Вражеский танк, гремя оторванным защитным экраном, медленно крался справа. Для танка термин «крался», конечно же, условный. Крадутся кошки, подбираясь к своей жертве, а сорокашеститонная махина, которая ревет двигателем мощностью в восемьсот сорок лошадиных сил, в принципе не может красться.

Однако когда вокруг кипит ожесточенный бой, гремят взрывы, трещат автоматы, рявкают пулеметы разного калибра, и хлопают гранаты, а твои уши оглохли от всей этой какофонии, то можно и не расслышать рев подъезжающего танка. А то, что он скребет оторванным экраном по разорванному в клочья бетону, так это и так видно: вон какой веер искр за ним стоит – прям как в голливудских блокбастерах, когда в них показывают погоню на скребущих днищем по асфальту автомобилях с пробитыми колесами.

Танк повернул башню немного в сторону от меня и стреляет, монотонно вколачивая на ходу снаряды в остов полуразвалившейся трехэтажки. Близко к зданиям враг не подходит: опытом своих собратьев научен, что оттуда их жгут. Опытные, битые нами и жизнью танкисты противника предпочитают разваливать высотные домишки издалека, и по фигу, что когда-то, совсем недавно, это были дома их соотечественников.

Следом за танком, в приличном, почтительном отдалении прется американский ББМ «Страйкер». У него тоже вдоль бортов наварены противокумулятивные решетки. Крупнокалиберный пулемет автоматической установки периодически бьет короткими очередями, поддерживая своего более толстокожего собрата.

Между танком и бронетранспортером, держась ближе к корме Т-72, семенит десант; солдатики тоже периодически постреливают из автоматов в какие-то только им понятные и видимые цели. Т-72 модернизированный, доработанный уже здесь на фронте, в полевой мастерской. Решетчатый дополнительный экран по периметру корпуса; сверху над башней – решетчатый козырек. Просто, незамысловато, но в определенных обстоятельствах спасает жизнь экипажу.

Козырек над башней помогает от сброса гранат и ВОГов с квадрокоптеров. Потому что танкисты зачастую гоняют с открытыми люками: считается, что при попадании реактивной гранаты открытый люк должен минимизировать поражающий элемент в виде резкого повышения давления внутри танка от раскаленной кумулятивной струи.

А еще, очень редко, но все же бывали случаи, когда такие козырьки помогали от выстрелов из «Джавелинов» и NLAW – паскудных гранатометов, которые свои заряды выпускают таким образом, что те, делая «свечку», бьют сверху вниз, поражая башню танка, которая в макушке менее всего защищена. В таком случае надежда только на то, что «ядро» NLAW, встретившись с козырьком, изменит траекторию и, уйдя в сторону, не клюнет башню.

Решетки стоят на танках и бронемашинах обеих воюющих сторон. Противная сторона вообще любит лепить эти решетки на всю свою технику. Решетки помогают от кумулятивных гранат – нечасто, но помогают.

Кумулятивный заряд похож на двухсторонний конус с крышкой на конце, а внутри находится медная воронка и взрывчатка. При контакте с твердой поверхностью происходит взрыв. Медь накаляется и собирается в струю, которая запросто пробивает броню с помощью температуры в несколько тысяч градусов и малой площади соприкосновения с поверхностью брони. При встрече струи и брони они взаимодействуют между собой, как две жидкости, при этом оставаясь твердыми телами. Это происходит за счет высокой скорости и давления кумулятивной струи.

К поражающим факторам кумулятивного снаряда относятся не только осколки пробитой брони, врывающиеся в боевое отделение, но и создание высокой температуры, которой достаточно для детонации боекомплекта. В отличие от кинетических боеприпасов, кумулятивный снаряд способен эффективно работать с любого расстояния.

Что может защитить экипаж танка от этой напасти в виде раскаленной струи, прожигающей броню? Много что. К примеру, динамическая защита.

Динамическая защита представляет собой блоки, которые устанавливаются поверх основной брони. Принцип их действия заключается в том, что когда вражеский кумулятивный снаряд достигает этого блока, внутри него происходит подрыв, направленный навстречу кумулятивной струе. Многослойная же броня представляет собой бутерброд из стальных пластин, керамики, воздушных прослоек и демпфирующих элементов. Этот «бутерброд» тоже спасает от кумулятивной струи.

Но все это доступно лишь танковой бронетехнике. В случае с легкими БМП и БТР ситуация несколько иная. Дело в том, что если установить динамическую защиту на легкую бронетехнику, то она, подрываясь при встрече с вражеским снарядом, разрушает и броню самой бронемашины. Да, сегодня существует динамическая защита и для легкой бронетехники. Но и кумулятивные снаряды эволюционируют. Например, в виде тандемных боеприпасов, где первый заряд принимает на себя удар динамической защиты, а второй уже занимается основной броней.

Поэтому на легкую бронетехнику стали устанавливать дополнительные решетчатые экраны.

Только устанавливаются они не для того, чтобы вызвать преждевременный подрыв снаряда. Ведь в случае срабатывания кумулятивная струя современных боеприпасов все равно достигает основной брони, и особого положительного эффекта такая защита не имеет.

Главная задача современного противокумулятивного решетчатого экрана – повредить (разрезать) кумулятивную воронку снаряда, снизив его эффективность. Кроме того, возможно повреждение проводки на участке от взрывателя до донного детонатора, что приведет к невозможности его активации. Кумулятивная струя превращается не в направленный резак, а в распыленный поток близкого взрыва.

Особенно эффективны эти решетки в случае со старыми образцами боеприпасов, оснащенных ударными пьезоэлектрическими взрывателями, которым необходим контакт с плоской вертикальной поверхностью. А если он застревает в решетке, то детонации не происходит. Стоит отметить, что эффективно сработать могут только специально разработанные, фабричные противокумулятивные решетчатые экраны, собранные из прочных материалов, расположенные с определенным шагом. Самодельные конструкции особой пользы не принесут.

Да, решетчатый экран тоже не гарантирует защиту от кумулятивных снарядов. Но, учитывая легкость, простоту и дешевизну конструкции, это отличный способ дополнительно повысить выживаемость боевых машин и экипажей. Особенно если речь идет о всякой голытьбе и бедноте.

Такие решетки стоят и на наших машинах. Танки одинаковые, решетки тоже одинаковые.

Все-таки нашим дедам было проще на войне: у немцев танки свои, у русских – свои; с первого взгляда, без всяких энциклопедических данных отличишь один от другого. Хотя вроде были случаи, когда обе стороны в Великой войне трофеи-ли и применяли вражескую технику против бывших хозяев. Немцы гоняли на наших Т-34 и КВ-1, а наши, особенно под конец войны, имели в своих рядах несколько танковых подразделений, полностью укомплектованных трофейными «пантерами» и T-IV. Но все равно это были все-таки единичные случаи, которые не вносили сумятицу в ведение боевых действий.

Дедам было проще. У каждой стороны своя форма, свое оружие, свой язык общения, своя техника и свой стиль ведения боевых действий. А на этой войне у обеих сторон почти все одинаковое: оружие, амуниция, техника, язык. Даже цели и те одинаковые: мы считаем, что освобождаем свою землю и свои города от них как захватчиков, и они также считают, что освобождают свою землю от нас, захватчиков. Отличие только в одном – в повязках на рукавах и штанинах. У них – синие и желтые, у нас – белые и красные. Если закрыть глаза и отключить мозг, то складывается впечатление, что это не один народ воюет с другим, а красно-белые воюют против желто-синих.

Тут вообще много чего похожего, а порой попросту одинакового. У нас Т-72, у них – Т-64; рядом поставь, особенно вот в таком доработанном «обвесе» – и хрен отличишь один танк от другого. Нет, когда они взревут своими движками и поедут, тут уж понятно, где кто. Т-64 ревет по-другому, у него движок – оппозитный двухтактный дизель, и его высокооборотистый свист ни с чем не перепутаешь; опять же, выхлоп у танка посередине кормы, сразу за башней, ну и катки поменьше – всего 555 миллиметров в диаметре. А вот у Т-72 катки большие, аж 750 миллиметров в диаметре, выхлоп слева по борту.

Это то, что я как не профессионал в танковых делах знаю, а был бы тут танкист, он бы вам с гордостью сказал, что оба танка просто совершенно не похожи друг на друга. Отличие танков Т-72 и Т-64 в главном – вооружение, броня, двигатель. Все доработано, улучшено, усилено. Т-72 – совсем другая машина. Главное техническое отличие – это разные двигатели: на Т-72 двигатель V-образный, а на Т-64 – оппозитный. На Т-72 стоит автомат заряжания, на Т-64 – механизм заряжания. Разная подвеска, разная броня.

Но это им, танкистам, так видно, они же танки изнутри изучают и видят, а мы, простая пехота, видим танки снаружи: либо передвигаясь на них верхом, в качестве десанта, либо глядим на них в прицельное устройство противотанкового гранатомета.

А на меня сейчас пер именно Т-72, причем явно наш, затрофеенный когда-то противником. Были на башне танчика кое-какие приблуды, какие ставят только на российской технике, причем исключительно в последние годы. Такое тоже бывает. Где-то ВС РФ пролюбили танчик, противник его захватил и активно пользует. Вот у меня сейчас в руках тоже не наш гранатомет, а трофейный – болгарский клон РПГ-7.

Противник только решетки по бортам от себя добавил. Но ничего, танк это не спасет, знаю я его слабые места, да и решетки приварили выше, чем надо. Опять же, защитный экран с обращенного ко мне борта сорвался, оголив уязвимую точку чуть повыше катков. Усмешка богов – некогда российский танк, попавший в чужие руки, получит сейчас в борт гранату из вражеского гранатомета, попавшего ко мне в качестве трофея. Парадокс!

Труба гранатомета на плече, я так сижу уже минут пять в ожидании, когда танк противника повернется ко мне бортом. Предохранитель с кончика гранаты снят, все готово к стрельбе. До цели всего двести метров – дистанция более чем отличная, можно сказать, пистолетный выстрел. Граната попадет туда, куда я целюсь, никаких упреждений на «падение» гранаты делать не надо. Хреново только, что вражеская пехота тоже рядом, и стоит мне только высунуться из укрытия, как меня тут же заметят и нафаршируют свинцом. Народ против нас воюет битый и тертый, но, впрочем, мы тоже не лыком шиты, поглядим еще, кто повытертее будет.

Вражеские солдаты не ждут нас так близко: еще два часа назад наши позиции были дальше, в районе местных высоток – четырех трехэтажных домов. Вылезти вперед и укрыться среди окопов серой зоны – идея сумасшедшая, но неожиданная для врага, а значит, выигрышная.

Встаю с колен, ловлю борт танка в прицел, даю упреждение на ход бронированной машины, жму на спусковой крючок. От удара бойка по капсюлю-воспламенителю, расположенному в дне реактивного двигателя, произошло воспламенение стартового заряда. Высокое давление пороховых газов прорывает картонную гильзу, и газы заполняют объем зарядной камеры гранатомета. Назначение зарядной камеры и пыжа состоит в том, чтобы еще до начала истечения газов вовне возникло необходимое давление, под действием которого заряд вылетит из ствола.

При вылете гранаты из канала ствола, под действием центробежных сил и набегающего потока воздуха, раскрываются лопасти стабилизатора. После удаления гранаты на безопасное от меня расстояние в двадцать метров, от пирозамедлителя загорается воспламенитель ДРП и шашка реактивного двигателя. Скорость полета гранаты увеличивается в три раза.

С легким хлопком ракета вырывается из трубы и несется к цели. Не глядя на результаты стрельбы, я тут же падаю лицом вперед, отбросив бесполезную уже трубу гранатомета. Упав на дно окопа, ползу на карачках, придерживая одной рукой автомат, чтобы он, не дай бог, не заглотнул стволом жирный чернозем, которым так славится эта часть планеты Земля.

Где-то там, в той стороне, где только что полз танк, раздается хлопок, а потом рев и мощный взрыв, а через секунду – ощутимый на расстоянии в сотню метров тяжелый удар о землю. Есть! Получил, зараза бронированная! Выпустил свою башню в космос! Вот так тебе и надо, не будешь тут ползать и по нашим позициям из своей пушки стрелять.

Мне даже не надо смотреть на поле боя, чтобы понимать, как все было. Реактивная граната из болгарского РПГ-7 клюнула танк именно туда, куда я и целил – в середину корпуса чуть повыше катков, в то самое место, где был сорван защитный экран, прикрывавший гусеницы. Там брони всего ничего, кумулятивной струе из расплавленной меди и раскаленных газов прожечь что плюнуть. А за броней находится автомат заряжания – карусель, где уложены снаряды, которые, понятное дело, и детонировали, вызвав переизбыток давления внутри боевой машины, что привело к «отвалу башки», а если точнее, то отделению танковой башни от корпуса машины. Короче, улетела башня танка в космос!

При таком результате экипажу гарантированный пипец. Может, только водителя-механика более-менее целым вытащат со своего штатного места, а командиру и стрелку обеспечен гарантированный разбор на части: они же по факту своими задницами сидят на карусели автомата заряжания. А там, между прочим, при полной укладке больше двадцати снарядов. Ну, понятно, что какое-то количество они отстрелять успели, ну пусть их там осталось треть – меньше десятка снарядов. Но при калибре снаряда в 125 миллиметров сильно легче будет, если под твоей задницей одновременно взорвутся не двадцать снарядов, а, к примеру, семь? Думаю, не очень. В каждом снаряде около пяти килограмм взрывчатки.

Я карабкаюсь по дну окопа не в тыл, ближе к высоткам, а наоборот, глубже на поле боя, поближе к врагу. Проскакиваю изгиб окопа, когда за моей спиной слышатся взрывы, и тугой пинок взрывной волны проносится по траншее и, уткнувшись в поворот, взлетает вверх. Вовремя я успел свернуть: замешкайся хоть на пару секунд, и прилетел бы мне в спину волшебный пендель, а может, еще и осколками спину бы нафаршировало.

Ноги скользят в жидкой грязи, так и норовя разъехаться или поскользнуться. Чертова грязь, как же она задолбала! Вчера весь день и сегодня с утра шел моросящий, мелкий майский дождик, который напитывал землю влагой, превращая ее в непроходимое болото. От этого дождя только одна радость – низко висящие серые тучи, которые выступают надежным заслоном от украинских беспилотников и коптеров.

Вражеские штурмовики, двигавшиеся за танком, засекли мой выстрел и обстреляли покинутую мной позицию из гранатометов. Я их обхитрил и успел свалить в неожиданном для них направлении. Они рассуждали логично и, предположив, что после выстрела по танку я двинусь себе в тыл, сейчас обстреливают дальнюю от меня часть траншеи. А я в другом месте. Но злорадствовать мне некогда, надо добраться до припрятанной «дашки». Она дура здоровая, ее в руках не утащишь, поэтому мы с Бамутом загодя ее припрятали.

Пулемет ДШКМ лежал там, где его и оставили, – в норе, выкопанной в склоне окопа и закрытой деревянным щитом. Я вытащил пулемет из тайника, поднатужился, хотел было водрузить его на стрелковую позицию, но передумал. Нефиг светить себя раньше времени.

Весит пулемет без станка без малого сорок килограмм. К пулемету присобачены самодельные сошки. Он на них, конечно, скачет при стрельбе очередями, как безумный сайгак, но станок я бы один никогда не поднял, там же почти сто пятьдесят килограмм выходит вместе с пулеметом. Я ж не Геракл, можно от натуги не просто обосраться, но и грыжу схватить.

Лента на десять патронов, но больше я все равно отстрелять не успею. Мне придется бить одиночными, потому что на сошках пулемет не удержать, и если лупануть очередью, то большая часть пуль улетит куда угодно, но только не в цель, а они у меня и так под счет.

Правда, патроны у меня не простые, а волшебные. А точнее, штучного изготовления, снайперские. Я их у Глаза подрезал, он в нашем батальоне был единственным пользователем крупнокалиберной снайперской винтовки ОСВ-96 калибра 12,7 миллиметров. Винтовка его пострадала во время очередного вражеского обстрела. Рачительный прапорщик Глазков патроны приберег и какое-то время стрелял одиночными из пулемета «Утес», но потом и крупнокалиберный пулемет расхренячили вражеские снаряды, а Глаза ранили. Он перед эвакуацией свои оставшиеся патроны отдал мне на хранение и строго наказал сберечь до его возвращения в строй.

Чем именно отличаются пулеметные патроны калибра 12,7 миллиметров от снайперских, я как-то не удосужился до этого уточнить, просто Глаз сказал, что каждый такой патрон штучного изготовления, а пуля на дистанции в триста метров гарантированно способна пробить броню толщиной в двадцать миллиметров. Если про стандартные патроны калибра 7,62 я мог еще что-то рассказать, то крупнокалиберные боеприпасы как-то прошли мимо меня.

Разделение на обычный и снайперский патрон появилось только в 1967 году, хотя разработки в этой области велись еще с 1949-го. До 1953-го использовались два типа патронов с обозначениями «Л» и «Д» – с легкой и тяжелой пулей соответственно. Различались они только массой пули. По логике тяжелая пуля лучше подходит для снайперского дела, вот только на практике такие патроны снайперами не использовались. Все дело в том, что прицелы того времени разрабатывались именно под патрон с легкой пулей.

С 1953-го оба типа патронов заменяет 7,62 ЛПС с легкой пулей со стальным сердечником. Им пользовались и снайперы, и пулеметчики до 1969-го, когда появился специальный снайперский патрон. Сейчас он известен под обозначением 7Н1.

Главная задача конструкторов при разработке снайперского патрона заключалась в увеличении стабильности пули в полете и уменьшении отклонения. От ЛПС новый патрон отличался массой пули – 9,9 г против 9,6. Пороховой заряд остался неизменным, ввиду чего начальная скорость снайперской пули была немного ниже – 830 м/с против 840. Но, благодаря большей массе, в полете пуля была стабильнее.

По результатам испытаний 7Н1 показал почти вдвое лучшую кучность. Среднее отклонение пули на дистанции в восемьсот метров – 27 сантиметров по горизонтали и 18 по вертикали. Для ЛПС эти параметры составляют 49 и 34 сантиметра соответственно.

Также несколько изменилась конструкция самой пули. У ЛПС свинцовый кончик пули, после которого уже идет стальной сердечник. У снайперской пули сперва идет стальной сердечник (причем он почти в два раза меньше), а затем уже свинцовый.

По сути, это и есть все различия. При всем этом никто не запрещает стрелять из снайперской винтовки пулеметными патронами и наоборот. Другое дело, что оптические прицелы приспособлены именно под снайперский боеприпас.

Вражеские десантники, которых осталось семь человек (а значит, двое из них все-таки «пригорюнились», или затрехсотились от попадания моей гранаты в танк), грамотно рассредоточились, спрятавшись среди бетонных и каменных груд в ожидании подхода «страйкера».

Сейчас в дело должен будет вступить Бамут с пацанами, а значит, украинских вояк ждет неожиданный сюрприз.

Противник был в паре сотен метров от меня – расчет оказался верен, и мне удалось зайти вражеским солдатам в тыл. Но моей целью были не они, а БММ «Страйкер».

«Страйкер» хорош: у него круговая защита от обстрела из 14,5-миллиметрового пулемета. Впрочем, чего уж тут греха таить: у нас не все БМП в бортах себе такое могут позволить. А БМП по логике, как гусеничная машина, должна стоять в иерархии бронированности выше, чем колесный бронетранспортер.

Достигается это за счет того, что корпус «страйкера» выполнен из стальных листов высокой твердости, которые дополнительно прикрыты привинчивающимися блоками из броневой керамики. При этом масса бронетранспортера за счет керамической защиты составляет шестнадцать с половиной тонн, что всего на полтонны больше, чем у нашего самого современного БТР-82А.

На этой машине установлен комплект реечной бронезащиты «Слэт» – решетчатые экраны, размещенные на расстоянии четыреста миллиметров от корпуса, для защищенности от ПТУР и гранат РПГ. Причем экраны не самодельные, а самые что ни на есть заводские. Ориджинал, мать его так!

Стойкость американского «страйкера» к пулевому обстрелу в условиях этой войны – это еще и повышенная защищенность от осколков артиллерийских снарядов. Думается, что характер боевых действий в нынешних условиях в объяснении не нуждается: артиллерия здесь правит балом, поэтому выявленные в ходе разведки подразделения противника незамедлительно накрываются артой в зоне ее досягаемости. Тут, в отличие от своих одноклассников в классе бронемашин, «страйкер» смотрится красавчиком. Особенно с усиленной противоминной защитой, что вкупе с озвученными фактами резко снижает потери среди перевозимой пехоты.

Еще одним преимуществом «страйкера» является наличие тепловизионного прицела в его комплексе управления огнем. Про то, насколько тепловизионные системы важны сейчас, говорить не надо. Я и мои боевые товарищи на своей шкуре испытали все прелести тепловизоров на прицелах.

В отличие от простой оптики, через «теплак» можно обнаруживать и идентифицировать цели на расстоянии нескольких километров в любое время суток и почти при любых погодных условиях. Очень сильный снег или совсем непроглядный туман снижают дальность видения. В общем, «теплак» капец как помогает, причем не только в чистом поле, но и в застройках разной плотности. А «дальнозоркий» БТР – это автоматически и более осведомленное пехотное отделение, которое он перевозит и поддерживает в бою.

А ведь еще надо добавить, что «страйкер» оснащен оборудованием GPS-навигации, которое облегчает не только боевую работу на низовом уровне в плане ориентирования на местности, но и координацию действий с соседними подразделениями. Понятное дело, планшеты и телефоны с выходом в интернет есть у всех, но интегрированное оборудование имеет несколько большие возможности в плане взаимодействия БТР, его пехоты и соседствующих соединений. Впрочем, что касается работы с «соседями», то у американской машины еще и система распознавания «свой – чужой» имеется, которая минимизирует вероятность дружественного огня.

Также вмешивается и банальщина: в «страйкере» пехоте ездить куда комфортнее, чем в советских и многих западных изделиях оборонной промышленности, включая такой массовый «крокодил», как Ml 13. Кроме того, он более надежный в эксплуатации и не очень сложный в ремонте.

Если подытожить, то данный «страйкер», скорее всего, был командным пунктом, потому что плелся позади всех, да еще и не имел десанта внутри. Остальные штурмующие подразделения противника были уже в районе первых трехэтажек – два танка Т-64 и полсотни пехотинцев, которые медленно лезли вперед, поливая все перед собой свинцом беспощадного огня. Была еще парочка квадратных уродцев Ml 13, которые выбросили десант, а сами почему-то застыли неподвижными коробками в тылу наступающих вражеских рядов, работая издалека крупнокалиберными пулеметами.

А «страйкер» один, и это, скорее всего, означает, что он был не просто машиной, привезшей на поле боя десант, а чем-то большим. Жаль, еще одного гранатомета у меня нет. Я этому засранцу залепил бы в борт плюху, чтобы он «пригорюнился».

Эту машину мы засекли еще вчера, когда противник в очередной раз ходил штурмом на наши позиции. Именно с появлением на поле боя этого «страйкера» наш комбат Рыжик и связал такую поразительную результативность действий вражеских штурмовиков. Противник буквально за считаные часы вычислил все наши стрелковые позиции – перед началом штурма они были, как всегда, сменены, но это мало нам помогло, и нас хорошенько отчихвостили.

Украинские танчики отработали издалека с закрытых позиций. Из ста двадцати трех оставшихся в строю бойцов «Десятки» вчерашний вражеский штурм пережила едва половина, остальные задвухсотились или были ранены. В течение всего времени обороны вверенного нам участка это были самые большие потери за один день.

Комбат принял решение уходить в тыл, эвакуируя раненых, что мы и сделали. Но в глубине города, где находились вторая и третья линии обороны, у нас забрали раненых и приказали вернуться на позиции в ожидании подкрепления. Мы пополнили БК тем, что дали, и все, кто мог передвигаться и не имел ранений, вернулись обратно на передовую.

Подкрепление так и не пришло, поэтому решили работать теми, кто остался в строю. Поскольку нас было мало, Рыжик рассудил, что просто так гибнуть среди руин трехэтажек нет смысла и надо нанести максимальный урон противнику, а именно – выбить этот чертов командирский «страйкер». Вот мы и стали выполнять этот приказ комбата.

Надо все-таки отдать должное противнику: действовали они грамотно. Две недели планомерно давили на всех направлениях, взяв обороняемый нами город в полукольцо. Сектор обороны, который держал наш 10-й ОДШБ, за это время не сдвинулся ни на метр: как окопались на окраинах городка, оставив у себя за спиной четыре трехэтажки и россыпь домиков частного сектора, так и держимся за них. Вернее, держались все это время. Теперь уже некому встречать врага волной свинца и огня. Остались жалкие крохи численностью не более двух взводов, при полном отсутствии бронемашин, минометов и тяжелого вооружения.

Две недели назад позиции на окраине Токмака заняли четыреста двадцать семь бойцов «Десятки», сейчас в строю остались пятьдесят три, включая комбата Рыжикова Олега Ивановича. Но если кто-то еще жив из бойцов 10-го ОДШБ, значит, батальон будет выполнять поставленную задачу – держать позиции. По-другому мы не умеем, нам просто нельзя по-другому, потому что нас не поймут погибшие на этой войне наши товарищи.

Сорок восемь бойцов рассредоточились возле трехэтажек двумя линиями, чтобы можно было грамотно отходить вглубь застройки. А пятеро разведчиков – я, пулеметчик Семен Воршавин с позывным Бамут, сержант Ковалев и рядовые Стылов и Тычин – рано утром, до привычного времени, когда украинская сторона начинает обстрел, облачившись в теплоизолирующие «пончо», выдвинулись в серую зону, где и решили устроить засаду на «страйкер». Остальные бойцы «Десятки» под командованием майора Рыжикова привычно расползлись по норам и укрытиям, чтобы немного отдохнуть перед утренним боем.

– Псих, надо задвухсотить «страйкер», – больше попросил, чем приказал мне комбат Рыжик. – Сделаешь?

– Попробую, – ответил я.

Как только рассвело, противник начал утюжить наши позиции. Корректировка с помощью «птичек» им была не особо нужна, потому что тут и так за две недели ими все давно пристреляно. Хорошо еще, что с утра небо было затянуто серыми тучами, и вражеская арта высаживала свой БК вслепую. Наши артиллеристы даже не предприняли попыток вести контрбатарейную стрельбу. Опять же, из-за погоды авиация тоже не поднималась в небо.

Украинские снаряды и мины ложились ближе к застройке, на серой зоне не разорвалось ни единого боезаряда. Наша пятерка отсиделась в норах обрушенных блиндажей, а как только обстрел закончился, я с гранатометом пополз в одну сторону, а остальные рассредоточились по нычкам в ожидании врага.

«Страйкер» прибавил газу и лихо подкатил к руинам, среди которых разместились украинские штурмовики. Вражеские бойцы, завидев приближающийся бронетранспортер, тут же неосмотрительно вылезли из своих укрытий. Именно в этот момент в дело вступила группа Бамута. Массированный обстрел из пулемета и трех автоматов стал полной неожиданностью для противника. Вражеские солдаты никак не ожидали, что все это время совсем рядом с ними прятался противник и при этом никак себя не выказывал.

Все наши действия с Бамутом были согласованы заранее: раций у нас давно уже не было – заряжать их негде, да и разбились они во время последних боев. Поэтому по заранее согласованному плану Бамут должен был начать стрельбу сразу же, как только «страйкер» подъедет поближе.

Завязалась скоротечная, яростная перестрелка. От первого огневого налета враг очухался, потеряв несколько бойцов. Украинские солдаты вновь укрылись в руинах и принялись отчаянно отстреливаться. «Страйкер» тоже вступил в перестрелку, заливая позиции группы Бамута огнем из крупнокалиберного пулемета.

Американская БММ сдала чуть назад, прячась за грудой камней. Из-за маневра бронемашины ее корма попала в зону поражения ДШКМ. Я снарядил пулемет короткой лентой, поднатужился, выволок «дашку» на бруствер, ухватился за рукояти и, поймав в прицел десантную аппарель в корме «страйкера», нажал на спаренный спусковой крючок. Широкий, во всю корму десантный люк, который откидывается вниз, защищен не так мощно, как остальной кузов «страйкера», а значит, я его прошибу из крупнокалиберного пулемета.

«Дашка» отрывисто рявкнула, посылая пулю в цель. Есть! Попал! Оставшиеся в ленте девять патронов я высадил за считаные секунды. Все десять пуль легли туда, куда я целил, – в десантную аппарель на корме бронемашины. После попадания десятой, последней пули вражеская БММ резко дернулась вперед, наехала передними колесами на ближайшую каменную груду и от столь неудачного маневра перевернулась набок.

Ни хрена себе! Такого поворота событий я не ожидал!

Я нырнул обратно в окоп и, пробежав по нему метров двадцать, вновь поднялся в полный рост возле очередной стрелковой ячейки. Вражеские бойцы разделились на две части. Трое из них стреляли в сторону группы Бамута, а двое помогали своим товарищам выбираться из командирского отсека бронемашины, расположенного в носу «страйкера». Оба люка были распахнуты, и украинские автоматчики вытаскивали оттуда раненого члена экипажа бронетранспортера. Похоже, что вражеские бойцы так до сих пор и не поняли, кто и откуда обстрелял их бронемашину.

Я вскинул автомат и открыл огонь по копошившимся возле перевернутого бронетранспортера вражеским солдатам. Одного убил сразу (пули попали ему в спину и в затылок), второго ранил, а спустя пару секунд, когда он попытался отползти за укрытие, добил. Досталось и высунувшемуся наполовину из нутра бронетранспортера члену экипажа «страйкера»: он, получив свою порцию свинца, так и остался свисать из люка.

Заколотив несколько очередей во второй открытый люк «страйкера», я перевел огонь на вражескую троицу, перестреливающуюся с группой Бамута. Оказавшись зажатыми с двух сторон между ожесточенным огнем, украинские штурмовики попытались укрыться при помощи дымовых гранат, но это им не помогло. Расстояние между нами небольшое, всего пара сотен метров, патронов мы не жалели, поэтому их конец был предрешен.

Высадив три магазина и убедившись, что все враги поражены, я отстрелял еще пару коротких очередей, целясь в пулеметную установку на корпусе «страйкера», благо бронетранспортер лежал на боку, обращенный этой установкой ко мне. Затем я вновь скрылся в глубине окопа и, низко пригибаясь, двинулся к своим. Надо поскорее встретиться с пацанами да и выбираться из этой серой зоны.

Отлично отработали! «Страйкер» и Т-72 подбиты; БММ, может, еще и вытащат: повреждения у него плевые. Эх, жаль, нет гранатомета, сжечь бы этого пиндоса к чертям собачьим! У одного из вражеских штурмовиков, которых я расстрелял возле «страйкера», за спиной был вьюк с торчащими наружу выстрелами к РПГ. Вот бы мне сейчас их сюда, уж я бы не промазал.

Свернул на очередном повороте и тут же, вскидывая автомат и стреляя из него, шмыгнул назад за поворот: в окопе, метрах в двадцати от изгиба траншеи, сидел украинский военный. Он был ранен, но вполне мобилен, его автомат был обращен в мою сторону. Я дернул из подсумка гранату, вырвал кольцо, швырнул РГН за поворот и сразу же после разрыва высунулся следом, стреляя из автомата вдоль траншеи.

Противник так и остался сидеть на своем месте, только теперь его голова была свешена набок. Для надежности я выстрелил в него несколько раз одиночными; от попаданий голова дернулась, а шлем вспучился кусками полимера и арамидных тканей. Я выглянул из окопа, осматривая местность, чтобы убедиться, что поблизости нет врага.

Заметил, что вражеские штурмовые группы, которые терзали наши позиции возле остовов многоэтажек, начали отступать назад. Это значит, что совсем скоро начнется обстрел с украинской стороны. Вот черт! Надо поскорее найти себе укрытие. Еще заметил, что те два бронетранспортера Ml 13, которые не принимали участия в бою, двинулись в нашу сторону. Скорее всего, это эвакуационная команда. Возможно, что внутри «страйкера» есть еще выжившие, которые и запросили поддержку.

Подбежал к убитому украинскому вояке. Откуда он здесь взялся? В бою он был ранен: вон у него турникет на ноге. Возможно, он из той группы, что двигалась за танком, и когда в Т-72 попала моя граната, боец был оглушен и, потеряв ориентацию в пространстве, рванул вперед. Чудом пробежал две сотни метров, никем не замеченный, и свалился в окоп, где уже пришел в себя и наложил себе на ногу турникет. На войне и не такое бывает.

Опа-па! Да это не боец ВСУ, а самый что ни на есть польский наемник! Шеврон на груди с бело-красным флагом и патч с надписью на польском языке. Я быстро осмотрел подсумки мертвого врага. АКМС, шесть магазинов к нему на груди, два магазина в отдельном боковом подсумке, набитых, судя по черным кончикам пуль с красным пояском, БЗ, то есть бронебойно-зажигательными патронами. Этот боеприпас предназначен для поражения легкобронированных целей, воспламенения горючего, находящегося за броней или в толстостенной таре, и для поражения живой силы, находящейся за легкими броневыми прикрытиями, на дальности до трехсот метров.

Бронебойно-зажигательная пуля состоит из стальной, плакированной томпаком оболочки с томпаковым наконечником, стального термообработанного сердечника со свинцовой рубашкой и зажигательного состава, находящегося в свинцовом поддоне. При ударе пули о броню свинцовый поддон, двигаясь по инерции вперед, сжимает зажигательный состав и тем самым воспламеняет его. Пламя через отверстие, пробитое стальным сердечником, проникает в заброневое пространство и способно воспламенить горючее. Бронебойно-зажигательная пуля пробивает советский стальной армейский шлем и некоторые виды бронежилетов с расстояния тысячи метров. Лист бронестали толщиной семь миллиметров пробивается с расстояния трехсот метров.

Броню «страйкера» я этими пулями, конечно, не пробью, но вот засадить несколько очередей в открытый люк бронетранспортера можно. Вдруг там что-то горючее разлилось, к примеру, машинное масло, или детонирует БК.

Стоп! Там же лежал боец с вьюком с выстрелами к РПГ-7, которые состоят из двух частей: самой гранаты и стартового порохового заряда – длинной трубки зеленого цвета. Возможно, если я попаду в пороховой заряд бронебойно-зажигательной пулей, то произойдет ее подрыв, что приведет к детонации самой реактивной гранаты? Вряд ли, конечно, но можно попробовать.

Я снял АКМС с трупа, снарядил автомат магазином с бронебойно-зажигательными пулями, устроился поудобней и открыл огонь из автомата.

Отдача у АКМС ощутимей, чем у моего АКС-74: все-таки калибр существенней, и патрон мощнее. Было видно, что пули рвут спину и вьюк мертвого украинского гранатометчика, но никаких взрывов не происходило. Ну и ладно, не буду на этом зацикливаться.

Я перенес огонь в открытый люк бронетранспортера, благо он был обращен ко мне нужной стороной. Высадил оба магазина короткими очередями, и – о чудо! – изнутри машины потянуло черным дымом. Вначале это были слабые струйки, но потом задымление становилось все сильнее и ощутимее, а уже через минуту появились и языки пламени.

Бамс! Резкий удар вырвал АКМС у меня из рук – крупнокалиберная пуля ударила в автомат, когда я приседал на дно окопа, чтобы переснарядить его новым магазином. Инстинктивно я держал автомат стволом вверх, чтобы не залепить дульное отверстие грязью, и когда моя голова скрылась в окопе, а ствол АКМС еще виднелся над бруствером, в него и угодила вражеская пуля.

Меня засекли! Надо валить по-быстрому.

Я забрал себе вражеские магазины, набитые патронами калибра 7,62/39, сорвал аптечку с липучек, вытащил гранаты из подсумков, нашел в одном из карманов пару шоколадных батончиков «Сникерс». Забрал все это себе, распихав по своим подсумкам и карманам. На прощание выдернул из ножен на плече покойника его нож и тут же вогнал клинок в шею трупа. Зачем это сделал? А пусть те, кто его найдут, подумают, что он был заколот своим же ножом. Пусть его собратья – поляки-наемники – лишний раз подумают, перед тем как ехать сюда за длинным наемническим рублем.

Низко пригибаясь, я рванул по траншее. Чертова война – забыл, когда ходил нормально в полный рост и не торопясь. Вечно сгорбившись и бегом.

Противник откатился прочь от высоток, и спустя пару минут начался массированный артиллерийский обстрел. До блиндажа, где я с парнями пережидал утренний артналет, добежать не успел. Противник как-то вычислил траекторию моего передвижения и начал засыпать окоп небольшими 60-миллиметровыми минами. Пришлось вернуться назад и схорониться в ближайшей блиндажной норе. Повезло, что за мной следили все-таки не с помощью беспилотника, а, видимо, просто углядели в оптику бинокля, когда я пробегал по неглубоким участкам траншей.

Вражеские мины ложились в стороне, поэтому этот небольшой обстрел я переждал относительно комфортно. Стреляли по мне со стороны тех самых бронетранспортеров Ml 13, которые плелись в тылу атаковавшего нас вражеского подразделения. Небольшие польские и американские 60-миллиметровые минометы – капец какое гадское, коварное оружие. Казалось бы, фу-у, всего 60 миллиметров – это несерьезно. Но у этого оружия есть множество плюсов.

В основном на вооружении ВСУ стоят 60-мил – лиметровые польские и американские минометы; наиболее популярны польские LM-60. Это очень коварный вид оружия. Когда летит мина данного типа, ее не слышно. А потому военнослужащие, находящиеся на открытой местности, не всегда успевают укрыться и получают ранения и увечья.

Украина обладала большим количеством 82-миллиметровых минометов советского производства «Поднос». Казалось бы, это более мощный миномет, чем 60 миллиметров, так на фейхоа последний нужен?

Необходимо сравнивать эти минометы. 82-миллиметровый советский миномет «Поднос» весит примерно сорок килограмм. Его украинская версия, после замены опорной плиты на титановую, стала весить тридцать шесть килограмм. Дальность ведения огня – от ста метров до трех километров. Ну, если намотать на хвостовик пороховых обмоток, да если еще будет попутный ветер, то мина может пролететь четыре километра. Это неплохое оружие для поддержки пехоты в боях.

Польский миномет LM-60 весит в два раза легче – около двадцати килограмм. Он способен стрелять на дистанции от семидесяти метров до двух с половиной километров. А есть еще версии, изготовленные для войск специального назначения, где миномет может весить всего семь с половиной килограмм; правда, и стреляет он на расстояние чуть больше одного километра.

Кажется, что показатели не в пользу 60-миллиметрового миномета. Однако это не всегда так. При таком весе этот миномет очень легко использовать в маневренном бою. ВСУ очень часто использовали его в уличных боях в черте города. Он хорошо зарекомендовал себя в качестве так называемого кочующего миномета. Нагрузка при выстреле минимальная. Установи его в кузове малотоннажного грузовика или пикапа, и можно получить серьезное средство поддержки.

Перемещаясь на поле боя, его можно легко использовать для боев в окопах. Он требует намного меньше места, чем 2С14 «Поднос», к тому же может стрелять на минимальное расстояние, что позволяет вести борьбу с пехотой противника в окопах.

Если сравнить боеприпасы, то и тут, конечно, есть над чем поразмыслить. Да, выстрел из 82-миллиметрового миномета будет намного мощнее. Образуемые им осколки будут крупнее и нанесут больше урона пехоте. К тому же радиус поражения будет намного выше. Мина калибра 82 миллиметра весит около трех килограмм, а 60-миллиметровая мина – от полутора килограмм.

Это значит, что при незначительном проигрыше боевых свойств боеприпасов, штурмующая группа с 60-миллиметровым минометом может взять больше мин, и нагрузка на бойцов будет ниже. Порой количество боеприпасов может быть гораздо важнее, чем их могущество. Для пехоты в ближнем бою важнее порой возможность нанести быстрый удар по навесной траектории. Это необходимо в городских боях, при штурме окопов, при уничтожении противника в густом лесу или за обратными скатами гор и холмов.

Да, у пехоты есть подствольные или автоматические гранатометы. Но они не всегда эффективны. Где-то не хватает дальности для поражения, где-то вес вооружения играет решающую роль. Тридцатимиллиметровый АГС-17 не самое удобное оружие. Он весит под сорок килограмм и при этом имеет очень сильную отдачу. При ведении стрельбы очередями это приводит к сильному разбросу гранат на местности. К тому же максимальная дальность стрельбы составляет всего 1700 метров.

В общем 60-миллиметровый миномет в нынешних боях показывает неплохую эффективность. Он мог бы и для российских пехотных подразделений стать неплохим оружием огневой поддержки. Особенно в составе взвод – рота. Кстати, мы в «Десятке» всегда старались затрофеить именно такие минометы, ну или выменять у соседей, если им повезло взять их в качестве трофея. И никогда не сдавали такие минометы начальству: лучше отдать пару «джавелинов», чем один LM-60.

Вот и сейчас, не будь у противника в салоне броневика 60-миллиметрового миномета, я давно бы уже был среди своих товарищей, а так сижу здесь, как крыса, и грызу жирную землю склона окопа штыком складной пехотной лопатки. Надо сильнее углубиться, чтобы сделать боковую нору, иначе первый же снаряд, который залетит в траншею на ее прямом участке, нафарширует меня осколками.

Вот почему, когда мне стукнула в голову мысль пойти в армию в качестве добровольца, мне никто не рассказал, как выглядит война на самом деле? Что здесь не будет красивых и эпичных битв, как в американском кино, где герои всегда чистые, в опрятной одежде, гладковыбритые и вкусно пахнущие. А если и случится какая-то хрень, то они максимум рожу себе испачкают несколькими мазками сажи, но в конце фильма красивая сисястая блондинка все равно засосет такого героя страстным поцелуем.

Ну почему?!

Могли бы работники военкомата сказать правду – что война на самом деле нечто иное.

Война – это переноска тяжестей, которые и не снились даже самым опытным и бывалым грузчикам. Причем все эти тяжести надо тягать по пересеченной местности, сгорбившись в три погибели, да еще и вертеть при этом головой на триста шестьдесят градусов, не забывая посматривать на небо.

Однако обычные грузчики одеты максимально легко – треники, кеды и растянутая до колен майка. А у военных на передовой что имеется из одежды для удобства переноски тяжестей? Тяжелые ботинки на ногах, многослойная одежда, тяжелый бронежилет, шлем на голове, автомат за спиной, подсумки, набитые боеприпасами, гранатами, аптечкой, парой ножей и прочим тяжелым барахлом.

И вся эта благодать на плечах солдатика весит, как половина его самого, а может, и того больше. А ему, солдатику, надо еще тащить на себе ящики с патронами, «улитки» с гранатами, а то и по два на каждого, потому что патронов в бою, сколько бы ни взял, все равно окажется мало. А у солдатика ведь две руки, значит, надо в каждую ношу сунуть. А помимо патронов надо ведь еще дотащить все то, что эти патроны и гранаты сжигает: пулеметы разного калибра, автоматические и ручные гранатометы, мины разного принципа действия и прочую убийственную атрибутику современной войны.

А ведь еще солдатикам, офицерам и особенно прапорщикам надо жрать, срать и пить. И все это (кроме срать) надо дотащить до боевых порядков на себе: баклажки с водой, ящики с консервами и пищевыми концентратами, канистры с горючкой для генераторов (все, что использует электричество, надо заряжать), дрова и так далее.

Война – это регулярные земляные работы, причем в таком количестве, что за один день перекидываешь объем земли, равный копке десяти соток на приусадебном участке. Но если на огороде земля мягкая, как пух, то на войне она, как правило, либо настолько стылая и каменистая, что ее не то что лопатой – ломом хрен пробьешь, либо настолько жирная и липкая, что, увязнув в ней ногами, проще расшнуровать ботинки и похоронить их навсегда, чем выдергивать ноги из этой трясины.

А ведь землю эту надо прокопать не на один штык лопаты, чтобы посадить картоху, а на полтора-два метра, потому что окоп должен быть глубоким, иначе посечет осколками от прилета вражеского снаряда. И самое неприятное во всем этом копании то, что его надо осуществлять регулярно: как перешли на новые позиции, так сразу же надо окапываться. А иначе никак, потому что прилететь может в любой момент. Враг не дремлет, он постоянно начеку, его «птички» дежурят в небе круглыми сутками.

Война – это грязь, пот и зловоние. Тут воняет все: тело солдатика и офицера – потом и застаревшей грязью, оружие – смазкой и гарью пороха, земля – мертвечиной, завалами человеческих испражнений и кислятиной взрывчатых веществ, ну а воздух – всем перечисленным вместе взятым.

На передовой и в местности, близкой к ней, нормально помыться невозможно. Потому что воды мало, греть нельзя. Если у кого остались влажные салфетки, то можно ими вытирать наиболее подверженные потоотделению участки тела, а если салфеток нет, то ходи, потей и воняй. А потеют на войне каждую минуту, потому что много двигаются, много носят тяжестей, много копают. Ну а про стресс, который висит здесь в воздухе двадцать четыре часа в сутки и всегда вызывает в организме не только обильное потоотделение, но порой и неконтролируемое выделение из организма других жидкостей, и говорить не стоит.

А еще к форме солдата так и норовит что-нибудь прилипнуть и испачкать ее: кровь из раны товарища, которому ты оказываешь медицинскую помощь или которого тащишь на себе, вынося из красной зоны, липкая грязь с земли, бетонная и кирпичная пыль, сыплющаяся со всех укреплений и зданий, гарь, сажа, копоть. Да и проезжающие мимо танки или БТРы могут обдать волной комков земли вперемешку с человеческими останками (хрен знает, где «броня» постоянно находит на свои траки всю эту мертвечину). Ну и так далее по списку.

А еще война – это страх! Здесь боишься двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Боятся здесь все! Абсолютно все!

На войне страх многогранен. Ты боишься погибнуть, но еще больше боишься жить, потеряв конечности. Боишься терять друзей, но еще больше боишься к этому привыкать. Боишься гибели мирных, которые верили в тебя, а ты не смог их защитить. Боишься погибнуть раньше, чем уничтожишь хотя бы несколько врагов. Боишься испугаться и не выполнить задание. Боишься попасть под командование самодура. Этот список можно продолжать долго.

Сколько бы ты ни был на войне, ты всегда будешь чего-то бояться. И это хорошо. Страх помогает выжить и выполнять свою работу. Главное, не допускать паники и испуга. Паника, испуг или психические нарушения возникают тогда, когда твое сознание не может дать ответ на происходящее. Ответ на вопрос, почему ты умираешь, почему тебе приходится убивать, почему на твоих глазах погибают твои друзья и так далее.

Каждый раз нужно самому себе задавать этот вопрос и сразу находить ответ. Самому себе объяснять происходящее. Даже если нет ответа, нужно его придумать. Тогда происходящее покажется твоему сознанию объяснимым, а значит, нормальным. Следовательно, ты можешь действовать дальше. И при этом ты должен верить в то, что делаешь. Чтобы твоя борьба казалась для тебя важнее жизни. Это необходимо в самом начале. Потом все идет по накатанной. Главное, самому себе все правильно объяснять.

Война – штука страшная, чего уж там. Но, несмотря на это, люди идут на войну, они воюют, даже видя кровь и смерть своих и чужих. Казалось бы, нужно быть отчаянным безумцем, или не знающим страха, или просто дураком, чтобы там оставаться. Так в чем же мотивация воюющих и почему они снова и снова идут в бой? Есть ли люди, которые не боятся смерти?

Я думаю, таких людей нет. Всем страшно. Инстинкт самосохранения никто не отменял. Но ведь есть трусы, и есть храбрецы. Все просто. Храбрецы – это те, кого страх не сковывает, и они могут побороть его в себе в самый ответственный момент. А побороть помогает чувство долга и ответственности – ответственности за исход дела и за своих товарищей, так как в бою от тебя зависит жизнь твоих побратимов, а твоя жизнь зависит от них. Трус – это человек, которым страх завладевает полностью, он контролирует его, и все действия и не действия труса подчинены только ему, страху. Трус опасен в бою. Из-за одного труса может погибнуть все подразделение.

Признаюсь честно: откровенных трусов я пока не встречал, однако страх в глазах видел. Но это нормально, ибо без страха не было бы и героизма. Здесь, на войне, я заметил одну интересную штуку. Молодые солдаты, которым лет по двадцать, меньше боятся смерти. Вернее, они не столько не боятся ее, сколько меньше верят в то, что они могут погибнуть. Скажу по себе, что в начале войны, в первых боях, страха совсем не было. Хотя знал, что буду воевать, все-таки пошел добровольцем и сразу же сделал все, чтобы попасть на самый передок.

Первые мысли о возможной смерти появляются после того, как появляются первая кровь и первые потери. Но ты все равно не веришь в свою смерть – иначе где взять силы для того, чтобы снова идти в бой? Да и кто поверит в то, что его, двадцатилетнего красавца парня могут убить. Не может такого случиться, несправедливо это. Но такие несправедливости случались, к сожалению. Особенно не по себе становится, если тебя серьезно так ранят. Ты перестаешь верить в свою заговоренность. Смерть уже не кажется чем-то мифическим, она становится более чем реальной.

Все эти мысли и философские рассуждения для меня сейчас вроде как мантры самовнушения. Я ведь не просто так тут сижу в окопе и, глядя в небо, мысли всякие думаю и философии рассуждаю. Я, вообще-то, мать его так, небольшой складной лопаткой грызу жирную от набухшей воды землю, чтобы спрятать свое любимое тело от скорого артиллерийского обстрела. А вся эта философская муть в голове нужна, чтобы отвлечь мозг от забитых напрочь мышц рук, от постоянно ноющей спины и ног, дабы он, этот чертов мозг, перестал меня мучить болевыми спазмами. Думаешь всякую хрень и вроде как не обращаешь внимания на боль во всем теле, вроде как и ковыряешь лопаткой землю.

Успел вовремя. Первые пристрелочные снаряды легли метрах в ста от меня, когда я, весь грязный, мокрый, злой, чертовски уставший, залезал в боковую нору и прикрывался деревянным щитом, который до этого лежал на дне окопа.

Только залез в свою нору, как тут же начали частить близкие разрывы. Сначала легкие взрывы минометных мин малого калибра, потом ударили чем-то тяжелым. Бах! Бах!

Потом рвануло совсем хорошо – громко, мощно. Судя по звуку, это прилет «града». Сто двадцать два миллиметра – это вам не хухры-мухры. Длинные, трехметровые «карандаши» прилетают с той стороны и, соприкасаясь с поверхностью, сеют вокруг себя смерть и разрушения. Двадцать килограмм взрывчатки, которые несут с собой осколки и взрывную волну. От его огня не спасут ни тяжелая броня, ни окопы. Одна ракета способна уничтожить все живое в радиусе ста метров, а за двадцать секунд установка способна выпустить сорок снарядов.

Тех, кого не убьет взрывом, достанут осколки: от одного снаряда, в зависимости от модификации, получается до трех с половиной тысяч смертоносных осколков. Тот, кто чудом избежит первых двух поражающих факторов, просто сгорит: температура в эпицентре взрыва может достигать двух тысяч градусов, броня начинает плавиться, люди сгорают моментально вместе с амуницией.

Это не первый мой обстрел, и не второй, и не третий, и даже не десятый. Я давно перестал считать, сколько раз попадал под обстрелы. Причем не только вражеские: пару раз попадал и под прилеты наших артиллеристов и ракетчиков. Мы ведь разведка, всегда на передке, а ракеты, особенно такие «грады», они малехо тупые и бьют по площадям. БМ-21 «Град» отличается не самой выдающейся точностью, в среднем ракета может отклониться на тридцать метров. Учитывая ее мощность, это не особенно важно, цель все равно будет уничтожена. Но если стрельба ведется в городской черте, это нередко приводит к нежелательным жертвам.

Первыми смертельный «град» испытали на себе китайцы. Чтобы сломить сопротивление горстки советских пограничников на острове Даманский, они сосредоточили пару тысяч солдат, боевую технику и артиллерию в лесном массиве неподалеку. После удара РСЗО БМ-21, которые по документам проходили как тракторы, за считаные секунды солидный участок леса вместе с маоистами был перепахан сталью, выжжен и фактически перестал существовать.

Эта война на самом деле война артиллерии. Здесь на первом месте РСЗО и ракеты, на втором – дальнобойные гаубицы, пушки и САУ, на третьем – различные минометы, потом идут танки и ПТУРы. Стрельба всех этих систем корректируется с воздуха с помощью различных беспилотников. Где-то между первой и второй строчкой этого рейтинга расположились боевые самолеты и вертолеты. Спецназ при поддержке легкой бронетехники при этом должен все сделать так, чтобы артиллерия заняла более выгодные позиции и точно наносила свои удары.

Боевые действия нынче имеют совершенно другой характер и мощь и не идут ни в какое сравнение с событиями восьмилетней давности. Годы 2014-й и 2015-й даже близко не стояли с той мясорубкой, что творится сейчас. Эта война войдет в историю как самая кровавая на постсоветском пространстве и за год по потерям переплюнет десятилетний Афган и Чечню.

Артиллерию активно использовали обе стороны. Мы гасили врага, он гасил нас. Мы засыпали их позиции карандашами «градов» и фугасными чушками тяжелых гаубиц, они в ответ делали то же самое. Подавляющая часть наших «двухсотых» и «трехсотых» была результатом работы вражеской артиллерии. Некоторые мои товарищи погибли, так ни разу и не увидев живого врага в прицел своего автомата. Славяне в очередной раз лупили друг дружку почем зря. Гражданская война – самый жестокий и беспощадный способ уничтожения людей одной веры и национальности.

Под обстрелом страшно. Вот сколько под них ни попадай, а всегда страшно. Конечно не так, как в первые разы, но все равно ссыкотно. Внутри ужас, который сложно выразить словами. Весь обращаешься в слух; нервы, как струны, лопнут – и слез не удержать. Первое время нещадно трясешься от страха, мозг отказывается работать, тело не гнется, вообще не подчиняется. Кажется, и дышать перестаешь. Замер, вслушиваешься, как близко ложатся вражеские снаряды. Тело парализует, и оно отказывается подчиняться.

Бывало, под первыми обстрелами кто-то из моих боевых товарищей и обделывался от страха, но никто и никогда не смеялся над ними за это. Смеяться будет только тот, кто сам никогда не попадал под обстрел. Потому что такие люди просто не понимают, каково это – быть в эпицентре одновременно землетрясения и извержения вулкана. Земля под ногами трясется от близких разрывов, да еще и с неба летят огненные кометы, и ты даже не заметишь, как твой сфинктер разожмется и выпустит наружу предательскую струю. Ты не контролируешь свой организм, его контролирует страх, природный, первобытный страх, доставшийся нам от предков, которые могли предчувствовать природные катаклизмы – землетрясения и извержения вулканов.

Но это все попервоначалу, особенно когда садят чем-то мощным, типа 122-, 152– или 155-миллиметровым. А потом даже к этому привыкаешь. Боишься, конечно, но не так сильно. А если еще удалось надежно спрятать свое тело, то совсем красота, можно и вздремнуть малешко. Нет, полноценного сна, конечно, не будет – где вы на войне, особенно на передовой, видели, чтобы бойцы нормально, полноценно высыпались? Просто на какой-то миг часть мозга отключится, и произойдет небольшая перезагрузка психики.

Что со мной и произошло. Сон навалился как-то незаметно, будто бы исподтишка. Вот так под близкие частые разрывы я и уснул, а точнее, провалился в липкое, мутное болото настороженной дремоты.

Из омута беспокойного сна меня вырвал яростный шепот, раздававшийся снаружи.

– Псих! Псих! – слышалось поблизости. – Братан, ты где?

– В пи***е, на верхней полке, – таким же шепотом ответил я, передразнивая звавшего меня парня.

– Епать-копать! Фу ты, бляха муха, напугал, зараза! – раздался за дощатой перегородкой испуганный матерок.

Через пару секунд в мою темную нору проник слабый свет, дощатая перегородка отвалилась, и я увидел довольное лицо своего друга и боевого товарища – Семена Воршавина с позывным Бамут.

