Первое впечатление всегда самое сильное.

 И, конечно, я никогда не забуду минуты, когда я ранним утром, на зыбком, с бока на бок переваливающемся паровом катере, подъезжал к пристани Корсаковского поста.

 На берегу копошились люди.

 Еще несколько шагов, - и я погружаюсь в это море, которое мне так страстно, так мучительно хочется знать.

 Море чего?

 Странное дело, от двух впечатлений я никак не мог отделаться в течение трех с половиной месяцев, которые я провел среди тюремной обстановки. Два впечатления давили, гнули, свинцом лежали на душе. Давят и гнетут еще и теперь.

 Одно из них касается, собственно, самого пути до Сахалина.

 Я никак не мог отделаться от этого сравнения. Наш пароход, везший каторжников из Одессы, казался мне огромной баржой, какие обыкновенно употребляются в приморских городах для вывозки в море отбросов. А эти, серевшие на берегу сахалинские "посты" и поселья, казались мне просто-напросто колоссальными местами свалок.

 И тяжко становилось на душе при мысли о том, что там, внизу, в тюрьме, под вашими ногами, что рядом с вами окончательно перегнивает все человеческое, что еще осталось среди этих "отбросов".

 Второе впечатление касается, собственно, Сахалина.

 С первых же шагов, при виде этого унылого, подневольного труда, этого снимания шапок, мне показалось, что я перенесся лет за 50 назад.

 Что кругом меня просто-напросто крепостное право.

 И чем больше я знакомился с Сахалином, тем это впечатление все глубже и глубже ложилось в мою душу, это первое сравнение казалось мне все вернее и вернее.

 Тот же подневольный труд, те же люди, не имеющие никаких прав, унизительные наказания, те же дореформенные порядки, бесконечное "бумажное" производство всяких дел, тот же взгляд на человека, как на "живой инвентарь", то же распоряжение человеком "по усмотрению", "сожительства, заключаемые, как браки при крепостном праве, не по желанию, не по влечению, а по приказу, взгляд многих на каторжного, как на крепостного, - все, кончая "декоративной стороной" крепостного права, обязательным "ломаньем шапки", - все создавало полную иллюзию "отжитого времени"".

 И как тяжело дышалось, как тяжело, если бы вы знали!

 Желание исполнено.

 Пройдя пристань, я очутился в толпе каторжных.

 На берегу шли работы.

 Человек семьдесят каторжников, кто в арестантской, кто в своей одежде, спускали в море баржу для разгрузки парохода.

 Пели "Дубинушку", - и под ее напев баржа еле-еле, словно нехотя, ползла с берега.

 Рядом с ней, на другой барже, стоял запевала, мужичонка в рваной арестантской куртке, всклокоченный, встрепанный, жалкий, несчастный, и надтреснутым, дребезжащим тенорком запевал "Дубинушку", говорившую о необычайной изворотливости, сверхъестественной находчивости его цинизма.

 Какой-то цинизм, доходивший не "до грации", а до виртуозности.

 Все это было, конечно, не то, чтобы вызвать смех. И никто не улыбался.

 Слушали равнодушно, даже скорее вовсе не слушали, пели припев, кричали "ух" лениво, нехотя, словно и это тоже была подневольная работа.

 Потом я попривык, но первое впечатление подневольного труда - впечатление тяжелое, гнетущее.

 Рядом вытаскивали невод.

 Тащили тяжело, медленно, нехотя.

 В вытащенном неводе билась, прыгала, трепетала масса рыбы.

 Чего, чего там не было! Колоссальные бычки, которых здесь не едят, продолговатые с белым, словно белилами покрытым брюшком глосы, которых тоже здесь не едят, извивающиеся, как змеи, миноги, которых здесь точно так же не едят, и мелкая дрянная рыбешка, которую здесь едят.

 Все стояли вокруг невода, а двое или трое отбирали годную рыбу от негодной с таким видом, словно они ворочали камни.

 Всю дорогу от пристани до поста, вдоль берега моря, навстречу попадались поселенцы, машинально, как-то механически, снимавшие шапки.

 Рука уставала отвечать на поклоны, и я был искренно признателен тем "дерзунам", которые не удостаивали мою персону этой каторжной чести.

 Поселенцы бродили, как сонные мухи. Бродили, видимо, безо всякой цели, безо всякого дела.

 - Так, мол, пароход пришел. Все-таки люди.

 Если там, у рабочих, на лицах читалась какая-то тяжесть, то здесь была написана страшная, гнетущая, безысходная скука.

 Тоска.

 Такое состояние, когда человек решительно не знает, что ему с собой делать, куда девать свою особу, чем ее занять, и провожает глазами все, что мелькнет мимо: муха ли большая пролетит, человек ли пройдет, собака ли пробежит.

 Посмотрит вслед, пока можно уследить глазами, и опять на лице тоска.

 Песня?..

 Дрожки, на которых я еду, поворачивают на главную улицу "поста" и огибают наскоро сколоченный дощатый балаган (дело происходило на Пасхе).

 Рядом пустыня, какие-то ободранные качели.

 У входа, вероятно, судя по унылому виду, - "антрепренер".

 Около - толпа скучающих поселенцев, без улыбки слушающих площадные остроты ломающегося на балконе намазанного, одетого в ситцевый балахон клоуна из ссыльно-каторжных.

 Из балагана слышится песня.

 Нестройно, дико орет хор песенников.

 Зазвенели кандалы. Мимо балагана проходят арестанты кандальной тюрьмы под конвоем...

 Мы въезжали на главную улицу поста.

 С первого взгляда Корсаковск, всегда и на всех, производит "подкупающее" впечатление.

 Ничего как будто похожего на "каторгу".

 Чистенький, маленький городок.

 Чистенькие, приветливые чиновничьи домики словно разбежались и со всего разбега двумя рядами стали по высокому пригорку.

 Выше всех взбежала тюрьма.

 Но тюрьма в Корсаковске не давит.

Она - одноэтажная, невысокая, и, несмотря на свое "возвышенное" положение, не кидается в глаза, не доминирует, не командует над местностью.

 В глубину двух оврагов, по обоим бокам холма, словно свалились, лезшие по косогору, да недолезшие туда домики.

 Это - слободки поселенцев.

 В общем, во всем этом нет ничего ни "страшного" ни мрачного.

 И вы готовы прийти в восторг от "благоустройства", проезжая главной улицей Корсаковска, готовы улыбнуться, сказать:

 - Да все это очень, очень, как нельзя более мило...

 Но подождите!

 Сахалин, это - болото, сверху покрытое изумрудной, сверкающей травой.

 Кажется, чудный лужок, - а ступили, и провалились в глубокую, засасывающую, липкую, холодную трясину.

 Не успело с ваших уст сорваться "мило", как из-за угла зазвенели кандалы.

 Впрягшись в телегу, ухватившись за оглобли, каторжные везут навоз.

 И что за удручающее впечатление производят эти люди, исполняющие лошадиную работу.

 Ваш путь идет мимо тюрьмы, - из-за решеток глядят темные, грязные окна.

 Впереди - лазарет, и как раз против его окон - покойницкая. 

 Затем, в Александровске, в Рыковском я видел вполне благоустроенные больницы для каторжан; но что за ужасный уголок, что за "злая яма" Дантовского ада, - эта больница в Корсаковском посту.

 Я знаю все сахалинские тюрьмы. Но самая мрачная из них - Корсаковский лазарет.

 Чесоточный, больной заразительной болезнью, которую неприятно называть, и хирургический больной лежат рядом.

 Около них бродит душевнобольной киргиз Наур-Сали.

 Как и у большинства сахалинских душевнобольных, помешательство выражается у него в мании величия.

 Это - "протест духа". Это - "благодеяние болезни".

 Всего лишенные, бесправные, нищие, - они воображают себя правителями природы, несметными богачами, - в крайнем случае, хоть смотрителями или надзирателями.

 Киргиз Наур-Сали принадлежит к несметным богачам.

 У него неисчислимые стада овец и верблюдов. Он получает несметные доходы... Но он окружен врагами.

 Тяжелая, угнетающая сахалинская обстановка часто развивает манию преследования.

 Временами Наур-Сали кажется, что на его стада нападают стаи волков, что в степном ковыле подползают хищники. Что стада разбегаются. Что он близок к разорению. Тогда ужас отражается на перекошенном и беспрестанно дергающемся лице Наур-Сали (он эпилептик и страдает Виттовым плясом), он мечется из стороны в сторону, с криком бегает по палатам, залезает под кровати больных, сдергивает с них одеяла, - ищет своих овец. И я прошу вас представить положение больного с переломленной, положенной в лубки ногой, когда сумасшедший Наур-Сали с воем сдергивает с него одеяло.

 - Почему же их не разместят?

 - Да куда же я их дену?! - с отчаянием восклицает молодой, симпатичный лазаретный врач господин Кириллов.

 В лазарете тесно, в лазарете душно.

 За неимением места в палатах больные лежат в коридорах. "Приемный покой" для амбулаторных больных импровизируется каждое утро. В коридоре, около входной двери, ставится ширма, чтобы защитить раздевающихся больных от холода и любопытства беспрестанно входящих и выходящих людей.

 - Вообразите себе, как это удобно зимой, в мороз, смотреть больных около входной двери, - говорит доктор.

 Да оно и весной недурно.

 Вся обстановка Корсаковского лазарета производит удручающее впечатление. Грубое постельное белье невероятно грязно. Больным приходится разрешать лежать в своем белье.

 - На казенные рубахи полагается мыло, но я руку даю на отсечение, что они его не видят! - с отчаянием клянется доктор.

 Вентиляции никакой. Воздух сперт, душен, - прямо "мутит", когда войдешь. Я потом дня два не мог отделаться от этого тяжелого запаха, которым пропиталось мое платье при этом посещении.

 О какой-нибудь операционной комнате не может быть и помина. Для небольших операций больных носят в военный госпиталь. Для более серьезных - отправляют в пост Александровский, отрезанный от Корсаковского в течение полугода. Представьте себе положение больного, которому необходимо произвести серьезную операцию в ноябре - первый пароход в Александровск, "Ярославль", пойдет только в конце апреля следующего года!

 Когда я был в Корсаковском лазарете, там не было... гигроскопической ваты.

 Для перевязки ран варили обыкновенную вату, просушивали ее здесь же, в этом воздухе, переполненном всевозможными микробами и бациллами.

 - Все, чем мы можем похвалиться, это - нашей аптекой. Благодаря заботливости и настояниям заведующего медицинской частью, доктора Поддубского, у нас теперь богатый выбор медикаментов! - со вздохом облегчения говорит доктор.

 Вернемся, однако, к больным.

 Что за картины, - картины отчаяния, иллюстрации к Дантовскому чистилищу.

 С потерявших свой первоначальный цвет подушек смотрят на нас желтые, словно восковые, лица чахоточных.

 Лихорадочным блеском горящие глаза.

 Вот словно какой-то гном, уродливый призрак.

 Лицо - череп, обтянутый пожелтевшей кожей. Высохшие, выдавшиеся плечевые кости, ключицы и ребра и неимоверно раздутый голый живот. Белье не налезает.

 Страшно смотреть.

 Несчастный мучается день и ночь, не может лечь, - его "заливает". Чахотка в последнем градусе, осложненная водянкой.

 И столько муки, столько невыносимого страдания в глазах.

 Несчастный, - этот тонущий в воде скелет, - что-то шепчет при нашем проходе.

 - Что ты, милый? - нагибается к нему доктор.

 - Поскорей бы! Поскорей бы уж, говорю! Дали бы мне чего, чтобы поскорее! - едва можно разобрать в лепете этого задыхающегося человека.

 - Ничего! Что ты! Поправишься! - пробует утешить его доктор.

 Еще большая мука отражается на лице больного. Он отрицательно качает головой.

 Тяжело вообще видеть приговоренного к смерти человека, а приговоренного к смерти здесь, вдали от родины, от всего, что дорого и близко, - здесь, где ни одна дружеская рука не закроет глаза, ни один родной поцелуй не запечатлеется на лбу, - здесь вдвое, вдесятеро тяжелее видеть все это.

 Вот больной, мужчина средних лет, ранняя проседь в волосах. Красивое, умное, интеллигентное лицо.

 Чем он болен?

 Не надо быть доктором, чтобы сразу определить его болезнь по лихорадочному блеску глаз, по неестественно-яркому румянцу, пятнами вспыхивающему на лице, по крупным каплям пота на лбу.

 Это - ссыльно-каторжный из бродяг, "не помнящий родства", учитель из селения Владимировки.

 - Вы и в России были учителем?

 - Был и учителем... Чем я только не был! - с тяжелым вздохом говорит он, и печаль разливается по лицу.

 Тяжко вспоминать прошлое здесь...

 А вот продукт каторжной тюрьмы, специально "сахалинский больной".

 Молодой человек, казалось бы, такого здоровенного, крепкого сложения.

 У него скоротечная чахотка от истощения.

 Перед вами "жиган" - каторжный тип игрока. Игра - его болезнь, больше чем страсть, единственная стихия, в которой он может дышать.

 Его потухшие глаза на все смотрят равнодушным, безразличным взглядом умирающего и загораются лихорадочным блеском, настоящим огнем только тогда, когда он говорит о игре.

 Он проигрывал все: свои деньги, казенную одежду. Его наказывали розгами, сажали в карцер, - он играл. Он проигрывал самого себя, проигрывал свой труд и нес двойную каторгу, работая и за себя и за того, кому он проиграл.

 Он месяцами сидел голодный, проиграв свой паек хлеба чуть не за год вперед, и питался "в одну ручку" - жидкой похлебкой - "баландой" без хлеба.

 Его били жестоко, неистово; чтобы играть, он воровал, все что ни попадало.

 В конце концов, он нажил истощение, скоротечную чахотку.

 Он и тут, в лазарете, играл с больными, проигрывая свою порцию, но его скоро "накрыли" и игру прекратили. Он проигрывал даже свои лекарства.

 Сахалинским больным все кажется, что им "жалеют лекарства" и дают слишком мало. Они охотно покупают лекарства друг у друга.

 А вокруг этого несчастного такие же больные, умирающие, которые не прочь у умирающего выиграть последний кусок хлеба.

 Вот отголоски "зимнего сезона".

 Люди, отморозившие себе кто руки, кто ноги, иные на работах в тайге, другие во время "бегов".

 Они разматывают свое тряпье, - и перед нами засыпанные иодоформом руки, ноги без пальцев, покрытые мокнущими ранами, покрывающиеся струпьями.

 Их стоны, когда приходится ворочаться с бока на бок, смешиваются с бредом, идиотским смехом, руганью умалишенных.

 Вот интересный больной, Иоркин, бывший моряк, эпилептик.

 Ломброзо непременно снял бы с него фотографию и поместил в свою коллекцию татуированных преступников.

 Иоркин татуирован с головы до ног.

 На его груди выгравировано огромное распятие. Руки покрыты рисунками якорей и крестов, символами надежды и спасения, текстами священного писания.

 У Иоркина религиозное помешательсво, соединенное, по сахалинскому обыкновению, с бредом величия.

 - Мне недолго здесь быть, - говорит он, и глаза его горят экстазом. - Меня ангелы возьмут и унесут.

 А вот жертва, лишенная семьи.

 Карпов, донской казак, из Новочеркасска. Сегодня он что-то весел, все время улыбается, и с ним можно говорить.

 Он говорит охотно только на одну тему - о своей оставленной на родине семье: о братьях, матери, отце, жене. Как они живут, про их хозяйство. Говорит с увлечением, весь сияя от этих воспоминаний. Это - самые светлые для него минуты. Обыкновенно же его состояние - состояние тяжелой хандры, задумчивости. Он меланхолик.

 Он боится нападения чертей, которые хотят соблазнить его на нехорошее поведение. Он воздержанник и "соблюдает себя" для семьи, а по ночам ему снятся женщины, которые являются его прельщать. Их посылают черти.

 - Тут много чертей! - выкрикивает он своим тоненьким, пронзительным голоском и лезет под кровать посмотреть: нет ли их там.

 - Есть! Есть! Вот они!

 Начинается припадок.

 Берегите ваши карманы. Рядом все время трется Демидов, клептоман, один из несчастнейших людей на каторге.

 Его били смертным боем товарищи, и секло начальство, а он все продолжал оставаться "неисправимым". Ему еще недавно дали 52 лозы, как вдруг, к общему изумлению, доктор Кириллов взял этого "неисправимого негодяя" в лазарет.

 - Ах, вон оно что! - ахнули все. - Он сумасшедший! А мы-то его исправляли.

 А вот жертва наших больниц, жертва их страсти к "поспешной выписке".

 Это - бродяга Немой.

 - Семен Михайлович! Как поживаешь? - спрашивает доктор.

 "Семен Михайлович" улыбается бессмысленной улыбкой и смотрит куда-то в угол.

 - Да он что? Действительно, немой?

 - Нет, он страдает одной из форм афазии, он не может говорить, не в состоянии отвечать на вопросы.

 И он только улыбается своей бессмысленной, беспомощной, жалкой, страдальческой улыбкой.

 В одну из минут просветления, когда к нему ненадолго вернулась способность речи, - он рассказал доктору свою историю.

 Он не бродяга. Он крестьянин Новгородской губернии, Семен Михайлов Глухаренков. У него на родине есть семья. Жил он в Петербурге на заработках, заболел тифозной горячкой, лежал в больнице. Из больницы его выписали слишком рано, чересчур слабым. Денег не было ни гроша, паспорт был отослан на родину "менять", приходилось идти пешком. Едва выйдя за заставу, он "потерял сознание", а затем с ним "это и случилось". Его держали в полиции, судили, - на все вопросы он молчал. И пошел на полтора года в каторгу, а затем на поселение на Сахалине, как "бродяга Немой".

 Вот та маленькая повесть, которую успел рассказать Семен Глухаренков доктору в минуту просветления, - и снова на его лице заиграла тихая, скорбная улыбка.

 Над всем этим, - над трагическим молчанием "бродяги Немого", над тихими стонами, вырывающимися из глубины души, над тяжкими вздохами, перебранкой больных, над рассказами "жигана" об игре, над звуками удушливого кашля чахоточных, - звуками, в которых вы слышите, как у людей на куски разрываются легкие, над бредом и идиотским смехом помешанных, - над всем этим царит вечный, непрестанный крик сумасшедшего старого солдата.

 В Корсаковском лазарете нет места, где бы до вас не доходил этот ужасный, все нервы выматывающий крик.

 Он отравляет последние минуты умирающих в маленькой отдельной каморке.

 Зайдем туда.

 На постели лежит человек... тень, призрак человека... Не бледное, а белое, словно молоком вымазанное лицо.

 Дыхание с хрипом и свистом вырывается из груди.

 Он задыхается.

 Доктор, дававший мне объяснения по поводу каждого больного, тут сказал только:

 - Сами видите!

 - Доктор... доктор... - еле переводя дух, говорит больной, и в самом тоне его просьбы звучит что-то детское, беспомощное, жалкое, хватающее за душу, - доктор... выпиши ты, ради Господа Бога, мяты... С мяты я поправлюсь.

 - Хорошо, хорошо, голубчик! Выпишу тебе мяты, - успокаивает его доктор.

 - То-то!.. С мяты... я... живо...

 К вечеру он умер.

 Из каморки умирающего мы проходим узеньким коридорчиком к сумасшедшему солдату.

 В коридорчике при нашем проходе звенят кандалы.

 Со скамьи встают двое кандальных.

 - Что такое? Больные?

 - Никак нет. Для освидетельствования на предмет телесного наказания! - рапортует надзиратель.

 В маленькой "изоляционной" комнатке доживают свой век двое.

 Старый каторжник из солдат, который на вопрос, сколько он в своей жизни получил плетей и розг, отвечает:

 - Семьдесят два миллиона, ваше сиятельство!

 Он воображает себя то фельдфебелем, то фельдмаршалом, и вся его жизнь отражается в его мрачном помешательстве.

 Он только и делает, что приговаривает людей к смерти или к плетям.

 - Вот этот, - кричит он, указывая на служителя и вытаскивая изодранную "сумасшедшую рубаху", - связать меня хотел! Повесить его в двадцать четыре часа! А этому смерть отменяется, - шестьдесят тысяч плетей без помощи врача! Живо!

 На другой кровати, скорчившись, спит единственное существо, которое не приговаривает ни к смерти ни к плетям, старый, свирепый солдат, - зовут его "Чушка".

 Слепой, слабоумный старик.

 - Чушка, вставай! - кричит солдат и выщипывает у "Чушки" несколько волосков из бровей.

 "Чушка" взвизгивает, просыпается и открывает свои ничего не видящие глаза.

 - Чушка, жрать хочешь?

 Но Чушка не отвечает.

 Услыхав голос доктора, он что-то соображает.

 - Доктор, а доктор!

 - Что тебе?

 - Сделай мне новые глаза.

 - Хорошо, сделаю!

 - Сделаешь? Ну, ладно.

 И Чушка снова засыпает сном слабоумного старика.

 - Не хочешь жрать, Чушка? Это она при надзирателе не хочет! Повесить надзирателя сию минуту! Станови виселицу! Палача! Плетей! - вопит старый солдат.

__________

 Перейдем в женское отделение.

 Тут несколько чище.

 - Все-таки женщины! - объясняет акушерка.

 Родильницы лежат с двумя идиотками, которые улыбаясь говорят о женихах.

 Обычный женский бред на Сахалине.

 К доктору подходит душевнобольная молоденькая бабенка, Ненила, прифранченная, нарядно одетая.

 - Доктор, скоро меня выпишешь-то?

 - Тебе зачем?

 - Боюсь, как бы надзиратель-то другую не взял.

 - А ты что прифрантилась?

 - Да к нему идти было собралась!

 Ненила смеется.

 - Никакого у нее надзирателя нет. Бред! - потихоньку объясняет мне доктор. - Ты вот лучше, Ненилушка, расскажи барину, за что сюда попала! Ему хочется знать.

 Лицо Ненилы сразу становится грустным.

 - Впутали меня, ох, впутали! Все он впутал, изверг, чтоб вместе шла! Впутал, а потом, где он, ищи его! И должна я одна быть...

 Ненила начинает плакать.

 - Да ты не плачь. Расскажи, как было?

 - Как было-то, обыкновенно было! Купец-то сидел, вот так-то. Пьяный купец-то. Борода-то на столе! - Ненила смеется. - Я-то около купца, все ему подливаю: "Пей, мол, такой-сякой, немазанный!" А он-то сзади подкрадается... Подкрался к купцу, - пьяный, препьяный купец! Я его за руки поймала, держу. А он его за бороду хвать, - назад оттянул, - да по горлу как чирк! Ай!

 Ненила вскрикивает. Быть может, в эту-то страшную минуту и "потеряла равновесие" ее психика.

 - Кровь-то в стенку, в меня полилась, полилась... Корчился купец-то, жалостно так... Жалостно...

 Ненила начинает хныкать, утирать рукавом слезы, - и вдруг разражается смехом.

 - Чего ж я реву-то, дура? Вот дура, так дура! И самой смешно. Реву, девоньки, и сама не знаю о чем! Доктор, пустите меня к надзирателю.

 - Дай ты мне капелек-те, от зубов-те! - подходит к нам другая душевнобольная.

 Несчастная, сосланная в каторгу за мужеубийство. Она потеряла психическое равновесие в первую брачную ночь.

 - С женщинами это бывает... Рано замуж отдали... Может быть, муж спьяна обошелся очень уж грубо, - поясняет доктор.

 - Спортили нас-те! - жалобно рассказывает она, - взяли-те да в постелю кровищи-те налили. Я как увидала-те, он мне и отошнел... Отошнел-те, я его и зарезала.

 Во всей ее позе что-то страдальческое, угнетенное.

 У нее, в сущности, не болит ничего. Но все-таки остаток сознанья требует отчета, почему она в таком угнетенном состоянии. И несчастная сама выдумывает причины: то жалуется на зубную боль, то через пять минут начинает жаловаться на боль в пояснице.

 - Третий день-те разогнуться не могу! Болит-те!

 - А зубы?

 - Зубы ничего-те. Поясница вот!

__________

 - Видите, при каких условиях приходится работать, - со вздохом говорит доктор.

 Я не думаю, чтобы доктора Кириллова надолго хватило на борьбу с разными сахалинскими, истинно "каторжными" условиями.

 Очень уж у него в несколько месяцев расходились нервы.

 Сколько народу бежало отсюда, народу, приходившего сюда с горячим желанием принести посильную помощь страдающим!

 И это будет очень жаль.

 Такие люди, люди знания, люди дела, люди просвещенные, люди гуманные, люди честные, с чуткой, доброй, отзывчивой душой, - такие-то люди и нужны Сахалину.

 Людей плохих много и в пароходном трюме каждый год присылают. 

 От Корсаковского лазарета недалеко до кладбища.

 Проедем к "маяку".

 Кладбище расположено на горе около Корсаковского маяка.

 - Нет уж, ваше высокое благородие, видать, мне к маяку пора! - говорил один тяжкий больной утешавшему его доктору.

 Что эта за странная процессия взбирается по косогору?

 Десяток каторжных, уцепившись за оглобли, подталкивая сзади, тащат телегу, на которой лежит большой, неуклюжий, белый, некрашеный гроб и лопата.

 Сзади со скучающим видом идет посланный смотреть за каторжниками надзиратель, с револьвером на шнурке.

 Вот и вся похоронная процессия.

 - Ну! Ну! Наддай! - покрикивают каторжные.

 Вот и все похоронное пение.

 Что-то щемящее, что-то хватающее за душу есть в этой картине сахалинских похорон... Эта телега, этот надзиратель, эти серые куртки...

 Единственное лицо, которое могло бы проводить покончившего свои дни "несчастного" в место последнего упокоения, - тоже лежит в могиле.

 Хоронят поселенца.

 Из ревности он зарезал "сожительницу" и сам убежал из дома и отравился "борцом". Его труп уж через несколько дней нашли в тайге.

 Борец - ядовитое растение, растущее в Корсаковском округе, на юге Сахалина. Корень "борца" там имеется "на всякий случай" у каждого каторжного, у каждого поселенца. Мне показывали этот корень многие.

 - Да на кой вам шут держать эту дрянь?

 - Такое уж заведение... На всякий случай... Может, и понадобится! - отвечали поселенцы с улыбкой, какой не дай Бог, чтобы улыбался человек.

 Сойдем, проводим.

 Телега медленно вползла на гору.

 Ее подвезли к первой выкопанной могиле. На веревках опустили гроб. Достали с телеги лопаты, поплевали на руки, - и застучала земля по гробовой крышке.

 Застучала сильно: здесь почва глинисто-каменистая. Не земля, а словно какой-то щебень, битый кирпич навален около вырытых могил.

 Глуше и глуше шумит земля... Маленький холмик вырос над могилой. В него воткнули наскоро сколоченный из двух "планок" некрашеный крест без надписи.

 Кто перекрестился, а кто и нет, - и взялись за телегу.

 - Теперича ходчее пойдем!

 Пошли бегом и скрылись за спуском.

 - Тише, черти! - доносится отчаянный голос запыхавшегося надзирателя.

 - Легче! Легче!.. - слышится под горой.

 Мы среди безыменных могил.

 - Что это? Неужели в лазарете так много покойников, - с изумлением смотрю я на массу вырытых "ям".

 - Никак нет! - снимая шапку, отвечает кучер-каторжный.

 - Да надень ты шапку, Бога ради! На кладбище все равны.

 - Никак нет, ваше высокоблагородие. Это про запас ямы приготовлены. Делать-то было нечего, пароходы не приходили, - вот и посылали ямы копать. А то горячка пойдет, люди на работы нужны будут, - не до ямы!

 Что за унылая картина!

 Маленькие холмики, на которых торчат только какие-то палки вместо крестов. Почти ни на одной могиле цельного креста.

 А на большинстве и совсем ничего нет.

 - Кто это?

 Поселенцы на подтопку таскают. Кому же больше? В тайгу-то идти лень. Вот отсюда и тащат.

 Вот могила, - хоронила все-таки, должно быть, заботливая, может быть, родная рука. В крест был вделан образ.

 Крест уцелел, а образ выломан.

 И молится теперь перед этим выломанным из могильного креста образком какой-нибудь поселенец в грязной, темной, пустой избушке.

 - Может, кто выломал да в карты спустил. Копейках в двух образок пошел! - словно угадывая ваши мысли, говорит кучер.

 И над всеми этими маленькими, безвестными, безыменными могильными холмами царит, возвышается за высокой оградой массивный чугунный крест над высокой, камнем обделанной могилой купца Тимофеева.

 - Зарезали его! - поясняет кучер.

 - За что зарезали?

 - За деньги.

 И подумав, объясняет более пространно:

 - Деньги у него, сказывают, были. За это самое и зарезали. Здесь это недолго...

 Уйти бы поскорей с этого безотраднейшего и во всем мире и даже на Сахалине кладбища.

 Но тут должна быть одна "святая могила".

 Могила Наумовой, молодой девушки, учительницы, основательницы Корсаковского приюта для детей ссыльно-каторжных.

 Она училась в Петербурге, бросила все и приехала сюда, увлеченная святой мыслью, горя великим святым желанием отдать жизнь на служение, на помощь этим бедным, несчастным, судьбою заброшенным сюда детям преступных отцов.

 У нее были широкие планы, она мечтала о ремесленных классах для детей, о воскресных школах для каторжных, о чтениях...

 Она работала всей душой, энергично, горячо отдаваясь делу. Ей удалось кое-что сделать. Корсаковский приют ей обязан своим возникновением.

 Но слабой ли девушке было бороться с сахалинской черствостью, с сахалинской мертвечиной, с сахалинским равнодушием к страданиям ближнего.

 Молодая девушка не вынесла борьбы с господами служащими, враждебно смотревшими на ее "затеи", не вынесла тяжелой атмосферы каторги и застрелилась, оставив две записки.

 Одну: "Жить тяжело". В другой просила все ее скудные достатки продать и деньги отдать на ее детище - на приют.

 Их прибыло одновременно три, - три подруги, увлеченные идеей принести посильную помощь страждущим; одна застрелилась, другая сошла с ума, третья[1]... вышла замуж за бывшего фельдшера, из ссыльных. Так разно и в сущности одинаково кончили все три. Да и трудно было устоять в непосильном труде!

 Корсаковская "интеллигенция" устроила Наумовой торжественные похороны, хотя сахалинская сплетня, сахалинская клевета, уж никак не могущая понять, что можно жизнь свою отдавать какой-то каторге - даже в могиле не пощадила покойной страдалицы.

 Эта могила... Она должна быть здесь... Но где она?

 Искал, искал, - не нашел.

 - Должно быть, там! - говорили мне господа "интеллигенты".

 А ведь со смерти Наумовой прошло еле-еле два года!

 Приамурский генерал-губернатор прислал на могилу Наумовой чудный металлический венок с прекрасной надписью на медной доске.

 Этот венок висит... в полицейском управлении.

 Повесить нельзя. Украдут!

 Да и где бы они могли его повесить?

 Такова "долженствующая быть" святая могила среди безвестных грешных могил. 

 Тюремный "день" начинается с вечера, когда производится "наряд", - распределение рабочих на работы.

 Так мы и начнем наш "день в тюрьме". 

 - Хе-хе! Это - человек, которого лишили невинности, - сказал мне о нем один из сахалинских чиновников.

 Человек, с которым случилось это странное происшествие, - Балад-Адаш, горец, осужденный за убийство.

 Человек феноменальной силы, вероятно, когда-то такой же отваги, решительный и гордый.

 Он был "нетерпим на каторге".

 Он не отказывался работать, но если ему или кому-нибудь из его товарищей назначали работу "не по правилам", он протестовал тем, что бросал работать.

 Он был вежлив и почтителен, но, если его ругали, он повертывался и уходил.

 Если ему делали замечание "зря, не за дело", он возражал.

 - Ему слово, а он - десять.

 Он был прямо помешан на справедливости. И водворял ее всюду, как мог.

 - Словно не мы его, а он нас исправлять сюда приехал! - обиженно рассказывал мне о нем чиновник.

 К тому же "пороться" за свои дерзости Балад-Адаш не давался.

 - Его на "кобылу" класть, а он драться. "Не позволяем меня розгам трогать! Себе, другим, каким попало, резать будем! Не трогай лучше!" - кричит. Что с ним поделаешь?!

 - Связать бы да выдрать хорошенько! - перебил кто-то, присутствовавший при разговоре.

 - Покорнейше благодарю. Сегодня его свяжешь и выдерешь, а завтра он тебе нож в бок. С этими кавказцами шутки плохи.

 В это время на Корсаковский округ налетел, - именно не приехал, а налетел, - новый смотритель поселений Бестужев.

 Человек вида энергичного, силы колоссальной, нрава крутого, образа мыслей решительного: "Какие там суды? В морду, - да и все".

 К нему-то и отправили для "укрощения" Балад-Адаша.

 Отправили с ответственным предупреждением, что это за экземпляр.

 Весь округ ждал.

 - Что выйдет?

 Но пусть об этом рассказывает сам энергичный смотритель.

 - Выхожу из канцелярии. Смотрю, стоит среди арестантов тип этакий. Поза свободная, взгляд смелый, дерзкий. Глядит, шапки не ломает. И все, сколько здесь было народу, уставились: "Что, мол, будет? Кто кого?" Самолюбие заговорило. Подхожу. "Ты что, мол, такой сякой, шапки не снимаешь? А? Шапку долой!" Да как развернусь, - с ног!

 Балад-Адаш моментально вскочил с земли, "осатанел", кинулся на смотрителя: "Ты драться?"

 Я развернулся - два. С ног долой, кровь, без чувств унесли.

 Поединок был кончен. Балад-Адаш укрощен.

 - Думали потом, что он его зарежет. Нет, ничего, обошелся, - рассказывали мне другие чиновники.

 - Плакал Баладка в те поры шибко. Сколько дней ни с кем не говорил. Молчал, - рассказывали мне арестанты.

