Твист на банке из-под шпрот. Сборник рассказов CWS
Книга собрана из рассказов – победителей конкурса Литературных мастерских CWS, созданных несколько лет назад писателем Майей Кучерской и филологом Натальей Осиповой. Составитель сборника Сухбат Афлатуни.
Спектр тем и сюжетов – самый широкий. Это и истории любви, и семейные драмы (и комедии), и детство, и старость, и офисные – полярные – консервные будни… Московская пробка и парижское кладбище. Фантастика и сугубый реализм. Объединяет рассказы одно: точное авторское зрение, умение сказать коротко о многом и цельно – о разном.
© Новакова Д., Шальнова Е., Матыкова Е., Крушинская К., Топчиев Е., Витценко И., Геба Ю., Гуртовенко А., Дерюгина О., текст, 2019 Журавель П., Зиновьев О., Казанкова Е., Ковалевская Е., Кузнецова Н., Маноцкова М., текст, Поддубская Е., Скворцова А., Гусев Р., Белоусова Е., Плескачевская И., Федоров А., Кривоносова Е., Щербакова Л., Дымов А., Савельева А., Задохина Е., Яркова О., Маркова Т., Орлова Ю., Валитов Т., Кузнецова Е., Давыденко Е., Степанова А., Горлова А., Лушникова О., Кожухин К., Карайчева М., Волкова А., Смагин Д., Цирулева М., М. Мандлис., Бабурова Г., Остромина А., Евдокимов А., Каплун Э., Тульская А., Перелыгина С., Седов С., Баринова О., Млынчик Т., Салтанова Н., Глебова В., Шишканов Д., Спиричева М., Кирьянова В., Миронов П., Жукова И., Гудиева Н., Бруй А., Новоселова Е., Стебловская С., Лысова Ю., Антар Е., Овчинникова Е., Владимирова Е., Репринцева П., Бирюлина А., Фатеева О., Маи В., Шулина А., Мащенко Н., Кокусева Т., Чмель А., Куприянова Е., Ивченко Е., текст, 2019
© Осипова Н., Афлатуни С., предисловие, 2019
© Авинова Е., оформление, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Перед вами – сборник короткого рассказа.
У моего друга, поэта Санджара Янышева, в одном из ранних стихотворений была строчка: «Но твиста не сплясать на банке из-под шпротов…»
Короткий рассказ – и есть такой «твист». Сжатый объем требует скупой, точной прорисовки, энергичного стиля – и, конечно, яркого сюжета.
Книга собрана из рассказов, отобранных по результатам конкурса среди выпускников мастерских CWS, созданных несколько лет назад Майей Кучерской. Для тех, кто не в курсе: CWS – Creative Writing School, «Школа литературного мастерства».
Спектр тем и сюжетов – самый широкий. Это и истории любви, и семейные драмы (и комедии), и детство, и старость, и офисные – полярные – консервные будни… Московская пробка и парижское кладбище. Фантастика и сугубый реализм. Объединяет рассказы одно: точное авторское зрение, умение сказать коротко о многом и цельно – о разном.
Отбор был жестким – в сборник вошло чуть более трети из пришедшего на конкурс. Отбирал только то, что мог бы предложить в любой из ведущих литературных журналов. Впрочем, некоторые выпускники CWS в них уже печатаются.
Итак, семьдесят пять твистов на банке из-под шпрот. Танец начался. Предлагаю занять читательские места и следить за танцевальными па.
Creative Writing School (CWS) – это литературные мастерские, созданные для преподавания инструментов творческого письма и поддержки талантов. На наших глазах формируется
и растет новое поколение писателей.
Литературные мастерские CWS основали Майя Кучерская – писатель, критик, руководитель и вдохновитель CWS, Наталья Осипова – филолог, директор CWS, и Елена Авинова – художник проекта, автор графического дизайна. Преподаватели нашей школы – профессиональные писатели, переводчики, критики, филологи, – живые классики.
Перед вами рассказы 75 новых авторов – нового поколения литераторов. Семьдесят пять коротких, быстрых и энергичных рассказов. Школа литературного мастерства Creative Writing School и издательство Эксмо придумали этот конкурс – большую танцевальную площадку, чтобы дать молодым литераторам право голоса, право движения. Главное – удержаться, не упасть на повороте, с точностью до градуса выверить каждое слово.
Твист – танец быстрый, энергичный и простой. В середине XX века он стал революцией. Не только потому, что стало можно танцевать без партнера, но и потому, что впервые главным правилом явилось полное отсутствие правил. Твист как литературный прием – это танец текстом: поворот, опрокидывание сюжета.
Темп, Вращение, Игра, Скорость, Точка – пять элементов новой литературной реальности.
Часть 1. Темп
Дарья Новакова. Тропа великанов
– Язаписана на шесть, – буркнула Зоя и, не глядя, направилась в парикмахерский зал.
– Подождите! – из-за стойки обиженно выскочила администратор – миниатюрная девушка в джинсах и крохотных, почти кукольных балетках. – Я сообщу о вас мастеру, и она вас пригласит. Присаживайтесь!
Зоя села на краешек дивана и, проводив девушку взглядом, хмыкнула: будь у нее такой рост и фигура, она бы носила только каблуки. И только мини.
Огляделась. На стенах – постеры. С каждого на Зою загадочно смотрела стройная длинноволосая девица.
– Пройдемте, – администратор остановилась перед диваном, и Зоя снова уперлась взглядом в ее балетки. Их носы чуть разъезжались в разные стороны, словно улыбались. Зоя машинально задвинула ноги в кроссовках сорок первого под диван. Жаль, что туда же нельзя задвинуть массивные плечи, полные бедра, дурацкое имя и всю свою жизнь.
– Я – Ольга, – улыбнулась парикмахер, когда Зоя уселась в кресло, – слушаю вас, что бы вы хотели?
– Перекраситься, – быстро сказала Зоя. – В рыжий.
– В рыжий? – удивилась Ольга, перебирая Зоины русые пряди. – Мне кажется, вам бы больше подошел блонд.
– Я хочу в рыжий, – Зоя почему-то охрипла.
– Но я не вижу вас рыжей! Для меня вы блондинка. Светлая кожа, карие глаза, блонд будет просто шикарно смотреться! Вот смотрите, – Ольга приложила к Зоиной голове крошечную прядь искусственных белых волос. – Шикарно же!
– Я бы все же хотела рыжий, – нерешительно повторила Зоя.
– Поверьте моему опыту: блонд – это ваше. Попробуйте, и вы не захотите больше ничего менять!
– Нравится? – спросила Ольга спустя два часа, и Зоя вынырнула из своего телефона. Сделала вид, что смотрит в большое зеркало:
– Да.
Оставила Ольге «на чай».
– Вам очень идет! – приветливо сказала администратор, пока Зоя расплачивалась.
Дома Зоя поочередно выдвинула ящики письменного стола. Кажется, в последний раз она видела пудреницу с зеркальцем здесь. Нашла, с усилием посмотрелась и снова кинула в ящик.
Подошла к компьютеру и тронула мышку. Экран послушно высветил последнюю незакрытую страницу:
Зоя закрыла страницу, удалила с рабочего стола обои с изображением моря и базальтовых колонн и выкинула в помойку упаковку зеленых контактных линз.
Елена Шальнова. Тайный гол
Мила Андреевна жила этажом выше. Она была последней женой заслуженного поэта страны. Почетное звание. Тяжелое бремя. Поэта я не застала, но видела его многочисленные портреты в квартире, слишком просторной для одинокой дамы.
Я обожала соседку. За свободомыслие, за революционные взгляды на искусство, и литературу, и жизнь вообще… просто за все.
Нас сблизили пороки. Мы вместе курили. Она научила меня крутить самокрутки, утверждая, что чистый табак не приносит никакого вреда. Вместе мы пили коньяк, сплетничали и делились любовными приключениями. Помню, у Милы Андреевны случился роман с бездомным художником, гением и несчастным человеком. Он отказывался оставить свою коробку под мостом, воссоединиться и переехать в ее хоромы. Пришлось расстаться. Она очень переживала и уехала в Америку. Потом в Тибет, Сингапур, Японию, Корею, Индию и Новую Зеландию, Мексику… даже не помню, куда еще. Только в Великобритании не была, визу не дали.
В канун своего восьмидесятилетия она окончательно вернулась и начала писать книгу. Я зашла к ней по-соседски, поздно вечером, с коньяком и самокрутками.
Дверь в квартиру, как всегда, была открыта. Посреди бумаг и фотографий, в прекрасном настроении, восседала Мила Андреевна.
Мемуары?
Не совсем…
Про жизнь с поэтом?
Ни в коем случае, дорогая моя! Я полжизни была «жена поэта», потом «вдова поэта». Бывает, меня называют «милочка», но я прямо слышу строчную букву в снисходительном тоне. Никаких воспоминаний про гениев! Напишу про путешествия и приключения. Про тех, кто был знаком со мной, а не женой-вдовой поэта. Про тебя напишу.
Про меня неинтересно…
Будет очень интересно. Слушай, сделай одолжение, давай сыграем в футбол на площади у посольства Великобритании?
Уже ночь…
Поздний вечер, собирайся. У меня есть мяч.
Можно было отказаться, но если честно, запустить мяч в ворота этого особняка было моим тайным желанием много лет. Большие чугунные ворота с причудливым растительным орнаментом, который извивается и получается такое дупло, в которое хочется заглянуть.
…Мила Андреевна сделала пас, охрана при входе в посольство выпрямилась. Но волноваться нечего – старушка и взрослая женщина робко пинают по футбольному мячу в центре города. Через пару минут появился полицейский и свистнул в свисток. С этого момента невинная шалость превратилась в настоящее футбольное сражение. Полицейский свистел, сначала робко, потом все сильнее, потом предпринял попытку отнять у нас мяч. Безуспешно. Мила Андреевна и я были одной командой, сражались мы самоотверженно. На нашей стороне были численное преимущество и азарт. На стороне полицейского – хорошая физическая подготовка. Он завладел мячом, потом, видимо, поддался инстинкту, ловко и сильно пнул по нему и попал. Попал! Точно в ворота. Чугунные прутья издали глухой, почти колокольный звон. Мы замерли, охранники переглянулись, они все еще решали, присоединиться или наблюдать. В следующий миг сработала сигнализация. Мила Андреевна закричала «Гол!» и начала прыгать…
Меня увезли в участок. Суд, штраф и пятнадцать суток. Милу Андреевну в больницу. «Вдову поэта» нельзя в участок.
Она ушла через год, успела написать воспоминания о приключениях и хороших людях. Но футбольной истории в книге нет, пришлось изъять по просьбе моего мужа. Он считает, пусть лучше этот гол останется в тайне, тем более забил его полицейский. Жаль, что не я.
Евгения Матыкова. Горько
Костя Чуханцев не пришел на свою свадьбу.
«Не ждите. Уехал. Не могу. Извинись за меня», – написал он в эсэмэске, которую получила Елена Викторовна Чуханцева, женщина стройная, независимая и стойкая, как металлоконструкция. Его мать несколько раз прочитала текст, сжав тонкие накрашенные губы, незаметно вытерла вспотевшие ладони о длинное синее платье и тряхнула головой, будто поправляя пышную укладку.
– Ну? Дозвонились ему? – Николай Степанович, с черными усами фигурной скобкой, медленно и по-военному дисциплинированно бродил вдоль стен Красногорского ЗАГСа и задавал один и тот же вопрос каждый раз, когда приближался к своим.
– Нет, пап, – невеста Катя сидела на железной ограде спиной к усыпанному лепестками роз крыльцу ЗАГСа. Она звонила Косте тридцать раз. На тридцать первом оператор сообщил, что абонент недоступен, и Катя флегматично закурила, стараясь не испортить пеплом белое атласное платье.
– Узнала, узнала! Катюша, все узнала! – выбежала из ЗАГСа запыхавшаяся Светлана Петровна, мать невесты, в узком и дорогом коротком платье. – Фуф, господи. Узнала. Распишут! Распишут после всех, вечером. Так что ждем, ждем спокойно.
– Кать, ты не переживай, – успокаивала невесту свидетельница Вика. – Ну ты же знаешь, как бывает. Напились вчера, проспал, торопился, телефон забыл… Или в пробке стоит! – Больше Вика не могла ничего придумать и принялась открывать бутылку вина.
Отец ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Чтобы успокоиться, считал: среднее количество поженившихся пар в час, среднее количество гостей на единицу свадебной пары, среднюю скорость прохождения от одного угла дома до другого.
Чухонцева держалась отстраненно, делала вид, что обзванивает больницы, но сама писала сыну истерическими буквами: «ТЫ С УМА СОШЕЛ?! СЛАБАК! ТЫ МЕНЯ ПОДСТАВИЛ!!! БЫСТРО ВЕРНУЛСЯ И ЖЕНИЛСЯ!!!»
«Костик, приезжай, распишись, умоляю! Потом спокойно разведетесь» – это была эсэмэска последней надежды, белый флаг перед безоговорочной капитуляцией. И она Костику не доставилась.
– Ой, господи. Случилось, случилось что-то. Соседям позвонить? – Светлана Петровна генерировала идеи. – Вдруг авария? Коля! Коля! Что ты ходишь там?! Новости читал? Аварий нет на Волоколамке? Катенька, Катёнок, доченька, ты, главное, не нервничай, не надо. Не надо нервничать, доча. Сейчас мы его найдем. Лена все больницы обзвонила, нигде их нет, значит, живы. Время есть, все хорошо. Приедут, распишемся, все успеем. О господи! Коля! Коля! Принеси из машины валерьянку! Ну что ты ходишь там, господи!
– Да не надо мне валерьянки, мам! – Катя взорвалась. – Отстаньте от меня все!
Спустя пять вышедших из дверей поженившихся пар Чухонцева поняла, что пора сказать правду. Но не могла. Признать, что ее сын бросил невесту прямо у ЗАГСа? И даже не смог ей об этом сообщить! Позор, какой позор. И что же говорить будут, как будут проклинать потом и ее, и ее родню. И ладно бы только проклинать, но ведь у Волковых связи в органах. А расходы? Как кредит теперь выплачивать? Что знакомым говорить?!
– Леночка, ну иди, выпей валерианки с нами. Ну что там, новости есть?
– Молчит. Молчит, Света. Уже и не знаю, что думать. Соседям звонила, в больницы звонила, в морги звонила. Не поступал никакой Чухонцев. Куда пропал – не понимаю. Не могли же его похитить?! Так и в инопланетян можно поверить…
Все замолчали, будто бы осмысливая существование инопланетного разума. Катя закурила еще одну сигарету. Мимо Волковых и Чухонцевых прошла очередная свадебная свита, брызнув им в лица кислым запахом шампанского и неестественно сильным ароматом цветов.
– Пашка, Пашка звонит, тёть Свет! Это друг Костика! – сказала Вика и включила громкую связь.
– Ну это, короче. Свадьбы не будет, ребят… Костик слился. Сорян, ребят. Катюх… ты держись… он твоих слез не стоит…
Невеста Катя, воспользовавшись шоковой паузой, резко встала и быстро вышла к дороге. Поймала такси и назвала адрес самой дальней гостиницы. Ехала молча, телефон выключила, всю дорогу смотрела на майский обновляющийся город. На светло-джинсовое небо, на желтые глаза встречных машин, на раздутые светящиеся рекламой торговые центры, на гигантские параллелепипеды новостроек. Открыла окно, вдохнула прохладной гари, послушала белый шум МКАД.
У ЗАГСа рыдала Светлана Петровна Волкова. Елена Викторовна Чухонцева пила валерьянку. Николай Петрович удалился в безлюдный переулок, чтобы интеллигентно обматерить бесхребетную молодежь, избалованных мужиков, государство, президента, галстук и неудобную рубашку. Вика с остальными гостями тихо удалилась, захватив пару бутылок спиртного.
А Катя приехала в гостиницу, заказала лучший номер, купила в баре вино. Закрыла за собой дверь, задернула бархатные шторы. Громко облегченно выдохнула. Сняла тяжелое платье и, выпивая из бутылки вино, начала танцевать перед зеркалом, напевая любимые песни Меладзе.
Кажется, она была счастлива.
Ксения Крушинская. Барсетка
Из школы домой в тот вечер Макс шел на автопилоте. Не отрываясь от экрана айфона, залипал в инстаграме. На этот раз, правда, не в Маринкином. Макс внимательно изучал странички блогеров, силясь понять, что за загадочная вещь «фэнни пэк» – поясная сумка. Самая модная сумка сезона и, как выяснилось на большой перемене, Маринкина заветная мечта.
Макс плохо помнил, как добрался до двери квартиры – кажется, пару раз налетел на прохожих и один раз чуть не врезался в столб. Только в прихожей он, наконец, расстался с гаджетом, бросив его на трюмо. Настроение было – мрачняк. Самая дешевая «фэнни пэк» стоит пять тысяч, а у него в кармане пятьсот рублей, и это на две недели. А Маринкин день рождения – вот он. Через два дня.
– Сын! Ужин стынет! – прервал безрадостные размышления голос матери из кухни.
Макс помыл руки, плюхнулся за стол, во главе которого уже восседал отец – бородатый, чинный, благообразный. Есть хотелось жутко, но как всегда пришлось ждать: сперва надо было послушать молитву, которую торжественно, как пономарь на службе, читал отец. «Ему бы попом быть! – пронеслось в голове у Макса. – Живем как в церкви». Стены квартиры Макса и правда походили на церковные: тут и там – и даже на кухне – с них настороженно смотрели Христос и святые. Только свою комнату Макс трогать не разрешил: там по-прежнему висели постеры ДжейЗи и Фараона, за что от отца периодически влетало.
О том, что отец Макса Юрий Борисович – истовый православный, знали все друзья семьи и соседи. Последние были в курсе хотя бы потому, что не так давно у них в доме, по инициативе Юрия Борисовича, побывал священник: освящал подъезд, неодобрительно косясь на окурки и презерватив, валявшиеся у мусоропровода. В тот день Макс краем уха услышал перешептывание старушек на скамеечке:
– Юрка-то из сто седьмой ишь как в Бога уверовал!
– Ну, он-то понятно почему. Грехи замаливает.
Макс не понял, что они имеют в виду, и очень быстро выкинул это из головы. Мысли были заняты другим: грядущими экзаменами, репетиторами. А теперь еще и Маринкой, внезапно нахлынувшей любовью, ее днем рождения и этой чертовой «фэнни пэк».
– Ма! – Макс, особо ни на что не надеясь, попытался закинуть удочку, когда после ужина они с матерью остались на кухне вдвоем – она мыла посуду, он грыз корочку «Бородинского». – Ма, дай денег. Тысяч пять нужно.
Мать подняла голову от раковины, решительным жестом закрутила кран:
– Сынок, какие пять тысяч, ты чего? Мы тебе за репетитора по математике только заплатили! Тебе… Тебе вообще зачем?!
– Сумку хочу подарить Марине на день рождения, – Макс внимательно рассматривал узор на клеенке, покрывавшей кухонный стол. – Фэнни пэк.
– Фэнни… как?
Макс вышел из кухни, в прихожей взял с трюмо айфон, вернулся, сунул под нос матери:
– Вот такую сумку. Которую на поясе носят. Сейчас так модно.
Мать пару секунд, сощурившись, внимательно разглядывала фото из инстаграма блогерши Кьяры Ферраньи. Затем ее лицо вдруг просветлело, словно из-за туч в смурной ноябрьский день выкарабкалось тусклое солнце:
– Так это ж барсетка!
Торопливо обтерев руки полотенцем, мать вышла из кухни. Макс несколько минут прислушивался к странным шорохам и скрипам, доносившимся из комнаты. Наконец мать вернулась – почти вбежала – обратно, неся в руках небольшой черный предмет, который тут же сунула Максу:
– На! Держи. С антресолей достала.
Макс сперва подумал, что у него глюки. Хорошенько проморгался, но картинка осталась прежней: перед ним была самая настоящая «фэнни пэк». Черная, кожаная, на молнии. Совсем как новенькая – только пыль стереть, и заблестит.
– Это отца твоего. В девяностые носил. Он про нее не любит вспоминать, – тут она вдруг перешла на шепот: – Хотел выкинуть, но я сберегла. Девочке своей можешь подарить, я лично не против.
Когда вечером дня Х Макс позвонил в дверь Маринкиной квартиры, оттуда уже доносились шум голосов и бодрый рэп.
– Ма-а-акс! – раскрасневшаяся, пахнущая сладкими духами Маринка повисла у него на шее и затянула в прихожую. Сердце Макса заколотилось в ритме новой речевки Фэйса. Он снял рюкзак, порылся внутри, достал оттуда сверток с черной кожаной «фэнни пэк»:
– С днем рождения, Марин!
Маринка развернула целлофан, взвигнула, подпрыгнула:
– Почти как у Кьяры!
Повертев подарок в руках, она потянулась к молнии на сумке. Макс вздрогнул, вспомнив, что не успел проверить, есть ли что у отцовой барсетки внутри. Но ему тут же стало смешно: «Да что там может быть? Просвирка засохшая?»
– Ого! А эт-то что такое?!
Макс увидел, что она достает из нутра сумки два блестящих металлических цилиндрика:
– Гильзы! Я знаю, я в тир ходила! – Маринка протянула ему ладонь, на которой сверкали цилиндры. – Откуда?!
Макс не знал, что ответить, но в этот момент, кажется, наконец-то понял, что значит «грехи» и почему некоторые так старательно завешивают стены портретами святых. Он пожал плечами:
– Не знаю.
– Дурак! – хихикнула Маринка.
Макс притянул ее к себе, крепко обнял и впервые в жизни по-настоящему поцеловал.
Евгений Топчиев. Поиск мужа
Мы не знаем в точности, как она решилась на этот шаг, но 25 октября 2018 года выпускница МАРХИ тридцатилетняя Настя Прохорова разместила в фейсбуке пост, который разом изменил ее жизнь.
Правда, совсем не так, как она хотела.
Она хотела найти себе мужа, а вышло так, что сама стала исчезать.
В буквальном смысле – она практически лишилась своего тела.
А за что?
Она не сделала ничего плохого!
Текст, с которым Настя обратилась к миру, был безыскусный, нагой и до последней капельки точно передавал то, что она хотела сказать.
Потребовалось полчаса, чтобы читатели странички вгляделись в необычный текст, а затем на нее хлынули теплые воды восхищения и поддержки.
«Какая вы хорошая и красивая! Пусть у вас все будет волшебно и здорово!»
«И мне, и мне мужа! – отреагировала близкая подруга. – Настюха, какая ты смелая, просто молодец!»
«А что, так можно было?» – написала какая-то особа, явно с чувством юмора, и только один этот комментарий набрал за два дня сто лайков.
Чего уж говорить про саму публикацию, которая уже купалась в щедрых репостах с волнующими заголовками.
Но было, конечно, и неприятное.
Незнакомые люди стали называть ее хорошенькой, да неудачливой, взялись учить жизни: нашли где искать, мужа надо выстрадать, и вообще, сами-то вы, барышня, что сможете ему дать?
Или вот:
«Как вы себе мужа найдете, если вам сейчас тут все писать начнут? Со всеми будете встречаться? Расписание установите? Порядочному мужчине такая, как вы, не нужна!»
Скоро она бросила смартфон и забралась с головой под одеяло.
В тот вечер у нее стала исчезать правая ступня и кусок лодыжки.
Когда она утром зашла в фейсбук, то ощутила дурноту, будто ее вырвали из постели и подняли в чем мать родила на воздушном шаре. Она даже не придала особого значения тому, что у нее уже не было ног, а нижняя часть туловища была странно размыта – с этим можно будет разобраться позже…
Злосчастный текст как огромный шар плыл над городом, и в корзинке болталась она, растрепанная, растерянная и уж точно ничего такого не ожидавшая.
Настя начала читать комментарии, и увидела, что какой-то дурак выложил Настину фотку и написал комментарий. Настя прочитала, и ее как плетью по лицу ударили: «Zheltye zuby na etoy photke».
Через два дня у нее было первое свидание. Денис написал ей в личку после того, как прочитал ее пост. Они решили встретиться днем в кафе и пообедать.
К тому времени она перестала видеть свой живот и руки: сначала исчезла правая кисть, затем размылся пупок, и вот уже Настя – лишь голова и плавающий в белом воздухе бюст с сиськами и затравленными глазами.
Она перестала есть, она перестала ходить в туалет, только мочилась где-то далеко внизу, словно от ее тела осталась только длинная трубочка; она умывалась с трудом, поддевая губой ручку смесителя и бодая лицом струну воды.
Они с Денисом сидели в кафе, и Настя никак не могла сосредоточиться. Что-то в окружающем воздухе было не так.
Вдоль светлой, с окнами в пол, стены, трое совершенно одинаковых парней в водолазках усердно работают карандашом, делают какие-то наброски, смотрят на Настю и – вновь за дело, продолжая какую-то странную, словно касающуюся ее, Насти, работу.
– Отчего ты туда смотришь? Кого-то знаешь? Сходи поздоровайся, – хмыкает Денис.
Денис ей не нравится. Она не будет больше встречаться с ним. Хорошо, что на пробу они извели обеденный перерыв, а не целый вечер.
Настя приближается к странной троице. Они не успевают убрать листы, и Настя ловит их с поличным.
Все трое рисовали ее, Настину, голову – все, что от Насти осталось. «Рисунок гипсовой головы», видно, ребята собираются поступать в архитектурный и набивают руку.
– Девушка, – мягко говорит один, – не двигайтесь, нам надо дорисовать.
Назавтра по дороге на работу у Насти из ушей выпало два комочка серы. Она смутилась и шепотом попросила женщину в метро помочь ей.
– У вас есть платок? Мне очень стыдно…
Женщина порылась в сумке, достала ватную палочку и протянула ее Насте.
– Разве вы не видите, я не могу… – заплакала Настя.
А потом из ушей полезло столько серы, что к ней подскочили, уложили ее на пол и стали собирать серу руками, но ее было столько, что пришлось искать пакеты. И пакеты тоже скоро наполнялись, и тогда мужчины относили их и подставляли новые, и все это время Настя плакала и говорила: простите, мне очень стыдно…
Одним из этих мужчин был ее будущий муж.
Маргарита Леманн. Двадцать лет
А он вдруг обновил статус в fb: «В браке». Ниже единственный комментарий: «О!» Не проясняет. «Я что-то пропустила?» Коммент грубоват, конечно, но пятнадцать лет близкого знакомства позволяют. Отвечает: «Просто скоро двадцать лет».
…Все мужчины делятся на свободных и занятых. И кольцо на пальце и совместная спальня этого не определяют. Так вот, из всех знакомых занятых мужчин он был самым занятым. И когда улыбался, и когда слегка флиртовал, и когда коллегам-дамам цветы дарил на праздники и без. Каждой клеточке тела было очевидно, как он наполнен своей единственной.
А она улыбчиво обитала в эпицентре его полноты, спокойная и мудрая. Возилась с маленькой дочкой, копией папы, обустраивала дом, звала в этот дом всех его друзей и даже подруг. Меня восхищало, как легко и правильно она приняла нашу с ним интеллектуальную дружбу, со всеми этими спорами, шуточками, идеями. Приглашала в гости, особенно на поздние завтраки с сырниками по выходным. Или придумывала вместе идти гулять в парк, взяв с собой дочек. Я вглядывалась в этот ее талант семейной жизни. Я хотела уметь так, как она.
Он позвонил почти ночью: «Я приеду? Очень надо». Говорил ровно. «У них это давно. Я сразу не понял. В прошлом году познакомились, в Турции. Он немец, на десять лет старше». Курил в открытое окно. «В этом году она в тот же отель ехать предложила. А там он. Я подумал, вот хорошее совпадение». Пепел задувало обратно, он падал на рукав сшитого на заказ костюма. «Вчера она почту свою не закрыла. А там письмо. Я прочитал, и не мог дальше не полезть, хотя противно очень. Там письма за целый год». У меня начинает ломить затылок. «И знаешь, все у них случилось еще в прошлом году. А сейчас они договорились снова там же встретиться».
Сколько их было, этих полуночных визитов? И ведь он ни разу не повторился.
«Сказать ей, что знаю? Подмывает в глаза посмотреть, когда сексом занимаемся. Но она их закрывает, и не знаю, с кем она сейчас. Черт, даже не думал, что так больно…»
«Отпустить, наверное. Я сначала его убить хотел, честно. А потом письма ее вспомнил. Мне она таких слов не говорила. Я думал, просто нам не нужны слова. Да, надо отпустить»
«Плакала, прощенья просила. Лучше бы я умер, на машине бы разбился. Машку только жалко».
«Мы решили все заново начать. Ради Машки. И ради себя. Я ей помогу. Мы же близкие люди…»
Почти год спустя, и снова дым сигареты в открытое окно. «У них опять все началось. Да что я вру… Не заканчивалось. Что меня дернуло опять в ее почту залезть?.. Весь год письма. Не могу больше. Пусть уходит. Я контракт подписал, уезжаю в европейский офис. Вроде как постепенно разойдемся. Так, может, Машке проще будет».
Машке проще не было. Он собирал вещи. Маше сказали, что папа уезжает на новую работу. «Вот снимет квартиру, и мы к нему приедем». Пятилетняя Маша посмотрела на маму и отчеканила: «Папа уезжает из-за тебя. Я тебя ненавижу». И ушла к себе. С двух лет, едва научившись складывать слова, этот ребенок потрясал чистотой и точностью формулировок. Для закрепления эффекта Маша заболела астмой.
Он часто звонил мне из Европы. Рассказывал про трудный здешний рынок и уроки игры на гитаре, которой он всерьез увлекся. Да, семья приезжала несколько раз. Машка очень скучает.
Еще через год с небольшим, будучи в командировке в Москве, заскочил ненадолго. Рассказал, что встретил женщину. Она замужем, но несчастлива в браке. Есть сынишка. Все устроится. «Ты уверен, что вам обоим это надо?» Он промолчал, глядя мне куда-то за спину бесповоротным злым взглядом.
И еще год с небольшим. «Они приехали с Машей, живут здесь уже два месяца. Пока так. Ищу Машке русскоязычную школу».
И еще. «Мы в Москве, в отпуске. Приезжай на сырники. Помнишь, как раньше?» И были сырники. И ее успехи. «Я научилась варить кофе, как ты. Помнишь, они все говорили, что ты варишь кофе лучше всех в мире? Я по-всякому пробовала, чтобы получилось так же вкусно. Он говорит, что мой не хуже».
Он пристально смотрит на меня, и я глотаю злое «А мы соревновались?» вместе с кофе. Киваю: «Даже лучше». Я деревенею от ненависти к ней. Потому что не будет как раньше. Потому что в этом доме стало прохладно. Потому что ее муж не светится больше изнутри, держа в ладонях вселенную с ее именем. Потому что Машка вцепилась в меня намертво, прислонилась где-то под мышкой и почти не шевелится. Потому что я понимаю, кому этот ежедневный перформанс встает дороже всех и кто плачет по ночам в подушку о немце, который продолжает писать. На моих губах пепел, и откуда бы ему взяться на сырниках?
В том далеком «хорошо» дружбу мы водили все вместе. Случайная встреча. Кофе и пирожные. «Все у них хорошо, говоришь? Ну и ладно. А ведь как она тогда тебя ненавидела! И при этом в гости таскала – понятно, чтобы на глазах держать, чтобы не дай бог…» Я ем пирожное. Бабий треп. «Ну, как же. Ты же у нас муза. Умеешь заставить мужчину гореть и над собой прыгать. Даже ее любящему мужу умудрилась музой стать. Она хотела как ты». У пирожного тоже привкус пепла. Она хотела как я. А я хотела как она…
Мы по-прежнему созваниваемся. Не мне судить, и я не сужу. Но пара неуверенных попыток вновь дружить семьями так и растворилась в моем молчаливом «никак». Есть он и Машка, больше мне не осилить. Он знает. Свет не вернулся, но боль уходит. «У меня нет никого ближе, чем она. И у нее никого ближе, чем я».
Может, позже. Может, мы еще оценим и сложность дебюта, и красоту и логику эндшпиля. Потом. Когда над полем битвы окончательно рассеется дым орудий, изломанные тела станут просто шахматными фигурами, и сотрется в памяти отчаянный взгляд широко распахнутых глаз белой королевы.
«В браке».
«Скоро двадцать лет».
Юлия Геба. Зоя
Зоя росла счастливым ребенком. Она жила с мамой в небольшой, но уютной квартире в центре Москвы, в тихом районе Замоскворечья.
Мама была красавицей и художницей и почти всегда находилась дома. Папа с ними не жил, но к каждому празднику приносил чудесные подарки.
Мама очень любила Зою. И Зоя ее. Больше всего в их отношениях она обожала три вещи. Почти не дыша, смотреть, как мама работает за мольбертом. Обязательную воскресную шарлотку. И вечерний ритуал, когда мама подолгу расчесывала деревянным гребнем ее тонкие сухие волосы и шептала всякие нежности.
Еще Зоя любила серого Мурзика. Он появился у них дома недавно, после того как доктор приглушенным голосом посоветовал маме: «Таким детям необходимо общение с животными».
У Зои была подруга. Одна. Звали ее Настя. Она учила Зою увлекательным играм. Зоя обожала Настю. Взрослые бы сказали – боготворила, но Зоя не знала подобных выражений. Хотя мама регулярно водила ее в храм Григория Неокесарийского, что на Полянке. Зое нравилась эта нарядная благолепная церковь, причудливые изразцы с павлиньим оком. И такой теплый образ Богоматери в северном приделе, к которому она доверчиво прикладывалась толстыми губами вслед за мамой.
У них с Настей имелась общая тайна. Имя этой тайны – Туве Янссон. Настя читала Зое книжки о семействе муми-троллей, а потом они разыгрывали сцены, в которых Настя изображала то Снусмумрика, то Малышку Мю, а Зоя всегда оказывалась одинокой Моррой.
Туве, Зою и Настю объединяло еще и то, что их отцы были скульпторами. Папа Янссон – знаменитым, Зоин – талантливым, Настин – заслуженным.
Зое жилось в этом мире светло и нежно. Она не понимала значения многих слов, но всегда хорошо различала интонации. Однажды Настя пришла на детскую площадку совсем непохожая на себя – злая и раздраженная, и сказала ей: «Ты – даун. Ты – уродина и брахицефал. Мне надоело с тобой дружить».
За обедом Зоя, как обычно с трудом попадая ложкой в куриный суп, спросила: «Маму, я даун?» Мама, безошибочно понимающая ее нетвердую речь, в ответ заплакала.
Вечером Зоя пошла не во двор, как привыкла делать, а к Лужковскому мостику. Она долго-долго стояла и смотрела в черную муть Москвы-реки. Она помнила, как мама говорила ей, что можно упасть в воду и утонуть: «И не будет тебя», – пугала мама.
Зое хотелось, чтобы ее не было. Она спустилась на набережную, пролезла сквозь парапет, неотрывно глядя в высокую осеннюю воду, и уже заскользила слабыми ногами в ортопедических ботинках по влажным плитам, как вдруг перед ней возникла Туве. Она протянула Зое бумажный кораблик – желтенький, как цыпленок. И, позабыв финский и шведский, прошептала на отменном русском: «Зоя, пусти его по воде. Он поплывет по реке к морю, попадет в океан. А потом вместе с водой из загадочного места своего путешествия взлетит на небо и прольется дождиком, который навсегда смоет это плохое слово “даун”».
Зоя запустила кораблик и неуклюже бежала за ним, пока не уперлась в проезжую часть с рядами страшных ворчащих машин, которых очень боялась. Она неуверенно обернулась, ожидая, что Туве скажет еще что-нибудь важное.
А потом повернула к дому. Она брела, пока не начался ливень. Остановилась посреди пешеходного Лаврушинского переулка, подняла к небу плоское лицо и замерла, ощутив на коже капли, сброшенные желтым корабликом.
А потом она заметила бегущих ей навстречу маму, зареванную Настю, ее заслуженного папу и своего талантливого. Зоя скосила глаза вправо и вниз и увидела, как кораблик нырнул в сточную канаву.
Андрей Гуртовенко. Офлайн
– Свет, давай быстрее, где ты ходишь? – Голос был нервным и требовательным, но прислонившаяся к стене редакционного коридора Светлана лишь на секунду оторвалась от экрана смартфона, посмотрела на Никифорова и вернулась к переписке.
– Что, Никифоров, опять пожар, да? Как в прошлый раз… – она сделала паузу, с улыбкой вчитываясь в новое сообщение, – сгорел мусорный контейнер?
Никифоров, спецкор газеты «Город» и по совместительству заместитель главного редактора, подошел к Светлане вплотную, взял ее под локоть и развернул лицом к себе.
– Света, крупное ДТП на въезде в город, фура столкнулась с маршруткой, три тысячи знаков, две фотографии, поехали.
Почти всю дорогу ехали молча, Никифоров старательно обходил по навигатору пробки, Света сидела, уставившись в телефон. И только лежавшая на заднем сиденье сумка с зеркальной камерой и парой съемных объективов производила впечатление живого существа, шевелясь при каждом резком торможении.
– Только бы не жмуры эти опять, не перевариваю жмуров… – проговорила Светлана, когда они с Никифоровым добрались наконец до места. Спецкор не стал ее дослушивать и первым вылез из служебного «Форда».
Место катастрофы очерчивал составленный из спецтехники полукруг – три машины «Скорой помощи», два пожарных расчета и тягач. Никифоров показал удостоверение одному из гаишников и включил диктофон. С тяжелой сумкой через плечо, не отрывая взгляда от смартфона, Светлана двинулась дальше, периферийным зрением ориентируясь на стоящую перпендикулярно проезжей части маршрутку и съехавший в кювет грузовик.
Светлана остановилась, достала из сумки камеру и сфотографировала искореженную, залитую пеной маршрутку с обгоревшими телами пассажиров внутри. Дошла до фуры, посмотрела на разбитое лобовое стекло, пустую кабину и сломанную ось передних колес, сделала еще пару снимков и снова достала телефон.
– Ну что, Никифоров, я все, – сказала Светлана, – можно ехать.
Она мельком взглянула на экран телефона, но там ничего не происходило. Совсем ничего.
– Подожди, какое ехать? Вон водила фуры сидит. – Никифоров кивнул на носилки и суетящихся вокруг медиков в сине-белой униформе с красными крестами. – Мне его фотографии тоже нужны.
Светлана вздохнула и двинулась в сторону пострадавшего.
Человек с совершенно белым лицом и круглыми глазами сидел, не двигаясь, на носилках. Его лоб был перебинтован, на изувеченную руку врачи торопливо накладывали шину. Светлана остановилась неподалеку, подняла камеру и несколько раз примерилась через видоискатель.
– Скажите, вы не могли бы повернуть голову немного вправо? А то ваш синяк на щеке не попадает в кадр…
Водитель медленно поднял на Светлану ставшие теперь уже совсем круглыми глаза, а медики замерли на месте.
– Девушка, вы совсем с ума сошли, что ли? Нет, правда? – один из врачей даже поднялся с корточек и близоруко сощурился, словно хотел получше рассмотреть Светлану.
Светлана пожала плечами, несколько раз щелкнула затвором зеркалки, затем отошла в сторону и снова посмотрела в молчащий смартфон.
На обратном пути, при подъезде к центру города попали в девятибалльную пробку. Никифоров выключил навигатор и отрешенно разглядывал обступившие их «Форд» автомобили – возле сгоревшей маршрутки его вырвало, и теперь в салоне ощущался кисловатый запах. Светлана тоже молчала, смотрела в окно, покусывая в задумчивости губы. Дернулся, издав короткий булькающий звук, смартфон в ее руке, она взглянула на экран и улыбнулась.
Пробка впереди постепенно рассасывалась. Редакционный «Форд», почувствовав скорое освобождение, благодарно заурчал, набирая скорость.
Светлана с секунду помедлила, напечатала новое сообщение, стерла его, снова начала набирать текст, и в этот момент их автомобиль содрогнулся от удара, ремни безопасности больно впились в грудь и живот, и смартфон, вырвавшись из ее рук, влетел в лобовое стекло и разбился. Стекло пошло трещинами, и через них в салон хлынул офлайн – оглушительный и непереносимый.
Ольга Дерюгина. Товарно-денежные отношения
Я скачала приложение для борьбы с мнительностью и тревожностью. Муж всегда говорил: ты очень мнительная и тревожная, – вот я и скачала. Каждое утро приходит на телефон уведомление: «Как ты сегодня?» Очень приятное уведомление – среди лайков в инстаграме, писем в рабочей почте, комментариев в фейсбуке, вдруг такое трогательное: «Как ты сегодня?» Я вожу пальцем по кругу – от красного до зеленого, от «ужасно» до «отлично». Приложение строит график моих «ужасно» и «отлично» – ломаную линию моей жизни. Она похожа на плохую кардиограмму, но по крайней мере ясно, что я не мертвая.
Я назвала приложение Алексеем – по мужу. Вот уж кто никогда не интересовался, как я сегодня. Оно и понятно, много дел, работа ответственная, да и Марина с ресепшена сама себя не трахнет. Я, когда узнала, сразу чемодан ему собрала. А потом через несколько дней нашла телефон этой Марины в фейсбуке и позвонила. «Ты, – говорю, – с ним еще наплачешься». А она мне: «Юль, прости. Мы один раз всего, вышло-то случайно». И потом: «Юль, ты как?» Я трубку повесила.
«Как ты сегодня?»
Обычно после этого вопроса Алексей предлагает уделить время себе самой. У него каждый день новые идеи: иногда мы боремся с утренней хандрой под пение птиц, иногда я пять минут прощаю себя, лежа на диване и слушая шум дождя. Один раз под его руководством перевоплощалась в дерево. Сегодня он предложил просто глубоко подышать. Говорит: «Положи одну ладонь на грудь, а другую – на диафрагму. Старайся дышать так, чтобы поднималась и опускалась диафрагма, а грудная клетка не двигалась. Представь, что твоя грудь – это тоннель, а воздух – это машины, которые по нему проезжают». Я дышу, старательно поднимаю диафрагму. «Представь, – говорю, – что твои яйца – это твои яйца, а я – асфальтоукладочный каток, который по ним проезжает». Он не ответил, знай себе дышит: на четыре счета вдох, на четыре выдох. И я дышу. Мы с ним сроду так близки не были.
Надышавшись до одурения, взяла телефон, набрала Алексея. Но, пока гудки слушала, близость куда-то испарилась. Когда он трубку взял, я ему без предупреждения так и сказала: «Мудак ты, Леша». А он мне: «Юль, ну прости. Я правда всего один раз с ней. Без любви». И потом: «Юль, ты как?» Я повесила трубку.
«Как ты сегодня?»
Один раз, надышавшись, позвонила маме. Я ей раньше вообще никогда первая не звонила, а теперь звоню иногда, если до этого простила себя как следует. «Ты, Юль, – говорит мама, – сильно-то не переживай. Подумаешь, важная птица. Найдешь себе другого, получше. С квартирой не в ипотеку и машиной не в кредит». Я дышу. «Мам, ну причем тут квартиры эти, машины? Вечно у тебя на уме какие-то товарно-денежные отношения». «А какие у меня должны быть на уме отношения? Мне, милая моя, скоро на пенсию. Я замужем была три раза. А говяжью вырезку как покупала в магазине «Коровка» за углом, так и покупаю. Товарно-денежные отношения – они же самые стабильные». Я дышу. «Юль, – говорит мама, – ты чего там пыхтишь? Ты, вообще, как?» Повесить трубку нельзя, мама обидится, поэтому я дышу.
Я отписалась от всех комментариев в фейсбуке, удалила из телефона рабочую почту. В строке уведомлений по утрам – непривычная пустота.
«Как ты сегодня?»
Выученным движением вожу пальцем по кругу: от зеленого до красного, от «отлично» до «ужасно». «Испытательный период закончился, – отвечает Алексей. – Чтобы продолжить пользоваться программой, нужно купить подписку». «Мудак ты, Леша», – думаю я. Ложусь, дышу в одиночестве под гул Ленинградки за окном. Потом снова беру телефон. Месяц – 569 рублей, год – 1599 рублей, бессрочно – 8999 рублей.
Нет, бессрочно – это слишком, я не готова к таким обязательствам. Но год – пожалуй, ничего. Приятно думать, что целый год безо всяких «но» и «если» Алексей будет рядом. И каждое мое утро будет начинаться с вопроса:
«Как ты сегодня?»
Павел Журавель. Внук
Петр Аркадьич всегда жил с бабушкой. Казалось, даже был зачат ею. Они всегда были вместе: вместе на детскую площадку, вместе и за пенсией, и в школу, и в совет ветеранов.
Петр Аркадьич с удовольствием носил ее берет и орденские планки. Насмешки сверстников он пересиживал дома, где бабушка, ее запахи и девичьи письма, блинчики и утка в чугунке.
Петр Аркадьич не знал, как предложить себя миру, и потому держался бабушки. А бабушка умерла. Умерла бабушка. Очень и совсем умерла. Он похоронил ее. Хорошо, что люди отзывчивы на смерть. Слетелись соседи, родня (он не сирота), друзья (и они были), сослуживцы (а вот представьте) и девушки (что, не верится?).
Да! Было все! Аркадьич не был полным задротом. Прекрасно ладил с людьми, ходил на рыбалку с Вовкой, тети-Надиным сыном, жег покрышки с Санькой-Тузом. И даже имел пару романов с нехорошими девочками. Но быт, чертов быт! Петр Аркадьич не мог поддерживать дом, как при бабушке, а это очень важно. Очень важно воспроизводить уют, чтобы в ванной сохли коричневые штопаные колготки, смотрелись и комментировались вечерние новости, гулило радио, говорился телефон и бурлил борщ на кухне.
Это была Брестская крепость, форт Боярд, откуда Петр Аркадьич совершал свои вылазки в наружу, в странную, переменчивую жизнь.
Аркадьич был в панике: включение приборов и варение еды не помогало. Он метался в поисках покоя. Пару раз напивался и выл на балконе, пока соседи не вызвали милицию.
Милиция в конце концов уехала, а ужас остался. Ужас смотрел из зеркала небритой Петиной мордой, поводил глазами. Петя мышью бегал мимо отражающих поверхностей.
