Этой ночью Розе Горовиц приснилась смерть. Смерть стояла в глубине комнаты, рядом с умывальником, и голос ее был глубокий и ясный. Но какая она была? И что именно сказала? На утро Роза того не помнила.

Смерть еще ни разу не являлась ей так близко, хотя за восемьдесят лет было много поводов. И вот теперь пришла, расплылась алым пятном в мутном видении. Незваная, тревожащая.

— Это только сон, — сказала старушка Роза вслух и села на кровати.

Не села — оттолкнулась, словно колосс, с невероятным усилием, с выдохом. Кровать, такая вязкая, крепко держала ее. Но Роза Горовиц — сухая твердая кость, древесный ствол и воля — она подняла себя. Она встала. Ноги дрогнули, голова опустела, как воздушный шар, чуть было не оторвалась, чуть было не улетела в потолок.

Роза Горовиц надела старые джинсы покойного мужа. Подрезанные, с вшитой резинкой, они просторно болтались на ней. Роза носила эти штаны не из сентиментальных чувств, а потому что в них было удобно работать. В их широких карманах она хранила карандаши, ластики и маркие мелки пастели.

Роза Горовиц никогда раньше не думала о смерти всерьез. Она хоронила многих, но всегда будто приходила на поле битвы после сражения. И только этим утром Роза почуяла, что пришла пора взяться за последнюю, лучшую картину.

В ее памяти поплыли старые холсты, руки учеников, все труды и годы, и уверенность, что написано немало, и сомнения, что рисунки хорошие. Создала ли она хоть что-то стоящее за восемьдесят лет?

Роза медленно шла к мольберту. Половицы старого дома скрипели и подсказывали ей, куда ступать. Роза шла в тумане, но скоро голова перестала быть воздушным шаром.

Так тяжело, так трудно. Бедная моя старушка, бедная Роза Горовиц.

Но Роза не принимала жалости. Она давно жила одна, привыкла слушать стрелки часов и говорить с вещами.

— Сегодня возьмем акварель. Подите ж сюда, тюбики, откручу вам головы. Может, смогу сделать пейзаж, — Роза собрала в хвост свои белые-белые волосы. Она никогда их не красила, потому что считала белый самым ярким цветом. И лучшее, что видела в своих картинах — это участки листа, оставленные нетронутыми краской, светящиеся, слепящие.

Сегодня Роза решила рисовать поле с маками. Стоит поторопиться. Если смерть показалась разок, то она может вернуться так скоро, что не успеешь кистью по бумаге провести. Алые маки, поле — все это Роза видела в Киргизии. Да, когда-то она рисовала верблюдов в Китае и слонов в Индии, но теперь вернулась в свой старый дом. В дом, который помнил ее маленькой девочкой, той, что только училась смешивать цвета, класть синий рядом с оранжевым, находить сочетания для сердца и красоты.

— Мурк, — послышалось за спиной. Мягкая шерсть коснулась ноги. Роза вздрогнула. Как она могла забыть про Тишу? Наверное, когда снится смерть, легко упустить жизнь и то, что положено в ней делать ежедневно.

Роза отложила краски и пошаркала в кухню. Вынула из холодильника консервы.

— Тиша, Тиша. Вот куда уставился? Еды тебе кладу, на.

Тиша неотрывно глядел на печь. Коты иногда так делают, но в последнее время Роза уж слишком часто замечала за своим — что подолгу сидит и смотрит, будто видит нечто иное, потустороннее.

— Тиша, Тиша, ешь быстренько, ну.

Роза подумала, что, может быть, он тоже видит смерть.

— Котик мой, не бойся.

Но она сама боялась. Боялась не успеть. Подошла к мольберту, призадумалась. А так ли нужны ей маки? И поле? Все это далекое, ушедшее.

И взялась рисовать петуха. Это был один из ее любимых сюжетов. У самой Розы не было хозяйства, только огород с тыквами и картошкой, но когда-то ее мать держала кур. Петухи были пугающие, яркие и интересные для этюдов.

Роза Горовиц прицелилась кистью, изобразила одним движением тело и хвост, переливчатый сноп перьев… Нет, все не то. Не то, что подходит для последней и самой лучшей картины.

— А может, взять масло? — проговорила Роза.

Не зря же ей на прошлой неделе пришла посылка.

— Баушка Роза! Баушка! — кричат и тарабанят в дверь. Кто еще ее называет “баушка Роза”? Только Петя-школьничек, Петя-почтальон-на-полдня.