 Я видел Балад-Адаша. Познакомился с ним.

 Балад-Адаш, действительно, исправился.

 Его можно ругать, бить. Он дается сечь, сколько угодно, и ему частенько приходится испытывать это удовольствие: пьяница, вор, лгун, мошенник, доносчик; нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот "потерявший невинность" человек.

 Лентяй, - только и старается, как бы свалить свою работу на других.

 Он пользуется презрением всей каторги и принадлежит к "хамам" - людям совсем уж без всякой совести, самому презренному классу даже среди этих "подонков человечества".

 Я спрашивал его, между прочим, и об "укрощении".

 Балад-Адаш чуть-чуть было нахмурился, но сейчас же улыбнулся во весь рот, словно вспоминая о чем-то очень курьезном, и сказал, махнув рукой:

 - Сильно мене мордам бил! Шибко бил!

 Таков Балад-Адаш и его исправление. 

 Одесса дала Корсаковской тюрьме двух представителей.

 Верблинского и Шапошникова.

 Трудно представить две большие противоположности.

 Верблинский и Шапошников, это - два полюса каторги.

 Если собрать все, что в каторге есть худшего, подлого, низкого, эта квинтэссенция каторги и будет Верблинский.

 С ним я познакомился на гауптвахте, где Верблинский содержится по подозрению в убийстве, с целью грабежа, двух японцев.

 Верблинский клянется и божится, что он не убивал. Он был свидетелем убийства, при нем убивали, он получил свою часть за молчание, но он не убивал.

 И ему можно поверить.

 Нет той гнусности, на которую не был бы способен Верблинский. Он может зарезать сонного, убить связанного, задушить ребенка, больную женщину, беспомощного старика. Но напасть на двоих с целью грабежа - на это Верблинский не способен.

 - Помилуйте! - горячо протестует он. - Зачем я стану убивать? Когда я природный жулик, природный карманник! Вы всю Россию насквозь пройдите, спросите: может ли карманник человека убить? Да вам всякий в глаза расхохочется! Стану я японцев убивать!

 - Имеешь, значит, свою "специальность"?

 - Так точно. Специальность. Вы в Одессе изволили бывать? Адвоката, - Верблинский называет фамилию когда-то довольно известного на юге адвоката, - знаете? Вы у него извольте спросить. Он меня в 82-м году защищал, - в Елисаветграде у генеральши К. восемнадцать тысяч денег, две енотовые шубы, жемчуг взял. Восемьсот рублей за защиту заплатил. Вы у него спросите, что Верблинский за человек, - он вам скажет! Да я у кого угодно, что угодно, когда угодно возьму. Дозвольте, я у вас сейчас из кармана что угодно выйму, - и не заметите. В Киеве, на 900-летие крещения Руси, у князя К., - может, изволили слышать, - крупная кража была. Тоже моих рук дело!

 В тоне Верблинского слышится гордость.

 - И вдруг я стану каких-то там японцев убивать! Руки марать, - отродясь не марал. Да я захотел бы что взять, я и без убийства бы взял. Кого угодно проведу и выведу. Так бы подвел, сами бы отдали. Ведь вот здесь в одиночке меня держат, - а захотел я им доказать, что Верблинский может, и доказал!

 Верблинский объявил, что знает, у кого заложена взятая у японцев пушнина, - собольи шкурки, - но для того, чтобы ее выкупить, нужно пятьдесят два рубля и "верного человека", с которым бы можно было послать деньги к закладчику.

 Смотритель поселений господин Глинка, производивший следствие по этому делу, поверил Верблинскому и согласился дать пятьдесят два рубля.

 - Сами и в конверт заклейте!

 Господин Глинка сам и в конверт заклеил.

 Верблинский сделал на конверте какие-то условные арестантские знаки.

 - Теперь позвольте мне верного человека, которого бы можно послать, потому по начальству я объявлять не могу.

 Ему дали какого-то бурята. Верблинский поговорил с ним наедине, дал ему адрес, сказал, как нужно постучаться в дверь, что сказать.

 - Смотри, конверт не потеряй!

 И Верблинский сам засунул буряту конверт за пазуху.

 - Выходим мы с гауптвахты, - рассказывал мне об этом господин Глинка, - взяло меня сомнение. "Дай, - думаю, - распечатаю конверт". "Нет, - думаю, - распечатаю, тот узнает, пушнины не даст". Или распечатать, или нет? В конце концов не выдержал, - распечатал.

 В конверте оказалась бумага. Верблинский успел "передернуть", "сделать вольт" и подменил конверт.

 Бросились сейчас же его обыскивать: сорок два рубля нашли, а десять так и пропали, как в воду канули.

 - За труды себе оставил! - нагло улыбается Верблинский. - За науку! Этакого маху дали! А! Я и штуку-то нарочно подстроил. Мне не деньги нужны были, а доказать хотелось, что я, в клетке, взаперти, в одиночке сидючи, их проведу и выведу. И вдруг я этакую глупость сделаю, - людей резать начну!

 - Да ты видел, как резали?

 - Так точно. Видел. Я сторожем поблизости был. Меня позвали, чтоб участвовал. Потому иначе донести бы мог. При мне их и кончали.

 - Сонных?

 - Одного, чей труп нашли, - сонного. А другой, которого не нашли, - он в тайге зарыт, - тот проснулся. Метался очень. Его уже в сознаньи зарезали.

 - Отчего же ты не открыл убийц? Ведь самому отвечать придется?

 - Помилуйте! Разве вы каторжных порядков не знаете? Нешто я могу открыть? Убьют меня за это.

 Верблинский - одессит. В Одессе он имел галантерейную лавку.

 - Для отвода глаз, разумеется! - поясняет он. - Я, как докладываю, по карманной части. Или так, - из домов случалось хорошие деньги брать.

 Он не говорит "красть". Он "брал" деньги.

 - И много раз судился?

 - Раз двадцать.

 - Все под своей фамилией?

 - Под разными. У меня имен-то что было! Здесь даже, когда взяли, два паспорта подложных нашли, - на всякий случай, думал, - уйду.

 Это - человек, прошедший огонь, воду и медные трубы. Все тюрьмы и остроги России он знает как какой-нибудь турист первоклассные отели Европы. И говорит о них, как об отелях.

 - Там сыровато... Там будет посуше. В харьковском централе пища неважная, очень стол плох. В московском кормят лучше - и жить удобнее. Там водка - дорога, там - подешевле.

 На Сахалин Верблинский попал за гнусное преступление: он добился силой того, чего обыкновенно добиваются любовью.

 Его судили в Киеве.

 - Ни то, чтоб она уж очень мне нравилась, - а так недурна была!

 В его наружности, - типичной наружности бывалого, "прожженного" жулика, в его глазах, хитрых, злых, воровских и бесстыдных, - светится душонка низкая, подлая, гнусная.

__________

 Шапошников - тоже одессит.

 В 87 или 88-м году судился в Одессе за участие в шайке грабителей под предводительством знаменитого Чумака. Где-то в окрестностях, около Выгоды, они зарезали купца.

 Попав на каторгу, Шапошников вдруг преобразился.

 Вид ли чужих страданий и горя так подействовал, - но Шапошников буквально отрекся от себя и из отчаянного головореза превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался "адвокатом за каторгу"...

 Как и большинство каторжных, попав на Сахалин, он прямо-таки "помешался на справедливости".

 Не терпел, не мог видеть равнодушно малейшего проявления несправедливости. Обличал смело, решительно, ни перед кем и ни перед чем не останавливаясь и не труся.

 Его драли, а он, даже лежа на кобыле, кричал:

 - А все-таки вы с таким-то поступили нехорошо! Нас наказывать сюда прислали, а не мучить. Нас из-за справедливости и сослали. А вы же несправедливости делаете.

 - Тысяч пять или шесть розог в свою жизнь получил. Вот какой характерец был! - рассказывал мне смотритель.

 Как вдруг Шапошников сошел с ума.

 Начал нести какую-то околесицу чушь, делать несуразные поступки. Его отправили в лазарет, подержали и, как "тихого помешанного", выпустили.

 С тех пор Шапошников считается "дурачком", - его не наказывают и на все его проделки смотрят, как на выходки безумного.

 Но Шапошников далеко не "дурачок".

 Он просто переменил тактику.

 - На кобылу устал ложиться! - как объясняет он.

 Понял, что плетью обуха не перешибешь, - и продолжает прежнее дело, но в иной форме.

 Он тот же искренний, самоотверженный и преданный друг каторги.

 Как "дурачок", он освобожден от работ и обязан только убирать камеру.

 Но Шапошников все-таки ходит на работы и притом наиболее тяжкие.

 Увидав, что кто-нибудь измучился, устал, не может справиться со слишком большим "уроком", Шапошников молча подходит, берет топор и принимается за работу.

 Но беда, если каторжник, по большей части новичок, скажет по незнанию:

 - Спасибо!

 Шапошников моментально бросит топор, плюнет и убежит.

 Бог его знает, чем питается Шапошников.

 У него вечно кто-нибудь "на хлебах из милости".

 Он вечно носит хлеб какому-нибудь проигравшему свой паек, с голоду умирающему "жигану".

 И тоже не дай Бог, если тот его поблагодарит.

 Шапошников бросит хлеб на пол, плюнет своему "обидчику" в лицо и уйдет.

 Он требует, чтобы его жертвы принимались так же молча, как он их делает.

 Придет, молча положит хлеб и молча стоит, пока человек не съест.

 Словно ему доставляет величайшее удовольствие смотреть, как другой ест.

 Если, - что бывает страшно редко, - Шапошникову удается как-нибудь раздобыть деньжонок, он непременно выкупает какого-нибудь несчастного, совсем опутанного тюремными ростовщиками-татарами.

 Свое заступничество за каторгу, свою обличительную деятельность Шапошников продолжает по-прежнему, но уже прикрывает ее шутовской формой, маской дурачества.

 Он обличает уже не начальство, а каторгу.

 - Ну, что же вы? - кричит он, когда каторга на вопрос начальства: "Не имеет ли кто претензий?" сурово и угрюмо молчит, - что ж примолкли, черти! Орали, орали, будто "баланда"* плоха, "чалдон"[8], мол, мясо дрянное кладет, такой, дескать, "баландой" только ноги мыть, а не людей кормить, - а теперь притихли! Вы уж извините их! - обращается он к начальству. - Орали без вас здорово. А теперь, видно, баландой ноги помыли, попростудились и поохрипли! Вы уж с них не взыщите, что молчат.

 Или такая сцена.

 - Не имеет ли кто претензий? - спрашивает зашедший в тюрьму смотритель.

 - Я имею! - выступает вперед Шапошников.

 - Что такое?

 - Накажите вы, ваше высокоблагородие, этих негодяев! - указывает Шапошников на каторгу. - Явите такую начальническую милость. Прикажите их перепороть. Житья от них нет! Ни днем ни ночью спокоя. Орут, галдят! А чего галдят? Хлеб, вишь, сыр. Врут, подлецы! Первый сорт хлеб! - Шапошников вынимает кусок, действительно, сырого хлеба, выданного в тот день арестантам, и тычет в него пальцем. - Мягкий хлеб! отличный! Я из этого хлеба каких фигур налепил! Чудо! А они, вишь, есть его не могут. Свиньи!

 Особенно не любит этого "дурака" доктор Сурминский, в свою очередь, нелюбимый каторгой за его черствость, сухость, недружелюбное отношение к арестантам.

 - Ваше высокоблагородие, - обращается к нему Шапошников в тех редких случаях, когда господин Сурминский обходит камеры, - и охота вам ножки свои утруждать, к этим идолам ходить! Стоят ли они этого? Они вас доктором Водичкой зовут, врут про вас, будто вы только водой их и лечите, а вы об них, негодяях, заботитесь, к ним ходите. Плюньте вы на них, на бестий.

 - Пошел прочь! - шипит доктор.

 Выходит ли что-нибудь из этих протестов? Но каторга довольна хоть тем, что ее обиды не остаются без протеста.

 И стонать при боли - облегчение.

 Я много говорил с Шапошниковым.

 Это - не старый еще человек, которого преждевременно состарили горе и страданья, свои и чужие.

 Он получил небольшое образование, прошел два класса реального училища, но кое-что читал и, право, показался мне куда интеллигентнее многих сахалинских чиновников.

 Среди чудаческих выходок, он много сказал и горького и дельного.

 - Меня здесь полоумным считают! - улыбнулся он. - Ополоумеешь! Утром встану, ищу голову, - где голова? Нет головы! А голова в грязи валяется! Ха-ха-ха!.. Голову иной раз теряешь, это верно. Да и трудно не потерять. Кругом что?! Грязь, горе, срадания, нищета, разврат, отчаяние. Тут потеряешься. Трудно человеку против течения плыть. Шибко трудно! Тонет человек, - а как тонет, тут его всякий по башке и норовит стукнуть. Тонущего-то ведь можно. Он не ударит, - у него руки другим заняты, он барахтается. Ха-ха-ха! По башке его, по маковке! А утонет человек совсем, - говорят: "Мерзавец!" Не мерзавец, а утонувший совсем человек. Вы в городе Париже изволили бывать?

 - Был.

 - Ну, вот я в книжках читал, - не помню, чьего сочинения, - дом там есть, "Моргой" прозывается, где утопленников из реки кладут. Вот наша казарма и есть "Морга". Иду я, - гляжу, а направо, налево, на нарах, опухшие трупы утонувших лежат. Воняет от них! Разложились, ничего похожего на человека не осталось, - и не разберешь, какая у него раньше морда была! А видать, что человек был! Они говорят: "Мерзавцы", - не мерзавцы, а утопленники. Видит только это не всякий, а тот, кто по ночам не спит. Днем-то свои, а по ночам чужие думы думает. Чужие болячки у него болят. А вы знаете, барин, кто по ночам не спит?

 - Ну?

 - Я да мышка, а потому всему разговору крышка!

 И Шапошников запел петухом и запрыгал на одной ножке.

 Такие странные, бесконечно симпатичные типы создает каторга наряду с Верблинскими.

 К сожалению, редки только эти типы, очень редки.

 Так же редки, как хорошие люди на свете. 

 - Душка, а не выпила ли бы ты чайку? Я бы принес.

 - Да присядь ты, милый, хоть на минутку. Устал!

 - И, что ты, душка? Серьезно, я бы принес.

 Такие разговоры слышатся за стеной целый день.

 Мои квартирные хозяева, ссыльно-каторжные Пищиковы, - преинтересная парочка.

 Он - Отелло. В некотором роде, даже литературная знаменитость. Герой рассказа Г. И. Успенского - "Один на один". Преступник-палач, о котором говорила вся Россия.

 Его дело - отголосок последней войны. Его жертва была, как и многие в то время, влюблена в пленного турка. Он, ее давнишний друг, добровольно принял на себя из дружбы роль postillon d'amour. Носил записки, помогал сближению. Мало-помалу они на этой почве сблизились, больше узнали друг друга... Он полюбил ту, которой помогал пользоваться любовью другого. Она полюбила его. Турок был забыт, - уехал к себе на родину. Они повенчались, лет шесть прожили мирно и счастливо. Он был уже отцом четверых детей. Она готовилась вскоре подарить ему пятого.

 Как вдруг в нем проснулась ревность к прошлому.

 Этот турок мимолетный гость ее сердца, забытый, исчезнувший с горизонта, - призраком встал между ними.

 Мысль о том, что она делила свои ласки с другим, терзала, мучила, жгла его душу.

 Ужасные, мучительные подозрения вставали в расстроенном воображении.

 Подозрение, что она любит "того". Что, лаская его, она думает о другом.

 Что дети, - его дети, - рождены с мыслью о другом.

 Эта страшная, эта патологическая душевная драма закончилась страшной же казнью "виновной".

 Пищиков привязал свою жену к кровати и засек ее нагайкой до смерти. Мучился сам и наслаждался ее мучениями. Истязание длилось несколько часов... А она... Она целовала в это время его руки.

 Любила ли она его так, что даже муки готова была принять от него с благодарностью? Или прощение себе молила в эти страшные минуты, - прощения за те душевные пытки, невольной виновницей которых была она...

 Таков он - Пищиков. Он осужден в вечную каторгу, но, за скидкой по манифестам, ему осталось теперь четыре года.

 Она, - теперешняя жена Пищикова, - тоже "вдова по собственной вине".

 Ее процесс, хоть не столь громкий, обошел в свое время все газеты.

 Она - бывшая актриса, убила своего мужа, полковника, вместе с другом дома, и спрятала в укромном месте. Труп был найден, преступление раскрыто, ей пришлось идти в каторгу на долгий срок.

 "Шаронихе", как ее звали на каторге, пришлось вытерпеть немалую борьбу, прежде чем удалось отстоять свою независимость, спастись от общей участи всех ссыльно-каторжных женщин.

 Первым долгом на Сахалине ее, бойкую, неглупую, довольно интеллигентную женщину, облюбовал один из сахалинских чиновников и взял к себе в "кухарки", - со всеми правами и преимуществами, на Сахалине в таких случаях кухаркам предоставляемыми.

 Но "Шарониха" сразу запротестовала.

 - Или "кухаркой", или "сударкой", - а смешивать два эти ремесла есть тьма охотниц, - я не из их числа".

 И протестовала так громко, энергично, настойчиво, что ее пришлось оставить в покое.

 Тут она познакомилась с Пищиковым; они полюбили друг друга, - и пара убийц повенчалась.

 Пара убийц... Как странно звучит это название, когда приходится говорить об этой милой, бесконечно симпатичной, душа в душу живущей, славной парочке.

 Их прошлое кажется клеветой на них.

 - Не может этого быть! Не может быть, чтобы этот нежный супруг, который двух слов не может сказать жене, чтобы не прибавить третьего - ласкового, чтобы он мог быть палачом. Не может быть, чтобы эти вечно работающие, честные, трудовые руки были обагрены убийством мужа!

 Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга.

 Не отсюда ли эта взаимная, трогательная нежность?

 Он служил смотрителем маяка и в канцелярии начальника округа, - он правая рука начальника, знает и отлично, добросовестно, старательно ведет все дела.

 Он, как я уже говорил, добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немножко под башмаком у своей энергичной жены.

 Ничто не напоминает в нем прежнего Отелло, Отелло-палача.

 Только раз в нем проснулась старая болезнь - ревность.

 Его жена до сих пор вспоминает об этом с ужасом.

 Он достал бритву, наточил, заперся и... сбрил свою огромную, окладистую бороду и усы.

 "Страшно было взглянуть на него!"

 - И не подходи ко мне после этого! - объявила госпожа Пищикова.

 Он долго просил прощения и ходил с виноватым видом. Больше он уже не ревновал.

 Она... Нет минуты, когда бы она не была чем-нибудь занята. То солит сельди, то делает на продажу искусственные цветы, работает в своем отличном, прямо образцовом огороде, шьет платья корсаковской "интеллигенции".

 И берет... один рубль "за фасон".

 - Что так дешево? - изумился я. - Да ведь это даром! Вы бы хоть два!

 Она даже замахала в испуге руками.

 - Что вы? Что вы?! Ведь ему осталось еще четыре года каторги. Четыре года над ним все могут сделать! На меня рассердятся, а на нем выместят. Нет! Нет! Что вы?! Что вы?!

 Надо видеть, как говорит о своем муже эта женщина, слышать, как дрожит ее голос, когда она вспоминает, что ему осталось еще четыре года каторги... сколько любви, тревоги, боязни за любимого человека слышится в ее голосе.

 Я познакомился с ней еще на пароходе. Она возвращалась из Владивостока, где ей делали трудную операцию, опасную для жизни.

 Едва корсаковский катер пристал к пароходу, на трап первым взбежал мужчина с огромной бородой, - ее муж.

 Они буквально замерли в объятиях друг друга. Несколько минут стояли так.

 - Милый!

 - Дорогая! - слышалось сквозь тихие всхлипывания.

 У обоих ручьем текли слезы.

 Вспоминают ли они о прошлом?

 И он и она время от времени запивают.

 Может быть, это - дань, которую они платят совести?

 Совесть ведь "берет" и водкой... 

 Бродя по Корсаковской "слободке", вы непременно обратите внимание на маленький домик, удивительно чистенький, аккуратно сделанный, щеголеватый: имеется даже терраса.

 Во дворе этого дома вы вечно увидите кого-нибудь за работой.

 Или пожилая женщина задает корм "чушкам", или высокий, сгорбленный, болезненного вида мужик что-нибудь рубит, строгает, пилит.

 Пол, как стол, - чистоты невероятной. От двери к лавке положена дорожка.

 На окнах - пышно разрослась герань.

 Стены, потолок, - все это тщательно выскоблено, вычищено, выстрогано.

 Каждое выстроганное бревнышко по карнизу обведено бордюрчиком.

 В этом маленьком домике я провел несколько хороших часов. Здесь я отдыхал душой от "сахалинского смрада", от сахалинского бездомовья, повального разорения, каторжной оголтелости. Здесь дышалось легко. От всего веяло трудом, любовью к труду, маленьким, скромным достатком.

 Когда вы не знаете, куда в этом вылощенном домике деть окурок, - Гребенюк идет к резному ящику и, бережно, словно драгоценность какую-то, не без гордости несет оттуда фаянсовую пепельницу.

 - У нас и это есть. Сам-то я не занимаюсь, - ну, а придет кто, все-таки надоть!

 К своему дому, к своему хозяйству Гребенюк относится чрезвычайно любовно.

 - Ведь я здесь каждое бревнышко по имени-отчеству знаю! - с доброй улыбкой, с какой-то прямо нежностью оглядывается он кругом. - Каждое сам в тайге выискал, вырубил, своими руками сюда притащил. Сам каждое прилаживал, - по праздникам, а то в обеденное время бегал сюда - работал.

 И вы видите, что ему, действительно, знакомо и дорого каждое бревнышко. С каждым соединено воспоминание о том, как он, Гребенюк, "человеком делался".

 Гребенюк - мастер на все руки и работает от зари до зари, "не покладая рук"!

 Он и цирюльник, и плотник, и столяр, - всему этому выучился в каторге, - имеет огород, разводит "чушек".

 - Курей тоже много есть. Баба за ними ходит. Овец две пары.

 Гребенюк еще каторжный. За хорошее поведение ему разрешено жить вне тюрьмы, на вольной квартире. На тюрьму он "исполняет урок": столярничает несколько часов в сутки, а остальное время работает на себя.

 - Скоро и каторге конец: на двадцать я был осужден: с манифестами да с сокращениями - через четыре месяца и совсем конец. Выйду в поселенцы, тогда уж только на свой дом стану работать.

 Не в пример прочим, Гребенюку "выдана сожительница", несмотря на то, что он еще каторжный и на такую роскошь не имеет права.

 Пожилая женщина пришла "за мужа", то есть за убийство мужа; она гораздо старше Гребенюка, некрасивая.

 - Ну, да я ее уважаю, и она меня уважает. Хорошо живем, нечего Бога гневить!

 Это, действительно, сожительство, скорее основанное на взаимном уважении, чем на чем-нибудь другом. Гребенюк ее взял за старательность, за хозяйственность. Она в работе не уступает самому Гребенюку.

 Гребенюк попал в каторгу "со службы".

 - По подозрению осужден? - задал я ему обычный сахалинский вопрос.

 Гребенюк помолчал, подумал.

 - Нет, уж если вы, барин, так до всего доходите, так вам правду нужно говорить. За убийство я пришел. Барина мы убили... С денщиком мы его порешили.

 - С целью грабежа?

 - Нет. Из-за лютости. Лют был покойник, - ах, как лют. Бил так, - у меня и до сих пор его побои болят. Нутро все отшиб, - так бил. За кучера я у него был, лошади у него хорошие были. В ногах я у него сколько раз валялся, сапоги целовал: "Отпустите вы меня, барин, ежели я такой дурной и никак на вас угодить не могу". - "Разве я, - говорит, - тебя держу, тебя лошади держат". От природы у меня эта склонность была, - за лошадьми ходить. Лошади у меня завсегда в порядке были... Да шибко вот бил, покойник! И теперь вспомнить, - мутит. Тяжко!

 - Было это в восемьдесят пятом году, двадцать девятого сентября, в городе Меджибоже, Подольской губернии, - может, изволите знать? Барин был с денщиком в Киеве, а я при лошадях оставался. Приезжает барин домой и сейчас в конюшню. Заместо того, чтобы как следует сказать: "Здравствуй, мол, дьявол!" или что, - прямо на меня. "Это что, - говорит, - ты мне, подлец этакий, над лошадьми сделал? А? Совсем худые стоят лошади! Что над ними, подлая твоя душа, сделал?" А у лошадей без его мыт был. Я ему докладаю: "Помилуйте, барин, лошади мытились, оттого и с тела спали. Я вам об этом, сами изволите знать, телеграмму бил!" - "Врешь, - кричит, - подлец! Овес крал!" Да меня наотмашь. А у меня в те поры ухо шибко болело. Я это ладонью ухо-то закрываю, а он, нет, чтобы по другому бить, - а руку мою отдирает, и все по больному-то, по больному. Свету не взвидел. Вижу, нет моей моченьки жить. Я и говорю денщику: "Беспременно нам его убить надо. Потому, либо нам, либо ему, а кому-нибудь да не жить". А он мне: "Я и сам об этом тебе сказать хотел". Так и сговорились. В тот же вечер и кончили.

 Гребенюк помолчал, собрался с воспоминаниями:

 - Было так часов в одиннадцать. Я на кухне сидел, ждал. А денщик к нему пошел посмотреть, "спит ли, нет ли?" Приходит, говорит: "Можно, спит!" Выпили мы бутылку наливки для куражу, - денщик с вечера припас, - разулись, чтобы не слыхать было, и пошли... В спальне у него завсегда ночник так вот горел, а так он лежал. Не видать. Руки у него на грудях. Спит. "Валяй, мол". Кинулись мы к нему. Денщик-то, Царенко, его сгрудил, а я петлю на шею захлестнул да и удавил.

 - Сразу?

 - В один, то есть, момент. И помучить его не удалось, - в голосе Гребенюка послышалась злобная дрожь, - и помучить не удалось, потому за стеной тоже барин спал, услыхать мог, проснуться.

 - Что же, он-то проснулся?

 - Так точно, в этот самый момент проснулся, как его сгрудили. Только голоса подать не успел. Руку это у Царенки вырвал, да к стенке, - на стенке у него револьвер, шашка, кинжалы висели, ружье. Да Царенко его за руку поймал, руку отвел. А я уж успел петлю сдавить. Посмотрел только он на меня... Так мы его и кончили.

 Гребенюк перевел дух.

 - Кончили. "Теперь, мол, концы прятать надоть". Одели мы его, мертвого, как следовать, пальто, сапоги с калошами, шапку - да на речку под мостом и бросили. "Дорогой, дескать, кто прикончил". Вернулись домой. "Теперича, - говорит Царенко, - давай деньги искать. Деньги у него должны быть. Что им так-то? А нам годятся". Я: "Что ты, что ты? Нешто затем делали?" - "Ну, - говорит, - ты как хошь, а я возьму". Взял он денег там, сколько мог, за печкой спрятал чемодан с вещами, рубахи там были новые, тонкого полотна - к бабе к одной и поволок. Баба у него была знакомая. Через это мы и "засыпались"... У бабы-то у этой в ту пору еще другой знакомый был, тоже у другого барина служил. Он и видел, как Царенко вещи приносил. Как потом, на другой день, нашли нашего покойника, ему и вдомек, - то-то, мол, Царенко вещи приносил. Пошел об этом слух. Дошло до начальства, Царенку и взяли. Он от всего отперся: "Знать, мол, ничего не знаю, задушил Гребенюк где-то под мостом, а пришел, не велел никому сказывать и чемодан сказал отнести, спрятать. Я с испугу и послушался". Взяли тут и меня. Я долго не в сознании был: "Знать, мол, ничего не знаю". А потом взял да все и рассказал.

 - Совесть, что ли, мучила?

 - Нет, зачем совесть! Зло больно взяло. Сидим мы с Царенкой на абвахте по темным карцерам. Часовой тут, - хоть и запрещено, а разговаривает. Свой же брат, жалеет. Слышу я, Царенко ему говорит: "Вот, - говорит, - должен через подлеца теперь сидеть, безвинный". Так меня от этого слова за сердце взяло, - я и вскричал: "Ведите, - говорю, - меня к следователю, всю правду открыть желаю". Повели меня к следователю, - я все как есть и объявил, как было: как душили, как уговор был, где Царенко деньги сховал. Ему присудили на вечную, а мне дали 20 лет. Так вот и живу.

 - Тяжело, поди?

 - Тружусь, пока в силах. Вы обо мне у кого угодно спросите, вам всякий скажет. Десять лет, одиннадцатый здесь живу, - обо мне слова никто не скажет. Не только в карцере или под розгами - пальцем меня ни один надзиратель не тронул. При каких смотрителях работал! Ярцев тут был, царство ему небесное. Лютый человек был. Недраного арестанта видеть не мог. А и тот меня не только что пальцем не тронул, - слова мне грубого никогда не сказал. Трудился, работал, делал, что велят, из кожи вон лез. Бывало, другие после обеда спать, - а я топор за пояс, - да сюда: постукиваю, домишко лажу... Ничего, хорошо прожил. Здоровье вот, точно, худо стало, надорвался.

 Гребенюк и вид имеет надорванный, - с виду он худой, куда старше своих лет.

 - Ну, а насчет прошлого как?.. Жалко тебе бывает его, того, что убили? Не раскаиваешься?

 - Жалко?.. Вот вам, барин, что скажу. Как хотите, так уж и судите: хороший я человек или негодный. А только я вам по совести должен сказать, как перед Истинным. Вот встань он из могилы, сюда приди, - я бы его опять задушил. Десять раз бы ожил, - десять бы раз задушил! Каторга! Вам тут будут говорить, что трудно да тяжко, - не верьте им, барин. Врут все, подлецы! Они настоящей-то каторги не видели. Здесь я десять лет прожил, - что! Там вот три года, - вот это была каторга, так каторга! Здесь я только и свет увидел!

 - Постой, постой! Да ведь и здесь тяжкие наказания были!

 - Да ведь за дело. Оно, конечно, иной раз и безо всякого дела, понапрасну. Да ведь это когда случится?! В месяц раз... А там день деньской роздыху не знал. Ночи не спал, плакал, глаза вот как опухли. Вы не верьте, барин, им: они горя настоящего не видели. Потому так и говорят.

 И в словах и в лице Гребенюка, когда он говорит о своей жертве, столько злобы, столько ненависти к этому мертвецу, - словно не двенадцать лет с тех пор прошло, а все это происходило вчера.

 Тяжела вина Гребенюка, слов нет, тяжко совершенное им преступление, возмутительно его сожаление о том, что "не удалось помучить", - но ведь и довести же нужно было этого тихого, смирного человека до такого озлобления.

 Я спросил как-то у Гребенюка о Царенке: где тот?

 - В Александровке. Говорят, шибко худо живет. Пьет. Убить все меня собирался, зачем выдал. Пусть его! 

 Убийца и поэт. Беспощадный грабитель и нежный отец. Преступник и человек, глубоко презирающий преступление. Из таких противоречий создан Паклин.

 Я получил записку:

 "Достопочтеннейший господин писатель! Простите мою смелость, что я посылаю Вам свои писанья. Может быть, найдется хоть одно слово, для вас полезное. А ежели нет, - прикажите Вашему слуге выкинуть все это в печку. Я жилец здесь не новый, знаю все вдоль и поперек и рад буду служить Вам, в чем могу. Чего не сумею написать пером, то на словах срублю, как топором. Еще раз прошу простить мою смелость, но я душою запорожец, трусом не бывал и слыхал пословицу, что смелость города берет. Еще душевно прошу Вас, не подумайте, что это делается с целью, чтобы получить на кусок сахару. Нет, я бы был в триста раз больше награжден, если бы оказалось хоть одно словцо для вас полезным. Быть может, когда-нибудь дорогие сердцу очи родных взглянули бы на мои строки, - хоть и не знали бы они, что строки эти писаны мной. Тимофей Паклин".

 В кухне дожидался ответа невысокий, плотный, коренастый рыжий человек.

 Он казался смущенным и был красен, - только серые холодные глаза смотрели спокойно, смело, отливали сталью.

 - Это вы принесли записку от Паклина?

 - Точно так, я! - с сильным заиканием отвечал он.

 - Почему же Паклин сам не зашел?

 - Не знал, захотите ли вы принять каторжного.

 - Скажите ему, чтоб зашел сам.

 Он помолчал.

 - Я и есть Паклин.

 - Зачем же вы мне тогда сразу не сказали, что вы Паклин? - спросил я его потом.

 - Боялся получить оскорбление... Не знал, захотите ли вы еще и говорить с убийцей.

 "Паклин" - это его не настоящая фамилия. Это его "nom de la guerre" фамилия, под которой он совершал преступления, судился в Ростове за убийство архимандрита.

 Зверское убийство, наделавшее в свое время много шума.

 Передо мной стояла, в некотором роде, "знаменитость".

 Тот, кто называет себя Паклиным, - родом казак и очень гордится этим.

 По натуре, это - один из тех, которых называют "врожденными убийцами".

 Он с детства любил опасность, борьбу.

 - Не было выше для меня удовольствия, как вскочить на молодого, необъезженного коня и лететь на нем; вот-вот сломаю голову и себе и ему. И себя и его измучаю, - а на душе так хорошо.

 Самоучкой выучившись читать, Паклин читал только те книги, где описывается опасность, борьба, смерть.

 - Больше же всего любил я читать про разбойников.

 Свою преступную карьеру Паклин начал двумя убийствами.

 Убил товарища "из-за любви". Они были влюблены в одну и ту же девушку.

 Свое участие в убийстве ему удалось скрыть, - но по станице пошел слух, и однажды, в ссоре, кто-то из парней сказал ему:

 - Да ты что? Я ведь тебе не такой-то! Меня, брат, не убьешь из-за угла, как подлец!