Однажды он увидел свою морду и не испугался. На ней почему-то оказались бабушкины очки. К очкам Петр Аркадьич добавил сиреневый берет, потом накрасил губы, и жизнь пошла на лад.
Приходя с работы, Петр переодевался бабушкой и жил полной жизнью: гремел посудой, по-старушечьи ругал современность и шаркал тапками.
Субботним зимним днем он увидел из окна белку и бросился, как в детстве, на улицу ее кормить. Он с орешками за ней, а белка от него, а он за ней, а она…
– Смотри, как бабка чешет, прям марафонец, – услышал Аркадьич в свой адрес.
«Ай! – ужаснулся он. – Я ж в бабушкином!»
Домой возвращался он степенно, следуя образу, но напряженно.
Прошмыгнул, как можно более незаметно, мимо соседей. И, бродя по квартире, осмыслил свои новые горизонты и возможности.
Бабок в Аркадьиче жило две. Добрая и злая.
Добрая сюсюкала с детьми, разговаривала с товарками и кормила голубей. Злая ругалась в очередях, орала на водителей и говорила молодым девкам: «Ой-ёй-ёй, гляньте на нее… проблядь мазаная! И было бы что показывать, а то тьфу!», а парням: «А я щас милицию вызову, скотиняки!» А однажды он наорал на бывшего одноклассника, который замешкался уступить Петру Аркадьичу место в трамвае.
А еще Аркадьич, переодевшись бабкой, от Собеса съездил в дом отдыха Комарово, где разбил сердце старенькому профессору художественной академии.
А еще, когда на Девятое мая он пошел на демонстрацию в бабушкиных орденах и медалях, его поцеловали три девушки, два генерала и один чиновник. Подарили люстру, утюг и много цветов.
А еще он познакомился с Игорем Родионовичем, тьфу, то есть ее Галя на самом деле зовут, она выпускница колледжа дизайна и управления, а дедушка был для нее всем, и теперь… Познакомились они на митинге, посвященном девяностодевятилетию Октябрьской революции. Аркадьич с Галей вместе несли плакат «Слава Трудовому Народу!».
Олег Зиновьев. Замдиректора зоопарка
Приятно, когда в какой-нибудь развитой стране за местного принимают. Взять, скажем, испанское королевство, город-герой Мадрид. Раз пять за неделю было: подходят тамошние, или колониальные, не знаю, провинциалы, спрашивают что-то по-своему. Улыбнешься для приличия, но абло, дескать, эспаньол. И топаешь дальше; видок-то, воображаешь, у нас ничего, вполне экспортный.
Но потом засомневаешься. Не брился ведь две недели, тряпчишко обновил перед поездкой, подровняли – на человека наконец стал похож. Списываешь, в общем, на их близорукость.
Правда, с нашим братом такие ухищрения не прокатывают. Родную твою кислую рожу земляк фиксирует с ходу, и благо, если человек порядочный, – отворачивается. А иные не прочь поконтактировать. В этом смысле и претерпел – в упомянутом населенном пункте.
По календарю там был сентябрь, но по факту – лето: жарко, душно; а холмы еще, улицы кривые – то винтом, то зигзагом… К обеду уже не гуляешь, а ползаешь. Естественно, от такого климата и урбанизма еще и сухость в горле образуется, внеурочная.
Как-то днем спустился в заведение среднего пошиба – наугад, от нетерпения. К чертям, думаю, этот ваш «Трипадвайзор», комменты все равно нерелевантны. После уже, вечером, прочитал, что в кафе любят соотечественники прохлаждаться, – о чем сообщали разочарованные туристы, в основном наши.
Внутри было малолюдно: за барной стойкой маячила улыбающаяся голова девушки; кто-то снимал на телефон гитариста, который сидел на стуле в углу, набренькивая что-то томное.
– Уна канья, пор фавор! – щегольнул я фразой из путеводителя.
Принесли пива. Едва распахнул меню – грянула родная речь:
– За…сь, амиго!
Ну, приехали… Человек с телефоном развернулся – в поисках того, кто бы разделил его эстетическое удовольствие.
– Годно лабает, а! – похвалил он музыканта, глядя на меня.
Лицо волго-вятского формата, бордовая футболка, имитирующая форму сборной России, черные джинсы, белоснежные кроссовки…
Пиво я допил залпом. Хотел попросить счет, но соотечественник помешал:
– Зёма, что ли?
Я малодушно подтвердил.
– Антоха, – протянул он лапу, осклабившись. Схватил с соседнего столика бутылку и бокал, уселся напротив; плеснул в мой стакан красного: – За знакомство!
Антоха оказался ижевчанином, проживающим в Москве и продающим там корейские автомобили.
– Ну, за Россию!
Во избежание патриотической серии, я спросил, что тот делает в Мадриде. Антоха шмыгнул, глотнул вина:
– Женщины идея… Запарил ты, говорит, меня, езжай-ка на недельку, развейся. В Праду там сходишь, винища попьешь, а не пивка. Футбол нормальный посмотришь – всегда ж типа мечтал на «Реал» сходить…
– То есть, «запарил»?
– Ну, я уже целый год ей вроде как мозг выношу. Достал, мол, со своей ревностью, и все такое… Я ревнив, да, есть немного. Но если по чесноку – не в этом дело. Ржать будешь… Короче, все из-за животных.
Я был невозмутим.
– В двушке нашей, кроме нас, еще целый зоопарк, – Антоха стал загибать пальцы: – кот-кастрат, кошка, на всю башню расторможенная, еще какая-то писклявая птичка, еще улитка, размером с эту птичку, но главное, – Антоха потряс большим пальцем, – кобелище марки немецкий дог, размером с теленка. И вот это чудо, бл…, природы – это п…ц, брат… Он ведь все делает за двоих! – и жрет, и… ну, ты понял.
– Да уж… И эта фауна в комплекте с женщиной шла?
– Не, постепенно накопилась, под шумок – во время конфетно-минетного периода, когда я не очень бдительный был… Потом уж я женщине говорю: «Товарищ директор зоопарка, утомило меня ваше зверье! Может, псину хотя бы переселим? – к теще, например». После такого предложения мне доступ к телу на две недели был закрыт. Хотя все черновые обязанности – как замдир – я должен был четко исполнять… Обидно.
Антоха помахал официантке пустой бутылкой.
– Да, братан, такие дела… Но ты знаешь, если по чесноку, мне все эти Прады, Сантьяги эти Бернаберы – на хер бы не нужны. Я даже города толком не видел за три дня. Сижу тут, бухаю, музло их унылое слушаю, из «Вконташи» не вылезаю – пишу Ленке: люблю, мол, туда-сюда, спрашиваю, как там Максик…
– Максик?
– Ну. Дог этот – Макс. Она его так называет. Меня хоть бы раз Антошей назвала…
Он наклонился:
– Братан, нескромный вопрос: скажи честно, ты когда-нибудь видел немецкого дога в возбужденном состоянии?
Я признался, что не имел такого удовольствия.
– Повезло тебе, брат! Щас покажу, у меня на телефоне…
– Э-э, нет-нет, лучше не надо…
– Да шучу! Не очкуй. Хе-хе.
Антоха обернулся, выглядывая официантку, которая не спешила с вином.
– Пойду-ка отолью, что ли, – сказал он. – Я резко. Ты не убегай только, ок? Тебе ж в Праду не надо?.. Ну и за…сь.
Когда Антоха исчез, я положил на стол деньги и вышел.
Через два дня я увидел его в аэропорту, в зоне вылета. Он прихрапывал, сидя неподалеку от выхода на посадку, – подперев щеку, раскинув ноги. У нас был один гейт; московский самолет вылетал на полчаса позже питерского.
Когда объявили мой рейс, я растолкал Антоху. Мало ли, подумал, – проспит еще замдир.
Екатерина Казанкова. Фермерский рынок
Закваска для йогурта. Баклажаны. Морковь. Так начинался список продуктов для похода на знаменитый фермерский рынок «Коза-Дереза». Список лежал в цветастой экосумке. Сумку несла девушка Лиля. У Лили были кулинарные планы на вечер и проблемы с ориентированием в незнакомых местах. Рынок оказался чудесным. Приветливые продавцы в зеленых фартуках с улыбающейся козой. Деревянные лотки с фруктами, разложенными по цветам радуги. А главное… «Доброе утро. «Зеленое радио» приветствует вас». Лиля мысленно ответила дружелюбному радио и занялась поиском необходимых продуктов. Часы летели незаметно.
Через несколько поворотов среди прилавков с ярко-красными помидорами и белоснежным творогом Лиля поняла, что заблудилась. На очередной развилке она наткнулась на плакат «Мы расширяемся! Национальная программа развития сельскохозяйственного foodservice…» Ниже была карта рынка, похожая на сказочное дерево. Ясно было одно: попав сюда через просторный вход, ты уже никогда не выберешься отсюда. И это сказочное дерево росло не по дням, а по часам, что наглядно показывала карта: свежие веточки рынка были пока обозначены пунктиром. Если все веточки вырастут, то рынок займет несколько районов, все ветхое жилье вокруг снесут, а потом и до ее бесперспективной жизни доберется перспективный рыночек. А в воздухе гремело вездесущее «Зеленое радио»… «Приглашаем вас на дегустацию свежей рыбы. Сектор 3.8, павильон 1615.» Какую рыбу едят свежей, Лиля не знала и знать не хотела. Вывеска соседнего павильона обещала «Fast casual Медовуху»; на полках стояли бутыли с медовухой в виде медвежат, журавлей и уточек. Возле сооружения, напоминающего наскоро сколоченный кабак, стоял пьяненький мужчина и раздавал зеленые флаеры, зазывно горланя: «Добро пожаловать в точку общепита с современными концепциями!» Мужчина сунул Лиле флаер с надписью «Экопиво, чтобы солнце Вам светило!». Возле пустого павильона сидели нищие в зеленых футболках с улыбающейся козой, видимо, чтобы не выбиваться из стилистики рынка.
От блужданий, сказочных деревьев и веселых козочек у Лили закружилась голова, силуэты палаток закачались, и Лиля грохнулась на землю. Когда она открыла глаза, то оказалась на сцене родного клуба художественной самодеятельности «Лужок» в костюме курочки. Над ней летели фанерные белые облака, вокруг росла изумрудная трава из поролона, а в зрительном зале сидели овощи: Баклажаны в пиджачках, дылды-Морковки в ботинках на платформе, простаки-Картофелины в мятых штанах и маленькая черная Редька с портфелем. Прищурившись, Редька щелкнула пальцами, и из фанерных облаков хлынул дождь. Лиля закудахтала, а овощи начали галдеть и бегать по залу. Воспользовавшись суматохой, намокшая курочка-Лиля помчалась к открытой двери. Махая крыльями, Лиля выбежала на крыльцо, оттолкнулась лапками и… полетела. Поднимаясь все выше и выше, курочка заметила внизу старую водокачку и односельчан, показывающих на нее пальцем. «В Москву! В Москву!» – думала Лиля.
Кто-то плеснул Лиле воду в лицо. Очнувшись, Лиля увидела того самого мужичка с зелеными флаерами. «Цыпа моя», – нежно сказал мужичок, обмахивая Лилю флаером. Лиля шарахнулась от него и побежала к зеленой вывеске «Выход», второй раз за сегодняшний день. Она, конечно, не заметила нарисованную козу на вывеске. Она держала табличку с пояснением «Выход из сектора 3.8. Вход в сектор 3.9». Лучше бы Лиля осталась в секторе 3.8, вышла замуж за пьяненького мужичка и всю жизнь питалась сырой рыбой. Едва только Лиля вышла из сектора 3.8, двое нищих в зеленых футболках закрыли ворота и дали друг другу «пять». Раздался щелчок, и на воротах повис черный замок. Цветастая экосумка, забытая впопыхах Лилей, лежала на земле, и из нее тонкой струйкой сочилась закваска для йогурта.
Елена Ковалевская. День рождения
Как хорошо, что в фейсбуке есть напоминалки про дни рождения! Чуть не забыла, сегодня день рождения у Сашки! Мы с Сашкой уже давно не виделись, лет пять, наверное, а может и больше, но благодаря фейсбуку на связи. Много раз собирались встретиться, но все никак не найдем время. «Как дела? Давай как-нибудь пересечемся», – пишу я ей. «Все ок, давай», – отвечает она, и так до следующего раза, но ощущение такое, что только вчера расстались, ничего не изменилось, а это так здорово! Надо все-таки обязательно увидеться, Сашка такая классная и веселая!
Я зашла на ее страничку, ого, сколько поздравлений, цветов, смешных мишек и котиков у нее на стене. «С днем рождения, Саша! Любви и здоровья», – пишу я и прикладываю фотографию миленького букетика. Ну вот, поздравила!
Друзей за этот год у Сашки, кажется, прибавилось! Сразу видно, она очень общительный человек. А среди поздравлений есть и очень забавные, в стихах. Надо будет скопировать и тоже кому-нибудь отправить – отличный подарок. Как много друзей ее поздравило! Человек пятьдесят. Надо все-таки встретиться наконец.
Пишу ей «в личку»: «Сашка, давай увидимся в этот раз, не будем откладывать! Ок?»
– Давай, – отвечает она.
Роберт тактично толкает меня лапой. Лень вылезать из кровати, но пора на прогулку. Откладываю ноут и выбираюсь.
А день то какой! Ни облачка! В лужах отражаются уже готовые распустить свои сережки березы, небо такое, что хочется взмахнуть руками и полететь! Роберт отчаянно тянет куда-то вперед. Ладно, воскресенье, пройдусь с ним подальше.
Хороший дворик, сюда мы еще ни разу не забредали. А Роберт все тянет и тянет. Нашел приятельницу, какой милый кокер. А кто хозяйка? Это же Оля! Вот это совпадение! Сто лет ее не видела. Она как раз с Сашкой дружила. «Привет, как дела?» Приятно вот так неожиданно с ней встретиться и поболтать обо всем.
«Галя?.. А Мишка?.. Что? Валерка?.. Вот это да! Смешно конечно!.. Не верю!.. И он так сказал?» Вот уже пятнадцать минут мы вспоминаем друзей и общих знакомых. Какой прекрасный день!
– Что?! Умерла Сашка? Когда? Пять лет назад? Не может быть! Ведь мы все время были на связи, общались, собирались встретиться, у нее куча друзей, поздравлений, да я и сегодня предлагала ей встретиться, и она ответила «ок».
– Когда она уходила, просила, чтобы я отвечала за нее на фейсбуке и принимала приглашения дружить, не хотела, чтобы знали. – Я опять вижу отражение берез, на этот раз в глазах Оли. Ее зрачки стали огромными и затягивают как в черную дыру. Хочется ухватиться за что-нибудь спасительное, но ничего не приходит в голову.
– И эти пять лет?
– Я отвечала «ок», «норм.», «давай». Больше ничего и не требовалось. Приглашали дружить, я принимала приглашения, спрашивали «как дела?», отвечала – «ок», писали «давай пересечемся», отвечала «давай», этого было достаточно.
Роберт насытился общением и опять тянул вперед, солнечные зайчики перескакивали с лужи на лужу.
Наталия Кузнецова. Срок годности
Тележку с просроченными продуктами из супермаркета вывозили всегда в одно и то же время. К тринадцати часам около мусорных баков во дворе собиралась небольшая толпа из постоянных потребителей того, что потреблять уже нельзя. Сладкая мороженая картошка, окорочка с характерным запахом, почерневшие бананы, нарезные батоны, на которых виднелись зеленые плесневелые точечки. Особой удачей были пирожные и торты, настоящее лакомство и роскошь для тех, кто не может себе позволить жизнь с оглядкой на срок годности. Саид знал про «просрочку» из супермаркета, но никогда ее не брал, ему было неловко толкаться в толпе, вырывать у кого-то из рук гнилье, он никак не мог заставить себя стать частью этого ритуала.
В один из дней Саид, как всегда, подметал двор и убирал мусор с газонов. В половине первого он заметил, как из подсобки супермаркета двое мужчин вывезли тележку с товаром. Саид кинул взгляд на мусорные баки. Около них не было ни души. В одно мгновение он бросил метлу и кинулся наперерез через двор к мусорным бакам и замер в ожидании тележки. Оставалось каких-то сто метров до ее приближения, Саид снял засаленную черную шапку с головы и протер ею потное, но счастливое лицо. Тележка с грохотом приближалась…
Внезапно из-за угла дома послышались крики «стой, тормози», четверо мужчин с тряпичными авоськами бежали к тележке, их догоняла толстая женщина в рваной куртке, рядом с ней бежал подросток с рюкзаком и чуть позади резвая пенсионерка в платке и галошах на босу ногу. Группа людей в один миг оказалась около тележки и стала потрошить ее. Саид стоял в оцепенении, потом кинулся к толпе. Один из мужчин увидел его и резким ударом в грудь повалил на землю со словами: «Куда прешь, черножопый, тебя тут не хватало!»
Саид лежал на земле и боялся пошевелиться. Люди кричали, обзывали друг друга и дрались за «просрочку», кто-то порвал пакет с яблоками, и они выкатились на грязный и мокрый асфальт. Подросток кинулся их собирать. Саид закрыл глаза. Никто не обращал на него внимания, как будто его не было.
Когда тележка была опустошена, толпа испарилась так же внезапно, как и появилась. Саид медленно встал с земли, отряхнул свои вещи; около дерева валялся нарезной батон в целлофановом пакете, по счастливой случайности он выпал из тележки и его не заметили. Саид поднял батон и положил его в большой карман своей рабочей куртки.
К мусорным бакам со стороны газона подошла старушка, она тяжело дышала и опиралась на палочку. Осмотревшись, она поняла, что опоздала. Старушка стала причитать, что опять осталась ни с чем, окаянные привезли тележку раньше времени, и что у нее болят суставы, и что тут ветреная сторона и ее постоянно продувает, когда она долго стоит у мусорных баков. Саид достал из кармана батон и протянул его старушке. Трясущимися руками она схватила его и, разочарованно спросив «это все?», повернулась и заковыляла в сторону подъезда… Саид пошел туда, где оставил метлу, в груди сильно жгло, голова кружилась. Он остановился около скамейки на детской площадке, снял куртку, постелил ее и лег, закинув ногу на ногу. Весеннее солнце заставило Саида зажмуриться. Он положил свою черную шапку на лицо и открыл глаза. Сквозь несколько маленьких дырочек виднелось ясное небо…
Мария Маноцкова. Феназепам
Какое же наслаждение – выйти покурить, когда никто не мешает. Не порицает, не требует почитать, попить, помочь с домашкой.
С балкона было видно многое. Вот порхает по крыше школы тамошний завхоз. Вот тетенька в оранжевом жилете, поднимая тучи пыли, самозабвенно бреет лысый газон около детской площадки. Вот рабочие красят асфальт черной краской.
Стоп. Асфальт? Черной краской? Совсем съехали с этими выборами. Видимо, на нашем участке кто-то из начальства будет голосовать.
Лена издала неодобрительный хрип и презрительно поджала губы. Так, что еще у нас тут?
Ворона клюет труп голубя. Идущая мимо девушка остановилась и показала вороне средний палец. Ворона оскорбленно отвернулась и продолжила клевать труп.
«Мило», – подумала Лена и вдруг зацепилась взглядом за какой-то предмет на детской площадке, знакомой Лене каждым своим унылым камешком, каждой трещинкой на убогом покрытии. Мешали раскачивающиеся на ветру деревья, тем не менее Лене удалось разглядеть, что это был человек. Он лежал не двигаясь. Мимо шли люди: вот мальчик с самокатом подъехал, остановился и уставился. Вот мальчика увела мама.
Лена поколебалась и достала из кармана телефон, но через мгновение убрала его обратно.
Она не очень любила взаимодействия с окружающим миром. «“Окружающий мир” – это полная фигня, ненавижу», – говорил когда-то ее младший сын. «Эх, душечка моя, – думала тогда Лена, – знал бы ты, как мало твой учебник по этому странному предмету отражает подлинную фиговость окружающего».
Однако уже спустя несколько минут она все же звонила в «Скорую».
– Да. Ленинский, 89 дробь 2. Во дворе лежит человек, кажется, без сознания. Ну я с балкона вижу его. Да, сейчас спущусь.
Это оказался мужчина. Молодой, чисто одетый, на ногах дорогие кроссовки.
– Эй! – она присела на корточки и неловко пихнула его.
Мужчина не реагировал. С облегчением Лена заметила, что он все-таки дышит, и начала трясти его за плечи.
Мужчина не реагировал.
Минут через двадцать приехала «Скорая», и врач-великан так его тряханул, что мужчина пришел в себя. Теперь он бродил по детской площадке, пытаясь не упасть и все-таки иногда падая, а потом мучительно вставая снова. Лена подошла к нему.
– Как тебя зовут? Где ты живешь?
Мужчина поднял голову и попытался сфокусировать на ней взгляд.
– Как тебя зовут? Я Лена. Как тебя зовут?
– Кирилл.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать семь.
– Как тут оказался?
– Не помню.
Порывшись в карманах, Лена извлекла чупа-чупс.
– Держи. Сейчас. Ты. Это. Съешь. А потом расскажешь мне, что с тобой. Понял, Кирилл?
Кирилл взял протянутый ему леденец и сунул в рот вместе с оберткой, потом смущенно вынул, содрал зубами обертку и с хрустом сжевал.
– Спасибо. А сигареты нет?
Вздохнув, Лена протянула ему сигарету. Он начал ощупывать карманы в поисках зажигалки.
– Ох, телефон спиздили…
Лена вдруг почувствовала себя страшно уставшей. Ей захотелось пойти домой и лечь спать.
– Что ты съел? Алкоголем не пахнет.
Кирилл опустил голову и пробормотал:
– Четыре таблетки феназепама.
– Ну дура-ак! Где ты живешь?
– Не помню.
Лена не очень-то понимала, можно ли ему верить, а также совершенно не знала, с какой целью можно взять и выпить четыре таблетки. Разве от него есть какой-то кайф? Или он так самоубивался? Тогда почему только четыре?
Вздохнув, Лена пошла поговорить с врачом. Врач благодушно, но не без цинизма, сказал, что все, что они могут – это доставить его в Склиф. Где его поставят на учет.
Лена вернулась к Кириллу, который успел докурить свою сигарету и теперь пытался на четвереньках добраться до урны.
– Так, если не хочешь в Склиф и на учет, быстро вспоминай какой-нибудь свой адрес, я тебе такси вызову.
Кирилл аккуратно потушил сигарету и выбросил ее в урну. Потом вскарабкался на стоящую рядом скамейку и задумчиво произнес:
– Обручева, шесть. Первый подъезд, квартира пять.
– О, помнишь, значит. Это же совсем близко отсюда.
Лена, быстро тыкая в телефон, вызвала машину.
– Все, сейчас приедет. Две минуты, пишет.
– Спасибо.
Вдруг взгляд его снова расфокусировался, и он начал раскачиваться из стороны в сторону.
– Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо.
– Господи, вот подфартило мне. Так, вон машина, пошли.
Кое-как запихав Кирилла в такси, Лена уже собиралась захлопнуть дверь машины, но вдруг решила спросить:
– Ты феназепам-то зачем пил?
Кирилл молчал, но видя, что Лена ждет ответа, равнодушно ответил:
– Да скучно.
– Скучно?!
– Ну да.
Водитель недоуменно поглядывал, но Лена не отпускала дверь и продолжала стоять, уставившись на Кирилла. От возмущения и злости ей сделалось тяжело дышать.
– Скучно?! Ни фига себе! Скучно если, пойди вон постой с пикетом у Госдумы. Сразу станет ой как не скучно, обещаю. Придурок. Мажор!
С силой хлопнув дверью, она, все еще задыхаясь, побрела домой. Такси уехало, увозя Кирилла, с почти трезвым удивлением смотрящего вслед Лене.
Лена же, неровными шагами двигаясь по тротуару, нашарила в кармане упаковку таблеток, достала одну и с усилием проглотила.
«Да знаю я, знаю, но жить-то как-то надо», – сказала ей ворона, продолжая клевать голубиный труп.
Часть 2. Вращение
Елена Поддубская. Набрали по недобору
Баба пышная, как начес на лаке, постучала в дверь ногой. Узнав гулкие и частые удары, Галя открыла. Шуба, распахнутая на груди, плотно вцепилась соседке в прорези подмышек. Оттуда понесло морозом, вчерашним чесноком, пивом, духами, влитыми в декольте, и потом женщиной за сорок.
– Здорово, Оль. Если ты гулять, то у меня уборка, – Галя оперлась на швабру.
– Какой гулять?! Не видишь, что ли: ночью мяли, утром не разгладили. Убирай себе на здоровье. Только глянь, что мне в аптеке дали? Там набрали по недобору, а я не вижу. Они в машине уехали.
– Кто? Дай! Проходить будешь?
– Не буду, – отказалась Ольга, перешагивая через порог.
Соседка указала на тряпку на полу:
– Ноги не забудь. Полдня мотыляюсь: то поставь, то положь.
Ольга кивнула и пошлепала в сторону кухни.
– Чем у тебя пахнет? Давай к свету. Открой балкон, зря я, что ли, шубу выгуливала?
– Мосёлики кипят на щички. Холодно, не открою. Ходи туда, – указала хозяйка на зал.
В такой беседе – сразу и обо всем – женщины не терялись. Зайдя в зал, сели на диван. Ольга бросилась объяснять:
– День у меня – не в коня овес. Он пирог попросил, а у меня только сметаны нет. Стала смотреть – и лука мало. А без него – не то пальто. И поехала яйца купить. Ему сказала делать уроки и ни шагу на улицу.
– Ты про сына, что ли? – Галя, радуясь передышке, откинулась на спинку дивана, прикрыла глаза. Ольга, скинув шубу с плеч, последовала примеру:
– А про кого еще? Моего пирогом не побалуешь. После вчерашнего – ни тяти, ни мамы, послал… в бочку на рынке за огурцами. – Речь гостьи, без интонации, текла, натыкаясь только на пороги точек и запятых: – Туда шла, рыбы не было, обратно иду – лежит. А руки-то отрываются. Лариска уговорила с мясом: тот кусок на крутку, этот на резку. Возьмешь – вроде много, а дома усушка-утряска, обрежешь, и есть нечего. А ее соседка сама молоко делает. Я попробовала, думаю: надо брать. А то, поди знай, кто за какие сиськи немытые дергал. Творог купила, а к нему как чаю не взять? Да конфет надо, раз уже в магазин зашла. Хотела только слойки с яблоками завесить, но, думаю, че себя не побаловать? Денег все равно нет. Зарплату нам платят якобы за то, что мы якобы делаем. Что же теперь, не есть? – Ольга поправила руками лифчик и выдохнула.
– И че, купила рыбу? – дослушать до истории знакомства бабушки соседки с Буденным Гале не хотелось.
– Да чтоб она сдохла!
– Кто?
– Кто-кто? Дереза эта: «Эх, скучно вы живете». «Ничего не скучно, а очень даже дружно да весело», – соседка могла наизусть не только пересказать любимый мультфильм, но и озвучить его, как артистка, и даже справиться с немудреной хореографией козы. Гали вновь вмешалась:
– Обвесила?
– Еще чего! Я очка мимо не пронесу. Фу, как у тебя жарко! – догадавшись снять шубу полностью, Ольга оттянула воротник свитера.
– Топят до одури, – объяснила Галя.
– Не, это я в маршрутке угорела. Рядом сел один – чистый тройной одеколон, – она помахала перед носом. – Мне б от своего на рынке отдохнуть, а тут: шофер музыку врубил, машина укачивает, мужик дышит, топка надрывается, пробка стоит. Всё в одну посуду. Даже шуба вспотела. Еле я доехала. А помощник гуляет.
– Ты про сына или про мужа?
– Да про какого мужа? – река приблизилась к водопаду. – Говорю же, очки мои уехали с ним в машине. Не вижу даже, где этикетка. Сыну, сучьему отродью, навешала, что б знал! Да еще эти круги наворачивают. Я кульки давай разбирать, а там душок – мать честна́я! Я кричать, а у кошек хвосты от страха, как у белок. Чтобы этой золотозубой самой такую рыбу есть! И что делать? Яйца ведь купить забыла. Да еще звери душу вынимают. Я хвосты отрубила, пусть знают, что мамка пришла.
– Кошкам? – выпучив глаза, Галя даже выпрямилась.
– Ну а кому? Что б не орали, – Ольга сняла и свитер, осталась в нательной майке. Женский дух стал еще отчетливее. Галя пересела на стул:
– И что, перестали?
– Ага. Как же! Пришлось еще и головы отрезать.
– Не жалко?
– Как не жалко: столько денег уплочено. И ухи не будет.
– Какой ухи?
– Думала, нажористой, а теперь – только на засол.
– Ты про рыбу?
– А ты про что?
– Я про кошек.
– При чем тут кошки? Они пуза набили и сразу с ума сошли: залезли на полки, как в плацкарте едут. А тут еще этот со своей шеей! У меня аж голова разболелась. Так жалко.
– Сына?
– При чем тут сын?! – Водопад оказался Ниагарским – и брызги во все стороны, и пар: – Настроилась на пирог, а ни яиц, ни муки. На этот рынок только зайди! А дома – шея! И очки не вернулись! Я в аптеку. Прихожу, ей, вот как тебе, все рассказываю, а она смотрит, а глаза такие честные. Ты посмотри, че она там дала?
Галя взяла пузырек и сморщилась:
– Это валерьянка.
– Кому?
– Тебе.
– А мне-то зачем?
– Ты же сама сказала, сердце щемит.
– Ниче у меня не щемит, просто я же тебе объясняю: сметаны нет, яйца забыла, муки мало.
– Ну вот: снова-здорово. Некогда мне. Я тут вспотела, а теперь уже остыла.
– Ясно: как выходной, так не продохнуть. Это потому, что ты баба.
– А ты че, мужик, что ли?
– Еще не хватало! Давай пузырек. – Ольга побулькала жидкостью: – Эх, нет мебели, и это не обстановка. Пойду кошкам дам. Пусть не орут, дуры жадные. Заодно и сыну налью, без пирога он расстроился больше, чем от шеи. И сама выпью; говорю же – плохо мне, аж в груди щемит. Это ты правильно сказала. Чем в поликлинике польта вешать, лучше шла бы работать в нашу аптеку.
На этом соседки и расстались.
Анна Скворцова. Золотая рыбка
В одном из московских дворов в канализационном люке завелась золотая рыбка. Ее обнаружили сантехники, после чего они стали начальниками ЖЭКов. С тех пор люк перестали закрывать, поставили по периметру загородку, и целыми днями там толпился народ, ожидая исполнения желаний. Пару раз рыбку выкрадывали для личного пользования, но в домашних аквариумах она переставала работать, в отместку ее спускали в унитаз, и она возвращалась на старое место – в канализационную дыру возле детской площадки, где несколько чахлых тополей и облупившаяся скамейка. Весь тротуар был уставлен машинами. Дворники ругались из-за скопления людей, но не сильно, потому что работали последние дни. У них уже были куплены билеты домой в Горный Бадахшан, и кошельки приятно распирались купюрами.
Рыба походила на представителя вида Carassius auratus – длинные плавники и шлейфовидный хвост. Ходили слухи, что ее возьмут на биологическую экспертизу; был репортаж по Первому каналу. Посетителей к ней с каждым днем становилось все больше. Круглые сутки у люка дежурили полицейские. Волонтеры разносили горячий чай. Стояли автобусы, куда разрешалось зайти погреться. Были льготы пенсионерам и детям из многодетных семей, поэтому я долго ждала своей очереди. Забыла даже, зачем стою. Солнце сверкало в окнах домов и переливалось на шеях у голубей зеленым и фиолетовым. Слышался скрип качелей и крики со школьного стадиона. Двое мужчин передо мной обсуждали курсы криптовалют.
– Милая рыба, исцели Васеньку, – женщина сжала худые руки с темными набухшими венами. Из-под ее платка выбилась прядь седеющих волос, длинная юбка была забрызгана грязью. – Он один у меня, муж погиб. Мы на лечение приехали, лекарства дорогие, комнату снимать не могу. Хорошо, в палате разрешили на соседней койке устроиться.
Сгустившееся в воздухе облако скорби медленно заползало к рыбе в люк. Рыба дернула плавниками и почувствовала подступающие слезы. Они не могли скопиться в уголках ее глаз и картинно стечь по щекам – несколько капель просто упали в воду.
– Иди, сын твой здоров, – с нарочитой суровостью ответила она. Род человеческий, изобретший крючки и сети, не достоин излишних сантиментов.
Васенька пришел через две недели. Худой сутулый парень с наушниками, одетый в черную толстовку. Голова его была покрыта капюшоном. На груди – изображение черепа с перекрещенными костями.
Он нагнулся над люком. Сначала ничего не было видно. Потом черная вода задрожала золотом, и появилась рыбья голова с выпученными стеклянистыми глазами.
– Что тебе надобно? – спросила она.
– У меня экзамены.
В его голосе явно звучали требовательные ноты.
– На кого учишься-то?
– На медика.
– Так иди готовься! А если из-за тебя помрет кто-нибудь?
– Зачем мне кого-то лечить, если есть ты?
– Что же, мне так и сидеть в этом люке?!
– Конечно! Мы без тебя теперь не сможем. Ты, рыба, не дури.
Люди все шли и шли. Последние становились первыми, а первые занимали очередь вновь. Хотя бы кто-нибудь принес ей немного корму. Рыба худела, четко обозначилось брюшко со внутренностями, глаза сделались мутными, чешуя потеряла блеск. Приходилось питаться слизью, снимая ее с бетонных стенок трубы.
Двенадцать разгневанных мужчин рвались к канализационной дыре. Смуглые, темноволосые, они кричали что-то и потрясали в воздухе кулаками. Таджики-дворники. В аэропортах отменили рейсы, и они оказались отрезаны от дома. Самолеты теперь летали лишь иногда, их осаждали желающие посмотреть мир. Летчики, диспетчеры, бортпроводники ходили на работу ради удовольствия, часто оставались дома, отдохнуть, полежать перед телевизором, ведь холодильники (спасибо рыбе) всегда были полны еды: карбонат, икра, осетрина, запотевшие баночки пива. Когда прекращались телепередачи, люди выходили на улицы и бесцельно бродили по городу, стараясь не уходить далеко от люка. Некоторые ворчали: нужен автомобиль с неиссякаемым баком бензина, чтобы уехать туда, где рыба еще не успела испортить жизнь.
Над рыбой, заслонив солнце, опять навис Васин силуэт. Вася был взволнован, взъерошен и бледен.
– Мне одна девочка на курсе нравится, – сказал он. – Я потому и хожу на занятия, не бросил еще. Ты ей внуши, чтобы меня полюбила.
Рыба напряглась, оттопырила жабры, сосредоточилась, раздвигая пространство и время. Эта девушка уже приходила к ней и сейчас проводит медовый месяц на Мальдивах. Рыба растерянно заметалась кругами, остановилась и призадумалась.
– Мы с чувствами не работаем, – сказала наконец. – И вообще, я тебе уже помогала. Силы мои на исходе.
– Да ладно, ты всемогущая, что тебе стоит. Если не сделаешь, как прошу, мы тебе с пацанами воду откачаем. У меня диггеры знакомые есть.
Рыба приподнялась повыше, быстро перебирая плавниками, и вернулась в исходное положение. Аккуратный ротик безмолвно раскрылся и закрылся несколько раз.
– Я должна посоветоваться с коллегами, – она глянула в сторону, махнула хвостом и ушла на глубину.
Больше ее никто не видел.
В очереди началась паника. Многие, как и я, ничего не успели попросить у рыбы. Люди принялись взламывать канализационные люки во всех дворах и скупать рыб в зоомагазинах. Но ту единственную найти не могли. О рыбе долго шли разговоры. Около люка устроили музей. Появилась мода носить на груди ее металлический образ на цепочке. С изображением рыбы стали выпускать магниты и настенные календари. «Сказка о золотой рыбке» сделалась самой продаваемой книгой сезона. Издали сборник воспоминаний о рыбе, ее афоризмы, советы на все случаи жизни, высказывания (и когда только успела?) о литературе, политике и истории. Фотографии рыбы висели в присутственных местах рядом с портретом президента. День ее появления объявили национальным праздником, в день исчезновения приспускали флаги.
А Вася с тех пор часто носил футболку с рисунком рыбьего скелета. Сессию он не сдал, его забрали в армию. Когда он вернулся, взялся за ум, выучился на программиста, создал сайт rybanet.ru и организовал клуб единомышленников.
В городе вдруг вспомнили об инвалидах и стариках, которые не выходили из дома и не сумели побывать у люка. Несколько семей взяли их на пожизненное содержание. А рыбка тем временем обсуждала с коллегами, как улучшить положение дел в Африке и на Ближнем Востоке, потому что проект под названием «Россия» явно удался. Дальше люди справятся сами.
Роман Гусев. После падения
Раз, и все. Это произошло так быстро, что Митя ничего не почувствовал. Потом он действовал на автомате, точно перед обмороком. Отпросился с работы, оделся и выскочил на улицу. Он шел с четверть часа, ведомый своей болью, и, обнаружив нужную вывеску, поднялся по незнакомой лестнице на этаж. В очереди он оказался третьим.
Впереди стояла молодая девушка, за ней мужик в рабочем комбинезоне, потом Митя, потом еще подошла женщина с сыном. Девушка в начале очереди плакала. Митя посмотрел на нее, к нему тоже подступили слезы обиды и за нее, и за себя. Митя отвернулся.
– Девушка, не убивайтесь вы так. Может, вам чаю сделать? – успокаивал ее мастер, сидевший за стойкой.
– Чаю?! – передразнила его девушка сквозь слезы.
– Это же просто телефон, ну послушайте, оно того не стоит.
– Но как же? Совсем ничего нельзя сделать? – девушка придвинула свой смартфон ближе к мастеру. Через плечо рабочего в комбинезоне Митя разглядел, что у смартфона не просто треснул экран, он будто лопнул, обнажив электронные внутренности. «Значит, они могут и не починить», – пронеслось у Мити в голове.
– Может, вы все-таки попробуете? – не сдавалась девушка.
– Что мне, по второму кругу объяснять? – не выдержал мастер. На это девушка разразилась новым приступом слез. Она плакала, вцепившись руками в стойку, и не уходила.
«Почему же она не уходит? Ей же сказали, что нельзя починить. Да иди ты уже отсюда», – думал Митя, обратив на девушку свое мысленное внушение. Это сработало, девушка постепенно успокоилась, забрала телефон и ушла.
У мужика в комбинезоне проблема была совсем пустяковая, отпаялся какой-то контакт внутри, и смартфон плохо заряжался. Дел на пять минут, но мужик зачем-то стал показывать мастеру, как он изгибает провод зарядки, чтобы все работало. Мастер начал составлять акт приема. Все это было очень долго. И тут мастер попросил рабочего сделать такое, о чем Митю не попросила бы даже жена. Это прозвучало все равно как если бы на приеме у стоматолога, вместо того чтобы открыть рот, вас попросили спустить брюки.
– Зачем это? – вздрогнул мужик в комбинезоне.
– Да, это совсем не нужно, – вступился за него Митя. Душа его сжалась, он представил, как и его попросят о том же самом.
– Нужно провести полную диагностику, проблема может быть операционная, а для этого нужно отключить блокировку экрана, – разъяснил мастер. – А то как мы проверять будем?
– Слышал? Ты тоже отключай, – сказала мама сыну за спиной у Мити. Митя посмотрел на них. Сын побелел как подоконник. В нем тоже вскипало отвращение от перспективы пустить незнакомых людей в свое личное пространство. Его бескровные губы дрожали.
– Ну мам! – протянул он.
– А чего это мы испугались? Ну-ка, доставай его, поглядим, что у тебя там такое интересное.
– Я не испугался, – школьник затрясся еще сильнее.
Митя был подавлен не меньше его. «А может, и правда, потом как-нибудь… Ходят же люди с разбитым экраном, и ничего». Он машинально достал смартфон из внутреннего кармана. После падения Митя толком не рассматривал его, понял только, что дело плохо. Теперь же он внимательно изучил повреждения. Весь экран покрылся сетью мелких стеклянных морщинок, образовавших что-то вроде мозаики. В самом верху возле фронтальной камеры несколько фрагментов мозаики выпали. Но экран работал, на касания реагировал, и вкладки открывались. Митя вздохнул, зашел в настройки и отключил блокировку.
Когда подошла его очередь, мастер на глаз оценил катастрофу и объявил цену. Стали составлять акт. Заполнив все поля, мастер показал Мите, где расписаться.
– Зайдете завтра после четырех, – сказал он и переключился на женщину с сыном.
– Можно и сегодня, я подожду. Могу и здесь постоять, время у меня есть, – ответил Митя.
– Сегодня уже не получится, мы через час закрываемся. К тому же, – мастер еще раз взглянул на Митин смартфон, – у нас нет родного монитора. Его завтра привезет курьер под заказ.
– Нет, так не пойдет. Вы должны сделать его сегодня, – голос подвел Митю, последнее он скорее пропищал, чем проговорил.
– Если хотите, можете отремонтировать в другом месте, – мастер протянул ему смартфон через стойку.
– Да уж ладно, чините, – Митя махнул рукой.
Он возвращался домой на метро, смотря перед собой, ибо куда бы он ни повернул голову, везде были люди со своими маленькими цветными экранчиками. Они проверяли вечерние новости, листали новые фотографии, с кем-нибудь переписывались, смотрели смешные видео, играли. Митя вспомнил, как разбил телефон. Он был на работе и вышел из офиса на черный ход, чтобы позвонить жене. То ли поскользнулся, то ли оступился, и слетел вместе со смартфоном вниз по лестнице. Только сейчас Митя вспомнил про это падение, и сразу понял, что все это время незаметно для себя припадал на правую ногу. Он коснулся бедра через джинсы, и боль прорезала все тело. Уже дома Митя обнаружил иссиня-черную гематому от поясницы до колена, размерами и формой напоминавшую полуостров Камчатка.
Екатерина Тупова. Чужая речь
Интересно, а если бы мама не умерла, он бы не рассказал? Так и жил дальше на два дома? А Надя бы осталась дочерью половины экрана и никогда не поняла, что живет в таком тесном пространстве, и только чувствовала бы, что давит, и не знала, что так нормально: ведь это кино.
Слева – насупившийся, примелькавшийся диван и мама. В халате в зеленый цветочек, штопает его носки. Слюнявит нитку, чтобы продеть в ушко. Справа, отделенная условностью, его любовница – японка, худая, как бамбук, собирается на прогулку. Примеряет маленькую синюю шляпку. Отчим входит к маме, надевает носок, проходит, как ни в чем не бывало, через разделительную полосу. Приобнимает японку, щекой касается ее щеки. Крупным планом их лица. А теперь только лицо японки. Счастливое.
Микуро приехал в августе.
– Я ваш брат.
Очень худой, с изящным, почти женским подбородком, Микуро ничем не выдавал сына своего отца. На четыре года младше, наверное, еще ходил в начальную школу в Саппоро, когда она начала называть отчима папой.
В первый же вечер он купил настольную лампу и высадил на маленький стол свой гарнизон: Достоевский, Чехов, Толстой.
– Надо утопить в языке, – пояснил Наде, когда она спросила, зачем ему столько книг. – А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
– Я выросла, я учительница.
– А хотела?
«Наверное, проходит прошедшее время», – подумала Надя. Хорошо бы тоже повторить времена. Всего три: прошедшее, настоящее, будущее, но какая наука.
– Это глупо.
– Мне интересно услышать. Если невежливо, я понимаю. Но мне говорили, русские открытые.
– Я не открытая.
И закрывалась – за дверью.
Когда его запас книг иссяк, он отправился исследовать городские рынки. Принес полное собрание Панаева; в другой раз Бенедиктова. Но больше всего радовался старому, дореволюционному Гоголю. Ходил с ним на голове по квартире, как фокусник, и смеялся: «Нос не убежал».
– Я собираю язык, а потом пойду в университет.
Язык он собирал в клетчатый блокнот, загонял в квадратные кавычки.
Начался учебный год; Наде, кроме обычной нагрузки, дали классное руководство. Сидела в школе до девяти. Приходила домой и видела за закрытой дверью тонкую полоску света. Не заглядывала, но знала: включил лампу, окружил себя светлым защитным пятном, правит и рисует, как картину, аккуратно и точно, прописные русские буквы, с учебников, «чистописные».
Может, японка и не худая. Толстая. Крашеная в блондинку. В круглых очках. Без очков. Неважно. Вернуться к экрану. Новая серия: теперь по левую сторону мама и отчим, гуляют по парку. Он срывает ветку сирени, дарит маме. Слева – больница, простыни, врачи. Японка берет на руки ребенка. Тот истошно кричит. Отчим слышит, а мама нет. Машет рукой, посылает воздушный поцелуй. Мама садится на скамейку и смотрит на небо. Перелезает через кусты, снимает разделительную полосу, ставит ее обратно, отряхивается, заходит в палату. Дарит Той сирень, берет на руки Того. Застывает. Титры.
В декабре, как нарочно в дни школьных каникул, Надя заболела гриппом и сидела с Микуро дома.
– Зачем ты ничего не ешь? И не пьешь.
– Пила. Чай. Закончился уже.
Микуро приподнял круглую крышку.
– Врешь. Полон половину.
– Не вру. Смотри. Пустой.
Надя наклоняет чайник. На секунду они застывают над столом, как будто ожидая, что из блюдечка выйдет ответ.
– Чаинки. Если чайник полон, не всегда можно пить. Иногда носик забивают чаинки.
Микуро уходит и возвращается, приносит хурму, солнце на белой тарелке.
– Красиво, да?
– Дрессировщицей. Я хотела стать дрессировщицей, – сдается Надя.
– А я поэтом. Или режиссером.
Через несколько дней Микуро собрался на прогулку в городской парк. Закидывая в бездонный рюкзак термос, спросил: «Пойдем?» И Надя, в первый раз после болезни, вышла из дома.
