорогу — к себе или к нам, в смерть или в жизнь?

Не было бы больше самоубийств, если бы люди прониклись уверенностью, что самоубийцы прошлые коленопреклоненно стоят вокруг жизни, которую они когда-то отвергли, и славят ее, и, убежденные, больше чем кто-либо, взывают: Да будет благословенна жизнь!

Кажется, что так и есть; кажется, что сквозь тишину смерти, в безмолвии кладбища, к живому доносится и от самоубийц славословие жизни и жизнедавцу-Зевесу...

Если бы я мог быть уверенным, что что-либо мною написанное о самоубийстве, — статья или книга, — предотвратило бы хотя кого-нибудь от насильственного прекращения своей жизни, я давно бы посвятил этому вопросу целый трактат или по крайней мере теперь бросил бы все свои дела, чтобы дать в сборник, специально посвящаемый самоубийству, что-либо более солидное, нежели эти немногие странички. Каждый день читаешь в газетной хронике городской жизни по нескольку известий о том, как люди разных положений и возрастов добровольно отправляют себя на тот свет, и несмотря на то, что давным-давно все это читаешь изо дня в день, не можешь к этому привыкнуть, с этим примириться. Особенно удручающим образом действуют те случаи, когда все расчеты с жизнью кончают люди, только-что, собственно, вступающие в жизнь, — юноши, подростки, дети. Иных из таких самоубийц я знал лично, и тогда, конечно, это действовало наиболее сильно; гимназистом еще, студентом приходилось узнавать, что такой-то товарищ или другой знакомый сверстник собственною рукою прерывал свои дни, а позднее бывали случаи самоубийств и среди моих учеников, и всегда весть о том или другом самоубийстве поражала своею неожиданностью, вызывая в то же время вопрос: зачем и неужели не могло быть иначе?

Самоубийства среди молодежи, самоубийства юных существ, перед которыми вся жизнь еще впереди, кажутся особенно чем-то чудовищным, чем-то непонятным и в то же время и жалким, и досадным. Нередко мотив, если он известен, бывает таким незначительным, таким неважным перед громадностью и непоправимостью факта. Как не можешь примириться с существованием смертной казни, так еще менее можешь примириться с тем, что вообще люди себя убивают, а в частности и особенности могут убивать себя только-что вступающие в жизнь. Один миг — и прерывается молодая жизнь иногда под влиянием преходящего настроения, мимолетного аффекта, без достаточно ясного понимания того, что человек делает с самим собою!

Я очень хорошо знаю, что весьма часто на этот шаг толкают семейные и школьные невзгоды, служащие печальными показателями того, чем часто бывает по отношению к подрастающим поколениям семья и школа. На этой почве разыгрываются целые трагедии, выход из каковых иногда юному существу и кажется только в пуле, в петле, в каком-нибудь яде, но, ведь, нередко же бывает и так, что и не Бог весть какие случайные неприятности влекут за собою такие же ужасные последствия. Нужно, конечно, чтобы родители, воспитатели или, на-прим., хозяева малолетних ремесленных учеников действительно были извергами, что бы ребенку, подростку, юноше делалась самая жизнь немила, но ведь рядом есть и другие случаи, когда, в сущности, из-за пустяков, из-за вздора гибнет молодое существо, само на себя накладывающее руки. И жалко бывает, и досадно; жалко тех больше, кого так неприветливо встретила жизнь; досадно больше на тех, кто переоценивает жизненные неприятности. К последней категории относится и громадное большинство случаев так-называемой несчастной любви, столь скоро иногда переходящего чувства или случаев стыда за какой-либо некрасивый поступок, и опять ставишь себе вопрос: неужели впереди не было никакого просвета, не было возможности иного искупления вины? А эта еще категория случаев, когда мотив самоистребления — в общем недовольстве жизнью, когда юноша, едва только отведавший жизни, уже находит ее неинтересною, не стоящею того, чтобы жить, и оставляет записку, в которой говорит о том, что жить надоело, что в жизни разочаровался, так как ничего-то она и не стоит.