 - Я не стерпел обиды, - говорит Паклин, - ночью заседлал коня, взял оружие. Убил обидчика и уехал из станицы, чтоб срам не делать родным.

 Он пустился "бродяжить" и тут-то приобрел себе фамилию "Паклин".

 Его взяла к себе, вместо без вести пропавшего сына, одна старушка.

 Он увез ее в другой город и там поселился с нею.

 - Я ее уважал, все равно как родную мать. Заботился об ней, денег всегда давал, чтобы нужды ни в чем не терпела...

 - Где ж она теперь?

 - Не знаю. Пока в силах был, - заботился. А теперь - мое дело сторона. Пусть живет, как знает. Жива, - слава Богу, умерла, - пора уж. Деньжонки, которые были взяты из дома при бегстве, иссякли. Тут-то мне все больше и больше и начало представляться: займусь-ка грабежом. В книжках читал я, как хорошо да богато живут разбойники. Думаю, чего бы и мне? Досада меня брала: живут люди в свое удовольствие, а я как собака какая...

 В это время от Паклина веяло каким-то своеобразным Карлом Моором.

 - Я у бедных никогда ни копейки не брал. Сам, случалось, даже помогал бедным. Бедняков я не обижал. А у тех, кто сами других обижают, брал, - и помногу, случалось, брал.

 Паклин, впрочем, и не думает себя оправдывать. Он даже иначе и не называет себя в разговоре, как "негодяем". Но говорит обо всем этом так спокойно и просто, как будто речь идет о ком-нибудь другом.

 Как у большинства настоящих, врожденных преступников, - женщина в жизни Паклина не играла особой роли.

 Он любил "ими развлекаться", бросал на них деньги и менял беспрестанно.

 Он грабил, прокучивал деньги, ездил по разным городам и в это время намечал новую жертву. Под его руководством работала целая шайка.

 Временами на него нападала тоска.

 Хотелось бросить все, сорвать куш, - да и удрать куда-нибудь в Америку.

 Тогда он неделями запирался от своих и все читал, без конца читал лубочные "разбойничьи" книги.

 - И бросил бы все и ушел бы в новые земли искать счастья, да уж больно был зол я в то время.

 Паклин уж получил известность в Ростовском округе и на северном Кавказе.

 В Екатеринодаре его судили сразу по семи делам, но по всем оправдали.

 - Правду вам сказать: мои же подставные свидетели меня и оправдали. По всем делам доказали, будто я в это время в других местах был.

 За Паклиным гонялась полиция. Паклин был неуловим и неуязвим. Одного его имени боялись.

 - Где бы что ни случилось, все на меня валили: "этого негодяя рук дело". И чем больше про меня говорили, тем больше я злобился. "Говорите так про меня, - так пусть хоть правда будет". Ожесточился я. И чем хуже про меня молва шла, тем хуже я становился. Отнять - прямо удовольствие доставляло.

 Специальностью Паклина были ночные грабежи.

 - Особенно я любил иметь дело с образованными людьми: с купцами, со священниками. Тот сразу понимает, с кем имеет дело. Ни шума ни скандала. Сам укажет, где лежат деньги. Жизнь-то дороже! Возьмешь, бывало, да еще извинишься на прощанье, что побеспокоил! - с жесткой, холодной, иронической улыбкой говорил Паклин.

 - А случалось, что и не сразу отдавали деньги? Приходилось к жестокостям прибегать?

 - Со всячинкой бывало! - нехотя отвечает он.

 Нахичеванский архимандрит оказался, по словам Паклина, человеком "непонятливым".

 Он отзывается о своей жертве с насмешкой и презрением.

 - На кого, - говорит, - вы руку поднимаете! Кого убивать хотите? Тоже - обет нестяжания дал, а у самого денег куры не клюют.

 - Как зашли мы к нему с товарищем, - заранее уж высмотрели все ходы и выходы, - испугался старик, затрясся. Крикнуть хотел, - товарищ его за глотку, держит. Как отпустит, он кричать хочет. С час я его уговаривал: "Не кричите лучше, не доводите нас до преступления, покажите просто, где у вас деньги..." Нет, так и не мог уговорить. "Режь!" - сказал я товарищу. Тот его ножом по горлу. Сразу! Крови что вышло...

 Рассказывая это, Паклин смотрит куда-то в сторону. На его неприятном, покрытом веснушками лице пятнами выступает и пропадает румянец, губы искривились в неестественную, натянутую улыбку. Он весь поеживается, потирает руки, заикается сильнее обыкновенного.

 На него тяжело смотреть.

 Наступает длинная, тяжелая пауза.

 Их судили вчетвером; двоих невиновных Паклин выгородил из дела.

 - Об этом и своего защитника просил, - чтоб только их выгораживал. А обо мне не беспокоился. Не хотел я, чтобы невиновные из-за меня шли. Молодец он, постарался!

 Перед судом Паклин одиннадцать месяцев высидел в одиночном заключении, досиделся до галлюцинаций, но "духа не потерял".

 Когда любимый всей тюрьмой, добрый и гуманный врач ростовской тюрьмы господин К. не поладил с тюремной администрацией и должен был уйти, Паклин поднес ему икону, приобретенную арестантами по подписке.

 - В газетах тогда об этом было!

 - Еще один вопрос, Паклин, - спросил я его на прощанье. - Скажите, вы верите в Бога?

 - В Бога? Нет. Всякий за себя.

 На каторге Паклин вел себя, с первого взгляда, престранно. Нес самую тяжкую, "двойную", так сказать "каторгу". И по собственному желанию.

 - Полоумный он какой-то! - рассказывал мне один из корсаковских чиновников, хорошо знающий историю Паклина. - Парень он трудовой, примерный, ему никто слова грубого за все время не сказал. К тому же он столяр хороший, - в тюрьме сидя, научился, мог бы отлично здесь, в мастерской, работать, жить припеваючи. А он "не хочу", Христом Богом молил, чтобы его в сторожа в глушь, на Охотский берег послали. Туда, за наказанье, самых отъявленных посылают. Там по полгода живого человека не видишь, одичать можно. Тяжелей каторги нет! А он сам просился. Так там в одиночестве и жил.

 - Почему это? - спросил я у Паклина.

 - Обиды боялся. Здесь - ни за что ни про что накажут. Ну, а я бы тогда простого удара не стерпел, не то, что розги, - скажем. От греха, себя зная, и просился. Гордый я тогда был.

 - Ну, а теперь?

 - Теперь, - Паклин махнул рукой, - теперь куда уж я! Затрещину кто даст, - я бежать без оглядки. Оно, быть может, я бы и расплатился, да о детях сейчас же вспомню. Сожительница ведь теперь у меня, за хорошее поведение, хоть я и каторжный, дали. Детей двое. Меня ругают, - а я о детях все думаю. Меня пуще, - а я о детях все пуще думаю! - Паклин рассмеялся. - С меня все, как с гуся вода. Бейте, - не пикну... Чудная эта штука! Вот что в нем, кажись, а пискнет - словно самому больно!

 И в тоне Паклина послышалось искреннее изумление.

 Словно этот человек удивлялся пробуждению в нем обыкновенных человеческих чувств.

__________

 Я был у Паклина в гостях.

 У него дом - лучший во всем посту. Чистота - невероятная.

 Его жена, молодая, красивая бабенка, так называемая скопческая "богородица", присланная на Сахалин за оскопление чуть не десятка женщин.

 Каких, каких только пар не сводит вместе судьба на Сахалине!

 Паклин живет с нею, что называется душа в душу. На всякий лишний грош покупает или ей обнову или детям гостинца.

 Своих двоих крошечных бутузов он показывал мне с нежностью и гордостью отца:

 - Вот какие клопы в доме завелись.

 В другом месте, говоря о "поэтах-убийцах", я приведу стихи Паклина, не особенно важные, но любопытные.

 Он имеет небольшое представление о стихосложении. Но в его неправильных стихах, грустных, элегических много чувства... и даже сентиментальности...

 Его записки о дикарях-аинцах, которых он наблюдал, живя сторожем на Охотском берегу, показывают в нем много наблюдательности, умения подмечать все наиболее типичное.

 Специальность Паклина - работа шкатулок, которые он делает очень хорошо.

 Я хотел купить у него одну.

 Но Паклин воспротивился изо всех сил:

 - Нет, нет, барин, ни за что. Даром вы не возьмете, а продать, вы подумаете, что я и знакомство с вами свел, чтобы шкатулку вам продать. Не желаю!

 - Скажите, Паклин, - спросил я, когда он провожал меня с крыльца, - для чего вам понадобилось знакомиться со мной? Почему вам хочется, чтобы о вас написали?

 - Для чего?

 Паклин грустно улыбнулся.

 - Да вот, если человека взять да живым в землю закопать. В подземелье какое, что ли. Хочется ему оттуда голос подать, или нет? "Жив, мол, я все-таки"... 

 - К вам там поселенцы пришли! - в смущении, почти в ужасе, объявила квартирная хозяйка.

 - Так нельзя ли их сюда?

 - Что вы! Куда тут! Вы только взгляните, - что их!

 Выхожу на крыльцо. Толпа поселенцев - человек в двести, - как один человек, снимают шапки.

 - Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость...

 - Что вам?

 - Насчет пайков мы! Способов никаких нет...

 - Стойте, стойте, братцы! Да вы за кого меня принимаете? Я ведь не начальство!

 - Точно так! Известно нам, что вы писатель... Так уж будьте такие добрые, напишите там, кому следовает... Способов нет. Голодом мрем! Пришли сюда с поселений, думали работишку найти, - все подрядчики японцами работают! Пайков не дают, на материк на заработки не пущают. Помирай тут на Сакалине! Что же нам теперь делать?

 - А сельское хозяйство?

 - Какое ж, ваше высокоблагородие, наше хозяйство! Не то что сеять, есть нечего. У кого были семена, - съели. Скота не дают. Смерть подходит!

 - Барин! Господин! Вашескобродие! - протискивается сквозь толпу невзрачный мужичишка.

 Мужичишка - тип загулявшего мастерового. Хоть сейчас пиши с него "Камаринского мужика": "борода его всклокочена, вся дешевкою подмочена". Красная рубаха от ветра надулась парусом, полы сюртучишка так ходуном и ходят.

 Голос у мужичишки пронзительный, с пьяной слезой, из самых недр его пьяной души рвущийся.

 Первым долгом он зачем-то изо всей силы кидает об пол картуз.

 - Господин! Ваше сиятельство! Дозвольте, я вам все разъясню, как по нотам! Ваше сиятельство! Господин благодетель! Это они все правильно! Как перед Господом говорю, - правильно! Потому способов нет! Сейчас это приходит ко мне, к примеру скажем, он: "Мосей Левонтич, способов нет". Я ему: "Пей, ешь, спасай свою душу!" Потому я для всякого... Правильно я говорю, ай нет? - вдруг с каким-то ожесточением обращается он к толпе. - Правильно, аль нет? Что ж вы, черти, молчите?

 - Оно действительно... Оно конечно! - нехотя отвечает толпа. - Ты про дело-то, про дело.

 - Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они кровные-то! - мужичинишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек, - вон они! Обидно!

 "Мосей Левонтич" бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.

 - Правильно я говорю, ай нет? Что же вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!

 - Оно конечно... Оно верно... Да ты про дело-то, про дело! - уже с тоской отвечает толпа.

 Но "Мосей Левонтич" вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.

 - Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает. "Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать". Так точно, могу, - потому я скульптор природный. Природный!

 "Природный скульптор" начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы.

 - Не какой-нибудь, а природный! Из Россеи еще скульптор. "Можешь?" - Могу. - "На тебе две записки на спирт". Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь. Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю, ай нет? Что вы, черти...

 - Ну, слушай! - перебиваю я его, видя, что красноречию "скульптора" конца не будет, - я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.

 Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора, - и его тщедушная фигурка исчезает в толпе.

 Положение тягостное.

 - Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.

 - Так! - уныло говорит толпа, - к кому ни пойдешь, все ничего не могут! Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?

 - Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! - раздаются озлобленные голоса.

 Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм.

 - Каторга начинается тогда, когда она кончается - с выходом на поселение.

 Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.

 - Это действительно. Это правильно. Это слово верное! - говорили каторжане и поселенцы. - Это истинно, так точно!

 - Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! - подтверждали в один голос чиновники.

 И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, - и те только вздыхали.

 - Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас! 

 Что за фантастическая картина! Где, когда по всей России вы увидите что-нибудь подобное?

 - Бог в помощь, дядя!

 - Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, - видишь, барин идет! - говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.

 Баба нехотя начинает подниматься.

 - Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

 - Зачем больна? - недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. - Слава Те, Господи!

 - Что ж лежишь-то? Нескладно оно, как-то, выходит. Мужик и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.

 - Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои - не купленые. Пущай потрудится!

 - Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!

 - Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! - извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.

 - Больно мне надоть! Дома поработала, - будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла, - да к любому пошла!

 Баба - костромичка, выговор сильно на "о", говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.

 - Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! - робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. - Помолчала бы!

 - Хочу и говорю. А не ндравится, - хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то безрубашечных! Ищи себе другую, - молчальницу!

 - Тфу ты! Веред - баба, - конфузливо улыбается мужик, - прямо веред.

 - А веред, - так и сойти веред может. Сказала, - недолго.

 - Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!

 - А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!

 - Тфу, ты!

 - Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду...

 - Ты какого, матушка, сплава? - обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту нелепую сцену.

 - Пятого года[11].

 - А за что пришла?

 - Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.

 - Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?

 - Зачем сразу? Третий уж. Третьего сменяю.

 - Что ж те-то плохи, что ли, были? Не нравились?

 - Известно, были бы хороши, - не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.

 - Ну, а если не назначат? Ежели в тюрьму?

 - Не посадят. Небойсь! Нашей-то сестры здесь не больно много. Их, душегубов, кажинный год табуны гонят, а нашей сестры мало. Кажный с удовольствием...

 Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую циничную болтовню, эти издевательства опухшей от сна и лени бабы.

 - Избаловал ты свою бабу! - сказал я, выходя из избы провожавшему меня поселенцу.

 - Все они здесь, ваше высокоблагородие, такие, - все тем же извиняющимся тоном отвечал он.

 - Меня баловать неча! Сама набалована! - донеслось из избы.

 Я дал поселенцу рублишко.

 - Покорнейше благодарствую вашей милости! - как-то необыкновенно радостно проговорил он.

 - Постой! Скажи, по чистой только совести, на что этот рубль денешь? Пропьешь, или бабе что купишь?

 Мужик с минуту постоял в нерешительности.

 - По чистой ежели совести? - засмеялся он. - По чистой совести, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!

 __________

 Через день, через два я проходил снова по той же слободке.

 Вдруг слышу - жесточайший крик.

 - Батюшки, убил! Помилосердуйте, убивает, разбойник! Ой, ой, ой! Моченьки моей нет! Косточки живой не оставил! Зарежет! - пронзительно визжал на всю улицу женский голос.

 Соседи нехотя вылезали из изб, глядели, "кто орет?" - махали рукой и отправлялись обратно в избу:

 - Началось опять!

 Вопила, сидя на завалинке, все та же - опухшая от лени и сна баба.

 Около стоял ее мужик и, видимо, уговаривал.

 Грешный человек: я сначала подумал, что он потерял терпение и "поучил" свою сожительницу.

 Но, подойдя поближе, я увидел, что тут было что-то другое.

 Баба сидела, правда, с растрепанными волосами, но орала спокойно, совсем равнодушно и терла кулаками совершенно сухие глаза!

 Увидев меня, она замолчала, встала и ушла в избу.

 - Ах, ты! Веред-баба! Прямо веред! - растерянно пробормотал мужик.

 - Да что ты! "Поучил", может, ее? Бил?

 - Какое там! - с отчаянием проговорил он. - Пальцем не тронул! Тронь ее, дьявола! Из-за полусапожек все. Вынь ей да положь полусапожки. "А то, - говорит, - к надзирателю жить уйду!" Тьфу, ты! Вопьется этак-то, да и ну на улицу голосить, чтобы все слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселений подтвердить могли. А где я возьму ей полусапожки, подлюге?!

 Вот вам типичная, характерная, обычная сахалинская "семья". 

 - Барин! Господин! Ваше высокобродие! - слышится сзади крик.

 Останавливаюсь.

 Подбегает, без шапки, запыхавшийся поселенец.

 Видимо, гнался за мной долго и упорно.

 - Я вас по всему посту ищу, бегаю!

 - Что тебе?

 - Изволили давеча такую-то заходить требовать?

 Он называет мне фамилию одной ссыльно-каторжной, преступление которой меня интересовало.

 - Да. А что?

 - Дозвольте доложить. Она теперь дома.

 И он спрашивает уже, понизив голос, тоном чрезвычайно конфиденциальным:

 - К вам их прикажете прислать или сами пойдете?

 А на лице так и светится "полная готовность" на все услуги.

 - Да ты думаешь, зачем мне?

 Поселенец осклабляется во всю свою физиономию: "Шутник, дескать, барин".

 - Известно, зачем господа требуют!

 Боже! Зачем я не художник, чтобы нарисовать в эту минуту эту подлую физиономию!

 - Да ты кто ж такой ей будешь, что этакие дела за нее берешься устраивать?

 - Я-то?

 - Ты-то!

 Поселенец чешет слегка в затылке.

 - Сожитель ейный!

 - Как же ты... Как тебя даже и назвать, не знаю...

 - Михайлой зовут-с!

 - Как же ты... Михайла ты этакий!.. Как же ты свою же собственную сожительницу, сам же...

 "Михайла" смотрит на меня и удивленно и иронически. "Откуда, мол, такой взялся, что никаких порядков не знает?"

 - Не извольте беспокоиться, - с усмешечкой говорит он, - по здешним местам это принято. Не токмо что сожительницу или жену там, дочь представляют.

 И заканчивает уж совершенно серьезно:

 - Жрать надо, ваше высокоблагородие... Так вам, ваше высокоблагородие, как же-с? Требуется?

 Тошно становится глядеть на этого субъекта, - но разговор интересный.

 - Слушай, ты! Заплачу тебе все равно, не за это, а за другое: скажи мне откровенно, где была твоя сожительница давеча, когда я заходил ее спрашивать. Вот деньги.

 - Покорнейше благодарствуем...

 - Слышь, только откровенно!

 - Это мы завсегда можем. Не извольте сумлеваться... Где ж ей быть? На фарт ходила[12].

 - Так вы и живете?

 - Так и живем. Да нешто мы одни, барин? Оно вам, конечно, может, спервоначала не кажется. А поживете, обвыкнете! Так не требоваится?.. Прощения просим. На милости покорнейше благодарим. Ваши деньги фартовые. Выиграю на них, - за ваше здоровьице выпью...

 И, отбежав на небольшую дистанцию, он повернулся и крикнул:

 - Потребуется что, - кликните Михайлу.

 Он назвал свою фамилию.

 - Завсегда с полным моим удовольствием!

 Вот вам еще не менее типичная, обычная сахалинская "семья". 

 Вот изба, где живет семья, добровольно последовавшая за своим поильцем-кормильцем на Сахалин.

 Они прибыли почти в одно и то же время: он - весной, семья - осенью девяносто пятого года.

 По сахалинским правилам, его на первое время освободили от работ, "для домообзаводства".

 Как и большинство таких семей, - если они приезжают с маленькими деньжонками, - они устроились сравнительно недурно.

 Купили у какого-то поселенца, выехавшего на материк, избенку, завели огородишко, есть корова, разводят "чушек".

 По-сахалински, это совсем "слава Тебе, Господи".

 В избе грязновато, но домовито.

 Из-за ситцевых занавесей, закрывающих колоссальную постель, выглядывают детишки.

 Не сахалинские, хмурые, забитые, мрачные детишки, а со светлыми льняными волосенками, веселыми, продувными глазишками.

 Видно, что дети хоть, по крайней мере, сыты.

 Хозяина нет дома, ушел в тайгу отбывать каторжную работу, таскать бревна. Хозяйка дома работает и, видимо, чем-то сильно раздражена.

 - Здравствуйте, хозяюшка.

 - Здравствуй, добрый человек. Спасибо хоть на добром слове, что доброе слово сказал. А то здесь, окромя "подлеца" да "мерзавца", и слов других нет. Только день деньской и слышишь: подлят да мерзавят. Живой бы в землю легла, чтобы ушеньки мои не слышали. Сторона тоже, чтобы пусто ей было. Чтобы ей, окромя святых икон, скрозь землю провалиться. Господи, прости меня, грешницу! Милости просим присесть.

 - Что, тетка, ужли так Сахалином недовольна?

 - Да чем тут довольной-то быть, прости, Господи! Этаку даль ехали. Этакое добро-то везли, - деньги. Последнее добро попродали. Копленое, береженое тратишь.

 В этакой-то глуши. Господи!

 Баба принялась утирать слезы.

 - Что ж теперь делать! Зачем ехала?

 - Отчего едут? От страму, от стыда, - все в глаза тычут: "Муж каторжный, муж каторжный!" Побежишь куда глаза глядят от этакой жисти проклятой. Опять же мой душегуб с дороги пишет: больно хорошо, дом дают, лошадь, корову, свиней, - живи только! Никто, как он, подлый, чтоб мои слезы всю жизнь его окаянную, весь век отзывались, аспиду каторжному! Все он, ничего путем не узнавши, отписал. Нешто бы я, когда б знала, поехала! В этаку-то глушь! Ни тебе лета, ни тебе ведрышка, ни тебе дождичка вовремя! Господи!

 - Ну, зато мужу участь облегчила. Мужу легче, как семья пришла. Святое дело!

 На мою собеседницу напал прилив ярости.

 - Ему-то, идолу, легче! Гнил бы, паралич его расшиби, в каторге, в тюрьме. Ему-то, аспиду, душегубу, чтоб его лихоманка трясла, чтоб на него, злодея этакого, трясучка напала, - ему-то легче? Да мы-то из-за его душегубства за что должны теперь мучиться, муку этакую терпеть?

 - А за что муж попал?

 - Купца, что ли, задавили. Я этими делами не займаюсь. Это мужики все. Деньги нажить надумали. Как же, нажили, - свои проживаем!.. Из-за него, из-за душегубца. Дети меня держат, дети, по рукам, по ногам вяжут. Нешто, если б не дети, стала бы я этакую муку терпеть! Быть хуже каторжницы всякой, прости, Господи! Чтоб тебя ниже всякой подлой ставили!

 - Ну, матушка, это уж того... Кто ж тебя ниже ставит? Напротив...

 - А что ж, по-твоему, выше, что ль? Каторжной - паек, а мне - шиш с маслом. Пошла к окружному просить. "Положения - говорит - такого нет. На детей получай по полтора целковых, а тебе положения нет". Каторжной положение есть, а которые сами пришли, - будто нетути. Она, подлая, мужа с полюбовником убила, - ей паек. А я этаку даль за душегубом шла, родных всех побросала, - мне нет ничего. Да ежели бы не дети меня вязали...

 - Ну, что бы ты сделала, если бы не дети?

 - На фарт бы пошла. Ужели ж на своего душегуба стала смотреть? В сожительство бы определилась. С нами вон в партии гнали каторжных. Как теперь живут, - любо-дорого. Со стороны поглядеть лестно. В Рассее так чисто не ходили: полусапожки козловые, платье - кумач не кумач, ситец не ситец. Полушалок в три целковых, фартук наденет, - глаза бы не глядели. Завистно!

 Она утерла слезы.

 - А что сделали? Мужей на тот свет поотправляли, - только и всего. А тут, прости Господи, работаешь, бьешься, ровно собака какая...

 Как раз в эту минуту дверь отворилась, и на пороге появилась молоденькая "сожительница", кажется, слегка выпившая:

 - Тетенька Арина, нет ли у вас яичек, к нам гости пришли, - верещагу[13] хошь сделать.

 - Нет у меня для тебя яиц. Куры еще для тебя не снеслись!

 Бабенка вильнула хвостом и выбежала.

 - Шкура! - напутствовала ее Арина. - Видели ее, подлую. Верещаги захотела! В будень как жрут! Повесить бы ее мало, в землю бы, подлую, живьем закопать надо, на куски резать да не дорезывать за дело-то за ее. Как она мужа на куски изрубила! А она "верещаги". Да это ли еще! Зимой тут всем каторжным бабам работу выдали, рубахи шить. Так она, вишь ты, тварь, не может. Я ж за нее шила, нанималась, от рубахи она мне платила. От детей уходила. Я сижу, рубахи шью, а она на кровати лежит, - пряник жует. Тьфу!

 Это была уж высшая степень бешенства. Вся горечь, вся обида на эту разницу в судьбе с каторжной сказалась в этом плевке.

 Бедная баба разразилась горькими слезами.

 - Ну, муж-то все-таки хорош с тобой? Для дома старается, работает?

 - Работает, пес его задави! Да много ль из его работы проку-то? - отвечала баба сквозь слезы. - Ни тебе ржицы, ни тебе овсеца, одна картошка. С ей и пухни... Господи, за что такое попущение!

 И слезы полились еще горче. За занавеской захныкали дети.

 - Цыц вы, дьяволята, нет на вас пропасти! - крикнула баба и взялась за ухват ставить в печь корчагу.

 Я распрощался и вышел.

 Вот вам "героиня" каторги. 

 Такой дом только и можно встретить, что на Сахалине.

 Дом, никому решительно не принадлежащий.

 Был и у него хозяин, да ушел на материк, покупателя не нашлось, - он и бросил дом так, на произвол судьбы.

 - Да есть ли, наконец, у вас тут хоть один зажиточный поселенец, который разжился бы на Сахалине честным трудом? - уж в отчаянии восклицал я, исходив все поселье. - А то куда ни глянь, или нищета, или если зажиточный, то нажил деньги тайной продажей водки, кулачеством, ростовщичеством, самым алчным, жестоким, бесчеловечным обиранием своего же брата! Есть ли хоть кто-нибудь, кто разжился бы трудом? Или нет таких совсем?

 - Как нет? Очень немного, но попадаются. Да вот вам Резцов. Зажиточный мужик и отличный человек. Он здесь даже старостой слободским одно время был. Про него слова дурного никто не скажет. На Сахалин пришел без гроша - здесь хозяйство - дай Бог всякому.

 Слава Тебе, Господи! Иду смотреть эту "гордость Сахалина".

 Резцов - отличный столяр и прекрасный хозяин. У него хорошие огороды, пятнадцать штук скота, - он разводит скотину и продает в казну. И, главное, все это нажито, действительно, своим трудом и бережливостью.

 Резцов пришел в каторгу на семь лет за убийство в драке, окончил поселенчество, теперь крестьянин...

 Захожу в избу - чисто. Веет зажитком.

 Резцов, молодой еще человек, производит странное впечатление.

 Не то что больной, - нет. А словно вот-вот свалится. Такие лица бывают у людей, проводящих бессонные ночи, - у людей с измученными, издерганными нервами.

 - Здравствуйте, Резцов. Пришел посмотреть, как вы живете-можете.

 - Милости просим, барин. Живем ничего. Бога гневить не стану. Огороды есть, работников держу троих, скотина... Вот, Бог даст, все продам, на материк поеду...

 - Как на материк? Да ведь у вас и тут хозяйство идет, сами же говорите, - слава Богу, столярничаете.

 - Ну, это что! Какое здесь мастерство? Поселенцам столяр не нужен, - а господа в тюрьме все себе делают задарма.

 - Ну, скот у вас, хозяйство.

 - А Бог с ним и со скотом и с хозяйством. Только бы отсюда выбраться.

 - Да почему ж, наконец?

 Резцов вздохнул.

 - Жить здесь страшно. Жуть, оторопь берет. Вы избу по соседству изволили видеть, - заколочена? Писарь тут жил с сожительницей. Деньжонки были... Недели две тому назад произошло. Утром смотрим, что он на службу не идет? Зашли, а он - мертвый, и кругом лужа крови. Зарезали. Сожительница же и подвела. Тут не токма что за деньги, - за двадцать копеек друг дружку режут. Только и слухов, что там зарезали, там зарезали. Господ трогать не смеют, а своего брата - валяй, сколько влезет. Нет уж, ну ее с такой жизнью! Минуты спокойной не знаешь... Ночью - собака залает, вскочишь, оторопь берет, жутко, руки, ноги холодеют: уж не подходят ли? У меня тут как-то собака сдохла. Неделю потом не спал. Думал - отравили. А уж это примета верная, - отравят собаку, значит, "подойти" думают. Знают, что у меня есть деньжонки. Долго ли? Вон она тайга-то, убежал, - ищи там его. Нет уж, будет! Вот, как бы не она...

 Резцов указывает на еле-еле сидящую за столом сожительницу, куда старше его; баба в последних градусах чахотки.

 - Ежели бы не она, - минуты бы здесь не остался. Поправится немножко, продам все, за что ни попадя, и на ту сторону. Лучше уж в бедности, чем так-то!

 - Плоховата у вас хозяйка! - говорю я Резцову, когда мы выходим из избы. - Вы бы ее к доктору.

 - Ходит в лазарет! - со вздохом отвечает Резцов. - Тут доктор что! Тут доктор не поможет. При ней только сказал, что, мол, "поправится"! Где!

 - Да, плоховата, очень плоховата.

 - Жду. Вот, может, весной этой, а не то позже осени помрет. Тогда уж распродам все и на материк. А тоже так-то бросать ее не годится. Все, хоть и не жена, а сколько годов вместе жили, - радостей немного, а горя-то что переделили! Пускай уж помрет. Подожду.

 Не правда ли, сухостью веет от этих слов? Эх, там, где речь идет о жизни, - "нет суше дерева, чем человек", по сахалинской поговорке.

 На всех столбах, на всех углах поста Корсаковского расклеены афиши, что "в театре Лаврова, с дозволения начальства, в неделю св. Пасхи даются утренние и вечерние спектакли".

 У маленького, наскоро сколоченного балаганчика, с унылым видом стоит антрепренер, - местный булочник Лавров.

 Беднягу постигла та же судьба, что и его российских собратий: он терпит антрепренерскую участь - прогорает.

 Надеялся на поддержку "интеллигенции", лишенной, кроме карт и водки, каких бы то ни было удовольствий. Но чиновники, конечно, в каторжный театр не пошли.

 До чего старается туземная "интеллигенция" сторониться от каторги, показывает хотя бы следующий факт. Начальник округа жаловался мне, что большинство "интеллигенции" не пожелало быть подписчиками основывающейся библиотеки только потому, что там подписчиками могут быть и каторжные. Словно эти бедные люди боятся, что их могут смешать как-нибудь с каторгой!..

 Мое первое посещение театра вышло неудачным.

 "Great attraction" спектакля, чтение "Записок сумасшедшего" состояться не могло по самой необыкновенной в истории театра причине.

 - Так как артист Сокольский посажен в кандальную тюрьму! - как анонсировали со сцены.

 Зато на следующий день спектакль удался на славу.

 Артист Сокольский не пил и в кандальную не попал.

 По случаю праздника театр был полон.

 Артисты старались "перед литератором" изо всех сил.

 Нарочно для меня песельники пели не обыкновенные, а специально тюремные песни.

 Были даже приготовлены куплеты в честь моего приезда. Куплеты, в которых приветствовался приезд писателя, и где я предупреждался, что, показывая мне каторгу, мне часто будут напевать:

 Но начальство заблаговременно узнало и пение этого куплета запретило.

 Театр убран по стенам елочками.

 Сцена отделена занавеской из какой-то грязной дерюги, долженствующей изображать "занавес". Пол на сцене - земляной.

 5 часов вечера.

 Театр полон. Галерка волнуется.

 "Поселки" со своими "сожителями". Поселенцы. Серые "бушлаты" каторжников. Кой у кого из "перворядников" желтые тузы на спине.

 За дерюжной занавеской песельники тянут унылую, мрачную песню сибирских бродяг:

 Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную "уборную" в мире.

 Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.

 Те, которые играли кандальников в "Беглом каторжнике", покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренера.

 Им переодеваться нечего: их "костюмы", их кандалы - не снимаются.

 Кулисы всюду и везде - те же кулисы. То же артистическое самолюбие.

 - Благодарю вас! - крепко жмет мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение "Записок сумасшедшего", - вы меня обрадовали. Все-таки, хоть и такой театр, но все же это что-то человеческое... А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком... Так ничего себе?

 - Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актером, Сокольский?

 - Актером - нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из "Скворцов" (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой... "На тень свою мне надо наглядеться!"

 - Сокольский, черт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! - высунулась из-за занавески физиономия антрепренера.

 - Сейчас... сейчас... Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили... Да уж не знаю... Нет, нет, вы меня извините!..

 - Что? Зайти ко мне?..

 - Д-да...

 - Сокольский, как вам не стыдно?

 - Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите...

 - Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной - из-за тебя представление отменят!

 - Иду... иду... Значит, до завтра!

 Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.

 - А вы отлично поете куплеты! - обращаюсь я к Федорову.

 Федоров сияет.

 - При театре, знаете, понаторел... А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?

 - Труппа Соловцова.

 - Николая Николаевича? Ну, как он?

 - А вы и его знаете?

 - Его-то? Еще с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров - хороший артист. Я ведь его еще когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч - строгий господин: парик не так завьешь, - беда!

 Федоров смеется при одном воспоминании, - и у него вырывается глубокий вздох.

 - Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в "Старом барине!" Эх!

 - Абрашкин, чего на перекличку не идешь?

 Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique, стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.

 - А, здорово, брат, это ты представляешь? - обращаюсь я к нему.

 Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.

 - Я, ваше высокоблагородие, на руках еще могу ходить, - место только не дозволяет!

 - Комедиянт, дьявол! - хохочут каторжане.

 Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.

 - Так точно!

 А ведь этот добродушный человек резал.

 - К вам Сокольский. Говорит, что приказали прийти! - доложила мне рано утром квартирная хозяйка.