Сема – невысокий коренастый крепыш. Роста он невысокого, зато могуч в плечах и руках, впрочем, как и многие опытные пользователи ПК. Нос картошкой, простоватое лицо, усыпанное веснушками и рыжими куцыми волосами на подбородке. Борода у Бамута никак не растет, из-за чего он сильно переживает, потому что в его видении мира доблестный воин обязательно должен быть бородат, как гном из произведений Толкина.

Ему двадцать два года, родом он из небольшого шахтерского поселка в Донбассе. На войне Сема почти половину своей жизни. Начал он воевать в 2014 году, записавшись в ополчение вместе со своим отцом. Отец Бамута Максим Воршавин был первым номером пулеметного расчета, а его сын Семен стал вторым номером.

Если вы думаете, что это был патриотический порыв, то не ошибетесь; правда, надо уточнить, что в ополчении хоть как-то кормили, а на гражданке в то время было совсем тоскливо, особенно в тех поселках, где шли бои. Семейство Воршавиных как раз из такого фронтового шахтерского поселка. Мать Семы умерла от рака еще до войны, отец сильно пил, а в пятнадцатом году погиб во время украинского обстрела. В мирную жизнь Семен уже не вернулся, так и застрял в ополчении со своим пулеметом.

Про профессионалов и мастеров своего дела говорят, что они родились с инструментом в руках. С Бамутом все было еще хлеще: он не просто родился с пулеметом в руках – он, похоже, родился от союза двух пулеметов. Его отца звали Максимом, мать – Дарьей. Ну про «максим» все знают, что это такой пулемет времен Первой, Второй, да, честно говоря, и этой, Третьей мировой войны. А «дашкой» в войсках часто кличут крупнокалиберный пулемет ДШКМ.

Бамут был не просто хорошим пулеметчиком, а пулеметчиком от бога, я еще никого не видел, чтобы кто-то так проворно управлялся бы с ПКМ. При этом у него за плечами было всего восемь классов обычной поселковой школы и никаких пулеметных курсов. Все премудрости ратного дела Бамут познавал на практике, впитывая опыт многочисленных боевых товарищей, деля все полученные знания на нужные и ненужные. Все, что может пригодиться в бою, хорошо, а все, что мешает побеждать и выживать, плохо.

Мы с Бамутом через многое прошли за эти годы. Вместе начинали с Крыма, вместе бились против нациков из батальона «Готенланд», вместе брали штурмом переправу возле Новой Каховки, вот теперь вместе держим оборону на окраине Токмака. Он мой лучший друг. Причем не только из-за того, что мы сражаемся плечом к плечу уже два года, а еще и потому, что мы с ним очень похожи и непохожи одновременно.

Мы примерно одного возраста: ему – двадцать два, мне – двадцать пять. Мы оба круглые сироты. У нас примерно одни и те же взгляды на жизнь и свое место в этом мире.

На этом общее заканчивается, и начинаются различия. Мы с ним совершенно разные: как богач и бедняк, как умник и тупица, как силач и слабак.

Я из богатой, обеспеченной семьи. Получил хорошее образование, знаю три иностранных языка, английский для меня как второй родной. Еще два года назад я был популярным блогером с несколькими миллионами подписоты. Канал на YouTube[1] приносил мне неплохую прибыль, которая, в сущности, была мелочью по сравнению с дивидендами, которые я получал со счетов своих родителей. Когда началась война, я учился на третьем курсе МГТУ. До этого были два курса МГИМО, но после смерти родителей я ушел оттуда и решил, что буду учиться на инженера, а не на дипломата, как они хотели. В общем, у меня все было хорошо, успешно и сыто. Жрал с золотого блюда и срал в золотой унитаз.

Сема из простой семьи. Мать умерла от рака, отец бухал, а единственный сын рос на улице. В школе Бамут учился из рук вон плохо, он и в ополчение пошел больше не из патриотических побуждений, а чтобы регулярно кушать и не ходить в школу. Семену за счастье было попасть в Донецк, где можно побродить по улицам или покататься на эскалаторах в торговых центрах. Денег у него при этом было только на проезд до столицы Донбасса и обратно в свой поселок.

И я, который рассекал по улицам Москвы в ярко-желтом Chevrolet Camaro VI. Двести тридцать восемь лошадей под капотом. Рестайлинг. Машина точь-в-точь как Бамблби из второй части «Трансформеров». За один вечер я мог просадить пару миллионов или сгонять на выходные в Европу, чтобы попить пивка в Чехии, а потом отведать свежеиспеченных круассанов в Париже.

Вот где мы с ним могли пересечься в мирной жизни? Где богач и сноб, мнящий себя аристократом, мог бы встретить простого парня из глубинки, которому за счастье покататься на эскалаторе? Правильно, нигде! А на войне – пожалуйста!

– Псих, ты че? – толкнул меня в плечо Бамут, вырывая из задумчивости. – Опять, что ли, мысленно философствуешь?

– Ага, – кивнул я. – Подумал, что если бы не война, то хрен бы когда я мог лицезреть твою рожу.

– Это точно. Да и я на твою харю не посмотрел бы: делать мне больше нечего, как глазеть на заносчивого мажорика.

– Где остальные?

– Ковалев словил осколок, рядовые Стылов и Тычин эвакуируют его в тыл, а я пошел тебя искать.

– Серьезное ранение?

– Вроде не очень: осколок попал в задницу по касательной, но зацепил крупную артерию, кровищи было до фига. Кровь остановили; если вовремя дотащат, то скоро вернется в строй. Лишь бы успели.

Эвакуация раненых с передовой в наших условиях городского боя – это жесть. «Трехсотых» несколько километров приходится тащить на себе по руинам и завалам до сборочного пункта, где можно перегрузить раненых на технику. Машины приходят нерегулярно, постоянные прилеты и вражеские обстрелы делают эвакуацию раненых настоящей русской рулеткой, где каждая эвакуационная команда может превратиться в «груз двести».

– Знатно ты этот «страйкер» причесал, я успел на камеру все заснять. Круто вышло!

При этом лицо Бамута выражало какую-то тайну и самодовольство, как в тот раз, когда он подрезал у соседей ящик сгущенки. Семен, помимо того, что был мастером управляться с пулеметом, был еще и виртуозом мародерки. Второй его позывной, который он, правда, не любит, – Мародер.

Думаете, «мародер» – это оскорбление? Вроде ругательства? Это не совсем не так. В чем отличие мародерства от собирания трофеев? Вроде сущность у обоих процессов одинаковая – забрать с тела поверженного врага или защищаемого им оборонительного сооружения чужое имущество. Но есть некоторые нюансы, которые и отличают мародерство, караемое Уголовным кодексом, от сбора трофеев, честно добытых в бою.

Если ты убил врага, то все, что при нем, – честный твой трофей, вплоть до одежды, обуви и съестных припасов. Про боеприпасы и оружие и говорить не надо – они, понятное дело, при любых раскладах трофей. А вот забирать личные вещи, не относящиеся к военному ремеслу, к примеру, обручальные кольца, цепочки, нательные крестики или семейные фото – это уже мародерство. А наручные часы – это все-таки трофей, потому что часы – это часть амуниции, и на войне они весьма кстати.

Однако цепочки, кольца и особенно доллары из карманов поверженных врагов выгребают частенько. Наказывают ли за это? Если увидит привередливое и суровое начальство, то могут и наказать. Но на переднем краю, в красной зоне, редко когда это начальство встретишь. В основном все, кто палился на мародерке, страдали из-за собственной глупости и бахвальства, когда хвастались награбленным перед другими.

На войне точно нельзя грабить дома мирных жителей, особенно если в них не расположены вражеские позиции. Нельзя отбирать у гражданских лиц еду и одежду, особенно последнюю. Нельзя заставлять их против воли строить фортификационные укрепления. Но если дом покинут его хозяевами, то можно разломать мебель, чтобы развести костер, можно съесть найденные в погребе припасы. Однако тут надо быть осторожней, потому что попадались заминированные банки с медом и крупа вперемешку с крысиным ядом.

Я оглядел Бамута с головы до ног и заметил, из-за чего он так светится самодовольной рожей. У него на ногах появились новые ботинки – хорошие кожаные берцы с высоким голенищем.

– Новые шузы? – спросил я.

– Какие шузы?! – презрительно скривился Бамут. – Гля лейбл! – Он показал мне ботинок, на котором был выбит торговый знак производителя. – Corcoran! Америка, мать ее так! Это Коркораны, а не какие-то там тебе шузы! Между прочим, с кевларовыми стельками внутри.

– Вообще-то, «shoes» в переводе с английского – это и есть «обувь», – пояснил я другу.

– Да? – удивился Бамут, но тут же поправился: – Я и так это знал. Но новые ботинки – это еще не все.

– Что еще?

– Я, когда твою «гоупрошку» установил, чтобы она сама снимала «страйкер», не видел, как ты расстреливал вражеский броневик: отвлекся на перестрелку с десантом. А потом, когда после перестрелки пересматривал запись, то заметил, что из горящего «страйкера» выполз пассажир.

– И где он?

– Там лежит, босой, – ответил Бамут, легким взмахом руки показывая направление. – Между прочим, офицерик американской армии, но по-нашему гутарит – будь здоров.

– Молодчага! – похвалил я друга.

Мы двинулись по окопам в сторону города, туда, где Бамут спрятал пленника. Вражеский обстрел прекратился: слава богу, что дождь так и шел не переставая, а тучи, казалось, повисли еще ниже. Поднялся ветер, что, конечно, доставляло определенные неудобства, но тоже радовало. Ветер – первый враг легких беспилотников. При сильном ветре эти вездесущие «глаза» с пропеллерами на спинах не летают, а значит, для вражеских корректировщиков мы невидимы.

Ковровый обстрел «градами», конечно, страшен – много взрывов, волны осколков, море огня. Но если находиться в надежном укрытии, то можно и такой массированный обстрел пережить без потерь. Но на этой войне особенно страшно, когда опытный корректировщик врага управляет огнем хорошо подготовленного артиллерийского расчета. В таком случае мины и снаряды могут ложиться настолько точно, что со второго-третьего раза залетают прямиком в любой окоп, траншею и даже одиночную стрелковую ячейку. Это я еще о сбросах с дронов молчу, там могут ВОГ или ручную гранату тебе точно за шиворот закинуть.

Нашим дедам в этом плане было проще: у немцев не было БПЛА и высокоточных снарядов, наводящихся по GPS-координатам, не было разведданных из космоса, много чего не было. А у нашего противника все это есть. Но ничего, у нас тоже много чего есть. Как говорится, на каждую хитрую гайку всегда найдется болт с умной резьбой.

Когда я еще учился в МГИМО, то один из наших преподов любил при каждом удобном случае вставить в лекции упоминание о Бисмарке. В те времена я на это не очень обращал внимание, а вот сейчас многое, что говорил тогда преподаватель, видится по-другому.

Вот самые известные высказывания Бисмарка о России и русских. «Россия опасна мизерностью своих потребностей». «Никогда не воюйте с русскими. На каждую вашу военную хитрость они ответят непредсказуемой глупостью». Кстати, вот это выражение Бисмарка – самое знаменитое. Правда, среди нас, русских. Сколько раз был в Германии и спрашивал у местных, знают ли они эту цитату «железного канцлера», все только и отвечают, что, мол, не знаем, никогда не слышали.

То есть еще сто пятьдесят лет назад умные люди предупреждали Европу, что нефиг лезть в Россию. Но им все никак не понять нашего мировоззрения. Мы добрые, толстокожие, медлительные и со стороны кажемся тюфяками. В нас тычут, тычут палками, мы терпим, терпим… Потом – бац! – выхватываем палку из рук обидчика и засовываем ее агрессору в жопу, да так глубоко, что она проходит через весь организм и выходит через рот.

– Псих, ну ты че, в натуре, братан, где-то витаешь? – толкнул меня в плечо Бамут. – Ходишь как зачарованный. Соберись! Контузило, что ли?!

– Все нормально, – отмахнулся я. – Тебе, сиволапому, не понять тонких струн моей души.

– Ага, ты своими струнами тут особо не звени, а то сейчас с коптера скинут ВОГ – и звиздец.

– Ветер поднимается, «птички» в такую погоду не летают, – ответил я.

Беспилотники реально стали одной из главных угроз на этой войне. Если в самом начале войны их использовали в основном в качестве наблюдателей и разведчиков (для того чтобы корректировать стрельбу артиллерии разного калибра), то сейчас используют еще и в качестве миниатюрной, карманной авиации. У противника с самого начала войны дронов было в разы больше, чем у нас. Да и сейчас дронов у них по-прежнему больше – уже не в разы, конечно, но все равно больше.

У нас дроны тоже появились; правда, не потому, что тыловики стали нас ими снабжать: на российских военных складах нет такого вида вооружения, как маленькие квадрокоптеры, которые используют в ротах и взводах на передовой. Все маленькие дроны типа «Mavio поступают на передовую исключительно в качестве гуманитарной помощи от народа, через волонтеров. В армии на складах есть только большие дроны, которые официально приняты в качестве вооружения, – «Орланы», «Орионы», «Ланцеты» и прочие «Герани» с «Шахидами».

Дронов на передовой много. Научиться пользоваться в разведывательном варианте – вообще без проблем. Использование со сбросами боеприпасов более рискованно для оператора: нужно уверенно обращаться с гранатами и самодельными взрывными устройствами.

Все дроны ведут разведку, передавая видеосигнал на смартфон или планшет оператора. При обнаружении перспективных целей по координатам наводят артиллерию. Лишь двадцать процентов дронов снабжены системами сброса взрывающихся «сюрпризов». Но это не очень успокаивает, потому что в случае, если нас заметят с вражеского дрона, не снабженного системой сброса, то могут навести арту, и тогда прилетит не ВОГ или РГД-5, а тяжелый снаряд или минометная мина.

Есть определенные правила поведения на передовой, чтобы обезопасить себя от этой летающей и вечно жужжащей напасти над головой. При любом перемещении или обороне надо сперва организовать постоянное визуальное наблюдение за небом и постоянную аудиоразведку на характерный шум коптера. Нельзя кучковаться в окопах и на местности, иначе сверху обязательно прилетит смерть. Если при выдвижении в места временной дислокации заметил коптер противника, не веди его к своим, не вскрывай места дислокации, выжди, пока противник улетит.

С воздуха тебя крайне плохо заметно, если:

– ты в укрытии и не двигаешься: главный фактор, по которому видно с воздуха, – движение;

– ты в тени от предметов;

– ты сидишь, а не лежишь: с воздуха не виден силуэт.

Ты хорошо заметен, если:

– двигаешься;

– на земле различимы твои следы;

– тебя видно в тепловизор.

Надо маскироваться в первую очередь от наблюдения с воздуха, везде использовать маскировочные сети. От тепловизора помогает только прослойка воздуха между слоями маскировки или зонтик. Сильно заметны любые полиэтиленовые пленки, свежая земля и бытовой мусор.

Если своевременно заметил коптер и занял укрытие, не демаскируй без нужды себя и позицию: коптер может провоцировать огонь на себя для последующих сбросов и наведения арты. Создавай для коптеров ложные цели. Помни, что у многих есть тепловизор. Пример ложной цели – бетонная плита с разведенным под ней огнем.

Коптеры часто работают в двойках и каруселью, могут висеть над позициями постоянно. От дронов-камикадзе используй для укрытия сетку-рабицу – дрон застрянет в ней. Делай противогранатные скаты, чтобы при сбросе они не закатывались к тебе в укрытие. Если коптер летит невысоко и ты точно обнаружен, можно и нужно пробовать сбить его стрелковкой. Чем плотнее огонь, тем больше шансов. Стрелять нужно с упреждением на сто метров примерно на габарит дрона. В идеале, конечно, использовать противодронные ружья, но их не так много еще в частях.

Если видишь, что коптер будет делать сброс, постоянно двигайся: он может прицелиться только по неподвижной цели. Помни, что запас батареи коптера на сброс не более десяти минут с учетом дороги. Если находишься на открытой местности, ляг на спину и наблюдай за коптером. Нельзя лежать на животе: на жопе глаз нет, а надо следить за небом. Как только он сбросил боеприпас на вас, уходи перекатом, не вставая на ноги, в сторону. Сделав два переката, займи позу эмбриона, лицом от разрыва, сократив возможную зону своего поражения.

Если сбросят ВОГ, он взорвется при ударе о землю; если гранату, она может еще прокатиться по земле. Чаще всего перед сбросом беспилотник озаряется вспышкой света: система сброса оснащена фотоэлементом, который, реагируя на вспышку, приводит в действие сброс боеприпаса. Поэтому, как только заметил, что дрон озарился вспышкой света, сразу же перекатывайся в сторону.

Не тупи, не ссы, и все будет хорошо!

Темнеет. Еще немного, и наступит ночь. С одной стороны, ночь – это хорошо… Хотя нет, ночь – это со всех сторон плохо. Почему? Да потому что ни хрена не видно. Не видно, куда идти и что под ногами. В темноте можно легко напороться не только на мину, но и на неразорвавшийся снаряд, который может быть поопасней всяких там мин. Можно угодить ногой в яму и сломать себе ногу.

К тому же наличие тепловизоров на той стороне делает наше перемещение в темное время суток таким же явственным, как и днем. Причем даже более явственным, чем днем, потому что с заходом солнца земля и камни остывают, и мы, как теплокровные существа, становимся более заметными на их холодном, безжизненном фоне. Да, на нас теплоизолирующие пончо, но… Стоп!

– Бамут, а где твое пончо? Ты куда его дел?

– Носилки из них с пацанами сделали, чтобы они могли раненого тащить. А что?

– Ничего. Рыжик, как увидит, на чем вы раненого принесли, так всем таких люлей всыплет, что мало не покажется.

– Да и пох, – легкомысленно отмахнулся пулеметчик, – лишь бы сержанта живым дотащили, а что будет с этими накидками, неважно.

Прибавили шагу: надо успеть до наступления полной темноты убраться из серой зоны. Нам еще пленного конвоировать, а это тот еще геморрой. Надо не только смотреть себе под ноги и успевать крутить головой на триста шестьдесят градусов, но еще и на пленного поглядывать, чтобы он там чего не учудил. В рядах противника все чаще и чаще появляются отчаянные бойцы, которые, даже попав в плен, продолжают бороться до конца, часто забирая с собой в могилу кого-то из нерасторопных недотеп, которые плохо контролировали пленных.

Бамут – воин опытный, у него не забалуешься. Пленный был упакован и спеленат, как гусеница, которая решила стать бабочкой и свернулась в кокон. Семен связал пленному руки и ноги по отдельности, а потом еще и между собой. Рот вражеского бойца был заткнут витками армированного скотча.

Армированный серебристый строительный скотч – это такое же величайшее изобретение человечества, как изолента синего цвета и ядерная бомба. Особенно ценность скотча проявилась на войне. С его помощью военные делают себе перевязки, стягивая раны и останавливая кровь, могут и вместо лейкопластыря использовать. Намотал скотч на рукава и штанины – получил систему опознавания «свой – чужой». Противник тоже, кстати, активно скотч использует. Только ВСУ больше предпочитают синие, желтые и зеленые цвета скотча, а мы – красные и белые.

С помощью скотча граждане военной наружности скрепляют между собой автоматные магазины в спарки или мастерят самодельные взрывные устройства. Фиксируют скотчем растяжки, мины, провода и все, что пожелают, на деревьях, стенах, заборах. Пару раз видел самодельные носилки для переноски раненых, сооруженные из армированного скотча и двух жердин. Носилки получились одноразовые, но свою миссию выполнили, и «трехсотого» дотащили до эвакуационного пункта. Ну и руки пленным вместе с ногами и ртами заматывают. В общем, скотч – это полезная, сука, вещь!

Пленник был бос, даже носков не было. Зато рядом с ним стояли старые, стоптанные берцы Бамута. Я присел рядом с вражеским бойцом, хорошенько оглядел его. Молодой мужчина лет тридцати, немного старше нас с Семеном, а может, и такого же возраста: просто на войне из-за постоянного стресса и множества испытаний люди стареют в разы быстрее, чем в мирной жизни.

Карманы и подсумки осматривать не было смысла: мне с Бамутом в плане мародерки не тягаться, он в этом профи, а я в силу своего воспитания частенько брезгую лезть к людям в карманы. И не из-за того, что они грязные и вонючие, а просто элементарно какое-то чувство стыда возникает, когда копошишься в чужом нутре. Одно дело – забрать автомат и магазины с гранатами и ножом, и другое дело – выворачивать карманы. Нет уж, увольте.

– Документы его.

Бамут протянул мне пластиковую карточку и небольшую книжицу удостоверения личности военнослужащего. Удостоверение офицера и бойца интернационального легиона территориальной обороны Украины. Захарчук Марек Павлович. Тридцать два года. Капитан.

– А вот еще и фотка занимательная есть.

Семен положил на землю смятую фотокарточку, на которой был изображен Марек Захарчук в форме американского офицера, обнимающий молодую девушку с младенцем на руках. Семейное фото. А ведь опытные люди всегда говорят, что надо следить за своими карманами и не класть в них лишние фотографии. Не удержался Марек – видать, слишком сентиментальный.

– Короче, некогда лясы точить, надо двигать к нашим, – решился я. – Обуй его, развяжи ноги, да пошлепали. Я пройду вперед и, пока светло, разведаю дорогу.

– Ему моя обувка будет мала, – меланхолично ответил Бамут. – Пришлось даже его носки нацепить на ноги, чтобы в его шузы влезть. У него нога на два размера больше моей.

«Шузы» было сказано с такой интонацией, что сразу было понятно, на каком органе хотел Бамут вертеть всех англосаксов вместе взятых.

– Обрежь ножом носки ботинок, пусть пальцы наружу торчат, – посоветовал я. – Если он будет бос, то не сможет идти; если натрет ноги, то тоже не сможет идти. На себе его тащить нельзя. Так что варианта два: либо ты возвращаешь ему ботинки, либо режешь свои, и пусть светит пальцами, как в сандалиях.

– Вот ты зануда! – скривился Бамут. – Ладно, будь, по-твоему.

Через пару минут все было готово, и мы выдвинулись в сторону остовов трехэтажек. Я шел первым, разведывая дорогу и прокладывая путь, вторым двигался пленный, замыкал Бамут, следя за пленником. Я тихим шепотом предупреждал об опасностях на пути и сложных участках.

Нам как раз удалось добраться до начала городской черты, когда начался очередной, не знаю какой уже по счету за сегодняшний день обстрел. Снаряды летели с привычным свистом, и мы вовремя спрятались в укрытие – развалины гаража с глубокой смотровой ямой, стенки которой были отделаны кафельной плиткой. Столкнули пленника вниз, сами плюхнулись на него сверху.

Разрывы ложились с разных сторон, некоторые совсем рядом, другие в стороне. Осколки, комья земли и обломки камня летали у нас над головами; пару раз крупные куски кирпича залетели в наше укрытие. Сверху сыпались земля, камни и мелкое кирпичное крошево. Хорошо, что мы с Бамутом были в защитной амуниции и шлемах, именно для таких случаев они и нужны.

Легкий композитный шлем не выдержит попадания пули, пусть даже калибра 5,45, но вот камень, прилетевший от близкого разрыва, он выдержит и не даст бойцу погибнуть. На этой войне камни и осколки летают в воздухе чаще, чем пули. Наши батальонные медики рассказали мне, что по статистике семьдесят процентов ранений приходится на минно-взрывные ранения и по десять процентов – на заболевания, пулевые огнестрельные ранения и травмы. Может, конечно, официальная статистика более точная, и там есть доли процентов или числа другие, но все равно именно от артиллерии страдает подавляющее число солдат на этой войне.

Обстрел продолжался минут двадцать. К чему ВСУ начали этот незапланированный расход боеприпасов в нашу сторону, мне было совершенно непонятно. Не решатся же они на ночную атаку? Надо быть сумасшедшими, чтобы полезть ночью. Одно дело – проникновение ДРГ в нашу сторону, и совершенно другое дело – массированный штурм. Для чего нужен был этот обстрел?! Не понимаю…

– Живы? – отплевывая землю и цементную пыль, просипел Бамут. – Ну, тогда пошли дальше, а то чую, что сейчас сюда пожалуют наши вороженьки.

Я двинул первым, пленник – вторым, Бамут с пулеметом замыкал колонну. Я прокладывал путь, внимательно смотря под ноги, остальные шли за мной след в след. Было видно, что пленник – опытный вояка, идет правильно, ноги ставит только туда, куда перед этим наступил я. Понимает, зараза, что если наступит на «лепесток» или другую противопехотную гадость, то превратится в «футболиста», и хрена лысого мы его потащим в госпиталь.

Семен успевал не только следить за поляком, но и пропускать через себя все пространство вокруг, фильтруя его на предмет опасности. Если неожиданно перед нами возникнут вражеские солдаты, инопланетяне или суперзлодеи из вселенной Марвел, то он их встретит очередью из своего «нулика».

Пулеметчики – это особые люди, они владеют не просто оружием, а пулеметом. Пулемет в команде – это уверенность и мощь. Ничто так не поднимает боевой дух солдата, как трескотня своего пулемета где-нибудь на фланге. И ничто так не заставляет насторожиться и напрячься, как когда свой пулемет неожиданно замолкает посреди боя.

Правда, за эту уверенность и мощь приходиться платить стиранием межпозвоночных дисков и проблемами колен. Пулемет и коробки с лентами имеют свой вес, а особенности работы с ПКМ приводят к тому, что пулеметчики чаще остальных бойцов двигаются, прыгают, ползают и бухаются со всего размаху на колени.

Пленника вытащили из смотровой ямы, стерли ему рукавом кровь из рассеченного при падении лба и пинками погнали дальше. Пленник вел себя на удивление дисциплинированно, послушно выполнял все приказы, не мешая нашему передвижению. Ах, ну да, пленный же американец, а у них вроде даже есть специальная инструкция, как правильно сдаваться в плен: что надо делать, как себя вести, что говорить и какие блага сулить за свое освобождение и человеческое обращение. Вроде бы у них даже орден или медаль есть для тех, кто пережил вражеский плен. Скорее всего, и это семейное фото было взято с собой не случайно, а специально для такого случая, чтобы пленившие его солдаты сразу же поняли, что он не поляк и уж точно не украинец, а самый настоящий подданный дяди Сэма.

С некоторых пор в ряде российских военных подразделений, воюющих на переднем крае, есть негласное правило: наемников в плен не брать. Попался с документами интернационального корпуса – пеняй на себя, получай пулю. То же самое касалось и вражеских бойцов, у которых на теле были татуировки с фашистской или нацистской символикой: свастика всех видов, портреты фюрера, циферки разные, строчки из их мерзких книжонок, козлы и прочая бесовщина. Такие вояки почему-то всегда умирали от передозировки свинца – прям напасть какая-то.

Правда, надо отметить, что враг платил нам той же монетой, и многие мои боевые товарищи носили при себе особенную гранату, которую называли «своей», «неразлучницей» и «вдовой». Я тоже носил такую гранату, правда, раз пять все-таки использовал ее в бою по прямому назначению – бросал во врагов. Но во вражеский плен я точно попадать не хотел, тут уж лучше сразу умереть, потому что смерть не так пугает, как пытки и издевательства, которые применяют к российским солдатам во вражеском плену

По дороге часто попадались свидетельства недавних боев: то тут, то там стояли остовы сгоревшей военной техники – БМП «двойки» и «копейки», БТРы, несколько танчиков. Это все была наша техника, вражеская так далеко не заезжала, мы ей этого не позволяли. Хотя какое, на фиг, далеко? От первой линии обороны на окраине города, перед трехэтажками, до того места, где мы сейчас идем (а точнее, осторожно крадемся), всего-то метров пятьсот. Но для городского боя полкилометра – это очень много, капец как много. За эти пятьсот метров можно биться неделями, месяцами. Если, конечно, есть желание, силы и ресурсы у обеих сторон.

У нас на данный момент осталось только желание. Сил и ресурсов уже не осталось. Но ничего, сейчас до своих дойдем, пленного сдадим, а там по-любому товарищи нас обрадуют и скажут, что, мол, пацаны, все пучком, вон подкрепление подошло, так что воюем дальше.

Пленного мы довели до своих целым и невредимым. По дороге нас перехватил скрытый дозор, который сообщил последние новости: 10-й ОДШБ наконец отводят в тыл для перегруппировки, отдыха и доукомплектования личным составом. Это они вовремя спохватились, нас же от штатного состава осталась всего десятая часть. Хоть по всем нормам надо было отводить «Десятку» в тыл намного раньше, когда в строю оставалась половина бойцов. Но, видимо, все нормы и штатные предписания остались в мирном времени, а когда идет война на уничтожение, на многое можно наплевать.

Странно, но позиции, которые покидали остатки «Десятки», никто не занимал, свежий резерв так и не подошел. Мы уходили в тыл, и никто не пришел к нам на смену. Уже на сборочном пункте я узнал, что вся группировка наших войск отходит назад, чтобы выровнять линию фронта, потому что наше упорство привело к образованию большого выступа, который легко можно было подрубить с флангов и захлопнуть защитников города в смертоносном котле.

Про котлы я много чего знал, сам в образовании нескольких подобных принимал непосредственное участие, так что командование проявило мудрость и дальнозоркость. Но от этого почему-то было не особо радостно. Сразу вспомнились слова короткой грустной песенки БГ про то, как подкрепленье не пришло, пушка сдохла и всех на***али.

– Черт, знал бы, что мы отходим, не брал бы этого пиндоса в плен, там, на серой зоне, и пристрелил бы его, – проворчал Бамут.

– Нет, ты бы не смог его убить, – буркнул я, комментируя слова Бамута, прекрасно понимая его внутреннее настроение, – слишком он ценен для нас.

Когда ты стреляешь во врага, ты стреляешь не в человека, ты стреляешь в существо, которое пришло убивать других людей. Я ни разу не слышал от реальных людей (не от киношных героев), что стрелять во врага было мучительно тяжело. Более того, это вызывает чувство азарта и стимулируется страхом погибнуть раньше, чем унесешь с собой побольше врагов.

Если ты успешный и результативный воин, то может возникнуть другая проблема – ощущение всевластия. Каждый человек – это личный жизненный опыт, отдельный мир, с которым связано множество других судеб. Когда тебе повезло, и ты, будучи необнаруженным, видишь противника в прицел, невольно начинаешь ложно чувствовать свое величие. Ты начинаешь свою игру – позволяешь противнику пожить еще пять или десять секунд, а потом жмешь на спусковой крючок, жадно считая секунды. И наступает эйфория.

Если с тобой это произойдет, то, считай, что ты перестал быть человеком. Ты превратился в существо, которое забыло, за что сражается. Каждый боец должен понимать, что участие в войне – это не только подвиг, но и ответственность. Главное – выполнить приказ, выжить и остаться человеком.

Также я ни разу не слышал, чтобы кому-то снились лица убитых врагов. Неужели пиндосы такие ранимые, какими их показывает кино? И «вьетнамским синдромом» никто не страдает. Да, были случаи, когда некоторые ребята временно теряли рассудок из-за войны, из-за страха, оттого что их сознание не смогло объяснить и принять новую реальность. Им везде мерещились снайперы противника и казалось, что вот-вот по ним прилетит снаряд. Они явно слышали свист летящей мины и шелест снаряда, хотя в тот момент ничего не происходило.

А «вьетнамским синдромом» страдают солдаты, которые убивали невинных мирных жителей. Как америкосы во Вьетнаме, Ираке, Афганистане и других странах. Мы не такие, мы за справедливость. Наше дело правое, и враг будет разбит!

– Молодцы, парни, – похвалил нас подошедший комбат. – Хорошо отработали, знатный трофей притащили. Я даже не буду звездюлей вставлять за испорченные пончо, которых всего пять было на весь батальон.

– Дык, товарищ майор, для правого же дела накидки испортили, раненого товарища с поля боя вынесли, – нахмурился Бамут. – Кстати, как Ковалев?

– Нормально, жить будет, вовремя дотащили, – ответил комбат. – Просто при себе, Бамут, надо было иметь специальные носилки, а не мастырить из пончо. И тебя, Псих, это тоже касается, как старшего группы. Надо заранее думать, на чем и как будете эвакуировать раненых. Пока прощаю, но в следующий раз звездюлей вставлю! Ясно?

– Так точно, товарищ майор, – хором ответили мы с Бамутом.

Мы с Семеном – бойцы опытные и знаем нашего комбата с тех времен, когда он был старлеем, поэтому делать серьезный и виноватый вид, когда он нас отчитывает, уже научились, но тем, кто видит нашего майора Рыжикова впервые, это бывает нелегко.

Майор Рыжиков Олег Иванович был весьма тщедушного телосложения, низкого роста, да еще и с лицом первоклассника, которого только что оторвали от мамкиной титьки. Голосок у майора тоже был под стать внешности – тонкий и высокий. Но внешность порой бывает обманчивой, в случае с нашим майором так уж точно. На самом деле он был кремень, а не мужик. Я еще никогда в жизни не встречал настолько принципиального и упрямого человека, который все свои поступки совершает по закону, нормам этики и человеческой морали.

Из-за этого его упрямства его одновременно любят, уважают и ненавидят. Потому что Рыжиков не будет подписывать «левые» накладные, делать приписки и подавать наверх фиктивные отчеты. Это его упрямство приводит к тому, что наш ОДШБ постоянно кидают на самые опасные участки фронта, да еще и всячески стараются обделить в плане материально-технического обеспечения.

А вот солдаты его любят, потому что он всегда рядом, всегда за своих подчиненных бьется до конца, ест со всеми из одного котла и спит в тех же землянках. Мы с Рыжиковым одного возраста, одногодки. По меркам мирной жизни сопляки еще, а по меркам войны – уже бывалые ветераны.

Война – это дело молодых, лекарство против морщин. Если погибнуть молодым, то никогда не состаришься, так и оставшись вечно молодым.

И две тысячи лет – война, война без особых причин. Война – дело молодых, лекарство против морщин. Красная, красная кровь – через час уже просто земля, Через два на ней цветы и трава, через три она снова жива И согрета лучами звезды по имени Солнце…[2]

Наш батальон отводили в тыл. В строю осталось сорок три бойца, из них двенадцать – легкораненые, которых в госпиталь можно было не отправлять. Так или иначе все оставшиеся в строю были ранены: у каждого были ушибы, крупные царапины, рассечения, растяжения, легкие контузии и отбитые внутренние органы. В госпиталь отправляли только тех, кому нельзя было оказать лечение на месте.

Сегодняшний бой прошел для нашего подразделения вполне успешно: убитых не было, только раненые. Зато мы смогли сжечь два вражеских танка, «страйкер» и уничтожить не меньше двух отделений пехоты.

За две недели ожесточенных боев на северной окраине Токмака «Десятка» потеряла убитыми сто сорок три бойца. Двести сорок один был ранен и эвакуирован в тыловые госпитали. На данный момент в строю осталось сорок три бойца под командованием единственного офицера – комбата Рыжикова, который, кстати, был за время городских боев дважды легко ранен и контужен. Но в тыл комбат эвакуироваться отказался и сразу же после ранения, когда мы с Жаком откопали его из-под завала, намотал на свою рану скотч и повел бойцов первой роты в контратаку.

Сейчас остатки 10-го ОДШБ своим числом не дотягивали даже до неполной роты – двух взводов и тех не набрать. В тыл нам пришлось идти пешком, таща на себе весь сохранившийся хабар. Это только на первый взгляд кажется, что солдату на войне, кроме оружия и боеприпасов, ничего не надо. Может, в прошлых войнах так и было. Сидор за спиной, скатка через плечо, фляжка на поясе, пилотка на голове, поверх стальной шлем, котелок, винтовка и подсумок с патронами – вот и весь нехитрый скарб солдата на той войне.

Сейчас не так, сейчас с одной винтовкой и вещмешком за спиной много не навоюешь. Надо нести на себе не только автомат, бронежилет, запасные магазины и гранаты, а еще запас провианта и воды, спальник, коврик, несколько аптечек, лопату, топор и запасные аккумуляторы – для тепловизоров, ночных прицелов, «мавиков», планшетов, раций и тому подобного. Это я сейчас лично свою ношу перечислил, а ведь есть еще и общебатальонный хабар, который тоже надо перетаскивать, всем вместе.

Вот мы и таскали все это в тыл, до того места, откуда можно было относительно безопасно переправить на броне. Оставлять ништяки и батальонное имущество на передовых позициях, которые совсем скоро займут враги, категорически не хотелось. Если не удалось бы все вытащить в тыл, то взорвали бы к чертям собачьим. Но удалось, вытащили! Потому что самая сильная скотина на планете Земля – это не муравей и не слон, а солдат на передовой.

Разместили нас в глубоком, по местным меркам, тылу – аж в десяти километрах от передовой, в небольшом селе Украинка, что располагалось в стороне от дороги между Токмаком и Новони-колаевкой. Местных жителей, как и целых домов, в селении не было. Но для нас это было даже лучше. Тяжело смотреть в глаза местным, когда отступаешь. Они смотрят на тебя с такой укоризной, что хочешь сквозь землю провалиться.

Разместились хорошо: нашли несколько глубоких погребов, где можно было в случае нужды пересидеть обстрел. Соорудили походную баню и кухню. Помимо нас в этом заброшенном селении располагалось еще несколько подразделений вместе со своей техникой.

Концентрировать в одном месте столько народу было опасно, но где сейчас безопасно? У врага есть ракеты, способные нести боезаряд на расстояние в несколько сотен километров, есть беспилотники, которые летят еще дальше. Есть данные космической разведки, которые предоставляют им пиндосы, есть высокоточные снаряды, которые летят настолько точно, что могут все шесть лечь в одну точку. Но и у нас тоже много чего есть, поэтому и на той стороне стараются не кучковаться и большими группами не собираться.

Мы расположились в стороне от соседей, заняв руины нескольких домов, из которых явственно тянуло мертвечиной. Скорее всего, в прошлом году, когда здесь проходили бои, в одном из этих домов под обломками кто-то погиб, и тело или тела так и не вытащили и нормально не захоронили. Наверное, из-за этого запаха рядом с руинами никто не ставил технику, палатки и не размещал личный состав.

Но мы народ, к вони привыкший, нас мертвечиной не испугать, нос от нее мы не воротим, поэтому тут и разместились. Натянули маскировочные сети, под ними в самодельных навесах и палатках расположился личный состав. Соорудили баню и кухню.

Если руки растут из нужного места, то можно везде обосноваться с относительным комфортом, приспособив для пользы дела порой самые ненужные вещи. К примеру, из стреляных 152-миллиметровых артиллерийских гильз можно сделать походную печку для приготовления пищи, обогрева личного состава и топки бани. Такая печка будет работать не только на дровах, но и на машинном масле или соляре. И все это без сварочного аппарата или газового резака, исключительно ручной инструмент, пара выстрелов калибра 7,62 и несколько матерных слов, чтобы объяснить исполнителю, что надо получить в итоге.

Для нас эта остановка в селе Украинка лишь небольшая передышка; мы ждем, когда командование определится с местом, где наш батальон пополнится новым личным составом, техникой, и пришлет за нами транспорт. Если бы потери были не такими значительными, то можно было бы не отводить нас так далеко, пополнили бы новыми бойцами прямо на передовой, да снова в бой. Но потерять девяносто процентов личного состава ранеными и убитыми – это критично даже для нашего закаленного в боях штурмового батальона.

Обычному воинскому подразделению хватило бы за глаза и пятидесяти процентов выбывших, чтобы считаться вышедшими из строя. Но мы штурмовики, у нас психология другая, мы более бесшабашные, отмороженные и удалые. Вид погибших и раненых товарищей не внушает нам страх, не заставляет остановиться. Наоборот, мы становимся злее, ожесточеннее и прем вперед, не ведая страха.

Второй день без адреналина, страха смерти и горячки боя заставил осмотреться по сторонам, вдохнуть полной грудью, с глаз как будто слетели шоры, которые раньше заставляли смотреть только вперед – туда, где был враг.

О чем мечтает солдат на передовой? Диванный эксперт, находящийся вдалеке от фронта, ответит, что солдат мечтает о победе, наградах и стать генералом. Человек, отслуживший срочную службу в армии, скажет, что, скорее всего, солдат мечтает о еде, выпивке и бабах. Ну а тот, кто провел на передовой хотя бы полгода, без раздумий ответит, что первым делом надо помыться.

Потому что влажные салфетки, которые призваны заменить солдату на передовой душ и баню, заканчиваются в первый месяц (это если экономить). Всякие варианты сухого походного душа, лосьонов, гелей и антисептиков для лежачих больных, привозимые на фронт волонтерами, не всегда доезжают до передовой. И дело тут не в хищениях и воровстве в тыловых частях, нет, причина зачастую более банальна: до самого передка, где идет непосредственный огневой контакт, хрена лысого просто так доберешься!

Машины сюда, тем более гражданские, волонтерские с гуманитаркой, не ходят, потому что их сюда не пускают из соображений их же безопасности. А военный транспорт, который осуществляет подвоз на передовую боекомплекта, амуниции, оружия, медикаментов и воды, частенько добирается лишь до эвакуационных пунктов, откуда забирает раненых. А дальше все надо тащить на себе.

И вот в этот момент солдатик предпочтет взять лишний ИПП, турникет, цинк с патронами, чем сухой душ или тюбик антисептика. Потому что можно походить грязным и вонючим, но лучше иметь еще один перевязочный пакет, который спасет жизнь тебе или твоему товарищу, или лишний автоматный магазин, который поможет продержаться в бою лишние минуту-другую. Но когда бой заканчивается, и ты на какой-то час попадаешь в зону относительной тишины и безопасности, то первое, о чем ты думаешь и мечтаешь, это помыться в горячей воде, смыть с себя грязь, пот и запекшуюся кровь, сменить пропахшее нательное белье и ощутить скрип хорошенько вымытой кожи.

В тысячный раз ты сам себе даешь обещание, что в следующий раз обязательно бросишь в карман разгрузки несколько упаковок сухого душа или пару пачек влажных салфеток. Но не выполняешь это обещание, потому что сколько ни возьми индивидуальных перевязочных пакетов, жгутов и турникетов, их всегда мало. А с патронами так вообще какое-то колдовство творится, они заканчиваются в самый неподходящий момент, причем всегда резко и неожиданно: вот только что был еще полный цинк, а уже спустя минуту он пуст, потому что набежали боевые товарищи и разобрали патроны в считаные мгновения.

На эвакуационном пункте мы обогатились картонным ящиком, набитым упаковками с сухим душем; судя по этикеткам, делали их неравнодушные люди где-то в глубинке России. Губка, пропитанная пенообразующим веществом и одноразовое полотенце. Плеснул на губку немного воды, пожамкал ее хорошенько, чтобы взбилась пена, натер потное и грязное тело этой пеной, а потом вытер полотенцем. Грязь и пот вместе с этой пеной в полотенце и впитались. На какое-то время становится полегче, уже не так чешется и зудит грязная кожа.

После того как мы прибыли в Украинку и перевели дух, сразу же организовали походную баню: жарко натопленная печка, тент, натянутый между вбитых в землю столбов, и горячая вода. Мылись по очереди: в баню больше четырех человек не помещаются. Тесно, дымно, неудобно! Но даже такая, походная, сделанная наспех баня, в тысячу раз лучше, чем сухой душ.

Как только остановились в разгромленном селе, навели мосты с соседями, которые оказались мобиками из недавно сформированного мотострелкового подразделения. В боях они еще не участвовали, стоят тут в качестве резерва.

Надо сказать, что стоят мотострелки хреново. Видно, что у их командиров нет никакого опыта, и пороха они еще не нюхали, зато уставу и порядку мирной армейской жизни следуют на все сто процентов. Палатки установлены ровными рядками, с минимальным расстоянием между собой. Окопы и укрытия на случай обстрела мелкие, недостаточной глубины, да еще и размещены в одном месте, то есть при обстреле батальон всем скопом помчится в эти окопчики, толкаясь и мешая друг другу.

Но мотострелки оказались парнями нормальными и дружелюбными. Тут же наладились товарно-бартерные отношения. Мы им всякую трофейную мелочовку – вражеские шевроны, ножи, подсумки, часы, компасы и так далее. В обмен получали новенькое нательное белье в упаковках, носки, сигареты, ну и всякую вредную, но такую желанную снедь, не входящую в армейские ИРП: лапшу быстрого приготовления, майонез, чипсы и сладкую газировку. Все это мотострелки получали от волонтеров в качестве гуманитарки.

Мой опыт показывал, что любая мелочовка, на которой присутствовал тризуб или надпись «ЗСУ», ценилась при обмене очень высоко, потому что тем самым сообщала, что является боевым трофеем. Особенно это действовало на таких вот новобранцев, как наши соседи, которые еще не успели вкусить всех прелестей передовой. А уж пистолеты с гравировкой «За мужшсть i стшккть, виявлену в бою» разлетались как горячие пирожки в голодный день.

Всего таких пистолетов было семь штук. Мы их захватили в качестве трофея еще полгода назад: нашли в захваченном опорнике ящик, в котором лежали наградные пистолеты Макарова с гравировкой и две дюжины украинских орденов «За мужшсть». Сперва подумали, что ящик заминирован. Дернули его веревкой с крюком – обошлось. Ордена трогать не стали, а вот пистолеты прибрали до лучших времен и при любой возможности выменивали на полезные в хозяйстве ништяки: коптеры, противодронные ружья, генераторы, а один раз даже смогли выменять на автомобиль. На данный момент в наличии остался всего один пистолет. Я собирался этот пестик выменять на нужные для нашего батальона ништяки и для этого навел мосты с замом по тылу мотострелков.

Мотострелки бегали к нам и фотографировались с трофейным оружием, которое по сравнению с российским вооружением выглядело экзотикой: немецкие пулеметы MG-3, американские 12,7-миллиметровые крупнокалиберные пулеметы Браунинга М2, штурмовые винтовки FN FNC, TAR-21, G3, М4. Большая часть этого арсенала была нам нужна для тренировки с новичками, чтобы новобранцы, попавшие в 10-й ОДШБ, могли собрать и разобрать попавшие им в руки трофеи.

В бою всякое возможно, частенько бывает так, что приходится откладывать в сторонку верный АК-74М, потому что БК к нему на исходе, и работать с захваченным трофейным оружием.

Рыжик укатил куда-то вдаль, за горизонт, оставив меня командиром подразделения вместо себя. Перед отъездом комбат приказал мыться, бриться, приводить себя и оружие в порядок, косяки не пороть, вести себя тихо-смирно, и при этом не дай бог уронить честь нашего прославленного батальона перед соседями-мобиками. Я заверил комбата, что все будет в лучшем виде и он может спокойно идти обивать штабные пороги.

Как только Рыжик уехал, мы тут же заслали гонцов к соседям и пригласили их на импровизированный базар, где выставили на обмен лучшие наши трофеи.

За наградной пистолет и нож с тризубом и надписью «ЗСУ» на лезвии я запросил спектроанализатор и «бластер» – противодронное ружье. Покупатель, пузатый хомяк (зам по тылу мотострелков) с хитроватой физиономией и бегающими вороватыми глазами, долго канючил и хотел все это выменять на водку и сухую копченую колбасу. Но я был непреклонен. На фига мне водка, если мне нужнее спектроанализатор и антидронное ружье? Водка на войне жизнь не спасет, а вот спектроанализатор, способный определить, с какой стороны подлетает вражеский беспилотник, и дронобойка, которая может вырубить этот дрон, вполне спасают жизни бойцам на передовой и в тылу.

– А почему здесь написано «ЗСУ»? – хмурясь, спрашивает зам по тылу. – Должно же быть «ВСУ».

– «ВСУ» – это по-русски, – спокойно отвечаю я. – А украиньскою мовою – «ЗСУ», то есть «Збройни силы Украины». Они же там борются с русским языком, так что правильно – «ЗСУ». Если кто-то будет впаривать что-то с логотипом «ВСУ», то это точно подделка, – пояснил я. – Так что, будешь брать или нет? А то у нас комбат поехал договариваться насчет транспорта; возможно, к вечеру мы уже свалим отсюда.

– Я бы взял, но ты же на водку менять не хочешь, а просто так списать новые анализатор и ружье я не могу, – сделав жалобное лицо, начал канючить тыловик.

– Ладно, научу, как Родину обманывать, – заговорщицки произнес я. – Я дам тебе свой убитый анализатор и противодронное ружье, их осколками посекло во время «дискотеки». Ты их сложишь в рюкзак, положишь в окопчик, а потом бросишь туда гранату. А всем скажешь, что это был сброс с вражеского дрона. В итоге спишешь их. Понял?

– А так можно?

В глазах тыловика зажегся такой неподдельный интерес, что мне стало стыдно, что я только что самолично подкинул в топку его воровской душонки хорошенькую вязанку дров.

– Можно, если осторожно, – буркнул я. – Ну так что, по рукам?

– По рукам, – широко улыбнулся хомяк.

– Зарядку и запасные аккумуляторы к ружью не забудь, – строго произнес я, удерживая потную ладошку зампотыла в тисках рукопожатия.

– Договорились, – болезненно морщась, произнес тыловик. – А себе чего не оставил такой знатный трофей?

– А зачем он мне?

– Ну как же? Это же пистолет, он всегда в бою пригодится, – искренне удивился тыловик.

– Мне пистолет в бою не нужен, – отмахнулся я, – у меня автомат есть.

Многие могут подумать, что пистолет поможет в каком-нибудь случае; например, когда закончились патроны к основному оружию или оно сломалось. Но реалии боевых действий на этой войне таковы, что и автомат-то не многие успевают применить, тут больше работают различная артиллерия и танки. В подразделениях, которые стоят в третьей и второй линии обороны, бойцы могут трехсотиться и двухсотиться, месяцами ни разу не выстрелив из своего автомата.

Опять же, укропы, как и мы, одеты в броню; она бывает разная, но от пули из ПМ, АПС или даже «глока» убережет точно. Выцеливать по конечностям бесполезно, в бою тяжело быть хладнокровным, поэтому стреляешь в самую крупную мишень – торс. Это только в фильмах главный герой лихо расстреливает из пистолета бегущих на него автоматчиков. В жизни так не бывает. В жизни автомат кроет пистолет как бог черепаху!

Ну и вес, который нужно на себе тягать. Снаряженный пистолет Макарова вместе с кобурой и парой запасных магазинов весит около килограмма. Казалось бы, подумаешь, килограмм, вроде немного. Но, к примеру, снаряженный автоматный магазин на тридцать патронов калибра 5,45 весит около пятисот грамм. Лучше уж шестьдесят патронов для автомата в двух магазинах взять, чем пистолет. АК-74М стреляет дальше и убойнее, чем ПМ. А еще лучше взять три гранаты РГД-5 весом каждая по триста грамм.

Можно, конечно, привести аргумент о том, что с пистолетом удобнее зачищать здания, помещения. Вон, у спецназа, особенно полицейского, или там «Альф» всяких, всегда есть с собой пистолеты. Но это там, в гражданской жизни, пистолеты нужны, а у нас тут не полицейская операция, а боевые действия. Забудьте об игре в спецназ, которую показывают в художественных фильмах!

Штурмовая группа заходит в здание так. Если есть подозрение, что там опорник противника, по нему лупит арта; группа подходит, всаживает по нему из граников, а лучше в окно из «шмеля». Под прикрытием огня часть группы подходит и кидает в окна-двери гранаты, чтоб добить всех, кто пережил обстрел из артиллерии и гранатометов. Затем активно используют стрельбу под углом, чтобы были рикошеты, а уже потом можно и «угол понарезать». И так комната за комнатой.

БК уходит много, и вот тут понимаешь, что шестьдесят автоматных патронов лучше, чем пистолет с двумя магазинами по восемь патронов. Так проще, но эффективнее. А можно в каждую комнату предварительно кидать гранаты, и в этом случае у тебя будет ровно на три гранаты больше, чем у того, кто вместо них взял пистолет. У этого способа, кстати, плюс еще и в том, что при подрыве гранаты может сорвать оставленный сюрприз – растяжку.

Лично я не любитель разгадывать квест, что там можно трогать, а что нет. Проще подорвать. Это в кино саперы провода ищут, режут, снимают взрывное устройство. Я не сапер, хоть и обучен минно-взрывному делу. Я за простоту и безопасность: чтобы все, что положено, взорвалось само по себе и подальше от меня и моих боевых товарищей.

Пистолеты я видел у тыловиков – штабных офицеров, врачей в госпиталях, водителей. Ну, еще у пижонов разных, косящих под крутых вояк, но те, честно говоря, больше предпочитают АПС, да еще чтобы «стечкин» был в архаичной деревянной кобуре-прикладе.

После главного тыловика ко мне подошел мужик в возрасте, с пышными усами в форме подковы. Лицо покрыто морщинами, кожа загорелая – видно, что передо мной простой трудяга.

– Здорово, епта, меня зовут Петр Михайлович Конюхов, епта, – представился мужик. – Разговор есть, епта, а точнее, деловое предложение.

На вид ему было за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Роста среднего, форма на нем сидела хорошо, взгляд был прямой, в глазах читался богатый жизненный опыт.

– Валера, – представился я, протягивая руку для приветствия. – Слушаю.

Рука у Петра Михайловича, в отличие от тыловика, была сухой и жесткой, я как будто ухватился за старую, высушенную и выбеленную ветрами сучковатую ветку акации. Пальцы крючковатые, сильные, ногти все переломаны. Руки рабочего человека, никогда не знавшего, что такое маникюр и крем по уходу за кожей.

– Можешь для наших парней провести какое-нибудь занятие, вроде тренировки, епта, чтобы, так сказать, поделиться жизненным опытом, епта. А то из них никто в бою не был, и они не знают, что там да как, епта.

– А у вас боевой опыт есть?

Почему-то язык не поворачивается обращаться к собеседнику на «ты», хоть тыловику я запросто «тыкал», несмотря на звездочки на его погонах. Но чувствуется, что, в отличие от хомяка-тыловика, который больше похож на желеобразную медузу, сейчас передо мной мужик – соль земли русской. Работяга, который трудится много, впахивая с утра до вечера семь дней в неделю. Потому что есть дети, которых надо поднимать, есть ипотека, которую надо выплачивать.

На таких всегда держалась и будет держаться Россия. Пусть мужик необразован, зато он обладает практической сметкой и здравым смыслом. И уже поэтому может одержать верх в споре и с чиновником, и с «царем», и с чертом лысым. Мужик знает лишь то, что вокруг него: свою деревню и ближайший город, куда ездит на ярмарки. Остальное знакомо ему лишь понаслышке, и часто – в искаженном виде.

– Есть. В восемьдесят втором срочку в Афгане служил, – ответил усатый мужик. – Но там война другая была, епта, с нынешней даже не сравнится. У моджахедов из тяжелого вооружения только минометы были. А тут тебе и танки, и артиллерия, и ракеты, и авиация у врага есть. Так что, епта, проведете тренировку?

– Ну не знаю, – притворяясь усталым и замученным жизнью, протянул я. – Мы только вышли из боя, парни устали.

– Дык я ж не просто так, – хитро прищурившись, наклонился ко мне Конюхов. – У нас есть пиво в бутылках с этикетками от кваса, епта, рыба вяленая, хлеб домашний на закваске, который не сохнет, епта, и картошка. С нас поляна на всю вашу банду, епта, а с вас – опыт и знания.

– А просто кваса нет? – спросил я, понимая, что если Рыжик унюхает запах алкоголя, то всем пипец настанет, а мне, как старшему, так вдвойне.

– Просто кваса, епта? – удивленно округлил глаза собеседник.

– Да, просто кваса, просто рыбы, просто хлеба и просто картошки, – перечислил я. – Нас пятьдесят человек, и едим мы много, потому что от обычной пищи отвыкли.

– Не вопрос! – тут же воскликнул Конюхов. – Мешок картохи, епта, десять булок хлеба, епта, мешок рыбы и тридцать двухлитровых баклажек с квасом. А вы нам – занятия по прикладной полевой медицине и рассказ о том, что самое главное в бою.