— Сейчас, — кряхтит Роза и идет открывать.

— Баушка Роза, в посылке опять новые краски, а? Чего будете рисовать? — Петя заглядывает за порог. Тянет носом запах лимона, чая и пирога с тыквой. Его не рисунки интересуют, а что бы перекусить. У него нет своей бабушки и он любит Розу как свою.

— Зайди-зайди, — говорит ему Роза. — Поешь.

Петя снимает сапоги с голодными подошвами и аккуратно ставит их у двери, вешает на крючок плащ обратной стороной — чтоб не видно было дырку на рукаве. Роза кладет пирог на блюдечко — рыжий, осенний. Сама садится рядом — делает наброски карандашом.

— Баушка Роза, а меня нарисуете?

— Ты ешь сиди, тебя и рисую, не шебуршись.

Петя-почтальон притих, жует, чуть не жмурится. Наклоняется погладить кота. С опаской бросает взгляд на Розу — не сильно ли пошевелился, что помешал рисунку? Но вроде старушка ничего — продолжает работу.

— Баушка Роза, а вот вы краски покупаете, а где вы деньги берете? Может вам надо, а?

— Сиди уж, ешь, — говорит Роза. Чуть улыбается. — Мне с выставок идет. Кроме пенсии. Знаешь, в городе как любят мои акварели?

— А, так вот чего вы отправляете в посылках. Да вы знаменитость, баушка Роза.

И она снова улыбается, и все рисует. Потом задремывает за работой… А как просыпается — Пети уж нет. Все съел, тарелочку помыл и ушел. “Дел много на почте, видать”, — думает Роза. Думает, что стара уже. Думает, что засыпать за рисунками обычное дело для нее, но не верное. Не хорошо. Глядит на лист — там школьничек, набросанный грифелем, долговязый, сгорбился, уплетает. Смешной, как внук, которого у нее не было никогда. Хороший мальчик. Пускай еще заходит, надо заказать бумаги и новых ластиков.

Роза взъерошила свои белые волосы. Открыла бутылку с растворителем. Да, стоит попробовать масло. И тогда уж писать не петуха, а ее старый дом, огород и тыквы — рыжие, сплюсткие, крупными мазками.

Она распахнула окна, чтобы не задохнуться в резких запахах, и после принялась за работу.

Много прошло минут. Тыквы родились из памяти — точные, но будто вымышленные. Роза вздохнула: “Не то". Присела в кресло, нахмурилась, забарабанила по подлокотнику костяными тощими пальцами — как она держала в них кисть! Из последних сил, но твердо. Быть может, отвлечься? Подмести полы, почитать, выйти во двор на солнце? Взяться за тесто? Пожить эту жизнь еще немного? А может, не сейчас, а может, позже… И тут уж Роза начала дремать, не услышав тревожных мяков Тиши, не почуяв коленями его тяжелый и мягкий прыжок.

И ей снова приснилась Смерть.

Она, пышная, заполняла собой всю комнату. Лица было не разглядеть. Только вился запах жухлых листьев и перезрелых яблок. Только шелестела длинная красная юбка, только слышался голос из глубины веков:

— Роза Горовиц.

— Чур-чур! Пропади!

— Роза. Не читай. Не ходи во двор.

— Пойди прочь, нечистая! — Роза задышала во сне быстро-быстро, отмахнулась. Кот на коленях взволновался и зашипел.

Но Смерть удивила — своей грустью, пониманием в голосе.

— Прости меня, художница, что я теперь рядом с тобой. Пиши картину. Не останавливайся.

Роза вздрогнула и проснулась от шума. Где-то под крышей стучало и грохотало. Она вскочила, сбросила кота. Тут же упала обратно в кресло, подбитая птица — с легкой головой — воздушным шаром. Так резко вскакивать в ее возрасте уже не хорошо.

— Вот же божечки. Вот же… Что там за грохот, Тиша?

Кот глядел на печь, неотрывно. Дергал хвостом.

— Что ты там видишь?

Тиша мявкнул, но не отвел взгляда.

Роза Горовиц потерла переносицу, зажмурилась. Казалось, что именно сейчас она, сухая твердая кость, древесный ствол и воля, выкорчуется ветром смерти, прогнется, сломается. Но нет, еще не сейчас. Моя славная старушка Роза была сильнее своих снов. Она потянулась к кисти и краскам. И тут заметила, что дух яблок никуда не ушел. И так странно в него врывается запах растворителя.