 - Где же он?

 - Велела на кухне подождать.

 - Да просите, просите!

 Если бы улыбка не была в этом случае преступлением, - трудно было бы удержаться от улыбки при взгляде на "штатский костюм", в который облачился для визита ко мне Сокольский.

 Рыжий, весь рваный пиджак, дырявые штиблеты, необыкновенно узкие и короткие штаны, обтягивавшие его ноги как трико, - совсем костюм Аркашки.

 - А я к вам в штатском, чтоб не смущать вас арестантским халатом, - сказал он.

 - Да будет вам, Сокольский, о таких пустяках. Садитесь, будем пить чай.

 Сначала разговор вязался плохо. Сокольский сидел на кончике стула, конфузливо вынимал из кармана белую тряпку, которую достал вместо платка.

 Но мало-помалу беседа оживилась. Оба москвичи, мы вспомнили Москву, театр, приезжих знаменитостей.

 Оба забыли, где мы.

 Он оказался горячим поклонником Поссарта, я - Барная. Мы спорили, кипятились, говорили горячо, громко, так что хозяйка несколько раз с недоумением, даже с испугом заглядывала в дверь.

 - Чего, мол, это они? Не наделал бы он приезжему господину дерзостей?

 Я продиктовал Сокольскому "Записки сумасшедшего", которые знал наизусть. Записывая их, Сокольский от души хохотал над бессмертными выражениями Поприщина.

 Разговор перешел на литературу. Сокольский особенно любит, знает и понимает Достоевского. Помнит целые страницы из "Мертвого дома" наизусть.

 - Ведь я сам хотел написать "Записки с мертвого острова". Конечно, это был бы не "Мертвый дом". Куда до солнца! Но все-таки хотелось дать понять, что такое теперешняя каторга. Думал, - сам погиб, но пусть хоть как-нибудь пользу принесу. Многие из интеллигентных этим увлекаются. Да потом... бросают. Здесь все бросают... У всех почти начало есть... если только на цыгарки кто не искурил! Вот и у меня. Уцелело. Нарочно вам принес. Возьмете - рад буду.

 Мы заговорили о разнице между "Мертвым домом" и теперешней каторгой.

 Сокольский говорил горячо, страстно, увлекаясь, как человек, которому на своих плечах пришлось вынести все это.

 - Даже не "Мертвый дом"! - говорил он, вскочив со стула и энергично жестикулируя. - Даже не он! Там даже что-то было. Вспомните этот ужас, это отвращение к палачу. А здесь даже и этого нет... А эти дивные строки Федора Михайловича...

 В эту минуту дверь отворилась, и явившийся ко мне с визитом смотритель поселений на полуфразе перебил Сокольского.

 - Сбегай-ка, братец, на конюшню. Вели, чтоб мне тройку прислали!

 - Слушаю, ваше высокоблагородие! - выкрикнул Сокольский и со всех ног бросился из комнаты.

 Я схватился за голову.

 - Зачем вы это?

 Смотритель глядел на меня во все глаза.

 - Что зачем?

 - Да разве нельзя было кого другого послать?.. Хоть бы из уважения ко мне...

 Он расхохотался.

 - Да вы что это? Гуманничать с ними думаете? С мерзавцами? Да поверьте вы мне: мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы, - и больше ничего! Что ему сделается?

 С Сокольским мы потом виделись часто. Он деятельно, охотно мне помогал знакомиться с каторгой, собирать песни, составлять словарь арестантских выражений.

 Но каждый раз, как я заговаривал о чем-нибудь, кроме каторги, он весь как-то съеживался и бормотал:

 - Нет, нет. Не надо об этом... Ни о чем не надо... Вы уедете, а мне еще тяжелей будет... Не надо!..

 Одну странность я заметил в Сокольском.

 Он словно чего-то не договаривал... Придет, посидит, повертится на стуле, поговорит о каких-то пустяках и уйдет... Словно давится он чем-то, что никак не может сойти у него с языка.

 Старался навести его на этот разговор.

 - Сокольский, вы, кажется, мне что-то хотите сказать? Пожалуйста, откровенно...

 - Нет, нет... Ничего, ничего... Право, ничего... До свиданья, до свиданья!

 Становилось тягостно.

 - Сокольский, - как-то не без страха начал я, - я скоро уезжаю из Корсаковска. Вы мне много помогли в моей работе... Я за это ведь получаю гонорар и считаю своим долгом...

 На лице Сокольского отразилось страдание. Во взгляде, который он кинул на меня, было много злобы.

 - К вам идет кто-то... идет...

 Его чуть не на половину откушенный язык заплетался и шепелявил еще больше:

 - Ишдет... Ишдет...

 И Сокольский выбежал из комнаты.

 - Да Боже мой! Что ж это все за муки?! - должно быть, вслух крикнул я, потому что хозяйка отворила двери и спросила:

 - Чаю прикажете?! Звали?

 Через несколько времени встречаю моего знакомого, "адвоката за каторгу", "дурачка" Шапошникова[18].

 - Слушайте, Шапошников. Вы - приятель Сокольского. Он что-то имеет ко мне, да все...

 Шапошников пристально посмотрел мне в глаза и захохотал.

 - Подстрелить вас хочет, ваше высокоблагородие, да все не решается!

 - Как подстрелить? Какой вздор говорите!

 - Как "подстреливают"? Денег попросить семь целковых. Татары насели. Он тут майданщику да другим, за водку и за разное, семь рублей должен. Узнали, что он к вашему высокоблагородию ходит, и насели: "Проси да проси у барина". Избить до полусмерти обещают. А он давится, шельма! Ха-ха-ха!.. Давеча от вас в тюрьму как угорелый прибег. "Догадался!" кричит. Ха-ха-ха!.. В каторге да этакие нежности!

 - Да на-те, на-те вам, Шапошников, пойдите, сейчас же отдайте... Не говорите ему про наш разговор... Скажите, что я вам дал, лично вам... Сделайте там, как хотите...

 Во взгляде Шапошникова на одно мгновение сверкнула какая-то жалость, но он сейчас же прищурил глаза и посмотрел на меня с иронией.

 - Вы кого зарезали?

 - Кто? Я?

 - Вы?

 - Я никого не резал.

 - Никого? Так за что вас на Сахалин послали?

 И Шапошников снова расхохотался своим странным смехом, от которого у непривычного человека мурашки по телу пробегают. 

 - Мы в тайгу иначе не ходим, как с ножом за голенищем! - говорили мне сами каторжные.

 Вот вам то, что лучше всяких статистических цифр говорит об имущественной и личной безопасности на Сахалине.

 Когда разгружаются пароходы, каторжных на борт Ни за что не пускают.

 - Все уволокут, что попадется!

 У моей квартирной хозяйки поселенцы успели стащить в кухне со стола деньги, едва она отвернулась.

 Несмотря на то, что у меня сидел в это время их начальник, смотритель поселений.

 - Ваше высокоблагородие, простите их! - молила квартирная хозяйка, когда виновные нашлись. - Простите, а то они меня подожгут.

 К ее просьбе присоединился и я.

 - Да бросьте вы их! Ведь, действительно, сожгут дом, по миру пойдет баба.

 Смотритель поселений долго настаивал на необходимости наказания.

 - Невозможно! Под носом у меня смеют воровать. До чего ж это дойдет?

 Но потом энергично плюнул и махнул рукой.

 - А, ну их к дьяволу! Ведь, действительно, с голоду все!

 Кражи, грабежи, воровство сильно развиты в округе.

 Незадолго до моего приезда тут произошло четыре убийства.

 Один поселенец, похороны которого я описывал, хороший, работящий, "смирный" парень, зарезал из ревности свою "сожительницу" и отравился сам.

 Женщина свободного состояния отравила своего мужа, крестьянина из ссыльных, за то, что он не хотел ехать на материк, куда ехал ее "милый" из ссыльнопоселенцев.

 Один поселенец зарезал сожительницу и надзирателя[19].

 Наконец, об этом упоминалось в разговоре с Резцовым, убит был зажиточный писарь из ссыльно-каторжных.

 Сожительница, которая и "подвела" убийц, не сознается, но, когда я беседовал с ней один на один в карцере, где она содержится, она озлобленно ответила:

 - А чего ж на них смотреть-то, на чертей? Не законный, чай? Поживет, кончит срок, да и поминай его как звали! Куда наша сестра под старость лет без гроша денется!..

 И, помолчав, добавила:

 - Не убивала я. А ежели б и убила, не каялась бы. Всякий о себе тоже должен подумать!

 Вот вам сахалинские "нравы". 

 Пароход готов к отплытию.

 По Корсаковской пристани, заваленной мешками с мукой, движется печальная процессия.

 На носилках, в самодельных неуклюжих креслах, несут тяжких хирургических больных, отправляемых для операции в Александровск.

 Страдальческие лица... А впереди еще путешествие по бурному Татарскому проливу...

 Тут же, на пристани, разыгрывается трагедия-комедия... трагикомедия...

 Агафья Золотых уезжает с Сахалина на родину и прощается со своим сожителем, ссыльнопоселенцем из немцев.

 "Агафья Золотых", - это ее "бродяжеское", не настоящее имя, - попала на Сахалин добровольно.

 Ее друг сердца был сослан в каторгу за подделку монеты.

 Чтобы последовать за ним на каторгу, она назвалась бродягой.

 Ее судили, как не помнящую родства, сослали на Сахалин, - здесь ее ждало новое горе.

 Тот, ради кого она пошла на каторгу, умер.

 "Агафья Золотых" открыла свое "родословие" и просила возвратить ее на родину.

 А пока "ходили бумаги", - ведь есть-то что-нибудь надо!

 Агафье пришлось сойтись с поселенцем, пойти в "сожительницы".

 Понемногу она привыкла к сожителю, полюбила его, как вдруг приходит решение возвратить "Агафью Золотых" на родину, в Россию.

 - Прощай, Карлушка! - говорит, глотая слезы, Агафья. - Не поминай лихом. Добром, может, не за что!

 - Прощайте, Агашка! - отвечает немец, молодой парень.

 Катер отчаливает, через полчаса приходит обратно, и на пристань выходит... "Агафья Золотых".

 На пароходе появление "Агафьи Золотых" произвело целую сенсацию.

 - Как, Агафья Золотых? Какая Агафья Золотых? Да ведь мы в прошлом году еще увезли Агафью Золотых? Отлично помним! Из-за нее даже переписка была. Как только пришли в Одессу, Агафья Золотых, не ожидая, пока за ней явится полиция, сбежала с парохода!

 Оказывается, что Агафья Золотых, не желая уезжать от человека, которого она успела полюбить, "сменялась именами" - и под ее именем уехала и гуляет себе по Руси какая-то ссыльно-каторжная[20].

 Теперь "Агафью Золотых" решительно отказываются принять на пароход.

 - Да ведь это настоящая "Агафья Золотых"! Ее все здесь знают! То была какая-то ошибка! - говорит тюремная администрация.

 - А нам какое дело! Станем мы по два раза одну и ту же "Агафью Золотых" возить!

 Агафью возвращают на берег.

 - Ну, Карлушка, видно, судьба уж нам вместе жить, - говорит Агафья. - Идем домой!

 - Зачем же я с вами пойду, Агашка? - рассудительно отвечает немец. - Я буду брать себе другую бабу, Агашка!

 В ожидании отъезда сожительницы, немец успел присмотреть себе другую, условился, договорился.

 Агафья качает головой.

 - Был ты, Карлушка, подлец, - подлецом и остался. Тфу!

 - Агафья! Агафья! Куда ты? Стой! - кричит ей кто-то из "интеллигенции". - Садись в катер! Я попрошу капитана, может, и возьмет!

 Агафья поворачивается на минутку.

 - А идите вы все к черту, к дьяволу, к лешману! - со злобой, с остервенением говорит она и идет.

 Куда?

 - А черт ее знает, куда! - как говорят в таких случаях на Сахалине.

 Еще раз, - в третий раз уже жизнь разбита...

 Пора, однако, на пароход.

 - Все готово! - говорит... персидский принц.

 Настоящий принц, которому письма с родины адресуются не иначе, как "его светлости".

 Он осужден вместе с братом за убийство третьего брата.

 Отбыл каторгу и теперь что-то вроде надзирателя над ссыльными.

 Он распоряжается на пристани, очень строг и говорит с каторжными тоном человека, который привык приказывать.

 - Алексеев, подавай катер! Пожалуйте, барин! - помогает бывший принц сойти с пристани.

 Последняя баржа, принимающая остатки груза, готова отойти от парохода.

 - Так не забижают, говорили, надзиратели-то? - кричит с борта один из наших арестантов, - из тех, которых мы везем.

 - Куды им! - хвастливо отвечает с баржи старый, "здешний" каторжанин.

 Баржа отплывает.

 Гремят якорные цепи. С мостика слышны звонки телеграфа. Раздается команда.

 - Право руля!

 - Право руля! - как эхо вторит рулевой.

 - Так держать!

 - Так держать!

 "Ярославль" дает три прощальных свистка и медленно отплывает от берегов.

 Прощай, Корсаковск, такой чистенький, веселый, "не похожий на каторгу" с первого взгляда, так много горя, страданий и грязи таящий внутри.

 "Ярославль" прибавляет ходу.

 Берега тонут в туманной дали.

 А впереди "настоящая каторга", Александровск, где содержатся все наиболее тяжкие, долгосрочные преступники, Рыковск, Онор, тайга, тундра, рудники...

 - Корсаковск, это еще что! Рай! - говорит один из едущих с нами сахалинских служащих. - Разве Корсаковск каторга? Это ли Сахалин?

 Все, что я вам рассказал, это только прелюдия к "настоящей" каторге. 

 Мы с вами на пароходе "Ярославль" у пристани Александровского поста, "столицы" острова, где находится самая большая тюрьма, где сосредоточена "самая головка каторги".

 Сюда два раза в год пристает "Ярославль" "с урожаем порока и преступления". Здесь этот "урожай" "выгружается", здесь уже все вновь прибывшие арестанты распределяются и отсюда рассылаются по разным округам.

 Сирена пронзительно орет, - словно пароход режут, - чтобы поживее распоряжались на берегу.

 Холодно дует пронзительный ветер и разводит волнение.

 Крупная зыбь колышет стоящие у борта баржи. Пыхтит буксирующий их маленький катерок тюремного ведомства.

 Тоскливо на душе. Перед глазами унылый, глинистый берег. Снег кое-где белеет по горам, покрытым, словно щетиной, колючей тайгой.

 - Это вчера навалило, снег-то, - поясняет кто-то из служащих, приехавший на пароход за арестантами. - Совсем было сходить стал, да вчера опять вьюга началась.

 Сегодня как будто потеплее. Завтра опять вьются в воздухе белые мухи. Туманы. Пронизывающие ветры. И так - до начала июня. Это здесь называется "весна".

 Направо хлещут и пенятся буруны около Трех Братьев, - трех скал, рядом возвышающихся над водой. В море выдалась огромная темная масса мыса Жонкьер, с маяком на вершине. В темной громаде, словно отверстие от пули, чернеет вход в тоннель. Бог его знает, зачем и кому понадобился этот тоннель. Зачем понадобилось сверлить эту огромную гору.

 - Для чего он сделан?

 - А чтоб соединить пост Александровский с Дуэ.

 - Что ж, ездит кто этим тоннелем?

 - Нет. Ездят другой дорогой, - вон там, горами. А нужно везти что, - возят на баржах, буксируют катерами. Да по нем и не проедешь, по тоннелю. Он в извилинах.

 Тоннель вели под руководством какого-то господина, который, вероятно, никогда и в глаза не видал никакого тоннеля. Господин, по сахалинскому обычаю, ровно ничего не понимал в том деле, за которое взялся. Как и всегда, тоннель повели сразу с обоих концов, с таким расчетом, чтобы партии работающих встретились. Но люди все дальше и дальше закапывались в гору, а встречаться не встречались. Было ясно, что работающие партии разошлись. К счастью, среди ссыльно-каторжных нашелся человек, понимающий дело, бывший сапер, Ландсберг, фамилия которого в свое время прогремела на всю Россию и до сих пор еще не забыта. Ему и отдали под команду рабочих. Ценою неимоверных трудов и усилий рабочих удалось поправить ошибку. Провели коридор в бок, и соединили две разошедшиеся в разные стороны половины тоннеля.

 Вернемся, однако, к "разгрузке".

 Арестантов первого отделения вывели на палубу. Присматриваются к унылым берегам. Сахалин, видимо, производит тяжелое впечатление. Вид оторопелый, растерянный.

 Им сделали перекличку по фамилиям.

 - Ну, теперь садись, ребята, - скомандовал офицер. То есть "садись на баржу".

 Арестанты, словно по команде, поджали ноги и... сели на палубе.

 Можно же до такой степени оробеть и смешаться.

 По трапу один за другим, с мешками за плечами, спускаются в баржу каторжане. Баржу качает, арестанты в ней, ослабевшие на ноги, благодаря долгому отсутствию моциона, не могут стоять и валятся друг на друга. Одна баржа наполнена, подводят другую, - нагружают. И катерок, пыхтя и сопя, тащит качающиеся и бултыхающиеся баржи к пристани, далеко выдавшейся в море. А к пароходу уж ползет по волнам другой катерок с двумя с бока на бок переваливающимися посудинами. Разгрузка идет быстро, - и наступает самый тяжелый момент. Из лазарета движется удручающего вида процессия. На самодельных неудобных креслах, на неуклюжих носилках несут больных. Доктора с озабоченными лицами хлопочут около процессии. На их лицах так и читается укор.

 И это перевозочные средства для больных.

 Какие измученные, какие страдальческие лица у несчастных. Одно из них словно и сейчас смотрит на меня. Обвязанная голова. Заострившиеся черты, словно у покойника, с застывшим выражением страдания и муки. Восковое лицо. Провалившиеся глаза, в которых еле-еле светится жизнь, словно погасающий огонек догорающего огарка. С губ его, белых и тонких, срывается чуть слышный стон, скорее жалобный вздох.

 По крутому, почти отвесному трапу, бережно, под наблюдением врачей, но, конечно, все же не без страданий для больных, их сносят в кувыркающуюся на волнах баржу.

 Разгрузка кончена. Жалкий тюремный катерок доставляет нас на пристань.

 Чувствуется, что вы приближаетесь к административному центру. Александровская пристань, это - вполне благоустроенная пристань. Сигнальная мачта. Хорошенький домик, с канцелярией и командой для ожидающих катера господ чиновников. Несколько времени тому назад эту пристань разбило было вдребезги. Но горю помог все тот же истинный благодетель Сахалина по технической части, бывший ссыльно-каторжный господин Ландсберг. Он перестроил пристань уже "как следует". На Сахалине вечно так: сначала сделают кое-как, а потом переделают "по-настоящему". Да и отчего бы и не делать таких опытов: рабочих рук много, и притом даровых.

 По деревянному молу мы идем на берег.

 На моле кипит работа. Каторжане из "вольной тюрьмы" таскают кули, мешки и ящики. Раньше нас пришел какой-то другой пароход и привез товары из Владивостока. Грузополучатели сидят тут же на своих ящиках и зорко поглядывают.

 - Не стащили бы чего.

 Нищая тюрьма тащит, что может.

 - Надзиратель, надзиратель, - раздается пронзительный крик, словно человеку к горлу нож уж приставили, - надзиратель, чего ж ты не смотришь, куда он куль-то прет, оглашенный. Какой же ты надзиратель, ежели воруют, а ты не смотришь. Я смотрителю буду жалиться.

 - Ты куда это куль прешь, такой, разэтакий?

 - Черт же его, проклятого, знал, что это его. Я думал, туды его ташшить надобно. Возьми куль, оглашенный. Ишь, прорвы на тебя нет, орет, анафема.

 - Жулье.

 - Положь мешок, положь мешок, говорят тебе, - слышится в другой стороне.

 Среди этой суетящейся толпы, не замечая никого, медленно движется странная фигура.

 Свита из серого арестантского сукна до пят, похожа на подрясник. Он простоволос. Ветер треплет его белокурые волосы. Серо-голубые, светлые глаза устремлены на небо. На лице застыло выражение какого-то благоговейного восторга. Словно он Бога видит там, в далеких небесах. В одной руке у него верба, другая сложена как для благословения. Он весь унесся отсюда душой, не слышит ничего кругом, идет прямо, как будто кругом пусто и нет никого: его толкают, он не замечает.

 - У-у, анафема. Пропаду на тебя нет.

 Это - несчастный сумасшедший Казанцев, у него mania religiosa. И зиму и лето он ходит вот так, с непокрытой головой, в длинной свите, похожей на подрясник, с высоко поднятой благословляющей рукой. Его нищие родные, пришедшие за ним на Сахалин, сделали себе источник дохода из "блаженненького", ходят за ним и выпрашивают милостыню на "Божьяго человека". В его лице, в его фигуре, в поднятой для благословения руке, в его походке, торжественной и мерной, словно он шествует к какой-то великой, важной цели, есть что-то трогательное, если хотите, даже величественное. Контраст между этим человеком, унесшимся больной душой далеко от этого мира, и кипящей кругом суетой нищих и несчастных, - контраст очень сильный.

 У конца мола противный лязг железа. Здесь работают, под конвоем часовых с ружьями, кандальные.

 - Развязывай штаны, - кричит солдат, стоя перед высоким, мрачного вида, бородатым мужиком, - сейчас развязывай штаны, говорят тебе.

 - А сам и развязывай, ежели тебе есть охота, - спокойно и равнодушно отвечает кандальный. - Да ты не дерися! - кричит он, когда солдат исподтишка дает ему прикладом. - Ты чего дерешься, чувырло братское? Можно и тебе бока-то помять, косопузый.

 - Пришить вас всех тут мало, всех, сколько есть, дьяволов! Хлеб только казенный жрете, пропасти на вас нет, проклятых, - ругается солдат, весь покрасневший со злости, и принимается развязывать каторжанину исподнее белье.

 - Так-то лучше. Давно бы так, - по-прежнему спокойно говорит каторжанин.

 Этот тон, спокойный и равнодушный, по-видимому, особенно злит, раздражает, волнует, мучит и бесит солдата.

 - Молчи лучше. Молчи, пока не пришиб.

 - Много вас здесь, пришибал-то, найдется.

 - Молчи, - кричит солдат, уже весь багровый и от злости и от усилий развязать панталоны одной рукой: из другой нельзя выпустить ружье, - молчи.

 - Да ты не дерись, - кричит опять каторжанин, которому снова влетело в бок ружьем.

 У входа на мол стоят дрожки, тарантасы с каторжными кучерами на козлах. На весь Александровский пост имеется только один извозчик, из поселенцев, да и тот не занимается этим делом постоянно, - не стоит: за делом ли, за бездельем все всегда ездят на казенных. Зато и достается же лошадям на Сахалине. Вот для кого здесь поистине каторжная работа. Целый день в Александровске по главной улице только и слышишь, что звон колокольцев, только и видишь, что бешено мчащиеся тройки "под господ служащих".

 "Вот, - думаешь себе, - какая, должно быть, деятельность кипит на этом острове".

 Если бы спросить у лошадей, они бы ответили, что господа служащие - народ очень деятельный.

 Что это, однако, за странная группа, словно группа переселенцев, расположилась у стены казенного сарая. Старики, молодые, женщины, дети сидят на сундуках, на укладках, с подушками в руках, с образами, с жидким, скудным и жалким скарбом. Это - "беглецы с Сахалина". Новые "крестьяне из ссыльных", люди, окончившие срок каторги и поселенчества, получившие "крестьянство", а вместе с ним и право выезда "на материк". Заветная мечта каждого невольного (да и вольного) жителя Сахалина. Распродав, а то и прямо бросив свои домишки, они стянулись сюда из ближайших и дальних поселений. Желанный, давно жданный, грезившийся во сне и наяву день настал. Свищет ветер, летают и кружатся в воздухе белые мухи, а они сидят здесь, дрожащие, посинелые от холода, не зная, когда их будут сажать на пароход. А сажать будут дня через три, не раньше. Никто не позаботился их предупредить об этом, никто не позаботился сказать, когда именно нужно явиться. И они будут мерзнуть на ветру, на холоде, плохо одетые, с маленькими детьми, боясь пропустить "посадку" и остаться здесь, на проклятом острове.

 - Милай, - ноет баба, - пусти хошь куды. Мне бы ребенка покормить только. Махонький ребенок-то, грудной. Замрет не емши.

 - Здесь и корми. Куда ж тебя еще.

 - Холодно, милай; на этаком-то холоду нешто можно грудью кормить.

 Таков "желанный день". Подойдем к этой полузамерзшей группе.

 - Давно сидите?

 - С авчирашняго дня. Авчирашняго еще числа парохода ждали. Дрогнем, и от вещей отлучиться нельзя: народ шпанка, сейчас свистнет.

 - А куда ж теперь, на материк?

 - Так точно, на материк, ваше высокоблагородие.

 - Ну, а что ж делать будете там на материке?

 - Да уж там, что Бог даст. Что Владисток (Владивосток) окажет.

 - Да ведь на материке-то теперь, во Владивостоке, и своему-то народу делать нечего.

 - Все-таки, думается, там лучше. Все не Сокалин... Как Бог.

 - Ну, а деньги у тебя на дорогу есть?

 - Вот три рубля есть.

 - Да ведь билет стоит не три рубля, а дороже.

 - Может, капитан смилуется, трешницу возьмет.

 - Да не может капитан, у капитана - тариф.

 - Что ж, сдыхать здесь, что ли? Сдыхать на этом острову проклятом? Сдыхать?

 - Подайте, Христа ради, на билет, - слышится то там, то здесь.

 Нищие у нищих просят милостыни.

 Выражаясь по-сахалински, в "пятом" (1895) году на Сахалин было сослано две тысячи двести двенадцать человек, в "шестом" - две тысячи семьсот двадцать пять.

 Замечательное дело: мы ежегодно приговариваем к каторжным работам от двух до трех тысяч, решительно не зная, что же такое эта самая каторга?

 Что значат эти приговоры "без срока", на двадцать, на пятнадцать, на десять лет, на четыре, на два года?

 А потому, прежде чем ввести вас во внутренний быт каторги, познакомить с ее оригинальным делением на касты, ее обычаями, нравами, взглядами на религию, закон, преступление и наказание, - я должен познакомить вас с тем, что такое эта самая "каторга", какому наказанию подвергаются люди, ссылаемые на Сахалин.

 Как мы уже видели, все каторжники делятся на два разряда: разряд испытуемых и разряд исправляющихся.

 В разряд испытуемых попадают люди, приговоренные не меньше, как на пятнадцать лет каторги.

 Бессрочные каторжники должны пробыть в разряде испытуемых восемь лет, присужденные к работам не свыше двадцати лет - пять лет и присужденные к работам от пятнадцати до двадцати лет - четыре года. Остальные, обыкновенно, сейчас же зачисляются в разряд "исправляющихся".

 Только тюрьма для испытуемых и представляет собою "тюрьму", так, как ее обыкновенно понимают.

 "Испытуемая", или, как ее обыкновенно зовут в просторечье, "кандальная" тюрьма построена обыкновенно совершенно отдельно, огорожена высокими "палями", - забором. Вдоль стен ходят часовые, что не мешает "испытуемым" бегать и из этих стен, на виду у этих часовых. Какой стеной удержишь, каким часовым испугаешь человека, которому, кроме жизни, нечего уже больше терять? И которому смерть кажется "сластью" в сравнении с этой ужасной жизнью в "кандальной"?

 Доступ посторонним лицам в тюрьму для испытуемых закрыт. Их держат, как зачумленных, совершенно изолированно от остальной каторги, даже больницы для "испытуемых" - совершенно отдельные. Но это, конечно, ничуть не мешает "исправляющимся" арестантам все-таки проникать в "кандальную", приносить туда водку, играть в карты. Изобретательности, находчивости каторги нет пределов. Да к тому же на Сахалине все покупается, и покупается очень дешево.

 От весны до осени, с начала и до окончания "сезона бегов", - испытуемым арестантам бреют половину головы и заковывают в ножные кандалы. И тогда сахалинский воздух, и без того проклятый, наполняется еще и лязгом кандалов. Еще издали, подъезжая к тюрьме, вы слышите, как гремит цепями, "кандальная". От весны до осени, наполовину бритые арестанты, теряют человеческий облик и приобретают "облик звериный", омерзительный и отвратительный. Что, конечно, глубоко мучит тех из испытуемых, которые ни о каких "побегах" не думают и решили было терпеливо нести свою тяжкую долю. Это заставляет их решаться на такие поступки, которые при других условиях, быть может, и не пришли бы им в голову.

 Время работ как "испытуемых", так и "исправляющихся" полагается по расписанию, глядя по времени года, от семи до одиннадцати часов в сутки. Но это расписание никогда не соблюдается. Если есть пароходы, в особенности Добровольного флота, которые терпеть не могут никаких задержек, каторжные работают, "сколько влезет" и даже сколько не влезет. Тогда каторжане превращаются совсем в крепостных господ капитанов. И я сам был свидетелем, как работы, начинавшиеся в пять часов утра, оканчивались в одиннадцать часов вечера: разгружался пароход Добровольного флота.

 Кроме трех дней для говенья и воскресений, праздничных дней для "испытуемых" каторжников полагается в год четырнадцать.

 Крещение, Вознесение Господне, Троицин и Духов дни, Благовещение, - все это не праздники для испытуемых. Но и это требование закона не всегда соблюдается. И из этих четырнадцати дней отдыха у "испытуемых" отнимается несколько. Я сам был свидетелем, как каторжных гнали разгружать пароход Добровольного флота в праздник, в который они, по закону, освобождены от работы. Заставляли их работать тогда в такой день, когда даже крепостные в былое время освобождались от работ.

 Отсюда возникают те бунты, которые вызывают "соответствующие меры" для усмирения. Меры, при которых часто достается людям ни в чем неповинным и которые еще больше озлобляются и без того достаточно мучающуюся каторгу.

 Так было и тогда. "Кандальные" арестанты Корсаковской тюрьмы решительно отказались идти разгружать пароход в праздник.

 - Не закон!

 Им напрасно обещали, что вместо этого дня им дадут отдохнуть в будни.

 - Знаем мы эти обещания! Сколько дней так пропало! - отвечали кандальные каторжной тюрьмы и решительно не вышли на работу.

 - Вот-с она, вот-с, до чего доводит эта "гуманность"! - со скорбью и злобой говорил мне по этому поводу смотритель. - Как же! У нас теперь "гуманность". Начальство не любит, чтоб драли! Что ж, я вас спрашиваю, я стану с ними, мерзавцами, делать?!

 А каторжанин, к которому я обратился с вопросом:

 - Почему вы не хотите выходить на работу? Ведь хуже будет!

 Отвечал мне, махнув рукой:

 - Хуже того, что есть, не будет. Помилуйте, ведь нам для того и праздничный день дан, чтоб мы могли хоть на себя поработать, хоть зашить, пришить что. Ведь мы наги и босы ходим. Оборвались все. День-деньской без передышки, да еще и в законный праздник, да еще в кандалах, иди на них работать. Где уж тут хуже быть!

 Изменить на Сахалине установленный самим законом порядок ровно ничего не стоит любому капитану, находящемуся в хороших отношениях со смотрителем.

 - Надо поехать к смотрителю! - говорит агент какой-нибудь торговой фирмы. - Сказать, чтоб людей послал. А то пароход наш зафрахтованный пришел. Что ж ему так-то стоять!

 - Да ведь сегодня, по закону, такой праздник, когда каторжные освобождены от работы!

 - Ничего не значит.

 - Да ведь по закону!

 - Пустяки.

 Если вы к этому прибавите дурную, вовсе не питательную пищу, одежду и обувь, решительно не греющие при, мало-мальском холоде, - вы, быть может, поймете и причины того, что терпение этих "испытуемых" людей подчас лопается, и причины их безумных побегов и причину того озлобления, которым дышит каторга.

 Я, по возможности, избегал посещать кандальные тюрьмы вместе с господами смотрителями. Мне хотелось провалиться на месте от тех вещей, которые им в лицо говорили каторжане. Говорили с такой дерзостью, какая никогда не приснится нам. С дерзостью людей, которым больше уж нечего бояться. Говорили, рискуя многим, чтобы только излить свое озлобленное чувство, - говорили потому, что уж, вероятно, язык не мог молчать.

 В "кандальной" Рыковской тюрьме, когда я приехал туда, царило такое озлобление, что смотритель не сразу решился меня вести.

 - Да это такие мерзавцы, которых и смотреть не стоит! - "разговаривал" он меня.

 - Да ведь я и на Сахалин приехал смотреть не рыцарей чести!

 "Кандальное" отделение сидело уже две недели "на параше". Они отказывались работать, их уже две недели держали взаперти, никуда не выпуская из "номера", только утром и вечером меняя "парашу", стоявшую в углу. В этом зловонном воздухе люди, сидевшие взаперти, казались, действительно, зверями. И, не стану скрывать, было довольно жутко проходить между ними. Каждый раз, когда я касался вопроса: "Почему не идете на работу?" - было видно, что я касаюсь наболевшего места.

 - И не пойдем! - кричали мне со всех сторон. - Пускай переморят всех, - не пойдем!

 - Ты за что? - обратился к одному, стоявшему "как истукан" у стенки и смотревшему злобным взглядом.

 - А тебе на что? - ответил он таким тоном, что один из каторжников тронул меня за рукав и тихонько сказал:

 - Барин, поотойдите от него!

 Принимая меня за начальство, они нарочно говорили таким тоном, стараясь вызвать меня на резкость, на дерзость, думая сорвать на мне накопившееся озлобление.

 "Испытуемые" посылаются на работы не иначе, как под конвоем солдат. И вы часто увидите такую, например, сцену. "Испытуемые" разогнали пустую вагонетку, на которой они перевозят мешки с мукою, и повскакали на нее. Вагонетка летит по рельсам. А за нею, одной рукой поддерживая шинель, в которой он путается, и с ружьем в другой, задыхаясь, весь в поту, бежит солдат. А на вагонетку каторжане его не пускают:

 - Нет! Ты пробегайся!