– Договорились, – обреченно махнул я рукой. – Первые советы – так сказать, в виде аванса. Переставьте палатки, разведя их друг от друга на более значительное расстояние. Выройте возле каждой палатки нормальные глубокие траншеи-укрытия с частыми противоосколочными поворотами и изгибами. Выставьте в поле, на удалении в пару километров от лагеря, дозоры со спектроанализаторами и противодронными ружьями в руках, чтобы следить за небом. Ну и склад БК куда-нибудь подальше вынесите, а то прилетит «бэтмен» и одним сбросом отправит всех к праотцам.

– Да я и сам понимаю, что у нас все через жопу, – болезненно сморщившись, каким-то потухшим голосом отмахнулся от меня Конюхов, – но у нас командиры те еще пиндюки. Набрали по знакомству, должность же хлебная. Почитай, тысяча штыков в батальоне должна быть, а по факту только шестьсот бойцов. И на каждого солдатика, сержанта и офицера денежное, вещевое и продуктовое довольствие из казны капает. А еще волонтеры помогают, гуманитарку фурами везут. Бездумно везут, от чистого сердца, последнее готовы отдать. А эти сволочи, – ткнул Конюхов указательным пальцем в небо, – воруют, как не в себя!

Да и ладно бы просто воровали, но при этом наладили бы нормальные тренировки и обучение рядового состава. Нет же! Занятия по медицине всего пару раз проводились, и то каким-то мутным типом, который тут сказки задвигал про определение типа кровотечения по цвету крови. А на кой мне тип кровотечения, когда из бойца кровь хлещет, как из колотого кабана?! Надо учить, как заткнуть в солдатике дыру размером с кулак и спасти его. А они! И эти тоже, – кивнул усатый мужик в сторону молодых сослуживцев, которые фотографировались с немецкими пулеметами, – думают, что война – это весело, думают, что как только попадут на поле боя, так сразу хохлы перед ними разбегутся с поднятыми руками.

– Отец, не бойся, сколько успеем, все расскажем, – попробовал я утихомирить разбушевавшегося мужика. – Ты, главное, приведи только тех, кто действительно хочет получить полезные знания, потому что если будут те, кому это на фиг не надо, то и сами ничего не усвоят и другим помешают.

– Епта, я уж приведу, ты уж не сомневайся. Вы уж не подведите, сынки, расскажите этим охламонам все как есть, ничего не утаивая. И пожестче с ними, чтобы припугнуть, чтобы сбить эти хорохорство и браваду, чтобы до самых печенок пробрало.

– Что, перед отправкой сюда совсем ничему не обучали?

– Ну почему, обучали, но так, поверхностно. Научили стрелять, научили окопы копать, медицине кое-как обучили. Но я-то знаю, что, сколько ни учись, все в дураках ходить будешь. Опять же, повторение – мать учения!

– Amat Victoria curam, – буркнул я себе под нос.

– Чего?! – переспросил Михалыч.

– Победа любит подготовку, – перевел я знаменитую латинскую пословицу.

– Во-во! – поддакнул Конюхов. – Ну так когда начнем?

– Да хоть сейчас. Минут через десять собирай своих орлов. Мы проведем три занятия: наш доктор расскажет про медицину, я – про беспилотники, а вот тот богатырь, – указал я на Бамута, – про пулеметы и огневой контакт с противником.

– Отлично! Тогда я созываю пацанов.

– Хорошо. Я отойду на минутку: надо вашего тыловика найти и сказать ему, что наша сделка отменяется.

– И это, епта, правильно, потому что он та еще крыса, с ним вообще дел иметь нельзя!

Тыловик, узнав, что обмен наградного пистолета на полезные в армейском быту ништяки отменяется, повел себя как-то странно. Он вроде как даже обрадовался этому, но при этом скорчил такую злую и раздраженную гримасу, что я решил подарить ему в качестве моральной компенсации трофейный штык-нож от немецкой штурмовой винтовки G3.

Хомяк нож забрал и почему-то поспешно убежал в расположение своего батальона. Я подумал, что просто так все это не закончится, уж очень странно вел себя зам по тылу мотострелков. Но о своем решении я нисколько не жалел. Мотострелки, возможно, скоро попадут на линию боевого соприкосновения, и им там те ништяки, которые я хотел выменять на трофейный пистолет, ой как пригодятся. А нас отводят в тыл, скорее всего, глубокий, поэтому мотострелкам спектроанализатор и дронобойка нужнее, чем нам.

Конюхов привел с собой шестьдесят человек. Все пришедшие были без шлемов, броников и оружия. Выглядело это непривычно – как будто я, одетый в шубу, оказался на пляже для нудистов. Между прочим, отсюда до линии боевого соприкосновения по прямой десять километров, а это значит, что не только «град» добьет как миленький, но и любая стволовая артиллерия калибра свыше ста миллиметров.

Удивительно, как располагу мотострелков до сих пор не раздолбали. Они тут стоят уже второй месяц, и за это время ни одного прилета. Да, раньше линия фронта была намного дальше, но сейчас, когда бои идут уже в городских кварталах Токмака, даже сюда может прилететь вражеский «пряник».

Скорее всего, командование мотострелков очень сильно полагалось на то, что здесь не было мобильной связи и рабочего интернета, поэтому мобики не могли связываться с внешним миром и, соответственно, выдать свое местоположение врагу. Но ведь была еще космическая разведка. Вражеская группировка спутников в космосе мелким неводом тралила всю линию боевого соприкосновения на сотни километров в тыл в поисках вот таких массовых скоплений военной техники и личного состава.

Мужики подобрались разного возраста, от совсем молодых двадцатилетних парней до уже зрелых мужиков пятьдесят плюс. Большая часть пришедших были добровольцы, то есть воевать они пошли не из-за повестки по мобилизации из военкомата, а вполне осознанно и по собственному желанию. Были среди пришедших и мобики, примерно треть от общего числа.

Усатый афганец был самым опытным и возрастным из них, звание у него старший сержант, а лет ему было шестьдесят. На войну попал добровольцем, причем не просто так, а подключив для этого старые связи: в военкомате никак не хотели призывать Конюхова.

Петр Михайлович числился командиром разведывательного взвода и, собственно говоря, весь свой взвод в полном составе и привел. К взводу Конюхова прилипли еще два десятка мотострелков, пришедшие по любопытству и за компанию. Ну и на момент начала занятий в расположении нашего батальона терлось еще около дюжины мотострелков.

Поскольку старший сержант Конюхов пожелал, чтобы его бойцов напугали до печеночных колик, то решено было, что последнее занятие будет проводить наш батальонный медик Жак, он же Жижин Андрей Константинович. Жак – высокий, стройный, подтянутый мужичок сорока пяти лет от роду, с прической футболиста Златана Ибрагимовича, с вечно красным лицом некогда сильно пьющего человека, серьгой в ухе и хамским отношением ко всем встречным начальникам.

Жак был человеком специфического чувства юмора, страшным матерщинником и обладателем богатого жизненного опыта. На гражданке он работал хирургом, но за пьянку его выгнали из хирургического отделения. Потом он работал участковым терапевтом городской поликлиники, оттуда его тоже выгнали за пьянство. Он трудился педиатром в детской больнице, и был также выгнан за пьянку. Последнее место работы Жака – скорая помощь, откуда он уже ушел сам – добровольцем на войну. Как ни странно, но, попав в зону боевых действий, Жак перестал пить. Не совсем, конечно, но многодневными запоями уже не страдал и всегда выглядел трезвым.

При этом медиком он был хорошим. Если рядовые бойцы ведут счет убитых солдат противника, то Жак вел счет самолично спасенных российских военных и гражданских, пострадавших в зоне боевых действий. Причем не просто тех, кому он вовремя сделал перевязку, наложил жгут или провел прокол легкого для вывода скопившихся газов. Нет, Жак вел учет тех, кому он провел хирургическую операцию в полевых условиях, понимая, что до госпиталя раненого не довезут.

За два года пребывания на войне Андрей Константинович Жижин записал на свой счет пятьдесят семь солдат и офицеров, которым спас жизнь в прямом смысле этого слова. Ну а скольким бойцам Жак помог не стать инвалидами, сохранив им конечности, и вовсе не перечесть.

Но при этом у командования Жижин был как кость в горле, потому что считал себя одновременно монархистом и коммунистом, оппозиционером и путинистом. Жак ругал всех и вся, яростно критикуя чиновников и генералов. Нашего комбата Рыжикова Жак уважал за его принципиальную жизненную позицию, но при этом частенько критиковал за то, что тот не проявлял должной гибкости, из-за чего батальон постоянно недополучал материальное обеспечение.

Вот лекцию Жижина я и решил приберечь на конец нашей программы, чтобы Жак хорошенько рассвирепел от глупых вопросов новобранцев и вошел в нужное состояние.

Я всегда преклонялся перед храбростью полевых армейских медиков. Это сколько же надо иметь в себе решимости, смелости и отмороженности, чтобы во время артиллерийского обстрела или ожесточенной перестрелки не прятать свое тело в укрытие, не поливать врага огнем из автомата, а лезть к раненому бойцу и оказывать ему помощь. Жак даже автомат с собой не носил, потому что предпочитал этот вес занять аптечками, жгутами, капельницами и носилками. Из оружия у него был трофейный «глок» и пара магазинов по семнадцать патронов в каждом. Ну и граната для себя, куда без нее.

Я установил несколько гоупрошных камер, чтобы одновременно снимать тренировки с мотострелками и земляные работы моих сослуживцев. Я вообще старался как можно чаще снимать разный материал: хотел после войны собрать все это в несколько документальных фильмов о родном подразделении. Мне очень нравилось возиться с камерами, снимать, монтировать видео, брать интервью. Для себя решил, что, как война закончится, поступлю на режиссера или опять буду развивать свой канал на YouTube[3]. Посмотрим, дожить бы до конца войны.

– Погода сегодня хорошая, ветер и тучи, а значит, вражеские «птички» вряд ли прилетят. Если солнце и нет ветра, то такой толпой в одном месте собираться нельзя. Это вам на будущее! Перед тем, как мы начнем, я хотел бы, чтобы вы выключили камеры телефонов и не отвлекались на запись. Хотите оставить для памяти мой голос, поставьте на запись диктофон, а снимать не надо, потому что это отвлекает, – обратился я к собравшимся вокруг меня мотострелкам. – Сперва скажите, кто из вас оператор БПЛА?

В ответ повисла тишина. Никто из стоявших передо мной бойцов не вышел вперед, не поднял руку и не обозначил себя оператором беспилотника. Не понял, это же разведвзвод? Среди них что, нет ни одного, учившегося управляться с дронами?

– Не понял, – нахмурился я. – Вы же разведчики? Из вас что, никто не умеет обращаться с беспилотниками?

– Ну я умею, – подал голос один из бойцов. – На гражданке подрабатывал в кадастровом агентстве, снимал для них земельные участки.

– Сколько в вашем батальоне операторов БПЛА? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами парень. – Вроде кто-то из офицеров был, но я не уверен. Да у нас и квадрокоптеров вроде нет. Хотя, кажись, один или два были. Я видел, как-то, когда приезжали журналисты и снимали про нас сюжет, им показывали один квадрокоптер и один сканер радиочастот, но сразу же, как журналисты укатили, все это спрятали в коробки. И, судя по внешнему виду коробок, квадрик оттуда нечасто достают. А что?

Охренеть?! Не верю своим ушам. Идет второй год войны, и на фронт прибывает подразделение, которое не укомплектовано средствами разведки?! Это как?! Ведь вроде уже всем, даже командованию в Москве, понятно, что дроны и средства борьбы с ними – это наипервейшее, чем должны быть оснащены российские военные на передовой. (Жак, правда, считает, что самое главное, что должно быть у бойцов, это опыт оказания первой медицинской помощи и необходимые медикаменты в достаточном количестве.)

Тут я осознал, что если бы не включил заднюю и все-таки выменял наградной трофейный ПМ на сканер и «мухобойку», то оставил бы батальон мотострелков вообще без ничего, потому что противодронная защита у них представлена единичными экземплярами. Пипец! Как будто боженька отвел меня от такого греха.

– А то, что без дронов и средств борьбы с ними большая часть из вас погибнет в первые же недели нахождения на линии боевого соприкосновения! – мрачно произнес я.

– Но у нас есть вон какой защитник! – мотнул собеседник головой в сторону поля, где стоял зенитный ракетно-пушечный комплекс «Панцирь С1». – Такой красавец любой дрон на подлете собьет!

– А если этих дронов будет пятнадцать штук, и будут они подлетать один за другим? А после них сюда прилетит пакет из шести «хаймерсов» или сорока карандашей «градов»? – уточнил я. – Или предварительно «панцирь» загасят противорадарной ракетой?

– И что тогда делать? – пожал плечами парень, работавший в кадастровом агентстве.

– Молиться, – буркнул я. – Где ваши укрытия? Где?! Вон посмотрите на моих боевых товарищей! – махнул я рукой в сторону, где часть бойцов «Десятки» копалась в земле, углубляя воронку от прилета снаряда. – Мы прибыли сюда ночью, а уже работаем над укрытием для личного состава, и это несмотря на то, что задерживаться здесь не собираемся и, как только комбат найдет транспорт, укатим в глубокий тыл. Но поскольку никто не знает, сколько нам здесь быть, то все равно копаем землю, вгрызаясь в нее. Потому что чем глубже укрытие, чем больше в траншее поворотов, тем больше шансов выжить при обстреле.

– Нам какой лагерь подготовили саперы, таким мы и пользуемся, – проворчало несколько голосов в толпе мотострелков. – Так что все претензии к саперам, это они не вырыли окопы нужной конфигурации и глубины.

– Это пипец! – Я выругался длинно, витиевато и со вкусом. – Это война! Здесь все не так, как в телевизоре! Никто за вас окопы копать не будет. Это ваша жизнь! Ваша! Если завтра сюда прилетит пакет «градов», то погибнете вы, а не саперы. Понимаете? Вы! Ваши жены останутся без мужей, а дети – без отцов. Война – это кропотливый, тяжелый труд, когда копать землю и носить тяжести приходиться намного чаще, чем стрелять во врага. Вы прибыли не на охоту и не на рыбалку. Это не развлечение! Это кровавый, потный, тяжелый труд. Не захотите копать землю, сдохнете ко всем чертям! Но не переживайте, – неожиданно улыбнулся я, – в скором времени вы сами поймете, о чем я говорю, и будете копать землю с неподдельным энтузиазмом и сноровкой.

– И что должно произойти? – недоверчиво нахмурившись, спросил паренек весьма офисной наружности.

– Обстрел! После первого же обстрела и первых «двухсотых», которые появятся на ваших глазах, вы как миленькие будете копать землю, углубляя окопы. В общем, про окопы вы поняли. – Я на секунду перевел дыхание и вновь продолжил: – Теперь про маскировку. Маскировать нужно все и всех: технику, окопы, позиции, себя, вооружение. Вражеские дроны летают в небе постоянно, причем сразу десятками. Какие-то просто наблюдают, какие-то выискивают цели для сбросов. Есть маскировочные сети?

– Нет, – хором ответили сразу несколько голосов.

– Хреново, – буркнул я. – Надо либо самим делать, либо напрягать волонтеров, чтобы они присылали.

– Дык как это – самим делать? Или волонтеров напрягать? Вон, жрачку и одежу шлют, уже спасибо, – раздался возмущенный голос из толпы. – Как же волонтеров можно напрягать?

– А вот так! – раздраженно выдал я. – Можно! Тыл нам помогает, но часто, в большинстве своем, простые граждане в тылу даже не знают, что особенно нужно на передовой. А здесь нужны беспилотники, спектроанализаторы, дронобойки, рации, маскировочные сети, медикаменты, турникеты, пластиковые стяжки, строительные степлеры, скобы к ним, лопаты, кирки и так далее. Без кваса, кока-колы и майонеза, который шлют волонтеры, вы проживете. Можно жрать один тушняк и консервированные каши; срать, конечно, потом напряжно, но если пить много воды, то запоров от такой диеты не будет. Тыл готов отдать нам последнее, так надо им сказать, что нужно на передовой, чтобы толк был, а не так, как у вас!

Я указал рукой в сторону располаги батальона мотострелков, где в поле громоздилась огромная свалка из ржавых печек-буржуек. Скорее всего, в самом начале зимы, а может, и в конце осени, по тылам прошло сообщение, что солдатики на передовой мерзнут в землянках и «блинах». Ну, тыл и начал слать сюда печки-буржуйки самых разных видов и конструкций в промышленных объемах. А сколько нужно печек на обогрев одной землянки? Правильно, одна! На большую армейскую палатку достаточно двух печек. А когда их присылают фурами и шлют осень, зиму и весну, то сколько получается печек-буржуек на фронте? Тысячи! И образуются вот такие завалы ржавых печек.

– У вас должна быть обратная связь с волонтерами. К примеру, у нас в батальоне все очень просто: бывшие бойцы нашего подразделения, которые из-за ранений больше не могут служить на фронте, активно помогают нам в тылу, организовав волонтерскую группу, которая заточена непосредственно под нужды нашего подразделения. То есть парни присылают нам только то, что реально нужно именно в этот момент. Маскировочные сети они и их жены, друзья и родственники мастырят сами, делая их той расцветки, которая нам нужна! Понимаете?

Вот взять бутылку кваса, – указал я на двухлитровку кваса, которую сейчас активно опустошал Бамут. – Сколько ей цена? Сто пятьдесят – двести рублей? Боец ее выпьет за пять минут и после этого смачно отрыгнет и забудет. Лучше на эти деньги привезти бинтов, жгутов или влажных салфеток. С учетом транспортировки сюда цена такой бутылки кваса возрастает в разы. Но это так, к слову.

Я оглядел притихших мотострелков и подмигнул Бамуту, который неожиданно оказался в зоне повышенного внимания. Семен в ответ на мое подмигивание показал мне дружеский «джамбо» и продолжил как ни в чем не бывало осушать бутыль с квасом. Когда в течение нескольких месяцев жрешь одну тушенку и консервированную кашу запивая обычной водой, частенько из луж и талого снега, то вот такой магазинный квас с кучей «ешек», консервантов и красителей в составе заходит как божий нектар: как будто и не бывает вкуснее напитка, как мамкино молоко для младенца.

– Так, теперь о безопасности. Надеюсь, что инструкторы на полигоне достаточно напугали вас всякими страшилками. Так вот, все еще хуже и страшнее. Вражеские спецы постоянно работают над тем, как бы половчее убить как можно больше российских солдат. Частенько сбрасывают с дронов «лепестки» в тех местах, где любят кучковаться солдатики, дозваниваясь до дома. Обычно это на возвышенностях. Еще вчера солдатик приходил на горку, чтобы полюбезничать со своей женой, а сегодня утром в траве на той же горке – россыпь из «лепестков». Он, такой воодушевленный, чешет себе, под ноги не смотрит, потому что все эти дни тут было безопасно, и ногой – бац! Бах!

В этот момент я сильно хлопнул в ладоши, имитируя подрыв «лепестка», и это заставило окружающих боязливо вздрогнуть.

– Ступню отрывает, солдатик падает мордой в траву и натыкается носом на второй лепесток. Бах! – Я вновь хлопнул в ладоши. – Лицо разбито в кровавую кашу: нос в одну сторону, нижняя челюсть – в другую, уши – в третью! Поэтому даже там, где вчера было безопасно, все равно надо смотреть под ноги. По тем же самым соображениям всегда – всегда! – вражеский трофей вначале дергаете крюком или сбиваете палкой и только потом берете его в руки. Враг минирует все! Абсолютно все! Ножи, каски, автоматы, магазины, бронежилеты, трупы, пулеметные коробки, банки с едой. Все! К примеру, идешь по опорнику, глядь – а на земле лежит чурбачок, в который воткнут нож. Ты нож цап рукой, чурбачок сдвинулся, а под ним «лягуха». Щелк! И пипец тебе и твоим товарищам!

– А как же трофеи собирать? – спросил парень, недавно выменявший у Бамута трофейный нож на комплект новенькой летней формы.

– Трофеи собирает специально обученная группа товарищей, у которой есть для этого опыт и нужные приспособления, – нравоучительным тоном заявил я.

– Дык они же все самое ценное себе заберут, – нахмурился собеседник. – Значит, одни лезут на штурм, рискуют своей жизнью, а другие собирают ништяки? Это несправедливо!

– Ну, во-первых, вы же не какие-нибудь пираты и бандосы, чтобы воевать только за трофеи, вы же российские солдаты. А во-вторых, должен быть четкий договор о дележе трофеев между всеми бойцами подразделения. Вы не каждый сам по себе, вы теперь боевой отряд, и если вы не сможете договориться в такой мелочи, как дележ трофеев, то как завтра кто-то из вас полезет под пули рисковать жизнью, чтобы вытащить своего «трехсотого»? Нет, так не бывает. Отряд, в котором есть какие-то склоки и противоречия, долго не живет. Еще вопросы?

И тут посыпались вопросы, причем по характеру этих самых вопросов сразу было понятно, что интересует мотострелков на самом деле.

– А много лично вы убили укропов?

– Много!

– А боевые исправно платят или задерживают?

– Не знаю, я полгода не проверял баланс своей банковской карты.

– А вдруг задерживают или вообще не платят?

– Да и пофиг, мы здесь не из-за денег воюем. Как вернемся в тыл, узнаю баланс карты; если были задержки или недоплаты, кишки на кулак финансистам намотаю.

– А если есть вероятность попасть в плен, то лучше сдаваться или отстреливаться до последнего?

– Отстреливаться, – тут же отозвался я. – А еще при себе надо иметь гранату последнего шанса, в отдельном кармашке, чтобы в горячке боя не израсходовать ее вместе со всем БК. Видел, как некоторые пацаны такие кармашки зашивают, чтобы наружу торчала только чека. В таком случае остается только дернуть кольцо и лететь навстречу архангелам. Не надейтесь забрать с собой побольше врагов, картинно поджидая их с гранатой в руке: опытный вражеский боец ударом ноги вышибет гранату и захватит вас в плен.

– Так, может, лучше все-таки сдаться в плен, чем погибать? Вон, по телеку постоянно показывают, что обмены происходят регулярно. Мы захватываем их военных, они – наших. Плен всяко лучше, чем смерть.

– А никогда не думал, почему журналисты частенько, говоря об обменах наших пленных, отмечают, что сразу после освобождения из плена наши военные вначале проходят реабилитацию у психологов, и только потом родным разрешают их увидеть. Никогда не думал, что за реабилитацию проводят с нашими освобожденными из плена бойцами? Или почему наши солдатики, побывав в украинском плену, иногда, вернувшись домой, вскрывают себе вены или вешаются?

– Нет, – пожал плечами спросивший меня о плене боец.

– В плену наших бойцов частенько насилуют, снимая это на камеру, а потом отснятое отправляют родным, детям, друзьям в социальные сети и паблики в мессенджерах. Может, повезет, и отделаешься только избиением, голодовкой и тяжелыми работами. Так что сам решай, сдаваться в плен или нет. У нас в батальоне добровольно никто в плен не сдастся, будем отбиваться до последнего. Причем частенько бывают вообще курьезные случаи, когда два бойца с ограниченным БК, по одному магазину на брата, берут в плен отделение вражеской пехоты, увешанное оружием с ног до головы, просто взяв их на испуг. Война – это лотерея, где выживание на восемьдесят процентов зависит от твоей выучки и на двадцать – от удачи.

– Ну а с дронами-то как быть? – спросил тот парень, что умел с ними обращаться. – Сколько их должно быть в батальоне?

– Чем больше, тем лучше. В идеале для каждого подразделения, которое выполняет свою задачу, должна быть минимум пара квадриков. То есть для тех, кто выполняет охрану подразделения – свои дроны, для разведчиков – свои дроны, для артиллеристов – свои дроны, для штурмовых групп – свои дроны. И у каждого из этих подразделений должны быть еще и противодронные ружья, и анализаторы частот. У нас в батальоне было около четырехсот бойцов, а квадрокоптеров различного предназначения – две дюжины. И это еще, как по мне, мало. Я бы довел их число до сорока-пятидесяти штук. Дроны такой же расходник на войне, как бронежилет, автомат или ботинки.

– А как лучше уберечься от сброса с дрона?

– Сбить вражеский квадрик. Они прекрасно сшибаются из стрелкового оружия. Если дрон принес с собой заряд, то перед сбросом он обязательно зависнет для прицеливания и снизится до ста метров. Чаще всего перед самым сбросом будет вспышка света. Принцип сброса на большинстве дронов типа «Мавик» заточен под светочувствительный элемент, который срабатывает на вспышку. Так что если заметили вспышку, то сразу же перекатывайтесь. Чтобы не прозевать ее, лежать надо на спине или на боку, глядя в небо. Но дроны опасны в первую очередь тем, что наводят и корректируют вражескую арту.

Мотострелки задавали еще много вопросов. Я старался отвечать односложно, экономя время, чтобы успели выступить Бамут и Жак. Находиться на открытой местности, да еще при таком скоплении народу, не хотелось до зуда под кожей. Все мое нутро буквально визжало от ужаса, крича, что я сошел с ума, представляя собой такую шикарную цель для оператора вражеского беспилотника.

– Давайте будем закругляться, – произнес я, демонстративно глядя на часы. – Сейчас с вами поговорит мой боевой товарищ с позывным Бамут, виртуоз и гений в управлении с пулеметом. После него наш медик Жак проведет с вами практические занятия. Слушайте их внимательно, потому что это спасет жизни вам и вашим товарищам.

Бамут проводит тренировки в своей специфичной манере – говорит тихо, бубня себе под нос, и больше показывает, как правильно обращаться с пулеметом, автоматом или гранатометом. Суть его тренировки всегда сводится к двум постулатам: первое – тренируйтесь всегда и везде; как только выдалась свободная минута, то сразу же тренируйтесь; второе – следите за оружием всегда и везде; как только выдалась свободная минута, то сразу же оглядите и проверьте оружие и амуницию.

Семен вертелся с пулеметом волчком, показывая, как легче и быстрее всего принимать разные позы для стрельбы, как удобнее менять пулеметные коробки, как заменять ствол, как правильно разместить на себе запасной БК, как быстро набивать ленты и так далее. Особое внимание Семен уделяет чистке и обслуживанию оружия. Вроде бы тут со времен создания первого АК ничего нового не придумали, но даже чистка оружия в мирное время отличается от реалий войны.

Так что если служили в армии или МВД, забываем, как надо чистить оружие перед сдачей в оружейку. Это когда ты все натираешь так, что принимающий, проводя пальцем по укромным местам оружия, не находит там следов масла; самые ушлые проверяющие берут для этого белую бумагу. Тут масло надо оставлять в большем количестве. Не заливать, конечно, но его слой должен чувствоваться. Если обслуживать автомат по такому принципу, то он ни разу не подведет вас в бою.

На войне очень жесткие условия эксплуатации, это тебе не стрельба на полигоне. Тут ты с ним бегаешь, ползаешь, приседаешь. Постоянные огневые контакты. А когда летние грозы с ливнями или форсирование рек, то автомат еще периодически и тонет. В окопах вода, всюду грязь, жирный чернозем.

В те моменты, когда нет времени почистить нормально, надо делать просто возможный минимум: отстегнуть магазин, извлечь патрон из патронника, снять крышку ствольной коробки. Далее перевернуть автомат и вытряхнуть из него грязь и мусор. Посмотреть в ствол на просвет и выбить грязь шомполом, если она там есть. После этого собрать обратно, предварительно проверив на загрязнение магазин. Все. Времени уходит тридцать секунд, а проблем в разы меньше. Можно это все сделать на ходу.

Чтобы не загрязнялся ствол, мы вставляли в него фильтр от сигарет или оборачивали ДТК слюдой от пачки сигарет. Кстати, ДТК необходимо снимать при чистке, смазывать резьбу, а то он прикипает насмерть. От сильных загрязнений хорошо помогает WD40, но после нее лучше проходить маслом. Вообще, у водил и других тыловиков можно достать все или почти все за бартер. У них просто фетиш на шевроны оппонентов и вещи с их символикой, например, кепки.

Лучше всего для чистки автомата подходит трофейная аэрозольная американская смазка. Очищает нагар в два счета, покрывает детали тонкой пленкой, не давая образовываться новому нагару. Классная вещь! Вообще, конечно, надо пользоваться специальным маслом и позаботиться об этом лучше заранее. От автомобильного образуется сильный нагар в канале ствола.

Чистить оружие надо всегда, а не только когда за это командир раз***ал. За новым пополнением надо следить, а то их вера в супернадежность АК может сыграть плохую шутку. АК надо чистить после каждых пострелушек и вообще всегда, когда появляется возможность. Если выбирать между «поесть», «поспать» или «почистить ствол», всегда выбираем последнее. Без вариантов! Причем чистить и обслуживать надо не только автомат, но и магазины к нему. Потому что они часто забиваются грязью, намокают, деформируются, и в них могут рассыпаться или ослабнуть пружины.

Поскольку Бамут говорил тихо, мне пришлось «озвучивать» его речи, выступая в роли громкоговорителя.

– Не должно быть в отряде только пулеметчика или гранатометчика, каждый боец должен свободно владеть не только автоматом, но и пулеметом, и гранатометом. Пусть гранатометчик со своим вторым номером тащат на себе РПГ-7 с «морковками» и «карандашами», а остальные бойцы в группе должны иметь при себе разовые «мухи» и уметь с ними обращаться. То же самое и с пулеметом: каждый боец в отряде обязан уметь обращаться с ним и обслуживать его. Также хорошо, чтобы в дальнейшем каждый из вас освоил азы стрельбы из миномета и вождение техники. Пусть не сразу и не все, но это надо уметь. Здесь, на войне, выживет и победит только тот, кто будет постоянно учиться и совершенствоваться! – громким голосом произнес я в заключение. – Есть вопросы?

– Нам все это уже показывали на полигоне, – проворчал здоровенный детина. – Ничего нового!

– Руки протяни вперед, – строго сказал ему Бамут и сунул в руки здоровяка снаряженный ПКМ, – и держи пулемет на вытянутых руках. Посмотрим, кто из нас продержит пулемет дольше!

– Начали! – дал я команду, клацая кнопкой секундомера на часах.

Здоровяк мотострелок выглядел великаном по сравнению с низким Бамутом, но вот ширина плеч у них была одинаковая, а если присмотреться к предплечьям, то у Семена они были заметно сильнее. Бамут вообще был сложен непропорционально: низкий рост, короткие ноги, широкие плечи и гипертрофированные, мощные предплечья. В армрестлинге – борьбе на руках – Семен укладывал любого противника, частенько выбирая себе в партнеры исключительно пулеметчиков из других подразделений, считая, что с обычным бойцом бороться не по-спортивному.

Уже через одну минуту у мотострелка начали дрожать руки, лицо его покрылось красными пятнами, выступил пот. Здоровяк закусил нижнюю губу и, болезненно кривясь, продолжал удерживать пулемет на вытянутых руках. Пулемет с пристегнутым к нему коробом на сто патронов весит около двенадцати килограмм. Вроде немного, но держать долго на втянутых руках такой вес даже тренированному человеку весьма тяжело.

– Держи! Держи! – начал подбадривать своего соперника Бамут. – Не руками держи, а спиной, ноги немного согни в коленях. Не смотри на пулемет, закрой глаза! Держи! Держи! Представь, что у тебя в руках твой ребенок и ты его держишь над пропастью! – громко кричал Бамут, подбадривая мотострелка. – Псих, время!

– Минута двадцать секунд! – отозвался я.

– Молодец, хорошо держишься! – похвалил мотострелка Бамут. – Отличное время, здоровый бугай. Надо продержаться еще минуту! Если хочешь, то можешь орать во весь голос и материться! Давай, держись! Держись!

Секундомер показал одну минуту пятьдесят секунд, когда мотострелок не выдержал и обессилено поставил ПКМ на приклад.

– Да, вам все эти упражнения показывали на полигоне, – произнес Семен, продолжая как ни в чем не бывало держать ПКМ на вытянутых руках. – Но если бы вы их ежедневно отрабатывали, то ваши мышцы укрепились бы, и это пригодилось бы вам в бою. Одно дело – отработать на полигоне, с минимумом снаряжения на себе, упражнение по стрельбе на время, и совсем другое дело – вести напряженный бой в течение нескольких часов, а то и дней. Забитые, вялые, нетренированные мышцы приводят к снижению скорости передвижения, потере боеготовности и, как следствие, к гибели. И заметьте: если самый здоровый из вас продержал пулемет всего две минуты, то сколько его продержит обычный боец? А пулеметчик в бою – это не просто боец с пулеметом, это уверенность в себе всего подразделения, ибо ничто так не укрепляет боевой дух, как стрельба меткими очередями своего пулемета!

О! Бамут оседлал любимую тему. Про богоизбранность пулеметчиков и их уникальность в стрелковом бою Семен мог рассуждать часами. У него даже голос окреп, он уже не бубнил себе под нос, а громко и четко произносил свои речи.

– Может у кого-то есть вопросы? – перебил я Бамута. – А то нам надо переходить к медицине.

– А какой пулемет лучше: наш ПКМ или немецкий MG-3? – спросил один из слушателей.

– Оба пулемета хороши, – ответил Бамут. – «Ганс» – хорошая машинка, убойная и скорострельная. Сделана по уму. Данный агрегат хорошо использовать, сидя в обороне. Скорострельность просто поражает: более чем в два раза выше, чем у ПКМ. Но, с другой стороны, редко работаешь длинными очередями, в основном короткими и одиночными, поэтому это не такой уж и плюс. Мне очень нравится ручка затвора, она весьма ухватистая, и в темноте в перчатках удобно за нее браться. Интересно происходит замена ствола. Справа в кожухе есть отверстие и специальная ручка. Удобно менять лежа и одной рукой. Еще интересны сошки. Они у ствола как бы на шарнирах. То есть пулемет можно положить на землю, а при необходимости берешь его, толкаешь вперед, и он встает на сошки.

Бамут отложил в сторону ПКМ, который все это время держал на вытянутых руках и, подняв с земли трофейный MG-3, принялся рассказывать о «косторезе», тут же сопровождая все свои слова наглядными действиями.

– БК к нему у нас полностью трофейный. Натовский патрон калибра 7,62/51. Отличие от нашего в том, что БК на ПКМ идет в цинках. Пулеметчик каждый раз снаряжает старую ленту новыми патронами. Скоро поймете, что это очень нудное дело, которое занимает много времени, а патроны вылетают за считаные минуты. А вот с немцем не так. Тут БК идет в лентах, так как лента одноразовая. Думаю, что снаряжается заводским способом. Все подогнано идеально, и осечек практически не бывает. Гильзы и части ленты выбрасываются не вбок, как у ПК, а вниз. Это удобно, потому что горячая гильза уже не прилетит соседу в лицо. БК все в зеленых пластиковых контейнерах с отодвигающейся крышкой. Сдвинул крышку, а там тебе край ленты. Вытянул, зарядил и работай. Или металлические цинки с защелкой. Защелку отстегнул, крышка открылась, и там готовая лента. И никаких тебе открывашек, как на наших цинках, все для людей. Но к пулемету, как у нашего ПКМ не пристегнешь. А это минус!

Семен на секунду замолк, переводя дыхание и обдумывая, что бы еще рассказать, и через мгновение продолжил:

– Кстати, все ленты, что нам попадались, были снаряжены так: три бронебойных патрона, два обычных и один трассер. Замечу, что наши не-братья очень любят бронебойные патроны. Почти все найденные магазины для АК снаряжены или на сто процентов бронебойными или чередуются с обычными. У «ганса» есть следующая особенность: сначала мы передергиваем затвор, потом открываем крышку ствольной коробки, ставим ленту и ведем огонь очередями. Если сделать как на ПКМ – вставить ленту, передернуть затвор, – то выстрел будет одиночный. Передернешь затвор снова – и опять одиночный. Это его особенность. Также и на пулемете «максим».

Бамут отложил немецкий пулемет в сторону, прокашлялся и продолжил свою речь. Похоже, он свыкся с ролью докладчика, потому что его голос окреп, и мне не надо было усиливать его бубнеж.

– Про пулеметы вроде все. Еще раз хотел бы поговорить про стрелковую подготовку. На полигоне вас гоняли в тепличных условиях: минимум БК, зачастую без броников и шлемов, земля под ногами ровная, без камней, мин, мусора и грязи. Правильно?

– В общем-то да, – за всех ответил Конюхов. – А как надо было?

– Меняем размеры мишеней. Противник обычно высовывается не так явно, как поясная или ростовая фигура на стрельбище. Да и мишень «десять-А» – пулеметный расчет из курса стрельб, срисованный с немецкого расчета МГ-42, – в жизни никогда не встречается. С помощью щитов строим окопы, комнаты, углы зданий и стреляем из неудобных положений: из-за укрытия, лежа, стоя, с колена, ничком, на боку.

Бамут говорил громко, цедя каждое слово, словно забивая гвозди в крышку гроба тех, кто до сих пор учит новобранцев по старым правилам.

– Выкапываем мини-колею на полколеса бэтээра или «Урала» и учимся стрелять лежа на боку или ползти на боку вдоль колеи, при этом попутно стреляя по мишени. Каждый снаряжает магазины и ленты патронами НЕ самостоятельно и вставляет между патронами стреляные гильзы. Во время стрельбы это вызывает задержку, которую придется устранять. Можно и самому снаряжать магазин, но тогда будешь подсознательно ждать подвоха, а это уже не то.

Чтобы убить все разговоры о том, что можно сбить квадрокоптер, поднимите «птичку» на ее рабочую высоту. Когда народ поймет, что его просто не видно, спускайтесь до момента, пока дрон не станет слышно. Получается прицелиться? Нет? Тогда привязываем к дрону шарик на тонкой длиной ниточке и в метрах двадцати-тридцати летаем над позициями. Если сбили, то удача сегодня на вашей стороне. Если нет, то поднимаемся на сто метров и улетаем. А после подводим итоги и думаем, где взять ЭМИ-ружье или хотя бы анализатор частот для более толкового противодействия.

Даже если у вас нет плана БСО, БСВ или ситуационных стрельб, то все равно отрабатываем действия в составе двойки, тройки с учетом вводных – оказания помощи при ранении или эвакуации. И неплохо бы не забыть взять на занятия экипаж бэтээра. Пусть тоже постреляет, а личный состав потренируется спешиваться с техники, открывать и закрывать люки, крутить башню, доставать раненых из машины. А закончить это славное мероприятие можно ускоренным передвижением в пункт эвакуации ввиду ожидаемого удара артиллерии.

– Еще вопросы есть? – спросил я и тут же поспешно добавил: – Ну, раз нет, тогда переходим к медицине. Прошу любить и жаловать – наш батальонный медик Жак. Между прочим, на гражданке – хирург, терапевт, педиатр и врач на «скоряке».

– Так! Первый, кто скажет, что для остановки кровотечения можно использовать женские тампоны, получит пулю в ляжку и пачку «тампаксов»! – Жак вытащил из кобуры «глок» и взмахнул им пару раз в воздухе. – Ясно?

– Да! – хором отозвались недоуменные мотострелки.

Жак частенько начинал свои лекции перед новобранцами с вопроса про тампоны. Причем в первый раз все-таки нашелся смельчак, который посмел возразить нашему Пилюлькину и начать с ним спор о правильности применения гигиенических тампонов в качестве кровоостанавливающего приспособления во время пулевых ранений. Жак пытался доходчиво объяснить, почему так делать нельзя, но спорщик не унимался. Потом Андрюха психанул и прострелил оппоненту ногу, сорвал с его разгрузки аптечку, в которой как раз было несколько тампонов, и предложил с их помощью остановить кровь.

Ох и досталось тогда Жаку на орехи, даже посадить его хотели, но Рыжик смог отбить нашего Айболита, строго-настрого запретив стрелять в новобранцев и мобиков.

Когда пуля входит в тело, то это как если уронить камень в ведро с водой. Вода расплещется в разные стороны, и сверху даже будет видно дно ведра, в которое влетел камень, увлекая за собой пузырь воздуха. Это называют кавитацией. То есть когда пуля влетает в тело, она оставляет на входе маленькую дырочку, а внутри создает такую пещеру из расплескавшегося мяса. И все это дело кровоточит.

Если совать тампон в маленькое входное отверстие от пули, то, во-первых, придется разорвать это маленькое входное отверстие, нанося дополнительную травму, а во-вторых, внутри будет пещера, в которой одинокий тампон будет просто болтаться, впитывая кровь. А крови он впитывает мало – пару чайных ложек. Но даже если бы тампон впитывал литр крови, то и это бы не помогло. Потому что кровь не надо впитывать, ее надо удержать в кровеносных сосудах.

Поэтому надо засовывать в рану гемостатический бинт, или просто бинт, или даже свою футболку и утрамбовывать их туда, чтобы прижать кровоточащие сосуды. Туда надо давить! Помните пещеру из мяса, которую сделает пуля внутри вашего тела? Эта пещера вся будет усыпана порванными кровоточащими сосудами. Их все, все одновременно, надо пережать! Поэтому в рану напихивают очень много любой ткани, лучше гемостатического бинта, так, чтобы эта куча буквально вываливалась из раны, а потом давят туда не меньше трех минут, наваливаясь всем своим весом. Если кровь остановилась, что сверху еще прибинтовывают давящую повязку, которая давит, и давит, и давит.

Проверял ли кто-нибудь действие тампонов на раны? Нет, никто такой чепухой не занимался. Просто потому, что придется смотреть, как живое существо умирает от кровотечения. А это неэтично.

– По херу, какого цвета кровь вытекает из раны, венозная или артериальная. Когда она впитывается в камуфляж, она в любом случае становится черной. Ваша задача – остановить кровь как можно быстрее. Счет идет на минуты, поэтому сперва ставим жгут или турникет, а потом уже все остальное.

– ЖОПА! – неожиданно выдал один из слушателей в первом ряду.

– Согласен, братан, жопа полная! – пошутил Жак, вызвав волну хохота среди мотострелков. – Надеюсь, ты знаешь расшифровку этой абракадабры, а не просто хвастаешь своей пятой точкой?

– ЖОПА, а точнее, ЖОПЭ – это аббревиатура, которая раскрывает всю суть тактической полевой медицины, – с охоткой отозвался говорливый мотострелок. – «Ж» – жгут, то есть надо остановить кровь. «О» – обезболивающее, надо вколоть обезболивающее. «П» – перевязка раны, то есть надо наложить тугую повязку. Ну и «А» или «Э» – автомобиль или эвакуация, то есть надо эвакуировать раненого в ближайший госпиталь.

– Все правильно, – кивнул Жак, – но я бы внес кое-какие поправки. Во-первых, жгут нужен, только когда он нужен, а именно для остановки крови, когда не справляется давящая повязка. Во-вторых, обезболивающее нужно только тогда, когда раненый может не пережить транспортировку. Понятно или надо растолковать?

– Растолкуйте, – раздалось сразу несколько голосов.

– В общем, если нет необходимости, то жгут лишний раз не используйте, потому что резиновый жгут, как правило, одноразовый, особенно в руках неопытного юзера. Опять же, если жгут стоит долго и его не ослабить, то можно лишиться конечности. Я видел много раз, как из-за не снятого или не ослабленного вовремя жгута раненые теряли целиком всю ногу, хоть ранения у них были плевые, даже кости и крупные кровеносные сосуды были не задеты. Не снятый вовремя жгут приводил к тому, что ногу или руку приходилось отрезать «под корень». В идеале практика следующая: наложили жгут, тут же повязку, ослабили жгут, посмотрели – если повязка держит, то снимайте на хер жгут. В этом плане хороши турникеты, их вертушкой можно очень легко ослаблять и затягивать жгут. С этим понятно?

– Вы забыли еще сказать, что надо фиксировать время наложения жгута, – подал голос кто-то из мотострелков, – писать на бумажечке и засовывать под жгут.

– Бумажечку можешь засунуть себе в жопу! – тут же огрызнулся Жак. – Запомните: все, что вы хотите передать медикам в госпитале – время наложения жгута, время введения обезболивающего, группу крови пострадавшего или его аллергию на какие-то медицинские препараты, – надо писать маркером на открытых участках тела, лучше на лбу.

В группе слушателей раздались сдержанные смешки: мотострелки расценили слова Жака как шутку.

– И это, мать вашу так, не смешно. Вот когда бумажечку со временем наложения жгута при вашей транспортировке профукают, из-за чего вам отчекрыжат ногу до самых яиц, тогда вы уже ржать не будете. Лучше лежать на больничной койке без части ступни, чем без ноги целиком. По этой же причине лишний раз без надобности обезбол лучше не колоть. Никто за вас не будет ослаблять жгут каждые сорок минут. Вас притащили на эвакуационно-сборочный пункт, а там таких, как вы, уже лежит человек сорок, и новых раненых все притаскивают и притаскивают. Рук не хватает. А вас уже обкололи обезболом, и вы ни хрена не соображаете, потому что пребываете в сладкой дреме!

Лицо Жака, и без того красное, стало похоже цветом на вареный буряк.

– И всем похрен, сколько стоит у вас на ноге жгут. А когда через пару часов обезбол отойдет, или вас наконец доставят в полевой госпиталь и до вас дойдет очередь, то выяснится, что жгут стоит уже три часа, из-за чего в вашей ноге произошло омертвение тканей, и теперь ее только резать, причем до того места, где стоял жгут, то есть по самые яйца. А у вас было сквозное ранение в ногу, которое на целостность конечности никак не влияло, и можно было ослаблять жгут каждые полчаса или вообще отделаться давящей повязкой. И нога была бы сохранена!

– И что теперь, боль терпеть? – нахмурился один из бойцов.

– Да! Да, терпеть! Если ранение предполагает, что раненый может нормально выдержать транспортировку до госпиталя, то обезбол колоть не надо. Потому что вам на сборочном пункте или по пути к нему сердобольные сослуживцы могут еще пару раз вколоть обезболивающее. Никто не будет там рассматривать какие-то бумажки, подсунутые под жгут. И вы получите передоз, отчего умрете в дороге. Поэтому все надписи только маркером на лбу, груди, плече и так далее. Я, работая на скорой, столько раз видел, как маленькие дети или подростки терпели боль при таких травмах, при каких на передовой уже вкололи бы по два тюбика обезбола. Частенько в «травму» привозили на своем транспорте людей с оторванными ногами, открытыми переломами, торчащими из грудных клеток и животов арматуринами. И все без единого укола обезболивающим. Ясно?

– Да, – совсем уж притихшими голосами отозвалась толпа слушателей.

– И кстати, когда оказываете первую помощь раненому товарищу, особенно тем, кто получил контузию, всегда убирайте в сторонку его автомат, а также нож и гранаты, ну или контролируйте их руки. Потому что он может неожиданно прийти в себя и решить, что вы – враг, который потрошит его. В лучшем случае начнет орать от страха, в худшем – убьет вас. Запомнили?

– Да.

Настроение мотострелков падало все ниже и ниже.

– Так, и самое главное: каждый боец должен уметь оказать сам себе первую помощь. Причем в надетом бронежилете и с помощью только одной руки. Учитесь завязывать жгуты зубами и делать жгуты из подручных материалов. Если сам себе не поможешь, а будешь ждать, пока до тебя доберется медик, то сдохнешь к херам собачьим. Ясно? Вопросы есть? Спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь, глупых или стыдных вопросов не бывает. Могу рассказать про лечение геморроя, мозолей, пролежней, натертостей, вросших ногтей и тому подобного.

Тут же, как из щедрого ушата, хлынул поток вопросов. Спрашивали о разном, и Жак старался ответить всем.

Я отошел от группы мотострелков и решил заняться варкой кофе. Пакетик с молотым кофе надыбал где-то Бамут, чтобы сварить кофе духам. Семена тоже беспокоило расположение нашего батальона на открытой местности, да еще и по соседству с беспечными мотострелками. Вот пулеметчик и озаботился добычей кофе, чтобы задобрить наших ангелов-хранителей. Сигареты, сникерсы у нас и так были, а вот запасы молотого натурального кофе давно закончились. Растворимый кофе духи не признавали, как и российские аналоги шоколадно-орехового батончика «Сникерс».

Я варил кофе так же, как (я видел это много раз) варил кофе мой первый командир – Стас Крылов с позывным Псих. Собственно говоря, мой нынешний позывной – это наследство погибшего Крылова. Он после смерти завещал мне свое прозвище, а до этого меня звали Сюткиным (этот позывной придумал Крылов, когда узнал, что меня зовут Валера).

В цинк из-под патронов насыпан песок, под цинком разведен огонь, а в песке стоит железная кружка, в которой варится кофе. Потом кофе перельется в два колпачка от взрывателей минометных мин. Колпачки с кофе, зажженная сигарета и сникерс, разрезанный на две части, будут оставлены где-нибудь в укромном месте. Это подношение для духов – Психа и Сникерса, которые погибли в бою с нацистами из батальона «Готенланд». Псих, он же Стас Крылов, и Сникерс, он же Павел Сахаров, – наши с Бамутом ангелы-хранители, которые оберегают нас на этой войне.

Говорят, что на войне, в окопах, атеистов не бывает. Дескать, как только попадаешь под массированный артиллерийский обстрел, так тут же начинаешь молиться всем богам, лишь бы выжить. Это правда! Только бойцы при этом не обязательно обращаются к христианскому Богу, Аллаху или Будде. Нет, зачастую они готовы уверовать в Тора, Вальхаллу, Велеса, Сварога, Перуна, черта лысого и прочее пастафарианство.

Я искренне верил, что наши боевые товарищи Псих и Сникерс, погибшие больше года назад, сейчас оберегают не только нас с Бамутом, но и остальных бойцов 10-го ОДШБ. Вот верил, и все! И плевать, что об этом думают окружающие. Я верил своим глазам, которые видели залетавшие в наш с Бамутом окоп неразорвавшиеся минометные мины; видели минное поле, по которому мы с Семеном прошли аки посуху; видели вражеские автоматные очереди, которые били с близкой дистанции, но при этом не задевали меня и Бамута.

– Мужики, спасибо! Вот уж удружили так удружили! – К нам с Бамутом подбежал Конюхов с пластиковым пакетом под мышкой. – Я даже не ожидал, что вы так лихо все закрутите! Знал бы, за уши притащил бы весь батальон, пинками бы их всех сюда гнал. Вот, мужики, это вам от чистого сердца. Возьмите, не побрезгуйте, все свое, все домашнее. Сало сам солил, самогон сам гнал, сам его очищал и настаивал.

Афганец сунул мне в руки пакет, где на ощупь чувствовались здоровенный, размером с том «Большой советской энциклопедии» шмат сала и пластиковая бутылка.

– Я побегу, доктор ваш уж больно забавно рассказывает.

Конюхов отдал мне пакет и убежал к своим бойцам, которые, обступив Жака со всех сторон, засыпали его вопросами.

– Дай пробу с сала сниму, – попросил Бамут.

– Обойдешься, – пресек я попытку покушения на продуктовый общак. – Следи за кофеем, а я пойду отнесу сало Коку. Может, он на нем зажарку для картохи сделает.

– Жадина! – проворчал мне вслед Семен.

Я отнес подарок Конюхова на кухню, нашему батальонному повару Коку, который колдовал над принесенными мотострелками дарами. На самодельном пищеблоке витали такие аппетитные ароматы, что слюни начинали течь сами собой, превращая меня в бульдога.

Кок получил свою «погремуху» за то, что на гражданке кашеварил на круизных лайнерах, причем не простых, а барражирующих на международных линиях. Денег он за это получал прилично, но, когда Родина вступила в войну, тридцатилетний Витька Степанов сменил поварской колпак на кевларовый безухий шлем, купленный на собственные деньги, и ушел добровольцем на фронт.

– Гля, гости к нам! Комбат, что ли, вернулся? – встревоженно произнес повар, глядя мне за спину.

Я обернулся и увидел, что к расположению нашего батальона подъезжает армейский УАЗ «Гусар» с торчащим из люка пулеметчиком. Не понял? А это что еще за гости с бугра?!

То, что произошло дальше, круто изменило не только мою судьбу, но и судьбу всего нашего немногочисленного отряда.

«Гусар» резво подскочил к группе мотострелков, которые, чтобы не попасть под колеса, брызнули в разные стороны. Передняя дверь подъехавшего уазика распахнулась, и на землю спрыгнул офицер в звании майора, который тут же, без всяких переходов и расшаркиваний, начал орать на Жака и мотострелков благим матом, оскорбляя по-всякому и склоняя во всех позах не только присутствующих, но и их ближайших родственников по материнской и отцовской линии. Суть ругани майора стала понятна сразу: он был очень расстроен тем фактом, что его подчиненные без его разрешения отправились перенимать боевой опыт у таких раздолбаев, мудаков и трусов, как мы.

Поначалу Бамут и Жак, оказавшиеся ближе всех к уазику и крикливому майору, не обратили на его истерику особого внимания. Ну орет командир на своих подчиненных благим матом, ну бывает. В конце концов, мы в армии, на войне, это вам не институт благородных девиц, тут матом не ругаются, тут на нем разговаривают. Это мы разбалованы Рыжиком, который редко позволял себе ругаться матом и уж тем более оскорблять своих солдат, то есть нас.

Но когда майор начал обвинять наше подразделение в трусости – дескать, мы запятисотились и оставили свои позиции на передовой, – Жилин не сдержался. Жак тут же начал орать в ответ, ни капельки не смущаясь тем, что перед ним офицер, а сам он как бы находится в звании старшины. Впрочем, Жаку всегда было плевать на чужие чины и звезды на погонах.

Из «гусара» выскочила подмога майора – тот самый тыловик, которого я продинамил с наградным пистолетом, и капитан с автоматом наперевес. Тыловик, кстати, оказался тоже майором.

Капитан с автоматом не придумал ничего лучше, как дать очередь над головами. Мотострелки тут же плюхнулись на землю: кто-то прям распластался в грязи, уткнувшись мордой в грязищу, кто-то просто присел на корточки, прикрывая голову руками.

Я глянул на Бамута и понял, что дело труба: Семена не было на том месте, где я его оставил, возле импровизированной кофеварки. Бамут подхватывал с земли свой ПКМ.

А дальше все пошло совсем плохо. Жак пробил майору в живот, а потом выдернул из кобуры «глок». Капитан с автоматом дал длинную очередь по самодельной печке, на которой стоял цинк с песком, где заваривался кофе, а Бамут, вскинув пулемет, засадил короткую очередь в заднее колесо «гусара», заставив машину осесть на корму, задрав капот к небу

– Батальон, к бою! – громко крикнул я, понимая, что когда Рыжик вернется, то больше всех достанется мне.

Потолок – серый бетон, стены – исцарапанный всякими закорючками бетон, пол – влажный от сырости бетон. Прямоугольник со сторонами четыре на два метра. В двухметровых стенах – дверь и малюсенькое окошко под потолком, четырехметровые стены – монолит без всяких отверстий.

Мрачно, сыро, холодно.

В углу стены с окошком стоит ведро, накрытое крышкой. Это сортир. От ведра воняет дерьмом и мочой. В камере холодно, сыро, а еще темно. Свет включается, только когда в камеру хотят войти или осмотреть ее нутро надзиратели. В светлое время суток свет проникает исключительно из малюсенького, лишенного стекла оконца под потолком. Оттуда же забираются в камеру сырость и уличная прохлада. Окошко забрано решеткой, которая предусмотрена не для того, чтобы кто-то не сбежал из камеры, а чтобы снаружи сюда ничего не передали и не просунули. Размер оконца не больше двух кирпичей поставленных друг на друга. На полу стоят четыре палеты – это вроде нар, лежанки для нас троих: меня, Жака и Бамута.

Выражаясь языком донецких аксакалов, «мы заехали на подвал». Сие выражение означает, что нас задержали и поместили в некий аналог камеры временного содержания. А по сути, подвал – он подвал и есть! Здесь сыро, темно, зябко, стремно и страшно. Похоже, близко в земле залегание грунтовых вод, потому что стены камеры, а особенно пол, изобилуют грибком, плесенью и известковым налетом.

Страшно не оттого, что могут пытать, приговорить к длительному тюремному заключению или вообще расстрелять. Лично для меня самый главный страх – что можно остаться в этом подвале навсегда. Пугает неопределенность. Вот если бы выдвинули какие-то обвинения против нас, дали бы возможность защищаться, тогда было бы легче. А так сидим здесь уже пятый день и маемся неизвестностью.