— Но я же закрыла бутылку, — пробормотала Роза. — И проветрила…

Растворитель и яблоки. Дурманящий и тревожный запах. Роза Горовиц поднялась и медленно направилась к окнам — дышать в них, наполняться силой перед новым погружением на глубину. Она должна создать свою лучшую картину именно сегодня, именно сейчас. Тогда, когда смерть чувствуется такой близкой, что даже спокойно делается. Потому что не нужно принимать больше решений — решение одно: писать картину. Никакой уборки, никаких книг, никакого теста. Пообедать можно старым супом. Пусть что скис. Заглотить его, не думая, и писать-писать до донышка, из последних сил. Свою лучшую, свою последнюю картину.

Прошло много часов, стемнело, Роза Горовиц сидела перед холстом и в ее глазах двоились дома далекого города — новый рисунок. Она написала Москву, пустынную улицу с фонарями. Роза знала, как добавить туда жизни: взяла краску — ультрамарин — и наметила точки-черточки вдалеке. Вышли неясно прорисованные люди, но они создавали на холсте движение. Картина вышла замечательная.

Но не лучшая картина Розы Горовиц.

Роза закрыла лицо руками. Теперь темнеет и уже не видно ничего — надо включить свет, как это трудно — пойти к выключателю и сделать усилие. Все усилия Роза растратила на Москву и прохожих. Но она пошла, потянулась. Щелк! Белое сверкнуло в лампочке, искрануло и погасло. Нет электричества.

Роза вздрогнула. Как же теперь рисовать?

— Так-так, где-то тут свечечка была, — забормотала Роза, — Подите ко мне, огарки, давайте, послужите искусству.

Она доковыляла до стола, выдвинула ящик и вынула несколько коротких свечей. Чутка. Но ей хватит. Хватит до смерти.

Роза зажгла огоньки и снова встала у мольберта. Так и стояла, не шевелясь. Застыла, как ее кот застывал недавно. Задумалась. Неужели нет ничего сильного внутри нее? Неужели нет последней песни? Последнего ясного слова? Да есть же где-то! Не будь она Роза Горовиц! Роза дернулась к палитре, в ее движения проникла нежданная затаенная молодость. Это был последний всплеск ее, но она появилась так вовремя. Роза взяла широкую кисть, а тонкую зажала в зубах, чтоб не тянуться за ней далеко. Вот теперь у нее выйдет что надо. В этой тишине и темноте, при свечах Роза занесла руку над картиной и… Услышала звон и плеск. И после — почуяла запах молока. Роза выронила кисти — из руки, изо рта. Подняла взгляд и увидела возле печи мальчика в синих шортах. Он был туманный, почти прозрачный. У ног его лежали осколки, но он не смотрел на них. Его взгляд был направлен прямо на Розу. Прямо на ее побледневшее лицо.

Роза подняла обессиленную руку к груди, чтобы перекреститься, но не смогла и только зажмурилась, замерла, а когда открыла глаза — мальчика уже не было. И осколков не было, и молока. И ничего не было, кроме темноты ночи и белого холста перед ней.

— Господи. Тиша, кис-кис, поди сюда! Тиша! — Роза Горовиц любила строгой любовью свое одиночество, но сейчас ей нужно было доброе присутствие кота.

Тиша подошел и сел рядом.

— Не смотри на печь, Тиша. Нет там никого. Может быть, только Смерть в обличии малыша. Чудная Смерть. То во снах приходит — девой в красной юбке, то является мальчиком. Да поняла я твои намеки. Поняла. Пишу-пишу. Пуще всего другого.

И ничего ей сейчас было не нужно. Даже вчерашнего скисшего супа, хотя внутри было урчливо и голодно — Роза отодвинула пустоту желудка и сосредоточилась на пустоте холста. Сейчас ей нужно подумать, маленькой моей старушке. И она точно сделает что-то всерьез настоящее. Что-то из глубины ее самой. То, что не стыдно назвать последней картиной.

Она нырнула рукой в карман мужниных джинсов, вынула оттуда коричневый мелок пастели. Сжала его в иссушенных твердых пальцах и принялась за работу. Штрих за штрихом — рисовала она танец, платья, обнаженных женщин, чувственные носки пуантов, людей во фраках, чаек над маяком… Листы сыпались ей под ноги. И каждый новый мог стать последним. Удивленный Тиша ходил по упавшей бумаге, размазывая пастельные штрихи лапами. Роза писала в исступлении — слонов, жирафов, пальмы и джунгли… Руки учеников, большие люди, маленькие люди, собаки, кони… Листы падали. Встревоженный кот мягко, ободряюще коснулся ноги — но Роза отпихнула его. Она не могла остановиться. Штрих за штрихом. Темная комната завертелась вокруг нее, голова снова наполнилась легким воздухом, ноги дрогнули, мел скребанул по холсту и оставил длинную зазубренную полосу от нарисованной линии горизонта. Пастель кончилась, Роза иссякла. И упала в кресло. И Смерть явилась ей.