 - Братцы, ну, зачем вы такое свинство делаете? - спрашиваю как-то у каторжан. - Ведь он такой же человек, как и вы!

 - Эх, барин! Да ведь надо же хоть на ком-нибудь злость сорвать! - отвечают каторжане.

 Зато не на редкость и такая, например, сцена.

 Один из "испытуемых", с больной ногой, поотстал от партии поправить кандалы. Конвойный его в бок прикладом.

 - Ну, за что ты его? - говорю. - Видишь, человек больной.

 Конвойный оглянулся:

 - А ты не лезь, куда не спрашивают!

 И во взгляде его светилось столько накипевшей злобы.

 Вот еще люди, которые отбывают на Сахалине действительно каторжную работу!

 В посту Александровском, в клубе для служащих, служит лакеем Николай, бывший конвойный, убивший каторжника и теперь сам осужденный на каторгу.

 - Как живется? - спрашиваю.

 - Да что ж, - отвечает, - допрежде, действительно, конвойным был, а теперь, слава Богу, в каторгу попал.

 - Как - слава Богу?

 - А то что ж! Работы-то те же самые, что и у них: так же бревна, дрова таскаем. Да еще за ними, за чертями, смотри. Всякий тебе норовит подлость сделать, издевку какую учинить, "засыпать". Того и гляди, - влетишь за них. Гляди в оба, чтобы не убег. Да поглядывай, чтобы самого не убили. А тронешь кого, - сам под суд. Нет, в каторге-то оно поспособней. Тут смотреть не за кем. За мной пусть смотрят!

 Пройдитесь пешком с партией кандальных, идущих под конвоем. О чем разговор? Непременно про конвойных. Анекдоты рассказывают про солдатскую глупость, тупость, хохочут над наружностью конвойных, а то и просто ругаются.

 А каторга, надо ей должное отдать, умеет человеку кличку дать. Такую, что его и в жар и в холод бросит. И шагают конвойные с озлобленными, перекошенными от злости, лицами, еле сдерживаясь.

 - А ты слушай! - злорадствует каторга.

 Замолкнет на минутку партия, - и сейчас же какой-нибудь снова начнет:

 - Какие, братцы вы мои, самые эти солдаты дурни, - и уму непостижимо!

 И "пойдет сначала".

 Немудрено, что эти несчастные, в конце-концов, озлобляются невероятно. Даже служащие жалуются на них:

 - Хуже каторжных.

 Иду как-то слишком близко от какого-то амбара.

 - А ты, черт, зачем здесь ходишь! - кричит часовой. - Не смей здесь ходить, дьявол!

 - Да ты чего же сердишься-то? Ты бы без сердца сказал.

 - Рассердишься тут! - как будто немножко смягчившись, сказал часовой, но сейчас же опять "вошел в сердце". - Да ты не смей со мной разговаривать! Ежели будешь со мной разговаривать, я тебя прикладом!

 Люди, действительно, озлоблены до невероятия. Это взаимное озлобление особенно сказывается при бегстве каторжных и при ловле их солдатами.

 - Жалко, что не убил конвойного! - с сожалением говорил беглый, добродушнейший, в сущности, парень, бежавший для того, чтобы переплыть на лодке... в Америку.

 - Да зачем же это тебе?

 - А с нами они что делают, когда ловят?!

 Такова атмосфера, которою дышит "испытуемая" тюрьма.

 Озлобленные "испытуемые" вселяют к себе страх, который господа смотрители стараются обыкновенно прикрыть презрением:

 - Я с такими мерзавцами и разговаривать-то не хочу. Если негодяй, - так я его и видеть не желаю!

 Можете себе представить, что творится в "испытуемых" тюрьмах, предоставленных целиком на усмотрение надзирателей, часто тоже из бывших каторжных. Что делается в этих тюрьмах, наполненных тягчайшими преступниками и месяцами не видящих никакого начальства. Что там делается с каторжными и каторжными же над каторжными.

 - Да и зайти опасно! - объясняют господа служащие. - Ведь это все дышит злобой!

 И это правда... Хотя ходят же туда доктора Лобас, Поддубский-Чердынцев. И я думаю, что самым безопасным на Сахалине местом для семейств всех этих лиц была бы кандальная тюрьма, а именно то ее отделение, где содержатся бессрочные. Здесь они могли бы чувствовать себя застрахованными от малейшей обиды. Почему это, - в другом месте.

 Благодаря массе различных причин, атмосфера "испытуемой" тюрьмы - недовольство, ее религия - протест. Протест всеми мерами и всеми силами.

 Подчас этот протест носит забавную, но на Сахалине небезопасную для протестующих форму. "Испытуемые", например, не снимают шапок. Еду как-то мимо партии кандальных. Смотрят вызывающе, - только один нашелся, снял шапку.

 Я ответил ему тем же, снял шапку и поклонился. Моментально вся партия сняла шапки и заорала:

 - Здравствуйте, ваше высокоблагородие!

 И изводили же они меня потом этим сниманием шапок!

 Такова "кандальная" тюрьма.

 По правилам, в ней содержатся только наиболее тяжкие преступники, от "пятнадцатилетних" до бессрочных каторжников включительно.

 Но, входя в "кандальную", не думайте, что вас окружают исключительно "изверги рода человеческого". Нет. Наряду с отцеубийцами вы найдете здесь и людей, вся вина которых заключается в том, что он загулял и не явился на поверку. В толпе людей, одно имя которых способно наводить ужас, среди "луганского" Полуляхова, "одесского" Томилова, "московского" Викторова можно было видеть в кандалах бывшего офицера К-ра, посаженного в кандальную на месяц за то, что он не снял шапки при встрече с господином горным инженером. Я знаю случай, когда жена одного из господ служащих просила посадить в кандальную одного каторжника за то... что он ухаживал за ее горничной, вызывал на свидания и тем мешал правильному отправлению обязанностей. И посадили, временно перевели "исправляющегося" в разряд "испытуемых" по дамской просьбе.

 Как видите, здесь смешано все, как бывает смешано в выгребной яме.

 И человек, только не снявший шапки, гниет в обществе убийц по профессии.

 Окончив "срок испытуемости", долгосрочный каторжанин из "кандальной" переходит в "вольную тюрьму"...

 Так в просторечье зовется "отделение для исправляющихся".

 Сюда же попадают прямо, по прибытии на Сахалин, и "краткосрочные" каторжники, то есть приговоренные не более, чем на пятнадцать лет каторги.

 "Исправляющимся" дается более льгот. Десять месяцев у них считается за год. Праздничных дней полагается в год двадцать два. Им не бреют голов, их не заковывают. На работу они выходят не под конвоем солдат, а под присмотром надзирателя. Часто даже и вовсе без всякого присмотра. И вот тут-то происходит чрезвычайно курьезное явление. Самые тяжкие, истинно "каторжные" работы, например, вытаска бревен из тайги, заготовка и таска дров, достаются на долю "исправляющихся" - менее тяжких преступников, в то время как тягчайшие преступники из отделения испытуемых исполняют наиболее легкие работы. Человек, приговоренный на четыре-пять лет за какое-нибудь нечаянное убийство во время драки, с утра до ночи мучится в непроходимой тайге, в то время как человек, с заранее обдуманным намерением перерезавший целую семью, катает себе вагонетки по рельсам.

 - Помилуйте! Разве мы можем посылать "испытуемых" в тайгу? Конвоя не хватит, солдат мало.

 Судите сами, может ли такой "порядок" внушить каторге какое-нибудь понятие о "справедливости" наказания, - единственное сознание, которое еще может как-нибудь помирить преступника с тяжестью переносимого наказания.

 - Какая уж тут правда! - говорят "исправляющиеся". - Что кандальник головорез, так он поэтому и живи себе барином: вагончики по рельцам катай. А что я смирный да покорный и меня без конвоя послать можно, так я и мучься в тайге. Нешто мое-то супротив его-то преступленье?

 Тюрьма для исправляющихся, это - менее всего тюрьма. Прежде всего, это - ночлежный дом, грязный, отвратительный, ужасный.

 Когда я вошел первый раз под вечер в "номер", где содержатся бревнотаски, дровотаски и вообще занимающиеся более тяжкими работами, у меня закружилась голова и начало "мутить". Такой там "дух"!

 Арестанты только что вернулись из тайги, где они работали по колено в талом снегу. Онучи, "коты", бушлаты, - все было на них мокрое. И они лежали в поту, во всем мокром, на нарах. Я велел одному раздеться и должен был отступить: такой запах шел от этого человека.

 - Да ведь ты преешь весь?

 - Что же делать-то! Прею. На ноги вон и то уж больно вступить.

 - Чего ж ты не разденешься? Не развесишь платье посушить?

 - Развесь! Развесил вон Кузька халат да онучи, задремал, - и свистнули.

 - Это у нас недолго! - подтверждали, улыбаясь, каторжане.

 Можете себе представить, что делается с этими людьми, по неделям не раздевающимися. Если бы кто-нибудь и пожелал вести себя почище, благодаря общим нарам, это - невозможно. У них и паразиты общие. Помню, разговариваю в Онорской тюрьме с одним белобрысым арестантом, а каторжане меня предупреждают:

 - Барин, велите-ка ему от вас поотодвинуться: с него падают.

 И с этаким-то субъектом лежать рядом на нарах! Заботься тут о чистоте!

 Этим объясняется и "непонятная", как говорят господа смотрители тюрем, страсть каторжан спать под нарами.

 - Не лежится ему на нарах, под нары, в слякоть лезет!

 Лучше уж лежать в "слякоти", чем рядом с таким субъектом!

 Мне говорили многие из каторжан, что они сначала даже есть не могли.

 - Тошнило. Везде ползают... Да и теперь припрячешь хлеба кусок: "прийду, мол, с работы, - пожую". Возьмешь, а по нем ползут... Тфу!

 Каждый раз, когда мне случалось провести несколько часов в тюрьме, мое платье и белье было полно паразитов. Чтобы дать вам понятие об этой ужасающей грязи, я скажу только, что должен был выбросить все платье, в котором я ходил по тюрьмам, и остригся под гребенку. Других средств "борьбы" не было! И в такой обстановке живут люди, которым нужны силы для работы.

 Второе назначение "вольной тюрьмы" - быть игорным домом. Игра идет с утра до ночи и с ночи до утра. В каждую данную минуту заложат банк в несколько десятков рублей. Игра идет на деньги и на вещи на пайки хлеба за несколько месяцев вперед, на предстоящую дачку казенного платья. Все это сейчас же можно реализовать у тюремных ростовщиков, вертящихся тут же. Играют каторжане между собой. Сюда же являются играть и поселенцы. Играют старики и... дети. При мне в Дербинской тюремной богадельне поселенец, явившийся продавать в казну картофель, проиграл вырученные деньги, телегу и лошадь. В Рыковской тюрьме к смотрителю при мне явилась с воем баба-поселенка.

 - Послала мальчонку в тюрьму хлеба купить. А они, изверги, заманули его в номер и обыграли.

 - Не верьте ей, ваше высокоблагородие, - оправдывалась каторга, - она сама посылает мальчонку играть. Кажный день он к нам ходит. Выиграет, - небось, ничего, а проиграл, - "заманули". Заманешь его, как же!

 На поверку это все оказалось правдой...

 "Исправляющиеся" выходят из тюрьмы в течение дня свободно. Они обязаны только исполнить заданный "урок" и явиться вечером к поверке. Все остальное время они шатаются, где им угодно. Точно так же свободно входят и выходят из тюрьмы посторонние лица; это облегчает сбыть краденого. Около "тюрьмы исправляющихся" всегда толпится несколько десятков поселенцев, по большей части татар. Это - все ростовщики, покупатели краденого.

 Третья роль, которую играет "вольная тюрьма", это - быть притоном и бездомовных и даже беглых.

 Тюрьма, надо ей отдать справедливость, с большой жалостью относится к участи "поселенцев". Ведь "поселенец", это - будущее "каторжника". Зайдя во время обеда в "вольную тюрьму", вы всегда застанете там кормящихся поселенцев. Хлеба каторжане им не дают.

 - Потому самим не хватает.

 А похлебки, "баланды", которую каторга продает по пять копеек ведро на корм свиньям, отпускают сколько угодно. Таким образом, в годы безработицы и голодовки, в "вольной тюрьме", говоря по-сахалински, "кормится в одну ручку" подчас до двухсот поселенцев. В вольную же тюрьму ходят ночевать и бездомовные поселенцы, пришедшие "с голоду" в пост из дальнейших поселений и не имеющие где приклонить голову.

 Они приходят перед вечером, забираются под нары и там спят до утра.

 Право, есть что-то глубоко трогательное в этом милосердии, которое оказывают нищие нищим. И сколько раз воспоминание об этом поддерживало меня в те трудные минуты, когда мой ум мутился, и каторга, благодаря творящимся в ней ужасам, казалась мне только "скопищем злодеев". Нет, даже в тюрьме, в этой злой, гнойной яме, живет "человек"!

 "Вольная тюрьма" служит часто притоном для беглых каторжников, бежавших из других округов. Так, например, страх и ужас Сахалина, Широколобов, отковавшийся от тачки и бежавший из Александровской кандальной тюрьмы, Широколобов, за поимку которого обещано 100 рублей, неуловимый Широколобов, для поимки которого посылают целые отряды и переодетых сыщиков-надзирателей, - этот самый Широколобов тихо и мирно скрывался целую зиму в Рыковской тюрьме.

 - И получал казенный паек! Какова бестия! - восклицали начальники округа и смотритель тюрьмы.

 - Да как же это могло случиться?

 - А очень просто. В лицо мы его не знаем. Почем знать: кто он такой? А каторга уж, разумеется, не выдаст. Так и прожил всю зиму. А потеплело, ушел - и "дела творит". Что с ним поделаешь?

 Вообще, вольности "вольных тюрем" неисчислимы. Надо было мне отыскать арестанта П., известного преступника. Справляюсь у смотрителя.

 - На мельнице работает.

 Иду на мельницу.

 - Нет.

 В другой раз "нету". В третий "нету". Ходил в шесть часов утра, - все "нету". За это время каторга успела уж со мной познакомиться, я уже стал пользоваться ее доверием. Мне и говорят на мельнице:

 - Да он здесь, барин, никогда и не бывает. Он за себя другого поставил. За полтора целковых в месяц нанял. А сам в тюрьме постоянно. У него там дело: он и майданщик (содержатель буфета и тюремного стола), он и барахольщик (старьевщик), он и отец (ростовщик).

 Посмотрел из любопытства на "сухарника" (человек, который нанимается за другого нести каторгу). Жалкий мужичонка, приговоренный на четыре года за убийство в драке, в пьяном виде, в престольный праздник. До часа дня он работает на мельнице за другого, а с часа до вечера исполняет свой урок. В чем только душа держится, а несет две каторги.

 И такие случаи на Сахалине не только не редки, - они ординарны, заурядны, обыкновенны. Человек, в пьяном виде попавший в беду, отбывает двойную каторгу, а преступник по профессии, один из "знаменитейших" убийц, гуляет, обирает каторгу, наживается на этих несчастных.

 Полтора рубля на Сахалине, это - побольше, чем у нас пятнадцать.

 Таковы нравы тюрьмы для исправляющихся.

 За хорошее поведение арестанта, по истечении некоторого времени, могут освободить совсем от тюрьмы. Он переходит тогда в "вольную каторжную команду", живет не в тюрьме, а на частной квартире, и исполняет только заданный на день "урок".

 И если бы вы знали, как все, что есть мало-мальски порядочного в тюрьме, стремится к этому! Как они мечтают вырваться из этой физической и нравственной грязи тюрьмы и поселиться на вольной, на "своей" квартирке. Но, к сожалению, это не всем удается, не всем желающим дается. Сам смотритель не может знать каждого из сотен своих арестантов. Аттестация о "хорошем поведении" зависит от надзирателей, часто самих бывших каторжников. "Представление" о переводе в вольную команду составляется писарями, назначаемыми исключительно из каторжных. Они все держат в своих руках. И часто, из-за неимения двух-трех рублей, бедняге-каторжанину приходится отказаться от мечты о "своем" угле, от всякой надежды на облегчение участи...

 Вырвавшиеся всеми правдами и неправдами в "вольную команду" или снимают где-нибудь койку за полтинник в месяц, или живут по двое в хибарках. В каждом посту есть такая "каторжная слободка".

 Заходишь, - бедность страшная, имущества никакого. А у людей все-таки в глазах светится довольство.

 - Слава Те, Господи, вырвались из "ее", проклятой.

 Сами себе господа! Хибарка - повернуться негде. И Боже, что за людей сводит судьба вместе! Зайдем в одну мазанку. На пространстве в пять шагов длины и ширины живут двое.

 Один - поляк. Ему сорок лет от роду, а на вид - шестьдесят. Он похож на огромный, сгорбившийся скелет. Лицо желтое, обтянутое. Глаза горят мрачным огнем. Он вечно угрюм, необщителен, ни с кем не говорит. Присужден на двадцать лет за то, что нанял убийц убить жену. Он замучен был ревностью, но боялся убить сам. Много, вероятно, бурь пережил этот преждевременно поседевший, сгорбившийся, высохший человек.

 Его "половинщик" - паренек Воронежской губернии. Попал за насилие над девушкой.

 - Пьян был, ваше высокородие. Гурьбой шли. А она навстречу. Может, я, а может, и не я. Ничего не помню!

 И живут эти два полюса вместе.

 Вот другая пара.

 "Сурьезный", старый мужик, сибиряк. Атлет по сложению. Лицо всегда строгое. Глаза светятся холодным, спокойным блеском. В них чуется заледенелая душа. Так же холодно и спокойно, вероятно, смотрели эти глаза и в то время, когда он, хозяин постоялого двора, убивал топором четырех спавших постояльцев: трех захмелевших купцов и ямщика. Натура сильная, могучая. Его "бес попутал". Когда такого человека "бес попутает", он пойдет на все, не остановится ни перед чем. Жалость, сострадание чужды его душе. Он слишком могуч для таких "слабостей". От него веет настоящей трагической фигурой.

 Вместе с ним живет рыжий мужичонка, добродушнейшее в мире существо, который даже о своем преступлении вспоминает так, что нельзя не улыбнуться.

 - На сходе было... Мужика не в число, знать, ударили, а мужик-от осерчал, да и помер, дай Бог ему царствия небесного, вечный покой!

 - И ничего? Уживаетесь? - спрашиваю.

 - Парень не озорник! - отзывается старик о своем "половинщике".

 - Живем! Чаво ж нам?! - улыбается мужичонка.

 Повторяю, в общем, по большей части, стремящиеся жить на вольной квартире, это - лучшее, что есть на каторге. Игроки, моты, пьяницы, ростовщики, - тем не в пример "способнее" жить в тюрьме. И когда подумаешь, что в их обществе должен гнить хороший человек только потому, что у него нет двух-трех рублей для надзирателей и писарей за "аттестацию" и "представление"!

 "Кандальная", "вольная тюрьма" и "вольная команда" - перед нами прошла вся тюремная карьера каторжника. Обычный порядок.

 Но весь этот порядок опрокидывается вверх ногами, если за прибывшим на Сахалин самым тяжким преступником следует семья и, особенно, если, к тому же, он хорошо знает какое-нибудь мастерство.

 Если он, например, хороший слесарь, токарь или резчик по дереву, - он уже не обыкновенный арестант, а persona grata, даже persona gratissima. Уж не он ищет, а в нем ищут. В Александровске, например, есть резчик Кейзер. И вы сразу видите в обращении с ним даже общую почтительность. Еще бы! Это - единственный резчик во всем посту; нужно кому-нибудь из служащих хорошенькую вещицу - бегут к нему. Он тонко и искусно выполняет те вещи, которые посылают в Хабаровск, чтобы показать, как процветают и на какой высокой ступени развития стоят сахалинские мастерские.

 - Ему лафа! - помню, с иронической улыбкой говорил мне про него один кандальник. - А только я вам скажу, он не то что хороший резчик по дереву, а недурно режет и по горлу. Не хуже нас, многогрешных. А живет барином.

 Если за каторжником приходит семья, он выпускается из тюрьмы, на два года совсем освобождается от каких бы то ни было работ, а затем работает поурочно, при чем ему урок должны назначать такой, чтобы это не мешало правильному ведению хозяйства.

 Случается так, что за одно и то же преступление, на один и тот же срок, приходят двое преступников. За одним следует семья, - и он живет "на воле", два года ничего не делает. А другой - холостой и потому сидит в кандальной тюрьме, на лето ему бреют голову, его заковывают.

 Убийца-зверь, убийца по профессии, гуляет на свободе и работает на себя, потому что он семейный. А человек, осужденный на семнадцать с половиной лет за то, что, разговаривая с фельдфебелем, он наговорил дерзостей и сорвал с себя погоны, томится в кандальной тюрьме.

 - Знал бы, наперед женился, - смеются каторжане.

 Все это мало внушает каторге мысль о справедливости наказания, которое они несут.

 Один из кандальных, в беседе глаз на глаз, убеждал меня, что ему необходимо бежать. И как я его ни отговаривал, стоял на своем:

 - Невмоготу мне!

 - Ну, послушай. Будем говорить прямо. Тяжко наказание, это - верно. Но ведь ты же его заслужил. Ведь ты же в полчаса пять человек топором убил. Ведь должна же быть на свете справедливость!

 - Так! А тут есть, которые не по пяти, а по восьми человек резали, и живут на воле, а не в кандальной, потому что за ними жены пришли. И выходит, стало быть, что я не потому в кандалах сижу, что пять душ загубил, а потому, что я холостой. Вон хоть тот же Кейзер, взять, барином живет. А другой, супротив его, половины не сделал, - в кандальной сидит. Потому только, что мастерства не знает. Где же здесь справедливость?

 Что тут станешь говорить?

 Проследим, однако, дальнейшую карьеру каторжника.

 Отсидев свою "испытуемость" в кандальной, докончив свой срок в вольной тюрьме или в вольной команде, каторжанин выходит в поселенцы.

 Строит где-нибудь в глухой тайге "дом", в котором и жить-то нельзя, дом "для правов", потому что каждый поселенец, как я уже упоминал, должен заняться "домоустройством", иначе не получит крестьянства. Промаявшись впроголодь пять лет, поселенец перечисляется в "крестьяне из ссыльных" и получает право выезда "на материк". Мечта сбылась! Он едет с проклятого острова в Сибирь, которая кажется ему раем.

 Там он должен пробыть двенадцать лет и, по истечении их, имеет право вернуться на родину.

 Таким образом даже "вечный каторжник", со скидкою по манифестам, со скидками за тяжкие работы, может надеяться, что хоть через тридцать пять - тридцать семь лет, но он вернется на родину.

 К сожалению, таких счастливцев очень немного.

 Пожизненной каторги у нас нет.

 Пожизненная каторга существует, - и вы это ясно прочтете при входе в любую кандальную тюрьму, в списке содержащихся каторжников:

 - Такой-то. Срок: пятнадцать лет + десять лет + двадцать лет + пятнадцать лет.

 Что за страшные плюсы!

 Есть каторжники, которым, в общей сложности, надо отбыть семьдесят, даже более лет.

 Этими страшными плюсами для всякого, имеющего глаза, написано на дверях кандальной тюрьмы:

 - Lasciate ogni speranza voi che intrate...

 Откуда же получаются эти "плюсы"? Это все - результаты "бегов".

 Страшны не те сроки, на которые присылают каторжан, ужас вселяют те сроки, которые они "наживают" себе здесь.

 Часто человек, присланный на шесть лет, "наживает" себе сорок.

 Бежит, - ловят, набавляют. Надежды еще меньше; снова бежит, - снова ловят, снова надбавка. Надежды уже никакой. Человек бежит, бежит, - "копит" срок. Плюсы растут, растут.

 Бывали случаи, что бежали даже из лазарета чуть не умирающие. Сквозь густо сросшиеся ветви кустарника, через непроходимую тайгу, карабкаясь в валежнике, бежал человек, не человек, а полутруп с ужасом в гаснущем взоре.

 Из этого краткого очерка, что такое каторга, вы поняли, быть может, отчасти, что заставляет этих людей, бежать, набавлять себе срок, отягчать участь.

 Бегут от ужаса... 

 Представьте себе такую картину. Кто-нибудь заболел, и нужно прибегнуть к трудной операции.

 Созывается консилиум. Иногда выписываются даже знаменитости. Ученые доктора долго совещаются, толкуют, какую сделать операцию, как ее сделать, какие могут быть последствия. И когда все обсудят и решат, берут и уходят, а самую операцию поручают сделать сторожу.

 - Но это невозможно!

 - Но это на Сахалине так и делается.

 Человек совершил преступление. Два ученых юриста, прокурор и защитник, взвешивают каждую мелочь свидетельских показаний, как он совершил преступление, почему, что это за человек. Иногда вызываются даже эксперты-психиатры, которые исследуют не только здоровье подсудимого, но и осведомляются о здоровье всех его родственников по восходящей линии. Если подсудимый признается виновным, - три ученых юриста совещаются, обдумывают: какое к нему применить наказание, в какой мере.

 А самое наказание, долженствующее - девиз Сахалина! - "возродить преступника", самое это "возрождение" поручается целиком надзирателю из отставных солдат или из ссыльно-каторжных.

 Это именно так. От надзирателей зависит не только судьба ссыльно-каторжных, но и применение к ним манифестов. Манифесты, сокращающие сроки наказаний, применяются к тем, кто заслуживает это своим добрым поведением. О поведении ссыльно-каторжных судят по штрафным журналам. А в штрафные журналы вписываются наказания, которые налагаются надзирателями и никогда не отменяются смотрителями тюрем.

 - Это подорвет престиж надзирателя в глазах каторги. Как же он потом будет с ней управляться.

 На Сахалине больше, чем где-либо, помешаны на "престиже" и понимают его к тому же в высшей степени своеобразно.

 Обладают ли эти надзиратели, добрая половина которых состоит из бывших каторжников, достаточными нравственными качествами, чтобы им можно было всецело вверять судьбу людей?

 При мне, на моих глазах, никто из надзирателей не брал с арестантов взятки. То есть, я никогда не видал, чтобы арестант передавал надзирателю из рук в руки деньги. Но, посещая надзирателей, я часто спрашивал:

 - Откуда у вас вот это? Откуда вот то-то?

 И часто получал ответ:

 - В тюрьме подарили... Арестант у нас есть такой, он сработал.

 Несколько раз, в то время, как я в тюрьме присутствовал при арестантской игре в карты, входили надзиратели.

 - Ну, чего собрались? Разойдитесь! - говорил надзиратель, проходя между нарами и решительно не замечая разбросанных в изобилии карт.

 - Пошел на свое место! - говорил он банкомету, тюремному шулеру, и не видел, что тот тасует в это время перед его носом колоду карт. Вероятно, не видел, потому что не делал даже замечания.

 Когда мне нужно было узнать, кто в такой-то тюрьме майданщик, т. е. торгует водкой и дает для игры карты, я всегда обращался с вопросами к надзирателям, и они указывали мне всегда безошибочно.

 Иногда арестанты потихоньку жаловались мне, что такой-то тюремный главарь, арестант из породы "Иванов", обижает их, вымогает от них последние деньги. И когда я указывал на это надзирателям, я слышал всегда один и тот же ответ:

 - Да что же, ваше высокоблагородие, нам с ним делать? Человек отчаянный, чуть что, - сейчас нож в бок. Нешто он остановится? Ну, и молчим.

 В силу отчасти чувства самосохранения, отчасти по другим побуждениям, эти низко стоящие на нравственном уровне и безграмотные надзиратели являются потатчиками именно для худших элементов каторги: "Иванов", майданщиков, шулеров - "игроков", "отцов", - и смело можно сказать, что, только благодаря надзирателям, эти "господа" каторги имеют возможность держать в такой кабале бедную, загнанную "шпанку".

 Горный инженер о. Сахалина господин М. постоянно жаловался мне, что у него на Владимирском руднике вечные "бунты".

 - Хотелось бы хоть один рудник устроить, как следует! А вот пойдите же, не дают! Вечные истории.

 - Но ведь у вас два рудника, в которых работают каторжане: Владимирский и Александровский. В Александровском бунтов не бывает?

 - В Александровском - нет.

 Бог знает, словно какой-то особенный сорт каторжников. Какая-то прямо тайна. Тайна, впрочем, обнаружилась очень просто.

 За несколько дней до моего отъезда с Сахалина, господин М. объявил мне при встрече:

 - На Владимирском руднике бунт. На этот раз уж совсем настоящий бунт. Не хотят грузить пароход! Я буду требовать для усмирения солдат! Пусть этих негодяев перепорют.

 Дело, к счастью, как-то уладилось без порок и усмирения: японский пароход "Яеяма-Мару" был нагружен углем, и я благополучно отплыл на нем с Сахалина. Дорогой сопровождающий груз угля похвастался мне:

 - Как скоро нагрузили! А? Пароход зафрахтован у японцев посуточно. Какую я экономию сделал, нагрузив его так скоро!

 Похвастаться, действительно, было чем: пароход был нагружен изумительно быстро.

 - Но как же вы это сделали?

 - Там человечек один есть, надзиратель, - удивительно, ловкий и дельный малый. Я ему дал красненькую, он и заставил каторжан приналечь. И в рабочие и не в рабочие часы грузили. Ведь от него все зависит. Тут на Сахалине все от надзирателей зависит.

 Вот где была причина Владимирских "бунтов".

 На том же Владимирском руднике интересен другой надзиратель, Кононбеков, из бывших каторжников. Он - кавказец, сослан за убийство в запальчивости, во время ссоры.

 - Пустая ссора была! - улыбаясь, говорит красавец Кононбеков. - Да я шибко горачий кровь имею.

 На Сахалине он герой: он убил беглого каторжника Пащенка. За Пащенком числилось тридцать два убийства. Его побег из кандальной тюрьмы, с откованием от тачки, поверг в ужас весь Сахалин. Кононбеков его застрелил, и надо видеть, с каким наслаждением рассказывал Кононбеков, как он убивал. Как горят при этом его глаза.

 - Шел вот тут, по горке. Ружье имел. Ходил, нет ли беглых? Я горкой иду, а внизу шу-шу-шу в кустах. Я приложился, - трах! Только вскрикнуло. Из кустов человек побег. Я думал, промах давал. 

Бросился в кусты, а там человек корчится. Как попал! Голову насквозь! А из него кровь, кровь, кровь...

 Смотритель тюрьмы - это, по большей части человек, выслужившийся из надзирателей, из фельдшеров. Полное ничтожество, которое получает вдруг огромную власть и ею "объедается".

 По уставу он имеет право в каждую данную минуту своею властью дать арестанту до тридцати розог или до десяти плетей.

 По закону - каждое наказание должно быть вписано в штрафной журнал.

 На деле эти наказания почти никогда не вписываются.

 Отодрал и кончено.

 Сами каторжане просят:

 - Не записывайте только в штрафной журнал.

 Перевод из отдела испытуемых в отдел исправляющихся, из "кандальной" тюрьмы в так называемую "вольную" тюрьму, сокращение сроков, - все это зависит от записей в штрафном журнале.

 Выдрать и записать в журнал, это уже не одно наказание, а два.

 Таким образом, смотритель тюрьмы, по части телесных наказаний, является совершенно бесконтрольным.

 Отсутствие записи в журнале лишает каторжника возможности жаловаться, и смотритель тюрьмы является совершенно безнаказанным.

 Изредка всплывают на свет Божий такие дела, как всплыло дело смотрителя тюрьмы Бестужева, который выпорол освобожденного от телесных наказаний больного падучей болезнью арестанта Сокольского.

 Но там за Сокольского вступились врачи.

 Телесные наказания развращают не только тех, кого наказывают, убивая в арестантах последнюю даже "каторжную" совесть, но и тех, кто наказывает.

 Вид разложенного на позорной скамье человека заключает в себе что-то развращающее, разнуздывающее зверя, сидящего в человеке.

 - Я тебе царь и Бог! - орет ничтожество, вышедшее из надзирателей или фельдшеров.

 Это, как я уже говорил, любимая поговорка смотрителей тюрем.

 Наказания доходят до удивительного издевательства.

 - Это что теперь за наказания! - машут рукой смотрители тюрем. - Прежде, бывало, выпорют арестанта, и он должен идти смотрителя благодарить.

 - За что благодарить?

 - За науку. Такой порядок был. Встанет и в ноги кланяться должен: "Благодарю вас, ваше высокоблагородие, за то, что поучили меня, дурака!" А теперь уж этого нет. Распущена каторга! Все "гуманности" пошли.

 Были и есть смотрители, не признающие непоротых арестантов.

 - Система уж у меня такая.

 Один из них, по каторжному прозвищу "Железный Нос", оставил по себе в этом отношении анекдотическую память.

 Приходя утром на раскомандировку, он высматривал, нет ли непоротого арестанта.

 - Что это, братец, ты стоишь не по форме? Ногу отставил? А? Поди-ка, ляжь!

 Если непоротый вел себя "в аккурате", стоял, что называется "не дыша", и Железный Нос никак к нему придраться не мог, он отворачивался и говорил:

 - Эй, ты там, тихоня! Поди-ка, ляжь, братец. Палач, дай-ка ему горяченьких!

 - За что, ваше высокоблагородие?

 - А, ты еще разговаривать? Разложить!

 Он охотился за арестантами.

 Едет по берегу в Корсаковском округе, видит, арестант на отмели копается, - к нему.

 Арестант, завидев Железный Нос, дальше по отмели, смотритель за ним. Наконец дальше идти некуда: вода по пояс.

 Арестант останавливается.

 - Ты что тут, братец, делаешь?

 - Рачков ловлю, ваше высокоблагородие, вам на кухню.