Брели по длинной аллее, мимо детских площадок. Он шел медленнее, чем привыкла ходить она. Остановились на набережной. За спинами оставалось колесо обозрения. На Островах, говорил он, недостаточно говорят. Меня называют болтливым, говорил он, люди звали даже чуть-чуть дураком, немножко идиотом. Камушки речи он проглатывал, не замечая. Рассказывал о Чехове, а Надя пыталась вспомнить, читала ли то, о чем он рассуждает, и не могла: оттого ли, что вовсе не читала, или от языка, в котором и знакомое становилось неузнаваемым. Микуро достал термос.
– Сладкий. Бес чаинок.
Дорога домой тоже была с ним, как язык – неузнаваемой.
– Знаешь, с тех пор как он уехал, я все смотрю, как кино. Мне даже странно слышать свой голос в этом кино. Я только в прошлом могу взять и вытащить что-то настоящее, что происходило, нет, происходит, по-настоящему. Я не видела. А теперь вижу. Понимаешь?
– Зачем ты с ним не говоришь? Он любил тебя.
– Любит, – механически поправляет она и плачет. – Если в настоящем времени. Я люблю. Он любит. Она любит.
И голос и щеки у нее в слезах. Микуро кивает.
– Скажи ему. В будущем.
Инесса Плескачевская. С молоком и без
– Мне, пожалуйста, без молока, – голос у Ларисы звучит не слишком уверенно.
Валя с Надей переглянулись: понятно, мол, сами там были, не дрейфь, подруга. Валя молча налила черный (она любит говорить «как деготь»). «Сахар?» От сахара Лариса не отказалась, немного скривившись после первого глотка: горько.
Лариса – новенькая, а потому испуганная, настороженная, отчаянно запихивает вещи в тумбочку. Ну, это нормально: все такими приходят. А потом – как повезет, тут многое от коллектива зависит. Несчастье у всех одно, но переживают его все по-разному. Если будут плакать и ждать самого плохого, оно и случится. А если будут посмеиваться над миром, собой и не говорить о том, что их ждет, то, глядишь, и выкарабкаются. Ларисе с палатой повезло, хотя она об этом еще не знает. Без молока ей кофе, ты ж понимаешь.
– Ой, посмотри, какая деваха, – показывает Валя подбородком. – На Дашу нашу похожа.
– Так это ж Даша и есть! – говорит Полина. – Здравствуй, Даша, а что это ты опять к нам?
Дашу выписали пару дней назад – без грудей, без волос, без ресниц и бровей: сначала несколько курсов химии, потом радикальная мастэктомия, вернее, две. Она и до больницы была стройная – балерина как-никак, а здесь исхудала до прозрачности, но бодро подвязывала дренажные мешочки и делала растяжку прямо в коридоре: «Чтобы чувствовать себя живой». Ей с палатой не повезло: там все были хмурые, подсчитывали шансы уйти живыми и как будто не верили, что они есть. Даше бы в девятую, к Вале и Наде, но – не случилось.
Сегодня Даша – красавица. Паричок, черные волосы, острое каре, вместо бровей – жгучие татуировки, реснички приклеила, да и грудь – гляньте-ка! – вроде на месте. Значит, успела уже в магазин сгонять, все нужное подобрала – и бюстгальтер со специальными кармашками, и то, что в эти кармашки кладется. В общем, красотка. Молодец, не сдается.
Никому из своей хмурой палаты Даша не призналась, что врачи дают ей от силы год. Но она намерена прожить его так, как всегда мечтала, – бурно, с размахом и весело. «Ну что, девчонки, как я вам?» Девчонки захлебываются от восторга.
– Новенькая? – смотрит на Ларису.
– Новенькая.
– Без молока?
– Без.
– Тоже небось книжку эту прочитала, где написано, что если у тебя рак груди, так надо исключить все молочные продукты, и вылечишься?
Лариса опускает голову: точно, прочитала. А после кофе рассказывает: «Вы ж посмотрите на эту грудь! Даже найдешь ее не сразу, такая маленькая. Но троих детей выкормила, а тут вдруг – рак! Где ему тут уместиться?» Муж директор гимназии, два мальчика и дочка. Каждое воскресенье Лариса гладит 15 белоснежных рубашек – мужу, Васе и Диме на неделю. Устала. Говорит – просто хотела отдохнуть, все думала: вот бы уехать дней на пять, чтобы ни семьи, ни рубашек, ни обедов с пирогами. Нет, вы не подумайте, муж хороший, мальчишки замечательные, Ириша растет красавицей. Просто устала от рубашек этих, отдохнуть хотела. Кто ж мог подумать, что здесь…
Надя разгадывает спортивный кроссворд. Ей лет 65, несуразные очки, застенчиво-извиняющийся взгляд. И нежданная при такой внешности любовь к спорту. С ходу может назвать результаты всех футбольных матчей за последний месяц – что в Лиге наций, что в английской Премьер, что в немецкой Бундес. Если делает ставки, почти всегда выигрывает. Но ставит «по маленькой» – чтобы удачу не спугнуть. Когда только пришла, нервничала, как Лариса. А посмотрите на нее сегодня: завтра операция, а она кроссворды щелкает. «Ставки пару месяцев делать не буду, – говорит. – Нельзя мне сейчас удачей разбрасываться». Значит, все-таки волнуется.
Старшая медсестра Света, знаменитая чувством юмора – не поймешь, когда шутит, а когда всерьез, – инструктирует: «Завтра не едим, не пьем, надеваем кружевные трусики, остальное снимаем, ждем, когда за вами придут и отвезут в операционную».
Надя растерялась, вынырнула из тумбочки: «Что же делать? У меня нет кружевных. Без них на операцию не возьмут?» Девятая палата хохочет, хмурные тетки в коридоре недоумевают: ну как можно здесь смеяться, как можно? Лариса думает: «Повезло мне с палатой, все будет хорошо».
Когда свет уже погас, но еще никто не спит, Валя признается, что на всякий случай – все, конечно, будет хорошо, но на всякий случай нужно подумать и об этом – нашла мужу «хорошую женщину». «Он же без меня не сможет. Кто ему будет готовить, кто стирать? Так я с Тамарой, она через два дома живет, договорилась: если помру, придет она к моему Петровичу жить. Мужик он хороший, меня любит, но один не сможет, баба ему нужна». В девятой Петровича видели: приезжает каждый день, за руку держит, в глаза заглядывает – боится.
Ларису прооперировали через два дня. Опухоль небольшая, сантиметра полтора всего, никаких осложнений быть не должно. Да, видно, случились: три часа, четыре прошло, а ее все не привозят. «Наверное, в реанимацию забрали», – решили в девятой палате. Муж ее – красивый, статный, по взгляду из-под модных очков видно, что начальник – пришел через два дня. Поздоровался глухо – и сразу к ее тумбочке. Что-то достает, бросает в сумку. А рубашка на нем – мятая, неглаженая.
Андрей Федоров. Встреча
Спешу домой из храма, впереди – мужчина. Весь какой-то помятый. Пальто нараспашку. Взгляд слегка затуманенный. Но в походке – решительность. Двигается мне наперерез.
Подходит, бухается на колени, руки сложил на груди. Хочет земно поклониться. Мне неловко, но не мешаю. Поднявшись, начинает с места в карьер:
– Бать, погоди, слышь, в общем, это… мы развелись!
И, увидев мой недоуменный взгляд, спохватывается:
– Ты меня, вообще, помнишь?
– Не очень, – отвечаю уклончиво.
– А-а-а, ну понятно, – чуть разочарованно протягивает он. Но не успокаивается. – Счас расскажу… Ну, в общем, да, поженились мы с ней… с Мариной Леоновой. А она от меня ушла! Сама ушла! – он особенно нажимает на слово «сама».
Мне самому тоже хочется уйти. Но какое-то уж больно несчастное у него лицо… остаюсь, слушаю дальше. Мужчина притоптывает, вертит головой по сторонам, прищуривает и открывает глаза, по всему видно – хочет, чтобы его поняли.
– Ну а я… короче, слышишь, сошелся с девочкой одной… моложе гораздо. Живем с ней… уже долго живем, до-олго… ну, то есть как… месяца три. И вот скажи, бать… что мне дальше-то делать?
Я открываю рот, чтобы ответить, но он тут же перебивает:
– Нет, погоди, вот смотри, короче… разошлись мы с Маринкой… ушла она… к этому… неважно, короче. А ведь я знал, что она уйдет, пред-чувствовал (это слово он произнес как-то раздельно, четко, будто смакуя). Ничего не мог поделать. А он, гад, ее не любит. Не любит, но – имеет. Да какая теперь разница. Ни-ка-кой, – трижды стучит мне кулаком в грудь, не сильно, но с чувством. – И вот что мне теперь? Жить с этой девчонкой? Или как?
– Вам надо самому принять решение, – назидательно отвечаю я.
– А ведь я… ты знаешь, бать, – не слушая меня, продолжает, – я ведь все равно ее люблю… Не могу разлюбить. И знаю, что уже никак, а все равно… Как засело тут, – он показал почему-то на живот, – так и сидит… Мучаюсь, веришь… не могу!
– Надо сначала перестать пить, – говорю. – И тогда уже что-то можно будет решать.
– Пить? Это да! – он радуется, как будто услышал, наконец, что-то спасительное. – Бросить пить… само собой брошу… не пил я раньше… вот как ушла она… к нему… а она, стерва, сама никого не любит! Ее первый, Дима, воспитал их ребенка… один… представляешь! Он мне говорил всегда: «Не любит она тебя, слышь, не любит… любит не тебя, а медвежонка… Ей игрушку надо! Вот! Пока у них хорошо получается – играть!..
Речь свою мужик перемежает матерком, а я стою и думаю, делать ему замечание или не надо. А может, все-таки уйти, хватит уже?
– И вот, слышь, – мужик вновь тыкает меня в грудь кулаком, – я вот думаю, если мне повенчаться… стой, погоди, послушай… ну вот допустим… Хотя… да… с Маринкой ведь я был венчан… Ты представь! – вдруг заговорил он с жаром. – И расписан был, и венчан был, а она, стерва, все равно… Да она в церковь зайти не может и в Бога не верит! Не верит она в Бога, понимаешь?!
– В общем, надо вам, наверно… – я пытаюсь произнести завершающую фразу, одновременно делая движение по направлению к дому, но он загораживает дорогу и быстро говорит:
– Ты погоди, постой, я хотел спросить… а может быть, как-нибудь само… ну вот как-нибудь… если мы распишемся…
– С кем распишитесь? – уже в раздражении спрашиваю я.
– Ну с этой… с Танькой, девчонкой моей… допустим, распишусь, потом повенчаюсь… в церковь тре-езвый приду… и потом сделаю ей… чтобы забеременела… может, тогда все получится у нас? Все будет хорошо? А?
– А вы любите друг друга? – задаю вопрос. Как-то глупо он звучит…
– Любим? Какое там любим… – он как-то сразу потух, помрачнел. – Нет тут никакой любви. Так живем. Ну ты понимаешь… Вот я и хотел спросить… а вдруг?
– Не знаю. Может быть… – бормочу я, делая шаг в сторону, потом еще один и еще… неужели вырвался?
Мужчина вновь падает на колени, складывает руки… как мне надоела эта комедия и неудобно – люди смотрят…
– И это… Погоди, еще хотел спросить: ведь не стоит делать то, что я задумал… я ведь, знаешь, бать, скажу тебе честно, решил взять фотографию стервы этой, Мари-инки, и выколоть, вы-ко-лоть ей глаза! Не надо ведь так делать, да?
– Не надо, – облегченно вздыхаю я, чувствуя – финиш.
– А лучше пойти в церковь, да?
– Да, конечно, конечно, только трезвым!
– Трезвым, трезвым, само собой, и поставить за нее свечку, да? Бо-ольшую свечку!
– Да-да, правильно, все правильно, – повторяю я, чуть обернувшись, и с каждым шагом расстояние между нами увеличивается.
– Ну спасибо, бать, – кричит он мне вдогонку, – и прости! Весь фасад твой отбил. Прости…
Елена Кривоносова. Дела семейные
Вечер субботы понемногу успокаивается и сходит на нет. Утром будет самолет домой из Хитроу, а пока я сижу на полу небольшой комнаты на пятом этаже хостела в Кенсингтоне. Лондон доносится извне звуками машин и разговорами других постояльцев под окнами.
Раньше я никогда не ночевала в одной комнате с незнакомыми людьми, но курс национальной валюты и страсть к приключениям подтолкнули освоить новые горизонты.
Изначально мой план выглядел совершенно иначе. Зайти, поздороваться и лечь спать. Коротко, четко, предполагает много отдыха. По мне так идеальная комбинация для конца большого приключения и ночевки с незнакомцами.
…Я появляюсь в разгар беседы. Две женщины общаются так увлеченно, будто старые подруги на кухне в рассветный час. Одна сидит на кровати, другая на полу. Мне неудобно игнорировать их живой интерес к новому человеку, и я очень быстро падаю в водоворот их разговора. Именно так я оказываюсь сидящей этим вечером на полу дешевого номера.
Вместе со мной американка лет пятидесяти, прилетевшая из Индианы, и девочка, моя ровесница, из Южной Африки.
– Да, я из Южной Африки, и я белая, – первое, что она говорит, как только я захожу в комнату.
Еще с нами должен ночевать какой-то итальянец, но он приходит совсем поздно, так что мы успеваем только пожелать друг другу доброй ночи.
Мне нравится, как люди в Великобритании реагируют на то, что я приехала из России. Они так широко улыбаются и почти все произносят одно и то же:
– О, ты так далеко от дома!
Да, я очень далеко от дома. Дальше я себя ощущала только в Америке.
Мы разговариваем около трех часов. Про беременность, татуировки, любовь, гордость, боль, смерть и семью. Как и многие, они поначалу думают, что мне лет двадцать и я приехала на студенческие каникулы или просто развлекаться.
Мы рассказываем каждая о себе, и остается только кивать: да, мне это знакомо, да я понимаю.
– Семейные дела, – говорю я после долгих разговоров о родителях, сестрах и братьях, и я знаю, что они меня понимают. Действительно понимают.
– Да ладно, перестаньте. «Это уже давние дела», – говорю я, хотя часть меня понимает, что это неправда. Есть дела, которые остаются будто парить в космосе – вне времени и пространства.
Американка рассказывает о своей старшей дочери. Та родила ребенка в шестнадцать лет. Времена были непростыми для ее семьи, в итоги они решили отдать ребенка на усыновление.
– Я постоянно общаюсь с приемными родителями, – говорит она. – Смотрю фотографии, и он живет замечательной жизнью. Мы бы никогда не смогли дать ему такую жизнь, но не проходит и дня, чтобы я не думала о том, правильно ли поступила. Но это тот момент, когда мне пришлось перестать быть эгоисткой и думать о том, что будет лучше для ребенка в первую очередь, а не для меня. Надеюсь, что я сделала правильный выбор.
Девочка из Южной Африки рассказывает, как всю свою жизнь она была ребенком номер два. Ей так хотелось, чтобы родители любили ее не меньше брата.
– Но благодаря этому я выросла человеком, который всего в этой жизни добился сам, – говорит она. – Пожалуй, это отличная черта.
Да, дела семейные.
Я тоже кое о чем рассказываю. Но это так. Личное.
А потом мы как-то одновременно понимаем, что пора ложиться спать. Я провожу эту ночь с совершенно незнакомыми людьми под одной крышей, но мне не страшно за вещи или свою жизнь. Иногда мне кажется, что все мы просто незнакомые люди под одной большой крышей.
Я просыпаюсь сама в шесть с чем-то и ухожу раньше всех. Мне очень хочется попрощаться с этими людьми, но неудобно будить, поэтому я просто выхожу из комнаты по-английски. Мы больше никогда не увидимся.
Хотя, может, раз я не попрощалась, у нас будет еще один шанс.
Лада Щербакова. Прощание
Все, что можно было продать, она продала. Остальное раздала просто так – по соседям и старым знакомым. Остались только стенка – убогий памятник югославской промышленности – да протертый до блестящих проплешин диван. Сколько же счастья было, когда его купили! Она наконец смогла сбежать от постылого общества бабушки и ее кровати – обе пахли старостью и все время будили ее по ночам. Первая – богатырским храпом, вторая – скрипом ржавых пружин. Вера ласково погладила фиолетовый плюш – не грусти, тебя наверняка какой-нибудь дворник к себе в каморку утащит.
Прилягу, пожалуй, напоследок. Ох, нелегкая эта работа – барахло разбирать. Выносишь на свалку тонны прожитой жизни. Недрогнувшей рукой запихиваешь в мусоропровод изъеденные молью подушки, а они, заразы, не лезут, сопротивляются. Оторопело перебираешь десятки отверток – и зачем одному человеку столько? А потом натыкаешься на какую-то до боли знакомую мелочь, сидишь на полу, зажав ее в руке, и тупо ревешь белугой.
Книги, папа их по крупицам собирал. Часть она в библиотеку отвезла, что не взяли – к почтовым ящикам выложила. Слава богу, все разобрали, даже Достоевского в восьми томах унесли. За Федора Михайловича она особо переживала – уж больно старика жизнь потрепала. Так, а кто это там на верхней полке спрятался, что за бордовый корешок? Так это же Морис Дрюон, вот хитрец! Папа за ним долго охотился, кажется, в итоге на «Графиню де Монсоро» выменял. Все знакомые в очереди стояли – почитать! Ладно, заберу, уговорил.
А хрусталя, хрусталя-то сколько осталось! Маме ученики его тоннами дарили: вазы, подсвечники, фужеры. Вся эта былая роскошь давно растеряла свой блеск, подернулась тусклой пеленой, помрачнела. Она упаковала только тонкие изящные бокалы на балетной ножке, остальное пристроить не удалось. Ладно, пусть новые хозяева сами решают, что с этим добром делать.
Вера вздохнула, медленно поднялась – надо бы еще на балкон заглянуть. Брр, холодно! Она переступила окоченевшую половую тряпку – в ней с трудом, но еще угадывался мамин махровый халат. Отворив перекосившуюся створку буфета, она вдохнула вырвавшийся наружу острый запах старого сырого дерева. На нижней полке скрючился рулон ковровой дорожки – э-хе-хе, бабушка ее все-таки не выбросила, заныкала втихаря. Вера улыбнулась. Пописай, доченька, на дорожку, – сказал ей тогда папа, а она растерянно спросила – вот прямо на эту, на красную? Ей тогда, наверно, года три было. Надо бы не забыть Даньке эту историю рассказать…
Ой, а что это там блестит в глубине – мать честная, ступка и пестик! Им же лет сто, не меньше, она не может их здесь оставить! Ага, а куда ты их денешь, дорогая? Они же целую тонну весят! В чемодан уже не влезут, а в самолет тебя с этим добром не пустят: этой штукой череп проломить – раз плюнуть. Вера погладила холодный металлический бок, прикрыла глаза: какой же это божественный аромат – растертого чеснока с салом и петрушкой! А потом все это невероятное благоухание в горячий борщ, да под крышку, ммм! Может, все-таки взять? Так, все, хватит, остановись. И так чемодан того и гляди лопнет. И посыплются на выцветший паркет семейные реликвии. Выпрыгнут миниатюрные статуэтки из красного дерева – папа в комиссионке на последние деньги купил, ох, как мама его тогда ругала… Зазвенят почерневшие серебряные ложки – их всего пять, шестая исчезла бесследно, на кого только не грешили… Пугливо озираясь, выглянут ее первые ботиночки на шнурочках. С грохотом вывалится папин молоток с чернильной надписью по всей рукоятке: «Моя первая работа. 1958» – папе тогда всего семнадцать было. Заблестит фарфоровым пузом китайский Будда – дедушка в пятидесятых из Китая привез…
А дома и поставить некуда. Надо бы на даче какой-нибудь уголок памяти соорудить, старые фотографии повесить. «Кто это за пианино?» – спросит Данька, а я отвечу: «Это твоя бабушка, она была музыкантом, жаль, не успела про тебя узнать, разминулись вы с ней немного. Красавица, да? А вот эта блондинка с буклями и суровым взглядом – это твоя прабабушка. Ох и непростой у нее был характер, да что уж греха таить, сука была редкостная. Все повторять любила: сложно тебе будет жить, Верочка! Как накаркала, карга старая. Ну ладно, о мертвых либо хорошо, либо… А это, Данька, твой прадедушка, он огромные печи строил, чтобы металл плавить. Мне всего два месяца было, когда он умер, у него потом в кармане крохотные носочки нашли…»
Так, все, теперь точно пора, вдохнуть поглубже, дверь балкона закрыть, на стену слева не смотреть – там три гвоздя сиротливо торчат, того и гляди в сердце воткнутся. А вот и такси приехало, надо присесть на дорожку. Свет выключить, газ перекрыть, ключи в почтовый ящик. И только не реветь, только не реветь, только не реветь…
Александр Дымов. Стрик обедника к лету
Я учусь паять по ночам, читаю закон Ома для полной цепи. Курю трубку, найденную в радиорубке. Ветер дует справа, я прижимаюсь к левой стороне оконной рамы и преграждаю путь сизым струйкам едкого дыма. Ветер дует слева, я прижимаюсь к правой стороне. Я редко справляюсь, и Сомов орет:
– Немедленно прекрати дымить, иди курить на улицу.
«На улицу я не пойду, – шепчу я, – меня там медведи съедят».
Мы прилетели в марте.
Когда вместо тысячи озер, рассыпанных жемчугом на матовом зеркале тундры, в иллюминаторе появился залив, я понял, что чайки будут, я всегда хотел, чтобы чайки были – одна, две – для красоты. А тут целая свора. Галдят и дерутся с воронами возле мусорных баков.
Вертолетная площадка далеко от станции, снаряжение волочим на санях. Первая ходка по пояс в сугробах, тяжелый рюкзак валит на бок.
Сомов пошел на метеоплощадку, вернулся очень недовольный, в руках у него два прибора, покрытых льдом.
– Забыл посмотреть направление ветра, – бросил в мою сторону, – сходи, глянь.
– Ветра? – удивился я, – ветер дует налево, вон туда, – я уверенно вскинул руку в темноту.
Под пристальным взглядом Сомова я не осмелился развернуть в направлении ветра еще и указательный палец.
– В радиорубке есть морской справочник, – говорит Сомов, громыхая ботами на крыльце, – почитай на досуге.
– Это типа – норд-ост?
– Это типа – стрик обедника к лету.
Что сказал, что сказал? Фиг его знает.
Так и есть, в радиорубке единственная книга не про электричество – это морской справочник.
Уже апрель. Я продолжаю курить, Сомов продолжает орать. Дует восточный ветер, я перемещаюсь к левой раме. Дует западный – к правой. Когда дует долгожданный северный ветер, я гордо стою на месте, наблюдая безуспешные попытки дымных колец вернуться в окно.
Смог бы я смотреть кино про полярников? Да, наверное, смог. Всего-то полтора часа. Что для меня полтора часа: почистил рыбу, картошку, морковку, лук. Пошел за водой с эмалированным ведром, у которого постоянно выскакивает самодельная дужка. Ведро брякает о камни, все чайки поворачивают головы и галдят хором: «Ты что, балбес, не можешь дужку зажать плоскогубцами в ушке? – отчетливо разбираю я, – сколько можно, нам, умным птицам, повторять тебе?» Сдается мне, это кино могло быть комедией.
Вот и все полтора часа, а дальше надпись на экране: «Конец». И титры со знаменитыми сценаристами, режиссерами, артистами. Много их, разные, музыка жалостливая. Так вот, нет. В титрах только я и Сомов. Конец.
По всей метеостанции я нашел уже семь компасов. Когда сквозняк хлопает дверью, компасы, опомнившись, начинают рыскать носами, два из них в поисках «С», остальные в поисках «N».
Я разучиваю названия ветров и пишу в дневнике: «Когда дует «норд-ост-тень-ост», я прикрываю левую раму, когда дует «зюйд-вест-тень-вест», я прижимаюсь к правой. Но жду всегда «зюйд-ост».
Запись в дневнике: «13.06.1976 года. Я курю в окно, когда дует «стрик полуношника к северу», я бросаюсь к левой раме и даже выдыхаю навстречу седым завитушкам, пытающимся прорваться к Сомову. Когда дует «стрик шалоника к западу», я кидаюсь к правой раме. И так до бесконечности».
Запись в дневнике: «Сегодня 20.06.1976 года. Вторник. Ура! Весь день дует «стрик обедника к лету». Я гордо стою у окна, за мной хлопает штора полным парусом, наконец-то, осталось поднять якорь и пуститься прочь от этого берега, прочь из этого сумасшедшего дома, прочь – в направлении лета. В направлении – «стрик обедника к лету». Надо взять с собой Сомова, который гремит кастрюлями за спиной. При этом направлении ветра ему всегда можно стоять у открытой двери. Теперь у нас один путь – к лету, к другому лету. И у меня кончился табак».
– Слышь, Сомов, у меня табак кончился!
Сомов делает приемник потише, значит, сейчас будет говорить:
– Алексей, скажи, а ты зачем в журнале ставишь 1976 год?
– Я ошибаюсь, Анатолий Палыч, постоянно ошибаюсь, а какой сейчас год на самом деле?
«Я пишу “1976”, чтобы всегда чувствовать, когда меня еще не было и когда я уже был», – думаю я – про себя, о себе.
Сомов – человек в свитере. Если приедут репортеры, им придется разговаривать только со мной, потому что с Сомовым говорить не о чем. Нет, не так. С ним разговаривать не получится. Опять не так. Он не собирается ни с кем разговаривать. Репортеры спросят меня: «А расскажите о вашем начальнике». Без спросу я не решусь, я пойду и спрошу: «Анатолий Павлович, можно я скажу, что вы человек в свитере?» – и Сомов ответит мне: «Да, можно, тебе можно». Я приду и скажу: «Товарищи репортеры, мой начальник Сомов – это человек в свитере».
Для Сомова свитер – это не одежда, это броня. Если меня свитер защищает от холода, то Сомова он защищает от мира: от тещи – генерала, от жены – профессора, или наоборот. Я не помню. А я хожу в свитере зря, без толку я хожу в свитере.
А пока я голый.
Если репортеры скажут: «Хорошо, – Сомов человек в свитере, а почему же вы голый»? А я отвечу: «Товарищи женщины! Термех, английский, бабы всякие. Я одеваться не успеваю, так и хожу голый по вашему дурацкому городу, потому и сбежал сюда – на Красное море».
«На Карское», – поправят они меня.
Да какая разница, товарищи женщины! Мне все равно.
Анна Савельева. Хронос и Кайрос
Кайрос сидел у окна в вагоне первого класса и наслаждался открыточными видами Швейцарии.
День был ослепительно ярким, и Кайрос пожалел о том, что не взял солнечные очки, они бы пригодились даже в вагоне. Широкие видовые окна не ограничивали перспективу, и взгляд жадно хватал сразу все – праздничное синее небо, высокую линию Альп, искрящееся озеро, вдоль которого была проложена железная дорога, римские арки моста, замки-крепости, проносившиеся мимо. Непривычная их красота волновала Кайроса, заставляла глубже дышать, как будто ее можно было вдохнуть, вобрать в себя.
Жаль, что ехать так недолго. Через сорок минут поезд прибудет на вокзал Берна, там его встретит брат, и они сразу поедут к нему в офис. Кайрос любил эти ежегодные декабрьские встречи, когда они с Хроносом подводили итоги года. Хронос давно уже перевел свою штаб-квартиру в Берн, сейчас и не вспомнишь, был ли тогда этот город часовой столицей мира или стал в результате переезда Хроноса. Сам Кайрос по-прежнему обитал в Греции, на островах. Время там течет неторопливо, никто его не считает, Кайрос мог его растягивать и сжимать как угодно, никто этого не замечал. Люди там ориентировались по солнцу и своему аппетиту, встречи назначали «в полдень» или «перед ужином». Никто никогда не опаздывал и не торопился. Как раз об этом Кайрос и размышлял, удобно откинувшись на сиденье, – никто не опаздывал в Швейцарии, где люди фанатично следили за временем, и никто не опаздывал в Греции, где вообще на часы не смотрели. Парадокс.
Традицию подводить итоги в конце года придумал, конечно, Хронос, и дату назначал всегда он. В зависимости от года, начинать разговор можно было днем раньше или позже, но завершить нужно было обязательно 20 декабря, в последний день перед зимним солнцестоянием. Раньше люди верили, что солнце каждый год умирает и 21 декабря рождается заново. Новое солнце – новый год.
Поезд прибыл точно по расписанию, братья встретились, тепло обнялись. Хронос оглядел брата с головы до ног и покачал головой. Мальчишка, никакой солидности, богам так выглядеть не положено!
– Как ты одет, зачем борода, что еще за новости?
Кайрос засмеялся, положил руку брату на плечо и повел к выходу:
– Во-первых, носить бороду опять стало модно, ты в своем безупречном расписании вообще настоящей жизни не видишь, а она, брат, меняется. И во-вторых, так теплее. Лысина мерзнет, так хоть шее тепло!
– А часы? Ты носишь те, что я подарил? Опять пластиковый браслет вместо часов! Хронос брезгливо смотрел на iwatch. Какой смысл каждый год покупать новую ерунду? Вот это часы – он отодвинул рукав пальто и показал свои – механика, ручной завод, вечный механизм!
Братья прибыли в офис. Кайрос сбросил куртку и упал в свое любимое кресло. Хронос держал его специально для Кайроса. Оно было удобное – широкое, кожаное, глубокое. Остальные кресла соответствовали общему интерьеру – высокая спинка, английский гобелен, деревянные резные подлокотники. Хронос снял пальто, аккуратно повесил его на плечики, убрал в шкаф и сел.
– Ну, рассказывай, как успехи?
– Даже кофе не предложишь? – Кайрос забросил ноги на специальную табуреточку, кивнул в сторону книжного шкафа. – Успеваешь читать?
Хронос распорядился принести кофе. По старой привычке перевернул маленькие песочные часы на своем столе. Все нужно контролировать. – Да, конечно, наших перечитываю. Герона Александрийского и Евклида.
– Так сгорели же их труды, в Александрии…
– Не все… – Хронос хитро сверкнул очками. – Иногда полезно не возвращать книги в библиотеку вовремя… Но давай к делу. Начнем с меня. В этом году дела идут хорошо. Акции фармацевтических компаний растут, вкладываюсь в генетику, нейробиологию, нанотехнологии. Люди стали жить дольше, и будут еще дольше, растет качество жизни. Лоббисты из пенсионных фондов немного мешают, но это ничего, справляюсь. Интересуюсь также новыми технологиями и материалами, сейчас вот думаю о полимерах.
Кайрос хохотнул:
– Брат, ты слышишь себя? Читаешь Герона и интересуешься полимерами. Ну ты даешь!
– Это почти одно и то же. Если бы труды древних ученых не сгорели, люди давно бы уже пользовались такими средствами и облегчили свою жизнь. Скоро я окончательно заменю ручной труд высокими технологиями, и люди смогут меньше работать.
– И чем они будут заниматься, эти неработающие долгожители? – Кайрос недовольно посмотрел на брата.
– А это вопрос уже к тебе. Рассказывай, чем людей радуешь.
– Да ты знаешь, люди не меняются, радуются простым вещам. Теплу, хорошей еде и вину, близости и пониманию, это я все легко могу организовать, не проблема. Вот что я не могу, и чего они хотят больше всего – это достижений. Личных достижений. Героически преодолевать сложности, бороться, творить, создавать. Если им все изобретения принести готовыми, на тарелочке – опять воевать пойдут, от нечего делать. Поэтому, ты знаешь, я думаю, не надо им пока нанотехнологии и полимеры. Пусть пока сами помучаются, подостигают?
– Но как, я уже запустил производство, у меня уже бюджет сверстан…
– А ты поставь управлять самыми сложными областями каких-нибудь бессмысленных товарищей, которые Герона твоего не читали, они прекрасненько все дело тебе загубят. Понимаешь, нельзя людям без сложностей, пропадут. Ну что там, кофе будет?..
Екатерина Задохина. Кукла
Лет до десяти Глебу казалось, что быть постоянно под прицелом – в порядке вещей. Вот он лежит в гамаке и пьет холодную колу через розовую соломинку. Щелк. Вот он забирается по деревянной лестнице на голубятню и с ужасом смотрит вниз, где в траве сиротливо синеет мяч. Щелк. Ест спелую, уже подгнившую грушу, и приторный сок течет по подбородку. Щелк. Сидит на краю бассейна, касаясь воды только ступнями. Рядом на волнах качается оранжевый тюлень. Щелк. Щелк. Щелк. «Повернись, пожалуйста! – кричит мама. – Теперь с другого ракурса. Я только поменяю объектив. Здесь нужен портретник».
Если во время фотосессии губы Глеба начинали расползаться в улыбке, мама моментально командовала: «Глеб, нет! Не улыбайся. Я прошу тебя. Такой кадр! Только не улыбайся». В конце концов дрессировка дала результаты, и при виде фотокамеры Глеб автоматически становился строгим и печальным. Так хотела мама. А ему было нетрудно. Щелк. Щелк. Щелк.
Десятки, сотни, тысячи фотографий аккуратными папками ложились на жесткий диск, затем обрабатывались в специальных программах и рассылались во все концы света. Моменты своей жизни Глеб регулярно видел в разных городах в больших светлых залах, где бродило множество красивых платьев и фраков. Там пахло пластиком и плавали в воздухе фужеры с бледными напитками. Как будто кто-то украл у газировки цвета.
Да и на фотографиях цветов почему-то не было. Розовая соломинка, синий мяч, желтая груша, оранжевый тюлень выглядели одинаково серо и уныло. Глеб не понимал, чем так восхищаются эти люди и почему мама никак не научится делать цветные снимки. Такие, например, как висят над компьютерными столами у его одноклассников. Там все люди в цветной одежде и улыбаются. Только спустя много лет Глеб разобрался, что печальный черно-белый мальчик – это искусство, а веселый разноцветный юнец – мусор.
После десяти лет кое-что начало напрягать Глеба. Неприятно было, когда без предупреждения мама заходила в спальню с фотоаппаратом. Он попросил стучаться. Но мама сказала, что самое крутое в ее профессии – ловить моменты жизни: непосредственные и красивые. К таким моментам могло относиться то, как Глеб надевает джинсы, или спит, или сидит, уткнувшись в компьютер, или ищет книгу в рюкзаке. «Не обращай на меня внимания. Продолжай заниматься своими делами».
В четырнадцать лет Глеб осторожно спросил у родителей, можно ли установить замок на дверь его комнаты. Мама, прикусив губу, молчала и гладила кошку. Папа не возражал, курил и не отрывался от газеты. Тема замка растворилась вместе с дымом его сигареты. «Да знаем мы все про личное пространство, – сказал отец, уходя из столовой. – Мне кажется, тебе грех жаловаться».
Глеб мог бы напомнить, настоять, сказать что-то дерзкое, но он и сам не был до конца уверен, что хочет добиваться замка. Черный глаз, который следил за ним, делал жизнь Глеба особенной. В какой-то степени ему нравилось не улыбаться и не запираться. В какой-то степени он был счастлив, когда крупный бренд одежды предложил его маме контракт.
И его тоже бесили глупые пророчества маминой подруги. Она говорила, что каждый снимок отнимает у человека часть души и несколько минут жизни, что чужие люди могут сглазить ребенка только по фотографии, что не стоит заключать сделки с дьяволом. Мама хохотала, нарочно запрокинув голову назад. Она знала, что при таком положении головы выглядит беспечно и эффектно. Также она знала, что дочка ее подруги имеет диагноз ДЦП – очень легкий вариант, но тем не менее.
Вскоре образ Глеба был растиражирован повсюду: на огромных рекламных щитах, в глянцевых журналах, на гигантских плазменных панелях. В метро люди вглядывались ему в лицо и, узнавая, начинали улыбаться. Отец горделиво хмыкал, проносясь на автомобиле мимо баннеров с изображением сына, родственники слали бесконечные «поздравляем», «гордимся», «любим». Мама ласково перебирала его локоны и нежно целовала в лоб. Одноклассники собрались перед уроком и, наспех посовещавшись, написали на доске «Глеб – кукла».
В смысле? В смысле «кукла»? Почему? У него затряслась нижняя губа и сквозь длинные мохнатые ресницы закапали слезы.
– Да ты не просто кукла! – усмехнулся автор клички. – Ты с функциями. Умеешь плакать, умеешь пи́сать. Скажи: «Мама!»
Глеб выбежал из школы и вызвал такси. Он вбежал в сад, промчался мимо строгих рядов туй, мимо курившего на крыльце отца, мимо вскочившей с кожаного дивана мамы. Наверх. В свою комнату. В свою крепость. И чтобы никто не видел. Он забился в угол кровати, до боли уперся головой в стену и заскулил. Хлопнула дверь, вошла мама.
– Глеб! Господи, что случилось?
Он повернулся, чтобы ответить, но не успел. Щелк!
– Какой великолепный снимок! Глеб, ты потрясающе выглядишь. Не шевелись, сынок, не шевелись.
Мама подобралась к нему и нажала на курок еще и еще.
Ольга Яркова. Разлучница
Все было решено окончательно. Раскачиваясь на месте туда-сюда, Кристина проговаривала про себя все «почему».
Потому что заслужила.
Потому что шлюха, стерва, разлучница.
Потому что, если семья распадется, виновата будет она. А если отец уйдет, ей, Кристине, не жить. Не переживет, если родители будут делить ее, как совместно нажитое имущество, если будет и дальше видеть отца с этой худосочной, крашенной в мерзкий рыжий, женщиной, похожей на лошадь. Бесконечно уродиной – и это было двойным преступлением: предпочесть ЕЕ матери, элегантной, фигуристой, на которую на улице заглядывались мужчины.
Боря ждал снаружи уже пятнадцать минут. Хулиган с последней парты, который ее добивался с шестого класса и которому отдалась по глупости на вписке на даче. Он был ей не пара – и все же только он мог помочь.
«Ты скоро?»
С испугом Кристина поняла, что еле может набрать сообщение из-за дрожи в пальцах.
«Сукро выйду»
«*скоро»
Натянув джинсы и худи, зашла на кухню. Очень хотелось пить.
– Далеко? – мама не отрывала глаз от экрана ноутбука.
– Бегать, – собрав все оставшееся спокойствие, выдала Кристина. Включив кран-фильтр, стала набирать воду в стакан.
– Ладно. Осторожнее там. Телефон возьми.
Осушив стакан, на ватных ногах вышла из квартиры. В лифте натянула на голову капюшон.
– Привет.
Боря, высокий, худой, темноволосый. Потянулся, чтобы поцеловать, но Кристина увернулась, и он обслюнявил ей щеку.
– Пошли уже. А это кто?
Рядом стоял подозрительный молодчик, по виду – старше их лет на пять.
– Это брат мой, Артем, – молодчик кивнул. – Подстрахует.
Желудок скрутило. От чего он, блин, подстрахует?
– Она одна будет. Ты не справишься?
– Справлюсь, просто на всякий случай. Ты точно хочешь идти? Мы и сами…
– Хочу. Пошли уже.
Кристина следила за ней уже месяц – почти каждый день с тех пор, как увидела с отцом. Уже знала, что работает она в салоне красоты, ходит в бассейн, есть сын лет десяти и декоративная собачка. Примерно в это время тетя Лошадь обычно шагала от метро к дому. Где-то минут семь шла по парку – чаще всего там не было ни души, но так гораздо быстрее, чем по улице. И именно в это время уже темнело, а фонари еще не загорались.
Сев на мокрую от дневного дождя лавку под дубом, Кристина обхватила себя руками и стала вглядываться в сторону освещенного здания метро. Парни прохаживались неподалеку. Боря зажег сигарету, и в ноздри ударил горький дым.
– Дай закурить, – трясущимися руками Кристина взяла сигарету и сделала две затяжки. Закашлявшись, бросила.
Наконец из-за угла показалась знакомая фигура. Сердце упало: не одна. Отец, статный, в длинном пальто, обнял ее, и злость обожгла Кристинины внутренности кипятком.
Еще минуты две они стояли и обжимались.
– По ходу, не выйдет сегодня, – с облегчением пробормотал Боря.
Но вот они поцеловались в последний раз, и отец направился в сторону улицы, а женщина, по обыкновению, в парк. Идут домой разными путями, чтобы, не дай бог, не увидели. Умно.
Тысячу раз Кристина прокручивала в голове этот момент. Всегда что-то шло не так: она была не одна, убегала, кусалась, кричала, привлекая толпу защитников, превращалась в борца тхэквондо и вырубала зарвавшихся идиотов.
Но все пошло по плану. Когда Боря схватил ее и приставил к горлу нож, даже не пикнула. Только сумка, выпавшая из рук, влажно шмякнулась об асфальт.
– Сюда иди, – Боря потащил ее под дерево, в сумерки, подальше от дорожки. Артем, невозмутимо спокойный, остался стоять «на шухере».
Испуганно озираясь, Кристина схватила сумку и подбежала к ним. В полутьме лицо женщины еще можно было разобрать, и, когда взгляды встретились, ее глаза расширились так, словно она узнала Кристину. Как по команде, снова ливанул дождь, не по-осеннему мощный, колотящий каплями по земле.
Она ее видела? Отец показывал фото? Может, она говорила: «Какая красивая у тебя дочка! Мы с ней подружимся!»
– Еще раз к отцу моему приблизишься – не жить тебе, поняла? – голос Кристины срывался от ярости и страха. – Поняла, тварь?
Женщина затрясла головой.
Боря тряхнул ее.
– Ты поняла ее или нет?
– П-поняла! – она тихо заплакала. – Поняла, отпустите, пожалуйста! У меня ребенок!
– Ребенок у нее! – Ее слезы и прорывавшийся в речи провинциальный говорок еще сильнее взбесили Кристину. – Раньше надо было думать! Ты поняла, что нужно сделать? Поняла? – Она раскрыла сумку и демонстративно вытряхнула на землю содержимое: расческа, кошелек, косметичка, какие-то бумажки, бутылка с водой.
– Я порву с ним! Клянусь, сегодня же!
– Вот это правильный ответ! И без глупостей, поняла? Мне от тебя ничего не нужно – оставишь его в покое, и, считай, ничего не было! Поняла?
Женщина молчала, заливаясь слезами. Кристина наотмашь ударила ее по лицу.
– Поняла! Я никому ничего не скажу!
– Вот и отлично! – Кристина шумно выдохнула и, еще раз оглянувшись, дала Боре знак. Он толкнул женщину, и та рухнула на траву, рядом со своими пожитками. Не оглядываясь, Кристина помчалась со всех ног домой.
Осознание пришло в ванной, под шум воды. Какого хрена они натворили?!
Всю ночь она тряслась под одеялом. Отопление уже включили, но Кристина продолжала дрожать, не в силах согреться. Уверенность, что эта баба не станет доносить на дочь любовника, растаяла, как снег в апреле. А что, если расскажет отцу? Кристине, может, все и сойдет с рук, но Боре? Видела ли она его лицо?
К пяти утра в голову стали приходить совсем безумные идеи. Может, раздобыть ее номер и попросить прощения? Предложить все забыть?
Утром у Кристины поднялась температура. То, что из дома выходить не надо, немного успокоило. К десяти телефон стал жужжать из-за обеспокоенных эсэмэсок Бориса.
«Я болею. Все ок».
Через пять минут дописала:
«Давай расстанемся».
Телефон взорвался от эсэмэсок. Кристина вырубила его и уснула.
Отец вернулся с работы очень грустным, но наконец-то вовремя.
А через месяц родители развелись. Отец отдал квартиру маме и переехал в Сочи, где ему предложили работу, кажется, что-то связанное с логистикой. В день, когда они прощались на вокзале, от которого отходил аэроэкспресс, температура упала до нуля, и отец упорно поправлял Кристинин красно-черный шарф, который, как ни старайся, где-то да оголял шею и открывал ветру. Когда поезд отошел от платформы, Кристина постояла минутку, шмыгая носом, и побрела к метро.
И то ли показалось, то ли вправду она увидела боковым зрением эту женщину. Она стояла, прислонившись к огромной колонне, и смотрела вслед поезду. На секунду Кристина остановилась, но так и не повернулась, чтобы убедиться. Ускорив шаг, она почти побежала по платформе и скрылась в здании.
Татьяна Маркова. Шутка
Егор старался избегать прямых контактов с отцом. Обычно перекидывались короткими сообщениями: никаких эмоций, только о делах.
Так случилось, что после развода и разъезда родителей десятилетний Егор остался с бабушкой. Родители активно устраивали свою личную жизнь, а бабушка имела небольшой бизнес и трехкомнатную квартиру, в которой внуку досталась отдельная комната. Егору не слишком нравилось жить с бабушкой. Она постоянно заставляла делать не то, что он любил: то водила в художественную студию, то, параллельно с основной, в английскую школу. А любил Егор мечтать. Мечтать о том, как когда-то уедет и из бабушкиной квартиры, и из этого города, и из этой страны.
Мечты осуществлялись. После окончания школы Егору бабушкиными усилиями посчастливилось продолжить образование в США. Вернувшись в Москву, он, который теперь не только говорил, но и думал по-английски, с легкостью получил работу проектировщика интерфейсов в престижной студии дизайна. Осталось только слинять от бабушки. Накануне двадцатипятилетия, когда бабушка спросила, что ему подарить ко дню рождения, Егор неожиданно для себя выдал: «Квартиру». И квартира тут же появилась! Тут и родители впервые в жизни слились в едином порыве: мама дала денег на встроенную кухню, отец финансировал ремонт и руководил процессом.
Папе в жизни повезло меньше. В возрасте Егора у него уже была жена-студентка, четырехлетний сын, коммунальная квартира, в которой они с матерью занимали две смежные комнаты, а сосед-алкоголик – отдельную, брошенное высшее, зарплата, которой едва хватало на выпивку, постоянные семейные ссоры и полное отсутствие перспектив. Потом он, правда, выплыл. Открыл бизнес по продаже запчастей к мотоциклам Harley-Davidson. Стал прилично зарабатывать. Обзавелся новой семьей, но без новых детей.
Ремонт затягивался. Постоянно что-то не ладилось. Шла вялотекущая переписка о выборе краски для стен. Егор долго и обстоятельно подбирал цвет.