И жаль, и досадно, — жаль жертв своих пессимистических настроений, досадно, что этим настроениям поддаются, когда впереди могло бы быть еще столько если не радостей жизни, то бодрящего труда, придающего смысл жизни и составляющего ее настоящую цену, — труда в смысле деятельности, проявления своего я вовне, участия в работе других и общем движении к ставимым впереди целям. Природа вкладывает в человека, сколько-нибудь здорового и нормального, ту инстинктивную жизнедеятельность, которую не помню кто очень хорошо обозначил как „Optimismus ohne grund“. У кого есть от природы достаточный запас этого безотчетного оптимизма, тот любит жизнь даже тогда, когда она то-и-дело его бьет, ловко стараясь убедить, что на самом деле у такого оптимизма нет никаких оснований. Даже жизнь, соединенная с величайшими невзгодами, лучше смерти, потому что жизнь все-таки есть жизнь, сознание, переживание, деятельность, а смерть есть смерть, т. е. прекращение всего, погружение в ничто.

Конечно, чем старше человек, тем ему труднее сохранить юношескую жизнерадостность и отвагу, тот жизненный Optimismus ohne grund, о котором я говорю: как-никак, суровая действительность и опыт протекших лет подрывают почву под этим оптимизмом, но как-раз у молодежи и нет да и быть не может такого расхолаживающаго опыта. Пессимистическое настроение в юном возрасте может быть большею частью только преходящим результатом каких-либо частных невзгод и неудач, которых еще слишком мало для того, чтобы на их основании делать прочные обобщения, могущие накладывать свою печать на все миропонимание и поведение человека. Если в такие минуты тяжелого раздумья юношей посещает мысль о самоубийстве, а иногда и приводится в исполнение, то не потому, чтобы она была как бы опознанной органической потребностью, как бы стремлением самого организма положить конец своему существованию, а потому, что уже с детства люди знают, что сами могут, когда захотят, убивать себя. В таких случаях, конечно, самоубийство является естественным концом психической болезни, коренящейся в самом организме, но мысль, будто каждый самоубийца есть непременно душевный больной, кажется, давно сдана наукою в архив, а потому, когда убивают себя здоровые люди, то прибегают к самоубийству лишь по бывшим примерам, о которых слышали.

Мне лично известен ряд случаев, когда самоубийство являлось результатом заразительности примера, внушения извне, подражательности, да и вообще существуют многочисленные факты эпидемичности самоубийц. Когда человек, наложивший на себя руки, оставляет записку со стереотипною, прямо шаблонною фразою: „в смерти моей никого прошу не винить“, он только подражает целому ряду других самоубийц, считавших, что такую фразу вообще полагается писать в подобных случаях. Есть и другие шаблонные фразы, то-и-дело повторяющиеся в предсмертных записках самоубийц. Во всяком случае, это идет не от природы, не от инстинкта, не от внутреннего переживания, а со стороны культурной среды, подражания, внушения извне. Самоубийства порождаются, таким образом, не только объективными условиями существования, заключающимися в разных отрицательных сторонах социального строя, которые действительно ставят нередко людей в безвыходное положение, каковы: голод, нищета, беспомощное одиночество и т. п., но и постоянными примерами того, как люди сами пресекают свои дни. Сами же самоубийства порождают все новые и новые самоубийства, а юность к тому же так поддается внушениям.

Быть может, были правы те, которые находили, что газетам не следовало бы слишком поддерживать практику самоубийств постоянными о них публикациями.

И все-таки я не вижу, как бороться со злом. Эти беглые отрывки должны появиться в сборнике, для которого написаны специальные статьи на ту же тему, но я не знал содержания этих статей. Все, что я мог бы прибавить к сказанному, заключается в следующем.

Причины самоубийств, лежащие в социальных условиях, — одно, и я их вообще не думал рассматривать, но есть и такие причины, которые имеют характер чисто культурный — в идеях и настроениях общественной среды. Человек иногда убивает себя не потому, что положение его сделалось безвыходным, а потому, что при подобных обстоятельствах многие другие так поступали. В юношеском возрасте подобные случаи, кажется, особенно часты. Против внушений, производимых постоянно подавляемыми примерами, бороться можно только внушениями, но, конечно, не в смысле морализирования и устрашений.