Смерть стояла именно там, где была в ее сне сегодня: в глубине комнаты, рядом с умывальником. И она в самом деле была в красной юбке. Но теперь вся ее фигура и лицо виделись так явственно, что Роза в первое мгновение не смогла поверить в то, что перед ней не жизнь, а настоящая Смерть. Пышная, она заполняла собой комнату, статная, глядела ясно, и даже ласково. Словно статуя с греческим носом и тонкими губами. Крупные бусы на груди — из перезревших яблок. Вся она пахла и дышала осенью, тыквенными пирогами, которые так любила печь Роза Горовиц. Смерть была красивее всего, что видела Роза раньше. Но самое странное в Смерти было — ее белые-белые волосы. Такие же белые, как у самой Розы. И она, отметив это сходство, вдруг нежданно почувствовала приязнь к Смерти.

— Роза. Прости меня. Ты так трудилась, ты старалась так долго, — сказала Смерть. И воздух вокруг нее заклубился, умывальник мигнул и исчез. На беленой стене проступили синие цветы.

“Что делается с моим домом”, — только и подумала Роза. Кажется, ее не волновала собственная судьба. Но то, что исчез умывальник, ей не понравилось.

— Роза, я была не права, — грустно сказала Смерть.

— В чем не права? — спросила Роза, и голос ее не дрогнул. Моя твердая костяная старушка смотрела в лицо Смерти и, кажется, сейчас почти любила ее. — Если уж пришла, так забирай меня. Не будем разговоры говорить.

— Но я уже тебя забрала, Роза. Ты со мной много дней. И я была не права, что не сказала тебе об этом сразу. Я боялась… — Смерть примолкла, как будто сама удивилась тому, что она, Смерть, может чего-то бояться. — Я боялась, что если узнаешь, что ты умерла, то не станешь писать свою лучшую картину.

— Я не понимаю. О чем ты говоришь? — растерянно спросила Роза.

— Я тебе покажу, — ответила Смерть.

И Роза увидела, как во сне, Петю-почтальона за столом. И себя. С эскизом на коленках, с карандашом в руке. Вот Петя откусывает жадно от пирога, торопится, будто заберут. Старается слишком не шевелиться, чтобы Роза — не может быть, это в самом деле она! — могла его рисовать.

Роза, что у мольберта, глядит на Розу, что за столом. И та, что за столом, задремывает. И Роза, что у мольберта, думает — неужто мои волосы так клочковато смотрятся со стороны, как обидно, ей богу. И Роза, что за столом, роняет карандаш из высушенных пальцев. И Петя вскакивает, подходит, трясет ее за плечо.

— Баушка Роза! Баушка Роза! Что такое? — Петя осторожно приподнимает ее лицо. Лицо без грусти, светлое, уже пустое.

— Баушка, ну! Как же вы! Ну!

Петя садится на пол. Плачет. Звонит кому-то:

— Баушка Роза померла.

Роза Горовиц глядела на Смерть и не знала, что сказать, потому спросила первое, глупое:

— А что же тот мальчик?

— Который?

— С кружкой молока. Ты странная, Смерть. Говоришь, что пришла за мной уже давненько — на той неделе. И потом являешься то в юбке, то мальчиком.

Роза начала горячиться. Раз уж она померла, то теперь ей нечего бояться.

— Ох, Роза, — сказала Смерть, — прости меня. Так много времени прошло. Это было не на той неделе. Теперь в твоем доме новые люди. И мальчик… Боюсь, что он тоже нас испугался. Но мне за ним еще не скоро приходить.

Роза оглядела комнату. На побеленных стенах проступили обои в синий цветок. У окна стоял другой стол. Кто-то переложил заново печь. Вместо тяжелой, так часто тянувшей ее на дно кровати, стоял бархатный серый диван. Все рябило и мерцало. Умывальник ее то исчезал, то снова появлялся. И Роза припомнила запах растворителя, шум и грохот… Значит, тут был ремонт. Что ж, ее старому дому давно было пора переродиться. Только не думала Роза, что будет это уже без нее.