 - Рачков ловишь? Это хорошо. А чего ж ты от начальства бегаешь? А? Должно быть, нехорошее что на уме? Хорошо. Рачков отнеси ко мне на кухню, а утром на раскомандировке, выйти, тебя посекут!

 Единственным непоротым каторжником был его собственный повар.

 Очень искусный повар, находившийся за это под покровительством смотрительши.

 - Ты мне его не тронь! - раз навсегда объявила смотрительша своему супругу.

 Однажды она уехала куда-то на целый день к знакомым; возвращается, - муж встречает ее сконфуженный.

 - Выпорол?! - всплеснула руками смотрительша.

 - Выпорол! - виновато отвечает Железный Нос - Не сердись, душенька!

 Меня интересовала личность смотрителя Л., оставившего по себе на Сахалине поистине страшную память.

 Порки при Л. носили какой-то невероятный характер.

 Пороли каждое утро по тридцать, по сорок человек.

 Я расспрашивал арестантов, как это происходило.

 - Выйдет он, бывало, ничего. Да потом себя растравлять начнет. Воззрится, заметит у кого какую неисправность: "У тебя что это, брат, бушлат (куртка) как будто рваный? А? Нарочно разорвал? Нарочно?" - "Помилуйте, ваше высокоблагородие, зачем нарочно? На работе разорвался!" - "На работе? А ты что ж не починил? А? Так-то ты о казенном имуществе печешься? Так-то?" - "Зачинить нечем!" К этому времени он уж совсем озвереет. "Жилы из себя, мерзавец, вытяни да зашей! Жилы! Из кожи куски вырезай да заплатки клади! Я тело твое так изорву, как ты казенный бушлат. Палач! Клади! Бей!" И пойдет. И чем дальше, тем пуще звереет. Стон стоит, а он ногами топочет. "Притворяются, подлецы. Бей их крепче!" В конце, бывало, до того в сердце войдет, что напоследок и палача разложить прикажет, - арестантам драть велит: "Дерите его, чтоб спуску вам, подлецам, не давал!"

 - Не глупый человек был! - пояснял мне бывший его помощник, теперь сам смотритель. - Знал, как каторгу держать. Каторгу на палача, да и палача на каторгу озлоблял. Стачки быть не может! Уж палач после этого-то "мазать" не будет.

 Смотритель М., при мне заведывавший Корсаковской тюрьмой, считался одним из наиболее жестоких смотрителей на Сахалине.

 - Доктора - вот мое бельмо на глазу! - кричал он по вечерам, напиваясь "по принятому им обычаю". - Гуманность разводят! А нам это не к лицу. Я - разгильдеевец! - хвастался он. - Разгильдеевские времена на Каре помню! Я прирожденный тюремщик. Мой отец смотрителем тюрьмы был. Я сам под нарами вырос! Мы не баре, чтоб гуманности разводить! Мы вот в чем ходим!

 И он с гордостью показывал свою порыжелую, выгоревшую на солнце шинель, которой было лет, может быть, двадцать.

 В трезвом виде не было человека более мягкого, льстивого, медоточивого, чем этот старый лукавый сибиряк.

 Арестантов он называл "братанами", "братиками", "родненькими", "милыми людьми", "голубчиками", и без "Божьего слова" никуда.

 - Без Божьего слова разве можно?!

 Провинившегося арестанта он подманивал к себе пальчиком.

 - Пойди-ка, миленький, сюда. Ляжь-ка, голубушка, тебя взбрызнут!

 Арестант валился в ноги:

 - Ваше высокоблагородие, за что же? Простите.

 - И что ты, миленький! И что ты, голубчик! Разве я на тебя сержусь? Я на тебя не сержусь. Ложись, ложись, голубчик! А за то, что разговариваешь, пяточек прибавим.

 - Ваше высокоблагородие...

 - И-и, голубчик, как нехорошо. Тебе начальник говорит: ложись! А ты не слушаешься. Еще пять. Ложись, братан.

 Видя, что наказание все растет, арестант ложится.

 - Вот так-то, родной, лучше! С Богом, милый. Взбрызни-ка его, Медведев. Пороть пореже, не торопись, милый! Пореже, покрепче! Вот так, вот так! Реже-то лучше. Нам торопиться некуда.

 И если арестант вопил не своим голосом, М. говорил ему:

 - Ничего, ничего, потерпи, родненький! Христос терпел и нам велел.

 Опытные арестанты, разумеется, ложились без всяких разговоров, зная, что за всякую просьбу бывает только прибавка, - и смотритель говорил, глядя на них:

 - Душа радуется! Братики меня с одного слова понимают! Живем душа в душу с миленькими!

 - А не случалось так, чтобы "фордыбачили"? - спросил я М., слушая, как он с "Божьим словом отечески наказует свое стадо".

 Он захихикал.

 - И что вы-с? Какое выдумали! Это у новых, у "гуманных" каторга распущена. А у меня нет-с. Душонка у него, у родненького, трясется, как ложится. Он меня знает.

 И, только напиваясь по вечерам, он кричал:

 - В ужасе надо каторгу держать! В ужасе! Вы у меня спросите! А эти "гуманные-то" только унижают нас! Унижают, подлецы! Ехали бы гуманничать, куда хотят, а в каторгу соваться нечего. Каторга - наше дело. И в писании сказано: страх спасителен.

 Бывший фельдшер К., смотритель Рыковской тюрьмы, человек другого склада.

 Он любит порисоваться и пофигурировать.

 Даже о своем фельдшерстве рассказывает небылицы в лицах. Как какая-то графиня, отправляя на войну своего мужа, поручала ему:

 - Вам его поручаю! Берегите его!

 - Ваше сиятельство, будьте покойны.

 На Сахалине он основывает по болотам поселения и называет их, в честь себя, своим именем. Перестраивает тюрьмы "по собственным проектам" и невероятно этим хвастается.

 "Произойдя из ничтожества", он упивается властью.

 - У меня арестант волосок каждый на бровях моих знает, как лежит.

 Особенно он любит вспоминать, как временно заведывал Воеводской тюрьмой, страшнейшей на Сахалине, теперь упраздненной.

 - Выхожу, бывало, на раскомандировку: "Здорово, мерзавцы! Здорово, варнаки!" Дружный ответ: "Здравия желаем, ваше высокоблагородие!" - и хохот. Понимают, что я веселый. А уж если молчу, - могила кругом. Вышел, мерзавцами не назвал, понимают: "жди!" Не в духе я, значит. Ни одного генерала на смотру так не трепещут! Драть велю, - от страха едва дышат. "Рррозги, лопаты, яму рыть!"

 - Это-то зачем же?

 - А могилу. Будто насмерть запарывать буду. "Фельдшера!" кричу. Помощники около, будто меня успокаивают. Арестанты в ноги валятся. Палачу страшно. И начну наказание. "Мазать пришел? - кричу. - Мазать? Самого разложу!"

 Он враг телесных наказаний.

 - Это ни к чему не приводит! Арестанты привыкают. Это на них не действует. Он три тысячи розог в свою жизнь получил, что ему? Хоть каждый день дери. Нет, арестант должен начальника понимать. Если я скажу: "драть!" - у арестанта загодя шкура сходит. Вы у арестантов обо мне спросите.

 У арестантов и спрашивать было нечего: я знал о той славе, которою пользуется К.

 - Я с вами на наказание не пойду, - сказал мне как-то К. - Если я присутствую на наказанье, арестанта должны в лазарет замертво унести. Не иначе. Так меня уж тюрьма знает. Я деру обыкновенно в конторе, - рассказывает он. - Посередине ставят кобылу. Я закуриваю папиросу и начинаю ходить из угла в угол. Поравняюсь с кобылой: "раз!" А то еще за дело примусь, пишу: будто про него забыл. А потом "раз!" Я тридцать розог по два, по три часа даю. Он у меня измотается весь, пока выпорю. И кричит, и стонет, и Богу молится, и ругаться начинает, и вроде как сумасшедший делается. В контору-то как на виселицу идет. Никогда не забудет.

 И, действительно, не забывает. Я видел людей, считавших полученные им розги тысячами, но тридцать ударов "в конторе" они ни с чем сравнить не могли.

 - Каждый удар прочувствуешь. Ждет пока саднеть перестанет. Да опять, что тело, душа от ожиданья измучается. Смерти просишь, только бы не такое мучительство.

 - Но и это, - говорит К., - мало к чему приводит. Я и к этому редко прибегаю. По-моему, нет лучше темного карцера. Вот это средство. Страшнее всякой порки. Как посадят недели на две... Пойдемте, посмотрим.

 Это нечто, действительно, ужасное.

 Мы вошли в узенький коридорчик, по обеим сторонам которого были расположены маленькие клетушки с крошечными оконцами в двери.

 От воздуха в коридоре кружилась голова. Запах словно на псарне или около клеток с волками.

 И едва мы вошли в коридор, из всех каморок послышалась адская ругань по адресу К.

 Люди вопили в бешенстве, ломились в двери. Это напоминало буйное отделение сумасшедшего дома.

 - Отвори-ка Гусева! - приказал К.

 Надзиратель взялся за замок. Но из камеры голос, полный ужаса:

 - Не входите! Не входите ко мне! Я убью!

 - И на самом деле, оставь его! - отменил свое распоряжение К. - Это, как видите, почище порки. Порка что!

 Замечательно, что все эти люди, славящиеся своим драньем, - все в один голос говорят:

 - Порка что! Разве она действует!

 И дерут. 

 За четыре года управления генерала Мерказина, на Сахалине не было ни одной смертной казни.

 - Я знаю, это вызывает недовольство у многих! - говорил мне генерал.

 Но прежде, чем говорить об этом "недовольстве", скажем несколько слов о том, как происходила обыкновенно смертная казнь на Сахалине.

 Последняя, с Мерказина, казнь на Сахалине происходила около девяти лет тому назад.

 Казнили троих каторжников-рецидивистов, - старика, бывалого каторжанина, и двоих молодых людей, - за убийство с целью грабежа, совершенное уже на острове.

 Мне рассказывал об этой казни сахалинский благочинный, отец Александр, напутствовавший осужденных.

 Они содержались отдельно. Отец Александр, по распоряжению начальства, явился к ним за три дня до смертной казни.

 По появлению священника осужденные поняли, что смертный час приближается.

 - Побледнели, испугались, оторопели, слова выговорить не могут, - рассказывал отец Александр, - только старик по первоначалу куражился, смеялся, издевался над смертью, над товарищами... Начнем священное петь, - смеется: "Повеселей бы что спели!" - "Ну, - говорю, - братцы, там что будет, то будет, а пока не мешает и о душе подумать". Ну-с, хорошо. Принялись за молитву. Молились пристально, с усердием, всей душой.

 - Все три дня?

 - Все три дня-с. Беседовали о загробной жизни, читали жития святых, пели псалмы, молились вместе. Гулять на дворик вместе ходили. Не выпускали они меня от себя. Молят прямо: "Батюшка, побудьте с нами, страшно нам". Сбегаешь, бывало, домой часа на полтора, перекусишь, - и опять к ним. Спали они мало, так, с час забудется который и опять проснется. И я с ними не спал. Да и до сна ли было!

 - Беседовали о чем-нибудь с ними, кроме священных предметов?

 - Как же! Надежду в них все-таки поддерживал: "Бывали, мол, случаи, что и на эшафоте прощенье объявляли". Разве можно человека надежды лишать? Без надежды человек в отчаянье впадает. Допытывали они меня все - "когда да когда?" Ну, а как принесли им накануне белье чистое, тут они все поняли, что, значит, на утро. Эту ночь всю уж не спали. Один только, кажется, на полчаса забылся. Причастил я их этой ночью. А наутро, еле забрезжилось, - выводить. Надел черную ризу - повели.

 Тут произошла задержка: опоздал на четверть часа кто-то из лиц, обязанных присутствовать при казни.

 - Верите ли, - говорил мне отец Александр, - мне эти четверть часа дольше всех трех дней показались. Мне! А каково им?

 Когда прочли конфирмацию, ударили барабаны.

 Но это была лишняя предосторожность. Никакой обычной в таких случаях ругани по адресу начальства не было.

 - Умерли удивительно спокойно. Приложились ко кресту и отдались в руки палача. Только один, самый молодой, Сиютин, сказал: "Теперь самое жить бы, а нужно помирать". Сами и на эшафот взошли и на западню стали.

 Только старик, сначала куражившийся над смертью, с каждым часом все больше и больше падал духом.

 Его пришлось чуть не отнести на эшафот. От ужаса у него отнялись руки и ноги.

 Пред казнью он просил водки.

 - Ну, что ж, дали?

 - Нет. Разве можно? После полночи только приобщались, а в пять часов водку пить не подобает.

 Казнь продолжалась долго. Один из конвоиров во время нее упал в обморок. Многие из арестантов, приведенных присутствовать при казни, не выдерживали и уходили.

 Эта последняя казнь на Сахалине происходила во дворе Александровской тюрьмы.

 Обыкновенным же местом смертной казни была, теперь упраздненная и срытая до основания, страшная и мрачная Воеводская тюрьма, между постами Александровским и Дуэ.

 Виселица ставилась посередине двора.

 Присутствовать при казни выгоняли из тюрьмы сто арестантов, а если казнили арестанта Александровской тюрьмы, то пригоняли еще человек двадцать пять оттуда.

 Воеводская тюрьма была расположена в ложбине, и с гор, амфитеатром возвышающихся над нею, было как на ладони видно все, что делается во дворе тюрьмы.

 На этих-то горах спозаранку располагались поселенцы из Александровска и "смотрели, как вешают".

 И этот амфитеатр, переполненный зрителями, и эти подмостки виселицы, - все это делало воеводскую тюрьму похожей на какой-то чудовищный театр, где давались страшные трагедии.

 От многих из зрителей я слышал подробности трагедий, разыгравшихся на подмостках Воеводской тюрьмы, но, разумеется, самые ценные, самые интересные, самые точные подробности мне мог сообщить только человек, ближе всех стоявший к казненным, присутствовавший при их действительно последних минутах, - старый сахалинский палач Комлев.

 Он повесил на Сахалине тринадцать человек; из них десять - в Воеводской тюрьме.

 Его первой жертвой был ссыльно-каторжный Кучерявский, присужденный к смертной казни за нанесение ран смотрителю Александровской тюрьмы Шишкову.

 Кучерявский боялся казни, но не боялся смерти.

 В ночь перед казнью он как-то ухитрился достать нож и перерезать себе артерию.

 Бросились за доктором; пока сделали перевязку, пока привели в чувство бывшего в беспамятстве Кучерявского, наступил час "выводить".

 Кучерявский умирал смело и дерзко.

 Он сам скинул бинт, которым было забинтовано его горло.

 И все время кричал арестантам, чтобы они последовали его примеру.

 Напрасно бил барабан. Слова Кучерявского слышались и из-за барабанного боя.

 Кучерявский продолжал кричать и тогда уже, когда его в саване взвели на эшафот и поставили на западню.

 Комлев стоял около и, по обычаю, держал его за плечи.

 Кучерявский продолжал из-под савана кричать:

 - Не робейте, братцы!

 Последними его словами было:

 - Веревка тонка, а смерть легка...

 Тут Комлев махнул платком, помощники выбили из-под западни подпорки, - и казнь была совершена.

 Процедура казни длилась обыкновенно долго: часа полтора.

 Осужденного выводили в кандалах.

 В кандалах он выслушивал приговор. Затем его расковывали, надевали саван, сверх савана петлю, смазанную салом...

 В общем, казнь, назначавшаяся обыкновенно в пять, редко кончалась раньше половины седьмого.

 Эти страшные полтора часа редко кто мог выдержать.

 "Иной спадает так, что обомлеет совсем", по выражению Комлева.

 У большинства хватало сил лишь попросить палача:

 - Поскорей только! Прихлестните потуже! Без мучений, пожалуйста.

 У многих не хватало сил и на это.

 Ссыльно-каторжный Кинжалов, казненный за убийство на Сахалине лавочника Никитина[22], все время молился, пока читали приговор, а затем, когда его начали расковывать, лишился чувств.

 Его пришлось внести на эшафот.

 Державший его Комлев говорит:

 - По-моему, ему и петлю-то надели уже мертвому.

 Перед казнью, по воспоминаниям Комлева, почти всякий холодеет и дрожит, весь колотится, делается уже не бледным, а белым совсем.

 - Держишь его за плечи, когда стоит на западне, через рубашку руке слышно, что тело у него все холодное, дрожит весь.

 Среди всех тринадцати казненных Комлевым совершенно особняком стоит некто Клименко.

 Преступление, совершенное Клименком, состояло в следующем.

 Он бежал, был пойман надзирателем Беловым, доставлен обратно и дорогой избит.

 Тогда Клименко дал товарищам "честное арестантское слово", что он разделается с Беловым, бежал вторично и сам явился на тот кордон, где был Белов.

 - Твое счастье - бери. Невмоготу больше идти.

 Белов снова повел Клименко в тюрьму, и по дороге арестант убил своего конвоира.

 После этого Клименко сам явился в тюрьму и заявил о совершенном им убийстве, рассказав все подробно: как и за что.

 Его приговорили к смертной казни.

 Ничего подобного смерти Клименко не видал даже видывавший на своем веку виды Комлев.

 Когда его взвели на эшафот, Клименко обратился к начальству и... благодарил за то, что его приговорили к смерти.

 - Потому что сам, ваше высокоблагородие, знаю, что стою этого. Заслужил, - вот и казнят.

 Единственной его просьбой было "отписать жене, что он принял такую казнь".

 - И отписать, что, мол, за дело.

 - Даже барабан не бил при казни! - по словам Комлева.

 Вот вам, как умирали каторжники, и что такое смертная казнь.

 Вряд ли вид ее особенно содействовал исправлению ссыльно-каторжных, которых выгоняли из тюрьмы "для присутствования", и поселенцев, которые занимали самый естественный в мире амфитеатр перед этой противоестественной сценой.

 Теперь перейдем к недовольству отсутствием смертной казни.

 Генерал был совершенно прав, когда говорил, что отсутствие смертной казни вызывает большое неудовольствие во многих.

 - Помилуйте, батенька, - приходилось слышать буквально на каждом шагу, - ведь этак жить страшно! Того и гляди, зарежут! Безнаказанность полная! Ведь это курам насмех: только прибавляют срока! У человека и так сорок лет, а ему набавляют еще пятнадцать. Не все ли ему равно: сорок или пятьдесят пять?! Нет! Эти гуманности надо побоку. Смертная казнь, - вот что необходимо!

 И когда даже я, привыкший на Сахалине целые дни проводить в обществе Комлевых, Полуляховых, "Золотых Ручек", выходил из терпения от этих рассуждений и говорил им:

 - Тогда, господа, уж будет лучше говорить о колесовании, о четвертовании. Это хоть будет иметь смысл. Это хоть еще не применялось, - может быть, поможет. А смертная казнь применялась и ничему не помогала.

 На самом деле!

 Когда происходили все эти убийства смотрителей?

 Когда был убит Дербин? Селиванов? Другие? Когда было покушение на Ливина, на Шишкова?

 В то время, когда за это смертная казнь полагалась обязательно.

 Был ли убит хоть один чиновник за эти четыре года, пока не было смертной казни?

 Нет. Ни одного.

 - А покушение на убийство доктора Чардынцева? А покушение на убийство секретаря полиции Тымовского округа?

 Действительно, "в производстве" имелись оба эти дела.

 На доктора Чардынцева бросился арестант Криков.

 С Криковым меня познакомил... доктор Чардынцев.

 - Ну, а теперь пойдемте посмотреть на человека, который чуть меня не зарезал! - сказал мне доктор, когда мы обошли весь лазарет.

 - Как? Разве он здесь? У вас?

 - Да. В отдельной комнате.

 - И вы не боитесь к нему ходить?

 - Нет, ничего. Он теперь успокоился. Мы с ним большие друзья.

 В маленькой отдельной комнатке лежал больной Криков, бледный, исхудалый, измученный.

 Приняв меня за доктора, он начал слабым, прерывающимся от одышки голосом жаловаться на сильное сердцебиение и расхваливать своего доктора:

 - Если бы вот не они, - прямо бы на тот свет отправился.

 "Сильнейший порок сердца", - шептал мне доктор.

 Тогда мы перевели разговор на недавнее покушение. Криков сильно заволновался, схватился за голову:

 - Лучше не поминайте, не поминайте про это!.. Сам не знаю, что со мной было... У меня бывает это: голова кружится, сам тогда себя не помню... Ужас берет, когда подумаю, что я чуть-чуть не сделал!.. И против кого же?.. Против доктора!.. доктора!..

 И он смотрел на доктора Чардынцева глазами, полными слез, с такой мольбой, с таким благоговением, что, право, не верилось: неужели от рук этого человека, действительно, чуть-чуть не погиб этот-то самый доктор?

 Криков не старый еще человек, но уже богадельщик; вследствие сильнейшего порока сердца не способен ни на какую работу. Он человек, несомненно, психически ненормальный. Ему вечно кажется, что его преследуют, обижают, что к нему относятся враждебно. Он вечно всем недоволен. Необычайно, болезненно раздражителен. По временам впадает прямо в умоисступление и тогда, действительно, не помнит, что делает.

 С доктором Чардынцевым он все время был в самых лучших отношениях.

 Но в один из таких припадков обратился с требованием какого-то лекарства. Доктор отказал.

 - Ага! Вы меня уморить хотите! Вы меня нарочно в лазарете держите, не лечите! Так нет же, не дамся я вам! - завопил Криков и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, выхватил из-за голенища нож и кинулся на доктора.

 К счастью, господин Чардынцев успел схватить его за руку, обезоружить; сейчас же отвел его в отдельную комнату и принялся успокаивать.

 Когда Криков опомнился и пришел в себя, его горю, его отчаянью, стыду не было границ.

 Как видите, под умышленное покушение этого случая подвести никак нельзя. Я уверен, - и говорю, строго проверив это, - что во всей каторге не найдется ни одного человека, который умышленно захотел бы причинить вред господину Чардынцеву, этому славному, доброму, симпатичному, гуманному врачу.

 Он чуть не пал жертвой ненормального субъекта. Какой врач, имеющий дело с душевнобольными, застрахован от этого?

 Причем тут распущенность каторги?

 Случай с секретарем полиции Тымовского округа, - случай странный, загадочный, и если говорить о распущенности, то не одной только каторги.

 Господин секретарь - человек молодой, но быстро усвоивший себе сахалинские обычаи.

 В его канцелярии был писцом бродяга, некто Туманов, молодой человек, тихий, скромный, трудолюбивый, хорошо воспитанный. Он попал в какое-то "дело", не захотел срамить своей семьи, предпочел скрыться и пойти на каторгу под именем бродяги.

 На Сахалине мало стесняются насчет ругани.

 И однажды господин секретарь, будучи почему-то не в духе, ни за что ни про что изругал Туманова и при всей канцелярии назвал его "подлецом" и "мерзавцем".

 На Туманова это страшно подействовало. Быть может, в особенности потому, что это случилось тогда, когда он только что выбрался из тюрьмы и только-только начал снова чувствовать себя человеком.

 Он нашел человека, судьба которого близко подходила к его. Познакомившись с одной бывшей баронессой, сосланной за поджог, и, кажется, между ними установились отношения более нежные, чем отношения простых знакомых.

 По ее словам, на Туманове, когда он пришел домой после сцены с секретарем, "лица не было".

 Он казался помешанным, ходил по комнате, хватался за голову, разговаривал сам с собою.

 - Нет, нет!.. Это не так... Я все, что угодно, но подлецом и мерзавцем я никогда не был. Я потому и в каторгу пошел, что я не подлец и не мерзавец... Нет, нет, - этого так оставить нельзя...

 Девиз Сахалина: "Всякий за себя". Видя, что дело может кончиться плохо, баронесса потребовала, чтобы Туманов оставил ее дом:

 - Делайте там, что вам угодно, но я не желаю быть впутанной в эту историю. Довольно с меня! Я отбыла каторгу, поселенчество, теперь я, слава Богу, крестьянка из ссыльных, имею булочную, двух коров. Мне рисковать всем этим не приходится. У меня есть ребенок. Оставьте мой дом немедленно и забудьте, что были со мной знакомы.

 - Мне было тяжело говорить ему это, - рассказывала мне она. - Ведь он на меня чуть Богу не молился. Но вы поймите и мое положение.

 И вот, выкинутый на улицу, потерявший голову, в такую трудную минуту оттолкнутый даже той, на которую он "чуть Богу не молился", Туманов идет и совершает свое безумное дело.

 У господина секретаря шла, по обычаю, картежная игра. Штосс - обычное времяпрепровождение на Сахалине не одних каторжан. Как вдруг докладывают, что господина секретаря желает видеть Туманов "по чрезвычайно важному и неотложному делу". Господин секретарь вышел в кухню.

 - Что тебе?

 Туманов стоял перед ним бледный, как смерть, с дрожащими губами.

 - Я пришел поблагодарить вас за то, что вы сегодня...

 Вполне уверенный, что Туманов пришел просить прощения, - на Сахалине это принято, чтобы те, кого обругали, просили прощения, - уверенный, что Туманов пришел просить прощения, господин секретарь сказал:

 - Хорошо, хорошо! Придешь завтра!

 Тогда Туманов сделал шаг вперед и со словами:

 - Это вам от подлеца и мерзавца!.. - выхватил револьвер. Щелкнул курок, выстрела не последовало.

 На крик перепуганного секретаря сбежались гости. Но Туманова уже не было. Лишь только произошла осечка, он бросился из кухни.

 Господин секретарь и его гости пережили несколько нехороших минут. В доме масса окон. Ставни закрыты не были. Вот-вот в одно из окон грянет выстрел.

 Но тут история начинает становиться удивительно странной.

 Страх был напрасен: выстрел не грянул. Убегая из кухни, Туманов выронил или выбросил револьвер. Оказалось, что тот ствол, из которого стрелял Туманов в господина секретаря, не был вовсе заряжен!

 Что это было? Случайный недосмотр, или только желание "попугать"? Если недосмотр, кто мешал Туманову выстрелить еще раз, в то время как господин секретарь стоял перед ним, схватившись за притолоку, по его собственным словам, "оцепенев от ужаса", не будучи в состоянии даже крикнуть, не проявляя никакой попытки сопротивляться или обезоружить врага?

 Когда Туманова поймали, в его кармане нашли записку, в которой он пишет, что решил "покончить с собой".

 На все вопросы Туманов отвечал только одно:

 - Я не стрелял. Это подлец и мерзавец стрелял в господина секретаря, а не Туманов.

 И просил только перевести его из Рыковского в Александровск. По переводе туда он начал вести себя еще страннее. Начал писать докладные записки, в которых просит для поправления здоровья отправить его... то в Спа, то в Биарриц.

 Симулянт это или действительно душевнобольной, - когда я уезжал с Сахалина, еще не было выяснено: Туманов только что был отдан для испытания в психиатрическое отделение.

 Но несомненно, что в этом деле много странного, много загадочного.

 Случай этот произвел сильное волнение среди господ служащих. Брат потерпевшего, доктор, говорил мне:

 - Какая тут к дьяволу гуманность! Если его повесят, я готов задушить его собственными руками.

 Но братья плохие судьи в делах, где замешаны их братья.

 Остальные господа служащие разделились на два лагеря. Одни, - и я не скажу, чтобы это была лучшая часть сахалинских служащих, - кричат:

 - Повесить!

 - Повесить для примера! Каторга распущена! Нужно защищать безопасность...

 - Но, ради Бога, - говорил я им, - безопасность чего вы, добрые люди, хотите защищать таким страшным путем? Безопасность ругани, издевательства над каторжанами и поселенцами? Да разве так надо обращаться с "возрождающимся" человеком? Ведь закон, правительство - хотят сделать Сахалин местом "возрождения" преступника.

 Но в ответ раздавалось:

 - Вздор! Все это - одна "гуманность"!

 Самое ненавистное на Сахалине слово!

 - Повесить - и все.

 Другая часть служащих, - и никто не скажет, чтобы это была худшая часть, - полагает, что:

 - Нужно нам самим многое изменить в наших отношениях к каторге.

 Не следует забывать, что даже в этой несчастной, забитой, придавленной среде всегда найдутся люди, которые остатки своей чести поставят выше жалких остатков своей горькой, презренной жизни.

 Как бы то ни было, но факт, что описанные мною два случая покушений были единственными за те четыре года, когда смертная казнь на Сахалине не применялась, и нравы, сравнительно с прежними, были все-таки мягче. Все убийства служащих, все беспрестанные покушения, вроде покушения зарезать господина Ливина или повесить господина Фельдмана, происходили в то время, когда нравы были куда круче и когда за убийство служащего смертная казнь полагалась обязательно.

 Следовательно, не одним только страхом смертной казни можно установить добрые отношения каторжан к господам служащим. Веревка, как показал опыт, одна веревка слишком слаба, чтобы удержать безопасность господ служащих на должной высоте.

 Что касается до убийства своего же брата, поселенца, с целью грабежа, то таких случаев на Сахалине, действительно, очень много.

 - Ну, а в Петербурге, в Москве, во всем мире их мало? - основательно замечал мне по этому поводу противник смертной казни, военный губернатор острова, господин Мерказин. - А ведь это - остров, сплошь населенный убийцами.

 То, что говорится на Сахалине, действительно, заставляет волосы подниматься дыбом, непонятно по своему ужасу для нас. Но не следует забывать, что Сахалин, - это место, где все "перевернуто вверх ногами". В этой среде несчастных, ищущих забвения, бутылка спирта стоит подчас десять рублей. В этой среде нищих человека режут за шестьдесят копеек. Поселенцы селения Вальзы отправились на охоту за беглыми Полуляховым, Казеевым и товарищами и стреляли по ним, боясь, что беглые с голоду зарежут у них корову.

 Следует с особой осторожностью относиться ко всем этим "убийствам с целью грабежа". Часто там, где предполагают грабеж, таится месть, многолетняя, глубокая, затаенная так, как умеет затаивать обиды только каторга.

 У поселенца Потемкина, в селении Михайловском, Александровского округа, беглый Широколобов зарезал жену. И случай этот вызвал сочувствие к Широколобову всей каторги.

 - И поделом. Не он - другой бы это сделал.

 - За что же?

 - Да вы не знаете, барин, что он за человек, этот Потемкин. Майданщик бывший, "отец", на нашей крови, как клоп, раздулся. Нашими слезами напился. Сколько народу из-за него навек погибло, скольких до "свадьбы" (смены имен) довел, сколько в бега от него пустилось и из малосрочных в вечные каторжники перешло, сколько народу из-за него перерезано!

 Мне пришлось остановиться у одного богатого поселенца, дом которого положительно представлял собою вооруженную крепость. По стенам, над постелями, - везде револьверы.

 - А на ночь мы вам, барин, на столике около револьвер положим, а свой-то вы под подушку суньте. Который будет ловчее достать.

 Я удивился.

 - Что так?

 - Грабить меня собираются. Широколобов тут в округе балует. По ночам мне военный караул отряжают. В сараюшке тут непременно прячется. Пусть придут, пусть пограбят.

 Но насмерть перепуганная, слезливая хозяйка не удержалась и поведала мне истинную причину ожидавшегося нападения:

 - Убивца одного беглого хозяин-то мой в Александровске признал. За то и порешили всех перерезать. Не любят они хозяина-то: лют он с ними, что греха таить! Деньгу любит и берет. Ну, да ведь для того и на Сакалине живем, чтобы чем ни на есть себя вознаградить. Каторгу, поселение отбыли, - должны за это что нажить. Ведь у нас дети.

 И так во многих случаях, где сначала подозревают только один грабеж. Много бывает случаев и убийств с целью только грабежа. Безработица, голод, полное неумение заняться тем делом, которым заставляют заниматься, очень часто непривычка к труду, нежелание трудиться, порча человека тюрьмой, страсть к картам, - вот что толкает сахалинца идти убивать и грабить. Среди всех этих причин страсть к картам и невозможность что-либо заработать - главнейшие. Нигде, конечно, нет столько "голодных убийств", как на Сахалине. Мне рассказывали двое каторжан, как они, окончив каторгу "по рассейскому преступлению" и выйдя на поселение, уже на Сахалине убили поселенца. Выпросили у кого-то на время "поработать" топор и пошли.

 - Бить должен был Степка, потому он в те поры был посильнее.

 "Степка" размахнулся топором.

 - Ударил поселенца по голове, да с размаха-то и сам на него повалился.

 - Почему же?

 - Ослаб больно. Три дня перед тем ничего не ел. Он, поселенец-то, ежели бы захотел, сам бы нас всех как котят передушил. Убили - и сейчас это на куфню за хлебом. Ен тута лежит, а мы жрем. Смехота!..

 Так их и "накрыли".

 Но веревка, как устрашающее средство, обанкротилась и в деле предупреждения этих убийств.

 Когда происходили все эти ужасающие убийства, вроде до сих пор памятного даже на Сахалине убийства лавочника Никитина? - В то время, когда казнь в Воеводской тюрьме была в самом разгаре, и палач Комлев, по его выражению, "работал".

 Эти случаи были, есть и будут, пока на Сахалине не изменится многое, толкающее людей на преступление.

 Имеет ли смертная казнь вообще такое устрашающее влияние, какое приписывают ей господа сахалинские сторонники повешения "для примера?"

 Надо вам сказать, что, благодаря невежеству и полному незнакомству с законом, очень многие преступники, совершая преступление, были уверены, что им за него "полагается веревка".

 Полуляхов, убивая семью Арцимовичей в Луганске, был вполне уверен, что его, если поймают, непременно повесят.

 - Ведь не кто-нибудь, - член суда. Был уверен, что за это веревки не избежать.

 Единственным последствием этой боязни было то, что он убил и мальчика, сына Арцимовича.

 - Жаль было его убивать. Рука не поднималась... Даже и удара-то я ему не мог нанести как следует... Но как подумал, что не о чем другом, о моей жизни идет тут речь, - и убил.