Христианство объявило самоубийство грехом, но это, как известно, не останавливает руку очень многих самоубийц, знающих, что это — грех и тем не менее сознательно его совершающих. С точки зрения независимой этики трудно было бы и придумать какие-либо доводы против лишения себя жизни, которые были бы неопровержимы для людей, решившихся на самоубийство: все это были бы только одни жалкие слова. Общество может посредством уголовного закона запретить отнимать жизнь у других и наказывает за преступление этого закона, но если и само оно не имеет права отнимать жизнь у людей под видом смертной казни, то во имя свободы человеческой личности, в себе самой носящей цель самого существования, не имеет права и запрещать кому бы то ни было распоряжаться своею жизнью: недаром самоубийство, как особый вид преступления, исключено почти из всех уголовных кодексов Западной Европы. Да и чем устрашить самоубийцу? Отказом в христианском погребении? Но ведь многих не устрашает судьба души в загробном мире, не то, что судьба тела, обреченного на гниение.

Каждому из них известны случаи, когда люди, нанесшие себе смертельную рану или принявшие сильно действующий яд, сразу не умирали и пред смертью умоляли их спасти, раскаивались в своем поступке, говорили, что хотят жить, жить, жить. Такие случаи не могут не производить сильного впечатления, не внушать сомнения импульсивной молодежи. Еще более для развития задерживающих мотивов могло бы иметь значение, если бы люди, покушавшиеся на самоубийство и оставшиеся в живых, с своей стороны знакомили других со своими переживаниями. Я твердо убежден, что если бы большая часть покушений на самоубийство среди, напр., учащейся молодежи не оканчивались смертью покушавшихся, все они потом продолжали бы жить и находили бы, что жить стоит и нужно, пока смерть не придет сама собою. Если это соображение имеет хоть самую малую степень вероятности, им нельзя, думается мне, пренебрегать, хотя бы у нас и не было полной уверенности, что средство окажется более или менее действительным. Утопающий хватается и за соломинку.

Социальные причины увеличения числа самоубийств сами по себе, культурные условия — тоже особая статья, но нужно действовать и на индивидуальную психику. Примеры покушений на самоубийство, не сразу прекращавших жизнь, а оставлявших достаточно времени для того, чтобы человек стал сожалеть о своем поступке и страстно желать жить, и особенно примеры покушений неудавшихся, после которых люди продолжали жить целые годы и десятки лет, нисколько не жалея, что не умерли, и даже радуясь, что остались живы, — такие примеры должны быть противопоставлены тем, которые действуют, когда люди умирают, оставив стереотипные записочки с просьбами никого в смерти их не винить или с заявлениями о разочаровании в жизни.

...Если жизнь обладает субъективной осмысленностью, то мир может быть принят нами; но отсюда еще далеко до утверждения, что он должен быть принят нами. Доказать этого нельзя; здесь логика бессильна; здесь область психологии, а не логики.

Если бы жизнь имела объективный смысл, то тогда и только тогда была бы возможность оправдания мирового зла. Это прекрасно понимают все сторонники мистической теории прогресса. Они рассуждают так: для того, чтобы мировое зло могло быть оправдано, жизнь человека и человечества должна иметь объективный смысл, выявляющийся в области нуменальнаго; следовательно, жизнь имеет объективный смысл... Почему „следовательно“? Потому, что мировое зло должно быть оправдано, — такова твердая вера последователей мистической теории прогресса. Мы не обладаем этой верой, а потому и выводы наши получают совсем иное направление. Мы приходим к мысли о субъективной осмысленности жизни, а отсюда и к ясному сознанию, что мировое зло не может быть оправдано.

Жизнь субъективно осмыслена; цель ее в настоящем; цель эта и критерий субъективной осмысленности жизни заключается в полноте бытия. Все это прекрасно, но вот перед нами трупик утонувшего шестилетнего мальчика Василия, черненького и тихонького сына Василия Фивейскаго; вот другой мальчик, затравленный собаками зверя-помещика; вот убитый камнем сын Человека, с золотыми, как солнечные лучи, кудрями; вот перед нами все жертвы случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II; вот, наконец, все ужасы наших дней, нисколько не уступающие ни Филиппу II, ни инквизиции... Чем все это может быть оправдано? — Ничем. Надо иметь мужество прямо взглянуть в глаза правде и твердо идти до конца по пути „свирепейшей имманенции“.