Он чувствовал, что папа раздражен его медлительностью, старался быть предельно конкретным, боясь испортить и без того непростые отношения. Он так и написал, что, в крайнем случае, готов оплатить покраску стен самостоятельно, но чуть позже, когда появится нужная сумма. И вдруг получил неожиданный ответ.
А МОЙ ЛИ ТЫ СЫН НАДО БУДЕТ С ПРИСТРАСТИЕМ ПОПЫТАТЬ ТВОЮ МАТЬ
«Попытать мать? С пристрастием? Не его сын? Почему не его? Как это – не его?» Мозг лихорадочно пытался связать концы с концами и не находил ответа ни на один вопрос. В голове забухало, как в тире без наушников. Взяв себя в руки, Егор немного помедлил и начал писать ответ. Как ему показалось, он подобрал правильные слова.
ЕСЛИ Я НЕ ТВОЙ СЫН ТО МЕЖДУ НАМИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИКАКИХ ОТНОШЕНИЙ С КВАРТИРОЙ ДЕЛАЙ ЧТО СЧИТАЕШЬ НУЖНЫМ
Еще раз перечитал текст, поставил в конце каждой фразы точку и нажал enter. Ответ ушел. Жизнь остановилась. «Так, наверное, получают инфаркт. Надо с кем-то поговорить», – сообразил он наконец.
– Hi! I’m Sarah. Can I help you?
– I have a problem.
– Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Где живешь? Учишься, работаешь?
– Меня зовут Гор. Мне 25 лет. Живу в Москве. Учился в США, штат Мичиган. Дизайнер.
– Что за проблема? Расскажи мне, Гор.
Егор стал сбивчиво, глотая английские слова, объяснять, как он любит папу, как всегда хотел быть на него похожим и всегда чувствовал себя недостойным… Да-да! Недостойным такого мужественного, сильного, успешного отца!
– Почему ты думаешь, что недостоин? – прервал его женский голос.
– Папа постоянно шпыняет меня. Его раздражают мои ошибки. Он меня презирает. А сегодня он мне написал, что я вообще не его сын! Что мне теперь делать?
Женщина немного помолчала и стала рассказывать ему о своем взрослом сыне и о совсем непростых с ним отношениях. Голос был мягкий, успокаивающий.
– Что тебе делать? Найди что-то, что тебе действительно нравится, и начни это делать. Что ты любишь делать после работы?
Вопрос был неожиданным.
– В последнее время мне нравится готовить еду.
– Ну вот, приготовь что-нибудь особенное. Тебе есть кого угостить?
– Да, бабушку. Она скоро вернется.
– А об остальном пока не думай. Все уладится. Папа просто пошутил. Он тебя любит.
– Trust me, he loves you very much. Bye-bye?
– Bye-bye.
Экран макбука погас. Связь со службой психологической помощи штата Мичиган США прервалась.
Егор послушно пошел в магазин, купил два куска семги, стручковую фасоль, бутылку белого сухого вина и начал готовить ужин. Для бабушки.
А в это время отец, в сердцах захлопнув свой макбук и, затянувшись сигаретой, процедил: «Дерьмо собачье. Шуток не понимает, щенок. Бабушкино воспитание».
Юлия Орлова. Мечта о море
Мила Васильевна резво для своих 45 лет мчалась к переезду – она давно просчитала: если успеть до того, как пройдет товарный поезд (8:37), на работу она придет вовремя и день выйдет удачным. Если нет – пиши пропало: обязательно нарвешься на главного, внезапно заявившегося в редакцию раньше всех, пропустишь важный звонок от партнеров и получишь нагоняй, даже если выбегала по неотложной тревоге личного плана, или порвешь колготы, надеванные в первый раз.
Эту взаимосвязь Мила Васильевна установила за 15 лет хождений по одному и тому же маршруту от дома к редакции, где она работала секретарем. Редакция находилась аккурат за вокзальной площадью. В своих аналитических способностях Мила Васильевна не сомневалась, поэтому судьбу, каждодневно определяемую громыхающими составами – перед ее лицом или за ее спиной, принимала безропотно.
Переезд был уже совсем близко, когда на узком тротуаре Мила Васильевна столкнулась с девушкой. Брюнеточка, пухленькая, ничего особенного. Она была так увлечена беседой с мужчиной, что не заметила Милу Васильевну, которая вообще-то спокойно шла по своей стороне тротуара. Сумка выпала у Милы Васильевны из рук, а те двое так и прошли мимо, даже не обернулись и не извинились. Женщина поглядывала им вслед, засовывая выпавший пропуск, пинцет для бровей, бутерброд в пакете и прочее обратно в сумку. Красный светофор моргал – то правым глазом, то левым, будто издеваясь над ней и обещая зловещие напасти.
Но день прошел гладко. Номер подписывали по четвергам, а был только понедельник, никакой суеты – спокойствие и то, что в безлимитном рабочем интернете называют прокрастинацией.
Домой Мила Васильевна возвращалась бессистемно – можно было пройти до электрички на 18:55 или до поезда дальнего следования в Лабытнанги, 15 минутами позднее. Мама тревогу начнет бить, только если Мила задержится более чем на час. Так что полная свобода и расслабление!
Когда Мила вошла в квартиру, мама удивила ее широкой улыбкой и шокировала новостями:
– Доча, посмотри, нам новый фильтр для воды поставили!
Доча посмотрела. К трубам под раковиной на кухне были прикручены белые пластиковые баллоны – Мила видела в газете, что такими бессмысленными дорогостоящими «фильтрами» мошенники обманывают пожилых людей по всей России.
Ужинали в полной тишине – Мила была в ярости: мать спустила на ветер отложенные для отпуска на море деньги. Только к концу вечера она перестала дуться и рассказала, как утром по пути на работу столкнулась с одной мадамой. Всегда она там проходит примерно в одно и то же время. То все одна была, в каких-то жутких клешах и с пучком на голове, а теперь – с яркой кожаной сумкой, джинсы в обтяжку, укладка и – мужик!
Выверенные по часам походы на работу теперь омрачались для Милы Васильевны мыслью, что моря в этом году не будет. Зачем тогда брать отпуск? А не взять нельзя – расписание в коллективе составили еще в январе. И ведь целую неделю тогда с матерью рассчитывали, на что нужно будет потратиться перед отъездом и сколько откладывать с зарплаты и пенсии.
Совсем все портила эта мадама со своим хахалем, ходившие теперь за ручку. Иногда они не попадались Миле Васильевне навстречу – просыпали, наверное… Потом пропали надолго, вновь появились недели через две – загорелые как сволочи.
Отпуск Мила с мамой провели дома. Мамина подруга пригласила их однажды на шашлыки на дачу. Это был самый яркий эпизод отпуска. Между прочим, подруга рассказала, что пусть фильтр и дорогой, но хотя бы безвредный.
После отпуска перед Милой Васильевной забрезжили сомнительные и отдаленные, но все же радости новогодних праздников. В скромных мечтах о селедке под шубой и бутербродах с икрой она провела не одно утро по пути в редакцию.
Как-то ноябрьским понедельником она шла на работу. Была совсем не в духе. Авитаминоз, упадок сил, безысходность и тлен. У начала дорожки перед переездом собрались люди. Посмотрев на часы, Мила Васильевна тоже подошла. Прямо на земле сидела и плакала одинокая и несчастная мадама. В тех же джинсах, и загар еще не сошел, но лицо было совсем другое. Мила присмотрелась – под глазом мерцал синяк, старательно замазанный тональником.
«Чуть под поезд не попала! – поделилась с Милой Васильевной стоявшая тут же женщина. – Едва успела проскочить. Гудок совсем не слышала. Пьяная, что ли?»
У Милы сильно забилось сердце, она быстро отошла и двинулась по привычной дороге – мимо уснувшего светофора, через рельсы – третий, четвертый, пятый путь… На вокзальной площади отдышалась, осмотрелась. Потом круто развернулась и пошла в сторону платформ. Через 7 минут отходила электричка на Александров. В газете писали, что в музее при Александровской слободе выставка этого, как его, Айвазова, Айвазяна… Короче, точно что-то про море.
Мила села на краешек сиденья второго ряда, а когда поезд тронулся, перебралась поближе к центру вагона, примостилась у окна. Через полчаса ей стал названивать начальник. Она поставила телефон на беззвучный и засунула его поглубже в сумку – мама начнет звонить еще очень не скоро.
Тимур Валитов. Бордовая собака
Николай Иванович сидел в душном аэропорту в ожидании рейса Москва – Петербург, когда Собака, бордовая от носа и до кончика хвоста, нашла его среди вылетающих.
«Ей-богу, смотрит мне прямо в глаза, – подумал Николай Иванович. – Ну ничего, я ее семь лет ждал со своей сердечной недостаточностью, пускай и она подождет».
А потом добавил вслух:
– Подожди пару минут, Бобик, я кофе допью.
Стаканчик в его руках был пуст, и Собака это знала, но им предстоял долгий путь вдвоем, и ругаться было бы стратегически неверно, а потому она преувеличенно зевнула, как зевают все собаки, когда хотят привлечь внимание хозяина, и легла у его ног.
– Мужчина, это ваша собака? Чего она улеглась в проходе? Мешает! Сделайте что-нибудь!
– В таких делах не торопят, барышня, – отвечал Николай Иванович, – сделаю, когда буду готов.
И тут началось:
– Мужчина, уберите собаку, у ребенка аллергия!
– Уведите пса, он злобно смотрит!
– Да это волк, а не псина, видно же, абсолютно дикий!
И только старик напротив смотрел завороженно:
– Красивая у вас Собака, цвет необычный. За мной вот абсолютно черная ходит, скукота…
А Николай Иванович ничего этого не слышал: бежевые пятна на бумажном стаканчике напоминали ему облака, и он возвратился мыслями в детство, когда, смотря на небо, радовался белым барашкам, бесплотным замкам, чудищам, сотканным из тумана. В кофейных кляксах он вдруг увидел всю свою жизнь. Вот пятнышко из детства, похожее на черную тучу, что каждый раз вставала над их домом, когда собирался дождь. Рядом немного размытый Почтамтский мост, на котором встретились они с женой, а чуть левее бежевыми штрихами детские игрушки, здесь же пеленки большими густыми пятнами. На донышке маленький крестик из кофейной гущи, похожий на тот, что поставили над его женой на Ново-Волковском, а рядом забавный силуэт: собака, несомненно, собака. Опомнился он, лишь когда позвали сотрудника аэропорта.
– Уважаемый, почему собака без поводка и без намордника? Паспорт на животное имеется? Чип? Прививки?
Собака была недовольна, рычала и скалилась. Николай Иванович отставил стаканчик, потрепал ее за ухом и ласково прошептал:
– Ладно, дорогая, пойдем, пока ты еще кого-нибудь не прибрала.
Часть 3. Игра
Екатерина Кузнецова. In the cold light of morning
Актриса театра и кино Клара Р. открыла глаза и оглядела комнату в тусклом утреннем свете, пробивавшемся сквозь тяжелые серые гардины. На полу рядом с кроватью в первобытном хаосе разбросаны чулки, платье, туфли на шпильках, нижнее белье и мужские джинсы. Остальная часть мужского туалета – где-то за рамками кадра. Мужчина в постели тоже имелся: черные волосы падают на совсем юное лицо. «Да совсем же мальчик. Я так до старшеклассников докачусь. В следующий раз надо гостей по паспорту пускать».
На прикроватной тумбочке стоял стакан воды (беспрекословное правило: всегда приготовь стакан воды с вечера, сушняк унизителен для человеческого достоинства), а в ящичке Клара нашарила ибупрофен. Первый утренний ритуал совершен.
Она встала с постели, сняла с дверцы шкафа синий шелковый халат, оделась и прошла в гостиную. Поствечериночный интерьер был прекрасен и уродлив одновременно. Местами босые ноги прилипали к полу, где вчера пролили сладкий ликер, на белой стене красовалось пятно от вина – кто-то слишком экспрессивно размахивал бокалом, на столе среди тарелок с заплывшими салатами и одинокими заветренными кусочками сыра – смятые сигаретные пачки, остатки рассыпанной марихуаны вперемешку с табаком. Казалось, что сами стены в этом доме насквозь пропахли алкоголем. Утреннее солнце освещало диван, на котором груда роскошных тряпок заворочалась и оказалась одним из гостей. Еще пара минут, и другие залетевшие ночевать гастролеры начнут вылезать из бесконечного лабиринта квартиры. Они будут протирать глаза, болезненно жмуриться от света, в растерянности шлепать себя по щекам и трясти головами, как телята. Потом побредут на кухню искать кофе. Пошатаются по квартире туда-сюда, с удивлением рассматривая многочисленные сокровища, картины, редкие книги, фотографии Клары со звездами – все то, что во вчерашнем пьяном карнавале они не заметили. А потом они все уйдут.
Она не хотела никого видеть. Сбежала в ванную, где множился в белоснежной плитке ослепительный свет электрических лампочек. Включила воду. Равнодушно глядя на себя в зеркало, стала смывать остатки вчерашнего макияжа. В очередной раз умыв лицо, она увидела рядом со своим отражением еще одно.
– Андрей, ты напугал меня. Всегда подкрадываешься незаметно. Что, пришел как всегда позлорадствовать, когда я в похмелье? Видишь, годы идут, ничего не меняется, и всегда будет одно и то же утро после пира, одни и те же люди, одни и те же шутки. Мы с тобой так давно знакомы, скажи мне, что изменилось за двадцать лет? Хотя не отвечай, я знаю – похмелье стало тяжелее, а я старею стремительно. Я ненавижу утро – ночью в искусственном свете под макияжем никто не замечает моих морщин, а наутро я смотрю на себя в зеркало и вижу старуху, с которой осыпается штукатурка. Еще год-два – и будет первая пластика. И я превращусь в мумию с натянутым, фальшивым лицом. Но пока что есть еще немного времени. А помнишь нашу первую встречу? Что меня тогда интересовало – вечная молодость и красота. Я думала, у меня и была в руках эта вечность. Не льсти, что я все так же красива, я знаю, что это не так. Все это миражи, иллюзии. Хотя кому какая разница, что есть на самом деле. Я смотрю, ты осуждаешь меня за ночные приключения. Да, младше меня лет на пятнадцать, но что я могу поделать – мне нужна их молодость, их горячность, их жизнь. Я не хочу стареть, Андрей, я не хочу ум…
Резкий стук в дверь. На пороге стоял, смущенно улыбаясь, мальчик из ее постели.
– Доброе утро. Это, мне пора, я проспал, пробы сегодня…
– Да-да, избавь от подробностей. И слушай, забери с собой остальных. Там твой друг, кажется, на диване заснул. – Клара уже хотела закрыть дверь, но остановилась. – Кстати, как тебя зовут?
– Кай.
Она усмехнулась.
– Претенциозное имя. Ну, пока! – Клара закрыла дверь ванной чуть более грубо, чем допустимо.
По залитой утренним солнцем улице, среди беснующейся апрельской зелени шли двое молодых людей.
– Ну ты орел, сразу в дамки! Как тебе ночь с царицей? Но что еще важнее – как ты ей? Говорят, все, кто ей нравится, мигом главные роли получают. Так что, надеюсь, ты там постарался за нас двоих?
– Да я и не помню толком. Слушай, такая странная тема – ты не видел, с кем она в ванной говорила? Я слышал ее голос, но ответы – нет, и вообще, там вроде никого не было.
– А, да ты не в курсах, что ли? Королева наша, говорят, слегка это, ну, того. Был у нее муж, фотограф какой-то… не помню фамилию. Ну а потом он погиб, лет семь назад. Ну и странности у нее какие-то начались… Да ты не бойся, она не психованная! Просто с причудами, со звездами такое бывает. Главное что? Что мы молоды и красивы, и все здесь принадлежит нам!
…Ванна почти наполнилась, зеркало запотело. Клара провела по нему тонким пальцем, оставив прозрачный след, сбросила синий халат, вошла в ванну и опустилась в воду с головой.
Екатерина Давыденко. Раздолье
– Мамочка, а мы возьмем с собой санки? Там бывает снег?
Телефон загремел по столу, Тоня привычным движением поднесла экран ближе к глазам – «Дедушка». Пряча мгновенные слезы, украдкой посмотрела на дочь – занята, разглядывает Тауэрский мост.
Из динамика замедоточил голос сестры:
– Мы с мамой уже все взяли, остальное старье можешь забирать.
– Разве ты не будешь здесь жить?
– Пока, наверное, сдам. Может, позже.
Через месяц она продаст квартиру, и еще год будет врать, что сдает.
Дверь открыта нараспашку, мужчины кряхтят, тяжело шагают – раз, два, три, стоп! – опустили, вытирают рабочими перчатками мокрые лбы.
– Куда ставить?
– Сюда, к стеночке!
Сервант грузно опустился на выделенное ему место.
– Хозяйка, надо бы обмыть?
В хрустальные рюмки Тоня налила водки, наспех порезала хлеб и сало. В квартире запахло деревней. Закрыв за грузчиками дверь, задержалась у зеркала – лихорадочный блеск в глазах, нездоровый румянец, сильнее обычного вздернутый, курносый нос.
«Как я по тебе скучала! Отшлифую твои зазубринки, добавлю колера и воска, ты снова станешь красавцем». Тоня провела ладонью по шершавой поверхности, выгоревшей под чашками с горячим чаем. Зацепив пальцами щербинки, Тоня раздвинула стекла: дребезжат – резинка потеряна. Нужны ножницы и ластик.
И ключик дождался в шкатулке своего звездного часа.
Стрекотнул замок правой дверцы, шкаф дыхнул шоколадом, коньяком, мускатным орехом. На стеклянной полке – липкие олимпийские кольца, выцветшая обертка от шоколада «Аврора». Когда-то она была кумачовой, и за этой дверцей был волшебный мир детского счастья – самый грозный корабль столетия, медведи в дремучем лесу, Аленка в платочке, белочки на ветвях. А однажды сюда заглянули тонкие девушки в цветастых сарафанах – они ступали пурпурными туфельками по полю, за их спинами садилось солнце, в руках трепетали вышитые платки, и если всмотреться, то можно было услышать, как они поют – глубоко, полнозвучно. Конфеты закончились, и коробка «Раздолье» стала приютом для открыток, вылетавших из почтового ящика.
Раз в месяц Тоня натирала сервант – кружок за кружком, обмакивая фланельку в смесь масла и уксуса. Дедушка не умел, а Тоню бабушка научила. Отмытые и высушенные стекла усаживались, опираясь на спинку дивана, терпеливо ждали, пока Тоня вымоет жителей серванта, толпящихся на журнальном столике. Друг за дружкой возвращались в свой дом сверкающие китайские чашечки и блюдца, чайнички с ручками, в которые невозможно продеть палец, сахарницы с кручеными шляпками и неприкосновенным запасом сахарного песка, белые полупрозрачные тарелки с позолоченной кружевной каймой, фарфоровая балерина с развязанным пуантом на пышном пуфе.
За столом рассаживались гости, сервант раздвигал свои стеклянные двери, ажурные тарелки наполнялись курниками, шанешками, кулебяками и пирогами с черемухой к липовому чаю.
Мечтая, Тоня видела себя хозяйкой праздников, где есть и белая скатерть с собственноручной вышивкой, и трехголосое пение, и сибирские пельмени в фарфоровой расписной суповнице со звякающей крышкой. Но в один из снежных дней одного ненавистного года бабушка умерла, и осиротевший сервант забылся сном.
Пережив рваные джинсы, булавки в ушах и хип-хоп, затем первую любовь, ветку персика и Пастернака под окном, и наконец, вторую любовь, Цоя в тамбуре и пыльные дороги, Тоня решила вернуться. Но в доме, где жил сервант, больше не было Тониных фотографий – у дедушки появилась опора, которой не было дела до этого старья.
Ключик взвизгнул в замке левой дверцы. Тоня дернула – безрезультатно. «Давай, миленький!» – она достала ключ, снова вставила, приподняла дверь снизу, замок скрипнул и поддался. Сервант выдохнул.
Тоня достала пожелтевшую, с потрепанными уголками, коробку. Выгоревшие красавицы возвращались с поля, блеклое солнце садилось за горизонт. Из «Раздолья», как ноябрьский лист, вылетело вылинявшее письмо. На конверте дрожали буквы: «Тонечке».
За окном искрит мороз, потрескивает на реке лед. «От березовых дров особенный жар», – Тоня расплывается в улыбке, вспоминая, подбрасывает еще.
Дребезжат раздвижные стекла-двери. Резинка снова потеряна.
– Мамочка, какую сахарницу доставать? – дочка разглаживает на столе белую скатерть.
– Большую, папа любит сладкое, – Тоня открывает шкатулку, – да и какой чай без шоколада?
Александра Степанова. Мне не страшно
Подвеска 2:1. Скорость – 1,6 км/ч. Набережная, плавучий грунт. К гадалке не ходи – чертова новостройка дала такую просадку, что небесам стало жарко.
«Только попробуй забыть или опоздать, Лена месяц к этому концерту готовилась, она тебя ждет, Соколов, пожалуйста, напиши, что ты уже едешь!» Да, рассудком. Вырвало блок? Разрушилась ось? Многоцентнерная дура противовеса с головокружительной высоты обрушивается в приямок, бомбардируя кабину и всех, кто в ней. Чертов объект. Чертовы люди, на кой ляд вам сдалась эта набережная? Новостройка. Ничто не предвещало…
Возле двери подъезда курил белый Барышев.
– Сокол, – прохрипел он, наплевав на субординацию. – Там все. Статья нам, Сокол. Я монтировал, ты принимал.
– Кто?
– Ты.
– Да нет… В кабине был кто?
– Ф-фарш в манто… Девчонка м-маленькая. Забрали. Долго ты ехал…
– …
–
–
–
–
–
–
– Ну-ка, разошлись! Нечего толпиться! На лестницу, на лестницу! Что за идиоты…
– Люди, – коротко сказал он, с тоской глядя в окно, за которым начинали разъезжаться ненужные кареты «Скорой помощи». Пожал протянутые руки, разогнал ребром ладони клубившуюся перед глазами белесую пыль.
– Я документы привез. Паспорт лифта, монтажные чертежи… – Он сунул молоденькому следователю сувенирный кожаный дипломат с логотипом обслуживающей организации. – Вещи мои в машине… Можно забрать?
Развернулся – что-то хрустнуло под подошвой кеда. Смятый картонный стаканчик с цементным крошевом внутри. Он наклонился, подобрал его и крепко сжал в кулаке.
– Три, два, один… – На внутренней поверхности опущенных век появилась Ленка. Она вышла из-за алой шторы и остановилась, тревожно вглядываясь в зал. – Ну же… – прошептал он сухими губами. – Я здесь. Покажи им всем. – И забормотал, подсказывая слова: – «Ну, пошел же, ради бога! Небо, ельник и песок – невеселая дорога… Эй! Садись ко мне, дружок!..» – которые она знала без запинки, потому что учила с папой.
…Он бросился вниз, оскальзываясь на ступенях, покрытых илом, он бежал, хватая руками воздух, бежал и – левый поворотник, зеркало, пропустил летящий навстречу «Шевроле», – он бежал, ведь когда держат, становится не так страшно, вот только он не смог удержать… Она садится вперед, он – назад, и они берутся за руки, до боли сцепляют пальцы, потому что тогда не так страшно…
Анастасия Горлова. Боренька
– Катюха, тебе у нас понравится. Я ремонт недавно сделала. Наследника тебе покажу. На обормота моего хоть посмотришь, – Маринка трещит, орудуя ключом.
– Боренька! – рокочет она, распахнув входную дверь. – У нас гости!
Маринка вплывает в залитый светом коридор и, отдуваясь, сбрасывает с отекших ног туфли. Двухметровый Боренька, подняв большие грустные глаза от пылесоса, кивает мне:
– Добро пожаловать!
– Катюха, заходи! – командует Маринка и, плюхнувшись на диван, шумно вздыхает. – Наконец-то выходные! Боренька, что же ты стоишь? Принеси гостье воды!
Боренька, бросив нерешительный взгляд на пылесос, направляется в кухню.
– И мне тоже! – догоняет его раскатистый Маринкин баритон.
– Жарища, – поясняет Маринка.
В гостиной работает кондиционер, прохладно. Все сияет модным дизайном, с кресла-качалки глядит огромный дымчатый кот, под потолком болтаются разноцветные гелевые шары, видимо, оставшиеся от детского праздника.
Боренька возвращается с подносом. Смотрит заинтересованно. Залпом осушив стакан, Маринка нежно улыбается мужу:
– Спасибо, зая. Так, а почему до сих пор не убрано в доме?!
Боренька обреченно возвращается к пылесосу.
Из-за угла выглядывает наследник и, быстро оценив меня сквозь смешные круглые очки, направляется к отцу:
– Здрасьте… Пап, у меня там все зависло.
Маринка, со скрипом приподнявшись с дивана, сгребает сына в охапку:
– Солнце мое, папа сейчас занят, иди к маме! Так, а в чем джинсы? Ты так весь день ходишь? Почему папа тебя не переодел?!
Папа, молниеносно включив пылесос, ретируется в коридор. Маринка делает выразительные глаза и качает головой:
– А ты говоришь, мужики…
Я ничего не говорю. Я пью воду. Вода едва уловимо пахнет мятой, в ней плавает долька лимона и льдинка в форме сердечка.
К ужину в гостиной накрывают большой стол. Салат «Мимоза», крабовые палочки, селедка в аккуратных луковых кольцах – все как двадцать лет назад у Маринкиной мамы.
– Боренька, ну что ты вышел к столу в этой майке? У нас же гости! Иди надень рубашку!
– Зая, рубашки все мятые…
– Ничего, посидишь в мятой.
Боренька покорно исчезает в спальне, а Маринка кивает на салаты:
– Налетай, Катюх, а то совсем кожа да кости. Питаешься всякими сушами… Замуж тебе надо, тогда и готовить начнешь. Ну вот, совсем другое дело! – это она уже не мне, а явившемуся в голубой рубашке мужу.
– Боренька, мы забыли лобио! Принеси, пожалуйста, оно в холодильнике.
Маринка разливает вино, заботливо налив Бореньке поменьше.
– Ну, за встречу! Катерина, встречаться надо чаще, время-то летит. Так, Боренька, а вы что на обед ели?
– Котлеты! – отвечает Боренька не без гордости.
– И сколько ж вы их съели? Ты посмотри, у ребенка совсем аппетита нет! Оставила с отцом в кои-то веки…
Боренька грустно накладывает себе салат, но вилку до рта донести не успевает.
– А что ликер на стол не поставил? У нас такой ликер есть, с ума сойдешь, из Израиля привезли. Боренька, и рюмки захвати!
В прихожей Маринка церемонно целует меня в щеки.
– Спасибо, дорогая моя! На следующей неделе в театр, как договорились! Боренька, до угла проводи, и сразу назад. И смотри не кури, я все равно учую!
Идем, шуршим сентябрьской листвой. Боренька, пару раз затянувшись, выбрасывает сигарету и неловко улыбается.
– Не любит Марина этого, и правильно. Вред один. Я и сам понимаю. Она вот молодец, уже три года как бросила. У нас в институте ведь международка вся на ней, доктора нервы треплют, стресс колоссальный… Но ты же знаешь, если уж Марина чего решила, то это железно…
Дойдя до угла, тепло прощаемся, и потом я почему-то долго смотрю долговязому Бореньке вслед. Он бежит домой рысцой, вжав голову в плечи. На ходу что-то достает из кармана. Наверно, жвачку.
– Марин, ты чего? Что стряслось?
– Борька скотина. Изменяет мне, представляешь? Случайно нашла переписку, этот идиот телефон забыл дома.
– Погоди, мать, не может быть…
– Может, как выясняется. С его кафедры потаскуха. Три месяца уже… Ты бы знала, что она ему пишет! Сейчас, погоди… Вот, слушай, тварь какая: «Так тонко чувствовать, как ты, умеют немногие. Ты научил меня по-другому смотреть на мир… Я хочу быть всегда с тобой, поддерживать тебя во всем, мой самый любимый, мой самый лучший мужчина на свете!» Да я эту пигалицу в порошок сотру!
В трубке нецензурная брань и шипение, потом Маринка, всхлипнув, тихо и растерянно говорит:
– Почему? Я ведь все для него… Все в дом… Столько лет… Он благодаря мне диссертацию защитил, книгу написал, человека из него сделала, а он… Почему?
Я молчу. Ей и так больно.
Маринка, высморкавшись, продолжает:
– Я знаю почему. Старая я стала. Говорили мне девки, ботокс надо делать, на массаж ходить… Дай мне своего косметолога, а? А то ведь им, мужикам, всем только одно и надо…
Ольга Лушникова. Повседневное
Гоша сидел за столом и неторопливо ел, то и дело отвлекаясь на экран телевизора.
Алиса поела быстро и теперь пила черный кофе, курила в вытяжку над плитой, собиралась мыть посуду, отвлекалась на Гошу.
Гоша провел весь день на работе, а сейчас отдыхал, переключая каналы телевизора.
Алиса провела весь день дома, навела порядок, приготовила ужин, а сейчас собиралась отдохнуть. Она курсировала из кухни в комнату и из комнаты в кухню, что-то раскладывая по местам по дороге, отвлекалась на Гошу.
Гоша ел неторопливо, но громко стучал вилкой, смеялся над шутками комиков, ставил телевизор на режим mute и пересказывал Алисе шутки.
Алиса смеялась.
Гоша выбирал для рассказа шутки, точно подходящие ей по вкусу.
Алиса переместилась с кухни в ванную. Собрала волосы резинкой в пучок на самой макушке. Умыла лицо гелем, нанесла маску, смыла маску, нанесла крем на лицо и вокруг глаз. Приняла душ. Надела пижаму.
Гоша подошел к Алисе, поцеловал ее в плечо.
А после Гоша с Алисой вместе чистили зубы электрическими щетками и смотрели друг на друга. Смеялись.
Вика сидела за столом и неторопливо ела, то и дело отвлекаясь на экран телефона.
Алиса поела быстро и теперь пила латте с мятным сиропом, шумела вытяжка над плитой.
Гоша провел весь день на работе, а сейчас отдыхал.
Алиса провела весь день дома, навела порядок, приготовила ужин, а сейчас отдыхала, наблюдая за Викой.
Вика ела неторопливо, но громко стучала вилкой, смеялась над смешными скетчами стендаперов, ставила видео на паузу и пересказывала Алисе шутки.
Алиса смеялась, хоть и не все шутки ей были по душе.
Гоша подошел к Вике, потормошил ее по плечу, ненадолго задержался взглядом на видео, выбранном дочерью, а после приступил к мытью посуды.
Алиса переместилась с кухни в ванную. Собрала волосы резинкой в пучок на самой макушке. Приняла душ. Умылась, нанесла крем на лицо и вокруг глаз. Надела пижаму.
Вика залетела в ванную, чтобы почистить зубы, не дожидаясь, пока Алиса из нее выйдет.
Гоша долго ждал, когда ванная освободится, не дождался и пошел спать.
Федя сидел за столом и неторопливо ел, то и дело отвлекаясь на экран телефона.
Вика поела быстро и теперь пила черный кофе, курила в вытяжку над плитой, пока родителей не было дома, отвлекалась на Федю.
Алиса провела весь день на работе, а сейчас неторопливо возвращалась домой, слушая аудиокнигу в наушниках.
Гоша провел весь день неизвестно где, прогулял работу, а сейчас как ни в чем не бывало возвращался домой с полными сумками продуктов. Зашел и на несколько секунд отвлекся на Федю.
Федя ел неторопливо, но громко стучал вилкой, смеялся над смешными скетчами стендаперов, ставил телефон на паузу и пересказывал Вике шутки.
Вика смеялась.
Федя выбирал для рассказа шутки, точно подходящие ей по вкусу.
Алиса вернулась домой, когда Гоша мыл посуду.
Гоша отвлекся на хлопнувшую дверь, но решил поздороваться с Алисой чуть позже.
Алиса не стала выходить на кухню, а сразу пошла в ванную. Собрала волосы резинкой в пучок на самой макушке, умылась и надела пижаму.
А после Гоша с Алисой вместе чистили зубы электрическими щетками и смотрели друг на друга в отражениях зеркала.
Вика с Федей в это время долго прощались на лестничной клетке.
Константин Кожухин. Объяснительная
Всего бы не случилось, если б я знал, но я не знал, и в тот вечер, когда пообещал директору работу выполнить, ее и выполнил и только потом узнал, что не должен был. То есть должен был, потому что обещал, но не мог, потому что работать после семи вечера не положено, но я не знал, что не положено, потому работу выполнил, но нарушил. Примерно так мне поведали на проходной, а проходная для завода – орган главнейший. И сотрудники, и машины, и питание на обед, и руководство, и кошки, и алюминиевые заготовки, и медная проволока, и туалетная бумага для туалетов, и чертежная бумага для чертежей, и собаки, и заказчики проникают на завод через проходную. Поэтому, когда тем поздним вечером сказали мне – подпиши протокол о нарушении и не бойся, ничего не будет – сказали добрые профессионалы проходной, возбужденные и пахнущие водкой, кому знать, как не им, – я подписал, успокоился и больше не боялся. И тут началось.
Из службы безопасности пришло требование объяснить нарушение. Служба безопасности – наверное, второй по значимости орган завода после проходной. Не понравится чего, и вылетишь с завода – может, просто, а то и с волчьим билетом. Бедный начальник побледнел. Он же не виноват, что я работаю, обещаю и выполняю, хотя не должен, потому что не положено. Но, оказывается, виноват. Должен был проследить, что не положено, и пресечь любые попытки работать. И теперь, во избежание, ему следует объяснить все службе безопасности и принять меры по предотвращению попыток ответственной работы по вечерам в дальнейшем.
Я попробовал оправдать нарушение правдой. Выходило, что директор утром проводил важное совещание, и ему потребовались расчеты, и он попросил меня. И по поручению директора я сделал расчеты, и задержался, потому что нужны они были вечером. Директор звонил мне в тот вечер, и громко волновался, и писал в почту, и в подтверждение есть переписка. Но все это никуда не годилось. Я нарушил правило службы безопасности, а по всему выходило, что я герой. А так как кого-то за нарушение наказать надо, а героев не наказывают, то наказать полагалось моего начальника за то, что не пресек, а это вообще уже никуда не годилось. Правда не работала.
Там, где не работает правда, нужна сила, решили мы с начальником, и пошли к директору. Директор решил, что работу надо было сделать, и я ее сделал, и это правильно. С другой стороны, есть правило, оно нарушено, и кого-то надо наказать, и это тоже правильно. Меня наказывать нельзя, потому что герой. Начальника нельзя, потому что не знал, и даже если б знал, не пресек бы, потому что работу надо было сделать. Директор не виноват в соответствии с занимаемой должностью. Проблема.
Если правило нарушено и виновный должен понести наказание, но никто не виноват, нужно выпустить распоряжение, решили мы. И выпустили. Все на заводе: и сотрудники, и водители машин, и повара, и руководство, и закупщики туалетной и чертежной бумаги, и специалисты по алюминиевым заготовкам и медной проволоке, и добрые профессионалы на проходной, и даже служба безопасности – прочли (с обязательным ознакомлением под роспись) о том, что нельзя, потому что не положено, но был герой, который сделал, и исключение только подтверждает незыблемость правила. Справедливость была восстановлена.
После семи вечера важные и срочные поручения я больше не выполнял никогда.
Мария Карайчева. Илюша и камни
Иногда Илюша вырывается домой пораньше. Приветливо скрипит паркет, заливается детская, дымит прокуренная кухня. Значит, опять пришел Юра – Лидин бывший, и сын его, Степа, тоже здесь. Куртка его летит с крючка прямо в руки. В крохотном кабинете поджидают мятые, с отпечатанными кругами от кофейных чашек или изрисованные детьми листы драгоценной бумаги. Илюша замахивается и несется, плывет, летит по ним карандашом. Сквозняк в метро, запах бензина, смех Лиды, вкус микстуры от кашля, стон качелей за окном, тени на шторах – все врывается в рисунок. Кружатся линии, вспыхивает пастель, мерцают сюжеты, совсем как воздух на улице. Илюше нужно секунд тридцать, чтобы сложить пазл из календарных цифр и событий, отличить ранний ноябрь от позднего марта – установить, где именно он застрял и когда в последний раз было лето.
Летом умер папа. Ушел, оставив вместо себя Илью.
Отец возглавлял фонд имени Илюшиного деда – мультипликатора с исполосованной лагерем судьбой. Созданные почти сто лет назад, его мультфильмы на несколько десятилетий провалились в архивные ямы, и позже, заново открытые, изменили мультипликацию. Сам дед после реабилитации еще читал лекции, сочинял сюжеты. Но рисовать раздробленные пальцы уже не позволяли. Не так много сохранилось его работ, зато тонны пленки с работами учеников. Все девяностые папа Ильи собирал, что осталось, в нулевые находил и терял инвесторов, в десятые выстраивал фонд и, дойдя до вершины, сломался.
И вот спустя девять дней Илюша в черной водолазке стоит в отцовском кабинете. Разглядывает собственное детское фото, фото с Лидой и фото их дочерей. Вспышка – и в рамке под пыльным стеклом темнеет водолазка.
Руководитель фонда. Кругом бумага. Ледяной, недопитый отцом чай. Пиджак на стуле – увезли в морг прямо из офиса. Композиция.
Время идет. Вообще ничего не трогать, не менять – как будто это не навсегда, и он вернется и вытащит меня, потому что ну не могу, не могу же я в этих стенах, с этим видом из окна, с этими бумагами – они лезут в кабинет без стука, без перерыва, проползают в дверные щели, летят с потолка. Все, что остается от смельчаков и бунтарей, охраняют слепые, оглохшие трусы, предводимые бурей бумаги. Входящие, исходящие, подписи, печати – белеют, рябят буквами, шуршат и заворачивают в себя Илью. А хочется только одного – схватить, перевернуть на чистую сторону и рисовать-рисовать-рисовать! Как дед…
Рассказать бы Лиде, да никак не поговоришь: то галдят дети, то опять этот Юра – откуда он вообще взялся – невротически сыпет анекдотами. Хозяйничает, готовит, смахивает пыль, вместе с ней вытряхивает самого Илюшу. Укладывает девочек спать, да и Лиду убаюкивает, все о чем-то шепчутся, или кажется? А я должен отцу, деду, потому что мертвых никто не защитит и нужно беречь их, отстаивать интересы, стол, фотографии на нем, себя, замершего в пыльной рамке. Нужно ценить жизнь, которая остановилась.
Объяснить бы это Лиде.
Наконец, он застает Лиду одну. На кухне. Хватает бумажный пакет, разглаживает его в лист, очерчивает силуэт жены – высокой, длинноволосой. Растерянной? Как жаль, крадется линия по ее щеке, что мы так редко, уходит линия с шеи вниз через плечо, бываем вместе. А ты, кажется, ползет по бедру, округлилась, и тебе идет. Я, кажется, беремена, Илюша. Как здорово, как же хорошо. Илюшин карандаш обводит большущий улыбающийся шар живота и ныряет в кудри. И, кажется, отец не ты. Завиток. Раз-два-три. А кто же, хочется спросить, но что тут спрашивать, чему удивляться?.. Спадает локон. А вы же вроде и разошлись, потому что у вас вроде не получалось. Вроде не получалось.
А теперь вроде получилось. Заштриховать. Так что ты прости, но это вроде как все. Дальше, конечно, берется кувшин и поливаются цветы – не у одного Илюши рот полон сухой земли. Круг лица, разинут рот, в который льется вода. Раньше я не делал автопортретов. Потому что я – копия деда. Подсушенная, уменьшенная, будто написанная по памяти. Сказать вслух? Я тебя не прогоняю, хочешь – живи тут. Ты не помешаешь. Мы тебя почти не видим. Переедешь в кабинет.
Вода иссякает. Вместо подоконника кувшин отправляется на стол. Смешно, я думал, что это я когда-нибудь сбегу от тебя – да, я тоже, я тоже всегда боялась именно этого, но получилось хуже. Прости. Балконный глаз глядит зрачком запоздалого вечернего солнца. Небо отвернулось – приоткрыв ровную матовую изнанку. Это потому что тебя давно нет с нами, Илюша. Иии – как струна, лю – вытянув губы, ша – растекается и шипит в животе. Ты как будто умер вместе со своим отцом.
Во дворе на лавке сидит Степа – Юрин сын. Сколько ему? Где его мать? Чем он живет? Илья садится рядом. Что там? – кивает на железную банку из-под печенья. Степа открывает: там внутри какие-то камни. И сквозь мутную воду: все дети с планшетами, а Степа с камнями – собирает их чуть ли не с двух лет, исследует… Сплошные тройки, друзей никаких и только камни на уме.
Хороший парень, похож на муравья. Нет переднего зуба – значит, ему около семи. Слушай, Степа, а ты не занят сейчас? Нет? А расскажи про камни. Что-то я совсем ничего о них не знаю.
Анастасия Волкова. Рациональная психотерапия
– Нервничаете много?
К такому вопросу я была не готова. У меня, быть может, немного судорожный вид, но не без причины: по моим подсчетам, именно сейчас пирамида из пластиковых фруктов начинает проседать под весом побеленной строительной пены. Пена имитирует взбитые сливки и была подсушена наспех. И даже если эта картина меня немного тревожит, – а я пять минут назад начала срывать в приемной бахилы, чтобы поехать в павильон, – все равно хотелось бы избежать настолько категоричных обобщений в анамнезе.
– Ну, – мямлю, – как и все…
– Какие все? Я вот не нервничаю, – пожала плечами усатая врачиха.
Предыдущего посетителя она отправила на экстренную госпитализацию с подозрением на экзему двенадцатиперстной кишки – он исходил кровью, и из кабинета его увезли на каталке. Ладно, один-ноль в ее пользу. Теперь к делу.
– Сориентируйте меня, пожалуйста, по лечению. Нужно что-то быстродействующее. Ну, чтобы когда плохо – сразу принять таблетку, и все.
У меня же не экзема. Даже у оператора, позавчера на спор выпившего жидкий азот, не экзема. Ему, правда, теперь нужно найти себе замену до конца проекта, а мне новые резиновые креветки из «Детского мира». И три дня, чтобы с нуля повторить макет праздничного стола. И какая-нибудь таблетка, наконец.
– Значит, так, – оборвала меня врачиха. – Чай я выпишу, желчегонный. Еще ферменты – помогают пищеварению. Но это скорее профилактическое, главное – диета.
– Но я и так ничего такого не ем.
Последнее, что я ела, – рис и немного воды. И предпоследнее тоже. Честно говоря, с трудом припоминаю время, когда я могла без последствий отважиться на что-то другое. Правда, несколько дней назад, когда заказчик показывал новый дизайн упаковки майонеза, я вынужденно попробовала каплю – но только для того, чтобы понять, в какой пропорции мешать ПВА и крахмал для съемок ролика.
– Очень зря, – поджала губы врачиха. – Вам можно все: и жареное, и жирное, и острое – если правильно кушать. Укусили, прожевали, ждете минут пять, следующий кусочек. Пауза. Часто, но мало. Ни тошнить, ни слабить не будет. Диета – это в том числе и способ питаться. Не набрасываться, а с выдержкой, так сказать.
Я закивала в такт ее односложной чеканке: ничего против не имею, знаю, практикую. В понедельник я, к примеру, с помощью лака для волос, фена и полного тюбика автозагара с маслом макадамии – что бы это ни было – три часа готовила куриную ножку. Еще сутки полежит в павильоне, и пройдусь девятым слоем. Выдержки мне не занимать. Только бы никто софит не включил – поджарится моя курочка, и придется лить майонез на крашенную анилином фибру. А она, будем откровенны, за листья латука сойдет только на общих планах.
– Анализы нормальные, гастрита, панкреатита и беременности нет, препараты не принимаете, – для виду врачиха перевернула листок в моей карточке. – Можно, конечно, провести аллергические пробы на пыльцу, там, злаки, орехи…
О, кажется, макадамия – это орех. Хорошо бы сделать его во всем виноватым.
– …но это лишнее.
Я потратила на анализы полсмены – вся съемочная группа шесть часов в носу ковырялась, на спор реквизит жрала – и рассчитывала, откровенно говоря, на большую отдачу. На внятный диагноз, например. Видимо, это как-то отразилось на моем лице, потому что врачиха со вздохом сцепила руки на столе:
– Я сейчас, вы уж извините, как детям на приеме скажу: еда – это не только белки и углеводы, маринованное, там, или на пару приготовленное. Еда – это отношение. В таких случаях, когда непонятно, от чего оно наизнанку каждый вечер выворачивает…
– И с утра тоже, – напомнила я.
– …с прогрессирующей динамикой, – ласково согласилась врачиха, – так вот, в таких случаях главное – не думать о еде. Это называется «рациональная психотерапия».
– Но я о еде вообще не думаю! У меня слишком много работы, – отвечаю совершенно искренне и чувствую, как к горлу подкатывает тошнота.
Дмитрий Смагин. Суперспособность
Сегодня утром Гоша въехал в офис на гироскутере под звуки имперского марша из «Звездных войн».
Гоша – кладовщик и грузчик в одном лице. В нашем отделении он стоит на самой нижней ступени служебной лестницы. В его подчинении только старенький погрузчик «Комацу». Целый день Гоша гонцает на нем, с легкостью перемещая на вилах поддоны с товаром в любую точку склада по горизонтали и вертикали, как ребенок – кубики.
– Димас, пойдем покурим.
– Я не курю.
– Ну, так постой за компанию. Дух перевести нужно.
– Ок.
Мы идем на улицу. Гироскутер Гоша несет под мышкой.
Пройдя сквозь коридорный сумрак, выходим на уличный свет. Внешне Гоша – вполне: рыжий, конопатый, в очках с круглыми стеклами и козлиной бородкой. Открытая, но беззубая улыбка.
Пока Гоша пускает колечки дыма, я пытаюсь освоить гироскутер. Ездить на нем не сложно. Все дело в равновесии. Трудно на старте, когда требуется в одно мгновенье поставить обе ноги на платформу и не упасть. Гироскутер ведет себя как живой. Стоит только оторвать вторую ногу от земли, он тут же начинает резко двигаться вперед, норовит скинуть наездника.