 Викторов, своим убийством молодой девушки в Москве наделавший очень много шума, был тоже уверен, что его за это непременно повесят.

 Он и на суде ждал смертного приговора. Его ужас был так велик, что он не сознавал, что говорил на суде. Он до сих пор уверен, что прокурор, указывая на окровавленные вещи жертвы, требовал, чтоб его, Викторова, тоже разрубили на части. Когда объявили, что он приговорен к каторге, Викторов "так обрадовался, что даже не знал: верить или нет".

 Этот страх смертной казни заставил Викторова только разрубить труп убитой им девушки на части, запаковать в чемодан и отправить по железной дороге. В то время все удивлялись этому хладнокровному зверству преступника. А в сущности это "хладнокровное зверство" было не чем иным, как страхом перед веревкой.

 Знаменитый когда-то на юге преступник Позульский зарезал в Херсоне помощника смотрителя тюрьмы при совершенно исключительных обстоятельствах. Помощник смотрителя приказал его отколотить прикладами. Позульский дал обещание отомстить. Затем он бежал, два года скрывался, был пойман, и через два года, попав снова в херсонскую тюрьму, "исполнил свое слово". Знал ли он, что его за это ждет веревка? Был в этом уверен.

 Но его положение было таково, что иначе он поступить не мог. Ценой больших трудов он завоевал себе в мире преступника титул "настоящего Ивана". В этом мире его боялись, его приказания исполнялись беспрекословно. Он, как это подтверждали мне смотрители тюрем, одним приказанием усмирял арестантские бунты; он давал, как, например, сосланному в Одессе банкиру Иовановичу, рекомендательные письма, с которыми рекомендованные им лица пользовались льготами во всех тюрьмах. Я сам на Сахалине видел то прямое невероятное почтение, которым в арестантском мире окружен Позульский: с ним никто не смеет говорить в шапке. Его уважали, потому что боялись. Слушались, потому что перед его "урозой" дрожали. В случае с херсонским помощником смотрителя он ставил на карту все. Он дал слово - и должен был исполнить угрозу. Его боялись, потому что он сам не боялся ничего. Люди такого сорта должны держать слово. Иначе тюрьма увидит, что поклонялась простой деревяшке, когда с идола слезет позолота. Как бы издевалась, как бы глумилась тюрьма над "струсившим" Позульским, как поступают люди вообще с тем, кто падает с высокого пьедестала?

 И Позульский предпочел смерть такой жизни и зарезал.

 На Сахалине некто Капитон Зверев зарезал доктора Заржевского. Это был доктор старого закала, каких очень любили господа смотрители. Для него не было больных и слабосильных. Когда являлись на освидетельствование, он, обыкновенно, писал: "Дать пятьдесять розог". Зверев надорвался на работе, не был в состоянии выполнять "уроков" и, получив массу "лоз", явился к доктору отпроситься от работ. Доктор Заржевский прописал ему свой обычный "рецепт". Тогда Зверев выхватил заранее приготовленный нож и зарезал доктора. Это было еще в те времена, когда вешали.

 - А не боялся, что повесят? - спрашивал я Зверева.

 - Даже удивились все, как я от веревки ушел. Уверен был, что повесят.

 - Зачем же делал это?

 - Да устал больно на кобылу ложиться. Так решил: лучше уж смерть, чем этакая жизнь.

 - Ну, и покончил бы с собой.

 - А он, мучитель, других мучить будет? Нет, уж так решил: ежели мне конец, то пусть уж другим хоть лучше будет. Помирать, - так не одному.

 Антонов-Балдоха, долго наводивший на Москву трепет, как один из коноводов гремевшей когда-то шайки "замоскворецких баши-бузуков", все время ждал, что "поймают, - беспременно повесят". Так ему и другие товарищи говорили. Это заставляло его только, по его выражению, "работать чисто".

 - Возьмешь что, - бьешь. Потому уличить может, зачем в живых оставлять, - веревка.

 Страх смертной казни заставляет преступника быть более жестоким, - это часто. Останавливает ли от преступления? Факты говорят, что нет.

 Не следует забывать об одном важном, так сказать, элементе преступной натуры, - о крайнем легкомыслии преступника. Всякое наказание страшит преступника, но он всегда надеется, что удастся избежать и не быть открытым. Разберите большинство преступлений, и вас, в конце-концов, поразит их удивительное легкомыслие.

 - Почему же ты убил?

 - Слыхал, что деньги есть.

 - Ну, а сам ты знал, есть ли деньги, сколько их?

 - А почем я мог знать? Не знал. Люди говорили, будто есть. Ан, не оказалось.

 - Да ведь, оставив в стороне все прочее, ведь, идя на такое дело, ты рисковал собой?

 - Известно.

 - Как же ты, рискуя всей своей жизнью, не знал даже из-за чего ты рискуешь?

 Что это, как не крайнее легкомыслие!

 Или:

 - Убил, потому, - мужик богатый. Думал, возьму тыщи две. Хату нову построю, своя-то больно развалилась.

 - Так. Ты был, говоришь, мужик бедный?

 - Беднеющий.

 - И вдруг бы хату новую построил. Все бы удивились: на какие деньги? А тут рядом богатый сосед убит и ограблен. У всякого бы явилось на тебя подозрение.

 - Оно, конечно, так. Известно, ежели б раньше все обмозговать, - может, лучше б и не убивать. Да так уж в голову засело: убью да убью, - хату нову поставлю, своя-то уж больно развалилась.

 Или: убил, ограбил и ушел в притон, начал пьянствовать, хвастаться деньгами, - там его и накрыли. А человек бывалый: был стрелком, форточником, поездошником, парадником, громилой. Прошел все стадии своего ремесла, - ничем другим, кроме краж, в жизни не занимался. Должен знать все "насквозь".

 - Ну, зачем же пьянствовать сейчас же пошел, - да еще куда? Знаешь ведь, что, случись грабеж, полиция первым делом в притон бросается: там вашего брата ищет.

 - Известно. Это у нее дело первое.

 - Ну, зачем же шел?

 - Думал, что на поезд пойдут искать. Будут думать, что из города уехал.

 Это изумительное легкомыслие заставляет их и с Сахалина бежать. Люди знают, что идут на верную смерть, что впереди Татарский пролив, лесная пустыня, а идут, потому что "надеются".

 Этого легкомыслия не пересилит даже страх веревки.

 С другой стороны, есть люди, которых, как Позульского, толкают на преступление обстоятельства: ему лучше умереть.

 С третьей стороны, можно человека, как Зверева, довести до такого состояния, когда смерть покажется благом.

 Наконец не следует забывать, что не всегда преступления на Сахалине совершаются по личной инициативе. Очень часто они совершаются по приговору каторги человеком, на которого пал жребий. Для такого человека нет выбора: исполнит или не исполнит он приговор каторги, - его одинаково ждет смерть.

 Я не собираюсь писать трактата о смертной казни вообще. Моя задача гораздо более узкая: сказать то, что я знаю о смертной казни на Сахалине.

 Но несомненно, что один из главных доводов, который приводят противники смертной казни, - "непоправимость наказания" в случае ошибки правосудия, - нигде не выступает так ярко, как именно на Сахалине. Нигде он не витает таким страшным призраком.

 Правосудие ошибается повсюду. Но вряд ли где так трудно избежать ошибки, как на Сахалине. Производить следствие там, где вы должны допрашивать без присяги, где ничто уже не грозит за лжесвидетельство, производить следствие в среде исключительно преступной, нищей, голодной, в среде, где люди продаются и покупаются за десятки копеек, где ложь перед начальством - обычай, а укрывательство преступников - закон, - производить следствие, творить суд в такой среде, при таких обстоятельствах особенно трудно.

 Тут труднее, чем где бы то ни было, узнать истину. И правосудию, окруженному непроходимой ложью, нигде так не легко впасть в ошибку.

 При таких условиях "непоправимость наказания" вселяет особенный ужас. Смертная казнь, это страшное, непоправимое, могущее часто быть ошибочным, двадцатитрехлетним опытом доказавшее свою несостоятельность в деле устрашения наказания, четыре года было спрятано в архив на Сахалине, и никому никакого худа от этого не вышло.  

 Уголовное отделение суда. Публика два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.

 - Подсудимый, Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?

 - Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.

 - Признаетесь или нет?

 - Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.

 - Господин прокурор?

 - Ввиду сознания подсудимого, от допроса свидетелей отказываюсь.

 - Господин защитник?

 - Присоединяюсь.

 Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?

 - На основании статей таких-то, таких-то, таких-то...

 Две минуты речи защитника "по назначению". Что тут скажешь?

 Суд читает приговор:

 - ...К наказанию 80 ударам плетей...

 И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.

 - Как зовут?

 - Иван Груздев.

 Доктор развертывает его "статейный список", смотрит и только бормочет:

 - Господи, к чему они там приговаривают!

 - Сколько? - заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.

 - Восемьдесят.

 - Ого!

 - Восемьдесят! - как эхо повторяет помощник смотрителя. - Ого!

 - Восемьдесят! - шепчутся писаря.

 И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом.

 Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.

 Долгие, томительные для всех минуты.

 - Ну? - спрашивает смотритель.

 Доктор только пожимает плечами.

 - Ты здоров?

 - Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.

 - Совсем здоров?

 - Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.

 - Гм... Может, у тебя сердце болит?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.

 - Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда, - понимаешь, иногда покалывает?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.

 Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.

 - Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.

 Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом:

 "Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!"

 Но арестант ничего не понимает.

 - Голова у тебя иногда болит? - почти уже шипит доктор.

 - Никак нет, ваше высокоблагородие.

 Доктор садится и пишет:

 - Порок сердца.

 Даже перо ломает со злости.

 Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.

 - От телесного наказания освобожден. Ступай!

 Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.

 - В пот вогнал меня, анафема! В пот! - говорит мне потом доктор. - Ведь этакий дуботол, черт! "Здоров!" Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же - смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.

 __________

 - Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! - пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, - длинный как жердь, другой - покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.

 - Ладно, брат, ладно. Успеешь!

 - Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто мошно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! Это приставал длинный, как жердь.

 Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:

 - Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!

 - Да вы зачем пришли? - спросил я.

 - Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, - отвечал длинный.

 - Драть нас, что ли, будут, - пояснил короткий.

 - А за что?

 - Про то мы неизвестны!

 - Начальство знает!

 - За водку! - объяснил мне помощник смотрителя. - "Самосядку" (домодельную водку) курили.

 - Никакой водки мы не курили!

 - Жрать нечего, а то - водку!

 - С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!

 - Врет он все, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб, это - верно. Вот его зло и берет. Зачем бочонок расшиб, - ему не досталось!

 Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешенный. Все кругом улыбались.

 - Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.

 - Да ведь зло возьмет, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.

 - Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.

 Мы встретились с помощником смотрителя на дворе:

 - Сегодня будут пороть пятерых по приговорам, да вот этих двух! - пояснил он мне. - По приговорам, что за порка! Только мажут! Приговоры, это - не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.

 Порка состоялась около пяти часов.

 Мы с доктором пришли в канцелярию.

 В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла "кобыла", лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розог.

 - Доктор! Доктор! - заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.

 В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.

 Было тяжело, хмуро и страшно.

 - Подходи.

 Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, - тридцать розог.

 За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все - приговоренные к телесному наказанию по суду.

 Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.

 Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.

 Приговоренному подали бумагу:

 - Грамотный? Подпиши!

 - Что это? - спросил я.

 - Расписка, что получил телесное наказание.

 - Зачем?!

 - Такой порядок.

 Русские были оба грамотны и расписались, причем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.

 Рука его не дрожала, а ходуном ходила.

 Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, - тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и, наконец, говорил:

 - Неграмотная она, вашескибродие!

 Это тянулось ужасно, мучительно долго.

 - Раздевайся! - кричали татарину. - Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?

 Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

 - Раздевайся! - кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

 Кавказец, наконец, медленно разделся.

 Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.

 - Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!

 Кавказец пятился.

 - Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!

 Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, - которого он принимал за палача, что ли, - и вдруг сказал что-то коротко и односложно.

 Переводчик с отчаянием всплеснул руками.

 - Что он говорит?

 - Спрашиват трубочка у тебя зачем, вашискобродие!

 Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.

 И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.

 - Неосновательный народ! - заметил он, когда очередь дошла до него. - Порядку не знают.

 - Раздевайся!

 - Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.

 - Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?

 - Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!

 - Потри его.

 Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы - следы прежних наказаний.

 - Что ж ты врешь! Драли?

 - Запамятовал, ваше высокоблагородие... Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.

 Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант "валяет шута для храбрости".

 Его товарищ мрачно отвечал:

 - Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу? Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.

 Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.

 - Все. Ну, ступай!

 Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.

 - Бардунов, покажи удаль! - крикнул кто-то со двора.

 Стоявшие толпой арестанты оглянулись:

 - Молчи ты, сволочь!

 Все стали по местам.

 Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.

 - Васютин Иван!

 Молодой паренек подошел к "кобыле".

 - Брось, брось штаны! - заговорили кругом.

 Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.

 - Штаны брось! - сказал Хрусцель и отвел ему руки. - Ложись!

 Васютин сел верхом на "кобылу", лицом к свету.

 Он был - белый, как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперед.

 - Да не туда головой. Туда! Ложись!

 Хрусцель взял его за плечи, свел с "кобылы", положил.

 - Руки убери! Обними руками "кобылу"!

 Васютин обнял руками доску.

 - Вот так!

 Хрусцель поправил ему рубаху.

 Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнаженного человека, лежавшего на "кобыле".

 Хрусцель, словно пес, смотрел в глаза помощнику смотрителя.

 - Тридцать розог!

 Хрусцель взял пучок розог, необыкновенно ловко выдернул одну, отошел на шаг от кобылы и замер.

 - Начинай!

 Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом еще раз свистнул по воздуху справа, потом слева.

 Свист резкий, отчаянный, отвратительный.

 - Раз!

 Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.

 - Два... Три... Четыре... Пять...

 Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешел на другую сторону кобылы. Опять пять ударов по другой стороне тела.

 Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.

 Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись, как вечность.

 Помощник смотрителя считал:

 - 29... 30...

 - Вставай... Вставай же!

 Васютин поднялся и сел опять верхом на кобылу. Глаза его были полны слез. Вот-вот потекут.

 - Совсем вставай! Иди же!

 - Две с половиной минуты! - сказал смотревший на часы доктор.

 Я думал прошло полчаса.

 - Медников Иван!

 Опять обнаженный до пояса, лежащий на кобыле человек.

 Снова свист, вздрагивания, красные полосы.

 Теперь плети!

 Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.

 - Хрусцель, клади их.

 Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к "кобыле", поднимал им руки и клал на "кобылу". Те тяжело рухались и лежали с темным обнаженным телом.

 Наказание было по "приговорам".

 Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в трехвостку. Наказание - "в полплети".

 Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.

 - Бардунов!

 С бледным-бледным лицом он подошел к "кобыле", сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.

 Начал ложиться на "кобылу".

 - Штаны, штаны брось! - остановил его Хрусцель.

 - Ежели законный порядок требует...

 Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, - выходила гримаса.

 Хрусцель толкнул его слегка в шею.

 - Ложись!

 Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

 Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.

 Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

 Тихо было, словно кругом никто не дышал.

 Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

 Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора... и сделал какое-то движение головой.

 Хрусцель взял "в полплети".

 Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

 По телу Бардунова пробегали судороги.

 Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

 - Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! - послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. - Нешто возможно?!

 На дворе в толпе раздались смешки.

 - Шута строит! Привык! - пробормотал помощник смотрителя.

 Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

 Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с "кобылы", даже проворчал:

 - Только продержали день зря. Волы не кормлены!

 - Так уж, пожалел мерзавцев! - умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.

 Хрусцель ловко и проворно убирал розги и "кобылу".

 - Ты чего же не одеваешься?

 Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии, как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.

 Он икал. Крупные слезы катились по щекам.

 Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.

 Он - из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, "скрыл свое родословие", сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.

 - Как же тебя к розгам приговорили?

 Бродяг обыкновенно приговаривают к 1 1/2 годам "принудительных работ" и затем - на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо "путают", не называют себя просто "бродягой непомнящим", а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, - а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?

 - Ты что же, чужим именем назвался?

 - Так точно.

 - Зачем? Бежать с дороги хотел?

 - Нет.

 - Тогда зачем же?

 - В тюрьме знающий человек нашелся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.

 - Ты в первый раз этому-то подвергался?

 - В первый.

 И по щекам его еще сильнее текли слезы. И заикал он сильнее.

 А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:

 - Мне, братцы мои, что на "кобылу" ложиться, что к жене под бок, - все единственно. Потому, вот как я к ней привык. 

 "Каторга", это - официальное название. Неофициально каторга зовет себя добродушно-ироническим именем "кобылка".

 - Ну, как поживаете, братцы?

 - Ничего себе, ваше высокоблагородие, наша кобылка живет.

 - Это что, тоже рабочий? - спрашиваете вы про кого-нибудь.

 - Наш же, кобылка.

 Название, происходящее от слова "кобылка", - скамья, на которой дерут арестантов.

 Каторжане, как известно, доставляются на Сахалин двумя путями: или "сплавляются" морем, через Одессу, или идут Сибирью, через Кару.

 Соответственно этому, каторжники делятся на "кругоболотинцев" или "галетников", и "каринцев" или "терпигорцев".

 Название "галетник" - название даже слегка презрительное.

 - Что они там видели? Плыли да ели галеты. Только и всего!

 Тогда как "каринцы" пользуются и некоторым почетом и уважением каторги.

 Странствуя по сибирским этапам, они натерпелись горя, почему и зовутся "терпигорцами".

 В сибирских "централах" (центральных тюрьмах) и на Каре они прошли высший курс каторги, побывали, так сказать, в академии каторги. Знают все порядки, обычаи, законы. Сибирский каторжник вообще в почете у сахалинцев: в Сибири каторга крепче держится друг друга, там есть свои выработанные законы, твердые и ненарушимые, там есть товарищество, чего вовсе нет на Сахалине[27].

 Скоро, однако, это различие сглаживается. "Кругоболотинец" быстро входит в курс, осваивается с нравами и обычаями каторги, становится "почище" всякого "каринца", - и тогда слова "каринец", "галетник" раздаются только во время перебранки:

 - Молчи ты! С кем говоришь-то, мараказия! Я, по крайности, настоящий каринец. А ты кто? Тфу! Одно слово, галетник!

 Каторга делится на четыре касты:

 1) Иванов,

 2) Храпов,

 3) Игроков,

 и 4) Несчастную "шапанку".

 Это - аристократия и демократия каторги, ее правящие классы и подчиненная масса, патриции, плебеи и рабы. 

 Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.

 - Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат! - обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. - Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?

 Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.

 - Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?

 - Слышал! - глухим голосом отвечал арестант.

 - То-то "слышал"! Чтоб халат был! Пшел!

 И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам "задавать пфейфера", смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:

 - С ними иначе нельзя. Не только казенное имущество, - тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!

 Промотчик, "игрок", действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паек часто за полгода, за год вперед, проигрывающий не только ту казенную одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему еще выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговоренным к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, - этот тип очень меня интересовал, - и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.

 - А вам, барин, на что его? - полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.

 - Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.

 Среди арестантов раздался смех.

 - Игрока!

 - Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы "игрока"!

 - А как же халат?

 - Халат-то?

 Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:

 - Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..

 И мне рассказали историю этого "проигранного" халата.

 Мой "промотчик" оказался тихим, скромным "Матвеем", вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.

 Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился "Иван", из другого отделения, или "номера", как зовут арестанты.

 - Слышь ты, - обратился он к моему "Матвею", - меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в "сушилку"[31] засадит.

 Если бы "Матвею" сказали, что его самого засадят в "сушилку", он не побледнел бы так, как теперь.

 Он не даст халата, из-за него засадят "Ивана" в сушилку. За это обыкновенно "накрывают темную", то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьет, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленами в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.

 Приходилось расстаться с халатом.

 "Иван", разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошел в другой "номер" и проиграл халат в штосс.

 И никто не вступился за бедного "Матвея", когда у него отнимали последнее имущество, за которое придется отвечать спиной. Никто не вступился, потому что:

 - С "Иванами" много не наговоришь!..

 Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого "Матвея".

 - Ну, где же, брат, халат?

 "Матвей" молчал.

 - Да ты не бойся. Барин все уже знает. Ничего тебе плохого не будет! - подталкивали его арестанты.

 Но "Матвей" продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.

 На каторге ничему верить нельзя. Во всем нужно убедиться лично.

 Посмотрел я на "Матвея", и по одежде впрямь "Матвей", - на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.

 Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего "Матвея": тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна - "заплатку пригодится сделать", - и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, "может подвязать что потребуется". Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.

 - За сколько халат-то заложен?

 - В шести гривнах с пятаком пошел. До петухов закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.

 Я дал "Матвею" рубль.

 Надо было видеть его лицо.

 Он даже не обрадовался, - он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.

 С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под веселый хохот всей арестантской братии.

 Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нем.

 Всякий раз, завидев меня, он еще издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: "Ну, что как халат?" - только смеялся и махал рукой:

 - Попал, мол, было в кашу!

 Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.

 - Ага, нашелся-таки халат?

 "Матвей" молчал.

 Смотритель торжествовал.

 - Видите, пригрозил и нашелся? С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.

 Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?  

 Сорок семь лет, а он признан неспособным уже ни на какую работу.

 Избитый, искалеченный, вогнанный в чахотку, приговоренный всю свою жизнь не выходить из кандальной, - перед вами, действительно, быть может, самый несчастный человек на свете.

 Ложась спать, он не знает, встанет ли завтра, или арестанты ночью его задушат. Он ни на секунду не может расстаться с ножом. Должен каждую минуту дрожать за эту несчастную жизнь.

 На голову этого человека свалилось так много незаслуженных бед, несправедливостей, неправды, что, право начинаешь верить Гловацкому, что и на Сахалин он попал "безвинно".

 Николай Гловацкий, мещанин Киевской губернии, города Звенигородки, присужден к бессрочной каторге за то, что повесил свою жену.

 Окончивший курс уездного училища, по ремеслу шорник, Гловацкий в 1876 году женился, а в 1877 - ушел в военную службу. Вернувшись через пять лет, он уже не узнал своей жены. За это время она успела "избаловаться", меняла друзей сердца и не хотела тихой семейной жизни. А Гловацкий был влюблен в свою жену. Он отыскал себе место в имении графини Дзелинской, в Волынской губернии, и увез туда жену, думая, что, вдали от соблазна, жена исправится и сделается честной женщиной. Но она бежала из имения. Гловацкий быстро хватился ее, догнал и под вечер привез домой. Это была бурная и тяжелая ночь. По словам Гловацкого, жена была в каком-то исступлении, она кричала:

 - Ты противен мне. Понимаешь ли, противен! Ничего, кроме отвращения, я к тебе не чувствую. Мне что ты, что лягушка. Вот как ты мне мерзок. Мне в петлю легче, приятнее, чем быть твоей женой!

 Она расхваливала ему интимные достоинства своих друзей сердца. Говорила вещи, от которых у Гловацкого голова шла кругом. Он просил, умолял ее опомниться, образумиться, плакал, грозил. И, наконец, измученный в конец, под утро задремал.

 - Но вдруг проснулся, - рассказывает Гловацкий, - словно меня толкнуло что. Смотрю, - жены нет. Зажег фонарь, выбежал из дома вслед, догнать. Выбегаю, а она около дома на дереве висит. Повесилась.

 Гловацкий, по его словам, от ужаса не помнил, что делал. Никто не видал, как он вечером привез жену назад. Знали только, что она сбежала. И Гловацкий почему-то захотел скрыть ужасный случай.

 - Почему, - и сам не знаю, - говорит он.

 Он снял труп с дерева, положил в мешок, пронес через сад и бросил в реку. Через несколько дней труп в мешке прибило где-то, ниже по течению, к берегу. Гловацкий на все вопросы твердил:

 - Знать не знаю и ведать не ведаю.

 По знакам от веревки нарисовали трагедию. И Гловацкий был осужден в бессрочную каторгу за то, что потихоньку привезя домой жену, он повесил ее и, чтобы скрыть следы преступления, хотел утопить труп в реке.

 Пусть он в этом и будет виновен. Не будем верить его рассказу. Ведь они все говорят, что страдают "безвинно". Тайну своей смерти унесла с собой покойная Гловацкая. И разрешить, кто прав, правосудие или Гловацкий, - невозможно. Но вот дальнейшие факты, свидетели которых живы.

 На Сахалин Гловацкий пришел в 1888 году. Как бессрочный каторжник, Гловацкий был заключен в существовавшую еще тогда страшную Воеводскую тюрьму, о которой сами господа смотрители говорят, что это был "ужас". В течение трех лет Гловацкий получил более 500 розог, все за то, что не успевал окончить заданного урока. Напрасно Гловацкий обращался за льготой к тогдашнему врачу Давыдову. Этот типичный "осахалинившийся" доктор отвечал ему то же, что он отвечал всегда и всем:

 - Что же я тебя в комнату посажу, что ли?

 За обращение к доктору Гловацкого считали "лодырем" и отправляли на наиболее тяжкие работы, - на вытаску бревен из тайги.

 - Три раза за одно бревно пороли: никак вытащить не мог, обессилел! - вспоминает Гловацкий одно особенно памятное ему дерево.

 Вообще в этих воспоминаниях Гловацкого, как и вообще в воспоминаниях всех каторжников бывший Воеводской тюрьмы, ничего не слышно, кроме свиста розг и плетей.

 Ведут, бывало, к Фельдману, только молишь Бога, чтобы дети его дома были. Дети, - дай им, Господи, всего хорошего, всех благ земных и небесных, - не допускали его до порки. Затрясутся, бывало, побледнеют. "Папочка, не делай этого, папочка, не пори!" Ему перед ними станет совестно, ну, и махнет рукой. Вся каторга за них Бога молила.

 Но и это было небольшим облегчением.

 - Что Фельдман! Старшим надзирателем тогда Старцев был. Бывало, пока до Фельдмана еще доведет, до полусмерти изобьет. Еле на ногах стоишь!

 Все тяжелее и тяжелее было жить этому измученному человеку. В 92-м году он и совсем, как говорят на Сахалине, "попал под колесо судьбы".

 - Иду как-то задумавшись, - вдруг окрик: "Ты чего шапки не снимаешь?" Господин Дмитриев. Задумался и не заметил, что он на крылечке сидит. "Дать ему сто!"

 Но Гловацкому дали только 50. После пятидесятой розги он был снят с "кобылы" без чувств и два дня пролежал в "околотке". Не успел поправиться, - новая порка. Играли в тюрьме в карты рядом с местом Гловацкого. Как вдруг нагрянул тогда заменявший начальника округа Шилкин. "Стремщики" не успели предупредить, тюрьма была захвачена врасплох. Карты не успели спрятать и бросили как попало, на нары.

 - Чье место? - спросил начальник, указывая на карты.

 - Гловацкого!

 - Сто!

 - Да я не играл...

 - Сто!

 И Гловацкому, действительно, вовсе не играющему в карты, "всыпали" сто. На этот раз Гловацкий выдержал всю сотню, но после наказания даже тогдашний сахалинский доктор положил его на три дня в лазарет и дал после этого неделю отдыха.

 - Только вышел, иду, еле ноги двигаю, - голос. Господин Шилкин перед очами. Ну, ей Богу, мне с перепуга показалось, что он из-под земли передо мной вырос. И не заметил, что он в сторонке сидел. "Так ты вот еще как? Ты сопротивничать? Не кланяться еще вздумал? Пятьдесят". Дали. Вижу, душа уж с телом расстается. Смерть подходит неминучая.

 Как раз в это время один кабардинец собирал в Воеводской тюрьме партию для побега. Кабардинцу предстояло получить 70 плетей. Он подбирал людей, для которых смерть была бы, как и для него, - ничто. К этой-то партии и примкнул Гловацкий. Бежали четверо кавказцев, Гловацкий и каторжник Бейлин, сыгравший впоследствии страшную роль в жизни Гловацкого.

 Бейлин после ухода из тюрьмы отделился от партии и пошел бродяжить один. А пятеро беглецов сколотили плот и поплыли по Татарскому проливу.

 - Плывем. Вдруг, - дымок показался. Смотрим - катер. Заметили нас. Полицмейстер Домбровский вслед катит. Значит, не судьба. Ждем своей участи. Бьет это нас волнами, бросает наш плот. Ветром, - брезентовый пиджак тут лежал, - подхватило, в воду снесло. Я его шестом хотел достать, - куда тебе, унесло. Подходит катер. "Сдавайтесь!" - Домбровский кричит. Мы - по положению: на колени становимся. Взяли нас на катер. "А зачем человека в воду бросили?" - полицмейстер спрашивает. - "Какого человека?" - "Не отпирайтесь, - говорит, сам видел, как человек в воду полетел. Вот этот вот, русский, его еще шестом отпихивал". - "Да это, мол, пиджак, а не человек." - "Ладно, - говорит, - разберется. Сам видел". Привозят в тюрьму. Бежало шестеро, а привели пятерых, Бейлина нет. "Где Бейлин?" - спрашивают. Клянемся и божимся, что Бейлин отделился, один пошел. Веры нет, - "сам полицмейстер видел, как Гловацкий человека в воду бросил и шестом топил".

 Пошло дело об убийстве Гловацким во время побега арестанта Бейлина.

 - Два года, как тяжкий подследственный в кандалах сижу, пока идет суд да дело. Жду либо виселицы, либо плетей, - насмерть запорют. Начальству божусь, клянусь, - смеются: "А вот явится с того света Бейлин, тогда тебя оправдают. Другого способа нет".

 Как вдруг в 1894 году "Ярославль" привозит на Сахалин Бейлина. Бейлину удалось добраться до России, там он попался, сказался бродягой непомнящим и пришел теперь в каторгу, как бродяга, на полтора года.

 Бросился Гловацкий к Бейлину.

 - Скажись. Ведь меня судят, будто я тебя убил.

 Бейлин отказывается.

 - Нет. Какой мне расчет полтора года на долгий срок да на плети менять.

 Гловацкий обратился к каторге:

 - Братцы! Да вступитесь же! Ведь вы знаете, что это Бейлин!

 Но Бейлин, у которого были маленькие деньжонки, подкупил "Иванов". "Иваны", эти законодатели, судьи и палачи, объявили:

 - Убьем, кто донесет. Старый порядок: бродягу не уличат.

 Тогда, видя, что все равно приходится гибнуть, Гловацкий явился сам по начальству.

 - Меня обвиняют в убийстве Бейлина, а Бейлин жив, здесь. Вот он!

 Сличили с карточками, допросили арестантов, Бейлин должен был сознаться. Дело об его убийстве прекратили, и Гловацкого за побег приговорили к 11 годам "испытуемости" и 65 плетям.

 - Только за 6 дней отлучки! - говорит он, и на глазах навертываются слезы при воспоминании об этих 65 плетях.

 Бейлину за побег тоже вышла прибавка срока и плети, и он решил отомстить.

 - Десять рублей не пожалею, а Гловацкому не жить!

 За десять рублей на Сахалине можно нанять убийц и перерезать целую семью.

 За десять рублей "Иваны" нанялись повесить Гловацкого в укромном месте. Но Гловацкому кто-то за двадцать копеек выдал заговор "Иванов".

 - Что было делать? Донести начальству - невозможно. И так и этак, - все равно убьют.

 Гловацкий запасся ножом и решил быть начеку. Однажды, когда Гловацкий перед вечером шел к "укромному месту", на него кинулась шайка "Иванов", и один из них, Степка Шибаев, накинул ему на шею петлю. Гловацкий успел, однако, схватить одной рукой веревку, а другой ударил Степку ножом в живот.

 "Иваны" кинулись в сторону.

 - Что же вы, подлецы? - кричал им Гловацкий и, наклонившись к корчившемуся в предсмертных муках Шибаеву, спросил. - Ну, что задавили Гловацкого, мерзавец?

 В тюрьме убийство. Явилось начальство. Умирающего Степку отнесли в лазарет. Гловацкого арестовали и посадили в особое отделение.

 Между тем "Иваны" пришли в себя. Они кинулись в отделение, где сидел обезоруженный Гловацкий, выломали двери и били его до полусмерти. Переломили ему руку, разбили лоб, "отбили все внутренности". К счастью или к несчастью, подоспела стража, и Гловацкого еле вырвали полуживого, без сознания, из рук озверевших людей.

 Гловацкий остался искалеченный на всю жизнь. Ему даже говорить трудно. Он задыхается.

 Следствие на Сахалине вели, кто придется, люди вовсе не знакомые с этим делом. Свидетелями допрашивались те же "Иваны", которые конечно, "засыпали" Гловацкого:

 - Убил по злобе!

 И Гловацкий, только защищавший свою жизнь, приговорен к пожизненной "испытуемости", к пожизненному содержанию в кандальной тюрьме и 30 плетям. Плетей не дали. Какие же плети полуумирающему? Доктор признал его неспособным к перенесению телесного наказания. Но за жизнь, сидя в кандальной, Гловацкий должен дрожать день и ночь, каждую минуту: "Иваны" приговорили его к смерти и за Бейлина и за Степку.

 - Вот у нас, поистине, страдалец! - говорил мне смотритель тюрьмы господин Кнохт.

 - Да что же вы-то?

 - А я что могу? Следствие так повели!

 Я обращался к каторжанам:

 - Вы чего же молчали?

 - Что это? Соваться, - сказывать, что "Иваны" нанялись его убить. Убьют!

 Бейлин содержится в той же тюрьме. Я говорил с ним.

 - Ведь из-за тебя невинного человека повесить могли. Чего же ты сам не сказал.

 - Мне это не полезно. Мне о других думать нечего. Всякий за себя.

 Гловацкий никуда не выходит из своего "номера". Для бесед со мной его водили по тюремному двору под конвоем, а то убьют.

 - Я и так нож всегда при себе ношу. "Иваны" мне Степки не простят. Сказали: убьют, - и убьют. Так вот живу и жду.