Нет в мире мысли, нет в мире силы, которая могла бы оправдать мировое зло; если бы даже такое оправдание было возможно в области трансцендентного, то я заранее отказываюсь от него и почтительнейше возвращаю Господу Богу билет на право входа в мировую гармонию, — так говорил Иван Карамазов. Вместе с ним мы раз навсегда категорически отказываемся от трансцендентных утешений и остаемся в области; „свирепейшей имманенции“. Зло имманентно человеческой жизни, его нельзя оправдать, его можно только принять или не принять. А это как-раз и есть область чувства, а не рассудка, психологии, а не логики.

Мир можно или принять, — т.-е. жить, или не принять,— т.-е. умереть. Логические доводы и в том, и в другом случае бессильны; здесь мы имеем перед собою два различных психологических типа.

Сначала о людях, не принимающих мира. ,,...Я мира этого Божьего не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе, — говорит Иван Карамазов Алеше. — Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять“. — „Это бунт“, — отвечает ему Алеша, на что Иван замечает: „Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова... Можно ли жить бунтом, а я хочу жить“... На этот раз прав однако не Иван, а сюсюкающий младенец Алеша: действительно, мысли и чувства Ивана — бунт против всего существующего, неприятие мира. Логический исход такого бунта — самоистребление, и сам Иван Карамазов это глубоко чувствует и понимает: бунтом жить нельзя, — говорит он. Да, бунтом жить нельзя; не принимая мира, можно только умереть. Я знаю, — продолжает Иван, — что простая и горькая земная правда заключается в том, что страдание есть, что виновных нет, но жить по этой правде я не могу согласиться: „что мне в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит и что я это знаю — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле“... Но возмездия нет; Иван это знает, а значит, — ему остается только истребить себя, потому что бунтом жить нельзя.

Однако Иван не истребляет себя, не доходит до логического конца; вместо него это совершает над собою более последовательный безымянный NN, от имени которого Достоевский поместил письмо в своем „Дневнике писателя“ (1876 г., № 10). Это письмо самоубийцы, объясняющего, почему он истребляет себя. Почему же? Потому, что он не принимает мира, подписывает ему смертный приговор, твердо доходит до логического конца. „Какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего; но я не хочу страдать — ибо для чего бы я согласился страдать?“ — так начинает он свое письмо. Во имя чего ему страдать? Во имя гармонии целого? Но какое ему дело, „останется ли это целое с гармонией на свет после меня, или уничтожится сейчас же вместе со мною.“... Да к тому же через несколько мгновений вечности непременно погибнет человечество, непременно умрет земля, — во имя чего же страдать? „В этой мысли (о грядущей гибели мира) заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого“. Но наиболее „невыносимо возмутительной” является для него мысль о бессмысленных страданиях без всякого возмездия, о тысячелетних, бессмысленных истязаниях человека... Всего этого он не может вынести, он не принимает мира, он провозглашает бунт, неприятие мира, его уничтожение: „я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание — вместе со мною к уничтожению. А так как природу я истребить не могу, то истребляю себя одного“...

Неприятие мира есть самоистребление. И против этого бессильны все логические доводы. Существуют ли бессмысленные, неоправданные страдания? Да, существуют; почти всегда осмысленная трагедия одного является элементом бессмысленной драмы для другого. Трупик утонувшего мальчика, растерзанный собаками ребенок, случайно убитый камнем человек, — все это нелепые, бессмысленные, неоправданные страдания. „Страдание есть, виновных нет“, — вот земная, человеческая, тяжелая правда; кто не может, подобно Ивану Карамазову, согласиться жить по этой правде, кто, следовательно, не принимает мира, тому остается только истребить себя, как это и сделал безымянный самоубийца, — а нам остается только молча обнажить голову перед этим фактом и признать свое бессилие переубедить таких людей логическими доводами.