Раз в день раздается стук в дверь, нам приказывают отойти к дальней от двери стене и встать к ней лицом, задрав руки назад. Входная дверь открывается, и на пол камеры ставят трехлитровую баклажку с водой и армейский котелок с бетонной, холодной перловой кашей. Это наша еда и питье на сутки. Столовых приборов нет, поэтому перловку едим руками.

С нами никто не разговаривает, не вызывает на допросы и не проводит никаких следственных действий. Как будто забыли про нас. Вот этого я и боюсь – остаться здесь навсегда!

Сбой привычного распорядка дня, произошел сегодня утром – вместо каши и воды Бамута вызвали на допрос. Семен ушел два часа назад и до сих пор не возвращался. Я лежал, глядел в потолок и завидовал Бамуту. Лучше бы меня вызвали на допрос. Хоть бы прошелся, посмотрел по сторонам, пообщался со следователем, узнал бы подробности нашего обвинения.

А так лежу на палетах и слушаю мерное сопение Жака. Жилин горазд дрыхнуть, он спит и спит. Изредка просыпается, спрашивает, есть ли новости, и, получив отрицательный ответ, снова впадает в перманентный сон-полудрему. Я так не могу. Нет, спать я, конечно, могу, но за эти пять дней успел уже выспаться и отлежать себе бока. А вот Жак спит как не в себя, чертов медведь в берлоге!

Произошедшее с нами напоминает какой-то фарс! Просто пипец! Нелепое стечение обстоятельств, из которого теперь просто так не выпутаешься. Причем если бы я был следователем, то я точно не поверил бы, что все произошедшее – это случайное стечение обстоятельств. Какие, на хрен, случайности?! Врете вы все, господа задержанные! Виновны вы! Во всем виновны!

А как все хорошо начиналось! Я стал героем дня, спас весь батальон от серьезных проблем. Так лихо выкрутился из передряги с избиением майора мотострелков, что Рыжик даже пообещал мне отпуск на пару дней.

После моей команды «Батальон, к бою!» мои боевые товарищи, которые занимались различными хозяйственными работами, тут же, расхватав свое оружие, заняли круговую оборону. Двух майоров, капитана с автоматом и пулеметчика из «гусара» обезоружили и связали.

Мотострелков, которые испуганно толпились вокруг, согнали в сторонку и под стволами автоматов предложили спокойно посидеть на земле, не предпринимая никаких активных действий до прибытия нашего комбата. Старшим в группе задержанных назначили Конюхова, чтобы он сам их контролировал. Для поддержания дисциплины и чтобы мотострелкам не закрадывались в головы плохие мысли, поставили рядом с ними караул во главе с Жаком, который продолжил свою лекцию по тактической и прикладной медицине в полевых условиях.

Связались с мотострелками, вызвали дежурного и предложили найти в штабе нашего комбата, чтобы доложить ему о происшествии. Дежурный малехо оху… удивился и впал в транс. Минут пять он не отвечал на вызов, пришлось отправить к ним в располагу гонца – Пашку с позывным Паштет.

Пашка вернулся через полчаса довольный как слон, заявив, что, мол, все на мази, ща приедет Рыжик с делегацией из штаба, будут разбираться.

Я приуныл. Не надо нам здесь никакой делегации с обилием звезд на погонах. По всем правилам, законам и понятиям виноваты кругом мы. Да, мотострелковый майор начал орать матом первый, это зафиксировано на камеру, его придурочный капитан с автоматом тоже первым открыл огонь, и это тоже зафиксировано на камеру. Но по майорскому туловищу первым ударил Жак, а первым повредил своей стрельбой казенное имущество мотострелков Бамут. Вот и выходит, что сержант и старшина напали на майоров и капитана, применив к ним физическое насилие, да еще подвергнув опасности жизнь военнослужащих РФ стрельбой из пулемета не в воздух, а непосредственно по автомобилю.

Получается, что кругом виноваты только мы.

Ну начал майор орать на своих подчиненных, и хрен ли влезать? Это его солдатики, а значит, он имеет право на них орать как хочет, на то он и их командир. Начал на нас орать? Ну потерпели бы, чай, не барышни кисейные, чтобы от матов краснеть и в обмороки падать. Хрена лысого начали в ответ орать? Где это видано, чтобы старшина на майора матом кричал? Так не положено! Это против всех норм субординации и правил приличия, принятых в армии.

Другое дело, что когда подразделение только что выходит из боя, да еще такого напряженного, когда оно две недели ожесточенно рубилось, потеряв девяносто процентов личного состава ранеными и убитыми, то надо понимать, что к таким бойцам лучше пока не соваться со своими матами и криками. Вот отойдут они малешко от угара передовой, оботрутся, передохнут, подышат тыловым воздухом, вот тогда и лезь к ним со своим уставом и командирской матерщиной.

Короче, майор сам виноват, не учел психологического момента. Скорее всего, его еще и тыловик против меня и всех моих боевых товарищей накрутил. Может, этот чертов наградной ПМ предназначался командиру мотострелков в качестве подарка. Хрен его знает. Вот только нам от этого не легче. На разбор полетов приедет комиссия из таких же тыловых полковников и генералов, как мотострелковый майор. Будут они сильно разбираться. Факт есть факт – мы напали первыми, а значит, виноваты.

– Слышь, братан, дело есть, – шепотом обратился ко мне Бамут. – У майора размер ноги как у меня. А на ногах точно такие же «коркораны», какие я вчера намародерил. Можно я их себе заберу, а ему свои подсуну?

– Чего? – нахмурился я, не понимая, как Бамут в такой момент может еще и об обувке думать.

– Да, блин, неудобно мне в ботинках на два размера больше ходить. Замаялся я. Да я тебе отвечаю, братан, что ботинки один в один как мои, только нужного размера.

– Один в один, говоришь? – хитро сощурившись, переспросил я.

– Да. Ну так че, я мухой метнусь и поменяю ботинки?

– Ты гений, Бамут! Снимай свои шузы, – приказал я.

– Сам, что ли, поменяешь? – настороженно спросил Семен.

– Ага, – кивнул я, – а ты пока мои кроссы поноси, – предложил я.

Забрав у Семена его трофейные ботинки, я перерыл свои запасы флешек и накопителей, на которых был записан различный материал. Нашел ту, что искал, и за пять минут скинул нужную мне запись в память планшета. Все, я готов к встрече с высокими чинами, которые сейчас едут сюда вместе Рыжиком. Отмазка так себе, но лучше хоть что-то, чем совсем ничего.

Ко мне подошел Конюхов и высказал свои опасения по поводу произошедшего инцидента: дескать, вы, парни, конечно, крутые, и мы с пацанами всей душой за вас, но вам пипец!

С его слов, майор Грозлов, который лежал сейчас связанный, занимал должность заместителя командира батальона по воспитательной работе с личным составом и в отсутствие непосредственного командира батальона подполковника Суслова замещал его, возглавлял батальон. А поскольку подполковник чаще отсутствовал, чем присутствовал в батальоне, то замполит фактически руководил батальоном постоянно, то есть 24/7. Сам Суслов чаще всего находился либо в штабе, либо «за ленточкой», то есть в где-то в России.

Майор Суханин, тыловик, который сейчас тоже валялся связанным, состоял в непосредственной криминальной связке с Грозловым, крутя с ним различные схемы по личному обогащению. Оба майора ничего не боялись, так как действовали с непосредственного разрешения и под покровительством подполковника Суслова, которому, собственно говоря, и уходила львиная доля «добычи».

На гражданке Суслов занимал должность какого-то там руководителя среднего звена в аппарате губернатора области, где был сформирован их батальон. И, собственно говоря, погоны подполковника получил непосредственно перед отправкой батальона на войну, а до этого не имел к армии никакого отношения. Зато имел отношения с дочерью губернатора, с которой состоял в законном браке.

Суслова обычно бросали на самый горячий участок работы: он боролся с «ковидлом», распределяя бюджетные средства, выделенные на антиковидные меры, он занимался переселением граждан из ветхого жилья, он занимался нелегальной вырубкой леса и дорожным строительством. В общем, Суслов был человеком очень полезным и системным.

Ну а когда началась война и некоторые регионы Российской Федерации создали свои «именные», региональные воинские подразделения, вот тут власти остальных регионов, в том числе и того, где жили и трудились Суслов со своим тестем, поняли, что «поперло»! Все эти ковиды, дороги, леса и ветхое жилье просто ничто по сравнению с тратами на войну. Причем в отличие от всех остальных «тем» и «муток», расходы на войну хороши тем, что их очень тяжело проверить. Не каждый проверяющий или ревизор поедут в зону боевых действий для проверки численности личного состава, количества боевой техники или расхода материальных средств. Оно им надо?

Недостающие четыреста бойцов в мотострелковом батальоне приносят каждый месяц сто миллионов рублей только прямых финансовых выплат, а если добавить к этому еще продуктовое, материальное и иные формы довольствия, положенные каждому солдату, то сумму смело можно удвоить.

А еще можно пару раз в неделю двухсотить на бумаге кого-то из липовых бойцов, получая на них «похоронные» средства, положенные из бюджета. Сколько там у нас сейчас платят семье за убитого на передовой российского солдата? С учетом всех выплат – двенадцать миллионов. При чем этой семье обычного, настоящего героя-фронтовика придется обить пороги и попотеть, чтобы получить хотя бы часть этих «похоронных» денег, а за липовых все приходит сразу и в полном объеме, потому что так надо. Технологию обогащения с помощью липовых «мертвых душ» придумали черти когда – еще Гоголь описал ее в мельчайших подробностях. Никогда не переведутся Чичиковы на земле русской!

А ведь есть еще и техника, которую, в соответствии с уставом и регламентом, необходимо каждый день заводить, прогревать двигатели, обслуживать и перемещаться на ней. Если делать это только «на бумаге», то на сорока единицах колесной и гусеничной техники можно совершенно спокойно, не напрягаясь, экономить каждый месяц пару сотен тонн горючего, реализуя его через сеть подконтрольных АЗС. А это еще десять миллионов рублей чистой прибыли.

А сколько у нас сердобольных граждан, которые отдают последнее на нужды фронта? Многодетные семьи кроят свой бюджет, выделяя по несколько тысяч рублей, пенсионеры отдают часть своей пенсии, школьники экономят на обедах или полученные на день рождения деньги тратят не на себя, а покупают что-то нужное для фронта, ну и так далее. Поэтому фронт можно снабжать из народных средств, а областной бюджет, который, по бумагам, идет на снабжение батальона, отправлять в карман подконтрольных фирм.

Вот нужна, к примеру, батальону легкая техника: пикапы, внедорожники, «буханки» и прочие грузовички. Область закупает все это для нужд батальона в специализированных фирмах и автосалонах, где по накладной цена каждой такой единицы в десять раз выше, чем ее аналог на любом сайте по продаже автомобилей. Тут пару миллионов добыл, тут десяток «срезал», тут кое-что «пририсовал», здесь немного «сэкономил». Большая часть, понятное дело, наверх уходит, потому что многозвездным генералам и чиновникам в высоких кабинетах как-то не с руки самим «схемы» крутить, но что-то и себе оставил. Если уметь, то можно много заработать. Время такое, война все спишет!

Все сказанное Конюховым я и так понимал: хоть мне и нет еще тридцати, но я ж не глупый человек, не наивный юноша, хоть родом из Москвы. Мой папенька, царство ему небесное, тоже был чиновником «из обоймы», всю свою жизнь протрудился в министерстве иностранных дел на разных постах. И наша семья всегда жила не «на зарплату». Я много чего и сам мог бы рассказать Конюхову. Только не буду, не хочу.

Вот из-за таких вот Сусловых мы так плохо и воюем на этой войне. Если бы все чиновники, генералы и комбаты были как наш Рыжик, то война, возможно, и не началась бы. Хрена лысого кто-то напал бы на Россию, если бы в ней не было мощной, пустившей глубоко в общество корни пятой колонны. Но она есть, эта колонна, причем в ней не только активно сочувствующие врагу элементы, но и просто ворюги, казнокрады, которые порой в сто раз хуже, чем вражеские диверсанты, ибо приносят своей Родине очень много вреда.

Так было всегда. Во все времена Россия воевала в трудных тыловых условиях. Даже в Великую Отечественную войну и то были ворюги, казнокрады и симулякры. Без них никуда. Это болезнь не только России-матушки, но и всего человечества. Во всех армиях мира воруют примерно одинаково. Потому что это не исправить и не искоренить, такова сущность самого человека. А принципиальные и правильные, как наш комбат Рыжиков, всегда в меньшинстве.

Но ничего, пусть, как говорится, нас мало, но мы в тельняшках! Сломаем вражеской гадине хребет об колено, никуда она от нас не уйдет. Русский солдат воюет, несмотря на воровство генералов и чиновников, он воюет за Родину, за мать, за детей, за жену… Бывает, и за деньги воюет, если нет в тылу семьи, но это неважно, главное, что воюет. И будет воевать!

На той стороне такие же солдаты, как и у нас. Они воюют за свои семьи, за своих жен, матерей и детей… Кто-то тоже воюет за деньги. И у них тоже насквозь продажные генералы и чиновники. Но есть и честные командиры, как у нас, этого у них не отнять.

Правда, у нас есть огромный плюс перед нашими врагами: мы воюем на свои деньги. На войну тратим деньги из российской казны. Наши чиновники воруют российские деньги, поэтому нам легче. России не надо никому отдавать долги после войны, а вот нашим небратьям в любом случае придется расплатиться за оружие и помощь. У них есть кураторы и финансовые мешки, которые решают, дать денег или нет. Если решат, что эта война с финансовой точки зрения слишком дорого обходится, то она тут же закончится, и мы победим, так сказать, «техническим нокаутом». Но пока не решили, пока средства выделяют и, соответственно, воюют!

Для меня и моих боевых товарищей самое главное – это чтобы, когда противник решит, что им надоело воевать и надо договариваться, наши генералы и руководство страны не пошли на договорник. Нельзя останавливаться, надо идти вперед, поставить раком все эти их НАТО, США, Канаду, Евросоюз и прочие AUKUSbi. Сделать им а-та-та, чтобы они еще сотню лет не лезли к нам в гости со своей демократией и гомосятиной.

– Псих, ты че, опять в высоких сферах паришь? – дернул меня за рукав Бамут. – Я не понял: ты че, не подменил ботинки? Вон уже Рыжик бежит с гостями. Мне в чем теперь ходить?

– Сема, свали, не мороси, я тебе новые ботинки куплю! – отогнал я Семена подальше.

Рыжиков прибыл вместе с тремя полковниками и двумя отделениями спецназа на трех бронеавтомобилях «Тайфун». Трехосные бронированные машины ненавязчиво взяли нас в полукольцо, наставив на нас стволы своих автоматических 20-миллиметровых установок. Некоторые из бойцов «Десятки» так же ненавязчиво расползлись по укрытиям с трубами разовых гранатометов в обнимку. От внимательного взгляда командира спецназа это не укрылось, поэтому он приказал своим орлам рассредоточиться.

– Сержант Пшенкин, доложите немедленно: что здесь происходит? – обратился ко мне Рыжиков.

– За время вашего отсутствия по просьбе наших соседей мотострелков мы организовали обмен опытом. Были проведены три лекции: по противодействию вражеским БПЛА, по особенностям прямого огневого контакта и по основам тактической медицины. Во время проведения занятия по медицине в расположение нашего подразделения прибыли майоры Грозлов и Суханин, которые тут же принялись оскорблять в нецензурных выражениях не только своих подчиненных, но и бойцов нашего подразделения. Прибывший с ними капитан Потанин открыл стрельбу из автомата, – спокойно доложил я. – Мной были предприняты действия по нейтрализации данных офицеров.

– Что?! – взревел стоявший рядом с Рыжиком полковник. – Сержант, ты что, офигел?! С какого перепугу вы набросились на офицеров и захватили их в заложники? Только из-за того, что они тут немного поматерились? Ты пьян?! Скажи, ты пьян, скотина?!

– Нет, я абсолютно трезв, – спокойно ответил я. – Могу пройти освидетельствование. Могу дыхнуть, – предложил я. – А задержали мы их не из-за матов, а по другой причине, но о ней я хотел бы доложить наедине, без посторонних ушей, так сказать, во избежание утечки секретной информации. Среди вас есть сотрудники ФСБ? – спросил я, обращаясь к приехавшим полковникам. – Мы не стали бы задерживать офицеров просто так, только из-за того, что они орут матом.

Кричавший на меня полковник выпучил глаза, покраснел, хотел было что-то сказать, но потом, видимо, понял, что я не шучу.

– Капитан, обеспечить периметр в двадцать метров! – приказал полковник командиру группы спецназа.

Спецназовцы тут же начали теснить наших бойцов, но те стояли как монумент, не обращая внимания на предупреждающие крики и повелительные команды. Только после того, как Рыжиков едва заметно кивнул головой, бойцы «Десятки» откатились назад, где все равно заняли оборонительные позиции, выставив весь арсенал, что был на руках.

– Майор Рыжиков, молите бога, чтобы причина для всего этого беспредела была серьезной, – пригрозил полковник нашему комбату. А потом более тихим голосом обратился ко мне: – Докладывай, сержант!

– Вот эти ботинки были сняты позавчера с пленного американского офицера, который прикидывался польским наемником. А вот эти ботинки были на ногах у майора Грозлова во время визита к нам в расположение. Три месяца назад, перед самой отправкой на фронт, нам читал лекцию сотрудник ФСБ. Так вот, он рассказывал про опыт Второй мировой войны, когда сотрудники СМЕРШ выявляли вражеских диверсантов именно по единообразной обуви не советского происхождения, – доложил я. – Видео этого выступления сотрудника ФСБ у меня есть, я тогда все снимал. Также у меня есть запись с сегодняшним задержанием офицеров мотострелков, – закончил я свой доклад.

– Ты что, все снимаешь? – с каким-то недовольным выражением лица спросил полковник.

– По возможности, – ответил я. – Хочу после войны смонтировать серию фильмов про наш батальон. Опыт у меня есть, в прошлом я видеоблогер с несколькими миллионами подписчиков на YouTube[4], ну и мои родители занимали в свое время высокие посты в МИД.

Про канал и МИД я сказал не просто, чтобы похвастать перед полковником, а чтобы он понимал, с кем имеет дело и что вся эта ситуация может быть предана огласке. Чиновники всех ведомств и всех рангов больше всего на свете боятся огласки своих действий. Потому что ничто так не пугает чиновника, как то, что от него отрекутся покровители и он останется один на один с безжалостным механизмом государственной карательной системы.

Ну и про ботинки я тоже не просто так сказал. Действительно, был такой момент в истории советской контрразведки, когда в самом начале войны немецких диверсантов выявляли по не свойственным советским солдатам элементам обмундирования, а именно сапогам. Потом в кинематографе этот момент превратился в миф о форме шляпок гвоздей на подошвах сапог. На самом деле немецкие диверсанты из войсковой разведки, переодевшись в советскую форму, частенько оставляли на себе свои родные сапоги, чем и выдавали себя сотрудникам СМЕРШ. Но немцев понять можно, потому что пехом шагать в неразношенных яловых или кирзовых сапогах – то еще удовольствие.

– Сержант, ты сейчас серьезно? – недоуменно нахмурившись, спросил полковник. – Ты обвиняешь майора Грозлова в том, что он американский шпион, только потому, что у него на ногах ботинки американского производства?

– Я никого не обвиняю, – твердо заявил я, – я всего лишь проявил бдительность и обратил внимание на те моменты, на которые нас учили обращать внимание инструкторы из ФСБ. Если майор невиновен, то я готов извиниться перед ним за задержание и примененную к нему физическую силу.

Полковник не дурак, он прекрасно понимает, что майор Грозлов вряд ли является американским шпионом, но… А вдруг?! Вдруг все-таки шпион?! Пусть не кадровый, засланный много лет назад агент «на холоде», но ведь он может быть человеком, который по глупости и незнанию сотрудничал с вражеской разведкой. Тут нельзя ошибиться. Если окажется, что майор Грозлов имеет хоть малейшее отношение к сотрудничеству с нашими «партнерами» или возможному сливу им информации, то не пощадят никого! Абсолютно никого! Не помогут ни Суслов, ни его тесть губернатор. Достанется всем! Полетят головы, погоны и кресла.

– Майор Грозлов сам должен был понимать, что лезть к солдатам, только что вышедшим из боя, с рукоприкладством и матерщиной чревато, – довольно громко пробубнил себе под нос Рыжик. – Слава богу, что мои бойцы их не перестреляли.

– Ох, мля, Рыжик-Рыжик, что ж у тебя все не как у людей, – прошептал полковник. – Надо срочно убирать вас отсюда от греха подальше. Собирай своих бойцов, сейчас возьмем транспорт у мотострелков, и под конвоем спецназа отправлю вас в тыл. Переночуете в Новониколаевке, а утром решим, куда вас дальше отослать на перегруппировку. Здесь я все сам разрулю.

Нас долго упрашивать не пришлось. За полчаса подразделение было собрано и готово к отправке в тыл. Дольше пришлось ждать, пока мотострелки найдут для нас транспорт. Ждали больше часа. За это время бойцы «Десятки» откушали картохи с салом, рыбой и свежим хлебом, запивая все это квасом. Трапезой поделились со спецназовцами, которые носы воротить не стали и угощение приняли с большим удовольствием, добавив к общему столу часть своих припасов из ИРП.

Когда транспорт нашелся, то мы отбыли из расположения мотострелков, подарив Конюхову на прощание целый мешок трофейных бэушных турникетов, которые надо было всего лишь очистить от крови и постирать. Сержант подарку обрадовался и просил не злиться на их батальон: дескать, они мужики нормальные, ну а то, что командир у них долб***б, то на Руси от этого никто не застрахован. Я в ответ напомнил о безопасности и правилах размещения личного состава на случай вражеского обстрела.

Когда располага мотострелков скрылась из виду, я облегченно выдохнул. Все это время меня терзали тяжелые предчувствия, буквально грызло что-то внутри, предсказывая скорую трагедию.

Уже в машине, где мы с Рыжиковым ехали вместе, я рассказал комбату об инциденте с наградным пистолетом и майором-тыловиком, предположив, что все случившееся произошло именно из-за того, что я отменил сделку. Рыжик со мной согласился, отвесил подзатыльник и отобрал трофейный ПМ, в очередной раз прочитав нудную лекцию о недопустимости выменивания у других подразделений казенного имущества. Мол, трофеями меняйтесь сколько влезет, а то, что выдала Родина, трогать не смей.

Я в очередной раз, скрестив тайком пальцы, пообещал, что больше так делать не буду.

Рыжик похвалил меня, что я не уронил честь родного батальона и смог выкрутиться из неприятной и скользкой ситуации.

Заночевали мы в большом, вытянутом как кишка промышленном здании. Раньше здесь располагалась лесопилка. В воздухе вкусно пахло опилками и деревом, а вдоль стен стояли грубо сколоченные двухэтажные нары, на которых мы и заночевали. До нас здесь пересиживали мобики.

Утро началось со «стройки» – так мы называли между собой построение, на котором Рыжик хотел довести до личного состава задачи на день. Но только комбат раззявил было рот, чтобы начать ставить задачи, как к нам подкатили три уже знакомых спецназовских «тайфуна». Из громкоговорителя одного из них раздался голос, сообщивший, что все мы задержаны и в случае неповиновения будем уничтожены.

При себе у нас были только автоматы и ограниченный БК. Рыпаться не было смысла, так что пришлось повиноваться.

Рыжик переговорил с командиром спецназа, и тот огорошил его новостью, что сегодня ночью, в ноль-ноль часов, расположение мотострелкового батальона накрыли залпом из «хаймерсов», а нас обвиняют в наведении вражеских ракет на расположение мотострелков.

Вот так мы оказались в сыром подвале. Рыжикова сразу куда-то увезли, меня, Бамута и Жака поместили в одну камеру, а остальных скопом держали где-то в другом месте.

По ощущениям, с того момента, как Семена увели на допрос, прошло не меньше четырех часов. Что-то долго. Могут перевести в другую камеру, и Бамут больше к нам не вернется.

Жак в очередной раз проснулся и сонно спросил:

– Новости есть?

– Инопланетяне захватили Землю, – буркнул я.

– Наконец-то наши пришли, – отозвался медик. – Бамут не возвращался?

– Нет.

– Хреново. Как думаешь, почему именно его вызвали на допрос?

– Он из нас троих самый легко внушаемый, – предположил я, – а значит, удобный персонаж для работы со следователем.

– Вот и так думаю, – согласился с моей гипотезой Жак. – Плохо, что кашу и воду не принесли. Голодом заморить, что ли, хотят? Эх, я бы сейчас круассанчик с кофе откушал.

– А я бы лучше джембон стоптал, – поддержал я Жилина, – здоровенный такой, на всю длину багета.

– Что за зверь? – спросил Жак.

– Джембон – это классический французский сандвич из багета с начинкой. В качестве начинки обычно ветчина, зелень, соусы. Типичный парижский фастфуд.

– Откуда знаешь? Был в Париже?

– Да.

– Лихо. Валерчик, а расскажи мне что-нибудь такое, чисто французское, чтобы точно было понятно, что был в Париже.

– Тебе зачем?

– Из-за моего позывного встречные бабы-медички часто думают, что я имею какое-то отношение к Франции. А это офигительный способ подкатить к ним и залезть под юбку. Франция-шманция, Париж-мариж, то да се, романтика, ля-сим-трясим… Ну, сам понимаешь, – хитро сощурился Жак.

– Рассказать тебе про Париж? Ну, с чего бы начать? Воздух Парижа особенный. Я бы даже сказал, что воздух Парижа неприятен, ибо он наполнен вонью попкорна и прочей дешевой дряни, словно дешевые районы азиатских стран. В Париже на каждом шагу ты встретишь рестораны. Рестораны, рестораны – нескончаемый ряд ресторанов. Цены в ресторанах сильно отличаются от цен в других западноевропейских странах, причем отличаются они в невыгодную сторону. Цены в ресторанах Парижа намного выше, чем где-либо еще. Если ты захотел выпить пива, то это в некотором роде проблема. Дело в том, что французское пиво – дерьмо! Никогда не пей французское пиво, пей немецкое или ирландское.

Далее, сервис! Сервис в Париже – дерьмо, но если официант услышит твой восточноевропейский акцент, то сервис будет еще хуже. Вдобавок ко всему цены при выписывании тебе счета претерпевают странные и непонятные изменения.

Скажем, если в забегаловке написано, что цена пива «Гиннес» – пять евро, то тебе подадут счет на девять евро. Девять евро за стакан пива, хоть и хорошего ирландского пива! Для сравнения, цена за стакан пива в самой Ирландии варьируется от трех до пяти евро. И это цена, которую ты можешь увидеть даже в аэропорту Дублина, а ведь все знают, что аэропорты нещадно накручивают цены. Пиво в аэропорту Берлина, к примеру, стоит всего около пяти долларов. Так что политика обдирания ясна и неприятна.

Париж можно описать одним словом – разочарование. Жилье в Париже омерзительно. Все привыкли видеть во французских фильмах, как рядовой инженер или музыкант, блондин с разными ботинками, живет в роскошной и большой квартире с прекрасным видом из окна. Однако это не более чем ложь. Квартирки в Париже маленькие. Маленькие, стремненькие и очень, очень дорогие. А уж вид из окон тех квартир такой, что лучше бы окон в них не было вообще, так как под видом из окна подразумевается вид в окна других обитателей этого же дома.

– Мля, Псих, ну на такие разговоры девочек не купишь и в постель не заманишь, – нахмурился Жак. – Расскажи что-нибудь эдакое, такое, веселое!

– Веселое?

– Ага. И чтобы там обязательно было про русских во Франции, – уточнил Жилин.

– Хорошо, слушай. История не моя, рассказывал мне ее один француз, но правда это или байка из интернета, я не знаю. За что купил, за то и продаю.

– Договорились.

– Представь себе маленький городок Авиньон. В местный магазин рано утром завозят свежие багеты – теплые, вкусные, ароматные. Все французы обожают багеты и потребляют их просто в огромных количествах – по три штуки в день на каждого француза, включая младенцев и находящихся в коме стариков. Французы в ожидании привоза багетов занимают очередь у кассы. Ждут. Очередь большая, но цивилизованная, нешумная. Только что испеченные и привезенные багеты стоят в трех корзинах, как карандаши в стакане. На всех может и не хватить.

И вот появляется Зло – в магазин входят пятеро шумных бородатых арабов. Они берут в руки багеты из корзин, каждый столько, сколько помещается в руках. Корзины пустеют. Громкие арабы идут в конец очереди, чтобы расплатиться. Очередь медленно провожает их глазами. Повисает тягостное молчание. Французы понимают, что стоят в очереди бесполезно: хлеб закончился благодаря арабам. Но они толерантно молчат. Атмосфера наэлектризована.

И вдруг в гробовой тишине из очереди хрипло и угрожающе звучит фраза на неизвестном языке: «Это чо за ху***я?!» Из середины очереди медленно вылезают два мрачных типа. Так появляется второе Зло, которое молча направляется в конец очереди к первому Злу. Очередь съеживается. Парни подходят к первым двум арабам, медленно и неотвратимо забирают у них все, все багеты и поворачивают назад. Очередь в коматозном состоянии.

А дальше происходит то, что окончательно ломает мозг французов. На обратном пути парни каждому французу в очереди отдают по багету в одни руки. И, судя по их взгляду, отказаться от этих багетов ни у кого не выйдет. Потом парни снова возвращаются к арабам, забирают багеты у следующих, и так повторяется до тех пор, пока у всех французов в очереди в руках не оказывается по багету. После этого каждый из парней берет по одному багету себе, а оставшиеся возвращают арабам… и встают на свое место в очередь. Все! Второе Зло победило первое Зло.

Очередь в шоке. В тишине слышны мысли французов. «Это русские!» «Русские силой могут не только забрать хлеб, но и заставить его съесть?!» «Если русские могут устроить такое в очереди, голыми руками, в мирное время, то что они могут с помощью автомата Калашникова, танка или подводной лодки во время войны?!»

– Ха-ха-ха! Га-га-га!

Жака накрыл приступ дикого хохота. Медик смеялся долго, размазывая по щекам выступившие слезы. Смеяться он закончил, когда смех вызвал икоту. Икал Жак минут десять, и только после того, как он сделал комплекс дыхательных упражнений, Жилин перестал икать.

– Девять евро за бокал пива?! Они там в своих Европах совсем, что ли, офигели? – поразился медик.

– Могут себе позволить, буржуи проклятые.

– Капец! Это ж на наши деньги сколько выходит? Восемьсот рублей за бокал пива? Обалдеть! Раз могут себе такие цены позволить, то на кой ляд они к нам лезут? – горько вздохнул Жак.

– Ну так потому и лезут, что хотят и дальше сытно есть и пьяно пить, – равнодушно пожал я плечами. – Прогрессивный Запад умеет жить только за счет кого-то. Долгие столетия они жили за счет колоний в Африке, Азии и Южной Америке. Сейчас они хотят жить за счет нас. Вот свалят режим в России, захватят Русь-матушку, поставят раком всех нас и будут харчить наши ресурсы.

– Думаешь, захватят? – спросил Жак.

– Не знаю, очень не хотелось бы, чтобы захватили. Единственное, в чем я уверен, – что пока там наверху не примут решение воевать по-взрослому, то ни хрена мы не победим. Сам же видишь, что происходит на передовой. Наш батальон две недели жестко рубится на износ, истекая кровью и харкая ею же, теряет за это время девяносто процентов личного состава и в итоге, не получив обещанного подкрепления, отходит со своих позиций. А все это время в десяти километрах от нас стоит и ничего не делает батальон мотострелков. И мотострелки эти нужны не для войны, а для того, чтобы какие-то там симулякры в тылу получали с этого жирный барыш. А самое обидное, что большая часть мотострелков не ссыкуны и рвутся в бой, но их не пускают. Так что, Жак, я не знаю, победим мы в этой войне или нет, – грустно подытожил я.

– Победим! – уверенно заявил Жилин. – Всегда побеждали и сейчас победим. Самый стремный расклад – это если враг дойдет до Москвы и сотрет в порошок элитные поселки на Рублевке. Вот тогда наши элиты поймут, что пора воевать по-взрослому.

– Ага, победим; только, как всегда, вместо того чтобы наказать раз и навсегда наших «партнеров», аккуратненько погладим их по голове и попросим больше не шалить. А они через пятьдесят-семьдесят лет опять полезут к нам в гости.

– Ну а как по-другому? Русский человек – он добрый и жалостливый, – развел руками Жак.

Я ничего не успел сказать в ответ на слова Жака. В дверь стукнули, и раздалась команда:

– Встали лицом к стене, руки назад!

Мы с Жилиным нехотя выполнили команду: уткнулись лбами в шершавую, сырую бетонную стену, задрав руки назад.

Лязгнул засов, скрипнул ключ в замочной скважине, и позади послышалось шлепанье обуви без шнурков. Бамут вернулся в камеру!

Выглядел пулеметчик расстроенным, зато в руках держал пластиковый контейнер, судя по запаху, с чем-то вкусным внутри.

– И за что же ты продался? – шмыгая носом, спросил Жак.

– Котлеты! Домашние! – с гордостью заявил Семен. – Земелю встретил со своего поселка. Следователь по нашему делу. Отличный мужик. Хорошо с ним поговорили, душевно. Вот котлетами угостил.

– Нормально! – похвалил пулеметчика Жак.

В пластиковом контейнере было десять котлет. Мы разделили их по справедливости: мне и Семену по три котлеты, а Жаку, как старшему, четыре штуки.

– Ну, рассказывай: что там снаружи происходит? – шамкая набитым ртом, спросил Жак.

– Пипец снаружи происходит, – горько вздохнул Бамут. – Жопа полная!

– Мотострелков сильно побили? – спросил я.

– Да. Шесть снарядов «хаймерсов» легли точно в их располагу. Потери жуткие! Из шестисот бойцов убитых больше двух сотен, раненых разной степени тяжести около трехсот, целых и невредимых меньше сотни. Причем по иронии судьбы все уцелевшие – это пацаны из взвода знакомого нам Конюхова. Он после нашего отбытия начал бочку катить на свое командование и бузить; ну, его, вместе с его взводом и всеми сочувствующими бойцами из других взводов, в назидательных целях послали ночевать в окопы. И получилось так, что когда прилетели «хаймерсы», то все, кто ночевал в палатках, либо погибли, либо были ранены, а Конюхов с остальными бузотерами отделались легкими контузиями и царапинами.

– Повезло! – потрясенно протянул Жак. – Надеюсь, что трофейные турникеты, подаренные мной, пригодились.

– Духи помогли, – цокнул языком Бамут. – Вот прогневили упыри майоры духов, те им сразу отомстили, а нам, соответственно, помогли, увели из зоны обстрела. Конюхову и его пацанам тоже помогли, потому что духи справедливые и видят, кому надо помочь, а кому не надо.

– Завязывай с этим мракобесием, – одернул пулеметчика Жак, – лучше дальше расскажи, что было. Почему нас обвиняют в наведении «хаймерсов»?

– Ну а кого же еще? – развел руками Бамут. – Мы там были? Были! Укатили оттуда за пару часов до налета? Укатили! Вот и вся доказательная база следствия. А, нет, забыл еще пару моментов. Во-первых, при досмотре личных вещей нашего комбата нашли наградной ПМ с надписью «За мужшсть i стшккть, виявлену в бою», ну а во-вторых, на гоупрошных камерах Психа, – тут Семен многозначительно посмотрел на меня, – есть отснятый материал с лекциями для мотострелков, где Валерка несколько раз повторяет про возможный скорый прилет «хаймерсов». Еще какие-нибудь доказательства нужны?

– Это пипец! – закатив глаза к потолку, процедил Жак. – Они там что, все головой стукнулись? Командование что, думает, что наш Рыжик – вражеский агент, который таскает при себе личный, подаренный украинцами наградной пистолет? Они там что, совсем дебилы?

– Есть еще один момент. Я вообще не хотел вам о нем говорить, – каким-то совсем потухшим голосом произнес Семен. – Наш батальон еще обвиняют в трусости и оставлении позиций. Мне показывали комменты в пабликах и соцсетях, так там нас вовсю парафинят, что мы запятисотились! Дескать, из-за того, что наш ОДШБ сбежал со своих позиций, враг вклинился в оборону Токмака, рассек ее на две части и одним рывком дошел до речки Токмачки, заняв горсовет, ДК и автостанцию. Все три моста через речку наши взорвали, но вы же сами видели, что там речка так себе, и двадцати метров в ширину не будет. Во многих местах техника без всяких мостов может ее форсировать.

– Чего?! – хором выкрикнули мы с Жаком.

Обвинять наш 10-й ОДШБ в трусости и оставлении позиций – это жуткий треш! Мы две недели бились на северной окраине Токмака, удерживая улицу Гоголя, гаражный кооператив, лесопосадку за гаражами, сектор частной застройки и часть окружной дороги Н-30. Причем без нужной поддержки из тыла. Оборонительные позиции нам никто не готовил и времени на раскачку не дали. Командование бросило наш батальон затыкать прорыв вражеской штурмовой механизированной бригады. В бой вступали с колес, сразу же контратакуя наступавшие порядки врага.

Две недели шли кровавые, изнуряющие бои. Вражеская артиллерия утюжила наши позиции практически без остановки. У врага со снарядами, которые им свозили со всего мира, проблем не было. А вот у нас были! Нам снарядов не хватало. Артиллеристы, прикрывавшие наш сектор обороны, имели в своем распоряжении гаубицы Д-30, Д-20 и САУ «Акация». Были еще РСЗО «Грады», но их гоняли по фронту туда-сюда в качестве «пожарной команды». Где-то там, в тылу, были еще «ураганы» и «смерчи», но в нашем секторе они ни разу не работали.

За две недели боев наша авиация работала всего три раза, и то издалека, используя прием кабрирования. Кабрированием называется полет самолета или вертолета с набором высоты и задранным выше горизонта носом. Этот прием применяется тогда, когда требуется поразить наземную цель с наибольшего удаления, не входя при этом в зону противовоздушной обороны цели. Оставаясь вдалеке, самолет после пуска реактивных снарядов под углом значительно выше горизонта разворачивался и уходил, а растянутая горка, выполняемая снарядами, дотягивалась до цели.

У такого пуска, разумеется, есть и обратная сторона: вместе с ростом дальности увеличивается и рассеивание запущенных снарядов. Ведь они неуправляемые и основную часть полета проводят баллистически в свободном падении. Значит, их ничем не корректируемый удлиненный полет при падении на землю даст и увеличение эллипса рассеивания. Короче, авиаторы лупили в белый свет как в копеечку. Летунов понять можно: у врага переносных ЗРК вагон и маленькая тележка, сшибут «грача» или «аллигатора» на раз.

У противника очень хорошо налажена работа контрбатарейных расчетов, которые получают информацию и координаты от специальных, импортного производства радаров. Пара секунд – и есть точные координаты, из какой точки наши артиллеристы ведут стрельбу. Ладно еще самоходчики успевают выпустить пару-тройку снарядов и сменить позиции, а что делать расчетам гаубиц Д-30 и Д-20? У них по нормативу дается пять минут на то, чтобы после стрельбы свернуться и свалить.

Вроде бы пять минут – это очень быстро, и артиллеристы должны успеть. Но к этому времени надо прибавить еще и саму стрельбу. То есть дали арте координаты цели. Она по ней ударила. Враг их тут же зафиксировал и передал координаты своим артиллеристам. А нашим надо после первого выстрела произвести корректировку и, уже внеся поправки, шарахнуть по-взрослому – положить пять-шесть «пряников» в нужную цель. И только потом сворачиваться и уходить. А иначе, без стрельбы по целям, зачем артиллеристы нужны?

Вот и играют они со смертью, зная, что как только сделали первый выстрел, так тут же «засветили» себя и сейчас находятся под прицелом. И надо молиться, чтобы корректировка первого попадания пришла как можно быстрее, чтобы у противника возникли какие-то заминки и трудности, чтобы можно было отстреляться как можно быстрее и точнее, а потом прицепить родную гаубицу к грузовику да драпануть во все лопатки с «засвеченной» позиции.

А к этому еще надо добавить, что есть серьезные проблемы с артиллерией, минометами и РСЗО. Все они в лучшем случае 80-х годов выпуска. А попадаются, особенно среди 82-миллиметровых минометов, образцы выпуска сороковых, военных годов прошлого века.

Возникают вопросы по точности, и дело не в спутниках, помогающих в этом, а в отсутствии интегрированной с ними системы расчетов. К тому же если ствол уже отстрелял свой ресурс, то снаряд полетит непредсказуемо. Мне недавно ребята-наводчики рассказывали, что как-то они отстреливались по важной цели, и получилось это сделать с большой погрешностью. А все потому, что хоть самоходное орудие и 2019 года выпуска (свеженькое, получается), но ствол уже сделал 1800–2000 выстрелов, и его следует поменять, отвезти на поверку и так далее. Но приехал командир и своим приказом продлил ресурс работы ствола. Потому что другого орудия нет. Стреляй из того, что есть, другого не будет. А если это окончательно убьешь, то автомат в руки и переводись в пехоту.

Вот и получается, что ничего не получается. Впрочем, как всегда в России в самом начале войны. И пусть война идет уже второй год, но никто же не знает, сколько она продлится. Может, пять лет, может, десять. Так что второй год боевых действий вполне может быть и началом войны.

У нас на Руси всегда так: пока глаза продерем, пока сонно потянемся, позвонками хрустнем, пока с печи слезем, задницу почешем, яйца почешем, потом выглянем в замызганное окошко, а там – гля! – басурмане уже в огороде! Да как так?! Полдеревни уже захватили, вражины проклятые! Вот тогда русский мужик косоворотку свою нацепит, медведю пьяному, что спит под лавкой, пинка даст, выйдет во двор, выдернет оглоблю и давай гонять супостатов по деревне да в землю православную вколачивать по самые макушки.

А потому что злой мужик русский со вчерашнего-то, не проспался еще, не опохмелился. На хрена вы к нему, вражины, полезли? Предупреждали, говорите, вчера? По телевизору уже год вещаете о скором контрнаступлении? Из каждого утюга об этом трубили? Дык русский мужик и не слыхивал об этом, он с медведем бухал, споря о политике и о том, кто во всех бедах виноват.

Поэтому у нас зима с ее морозами и гололедом всегда приходит неожиданно – в декабре! Весна с ее распутицей и паводками всегда неожиданно приходит – в апреле! А вражеское наступление начинается ровно в тот момент, о котором предупреждали все мировые СМИ, наши военкоры, «говорящие головы» в телевизоре и бабки возле подъезда.

Но все равно вражеское наступление началось неожиданно и стремительно. Нас бросили заткнуть брешь в обороне, приказ был продержаться неделю. Надо было выиграть время, пока успеют соорудить линию укреплений в городской черте, эвакуировать всех гражданских из города и отвести войска за речку Токмачку.

Мы продержались две недели, причем практически без поддержки из тыла. Лимит на расход 122– и 152-миллиметровых снарядов, которыми нас прикрывали артиллеристы, был всего пятьдесят снарядов в сутки для нужд нашего батальона. Пятьдесят снарядов в сутки?! Серьезно?! Это просто капля в море!

Рыжик решил сэкономить и двое суток вообще не запрашивал огневую поддержку. Комбат надеялся, что спустя два дня, на третьи сутки, артиллеристы высадят по нашим разведанным координатам не пятьдесят, а сто пятьдесят снарядов, что позволит провести контратаку и отогнать противника подальше от наших позиций. Ага, щаз! Хрена лысого, а не сто пятьдесят снарядов. Здесь такая математика не работает. Не израсходовал свой лимит – считай, подарил его соседям. Вот и получается, что пятьдесят снарядов – это все, чем может помочь командование нашему 10-му ОДШБ.

Первое время работали по большей части своими минометами и гранатометами. Но этим врага на дальней дистанции не удержишь. Тут нужны крупнокалиберная артиллерия и приличный запас снарядов, который рассчитывается не десятками, а тысячами. Но, видимо, этого запаса снарядов у вышестоящего командования в резерве не было, или они были, но нам забыли или не посчитали нужным их дать.

Поэтому две недели противник утюжил наши позиции, вколачивая нас в землю все глубже и глубже. Получился какой-то бесконечный кровавый и грохочущий взрывами «день сурка». Противник методично обстреливал наши позиции, потом проводил короткую разведку боем, выгоняя на нас небольшие штурмовые группы численностью до взвода при поддержке танков и БМП. Мы в ответ активно огрызались, отгоняя вражеских штурмовиков. Если получалось, то жгли их технику.

После обстрелов и кровавых стычек мы оттаскивали в тыл, на эвакуационные пункты, наших раненых и убитых, пополняли БК и вновь возвращались на передовую. И так изо дня в день, изо дня в день! Монотонный, страшный, убивающий своим безразличием конвейер: БК – на передовую, «двухсотые» и «трехсотые» – в тыл. Туда – патроны и гранаты, оттуда – трупы!

А потом как-то вдруг выяснилось, что от 10-го ОДШБ осталось всего лишь десять процентов личного состава, а на эвакопунктах из БК – только патроны и ручные гранаты. ПТУ Ров нет, минометных мин нет, гранатометов – и тех нет. А есть только приказ: «Ни шагу назад, держать позиции!»

Потом, уже когда отходили в тыл, по дороге встретили брошенную «буханку», в салоне которой лежали двадцать РПГ-26 и десяток цинков с патронами. Парни тут же предложили забрать все это богачество и вернуться на передовую, чтобы отстреляться «мухами» по врагу. Рыжик пинками загонял бойцов обратно по санитарным машинам, запрещая возвращаться на передовую. Но разовые гранатометы и патроны мы все равно забрали с собой: нефиг добру пропадать.

– Так был же приказ, в соответствии с которым мы отошли назад, – удивленно моргая, возразил я.

– А ты видел этот приказ? – скривившись, как от зубной боли, спросил у меня Бамут.

– Нет, – немного подумав, ответил я. – Думаешь, Рыжик отвел бы нас с позиций без приказа? Никогда в это не поверю!

– А я поверю! – неожиданно заявил Жак. – Вспомните, мы все покидали передовую как «трехсотые» разной степени тяжести или сопровождающие их. Рыжик мне четко тогда приказал: «Всех „трехсотых", даже легкораненых, отправить в тыл!» Вот я и отправил. У вас обоих, кстати, в сопроводительных бумагах написано, что вы получили контузии. Видимо, комбат понимал, что по-другому нам с передовой не отойти. Если бы дали боеприпасы или пополнение, то наш комбат никогда бы не ушел с позиций.

– Ну и что? – возразил я. – Пофиг! Мы потеряли в боях девяносто процентов личного состава, а раньше уводили с передовой подразделения, потерявшие пятьдесят процентов. Что за черт?! Опять же, у нас и так почти все были раненые. Ну осталось бы на позициях человек десять-двенадцать – что, они удержали бы их? Фронт шириной больше километра. Нет! Просто кого-то там, в штабе, задолбала прямолинейность и несгибаемость Рыжика, который не хочет мухлевать с отчетами и статистикой, вот и решили его, ну и нас заодно, таким способом изжить. Чтобы уж раз и навсегда!

– Следак что говорил? – спросил у Бамута батальонный медик.

– Ну что говорил? – тяжело вздохнул Семен. – Рыжику светит тюремное заключение, нам троим – статья за дискредитацию участников боевых действий. И это в лучшем случае, потому что Жак нанес телесные повреждения, я – повредил казенное имущество и поставил под угрозу жизнь сослуживцев, ну а ты, Псих, на камеру наговорил себе на три статьи.

В общем, следак предложил разойтись по-хорошему: мы признаем себя виновными по двести восьмидесятой статье УК РФ, официально раскаиваемся и просим прощения на камеру, получаем условку и штраф, вылетаем из рядов ВС РФ, а взамен Рыжик получит меньший срок и к остальным бойцам нашего батальона никаких санкций принимать не будут. Нашу «Десятку» разгонят, всех бойцов переведут в другие подразделения. Думаю, что Рыжику предложили то же самое, иначе хрен бы он на себя такую позорную статью взял, – произнес Бамут. – Времени у нас подумать – до завтра.

– Утро вечера мудренее, – ответил я. – Ничего, прорвемся! Черта лысого они наш батальон разгонят, и Рыжика мы им не отдадим. Я сейчас подумаю, а ночью, глядишь, духи чего подскажут. Утром дадим свой ответ.

Первый бой на окраине Токмака был очень жесткий и кровопролитный, мы потеряли практически всю нашу боевую технику: два танка Т-72, шесть БМП-2 и три БТР-80. В строю остались лишь четыре БТР-80, две БМП «копейки», три «мотолыги» и десяток различных бронеавтомобилей, включая три трофейных «бардака». Но вражеский прорыв был купирован, и противник отброшен назад. В живой силе наш батальон потерял двадцать три бойца, еще тридцать были ранены и эвакуированы в тыл.

Враг в том первом бою потерял не так много техники, как мы, потому что у них артиллерия, в отличие от нашей, работала исправно и колотила по нам как заведенная. Мы точно уничтожили один их танчик, три БТРа и четыре каких-то легких бронеавтомобиля западного производства. Сколько личного состава они потеряли, непонятно, потому что мы откатились назад и не успели посчитать вражеских «двухсотых».

Зато второй день обороны Токмака был выигран нами у противника всухую. Ночью три наши ДРГ проникли в серую зону, где заминировали проселочные грунтовки и дорогу, идущую из Червоногорки. Всего поставили двадцать противотанковых мин и фугасов разной степени мощности. Две ДРГ вернулись обратно в Токмак, а одна, наша, осталась.

Чтобы не ходить по два раза, организовали засаду из шести человек: я, Бамут, сержант Ковалев, рядовые Стылов, Тычин и младший лейтенант Захаров. Младлей был из мобиков, в первом бою он показал себя хорошо, и Рыжик хотел посмотреть, как Захаров поведет себя в засаде, где главное не отчаянное безумство и храбрость, а трезвый ум, холодный расчет и стальные нервы.

Если бы Захаров прошел второе испытание, то был бы назначен командиром взвода, а потом и роты. С офицерами в батальоне была напряженка, их на всю нашу ораву было всего шесть человек. Поэтому взводами у нас командовали сержанты и старшины. Но, кстати, в командире главное не количество звезд на погонах, а то, что у него в голове. Зачастую опытный сержант руководит в бою намного лучше, чем полковник, закончивший академию Генштаба. Проверено на практике не раз и не два!

Это хорошо, что Рыжик у нас в этом плане человек простой: заметил, что боец с головой на плечах, – назначает его командиром, и не важно, что у него не офицерское звание. Пофиг на эти звезды, в бою от них толку мало. В бою главное – сноровка, реакция, стальные нервы… и немного удачи!

Утром, после серьезного обстрела, который продолжался в течение часа, вражеская колонна начала движение в сторону наших позиций на северной окраине Токмака. Украинские снаряды проносились над нашими головами, утюжа жилую застройку в городе. Под прикрытием артиллерийского обстрела вражеская колонна из танков, бронемашин, БМП и БТРов подходила к Токмаку.

Тактика у противника была проверенная и стандартная: сперва выдвигается небольшая группа из пары «коробочек» и взвода пехоты, которая щупает нашу оборону, и, как только слабина найдена, туда тут же запихивают основные силы. Зная об этом, мы расставили минные заграждения с большим разносом, чтобы досталось и авангарду, и основным силам. Зная тактику врага, можно предугадать его действия и нанести максимальный урон.

Первый взрыв прогремел в километре от места основного минирования. Взорвалась мина, заложенная на обочине, которую усилили тремя килограммами взрывчатки и «муравейником» стреляных гильз. Закладка подрывалась дистанционно. Мощный взрыв, волна огня, столб дыма и вихрь осколков. С двух БМП десант смело, как будто великан хлестанул огромной лапищей наотмашь и назойливые мухи полетели с хлебного каравая.

Взрыв пророкотал не в голове колонны, а в ее середине. Передние «коробочки» тут же пришпорили коней: мехводы и командиры боевых машин, видимо, предположили, что попали под обстрел, и этот взрыв – всего лишь пристрелка, а значит, сейчас сюда прилетит жирно и густо. А это значит, что надо сваливать из опасного места как можно быстрее. Колонна сжалась до непростительного размера, сократив жизненно важные промежутки между боевыми машинами до минимума, и плотным паровозиком влетела на участок дороги, нашпигованный основными минными заграждениями и фугасами.

Взрывы гремели секунд двадцать. На дороге пылали сразу три бронеавтомобиля и танк. Вражеская техника с белыми крестами на бортах, попробовала объехать затор по обочине, но тоже нарвалась на мины. Гремят взрывы, десант слетает с брони, детонирует боекомплект с БПМ! Шарахают лавиной осколков противопехотные мины. Крики раненых, мат командиров, визг и стук осколков по броне.

Дым, огонь, взрывы!

Легкобронированные машины объяты пламенем. БРДМ, наехавшую передним колесом на мину, сильным взрывом кладет набок. У танка Т-64 перебита гусеница, он разворачивается бортом к нам…

И в этот момент у младшего лейтенанта Захарова не выдерживают нервы, и он, засранец такой, стреляет из гранатомета в борт танку.

Я, вообще-то, как старший группы строго-настрого запретил проявлять всякую активность и выдавать наше местоположение. Сидели мы хорошо. Посадка густая, яму нашли глубокую. Замаскировались – будь здоров, в паре метров пройдешь и не заметишь, что по соседству лежат шесть здоровых мужиков, увешанных оружием. В первую очередь мы разведчики, а значит, должны разведывать, а не стрелять по танкам. По задаче, поставленной комбатом, наша группа должна была корректировать огонь 120-миллиметровых минометов 2Б11, коих в распоряжении нашего батальона было двенадцать штук с приличным запасом мин.

От места минного заграждения нас отделяло не меньше четырехсот метров. Это достаточное расстояние, чтобы и не выдать себя, и прекрасно за всем наблюдать, тем более что я загодя установил несколько камер, которые передавали изображение не только на мой боевой планшет, но и на такой же прибор в руках командира батареи наших минометов старшины Пыхова, по прозвищу Пых, или (реже) Чих-Пых.

По плану мы должны были сидеть тихо, вести наблюдение, корректировать стрельбу и уж точно не ввязываться ни в какие перестрелки. Но у младшего лейтенанта Захарова в жопе свистел ветер геройства и желания повоевать. А то, что мы в качестве корректировщиков и разведчиков нанесли бы врагу больше урона, он, в силу отсутствия должного опыта, не подумал. Увидел Захаров борт вражеского танка, подхватил гранатомет и шарахнул по нему из РПГ. Младший лейтенант лежал чуть в сторонке, и никто из нас не успел пресечь его геройство.

Излишнее геройство очень вредно на войне. Безумие и отвага – самый быстрый способ погибнуть и утащить в могилу своих боевых товарищей.

Кумулятивная граната из РПГ Захарова ударила в защитный экран танка. Хлопок динамической брони – и выстрел пропал впустую, разве что напугал мехвода, который в этот момент вылезал из своего люка.

– К бою! – зычно рявкнул я. – Огонь из всех стволов!

В нашем распоряжении было шесть одноразовых гранатометов и три пулемета – ПКМ Бамута и два «ганса». Пулеметные коробки «Гансов» на двести пятьдесят патронов каждая вылетели за считаные минуты. Поливали от души, не жалея стволов. На себе тащить обратно лишнее железо нам нельзя, для нас главное – это скорость, но и просто так бросать неизрасходованное БК и пулеметы нельзя, не по-пацански это!

Шесть выстрелов из гранатометов, длинные, ожесточенные, наспех выпущенные очереди из «Гансов», точные и меткие короткие выстрелы из пулемета Бамута, поспешная, скорая трескотня автоматов – все это внесло в ряды противника сумятицу и панику. Вражеские командиры решили, что их колонна не просто попала на минное поле, а угодила в хорошо спланированную засаду – огневой мешок. Целые и невредимые украинские бронемашины начали разворачиваться, сдавать назад, сталкиваться с двигавшимися в другом направлении БМП и БТРами. Некоторые особо невезучие украинские пехотинцы свалились с брони прямиком под колеса и гусеницы своих же машин.