— И-их! Смерть. Как же ты не вовремя. Я думала над своей последней, самой лучшей картиной, а ты…

— Я знаю, Роза. И ты напишешь ее. Мне нужна эта картина.

— Зачем?

Смерть отвела взгляд в сторону мерцающего умывальника. Щеки ее налились ярким, яблоки заблагоухали сильнее.

— Я люблю твои картины, Роза. В них столько жизни, — сказала Смерть. — Я была на твоей выставке в Петербурге в прошлом году…

И Смерть заговорила что-то — сбивчиво, смущенно. А Роза припомнила, что тогда, на той выставке, пожилой мужчина в сером костюме свалился замертво, не выдержал духоты. Так было страшно, и его увезли потом, и люди напугались.

— Божечки! Так тот джентльмен… Он, получается, из-за меня умер? — Всплеснула руками Роза.

— Нет, — сказала Смерть. — Ему все равно было пора. Но я рада, что в тот момент он оказался среди твоих картин… Я знала, что ты захочешь написать последнюю. Все уходят в назначенный час, но для тебя, Роза, я сохранила отражение старого дома, оставила в нем твою тень, и все ждала, когда же ты напишешь…

— Так выходит я — привидение? — улыбнулась Роза.

— Привидений не бывает, — строго сказала Смерть. — Только след памяти и внутренняя сила.

— Сколько у меня есть времени, чтобы написать картину?

— Сколько угодно.

И Роза Горовиц выпрямилась в кресле, а потом встала всей своей костяной мощью, всем своим внутренним древом. И откуда только силы взялись? Она улыбнулась Смерти и сказала:

— Тогда будем стряпать пирог и мыть все тут. И дочитаем брошенную книгу.

Смерть, ошеломленная, подняла высокие рыжие брови.

— А что думаешь, Смерть? Как написать свою лучшую картину в грязном доме, голодной, без чувств, без красок жизни?

И Роза Горовиц предложила Смерти свое кресло, набрала воды в ведро, взяла швабру, виновато поцеловала Тишу в мохнатый лоб, открыла тумбочку, нашла муку, взрезала бока свежей тыкве… И тень ее призрачного, давно измененного дома отозвалась ей. И получился пирог, и получился день у Розы Горовиц такой, каким она его давно не видела — лучший день жизни, в котором есть сама жизнь.

И после всех дел она взяла новый лист, акварель и кисть в ноющие приятным гулом пальцы. И несколькими точными мазками, одним выдохом, скоро и ловко она написала свою лучшую картину. А потом задула свечи, попрощалась с котом и вместе со Смертью и последним дыханием старого дома вышла наружу в осень.

— Гляди, что тут, — малыш подтянул синие шорты и пихнул старшего брата в бок.

— Но раньше здесь ничего не было, — удивился брат.

Он сморщил конопатый нос и дотронулся пальцем до пыльного завитка трюмо, которое родители все хотели вынести, но так и не решились, потому что оно старинное. Младший дернул брата за рукав и заладил:

— Я тебе говорил, тут привидение живет. Той бабки. Художницы! Она была в зеркале!

— Мало тебе было нагоняя за разбитую кружку, а теперь еще привидение выдумал.

— Ну а как тут взялась эта картина?

Притихшие братья склонились над листом бумаги. То, что они сейчас увидят, будет приходить к ним всю жизнь во вдохновенных снах. До боли красивых снах, где ты почти вернулся в детство, чтобы прожить эту жизнь заново, но замер на пороге. После таких ночей они будут просыпаться взволнованными и легкими. И никогда не вспомнят, что снилось.

— Картина… Как она тут взялась? — Шепотом повторил младший и наклонился еще ниже, едва не касаясь носом акварельной бумаги.

На ней яркими красками лежала осень. И жухлые листья, и прелые яблоки… И крупными мазками, но точно и явственно была выписана женщина в красной юбке. Женщина со строгим и красивым лицом. Ее волосы остались незакрашенными — белые-белые, слепящий чистый лист. Что-то странное было в ее взгляде. Что-то тревожащее. Но в то же время прекрасное.

— Ладно, пойдем, может, мы этот рисунок в тот раз не заметили, — сказал старший и взъерошил младшему кудряшки, — Идем, Тиша мявчет, надо его покормить.

— Он мявчет, потому что скучает. По той бабке.

И мальчики вышли из комнаты навстречу всевидящему коту, навстречу самой жизни и осеннему духу старого дома, в отражении которого Роза Горовиц написала свою последнюю, самую лучшую картину.