Но не в логических доводах тут дело, а в непосредственном чувстве, которое сильнее всех рассуждений и которое даже взбунтовавшихся заставляет фактически примириться с миром. Отчего, действительно, так редко истребляют себя люди на основании одних логических доводов? Отчего не истребил себя Иван Карамазов, вполне ясно понимая, что страдание есть, а виновных и возмездия нет? Отчего? Оттого, что непосредственное чувство оказалось сильнее его бунта, оттого, что он не принимал мира умом, а не чувством. И сам он это сознавал. „...Не веруй я в жизнь, — говорит он Алеше, — разуверься... в порядке вещей, убедись даже, что все напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю! ...Центростремительной силы еще страшно много на нашей планете, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий... Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь“... И младенец Алеша соглашается с Иваном, что „все должны прежде всего на свете жизнь полюбить“. — „Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?“ — спрашивает Иван. — „Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно, чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму“...

Вот путь принятия мира, путь оправдания мира. Объективного смысла жизни нет, мировое зло не может быть оправдано, — и все-таки мы принимаем мир силой непосредственного чувства; и опять-таки это непосредственное чувство — неопровержимый психологический факт. Конечно, он не общеобязателен: у кого центробежная сила пересиливает центростремительную, тот оторвется от земли, от жизни, от мира, тот истребит себя; для того одна неоправданная слеза отравит всю жизнь всего мира. Но ...центростремительной силы еще страшно много на нашей планете; и эта центростремительная сила — жажда той самой полноты бытия, которая является критерием субъективной осмысленности жизни. Страдания есть, виновных нет, — так всегда было, так всегда будет; и мы должны или умереть, или согласиться жить по этой тяжелой человеческой правде. И раз мы живем, то уже этим одним мы принимаем мир, принимаем неоправданное мировое зло...

И стоя на этой почве, я должен сказать себе следующее: зло — имманентно человеческой жизни и не может быть осмыслено; всегда были и всегда будут бессмысленные безвинные человеческие страдания. Через сотни, через тысячи лет — всегда, всегда будут в мире бессмысленные случайности; трагедия и драма неуничтожимы в человеческой жизни. Мы будем бороться за лучшее будущее человечества, мы победим раньше или позже все социальное зло, мы уничтожим все болезни, мы сделаем всех людей долголетними и здоровыми, мы уничтожим все зависящее от нас горе на земле: — да будет! Но и тогда не один раз будет безумно рыдать мать над трупом утонувшего ребенка, и тогда не один раз случайно упавший камень разобьет жизнь молодого и полного сил существа, и тогда не уничтожится безвинная человеческая мука. Безвинные страдания всегда будут, мировое зло никогда не будет оправдано. Эту правду тяжело сознать, тяжело сказать, но все-же ей надо смотреть прямо в глаза. Если правда эта для меня тяжелее жизни, то я не могу больше жить, не могу принять мира; если же я принимаю мир, то я должен принять и эту тяжелую человеческую правду. Это тяжело, но это необходимо, если я хочу жить.

Остается последний вопрос: но имею ли я право жить, раз рядом со мной остается в мире навеки неоправданное страдание? Да, я имею это право, потому что и сам я являюсь носителем этого безвинного человеческого страдания; потому что и на мою голову падают тяжелые удары случайности; потому что не из прекрасного далека принимаю я неоправданное зло, услаждаясь своею „полнотой бытия“; потому что в эту полноту бытия входят и тяжелые переживания безвинной человеческой муки, своей и чужой... И если после этого я принимаю мир, принимаю жизнь, то это значит, что я имею право их принять; это значит, что хотя объективного оправдания мира нет, но существует субъективное оправдание жизни. В чем заключается это субъективное оправдание—выяснить это должно воззрение „имманентнаго субъективизма“...