Гироскутер – это подарок себе любимому на День Р. Гоша – холостяк, живет один и впадает в детство. Жена от него сбежала, но не совсем. Примерно раз в год объявляется.
– В воде люблю потрахаться, – сообщил он мне как-то. – Когда жена последний раз приезжала, я отвез ее на озеро и прямо в воде…
– Давно приезжала?
– Прошлым летом. Недавно мужик ее новый звонил. Спрашивал, не видел ли я ее? Я сказал, что видел прошлым летом, когда отвез на пляж и прямо в воде…
Женщины Гоше требовались только для этого. Но была одна проблема. От Гоши воняло так, будто его потовые железы увлеченно работали над созданием единственного запаха, способного уничтожить весь мир. Пахло по́том и кошаками. Месяцами не стиранная рабочая одёжа была пропитана насквозь Гошиным духом. Офисные пташки в его присутствии от задержки дыхания розовели и пускали слезу.
Он же нисколько не стыдился своей особенности. Летом в жару любил зайти в офис по пояс раздетый – попить воды из кулера. Девушки кричали на него хором, чтобы убирался. Гоша смеялся и говорил, что на прошлой работе бабы вообще падали в обморок в его присутствии.
С зарплаты Гоша ездил на «минку», где снимал проститутку. Он оприходывал ее там же в «Жигулях», спрятанных на стоянке между фурами. После она, ни единожды удовлетворенная, угощала его кофе в придорожном кафе. Сперва я воспринял рассказ за очередную мужскую байку, но узнав Гошу в дальнейшем, как человека прямого и не склонного к вранью, поверил, что все так и было.
В декабре нас вывозили на корпоратив. Снимали на выходные загородный отель и собирали человек триста работников из разных городов под одной крышей. В прошлый раз по приезде нас распределили по двое. С Гошей никто не хотел жить, и его поселили одного. Прежде чем разбежаться по номерам, мы договорились через час встретиться в фойе гостиницы, откуда дружно проследовать в банкетный зал.
Я встретил Гошу возле лифта. Он был в костюме и галстуке, сообщил, что принял душ и надушился. Однако, даже не принюхиваясь, я почувствовал обычную вонь, но ничего ему не сказал. В дверях лифта мы столкнулись с блондинкой в красном платье. Спереди оно было полностью закрыто, но когда девушка прошла мимо, нам открылся вид на глубокий вырез от шеи до той части спины, которую и спиной-то уже не назовешь. Не отводя глаз, мы шагнули в лифт. Девушка вдруг повернулась и, чуть пошатываясь на каблуках, оглядела нас и сказала, остановив взгляд на Гоше:
– Здравствуйте, я из Питера.
– Пьяная в дым, – шепнул Гоша и нажал кнопку.
Внизу в ресторане уже начинался праздник.
Где-то в полпервого ночи я вернулся в номер. Моего соседа, нашего начальника, мы с Гошей приволокли пьяного часа два назад, и тот давно спал. Я разделся и лег. Уже сквозь дрему услышал из-за стены женские стоны и почувствовал знакомый «аромат». Розетка располагалась у самого изголовья.
– В питерском отделении у кладовщика двое грузчиков в подчинении, – услышал я от Гоши спустя неделю.
Мы стоим на складе под пожарным щитом. Гоша закуривает вторую и прихлебывает кофе из кружки. Я, освоившись, кружусь вокруг него на гироскутере. Мы продолжаем начатый когда-то разговор о суперспособностях: кто из нас какой хотел бы обладать. Уже неделю мы придирчиво перебираем их одну за другой и не можем определиться.
– Автогения – способность мутанта выделять любой химически ядовитый газ…
Возможно, именно в тот момент к Гоше начал присматриваться профессор Ксавьер. Отметил мысленным взглядом очередную точку на белом пятне промзоны.
Позже в окно я увижу, как Гоша с утеплителем на плече катится по складу на гироскутере на глазах у изумленного покупателя.
Мария Цирулева. Свидетельство
– И смотри, паспорт не забудь! Или его ты тоже уже потеряла?
– Как потеряю – так и восстановлю! Тебе-то какое дело?
– Мне вообще нет дела до твоих документов! Можешь хоть без них жить! Вот мои документы всегда в порядке, в отдельной папке.
– Поздравляю тебя!
– Но когда с меня требуют на работе твое свидетельство о рождении, а ты не можешь его предоставить…
– Да еду, еду уже, мам, не начинай снова!
Даша проверила в сумке паспорт, накинула коричневую кожаную куртку и скорее вышла. Настроение было дурацкое: субботнее утро, нет чтобы отдыхать после офисной недели, а ей ехать в ЗАГС, да еще мамино напутствие в дорогу. Как всегда, поругались. Она перерыла весь дом в поисках этого свидетельства, которое требовалось маме для оформления пенсии…
«Замуж надо скорее, чтобы с ней разъехаться», – думала Даша, подходя к троллейбусной остановке и щурясь от солнца. Замуж было не за кого. С последним своим парнем она разошлась пару месяцев назад, а нового еще не встретила. – «Двадцать три года – это еще ничего, – успокаивала себя она, поправляя растрепавшиеся на ветру волосы. – Большинство одноклассниц-однокурсниц тоже еще не замужем».
Троллейбус был почти пустой, она села на самое высокое место у окна и поплыла по Ленинскому проспекту. Просторному, нарядному, свежему – с веселыми рядами деревьев по обе стороны, с пешеходными зонами и маленькими дорожками-дублерами по бокам. С широкой лентой газона по центру, вместо разделительной полосы, на которой мелькали клумбы разноцветных тюльпанов – сиреневых, желтых, красных – как всегда в мае. Вдаль до горизонта тянулись сталинские восьмиэтажки из песочного кирпича с чуть покатыми серыми крышами. Где-то там впереди титановый Гагарин, взмывающий ввысь, сам – будто ракета, а за ним два изящных дома с башнями – въездные ворота в город. Но она выйдет раньше.
Даша любила шутить, что неравнодушна к Ленинскому проспекту, потому что это первая улица, по которой она в своей жизни прокатилась. Она родилась в Первой Градской, в начале проспекта, и, выписавшись с мамой из роддома, поехала вниз по всему Ленинскому до улицы Обручева.
А вот и мама, легка на помине. Даша выхватила из сумки готовый пуститься в пляс от оглушительного трека телефон. Открыла красную крышку.
– Да, мам.
– Ты уже в ЗАГСе?
– Нет, еду в троллейбусе.
– Тебе дадут квитанцию, ее надо оплатить. Сбербанк там рядом, в соседнем здании, тебе надо пройти немного назад.
– Да знаю я! По карте посмотрела! Почему ты держишь меня за идиотку?!
– Кто есть, за того и держу!
– Отлично! Пока!
Нет, это было невозможно. Разговаривать с мамой спокойно было невозможно. То Даша вспылит, то мама, то они обе – казалось, их раздражала сама необходимость общаться друг с другом, решать какие-то дела. «Скорее получить повторное свидетельство и больше с ней не разговаривать!» – решительно подумала Даша и вышла на нужной остановке.
ЗАГС находился на первом этаже одной из вытянутых вдоль проспекта восьмиэтажек. Возле него уже был припаркован длинный кремовый лимузин, украшенный спереди пластмассовыми золотистыми кольцами и искусственными цветами. Даша зашла в боковую дверь, где был архив, взяла квитанцию, сходила в банк, оплатила и вернулась к прозрачному стеклу архива с окошком посередине.
Девушка за столом что-то писала, в ожидании Даша стала рассматривать стеллажи за ее спиной. Там были книги. Много больших книг-альбомов, на белых корешках которых значилось: «Рождение 1973», «Брак 1958», «Смерть 1965». Множество разных дат, и везде слова «рождение», «брак» или «смерть». В Дашиной голове понеслись по Ленинскому проспекту с разной скоростью поколения москвичей второй половины двадцатого века. Как, интересно, приезжали регистрировать рождение в 1973-м? Наверное, на смешном желтом «Икарусе» с удивленными круглыми фарами. А брак в 1958-м? Должно быть, брали напрокат «Победу» – тоже с круглыми фарами и с вытянутым горбатым носом. Ленинский же был совсем пустой тогда, и «Победа» новобрачных могла никого и не встретить по пути. А свадебные платья? Чуть ниже колен, с широкой юбкой-колокольчиком?
Сотрудница архива принесла толстую книгу, на корешке которой значилось «Рождение 1986», открыла на нужной странице и прочитала:
– Отец: Емелин Александр Иванович. Мать: Емелина Марина Ивановна. Ребенок: Емелина Дарья Александровна, дата рождения: второе февраля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года». Все верно?
– Да, – тихо ответила Даша.
Даша смотрела сквозь окошко на черный чернильный каллиграфический почерк, которым были выведены имена ее родителей – ровно двадцать три года назад. Подумала, что их как будто потревожили после долгого сна: достали с полки, где те стояли неподвижно бог весть сколько лет, произнесли, озвучили – а последний раз они звучали в этих стенах как раз тогда, морозным февральским днем, когда папа пришел регистрировать ее рождение. Наверняка это был папа, который еще не развелся с мамой и не уехал в новую квартиру, – молодой, усатый, в цигейковом пальто, а мама осталась дома с ней, поздним ребенком-первенцем нескольких недель от роду. Даша представила свою неопытную маму в больших очках, как у мухи-цокотухи, по моде тех лет (она видела ее в таких на фотографиях). Как, должно быть, мама возилась с ней – крошечным запеленутым кульком, носила на руках, кормила, укачивала. Прислушивалась, бежала в комнату на каждое младенческое кряхтение, проверяла кроватку. Как мама осталась одна в их хрущевке-коммуналке, и все ее дела и мысли о маленькой дочке, и за окном береза в снегу, а папа поехал в ЗАГС.
– Да, все верно, – повторила Даша как будто самой себе.
Через несколько минут женщина протянула Даше в окошко новенький документ.
– Вот ваше свидетельство.
Даша вышла на улицу. Было ветрено, по небу ходили крупные ворсистые облака, и солнце то появлялось, то исчезало за ними. Ленинский проспект был свободный и пустой, субботний, майский. Даша пошла к остановке через сквер и вдруг заметила в свежей траве маленькие полевые цветы. Ей показалось, что когда-то давным-давно такие показывала ей на прогулке мама. Она видела эти невзрачные сиреневые в сероватых разводах цветы близко-близко перед собой, чувствовала, как неуверенно ставит рядом с ними ножку в крошечном коричневом сандалике, а мама крепко держит ее за руку.
Мария Мандлис. Звонок другу
До конца презентации еще пять слайдов (сравнительный анализ представленных методов, выводы, рекомендации, график работы), а на столе предательски жужжит телефон. Не подав виду и не запнувшись, Настя косится на экран – лишь бы не из детсада! Оттуда вечно звонят не вовремя. Начинают всегда заискивающе – только не волнуйтесь, все в порядке. Это означает, что Пашка ударился головой, обкакался или затемпературил, и опять надо извиняться и под насмешливыми взглядами коллег убегать с работы. Пожалуйста, не сегодня – она неделю готовила презентацию, на основе которой утвердят квартальный план. Нельзя, чтобы подобные решения снова принимались без нее!
– Анастейжа, у тебя телефон звонит, – ехидно подсказывает Фрэнк.
Настя кивает и, не сбавляя темпа, переходит к следующему слайду. Фрэнк и еще пять программистов сидят вместе с ней за продолговатым столом – она старше и опытнее их на десяток лет, но она единственная в комнате женщина, она говорит с акцентом и заканчивала университет в те давние времена, когда из каждого угла еще не талдычили как заведенные – машинное обучение, искусственный интеллект! Формально она их руководитель, но каждый день она приходит на работу в семь утра, обедает за компом и в полпятого убегает в сад за Пашей. А они неспешно подтягиваются в офис к обеду, вечерами рубятся в пинг-понг, потом идут пить пиво…
Телефон звонит снова, но это не из сада, это Алена. С чего бы? Это раньше, почти двадцать (о господи!) лет назад подруги созванивались каждый день, рыдали в трубку и, бросая все дела, мчались друг к другу через полгорода. О ком тогда горевали, давно забылось, а дружба осталась. Но сегодня Настя перелистывает слайды, и Алене придется подождать.
Алена раз за разом набирает Настин номер, как в то забытое время, когда количество неотвеченных звонков было секретом звонящего. Сережа, конечно, был прав. Он всегда прав. Твердил, что подруги ее – ничтожества и дерьмо, и все они одна за другой проявили себя именно так. Постепенно из подруг осталась одна Настя. Хотя разве это подруга, когда они виделись в последний раз?!
Вечно Насте не до дружбы, у нее целый день встречи и конференции, пиджаки-каблуки и вечный ноутбук в руках. Сын в саду с утра до вечера, Алена насмотрелась на таких детей мамаш-карьеристок – брендовая одежда, сопли до подбородка, обед из полуфабрикатов и в глазах пустота. Сережа считает, что детям лучше с мамой, а женская карьера – баловство. Он понимающе хмыкнул, когда Настю бросил муж. Зачем мужу дома программист, если с работы приходится возвращаться в пустую квартиру к пустому же холодильнику, а у ребенка каждый месяц новая няня?
Алена отрешенно укачивает свою младшую – Сонечку, набирает номер и сбрасывает, и снова набирает, а Настя не берет трубку. Торчит на своей драгоценной работе, и до Алены ей дела нет. Сережа снова оказался прав. Но вчера Сережа сложил свои вещи в чемодан и ушел, и Алене необходимо кому-нибудь об этом рассказать. Просто произнести вслух. Чтобы наконец поверить.
Настя заводит машину и трогается, не дожидаясь, пока прогреется двигатель. Бывший муж рассердился бы, но к черту мелочность и расчетливость! Она достаточно зарабатывает, надо будет, поменяет авто. К тому же она опаздывает – Пашка будет сидеть на стульчике последний и одинокий, смотреть серьезно, без укоризны. «Извини, мама опять опоздала…», начнет она, и он привычно подхватит: «Я знаю, на работе было важное совещание». Всепонимающий родной человечек. Конечно, домохозяйкам легко забрать ребенка пораньше – сварила с утра борщ и весь день свободна. О, эти заносчивые матроны в трениках и кедах на босу ногу. Заседают в комитетах, волонтерят на каждом утреннике и снисходительно шлют ей фотографии по имейлу. Она – всегда и везде изгой. Гадкий утенок. В универе шутили: «Женщина-программист, как морская свинка, не имеет отношения ни к свиньям, ни к морю». Теперь опять, для коллег – она слишком мать, и недостаточно мать для кумушек вроде Алены… Алена! Надо ей перезвонить.
Но Алена перезванивает сама. Опять. Стряслось что? Не хватило детских комбинезонов на распродаже? Новый рецепт тыквенного пирога оказался неудачным? Или перевелись на нетфликсе сериалы? Как и зачем смешливая отличница Алена, самая креативная, самая подающая надежды, превратилась в скучающую хранительницу очага? Мужняя жена по иммиграционному статусу или состоянию души? Однажды Сереже станет не о чем с ней разговаривать.
– Настя, наконец ты ответила, Настя! Настя, я не знаю, что делать. Сережа ушел от нас. Совсем, навсегда ушел… Пятнадцать лет, трое детей, все перечеркнул, растоптал, выбросил. Куда я без него, без него я – никто, ничто! – бормотала Алена, слушая длинные гудки в трубке. Наконец раздался щелчок.
– Алька, давай только быстро, я прям с работы мчу в сад, уже почти доехала… Алло?
– …Настюш, ты помнишь, в субботу мы празднуем – Сонечке годик. Будут малыши и несколько детей постарше с мамочками. Ты придешь с Павликом?
Галина Бабурова. Прояви твердость
Грохнула дверь подъезда. Никита вжал голову в плечи. Не придержал, забыл. Но скандальная бабка с первого этажа – как там ее зовут, баб-Люся, что ли? – ругаться не выскочила, наверно, ушла куда-то.
Вторая дверь была открыта. Никита перешагнул порожек, помедлил у почтовых ящиков. В детстве ему очень нравилось заглядывать во все подряд, совать палец в круглые дырки снизу, проверять, есть там что или нет. Как-то раз мама заметила, что он шарит по чужим ящикам, и отругала. Сказала, что так делать некрасиво. С тех пор Никита проверял только свой. Ждал, что придет письмо от отца. Когда мама увозила Никиту в свой родной Белгород, то обещала, что папа будет часто ему писать и даже приедет в отпуск. Но ящик почти все время был безнадежно пуст. Изредка в него кидали только всякую ерунду вроде еженедельных газет и квитанций за квартиру. Иногда, чаще всего под Новый год, попадался желтый квиток – уведомление о посылке. Бабушка с дедушкой, родители Никитиного отца, слали из Красноярска вещи и книжки. Сверху всегда лежала открытка. На ней – мультяшный медведь или заяц под новогодней елкой, с обратной стороны – несколько поздравительных слов и подпись: «От бабушки с дедушкой и от папы». Мать каждый раз замечала:
– А почерк-то бабушкин! Тоже мне, отец! Даже открытку подписать ребенку тяму не хватило.
Что такое этот самый «тям», которого не хватало отцу, Никита не знал. Но понимал, что это плохо.
Вспомнив любимую мамину фразу, Никита с горечью хмыкнул. Наверное, этот самый «тям» передается исключительно по наследству, причем по мужской линии. Вот и у него сегодня, кажется, не хватило…
Странно в тридцать два возвращаться в тот самый подъезд, где прошло твое детство. Не просто к маме в гости, а навсегда. Ладно, не навсегда, а пока все не устаканится. «А там видно будет». Еще одна мамина фраза.
Что ж, в подъезде целый день не простоишь. Надо подниматься. У каждого своя Голгофа.
Маленький Никита одно время завел себе привычку громко топать, поднимаясь на пятый этаж, – скрашивал себе длинную дорогу. Он представлял, будто он – сказочный разгневанный великан, который только что вырвался из пещеры…
Оленька любила его сказки. Олька-фасолька. Олька-карамболька.
Марина хотела назвать дочку каким-нибудь необычным именем – Амалия или Беатриса. Никита стоял насмерть. Посмотри на нее, сказал он жене. Это же Оленька. Марина тогда уступила – в единственный раз.
Если бы знать, как все сложится. Может, и лучше было бы назвать дочку Беатрисой. Как она там, в Германии, с русским именем?
Интересно, быстро она освоится? Заговорит по-немецки, забудет отца с бабушкой…
Все повторяется, да? Кто бы мог подумать. «Он ничего не хотел от жизни», – сказала мать, когда повзрослевший Никита все-таки нашел в себе тяму спросить, почему они с отцом развелись. Может, Марина тоже о нем так думала? Только чего нужно хотеть? У них ведь было все, а главное – Оленька…
Утром мать бросила ему вслед: «Хоть раз в жизни прояви твердость!» Но что Никита мог сделать? Отказаться подписывать документы? И так было противно вспоминать, как презрительно Марина поджала губы, когда он спросил:
– Как там твой Гюнтер?
Гюнтера, конечно, звали иначе. Это Никита его так прозвал. Нового Марининого мужа. Мелкая, детская месть!
Мать говорила – не надо было отпускать Марину на работу, тем более в командировки, вот и доездилась. Но как можно куда-то не отпустить взрослого человека? Тем более Марина твердила, что дома зачахнет. Да и вообще. «Кто в силах удержать любовь»? Никита почему-то навсегда запомнил эту строчку. Еще с того дня, как они на уроке читали «Цыган» по ролям. Хотя он, кажется, читал за Алеко. Как там дальше: «Чредою всем дается радость, что было, то не будет вновь?» Ну-ну…
Никита вошел в квартиру. Мать стояла в кухне лицом к окну и даже не обернулась – старушка, старушка, повернись к окну задом, ко мне передом! Пошути он сейчас, вряд ли улыбнется, хотя обычно отзывалась на шутки легко и радостно. Притворно грозила пальцем, возражала: «Да мне всего пятьдесят шесть». Теперь вот закаменела. Стоит, дожидается приговора.
Она курила, одной рукой придерживая створку. В последний раз Никита видел, что мать курит, лет пятнадцать назад. В щель залетали мелкие снежинки. Кружились, плясали, оседали на подоконник. Никита прошел к ней, не разуваясь. На коричневом линолеуме остались мокрые следы. «Мама, я все подписал», – сказал он.
Арина Остромина. Теплое пальтишко
Если меня спросят, почему я хочу там работать, что я скажу? Что Макс снял отличную квартиру неподалеку? Очень трогательно, приготовьте ваши носовые платки!
В щель между шторами лезет серое утро, смешивается с желтым светом лампочки. По стальному полу галереи, куда выходит наше окно, стучат шаги. Они все ближе, и вот уже в замке скрежещет ключ. Это Макс пришел с работы.
– Привет. Помоги разобраться, – я открыла карту города. – Смотри, я сюда пойду.
Макс увеличил карту, начал перечислять улицы. Я торопливо допивала горячий чай, он больно царапал нёбо и казался безвкусным. Незнакомые названия свистели и приплясывали у меня в голове.
– Давай еще раз.
Макс продиктовал, я записала. Налево до конца нашей улицы, направо до собора, потом третья улица слева. За полчаса дойду.
Зашумела вода, падая на дно чайника. Макс спросил:
– Тебе не пора?
– Ой, да, я побежала.
Мягко закрылась дверь галереи, пролетело вдоль винтовой лестницы эхо шагов, переулок встретил меня бликами солнца на подмороженных лужах и шелестом шин по булыжной мостовой.
Холод пробирался в широкие рукава вязаного балахона, пощипывал локти. Вчера Макс смотрел старый фильм. Мужчина жалобно пел, что у него нет теплого пальтишка. А ведь и у меня нет! Если я получу эту работу, что я буду делать? Как буду жить в этом холодном северном городе?
А город уже захватил меня в плен, толкал в спину ледяным ветром, вел мимо старинных домов, безлюдных скверов, деловито меняющих окраску светофоров. Улицы чудили: пересекались не там, где нужно. Петляли, уходили в сторону, прятали таблички с названиями.
Полчаса давно прошли, но моей улицы нигде не было. Я не выдержала, позвонила Максу:
– Извини, что разбудила. Я опять заблудилась. Можешь посмотреть карту?
– Сейчас, – в трубке заскрипели ступени: кровать у нас под самым потолком, а ноут лежит внизу. – Ты где?
Я стояла на перекрестке, и табличка на доме не успела спрятаться, как все остальные, а висела на видном месте. Оказалось, я давно прошла нужный дом. Что за чертовщина? Я все время смотрела на стены: надписей с названием улицы не было. А теперь они висели почти на каждом доме и ухмылялись своими белыми буквами на синих жестяных мордах.
Но заблудиться я везде смогу, у меня талант. Кстати, о таланте. Без него меня на эту работу не возьмут. Ну, положим, он у меня есть. А вот теплого пальто нет.
Перед входом в нужный дом стояла темная фигурка, сгибала руку в локте, подносила ко рту, потом откидывала в сторону широким жестом. Курила. Я подошла ближе, девушка сказала:
– Поспеши, там уже начинают.
Дверь с улицы вела в небольшой зал с круглыми столиками, барной стойкой и длинными диванами вдоль стен. Как будто я в кафе зашла, а не работу ищу. За дальним столиком лицом к залу сидели мужчина и женщина. За остальными – мои конкуренты. Или будущие коллеги, это уж как повезет.
С одинокой вешалки в углу темным водопадом свисала одежда. Я бросила кофту на диван и села за единственный свободный столик. Мужчина порылся в бумагах и заговорил – рассказал о компании, потом начал называть фамилии. Мы, как в школе, по очереди поднимали руку – хорошо хоть, вставать не надо было – и представлялись. Каждому задавали много вопросов, собеседование затянулось.
Наниматели объявили перерыв и скрылись за дверью в конце зала.
Около барной стойки возник гибкий юноша в черном, больше похожий на мима, чем на работника социальной службы. Откуда он взялся? Не под стойкой же прятался. Бесшумно двигаясь, расставил чайники и чашки. Потом так же бесшумно выплыл из-за стойки с подносом в руках и раздал печенье. Я налила чаю, ощутила сильный запах жасмина – мой любимый! – и начала пить, обжигая язык.
Вскоре вернулись наниматели, назвали шесть фамилий. Включая мою.
– Остальные свободны.
Когда проигравшие ушли, нам подробно рассказали, что мы будем делать в ближайшие дни.
– Начинаем завтра в полдень!
Я накинула свой балахон, вышла за дверь. Декабрь обхватил мои запястья ледяными наручниками. Вечерние улицы стекались к рождественской ярмарке, россыпям сувениров и запаху глинтвейна. Гремела музыка, на нее нанизывались мои мысли: «завтра-в-полдень, завтра-в-полдень». Слоги незаметно изменились: «где-мой-город, где-мой-город».
За ярмаркой лежали тихие пустые бульвары. Они снова, как утром, начали петлять и сворачиваться в клубок. Редкие прохожие неохотно показывали мне дорогу, но это не помогало.
Я уже почти отчаялась, когда из-за поворота выскочил наш дом: тяжелая дверь, гулкая лестница, галерея вокруг двора-колодца, и вот я уже вставляю ключ в замок.
В квартире пусто, Макса нет.
Я быстро собрала сумку, положила ключ на стол, захлопнула дверь.
Через час у меня в сумке заурчал телефон. Макс.
[ты где?]
[в аэропорту]
[шутишь? что ты там делаешь?]
[улетаю. прости]
[что случилось?!]
Я начала писать: «я не готова к тебе переехать» – не то; «ты не дал мне времени подумать» – не то; «у нас разные цели» – опять не то. Я ничего не могу ему объяснить. Написала: «у меня нет теплого пальтишка» – и нажала «Отправить».
Андрей Евдокимов. Дамба
Холодная капля шлепнула по лбу и сползла в заросли недельной щетины. Храп прервался. Он разлепил лиловые веки и прищурился в потолок. В центре темного пятна набухала еще одна. Не дожидаясь, он откатился на другую сторону дивана и сунул ступни в пластиковые шлепки.
Высунулся в окно – напротив подъезда заливалась сигнализацией «БМВ». «Чтоб тебя, паскуда! Всю ночь орешь». Зажмурившись от майского солнца, задрал голову:
– Эй! Как тебя? Володя! Тьфу ты… Витя? Вы меня заливаете!
Молчание.
Бурча под нос, он прошоркал мимо заклеенного пожелтевшей газетой «Труд» телевизора. Остановился в коридоре, прижал с силой плешивую изоленту – обои отходили. Не помогло. Только сейчас он заметил, что стоит в луже.
На кухне японская красотка под надписью December 1978 подмигнула ему из прямоугольника календаря. Жирная изумрудная муха ползала по обведенной карандашом цифре 5.
Когда он соскребал пригоревшие остатки яичницы, из комнаты грянул «Союз нерушимый…». Грохнув сковороду в чугунную мойку, он ринулся к звонку, оставляя мокрые следы.
– Да!
– Валера! Это Наташа! Валер, не вешай трубку! Послушай меня! Нельзя так жить, Валера! Я тебе – знаешь что? – я тебе котенка достала, миленький такой, пушистый, рыженький! На днях завезу.
– Наташа? Какая Наташа?
– Валер, не пугай меня! Тебе нужно врачу показаться с твоей печенью. Я все сделаю…
– Наташа?
– Да, да – сестра твоя! Я на днях…
Он прервал звонок. Потом потыкал несколько раз в экран телефона:
– Ок, гугл! Ты меня любишь?
– Ну как вас не любить? В смысле, я, правда, не знаю как. Возможно, мне нужно что-то у себя отключить.
– Почему ты меня любишь?
– Сложно сказать. Наверное, больше всего меня подкупает ваша искренность.
– Ты мне друг?
– Конечно, мы друзья. Мы идеально дополняем друг друга. Как пельмени и майонез.
– Я красивый?
– Подтверждаю.
– Что ты любишь?
– Нравится мне, когда одетыми все по квартире ходят. Со мной беседу заводят. Это нравится мне.
– Сколько тебе лет?
– Дерево не тонет. Рукописи не горят. Технологии не стареют.
– Как ты думаешь, я очень старый?
– Точный возраст не скажу. Но выглядите просто потрясающе.
– Зачем я живу?
– Федор Михайлович Достоевский говаривал так: «Надо любить жизнь больше, чем смысл жизни».
– Кто на свете всех милее?
– Докладываю всю правду. Вы на 17 % милее, на 22 % румянее и на 19 % белее всех ваших ближайших преследователей.
– Ты любишь кошек?
– Мне нравятся кисы. Пушистые, мягенькие, тепленькие. Идеальное домашнее животное в условиях холодной зимы. Мяу.
– Мне холодно.
– А я никогда не мерзну. Меня согревает мысль о скорой встречи с вами.
Валерий долго жал кнопку звонка. Женщина средних лет с маской на лице вылупилась на него.
– Эээ… А Володя дома?
– Какой Володя? Нет тут таких… – она попыталась захлопнуть дверь.
– Витя! Виктор! Вы меня заливаете! Я ваш сосед снизу.
Женщина отпрянула внутрь квартиры. Приоткрыла дверь ванной. Осмотрелась.
– Вы что-то путаете – у нас ничего не течет. И уберите кошку – у меня аллергия!
– А как же… – его нос уперся в дерматин дверной обивки.
Поглаживая котика, он спустился к себе на четвертый. Из щелей не заклеенных рам сифонило, с подоконника свисали сосульки. Он поежился, посадил котенка на диван. Рядом пристроил мобильный.
– Сиди смирно, Самсунг. Сейчас принесу чонить.
Поскользнувшись на замерзшей луже, Валера удержался на ногах и пошел коньковым ходом на кухню, огибая тазы и ведра. «Во! Утром еще было – кот наплакал…» Кое-где по краям посудин вода тронулась льдом. Потянув на себя ручку «ЗиЛа», достал пакет «Домика в деревне», взял блюдце, и уже собирался… Из комнаты долетела звонкая фонема. Валерий заскользил обратно.
Мобильник сочился пузырьками на дне эмалированного таза. Котенок поджал лапки на диване.
Валера грузно сопел. Каустическая вода кусала руки. Он вхолостую жал на экран – телефон прощально моргнул и отлетел в свой телефонный рай.
– А говорила – дерево не тонет… Нееет!
Он схватил котенка за шкирку, распахнул окно и швырнул в декабрьскую пургу.
Звонок в дверь.
– Кого там еще несет!
Он покатил в прихожую, упал, опрокинул ведро. Матюгаясь, добрался до цели – из-под входной двери били струйки:
– Кто?
– Валерий Дмитриевич! Это врач, Владим… эээ… Виктор Петрович, участковый. Сегодня пятое. Вам сестра сказала?
Коченеющими руками он открывал замки. Едва последний язычок клацнул, дверь отлетела в сторону, и поток мутной леденистой воды повалил его навзничь. Волна стремглав накрыла его с головой, заполнила легкие, потом потащила в комнату, проникая в шкафы, ящики письменного стола, картонные коробки, выхватывая оттуда постельное белье, карандаши, бумаги, пожелтевшие журналы, закрутила в водовороте тазы и чайники, опрокинула телевизор «Темп», ударила о стенку, сорвала старые обои, поднимаясь выше и выше, пока не достигла люстры. Люстра выбросила сноп искр и утонула. Волны уже лакали потолок, когда оконные стекла лопнули, и каскады селя обрушились на стоящую внизу «БМВ», обдав уцепившегося за ветки продрогшего котика.
Элина Каплун. В настоящем моменте
– Давайте скорее! Опоздаете. Шапки с собой? Шлепанцы? Очки? Кроксы?
– Да!
– Полотенца, халаты?
– Да!
– Бабушка и дедушка шляпы взяли? Печет уже…
– А где они?
– Так, эта – бабушке, эта – дедушке. Все, езжайте давайте, опять опаздываете!
Смех, дедушкин топот, бабушкино причитание, снова детский смех. Машина всхрапнула. Гаражная дверь заскрежетала, двери хлопнули.
Настя прислушалась, дождалась, когда щелкнет датчик лампы, – уехали. Счастье! Есть полчаса, чтобы выпить кофе, открыть Facebook и ни о чем не думать, не отвечать на вопросы, не придумывать, чем всем заняться, и никого не кормить. Скинула халат, в майке и трусах уселась на диван, перед собой чашка кофе, три шоколадные конфеты (больше нельзя, дети засекут, что конфет мало осталось). Полчаса!
Пролетели щелчком. Котята, призывы, кто-то в отпуске, кто-то куда-то залез, кто-то что-то съел, «как отогнать лося в лесу? – поднять над головой дубину и орать, чтобы впечатлить лося размером».
«И когда мне пригодится это знание, как пугать лося?»
Хохот в чатике.
Скрип гаражной двери.
«Уже приехали!»
Настя метнулась в комнату, сняла халат, натянула платье. Фантики! Если дети их сейчас увидят, тут же потребуют выдать им по столько же конфет.
– Ну как поплавали? – сгребла фантики со столика и сжала в кулаке.
– Мам, у меня получился «флиптёрн»! – старшая дочь внимательно приглядывалась к маминому кулаку.
– Класс! Молодец. – Настя сжала кулак сильнее.
Фантики предательски хрустнули.
– И что это такое, «флиптурн»?
– Дедушка, ну это когда проплываешь дорожку, ныряешь, разворачиваешься под водой и отталкиваешься ногами!
– У меня все записано! Давайте на телевизоре посмотрим!
«Опять! Интересно, все полчаса детей снимали на телефоны или прервались хоть на секунду? Вчера у океана смотрели на детей через телефоны, сегодня в бассейне. Хорошо хоть книжку читают не через экран… Что за маниакальное стремление записать каждую минуту и потом смотреть видеоролики вместо того, чтобы общаться с детьми. Бесит!»
– Как тут, Толя, помогай. Хромкаст этот ваш, черт его разберет. Понапридумывали в своей Калифорнии.
Свекровь со свекром расселись на диване. Свекр скрестил руки на груди, готовый к просмотру. Свекровь положила руки на ноги, застыв в позе отличницы.
«Начинается…»
– Вот это Сонечка! Как плывет! Вооон как ногами молотит.
– Да, сейчас про Варьку включу. Варя-то не так хорошо ногами работает.
– Варе шесть лет, и она кролем плавает, недостаточно? – мрачно вставила Настя, представляя себе, как она снимает на видео действия родственников, а потом включает перед ними и комментирует, скрестив руки.
– Не, ну Варя молодец, конечно…
– Конечно!
«Молодежь от гаджетов не оторвать, живут в телефоны уставившись. Ну-ну».
Варя подошла к маме, жестом показала, что хочет поведать секретное. Настя наклонилась.
– Мам, а можно мне то же самое, что у тебя в руке?
– Можно, но пообещай съесть обед! И сестре возьми, – прошептала Настя младшей дочери.
«Ну как ей отказать после такого просмотра», – Настя оправдывала очередное нарушение ею же установленного правила, доставая посуду из посудомоечной машины.
– Бабушка, а хочешь я тебе покажу, как мы «майндфуллнесс» в школе делаем? Ну медитируем.
– Сонечка, это как?
– Это, бабушка, когда ты в настоящем моменте, а не в телефоне.
Часть 4. Скорость
Анна Тульская. Третий лишний
После первого бокала наш тихий Кирюха становился душой компании. Шутил, пародировал кого-то, но по-доброму, веселил нас, в общем. Сам особо не смеялся, но поглядывал с ожиданием: оценим мы или нет.
После второго бокала шутить продолжал, но как-то расслабленно, что ли, никому уже ничего своим юмором не доказывал, откидывался на спинку кресла да рассматривал нас. Будто даже с удивлением. И крутил вечно на пальце брелок свой, свисток боцманский.
А вот третий бокал выпивал, и чудил, бывало. В тот самый раз тоже ведь три бокала выпил.
Ну, как чудил, однажды вот заплатил за нас за всех в кабаке и тысячу официантке еще оставил. Мы-то знали, что последние отдает и что от Ирки дома ему влетит. А он довольный стоит: ворот своей рубахи расстегнул, манжеты закатал. Как сейчас помню, ведь он обычно аккуратный такой, на все пуговицы снизу доверху застегнут. Или как-то после трех бокалов в круглосуточный магазин техники рванул. «Иринке своей, – говорит, – подарок куплю». Хлебопечку выбрал, дорогую. Девчонки потом от Ирки слышали, как ему влетело: за деньги потраченные, это понятно. Так она еще обиделась на него, говорит, хлеба я тебе, что ли, не покупаю, что ты мне бандуру такую притащил. Вот так и чудил. Чтобы драку устроить или ввязаться в какую-то перебранку – такого себе не позволял. Никто от него никаких странностей и не ожидал. Порядочный, славный парень, работа хорошая, жена вот, интересная. Все как у людей. И что его тогда переклинило?
Мы обычно раз в месяц собирались, выпивали, смеялись, обсуждали что-то. Иногда с женами, подругами, Ирка с Кирюхой не часто приходила. Ну она занятая у него, если не на работе, так ездила все куда-то. И путешествовать любила. А Кирюха-то наш больше домосед. Ирка его сначала все по заграницам возила, но потом, видно, экономить решила. Все равно ему не интересно. «Это не то все. Мне бы родину свою узнать», – оправдывался он перед нами. Да и на нашу встречу его вытаскивать приходилось.
В общем, встречались мы, один-два бокала выпивали, до третьего редко доходило. А в тот раз он выпил три. Мы сначала и не поняли, что не так что-то. Потом из наших кто-то вспоминал, что чудной он был, вертелся все, крутился, в конце вечера брелок его, свистульку, под столом нашли, уронил, видимо.
Как тогда было: допил Кирюха третий бокал, деньги достал, положил на стол, поднялся, уходить собрался раньше всех. Ушел, особо не попрощавшись, в начале одиннадцатого. А в третьем часу ночи звонит мне Ирка его, где, кричит, Еремеев. Спросонья ничего не понимаю. Дома, говорю, Еремеев твой. А его дома нет. Как от нас тогда ушел, так и не приехал домой. Я мужикам звоню – никто ничего не знает.
Мы наутро все участки полицейские объездили, больницы, морги обзвонили. Пусто. Ирка сначала все маты сложила на нас и на него. А на второй день тихая стала, по двору все ходит, теребит в руках шарф свой клетчатый, а слез и нет.
А через три дня его в Горохово нашли, в деревне за сто километров. Живого-живого. То ли увидел кто (у Ивана нашего там бабка живет), то ли Ирка туда сама поехала. Как-никак родная душа, знала, где муж мог быть. Говорят, родственнички его в той деревне раньше жили, правда, дома никакого не осталось. А Кирюха был в пристройке у рыбака, взгляд как у безумного, на рубашке, говорят, ни одной пуговицы не осталось, все поотрывал. Ирка к нему кинулась, а он ее увидел и давай кричать: про дом, речку, лес, тишину. Деда Егора да бабку Шуру вспоминал. Про боцманов, про свисток было что-то. Живу, мол, не своей жизнью – вот такое выдал ей. Но кто его знает, как на самом деле было. Мне это Иван рассказывал, ему – другой кто-то.
Я потом Кирюху спрашивал, что случилось-то с тобой тогда? А он мне и отвечал: «Третий бокал был лишний». Вот как. Оно и понятно, что лишний.
Светлана Перелыгина. День аиста
В коридоре на столе стоит приемник, детский голос на мотив «ландыши, ландыши» поет: «Маугли, Маугли». Рядом с приемником лежит лист, на котором в столбик записано несколько фамилий с телефонами.
Заходим в группу с табличкой «Морячки» на двери.
– Да это у нас «День аиста» сегодня, – объясняет воспитательница.
– У вас какие-то мероприятия запланированы?
– Да какие там мероприятия. Это государственное. Они думают, кто-то их, – показывает на Юру с Рустамом, – возьмет. Вы потом тоже запишитесь, ладно? А то у нас тут инспекция сегодня.
Таня помогает воспитательнице одевать Юру. Мы с Ирой снаряжаем Рустама:
– Рустамчик, какая куртка у тебя красивая, ты прям как барин!
Рустам улыбается. Он знает, что его одевают на прогулку, и очень рад.
Юра, которого я с прошлого раза запомнила задумчивым и меланхоличным, сегодня тоже улыбается и вроде даже что-то напевает. Не зря сегодня, вопреки всем прогнозам, так радостно светит солнце.
Дверь в группу открывается. Входит девушка-администратор, с ней еще одна девушка, совсем молоденькая, в милицейской форме.
– Вот, тут на прогулку собираются. Всем здравствуйте! Вы проходите, – пропускает вперед девушку в форме. Та входит, пару раз быстро дергает носом. Ну да, кому-то только что пригодился памперс, бывает.
– Пойдемте дальше, в группу, я вам все покажу.
Воспитательница заговорщически шепчет: «Вот правильно говорят, хочешь изуродовать женщину – надень на нее форму». Мы улыбаемся, на нас нет формы.
– Света, ты тогда возьмешь Юру?
– Конечно!
Выдвигаемся: я с Юрой, Ира с Рустамом. Таня остается ждать Вику, которая вот-вот должна вернуться с процедуры.
Сегодня гуляем по территории, в парк решили не ходить. Юра все норовит засунуть руку в шерстяной малиновой варежке в рот. Сажусь перед ним на корточки, хлопаю в ладоши, шевелю пальцами, изображаю ладушки, в общем, всячески стараюсь отвлечь от такой соблазнительной и уже мокрой варежки. Он наблюдает с интересом. У Юры очень красивые глаза: большущие, голубые, а ресницам любая девчонка позавидует. Но мы тут не для того, чтобы на месте топтаться, мы гуляем. Толкаю перед собой коляску, а сама слежу за руками в варежках, чтобы вовремя перехватить на подлете ко рту.
Нарезаем круги, обходя здание, щуримся от солнца, раскланиваемся с другими гуляющими. Вот Рустам – рад прогулке и от восторга чуть не выпрыгивает из своей коляски, Ира то и дело успокоительно поглаживает его по плечу. Вот Андрюша (он из другой группы) – хмурится и, стоит сопровождающей его Юле чуть притормозить, громко и возмущенно кричит, требуя скорее катиться дальше. Смешливая Вика хохочет и над Рустамом, и над Андрюшей, и над нами с Юрой, наверное, тоже.
Убаюканный круговым движением, Юра сидит очень спокойно, руки на коленях. Тут левая рука начинает медленно подниматься. Останавливаю коляску, наклоняюсь. Косит на меня голубым глазом, хитро улыбается и быстро засовывает варежку в рот.
– Ну, Юра! Ну, зачем ты так? Разве она вкусная? Ты что, голодный? Каши мало ел? Скоро же обед!
Однако же обед действительно скоро, надо возвращаться.
По коридорам уже гуляют запахи еды. Кажется, сегодня запеканка. По дороге в группу опять сталкиваемся с девушкой в форме. Она выглядит немного растерянно.
– Юра, ты хорошо себя вел? – встречает нас воспитательница.
– Очень хорошо, – снимаю с худеньких ножек ботинки, потом шапку и куртку.
Воспитательница увозит Юру в группу. Я машу им в след: пока, Юра.
– А где его шкафчик?
– А вон там, – выпутывая Рустама из шарфа, Ира показывает на ряд маленьких разноцветных шкафчиков у стены. У меня в детском саду тоже такие были.
Беру Юрины вещи и несу в шкафчик. На желтой дверке с нарисованным зайчиком написано: «Костюченков Юрий. 16 лет».
Сергей Седов. Спиннер
«Трррррр»… Между большим и указательным пальцами крутится вертушка на подшипнике. Отлитая из ядовито-зеленого пластика, когда она замирает, на ее концах становятся видны три кругляша в виде футбольных мячей. Бессмысленная, бесполезная вещь. Но это очевидно только сейчас, а пару лет назад спиннерами болели не только дети. Взрослые мужики заказывали из Китая коллекционные модели: с подсветкой, с утяжелителями в виде шлемов Дарта Вейдера. Помню, начальник охраны, дагестанец Рустам, двухметровый бородатый дядька, где-то раздобыл спиннер с позолотой и, довольный собой, целыми днями крутил его в пальцах.
Два года назад наша с Жанной двухнедельная связь, вывернувшая мой мир наизнанку, трещала, как гнилая тряпка. Нам стало скучно друг с другом. Но как? Как вообще может быть скучно хоть с кем? Каждый человек – темный колодец неизмеримой глубины, дом тысячи комнат, но если ты не ныряешь в свой колодец и боишься дверей, то что ты сможешь показать другому?
Пятнадцатое августа могло стать последним днем нашей пары. Снимая ботинки в ее прихожей, я спрашивал себя – зачем я здесь? В глазах Жанны плескалось недоумение. Она сделала движение, словно хотела пожать плечами, но удержалась, повернулась спиной и ушла в кухню, где голосил телевизор.
Жанна скучала, глядя в экран. Зефир, что я принес, оказался безвкусным. Я грыз крекер и подбирал слова.
– Знаешь, – выдохнул я, отодвигая чашку, – я пойду. Нет смысла…
Меня прервали. В кухню влетел хмурый мальчик с джойстиком от игровой приставки в руках.
– Виталик, – вскинулась она, – я же просила тебя быть в комнате, когда у меня гости. У тебя есть приставка, ну и играй.
– Мам, кнопки залипают, – он поднес джойстик к ее лицу. – Видишь? Я прыгать не могу и приседать.
– И чем я теперь могу помочь? – она развела руками. – Надо аккуратнее обращаться с вещами.
«Мам». Получается, она прятала от меня сына. Боялась, что сбегу?
– Можно посмотреть, – я протянул руку. – Это от триста шестидесятого икс-бокса? Я починю.
Остаток вечера я просидел в комнате Виталика, в окружении постеров с незнакомыми мне персонажами аниме. Дважды разобрал и собрал джойстик и починил-таки. Следующие два часа мы провели, выясняя, чей ниндзя первым добежит до конца уровня. Жанна несколько раз заглядывала к нам, слушала наш хохот и снова притворяла дверь.