– Уходим! – крикнул я спустя несколько минут после начала стрельбы.

Чтобы подчиненные мне бойцы не тупили и четко выполняли приказ, пришлось отвесить пару пинков и затрещин. Ничто так не туманит мозг, как картина близкого врага, который мечется и паникует под твоим огнем. В этот момент ты испытываешь такое чувство азарта и превосходства, что кажется, будто бы ты сам Господь Бог. Очень трудно удержаться и не высадить напоследок пару-тройку автоматных магазинов по мельтешащим на линии огня вражеским силуэтам.

Пронесло, успели убраться из лесопосадки. Сбросили «гансы» с раскаленными докрасна стволами и не расстрелянным к ним БК да дали деру во все лопатки. Тут скорость превыше всего. Бежали, как кенийские спринтеры на Олимпийских играх, а может, и быстрее.

Повезло. Враг ударил по нашей лежке в тот момент, когда мы были на расстоянии нескольких сотен метров от нее. Взрывы перепахали посадку вдоль и поперек. Мы залегли, потом подорвались и опять рванули вперед.

Пробежав еще сотню метров, я остановил группу, чтобы перевести дыхание, и заодно выписать пару звездюлей Захарову, который своим необдуманным рвением и геройским порывом выдал всех нас. Оглянулся, глянул на своих бойцов, потом пересчитал их по головам, потом несколько раз удивленно моргнул, думая, что мне это мерещится.

Захарова с нами не было!

Как так? Куда он делся? Еще секунду назад, когда я на бегу оглядывался через плечо, то он бежал в самом хвосте колонны. Бежал последним, но бежал! Он был среди нас. А теперь его нет. Что за фигня?

– Где младлей? – тяжело дыша, спросил я.

– Твою мать!

– Что за черт?

Парни недоуменно завертели головами в поисках пропавшего сослуживца.

– Пестик, Тычин, – коротко сыпанул я веером команд, – пройдете по дороге назад, поищите Захарова. В кустах внимательно смотрите. Бамут и Коваль – в боевое охранение!

Пестик, он же рядовой Стылов, сбросил на землю рюкзак и налегке, с автоматом и разгрузкой, которая топорщилась набитыми автоматными магазинами подсумками, двинул вдоль зарослей посадки. Его закадычный друг рядовой Тычин, он же Сыч, выждав, чтобы между ними образовался промежуток в десять метров, двинул следом.

Все это время мы бежали вдоль лесопосадки, прижимаясь к ее краю. Бамут отошел метров на двадцать вперед и занял позицию, сержант Ковалев, по прозвищу Комар, отошел чуть вправо, присел на одно колено и тоже занял позицию, внимательно глядя не только в свой сектор, но и на небо.

Эти четверо – непосредственно моя боевая группа, чаще всего мы работаем таким составом; периодически к нам в состав добавляется кто-то из сослуживцев для усиления. В основном наши задачи – разведка, корректировка огня и мелкие диверсии. В остальное время, когда мы не на выходе, мы работаем с дронами. Я и Комар – операторы БПЛА, остальные – наша пристяжь. Бывает, работаем в качестве расчета кочующего 60-миллиметрового миномета.

В общем, работы для нашей группы всегда много. Если не разведываем, то корректируем, если не корректируем, то разведываем, а еще стреляем, минируем, взрываем, осуществляем сбросы или, наоборот, противодействуем вражеским дронам, сшибая их дронобойками, а потом подбираем упавшие вражеские «птички», перенастраиваем их и вновь отправляем в бой. Комар – неплохой электронщик, да и Пестик с Сычом выросли с прямыми руками.

Захарова нашли в двадцати метрах от места нашей остановки. Младший лейтенант лежал в зарослях лесопосадки. Мертвый!

Причиной смерти Захарова стала то ли шальная пуля, то ли так далеко залетевший осколок.

Вообще-то, пуля 7,62 летит километр, а между нами и врагом сейчас чуть больше семисот метров, так что могла и шальная пуля прилететь. У Захарова рана на шее, пуля клюнула ему в основание черепа, прошла насквозь, перебила крупную артерию и улетела дальше. Смерть практически мгновенная. Судя по следам крови, он после ранения пробежал еще пару метров, а потом завалился набок и упал в заросли лесопосадки.

Вот так на пустом месте потеряли сослуживца, боевого товарища. На какой-то миг мне даже стало стыдно, что всего пару минут назад я хотел выписать звездюлей Захарову. Да, он виноват в срыве засады и демаскировке нашей позиции, но сейчас он мертв, и это многое прощает. О погибших – либо хорошо, либо никак!

Связался с Рыжиком; используя кодовые фразы и заранее оговоренный цифровой шифр, доложил: дескать, нас засекли, отошли с боем, Захаров – «двести», камеры установлены, и надо вести корректировку стрельбы по ним, движемся домой. Комбат не стал давать никаких наставлений, потому что и так знал, что тело погибшего мы вынесем, а подробности боестолкновения сообщим, когда вернемся. Нефиг засорять эфир болтовней, тем более что по радиосигналу на нас могут навести что-нибудь смертоносное и взрывоопасное.

Тело младшего лейтенанта освободили от бронежилета, шлема и БК, уложили на мягкие брезентовые носилки, впряглись в них вчетвером и потащили Захарова в тыл. Труп младлея мерно колыхался на брезенте, как будто его укачивали, как малое дитятко в люльке. Дай бог, чтобы там, на небесах, ему было лучше, чем здесь, на земле!

Бамут двигался чуть в стороне, вертя головой на триста шестьдесят градусов: он теперь наши глаза и уши. Семену не привыкать, он дитя войны, у него чуйка развита лучше всех, с кем мне приходилось встречаться за эти годы.

Вражеские снаряды продолжали проноситься у нас над головой, утюжа северные окраины Токмака. Противник усилил артобстрел, чтобы не дать нашим артиллеристам возможность вести огонь по попавшей на минное поле колонне. Наши артиллеристы контрбатарейную стрельбу не вели, потому что со снарядами был напряг.

Потом уже, спустя пять часов добравшись до своих, мы узнали подробности этого боя. Шли так долго потому, что несколько раз нас засекали вражеские беспилотники и наводили на нас украинскую арту. Мы ныкались, вжимались в землю и пережидали обстрелы, молясь всем богам, чтобы пронесло. Повезло, больше никто из моей группы не пострадал. У нас вообще группа счастливая и везучая. Все благодаря духам, коим регулярно приносятся дары: кофе, сигареты, сникерсы и (очень редко) коньяк.

Минометчики Пыха переждали обстрел и, как только установленные нами камеры засекли, что враг решил вернуться, чтобы утащить свою подбитую технику в тыл и собрать «двухсотых», тут же в спешном порядке развернули два расчета 120-миллиметровых минометов и отработали по эвакуационной команде украинцев. Обстрел продолжался всего три минуты, но за это время опытные минометчики успели послать врагу тридцать мин, уничтожив не только живую силу противника, но и подъехавшую «мотолыгу», КрАЗ с краном и БТР-80.

По итогу за второй день боев за Токмак наш батальон нанес противнику самый существенный урон. Суммарно в засаде и во время минометного обстрела противник потерял убитыми и ранеными до ста пятидесяти человек, два танка, четыре БМП, три БТРа, шесть единиц легкобронированной техники и десяток различных автомобилей. У нас были один «двухсотый», младший лейтенант Захаров, и три «трехсотых», получивших ранения во время вражеского обстрела.

Получалось, что в первый день, когда наш батальон вступил в бой прямо с колес, противник нахлобучил нас, хотя вопрос, кто кого еще нахлобучил, тут спорный. Я бы сказал, что разошлись с ничьей – 1:1. А второй день был целиком за нами. Так что счет стал 2:1 в нашу пользу.

Ну а дальше закрутилась обычная суровая военная тягомотина, когда одна сторона упорно наступает, пытаясь выбить со своих позиций вторую сторону, то есть нас, ну а мы так же упорно и ожесточенно защищаем свои позиции, не давая врагу пройти сквозь наши ряды.

Логика вражеских действий была проста и смертоносна. С утра обстрел, во время которого к нашим позициям подходит небольшая штурмовая группа – две-три «коробочки» и пара отделений пехоты. Если мы огрызаемся, то штурмовики отходят, а по выявленным нашим огневым точкам отрабатывают арта и ПТУРы противника. Потом обстрел повторяется вновь, и штурмовики опять лезут к нам в гости.

И так изо дня в день. Монотонно, деловито, обстоятельно. Без геройства, излишнего пафоса, бравурных маршей и прочей чепухи. Мы, битые и тертые вояки, не встречали вражеских штурмовиков всем скопом, нет. Обычно по наступающим работали не больше трех-пяти человек. Пара пулеметов, снайпер и гранатометчик. Подпустим поближе, сожжем вражескую «бэху», положим двух-трех штурмовиков да прячемся по укрытиям. Нефиг весь батальон светить. Мы ж не идиоты.

Враг тоже опытный, понимает, что да как. В небе без перерыва висят украинские коптеры, одни сменяют другие. Вражеские БПЛА могут работать по излучению тепла, могут по звуку, могут по радиосигналу. Украинская арта наводится практически мгновенно: только оператор засек движение, сигнал или человеческую речь, сразу же туда летит «пряник».

Они наступают, мы – держимся. Они закидывают наши позиции снарядами и минами, нам ответить нечем, все наши минометы давно выбиты, поэтому мы – держимся. Они вводят в бой все новые и новые силы, у нас резерва нет, поэтому мы – держимся. Они лупят по нам из танков прямой наводкой, у нас все ПТУРы и СПГ-9 давно отстреляны, поэтому мы – держимся. Они засыпают наши позиции «лепестками», мы – держимся, по утрам расстреливая коварные сюрпризы из автоматов и детонируя их камнями. Они обстреливают наш сектор обороны из РСЗО снарядами, начиненными фосфорными, зажигательными зарядами. Камни, бетон, сам воздух горит, все в огне, а мы – держимся.

В первые дни осады наш батальон активно контратаковал, встречая противника на подступах к Токмаку. Мы минировали опасные участки, устраивали засады, осуществляли сбросы с беспилотников. Один раз мне удалось удачно сбросить ВОГ на вражескую БМП, из десантного отсека которой выгружали миномет и ящики с минами. ВОГ «клюнул» в ящик с минами, те детонировали – три бойца противника и БМП «копейка» ушли в минус.

А как-то Бамуту посчастливилось поймать на перебежке целое отделение украинских штурмовиков, которые неразумно компактно сосредоточились перед броском за стеной из газоблоков. Семен расстрелял их через стену, высадив полкоробки в ненадежное укрытие, вот так одной длинной очередью уничтожив десять вражеских бойцов.

Но с каждым днем, по мере того как наши силы таяли и выходило из строя вооружение, мы пятились назад, к городу. Война – это такая же работа, как строительство, столярка или слесарка. На войне есть свои законы, правила, нормативы и распорядки. К примеру, есть норматив по тому, сколько должно продержаться подразделение в обороне или атаке, какой участок рубежа оно должно удерживать, сколько времени и каким числом бойцов.

Нашему подразделению первоначально было приказано лишь отбить натиск врага и суметь продержаться пару дней, чтобы успели организовать хоть какую-то линию обороны за нашими спинами.

После второго дня обороны, когда противник благодаря нам понес такие значительные потери, где-то там наверху, в штабах, решили, что 10-й ОДШБ богом мазаный и сможет продержаться значительно дольше. Рыжик для выполнения поставленной задачи запросил подкрепление, тяжелое вооружение и своевременную поддержку арты. Нашему комбату было обещано много чего, но на деле практически ничего не дали. Но мы держались и держались. Отбивали ежедневные атаки, выживали под многочасовыми обстрелами и держались, держались, держались…

Жак тогда прокомментировал сложившуюся ситуацию словами из одной короткой песенки:

Разменялись мы в Токмаке хорошо, в итоге счет шел один к пяти, то есть на одного нашего убитого бойца приходилось пять вражеских «двухсотых», на одного нашего «трехсотого» приходилось пять украинских раненых. Одной только вражеской техники за эти две недели сожгли около пятидесяти единиц. Перед нашими позициями застыли навсегда остовы сгоревших танков, БМП, БТРов, «бардаков», «мотолыг», западных бронетранспортеров М-113, М-117, «брэдли», «страйкеров», «хамви» и еще много разных других, которые я даже и назвать-то не могу, потому что после попадания в них снаряда ПТУРа и детонации боекомплекта внутри не всегда можно их опознать.

За две недели боев наш батальон вынес с поля боя вражескую механизированную бригаду, которая потеряла свыше пятидесяти процентов личного состава. Эту бригаду отвели в тыл на перегруппировку и отдых, а против нас бросили свеженькое подразделение, полностью укомплектованное иностранными наемниками. Эти «дикие гуси» нас и добили. Ну а чего не добить, если у нас в строю на тот момент осталось всего двадцать процентов от полноценного штата.

Но все это было несколько дней назад, а сейчас мне надо принять какое-то решение, найти выход из безвыходной ситуации. Придумать что-то такое, чтобы, как говорится, и рыбу съесть, и на пальму влезть!

Я лежал на нарах и смотрел в потолок, размышляя, какое решение мне принять. Скоро рассвет, и надо дать следователю какой-то ответ. Просто так соглашаться на условия следствия не хотелось. Жаль было терять батальон. Не хотелось, чтобы наша «Десятка» канула в Лету и последним воспоминанием о нашем батальоне стало то, что мы бесславно и трусливо оставили свои позиции.

Умом я прекрасно понимал, что общественность схавает то, что ей подадут на обед. Скажут, что 10-й ОДШБ – трусы и «пятисотые», которые сдристнули со своих позиций, покажут какой-нибудь ролик, где по полям бежит пара-тройка вояк без знаков различия, и общественность свято поверит, что так и было. А если еще об этом скажут по федеральному каналу или кто-нибудь из военкоров напишет об этом в своей «телеге», то все – считай, несмываемое клеймо на всю жизнь. Я сам в своей прошлой жизни был из когорты ютуберов и манипулировал чужим мнением, я как никто другой знаю, как это бывает.

Что же делать? Что бы такое придумать?

Самое простое – это пойти на условия следователя. Ну впаяют нам троим и Рыжику срок. Заключение – это не самое страшное, что может произойти в жизни. И в тюрьме люди живут. Тем более что, скорее всего, нам тут же будет предложено вместо тюремного барака записаться в какую-нибудь ЧВК, коих в последнее время расплодилось, что грибов после дождя. И сразу же после подписания контракта и краткой подготовки опять на фронт, а может, учитывая наш опыт, оставят в качестве инструкторов на чэвэкашном полигоне.

Ну будем мы числиться не военными МО, а сотрудниками какой-нибудь частной лавочки типа АО или ЗАО. Хрен редьки не слаще. Что так в руках автомат, что эдак. Что так в тебя противник стреляет, потому что ты солдат ВС РФ, что эдак стреляет, потому что ты сотрудник частной военной компании. Может, в ЧВК будет даже и лучше, по крайней мере, у них вроде с продовольственным снабжением и медициной дела обстоят гораздо лучше, чем в кадровой армии. Это простого солдатика ВС РФ можно промариновать на позиции из расчета один ИРП на пятерых в сутки, а в ЧВК все по правилам: один сотрудник – один ИРП в сутки плюс двухлитровая бутылка воды. Красота!

А еще можно было забить на все и остаться в тюрьме. С моими финансовыми возможностями легко можно превратить отсидку в относительно комфортное времяпрепровождение. На Руси все можно купить, а все, что нельзя купить, можно купить за большие деньги, лишь бы они были…

Стоп!

А ведь это идея! Точно! Можно просто выкупить свою свободу и доброе имя нашего батальона. Деньги есть, а если не хватит, то можно попросить у родни или кинуть среди волонтеров клич на очередной сбор. А можно предложить следствию не только деньги, но и что-то еще…

– Хватит дрыхнуть! – растолкал я Бамута и Жака, которые спокойно сопели в две дырки, пока я тут за них мысли разные думал. – Я все придумал! – шепотом сообщил я своим боевым товарищам.

– Что придумал? – сонно зевая, прошипел Жак.

– Бамут, скажешь следователю, что мы готовы дать столько денег, сколько он скажет. А взамен он должен посодействовать, чтобы с нас и Рыжика сняли все обвинения, а еще чтобы наша «Десятка» дальше продолжила воевать. Пусть командование укажет на любой опорник или укрепрайон, и мы его возьмем за три дня. Любой! – твердо произнес я. – Мы возьмем трудный опорник, а командование отчитается, что он был взят их подразделением. Им – медали и ордена, нам – обратно нашего комбата и батальон. Ну и денег дадим столько, сколько скажут!

– Взятку дать? – удивленно захлопал глазами Семен.

– Да.

– А как же все эти россказни, что мы запятисотились?

– Херня, – отмахнулся я, – отобьемся! Дайте мне доступ к интернету на пару дней, и я все так поверну, что мы еще окажемся героями.

– Охренеть вы, москвичи, ушлые, – довольно оскалившись, ухмыльнулся Жак. – Может и выгореть!

В армии, как и во всех остальных сферах человеческой деятельности, своя иерархия, причем как официальная – распределение военнослужащих по званиям и должностям, так и неофициальная – кто как себя поставил и зарекомендовал перед вышестоящим начальством и нижестоящими подчиненными.

Действия военнослужащих объясняются не только целями вооруженных сил как организации (а это победа в бою или поддержание высокой боеспособности в мирное время), но и борьбой – не только за официальные звания и должности, но и за неофициальное уважение, в прямом и переносном смысле этого слова. Проблема в том, что борьба за статус зачастую вредит и мешает тем задачам, которые призваны выполнять вооруженные силы. Причем настолько сильно вредит, что может разрушить не только сами вооруженные силы, но и страну, которую эта самая армия призвана защищать. Так, к примеру, произошло в начале прошлого века, во время Первой мировой войны, когда рухнула Российская империя.

Сложности при организации взаимодействия между различными подразделениями частично связаны с тем, что это предполагает выход за рамки привычной иерархии. Взаимодействие подразумевает, что командир одного подразделения действует по требованиям командира другого подразделения. То есть в иерархическую лестницу, за место в которой военнослужащий борется, нужно добровольно впустить, пусть даже и на время, другого военнослужащего.

Ситуация может осложниться тем, что командир «подчиняющегося» подразделения может считать, что командир «требующего» подразделения менее квалифицирован, или служит в менее «статусном» роде войск, или просто ниже по званию. Обиженным может быть не только командир взаимодействующего подразделения, но и его вышестоящее командование: как же так, впустить в структуру управления инородный элемент?

Все это создает сильные психологические барьеры к установлению взаимодействия. Практически организовывать взаимодействие не получается, пока не появляется общий начальник, который может отдавать обязательные указания для каждого взаимодействующего подразделения. Такое решение означает, что каждый раз по ходу вооруженного конфликта приходится перестраивать в той или иной степени структуру управления, а это потерянное время, упущенные возможности и погибшие солдаты. Причем зачастую гибнут целыми подразделениями численностью до нескольких сотен, а то и тысяч за один раз.

Наиболее классическим примером является хроническая несогласованность действий артиллерии и пехоты. Сначала артиллерия перепахивает землю не там, где нужно пехоте, или не тогда, когда это нужно пехоте, а затем пехота массово гибнет под огнем вражеских пулеметов. Расходуются вагоны снарядов, гибнут сотни пехотинцев, а результата – ноль!

Пехота будет не попадать по врагу из стрелкового оружия, тратя при этом горы боеприпасов, водители танков завалят кюветы дорог сломанной техникой, поддерживать устойчивую связь мало кто сможет и так далее. Еще более плачевная ситуация будет с тактическими навыками: даже элементарные вещи типа сочетания огня и движения, когда один бежит, а другой прикрывает, не говоря уже о таких «сложных» тактических концепциях, как использование штурмовых групп, окажутся настоящими открытиями для солдат и офицеров.

Солдаты и офицеры, уходящие в запас, вместе с собой уносят боевой опыт, который мало передается новым поколениям. И это притом что письменность люди изобрели еще до нашей эры, а педагогическая наука предоставляет большое разнообразие способов и приемов закрепления знаний и обучения новых поколений. Как следствие, реально будет применяться тактика «воюю, как могу или как Бог подскажет»! То есть воевать будут так, как подсказывают собственная интуиция и непосредственный личный опыт, которые по понятным причинам всегда ограничены.

Слабое умение учитывать фактор подготовленности войск при планировании боя. Фактически в расчет принимаются только количественные показатели. Медленное приспособление к особенностям того или иного конфликта. Ни в одном уставе или ином руководящем документе (любого года издания) ни одной страны мира не написано, что нужно упорно придерживаться способов ведения боевых действий, которые не подходят под текущую обстановку.

Низкий уровень подготовки тоже непосредственно связан с борьбой за место в неофициальной иерархии. Дело в том, что обучение солдат – занятие довольно хлопотное, зачастую однообразное и скучное. Не секрет, что однообразная работа воспринимается как своего рода наказание или, по крайней мере, как свидетельство низкого статуса человека, которой ей занимается. И уж тем более, когда подготовка связана с повышенными физическими нагрузками, что в вооруженных силах не редкость.

Повышение статуса в официальной или неофициальной иерархии дает право не заниматься такой «черновой» работой. Время, потраченное тем или иным командиром на подготовку солдат, становится одним из индикаторов статуса в иерархии. Возникает весьма искаженное представление, что чем меньше человек занимается подготовкой солдат, тем выше его статус. «Право на безделье», рассматриваемое как один из индикаторов высокого статуса, приводит к тому, что усилия военнослужащих направлены на добывание себе этого права. Как следствие, существует стремление к минимально возможному уровню собственной подготовленности.

Любой, кто бывал в армии мирного времени, подтвердит эти суждения. Что делает солдат в последние недели, а то и месяцы своего пребывания на срочной военной службе? Правильно, ничего не делает! Зачем? Ведь он уже «дед».

Потеря опыта предыдущих войн связана с тем, что навыки и знания, приобретенные на войне, повышают статус военнослужащего в неофициальной воинской иерархии. Поэтому делиться ими означает также делиться статусом. В результате боевой опыт становится своего рода тайным знанием, приобщиться к которому могут лишь избранные.

Это я все к чему? Да к тому, что горько смотреть на таких вот вояк, которые сейчас стоят у меня за спиной и всячески показывают всем своим видом, какая я мелкая и никчемная сошка и какие они великие стратеги и полководцы. Хотя их тоже понять можно. Они тут, понимаешь, полгода уже топчутся на одном месте, гробя своих подчиненных в бессмысленных и тупых штурмах ничего не значащих вражеских опорных пунктов, а тут на голову сваливается взвод каких-то оборванных доходяг, которые должны сделать то, чего они не смогли добиться большим количеством войск.

Я молча созерцал местность с высоты птичьего, а точнее, бэпэлэашного полета, внимательно изучая ее, глядя в экран смартфона, не забывая при этом про управление «птичкой». Пальцы двигали кнопки управления «мавика» как будто сами по себе. Я делал это тысячи раз. Как будто сросся своим мозгом с электронной начинкой дрона, который сейчас нарезал круги над заброшенными полями.

Это не камера дрона фиксировала решето распаханного взрывами поля, поделенного на квадраты разделительными полосами лесопосадки, а мои глаза глядели сверху вниз. Это я сейчас летал над полем и внимательно изучал обстановку. В очередной раз я как будто выпал из реальности, и мое сознание полностью переместилось в небольшой летательный аппарат с четырьмя пропеллерами, который сейчас кружил в паре километров от моего тела.

По характеру и густоте скопления воронок я мог бы рассказать, какие события происходили здесь последние несколько месяцев. Не точно, конечно, но примерно мог рассказать, сколько наши мобики, штурмующие эти опорники, потеряли своих людей. Сколько раз украинские опорные пункты переходили из рук в руки. За последние месяцы я видел подобную картину десятки раз на различных участках фронта.

До того, как наш 10-й ОДШБ бросили затыкать брешь в обороне Токмака, «Десятку» несколько раз кидали помогать брать вот такие «неподъемные» опорные пункты посреди украинских полей и степей. Не целиком, конечно же, батальон, мы ж не придурки идти в полный рост на вражеские пулеметы. Нет. Обычно на штурм опорного пункта выдвигались несколько взводов, которые, действуя малыми группами, работая каруселью, изматывали противника, дергая его в разные стороны, чтобы потом неожиданным и точным рывком захватить его позиции. Захватим вражеский опорный пункт, передадим его другому подразделению да покатим дальше, на следующий трудный участок.

Стоящий позади меня капитан еще час назад, сидя в блиндаже, рассказывал нам с Бамутом историю вверенного ему подразделения. Грустную, печальную, но такую распространенную и обыденную на этой войне историю.

В самом начале зимы на этот участок фронта привезли группу мобилизованных численностью сорок человек. Выгрузили их посреди поля. Сопровождавший их офицер ткнул пальцем в сторону далекой посадки и произнес:

– Там есть оставленные врагом позиции, займете их. Двигаетесь только по этой дороге, по сторонам не разбредайтесь, тут полно мин. А эту дорогу саперы проверили. До опорного пункта, который вам надо занять, три километра, от него до вражеских позиций около пяти километров, так что считайте, что вы в тылу, но помните: вас могут обстрелять, и может просочиться вражеская ДРГ. Поэтому ночью не спать и сильно не бухать. Кто старший?

Мобики переглянулись между собой. Старшего у них не было. Офицера к ним так и не назначили, хоть по штату они были стрелковой ротой. Мобилизанты несколько минут пошушукались и назначили командиром сорокалетнего Леху с позывным Маршал. Он единственный из всех присутствующих имел за плечами вуз с военной кафедрой, у остальных была только срочная служба в армии РФ, да и то не у всех.

Маршалу дали рацию для связи с командованием, назначили радиочастоту и подали краткую таблицу шифрованных терминов для общения в эфире.

– Займете позиции, а утром… нет, ближе к вечеру к вам приедут полевая кухня и подкрепление, – напутствовал их на прощание офицер, который, кстати, так и не представился.

Когда машины уехали, мобики грустно посмотрели на груду своих вещей, понимая, что все это придется тащить на себе. Маршал попробовал хоть как-то применить на практике те советы и инструкции, что им вдалбливали в головы на учебном полигоне, но его товарищи по оружию быстро послали своего новоназначенного командира на хер и двинулись к цели неорганизованной толпой, которая по мере своего продвижения растягивалась и удлинялась.

У Маршала не было опыта в управлении и командовании людьми, на гражданке он трудился технологом на мясокомбинате. Не пил, вел здоровый образ жизни, воспитывал троих детей, соседи считали его очень спокойным и миролюбивым человеком. Будь на его месте другой, более жесткий, нахальный и грубый, возможно, все сложилось бы по-иному.

Пройдя километр, решили устроить привал, чтобы перевести дух, попить воды, перекурить и выбросить часть ненужного груза: сухпайки, БК в ящиках, разовые гранатометы и тому подобное. Ну как выбросить? Оставить на обочине, чтобы потом вернуться и забрать.

Оставшееся до лесопосадки расстояние шли больше двух часов. Грунтовая дорога, по которой они двигались, превратилась в едва заметную колею. Земля раскисла после дождей, и на ноги налипали многокилограммовые гири жирной грязи.

По дороге мобики оставляли после себя след из сброшенных на землю вещей, снаряжения и амуниции. Но сколько ни сбрасывай с себя груз, его все равно было много. На каждом бойце были рюкзак с вещами и провизией, спальник, коврик, автомат, магазины к нему, гранаты и разовые гранатометы. Автоматы и прочее оружие бросать было страшно, потому что в голову каждого, кто служил в армии, было вбито, что потерянное оружие – это тюремный срок! А вот купленную за свои деньги провизию, цинки с патронами, лопаты, медицинские носилки и прочий неподотчетный груз можно и оставить.

Как только растянувшаяся вереница уставших и сгорбленных под тяжестью рюкзаков мужиков втянулась в желанную лесопосадку, по ней тут же ударили из вражеских орудий. Враг давно засек перемещение мобиков с воздуха и ждал, пока они соберутся компактно, чтобы накрыть их одним залпом.

– Нас обстреливают! Обстреливают! У нас раненые и убитые! – тут же начал кричать в рацию Маршал. – Что нам делать?

Минуты через три, которые для обезумевшего от страха сорокалетнего мужика, впервые в жизни попавшего под обстрел, растянулись в вечность, в динамике рации прозвучал ответ:

– Возвращайтесь на точку, где вас высадили, оттуда вас заберет техника.

Почему на той стороне человек, отдавший им такой приказ, не подумал, что мобикам сейчас рациональней и безопасней переждать обстрел в окопах, чем идти через открытое пространство заросшего бурьяном поля, непонятно. Возможно, он даже подумать не мог, что мобики тут же, не дожидаясь окончания обстрела, рванут бегом через поле. Непонятно. Но среди мобилизованных мужиков не было ни одного с боевым опытом, не было толкового командира, который приказал бы сидеть в окопах и не высовывать носа из них.

– Нам приказали вернуться назад, к тому месту, где нас высадили! Нас заберет техника! – громко прокричал Маршал, пользуясь возникающими секундными паузами тишины между разрывами снарядов.

Мобики выскочили из окопов, сложили наспех перебинтованных раненых на спальники (носилки, выданные им, остались брошенными где-то посреди поля) и потащили, побежали обратно через поле. Побежали – громко сказано: даже те, кто не тащил раненых, скорее ковыляли в скором темпе, чем бежали. Забитые напрочь мышцы, не привыкшие к таким нагрузкам, сковали тела каменными тисками.

Как только мобики удалились на достаточное расстояние от спасительных окопов, по ним тут же вновь открыли огонь. Вражеские артиллеристы хладнокровно и методично расстреливали двигавшихся через поле российских военных. Корректируемая с помощью беспилотника стрельба позволяла класть снаряды с упреждением, то есть по ходу движения бегущих. Мобики даже в стороны не разбегались, памятуя о минах (может, мин на этом поле и не было вовсе, а может, они давно самоликвидировались, но проверять это никто не хотел).

Мобилизованные бежали вопреки здравому смыслу, выполняя приказ, который, по сути, им никто и не отдавал. Но надо отдать им должное: несмотря на гремящие вокруг разрывы мин и снарядов, своих раненых бойцы не бросали, а старательно волокли за собой. Как бы ни были страшны разрывы минометных мин, но бросить своего товарища умирать было намного страшнее.

Раненых с каждым шагом становилось все больше и больше, а живых и невредимых – все меньше и меньше. До точки эвакуации добралось всего шесть человек; в течение часа доползли, доковыляли, добрели еще пятеро. После еще десятерых собрали ранеными по полю. Обещанные машины прибыли через шесть часов, а если учесть, что обстрел начался час назад, то получается, транспорт добирался до мобиков семь часов.

Из сорока человек, которые утром выдвинулись через поле в сторону опорного пункта, в живых остались двадцать семь человек, трое числились без вести пропавшими, остальные погибли. Никто из них не только ни разу не выстрелил в сторону врага, но даже не понял, с какой стороны в них летят смертоносные вражеские «пряники».

Один из пропавших без вести мобиков объявился через три месяца в госпитале. Оказывается, он, будучи ранен и контужен, потерял ориентацию в пространстве и пополз не в ту сторону. Пополз прямо по «минному полю», на которое было строго-настрого запрещено заходить. Надо отметить, что, несмотря на ранение обеих ног, парень проявил недюжинное мужество и выносливость. Двадцатитрехлетний уроженец Ярославля прополз семь километров за три дня, добравшись до дороги, на которой его подобрали проезжавшие мимо буряты из мотострелкового подразделения, прибывшего на войну из Забайкалья. Из-за потерянного времени и не снятого вовремя жгута ярославцу отрезали обе ноги.

Этот брошенный опорник в лесопосадке находился немного в тылу, на стыке двух наших подразделений, которые подчинялись разным ведомствам: одно – МО РФ, другое – Росгвардии. Видимо, поэтому он никому не был нужен. Опорный пункт было решено отдать во владение очередной партии мобилизованных. Помня о прошлом провале, стоившем жизни двадцати трем российским солдатам, командование приставило к присланному подразделению мобилизантов капитана Маркова, командира, имевшего за плечами боевой опыт, успевшего повоевать не только на этой войне, но еще отметиться в Сирии, Чечне и в Донбассе в 2015 году.

Марков взялся за личный состав вверенной ему роты довольно круто, сразу предупредив всех, что пьянства не потерпит от слова «совсем» и будет гонять личный состав в хвост и в гриву, намереваясь подготовить их к реальным боевым действиям. Какая-то часть мобиков на это лишь презрительно скривилась, про себя подумав, что таких обещальщиков они за последние месяцы видели много, и ни один не выполнил своего обещания.

Но Марков был не из таких, и уже к вечеру, заметив двух подчиненных навеселе, тут же навесил им подзатыльников и, узнав, где хранится припрятанная водка, тут же разбил все сосуды с живительной влагой. Ночью трое мобиков, возмущенные таким наплевательским отношением к русским сорокаградусным «скрепам», решили проучить наглого капитанишку. Ночная драка закончилась тем, что все трое мобилизантов были отправлены в лазарет с побоями легкой степени.

Две недели капитан Марков гонял своих подчиненных в хвост и в гриву, вбивая в их головы и тела основы сохранения собственных жизней на линии боевого соприкосновения. Он бегал, прыгал, тягал тяжести и копал окопы не просто наравне с простыми солдатами, а даже больше остальных, показывая на своем примере, что должен уметь делать боец.

В подчинении у Маркова было сто двадцать военнослужащих из числа мобилизованных мужиков. Часть из них, а именно двадцать человек, ничего лучше не придумали, как спрятать свои лица под балаклавами и записать видеообращение к родным и близким, в котором сообщали, что капитан Марков, их непосредственный командир, издевается над ними, избивает и всячески мучает. А еще, что их готовят к штурмовым действиям, на которые они не подписывались. Мобики вдруг резко вспомнили, что они и не солдаты вовсе, и не штурмовики, а бойцы теробороны. Типа это очень существенная разница, и они не умеют штурмовать укрепрайоны.

При этом они забыли упомянуть о том, что как минимум за три месяца до попадания на фронт, они в учебных частях пили горькую в немереных количествах, как бык помои, вместо того чтобы обучаться воинским навыкам. Плюс получали за это безобразие почти по двести тысяч рублей в месяц и были всем довольны. Только попав в окопы на передке, мобики на своей шкуре почувствовали всю серьезность момента и начали вникать во все проблемы современного российского государства.

Оказывается, бардак везде, не только в учебных частях, где офицеры чисто формально занимались подготовкой солдат и закрывали глаза на их бытовой алкоголизм и самоволки в город. Правда, там это было некритично и не угрожало жизни, а вот отсутствие опыта ведения боевых действий и выживания на фронте оказалось фатальным. Приехав в войска, новоиспеченные солдаты узнали, что, вопреки современному военному искусству, их будут использовать по старинке – как пушечное мясо, заваливая противника их трупами. Ни огневой поддержки артиллерией, ни нормальной разведки и обеспечения связью.

Начальство не стало разбираться, кто прав, а кто виноват. Капитана Маркова от греха подальше отправили в тыл, ибо никому не надо было, чтобы возмущенные мобики и дальше записывали свои видеообращения. Марков попытался оправдаться через социальные сети, тем более что большая часть его подчиненных выступила как раз на его стороне, но начальство, неважно какое, военное или гражданское, по своей чиновничьей натуре очень сильно боится огласки, которая может привести к гневу более высокого начальства. Активное меньшинство всегда победит пассивное большинство!

В общем, капитана Маркова сослали в тыл, а мобикам дали другого, более покладистого командира, который тут же заключил «договорняк» с подчиненными, где оговаривалось, что горькую новый командир поставляет им лично, но в умеренных количествах, а те, в свою очередь, больше не жалуются никому и тихо-смирно выполняют его приказы.

Через неделю, после смены командира роту мобиков отправили на первое задание – занять злополучный опорник на стыке двух наших подразделений. На этот раз их подвезли на броне, практически вплотную. Мобики спешились с техники, пробежали по полю полкилометра и без единого выстрела заняли разбитые и оплывшие окопы. Весь день и всю ночь со стороны врага не раздалось ни единого выстрела. Непосредственное командование роты мобилизованных с нескрываемой гордостью сообщило наверх, что задача выполнена!

К середине следующего дня, когда к опорному пункту подошел еще один взвод мобиков, враг начал обстрел. Бил точно и метко, снаряды ложились прямехонько в окопы, редкий украинский «пряник» пролетал мимо с недолетом или перелетом. Сказывались не только выучка и боевой опыт противника, но и их техническое превосходство в средствах разведки и наведения. Скорее всего, позиции опорного пункта были пристреляны заранее, и противник только ждал момента, когда в одном месте скопится как можно больше целей.

Обстрел продолжался два часа. За это время мобики, которых было тридцать человек в окопах и еще столько же, подошедших к ним, потеряли убитыми двадцать бойцов, а остальные получили ранения и контузии разной степени тяжести.

Как только обстрел закончился, два потрепанных взвода мобилизованных отошли с опорника, унося с собой раненых и убитых. И вновь наши солдаты понесли потери, так ни разу не выстрелив во врага и даже не увидев его.

На следующий день опорный пункт заняли вновь. Противник опять позволил сделать это без единого выстрела, но как только вражеская разведка заметила, что наши бойцы активно углубляют окопы и роют новые, по опорнику тут же был нанесен удар. Наши понесли потери и оставили позиции, эвакуируя раненых и убитых.

На следующий день это повторилось вновь… И на следующий день… И потом еще раз. И так семь раз подряд. Российское подразделение заходило в лесопосадку, где размещался брошенный опорный пункт, а через какое-то время по ним наносили массированный удар.

И только через две недели ситуация немного изменилась.

Начиналось все, как и раньше: уставшие, потерявшие всякий боевой дух российские военные заняли брошенный опорный пункт, но вместо того, чтобы остаться на позициях, стали продвигаться дальше по лесополосе. Противник опешил от такой наглости и не стал выжидать скопления наших бойцов в одном месте, ударил по площади, накрыв не только посадку, но и прилегавшие к ней поля.

Видимо, наше командование рассчитывало на это, потому что, как только враг начал обстрел, в сторону украинских артиллеристов полетели реактивные снаряды из РСЗО «Град». Установки БМ-21 специально подогнали к этому участку фронта, чтобы подавить вражескую батарею, которая принесла столько бед нашим бойцам. Почему это не было сделано во время первой попытки штурма брошенного опорного пункта, рядовые бойцы не знали. Скорее всего, командование считало, что на Руси баб много, и они еще мужиков нарожают!

Батарею противника наши «грады» подавили, с опорника эвакуировали раненых и убитых, после чего бойцы принялись вгрызаться в землю, обустраивая себе новые укрытия на случай скорого обстрела.

За этим опорным пунктом, который взяли сравнительно легко только потому, что он был брошенным, размещались еще несколько опорных пунктов разного размера. Были взводные и ротные опорные пункты, которые образовывали собой цепь оборонных сооружений, подчиненных единому укрепленному узлу батальонного значения, где разместилось командование вражеского подразделения, а также средства артиллерии.

Из батальонного опорного пункта взлетали БПЛА разного размера и назначения. Они висели в воздухе без перерыва, сменяя друг друга наподобие карусели. Тут же разместились средства РЭБ и РЭР. Противник полностью владел обстановкой в радиусе пяти километров от батальонного укрепленного пункта. И пока этот укрепрайон не будет разгромлен, все попытки штурмовать опорные пункты взводного и ротного значения особого смысла не имели. Враг с легкостью отдавал мелкие укрепления, заманивал внутрь наши подразделения, а потом наносил им огневое поражение, используя артиллерию, которая точно наводилась при помощи беспилотных летательных аппаратов. И так из раза в раз, из раза в раз!

Поскольку вражеский батальонный опорный пункт и связанные с ним ротные и взводные опорники находились на стыке наших подразделений и сами атакующих действий не производили, то против украинского подразделения были выставлены рота мотострелков и приданный к ней неполный батальон мобиков. Перед нашими военными ставилась двойная задача: не допустить прорыва со стороны противника и одновременно с этим самим производить атакующие действия, чтобы разгромить и захватить вражеский батальонный узел.

Вчерашние гражданские, ставшие военными по мобилизации, с каждым днем набирались опыта и военного умения. С каждым днем все меньше и меньше наших солдат гибли и получали ранения от вражеских обстрелов. Сводное подразделение мотострелков и мобиков усилили 82-миллиметровыми минометами, и теперь они могли сами обстреливать врага.

Несколько раз пробовали брать штурмом вражеский укрепрайон, но эти попытки ничем хорошим не закончились, потому что нашим бойцам даже не удавалось подойти близко к украинскому батальонному узлу. Вражеская артиллерия и беспилотная авиация наносила наступающим российским подразделениям урон на безопасной для себя дистанции.

Украинский батальонный укрепленный пункт размещался в комплексе зданий, где в советское время располагалась небольшая воинская часть. После развала СССР здесь разместилось фермерское хозяйство, которое специализировалось на выращивании грибов, благо вояки оставили после себя шикарные, заглубленные в землю бетонные подвалы. Перед самой войной противник провел здесь строительные работы, перепрофилировав обанкротившееся грибное хозяйство в укрепленный узел обороны.

Взводные и ротные опорные пункты наши военные брали несколько раз. Как брали, так и отдавали, потому что, чтобы их удержать, надо было иметь перевес в артиллерии. А его на этом относительно спокойном участке фронта не было. Боевые действия здесь сводились к обоюдным перестрелкам между оборонительными позициями обеих сторон, дистанция между окопами в некоторых местах была меньше километра и позволяла стрелять друг в друга из пулеметов разного калибра, АГС и СПГ. Также с обеих сторон в гости друг к другу ходили ДРГ, которые приближались на дистанцию уверенного поражения из РПГ, отстреливались и отходили обратно.

– И сколько вы тут уже топчетесь? – спросил я, возвращая дрон обратно.

– Пятый месяц, – ответил капитан. – Странно, что вас сюда прислали, а не артиллеристов, – раздраженно буркнул капитан.

– Это да, от артиллеристов толку здесь было бы больше, – согласился я. – Пленных захватывали?

– Один раз, – немного помедлив, ответил капитан. – Сами вышли к нам на позиции и сдались в плен. Два человека, оба без оружия. Я командованию доложил, через двадцать минут прикатил комбат и лично их забрал. Главное, как БК подвезти, харчи или раненого эвакуировать, так сутками надо ждать, а как пленных забрать, так мухой обернулся. По-любому после этого орден для себя выпросил. Обидно!

– А чего ж они сдались?

– Ну, точно не знаю, мы их не допрашивали. Но, по слухам, вроде у них с сослуживцами какие-то контры были: то ли деньги у них вымогали, то ли однополой любви от них добивались – не знаю. Но им выходило, что безопасней к нам в плен, чем среди своих оставаться.

– А как они к вам вышли? – спросил я.

– Не знаю, – пожав плечами, честно ответил собеседник. – Как-то вышли. Наши саперы ставили минные заграждения перед позициями три месяца назад, но какие-то мины детонировали от вражеских прилетов, а какие-то сами взорвались из-за самоликвидации. Видимо, есть проходы, вот и прошли.

– ДРГ часто подходят?

– Ага, стабильно раз в неделю; бывает, и по два раза в неделю. Но мы их гоняем: если засекаем, то как влепим из всех стволов, аж деревья косим. Несколько раз уничтожали украинские ДРГ в полном составе, ни один вражеский диверсант не уходил живым, – с гордостью заявил капитан. – Кое-где до сих пор мертвые укропы валяются, я своих пацанов не пускаю к ним лезть, чтобы на минах не подорвались.

– Если я правильно понял текущий расклад, – начал размышлять я вслух, – то перед вами, примерно в километре, два взводных опорника, за ними через поле шириной два километра – ротный опорный пункт, а еще через два километра – тот самый батальонный узел. На батальонный укрепленный опорный пункт завязаны малые опорники слева и справа, расположенные по той же самой схеме: в центре – батальонный узел, а справа, слева и по фронту – по одному ротному и по два взводных опорных пункта. И они перекрывают подходы друг к другу огнем. Классический трилистник. В случае нужды противник отходит со своих взводных опорников на ротные, пережидает там обстрел с батальонного узла, а потом возвращается назад. Все верно?

– Да, – кивнул капитан.

– А раздолбать ротные опорники, когда укропы отходят на них с взводных, вы не можете, потому что приданные вам восьмидесятидвухмиллиметровые минометы туда не добивают. Да и не можете вы создать нужную плотность огня, потому что как только начинаете работать, противник тут же вас подавляет.

– Точно. А артиллерия большего калибра работает только по приказу более высокого начальства, которое уже отчиталось перед своим начальством, что мы ротные опорники давно взяли. А мы их как взяли, так и отдали, потому что держать их нечем. Но о сдаче наш комбат в штаб не доложил. Вот и получается, что на бумаге мы давно уже там, – капитан раздраженно махнул рукой в сторону невидимого украинского ротного опорного пункта, – а по факту мы до сих пор здесь. И как вы будете брать ротный опорник силами одного взвода, я не понимаю! – недоуменно развел руками в разные стороны капитан.

– И я пока не понимаю, – честно ответил я. – Сейчас посовещаюсь со своими парнями, и что-нибудь решим!

Война – это самое страшное, что может случиться в мире. Это то, что разрушает человеческие ценности, построенные на принципах любви и добра. Война разрушает семьи, делая врагами родителей и детей, братьев и сестер. Война учит только злым поступкам, которые основаны лишь на эгоизме человека, пытающегося выжить любой ценой. Корыстные цели преобладают над нравственными ценностями, в результате чего все общество постепенно превращается в диких животных. Люди умирают, остаются на всю жизнь калеками, теряют родных и близких. После войны жизнь человека уже никогда не будет прежней.

Как написать правду о войне? Этим вопросом, наверное, мучились все, кто был на войне. Нет, даже не так. Как рассказать правду о войне – вот вопрос, который мучает тех, кто с нее вернулся. Мучает вопрос: а нужно ли вообще рассказывать эту правду тем, кто там не был? Нужна ли она, эта правда? Что рассказать? Рассказать про горящие дома, убитых целенаправленно солдат, убитых мимоходом гражданских, просто попавших под жесткий молох войны.

Разбитые артиллерией дома. Одноэтажные частные, превратившиеся в груды строительного хлама. Многоэтажки, словно гнилые, сломанные зубы в пасти какого-то чудовища, щерятся разрушенными обгоревшими пролетами, зияют выбитыми взрывной волной окнами и таращатся круглыми, с брызгами щербин отметинами от прямых попаданий в стены снарядов. Мокрые, грязные, местами подпаленные тряпки бывших красивых штор с хлопаньем метут побитые пулями и осколками стены.

Поваленные столбы, обмотанные проводами. Расплющенные гусеницами, рыжие от окалины сгоревшие легковушки. Яркие, в черной грязи, несуразные здесь, совсем не к месту домашние вещи. Детская игрушка, впечатанная в грязь солдатским ботинком, вылетевший из провала окна холодильник с магнитиками и оборванным проводом. Книга, шелестящая на ветру дорогой мелованной бумагой, мелькает яркими картинками мирной жизни.

Серая пелена дождя. Самого противного, ленивого, затяжного, плотного, как водяное облако, дождя. Этот дождь не шумит, он висит, чуть шурша, и от этого картина еще более страшная. Тишина? Нет, тишины как таковой нет. Изредка бухают орудия. С треском и шелестом летят осколки, иногда лениво «татакнет» очередь крупняка или заполошно протрещит автомат. И вонь. Нет, не так. ВОНЬ!

Не передать этот запах. Только тот, кто был здесь, иногда даже дома вздрагивает оттого, что ему почудился хоть намек на этот запах. Вернувшись, ты еще долго принюхиваешься к себе, к вещам и не можешь избавиться от ощущения того, что этот запах въелся в тебя. Не запах – ВОНЬ. Едкая, всепроникающая вонь войны.

Сладковатые, тошнотворные трупные испарения от разлагающихся тел перемешиваются с прибитым дождем запахом гари, они стелются по земле и смешиваются с миазмами давно стухших, забытых в отключенных холодильниках продуктов. Домашние, такие теплые некогда перины и подушки, намокнув, впитав в себя грязь, добавляют пикантности ароматам. Резкий химический запах горелой пластмассы от выгоревших квартир и подъездов добавляет ароматам стойкости, а разбитые взрывной волной флакончики чьей-то парфюмерии делают вонь невыносимой.

Жизнь здесь возможна только в подвалах и, проскочив открытое пространство, пропитавшись вонью, ты закрепляешь ее, ныряя в затхлый холодный подвал, смешиваешь все это настигшее тебя с солярочным перегаром тепловой пушки – и все, ты уже сам носитель этой проклятой вони.

Кто-то, начиная писать или просто рассказывать, говорит об этом, показывая реально весь ужас войны. Это, безусловно, страшно, и это правда. Но есть другая правда. Дружба, настоящее товарищество и братство, идея, за которую люди отдают жизни, есть героизм и самопожертвование.

Когда мы с Бамутом предложили остальным бойцам «Десятки» силами двух неполных взводов взять штурмом неприступный вражеский опорник, без нужного снаряжения, без артподготовки, без всякого шанса на успех, а взамен получить индульгенцию от ложных обвинений и тем самым вызволить из тюремной камеры нашего комбата Рыжикова, то все парни, как один, без раздумий согласились на этот безумный шаг. Ни один не сдал назад и не отказался идти в бой.

Настоящее боевое братство! Мы связаны друг с другом крепче, чем родственными узами. Вроде и не кровные родственники, но намного ближе друг другу – видимо, потому, что частенько были перемазаны с ног до головы кровью друг друга. Кровное боевое братство!

Вот расскажи такое на гражданке, и не поверят. Покрутят пальцем у виска и скажут: «Враки!

Такого быть не может, все это пафосная чушь!» Честно говоря, еще пару лет назад, в те благостные довоенные времена, когда я был отпрыском богатой московской семьи, представителем золотой молодежи, вел свой канал на YouTube[6], который приносил мне ежемесячно несколько миллионов рублей прибыли, я бы сказал то же самое. Потому что в моем тогдашнем видении мира люди друг другу конкуренты, которые хотят занять лучшие места под солнцем: где теплее, комфортнее, больше денег, сытнее и мягче спать.

А добровольно лезть в пекло, рисковать жизнью, а порой и целенаправленно умирать только ради каких-то там идеалов – этого не может быть, потому что не может быть! В моем тогдашнем понимании мира взаимовыручка, настоящая дружба, самопожертвование – это все лишь громкие слова, не имеющие под собой никакой основы. Просто буквы, сложенные в слова, затем в предложения, а в итоге – статус в VK. Пафосный, красивый, но ничего не значащий статус.

И сейчас в тылу очень много таких людей, каким я был раньше. Они не видели всех ужасов войны, они меня не поймут, они не поверят, что такое может быть. Что человек по собственной воле полезет в пекло и умрет там только из-за слабой, призрачной надежды спасти своего товарища.

Но вот когда я попал на войну, со мной неожиданно произошла метаморфоза, как будто слетела какая-то шелуха, сползла личина, которая до этого мешала смотреть на окружавший меня мир. Причем я, как человек начитанный, частенько находил упоминания о подобном явлении у классиков русской литературы, но считал это всего лишь ярким литературным образом. Вроде того же статуса в «ВКонтакте», только столетней давности, когда бумажные книги и журналы заменяли людям социальные сети.

А оказалось, что нет, это на самом деле так. Люди на самом деле жертвуют собой ради других, по-настоящему дружат, верят, любят. По-настоящему готовы отдать жизнь ради своих товарищей или даже посторонних, впервые встреченных людей. Прыгнуть грудью на пулемет. Вытащить раненого ребенка из горящего подвала, прикрыть его своей спиной, зная, что подвал подожгли специально и выход под прицелом, а враг только и ждет, когда туда сунутся вытаскивать раненых.

Враг ждет, позволяет нашим бойцам проникнуть внутрь подвала, похватать детей на руки, крепко прижать к груди, а потом, когда они выбегут наружу, положить их всех одной очередью, а потом еще пройтись несколько раз, добивая раненых. И наши бойцы это прекрасно понимают, но они не могут по-другому, потому что дети в подвале кричат от ужаса, и легче сейчас погибнуть в бессмысленной попытке спасти маленьких людей, чем потом всю жизнь просыпаться по ночам от кошмаров, в которых будешь слышать их крики и плач.

Война возвеличивает благородных, честных, храбрых людей, открывает в них неизведанные глубины, делает их путь ярким и великим, хоть часто и коротким!

Но одновременно с этим война – явление губительное, бесчеловечное. На войне для каждого бойца основная цель – выжить. Именно поэтому зачастую в столь суровых условиях человек теряет свое истинное лицо и ведет себя агрессивно и жестоко. На войне проявляются те качества, которые в мирное время незаметны. Он сам о них не догадывается. Все лишнее исчезает, остается только то, что лежит в основе его характера.

Если человек трусливый, то в мирное время это может остаться незамеченным. Предательство проявляется только в мелочах и быстро забывается. На войне все эти недостатки могут стоить жизни другим людям. Вчерашний спокойный и уравновешенный глава многодетного семейства вдруг становится садистом и мучителем, который получает удовольствие от пыток и смерти других людей. Порой открываются такие страшные стороны человеческого сознания, что художественный фильм «Оно» по сравнению с ними кажется детской забавой.

Война – жестокая, страшная зверюга. Она заставляет людей уничтожать друг друга. Война ломает привычную жизнь, выгоняет людей из домов, отнимает право заниматься любимыми занятиями, разлучает семьи. Все эти события не могут не влиять на внутренний мир человека. Одни люди падают духом, другие озлобляются, третьи становятся сильнее, но их душа навеки ранена горем. Война открывает истинные качества в человеке, сжигая все наносное.

Любая война разрушительна. А гражданская война губительна вдвойне. Ведь это противостояние между носителями одних генов, между людьми одного народа. В братоубийственной бойне между желтыми и красными обе стороны теряют все, что у них было. Рушатся семьи, родные люди становятся врагами, мужчины гибнут за навязанные им идеалы. На осиротелой земле уже никогда не будут жить так, как жили раньше. Судьбы жителей этой земли трагичны. Многие погибнут. Но и тем, кто останется в живых, жизнь не принесет радости и счастья.

– Псих! Псих! Очнись! – Бамут пнул меня ногой, выводя из задумчивого ступора. – Задолбал уже витать где-то! Ты план штурма сложил в голове?

Руки у Семена были заняты, вот он и пнул меня ногой. Семен весь в масле, он чистит очередной пулемет. Все бойцы «десятки» были заняты хлопотными сборами перед предстоящим боем: чистили оружие, подгоняли форму и снаряжение, чинили амуницию, подшивали дыры, латали обувь, набивали магазины и ленты патронами, вкручивали запалы в гранаты.

Толкового единого снаряжения и вооружения нам не дали. Сопровождавший нашу команду капитан из комендачей привел нас в забитый трофейной снарягой гаражный бокс и милостиво разрешил брать все, что пожелаем. А тут все вперемешку: советское, российское, украинское, импортное – западное, китайское. Глаза разбегаются, да зубы болят от вида всего этого хлама.

Когда металлические ворота бокса распахнулись, на нас пахнуло той самой вонью, о которой я уже говорил. Бронежилеты, шлемы, штаны, куртки, ботинки, ремни, подсумки, разгрузки были свалены в огромную кучу. Их никто не сортировал, не перекладывал и не чистил. Как стянули с окровавленных трупов или украинские пленные сами с себя сняли, так сюда и свалили. Из нутра бокса хорошенько так, основательно воняло дохлятиной, бомжатиной и чем-то таким мерзким, чем всегда воняет на войне. Наверное, это запах смертельного страха, которым всегда пропитываются форма и снаряжение бойцов на войне.

Но мы люди привыкшие, поэтому, засучив рукава, принялись все это добро растаскивать, сортировать, приводить в порядок и попутно примерять на себя. Надо же в чем-то воевать. Наши вещи и снаряжение нам так и не вернули. Скорее всего, уже и не вернут.