В заключение — несколько слов к возможным противникам. Эти возможные противники — не сторонники мистической или позитивной теории прогресса, с которыми мы расходимся не только в возможности, но и в действительности; нет, я говорю теперь не о них, а о тех, которые еще не пришли ни к какой догме, которые еще ищут ответов на карамазовские вопросы и которые хотят во что бы то ни стало найти на эти вопросы общеобязательный ответ, а значит, найти и объективный смысл жизни. Всем им мне хотелось бы сказать следующее:

Ваши поиски тщетны, — поймите это раз навсегда: вас обманывает мираж, иллюзия. Вы умираете от жажды смысла жизни в пустыне мирового бытия, и вашему напряженному взору представляются обманчивые миражи — оазисы в пустыне, зеленеющие деревья, озера и реки живой воды. Все это иллюзии веры, — и если вы поверите в эти кажущиеся отражения, то вечно будете стремиться утолить свою жажду в недосягаемых, ибо несуществующих, источниках. Поймите это раз навсегда, — и вы увидите, как иллюзии и миражи рассеются и растают подобно утренним туманам.

Вы боитесь этого, боитесь, что без этих миражей вы останетесь в палящей безводной пустыне, вам страшно стать лицом к лицу с действительностью, вы пугаетесь „свирепейшей имманенции“... Если вы настолько слабы духом, что самообман вам дороже правды, то продолжайте утешать себя иллюзиями; если же вы хотите правды, а не душевного спокойствия, то прежде всего перестаньте пугаться „свирепейшей имманенции“, перестаньте искать источников воды за пределами человеческого горизонта. Оглянитесь, — и вы увидите, что вы ловили собственную тень; вы увидите, что тут же около вас бьет ключ живой воды, мимо которого вы проходили с пренебрежением. Вы увидите тогда вокруг себя не палящую безводную пустыню, а цветущую, зеленеющую, кипящую клюнем жизнь; вы поймете тогда, что и сама эта пустыня мирового бытия — только мираж, только иллюзия вашего раздраженного зрения.

И тогда вас уже не испугает „свирепейшая имманенция'' того взгляда, который отрицает объективную осмысленность жизни; вы не будете тогда вечно бежать за будущим, цепляясь за фалды Божества или Человечества. Не на будущее, а на настоящее вы тогда обратите свое внимание; вы поймете, что единственный смысл нашей жизни — в полноте ее переживаний, в широте, глубине и интенсивности бытия. И, поняв это, вы откроете свою душу всему человеческому. Вы будете жадно впивать в себя красоту человеческого творчества и будете творить если не поэмы, то самую жизнь, будете, по слову Эпикура, ποιήματα εν ἐργειν. ὁυχ, ἂν ποιῆσαι, не писать поэмы, а переживать их. Вы будете ценить завоевания человеческой мысли, бесконечно углубляющие жизнь человечества и ведущие к несомненной победе человека над миром, над лишениями, болезнями, над социальным злом; вы почувствуете себя тесно связанными своими непосредственными переживаниями со всеми людьми и будете вместе с ними бороться за свои субъективные цели и идеалы, за воплощение в мире правды-справедливости, правды-истины, правды-красоты. И эта полнота бытия будет единственным смыслом вашей жизни, — другого не ищите; чем полнее, ярче, шире будет ваша жизнь, тем она будет осмысленнее.

И тогда, умирая, вы не потребуете еще новых заоблачных переживаний для осмысливания своей минувшей земной жизни: ваша земная жизнь должна была сама оправдать себя. „Мы страдали, мы хотели, мы любили. Мы свершили весь наш путь. Не ждем ни радости, ни печали“... И если, умирая, мы услышим злорадный и насмешливый шепот Старух, напоминающих нам об объективной бессмысленности всей нашей минувшей жизни, то каждый из нас скажет себе: „Моя жизнь имела ясный субъективный смысл. Я жил широкой, я жил полной жизнью. Я любил и ненавидел, я хотел, я страдал, я боролся, побеждал и погибал; в полноте этих переживаний — весь смысл человеческой жизни. Другого смысла мне не надо, если бы даже он и был. И если жизнь моя действительно была широкой, яркой и полной, то пусть моя могила служит символом оправдания человеческой жизни“...

Только жизнью может быть оправдана смерть. Пусть жизнь каждого из нас будет таким оправданием, пусть будет наша жизнь яркой, красочной, широкой, — и тогда вопрос о смысле жизни будет решен нами в самой жизни, в вечно-текучей действительности. Для этого надо каждую минуту, каждый миг отвечать на призыв жизни, — на тот ее призыв, который еще Герцен выразил словами: vivere memento!