– Спорим, в этот раз я тебя сделаю! – выкрикнул Виталик, откидываясь на подушки.
– Спорим! На что? – откликнулся я, перехватывая джойстик.
Я намеревался предложить какой-нибудь фант, глупость, вроде дойти до кухни с мячом, зажатым между коленями: «я пингвин, несу яйцо». Но Виталик сверкнул глазами и протянул руку.
– На спиннер. Я выиграю, ты покупаешь. Если ты – я. Не думай, у меня есть деньги, я откладывал.
– Не вопрос, – я разрубил пожатие левой рукой, подтверждая спор.
Перед самым финишем мой ниндзя позорно свалился в яму.
На следующий день я заказал на китайском сайте спиннер с утяжелителями в виде футбольных мячей. Запоздало подумал, что надо было поискать модель с анимешной символикой. Но когда я прислал ссылку Виталику, он завалил меня восторженными смайлами и восклицательными знаками. «Это супер! Такого ни у кого в классе нет!»
Две недели я каждый вечер приходил к Жанне, приносил пастилу или печенье и успевал выпить чашку чая, прежде чем Виталик начинал тянуть меня за рукав: «Пойдем, пойдем!» Мы играли в приставку, собирали странные здания из конструктора, я научил его пользоваться паяльником. Провожая меня, она закусывала губу, но Виталик скакал вокруг, и она молчала.
Посылка пришла тридцать первого августа. Я забрал ее на почте и полетел к Виталику. Она открыла дверь, но не посторонилась, смотрела на меня в упор, пока моя улыбка не увяла.
– Как ты думаешь стать ему отцом, не становясь моим мужем?
Я понятия не имел как. Но надеялся: как-нибудь утрясется. Ха.
– Не приходи больше, – отчеканила она, захлопывая дверь.
В конце концов я сдался. Бумажный пакет из Китая два года провалялся за шкафом. Я нашел его случайно. Ядовито-зеленая вертушка на ладони – как удар под дых. Я зажимаю спиннер между большим и указательным пальцами. «Трррррр»… Два года – в пыль.
Напротив их подъезда – детская площадка. Я жду с шести. Первое сентября: он пойдет на линейку. Мелкий дождь, дети с цветами. Виталика нет. Переехали? Он появляется, когда я собираюсь уходить. Я едва узнаю его – с этим ростом, с этими дредами. С дредами!
Я поднимаюсь и делаю шаг навстречу, сжимая спиннер за спиной. Вспомнит ли он меня?
Он замечает меня, когда между нами остается пара шагов. Он смотрит на меня в упор, и я не понимаю, узнал или нет? Его лицо мрачнеет, он требовательно тянет руку, и я вкладываю в нее спиннер. «Трррррр»… Виталик раскручивает его, и тот превращается в скопище дрожащих колец. Прячет спиннер в карман, совсем по-взрослому протягивает руку, я жму ее. А ведь эта встреча могла бы стать последней. Потому что нельзя верить тому, кто ведет себя как отец и при этом не выполняет своих обещаний, даже спустя два года.
Ольга Баринова. Липовый мед
Эля вошла в дом, включила свет в прихожей и позвала мужа по имени. В доме было тихо. Обычно в это время Сережа ждал ее возвращения из студии, слушал свой любимый «Procol Harum» и пил красное полусухое. Студией он называл маленький сарайчик три на три в дальнем углу их огромного яблоневого сада. Когда они купили землю, там, под неровно уложенным шифером, хранились какие-то грабли и пыльные мешки, забытые прошлыми владельцами. Но потом Сережа провел туда электричество и назначил развалюху Элиной студией. Прорубил несколько больших окон, чтобы было много света. Ведь скульптору нужен дневной свет.
Сережа спал в гостиной на желтом продавленном диване. Он лежал на животе, свесив левую руку до самого пола. Эля снова тихонько позвала его. Подошла поближе и заметила, что щека над рыжей бородой и краешек носа были черными, будто переспелая вишня. Она затрясла Сережу, закричала. С кухни прибежал пес. Эля с трудом перевернула мужа и приложила ухо к его рту. Тишина. Тогда Эля начала бить кулаками по его груди, делать искусственное дыхание. Пока колошматила по неподвижному Сережиному сердцу, надорвала себе связки в левом запястье. Но боли не заметила. Позвонила в местную «Скорую». Ближайший пост оказался за шестьдесят километров, тут, в горах, люди не болели, жили долго. С вайфаем и спутниковым телевидением, но без «Скорой». Стащила его, рыча от натуги, еле-еле затолкала в старенький «Опель». Повезла. Пес сидел рядом. Сережа лежал сзади. Эля тихо скулила от страха.
Заключение о смерти выдали не сразу, вскрытия не было. Старый врач сказал Эле: «Хорошая моя, ну какая теперь уже разница, от чего у него остановилось сердце!» В больнице ей дали какие-то таблетки, чтобы она могла поспать. Пока Сережа неделю лежал в большом больничном холодильнике, Эля успела сообщить его детям и написать пост в Фейсбуке и Телеграмме. Сережу многие помнили и любили, на его канал были подписаны тысячи человек. Когда-то у Сережи были частые выставки по России и за рубежом, неплохие деньги. Но потом он бросил все: детей, друзей, картины, квартиру-мастерскую на Чистых прудах, развелся с женой и уехал на юг. Там, в Краснодаре, он познакомился с Элей, начинающим скульптором, они расписались через пару месяцев после знакомства и умчали жить в Абхазию. В Абхазии Сережа так ничего и не написал. Завел пчел и породистого пса, много читал, сделался фермером и начал продавать горный липовый мед и яблочное варенье; следил, чтобы Эля лепила каждый день, не ленилась. А потом взял и умер.
На четвертый день после Сережиной смерти Эле позвонила его бывшая жена. Велела непременно кремировать, на Николо-Архангельском очень тесный участок, и войдет только урна. Эля было возразила, что ближайший крематорий в Адлере, а это двести километров в одну сторону. Но бывшая прервала: «Элла Александровна, это не обсуждается!» И Эля поняла, что ей не выкрутиться. Бывшую жену Сережи Эля видела всего однажды, в самом начале, еще в Краснодаре. Она как-то утром ворвалась в их с Сережей съемную квартиру, громко кричала, Сережа вытолкал ее на лестничную клетку и ругался там с ней минут десять.
Бывшая и дети приехали вместе. Осмотрели дом, спустились в подвал, зашли даже в Элин сарайчик. «Картин нет», – тихо прошептала Эля. Пес радостно крутился вокруг Сережиных детей и пытался облизать им руки. Бывшая начала расспрашивать, жаловался ли Сережа на что-нибудь перед тем, как умер. Эля вспомнила, что у него побаливала рука. Бывшая сказала: «Ну вот! Тромб! Пил много! Кровь загустела! А вы куда смотрели?» Эля молча протянула ей черную урну с именем и датами. «А собака?» – бывшая процокала на кухню, где пес мирно лакал из миски овсяную кашу. Резко бросила: «Я все обдумала, я забираю их обоих, Сережу и собаку! Сережа был бы не против! Детям нужна память об отце!» Эля было хотела возразить, что они с Сережей вместе купили щенка у знакомого краснодарского заводчика, и он, получается, их общий пес, совместно нажитый. Но потом представила, как бывшая начнет орать, и просто тихонько отвернулась, до крови прикусив нижнюю губу.
После того как все уехали, Эля легла отдохнуть и спала почти неделю, пока не кончились таблетки. А когда к концу шестого дня осеннее солнце начало заваливаться за дальние складки лохматых гор, она встала с желтого выцветшего дивана, надела кроссовки и вышла в сад. Мимо покосившейся беседки, мимо гудящих пчелиных домов, мимо яблонь с выбеленными стволами, по еле видной тропинке сквозь колючие заросли ежевики Эля забрела в дальний угол участка. Там она остановилась около невысокой песчаной горки, под которой спрятала своего Сережу. Села на влажную вечернюю землю и впервые за все эти недели засмеялась.
Татьяна Млынчик. Корпоративный чат
Понедельник
Специалист по рекламе: Коллеги! Сегодня состоится торжество по случаю отправки на пенсию нашего любимого Валентина Евгеньевича. Он трудится все десять лет жизни компании, а его общий стаж работы в электроэнергетике – больше 60 лет!
Бухгалтер: Ура!
Директор: Обязательно буду.
Главный инженер: Как это? А сдача проекта?
Валентин Евгеньевич: Насчет проекта не волнуйтесь. Я не на Луну улетаю. Буду на связи, хоть и на даче.
Специалист по продажам: О! А горячительное предполагается?:)
Директор: Коллеги, напоминаю, сюда – только по рабочим вопросам.
Валентин Евгеньевич: Ванька, будут напитки.
Бухгалтер: Понедельник – день тяжелый:)
Вторник
Специалист по рекламе: Вот фотки!
Специалист по продажам: Ой, может, не надо?:)
Специалист по рекламе: Иван, стыдно может быть только тебе. Как на работу встал?
Фото
Бухгалтер: Душевные картинки. Валентин Евгеньевич – красавчик.
Главный инженер: Сегодня закрываем монтаж трансформаторов в Металлострое.
Директор: Отлично!
Специалист по продажам: А мы подписали договор на перенос сетей с городским кладбищем.
Валентин Евгеньевич: Товарищи, всем спасибо! Было приятно видеть ваши дорогие лица. Надеюсь, не в последний раз. Еду на дачу.
Бухгалтер: Мы еще к вам заявимся!
Валентин Евгеньевич: Замечательная идея. У меня скоро смородина поспеет.
Директор: Коллеги, я тоже благодарю и напоминаю, этот чат: только для рабочих вопросов.
Валентин Евгеньевич: Простите, это все я. Всем доброго дня!
Специалист по продажам: И вам! Отдыхайте!
Среда
Директор: Жду всех в 14.00. Обсудим карту договора по кладбищу.
Главный инженер: Я на объекте. Прошу скинуть протокол.
Валентин Евгеньевич: Друзья, простите за вторжение. Но посмотрите только на мою малину!
Фото
Бухгалтер: Шик! Коллеги, в конце дня жду всех для выдачи зп.
Специалист по продажам: Валентин Евгеньевич, не мучьте жалких рабов бетонных коробок!
Валентин Евгеньевич: Ваня, а вы приезжайте, и сами все увидите!
Специалист по продажам: Приедем, приедем.
Директор: На часах 14.05, у меня сидит один человек. В чем дело?
Четверг
Валентин Евгеньевич: Друзья, извиняюсь, но не могу не поделиться впечатлениями. Сегодня ходил за земляникой и набрел на просеку ЛЭП в лесу.
Фото
Валентин Евгеньевич: Представьте себе! Эту линию мы проектировали в 1973 году. Я на стройку не ездил, дача тут появилась много позже. Теперь прикинул и понял – она! Шагают великаны-вышки через леса. Изоляторы как новые. Все-таки в Союзе на века строили. Не то что сейчас. Помните прошлогоднюю арматуру, Гоша? Буквально, картонная.
Главный инженер: Ого! Вот так раритет.
Специалист по продажам: Гоша, подойди, пожалуйста. Мне со схемами по кладбищу не разобраться.
Пятница
Директор: Сегодня провел встречу с инженером скотобойного холдинга. Будем работать. Скоро пришлют запрос расчета на проектирование.
Специалист по продажам: Успех!
Специалист по рекламе: Прошу быстрее оплатить счета по рекламе. Все сроки вышли, компания загибается.
Валентин Евгеньевич::):):) У кого что загибается, а у меня тут стройка!
Фото
Валентин Евгеньевич: Мастерю ветряной генератор.
Специалист по рекламе: Кайф! И сколько будет выдавать?
Валентин Евгеньевич: А все 5 кВт при хорошем ветре. Приезжайте пить чай, нагретый от ветряка.
Главный инженер: Я тоже пытался собрать как-то. Не вышло.
Директор: Коллеги, еще раз прошу не писать сюда по личным вопросам. Валентин Евгеньевич, при всем уважении.
Валентин Евгеньевич: Простите! Сказать честно, скучаю по конторе. Я человек не семейный.
Суббота
Валентин Евгеньевич: Сегодня выходной, поэтому позволю маленькое лирическое отступление и поделюсь-таки фото подключения моего ветряка. Других дачников по соседству нет, поэтому вот мой одинокий торжественный пуск! Ура!
Видео
Фото
Валентин Евгеньевич: Коллеги! Ау!
Воскресенье
Системное сообщение: Пользователь Директор удалил пользователя Валентин Евгеньевич из чата.
Понедельник
Специалист по рекламе: Всем бодрого начала недели!
Директор: Приветствую!
Специалист по продажам: Гоша, через час выезжаем на кладбище. Я там ничего не понимаю с устройством линии.
Главный инженер: Я в курсе не больше твоего. Нам Валентин Евгеньевич бы пригодился. Вы тут? Нам посоветоваться по укладке линии… Можно будет вам позвонить?
Специалист по продажам: Валентина Евгеньевича нет в списке чата. Он вышел, что ли?
Бухгалтер: Странно.
Директор: Коллеги, Валентина Евгеньевича из чата удалил я, чтобы не отвлекаться. После кладбища жду всех на планерке.
Директор: За В. Е. не беспокойтесь. Мы обязательно съездим к нему на дачу все вместе осенью.
Валентин Евгеньевич (Сообщение не отправлено. Доступ в чат органичен): Что-то случилось, и я больше не могу писать в чат. Мой ветряк заработал. Приезжайте пить чай. Мне здесь чуть-чуть тоскливо, но это ничего. Мы же ведь электрики и должны освещать все вокруг до самого конца, правда?
Через неделю в одной из деревень Ленинградской области на дне общественного колодца обнаружили тело старика, уснувшего навсегда. Его вынули и, за неимением родственников, отправили на самое большое городское кладбище.
Наталья Салтанова. Клен
Машины подъезжали волнами. Город, пульсируя светофорами, порционно поставлял покупателей. В паузах становилось сонно и тихо.
В тени остановки торговали всем, что выросло в садах. Возле двух пластиковых ведер с яблоками сидел на корточках худой мужчина в рванных тренировочных штанах и футболке. Лицо скрывал козырек потрепанной бейсболки, а седые волосы, собранные в хвост, лежали на спине серой паклей. Здесь его звали Клён.
Подъехала большая тонированная машина, из нее мячиком выскочил крепкий парень в спортивном костюме, схватил Клёна двумя руками за шкирку и как мешок с картошкой закинул на заднее сиденье, прыгнул следом, и джип уехал.
Подросток, сосед Клёна по рынку, написал прутом на дорожной пыли номер машины. Бабка мальчика шаркнула ногой, стирая цифры, и придвинула к себе ведра Клёна. Пришла новая волна покупателей – рынок разом загалдел.
Внутри джипа Клён низко наклонил голову и обхватил ее руками, но кто-то тронул его за плечо. С переднего сиденья ему улыбался крепенький сорокалетний мужичок в яркой рубахе.
– Я – Санек.
Машина въехала во двор особняка. Санёк повел Клёна к дому, горделиво показывая, где у него стоит беседка, где – баня и бассейн.
На веранде стоял празднично сервированный стол. Жена хозяина, Люба, пухленькая блондинка, подняла высоко брови и сдернула со стула белую подушку. Застежка-липучка, на которой подушка крепилась, противно затрещала.
Клён снял бейсболку, высокий лоб и залысины у него оказались белыми, незагорелыми, а ниже бровей лицо было темное от солнца, в глубоких морщинах.
– Ну, Клён, у тебя и ватерлиния! – засмеялся Санёк.
После обеда Клёна отправили в ванную. Он вымылся быстро, а потом рассматривал свою новую одежду. Долго мял в руках белоснежные трикотажные трусы, на резинке которых было вышито итальянское имя.
Клёна побрили, постригли, волосы уложили феном, теперь на его голове красовалась седая ухоженная грива. И «ватерлиния» не так бросалась в глаза.
– Порода! – Санёк показал большой палец.
Он привел Клёна в комнату и стал демонстрировать качество кровати, надавливая ладонями на матрас, словно делая искусственное дыхание.
Но Клён смотрел на стены, они были увешаны фотографиями в добротных деревянных рамках. Можно было проследить, как рос Санёк, как служил на флоте. Было много фотографий неулыбчивой женщины – матери Санька. Только на одном фото она улыбалась – юная и в брюках клёш.
Клён рассматривал этот снимок внимательно. Подошел Санёк:
– Завтра к ней на могилку съездим.
В комнату заглянул мальчик лет десяти.
– Сашка, именинник мой, – Санёк обнял его и, кивнув в сторону Клёна, сказал: – А это дед Саня!
Клён пожал ладошку Сашки.
– Ну, пошлите уже, – скомандовал Санёк. – Гости заждались. А тебя, Сашка, – твои подарки.
Во дворе Санёк зазвонил в рынду, собирая всех, затем жестом фокусника сдернул покрывало с непонятного сооружения стоящего в беседке. Небольшая барабанная установка, электрогитара, электрическое пиано и микрофон сверкали праздником.
Санёк подошёл к микрофону:
– Дамы и господа, сейчас прозвучит любимая песня моей мамы.
Он негромко запел: «Там, где клён шумит…» Сашка сел к барабанной установке. Люба была у пианино. Все посмотрели на Клёна. Он вышел, снял электрогитару с подставки, покрутил колки и улыбнулся грифу.
Со строчки «Говорили мы о любви с тобой» песня зазвучала.
Потом Клён играл Yesterday, Цоя, «Машину времени». Гости хором подпевали и топтались на «медляках», Люба танцевала по очереди то с сыном, то с мужем.
Гости стали разъезжаться, каждый попрощался с Клёном, а он в ответ только кивал седой головой.
Ночью Клён дождался тишины, не включая света, бесшумно натянул на себя футболку и старые штаны, сквозь мелкие дырки итальянские трусы мигали белизной.
В темноте фотографии на стенах казались узором обоев, когда он вышел из комнаты.
Клён бежал вдоль забора, как вдруг появился Санёк и побежал рядом.
– А я про тебя случайно узнал, – заговорил он, словно продолжая прерванный разговор. – Мама умерла, нашел ее дневник. Девичий, как дембельский. Песни, аккорды, фотки твои наклеены. Фанатка была. Цветными карандашами писала, что в честь тебя сына назовет.
Клён остановился, тяжело дыша, хватаясь за живот.
– Я проверил, ну не мог я быть твоим сыном, у тебя ходка за валюту как раз была, – говорил Санёк.
Клён резко наклонился, его вырвало. Санёк стоял рядом:
– А я-то уже привык думать, что ты мой отец.
Клён сделал несколько шагов вперед, застонал и упал, тень забора его тут же проглотила.
Санёк поднял Клёна и понес, держа перед собой, как ребенка:
– Потом решил, раз мать моя так тебя любила, то какая разница.
Санёк шел быстро, дыхание его сбилось:
– Зато у Сашки моего теперь есть дед. Есть что вспомнить. Естудей вместе пели.
Клён молчал. Санёк остановился, поправил свою ношу:
– Не привык ты к такой еде, вот и скрутило.
Во дворе Санёк устало сел на скамейку, поднял голову Клёна. Свет фонаря упал на лицо, оно было бледным, «ватерлиния» исчезла.
– Люба! – заорал Санёк, – «Скорую»! Бате плохо!
Варвара Глебова. Внеочередной день рождения дяди
Каждый месяц двадцать девятого числа мой дядя Макс устраивал себе день рождения. Он утверждал, что это ужасно несправедливо – родиться двадцать девятого февраля и что, раз судьба однажды и навсегда так его обидела, он имеет право сам себе устраивать праздник, будь то март или, к примеру, сентябрь.
Поутру дядя Макс брал красную бутылку и кусок сыра, или пакет зеленых бутылок и чипсы, а изредка – прозрачную бутылку и банку огурцов и шел на работу.
– Ты на них разоришься, братишка, – говорил ему вслед папа. – У тебя что, много лишних денег – каждые тридцать дней коллег поить?
– Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой! – кричал в ответ дядя, шнуруя ботинки.
– Дождешься, ага, – ворчал папа, но дядя его уже не слышал.
Возвращался он в такие дни позже обычного, веселый, вкусно, но немного душно пахнущий, и звал нас с сестрой к нему в комнату «праздновать праздник» – так он это называл. Сестра преподносила ему дурацкие каляки, которые рисовала накануне, и, запинаясь, читала стихи, а я вручал лучшую из своих бумажных моделек. Сказать по-честному, они были единственные удачные – те, что я дарил дяде. Остальные сразу рвались, или плохо клеились, или валялись недоделанные, и только за пару дней до двадцать девятого на меня снисходило спокойствие и сосредоточенность, так что получался настоящий деньрожденный подарок. Дядя Макс неизменно приходил в восторг, рассматривал, хвалил фюзеляжи и бушприты. Впрочем, Манькины каракули он тоже хвалил, уж не знаю за что.
Потом он торжественно ставил мою модельку на тумбу у кровати, а старую, с предыдущего дня рождения, возвращал мне. И точно так же обходился с рисунками – вешал новый в рамку, а старый отдавал. При этом зверски супил брови и говорил:
– Клянись, что положишь их в папку! Обещаешь?
– Обещаю, – хохотала Манька.
– Ну смотри. Не то… – дядя Макс включал Бармалея. – Закусаю!
И он набрасывался на нас с щекоткой, а мы норовили стащить с него носки – он уверял, что «пяточки – самое уязвимое место!» Потом мы резались в приставку, читали комиксы про черепашек, поедали конфеты, неожиданно найденные у него в шкафу, и, наконец, шли спать, получив напоследок ответные подарки: фломастеры – Маньке, новые альбомы с моделями – мне.
– Держи свои коралёты и вертобли, – говорил дядя Макс. – И не суйся ко мне за помощью! Что я тебе, дядюшка, что ли?
Но я, конечно, совался – не за помощью, так просто. Невозможно было к нему не соваться.
– Вы уже тут? Дайте хоть пожрать старому дядьке, – говорил он, когда мы встречали его на пороге.
Как-то мы с Манькой заспорили – старый он или не старый. Сестра считала старыми всех, кто закончил школу. Я же предполагал, что все устроено чуть хитрее. Аргумент, после которого Манька сдалась, прозвучал однажды тусклым февральским вечером. Папа сказал за ужином:
– Женился бы ты, Макс, и съехал от нас, а?
Я пнул Маньку в бок и шепнул: «Разве старые женятся?» И она понуро помотала головой.
– Непременно, – ответил дядя, картинно сюрпая супом. – Вот только найду девчонку, которая будет так же вкусно готовить, как твоя жена.
– Высока планка! – засмеялся папа, и мама спросила:
– Добавки, что ли?
– Это еще не все, – сказал дядя Макс. – Она должна быть беленькая вся, тонкая, как березонька, весить не больше пятидесяти килограммов. А то у меня руки слабоваты. И работу должна работать благородную, врач там или учительница. И чтоб смеялась над моими шутками и молчала, когда у меня плохое настроение.
– Да понял я, ты – не съедешь!
– Подожди-подожди! У нее еще вкус должен быть, образование художественное: чтобы с ходу отличила Микеланджело от Леонардо, например.
– Вот уж не думала, что для тебя это важно, – удивилась мама.
– Очень важно, – серьезно сказал дядя Макс. – Так что если встретишь блондинку худышку-учительницу, обязательно спроси ее. Запомни правильный ответ: «У Микеланджело повязка желтая и нунчаки, у Леонардо – синяя и меч».
После этого мы с Манькой несколько вечеров провели у школы, караулили учителей. Я надеялся высмотреть такую, как надо, – беленькую и тонкую. Думал, может, в старших классах преподает, но все они были старые, даже я согласился.
– Можно еще покараулить возле поликлиники, – предложила Манька. – Врачи же тоже годятся?
Мне почему-то стало грустно, и я разозлился:
– Да ну тебя, дура, дело же не в этом!
– А в чем?
– Ни в чем, ты не поймешь!
– Почему? – не отставала Манька.
– Потому что ты дура! – Не мог же я признаться ей, что сам не понимаю. – Пошли домой, пора делать подарки, скоро опять двадцать девятое.
У меня в планах был великолепный крейсер-авианосец с крошечными вертолетами на палубе.
Но двадцать девятого февраля дядя Макс не взял с собой никаких бутылок. Зато он, наверное, полчаса провел в ванной, я дергал ручку, чуть штаны не промочил, а ему хоть бы что. Вышел в белой рубашке и с мокрыми, гладко зачесанными волосами. Я рванул в туалет и слышал через дверь, как хохочет Манька, а дядя Макс растерянно спрашивает:
– Тебе не нравится? Разве я не красавчик из рекламы шампуня?
– Скорей уж подсолнечного масла, – хмыкнул папа. – Будто ты его на себя уронил.
– Ну елки-палки! А я хотел быть сегодня неотразимым.
Все в этот день было по-другому. Во-первых, он вернулся засветло. Во-вторых, от него не шел деньрожденный запах, а в-третьих, дядя Макс был грустный. Манька тянула его за руку в комнату, а он будто не замечал.
– Помнишь, в прошлый раз, когда мне исполнялось двадцать четыре, я ужрался с ребятами до потери пульса?.. Сутки тусовали. Когда из бара выгнали, по проспекту шатались…
– Помню, как ты вернулся на следующий день, – сказала мама.
– А в двадцать – одногруппники в общагу к себе затащили. На крышу вылезли рассвет встречать, голубям «Короля и Шута» пели…
– А сейчас чего? Не собрались? Не позвал никого?
– Представь себе, я и в те разы никого не звал, все сами. Ну и Анька организовала.
– Ах вот оно что, Анька! Березонька твоя. А сейчас она что?
– А сейчас – ничего. Кандидатскую пишет. Мы вообще-то давно не общались. Говорят, замуж собралась…
Мама сочувственно поглядела на дядю Макса.
– Суп кончился. Чаю?
– Валяй… Шестнадцать с дворовыми отмечал, папа стол в грузовом лифте поставил, так и катались. До этого – мама тоже каждый раз что-нибудь грандиозное устраивала: в двенадцать полет на воздушном шаре, ну и раньше тоже всякие аквапарки-зоопарки.
– Слушай, ну ты все-таки взрослый уже!
– Ну, если считать по состоявшимся дням рождения, то мне семь, – усмехнулся дядя Макс.
– А если считать твои постоянные отмечания?
– Двадцать восемь лет на двенадцать месяцев – триста тридцать шесть, значит, я уже старый маразматик… Но ты скажи, я разве многого хотел? Ведь ни одна собака не поздравила! Спросили только, че это я без угощения. А я, как идиот, весь год им вкусняшки таскал… Видно, я и есть идиот.
И он ушел к себе, так и не выпив чай, и плотно закрыл дверь. Я пошел в детскую, Манька запрыгала вокруг:
– Ну давай, ну пошли же, будем поздравлять!
– Не пойдем!
– Да почему? Он расстраивается, что его не поздравили, так пойдем поздравим!
– Отцепись, слышишь! Сейчас нельзя.
– А как же моя картинка? И твой креслер?
– Не креслер, а крейсер, дура. Крейсер-авианосец!
– Крей-сер-авиа-носец, – старательно прошептала Манька, бережно беря его со стола. Она всегда начинала шептать, когда боялась заплакать. – Если сейчас нельзя, то когда не нельзя?
– Никогда, – ответил я со злости и понял, что это правда.
– Может, попозже вечером? – Я ее еле расслышал, так тихо она шептала, и ничего не ответил.
Я взял авианосец у нее из рук и поставил к другим моделям. Им было уже тесновато на полке, и я подумал, куда я буду ставить новые, когда место кончится. Но это не понадобилось – я больше не клеил моделей.
Дмитрий Шишканов. Шушу
Время усмиряет в конце концов всех мятежных духом. Нестора оно запихнуло в серый квадрат, Джима – обнесло прямоугольником тусклых стальных ограждений совершенно ментовского вида. А Оскара тщательно оттерло от помады и как опасную рыбу-покемона поселило в куб толстостенного аквариума. Всюду теперь равные стороны и прямые углы. Скучно, девушки!
Поежившись под бесстрастно-яростным взглядом Фурье с лысым греческим черепом и отбитым носом, я отправился по гнутым дорожкам Пер-Лашез куда глаза глядят, размышляя, что в свое время накануне зачета по спецглавам высшей математики вполне оправдал бы неизвестного вандала. Да чего там – постоял бы на стреме. Шатался я, впрочем, не совсем бесцельно: выбирал аллеи, где побольше местных, ходил и подслушивал, пытаясь хоть немного расширить свой скудный запас разговорного французского.
Кажется, я попал на местную Радоницу: на многих могилах вполне по-русски копошились люди. Сметали скопившийся к концу февраля зимний сор, протирали плиты, высаживали низкорослые оранжевые цветы, похожие на ноготки. Одиночки были мне неинтересны: они занимались своим делом молча. Как, например, гостья одного из ближайших надгробий. Выглядела она классически до карикатурности: седые волосы без следа краски уложены в простую короткую прическу, большие очки в массивной оправе, короткий плащ перетянут в узкой талии широким поясом. Выставив у могилы целый набор разнокалиберных флаконов, она что-то отмывала, протирала, прилаживала. Время от времени отходила на противоположную сторону дорожки, зажигала сигарету и, сделав несколько птичьих затяжек, аккуратно гасила окурок в стеклянную баночку. Когда ветер донес запах ацетона, стала понятна причина таких дальних прогулок.
Задержался я в этой точке кладбища вовсе не из-за нее. Изображая пристальный интерес к заваливающемуся на бок склепу каких-то Пиньонов, я подслушивал парочку, угнездившуюся на лавочке по соседству. (Парижские влюбленные почему-то часто выбирают для своих rendez-vous старые кладбища. Кажется, никого здесь это не удивляет.) Совсем молодые, можно даже сказать – маленькие, они тарахтели безостановочно, прерываясь только на поцелуи. А я со своим «а-два» не понимал ни слова. Вообще ни одного. В какой-то момент мне даже пришла в голову безумная мысль, что они в курсе моего занятия и нарочно издеваются, бессмысленно шушукаясь. Потому что слышал я почти сплошь одно лишь «шу» на разные лады, а несколько раз совершенно отчетливо прозвучала русская «лапа». Бред какой-то! Солнце без предупреждения нырнуло в тучу, воздух мгновенно заледенел и сгустился – так, как это бывает в самом начале весны, цвета спутались и поблекли, лишь ноготки на могилах еще ярче загорелись светло-рыжим. С огромной ели за склепом тяжко сорвался здоровенный ворон и – нарочно! – пролетел над моей головой, едва не задев. Я вдруг представился самому себе злым духом, способным украсть счастье влюбленных, подслушав и поняв, о чем они говорят.
Стряхнув морок, я зашагал по аллее прочь. Неуязвимая парочка на скамейке продолжала свое занятие, отгородившись невидимой защитной сферой от разбитого на окончательные квадраты мира с его мрачными соглядатаями. Седая француженка уже ушла, и я подошел к могиле. Из темной прямоугольной глубины камня на меня смотрел, пряча за фельдмаршальскими усами улыбку, некий Вивьен Ланглуа. Судя по цифрам чуть ниже, смотрел он так уже без малого тридцать лет. А на ближнем краю оттертой до блеска плиты стоял небольшой предмет, круглый, светло-зеленый. Наклонившись, я понял, что это: маленький фарфоровый кочанчик капусты с тщательно вылепленными прожилками на твердых молочных листьях. Рядом желтел стикер: «Colle fraîche. SVP ne pas toucher». Нет, я и не собирался трогать.
Через месяц мы болтали в конце занятия с репетитором французского обо всяком.
– У французов довольно странные любовные прозвища, – заметила Алиса, записывая по своему обыкновению новые слова маркером на белой доске, – Если не знаешь, что к чему, можно подумать, что речь идет то ли о меню на обед, то ли о каких-то фермерских делах. Самые распространенные – это «мой кролик», mon lapin, и, в особенности, «моя капуста», mon chou. А когда кого-то называют mon chouchou, это высшая степень нежности, и дословный перевод тут не работает. Наверно, самое близкое по-русски – это «мое солнышко».
Маргарита Спиричева. Дядя альфонс
Когда я был маленьким, в нашем доме жил мужчина с таксой. Мы с мамой часто встречали его по пути из школы, когда он выходил из подъезда и, придержав для нас дверь, направлялся в небольшой садик, разбитый между домами.
– Опять этот альфонс пошел свою шавку выгуливать! – ворчала мама.
Она приводила меня в квартиру, кормила супом и убегала обратно на работу, а я забирался на окно и еще долго наблюдал за тем, как наши соседи прогуливаются по двору.
Они были очень похожи: оба вытянутые (сосед по вертикали, такса по горизонтали), носатые, хозяин – с загорелым лицом, а пес – с рыжей мордочкой. А совсем одинаковыми они становились, когда сосед наклонялся, чтобы подобрать принесенную таксой палку, и верхняя половина его длинного туловища оказывалась параллельной земле.
Вся эта сцена прогулки мне невероятно нравилась. Я даже начал разыгрывать ее по вечерам, а на вопрос, кем я хочу стать, когда вырасту, отвечал: «Я буду дядей Альфонсом!»
Услышав такой ответ в первый раз, отец поперхнулся, и мама подскочила хлопать его по спине.
– Это откуда он о такой профессии узнал? – тихо спросил у нее отец.
Мама сердито посмотрела на меня.
– Да это он на нашего соседа-альфонса насмотрелся. Который еще с таксой ходит…
– А с чего это ты взяла, что это альфонс?
– Ну ты подумай, кто еще посреди рабочего дня будет с собакой гулять?
– А вдруг он автослесарем работает в ночную смену?
– С такой осанкой – в машинах ковыряться? А ты плащ его видел импортный? А ботинки лакированные? А на стрижку его обращал внимание? Говорю тебе, альфонс!
Отец хмыкнул и продолжил ужинать.
В дядю Альфонса я играл таким образом. Не понимая, каким должен быть «импортный плащ», я надевал обыкновенный мамин, а ботинки густо мазал кремом для обуви. Этим же кремом я как-то намазал и волосы, надеясь, что они станут такими же черными, но, не сразу отмыв после этого лицо и шею, решил оставить прическу такой, какая она у меня была.
Таксой был диванный подлокотник. Поначалу я обматывал его скакалкой, но тогда подлокотник тащился сзади, и это было совсем не похоже на наших соседей. Тогда я нашел на балконе какую-то длинную железяку, просунул ее в папин галстук и повязал свободный край «собаке». Подталкивая подлокотник таким поводком, я совершал прогулку по коридору, обязательно наклоняясь под прямым углом, чтобы поднять с земли невидимую палку.
Изображать нашего соседа у меня получалось так убедительно, что при виде меня отец начинал хохотать и звал маму:
– Наташ, смотри, как похож Кирюха на твоего альфонса!
Мама отбирала плащ и галстук и отправляла меня учить уроки.
Затем они по очереди приходили ко мне в комнату и долго смотрели, как я делаю свои скучные упражнения, а потом вдруг садились на корточки, брали меня за руку и начинали уговаривать.
У мамы руки были мягкие и всегда пахли больничным спиртом.
– Кирюш, давай ты не будешь играть в альфонса, а будешь учить математику и станешь программистом. Это гораздо полезней, чем дома сидеть и собачонку выгуливать!
От папиных рук пахло то бумагой, то бензином.
– Это хорошо, что у тебя есть такая мечта, но лучше бы тебе найти настоящую профессию. Я вот в детстве мечтал стать автослесарем. А потом твой дедушка сказал, что нужно идти учиться на инженера. Я выучился и нисколько не жалею. Ремонта машин мне и с нашей «шестеркой» хватает…
Настоящую профессию я нашел в тот день, когда наш класс повели в ТЮЗ смотреть «Каштанку».
Сначала было очень скучно: мы пинали передние кресла, а в те минуты, когда наша классная увлекалась действием, били друг друга по голове программками. Вдруг на сцену вышел высокий мужчина и начал играть так здорово, что мы перестали дурачиться. Среди актеров, изображавших зверей, он единственный не кривлялся, смешно шутил и очень убедительно плакал, когда погиб один из персонажей. Я пялился на него до конца спектакля и никак не мог понять, почему его игра казалась мне такой знакомой.
Занавес опустился, артисты вышли к зрителям и поклонились – и только тогда в высоком мужчине я узнал дядю Альфонса.
Я схватил программку и стал быстро ее пролистывать, но не смог найти в ней знакомого имени. Я выбежал в фойе, где висели портреты артистов, – и там, среди сотни чужих лиц, снова увидел нашего загорелого и длинноносого соседа. Прочитав надпись под фотографией, я бросился в гардероб, а потом на улицу, почти не слыша, как орет на меня наша классная.
Родители ждали меня у театра. Я подбежал к ним и выпалил, что видел нашего соседа, что он замечательный актер, что зовут его вовсе не Альфонсом, а Борисом Ивановичем, и – самое главное – что теперь я хочу стать артистом.
– Артистом, альфонсом – невелика разница! – сказал отец, расхохотавшись.
Пока мы шли до машины, отец уговорил маму записать меня в театральный кружок. И только повернув ключ зажигания, с грустью произнес:
– А все же жаль, что наш сосед не автослесарь!
Валентина Кирьянова. Девушка спустилась с крыши
Девушка спустилась с крыши в подъезд, вызвала лифт. Постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом скользнула на лестничную клетку. Несколько этажей вниз: мимо облупившихся зеленых стен и перил, поручни торчат наружу ржавчиной кривых гвоздей. Резко остановилась, переводя дыхание. Из открытой форточки в пролете восьмого тянет осенней прохладой, на подоконнике махровый цветок в коричневом кашпо. Пол недавно вымыт и сохнет пятнами в прямоугольнике солнечного света. Здесь она опустилась на ступеньку, вместо сиденья устроила себе пузатый тканевый рюкзак, из которого прежде достала старую тетрадь.
На первой странице улыбается пластиковая метрика из роддома: Клочкова пол Д. дата 15.09.2000 время 12.14 вес 3488 рост 56. Дальше несколько страниц заклеены смятыми, а потом разглаженными чеками от покупок подгузников, бутылочек, пеленок, ползунков. Сквозь них просвечивают аккуратные строчки текста. Девушка пробует оторвать один из чеков, но сделать это невозможно, не повредив самой страницы. Наконец, она добралась до первой ясно читаемой записи.
29 октября. Володин, его посоветовали в регистратуре как толкового специалиста, выслушал так, как будто бы в этом нет ничего странного. Как будто каждая вторая к нему с такими мыслями приходит. Слишком большая нагрузка на психику. Сказал, держите рецепт. Попейте, чтобы восстановиться. Не знаю, не уверена, что хочу к колесам возвращаться.
30 октября. И педиатр сегодня туда же… Вам кто-нибудь помогает?
2 ноября. Такой день был хороший. Ходили на прогулку с Сашей и ее мужем. Довольные – десять недель срок. Смеялась над ними, ну наконец-то! Она дулась в шутку, мол, кто бы говорил, если со мной сравнивать – так у нее еще целых 8 лет впереди. Буду одежду им собирать, ты уже начинаешь вырастать из первых распашонок. Володин – молодец, похоже, таблетки помогают.
10 ноября. Испугалась до смерти… шорох, неужели в квартире еще кто-то есть? Оказалось, Саша. Не смогла меня разбудить, поэтому сама тебя накормила. Спросила где можно развесить постиранные пеленки. Да, она открыла своим ключом. Надо же, ей муж уже давно дубликат сделал.
20 ноября. Пол рассыпается под ногами на синие квадратики, крестики-нолики, буду резать, буду бить все равно тебе! играем с Сашкой в прятки, прячусь на кухне, там мать с отцом, и он в два раза выше ее, склонился у самого уха и орет – где мой чай? Сашка бежит, чай-чай выручай, – мать глаза на меня таращит… я исчезать начинаю, и руки у нее синие почему-то.
Проснулась, подушка в зубах. До утра лежала, не шелохнувшись, лишь бы ты не проснулась, не заорала
22 ноября. Звонила твоему отцу. Абонент недоступен. Абонент вне зоны действия.
23 ноября. Володин уволился, паразит. 24 ноября. Выкидыш. 1 декабря. Выбросила все ножи. 2, 3, 4, 5 д-е-к-а-б-р-я……….
Восемнадцатое декабря. Снова этот чертов день, каждый год один и тот же чертов день.
Какое-то декабря. Новый психиатр, молокосос. Гундел, гундел, гундел. Явиться обязательно через неделю.
Все еще декабрь, странно, мамы с площадки всегда уже идут домой, когда мы только выходим, что у них за режим такой, никак не пойму.
Дальше в тетрадь вложены больничные бумаги, согнутые пополам. Девушка разворачивает одну за другой, но никак не может разобрать почерк. Откладывает их в сторону.
18 февраля. Нотариус вытирает руки влажными салфетками. Уже пачку извела. Уточняет, что с момента подачи заявления в суд у меня еще будет возможность его отозвать. И даже в течение шести месяцев рассмотрения дела можно повернуть назад. Но не после вынесения решения суда, – голос ее плавится, заливает комнату изнутри. Слова крупными каплями стекают с потолка прямо мне на голову, – но не после вынесения решения суда!
Тише, пожалуйста, тише, ведь я не глухая. Шесть месяцев… один, два, три, четыре, – сто восемьдесят. Да, сто восемьдесят дней. Но не после. Холодная липкая ладонь сестры сжимает мою. Мы опять остались одни в целом мире. Как тогда. Нет, теперь остаетесь вы с ней.
За окном вдоль белой обочины дороги ее муж наматывает круги. Коляска звенит розовым цветом. Там в скафандре маленький космонавт. Добро пожаловать в этот мир, детка.
Больше записей нет.
Девушка закрывает глаза и сидит неподвижно. Только руки ее еле заметно скользят по поверхности листа, тихо-тихо, словно пробуя на ощупь лицо любимого человека. И бесформенная всеобъемлющая пустота внутри ее, постепенно, в такт медленному движению пальцев, которые отчего-то кажутся непривычно толстыми сейчас, обретает свой горизонт и свое дно, застывая острыми краями потрепанных страниц.
– Мам, алло, мам, привет. Давай к тете Ане на могилу съездим завтра, ладно, давай?
Павел Миронов. Трактор
«Беларус» – удобный трактор. Вася на нем уже три года работает. Правда, под конец смены от двигателя несет гарью, но это уж пусть механики смотрят. Вася – водитель. Ему что – баранку крути, по маршруту езди. Катайся себе и песни пой. Все равно трактор шумит так, что ни черта не слышно.
И Вася пел. Лучше всего шли военные песни. Про «Катюшу» или танкистов.
Сегодня Вася не поет: двойная смена. Холодно, маетно. Квартал, заросший пятиэтажками пополам с кленами, спит. Голуби на плоских крышах. Других птиц не слышно – улетели. Небо с утра светлое, без облачка, но солнце не греет: зима рядом. В кухоньках загораются огоньки и кипят чайники, а Вася уже почти сутки в кабине. Ничего не поделаешь.
Мать редко звонит, у нее и мобильника-то нет, но если уж набрала – значит, случилось чего. За этот год три раза звонила. Сначала умерла тетка, хоронили. Потом в Романово отключили свет. Навсегда, говорят. Вася тогда генератор привез. Теперь вот – третьего дня – Марта, деревенская коровенка, сломала ногу и околела. Мать звонила, звала на убоину, бодрилась. А Вася знает: ей без коровы никак, в Романово только молоком и заработаешь. Вот и получается, что одной смены мало.
Вася кружит по району. По документам он метет улицы, но длинный валик-щетка на его тракторе всегда поднят. Такие правила. «Как же я чистить-то буду без щетки?» – спросил Вася бригадира, когда только вышел на маршрут. «Дурак, да если ты эту щетку опустишь, мы ее через месяц уже спишем! Сто километров в день, не хочешь? То-то. Катайся и не болтай». И Вася не болтает.
Колесо наезжает на бордюр. Оцепеневший было Вася трясет головой. Осторожней, осторожней.
Маршрут всегда один: мимо магазина, через пустырь, во двор, вдоль гаражей, мимо школы, вокруг хоккейной коробки, к хлебозаводу, снова мимо магазина… Каждый круг занимает с полчаса, и каждый – особенный. Есть круг с шаркающими старухами в ватных пальто, есть круг для школьников и собак, есть круг греющихся иномарок, есть круг для проснувшихся алкашей.
Раньше, говорят, было проще. Мужики прятали трактора по гаражам и там выжигали бензин, подняв тракторный зад на домкратах. Слить горючее не давали пломбы, но у водителей хотя бы было время подремать, сыграть партию в нарды, а то и выпить. Теперь все строже: глонас-шлонас. Не пофилонишь. Минут пятнадцать разве. Спишут на помехи, это нормально.
Вася тормозит у магазина. Он задремывает, едва его голова касается жесткой спинки. Двигатель он не глушит. Васино лицо разглаживается: морщины и складки у носа исчезают, остается только незарастающая уже озабоченная борозда поперек лба. Густая щетина серебрится ближе к вискам.
Во сне трактор несет его через поля Ярославщины. Тучи собираются там, где Плещеево озеро сливается с небом. Нестеровка осталась позади, Кучино, Распутье… Он едет домой в своем «Беларусе», и тесный восторг поет у него в груди: столько дел он переделает с этим трактором! Грозная песня о полюшке-поле звенит над заросшими полями, а на затылке кожу стягивает от предвкушения.
Вася переключает передачу и видит, что уже весна, и что Романово ожило и раскинулось. Черные избы, упавшие когда-то у дороги, теперь поднялись, оделись в прежние краски, закурили кирпичные трубочки. А вот и мама – стоит на дороге и держит в руках его, Васину, чиненую рубашку из серой фланели и что-то говорит. Толстое стекло не пускает звуков, да и танковый рев трактора никуда не делся, но Вася угадывает ее слова.
Мужчина! Мужчина, проснитесь!
Вася открывает глаза. Снаружи темно. Сколько ж он спал? Внизу стоят какие-то люди. Вася отпирает дверцу и вдыхает холодный воздух.
– Глушите двигатель или уезжайте! Вы мешаете нам, мешаете! – Старуха с золотыми зубами, видимо, главная. За ней стоят еще какие-то люди: женщина с коляской, толстый старик в капитанской фуражке, молодой парень в тонком пальто, без шапки… Этот парень держит телефон на уровне глаз и не отрываясь смотрит в экран – снимает, значит.