В соседнем боксе валялось трофейное оружие, которое было примерно в таком же состоянии, как и амуниция. Все грязное, перебитое, в нагаре и толстенном слое налипшей земли.

Уже вторые сутки мы чистим, драим, подшиваем, латаем, смазываем, разбираем и собираем. Спим здесь же, в этих боксах, благо они просторные.

Патронов и гранат нам выдали немного – ровно столько, сколько сможет унести на себе каждый боец. Мол, а вам зачем больше? Солить?

Для усиления дали броню – две БПМ-2 и один Т-72. Причем броню дали вместе с экипажами. Я сперва подумал: а с чего такая щедрость? А потом, когда пообщался с экипажами, понял, что они такие же штрафники, как и мы.

– Задолбало нас раздолбайство нашего непосредственного командира, вот мы с парнями и записали видеообращение, в котором просили перевести нас в ЧВК «Кувалда». Но в штабе решили, что лучше нас вместе с вами в «мясной штурм» бросить, – объяснил мне старший группы бронетехники прапорщик Смехов с позывным Шут.

– А что же такого раздолбайского учинил ваш командир? – из вежливости поинтересовался я.

– Да ни хера особенного, – смачно выругался Шут, – всего лишь угробил за две недели две трети машин в полку, причем угробил совершенно бестолково. То на минное поле загонит роту танков, то прикажет стоять в чистом поле в ожидании чего-то там, а по нам вражеские «грады» отработают, и десяток «коробочек» в чистый минус выведут. То вообще по-глупому не отведет машины с берега реки, когда хохлы сброс воды с дамбы вверх по течению устроят, в итоге еще три машины утонуло, и достать не смогли, – металлическим, каким-то бесцветным голосом рассказал Смехов.

– А в ЧВК, думаешь, лучше?

– Думаю, лучше! – твердо ответил Шут. – Там за просто так технику не угробят. Как по мне, то лучше в бою сгореть, чем вот так глупо «броню» терять.

– Век жизни штурмовиков на передке недолог, могут и в первом бою сжечь, можно и до передовой не добраться, – пожал я плечами.

– Можно, можно, можно! – раздраженно передразнил меня прапорщик. – Сам знаю, что можно, а что нельзя.

– Ладно, не заводись, – примирительно хлопнул я собеседника по плечу. – То, что в бой пойдете, я вам обещаю. Только сперва с нашими безлошадными танкистами покатаетесь, чтобы опыт перенять. Сам понимаешь, я не могу позволить неподготовленному экипажу идти в бой, да еще и моих пацанов вести.

– Потренироваться – это вообще не проблема, это мы завсегда готовы! – расплылся в улыбке Шут.

– Не переживай, мы воюем по науке, так что сможешь по врагу отстреляться! – на прощание сказал я прапорщику.

Как по мне, то Шут с его мехводами тоже герои. Несмотря на потери в собственном подразделении, они все равно рвутся в бой, причем в реальный бой, чтобы на самый передок, в штурмовики. Молодцы!

Также много тех, кто отказываются от госпитализации и, несмотря на ранения, остаются на передовой. А это, между прочим, не просто геройство, а еще и отказ от материальных благ. Потому что есть компенсация за ранение – три миллиона рублей. Казалось бы, ты ранен – отправляйся в госпиталь, поваляйся там недельку-другую, получи справку, что был ранен, отправь ее в финчасть, получи три миллиона рублей и иди дальше воюй со спокойной душой. Но нет! Бойцы отказываются от госпитализации, стойко переносят ранения на ногах, сами себя лишают выплат и компенсаций, потому что на передовой не хватает бойцов, специалистов и командиров.

И это тоже геройство, пусть не такое, как броситься грудью на амбразуру или направить горящий самолет на колонну вражеской бронетехники, но все равно геройство. Незаметное, никем не афишируемое геройство. Тихий, скромный подвиг, о котором знают только сослуживцы, да и то не все! Каждый решает для себя сам: кто тут за деньги, кто за правду, а кто и просто так, потому что больше некому.

– Псих! Псих, ну, епта! Ты план штурма придумал? – дернул меня за плечо Бамут.

– Придумал, – отмахнулся я, – но еще не до конца. Надо кое-что обмозговать и еще пару раз туда на «птичке» слетать.

– А духи тебе ночью снились? – шепотом спросил Семен, воровато оглядываясь по сторонам.

– Да, снились, – кивнул я.

– И чо? Чо было-то, расскажи! – Семен аж засветился весь от предвкушения.

– Да особо нечего рассказывать, – пожал я плечами. – Приснились мне Псих и Сникерс. Сахаров, как всегда, маялся с похмелья, а Стас в профилактических целях заставил его читать вслух какую-то книгу про Великую Отечественную войну Вот и снится мне: Сникерс бубнит себе под нос, что, мол, в каком-то там тысяча девятьсот сорок третьем году бойцы такого-то советского батальона провели умелую и наглую контратаку и на плечах фрицев ворвались в их окопы, закрепились там и потом еще несколько недель удерживали выгодные позиции, находясь в полном окружении. Вот, в принципе, и все! А, нет, забыл! В конце Псих повернулся ко мне и спрашивает: «Ты все понял?» И в этот момент я проснулся. Вот и весь сон.

– Ага, ага… – Сема, как всегда, когда он нервничает или усиленно думает, начал нервно теребить пальцами подбородок. – Значит, на плечах фрицев ворваться в их окопы? Ну, вот тебе и ответ, что надо сделать!

– Легко сказать, – раздраженно хмыкнул я. – Только вот противник не желает нас атаковать, чтобы мы их контратаковали.

– Ну, значит надо сделать так, чтобы они нас атаковали! – тут же предложил Бамут.

– Ладно, давай о снах потом рассуждать будем, мне сейчас не до этого. Я слетаю еще раз к ротному опорнику «немцев», погляжу, что там да как. Есть мыслишка одна.

– Хочешь найти тропу, по которой сюда ходят вражеские диверсанты? – догадался Бамут.

– Да.

– А потом, двигаясь по ней, небольшой группой захватить ночью сразу ротный опорник, минуя взводный? – рассуждал вслух Семен.

– Да.

– Ну захватим мы ротный опорник, вызовем основной отряд на двух «бэхах» и одном танчике. Если повезет, то с ходу проскочим взводный опорный пункт, доберемся до ротного, закрепимся там. Но технику придется отправить в тыл, потому что укрыть ее негде, и ее сразу пожгут. А дальше что? Тупо сидеть и умирать под вражеским обстрелом?

– Ну, пока мысль следующая, – нехотя рассказал я Бамуту свой план. – Возьмем языка на ротном опорнике, вытрясем из него схему минных полей и попробуем с ходу атаковать батальонный опорный пункт. Берем ночью ротный тихо, на ножах, утром вызываем броню и катимся сразу до батальонного опорного пункта.

– Пожгут на хрен при подходе. У нас всего три «коробочки», а там, скорее всего, узкая колея в минных полях, в расчете на прохождение колонной. Так что будут нас бить в упор из ПТУ Ров или минометами накроют. Нас сорок рыл, значит, внутрь «бэх» все не влезем, поедем верхом на танчике и двух БМП. А это офигенная цель для минометов. Знай сади вдоль дороги и сбивай осколками десант с брони. А как близко подойдем, причешут из крупнокалиберных пулеметов – и все! Капец!

– Вот, зная все это, я пока окончательный вариант штурма и не подготовил, – задумчиво произнес я. – Но ты же сам знаешь, что мы подписались на эту аферу. Нам теперь заднюю никак не включить. Если сейчас откажемся, то это уж гарантированная запись в «пятисотые».

– Согласен. Я не предлагаю включать заднюю. Надо придумать что-то эдакое! Наглое, бесшабашное и неожиданное! В стиле нашего покойного ротного Стаса Психа.

Нам действительно нельзя было включать заднюю. На кону были не только судьба нашего батальона и свобода Рыжика. Нам четко дали понять: если мы в последний момент откажемся от выполнения задания или решим сбежать с поля боя, ну или, там, сдаться в плен, в надежде, что укры нас пожалеют, то майор Рыжиков умрет в камере от внезапной остановки сердца. А против тех наших боевых товарищей, которые сейчас находятся на лечении в госпиталях, сразу же будут возбуждены уголовные дела с гарантированными тюремными сроками в конце следствия.

Все складывалось так, что нам сейчас проще пойти на классический «мясной штурм» и всем погибнуть. Если кто выживет и будет ранен, то к нему никаких санкций применять не будут. В общем, как во время Великой Отечественной войны, штрафникам предложили кровью искупить свою вину. Вот только вина у нас выдуманная и сфабрикованная, а кровь мы должны пролить самую настоящую.

– Есть одна мысля, – задумчиво произнес я, – сырая пока, но наглая, что пипец.

– А ну-ка расскажи! – Бамут аж запрыгал от нетерпения на одном месте.

– Ну, слушай, – начал я, заговорщицки понизив голос.

Человеческое тело постоянно выделяет тепло. В состоянии покоя организм среднего взрослого человека вырабатывает около ста ватт тепловой энергии, а при нагрузке этот показатель может увеличиваться в разы. Тепло тела передается одежде и окружающим предметам. Как следствие, все они выделяются в инфракрасном диапазоне и могут быть обнаружены при помощи тепловизора. А если учесть, что сейчас ночь, и окружающие нас предметы остыли после жаркого дня, то без теплозащитных пончо наши силуэты в экране тепловизора светятся как новогодние елки.

В зависимости от разных факторов, в ИК-диапазоне могут светиться весь силуэт, открытые участки тела или даже выдыхаемый теплый воздух. Все как старом «ламповом» боевике «Хищник», где инопланетная тварь видела все в инфракрасном диапазоне. Отец рассказывал, что «Хищник» в начале 90-х был абсолютной звездой видеосалонов. Крутейшая на тот момент фантастика.

А сейчас это суровая проза жизни. Тепловизионный прицел, установленный на оружие, позволяет уверенно поражать противника, даже не видя его обычным зрением. Поймал в перекрестие прицела сверкающий в ночи желто-красными цветами силуэт человека, нажал спусковой крючок, поразил цель, еще раз нажал на спуск, проводя контрольный выстрел, и все! И это не фантастика, это реальность!

Теплозащитные пончо, которые мы нашли в автомобильном боксе, были в прорехах и пятнах запекшейся бурой крови – видимо, их предыдущим хозяевам они не сильно помогли. Думаю, укропы, облаченные в них, попали под артиллерийский обстрел или нарвались на наших разведчиков днем, когда теплозащитное пончо всего лишь накидка.

Прорехи залатали, кровь оттерли. Пончо хорошие, импортные, судя по надписям – израильские. Проверяли их ночью тепловизором – отлично держат тепло. Даже после того, как Бамут побегал туда-сюда на площадке перед боксами и хорошенько вспотел, его силуэт все равно был невидим в теплак.

Израильтяне хорошо насобачились делать армейскую снарягу, вся амуниция их производства по праву считается лучшей в мире. Все потому, что евреи воют с соседями с первых дней образования их государства. Поэтому у них вся военная промышленность заточена под результат и реальные нужды армии в бою, а не так, как в других странах, где зачастую военпром всего лишь способ распила бюджета. Наши отечественные пончо тоже неплохо защищают от теплаков, но они громоздки и неудобны, а эти израильские накидки – легкие, удобные и практически невесомые. Капюшоны, надвинутые вперед, подобно козырькам, закрывают лица и не дают им светиться в ИК-диапазоне.

На захват вражеского опорника выдвинулись вчетвером, в составе привычной группы: я, Бамут, Пестик и Сыч. Не хватало только Комара, но он валялся в госпитале.

Вооружились легко: у каждого, кроме Бамута, автомат АКС, по семь магазинов на каждого, по две гранаты, на всех один американский вариант нашей «мухи» – одноразовый гранатомет М72 LAW. Вот и все, не считая всякой мелочи: пластиковые стяжки, шнур, щупы, кусачки, саперный планшет и так далее.

Разведчику много оружия с собой носить вредно, потому что лишний вес отягощает, лишает мобильности и забирает слишком много сил. А если нарвешься, то, сколько с собой боеприпасов ни возьми, все равно будет мало. Часто говорят, что разведчик живет, пока его не заметил противник. И это правда. Как только ДРГ замечают, ее чаще всего «гасят» из всех стволов до победного конца. Не редкость, когда и наши, и вражеские разведосы выскальзывают и уходят при обнаружении, но это все зависит от везения и опыта конкретной группы разведчиков.

А так – АКС, две гранаты, семь магазинов, пара ножей, аптечка, рация, запасная антенна к ней и аккумулятор.

Не сказал бы, что АКС-74 относится к самым любимым вариантам автомата Калашникова, которыми я имел счастье пользоваться. Но солдату выбирать не приходится, что выдали, тем и воюет. Когда будет возможность выбирать из трофеев, выберу себе, как всегда, АК-74М.

У стального рамочного приклада АКС-74 есть ряд недостатков: в холодную погоду к нему можно примерзнуть, в летнюю жару – обжечься, антабка гремит, при стрельбе бьет своим железом по морде. Не так сильно, как складной вниз АКМС, но при неправильной вкладке есть малехо. Дерево АК-74 и АКМ, а также полиамид АК-74М и АК-12 этих недостатков лишены, но вышеперечисленные приклады все-таки тяжелее, чем рамка АКС.

А вот новобранцы, особенно из числа «диванных экспертов», наоборот, очень любят АКС-74 за его рамочный приклад. Внутрь рамки вставляют ипп и обматывают приклад сверху резиновым жгутом. Объясняют это тем, что так получают дополнительный жгут и перевязочный пакет. Но по факту и жгут, и ИПП за пару дней активного ношения автомата просто-напросто убиваются. Жгут теряет эластичность и, скорее всего, порвется при первом же наложении на рану, а перевязочный пакет изотрется, потеряет герметичность и загрязнится. Да и приклад нормально не сложится с намотанным на него жгутом.

Антабку ремня, чтобы не гремела, я обмотал изолентой. Но в остальном АКС-74 – отличный, проверенный временем автомат. Идеального, самого лучшего автомата не бывает, у каждого есть свои плюсы и минусы.

Для меня идеальный автомат в поле – АК-74М, особенно советского или раннероссийского года выпуска, когда качество сборки и стали было на высоте. Для городских боев лучше будет АКМС. Дистанции огневого контакта в городском бою небольшие, а значит, и энергия пули 7,62 работает значительно лучше. Опять же, бывают ситуации, когда 7,62 кроет 5,45 как бог черепаху, особенно в городских боях.

Самый просто пример. Городской бой, солдатик подбегает к зданию, и ему надо проникнуть внутрь, а дверь ближайшего подъезда под вражеским огнем. Что делать? Лезть в окно! Но на окнах решетки. Надо как-то сбить их. А как это сделать? Проще всего расшатать решетку или перебить штыри, которыми решетка держится в наружных откосах. Стреляем из автомата калибра 5,45 в то место, где крепление решетки входит в стену. Откосы крошатся, но не особо, на каждое крепление порой уходит по полному магазину патронов калибра 5,45 миллиметра.

А вот если стрельнуть из АКМ калибра 7,62, то достаточно буквально двух выстрелов, чтобы откос рассыпался и крепление решетки вывалилось само собой. Так выбиваем верхние крепления с каждой стороны. Потом достаточно повиснуть на решетке, которая под весом повисшего на ней солдатика провернется на нижних креплениях и превратится в импровизированную штурмовую лесенку, по которой уже можно будет проникнуть внутрь окна.

Проверено на практике не раз и не два!

Поэтому в городских боях мы старались вооружаться так, чтобы на каждую штурмовую группу приходился минимум один автомат калибра 7,62 миллиметра. Даже хваленый и с виду такой навороченный автомат АК-12М, который в огромных количествах хлынул в войска с самого начала войны, как по мне, оказался намного хуже, чем остальные «калашматы». К примеру, если к АКС только одна претензия – его приклад, то к АК-12 у меня, как у практика, столько вопросов, что я даже не знаю, с чего начать.

Первое и, наверное, самое основное – АК-12 уже не так просто собрать-разобрать, смазать-почистить. Это предыдущие версии «калашей» можно раскидать на ходу, почистить, смазать, собрать обратно, идя по дороге. АК-12 разобрать и собрать намного сложнее.

Второе – это переводчик типа стрельбы. Положений стало четыре против трех на АК-74М и АКС-74. Добавлен режим двойного выстрела. Это один из моментов на АК-12, который лично меня конкретно напряг. Что в голове у военных чинов, которые это заказывали? В каком месте им не хватало режима стрельбы одиночными? Вторая пуля все равно не попадает в ту же точку! Из-за абсолютно нерабочей «фишки» усложнили конструкцию, разрушили единообразие работы с переводчиком режима огня, которое складывалось у нескольких поколений стрелков, начиная с первых АК. Увидев это диво у принятого на вооружение образца, я всерьез обеспокоился о ментальном здоровье не только заказчиков, но и конструкторов концерна «Калашников», которые не отговорили от этого бреда еще «на берегу».

Третье – прицел. Мушка переехала на газовую камеру. А вот целик диоптрический. Это одна из главных претензий к АК-12. Зачем военные чиновники такое заказали, большая загадка, а это именно их инициатива, а не самодеятельность концерна. Какой «гений» их надоумил? Сам по себе «диоптр» неплох, даже хорош, но для опытного стрелка и в условиях полигона. А в условиях реальных боевых действий это отверстие диоптра забивается грязью, заливается водой, замерзает на морозе. Это прямо фатальный недочет! Фак ап, мать его так. Когда идет бой, надо стрелять, а не заниматься продувкой-прочисткой отверстия на целике…

Ну и четвертое – до хрена сопутствующих приблуд, которые нужно носить отдельно, а это значит, гарантированно их профинтить.

Ладно, хватит ворчать. Просто, пока идешь, надо чем-то голову занимать, потому что если не занимать голову своими мыслями, то туда полезет всякая чушь.

Идти большей группой нельзя. Могут засечь. Да и пончо у нас больше не было, и так пришлось один из двух сшивать. Поэтому и идем вчетвером. Так надежней. Парни проверенные, я с ними прошел огонь, воду и минные поля.

Один раз вот таким же составом (только с нами был еще сержант Ковалев) мы на адреналине расстреляли замаскированный вражеский наблюдательный пункт. Надо сказать, напоролись мы на украинский НП совершенно случайно. Если бы «немцы» не решили взять нас внахаловку в плен, то, скорее всего, мы все пятеро уже были бы мертвы. Просто повезло, что противник оказался таким наглым и самоуверенным.

Вот так же шли по зеленке, и вроде не в первый раз там ходили, но, видать, укропы ночью тайком пробрались к нам в тыл. Надо сказать, что укропы замаскировались хорошо, рядом пройдешь и не заметишь. Комар прошел мимо и не заметил, Сыч прошел мимо и не заметил. Я шел третьим, и глаз зацепился за движение, в глаза бросился неестественно синий цвет листка. Скорее всего, вражеский разведчик занемог лежать неподвижно и слегка пошевелил шеей, разминая ее, ну и заодно пошевелил и своей каской, на которой был намотан синий скотч. Вот его движение я и срисовал. Небольшой, размером с половину спичечного коробка кусочек синего цвета дернулся, чем и привлек мое внимание.

«Контакт!» – заорал я, давя на спусковой крючок.

В дозор я предпочитал носить магазин от РПК емкостью на сорок пять патронов, примкнув его к автомату. Вот эти сорок пять патронов я в мешанину листвы, где заметил мазок синего цвета, и выпустил. Падая на задницу, весь магазин-сорокапятку и разрядил. Парни, идущие вместе со мной, не сплоховали, не затупили, отработали четко и слаженно – каждый прошелся по прилегающим кустам несколькими автоматными очередями, а когда я отполз на безопасное расстояние, еще и пару гранат туда забросили. В итоге восемь укропских казачков «отправились к Бандере». При досмотре кустов обнаружилось, что трое, правда, были еще живы, но как-то так само собой получилось, что все умерли. Было это еще в прошлом году, ранней осенью.

Опять что-то я отвлекся на воспоминания. Надо сосредоточиться на настоящем моменте.

Тропу, по которой вражеские ДРГ шлялись к нашим позициям, я все-таки разведал. Тропа была именно там, где бы я сам ее проложил. По обе стороны воюют одни и те же люди, одной и той же расы, одного и того же образа мыслей, поэтому и тропы разведчики прокладывают в одних и тех же местах.

Шли медленно, растянувшись в длинную колонну. Я – первым, за мной – Сыч, следом – Пестик, замыкал движение Бамут с пулеметом наперевес. Он был тяжелее всех, поэтому и замыкал строй. У меня был «одноглазый» тепловизор. Прибор удалось раздобыть Бамуту, он его взял в аренду, пообещав после задания заплатить за использование пять тысяч рублей.

Периодически мы останавливаемся, я осматриваю местность в теплак, прислушиваюсь, и идем дальше. Больше всего боюсь, что можем нарваться на идущую встречным курсом вражескую ДРГ. Столкнемся нос к носу, ну или кто кого первым в теплак заметит или услышит – тут уж как повезет.

Вражеская тропа пролегала по дну пересохшего ручья. Здесь был даже не ручей, а место стока воды во время сильных дождей. Жирная, сочная промоина, петлявшая среди лесопосадки, в поле выгибавшаяся дугой и проходившая метрах в ста от вражеского ротного опорного пункта. За долгие годы вода, протекавшая здесь каждый раз, когда шли обильные осадки, оставила после себя неглубокую, но зато довольно широкую канаву.

Скоро лето. После обильных, затяжных дождей пришла жара. Выпавшая влага, пропитавшая землю, испаряется, днем душно, жарко, знойно. А вот ночью хорошо – не жарко, воздух свежий, чистый. От цветущих деревьев, трав и растений идет одурманивающий аромат, который будоражит кровь и воображение.

Классики во все времена воспевали украинскую ночь, слагая о ней рассказы и вирши, воспевая ее в поэмах и романах, художники писали картины. Эх, сейчас бы не брести тайком с автоматом наперевес, а лежать бы на вершине стога свежескошенного сена, которое, мерно покачиваясь, тащит запряженный в воз медлительный вол. Лежать на спине, закинув руки за голову, и смотреть в черное, усыпанное миллиардом сверкающих звезд небо. Красота!

Когда много ходишь, то надо сохранять удобный темп. Мышцы ног и туловища должны быть по возможности расслаблены. При движении под уклон шаг удлиняется, на трудных участках и подъемах укорачивается. Изменять ритм нужно плавно, постепенно набирая скорость в начале движения и сбавляя ее за три-пять минут до остановки.

Большую часть пути идем пригнувшись; на войне вообще чаще всего бегом и согнувшись в три погибели – так силуэт меньше, и, значит, больше шансов не стать удобной мишенью для врага. А тут местность, которая просматривается противником, имеет естественные и искусственные маски – насыпи, посевы, кустарники, канавы и тому подобное, которые не способны укрыть нас во весь рост.

Корпус слегка наклоняется вперед, а ноги сгибаются в коленях так, чтобы имеющееся укрытие полностью скрывало идущего. Шаг делается шире обычного. Нога при выносе вперед ставится на пятку, а затем перекатом на всю ступню и носок. Двигаться надо свободно и плавно, без напряжения, не опускаясь и не поднимаясь при каждом шаге. Автомат в руках – так, чтобы в случае чего был под рукой и можно было сыпануть во врага щедро, от всей души.

Все время смотрю под ноги, выглядываю мины и растяжки. Могут быть не только рыболовные лески, натянутые поперек тропы на уровне ног, но такие же и на уровне головы или пояса. А еще могут просто лежать в траве рыболовные крючки на леске, конец которой заканчивается узелком на взрывателе гранаты или мины. Зацепил такой крючок штаниной или подошвой ботинка, леска натянулась, взрыватель щелк – и ба-бах!!! Пипец котенку!

Противопехотные мины и растяжки на «феньках» были установлены в тех местах, где бы я сам их устанавливал и растягивал – на приметных участках тропы, чтобы можно было заранее знать, где стоят. Потому что когда сам ходишь по этой тропе в тыл к противнику, то можно и самому нарваться на свои же мины, особенно если прешься назад в спешке или с ранением.

За два часа прошли лесопосадку и вышли к полю. Тут уж надо передвигаться максимально скрытно – крадучись. На окраине чахлой зеленки отдохнули, перевели дух. Все молча, без единого лишнего звука. О чем сейчас говорить?

Не знаю почему, но в художественных фильмах про разведчиков герои всегда трещат без умолку. А ведь, между прочим, ночью, да еще в чистом поле, любой звук распространяется очень далеко. Ночь, с одной стороны, самое лучшее время для разведки. Ночь – время диверсантов, воров, разведчиков. А с другой стороны, противник тоже понимает, что если и пожалуют к нему незваные гости, то именно ночью они придут. Поэтому противник ждет, выглядывает.

Радует только то, что этой дорогой российские вояки к укропам в гости еще не ходили. Со слов пацанов, которые воевали на этом участке фронта, наши ДРГ ходили в серую зону другой дорогой, сокращали максимально дистанцию до передовых вражеских окопов, засыпали их ВОГами из АГС или выстрелами из разномастных РПГ и РШГ, а потом спешно отходили назад. Поэтому есть надежда, что мы сможем дойти до ротного опорного пункта ВСУ тихо и незаметно.

Идем тихо, крадучись. Шаг при такой ходьбе короче обычного. Нога ставится легко, осторожно, чтобы можно было сразу же поднять ее, если она попадает на предмет, производящий шум. При движении на короткое расстояние ногу лучше всего ставить на носок. При движении на значительное расстояние нога выносится и ставится осторожно на пятку, тяжесть тела постепенно переносится на нее с другой, слегка согнутой ноги.

По вязкому грунту обмелевшего ручья и мелкой грязи идем неторопливыми шагами, ноги расставляем немного шире, чем при обычной ходьбе, с опорой на всю ступню. Парни идут за мной, четко ступая на мои следы. Идем след в след.

Вражеский ротный опорник, к которому мы сейчас идем, я с помощью беспилотника рассмотрел во всех подробностях. Три блиндажа в тылу, три блиндажа-дота на передней линии, между ними – цепочка окопов с временными стрелковыми ячейками. Стенки окопов усилены дощатыми стенками. Суммарная длина окопов около двухсот метров. По нормам такую позицию должны защищать не меньше тридцати-сорока бойцов, с учетом того что на взводных опорных пунктах находится не меньше двух отделений стрелков на каждый опорник.

За три дня наблюдений, к своему удивлению, я смог насчитать всего десять вражеских бойцов на ротном опорном пункте, и на взводных было примерно столько же на каждом. Но от батальонного укрепленного пункта к ротным и взводным опорникам вели накатанные дороги. Со слов местных вояк, они частенько наблюдали ротации между вражескими позициями с использованием легкобронированной и гражданской автомобильной техники. Пару раз пробовали помешать ротации обстрелом, но не получалось это сделать, так как ротации были не систематические, а пока связывались с артиллеристами, которые могли достать до цели, укропы уже скрывались из поля зрения, успев закончить ротацию.

Когда до опорного пункта осталось порядка ста метров, канава ручья, по которому мы уже ползли, исчезла совсем, сойдя на нет. Я закинул АКС за спину. Подсумки с запасными магазинами расположены по бокам, поэтому ползти на пузе будет весьма комфортно. Медленно, по чуть-чуть, буквально по сантиметрам пополз вперед. Двигался очень плавно, без рывков. Вот тут я лишний раз убедился, что евреи – отличные ребята. Их пончо вообще не издавало никакого звука: ни шуршания, ни скрипа – ничего!

Сколько полз к передней нитке вражеских окопов, не знаю, по ощущениям – целую вечность. Мышцы спины, ног и рук от такого напряжения занемели до каменного состояния. Каждый квадратный сантиметр пути прощупывал пальцами и щупом в поисках мин. Повезло, ни одной мины не встретил, возможно, угодил в межу между рядами мин в минном поле. После себя я оставлял нить капронового шнура. С одной стороны, шнур – это канал связи с остальными разведчиками, а с другой – путеводная нить, по которой должны будут ползти Сыч, Пестик и Бамут.

Осторожно и вальяжно, как объевшийся ленивец, сполз на дно траншеи. Огляделся по сторонам. Никого нет. Выждал пару минут, прислушиваясь. Точно, поблизости никого нет. Если есть караульный (а он точно есть), то стоит, скорее всего, беззвучно и настороже.

Дернул два раза за шнур, извещая Сыча, что путь свободен. Тычин приполз гораздо быстрее, чем я; ну еще бы, ему ведь не надо проверять путь.

Тот, кто идет в группе первым, всегда рискует больше остальных. Если группу обнаружат, то идущий первым свою порцию свинца получит тоже первым. Все мины и растяжки тоже на пути первопроходца. Хотя бывали прецеденты, когда первый проходил, минуя расставленные минные ловушки, а те, кто шли следом, уже нарывались. Всякое бывало!

Снял с себя пончо, скатал его в рулон и оставил здесь, запихнув между досок. В окопе пончо будет мне только мешать, а оставшись торчать между досок, выступит в качестве обозначения места, откуда мы пришли. Так будет легче найти шнур, по которому в случае необходимости мы уползем обратно.

Оставив Сыча принимать остальных, я бесшумной тенью скользнул дальше по траншее, до первого поворота, чтобы контролировать подходы. Мы зашли в самый конец вражеской траншеи, значит, если нас вычислят, то только придя из глубины опорного пункта, то есть нарвутся на меня.

За пятнадцать минут собралась вся группа. Перед нами две нитки окопов, идущих параллельно друг другу и соединенных между собой извилистыми ходами переходов. В первой нитке три дота, во второй – три жилых блиндажа. Где ночуют бойцы противника? Скорее всего, и там и там. Возможно, в дотах сидят наблюдатели, выставленные на ночь, а в блиндажах спят остальные бойцы. Мы остановились на развилке: налево – траншея с блиндажами, направо – траншея с дотами.

Наша задача – взять языка, а лучше двух, а потом по возможности тихо зачистить опорный пункт. Если я все правильно разведал с воздуха, то на этом опорном пункте всего десять солдат противника. Нас четверо, на нашей стороне фактор внезапности, а значит, задача, стоящая перед нами, более чем выполнима.

Разошлись: Сыч и Пестик двинулись в переднюю линию окопов к дотам, мы с Бамутом повернули налево к блиндажам.

Роли и задачи расписаны заранее. Берем языков, остальных уничтожаем. Бесшумного оружия у нас при себе нет: курирующий нашу группу капитан на вопрос о ПБС – приборах бесшумной стрельбы, – лишь повертел пальцем у виска и, нагло улыбаясь, похлопал себя рукой по ножнам клинка, висевшего у него на левой стороне броника. Мол, а ножи вам для чего нужны? Только для того, чтобы хлебушек резать и в ногтях ковыряться? Умник! А сам он, интересно, хоть раз в жизни пробовал бойца противника, увешенного с ног до головы оружием, по-тихому ножом прирезать? Сомневаюсь!

Ладно, авось как-нибудь сделаем работу.

Осторожно крадучись, чтобы не шлепать по лужам, которых на дне вражеского окопа было в избытке, дошли до первого блиндажа. Присели возле входа в «блин». Прислушались. Вроде тихо.

Оставил Бамута снаружи, а сам тихонько, буквально как невесомый призрак, засунул свою морду внутрь блиндажа. Пусто, никого. Подсветил фонариком. Точно никого. Пустые лежанки, заваленные зелеными железными коробками с пулеметными лентами, ящиками с гранатами и минометными минами. Тут же посреди блиндажа стоят две трубы 82-миллиметрового миномета, а вдоль стеночки прислонены «блины» – круглые опорные плиты минометов. На стенах развешаны пулеметы и автоматы.

Помимо минометов в блиндаже были еще два «сапога» – СПГ-9 – и два десятка разномастных одноразовых гранатометов западного производства. Вот так с ходу я опознал только американские и английские «трубы». Значит, этот блиндаж используют как арсенал и склад БК. Ну что ж, разумно. Раз «немцы» могут позволить себе отдельный блиндаж, в котором будет складировано лишнее личное стрелковое оружие, значит, оружия и боеприпасов у них до хрена. Странно, конечно, но объяснимо. А может, лишнее оружие здесь еще и потому, что на опорнике явная нехватка личного состава? Куда-то делась часть защитников опорного пункта. Ушли без оружия?

Высунулся наружу, махнул рукой Бамуту, увлекая его за собой дальше по окопу. Заметил ответвление от основной траншеи, которое начиналось сразу же за арсенальным «блином». Прошел по нему, оставив Бамута на перекрестке. Короткий окопчик вел на площадку, расположенную в тридцати метрах от блиндажа, которая была приспособлена под стрелковую позицию для минометов. На земле виднелись хорошо заметные круглые отпечатки от опорных плит минометов.

– Шо, и тебе приспычыло? – раздался чужой голос справа. – Я ж казав, шо эти европейские сухпайки – редкостное лайно! От лярва, короста! – выругался невидимый мне собеседник.

Я чуть было не подпрыгнул от неожиданности. Выручили только опыт и стальные нервы. Ни хрена себе досмотрел окопы, прозевав какого-то сруна.

Сделал шаг навстречу голосу, потом еще один и заметил сидевшего на корточках мужичка, который справлял большую нужду в небольшом закутке.

– Погодь, погодь! – тут же зашипел на меня засранец, думая, что меня тоже приперло и я хочу согнать его с толчка. – Ща дупу вытру, и посрешь!

Я тут же сделал шаг назад, выждал несколько секунд, пока человек выпрямится, вытрет себе задницу, застегнет штаны и выйдет из сортирного закутка. Как только мужичок вышел в общую траншею, я тут же ударил его ногой в пах, а потом добавил кулаком по затылку, вбивая в дно окопа. Навалился сверху, сорвал с его головы шапку, затолкал ему в рот, потом вывернул поочередно обе руки и стянул их пластиковой стяжкой. Поверх стяжки навернул несколько витков шнура и зафиксировал надежным, «мертвым» узлом. То же самое проделал с ногами пленного.

На шум возни в окоп заглянул Бамут, увидел, что я пеленаю пленного, показал мне выставленный большой палец и тут же вернулся на свое место к разветвлению траншеи.

Я вытащил изо рта пленника шапку, натянул ее ему до подбородка и тут же зафиксировал ее куском веревки через открытый рот. Получалось, что веревка одновременно фиксировала шапку, закрывавшую глаза, и служила кляпом, потому что рот пленника был раскрыт, а закрыть он его не мог, а если хотел издать звук, то получалось лишь приглушенно мычать. Уложил пленного набок и длинным отрезком веревки стянул ему шею, руки и колени. Получилась поза эмбриона. Из этого положения без посторонней помощи не выберется даже Гудини.

Пленный пришел в себя. Дергаться укроп не мог, он лишь вяло шевелил пальцами.

– Ты взят в плен. Будешь лежать тихо – оттащим в тыл, потом по обмену вернешься домой; будешь дергаться – прирежу, – прошипел я на ухо пленному. – Я поставил на тебе мину, и если кто-то вздумает тебя распеленать, то взлетите на воздух оба. Понял?

После моих слов пленный затих, казалось, даже перестал дышать. Значит, понял мой посыл.

Из оружия при укропе был лишь нож. Расслабились они тут, по окопам шляются без автоматов. Курорт, мать его так, себе здесь устроили. Такое бывает на тех участках фронта, где линия боевого соприкосновения более-менее стабилизировалась и ни одна из сторон не предпринимает никаких наступательных действий, ведя так называемый раздражающий огонь. Суть таких боевых действий – показать каждой стороне, что они сидят в окопах и бдят. Вначале одна сторона обстреляет другую из доступного по дальности поражения оружия, и противник обязательно должен ответить на обстрел, показав тем самым, что он на месте и враг тут не пройдет. Потом вторая сторона обстреливает первую, а те отвечают. И так несколько раз в день.

Какого-либо результата, кроме психологического, такие боевые действия не приносят. Апогеем таких боев являются действия ДРГ, которые подходят максимально близко к линии обороны врага и своим огнем наносят хоть какой-то ущерб противнику. Ну и сами же разведчики-диверсанты вследствие ответного огня тоже несут потери.

Я осмотрел ответвление-тупичок, где укропы обустроили себе отхожее место, и понял, почему не заметил его при досмотре. Вход в тупичок прикрывал дощатый щит, который служил в качестве двери, а сверху импровизированный сортир был накрыт маскировочной сетью. Если не знаешь, где искать, да еще и в темноте, то хрен найдешь. Меня спасло только то, что мое хождение по окопу туда-сюда мимо «двери» санузла, срущий не-брат принял за мающегося поносом сослуживца, который в нетерпении меряет шагами окоп, ожидая, когда освободят сортир. Повезло, в общем!

Видимо, у них тут проблемы антисанитарного характера. Такое частенько бывает на передовой, если не соблюдать нормы и правила гигиены. Живет солдат на передовой там же, где и воюет. Во всяком случае, если мы говорим о любой пехоте, которая и сегодня тащит на своих плечах основную тяжесть войны. Спят там, где придется. Если совсем не повезет, то в траншеях. Если повезет, то смогут обустроить места для ночлега в каком-нибудь подвале или блиндаже. Передовая – это главный ужас войны не только потому, что там с наибольшей вероятностью можно погибнуть, но и потому, что там наихудшие бытовые условия. Хоть как-то спасать солдат должна теплая одежда, термобелье и спальные мешки.

Естественную нужду солдаты на передовой отправляют в ямку. Буквально. В самую обычную ямку, вырытую лопаткой. Туалеты стараются из санитарных соображений копать где-нибудь подальше, однако получается это не всегда. Если позиции – это система траншей и окопов, то на некоторых местах траншей будут отрыты дополнительные окопы под отхожее место. Вообще, бегать в туалет рекомендуется как можно дальше от основных позиций. Про обязательное мытье рук после посещения туалета, которое принято на гражданке, на войне, особенно на передовой, на линии боевого соприкосновения, нельзя даже и мечтать. Можно пользоваться влажными салфетками… если они есть, конечно.

Порой понос, дизентерия и различные эпидемии кишечно-желудочного тракта выбивают из строя большее количество бойцов, чем вражеские обстрелы.

С гигиеной на передовой совсем плохо. Чаще всего солдаты моются никак до тех самых пор, пока не произойдет ротация и их не отправят на отдых в тыл. Там они смогут принять какой-никакой душ. Существуют специальные санитарные грузовики и поезда с душевыми кабинками, однако используется такая техника нечасто. Я, честно говоря, несколько раз видел своими глазами санитарный поезд, но издалека. Пользоваться его услугами не доводилось ни разу – ни мне, ни кому-либо из моих знакомых.

Другими словами, война – это всегда не только смерть, но еще и страшнейший стресс, тяжелейший труд, а также постоянный бытовой дискомфорт. Пока солдат остается на передовой, он должен быть готов к тому, что он будет голодный, грязный, замерзший, перманентно простывший, уставший и постоянно недосыпающий. И да, война – это ужас, нет в ней никакой романтики.

Оставив связанного пленника в сортирном закутке, я вернулся к Бамуту, и мы с ним двинули дальше по траншее. Я первый, Бамут сзади страхует.

Со стороны первой линии окопов, где работали Сыч и Пестик, никаких звуков не доносилось. Все тихо. Парни опытные, битые врагом и жизнью. У них не забалуешься. Их по-тихому не взять, а раз шума нет, значит, они до сих пор в строю и выполняют поставленную задачу.

Дошли до второго блиндажа. Я осторожно подкрался к завешенному куском брезента входу и сразу же понял, что блиндаж жилой. Изнутри доносился храп, тянуло чесноком, запахом пригоревшей еды вперемешку с ароматами самодельных свечей.

Окопные, они же блиндажные самодельные свечи. Их амбре ни с чем не перепутаешь. Из блиндажа явственно тянуло церковным воском. Технология изготовления блиндажных свечей очень проста. Берем использованную жестяную банку из-под овощных консервов и наполняем ее плотно скрученным в улитку гофрокартоном, который предварительно пропитан пищевым воском. Выставляем посередине скрутки небольшой хвостик картонного фитиля. Все, свеча, которая будет гореть пять часов, готова.

На такой свече можно разогреть кружку с чаем, банку тушенки, обогреть руки, ну и освещать нутро блиндажа она тоже будет. Воск в качестве гуманитарки чаще всего поставляют храмы и церкви, которые отдают свечные огарки. Консервные банки и картон приносят неравнодушные люди. Ну а волонтеры все это собирают вместе: режут картон, топят свечи, выплавляя из огарков воск, пропитывают картон воском, наполняют им пустые жестяные банки и отправляют все это на фронт. В общем-то, из мусора делают полезную в военном быту вещь.

Русским присылают окопные свечи русские волонтеры, и помогает русский тыл; украинцам присылают блиндажные свечи украинские волонтеры и помогает украинский тыл. Технология изготовления одинаковая, и помощь одинаковая. Все одинаковое! Одна общая война на всех… Гражданская война, где одинаковые люди с общей ненавистью режут друг друга.

Так, у нас еще один блиндаж не досмотрен. Что делать? Зачистить этот, а потом идти к третьему блиндажу? Или этот пока пропустить, оставив здесь Бамута, а самому добраться до третьего блиндажа и разведать, что там? Да, так и сделаю. Здесь останется Семен, а я осмотрю третий блиндаж.

Только я хотел было знаками сообщить Бамуту, что от него требуется, как несколько сухих выстрелов из первой линии окопов поставили крест на нашем скрытном продвижении по вражеским окопам.

Дальше действовали по заранее оговоренному плану на случай нашей демаскировки: Бамут присел на одно колено и приготовился контролировать подходы, а я с автоматом наизготовку шагнул внутрь второго блиндажа.

На цевье моего автомата двумя пластиковыми стяжками прицеплен небольшой светодиодный фонарик, который благодаря мощной линзе дает яркое, ослепительное пятно света.

Щелк! Луч фонаря разрезал полутемное нутро вражеского блиндажа, выхватив одну длинную лежанку вдоль стены. На общем топчане лежат шесть тел: пять плотным рядком, прижавшись друг к другу, а шестой чуть в сторонке, укутавшись в кокон спального мешка.

Вражеские солдаты зашевелились и начали просыпаться от звуков близкой стрельбы. Сон бойца на передовой крайне чуток и частенько выступает в роли шумового фильтра: под грохот далекой канонады боец может спокойно дрыхнуть, а от звука близкого выстрела тут же встрепенется и подорвется, выхватывая на ощупь свой автомат.

Блиндаж просторный, площадью не меньше двенадцати квадратов. Вдоль одной стены просторный настил – нары, на которых можно разместить не меньше отделения спящих солдат. Стены блиндажа дощатые, но поверх обиты серебристым теплоизоляционным полотном. На противоположной от лежанки стене прибиты гвозди, на которых развешано личное оружие: автоматы, ручные и ротные пулеметы, пара снайперских винтовок. Тут же стол, заваленный разномастной едой не первой свежести: вскрытые консервы, распотрошенные пачки галет и печенья, котелки с засохшей кашей, просыпанный сахар, слипшиеся в один ком чайные пакетики, огрызки колбасы и сальные шкурки. Бардак и свинарник! Вонь, как на свалке в жаркий летний день.

Тук-тук-тук!

АКС в моих руках выплюнул несколько коротких очередей, пройдясь смертоносным клевцом по начинающим вскакивать с лежанки бандерлогам.

Тук-тук-тук!

Автомат бьет точно и метко. Дистанция – несколько метров, я бы и с закрытыми глазами их всех перестрелял. Указательный палец жмет на спусковой крючок, руки работают сами собой, направляя ствол автомата на очередную цель, выискивая наиболее уязвимые места в хрупком человеческом организме.

Тук-тук-тук!

Тук-тук-тук!

Стреляющий одиночными выстрелами, но в быстром темпе автомат издает звуки, похожие на стук старой швейной машинки. Банка, накрученная на ствол, немного гасит звук выстрела. Пули летят точно – в головы сонных солдат противника. Так, чтобы не думать потом, живы они или нет. Мне некогда делать контроль. Надо, чтобы с первого раза было понятно, что противник «отчалил к Бандере».

Всех убивать нельзя, надо оставить языка. Мозг хладнокровно и четко анализирует обстановку, выбирая из мгновенно проснувшихся и тут же погибших вражеских бойцов того, кого надо оставить в живых. Судьба сама решила, кто из не-братьев умрет, а кто нет. Пять мужиков лежали рядышком, а один чуть в сторонке, укутавшись в спальный мешок. Шестой – тот, что в спальнике, – запутался, вскакивая в своем коконе, поэтому и выжил. Судьба так решила! Опять же, если спит отдельно, да еще и в спальном мешке, возможно, он тут за командира.

– Лежать! Только рыпнись – и получишь пулю! – рявкнул я на бойца в спальнике.

Противник не послушал меня, рванул молнию спального мешка. И тут же получил несколько пуль в ноги.

– А-а-а! – громко и пронзительно заверещал подранок. – Больно!

– А не хрен ручками дергать! – злобно прошипел я, сокращая дистанцию и тут же ударяя прикладом в голову раненого. – Сказано же было: лежать смирно.

Укроп от удара прикладом шмякнулся о стену и на какое-то мгновение потерял сознание, но тут же очнулся и продолжил сопротивляться, несмотря на полученные ранения.

Я тут же отскочил назад, разрывая дистанцию, чтобы противник не ухватился за меня, и еще раз предупредительно крикнул:

– Не шевелись! Пристрелю!

Снаружи протарахтел пулемет. Потом рванула граната, но не рядом, а в стороне, потом несколько раз коротко стукнул двумя одиночными автомат.

Украинский военный в спальном мешке даже не думал прекращать сопротивление. Он смог наконец выдернуть одну руку из смотки спального мешка.

Тук-тук!

Мой автомат выплюнул короткую очередь на два патрона. Пули попали укропу в голову, размозжив череп. Сочная плюха кровавого месива выплеснула содержимое черепной коробки из затылка украинского бойца на стену за его спиной. Кроваво-бурые ошметки, состоящие из крови, мозга и кусочков кости, стекали по серебристой поверхности теплоизоляционного полотна, резко контрастируя с ним по цвету.

Надо отдать должное укропу, он бился до последнего, не желая сдаваться в плен. Отчаянный вояка! В руке, которую он все-таки успел вытащить из плена спального мешка, был зажат пистолет Макарова. Зуб даю, что именно он и был старшим на этой позиции. Чаще всего пистолет – это не просто личное оружие, а символ власти командира.

Я внимательно осмотрел трупы поверженных солдат, чтобы убедиться в том, что все они «пригорюнились». А то, знаете ли, бывали прецеденты, когда с виду совершенно мертвые солдаты вдруг приходили в себя и творили всякие пакости вроде подрыва гранат или стрельбы в спину тем, кто поленился или побрезговал убедиться, что они действительно задвухсотились.

Вид расстрелянных мной врагов не вызвал никаких эмоций – ни положительных, ни отрицательных. Никаких! Я не испытывал радости и удовольствия от убийства других людей, пусть они и были моими врагами, но и горя и угрызений совести тоже не испытывал. Это война, они враги, их надо убивать. Все просто. На моем месте каждый из лежащих сейчас мертвыми укропов при жизни сделал бы то же самое со мной или любым другим российским военным.

Мы убивали их, они убивали нас. На войне всегда так. Это просто такая работа – убивать врагов. У каждого своя работа: варить кофе, доить коров, разносить почту, писать книги и так далее. А у меня сейчас работа – убивать и калечить солдат вражеской армии. Мне не нравится эта работа, но другой нет. И не будет, пока эта война не закончится нашей победой.

Только после того как я понял, что все укропы в «блине» действительно «двухсотые», я сменил магазин в автомате и высунулся наружу из блиндажа, чтобы поинтересоваться, как обстоят дела у парней.

Дела обстояли хорошо. Вражеская позиция была полностью захвачена. Ликвидировали еще двух бойцов противника, одного захватили живьем. Я тут же с помощью своей цифровой рации отослал заранее сохраненное текстовое сообщение. А уже через пару минут где-то в паре километров начали стрелять наши минометы. Все согласно заранее оговоренному плану действий.

Сыч и Пестик досмотрели все три дота, в одном из них захватили полусонного караульного. А потом нарвались на второго караульного, который отошел со своего поста для справления нужды. Все обошлось, Сыч заметил противника первым и застрелил его. Еще один укроп находился в третьем блиндаже, его в ходе короткой перестрелки ликвидировали. В итоге восемь укропов – в минус, двое захвачено в плен.

Фу-у-ух! Справились, успели, победили!

Четыре часа напряженного, изматывающего нервы и силы пешего перехода, выискивание вражеских мин и растяжек в непроглядной ночной темноте, потом ползание по земле, досмотр окопов и короткая перестрелка протяженностью в несколько секунд. Вот и все! При этом нервов и энергии потрачено столько, будто бы в одиночку разгрузил несколько забитых под жвак фур-длинномеров.

Восемьдесят процентов успеха этого штурма – упорные, изматывающие тренировки, которые привили нужный опыт и знания; двадцать процентов успеха – удача в том, что вражеский боец, отошедший с позиций в туалет, в темноте по ошибке принял нас за своих.

Мы справились, мы смогли. Захватили вражеский опорный пункт. Обыграли и обхитрили противника. Переиграли его! Вот ради этих ощущений, этого адреналина победы люди и идут на войну, остаются на ней и влюбляются в нее, навсегда оставаясь ее заложниками. Вкусивший радость победы всегда будет помнить ее манящую сладость.

Но радоваться и праздновать рано. Захваченный ротный опорный пункт – всего лишь один, первоначальный этап моего плана. Дальше будет сложнее и труднее. Как это ни странно, захват вражеского опорника был самым легким пунктом в моем плане.

По большому счету захват вражеской позиции – это отвлечение внимания. Дальше надо не просто сконцентрировать нашу группу на этом опорном пункте для дальнейшего штурма батальонного укрепленного пункта, а провести тонкую игру, в итоге которой противник сам пустит нас к себе на позицию. И иначе нельзя! Штурмовать в лоб хорошо защищенный батальонный опорный пункт силами двух взводов при поддержке двух «бэх» и одного танчика – это сущее сумасшествие. А мы не психи, хоть мой позывной – Псих.

Мы сделаем все по уму и правилам. Обхитрим бандерлогов, как когда-то сделал это мальчик Маугли в известном литературном произведении.

Сыч и Пестик, вооружившись трофейными тепловизорами, встали в караул, а Бамут притащил во второй блиндаж обоих пленных. Сам Семен остался снаружи, разместившись немного в стороне и карауля вход в блиндаж – на всякий случай, а то всякое во время допроса может произойти. Бывали, знаете ли, прецеденты, когда допрашиваемые пытались убежать.

Для профилактики я слегка попинал языков, а потом еще и молча тыкал их мордами в кровавое месиво их павших товарищей. И все это без единого звука с моей стороны. Молча и деловито. Не крича на них, не угрожая. Молча и деловито.

– Сейчас выйдешь на связь с батальонным опорным пунктом и доложишь, что вас обстреляла вражеская ДР Г, есть «трехсотый», нужна эвакуация! – прошипел я в лицо одному из пленных. – Вон тот – «трехсотый». – С силой вывернув шею, я повернул голову языка в сторону лежащего на нарах застреленного командира в спальном мешке. – Понял?

– Так, – тут же закивал головой «сортирный» пленный, как только я освободил его рот, – плькы я николы по рации не размовляв. Можуть догадаться, шо здесь шо-то не так!

– Мы-ы-ы, мы-ы-ы! – замычал второй пленный, которого Сыч и Пестик захватили в одном из дотов передней линии.

Я вновь заткнул рот первому языку, а у второго, который сейчас мычал и активно давал понять, что готов к сотрудничеству, наоборот, выдернул кляп из глотки.

– Я! Я! Я вам помогу. Я радист и знаю кодовые фразы, которые необходимо сообщить, чтобы на той стороне понимали, что у нас все хорошо. Я свой, я русский. Я из Москвы!

О как! Да у нас тут перебежчик, коллаборант.

– Отлично, – кивнул я. – Тогда «тапок» в зубы и выходи на связь. Скажешь, что вас обстреляли, вы отбились, но есть «трехсотый». Нужна эвакуация, как только рассветет. Если запорешь все, то я тебе нож в яйца вгоню, – тут же пригрозил я.

– Хорошо, – кивнул парень, – только убейте этого, – кивнул он на первого языка.

– Зачем? – опешил я от такого предложения.

– Ну, вы же потом нас обоих в плен отправите, и если остальные пленные узнают, что я вам помогал, то меня, скорее всего, убьют. В общем, если хотите чтобы я вам помог, то пристрелите его. А я вам взамен расскажу все, что пожелаете.

– Ладно, – спустя пару секунд недолгого раздумья кивнул я, вытаскивая нож.

Вновь замотал рот второму пленному и как бы невзначай столкнул его на бок, чтобы он не мог видеть первого пленника.

«Сортирный» язык слышал наш разговор. Когда наши взгляды встретились и украинский вояка увидел у меня в руках нож, он испуганно выпучил глаза, побледнел и стал исступленно мычать, дергаясь всем телом. Ухватив бандерлога за шиворот, я скинул его на пол, навалился сверху, замахнулся ножом и с силой ударил своим клинком труп ближайшего ко мне мертвого украинца, который лежал в мешанине тел на топчане. Прижал указательный палец к губам и подмигнул пленному, как бы говоря: «Молчи, и все будет хорошо!» Потом еще несколько раз ударил ножом труп лежавшего рядом расстрелянного укропа.

Пленник понял меня и несколько раз испуганно подмигнул в знак согласия.

– Ну все, он готов! – произнес я, поднимаясь с колен.

Повернулся ко второму пленнику, демонстративно вытер окровавленное лезвие ножа о рукав его куртки.

– Как зовут? Какое звание? Давно служишь укропам? – начал я задавать вопросы.

– Денис Капустин, – нехотя отозвался пленник, – фельдфебель. Служу в РОА с самого начала ее образования в две тысячи двадцатом году.

– Власовец? – уточнил я.

Собеседник молча кивнул, искоса глядя на тело только что «зарезанного» мной его боевого товарища. Ему не было видно тело «покойника» целиком, Капустин видел только ноги. Но зато он слышал, как я вгонял свой нож в труп, а этот звук опытный человек ни с чем не перепутает.

– Да, я воин Русской освободительной армии, которая призвана освободить русский народ от гнета продажных властей и возродить былое величие России как одной из стран в большой европейской семье! – пафосно заявил пленный.

– Пропаганду свою будешь толкать следакам из контрразведки, – отмахнулся я. – Давай по делу. От тебя требуется связаться с батальонным опорником и доложить, что на вас вышла российская ДРГ; в ходе перестрелки с ней у вас есть «трехсотые», три штуки, нужна срочная эвакуация. Понял?

– Да, – кивнул головой пленный. – Только у меня одна просьба, – немного помедлив и как-то весь сжавшись, промямлил укроп.

– Что еще за просьба?

– Стих хочу вам прочитать.

– Чего? – искренне удивился я такому повороту.

Похоже, у пленного от пережитого стресса поехала крыша. Что ж, такое бывает. Все-таки война, а тем более попадание в плен – тот еще стресс. Неудивительно, что у власовца кукуха слетела.

– Что еще за стих? – раздраженно спросил я.

– Из вереска напиток забыт давным-давно, а был он слаще меда, пьянее, чем вино…

– Цыц! – перебил я чтеца. – На хрен мне тебя слушать? Следователям свои стихи почитаешь, если они тебе разрешат.

– Да пошли вы в жопу! – неожиданно громко рявкнул власовец. – Я вас обыграл, поимел как хотел! Вы убили единственного, кто мог вам помочь. Тот парень, которого вы зарезали, наш штатный радист. Только он и командир, – власовец мотнул головой в сторону расстрелянного в спальном мешке укропа, – знали кодовые фразы и могли общаться с батальонным. А я специально попросил убить его, чтобы подставить вас. А если вы заставите меня выйти в эфир, то я буду орать, что захвачен в плен. Ясно? Я смерти не боюсь!

– А стих ты мне хотел прочитать, только из-за концовки, где карлик плюет в харю шотландскому королю? Дескать, вертеть ты нас хотел?

– Знаешь этот стих?