– Ты чего? Зачем снимаешь? – спросонья Вася хрипит. В горле булькает что-то. Он делает шаг из кабины, и парень отскакивает.
– «Зачем» – на «Активного гражданина» вывешу, пусть штрафуют. – Голос у парня дрожит. – Пусть там проверяют, как вы убираете.
– Убирает он! Щетка поднята, я специально слежу, – кричит старик в фуражке, обеими руками держась за палку. – Ездят, ездят – а чего ездят? Толку – нуль.
– Ладно вы ничего не делаете, но так вы же мешаете! Понимаете, мешаете спать ребенку! – Голос у тетки с коляской тонкий, противный.
Вася запирается в кабине и медленно трогается. Он проезжает обычным кругом – пришел час продуктовых сумок – потом снова тормозит у того же магазина. Народ уже разошелся, только старик в фуражке дремлет на лавке.
Вася тянет за рычаг, и щетинистый валик опускается на асфальт. Рев трактора мешается с шорохом огромной метлы, скребущей выстуженный асфальт, и Вася тихонько подпевает им. Он выруливает на улицу и включает ночной прожектор.
Осталось пять кругов.
Ирина Жукова. Колыбельная для снега
Крик раздался рано, даже раньше, чем обычно.
Во сне мартовский снег летел вверх. Играла дедова свирель, а снег танцевал. А потом раздался крик, и сон облетел и истаял.
Была надежда, что дом, полный теней и древесного духа, научит этого ребенка спать. Куда там.
– Ты не жаворонок, Грохотун, ты какая-то неизвестная птица. – Саша разблокировала экран, подняла над лицом и чуть не уронила. – Пять утра! Превзошел себя.
– Нём!
– Да поняла я. Щас. – Кинув в сборный манеж пару игрушек, Саша вышла из натопленной спальни. Пол в ванной был ледяным – оставила вчера в окне щель, подперев створку стопкой журналов, да и забыла, умаялась за переезд.
Пока почистила зубы, ступни занемели. Саша глядела на себя в древнее пятнистое зеркало дубового умывальника, который дед выстрогал сам. Мерно шуршала щетка, гудел из коридора электрический щиток, пела за окном птица. И Саша вдруг почти вспомнила, почти почувствовала… Но закричал Грохотун, и мираж снова отступил.
Подхватив сына под мышку, она забубнила-запела ему что-то нежное, сбиваясь в ритме, и прошла на кухню, распахивая двери и включая везде свет.
– Не пой. Не пой! Нет! Папа пой.
– Папа не хочет нам больше петь, прости.
Лязгая кастрюлями и сковородами, Саша пыталась найти посудину нужного размера, чтобы сварить кашу. Не нашла, сдалась и взяла большую эмалированную миску, плеснула воды на два пальца, и с чувством грохнула ее на плиту.
– Шпах!
– Чтобы это ни значило, согласна. – Саша потерла себя по плечам.
У деда во всем были размеренность и порядок: в посуде и утвари, книгах и журналах, в инструментах, заполняющих полки. Надо только понять, где что. Саша не унаследовала, кроме этого дома, ничего – ни музыкального таланта деда, ни его способности обуздать хаос.
Больше всего Саша любила его свирели. Когда дед играл, мир становился четче, понятнее. «А теперь – плясовую!» – и все вокруг подчинялось его мотиву. И даже снег летел вверх.
Грохотун возил ложкой в тугой каше, другой рукой отстукивал сухарем по столу что-то замысловатое. Саша распахнула дверь на крыльцо. В поле еще лежал снег, и по краю его, там, где уже обнажилась земля, медленно ходили черные птицы.
Саша вспомнила, как в таком же марте до рассвета что-то читала под мерный перестук дедовых инструментов. Дед зашел к ней и, чтобы не разбудить домашних, позвал на крыльцо, показать новую, готовую свирель. И играл. Дыхание спящего дома, редкое уханье совы, тонкое пение одинокой птицы и редкий гудок ночного поезда. Саша, наконец, вспомнила и подхватила без слов эту мелодию.
Испугавшись, что Грохотун расскандалится, резко обернулась.
Он сидел совсем рядом, закутанный в ее кофту, и с ритмичным рокотом катал по полу яблоко с мятым боком.
– Пой. Мама, пой еще.
И она запела. А мартовский снег, вдруг поплывший над полем, дрогнул и полетел. Вверх.
Нонна Гудиева. Говóря
Привет, Тим!
Не волнуйся, я уже в Москве, в аэропорту, и совсем скоро буду дома, в Нью-Йорке, но мне не терпится с тобой поделиться.
За несколько дней жизни в деревне я отвыкла от цивилизации, там нет сотовой связи, и только теперь я могу написать тебе про свое приключение!
Десять дней назад, в Москве, после окончания моей стажировки, Оля, она будущий лингвист, предложила мне поехать с ней в лингвистическую экспедицию, в поморскую деревню – Ставреньгу.
Тим, у моей бабушки был давний друг, русский, родом из этих мест, они познакомились на фронте, во время Второй мировой, мы в семье хорошо знали эту историю – они переписывались, писали друг другу бумажные письма. Он несколько лет назад умер, близких у него не осталось, и бабушке не сообщили, кто его хоронил, есть ли памятник на могиле, а для нее важно было знать, что могила не заброшена. Бабушка всегда любила Россию, и только благодаря ей я говорю на русском без акцента.
И я решила лететь с Олей в Ставреньгу, чтобы найти его могилу…
Дорога заняла около трех суток – перелет до Архангельска, два поезда, 10 часов на уазике по бездорожью среди тайги, паром. С каждой новой сменой транспорта мне казалось, что я все больше проваливаюсь в прошлое.
Ставреньга похожа на лунный кратер в окружении полей, в этой деревне все избы будто водят хоровод вокруг ушедшего древнего озера. На домах, как паутина, растянуты рыболовные сети, а старые баркасы похожи на мертвых китов с обнажившимся позвоночником и ребрами.
Меня поселили у Матрены Федотовны, местной колдуньи, но, кроме страшных сказок и слухов, я ничего волшебного в ней не обнаружила, она живет вдвоем с сыном, вдовцом, Николаем, да летом к ним приезжает погостить внук Николая, Ванечка.
В деревне остались одни старики, молодежь уехала, но все помнят поморский говор, и мы с Олей обхаживали местных бабушек – Оля беседовала, а я писала на диктофон и стенографировала.
Меня в Ставреньге невзлюбили – еще никогда я не встречала такого безоговорочного отторжения. Сначала я решила, что меня не принимают из-за того, что я иначе одеваюсь, бегаю по утрам, не ем мяса и рыбы, а мои часы сигналят, когда пришло время размяться. Но нет, Тим, все оказалось гораздо хуже – меня не приняли потому, что я из другого мира, я чужая этим людям.
Матрена Федотовна каждый день готовила «жареху» – жареную треску, и как-то за обедом Ваня вдруг покрылся сыпью и стал отекать так стремительно, что я еле успела добежать до своей комнаты за таблетками, как у опытного аллергика, они у меня всегда с собой. Вернувшись с лекарствами, я увидела, как Матрена Федотовна поит Ваню своими колдовскими отварами. У нас завязалась нешуточная борьба, мы тянули Ваню в разные стороны, и когда глаза у него закатились, Николай, наконец, разрешил мне дать ему таблетку. Ваня быстро пришел в себя, но с тех пор они окончательно от меня отдалились, наверное, я пошатнула авторитет Матрены Федотовны.
На кладбище я решила заехать на обратной дороге из Ставреньги, оно было по пути. В деревне машина только у Николая, и он взялся меня отвезти на кладбище, а потом подкинуть к остановке автобуса.
В восемь утра на кладбище никого еще не было, пришлось ждать служительницу, она долго копалась в ветхих тетрадях – у нее нет компьютера, бумага рассыпалась под ее пальцами, наконец, она показала номер могилы на карте. Я уже сильно паниковала в тот момент – время поджимало, я знала, что автобус не будет меня ждать.
Северная часть кладбища была самой старой, она заросла высокой травой, кустарником, номеров могил совсем не было видно. Николай остался в домике служительницы, помощи ждать было неоткуда, и я решила действовать планомерно – продираясь по лесу из высохших соцветий, разросшихся кустов, подходила к каждой могиле и искала надпись, но трава застилала все. И тогда я стала руками рвать траву, осоку, вырывала с корнем, и мне открывались надгробия, заброшенные ограды и покосившиеся кресты…
Колготки сразу порвались из-за колючек, разошлись огромными дырами, руки и ноги покрылись царапинами, закровили…
Ситуация была совершенно неправдоподобной – американка, кандидат наук, в хорошей юбке, купленной на 5-й авеню, полола голыми руками сорняк на русском кладбище.
Спустя полчаса пришел Николай и закурил, мрачно на меня поглядывая, злился, что теряет столько времени. И тогда я, терпевшая все эти дни, вдруг позорно разревелась, стараясь не разгибаться, чтобы Николай не видел моего лица. А он встал напротив длинной череды могил и тоже начал выдирать сорняк, и так мы шли навстречу друг другу, пропалывая кладбище. Вдруг он выпрямился и крикнул мне: «Твой Горюнов, что ли?» И я побежала к нему, не выбирая дороги, через колючие кусты. А он ждал меня, разведя руками траву, открыв могилу. Там, на надгробии, сохранилась плохо видная фотография улыбчивого парня, похожего на Гагарина. Слезы у меня полились еще сильнее, а Николай обнял меня за плечи и сказал: «Не плачь, дочка!»
Тим, я уже скучаю по Ставреньге…
До встречи, твоя Лара.
Александра Бруй. Идеолог
С утра про Ефимова уже спрашивали трое. «Где он?», «Когда будет?» – весь день в предбаннике бывшего музея раздаются эхом вопросы, повисают в сыром квадрате комнаты. Его никогда нет, мы прозвали его Легендой не за умение убеждать – за почти мистическую неуловимость.
Пока мы дышим влажным мелом и штукатуркой, Легенда ищет спонсоров и защитников, заводит правильные знакомства, резво отстукивая в телефон все новости большим пальцем костлявой руки, обращая по пути в свою веру новеньких очкастых максималистов.
– О! Легенда уже пост накатал, – щурится в экран ноутбука Ирка, – «Неугодная история. Еще один дом XVIII века под угрозой сноса…» – острый подбородок Ирка утапливает в седые катышки черного когда-то свитера – бесстрашный он парень!
– Идеолог, Ира, – поправляет Стас и закашливается, хватаясь за горло, – идеолог!
– Ты бы домой шел, Стас, перезаражаешь тут всех, – умоляю я, прикрывая ладонью лицо, – людей хватает, Легенде я скажу.
Но Стас отмахивается, заваривая очередную мыльную зелень в кружке. Кисло-сладкий пар змеится по комнате.
Часа в два Легенда, не снимая линялой рыжей куртки, сел за свой стол, вытянул худые в разваленных кроссовках ноги, зашуршал, вскрывая пакет с булочкой, отхлебнул с известковым привкусом чай.
– Дело в застройщике. Строить не станут, если шуметь. На Металлургов, на Ленинском, на Суворова получилось, и тут выгорит! Дожмем! В пятницу сорок два человека будет, – проговорил с набитым ртом, – не считая новичков… – Лязг стационарного телефона не дает закончить. – Да, мам! – Легенда укладывает трубку на плечо, придерживает подбородком. – Да! – Я знаю… помню! Мам, все? – трубка возвращается на место. – Ладно, поехал!
– Накрошил только! – не успевает пошутить Ирка, уже грохнула тяжелая дверь, сглотнув Легенду, дыхнула инеем и сквозняком.
Толпа у дома на Щегловской – укутанная в разноцветные пуховики молодежь. Розовые негнущиеся пальцы, пар изо рта, красные на белом буквы «ХВАТИТ ЛОМАТЬ НАШ ГОРОД!», «РУКИ ПРОЧЬ ОТ ИСТОРИИ!». Я, Ирка и чихающий Стас среди плакатов, Легенда подбадривает пикетчиков.
– …сплошное стекло! Скоро весь город будет отражаться друг в друге! А кто нас спросил, хотим ли мы этого?
Махи руками, гул, свист.
Сопротивление погоде длится три часа. Сквашивался в грипп Стас, Ирка доливала последний кипяток, плавя тонкие стаканчики, обжигая малиновую кожу озябших рук, дышал в мокрую вязь шарфа и пританцовывал на месте я.
– У него обогреватель, что ли, под курткой? – гугниво спросил Стас, кивая на стоящего в кругу журналистов Легенду.
– Просто человек настоящий, – подошла к нам Ирка, – вы так не сможете.
– Как это
– Ну, так – за идею, за бесплатно… Один против всех!
– Ир, ты осторожнее, его маме невестки не нужны.
– Ей и сын-волонтер не особо нужен, кажись! – сипло заржал Стас.
– Дураки! – психанула Ирка, ушла к толпе.
– А кто нужен? – спросил я.
– Толковый нужен.
Местное скучающее телевидение робко откашлялось новостью о пикете, интернет подхватил и заклокотал, приукрашивая и нагнетая. Самопровозглашенные блогеры растащили новость на десятки крикливых заголовков.
В субботу Легенда нарезал круги в квадрате комнаты, как пьяный, задумчиво что-то бубнил, кусал нижнюю губу. В эпилептической дрожи мычал на его столе мобильник, экран крупно высвечивал «МАМА».
– Ладно, Саш, переживать так! – фальшиво успокоила Ирка. Ответа не было.
Мокро чихнул Стас, отер рукавом нос и губы, скользнул по столу:
– Ну что ты, правда?
– Ты замолчишь, может? – рявкнул Легенда, схватил мобильник. – Ну что еще? Я сам знаю, чем мне заниматься! Мама, хватит! Иди телевизор смотри! – отключился, шваркнул телефон о стол, вышел.
– Истеричка, – сказал Стас.
Неделю Легенда не появлялся и на звонки не отвечал. Потом коротко бросил в чат: «Расходимся».
Еще неделя прошла, снесли дом на Щегловской.
Ирка не унималась, искала Легенду, я писал бодрые письма на его ящик. Стас уныло чихал, заваривая кислую зелень пакетик за пакетиком.
И скоро жизнь стала обычной, доволонтерской, работа-дом-работа, и в бестолковости ее была своя прелесть.
Ссылку на «Движение против коррупции» мне прислала Ирка. Они на истфаке помешаны на всех этих обязательных для души делах и всегда в курсе, что происходит вокруг.
Я прошел по ссылке: знакомое лицо, заголовок: «КАК ИДЕОЛОГ РОДИНУ ПРОДАЛ». Легенда сообщал, как вступил в сговор с конкурентом застройщика. И «шумел», прогоняя одних и уступая другим. «Правой рукой» был Стас Семенов. Заканчивался текст словами: «Я хотел быть хорошим сыном».
Елена Новоселова. Семейная хроника
Нашей с мужем первой большой совместной покупкой был компьютер. Всего 180 баксов вместе с монитором. Б/у. 486-й процессор. Винда-95. Решая, покупать или нет, мы чуть не разругались до развода. Это был 1998 год.
В первый же вечер наша кошка пометила системник (горизонтальный), таким образом признав комп членом нашей семьи. Мы назвали его Вовочкой, в честь древесного питона Вовы длиной 18 м 19 см, из песни «Снимается кино». На Вовочке даже не было интернета.
В 2000 году родился наш сын, а в 2001 году мы с мужем расстались. Муж забрал Вовочку, а я попросила отца подарить мне мой собственный компьютер. Он был новым, на Пентиуме, и мы, чтобы подчеркнуть солидность, назвали его Владимиром Владимировичем.
– В честь Маяковского, – говорила я.
– В честь Набокова, – говорил мой будущий бывший муж.
«Ага, ага», – думали друзья.
На самом деле мы назвали его в честь Вовочки.
Владимир Владимирович еще знал, что такое трехдюймовые дискеты, и уже знал, что такое интернет через dial-up.
Владимир Владимирович уехал вместе со мной на новую квартиру в 2005 году. Через полгода у него появился сводный брат, собранный ребенкиным папой из остатков старых компов, – компьютер моего шестилетнего сына. Сын увлекался гонками Need For Speed и назвал свой компьютер Парисом в честь одного из гонщиков. Папа установил туда Doom (не знаю, чем думают мужики), и ребенок с удовольствием мочил монстров, а потом просыпался от кошмаров.
На семилетие мы подарили сыну новый комп в желтом корпусе. Первое его имя – Дилан, тоже из NFS. Годы спустя сынище переименовал комп в Yellow Submarine.
Тем временем Владимир Владимирович взрослел, дряхлел, работал со мной, водил меня на сайты знакомств, а перед смертью свел меня с мужчиной, который пришел переустановить винду, а оказался в моей постели. Мы встречались с ним 6 лет, он натащил полный дом гаджетов и подарил мне мой первый ноут, который я назвала Пупс.
Пупс стоил меньше 10 тысяч, служил мне верой и правдой, пережил со мной адскую жару лета 2010 года, когда я редактировала любовные романы, обложив себя и Пупса бутылками со льдом, а бывший муж спрашивал в аське, обязательно ли надевать трусы, если хочешь всего лишь вынести мусор. Пупс был домашним зверем, только один раз я возила его в гости к тете, чтобы показать фотографии.
В это время сын увлекся программированием, семья напряглась и купила ему на одиннадцатый день рождения очередной комп, в брутальном черном корпусе. Комп этот звали Monster.
Пупс постарел, стал задумчив и нерасторопен, и мой кавалер купил мне новый ноут. После этого мы со спокойной душой расстались.
Я додумалась дать ноуту имя Зомби, и это была ошибка – как вы яхту назовете…
Через несколько месяцев, сидя за компом и модерируя любимый форум, я попросила четырнадцатилетнего сыночка передать мне лимонад. А он взял и швырнул мне бутылку. Попал в экран.
Так Зомби стал инвалидом, с внешним монитором.
За несколько месяцев на рубеже 2014–2015 годов я успела выйти замуж, забеременеть, не стать счастливой матерью дочки и выгнать своего второго мужа.
Помню, как лежала беременная, с гриппом и температурой 40 и слушала гигабайты музыки и детских аудиоспектаклей, которые муж накачал на Зомби. «Машина времени», Blackmore Night, «Алиса в Стране чудес» и «Али-Баба и 40 разбойников».
Когда я выбралась из недр депрессняка, в которые меня вверг мой второй брак, я купила матрицу для Зомби, и сын поменял ее.
Но счастье наше было недолгим. Один раз Зомби сходил со мной на занятия – и перестал включаться. Оказалось, полетел видеочип, а менять его – это половина цены ноутбука.
Тогда же, в 2015 году, я выдала сыну денег по случаю героического окончания 8-го класса, бабушки добавили, и он сделал Монстру пересадку органов. Монстр стал Белым Драконом. От Монстра остался практически один только черный брутальный корпус. На котором мы нарисовали белого дракона с помощью краски из баллончика. Поскольку граффитисты из нас еще те, красная краска растеклась, и дракон вышел не со зловещим, налитым кровью, а с подбитым заплывшим глазом.
Сын собрал то, что осталось от Желтой Субмарины и Монстра, и, как профессор Франкенштейн, создал компьютерное чудовище, поместил его в пластиковую корзину вместо корпуса и назвал Поддонок (от слова поддон). Поддонок очень выручал меня, пока осенью 2016 года у меня не появился новенький ноут. Я решила, что он будет Добби. Верность, храбрость, добросовестность, трудолюбие и немного специфической магии домовиков – что еще надо.
А Поддонок получил повышение – стал домашним сервером, в старом желтом корпусе Дилана-Субмарины.
Заодно в нашем доме началась эпоха открытого программного обеспечения. Я звала сына свидетелем Линукса, потому что он даже на микроволновку готов был установить какую-нибудь Убунту.
На Добби тоже стоит Линукс. Наверное, поэтому Добби свободный эльф. Любит гулять со мной и ездить в отпуск. Ему нравится кофейня Франсуа и МЦК. И у него начал заедать верхний ряд клавиш. Возможно, у нас скоро опять будет маленький. 11 или 13 дюймов.
Часть 5. Точка
Софья Стебловская. Встреча
В октябре снова пропустила день памяти прабабки. Вспомнила, только когда осень окончательно свернула в мед и ржавь. В такую левитановскую красоту в детстве всегда ездили с мамой на несколько дней к прабабке – на Вологодчину. Агриппина, баба Грипа, радовалась всеми своими морщинами, метала чугунки из печки, выхватывала откуда-то свежесвязанные носки. Они гостили три-четыре дня, слушали бабкину речь («кумары налетять, какие комары в октябре, бабушка, налетять, говорю»), перебирали старинные сундуки со свадебными нарядами от прапра… – красными, яркими. Напитывались последним солнцем, золотом, лаской и уезжали, нагруженные яблоками, вязаньем, пирогами, родиной. И всегда с детства эта пора – бабкина. И ушла она в это время – на Покров. «Ладно, хорошо» – так она всегда говорила, окая.
В этом году тепло сентября вылилось в роскошное бабье лето, все ликовали и каждый день постили фотки в духе «последний день лета», а роскошь все не кончалась, текла драгоценными днями. Тем обиднее было провести их в пробках на МКАД на выезде из злосчастной Коммунарки (покупали квартиру – не знали, что там был полигон, теперь вот мучайся), в офисе и на встречах с клиентами…
– Мы хотим свадьбу в стиле хюгге. Понимаете, да? – будущая невеста прервала мысли. – Чтобы все такое милое и уютное, такое cozy. Много свечей, какие-то мягкие штуки, винтажные. Чтобы гости получили сюрпризы в сундучках, а там…
– Носки? – еле вынырнула она из своего потока…
– На фиг носки? – удивилась невеста.
– Ну, хюгге же, все мягкое.
– Ну, кстати, можно и носки. Только чтобы с оленями тогда. Вы же ивент-менеджер, думайте. – Клиентка – мастер по бровям – капризно повела крепким татуажем, может, и собственной выделки. – Ждем бюджет и сценарий, через три дня, норм?
– Ладно, хорошо.
Бровистка быстро допила свой чай, сунула в папку купюру, помаячив сложным дизайном ногтей, и ушла.
Надо было заказать бизнес-ланч, раз уж оказалась в «Шоколаднице», как-то дождаться вечера и дурацкого концерта, на который столько звала Ленка. Вот пообещала, а зря – какие-то духовные стихи, народные песни, боже мой, зачем это, дома сериальчик, кот, муж опять-таки… Есть не было сил, можно было только прихлебывать кофе и листать ленту и мессенджеры.
…Вася Голота хочет с вами дружить.
Скидки 70 % на пляжную одежду!
Кудрин дает мрачные прогнозы.
Жандос *****.
Спасите лис!!!
Жми 5, если тоже жрал гудрон!
Кто-то кого-то прокомментировал, добавил новое мероприятие, упомянул. Бесконечным калейдоскопом мельтешили недолайканные и нерасшеренные, лезли друг на друга посты (совсем не те, которые держала бабка), ложились в братскую могилу сохраненные ссылки.
В ватсапе булькнуло:
И:
И снова:
Скидки на авиабилеты на Utair.
Битва саксофонов в ЦДХ.
Лайфхаки для менеджеров!
Дни книгочея в Библио-Глобусе, скидка 25 %
Третья пара обуви в подарок – успей до 28-го!
Голота!
Около семи встретились с Ленкой. Давно толком не общались, но связь держали. Ленок вела беспокойную жизнь вечного неофита и волонтера – то кормила бомжей на Курском вокзале («еще с Доктором Лизой начала»), то ездила восстанавливать деревянные храмы Русского Севера («и в Арзубихе твоей были, там часовенка, маленькая совсем, мы ее консервировали»). То возила гуманитарную помощь на Донбасс, где пережила многоэтапный роман с ополченцем по имени Шпунт, который в последний приезд разбил ей сердце, покинув место боев и став банальным торговцем на рынке.
– А поехали с нами на ноябрьские, слушай! – не унималась она уже в зале. – Мы на бла-бла-каре до Вологды, а там нас подхватят ребята. У нас первая по списку – Арзубиха, посмотришь на дом бабкин. Часовня, знаешь…
– Ты с ума сошла? Я не знаю, как до ноября дожить – у меня билеты Бангкок – Пхукет, Тайские авиалинии, брала летом еще! У меня там друзья зимуют – я к ним сразу. Вологда!..
…
…
Сорвалось и упало сердце: это были ровно те интонации и слова, какими выпевала вечную песню прабабка. Про трех сестер, про перекладинку, которая обвалилася, про старшую сестру, которая утопилася (как же ребенком она всегда рыдала в этом месте), про брата, который приезжал к реке-сестре, у которой камушки – это глазки, речная вода – слезы, а трава – это косы. И все друг с другом связано, сплетено, вплавлено одно в другое: травы, деревья, люди, ветры в поле, камни в реке и утки в небе. И нету в этом мире лишних и мертвых слов, а все живое и вечное, и все течет: песнями, мыслями, водой, речью, семенем, кровью, молоком.
Там смыкались небо и земля, доля и недоля, встреча (бабка говорила «среча») и невстреча, усопшие и живые, явь и навь.
Слезы подхватили, и она стала той рекой, вечной, живой…
– Может, поедем?
– Ладно… Хорошо!
Юлия Лысова. Последняя дискотека
Я отхожу от наркоза, собираю вещи и по-быстрому покидаю дворец алхимических опытов. Спускаюсь по лестнице мимо картины с изображением женщины с бледным телом и огромной ракушкой ниже живота, к которой стремится фиолетовое семя. Почти Босх.
Дома поздно вечером мне звонит Доктор. Хорошие новости. Полученный материал оказался годным. Процесс оценивается как успешный. Мой Гомункул с удобствами расположился в чашке Петри и в данный момент слушает Реквием Моцарта.
– Заупокойная месса?
– Между прочим, в этом произведении зашифрован код вселенского счастья. По результатам исследований под его воздействием шансы развития увеличиваются в разы. И кстати. У нас появилась новая услуга. Клиент может сделать звонок по мобильному в инкубатор своему Эмбриону.
– И он ответит?
– Кто?
– Эмбрион.
Пауза.
– Даже кристаллы воды под воздействием добрых слов…
– И что я ему скажу?
– Ну, это уж вы сами.
Пауза.
– Идите к черту.
Короткие гудки.
Но наступает утро.
День первый.
– Але.
– … (тишина)
– Ну, привет.
– … (тишина – далее… – тишина)
– Короче, все это глупо, но я типа твоя будущая мать. Как ты там?
– …
– Господи. Хуже холодного звонка. Ты даже послать меня не можешь.
– …
– Да я и не собираюсь рекламировать тебе этот мир. Во-первых, не уверена, что именно ТЫ решаешь – продолжать или нет. Во-вторых, «полон слез тот день, когда восстанет из праха, чтобы быть осужденным, человек». Так что не знаю, до завтра ли.
День второй.
– Але.
– …
– Ну, привет. Мне сообщили, у тебя там зигота начала дробиться. Да ты оптимист. Не в меня.
– …
– Ладно. Расскажу о себе. У меня осталась последняя клетка. Дальше – все. Вот я и решила дать прикурить электронную сигарету Фаусту. Не спросишь, зачем мне это?
– …
– Не спросишь. Но я скажу. Животный инстинкт и страх смерти. Весь этот пафос вокруг священного долга женщины – ложь. Мы безжалостно вытаскиваем души из небытия, чтобы продлить себя. Хочу использовать тебя как страховку. Живи теперь с этим. Или умри.
День третий.
– Але.
– …
– Ну ты даешь. Врачи говорят, сегодня был день икс. Обычно на третьи сутки саботажники останавливаются в развитии. А у тебя уже восемь клеток. Жалеешь меня? Или я тебе нравлюсь? Тогда облом. Расскажу тебе про отца. Можешь называть его «папка». Дешевая папка Эрик Краузе в синей пластиковой обложке – твой отец. Один из анонимов в распечатанной табличке иксель. Автомеханик, 23 года, образование среднее, рост 180, вес 80, волосы темные, глаза карие. И ему на тебя плевать. Он даже о тебе не знает.
День четвертый.
– Что тобой движет? Я бы давно психанула. А у тебя сегодня контакты между клетками уплотнились. Теперь ты зовешься морулой. Чернокнижники из клиники, оценив состояние морулы, причислили ее ко второму классу. Половина клеток срослась. Вероятность того, что ты превратишься в бластоцисту, – пятьдесят на пятьдесят. Если да, то у тебя появится бластоцель, а я уверую в чудеса.
День пятый.
– Привет, женщина.
– …
– Да, они определили твой пол. А еще сделали ПГД – анализ на генетические болезни. К сожалению, никаких синдромов Марфана не нашли. Так что не быть тебе Паганини. А кем быть – сама решишь. Возможно, лайфкоучем. С такой-то волей к самоосуществлению. Эмбриологи в шоке. Теперь важно, чтобы ты прижилась у меня внутри. Доктор дает процентов двадцать. Если взбрыкнешь, я остаток дней проведу с этим ужасным словом НИКОГДА. Правда, есть другой вариант. Можно тебя заморозить – и продлить надежду надолго, может, НАВСЕГДА. Но я с тобой так не поступлю. Вдруг у тебя уже есть душа?
День шестой.
Я иду во дворец алхимических опытов. Поднимаюсь по лестнице мимо картины с изображением женщины с бледным телом и огромной ракушкой ниже живота, к которой стремится фиолетовое семя. Почти Босх.
Захожу в кабинет Доктора. Доктор счастлив. Такая удача. Предлагает присесть. Улыбается.
– Ну? Подсадка или заморозка?
Там открыта форточка, с улицы дует депрессивный ветер. Ежусь и отвечаю:
– Крио.
Елена Антар. В хостеле
Как-то раз, примерно год назад, я оказалась в хостеле – в месте, где встречаются странные люди. От веселых глуповатых иностранцев с неизменным «ай эм сорри» до девчонок, которые часами сидели на постели в чем мать родила, закусив край одеяла и уставившись в одну точку. Пока не начинали выть – тихонько, чтобы не выселили за шум.
В первый же вечер, когда я заселилась в женскую комнату, я услышала эту историю. Рассказывал ее, судя по всему, немолодой мужчина, даже старик, живший в соседней мужской комнате. Он говорил монотонно. Не шептал, не повышал голос, не прерывался – говорил ровно, будто читал книгу. Люди входили в комнату, выходили – он продолжал говорить…
«…Я увидел ее, когда она сидела вполоборота к окну. Рядом с ней оставалось единственное свободное место, но она заняла его сумочкой. «Для мужа…» – подумал я – сюда многие приходят парами. И встал у стены, рядом. Она заметила меня не сразу, а когда заметила – вздрогнула и схватила сумочку. Она не сказала ни слова, но я понял и сел рядом.
Она пахла духами. Розами, а может, жасмином. Обычно от людей там за версту несло лекарствами, чесноком и опустошением. А она сидела такая тонкая, прозрачная, светящаяся. Она вдруг повернулась ко мне и заглянула в глаза – прямо, безо всякого кокетства или настороженности, так, будто мы знакомы всю жизнь.
– Вы разбираетесь во всех этих анализах? – спросила она.
– Немного.
– А я – ни капли, – пожаловалась она и протянула свои листочки. – Вот что это значит, это хорошо или плохо? Вы понимаете?
Я взял ее листы. Я не врач, но в анализах немного разбираюсь. Пришлось научиться. Ее были не очень, я сразу это понял. Она сидела, не шевелясь, пристально вглядываясь в мое лицо.
– Вы у кого наблюдаетесь? – пробормотал я.
– У Кашемирова, – недовольно ответила она. – Дочь отправила меня сюда, а ведь я прекрасно себя чувствую. Слышите? Прекрасно!
– Это ничего, у Кашемирова многие наблюдаются. Поедете на море, и все пройдет.
Не знаю, почему я вспомнил про море. Мне показалось глупым говорить про сахар и холестерин, про давление или ноющие суставы. Она была будто не из этого воняющего валерьянкой мира. Откуда-то оттуда, из молодости, где светит солнце, где воздух пахнет медом и солью, и кажется, что старость – она не про тебя, она про кого-то другого. А ты всегда будешь таким же сильным, загорелым… Не знающим ни горя, ни забот…
– Море… – она вдруг закрыла глаза и глубоко вдохнула тяжелый больничный воздух. – Знали бы вы, как я люблю море!
Потом она много говорила. Говорила про море, про дочь и про шестьдесят второй, про то, как у нее украли сумочку, новую, синюю, а потом она увидела такую же у квартирной хозяйки – и что бы это значило? Я кивал и отвечал невпопад. Возможно, говорил что-то смешное, потому что она смеялась, и я тоже смеялся от того, какой у нее звонкий, молодой смех.
А потом подошла ее очередь идти к врачу. Я знал, что она выйдет оттуда другой, может быть, потухшей, может, постаревшей. Но я ждал и хотел увидеть ее, какой бы она ни была. Она вышла все такая же неземная, немножко потерянная и, смущенно улыбаясь, села на стул.
Мы сидели рядом долго-долго. Очень долго. Десять лет. Десять лет борьбы – и только вместе, только держась за руки. А потом она ушла от меня. В день своего семидесятилетия. Я по-прежнему держал ее за руку и не хотел отпускать. Я знал, что она не боялась, потому что там – пахнет медом. Она так часто об этом говорила, что я поверил ей. И я видел ее там, где всегда солнце, где море, где воздух пахнет медом – и только так».
Я жила в хостеле несколько месяцев.
И каждый вечер слушала эту историю, она наполнялась новыми деталями, но одно не менялось никогда – трепет, с которым старик говорил о жене. Потом мне рассказывали, что старик этот одинок, а в хостел его выселила из квартиры дочь его покойной жены. Но я не верю. Так не бывает… Так не должно быть.
Евгения Овчинникова. Сахалинское рагу
Четыре ночи – самое тяжелое время. Перетерпишь его, и легче дожить до восьми.
Соль сушится на электрическом поддоне в кабинете начальника смены. В цеху это самое сухое место. Мы ходим в резиновых сапогах, под ногами хлюпают вода и рыбья требуха. Консервный заводик.
Разбиваю ссохшуюся соль на поддоне и лопаткой высыпаю ее в огромную железную кружку. Открываю две килограммовые пачки и высыпаю их на поддон. Соль должна быть сухой. Еще от влаги может забиться соледозатор. Тогда вся цепочка – разделка, набивка, закатка и варка – останавливается и ждет, когда я все это просушу.
Когда есть рыба, мы работаем на другой, нормальной линии. Но сегодня грузовик без номеров отгрузил две тонны распотрошенной горбуши, выловленной вчера или позавчера. Браконьеры. С двумя тоннами тушек мы справились за полтора часа, но остались еще головы, зеленые, разлагающиеся. Сашка и Витька просили начсмены не издеваться над нашими носами, но тот не стал их слушать. Отправил несколько ящиков на рагу.
Мне повезло больше, я занимаюсь солью, но запах все равно отвратительный. Он забивается в нос, в волосы, въедается в кожу, режет глаза. От него невозможно отмыться, и менее деликатные коллеги из стройотряда зажимают носы, когда кто-то из консервного цеха проходит мимо. Ребята, человек десять, стоят у стола с наваленными горой рыбьими башками, лица по глаза замотали кто платком, кто шарфом. Они разбирают головы: надо убрать жабры, прикрывающие их пластины и глаза. Оставшееся утрамбовывается в жестяную консервную банку и отправляется на ленту конвейера. Там банка попадает в лапу соледозатора, который отгружает в нее пять граммов соли, и дальше едет на закатку и варку.
Монотонно гудит закаточная машина. Начсмены ходит туда-обратно.
– Че еще такое?! – Хватает с ленты баночку, в баночке поверх голов заботливо уложены несколько горбушиных глаз. Они внимательно смотрят на начсмены. Он подходит с ней к ребятам. – Кто положил?
Все молчат.
– Кто положил, я спрашиваю?
– Ну я, – признается Сашка.
– Вычитаю из зарплаты сегодняшний день!
Сашка фыркает. Когда начсмены отворачивается, показывает его спине средний палец. Я из солидарности тоже вытягиваю средний палец, и конечно, в ту же секунду толстяк оборачивается, чтобы что-то сказать. Видит меня и шипит:
– И Овсянниковой минус один день.
Студентам стройотряда много не платят, поэтому нам все равно. Ребята хихикают и кидаются головами, пока начсмены в варочном цеху.
Я ношусь с солью туда-обратно, стараясь не задерживаться у стола с рыбой. Перемешиваю соль в кабинете. Думаю о том, что на берегу легкий ветер с моря. Сегодня, должно быть, тепло, небо ясное и звездное. Море тихо набегает на песок и откатывается назад. Перекрикиваются нерпы. В путину они объедаются рыбой, ложатся на камни у берега и поют свои песни.
Горбуша, горбуша. Сотни банок с горбушей. После варочного цеха их остудят и наклеят этикетки, составят в коробки, а на коробку поставят гигантскую печать: «Рагу горбуши натуральное в собственном соку. Вес нетто 250 г. ГОСТ 7452–97». Мы в первый же день на Сахалине добрались до печати, и теперь на наших футболках «Рагу горбуши натуральное».
Высыпаю очередную порцию соли в дозатор, как вдруг раздается взрыв. Подпрыгиваю, потом приседаю. Забиваюсь под ленту конвейера. Ребята прячутся кто под стол, кто с визгом бежит к выходу. Еще взрыв, скрежет, протяжные металлические стоны. Третий взрыв – и сверху падают разорванные куски жестяных банок и истерзанные куски рыбы. Закаточная машина, а из своего укрытия я вижу, что это именно она, наконец перестает взрываться, но лязгает и хрипит. Прикрываясь картонной коробкой из-под консервов, как щитом, к ней осторожно подходит начсмены. Он заходит с тыла и нажимает на невидимую мне из-под конвейера кнопку. Машина лязгает еще какое-то время, потом, ворча, затихает. Я вылезаю из-под ленты конвейера и выключаю его. В карабине соледозатора замирает банка, не успевшая получить свою пятиграммовую порцию.
Начсмены заходит спереди, все еще держа картонку перед собой. Мы тоже подходим посмотреть. У сердца консервного цеха, закаточной машины, покорежено захватывающее устройство. Покалеченными щупальцами оно пыталось захватить банки, но они сминались и кромсались. В радиусе нескольких метров консервный цех похож на поле боя.
– Сахалинское рагу не пожелаешь и врагу! – философски изрекает кто-то из ребят, а потом все ржут.
– Все свободны до семи! – орет начальник, и через секунду в зале никого уже нет.
С моря дует ветерок, поэтому оно шумит громче обычного, волна ловит носок моего сапога, я не отступаю, смеюсь, даю ей поймать меня еще раз и еще. Где-то там, за кромкой океана встает солнце. Его пока не видно, но горизонт и море порозовели.
В темной воде сверкают светлые рыбьи спины. В путину они подходят к берегу близко-близко. Нерпы молчат. Может, спят, а может, занимаются своими важными ночными делами. Я сажусь на песок и думаю о нерпах, рыбе, закаточном автомате, штрафе, пока не восходит солнце.
Екатерина Владимирова. Неколочудотворицы
Вера умирала в казенном доме. Маленькая, высохшая, с запавшими глазами, с тонкими пергаментными руками в старческой гречке, она уже давно не вставала. Взгляд ее был обращен попеременно – на синий прямоугольник неба в белой, с застывшими потеками краски, деревянной фрамуге, на телевизор и внутрь себя. Сильно пахло хлоркой. Ее здесь толком не лечили, но и домой, конечно, не отпускали. А если бы и отпустили, уйти она никуда не могла, тонкие восковые ноги уже не держали.
– Вы здесь под наблюдением, бабусь, – говорили ей медсестры.
Каким еще наблюдением? Вот она сама себя наблюдает – это да. Все ее девяносто четыре – все при ней, этим сероватым простыням уже ничего у нее не отобрать.
Чаще всего вспоминала себя маленькую. Как папа щекотал ее, она извивалась и хохотала. Папа, громкий, большой, с рыжими колючими усами, смеялся и пел ей:
Папа-изобретатель редко выходил из кабинета, но, когда выходил, всегда играл с ней и соседской Лялей.
Вот им с Лялей по семь лет, они несутся на санках с горы, снег забивается в глаза, в уши, они падают друг на друга и хохочут так, что от них валит пар.
– Лялька, что ж ты мне свой валенок в нос пихаешь, – кричит Вера, – не колоч
– Чего-чего? Что ты там не колотишь?
– Не колочу до творицы, – упрямо повторяет Вера.
– Какая ты глупая, Верка! Не такого слова!
– Сама ты глупая, – обижается Вера, – бабушка так говорит.
Той же зимой всю Лялину семью раскулачат и увезут вместе с другими, не дав никому взять с собой теплой одежды. Зачем-то Вера помнит это так ясно: вот папа бежит рядом с подводой и, будто сломавшись пополам, забрасывает в нее тюк с ватным пальто. Она бежит за ним, ей вслед что-то кричит мама, но Вера бежит по голубому укатанному снегу, пока дорога с размаху не бьет ее в живот.
Соседка по палате взяла пульт и вдавила мягкую кнопку:
–
Вера закрыла глаза. Враг народа. Папа – бывший управляющий имением в Задонске, конечно, его забрали одним из первых. Папы не было четверо суток. Потом он вернулся и запретил им с мамой спрашивать о том, что с ним было. Вера все равно лезла к нему с вопросами, но он молча уходил за свои чертежи. В войну папа с мамой умерли от голода, и спрашивать стало не у кого.
–
– Не колочу до творицы, – привычно вздохнула Вера. Ей было уже за шестьдесят, когда она вдруг приехала в Никольский храм в Каменке. И только там, подойдя к большой храмовой иконе в золотом окладе, вдруг поняла – Николай Чудотворец, боже ж ты мой, вот кого все время поминала бабушка и она сама – всю жизнь, по детской своей привычке.
Сразу на память пришел другой ребенок, уже не сама она, а маленький Саша, оставленный ими с мужем там, в мягкой киевской земле под яблонями. Жаль, что так никогда больше и не пришлось туда поехать. Лицо сына уже не могла вспомнить, как ни пыталась, видела только синюю жилку на шее. Скуластое лицо мужа помнила хорошо, всего-то восемнадцать лет как похоронила.
–
– Ох, не колочу до творицы, грехи мои тяжкие, – Вера вспомнила, как им подвели к дому канализацию и у них с мужем впервые в жизни появилась уборная прямо в доме. Не нужно было больше ходить за сараи и там балансировать на подгнивших досках, не нужно делать выбор между тем, чтобы морозной ночью идти во тьму или оправляться на ведро. Хотя свое нынешнее положение лежачей вместе с твердым судном она охотно бы сменяла на зимний двор с большой масляной луной.
Когда ее увозили в дом престарелых, тоже было холодно, и луна, седая и изрытая, только проглядывала в ранних сумерках.
Вдруг что-то у Веры в груди зазвенело и распахнулось, как от сквозняка, и механический завод кончился: предсердия, желудочки, внутренние шестеренки, пробуксовав, остановили свой долгий ход. Вера опять увидела смеющегося папу, папа распахивал руки и громко пел:
– В синем небе светляки – не дотянешь к ним руки.
–
Полина Репринцева. Выбор Ванька
Пип-пип. Вот уже двадцать лет Ванек просыпался от забавного звука. Звук означал «покорми меня», источником его был розовый тамагочи, который исправно будил хозяина. Истинное же значение пиканья было куда шире, чем просьба о еде.
Пип-пип: училка выгоняла с урока, потому что «снова отвлекся на любимую игрушку». Пип-пип: самая красивая девочка во дворе смеялась над ним, потому что он «убирал электронные какашки» вместо того, чтобы гонять мяч по футбольному полю, как нормальные пацаны. Пип-пип: папа крутил пальцем у виска. Пип-пип: мама разводила руками. Пип-пип: как много в этом звуке!
Пип-пип: ушла жена. Пип-пип: уволили с должности инженера. Пип-пип: Ванек разработал революционное мобильное приложение для любителей виртуальных питомцев и зажил как полагается. Никто не понимал, зачем обеспеченному мужчине поддерживать популяцию цифровых собачек.
Уход за игрушкой не был трудоемким, за исключением тех случаев, когда необходимо было быстро заменить батарейки в устройстве и перезагрузить зверя. День икс наступал раз в несколько месяцев: Ваня вскрывал пластиковое яйцо со скоростью мангуста, чтобы не потерять прогресс. Вставить новые батарейки было не так просто: руки дрожали, ритуал требовал точности. От Ивана зависело целое поколение животных.
Ванек становился раздражительным в эти дни, находиться с ним в одном помещении было невозможно. Его подруга Линочка предпочитала собрать рюкзак и махнуть на дачу, пока Иван спасал виртуальный собачий клан от исчезновения. Дотрагиваться до игрушки было запрещено: «Лина! Положи на место. Место, я сказал!» Ретромания Ванька не смущала девушку, пока тот оплачивал ее походы в салон красоты. К тому же двадцатилетний опыт общения с тамагочи намекал на прекрасные отцовские качества.
Лина зачастую пикала громче, чем тамагочи. С одной разницей: виртуальный питомец Ванька не раздражал. А она, с этими пухлыми губами, с этими татуированными бровями, в кофточке цвета гнилой малины от Пако Рабана (или Рако Пабана, Ванек точно не помнил), все время чего-то хотела. Требовала какой-то любви. Из-за ее капризов Ванина собачка однажды заболела. Он едва успел сделать укол.
Иногда ему казалось, что больше нельзя рисковать. Что нужно жить одному. Но Линочка готовила отличный чай и напоминала ему любимую игрушку своей одутловатостью. Особенно сейчас, когда фигура ее смешно округлилась. Прямо яйцо на ножках. Раньше хоть на дачу ездила: денек-другой покоя. А теперь ни в какую. Осень, говорит, застужу живот. Да кто ж виноват, что тебя так разнесло! Съездила бы, грядки прополола, глядишь – и похудела б. Нет же, лежит на диване, жрет все подряд да взвешиваться бегает три раза в сутки.