– Да. «Вересковый мед». Автор – Роберт Льюис Стивенсон, а на русский его перевел Самуил Маршак, – пожал я плечами. – Только ты малешко не угадал. Я же тебе не тупой шотландский король, я российский разведчик, а это значит, что хрена лысого ты меня обманешь.

Резко, без всякого перехода, я ударил кулаком в раскрытый от удивления рот власовца, а потом еще раз, уже прямо в нос, расквашивая его в кровавые сопли. Связал пленного, перетянув ему веревкой рот, и отбросил власовца на топчан, чтобы он лежал рядом со своими мертвыми братьями по оружию.

– Ты и все твои соратники по РОА – кучка гондонов, которые и укропам не нужны, и в России вас все презирают. Вы как то говно в проруби: болтаетесь туда-сюда, и на дно не идете, и на лед вылезти не можете. Так и будете болтаться в подвешенном состоянии, пока не сдохнете собачьей смертью, – наклонившись над власовцем, зло прошипел я. – Был бы ты нормальным воином, так не стал бы разводить все эти показательные выступления со стихами и геройскими позами. Вышел бы на связь с командованием да начал бы орать в эфире, что тут русские и вас захватили, но для тебя главным было стих там какой-то прочитать. Вот только я с самого начала не собирался по твоему требованию первого пленного убивать. Так что, сам того не желая, ты сказал мне все, что надо: кто тут у вас радист, а кто теперь – ненужный балласт. И кстати, мой боевой товарищ, тот, что стоит сейчас снаружи, местный, донецкий пацан, и у него, как и у меня, принцип на этой войне – нацистов в плен не брать.

На стороне укропов воевали не только наемники и кадровые военные из числа стран НАТО, были еще многочисленные приехавшие со всего мира неонацисты, фашисты, «белые братья» и прочие уроды, мнящие себя чистокровными арийцами и последователями Гитлера. Воевали на стороне Украины и россияне, которые организовали различные Освободительные армии, Добровольческие корпуса, Великие русские дивизии и так далее. Правда, самое крупное из этих соединений по численности не дотягивало до полноценного батальона.

Украинская сторона таким «русским братьям» чаще всего не доверяла никакой серьезной работы, используя их в качестве информационного явления, пиаря по всему миру в качестве российской оппозиции, которая в скором времени скинет ненавистное правительство в Кремле.

Пнув несколько раз власовца по почкам, я подошел к первому пленному, мысленно выстраивая в уме, как построить сейчас его допрос с пристрастием.

– Ну, пан радист, что ж ты тут мне плел про то, что тебе нельзя в эфир выходить? – довольно ухмыляясь, обратился я к первому пленному. – Ну, рассказывай, что тут у вас да как. Почему так мало бойцов на позиции? Сколько всего человек на батальонном опорном пункте? И так далее. Только быстро и четко. Если сделаешь все как надо, то я, когда буду передавать тебя в тыл, скажу, что ты тут был за повара, а еще развяжу ноги и не буду мешать тебе этого гондона из РОА забить до смерти, – голосом змея-искусителя предложил я свои условия.

В ответ, после небольшого раздумья, пленный согласно кивнул. Ну еще бы, кто бы сомневался. Всему миру известна украинская, она же хохляцкая предприимчивость и изворотливость, которая выгодна и приносит прибыль одному только хозяину.

Нет такой задницы, через которую евроукры что-то бы не сделали – это утверждение как никакое другое идеально подходит для современной Украины. Что они ни делают, не идут дела. В чем причина? Воздух неправильный? Судьба злодейка? Почему граждане великой и «незалэжной» ни от кого державы и сами не живут хорошо, и другим не дают? Одна из теорий гласит, что всему виной менталитет – та самая загадочная украинская ментальность, от которой украинцы страдают уже много лет. И чем дальше, тем их страдания сильнее.

Если о русских говорят, что в драке не помогут, а в войне победят, то об украинцах можно сказать, что они ни в драке друг другу не помогут, ни в войне. Просто потому, что среднестатистический украинец (так уж исторически повелось) старается скрывать свой внутренний мир, убеждения и мысли. Хотя бы потому, что это может быть просто невыгодно или банально опасно. Быть принципиальным человеком в селе, которое сегодня захватили поляки, завтра немцы, послезавтра белые, а затем красные, очень, знаете ли, вредно для здоровья. Поэтому и выработалась эта ментальная установка – не лезть ни во что дальше своего огорода.

С одной стороны, этих людей можно понять. Вот подходит к такому человеку на улице журналист и интересуется его политическими взглядами. На это часто следует ответ: «Вы знаете, я вне политики». Так часто говорят публичные персоны, которые не хотят портить свой бизнес политическими высказываниями. Но, с другой стороны, когда в одном месте собираются десятки миллионов таких вот «хатаскрайников», то подобное становится настоящим проклятьем для общества – общества равнодушных приспособленцев, аморфных людей без принципов. Территория, населенная такой вот серой массой, обречена, что, собственно, мы и имеем возможность наблюдать. Тут, правда, надо отметить, что это свойственно всему постсоветскому пространству.

Майдан – квинтэссенция украинства – нес главную мысль о том, что управлять страной легко, просто нужны честные люди из народа. Беда украинского обывателя в том, что он не верит в сильное государство и в сильных государевых людей. Более того, он считает, что ему будет лучше вообще без государства, чем с ним. Отсюда и пресловутый политический лозунг «Геть усих!». Такие ребята всегда и везде имели одну-единственную цель – нацаревать сто рублей и убежать. Менталитет украинского обывателя рассматривает власть исключительно как средство к личному обогащению, вне зависимости от высоты должности. Таковы законы хуторского сознания.

Один украинец – патриот. Два – партизанский отряд. Три – партизанский отряд с предателем. Кто-то очень точно подметил подобный феномен. Украинцы предавали всех и вся на протяжении всей своей истории. Причем предавали не только Россию, но и своих, так сказать, западных партнеров. Не секрет, что Мазепа уже из Турции писал Петру I покаянные письма с просьбой простить, обещая выдать ему Карла XII, когда тот после разгрома у Лесной и бегства к османам собирался возвращаться в Швецию. В Великую Отечественную немцы также не могли положиться на украинских коллаборационистов. Последние не были приспособлены ни к чему, кроме карательных операций против гражданского населения.

Американцы плохо знают историю, коль уж связались с евроукрами. Последние, как видим, отравили им карму, доведя США до тотального Майдана по всей стране и громкого коррупционного предвыборного скандала. Тот случай, когда хвост замахал собакой. Украинцы считают себя честными и благородными, но как-то так получается, что выдвигаемые украинским обществом политические лидеры сплошь оказываются лжецами, прохвостами и предателями.

Есть такой анекдот: украинцу сказали, что он может пожелать что угодно, но только с тем условием, что у его соседа этого будет вдвойне. Тогда тот попросил, чтобы ему выкололи глаз. В этом состоит очередная особенность украинского менталитета – сделать свою жизнь хуже, лишь бы у «москалей» тоже настроение испортилось.

Украинская ментальность отключает человеку мозг и заставляет «думать» сердцем, ну или еще одной мягкой частью тела. И в итоге получается плохо в первую очередь для самих украинцев. Россия большая и сильная, не с такими угрозами справлялась, и, так уж случилось, евроукры не могут нагадить своему северному соседу просто так, без последствий для себя. Любая украинская каверза в адрес России обязательно пагубно отражается на самой Украине. Куда ни ткни, начиная от Майдана и торговой блокады Крыма и заканчивая войной в Донбассе, все в итоге возвращалось евроукрам в виде потери денег, людей и территорий.

Но если вы думаете, что это чему-то научит украинского обывателя, то это вряд ли. Украинцы уже доказали свою неспособность к самообучению, так что никакой надежды на то, что ситуация поменяется, нет.

Не съем, так понадкусываю – в этом состоит одно из ярчайших проявлений украинской так называемой хозяйственной домовитости. Именно ею, домовитостью, и прикрывается самая банальная и разрушительная алчность, укоренившаяся в украинском обществе так глубоко, что непонятно, честно говоря, как и чем ее можно вытравить. Для украинца украсть – это занятие незазорное, нестыдное и где-то даже благородное. Особенно если воруешь у государства или у большого частного предприятия. Украинцы неоднократно попадали в неприятности, когда, увлеченные богатыми посулами, творили совершенно ужасные вещи, надеясь из одной шкуры получить сорок шапок. Вспомните об этом, когда вам начнут рассказывать об эффективных украинских собственниках.

Почему-то в фольклоре принято считать украинцев хитрыми. «Когда хохол родился, еврей заплакал» или «Где хохол прошел, там татарину делать нечего». Естественно, вся эта хитрость сводится к местечковым частнособственническим подвигам, благодаря чему украинцы, мол, живут припеваючи, и все у них есть на столе. Когда-то так действительно было, но это заключение сформировалось в бытность Украинской ССР.

Однако с наступлением «незалэжности» все встало на свои места. Украинская хитрость, сравнимая в народных баснях с хитростью еврейской, особенно на фоне традиционного русского простодушия, начала давать осечку за осечкой, обнажив свою выдуманную сущность. А король-то голый! И теперь, глядя на ту помойку, в которую превратилась Украина, и на ту нищету, в какую сами себя загнали «хитрые» украинцы, как-то уже не верится в украинскую смекалку. Ведь настоящая хитрость – это когда никто не знает, что ты хитер. А когда о твоей хитрости слагают легенды, это уже хитрость сельского дурачка, променявшего мятую сторублевку на блестящий пятак. Вера в собственную природную хитрость сыграла с украинцами злую шутку, но вряд ли чему-то научила.

Украина – страна взяток и кумовства. Если какому-то россиянину, вынужденному у себя дома решить какой-либо вопрос за деньги, покажется, что Россия в вопросе коррупции и сутяжничества дошла до крайности, то поезжайте в Киев и спросите: кому на Руси жить хорошо? И вам ответят: тем, кто сидит на взятках.

Одной из главных украинских влажных фантазий, являющейся промежуточной на пути к тому самому вишневому саду с пчелами, является получение должности, на которой не нужно ходить за зарплатой, имея основным источником финансирования подношения. В итоге за последние тридцать лет украинское общество так развратилось, что дача взяток стала обыденностью, несмотря на то, что в тамошнем Уголовном кодексе за провокацию, получение и дачу взятки все-таки предусмотрено наказание.

Украинский обыватель иногда может начать корчить из себя эдакого вольнолюбивого индивидуалиста, потомка каких-то там рыцарей или, как правило, казаков, которые все как на подбор были благородными и смелыми. Умные люди давно это поняли и теперь, когда им нужно в чем-то убедить украинскую «спильноту», они всенепременно нажимают на это самое «лыцарство», воздействуя на воспаленное чувство собственного достоинства рядового евроукра, которое как воспалилось в 1991 году, так и не думает успокаиваться.

Как там говорил классик: «Не дай боже с холопа пана». Для холопа, которого поколениями унижали польские феодалы, понятия чести и достоинства – это какие-то эфемерные и недосягаемые вещи. Но, опять же, мы вспоминаем еще одного классика, утверждавшего, что украинцы не могут творить мелкого, поэтому всегда хватаются за великое. В итоге и получается, что этот самый вчерашний украинский холоп хватается за самое великое, чего у него никогда не было, – за достоинство, и при разговоре о достоинстве он снимет себя последние портки.

Именно поэтому умные дяди из спецслужб назвали последний украинский Майдан Революцией достоинства, и именно поэтому бараны, похожие на людей, у которых берут интервью украинские телеканалы, на вопрос о позитивных плодах Майдана часто отвечают, что они обрели достоинство. И есть мнение, что где-то тут уже заканчивается психология и начинается психиатрия.

Парадокс, но годы упоительного самовнушения насчет собственного достоинства нисколько не смогли добавить мужества украинскому обывателю, его общественным лидерам и большим политикам. Современное украинство – это трусость и страх понести наказание. Поэтому не стоит удивляться такой бытовой шизофрении, когда сейчас ты рыцарь, преисполненный достоинства, а через минуту ты уже стоишь на коленях в грязи у дороги, по которой едет каток, укладывающий асфальт. Все-таки столетия крепостничества имеют большую силу в сознании обывателя, чем какое-то там достоинство. Отсюда и хроническая трусость.

Первый вал карателей, прибывших в Донбасс, в основном состоял из жителей западных областей. Но когда их сотнями начали укладывать в землю, резко наступило просветление, и теперь в так называемой АТО (ООС) в основном участвуют простые украинизированные русские, воюющие против таких же русских по ту сторону фронта. Отважные галичане, мнящие себя нравственной элитой страны, прячутся от призыва в армию по подвалам, в лесах и даже за границей. Потому что страхов много, а жизнь одна. Именно поэтому, как уже было сказано ранее, гитлеровцы и использовали бандеровцев только в карательных операциях против безоружных. В настоящем бою они были бесполезны.

Хуторская, провинциальная местечковость, завязанная на соломе, кизяках, самогоне и сале. Опять же, это благоприобретенное наследие холопской украинской истории. Батраку неинтересны искусство, науки и государственные свершения. Идеальная Украина, которую вы можете встретить в современных украинских школьных учебниках, это одно большое село, в котором мальчики пашут землю, а девочки варят борщи. Эту идею активно продвигают западные владельцы Украины.

Хуторянство – это естественное состояние украинского сознания. Поэтому Украина, оставшись сама по себе, оказалась неспособна родить хотя бы одного настоящего государственного мужа, потому что из хуторянина может получиться максимум приказчик, но не президент. Кто не верит, спросите любого адекватного киевлянина о ползучей хуторизации его города.

Аналогичное происходит и в других областных центрах страны: городских вытесняют деревенские, подстраивая города под свой хуторской ум. Поэтому вместо централизованного водопровода приходят уличные колонки, вместо централизованного отопления – печи, в том числе в многоквартирных домах, а вместо русского языка, на котором говорили и говорят выдающиеся мировые мыслители, приходит мова, которая хорошо подходит для управления коровьим стадом и совсем не годится для ракетостроения.

И все бы хорошо, да вот только эти самые хуторяне, переезжающие в города, делают это не потому, что их деревни процветают и они теперь хотят нести умное, доброе и вечное городским жителям. Вовсе нет. Украинский хуторизм – это не тяга к созданию провинциального рая под соломенной крышей, со сливочным маслом. Это бардак, безответственность, невежество, хамство и большая ненависть к городским, которые живут лучше.

Разговор-допрос с пленным Мыколаем Сарачуком продолжался больше часа, укроп активно сотрудничал со следствием, то есть со мной, сам показал мне шифровальный блокнот, в котором были записаны последние шифрованные данные, обозначения и сокращения. К примеру, если замечали российскую ДРГ, то в эфир надо было сообщать, что есть нехватка патронов и надо закинуть на опорник столько-то цинков с патронами (количество цинков равно количеству замеченных россиян), а дальше передаются координаты для артиллерии. Ну и так далее.

Также Мыколай объяснил, почему их так мало на позициях. Оказалось, что две трети личного состава перебросили на Токмакский выступ, где сейчас идут активные бои. Украинцы вклинились в оборону города на том участке, где стоял наш 10-й ОДШБ, захватили центр и большую часть города, дойдя до реки Токмачки. Украинское командование поставило все на наступление на данном участке фронта, воодушевившись сравнительно быстрыми продвижениями, после того как позиции, на которых стоял наш батальон, были пройдены без всякого сопротивления, потому что на смену «Десятке» никто не пришел. Командование ВСУ бросало в бой все имеющиеся части, при этом основной свой резерв они не трогали.

Также радист сообщил, что сверху, от вышестоящего командования, к ним пришли сведения, что в ближайшую пару дней их будут штурмовать какие-то российские штрафники. Поэтому для усиления к ним на короткий период прибудет подкрепление из числа иностранных специалистов. Вот это было совсем неприятно: получается, украинская разведка знала о том, что мы будем штурмовать опорники, и приготовилась к этому.

– Когда прибудет подкрепление? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами пленный, – нам не сообщали. Думаю, что сегодня днем, может, завтра утром.

– Слушай, а чего это у тебя имя такое странное – Мыколай? По-украински же правильно «Мыкола». Я сколько видел до этого вэсэушных военников и гражданских паспортов, там везде было написано «Мыкола».

– Да это тетки в паспортном столе в девяносто шестом году, когда я получал паспорт, не знали, как правильно будет имя Николай по-украински, и вместо «Мыкола» написали «Мыколай», – объяснил пленный. – Потом мне лень было переделывать, а все документы заполняются же с паспорта, вот так и получилось, что везде я Мыколай.

– На войну сам пошел? – спросил я.

– Да, – честно ответил пленный. – Как ваши вторглись, мы с семьей в Польшу мотнули, потом в Германию. Посидели там полгода, и мне невмоготу стало. Я на жену и детей все пособия оформил и сбежал обратно в Украину, пришел в военкомат и пошел на войну. Правда, денег там дал кое-кому, чтобы меня на спокойный участок фронта отправили. На передовой нормально платят, деньги семье нужны, на одном пособии в Европе не проживешь. Ну и льготы всякие для семей военных.

Говорил Сарачук на обычном русском языке с небольшим украинским «гэканьем» и использованием свойственных Украине и Краснодарскому краю словечек. Родом он был из Кировограда, сейчас этот город называется Кропивницкий. Сорок три года от роду. В принципе, вот так, в общении, нормальный, обычный мужик.

– Много наших убил?

– Не знаю, – пожал плечами радист. – Все стреляли, и я стрелял, все бросали гранаты, и я бросал. Врать не буду: если бы попал мне в прицел русский боец, то рука не дрогнула бы, выстрелил бы. Но в расстрелах пленных не участвовал; честно говоря, ни одного русского пленного еще и не видел, по телевизору только. Вы пришли с войной на мою землю, я пошел ее защищать. В АТО не участвовал, мне вообще эта политика на фиг не нужна была. Жили бы себе мирно, как раньше. Зачем вы начали воевать?

– Если намечается драка, то бей первым, – ответил я.

– Тогда надо было еще в четырнадцатом году бить. Отжали бы себе ДНР и ЛНР да успокоились бы на этом, – грустно хмыкнул Мыколай.

– Ну, видишь, миром все хотели порешать. Думали, можно договориться.

– Хотели бы ваши миром договориться, то дали бы денег Пороху или Зеле. Все знают, что украинские политики легко продаются, но раз ваши не захотели давать денег, значит, сразу рассчитывали на войну, – раздраженно буркнул пленный.

– Ладно, хорош трындеть, – одернул я украинца. – Дело пора делать. Запомни: если сделаешь все как надо, то будешь жив и цел. Обещаю тебе!

– На это только и надежда, что обещание исполнишь, – тяжело выдохнул пленный.

На востоке начало сереть небо, скоро рассвет. Со стороны наших позиций раздалась беспорядочная стрельба. Ухали сразу несколько минометов, бахнул танк, стрекотали автоматические пушки «бэх».

Отлично! Все согласно плану. Ну что ж, еще полчаса, и подойдут наши, а там поглядим, как повернется. То ли в лоб пойдем на штурм, то ли, как говорили духи во сне, ворвемся на плечах противника.

Раздался зуммер «тапка».

– Ты знаешь, что отвечать, – показав глазами на полевой телефон, произнес я, обращаясь к пленному укропу.

На позиции украинского ротного опорного пункта вкатили две «бэхи» и танчик. С брони тут же посыпались десантники. Народ опытный понимает, что стоящая на месте «коробочка», да еще с десантом, – отличная цель для вражеского «сброса».

Козырьков и «мангалов» над броней прикативших на позицию «коробочек» не было, вместо них по бортам были приварены самодельные решетчатые экраны. Не знаю почему, но в последнее время на украинских боевых машинах перестали попадаться козырьки над башнями, а вот на наших, российских танках и БМП, наоборот, они встречаются все чаще и чаще. Укропы почему-то перестали их устанавливать, хотя наши операторы БПЛА постоянно кошмарят хохлов сбросами с квадриков.

Из-за этого козырьки, которые были над башней Т-72, срезали. «Z», «V» или других символов на наших машинах тоже не было, вместо них красовались три белые полосы, идущие вдоль корпуса машины. На украинских боевых машинах часто можно заметить по две параллельные белые полосы, идущие вдоль корпуса машин. На наших машинах было не две, а три полосы. Адидас!

Как только рев движков стих, тут же стала слышна музыка, бьющая по ушам из портативной колонки, которая висела на разгрузке у Джокера.

Джокер – молодой пацан, мой ровесник, на гражданке всерьез увлекался музыкой, читал рэп и подрабатывал диджеем на различных площадках.

Из колонки, висевшей на его груди, неслось:

На десантниках, спрыгнувших с брони, были опознавательные знаки – привычные белые… и одновременно красные ленты скотча. Вот так: сверху красная полоса и тут же под ней – белая. Выглядело это как флаг государства… А у какого государства красно-белый флаг? Правильно, у…

Ветер в харю, а я шпарю, что мне грусть моя печаль! Пикап несется как угорелый. Мыкола оказался хорошим водилой. Машина пролетела отрезок в три километра за считаные минуты, лишь на опасных участках она слегка притормаживала, чтобы совершить необходимые маневры. Полностью заминированный кусок поля пролетели тоже на высокой скорости.

На войне по-другому нельзя: тут или гонишь на всех парах, или ты мертвый. По-другому не бывает, вражеская артиллерия очень быстро учит быстрой и бесшабашной езде. Но при этом перемещения автомобиля должны быть очень точными и выверенными, потому что цапнешь колесом мину на обочине, коих тут больше, чем блох на дворняге, – и все, привет, лети к ангелам на небеса или к чертям в ад!

Ездить надо быстро и аккуратно. Стараться ехать по колее впереди идущей машины. Не съезжать с твердого покрытия или наезженной колеи. Без особой нужды нельзя съезжать на обочину и выходить из машины. Даже по нужде приходится ходить с подножки. Надо аккуратно объезжать различные предметы, валяющиеся на дороге: доски, куски железа, игрушки и так далее. Надо помнить, что на войне нет ничего случайного. Под водой в лужах также могут быть установлены мины или фугасы. Особое внимание надо обращать на низко висящие ветки деревьев и провода, они могут быть соединены с минами.

– Видал, брат, все как в твоем сне! – кричит мне Бамут. – Ворвемся на вражеские позиции на плечах отступающих врагов! Духи, как всегда, оказались правы!

Я лишь утвердительно мотнул головой, никак не прокомментировав слова друга. Конечно, отчасти Семен прав: если абстрагироваться от того, что и преследователей, и преследуемых изображают бойцы одного и того же российского подразделения, и посмотреть на ситуацию, так сказать, со стороны, то можно подумать, что злобная гвардия княжества Монако гонится за бедным пикапом укропов. И да, можно сказать, что духи были правы, и мы действительно сейчас ворвемся на украинские позиции на вражеских (а по факту на своих) спинах.

Возможно, духи предполагали, что я приму их совет к сведению и сделаю все как-то иначе, но я придумал такой план, который придумал. Другого плана штурма у меня нет. Совсем скоро станет ясно, прав я оказался или нет.

Я сижу в кузове пикапа, привалившись спиной к стенке кабины. Надо мной, упершись ботинками мне в бок, стоит Бамут. Хищно сощурившись, Семен жадно глядит вперед. Зуб даю, что сейчас он прикидывает секторы стрельбы и очередность целей.

В руках у меня «ганс», за спиной – АКМ с пристегнутым бубном от РПК на семьдесят пять патронов. В ногах ящик с американскими ручными наступательными грантами. Они легкие и ухватистые, очень удобно лежат в ладони, такие метать – одно удовольствие.

Мы ворвемся на позиции салоедов первыми, и нам надо сыпануть свинцом, да так мощно и сильно, чтобы выиграть время для десанта с «бэх». Получилось бы быстрее, если б БМП заскочили вслед за пикапом и сбросили десант уже на украинских позициях, но на самом деле так делать нельзя, это смертельно опасно. Высадка десанта, даже когда он спрыгивает с брони, дело не мгновенное, все равно есть какая-то заминка, возникают толкотня и суета. Бронемашина, облепленная десантом, представляет собой идеальную мишень для вражеских стрелков. Даже целиться особо не надо, полоснул длинной очередью вдоль борта, и точно в кого-то попадешь.

Поэтому БМП сбросят десант метрах в пятидесяти от вражеского передка, и десантникам надо будет, рассыпавшись цепью, бежать вперед. Ну а нам четверым, соответственно, создать такую плотность огня, чтобы укропам было не до бегущих к ним гвардейцам княжества Монако.

Две «бэхи» идут за пикапом как привязанные, мехводы – молодцы! Танк тоже не отстает, хоть дистанция между ним и БМП все-таки больше, чем между нашим пикапом и бронемашинами. Идут четко по колее, не виляя и не цепляя обочины. Все как и договаривались!

Бах! С правого борта танка вспыхивает огонь, валят клубы дыма. Т-72, на антенне которого развевается красно-белый флаг, тут же шарахается вправо, теряет скорость и по инерции закатывается за невысокий холмик, который закрывает лишь его нижнюю часть. Люк на башне открывается, наружу лезет Шут, который, спрыгивая с брони, прячется за холмиком. Немного неправдоподобно, уж слишком размеренные и лаконичные движения у танкиста – как будто он знал, что их сейчас подобьют и готовился к этому.

Десант на БМП, надо сказать, на подрыв танчика тоже отреагировал не совсем нормально. Некоторые бойцы, конечно же, оглянулись назад, но в целом сложилось такое впечатление, что ничего заслуживающего их внимания не произошло. Ну подумаешь, танк заптурили, эка невидаль.

Я глянул через кабину пикапа, оценивая дистанцию до вражеского опорника. Меньше километра. Еще метров триста, и можно давать сигнал танкистам, чтобы они открывали огонь. Все должно сложиться так, чтобы взрывы на позициях, прикрывающих укропский опорный пункт, прогремели за пару секунд до того, как мы на него заедем, а лучше одновременно с нами. Чтобы застать салоедов врасплох, чтоб они оху… удивились так удивились!

Вот так внаглую на вражеские позиции мы еще ни разу не заходили. Были, конечно, случаи, когда по ошибке залетали на незамеченные украинские опорники или в пылу горячего боя сталкивались нос к носу с бандерлогами. Но вот так, чтобы ехать без единого выстрела к укропам в гости, это впервые. И от этого становится страшно. Когда идет бой, ты стреляешь во врага, в тебя стреляют, гремят взрывы, кровь кипит от адреналина и охотничьего азарта, страх уходит в тыл, куда-то на подкорки сознания, и его не замечаешь. А вот так вот, без единого выстрела, нестись навстречу врагу, как будто едешь к своим, это непривычно. И от этого страшно.

Страх – это нормально, к нему привыкаешь. Главное, чтобы не было паники. Говорят, жадность сгубила больше народу, чем чума. Уверен, паника сгубила не меньше. Это касается и военного времени, зоны боевых действий, да и любых экстренных ситуаций в мирной жизни. Каждый про себя знает, насколько он психологически устойчив. У каждого были некие предельные ситуации, которые проявляли, показывали, как обстоят дела с нервишками и самообладанием. Кто-то «отмороженный» в хорошем смысле, кто-то даже сверх меры, что тоже плохо. Ну а многие слабоваты. В острых кризисных ситуациях, в условиях цейтнота либо впадают в ступор, либо, наоборот, мечутся, бьются в припадке, орут и заражают этим состоянием окружающих.

В последнем случае можно пострадать уже от своих. Таких минимум прикладом могут осадить либо связать, а в совсем жестких обстоятельствах и вовсе пристрелить. Так что обуздание своей паники – это вопрос выживания, и не как фигура речи, не только в контексте выхода из критической ситуации, а банально выживания в процессе, еще до прихода кульминационной угрозы извне.

Чаще всего при штурме вражеских опорных пунктов применяется следующая тактика. После артналета впереди идет танк, который беспрерывно стреляет по позициям ВСУ. За танком на приличной дистанции идет БМП с десантом внутри. Метрах в двухстах от вражеских окопов танк сбрасывает скорость, и его настигает БМП, из которой высаживается десант и тут же пристраивается за кормой танка.

Танк стреляет; штурмовики, выстроившись в две колонны за кормой танка, попеременно сменяя друг друга, тоже стреляют; БМП, откатившись немного в тыл и катаясь по дороге взад-вперед, чтобы не быть статичной мишенью, тоже стреляет. В общем, стараются максимально задавить врага свинцом, чтобы он носа не мог высунуть из окопов, что позволит штурмовикам подойти к окопам максимально близко. А как только подошли к окопам, тут уж начинается игра «кто кого перестреляет или перезакидывает гранатами».

Вот примерно так и должен выглядеть штурм вражеского опорного пункта. Классика, прописанная в канонах военного ремесла!

А нацепить на машины перевернутые вверх тормашками польские флаги и поехать внаглую, без единого выстрела, в гости к укропам – такого в учебниках по военному ремеслу нет. И если все пройдет удачно, то нам потом все равно никто не поверит, приняв рассказ о подобном штурме за очередную армейскую байку. Ну а если хохлы нас сейчас расчехлят, то и рассказывать потом некому будет.

– Сколько до опорника? – криком спросил я у Бамута.

– Двести! – ответил Семен.

Дернул чеку дымовой гранаты и отбросил ее далеко в сторону. Граната мячиком проскакала по выжженной земле, остановилась, из нее повалил густой дым оранжевого цвета. Граната импортная, американская, у них большой выбор дымовых гранат, дающих дым любого цвета, какой пожелаешь.

– Нас встречают. По центру – шесть, справа – четыре, слева – пятеро. В ста метрах стоит МРАП с крупняком на крыше. Я работаю по пулеметчику на МРАПе. Псих, ты со своей стороны, а Пестик со своей. Сыч, ты работаешь по центру, – отдал четкие целеуказания Бамут. – Приняли?

– Плюс! – хором отозвались мы.

– Работаем, братья!!! – громко закричал Семен, как только пикап остановился.

Пошла работа!

Я вывалился с кузова пикапа, падая на землю. В одной руке немецкий пулемет, в другой – короб с лентой на двести пятьдесят патронов. Резкий рывок «ганса» на себя, и пулемет встает на шарнирные сошки. Лента заранее заведена в приемник. Все готово к стрельбе. Дергаю ручку затвора и тут же открываю огонь.

Тра-та-та-та!!!

Пулемет при стрельбе издает пронзительный визг и грохот. «Ганс» бьет сильно и мощно. Весь мир для меня сузился до размеров небольшого панорамного окошка, как в объективе старого советского фотоаппарата. Все, что попадает в это прицельное окошко, тут же густо поливается свинцом.

Нас ждали, бежали нам навстречу. Но противник искренне верил, что мы свои и привезли раненых. Встречали нас санитары и солдаты с носилками. Взрыв на борту танка, конечно же, внес коррективы, и среди стоявших на позициях бойцов были и вооруженные разномастным оружием укропы, но они думали, что опасность гонится за нами и она где-то далеко в поле. Нам удалось обхитрить противника, заставить его поверить в то, что мы – свои! Враги никак не ожидали, что, как только пикап остановится, по ним тут же начнут работать сразу четыре пулемета – практически в упор, длинными очередями, без единого шанса на промах, промедление и возможность убежать. Жестко, цинично и расчетливо.

Пулеметные очереди бьют практически в упор. До ближайшего вражеского бойца, застывшего в обнимку с архаическими брезентовыми носилками на длинных деревянных ручках, всего пять метров. Пули пробивают его навылет, разнося в кровавую кашу обе ноги, перебивая нижние конечности в коленях. Я бью вдоль земли, не задирая ствола: сейчас главное – поразить как можно больше солдат противника, дотянуться до всех, кто находится в поле видимости. Неважно, убью или нет, главное – дотянуться, зацепить, ранить, поразить, отправить в «гости к Бандере».

Мощный винтовочный патрон калибра 7,62 миллиметра посылает пулю из ствола «Ганса» на несколько километров, а на близкой дистанции удар получается настолько мощным, что буквально сбивает с ног, рвет цель в клочья, прошивает переднюю плиту бронежилета, будто кусок картона.

Над головой частит короткими очередями Бамут, его ПКМ вертится на станке слева направо и наоборот. Цели Семен, конечно же, назначил и определил каждому из нас загодя, но как только начался бой, он тут же принялся стрелять не только по своим целям, но и по всем, по которым посчитал нужным. Потому что, во-первых, ему с высоты кузова пикапа виднее, а во-вторых, он чертов эгоист, который в одиночку желает выиграть весь бой.

По моей голове, облаченной в легкий шлем, постоянно бьют и звеня отлетают в сторону стреляные гильзы от пулемета Бамута. Это у «ганса» сброс гильз под себя, где они остаются лежать аккуратной горкой-муравейником, а у ПКМ стреляные гильзы летят в левую сторону щедрой струей горячего металла. Гильз много, Семен не скупится, бьет не только короткими, но и длинными очередями. Несколько раскаленных стреляных цилиндров попадают мне за шиворот.

– Черт!

Крича от боли, я вскакиваю на ноги и, сделав несколько шагов вперед, начинаю стрелять, держа пулемет у бедра. Пулеметная лента длинной змеей тянется из короба, исчезает в приемнике MG-3, рассыпается там на отдельные звенья. Пуля летит к цели, а горячие гильзы вместе с рассыпавшимися звеньями ленты падают мне под ноги. Поливаю свинцом, как из шланга, будто бы не во врага стреляю, а цветочки на клумбе орошаю.

Вражеских солдат много, они вдруг сыпанули с разных сторон, полезли как тараканы на свет. Я вожу стволом пулемета из стороны в сторону, особо не заботясь о прицеливании. Куда ствол «ганса» ни поверни, везде будут цели.

Укропы стреляют в ответ, но взбалмошно, неорганизованно. Похоже, их не просто застали врасплох, в их рядах царит настоящая паника – та самая, которая хуже пожара и наводнения. Салоеды мечутся под горячими струями свинца, пытаясь скрыться от смертоносного пулеметного огня, не заботясь об организованной обороне.

Неожиданно «ганс» захлебывается и замолкает. Не глядя, дергаю ручку затвора, она у «костореза» большая, удобная и ухватистая. Нажимаю на спусковой крючок – выстрела нет! Что за черт?! Смотрю на пулемет. Ствол дымится, из приемника не торчит лента, а под ногами – муравейник из стреляных гильз и рассыпавшихся звеньев ленты.

Закончились патроны!

Дергаю из-за спины АКМ, пальцем отжимая переводчик огня в положение «АВ». Вскидываю автомат к плечу и открываю огонь. Бью короткими очередями по два-три выстрела. Поймал цель в прицел – нажал на спуск. Пули попадают в спину хохла, который хотел убежать, укроп вскидывает руки и падает лицом в землю. Кровавые ошметки кожи и мяса, вырывающиеся из его холки, дают понять, что корректировка не требуется.

Новая цель. Жму спуск, две пули попадают в ногу украинского бойца, который прятался за МРАПом. Одна пуля прошла мимо, зато вторая угодила точно в носок ботинка. Противник упал, и мне в прицел попала его нога вплоть до бедра. Короткая очередь в бедро, и из-за укрытия вываливается остальное тело. Еще две пули, уже в голову.

Очередная цель – торчащий из нутра блиндажа автоматный ствол, плюющийся огнем в нашу сторону. Жму спуск! Длинная очередь. Автоматный ствол исчез. Для надежности выпускаю туда же еще несколько очередей, отступаю назад.

Метрах в ста грохочет взрыв – это танк гасит закрытые позиции, которые нам не видны из-за земляных насыпей, прикрывающих собой подземные складские помещения. Эти же насыпи должны нас прикрыть от разлета осколков танковых осколочно-фугасных снарядов.

В барабане закончились патроны. Не теряя времени на перезарядку, подскакиваю к кузову пикапа и начинаю закидывать противника, который рассредоточился по траншеям и укрытиям, ручными гранатами. Площадка, на которую выскочил наш пикап, буквально усеяна мертвыми телами украинских вояк. Я их не считаю, но их реально до хрена.

Швыряю гранаты одну за другой, как бездушный механизм, как аппарат, созданный для метания ручных гранат. В юности я пару лет посвятил большому теннису руки у меня сильные, а на полигоне я всегда метал гранаты дальше и точнее остальных.

Бах! Бах! Бах!

Совершенно не обращаю внимания на свистящие вокруг пули, на взрывы украинских гранат, на крики раненых и летящие осколки. Гранаты рвутся приглушенно, не особо громко, грохот танковых взрывов заглушает их.

Наконец ящик с грантами тоже опустел, хоть их там было не меньше двух дюжин. Американцы вообще любят все дюжинами мерить.

– Пошли вперед! – крикнул Бамут, спрыгивая с кузова пикапа.

В руках Семена ПКМ с дымящимся стволом. Я сменил бубен в АКМ на обычный тридцатизарядный магазин и, пристроившись за спиной пулеметчика, двинул за ним. Справа так же шли Пестик и Сыч, только в руках Пестика был не ПКМ, а «ганс». Видимо, Стылов, в отличие от меня, стрелял в более экономном режиме, потому что из приемника его пулемета торчал приличный кусок набитой патронами ленты, свисавшей до земли.

Бамут цедит короткими, злыми очередями. Я иду в метре позади Семена, стреляя из-за его спины. У каждого свой сектор стрельбы, который выработан долгими тренировками. В бою мы понимаем друг друга без лишних слов. Бамут пошел первым, я двинул следом, и это значит, что у него левый сектор, а у меня – правый. Идущие параллельно нам Стылов и Тычин действуют точно так же.

Мы идем вперед, мы атакуем! Пока были возле пикапа, ни у кого даже мысли не возникло спрятаться в укрытие и сбавить темп стрельбы. Нет, прятаться нам нельзя! Перестанем стрелять, спрячемся в укрытие – враг тут же высунет свои свиные хари, перехватит инициативу и попрет на нас. А за нашими спинами боевые товарищи, которые еще не вышли на боевые позиции, и нам надо удержать плацдарм и выиграть время. Кровь из носу надо! Пусть нас меньше в разы, всего четверо против сотни, но фактор внезапности и инициатива на нашей стороне.

Мы идем вперед, мы атакуем. Смерти нет! Смерть – это еще не конец. Идти по Пути воина – значит идти по лезвию меча. Для воина поединок начинается задолго до того, когда он увидит противника. Отправляясь на войну, нужно убедить себя, что ты уже мертв. Тогда реальная смерть воспринимается лишь как досадная помеха: не удалось на Пути воина сделать больше, приблизить победу значительнее.

Те, кому удается настроить себя на такой образ мыслей, имеют серьезные преимущества перед окружающими. Подобное состояние обеспечивает эффективность действий в острых кризисных обстоятельствах, но и без перебора. Страх, что в любой момент все закончится, остается, меняется лишь его интенсивность и направленность. Из личной катастрофы, от которой впадают в ступор или истерику, он становится страхом не реализовать свой потенциал как воина.

Те, кто цепляются за жизнь, умирают, а те, кто бросают вызов смерти, живут. Гарантированная дорога к победе в бою – это готовность рисковать жизнью.

– Пусто! – кричит Бамут и, пригнувшись, меняется со мной местами.

– Держу! – кричу я в ответ, становясь первым.

Бью из автомата расчетливыми, скупыми очередями. Тяну резерв и время. Надо дать возможность Бамуту перезарядиться, прикрыть пулеметчика своим телом и огнем из автомата. Я теперь его щит! До этого он был моим щитом, а теперь я его.

Мне не страшно, страха нет, кровь бурлит от адреналина. Действия четкие, хладнокровные и выверенные, будто бы я не человек, а всего лишь устройство для поиска целей и их поражения. Ноги – переносят тело, глаза – выискивают цель, пальцы – держат автомат и жмут на спусковой крючок. Души нет, я киборг – идеальная машина для убийства.

Ба-бах! – неожиданно мощно рвануло что-то слева. Мельком глянул через плечо. Похоже, танковый снаряд угодил в ящики с минометными минами и те детонировали.

Подошли к МРАПу, прикрылись его броней, перезарядились, огляделись. Наши десантники, сыпанувшие с брони «бэх», добежали до расположения укропов и с ходу ввязались в бой. Мы молодцы, справились, смогли удержать плацдарм! Потерь нет, все целы.

– Держи нулик, – сует Бамут мне в руки свой ПКМ, – я в МРАП залезу, поработаю его крупняком с крыши.

– Давай!

Семен рванул переднюю дверцу бронеавтомобиля и сунулся внутрь. Я распластался на земле, прикрывшись шипастым колесом, и начал стрелять из пулемета, прикрывая своих боевых товарищей, которые уже разворачивались на украинском опорнике, постепенно зачищая его.

Неожиданно увидел, как из окопа высунулся украинский вояка с поднятыми вверх руками, но в горячке боя первыми действуют рефлексы, опережая мозг. Как только я заметил движение в окопе – наверх начала подниматься каска, обмотанная синим скотчем, – туда тут же была послана очередь из пулемета, и попытавшийся сдаться в плен украинский боец получил несколько пуль прямиком в голову. Каким бы хорошим ни был его боевой шлем, но от винтовочного патрона он не спасет. Продырявленная и расколотая на части каска тут же слетела с головы, а укроп, лишившийся части черепа, ничком свалился обратно в окоп.

Бац! Бац! Изнутри МРАПа доносятся глухие стуки, как будто кто-то бьет по стенкам машины. Что за черт?

– Сыч! Прикрывай! – крикнул я Тычину, оставляя пулемет.

Автомат закинул за спину и залез внутрь МРАПа через водительскую дверь, которую Семен не закрыл.

MRAP MaxxPro Dash – бронеавтомобиль американского производства, состоящий на вооружении ВС США с 2007 года, имеющий повышенную противоминную защиту. В качестве исходного шасси был выбран грузовик International, оснащенный мощным турбодизелем WorkStar 7000. Принят на замену известному «Хаммеру». Машина получила противопульное бронирование корпуса, собираемое на болтах, что упрощает его ремонт и замену, а снизу – мощную бронеплиту V-образной формы, которая разводит взрывную волну по сторонам, обеспечивая защиту людей, находящихся в машине. Броню производит израильская компания Plasan Sasa.

Версия, поставленная ВСУ – MaxxPro Dash, – поступает в войска с 2010 года и имеет улучшенную независимую подвеску. По заявлению производителя, защита гарантируется при подрыве мины мощностью до семи килограмм в тротиловом эквиваленте. Борта у этой машины дополнительно закрыты противокумулятивными решетчатыми экранами.

Водительский отсек составляет общее пространство с десантным. Перегородка между ними отсутствует, что при необходимости позволяет любому из четырех десантников заменить раненого водителя, не покидая для этого бронеавтомобиль. Десантные кресла фиксируются к потолку, что при подрыве минимизирует воздействие взрывной волны на позвоночник десантника. Для посадки-высадки имеется специальная рампа в задней части MRAP, перемещаемая гидроприводом. Для стрелка, находящегося за турелью крупнокалиберного пулемета, установленного на крыше боевого отделения, в самом отделении имеется широкий металлический столик, на котором он стоит.

Под этим столиком сейчас барахтаются два тела. Бамут лежит на спине, а над ним навис укроп, который вцепился Семену в шею и душит его. Руки у Бамута придавлены к полу ногами салоеда. Семен вяло дергается, периодически стуча ботинком в борт бронемашины. Именно этот звук я и услышал.

Доставать из-за спины автомат было некогда, поэтому я дернул из ножен клинок и бросился вперед. Со всего размаху ударил укропа, душащего моего товарища, в левую ключицу – туда, где была лямка бронежилета. Украинский вояка удивленно взглянул на меня: видимо, он настолько увлекся, что совершено не следил за происходящим и не заметил моего появления в салоне бронеавтомобиля. Я выдернул нож и еще раз вонзил его в тело врага, но уже в шею. Попал четко в артерию, кровища хлынула сильной струей, окатив меня соленым липким потоком.

Спихнул труп поверженного врага с Бамута.

– Жив?!

– Да-а-а, – прохрипел Семен. – Сука, на полу тишком лежал. Я подумал, что труп, а он, падла, вскочил и как вцепится в горло. Похоже, борец, сразу меня заломал.

– Отдышись, – хлопнул я по плечу пулеметчика. – Переведи дух. Я за пулемет, на крышу.

Семен кряхтел и дышал через силу, лицо у него было не просто красное, а багровое. Вены выступили натуженными жгутами, а в белках глаз полопались кровеносные сосуды, превратив глаза в страшные кровавые прорези. Выглядел Бамут хреново, но ничего, он парень крепкий, отдышится.

Бам! Бам! Бам! Снаружи в борта МРАПа заколотило чем-то тяжелым. Будто огромный великан принялся буцкать бронеавтомобиль своей здоровенной ногой. МаххРго затрясся и заходил ходуном. В нескольких местах в борту появились рваные отверстия от пробивших броню осколков.

– Твою ж-ж мать! – выругался я.

Мертвый украинский пулеметчик остался на своем боевом посту. Бамут в самом начале боя поразил его точным выстрелом в голову, но вражеский боец остался висеть, зацепившись разгрузкой за пулемет. Я немного повозился, сдернул мертвеца с его места и позволил ему упасть сперва на столик, на котором должен был стоять пулеметчик, а потом и вовсе спихнул труп на зарезанного мной первого укропа. Так два салоеда и остались лежать в обнимку друг на друге.

Запрыгнул на столик. Не высовывая головы, осмотрел пулемет. Вроде все цело, видимых повреждений нет. Лента заправлена в приемник, крупнокалиберный пулемет готов к стрельбе.

Browning М2 – американский крупняк, который в строю практически уже сто лет. Сто лет! Жесть! Старичок в деле. М2 ставится на технику, на оборонительные позиции. Стреляет. Попадает. Мощный патрон по-прежнему решает все в ближнем бою. В СССР, а потом и в России за это время успели уже появиться и ДШК, и ДШКМ, и «Утес», и «Корд». ДШК еще очень даже актуален, в некоторых моментах превосходит даже своих сменщиков. Например, большая масса – это не только минус. Обратная сторона – неплохое противодействие подбросу ствола при стрельбе. Массивный ребристый ствол позволяет ему быть несменным.

Главная разница с ДШК и одновременно жжение в пятых точках американских оружейников с их М2 проявляется на этапе сборки, разборки, обслуживания и настройки пулеметов.

ДШК очень прост. Для его разборки и правильной сборки обратно понадобится молоток или какая-то колотушка. У него минимум деталей. Невозможно собрать его как-то не так. Все делается быстро, даже в полевых условиях, в любой грязи. И оружие снова может стрелять. Даже если невозможно долго обслужить ДШК в период интенсивных боев, есть возможность отсрочить эту процедуру, для чего есть регулятор газовой системы. При ее засорении можно просто открутить клапан на две-три позиции и еще довольно долго вести огонь без задержек.

Разборка, сборка и настройка «Браунинга» – это сущий «трэш и угар»! Да, молоток не нужен. Тыльник с рукоятками и спусковой кнопкой снимается цивильно, как и другие детали. Но их слишком много! Особенно в затворной группе. Части мелкие. Разбирать, снимать со своих мест довольно хитро, не всегда очевидно. Нужно всю эту мелочовку не растерять, все очистить, смазать и поставить обратно. Пулемет достаточно чувствителен к чистоте. При этом сбоку корпуса имеются нормальные такие щели, технологические отверстия, куда положено периодически брызгать смазку. Забрызгаешь в дороге или от прилетов снарядов залепит механизм грязью – и пипец надежности!

Неудивительно, что именно ДШК снискал славу и популярность по всему миру, в том числе среди не очень образованных пользователей – всяких повстанцев и армий стран третьего мира. Обучиться и грамотно обращаться с М2 намного сложнее. Да и в производстве он существенно дороже. Это очевидно по количеству деталей и качеству обработки, требовательности к допускам.

Более того, в комплекте с Browning М2 идет специальный набор ключей-калибров. Ими проверяют зазоры – правильно ли собрано. Мало того, ствол у М2 можно вкрутить неправильно. Более того, чтобы вкрутить его единственно правильным образом, нужно применять этот самый калибр для проверок. Понятно, что терять эту приблуду либо человека, носителя этой приблуды, крайне чревато…

Уж лучше молоток к ДШК. Потеряли молоток – взяли любой другой, или просто любую увесистую железяку, или даже деревяшку…

В общем, если бы при равном доступе к БК стоял выбор между ДШК и М2, и с ним предстояло бы реально работать – возиться, таскать с собой по лесам, по грязи круглый год, – выбор очевиден в пользу советского шедевра в сравнении со сложным американским ужасом. Но сейчас у меня в руках М2, а значит, хорош ныть, причитать и рассуждать по всякие там «если бы» да «кабы». Работаем тем, что есть под рукой.

По броне МРАПа вновь заколотили колотушкой. Я определил направление, с которого бьют по бронемашине, развернул «корзину» с крупняком в ту сторону и только потом высунулся в полный рост.

Метрах в двухстах стояли «бардак» и пикап, вокруг этих двух машин скопилось около десятка стрелков. В кузове пикапа был установлен АГС, именно он сейчас навешивал в нашу сторону куцые очереди 30-миллиметровых гранат. Под колесами МРАПа в луже крови, в обнимку с оставленным мной пулеметом лежал Сыч. Его накрыло залпом гранат, взрывы разворотили тело, оторвав руку и ногу. Сыч, братишка…

На его месте должен был быть я. Если бы не стуки Бамута по кузову МРАПа, я бы не полез внутрь и, скорее всего, сейчас лежал бы в луже собственной крови разорванным на части. Сыч принял мою смерть…

– На, пидор гнойный, получай! – стиснув зубы, закричал я, давя на гашетку пулемета. – Это тебе за Сыча!

Пулемет застучал длинными очередями, загудел, затрещал, выплевывая пулю за пулей в сторону пикапа и БРДМ. Засевшие за броней укропы засекли меня и тут же сыпанули из всех стволов в мою сторону. По-хорошему надо было нырнуть внутрь МРАПа, спрятавшись от вражеских выстрелов, потому что броня пулеметной «корзины» хлипкая и «бумажная», но я не стал этого делать. Похер, посмотрим, у кого нервы крепче и яйца круче!

Вокруг меня заплясали рикошеты, засвистели пули, хлопнуло несколько ВОГов. Я не обращал внимания на эту свистопляску огня и свинца. Сейчас я был всего лишь бездушным приложением к американскому крупнокалиберному пулемету «Браунинг» М2. Я разил врага горячим свинцом, не боясь смерти и не обращая внимания на летящие в меня свинцовые кусочки смерти. Я сам был смертью, я разил врага, я мстил за погибшего боевого брата.

Укропы, скопившиеся за «бардаком» и вокруг пикапа, стреляли в меня, я стрелял в них. М2, закрепленный на станке, практически не дергался, бил точно и уверенно. Хороший старикашка! Не знаю, сколько по нормативу должен выдержать ствол «браунинга», но мой пулемет заткнулся и перестал стрелять, почти опустошив патронный ящик, в котором было двести пятьдесят патронов. Стрелял я секунд тридцать. За это время успел изрешетить пикап, сбив стрелка АГС, пройтись «дыроколом» по борту БРДМ и поразить двух автоматчиков. Остальные не выдержали моего «психа» и, как только поняли, что я не перестану давить на гашетку, испугавшись их выстрелов, предпочли уклониться от перестрелки, спрятавшись в укрытие.

Мои яйца оказались крепче их!

Ба-бах! В изрешеченный мной БРДМ попал танковый снаряд, и легкий броневичок с пикапом, стоявшим рядом, взлетели на воздух, а вместе с ними и не успевшие укрыться украинские бойцы.

Я оглянулся через плечо. Т-72 вползал на украинские позиции. Из открытого люка торчал Шут, который огнем из «утеса» поддерживал штурмовиков. Гвардейцев княжества Монако вдруг стало много, они были повсюду. Шли вперед, поливали свинцом, кидали гранаты, разили врага, давя и тесня его.

Через пару минут из входа в командный пункт высунулась длинная жердина, к концу которой была примотана белая тряпка. Противник решил сдаться!

Есть! Победа! Мы сделали это!

Опорный пункт зачищали еще минут тридцать. Белый флаг выбросили только из командного пункта, а вот в остальных убежищах укропы не желали сдаваться и активно отстреливались. Пришлось их зачищать по-взрослому – выстрелами из гранатометов, танка и БМП. С противником особо не миндальничали: не было времени на увещевания и предложения сдаться, да и, честно говоря, брать в плен укропов в мои планы не входило. Что потом с ними делать, с пленными-то? Солить, что ли?

Пленного надо содержать, кормить, поить и так далее. Лучше всего сразу переправить в тыл, но для этого надо выделить технику и сопровождение. А где все это взять? В общем, если не считать шестерых салоедов на командном пункте, остальные укропы во время зачистки их позиций «пригорюнились» и «отправились к Бандере». Часть попали к нам в плен уже вследствие ранений – само как-то так получилось.

Бились укропы славно, сражались до конца. А если кто из них в пылу перестрелки, особенно под конец, поняв, что не вывозит и пора сдаваться, поднимал руки вверх и что-то там кричал про сдачу, а его не услышали и пристрелили, то тут уж никто, кроме укропов, не виноват. Гвардейцы княжества Монако разгорячены, кровь кипит от адреналина, куда там слышать, что кричат проклятые салоеды. Опять же, никто не отменял солдатскую хитрость, когда один кричит «Сдаюсь, сдаюсь!», а второй тем временем швыряет под ноги переставшим стрелять бойцам «феньки», они же осколочные гранаты Ф-1. Нам такой поворот сюжета не нужен, поэтому сперва пуля, а уж потом выяснять, хотел сдаваться укроп или нет.

По итогу штурма, который окончательно завершился к восьми часам утра, можно вынести следующий вердикт.

У нас один «двухсотый» – Сыч; шесть «трехсотых» – все легкие; самым опасным ранением были два оторванных пальца на левой руке у Игната. Жак оказал всем раненым своевременную помощь и сейчас возился с ранеными укропами, бинтуя и штопая их. У противника «двухсотых» где-то около семидесяти бойцов; точнее не посчитали, потому что танк разобрал две позиции укропов так, что там в окопах мешанина тел, и непонятно, сколько было вражеских бойцов. «Трехсотых» укропов семнадцать штук, ну и целых и невредимых пленных еще шестеро, в том числе и два наемника из Польши, которые тусили на командном пункте.

Сыча жалко, очень жалко. Славный был вояка. Надежный, правильный пацан. Его напарник Пестик очень переживал из-за гибели друга. Как только бой закончился, Стылов отошел в сторонку, уткнулся лицом в шершавый бетон и заплакал. Другие бойцы это видели, но никто не стал бы высмеивать такое немужественное поведение. Все понимали, что тяжело терять друга, настоящего друга.

Дружба на войне намного крепче, чем кровное родство в тылу. Когда в бою чувствуешь, что плечом к плечу с тобой идет испытанный друг, готовый пойти за тебя в огонь и в воду, то, естественно, дерешься смелее, яростнее и увереннее. Говорят, что те, кто нашел друга на войне, знают цену этой дружбы и сумеют умереть за друга. Когда над головой рвутся снаряды и рядом падает тот, кто секунду назад дал тебе прикурить, цена настоящей дружбы особая. Потому что другом на войне может стать только боец, в котором ты на сто процентов уверен.

Это в мирное время настоящий друг может одолжить тебе деньги на покупку машины или на лечение, а на фронте он вытащит тебя из-под обстрела, если ты ранен. На войне нельзя схитрить, здесь солдат весь как на ладони. В бою сразу определяют, кто трус, кто хладнокровен и расчетлив, а кто отчаянно смел. Здесь каждый поделится последним сухарем, потому что знает, для него главное – остаться живым, а еда найдется.

На войне все равны, каждый может не вернуться из боя. Поэтому каждый, кто выжил в атаке, старается спасти товарища, подарить и ему шанс жить. К пулям и обстрелам солдат на войне привыкает, а вот к предательству – никогда, потому что это слишком редкий случай. Здесь молодые парни, опаленные в бою, становятся крепкими, как булатная сталь, а их дружба еще крепче. И они редко плачут, когда гибнет друг, чаще клянутся отомстить за него и помнить, пока живы.

На войне корысть и дружба – несовместимые понятия. Здесь даже жизнь отдадут ради спасения другого, а это дорогого стоит. Воин должен доверять тому, кто лежит с ним рядом в окопе, чтобы не бояться удара в спину. На войне сразу виден тот, у кого неважное нутро, и с ним дружить не станут. К счастью, на войне даже трусы и негодяи могут исправиться. Когда стоишь перед лицом смерти, начинаешь ценить жизнь и пересматривать прежние ошибки. Ведь героями не рождаются, ими становятся, когда в момент смертельной опасности принимают единственно правильное решение. В такие моменты друг закрывает собой того, кто ему дорог и кто поступил бы так же. Вот почему на войне между настоящими друзьями всегда существует доверие.

К Пестику подошел Глобус, подсел к нему и о чем-то тихо поговорил с ним. Стылов успокоился и вернулся в строй.

Тело Сыча упаковали в два слоя полиэтилена и приготовили для отправки в тыл, вместе с пленными и ранеными.

Примечательно, что укропы, которых взяли на командном пункте, перед сдачей не уничтожили оборудование и приборы, которыми был напичкан КП. Видимо, салоеды боялись, что если они разгромят технику, то их за это по голове не поглядят. Правильно думали. В итоге нам достался шикарный КП, напичканный различной аппаратурой.

В одном из укрытий нашли камеру для содержания пленных, в которой находился наш пленный российский боец. Его вытащили из камеры, развязали, Жак осмотрел и обработал раны. Пленному дали попить, поесть, наш медик вколол ему витамины и приготовил его для эвакуации в тыл. Освобожденный из плена все хотел со мной поговорить, но я отмахивался, потому что некогда, и так дел по горло. Махнув на меня рукой, освобожденный пленник пошел мыться, а потом переоделся в трофейную форму и вооружился ручным пулеметом.

Надо было разобраться с системой дистанционного подрыва минных заграждений. Пульт подрыва на КП мы нашли, но что тут к чему, было не особо понятно, поэтому пришлось дергать польского наемника, который, со слов его украинских братьев, отвечал за этот агрегат, и допрашивать его. Поляк вначале отнекивался и утверждал, что не понимает ни по-русски, ни по-английски, а разумеет лишь польскую мову. Пригласили нашего дежурного переводчика с языка всех пленных Креста, который за пару минут нашел общий язык с пшеком, и тот выдал все, что надо.

Тут же деактивировали минное поле, устроив эпичный подрыв всех минных заграждений. Бабахнуло так мощно и стихийно, будто шла карьерная разработка. Стена огня и дыма взметнулась на высоту полукилометра, а комья земли взлетели в небо на несколько десятков метров. Зато теперь мобикам можно было спокойно заходить на позиции.

С ними тут же связались и пригласили в гости. Капитан, командир роты мобилизованных, который вводил нас в курс дела и обеспечивал выход на позиции, охренел, когда услышал, что мы не на ротном опорном пункте, а уже на батальонном, да еще и взяли его штурмом, потеряв при этом всего одного бойца, а сами уничтожили и взяли в плен под сотню украинских вояк, да еще и двух польских «диких гусей».

– Епать мой лысый череп, – ошарашенно прошептал в рацию капитан. – Мужики, вы не шутите? Серьезно?

– Да, серьезно, – ответил я. – Не тупи, капитан, свяжись с командованием, надо заводить сюда бойцов. Мы сейчас организуем обстрел второго ротного опорника, благо здесь есть «птички», и мы сможем с их помощью работать не только минометами, но и танком. А вы давайте давите по всему участку и занимайте укропские позиции. Ну и к нам высылайте технику с личным составом для смены.

– Епать, как так-то?! Никто же такого не ожидал, мы не готовы! – полошил капитан. – Что делать-то? Как быть?!

– Капитан, не истери, мы с позиций не уйдем, поможем вам. Ты хоть кого-то пришли, чтобы мы в курс дела ввели. Нельзя терять инициативу. Подготовь группы для захода на украинские позиции, мы их покошмарим из минометов, они сами отойдут. Не бзди, прорвемся! Мы вас не оставим, простоим тут столько, сколько надо будет!

Я поднял в воздух трофейный дрон, передал управление Пестику, чтобы занять его мысли и руки работой, и приказал корректировать стрельбу по украинскому ротному опорнику, который находился от нас в четырех километрах. Пых развернул два 120-миллиметровых миномета, и уже через полчаса после вылета «птички» в сторону противника летели минометные мины.

Несколько раз ухнул танк, но потом от стрельбы танковыми снарядами отказались, потому что их и так во время штурма укрепузла было истрачено аж двенадцать штук. Танкисты пошли в бой, имея только те снаряды, что были в автомате заряжания, то есть всего двадцать два «пряника». По штату должны были быть еще двадцать три снаряда, которые хранятся вне автомата заряжания, но их никто брать не стал, потому что со снарядами на фронте напряженка. В итоге у Шута сейчас было всего девять осколочно-фугасных снарядов.

Тем временем командование укропов раздуплило, что что-то идет не так. На все вызовы по рации они слышат только, что батальонный опорный пункт взят под контроль гвардейцами княжества Монако и переговоры надо вести при помощи МИДа непосредственно с князем Монако Альбером II.

На той стороне кричали русским матом, выясняя, что произошло. В ответ Джокер, которого я поставил на рацию, отвечал, что неразумие москальскую мову и просит размовляты с ним на французском или английском языке. В ответ неслись проклятия и угрозы приехать, всех убить или отдать под суд. Джокер лишь скептически хмыкал и кричал в ответ «Велком ту хелл», а потом еще и фальшиво распевал «Марсельезу», слова которой в русской транскрипции я ему накарябал на обрывке листа о награждении какого-то там капрала Виталия Скакуна званием Героя Украины.

К одиннадцати утра радар, установленный на пожарной каланче, засек прилет украинского БПЛА. Я дал направление бойцам, и они загасили украинскую «птичку» дронобойками. Система противодронной борьбы на украинском опорнике была выше всяких похвал. Нам бы такую в наш ОДШБ, и потерь от вражеских сбросов стало бы в разы меньше.

Польскими специалистами была установлена система SPOTTER RF С40, один такой радар может заменить двадцать инфракрасных камер. Легкие, элементарно монтирующиеся радары этой серии отлично подходят для обеспечения безопасности периметра и защиты не только от БПЛА, но и от вражеских ДРГ. Радар SPOTTER RF может обнаруживать транспортные средства и людей.

Вместе с радаром SPOTTER RF были установлены и акустические РЛС DroneShield, они прекрасно работают вместе. Датчики DroneShield распознают уникальные звуковые свойства общих типов БПЛА. Они слушают окружающее пространство и сравнивают со звуковым образцом. Если соответствие найдено, система выдает оповещение и записывает идентифицирующую информацию о самолетах или БПЛА.

Мгновенное оповещение производится независимо различными методами, включая SMS, электронную почту или существующую систему управления на видеомониторы. DroneShield легко интегрируется в установленную систему безопасности. Всенаправленный датчик DroneShield погодоустойчивый, фильтрует общий шум окружающей среды, обеспечивает 180-градусный обзор и дальнее обнаружение.

Сообщение о прилете вражеского дрона пришло на наручный трекер, который я снял с польского содомита. Сидишь в кресле, смотришь на экраны мониторов, попиваешь кофеек, хрумкаешь галетами. Все видишь, все знаешь, за всем следишь. Тут вражеский дрон подлетает, тут чужая ДРГ шарится, а тебе все известно заранее. Не война, а сплошное удовольствие и комфорт.

Также системы слежения позволяли точно определять точки, откуда ведется стрельба.

Можно было организовать контрбатарейную стрельбу за считаные мгновения. Электроника сама вычисляла вектор, направление и дальность стрельбы.

К двум часам дня мы обследовали почти всю территорию захваченного опорного пункта и пребывали в некотором, можно сказать, творческом шоке.

– В рот иху маму! – потрясенно прошептал Пых, заглядывая внутрь подземного хранилища.

– И не говори, братан, – поддакнул сержант Фролов, – нам бы все это богачество да на окраины Токмака, хрена лысого нас бы укры выбили оттуда.

Я представляю, какие эмоция испытывают сейчас бойцы, глядя на подземный каземат размером десять на двадцать метров, заставленный ящиками со снарядами, минометными минами, патронами и прочим боекомплектом. Чего здесь только не было. Противопехотные, противотанковые мины, тротил, пластид, всевозможные взрыватели, гранаты всех мастей и видов, гранатометы, ПТУРы, ящики с автоматами, пулеметами, машинки для набивания лент.

Бамут, шарящийся по складу, даже нашел ПТР, переделанное под снайперскую винтовку.

– Вот ведь повезло мобикам, – горько вздыхая, прошипел Семен, – будут тут сидеть как у Христа за пазухой. Жрачки, воды, медикаментов, БК и оружия навалом. Системы оповещения и распознания дронов, дронобойки не только ручные, но и стационарные – все есть. А какие убежища? Красота! Поставить тут пару рот опытных бойцов, и за год хохлы не выбьют. Одних только сто двадцатых «самоваров» двенадцать штук, а еще есть восемьдесят вторые и «польки». Жалко такую позицию отдавать. Эх, нас бы сюда.

– Согласен, мы бы здесь больше пользы принесли, чем мобики, – поддакнул я. – Кстати, что-то они не спешат к нам. Уже три часа дня, а их все нет и нет.

– Надо с ними связаться.

– Угу.

Капитан мобиков на наши вызовы не отвечал, радист на той стороне отбрехивался дежурными фразами вроде: никого на КП нет, как подойдут, вам сообщат.

Прям, как в мирное время, когда звонишь в сервисную службу: «Оставайтесь на линии, ваш звонок нам очень важен; как только оператор освободится, он свяжется с вами». В переводе с гражданского на военный такое отношение и такие ответы можно перевести как: «Идите на фуй, мы не знаем, что с вами делать!»

– Что делать будем? – спросил у меня Бамут после очередного пустого ответа радиста мобиков.

На КП собралась группа из семи человек: помимо Бамута здесь еще были Глобус, Пых, Семеныч, Чех, Альбом и Шут. Это были командиры групп, ждавшие от меня какого-то решения, все-таки именно я был идейным вдохновителем того блудняка, в который мы все влезли, а значит, мне и ответ держать за действия отряда.

– Ждать, – ответил я. – Возьми две группы, закидайте в «бэхи» мин, сколько сможете, и засыпьте все вот тут и тут, – показал я Семену на карте наиболее опасные направления. – Пусть с воздуха вас прикрывает «птичка», оператор – Пестик. Крест дальше потрошит пленных, особенно поляков и командный состав. Надо четко знать, где минные поля и какие силы могут сюда подойти. В воздух поднимите еще одну «птичку», надо доразведать разгромленный ротный опорник, может, там после нашего обстрела кто-то выжил. Оператор – Джокер. Выставить караулы и секреты вот тут и тут, – я вновь ткнул пальцем на карте. – Следите за небом! Радары – это, конечно, хорошо, но вдруг у них есть какая-то система распознавания «свой – чужой» или укропы могут дистанционно отключить наши радары? Ясно?

– А ты что будешь делать? – спросил Глобус.

– А я буду смотреть порнуху, играть в «танчики» и слушать музыку.

– А серьезно?

– А если серьезно, то я сейчас начну тормошить всех, до кого смогу дотянуться, благо интернет тут стабильно хороший, и можно связаться с любой точкой на планете. Свяжусь не только с нашими волонтерами, но и с разными военкорами, а также с высшими чинами, чьи контакты у меня есть. Нам сейчас надо максимально вынести сор из избы. Чтобы общественность узнала, кто и как подставил наш десятый ОДШБ. И еще. Как вернетесь с задачи по постановке мин, постарайтесь загнать технику – «бэхи» и танчик – в подземные склады, там ширина ворот позволяет, надо только расчистить место. Не хотелось бы, чтобы укропы сейчас пожгли наши «коробочки» на фиг своей артой.

Когда все задачи были поставлены, а парни разбежались выполнять приказы, я уселся за ноутбук и принялся строчить сообщения одно за другим, рассылая их разным адресатам. Текст был готов заранее, я его сложил у себя в голове сразу после разговора со следаком, когда находился «на подвале».

В шесть вечера вышли на связь мобики. Их радист сообщил, что к нам едет колонна из грузовых машин, чтобы забрать пленных и раненых. Мол, приготовьте и тех и других.

Ну, слава богу, наконец-то командование расчехлилось и спустя десять часов после занятия нами украинского опорного пункта решило вспомнить о нас и прислать смену. Или подмогу? Тут уж все зависит от того, что скажет сопровождающий колонну командир.

Машины пришли пустые. Пустые!!! В кабинах – по одному водиле и бойцу сопровождения. И все! На три машины было всего шесть человек. Причем один из них подполковник, который, не успев выскочить из кабины, тут же принялся орать на нас:

– Какого фуя еще не собраны? Вам же четко приказали: подготовиться к эвакуации! Раздолбаи хреновы! Дебилы конченые! Мать вашу, воины, сборище тормозов!

Я, честно говоря, немного оху… удивился от такого вступления. Нет, я, конечно, мальчик взрослый и жизнь успел пожить. Я прекрасно понимаю, что в армии матом не ругаются, в армии матом разговаривают. Но чтобы вот так, без всяких прелюдий и переходов, начать чихвостить в хвост и гриву героев дня – для меня это был нонсенс! Нет, я понимал, что прямо сейчас нас никто не будет награждать за успешный штурм, но то, что на нас начали орать матом, тоже неправильно!

– Вы, мужчина, чьих будете? – тут же спокойным голосом перебил кричавшего Глобус.

– Что?! – бешеным носорогом взревел приехавший подполкан. – Ты как со мной разговариваешь, бомжара?!

Щелк! Глобус демонстративно щелкнул затвором автомата, как бы намекая, что еще слово – и кто-то получит за лишние слова.

– Мужчина, я бы вам советовал фильтровать слова, которые вырываются из вашего поганого рта. – Глобус говорил уверенно и спокойно. – Иначе сейчас прилетит украинский беспилотник, и на вас совершат сброс. По крайней мере, все здесь присутствующие поддержат именно эту версию.

– Я… Вы… Ты…

Подполковник удивленно открыл рот, потом закрыл его, издал какие-то междометия, надулся и сильно побагровел лицом.

– По существу что сказать можете, товарищ подполковник? – влез я в разговор. – Кто нас сменять здесь будет?

– Никто вас сменять не будет. Вышестоящее командование посчитало, что заходить на эти позиции неразумно. Поэтому вам надо без оружия погрузиться в машины и отбыть к месту вашего временного содержания. Это приказ вышестоящего командования.

– Что?! Какого хера?! Нас что, обратно в тюрьму?! – тут же раздались гневные крики с разных сторон.

Бойцы «Десятки», собравшиеся возле приехавших машин, разразились возмущенными возгласами. Предложение (а по сути приказ) подполковника стало для моих боевых товарищей абсолютной неожиданностью. Мы так не договаривались! Что за дела?

– Ша! Ша, я сказал! – громко крикнул я, прекращая крики. – Разошлись по укрытиям, а то стоите толпой и представляете собой прекрасную групповую цель. Здесь остаются только Глобус и Жак. Остальные – по боевым постам! Выполнять!

Как только лишние уши разбежались по своим боевым местам, я набросился на приехавшего начальника:

– Товарищ подполковник, какого хрена происходит? Договор был, что если мы возьмем вражеские позиции, то нас ждет полная амнистия. Мы взяли не один опорник, а два, причем вот этот, батальонный, полон ценных трофеев. А еще один, ротный опорник мы раздолбали из минометов, уничтожив всех, кто на нем был. Даже раненых добили сбросами с «птичек». Мы свою часть сделки выполнили, очередь за вами.

– Нет, не выполнили, – скрестив руки на груди, заявил подполковник. – Уговор был, что вы искупите позор кровью, а у вас всего один «двухсотый». О каком искуплении кровью идет речь, если кровь не пролита?

– Серьезно?! – искренне удивился я. – То есть там наверху решили, что мы не выполнили свою часть сделки только потому, что у нас мало раненых и всего один убитый?

– Да.

– А то, что мы в ходе боя уничтожили под сотню солдат противника, это не в счет?

– Нет, это не имеет значения. Важно было, чтобы вы сами пролили кровь, тем самым искупив вину. Но командование учтет ваши воинские заслуги, это уменьшит наказание. Скорее всего, вас переведут в подразделения типа «Шторм Z». Не целиком, конечно же, раскидают по разным отрядам.

– Почему на отбитые позиции не заходят подразделения мобиков? Можно же линию фонта на этом участке сразу подвинуть на пять километров. Неужели командование не хочет получить награды за такой успех?

– Это не ваше дело. Хватит разговаривать, грузитесь быстрее.

– Полкан, а ты совсем бесстрашный? – наступил на подполковника Жак. – В одиночку решил обезоружить полсотни мужиков, только что вышедших из боя? Думаешь, мы сейчас вот так поднимем грабки вверх и полезем в КамАЗы?

– У вас нет другого выхода. Не выполните этот приказ, будете считаться военными преступниками, сбежавшими из-под стражи, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Ладно, товарищ подполковник, мы вас услышали, вашу позицию поняли, – после недолгого раздумья заявил я. – Вы уезжайте! Заберете с собой пленных, а мы здесь все заминируем и сами приедем на броне. Негоже столько добра оставлять хохлам.

– Если до восьми утра не прибудете, то будете считаться военными преступниками и предателями. Если что, мы вас и тут «откалибруем». Ясно? – заявил подполковник на прощание.

– Ясно, – хмуро буркнул я.

– Что делать будем? – спросил Глобус, как только военные КамАЗы уехали. – Обратно в каталажку не хочется.

Я смотрел на собравшихся передо мной бойцов «Десятки». Парни глядели на меня настороженно и сурово. Это я втравил их в эту аферу, пообещав, что если мы возьмем опорник, то нас простят и позволят и дальше воевать под флагом 10-го ОДШБ. Получается, что я их обманул.

Жак затянулся протянутой кем-то сигаретой, потом сплюнул под ноги и нарочито фальшиво, гнуся голосом, затянул:

Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали.

Нас осталось только два, нас с тобою на***ли…[8]

– Жак, хорош тошнить, и так хреново, – перебил медика Глобус.

– Ну, Псих, чего молчишь? Что дальше делать-то? – посыпались со всех сторон вопросы. – Надо что-то решать! Нельзя так!

– Ладно. Мужики, у меня к вам есть предложение. Большая часть отряда уйдет в тыл, посидит пока в каталажке. Там безопасно, кормят по часам, и снаряды не прилетают. Я и кто-нибудь из добровольно желающих останемся здесь. Я буду вести стримы в прямом эфире и выкладывать разные ролики – короче, буду делать все, чтобы привлечь внимание общественности к нашей ситуации. Думаю, недельки за две все решится в нашу пользу. Раскачаю общественное мнение, подниму волну, а там все само решится. Мне нужно человек десять, чтобы следить за камерами да укропов шугать, держа их на расстоянии.

– Я с тобой, – тут же заявил Бамут.

– И я, – поддакнул Пестик.

– Я тоже останусь, – спокойно произнес Глобус.

– Глобус, ты чего? – удивился Крест. – Тут же никакого гешефта нет, с чего ты вдруг решил остаться?

– Эх, Крестик, мелко ты мыслишь. Если все решится в нашу пользу, то все, кто проведут в глухой обороне пару недель, гарантированно получат звезды Героев России. А там столько льгот полагается, что мама не горюй. Опять же, лучше под украинским огнем в «блинах» сидеть, чем в каталажке париться. Жрачки тут немерено, БК хоть жопой жри, сиди себе да в укропов постреливай. Красота! Ну и самое главное: я сейчас именно там, где и должен быть, – в строю и на войне. Я здесь ради своей жены, своих детей, их еще не рожденных детей, моих будущих внуков.

Уйдем в тыл и будем сидеть в тюрьме? Да, я уверен, что Псих сделает все, чтобы вытащить нас и вернуть в строй, но пока мы будем в безопасности за решеткой, то какое-то количество укропов не погибнет от моих пуль, а это значит, что война на какую-то пару дней затянется.

В общем, я остаюсь. И пусть меня убьют, но если за это время я уничтожу пару-тройку лишних бандерлогов, то, значит, наша победа станет чуточку ближе, а это уже немало. И если меня убьют, то жена в тылу получит «гробовые», дети бесплатно поступят в любой российский вуз и будут получать пособие по потере кормильца, еще дадут сертификат на жилье или земельный участок, и на Девятое мая в шествии «Бессмертного полка» мой портрет будут нести мои дети, а потом и внуки. А это уже очень много и капец как важно для меня. Так что я остаюсь с Психом и буду тут кошмарить укропов.

– Точняк! – кивнул Крест. – Я тоже остаюсь!

– И я!

– И я!

На захваченном украинском батальонном опорном пункте пожелали остаться все бойцы «Десятки», включая раненых, команду Шута и освобожденного из плена заросшего густой бородой бойца.

– Ну, раз все согласны, то тогда по боевым постам! Завтра долгий день, будем кошмарить укропов по всем фронтам! Джокер, поставь что-нибудь жизнеутверждающее, – довольно улыбнувшись, произнес я.

Особист Костя разработал хороший, добротный план. Все прошло как по маслу. Вот только по его расчетам в тыл должна была уйти минимум половина бойцов «Десятки». Они были нужны там в качестве инструкторов для скорой подготовки личного состава находящегося на формировании нового 10-го отдельного десантно-штурмового батальона – тактической группы. Но парни рассудили по-своему. Никто не захотел уходить в тыл, все решили остаться в строю и продолжить воевать в полном окружении, без поддержки, на свой страх и риск.

Кроме меня, никто о плане Кости-особиста не знал, даже Бамут был не в курсе. Это была только моя тайна, мой крест и моя ноша.

Перед угрозой военного нападения и в бою воинская доблесть считается неотъемлемым качеством воина. Стоять насмерть за брата и отца, за Отечество, являлось неписаным правилом русских ратников. «Прославим жизнь свою миру на диво, чтобы старые рассказывали, а молодые помнили! Не пощадим жизни своей за землю русскую!» – говорил князь Игорь, обращаясь к своей дружине, выступавшей в поход против половцев.

Десятый ОДШБ остался на позициях и не отошел в безопасный тыл. Мы будем держать рубеж столько, сколько будет надо. Умрем, но позиции не оставим!

Джокер клацнул кнопками на своей колонке, и над захваченными украинскими позициями, которые станут в ближайшие дни неприступной цитаделью, понеслась разухабистая песня:

За две недели до описываемых событий

– Заключенный Пшенкин, на выход! – раздалось снаружи тюремной камеры.

Я понуро подошел в двери, повернувшись спиной, протянул руки в открытое окошко, на запястьях тут же холодом металла клацнули наручники.

– Псих, ты только носом не крути и, если предложат что-то из еды, то не тупи, не отказывайся. Да сам не стесняйся, побольше проси: мол, мне для пацанов в камере надо, – напутствовали меня Жак и Бамут.

– Понял, – раздраженно буркнул я. Кому что, а этим лишь бы пожрать.

Конвоир провел меня по коридорам и завел в небольшую комнату, где из мебели были только стул и стол, прикрученные к полу. Наручник с правой руки сняли и пристегнули в скобе на стене.

Комната маленькая, площадью квадратов шесть, не больше. Под потолком лампочка в пластиковом абажуре, забранном в металлическую сетку. Комната для допроса. Пол, стены, потолок – серый бетон.

После того как мы с Жаком и Бамутом приняли коллегиальное решение о том, как поступить дальше и какие действия предпринять для вызволения Рыжика из неволи, Семен обратился к охране с требованием вызвать следователя. Зов Бамута был услышан, следователь приехал. На допрос, как и договаривались, вызвали меня, как самого говорливого и психологически выдержанного.

Следователь пришел минут через двадцать. Все это время я сидел и размышлял только об одном – о размере взятки. Мало предложишь – засмеют и сразу же откажут; много предложишь – могут не поверить и тоже откажут. Тут надо сразу попасть в цель. Так, чтобы у следака разгорелся интерес. Взятки давать – это вам не детей пипиской делать, тут целая наука, и правильный подход нужен. Ибо взятка – это вещь благая как для взяткобрателя (как раньше говорили – для взяточника), так и для тебя.

В сущности, она вредна лишь для государства. Именно поэтому, кстати, правоохранительные органы часто жалуются на то, что мало кто сознается в том, что у него вымогают взятку. Да ее и не вымогает никто, она сама по себе возникает. Вот остановил тебя гаишник за нарушение ПДД. Скажем, попытался ты пробку объехать по выделенке. Ты нарушил закон и должен за это ответить. Тебе светит штраф до трех тысяч рублей. Но ты договариваешься с гибэдэдэшником на тысячу. Все довольны: ты доволен, что дешево отделался, постовой – что заработал штуку и зло в твоем лице наказано. В проигрыше только государство.

– Вы хотели меня видеть? – вместо «здрасти» сказал следак.

Следователь совершенно не был похож на следователя. Молодой парень, пришедший ко мне на допрос, был похож на бойца спецназа, коих я повидал немало на своем веку. На виске у моего собеседника был тонкий шрам, весьма похожий на след от осколка В О Га. Глаза были холодные и бесчувственные – такие, как у человека, привыкшего убивать. Я часто видел такие глаза в зеркале, когда сам смотрел в него.

– Да, хотел, – начал я. – Хотел вам предложить взаимовыгодную сделку. Вы поможете нам, мы поможем вам. А когда все сложится удачно, то вы станете богаче на… Есть у вас листок бумаги и ручка?

– Пожалуйста, – протянул следователь лист бумаги и ручку.

– Станете богаче вот на эту сумму.

На листке я написал число – 10 000 000.

Следак посмотрел на меня, потом на цифры на листике, потом опять на меня. Задумался на долгое время, рассматривая свои руки, а потом произнес:

– Скромно. Если на всех делить, то мне ничего не останется.

– Вы не поняли. Эту сумму получите лично вы за содействие, так сказать, и лоббирование наших интересов. А сколько надо вашему начальству, пусть оно само решит, я же не знаю их аппетитов и запросов. Также начальству мы можем предложить свои услуги как лучшего штурмового подразделения, которое они когда-либо могли видеть. Мы возьмем любой вражеский опорный пункт, на который нам укажут. Любой! Для общественности все будет выглядеть так, что мы кровью искупили свою вину. Всем хорошо: вам и начальству – деньги, народу – красивую сказку про то, как бойцы «Десятки» искупили свою вину кровью.

– Ну допустим, – на секунду задумался следак, выслушав мои слова. – А вытянете ли вы вот такую сумму? На меньшее, боюсь, мое начальство не согласится, уж больно у вас случай нетипичный.

На листике появилась цифра в пятьдесят миллионов.

Пятьдесят лямов плюс еще десять – итого шестьдесят миллионов рублей. За свободу сорока бойцов, чтобы они могли дальше спокойно воевать и отдавать свои жизни за Родину? Вроде немного. Вытянем. Если продать мою квартиру в центре столицы, оставшуюся от родителей, то вполне хватит.

– Вытянем, – спокойно ответил я. – Но расчет после дела, чтобы выглядело не как взятка, а как благодарность.

– Так легко согласились, значит, можно было больше просить? – улыбнулся следак.

– Если все пройдет успешно, то я еще накину, – кивнул я. – Лично для вас.

– Ладно, вы пока посидите здесь, можете покурить, – на стол легла пачка сигарет и дешевая китайская зажигалка, – а я пойду посовещаюсь с вышестоящим начальством.

Следователя не было долго, наверное, больше часа. Я спокойно ждал возвращения следака, прикидывая, как может повернуться разговор дальше. Вариантов множество. Например, меня могут из этой камеры переместить в пыточную, где подвергнут пыткам, после которых я сам перепишу свою квартиру на указанное лицо. Могут просто послать куда подальше, а могут согласиться на мои условия и заключить сделку. Вариантов развития событий множество.

Но сколько бы я ни прикидывал в уме, что может быть дальше, я ошибся. Через час томительного ожидания в камеру зашел не давнишний следователь со шрамом на виске, а тот, кого я здесь совершенно не ожидал увидеть. В камеру вошел Костя-особист. Тот самый человек, который несколько лет назад отправил в тыл врага сотню добровольцев под командованием Стаса Крылова с позывным Псих.

– Валерий, – протянул мне руку Костя, – рад тебя видеть.

– И я вас, товарищ капитан, – ответил я на рукопожатие.

Костя улыбнулся на обращение к нему «капитан», так что я сразу понял, что никакой он не капитан. Но я помнил его старое звание, поэтому и обратился к нему так. Сейчас на Константине не было никаких знаков различия. Простенькая военная форма расцветки «мох», на правом плече шеврон «Груз 200 мы вместе», на груди шильдик с группой крови. На кепке шеврон с Z и триколором. Шеврона с позывным, как и погон с чином не было. Обычный военный в зоне боевых действий, коих тут видимо-невидимо.

Костя-особист положил на стол непривычно толстый мобильный телефон с подключенным к нему внешним аккумулятором. «Постановщик помех», – догадался я. Значит, сейчас начнется серьезный разговор.

– Я вашего звания не знаю, помню, что вас называли «капитан Костя-особист», – пожал я плечами, – вот и обратился к вам «товарищ капитан».

– Так и называй. Если по-морскому, то мое звание вполне себе капитан первого ранга, так что можно «товарищ капитан».

– Хорошо, – кивнул я. – Товарищ капитан, у нас проблемы, которые можете решить только вы, – начал я свой рассказ.

Я рассказал все, что происходило с моим батальном за последнее время. Доложил подробно и четко, начиная с обороны Токмака: как нас не поддерживали огнем артиллеристы, как не хватало снарядов, как мы героически сражались, потеряв девяносто процентов личного состава погибшими и ранеными, но свои позиции не оставляли. Закончил рассказ уже тем, как мы очутились в заключении по ложному обвинению.

– Ну а далыпе-то что? – спросил особист. – Ты же должен мне взятку предлагать. Историю вашего десятого ОДШБ я и так знаю.

От этих слов Кости я опешил и впал в ступор. Черт! Как же я сам не догадался? Он же сюда пришел после моего разговора со следаком. Получается, Костя-особист и есть то самое начальство, которому, может, и пятидесяти миллионов рублей в качестве взятки будет мало. Вот черт! Я так надеялся, что когда выйду на Костю, то он решит все проблемы нашей «Десятки». Все эти танцы с взятием любого, на который укажут, опорного пункта ВСУ и взятками были лишь прикрытием и отвлечением внимания, чтобы, так сказать, вырваться на оперативный простор, добраться до интернета и связаться с волонтерами, представителями СМИ и старыми, довоенными связями моей семьи, выйти на Костю-особиста. А получается, что особист – один из тех, кто упрятал нас сюда.

Я мельком глянул на лежащий на столе пауэр-банк, прикидывая: если ударить им Костю в глаз или в висок, то смогу я его убить или нет?

– Не получится, – спокойно сказал Костя.

– Что не получится? – удивился я.

– Убить меня не получиться, – ответил особист. – Если ударишь пауэрбанком, то удар выйдет несильным: между нами слишком большое расстояние. Ранить сможешь, а убить точно сил не хватит.

– Что, все так очевидно?

– Да.

– Я так надеялся на вас, товарищ капитан, думал, что вы нам поможете. А вы… Вы…

Я замолчал, понимая, что нет смысла продолжать этот разговор. И так все понятно. Горло сковали оковы накатившего черного отчаяния. Все кончено! Дальше сопротивляться нет смысла. Предательство, ложь и обман. Удар в спину от того, на кого так надеялся.

– Сержант, если ты думаешь, что я предатель, то ты неправ. Я Родину не предавал. Ты мне лучше расскажи, зачем ты следователю взятку предлагал. Мне как доложили, что ты тут такими суммами людей соблазняешь, я тут же вскочил в вертолет и примчался на переговоры. Честно говоря, удивил меня. Про такой простой фокус, как взятка, я даже не подумал. Отвык как-то от взяток.

Слова капитана вселили в меня слабую надежду. Возможно, все не так просто, как мне кажется. Действительно, если бы особист был из числа злодеев, копавших под наш 10-й ОДШБ, то зачем ему надо было являться сюда лично? Дал бы приказ, да убили бы нас по-тихому, нашли бы утром в камере двух забитых насмерть и одного повешенного и списали бы все на тюремные разборки между заключенными.

– Думал, дам взятку, и нас выпустят, – пожал я плечами.

– Вот так просто?

– Нет, хотел еще предложить, что мы с моими боевыми товарищами можем взять любой вражеский укрепрайон, на который нам укажут. Типа как во время Великой Отечественной войны штрафбаты своей кровью искупали вину.

– И все? – хитро улыбнулся капитан.

– Да.

– Врешь. Говори, что еще задумал. Я ведь тебя знаю, ты с Психом воевал, и он о тебе очень хорошо отзывался.

– На самом деле главным для меня было добраться до интернета, чтобы связаться с нашей волонтерской группой, с представителями СМИ, с военкорами, с вами. Рассказать, как все было на самом деле. Но мне надо было быть в Сети минимум пару дней, причем желательно в боевой обстановке, чтобы никто не мог обвинить нас в трусости. Думал, захватим украинский опорник, а в нем будет Starlink’oBCKnft терминал, ну или просто рабочие мобильники укроповские насобираем. А там уж как повезет. Больше всего на вас надеялся, думал, что вы уж точно нам поможете.

– Примерно так я и думал. Хорошо, что лично к тебе приехал. Не подведи я к вам своего человека в роли следователя, могли бы таких дел наворотить.

– А теперь что?

– Теперь вы сделаете все, как ты планировал: захватите укропский опорный пункт и начнете оттуда рубить правду-матку в прямом эфире. С выбором вэсэушного опорника и разоблачительным материалом для общественности я вам помогу.

Вот тут я опешил и впал в ступор второй раз за короткое время. Ничего не понимаю! Что здесь происходит?!

– Рот захлопни, а то муха залетит, а душа вылетит, – пошутил Костя.

– Я ничего не понимаю, товарищ капитан. Вы на чьей стороне?

– Я, как и ты, на стороне интересов Родины.

– А можно тогда спросить?

– Спрашивай.

– Если вы знаете историю нашего ОДШБ, то почему не помогли? Почему не сделали так, чтобы нам дали снарядов и нормально пополняли БК? Почему на наши позиции не зашел никто из сменщиков? Укропы хрена бы лысого прорвали оборону, если бы нас нормально снабжали или дали вовремя пополнение.

– Замысел был именно в том, чтобы ВСУ прорвали оборону, причем не просто так, а с максимальными потерями, чтобы у противника даже не закралось мысли, что они заходят в западню. И вашу «Десятку» специально не снабжали боекомплектом, чтобы максимально обессилить вас, а то вы бы там стояли до сих пор, – улыбнулся Костя.

– Зачем все это надо было?

– Я уже сказал: чтобы заманить противника в ловушку. Сейчас на относительно небольшом участке фронта, в так называемом Токмакском прорыве, сконцентрированы очень большие силы противника. Они там, конечно, развивают наступление и расширяют этот выступ, но даже не подозревают, что продвигаются именно в том направлении, в котором выгодно российскому Генштабу.

– А почему именно наш батальон был выбран для этих целей?

– Потому что вы лучшие, – горько выдохнул Костя. – Только вы могли бы держать врага так долго, нанося ему такие потери. Десятый ОДШБ за две недели боев за Токмак потерял убитыми меньше ста пятидесяти бойцов, при этом на вашем участке обороны противник потерял около двух тысяч человек. Если бы вместо вас была обычная мотострелковая бригада, то потери были бы в разы больше. А так и поставленная задача с успехом выполнена, и в Россию не так много «двухсотых» уехало в цинковых гробах. Сам же знаешь старую истину: лучше потерять взвод, но сохранить батальон, лучше потерять батальон, но сохранить…

– Дивизию, – закончил я вместо Кости слова старой солдатской истины. – Теперь все понятно. А зачем надо было обвинять нас в трусости?

– Потому что вы должны были погибнуть там все, – жестко ответил капитан. – Я понимаю, что это тяжело слышать, но такова была задумка командования: батальон гибнет, его позиции прорывает враг. Но майор Рыжиков не знал об этом и решил, что дело, как всегда, во внутриармейских разборках, поэтому он под видом того, что вы все ранены, увел вас в тыл. Приказа на отход с позиций у него не было. И ничего бы не вскрылось, но этот чертов обстрел «хаймерсами» и паника, которую развел комбат мотострелков, обвиняя вас в наведении ракет на их располагу, чуть было не поставили всю операцию под удар. Пришлось импровизировать. Вот как-то так.

– Думаете, если бы майор Рыжиков знал, что нам надо всем умереть на окраине Токмака, он бы не стал отводить нас в тыл?

– Уверен, – твердо ответил Костя. – Именно по причине твердости характера и несокрушимости майора Рыжикова командование и выбрало десятый ОДШБ для выполнения поставленной задачи. Причем я с самого начала предлагал поставить майора Рыжикова в известность, сообщив ему истинный замысел операции, но наверху посчитали, что так делать нельзя.

– Все равно как-то странно, – пожал я плечами. – Что-то не сходится. Как-то все наигранно.

– Что, жопой чувствуешь подвох? – нахмурившись, спросил особист.

– Да, – ответил я.

– Плохо. Если ты чувствуешь, что что-то не так, значит, и у противника могут появиться такие сомнения.

– А что на самом деле? В чем истинный смысл?

– Ну, как сказать? – замялся Костя. Особист долго молчал, внимательно разглядывая меня, как будто хотел что-то рассмотреть во мне, а потом неожиданно заявил: – Ты, когда в зеркало глядишься, никого себе не напоминаешь?

– Чего? – опешил я от такого неожиданного вопроса. – В смысле? Не понял.

– Ладно, – махнул рукой капитан Костя, – сейчас покажу.

Особист достал из кармана разгрузки простенький смартфон, сфотографировал меня. Потом долго искал что-то в памяти своего телефона, водя пальцем по экрану. Наконец нашел. Некоторое время колдовал, работая с изображениями, а потом показал результат мне.

– Вот гляди.

На экране телефона были две фотографии: одна моя, которую только что сделал Костя, а вторая… Вторая была Стаса Крылова, по прозвищу Псих, того самого человека, которого я называю своим первым Командиром. Человеком с большой буквы! Именно он сделал из меня разведчика и отличного воина, именно он вылепил из лейтенанта Рыжикова настоящего командира. После смерти Крылова я взял себе его позывной. Раньше меня звали Сюткиным, это прозвище, кстати, тоже придумал Псих. Но после смерти Крылова, я взял его позывной себе, и теперь я Псих.

Изображения на обоих фото были чертовски похожи. Не один в один, конечно же, но все равно похожи. Как будто два брата стоят рядом – один постарше, другой помладше. Я помню Психа при жизни, мы были с ним совершенно разными. Он старше меня на семнадцать лет. Цвет волос у него был другой, цвет глаз другой, форма лица другая – все другое. А вот теперь гляжу на наши фото, поставленные рядом, и вижу, что последние события очень сильно изменили меня внешне. Волосы выгорели и поседели, лицо осунулось, скулы заострились, шрамы на лице стянули кожу, немного изменив форму лица. Даже глаза стали какими-то бесцветными, как будто поседевшими от всех тех ужасов, на которые им постоянно приходится смотреть.

Мы с Психом стали как два брата, у которых одни родители: мать – Война, а отец – Бой.

– Когда я отправлял Психа на ту операцию с вами, то начальство категорически запретило мне ставить Стаса с известность об истинной задумке вашей миссии. Но я подумал, что если он, как командир, будет знать, что вы идете на смерть не просто ради того, чтобы уничтожить пару-тройку укропских баз, а для чего-то большего, то это принесет результат. В итоге я нарушил приказ и рассказал Психу, как все было на самом деле. Результат ты знаешь. Ваш отряд отработал на десятку по пятибалльной шкале. Вы выполнили и перевыполнили поставленную задачу. Наверное, и тебе стоит сейчас объяснить истинный смысл всего происходящего.

– Наверное, – делано равнодушно покачал я головой. – Расскажите. Если что, я никому ни-ни. Могила!

– Надеюсь, – кивнул Костя. – Короче, ты парень неглупый, видишь, что у нас тут происходит. Вроде идет война, но какая-то неправильная. Иногда между собой офицеры расшифровывают СВО как «Странная военная операция». Почему странная, ты, наверное, и сам догадываешься?

Это точно, нынешняя война очень странная. Я, конечно, не силен в истории, хоть в школе учился на отлично, но что-то мне подсказывает, что во время Второй мировой войны мы с противником не торговали и на различных саммитах в десна не целовались. А сейчас – пожалуйста: газ и нефть на Запад продаем, титан и алюминий для их оборонки продаем. Иногда, конечно, через третьих лиц, но, бывает, и напрямую продаем.

Причем никто этого не скрывает, все официально. Запад на Украину поставляет свое оружие, своих солдат, а мы их почему-то до сих пор не считаем стороной конфликта, даже поляков, коих тут видимо-невидимо. А граница между Польшей и Украиной до сих пор не перекрыта, даже «калибры» туда не прилетают. В общем, Странная военная операция (СВО) – очень хорошее название для нынешней войны.

– В общем, чтобы тебе было понятно, – продолжил тем временем Костя, – скажу, что наши военные элиты разделились на два лагеря. Одни – за наращивание боевых действий, а другие, наоборот, за их прекращение. Скажу сразу, что в каком-то роде обе стороны правы. Одни правы, потому что либо мы воюем на полную, либо это не война, а игра в поддавки; но и вторые правы, потому что война рано или поздно закончится, а с кем дальше торговать? Как денежки для бюджета зарабатывать? Ну или зачем надо было ввязываться в войну с Западом, если мы им продаем больше, чем на Восток? Ну и так далее. В общем, есть эти два лагеря в наших элитах, и именно они решают, как дальше страна будет себя вести. Куда пойдем, с кем дружить, а с кем воевать будем.

– Главнокомандующий из какого лагеря? – перебил я особиста.

– Главный? Хороший вопрос, – усмехнулся Костя. – Главный из третьего, самого обширного лагеря. Из тех, кто и нашим и вашим. Ему ведь не только о войне надо думать, но и о том, чем народ кормить. А если мы пока умеем зарабатывать деньги, только продавая ресурсы на Запад, то надо же как-то это делать. Вот и получается, что вроде как все понимают, что так, как мы сейчас воюем, воевать нельзя, но воевать надо, но одновременно с этим война никому не нужна, потому что солдатики гибнут, матери в тылу плачут, экономика стонет. Того и гляди бунт грянет. А революция нашим элитам никак не нужна.

– И как же быть?

– Балансировать! Оба лагеря давно научились взаимодействовать друг с другом, они ведь элиты одной страны, а значит, интересы у них постоянно пересекаются. Та же самая Токмакская операция, в ходе которой город был героически оставлен, как это ни покажется странным, согласована обоими лагерями. Первые – те, что за войну – хотят втянуть содомитов в котел, а потом ударами с флангов подрубить его основание и захлопнуть в ловушке стотысячную группировку. Вторые – те, что за мир и договорняк – сообщают Западу: мол, смотрите, в качестве жеста доброй воли мы сдаем позиции, так что давайте садиться за стол переговоров. Так что обоим лагерям сдача города Токмак выгодна.

Теперь вопрос только в одном: какой из этих лагерей в итоге убедит Главного в своей правоте. Если первые, то скоро начнутся наступательные действия наших войск с флангов, и хохлы угодят в котел. Если победят вторые, то общественности сообщат об успешной перегруппировке и выравнивании линии фронта в соответствии с рельефом местности – дескать, отвели войска на более выгодные рубежи. Не мне тебе объяснять, как все наши неудачи на фронте преподносят российскому обывателю, – развел руками особист.

– Ага, – кивнул я. – Товарищ капитан, вы же мне все это рассказали, чтобы сказать что-то другое. Правильно?

– Правильно. Так вот, в общем, есть у нас в элитах три лагеря. Первые активно топят за войну с Западом до победного конца; вторые за мир и чтобы сосаться в десны с Западом; третьи, коих большинство, хотят, чтобы и повоевать немного, обозначив, так сказать, свои воинственные намерения, и чтобы после войны были нормальные отношения с Западом. А есть еще небольшая группа офицеров и пара-тройка богатых россиян, которые, как бы это помягче сказать… хотят… – Тут особист опять замялся, подбирая слова. – В общем, какой-то явной позиции у этой группы единомышленников нет, они просто делают свое дело, решая насущные вопросы.

В общем, ты же был в Токмаке и знаешь, что в городской черте есть несколько бункеров еще советской постройки, которые отремонтировали и восстановили. Во время ремонта в нескольких помещениях этих убежищ было замуровано около пятидесяти тонн взрывчатки. Об этом знает всего пять человек, ты шестой – представляешь, какой уровень доверия тебе оказан? Сигнал к взрыву – личный трекер президента Украины. То есть как только он приедет в Токмак со своим визитом и спустится в это убежище (а он туда обязательно спустится), эти пятьдесят тонн взрывчатки тут же взорвутся. По нашим данным, с ним во время этого визита будет кто-то из прибалтийских лидеров и высших чиновников Евросоюза.

Вот ради того и погибли бойцы «Десятки» на окраине Токмака, – закончил свой рассказ особист Костя. – Как только линия обороны отодвинется дальше от Токмака, то Зеля тут же приедет в город, чтобы провести очередную пиар-акцию. Этой осенью что-то такое обещают в ООН; думаю, к этому событию Зеленский и подгадает свой визит в Токмак. Для нас самое главное, чтобы он привез с собой как можно больше политических западных «тяжеловесов». А после взрыва и массовой гибели западных политиков начнутся разборки, и не все будут думать на Россию, многие заподозрят во взрыве США или местных, украинских фашистов, которые недовольны Зеленским. Так что, глядишь, после этой диверсии и война закончится!

На передовой одной из самых популярных тем разговоров между бойцами является тема, почему президент Украины до сих пор жив и не «откалиброван». Некоторые считают, что нашим спецслужбам просто не ставят задачу по его уничтожению, так как не хотят превращать его в легенду. Видимо, в Кремле хотят, чтобы американцы убрали Зелю сами в результате распрей между Зеленским и Залужным. При этом все понимают, что Зеленского рано или поздно уберут или сами жители Украины, или западные начальники. А в случае ликвидации Россией он может превратиться в мученика и героя.

– На самом деле каждая поездка политика контролируется спецслужбами России, но действуют некие международные договоренности, по которым высших представителей враждующих сторон трогать не разрешается, – тихо произнес Костя. – Нам разрешается наблюдение за украинским презиком в бинокль, через прицел, со спутника. Эта неприкосновенность позволяет Зеленскому посещать фронт без бронежилета, так как он прекрасно знает, что атаковать его не будут. Правила позволяют безопасные визиты и высокопоставленных политиков Запада и США. Они не распространяются только на военных инструкторов любого ранга и наемников. По ним добро получено, – пояснил особист. – Причиной таких правил является тот факт, что война не была объявлена, и в случае российско-украинского конфликта речь идет о спецоперации, а не «нормально войне». Поэтому, по нормам международного права, продолжают работать многие двусторонние межправительственные соглашения. Один раз мне пришлось буквально упрашивать «музыкантов» не открывать огонь по посещенному Зеленским объекту.

– Так как же тогда вы решились на уничтожение Зеленского? – удивился я.

– Решились и решились, – рубанул ладонью воздух особист. – Пора уже послать сигнал нашим западным партнерам, что неприкасаемых нет. А то расслабились у себя там на Западе, думают, что их эта война не касается. Опять же, поскольку о покушении никто из российских элит не в курсе, то для них это тоже станет настоящим шоком. Прикинь, как они все оху… удивятся? Пришла пора встряхнуть это болото! – решительно заявил капитан Костя. – В свое время я Крылову все рассказал как есть, потому что тогда ситуация была безвыходная. Надеялся, что «духи», которым он делает подношения и которые ему помогают, помогут и мне. В итоге я оказался прав, и операция прошла успешно. Сейчас ситуация тоже безвыходная, но теперь вместо Крылова передо мной ты. Ну что, сержант, ты с нами?

– Да, – без раздумий ответил я. – Я с вами, товарищ капитан.

– Отлично! В общем, задача перед тобой и твоими бойцами следующая. Захватываете украинский укреп, зачищаете там все. Потом выходите в эфир, где рассказываете, как вас подло подставили и обвинили в трусости. Материал я тебе накидаю; как будем держать связь, объясню. Укреп для вас подберу хороший, на участке фронта, где идут позиционные бои. Как только укропы поймут, что вы катите бочку на своих, они с вас пылинки сдувать будут, лишь бы вы и дальше рубили правду-матку про воровство в тылу и проклятых генералов-предателей. За материал не бойся, будут исключительно проверенные данные, с доказательствами и фактами.

Под это дело наши, скорее всего, тут же выпустят Рыжика из тюрьмы, лишь бы он вас заткнул. С майором Рыжиковым я заранее поговорю, чтобы он соглашался исключительно на снятие всех обвинений, полное восстановление «Десятки» до размеров батальона – тактической группы и возвращения ее на фронт. В общем, всем хорошо: Рыжику – свободу, вы – обратно в строй. Коррупционеры и ворюги в тюрьму, конечно же, не попадут, но с должностей будут смещены. Понял?

– Так точно, товарищ капитан!

– Ну и отлично, – улыбнулся капитан. – Только помни: никому ни слова!

– Слушаюсь!

Аргумент, сюрприз — мина калибра 82 миллиметра с переходником для РПГ-7

Пряник — снаряд

Пакет гвоздей, карандашей — ракеты БМ РСЗО «Град»

Градить — обстреливать из РСЗО «Град»

Осадки — вражеские обстрелы

Стакан — самодельный гранатомет для ручной гранаты, прикручиваемый к стволу автомата Калашникова

Стволка — ствольная артиллерия

Петя, Петруха — ПТРД (противотанковое однозарядное ружье образца 1941 года системы Дегтярева)

Полька — польский 60-миллиметровый миномет

Маслята, маслины, желуди — патроны

Мужик — орден Мужества

Звезда — медаль «Золотая Звезда» Героя РФ

Семечки — гильзы

Улитка — короб боепитания с гранатами ВОГ к автоматическому гранатомету

Аборт — изъятие мины из ствола миномета после осечки

Бандерлоги, фашисты, нацики, укропы, укры, немцы — украинские военные.

He-братья (реже – братья), салоеды, всуки — солдаты ВСУ

Сало, Ненька, Укропия, Ошибка — Украина

Дикие гуси — иностранные наемники

Содомиты — противник, особенно из числа наемников стран НАТО

Пятисотый — трус, оставивший позицию, дезертир. Иногда – симулянт или самострел

Спятисотиться — струсить

Двухсотый — погибший

Задвухсотиться — погибнуть

Трехсотый — раненый

Пригорюниться — погибнуть

Отчалить к Бандере — о смерти украинских военных

Футболист — подорвавшийся на противопехотной мине

Боевые чайки — солдаты, которые первыми урывают только что прибывшее продовольствие

Мобики, мобы, чмобики, мобилизанты — мобилизованные в армию повестками из военкомата

Боевые бомжи — штурмовики на передовой (за внешний вид)

Блин — блиндаж

Блин — опорная плита круглой формы миномета калибра 82 миллиметра

Вонючий ветер — гранатометчик

Вытекать — об обильном кровотечении

Разобрать — уничтожить, поразить цель таким образом, что она разорвана на части. Касается техники, зданий и людей.

Бэтмен, птичка, квадрик — беспилотник

Дать джазу — поддержать огнем из тяжелого вооружения

Дискотека — обстрел

Тренировать, нас тренируют — обстреливать, нас обстреливают (как правило, об обстреле артиллерией).

Дронобойка, бластер — антидронное ружье

Подарок — артиллерийский выстрел

Штыки — прилеты снарядов

Насыпать — обстрелять артиллерией

Трупная вытяжка, курва — мясо, куриная тушенка

Балабосы — десерт, конфеты

Калмык — крепкий чай на молоке вместо воды

Не мороси — тише, не болтай лишнего

Стоять на ушном — внимательно слушать, прислушиваться к звукам, стоя на вахте

Девка, дудка — Д-30, советская буксируемая 122-миллиметровая гаубица

Нона — 120-миллиметровая дивизионно-полковая авиадесантная самоходная артиллерийско-минометная установка

Бардак — БРДМ (бронированная разведывательно-дозорная машина)

Копейка – БМП-1, советская гусеничная боевая машина пехоты

Двойка — БМП-2

Бэха — БМП

Броник — БТР

Броник — бронежилет

Карандаши, гвозди — снаряды 122-миллиметровой РСЗО «Град»

Одноразовый — сапер

Одноглазый — снайпер

Откалибровать — нанести удар по вражеской позиции ракетой «Калибр»

Хомяк, хищник амбарный — тыловик, зам по тылу

Баран — труп противника

Забаранить, прибаранить — убить

Сочи, в Сочах — самовольно оставивший часть (СОЧ – самовольное оставление части)

Гомосек, правосек — боевик «Правого сектора»

Ксюха — автомат АКС-74У (автомат Калашникова складной укороченный)

Весло — АК-74 (автомат Калашникова образца 1974 года)

Светка, плетка — СВД (снайперская винтовка Драгунова)

Калашмат — автомат Калашникова

Семерка — автомат Калашникова, АКМ с калибром 7,62 миллиметра

Дашка — ДШКМ (крупнокалиберный пулемет Дегтярева – Шпагина)

Пулик, ПК — пулемет Калашникова

Крупняк — крупнокалиберный пулемет калибра 12,7 миллиметра (ДШКМ, «Утес», «Корд», американский «Браунинг» М-2)

Ганс, косторез — немецкий пулемет MG-3

Федор — пулемет «Утес»

Собака — АГС (автоматический гранатомет на станке)

Труба, граник — РПГ-7 (ручной противотанковый гранатомет)

Муха — любой одноразовый гранатомет (необязательно РПГ-18)

Дунуть из трубы — выстрелить из гранатомета

Сапог — СПГ-9 (станковый противотанковый гранатомет)

Поросенок — термобарическая граната для РПГ-7

Морковка — кумулятивная граната для РПГ-7

Карандаш, кукуруза — осколочная граната для РПГ-7

Пылесос — танк Т-64 (из-за воя движка во время работы)

Носатый, грузин, броня, танчик — танк

Фенька — граната Ф-1

Стекляшки — осколки В О Га

Сброс — бомбометание с БПЛА ручными гранатами или ВОГами

Коробочка — обозначение любой бронированной техники

Мотолыга — МТ-Л Б

Оркестр, музыканты, реже зэки — бойцы ЧВК «Вагнер»

Проект, кашники — о бойцах «Вагнера», набранных из мест заключения (кашники, потому что у них номер в личном жетоне начинался с буквы «К»)

Зушка — зенитная установка ЗУ-23-2

Горыныч — УР-77 «Метеорит» (советская самоходная реактивная установка разминирования)

Лягушка — ВОГ-25П

Бульбулятор — любой артиллерийский ствол

Самовар — миномет

Корова — бензовоз

Джихад — вылазка, разведка без приказа

Девочки — мины

Обезьяна — самодельная ТР (труба разведчика)

Хмырь — продукты питания

Нульцевый, нулевым — новенький

Балаболка, балалайка, болтушка, говорилка — радиостанция

Тапок, тапик — ТА-57 (военно-полевой телефонный аппарат универсального типа с системой индукторного вызова)

Стодвадцатая — литр водки

СМС — связист роты.

Прислать СМ С — вызвать связиста

Ленточка — граница с РФ

Заехать на яму, заехать на подвал — угодить в подвал комендатуры или воинского подразделения за косяки или без таковых, полевой вариант гауптвахты (губы)

Ополченцы, сепары, королады, лугондоны — общее название воинских подразделений ЛДНР, армейские корпуса народной милиции Донбасса

Наташка — «Урал-43202»

Хрюшка — «Урал-4320»

Зажигалки — бензиновые БМ-21

Чекан — бронированный «Урал» с башней от БТР-80

Капля — легковые машины, чаще всего УАЗ «Патриот». Машины подскока, для снабжения передовой. Обозначение принято в ЧВК «Вагнер»

Козырек, мангал — самодельные решетки, навесы, которые приваривают над бронетехникой, прикрывая люки и моторные отсеки от сбросов с БПЛА.