Каждой смены батареек Ваня ждал, как первого секса, – со сладостным трепетом и страхом облажаться. Результат, однако, удовлетворял его гораздо больше: собачка продолжала жить, вот от чего можно было кончать бесконечно! Может, для кого-то питомец и был так называемой виртуальной реальностью. Но для Вани собачка была существом целиком зависящим от его чуткого слуха и терпеливых рук. Что может быть более настоящим, чем эти отношения? И вот они, батареечки, кругленькие, лежат на столе под лампой, ждут своего часа. Неужели это не греет сердце? Вот сейчас он распакует их, и…
Так. Почему коробка открыта? Где батарейки? Он же тыщу раз говорил, не трогать. Придется запасные брать. Так. А где запасные?
«Лина!» – зашипел Ванек.
«Что случилось, Мася?»
«Где мои батарейки? Батарейки где?»
«Я же для весов, я не специально», – заскулила она.
«Отдала! Быстро!»
«Они того, сели», – Лина попятилась в угол от наступающего Ванька.
«Совсем рехнулась! Мне Люсю пора ресетить!»
«Я истратила всего две. Или четыре. Ты же знаешь, мне взвешиваться нужно», – Линочка смотрела на него влажными виноватыми глазами. Тамагочи запищал.
«Сука!» – командным голосом произнес Ванек и замахнулся на Линочку. Та забилась в угол, закрыла глаза и тихонько взвыла. Игрушка снова дала о себе знать. Ваня кинулся к столу.
«Давно надо было разбить это твое яйцо!» – прорычала Лина и отчего-то села на пол.
Еще был шанс найти запасные. Ванек обшарил все ящики стола: пусто. Он ринулся в уборную к весам. Пип-пип, звала собачка.
«Мне плохо», – послышалось из комнаты. Вечно ей надо быть центром внимания! Чуть собаку не убила опять!
«Где весы спрятала?» – заорал хозяин тамагочи. В ответ последовал животный стон. Затем еще один. Эгоистка.
Ваня нашарил весы под ванной и вытащил драгоценные батарейки. Он сможет, он спасет Люсю. Двадцать лет спасал, и теперь спасет! Не плачь, собачка.
– Ванек, – молила игрушка, – пип-пип-пип!
– Ваня, – кричала Линочка, – «Скорую» вызови, мудак! У меня кровь!
Иван бросился к столу, движением хирурга вытащил из тамагочи умирающие батарейки и вставил найденные. Фух! Успел. Лишь бы сработало. Срочно кормить! А что с экраном, сломалось, что ли? Это что, надгробие? Пип-пип. Люся, Люсенька!
В углу комнаты было тихо. Еще и эта зависла, подумал Иван.
Анна Бирюлина. Песня про кота
…А у дома, у калитки, уже стоит машина его, иномарка. Я с велика соскочил – он вылез, дернулся обнять – нос в сторону. На очки мои смотрит, там изолента. Я тогда его по плечу, вот, говорю, Петя, яблоки, сметана, пирог соорудим с тобой. А он давай молча из машины такую коробку с прорезями. Выручай, говорит. И там этот кот, белоснежный, аж сияет, тоже морда недовольная, на шее медаль.
Твой – нет, девушки одной, согласился присмотреть, а тут дела. Всучил мне коробку и за руль. В окошко ему стучу, так я тоже занят, у матери вирус-вымогатель засел, это в бухгалтерии НИИ, помочь просила… Тут из кабака Владимир Иваныч вышел и кричит – подкинь сотенку! Петя – вот тебе и вирус-вымогатель. И по газам.
В доме я специально переноску на дыру в полу поставил. Дверцу открыл – и кот на меня так боком наскочил. Еле с него медаль снял, припрятал в тайничок, мало ли. В общем, он закружился что-то, показал мне, как у него под хвостом чисто, книжки понюхал, на подоконник сиганул, стал на забор смотреть, нервно так. Жалко стало, включил телевизор ему. Тут Лариса звонит, у нее же вирус, так я побежал, то есть на велике помчался, да просто привык, что к ней всегда надо мчаться.
У них такое крыльцо высокое, колонны, а велик цеплять некуда, на верхний этаж переть пришлось, прямо в бухгалтерию. Они там увидели меня, сразу стали вздыхать из-за бумажных кип как привидения. Лариса выплыла с кружкой чаю. Локтем тычет в компьютер – ничего не показывает экран, только сообщение. Денег просят, а денег нет. Лариса, спрашиваю, подожди, ты вот скажи, наш сын – чем он питается? Тоже на очки мои посмотрела.
Ладно, им же, злодеям, написать можно? Так напиши, что ты только из института. Что первый месяц, что уволят. Пошли им фотку. Есть у тебя фотка молодой девушки, вот просто любая? Они там не железные, тоже люди. Наверное, мужчины. На телефоне поищи, вот же подходит. На фото девушка, и Петя, и этот кот. На девушку отдельно смотрю, хорошая? Тут осенило, и я вон кинулся, как мог с велосипедом наперевес – кота кормить.
Переноска была сдвинута в сторону, кот исчез. Что делать? Поставил возле дыры сметану, звоню и звоню Владимиру Иванычу. Кинулся в кабак – Володька, что не отвечаешь. А он, я мобильник в карман не кладу, от него излучение. И в сумку не кладу – он тяжелый. Пошли тогда к нему объявления про кота печатать. По телевизору сказали, у Ким Чен Ына вирус-вымогатель, пишет от его имени в Вашингтон, в Белый дом, так что Лариса еще легко отделалась, можно сказать.
Ну я расклеил все, домой вернулся и упал спать как больной. Снилось, в комнату вошли исполинские коты в форме фашистских солдат, спрашивают – ты не видел нашу маму? Зазвонил телефон, я сжал в руках какую-то мокрую тряпку и проснулся. Я дернул шнур торшера. У меня на груди лежал кот. Ухо разорвано, изо рта свисает клык, весь в грязи. Пап, как там, у меня планы поменялись, завтра утром заеду – заберу. Я дал отбой и выругал кота самыми последними словами.
И покрутил педали в ночи, кошачья переноска на багажнике. У ветеринара ночное окошечко, и я туда сразу кота сунул. Врач и медсестра очень мрачно его ощупали. И говорят: у него предынфарктное состояние. Сказали и унесли зашивать. Я сел, тут что-то звякнуло, я выскочил за дверь – мой велосипед исчез. Налетел ветер, упали первые снежинки, я сдался и позвонил Пете.
Он молча вез меня домой на своей машине. Кот дрых позади. Снежинки неслись прямо в ветровое стекло, как будто мы летели между звездами. В девяностые на компьютерах была такая заставка, белые пиксели на черном фоне, они вырастали и исчезали, создавая иллюзию движения, помнишь, Петя? Петя поправил очки. Я тоже поправил свои. Я не знал, что ты очки носишь, говорю. А он, это единственное сходство, тебе так не кажется? Уже в поселок въехали, в домах свет, и я ему – прости меня, за кота и за все. Он остановился возле моего домика и смотрит в другую сторону, ждет, наверное, когда я уберусь.
Из кабака Владимир Иваныч вышел с друзьями, и они стали удивляться, что снег. Тут ветром прибило к стеклу объявление о пропаже кота, одно из моих. Петя открыл окно и взял бумажку. Я ему говорю, сейчас медаль принесу, тебе попить надо? А он на бумажку смотрит и говорит, может, я у тебя переночую? И мотор остановил. А я ему, ну Петя, у меня места нет. И белья. И туалет на улице. Тогда он сказал – ну, в другой раз. Я вылез из машины, и он уехал.
Ольга Фатеева. Улитка на празднике народного единства 4 ноября 2018 года
Мы с тобой мебель в Икее покупаем, а бабушка одежду себе в гроб. Ты на бабушку руками-то не маши. Саван нужнее, чем столешница.
– Хочу замерзнуть.
Первое твое за жизнь настоящее и правдивое желание.
– Поверните налево.
Пойдем. Буду Сири из айфона.
Дочь переживает: что новые айфоны такие умные, Сири не нужна, жалко Сири. Айфона в руках ни разу не держала (смайлик, нам веселый, ее грустный, потом нам еще два веселых).
#небанальныйпетербург Проведу тебе экскурсию.
Голуби на ступеньках перед Люблинским рынком. Это мы с тобой далеко забрались. Влево уйди. Карта от двух пальцев работает. Еще. Голуби сплошным асфальтом.
Куда мы? Не переживай. Пока дойдем, замерзнешь точно, обещаю.
Вот уже Депо. Креозот. Пахнет креозотом. А в моем детстве еще мазутом и соляркой. Вкусно сейчас. Тогда нет, конечно.
Маленький человек в салатовом форменном жилете обгоняет по платформе, не успел в вагон, расстроился. Сухая женщина средних лет ест винегрет из прозрачного пластикового лотка перед входом на железнодорожный мост.
Как нет такого? Я же тебя туда и веду. Если есть мир, в котором детей сдают, то есть, где родителей. Не нравятся – в родительский дом их. Должен быть такой роман. Рассказ хотя бы.
Нет, дома престарелых не считаются.
Дай мне. Дочка тоже пальцами по экрану елозит, а потом выходит, что идти нам восемь тысяч километров, и все через океан.
Потому что должен быть такой мир, где дети малые равноправие со старшими имеют в сдаче друг друга. Не понравились – другую маму выбери.
Уже замерзла? Хорошо, давай к Печатникам свернем. Лето сделаю. Смотри.
Маленькая чистилка-поливалка на пешеходном переходе, ждет зеленого светофора.
Наш автобус поехал. Молодая девушка обошла весь автобус, смотрела на всех пристально, потолклась на задней площадке, постояла у окна в середине и потом села на передние инвалидные места, выставив ноги в проход. Мосводоканал загнал тяжелую технику на газон, трактор, экскаватор, «КамАЗ» затоптали траву.
Воскресенье, без пробок точно.
С папами напряженно всегда.
Пара бежит от автобуса к переходу. Он поворачивается, подпрыгивает, подскакивает, как дети, убегает и возвращается, смеется. Она загребает кривыми толстыми ногами, переваливается, как утка.
Приехали.
Двумя, двумя пальцами. Или на минус нажми, масштаб поменьше сделай. Тьфу, ну, побольше.
Увидишь название района.
Курьяново.
Согрелась? Теперь точно замерзнешь, обещал. В Курьяново надо мерзнуть. Здесь ноябрь. День народного единства, все пьяные. Народу в транспорте немного, но самое оно, что надо. Утра самые хорошие, когда работаешь в праздники. Густые, жирные и наваристые, как бульон из домашней курицы. Хочешь купим? В мясном у дома продается.
А вон и мои сданные родители. Экскурсия как раз.
#небанальныйпетербург Хештега #небанальнаямосква нет.
Для них экскурсия обязательна. Может, они из своего родительского дома обратно к детям рвутся. А им нельзя.
Или не рвутся. А им надо. Рваться. Им нельзя, но надо рваться. И пробовать сбежать. А их поймают и накажут.
Всех. И тех, которые бегают. Потому что бегать нельзя, ты понимаешь. И тех, которые сидят тихо. Потому что как это не сбегать к детям.
Экскурсия по очистным сооружениям. Пойдем, в хвост встанем.
Дай я теперь. Нам долго ходить. Курьяновский 1-й проезд, дом 15. Ага. А по этому номеру 207 корпусов. А сколько еще без номера. Сооружений.
Экскурсовод сторож местный. Семья его здесь от основания жила.
Я про него страшную историю знаю. Он собирает их в трехлитровые банки. Обычные, много. Странно, объеденных листьев почти нет. После дождя на охоту. На большую охоту. Когда озон на несколько минут затапливает все эти производственные и хозяйственные помещения под номерами и без. На обычную каждый день. Приносит домой. В Курьяново у него у дома свой палисадник, здесь почти у всех так. Кусты смородины, калина и девясил от бабушки, растут привычно, без его участия. Ничего из этого они почему-то не едят. В углу между стеной и крыльцом закуток – из-за трех деревянных ступеней не видно. Он высаживает свою добычу на плоский, бестравный лоскут земли. Аккуратными рядами. Прыскает водой, как только начинают шевелиться. Или, наоборот, подсушивал дома накануне, чтобы уж точно наверняка. И читает стихи. Собственные, конечно. В которых рассказывает всю свою жизнь. Акыном поет. Стихи без рифмы, такие сейчас пишут, много. Как работал сторожем на очистной станции, как любил свою бабушку и собаку. Как бандиты в девяностые трупы в люки сбрасывали.
Ноябрь в этом году теплый уж очень. И солнце скоро разнесет эту праздничную хмарь. Пойдем, пока туман тянется. В тумане спокойнее.
Так вот. А потом он топчет методично всех.
Да нет, не родителей этих бедных. Им стихи свои выучить раздает. Домашнее задание. Ты домашнее задание делать наверняка не любила, а они за счастье считают. Стараются. Потому что как иначе детство второй раз прожить, без детей-то. Улиток топчет, улиток. Их здесь много почему-то. Смотри, вон сидит. Живая.
Вероника Маи. На изломе
Ноябрь.
Никто не любит ноябрь. Деревья стоят черными трупами, люди-зомби колоннами бегут в метро, с деревьев каркает вороньё, просыпаешься – тьма, засыпаешь – тьма.
Ноябрь. Мне было шестнадцать. И я решила, что мне нужно передохнуть. И уж потом пересмотреть текст. Отдых затянулся на пару лет.
Ноябрь. Мне нужно набраться опыта. Ведь писать – это значит говорить. А говорить можно только если тебе есть что сказать. Нужно пожить, повзрослеть, совершить ошибки, чтобы потом рассказать, как все это неправильно. Заболеть, развестись, устроиться на нелюбимую работу. Забыть драконов. Отказаться от феникса. Отложить тетрадь о волшебстве на десять лет.
И снова достать крылья из шкафа, тетради из ящиков письменного стола, карандаши из карандашницы. Открыть ноутбук и заглянуть в папку «Писанина», где последнее изменение датируется позапрошлым годом.
Ноябрь. «Этим не заработаешь». «Должна быть профессия». «А это так, хобби».
Ноябрь. «Надуманно». «Конструкт, а не сюжет». «Оу, да это новое слово в литературе» (и гаденько, гаденько так ухмыляется).
Опять отложить, уверившись в собственной никчемности.
Ноябрь. Пеленки. Какашки. Крики. Хронический недосып. 24/7. Без выходных. Без праздников. Без сокращенных дней. Я люблю свою дочь. Но я вот-вот свихнусь! Я не только мама. Я еще и человек.
И я покупаю блокнот. А на мобильнике завожу особый файл.
Май. Жара выедала глаза. Комарищи закусали до того, что дергаешься, даже если над ухом никто не звенит. «Пока это всего лишь набор слов», – написал достопочтенный критик про мой последний рассказ. Ноябрь.
888. 999. 000. 988. 889.
Эти числа я вижу постоянно на номерах машин. «Какой-то этап вашей жизни заканчивается». «Нужно отпустить прошлое, чтобы впустить в жизнь новое». «Цикл подходит к концу».
Какой именно? Да, вроде бы дочь растет. Иногда даже кажется, что стало проще. Буквы, слова и тексты? Я запустила кучу щупалец в разные истории, конкурсы, проекты.
Топ 100. Топ 25. Полуфинал. Полу-, недо-. Хороша, но недостаточно.
Я мониторила группу в фейсбуке каждый день, зная, что в этом году тоже выберут по конкурсу пару человек, которые будут писать свои книги, плотно сотрудничая с «настоящими» писателями. Объявления не дождалась. Написала организатору в личку. А дедлайн-то, как оказалось, на следующий день. Написала за ночь мотивационное письмо, отредактировала пример текста в прозе. Отправила.
– Я хочу свою книгу, – говорю мужу за ужином. «Как никогда. Хочу. Я знаю точно. Я хочу книгу».
– А зачем? – спросил муж.
И мне показалось, что это его устами говорит со мной Вселенная. Ну, то есть, а зачем тебе книга?
– Для того, чтобы достичь чего-то в этой жизни. И потому что книга эта уже живет.
– Проще быть надо. И желания попроще. И реализоваться можно другим способом.
– Нет. Другое у меня уже есть. Я хочу книгу.
– Посмотрим, посмотрим…
Конец сентября выдался холодным, темным и мокрым. Я вышла вечером из дома на час, чтобы проветрить мозги (дочь оставила с мужем). Прошлась по детским магазинам, купила очередной альбом наклеек. Подтянула свитер под горло, застегнула жилетку. Пожалела, что не надела пальто. Зашла в кафе и купила сырный суп навынос. Такой, пряный, в съедобном стакане, с кунжутом и хвостиком укропа.
Когда вышла на улицу, уже стемнело. Лился дождь. Не моросячка, а ливень. Я отправилась домой под дождем. Ела сырный суп из съедобного стаканчика. Капли свисали с носа. Холодные джинсы прилипли к ногам. И я подумала, что вот оно – Всё. Я сделала все, что могла.
А на следующий день мне пришло официальное письмо от организаторов проекта. В «Хогвартс» меня не взяли.
А что потом?
Ну, вышла из декрета. Снова стала писать научные статейки, которые никто не читает. Защитила кандидатскую. Преподавала ПУПР, фонетику, семантику, межкультурную коммуникацию и бог-знает-сколько-предметов. Вставала по будильнику. Спешила в зомби-колонне в метро. Питалась в студенческой столовке. Отправила дочь в школу. Порадовалась красному диплому дочери в университете. Выдала ее замуж. Понянчила внуков. Состарилась. Умерла в ноябре…
Или нет?
Анна Шулина. Прощальная гастроль
Коверный Петрович умер летом. Джузеппе узнал об этом в сентябре, в деканате. И это тоже было обидно. Они были друзьями не разлей вода. Первое, что вспомнилось, бутылка водки, которой они договорились отметить начало учебного года. И только потом навалилась усталость.
Уже дома, сидя за кухонным столом, грея ладонями заиндевевшую рюмку с водкой, старик пытался вспомнить, сколько раз они выходили на ковер вместе. И не посчитать, за тридцать-то лет… А сколько номеров сыграли… Эх.
Джузеппе и Петрович! Аншлаги! Все стены в комнате завешаны афишами. Джузеппе высокий, тощий, в огромных ботинках. Красный нос и улыбка до ушей. В их дуете он был веселым клоуном, итальянцем-неумехой. Петрович предпочитал амплуа грустного клоуна. Эх…
Ночью старому клоуну был сон: новая программа! В парке, на центральной аллее, он дает представление. Его грим свеж, сам он молод и полон сил. На руках, зажав безразмерными штиблетами шляпу, он обходит ближний круг зрителей. Шляпа наполняется до краев.
И среди зрителей, счастливо хлопающих в ладоши – он, Петрович. В привычном образе Пьеро. Готовится войти в круг. И вот он и входит – неясной полупрозрачной тенью, от грима, яркого, бутафорского, ничего не осталось. Только глаза обведены печальным полукружием. Новатор хренов. Они таки добили его, эти – его студенты. Обожали его. Пантомима, минимализм. «Ты закостенел, мой друг. Джузеппе, нам нужно переформатироваться. Мы слишком стары, чтобы оставаться паяцами. Мы просто обязаны привнести в искусство новый смысл».
Тогда они спорили до дурноты, до злой кислотной икоты после выпитого разливного буфетного пива. Джузеппе настаивал на старой доброй классике. Петрович уговаривал меняться. Студенты обожали Петровича. На репетиции приходили с томно подведенными глазами, напоминая актрис немого кино.
Проснувшись, Джузеппе поехал на кладбище. Двадцать пять остановок на метро и специальный автобус, как Харон, соединяющий мир живых и мир мертвых. На кладбище Петровича не было. Какой-то невразумительный холмик, ни на йоту не передающий харизмы своего квартиранта.
Надо было выстраивать курс следующего учебного года. Для этого нужен позитивный настрой и идеи. Нужна новая программа! Как во сне. Что там говорил Петрович? Грим, минимализм, пластика… я смогу! Я попробую.
Старый клоун отчаянно мерз. Чтобы хоть немного согреться, забурчал себе под нос что-то бравурное и начал кружиться, стараясь не выходить из круга воображаемых софитов.
Парк был почти пустым. Редкие прохожие, кутаясь в шарфы и воротники, оглядывались на старика, напоминающего заморскую птицу. Худую и неуклюжую.
Джузеппе старался не смотреть вокруг, но неожиданно, боковым зрением заметил несколько радостных лиц, знакомых по училищу. Ребята стояли вокруг, и в одном им известном ритме синхронизировали движение Джузеппе в круге. Вдруг один из них отделился от толпы. Колесом прошелся, сметая пыль с носков туфель случайных зрителей. Выхватил из толпы немолодого мужика. Встал на ноги, музыка ниоткуда тут же подхватила мотив: Une vie d’amour…
Наталия Мащенко. Посадочный талон
Посадочный талон, два разных носка и сломанный нос – вот и все, что остается Андреасу на память от Оренбурга. Если не считать шкафчика с вишенкой в детском саду и качелей перед домом. Но то было в детстве, а нос совсем свеженький, только заживает.
Ничто не может подготовить нормального немца к встрече с Оренбургом. Живешь себе обычной, размеренной жизнью: в шесть утра открывается булочная, в половину седьмого соседка фрау Шульц выводит на прогулку своего пса – старый терьер тих, но предательски лязгает дверная щеколда, – в семь поезд в консерваторию, а в восемь пятнадцать ноты должны быть раскрыты на пюпитре. И тут мама тыкает пальцем в точку на карте и объявляет, что Андреас должен навестить бабушку, единственный внук.
Андреас отказывается. Он уехал из Оренбурга в пять лет и не скучает. К тому же у него непроработанная каденция и концерт на носу… После месяца бессмысленной нервотрепки Андреас капитулирует.
Самолет плюхается в розовую степь на рассвете. Воздух пахнет пылью и выжженной солнцем травой. С трапа видно бесконечную даль, небо и аэропорт имени Юрия Гагарина – в двух шагах от самолета. И автобус, в душном салоне которого он сидит двадцать минут и минуту едет к аэропорту.
Багаж выдают в закутке, похожем на гараж. Возле медленно текущей ленты-транспортера несокрушимой стеной заняли оборону самые крепкие из пассажиров.
– Пропустите, – волнуется Андреас. – Я не могу пройти к ленте!
– А ты пролезай, – советует ему кто-то, не оборачиваясь.
На выходе из закутка выясняется, что можно было не спешить. Специально обученная женщина у двери требует багажный квиток и сверяет его с биркой на багаже: нет квитка – не выйдешь из помещения, морда подозрительная! Неприятно. Будто он, Андреас Альт, подающий надежды молодой пианист, собирался украсть чью-то сумку в аэропорту имени Юрия Гагарина.
Бабушка, маленькая, в платочке, но на каблуках, стискивает его в объятиях, словно Кинг-Конг.
– Видел автобус? – радуется она. – Как в Европе! Раньше ходили до аэропорта пешком.
Бабушка приехала с делегацией родни. Тут и тетя, и троюродные братья, только красной дорожки не хватает. Андреас с облегчением выдыхает, когда все наконец рассаживаются по машинам.
Город еще пуст, оросительные шланги брошены на газоны с сухими проплешинами, в окнах одноэтажных домов плотно, как глаза перед звонком будильника, захлопнуты ставни. Андреас пытается вспомнить что-то из детства, но память подсовывает только шкафчик с вишенкой и качели. Новый Оренбург, где стекло и бетон соседствуют с врастающими в землю окнами цокольных этажей, он не знает.
К вечеру бабушка собирает праздничный стол. Четыре салата, манты, шашлыки, зельц, соленые арбузы и свежие помидоры с грядки, блинчики, торт. Слышали ли здесь люди про проблему перепотребления? В бабушкин зеленый домик – Андреас даже не подозревал, что бывают частные дома площадью пятьдесят метров! – собирается орда родни. Все с умилением наблюдают, как немец ест.
Андреас сбегает в сад.
– Эй, Андрей! – кричит кто-то из братьев. – Хочешь яблоко?
Яблоко немедленно летит вслед. Андреас отшатывается. Не хватало только повредить руки!
Яблоко минует невысокий забор и со звоном падает на что-то у соседей.
– Сейчас явится Юлька, – говорит брат.
– Баб Ань, – слышно через мгновение. Кто-то стучит в ворота. – Ваши козлы мне банку для заготовок разбили!
Так Андреас знакомится с самой красивой девушкой на свете. Ночью они всей компанией купаются в мутном и теплом Урале, на пляже, куда он давным-давно ходил с бабушкой, встречают рассвет на белом мосту между Европой и Азией, доедают на завтрак вчерашние салаты.
А потом их ждет Юлькин жених и метким ударом приводит нос Андреаса в крайне неконцертное состояние. Братья уравнивают счет по носам, Юлька исчезает, а бабушка всю ночь меняет холодные компрессы и гладит Андреаса по плечу.
– Маленький мой, – уговаривает она, – хороший. До свадьбы заживет.
Бабушка пахнет мылом, вареньем и детством.
Дни бегут как ветер в степи, быстрые, невидимые. Андреас мирится с Юлькой. Чинит бабушке сарай. Совершает преступление на кладбище – под руководством бабушки устанавливает оградку на проходе между могилами.
– Все так делают, – утверждает бабушка. – Так я лягу с дедом, и нам будет не тесно!
Андреас с сомнением оглядывает кладбище. Несмотря на степные просторы, могилы здесь жмутся друг к другу, как люди в маршрутке.
– В газельке, – поправляет бабушка. – У нас они называются газельками.
Отпуск обрывается внезапно, как недоигранная музыкальная тема. Еще вчера он завтракал бабушкиной болтуньей, а сегодня сидит в своей квартирке и заполняет счета за коммунальные услуги. Юлька перестает отвечать на письма через неделю, братья затихают через месяц. Андреас готовится к концерту.
Он играет целыми днями – кажется, пальцы вот-вот начнут кровоточить.
– Не забудь носки, что я связала. Разные носки – к удаче, – говорит бабушка по телефону.
Андреас вкладывает в кошелек посадочный талон. Ему кажется, он пахнет мылом, вареньем и летом.
Татьяна Кокусева. Съемки
– Так. Что делаем?
– Ты входишь. Ты мрачный. Кладешь шлем и куртку в угол, подходишь к ней, говоришь: «Привет».
– Я ее люблю?
– Ну… Она твоя жена. Любил во всяком случае.
– А что в сценарии?
– Откуда я знаю. У нас одна сцена. Тут написано – входит мрачный, подходит к жене, говорит: «Привет!» Она оборачивается. Лена, ты слышишь?
– Слышу.
– Все готовы? Стас, пошел. Камера. Мотор. Начали…
– Привет.
– Стоп! На тостере пятна. Можно вытереть тостер? И заодно стекло.
– Так. Стас. Ты стоишь. Лена – говоришь «привет».
– Как оригинально.
– Лена, что тебя не устраивает?
– Всё.
– Хорошо, так и должно быть по настроению. Говоришь – привет. Идешь мимо Стаса в столовую. Заминка.
– Какая заминка?
– Он стоит, смотрит на тебя. У меня написано – «заминка». Им что-то мешает нормально общаться.
– Я догадываюсь что.
– Лена! Никто не виноват, что сценарий на доработке. Одна сцена есть, ее играем. Подходишь к столу, говоришь: «Дети только что уснули».
– Радостно говорю?
– Нет. Будничным тоном. Обычно.
– То есть секса на столе не будет?
– Сегодня нет.
– Я так и знала.
– Прочитай свой сценарий, будешь знать еще больше.
– Так. Давайте, уже три часа ночи. Сцена про детей. Лица унылые.
– Почему, кстати?
– Стас, я не знаю, почему. Наверное, это фильм про любовь. Наверное, ты изменил жене и она узнала.
– Почему сразу я? Как изменил, так сразу мужик.
– Ну или она. В любом случае ужинать ты не хочешь.
– Но будешь! Ахахаха!
– Да, Лена нальет тебе суп, ты поешь. Готовы? По местам. Камера. Мотор. Начали.
– Ужинал?
– Нет, я не хочу.
– Есть суп вкусный. Подогреть?
– И так сойдет.
– Стоп! Стас! Прекрати есть суп!
– Ты сказал: «есть»!
– Но не так! Ты не с голодного мыса, только что сказал, что не хочешь! Ешь из вежливости! Еще раз.
– Завтра я весь день в пабе – это что значит? Бухаю?
– Работаешь, Лена! Ты официантка!
– Всегда мечтала сыграть официантку, которой изменил муж.
– Мечта сбылась. Приготовились. Камера. Мотор. Начали.
– Ты отвезешь Гвенду на плавание?
– Во сколько?
– В пять.
– Хорошо.
– Плохо! Стоп! Какое хорошо?! Посмотри в текст! Ты не можешь в пять!
– О! Прости. А почему я вздыхаю и перестаю есть суп?
– Да баба у тебя в пять наверняка.
– Лена права, думаю. У тебя свидание, например. В общем, в пять никак.
– Понял.
– Поехали. Камера.
– Я могу забрать ее.
– Это не проблема. Мама сама ее отвезет.
– Очень вкусный суп.
– Спасибо. Чего?
– Стоп! Что – чего?!
– Что за очки? Тут написано, что я говорю с горькой улыбкой – я нашла твои очки на диване под подушкой. Что это значит?
– Ну… наверное, что-то значит.
– Как это играть? Это улика?
– Играй с горькой улыбкой, как написано.
– Я должна понимать, о чем это! До этого хоть что-то понятно. И тут очки! Не пришей п…е рукав!
– Лена, прекрати орать и материться! В конце концов, ты мать! У тебя дети!
– У меня нет детей!
– Как это нет! По сценарию у тебя Гвенда и Джованни!
– Они спят! Мне насрать! Я согласилась в этом участвовать только по дружбе! Ты можешь хоть что-нибудь узнать про чертов фильм до того, как снимать первую сцену?
– Леночка, я получу сценарий через неделю. Пока продюсеры одобрили только эту сцену.
– Ну прости, родной, ну вот так. Давайте продолжать, очень домой хочется. Стас! Прекрати жрать суп! Гримеры, вытрите ему губы! Сейчас, осталось поплакать, и разойдемся.
– Я тоже плачу?
– Да, Стасик, ты тоже! Давай, постарайся, у тебя суп отобрали, оставили голодным. Вот, молодец, уже плачет. Леночка, взрыднем напоследок, и все, по домам. Камера. Мотор. Начали!
Алексей Чмель. Кирпичики
…Да потому что и папа мой этим занимался, и дед, вот почему. Для папы в нашем деле было три разряда: ковыряльщик, часовщик и часовой мастер. А меня и часовщицей зовут, так я не обижаюсь. Вот ты обижаешься, когда я тебя Филькой зову? На-ка вот, вкусного тебе принесла…
Да кому я вру! Я из-за Митьки пошла учиться.
Хотела в парикмахеры после восьми классов, отказали: мала еще. Поезжай, говорят, в Гродно, на часовщика, там девочек набирают. Я как услышала «Гродно», сердце запрыгало. Думала, дед воспротивится: где это видано, девка же пуансона от клюбы не отличит. А он смолчал. Ну и я никому не сказала, что мне все равно, на кого учиться, потому что там Митька.
Эх, хорошая была чашка. Весь день не слава богу. Дай приберу…
Металлический волосок баланса девчачьими пальцами закрутить – это пустяки, а вот понять разобранный механизм и заново собрать – я много слез пролила. А тут – придумать! Да какой!
Ну запрыгивай, помурчи. Не плачу я, не плачу. Ох, Филька. Четырехэтажный механизм, тридцать три камня! Да что ты понимаешь. Понимает он… Смотришь своими блюдцами и думаешь в усы: дура ты, Галина Ивановна, ушел от тебя Митька, а ты всю жизнь на шестеренки спустила. На то ты и скотина неразумная. Я с людьми работаю, а люди, они разные.
За полсотни, считай, лет вся страна передо мною прошла. С настенными дедовскими шла, с будильниками шла, с военными хронометрами… Теперь идет с китайской однодневкой, которой цена копейка. А мой папа к карманным часам дужки приваривал и делал из них наручные. Я после войны под стол пешком ходила, но хорошо помню, как люди его работе радовались! Часового мастера уважали, Филька.
А сегодня что… Ты воровка, кричит, мошенница! Часы в меня швырнула – чудом не попала. Ты их подменила! Полицию вызову! И ногами топает, сумочкой машет.
Она на той неделе принесла в ремонт корсетные швейцарские часы в золотом корпусе. Сделаны до Первой мировой. Часы как часы, в ломбарде на вес лома. А она небось думала, что если они ходить будут, ее золотом осыпят. Люди разные, Филя. У кого-то в голове одна кукушка, и та, чтобы деньги считать.
Швырнула она свою швейцарию и разбила мне стекло в ходиках… А у меня открытый механизм на столе! А ну как осколки попали?
В общем, будешь в субботу один тут мух ловить, а мне теперь все заново. Разбирать, проверять, чистить. Иначе я себе не прощу… Ох, Филя, светлая у него голова была. Этаж календаря, этаж часовой, этаж будильника и этаж автоподзавода.
В понедельник за ними мальчик придет. Да что ты понимаешь. Понимает он… Только щуриться умеешь. Я и сама не понимаю.
Мальчику на вид лет двадцать. Бледный: сразу видно, что не местный, учиться приехал. В огромных наушниках, по-модному, а сам потерянный какой-то. Дедовы часы починить, говорит. Обычные, советские, стальные. «Ракета».
И протягивает.
Ты меня, Филька, знаешь как облупленную. С моей работой пить ни-ни, рука не должна дрожать. Глаза, то другое дело, в молодости я без лупы работала, зрение посадила.
Про «Ракету 3031» ты помнишь, я рассказывала. Экспериментальная партия Петродворцового завода, в семьдесят четвертом продавали в единственном магазине в Ленинграде. Четырехэтажный механизм, гонг будильника, двойной календарь, ротор автоподзавода на вот такусеньком шарикоподшипнике! Техническое чудо! Сложнее этого механизма никогда не было в часах. Это теперь за ними коллекционеры гоняются, тыщи долларов платят, а тогда никто не мог полторы сотни рублей заплатить, только витрины облизывали: дешевле было купить золотые.
А того ты, Филя, дура пушистая, не знаешь, что у той малой партии была своя малая партия – с особым корпусом, с ушками под браслет. Ее Митенька разрабатывал в шестьдесят седьмом году, в командировке. Их уничтожили все-все. Одни часы Митя себе оставил, ему разрешили. Одни-единственные. Я их так в руках и не подержала, Митя ко мне не вернулся из Ленинграда.
И протягивает мне студентик эту «Ракету» с ушками под браслет и говорит: дедушка умер. А у меня руки дрожат.
Елена Куприянова. Короткая дорога
Анка опаздывала и решила срезать. На перекрестке – весь в ржавых пятнах, без колес, но такой же величавый, как на дорогах из детства, – стоял «ГАЗ-21». Анка залюбовалась, достала телефон, стала щелкать. Но тут же спохватилась и пошла в ту сторону, куда смотрели подбитые фары – вниз по незнакомой улице.
Тот, кто поставил здесь «Волгу» с табличкой «Я не хлам, я продаюсь», видимо, знал, что там дальше, в пологом овражке. Зажегся красный фонарь. Анка остановилась перед узкоколейкой. Мимо грохотала и плыла – во взмахах рук, в изломах всей нескладной фигуры вожатого деда Вити, сажавшего ее, малявку, на ящики прокатиться, – настоящая дрезина. Анка завороженно смотрела вслед, пока телогрейка деда Вити не потеряла ватные очертания, превратившись в робу с эмблемой «Мостмост» на спине молодого парня. Дрезина завернула за угол дома с выбитыми стеклами. Что здесь было? Завод? А это его общежития до сих пор стоят брошенными гигантами?
…Опомнилась, перешла на другую сторону, там обычные пятиэтажки, ничего интересного. Кто-то жарит картошку, и как будто это картошка с грибами, хотя грибов там может и не быть, только лук и постное масло. Бабушка всегда готовила к ее приезду что-то вкусненькое, и, еще только сойдя с электрички в Косино, Анка тянула носом воздух – картошка или пирожки с капустой? К ароматам еды из пятиэтажек примешивался запах старых квартир, где живут старые люди, и вещей, которыми пользуются всю жизнь, ничего не выкидывая, потому что нового не купить. Когда бабушка умерла, Анка нашла сундук со своими подарками – нераспечатанными, ненадеванными, отложенными то ли до лучших времен, то ли на черный день. Боже мой, Аня, кто-то просто жарит картошку…
…Слева школа с кубиком Рубика в человеческий рост у входа. Она собирала его быстрее всех в классе. Мальчишки завидовали, доводили ее: «Анка – жирная пулеметчица!» А она била их портфелем, стараясь попасть по голове. Справа указатель на типографию. Два этажа, окна заколочены. Написано, что здесь печатали листовки для трех русских революций. В кармане ожил телефон:
– Ты где?
– Я бегу! Близко, пятнадцать минут!
…Завернула во двор типографии. Внутри было еще лучше, чем снаружи: никакого новодела. Одно крыло жилое, другое совсем заброшено. Табличка над крыльцом: «ОКО «Факел». Комплексное решение проблем не разрешающего контроля». Боже, что это?
– С облегчением! – непричесанная бабка свесилась со второго этажа.
Анка не поняла:
– Вы мне? Вы про что?
– А про то! Ты чего сюда шастала, просто так, что ли?
До Анки дошло, и она обиделась:
– Памятник архитектуры осматриваю! Заброшенный. А вы чего тут висите?
Бабка смягчилась:
– Я сторожу. Не заброшенный вовсе. Сюда много народу ходит, – бабка ткнула пальцем в сторону «не разрешающего контроля». – Теперь не поймешь, чего ходят, а раньше народный суд был, «воронки» ездили. А там вот склад фармацеи, – бабка ткнула в другое крыло, – будет, когда сремонтируют.
– Ясно, бабуль. В туалет надо в «Макдак» шастать, запомните, если что!
…И выскочила из двора. Телефон разрывался:
– Ты где?
– Да, я… наткнулась… тут такая прелесть!
– Ань, прошу тебя! Только не надо ничего фотографировать!
Анка дала отбой и побежала…
…Влетела в купе – и поезд тронулся. Сережа сидел прямой, бледный. Анка плюхнулась напротив, вращая глазами и пыхтя. На столике у окна стояли два стакана в подстаканниках, звенели ложечками. Анка схватила один, вытряхнула стакан из подстаканника, кинула подстаканник в рюкзак:
– Давно хотела домой стырить. Обожаю!
– Ань, скажи мне. Что за секреты? Зачем мы туда, вообще, едем?
Анка затараторила:
– Я хотела – сюрприз. В «Русский музей». Давно хотела, все времени не было. У меня там прапрадед висит. Или прапрапрадед. Путаю все время. Там «Военный совет в Филях» висит, оригинал, там мой, этот – прапра, в общем, дед. Генерал. Ну, вот… Сюрприз.
Анка выдохлась, замолчала, опустив плечи. Глупо все как-то. Зачем, действительно, они туда едут? Сдернула Сережу. Картину и на экране можно посмотреть. На большом.
Сережа улыбался. На столике лежала синяя коробочка. Он пододвинул ее к Анке.
Анка открыла. Ух, какое массивное. Сейчас такие не носят. У ее матери было похожее, оно лежало в секретере после ее смерти, а потом пропало – то ли они с братом просрали в переездах, то ли отец продал. Ведь ничего из маминых драгоценностей не осталось, куда они все подевались?
Анка открывала и закрывала коробочку. Открывала и закрывала. Коробочка щелкнула и перестала открываться. Анка, не глядя, сунула ее в рюкзак.
– Сереж! Я тебя на четыре года старше. И я знаю, что такое дрезина. Представляешь? Я помню, как собрать кубик Рубика. Ты можешь найти себе молодую девушку!
Анка тащила коробочку из рюкзака, но та застряла в подстаканнике и не вынималась.
– Видишь ли, Аня. Американская бабушка завещала мне обязательно жениться на русской дворянке. А то – тю-тю мое наследство. Ну, я долго искал. Никого не нашел. И тут… Ты со своим генералом. Такое откровение.
Анка бухнула на столик коробочку прямо в подстаканнике. Выудила из рюкзака косметичку и рванула из купе.
– Куда? Я пошутил, если что! – Сережа хватал Анку за руки. Она уворачивалась, бежала по коридору.
– А вот жаль! Я всегда мечтала! Хоть раз – за богатого!
Анка влетела в туалет, хлопнула дверью. Сережа ломился:
– Ань, не запирайся! Пусти меня!
– Я чищу зубы! Вдруг кто-то захочет меня поцеловать?
Из купе высовывались любопытные головы. С другого конца вагона переваливалась толстая проводница в тапках:
– Граждане, только же ж отъехали! Фирменный поезд, как не стыдно!
Сережа уже шел навстречу проводнице, растопырив руки, как будто собирался обнять ее:
– Мадам, чайку! В пятое купе. И шампанского!
Проводница вдохнула побольше воздуха, но Сережа ее опередил:
– А шампанского – во все! Начиная с вашего!
И все-таки обнял.
Елена Ивченко. Владение техсредствами
– Ах ты ж…! – Ника ударила по тормозам, пропуская наглый «пыжик». Дворники мерно скребли по стеклу, серый мокрый день безвольно превращался в вечер. Яндекс обещал тянучку еще на пару километров.
– Осторожно, впереди выбоина, – меланхолично сообщил навигатор.
– Ого, это что-то новенькое, – хмыкнула Ника и свернула с Кирилловской на Заводскую. – Умный в пробку не пойдет, умный пробку…
– Впереди дорожные работы. Движение перекрыто.
– Вот блин! – Ника тормознула, высматривая, где бы развернуться на заставленной машинами улице.
– Вы находитесь в тупике!
– Без тебя знаю, – «Опель» скрежетнул пузом о бордюр и затих. Ника выползла из машины, вдохнула влажный вечерний воздух. С близкого пивзавода тянуло солодом, и ее опять замутило. Да уж, в тупике. И посоветоваться не с кем, разве что вон, с навигатором. К девчонкам с этим не пойдешь, у обеих материнский сдвиг мозга. К родителям – тем более: там отношения и раньше были не айс, а после ее переезда вообще испортились. А Сашик… Сашик – большое дитя. Сидит на работе до ночи, потому что дома Ника ему в игрушки резаться не дает. По дому помочь, в магазин съездить – не допросишься. А позавчера вон вообще заявил, что не готов к такой ответственности, ему, мол, и кота с головой хватает. Ну, не готов – и хрен с тобой! Хорошо хоть, Танька с работы быстро помогла договориться: в платных клиниках цены заоблачные, а в государственной на тринадцатой неделе и слушать не хотели… Счас вот пробка рассосется – и поедем сдаваться к этой Золотаревой, или как ее. Холодно-то как уже, блин, зима почти…
Ника дернула плечами, села в машину, завела мотор и включила печку. Радио, покончив с рекламой, запело про в бой идут молодые львы, и она вспомнила, как они с дядькой вот так же сидели в машине, слушали «Ундервуд», и она говорила, что поступать не будет, пойдет работать, родители против, конечно, но ей плевать, лишь бы из дома свалить поскорее. Юрка ее понял тогда, он ее всегда понимал. Десять лет разницы, по возрасту скорее в братья годился, она и воспринимала его как брата. Юрка Фисюрко, смешная фамилия, и сам он был смешной: длинный, тощий и рыжий. Глаза цвета овсяного печенья и такие же круглые. Именно Юрка ей тогда с переездом помог, и денег частенько подбрасывал. А Ника с его котом возилась, когда дядька по работе мотался. А потом он придумал в Канаду ехать – ну да, хорошие программисты везде нужны. «Опель» вот на Нику переписал. И кота отдал, временно. А за два дня до отъезда полез в речку спасать лебедя, который в рыбацкой сетке запутался, – и утонул: холодная вода, остановка сердца. Ох, как она на него злилась, даже на похороны не хотела идти! Лебедя, блин, он спасал, а ее бросил. Теперь вот и посоветоваться не с кем. Ну, и ладно, она взрослая, она уже сама все решила. Ника пристегнула ремень и решительно съехала с бровки.
– Вы прибыли в пункт назначения. Он находится справа от вас.
Она оставила машину на колдобистой темной парковке; подходя к зданию, безуспешно поискала глазами табличку с номером дома. Ладно, не миллион же тут больниц, в самом деле.
– Здравствуйте, я к Золотаревой, – сказала Ника в окошко администраторши.
– К Чеботаревой, наверное? – молоденькая девица улыбнулась, обозначив детские ямочки на щеках. – Вы записаны? Тогда проходите скорее, а то без вас начнут. Комната пять, прямо и налево.
Ника пошла по коридору, удивленно тараща глаза: а они тут с юмором, однако! Ладно, скоро все это кончится, вот он, пятый кабинет. Вошла – и обалдела: внутри полно было женщин с младенцами на руках. Посреди комнаты, раскинув, как ангел, крылья из голубой ткани, стояла дородная дама:
– …потом перекрещиваем сзади и выводим через плечо вперед. Женщина, а вы почему без ребенка? Написано же – с детьми!
– Я с ребенком. Извините, – Ника попятилась и выскочила в коридор. Постояла, прикрыв рот рукой, потом глянула на часы – и схватилась за телефон:
– Здравствуйте, это Вероника, от Сорокиной. Да, на шесть… Простите, ради бога, навигатор меня завез черт-те куда… Утром? А во сколько? Да, в восемь отлично. Спасибо огромное!
– Фисюрко! – старший серафим на секунду приподнял защитные очки, полыхнув неистовым взглядом. – За владение техсредствами – зачет! А вот за общий результат – неуд, позор и геенна огненная. Шучу. Но переделать придется, Юр. И как ты психологию живых сдал в прошлом семестре, не понимаю. Ладно, времени у тебя – до ихнего завтра. Иди, работай.
Юрка вышел из аудитории, поскреб рыжую шевелюру, взмахнул крыльями и тихонько полетел над пухлыми подсвеченными золотом облаками. «До ихнего завтра» у него все время мира. Он обязательно что-нибудь придумает.