 И этот несчастнейший человек в мире, облеченный на смерть в кандальной, когда я его спросил, не могу ли быть чем-нибудь полезен, просил меня не за себя, а за другого:

 - Ему очень тяжко. 

 Серые лица и халаты. Какой однообразной кажется толпа каторжан. Но когда вы познакомитесь поближе, войдете в ее жизнь, вы будете различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы. Мы познакомимся с главнейшими, - с теми, про которых можно сказать, что они составляют "атмосферу тюрьмы", ту атмосферу, в которой нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего.

 Если вы войдете в тюрьму в обеденное время, вам, конечно, прежде всего бросится в глаза небольшой ящик, на котором расставлены бутылочки молока, положены вареные яйца, кусочки мяса, белый хлеб. Тут же лежат сахар и папиросы. Где-нибудь под нарами, можете быть вполне уверены, отлично спрятаны водка и карты. Это - "майдан". Около этого буфета вы увидите фигуру, по большей части, т а т а р и н а-м а й д а н щ и к а. Прежде в сибирские времена каторги, майданы держали исключительно бродяги. Каторга там была богаче. Тюрьма получала массу подаяний. Русский народ считает святым долгом подавать "несчастненьким" и, пространствовав пешком по городам и весям, партия арестантов приходила на каторгу с деньгами. Тогда майданщики наживали в тюрьме тысячи, - бродяги обирали тюрьму. Вот откуда и ведется теперешняя ненависть и презрение каторги к бродягам. Это ненависть историческая, восходящая еще к страшным разгильдеевским временам. Эта ненависть передана одним поколением каторги другому. Каторга вымещает бродягам обиды исторические. Мстит за давние угнетения, своеволие, обирательство. Теперь денежная власть из рук бродяг перешла к татарам. Нищую сахалинскую каторгу обирают татары, как "богатую" сибирскую каторгу обирали бродяги. Вот причина той страшной ненависти к татарам, которую я никак не мог понять, когда у нас в трюме парохода арестанты чуть не убили татарина только за то, что он нечаянно наступил кому-то на ногу. Эта национальная ненависть носит экономическую подкладку.

 Все богатеи Сахалина, зажиточные поселенцы, на которых вам с такой гордостью указывают, по большей части, нажились в тюрьме на майдане.

 - Нескладно! - упрекал я каторжника, когда он рассказывал мне, как зарезали одного зажиточного поселенца. - Свой же брат трудом, потом, кровью нажил, а вы же его убили!

 - Трудом! - каторжник даже рассмеялся. - Будет, ваше высокое благородие, их-то жалеть, - вы нас лучше пожалейте! Трудом! При мне же в тюрьме майдан держал; сколько из-за него народа погибло!

 Майдан - это закусочная, кабак, табачная лавочка, игорный дом и доходная статья тюрьмы. Тюрьма продает право ее эксплуатировать. Майдан сдается обыкновенно на один месяц с торгов первого числа. Майданщик платит по пятнадцать копеек каждому арестанту камеры, если у него играют только в "арестантский преферанс", и по двадцать копеек, если игра идет еще и в штосс и в кончинку. Кроме того, майданщик должен нанять по одному рублю пятьдесят копеек двоих к а м о р щ и к о в, обыкновенно несчастнейших жиганов, которые обязуются выносить "парашу", подметать, или, вернее, с места на место перекладывать сор, мыть тюрьму, или, вернее, разводить водой и размазывать жидкую грязь.

 Майданщик же должен держать и стремщика, который за пятнадцать копеек в день стоит у дверей и должен предупреждать:

 - Дух! - если идет надзиратель.

 - Шесть! - если идет начальство.

 - Вода! - если грозит вообще какая-нибудь опасность.

 За это тюрьма обязуется охранять интересы майданщика и смертным боем бить всякого, кто не платит майданщику долга. Тюрьме нет дела до того, при каких условиях задолжал товарищ майданщику. Майданщик кричит:

 - Что же вы, такие-сякие, деньги с меня взяли, а бить не бьете?

 И тюрьма бьет насмерть:

 - Задолжал, - так плати.

 Самый выгодный и хороший товар майдана - водка. Цена на нее колеблется, глядя по месту и по обстоятельствам, но обыкновенная цена бутылке слабо разведенного спирта в тюрьме для исправляющихся от 1 рубля до 1 рубля 50 копеек. Водка очень слабая, оставляет во рту только скверный вкус, и у меня вечно выходили из-за этого пререкания с самым старым каторжником на Сахалине, дедушкой русской каторги, Матвеем Васильевичем Соколовым.

 - Чего ты мне все деньги даешь! Ты сам пойди в майдан, выпей, - кака-така там есть водка! Ты меня к себе позови, кухарке вели, чтобы чашечку поднесла. Это вот - водка!

 Цены на остальные товары в майдане следующие: бутылку молока, которая самим им достается за 3 - 4 копейки, майданщики продают по пятачку. Яйцо - 3 копейки, самому 1 рубль 20 копеек сотня. Хлеб белый - 6 копеек фунт, самому - 4 копейки. Свинина - другого мяса в тюрьме нет, коров поселенцы не продают: нужны для хозяйства, - вареная свинина режется кусочками по 1/6 фунта, кусочек - 5 копеек, фунт сырой свинины - 20 - 25 копеек. Кусочек сахару - копейка. Папиросы - копейка.

 Это все за наличные деньги. Можете себе представить, по каким ценам все это отпускается в кредит! Главнейшая статья дохода майданов, как и наших клубов, карты. Майданщик получает 10 процентов с банкомета и 5 - с понтера. Кроме того, майданщики занимаются, конечно, и ростовщичеством, покупкой и сбытом краденого. Все почти, что заработает, украдет или из-за чего убьет тюрьма, переходит в конце концов, в руки майданщика.

 Майданщик играет огромную роль при "сменках", которые называются на арестантском языке "свадьбой". "Свадьба" обыкновенно происходит так. Если в тюрьме есть долгосрочный арестант, желающий сменяться именем и "участью" с краткосрочным, - он входит в компанию с "Иванами", "храпами", и они привлекают к участию в деле обязательно майданщика. Они подыскивают подходящего по внешнему виду краткосрочного арестанта, по большей части бедняка, и начинают за ним охоту. Когда с человеком сидишь 24 часа вместе, поневоле изучишь его нрав, характер, узнаешь склонности и маленькие слабости. Компания начинает работать. Майданщик вдруг входит в необыкновенную дружбу с намеченной жертвой. Предлагает голодному в кредит, что угодно:

 - Ты ничего. Ты бери. Ты парень, я вижу, добрый. Из дома тебе пришлют, - может подаяние будет, а либо заработаешь, украдешь что. Я поверю. Ты парень честный.

 - Да ты водочки не хочешь ли?

 И майданщик подносит чашечку водочки.

 - Пей, пей! Потом сочтемся!

 Захмелевший арестант просит другую. Хмелеет сильнее. А тут сосед "затирает"

 - Ты что? Ты человек фартовый! Ты в карты сядь, - завсегда и водка и все будет... Смотри вон, такой-то. Сколько деньжищ сгреб, как живет: водка не водка! Ты не робей, главное!

 - Денег нету...

 - А ты у майданщика попроси. Он к тебе добрый, даст на розыгрыш! Эй, дядя...

 - Чего? Деньжонок на розыгрыш? Играй, - плачу за тебя, потом сочтемся!

 Тут на сцену выступает "мастак", обыгрывающий простака наверняка. Несколько рублей, которые "для затравки" спервоначала дают простаку выиграть, кружат ему голову.

 - Ловко! Молодца! Бухвость его! Дуй в хвост и гриву! - подзадоривают толпящиеся около "Иваны".

 - Видать птицу по полету! За этаким не пропадет! Подать водочки? - предлагает майданщик.

 А опьяневший от вина и успеха герой вопит:

 - Бардадым два целковых! Шеперка полтина очко!

 - Так его! Так! Дуй! Эта бита, - другая будет дана! Мечи, сиволапый черт, не любишь проигрывать?..

 Бита!.. Бита!.. Бита!..

 Словом, когда на утро "герой" просыпается с головой, готовой треснуть от вчерашнего похмелья, у него проиграно все: казенная дачка хлеба за год вперед... С голода мри... А тут еще "барахольщик" подходит:

 - Отлежался, мил человек! Скидавай-ка бушлат да штаны. Помнишь, как вчера мне продал!

 "Герой" с ужасом припоминает, как вчера, действительно, кажется, что-то в этом роде было.

 - А не помнишь, - тюрьма напомнит. Вот они все видели! - "барахольщик" указывает на "Иванов".

 При нас было!

 - Ты и следующую-то дачку тоже не забудь мне отдать. За год вперед проиграно. Аль забыл? Ребер, брать, не бывает у тех, кто забывает. Порядок арестантский - известный.

 А тут и майданщик подходит:

 - Начудил ты тут вчера, мил человек! Теперь за расплату возьмемся. По майдану ты мне задолжал столько-то, да проигрышу я за тебя заплатил столько-то. Выкладай! Где денежки?

 - Да ведь ты же вчера говорил...

 - То другое дело, милый человек! А вчерашнего числа, вчерашний разговор был. А сегодняшнего - сегодний. Мне деньги нужны, - за товар платить. А ежели ты должать да не платить, - так мы по-свойски. Братцы, что ж это? Грабеж?

 - Какой же такой порядок в тюрьме пошел? - орут храпы. - Майданщику не платят! Мы с майданщика за майдан берем, а ему не платят! Кто же после этого майдан содержать будет? Чем тюрьма жить будет? Где такие порядки писаны?

 - Мять будем, - заявляют "Иваны". - Нет таких порядков на каторге, чтоб задолжать да не платить!

 Все проиграно, кругом в долгу. Впереди - голодная смерть и переломанные ребра.

 В эту-то минуту к потерявшему голову краткосрочному и подходит к р у ч е н ы й арестант, - торреадор каторги.

 - Хочь, из беды выручу?

 - Милостивец!

 - Слухай, словечка не пророни. Есть тут такой-то, большесрочник, на тебя смахивает. Наймись за него в каторгу.

 - На двадцать лет-то? Век загубить? - с ужасом глядит на демона-искусителя арестант, которому и каторги-то всего три-четыре года.

 - Все одно, - жизни тебе нет. Убьют за то, что в майдан не платишь, - аль-бо с голода подохнешь! А ты слухай хорошенько. Ты человек молодой, порядков не знаешь, а я человек крученый, все ходы и выходы знаю. Зачем навек иттить? Сбежим за первый сорт! Да тебе и вся, сколько есть, каторга поможет! Мы завсегда таких освобождаем! Сколько таких-то бегало. Такой-то, такой-то, такой-то!..

 "Крученый" сыплет небывалыми фамилиями:

 - Не слыхал? Так ты у других спроси, какие поумнее. Бежал, сказался бродягой, никто не выдаст, - на полтора года. Любехонько. "Сухарнику" ли не житье! А ты, мил человек, пойди к долгосрочнику да в ножки поклонись: чтоб тебя взял. Нас, таких-то, много.

 Если будущий "сухарник" не соглашается, "крученому" остается только мигнуть.

 - Бей его! - вопит майданщик.

 И каторга принимается истязать неисправного плательщика. На первый раз бьют без членовредительства, по большей части ногами между лопаток, и отнюдь не "в морду", чтоб сменщика "не портить". Но предупреждают:

 - А дальше не по тебе, такому-сякому, будет! До тех пор бить станут, пока все до копеечки в майдан не отдашь!

 "Иваны" и "храпы" следят за ним и не отступают ни на шаг: "чтоб не повесился". Голодный, избитый, во всем отчаявшийся он идет к долгосрочнику и говорит:

 - Согласен!

 - Помни же! Не я звал, - сам напросился. Чтоб потом не на попятную.

 И начинается торг на человеческую жизнь. Торг мошеннический: долгосрочный арестант будто бы платит майданщику огромные фиктивные долги "сменщика". А "Иваны" и "храпы", делая вид, будто они надбивают цену, на самом деле оттягивают всякий грош у несчастного.

 - Ты уже и ему дай, что на разживку! - орут "храпы".

 - С чего давать-то? - кобенится наемщик. - Эку прорву деньжищ-то платить! В майдан плати! У барохольщика его выкупи! За пайку за год вперед заплати. С чего давать?

 - Ну, дай хоть пятишку! - великодушничает какой-нибудь "Иван". - Не обижай! Парень-то хорош. Да и по приметам подходит.

 - Давать-то не из-за чего!

 - Хошь пополам получку! - шепчет несчастному "храп". - За тебя орать стану, а то ничего не дадут. Хошь, что ли-ча?

 - Ори!

 - Чаво там пятишку! - принимается орать "храп". - Красненькую дать не грешно. Ты уже не обижай человека-то: твое ведь имя примет. Грехи несть будет! Давай красный билет!

 - Пятишку с него будет.

 - Красную!

 - Цен этих в каторге нет!

 Деньги-то ведь настоящие, не липовые.

 - Да ведь и он-то настоящий, не липовый.

 - Черт, будь по-вашему! Жертвую красную! Пущай чувствует, чье имя, отчество, фамилию носит!

 - Вот это дело! Ай-да Сидор Карпович! Это - душа!

 - Вот тебе и свадьба и тюрьме радость. Требуй, что ль, водки из майдана, Сидор Карпович! Дай молодых вспрыснуть. Дай им Бог совет да любовь! - балагурит каторга. - Майданщик, песий сын сиволапый, дела аль своего не знаешь? Свадьба, а ты водку не несешь!

 И продал человек свою жизнь, свою участь за 10 рублей, - тогда как настоящая-то цена человеческой жизни на каторге, настоящая плата за "сменку" колеблется от 5 до 20 рублей. Половину из полученных 10 рублей возьмет себе, по условию, "храп" за то, что "надбавил" цену, а остальные пять отыграет "мастак" или возьмет майданщик, "в счет долга".

 - Это что, что за тебя заплатили! Ты сам за себя поплати! За водку, мол, не плачено.

 Или попросту украдут у сонного и пьяного. Тюрьме ни до чего до этого дела нет:

 - Всякий о себе думай!

 Но одна традиция свято соблюдается в тюрьме: человека, продавшего свою "участь", напаивают до безчувствия, чтобы не мучился.

 - Тешь, дескать, свою проданную душу!

 Он меняется со своим сменщиком платьем. Если раньше не носил кандалов, ему "пригоняют" на ноги кандалы, сменившийся рассказывает ему всю свою историю, и тот обязан рассказать ему свою, чтобы не сбиться где на допросе. Тут же "подгоняют приметы". Если у долгосрочного арестанта значилось в особых приметах несколько недостающих зубов, - то сменившемуся краткосрочному вырывают или выламывают нужное число зубов. Если в особых приметах значатся родимые пятна, - выжигают ляписом пятна на соответствующих местах. Все это делается обязательно в присутствии всей камеры.

 - Помнишь же? - спрашивают у сменившегося.

 - Помню.

 - Все, братцы, видели?

 - Все! - отвечает тюрьма.

 Приказывают майданщику подать водку, - и "свадьба" кончена. Человек продал свою жизнь, взял чужое имя и превратился в с у х а р н и к а. Наниматель отныне - его х о з я и н. Если сухарник вздумал бы заявить о "свадьбе" по начальству и засыпать хозяина, - он будет убит. Другого наказания за это каторга не знает.

 И вот на утро, снова с головой, которая трещит с похмелья, просыпается новый долгосрочный каторжник.

 Он - не он.

 Под его именем ходит по тюрьме другой и несет наказание за его пустяшный грех.

 А у него впереди - двадцать лет каторги. Иногда плети. Наказание за преступление, которого он никогда не совершал.

 У него на ногах кандалы - чужие. Преступление - чужое. Участь - чужая. Имя - чужое. Нет, теперь все это не чужое, а свое.

 - Это верно! - посмеивается каторга. - "Сам не свой" человек становится.

 Что должен чувствовать такой человек? Серцевед-каторга первое время следит за ним: "Не повесился бы?" Тогда может все открыться.

 - Но затем привыкнет...

 - Ко всему подлец-человек привыкает! - со слезами в голосе и на глазах говорил мне один интеллигентный каторжанин, вспоминая слова Достоевского.

 Эти "свадьбы" особенно процветали на страшной памяти сибирских этапах. Но процветают ли они теперь при существовании фотографических карточек преступников?

 Вот факты. Не дальше, как осенью этого года, при посадке партии на "Ярославль", была обнаружена такая "смена". Знаменитостью по части сменок является какой-то "Иван Пройди-Свет". Личность, ставшая какой-то мифической. В течение трех лет на пароход доставлялся для отправки на Сахалин "бродяга Иван Пройди-Свет", - и каждый раз перед отходом парохода получалась телеграмма: "Вернуть бродягу, доставленного под именем "Ивана Пройди-Свет", потому что это не настоящий". Кто же этот "Иван Пройди-Свет", где он, - так и остается неизвестным. Вспомните "Агафью Золотых", вместо которой с Сахалина была освобождена, до Одессы доставлена и в Одессе бежала какая-то другая арестантка. На Сахалине славится каторжанин "Блоха", когда-то "знаменитый" московский убийца. Личность, тоже ставшая полумифической. В каждой тюрьме бывал арестант "Блоха", - и всегда, в конце-концов, оказывалось, что это "не настоящий". На Сахалине было одно время двое "Блох", но ни один из них не был тем настоящим, неуловимым, которому за его неуловимость каторга дала прозвище "Блохи". Сменки происходят в сахалинских тюрьмах и при пересылке партий из поста в пост. Где же проследить за карточками, когда их тысячи? Кому следить? Карточки снимаются, складываются. И лежат карточки в шкапу, а арестанты в тюрьме распоряжаются сами по себе...

 Я несколько уклонился в сторону, но говоря о майданщиках, нельзя не говорить и о сменках, потому что нигде так ярко не обрисовывается этот тип. Ростовщик, кабатчик, содержатель игорного дома, - он напоминает какого-то большого паука, сидящего в углу и высасывающего кровь из бьющихся в его тенетах преступников и несчастных.

 Принимаются ли какие-нибудь меры против майданщиков?

 Принимаются. Смотритель Рыковской тюрьмы с гордостью говорил мне, что в его тюрьме нет больше майданов, и очень подробно рассказывал мне, как он этого добился.

 Это не помешало мне в тот же день, когда мне понадобились в тюрьме спички, купить их... в майдане.

 Асмодеи, это - Плюшкины каторги. Асмодеем называется арестант, который копит деньгу и отказывает себе для этого в самом необходимом. Нигде, вероятно, эта страсть - скупость, не выражается в таких уродливых формах. В этом мире "промотчиков", если у арестанта вспыхивает скупость, то она вспыхивает с могуществом настоящей страсти и охватывает человека целиком. "Асмодей" продает выдаваемые ему в месяц 24 золотника мыла и четверть кирпича чаю.

 Из скудного арестантского пайка продает половину выдаваемого на день хлеба. Ухитряется по два срока носить казенное платье, которое уже к концу первого-то срока превращается обыкновенно в лохмотья. Оборванец даже среди арестантов, вечно полуголодный, он должен каждую минуту дрожать, чтобы его не обокрали, беспрестанно откапывать и закапывать в другое место деньги так, чтобы за ним не подсмотрели десятки зорко следящих арестантских глаз. Или носить эти деньги постоянно при себе, в ладанке на теле, ежесекундно боясь, что их срежут. Морить себя голодом, вести непрерывную борьбу с обитателями каторги, дрожать за себя, отравлять себе и без того гнусное существование, и для чего? Я сидел как-то в Дербинской богадельне.

 - Барин, барин, глянь!

 Старый слепой бродяга заснул на нарах. Халат сполз, грудь еле прикрытая отвратительными грязными лохмотьями, обнажилась. Старик спал, зажав в руке висевшую на груди ладанку с деньгами. Он уже лет десять иначе не спит, как держа в руке заветную ладанку.

 - Тс! - подмигнул один из старых каторжан и тихонько тронул старика за руку.

 Слепой старик вскочил, словно его ударило электрическим током и, не выпуская из рук ладанки, другой рукой моментально выхватил из-под подушки "жулика" (арестантский нож). Он сидел на нарах, хлопая своими бельмами, ворочая головой и на слух стараясь определить, где опасность. В эту минуту он был похож на испуганного днем филина. Когда раздался общий хохот, он понял, что над ним подшутили, и принялся неистово ругаться. И, право, трудно сказать, кто тут был более ужасен и отвратителен: эти ли развратничающие, пьянствующие, азартные игроки-старики, Или этот "Асмодей", десять лет спящий с ладанкой в руке и ножом под подушкой.

 Асмодей часто для увеличения своего состояния занимается ростовщичеством. Для ростовщика у каторги есть два названия. Ростовщик-татарин титулуется Б а б а е м, ростовщиков-русских называют о т ц а м и. Обычный заклад арестантского имущества - "до петухов", то есть на ночь, до утренней поверки. "За ночь выиграешь". При чем самым божеским процентом считается 5 копеек с рубля. Но обыкновенно процент бывает выше и зависит от нужды в деньгах. Для займов без залога - никаких правил нет. "За сколько согласились, то и ладно". Дают в займы под получку казенных вещей, под кражу, под убийство. Нищие и игроки, - тюрьма всегда вся в руках бабаев и отцов. Целая масса преступлений на Сахалине объясняется тем, что бабаи или отцы насели: зарежь да отдай. В Александровской кандальной тюрьме есть интересный тип - Болданов. Он сослан за то, что зарезал целую семью, - и на Сахалине в первый день Пасхи зарезал поселенца из-за шестидесяти копеек.

 - А я почем знал, сколько там у него, - говорил он мне, - в чужом кармане я не считал. Праздник, гуляет человек, значит должны быть деньги.

 - И резать человека из-за этого?

 - Думал, отыграюсь.

 - Да ты бы у отца какого занял?

 - Занял один такой! Сунься, целкач возмешь, с жизнью простись. Паек отберут, а все из долга не вылезаешь... Заложишь бушлат, а снимут шкуру. Нет, каждому тоже нужно и о своей жизни помыслить. Всякий за себя.

 Говоря об отцах, бабаях и асмодеях, нельзя не упомянуть о их ближайших помощниках, барахольщиках, и самых страшных и неумолимых врагах - к р у ч е н ы х. "Барахлом", собственно, на арестантском языке называется старая ни на что больше негодная вещь, лохмотья. Но этим же именем арестанты зовут и выдаваемую им одежду. Можете поэтому судить о ее качестве. Барахольщик, это - старьевщик. Он, входя в камеру, выкрикивает:

 - Кому чего продать - промотать.

 Скупает и продает арестантские вещи, дает сменку, то есть за новую вещь дает старую с денежной придачей. Барахольщики по большей части работают на комиссии, от отцов. Но часто, купив за бесценок краденое, барахольщик начинает вести дело за свой страх и риск, выходит в отцы или майданщики и получает огромные вес и влияние. И при виде злосчастного арестанта, входящего в камеру с традиционным выкриком: "Кому чего продать - промотать", вы невольно задумаетесь:

 "Сколько раз, быть может, прийдется этому человеку держать в своих руках жизнь человеческую".

 С крученым арестантом мы уже встречались, когда он уговаривал будущего сухарника согласиться на "свадьбу" с долгосрочным каторжником и за пять-десять рублей продать свою жизнь. Крученым с любовью и некоторым уважением каторга называет арестанта, прошедшего огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы. Такой арестант должен до тонкости уметь провести начальство, но особую славу они составляют себе на асмодеях. Втереться в доверие даже к опасающемуся всего на свете асмодею, насулить ему выход, вовлечь в какую-нибудь сделку, обмошенничать и обобрать, или просто подсмотреть, куда асмодей прячет свои деньги, украсть самому или "подвести" воров, - специальность крученого арестанта. И в этой специальности он доходит до виртуозности, обнаруживает подчас гениальность по части притворства, хитрости, находчивости, выдержки и предательства. "Кругом пальца обведет", говорят про хорошего крученого с похвалой арестанты. Другой вечной жертвой крученого является дядя сарай. Этим типичным прозвищем каторга зовет каждого простодушного и доверчивого арестанта.

 - Ишь, дядя, рот раскрыл, что сарай! Хоть с возом туда въезжай да хозяйничай!

 Вот происхождение выражения "дядя сарай".

 "Туис колыванский!" зовет еще таких субъектов каторга. Обман простодушного и доверчивого дяди сарая составляет пищу, но не славу для крученого. Чем больше асмодеев он проведет, тем больше славы для него. Асмодея провести, - вот что доставляет истинное удовольствие всей каторге. Закабаленная, она в глубине души ненавидит и презирает их, но повинуется и относится к "отцам" с почетом, как к людям сильным и "могутным". Ведь это - нищие, нищие до того, что когда в тюрьме скоропостижно умирает арестант, труп обязательно грабят: бушлат, белье, сапоги, - все это меняется на старое.

 Чтобы покончить с почетными лицами тюрьмы, мне остается, кроме майданщиков, отцов, крученых и разжившихся барахольщиков, познакомить вас еще с одним типом - с о б р а т н и к о м. Так называется каторжник, бежавший уже с Сахалина, добравшийся до России и "возвороченный" назад под своей фамилией или под бродяжеской. "Обратник" - неоцененный товарищ для каждой собирающейся бежать арестантской партии. Он знает все ходы и выходы, все тропы в тайге и все броды через реки на Сахалине. Знает "как пройти". Есть излюбленные места для бегов - "модные" можно сказать. Раньше "в моде" были Погеби - место, где Сахалин ближе всего подходит к материку, и Татарский пролив имеет всего несколько верст ширины. Погеби или "Погиби" (от слова погибнуть) - как характерно и верно переделали каторжане это гиляцкое название. Затем, когда в "Погибях" слишком усилили кордоны, "в моду" вошел Сартунай, - место ближе к югу Сахалина. Когда я был на Сахалине, все стремились к устьям Найры, еще ближе к югу.

 - Да почему?

 - Обратники говорят: способно. Место способное.

 А гроза всего Сахалина и служащего и арестантского, Широколобов, пошел искать "нового места" на крайний север в Тамлово. Но истомленный, голодный, опухший должен был добровольно сдаться гилякам...

 Обратник - неоцененный советник, у него можно купить самые нужные сведения. В моей маленькой коллекции есть облитая кровью бродяжеская книжка знаменитого обратника Пащенка. Он был убит во время удивительного смелого бегства, и книжку, мокрую от крови, нашли у него на груди. Заветная книжка. В ней идут записи: 1-я речка от "Погибей" - шестьдесят верст Теньги, вторая - Найде, третья - Тамлово и так далее. Это все реки Сахалина. Затем список всех населенных мест по пути от Сретенска до Благовещенска, до Хабаровска, по всему Уссурийскому краю, при чем число верст отмечено с удивительной точностью: 2271 - 1998. Далее идут адреса пристанодержателей и надежных людей.

 Обратник может снабдить беглеца и рекомендательными письмами. Вот образчик такого рекомендательного арестантского письма, отобранного при поимке у беглого:

 "Ю. Гапонико. Гапонико (очевидно, условные знаки). Любезный мой товарищ, Юлис Иванович, покорнше я вас прошу прынать етого человека как и мене до мого приходу Яков".

 Фамилий в таких рекомендациях, на случай поимки, проставлять не полагается. Среди "обратников" есть знаменитости. Люди, побывавшие на своем веку во многих тюрьмах и пользующиеся влиянием. И рекомендация такого человека много может помочь и в тюрьме.

 У обратников есть еще одна специальность.

 Наметив доверчивого арестанта с деньгами, они подговаривают его бежать и затем дорогой убивают, грабят и возвращаются в тюрьму:

 - А товарищ, мол, отстал или поссорился, один пошел. Я же с голодухи вернулся.

 Есть люди, убившие таким образом на своем веку по шесть товарищей. Эти преступления очень часты. Но это уж надо делать потихоньку от каторги: за это каторга убивает.

 "Обратниками" заканчивается цикл "почетных" лиц. Теперь мы переходим с вами к отверженным даже среди мира отверженных. К людям, которых презирает даже каторга.

 Тут мы прежде всего встречаемся с крохоборами, или кусочниками. Каторга не любит тех из ее среды, кто "выходит в люди", делается старостой, кашеваром или хлебопеком. И она права. Чистыми путями нельзя добиться этого привилегированного положения. Только ценой полного отречения от какого бы то ни было достоинства, ценой лести, пресмыкательства перед начальством, взяток надзирателям, ценой наушничества, предательства и доносов можно пролезть на Сахалине в "старосты", то есть освободиться от работ и сделаться в некотором роде начальством для каторжан. Прежде в некоторых тюрьмах даже драли арестантов не палачи, а старосты. Так что, идя в старосты, человек, вместе с тем, должен был быть готов и в "палачи". Только нагоняя, по требованию смотрителя, как можно больше "припека", то есть кормя арестантов полусырым хлебом, хлебопек и может сохранить за собой свою должность, позволяющую ему иногда кое-что утянуть. Этих-то людей, урезывающих у арестантов последний кусок и отнимающих последние крохи, каторга и зовет презрительным именем "крохоборов", или "кусочников".

 - Тоже в "начальство" полез!

 - Арестант, - так ты арестант и будь!

 Каторга не любит тех, кто старается "возвышаться", но презирает и тех, кто унижается. Мы уже знакомы с типом п о д д у в а л ы. Так называется арестант, нанимающийся в лакеи к другому. Кроме исполнения чисто-лакейских обязанностей, он обязан еще и защищать своего хозяина, расплачиваться своими боками и бить каждого, кого хозяин прикажет. Поддувалы "отцов", например, обязаны бить неисправных должников. А если должник сильнее, то и терпеть поражение в неравном бою. Конечно, даже каторга не может иначе как с презрением относиться к людям, торгующим своими кулаками и боками.

 На следующей ступеньке человеческого падения мы встречаемся с очень распространенным типом в о л ы н щ и к а. "Затереть волынку" на арестантском языке называется затеять ссору. Волынщики, это - такие люди, которые только тем и живут, что производят в тюрьме "заворожки". Сплетничая, наушничая арестантам друг на друга, они ссорят между собою более или менее состоятельных арестантов, чтобы поживиться чем-нибудь от того, чью сторону они якобы принимают. Этими волынщиками кишат все тюрьмы. Таких людей много и везде, кроме тюрьмы. Но в каторге, вечно озлобленной, страшно подозрительной, недоверчивой друг к другу, голодной и изнервничавшейся, в каторге, где за шестьдесят копеек режут человека, где, имея в кармане гроши, можно нанять не только отколотить, но и убить человека, - в каторге волынщики часто играют страшную роль. Часто не из-за "чего" происходят страшные вещи. Заколотив насмерть арестанта, или при виде лежащего "с распоротым брюхом" товарища, каторга часто с недоумением спрашивает себя:

 - Да из-за чего же все случилось? С чего пошло? С чего началось?

 И причиной всех причин оказываются волынщики, затеявшие "заворожку" в надежде чем-нибудь поживиться. Робкому, забитому арестанту приходится дружить да дружить со старым, опытным волынщиком, а то затрет в такую кашу, что и костей не соберешь.

 Ступенью ниже еще стоят г л о т ы. С этим типом вы уже немножко знакомы. За картами, в споре на арестантском сходе они готовы стоять за того, кто больше даст. "Засыпать" правого и защищать обидчика им ничего не значит. Таких людей презирает каторга, но они имеют часто влияние на сходах, так как их много, и действуют они всегда скопом. Глот - одно из самых оскорбительных названий, и храп, как его назовут глотом, полезет на стену:

 - Я - храп. Храпеть на сходах люблю, это верно. Но чтоб я нанимался за кого...

 И фраза может кончиться при случае даже ножом в бок, камнем или петлей, наброшенной из-за угла. Это не мешает, конечно, храпам быть, по большей части, глотами, но они не любят, когда им об этом говорят. Для глотов у каторги есть еще два прозвища. Одно - остроумное "чужой ужин", другое - историческое "синельниковский закуп". Происхождение последнего названия восходит еще ко времени, когда, при господине Синельникове, за поимку бродяги в Восточной Сибири платили обыкновенно три рубля. С тех пор каторга и зовет человека, готового продать ближнего, "синельниковский закуп". Название - одно из самых обидных, и, если вы слышите на каторге, что два человека обмениваются кличками:

 - Молчи, чужой ужин!

 - Молчи, синельниковский закуп.

 Это значит, что на предпоследней ступеньке человеческого падения готовы взяться за ножи.

 И, наконец, на самом дне подонков каторги перед нами - х а м. Дальше падения нет. Хам, в сущности, означает на арестантском языке просто человека, любящего чужое. "Захамничать", значит, взять и не отдать. Но хамом называется человек, у которого не осталось даже обрывков чего-то, похожего на совесть, что есть и у глота, и у поддувалы, и у волынщика. Те делают гнусности в арестантской среде. Хам - предатель. За лишнюю пайку хлеба, за маленькое облегчение он донесет о готовящемся побеге, откроет место, где скрылись беглецы. Этот тип поощряется смотрителями, потому что только через них можно узнавать, что делается в тюрьме.

 Хам - это страшное название. Им человек обрекается, если не всегда насмерть, то всегда на такую жизнь, которая хуже смерти. Достаточно обыска, даже просто внезапного прихода смотрителя, чтобы подозрительная каторг сейчас увидала в этом "что-то неладное" и начала смертным боем бить тех, кого она считает хамами. Достаточно последнему жигану сказать:

 - А наш хам что-то, кажись, "плесом бьет" (наушничает начальству).

 Чтоб хаму начали ломать ребра.

 Больше того, довольно кому-нибудь просто так, мимоходом, от нечего делать, дать "хаму подзатыльника", чтобы вся тюрьма кинулась бить хама.

 - Бьет, значит, знает за что.

 Чтоб хаму "накрыли темную", завалили его халатами, били, били и вынули из-под халатов полуживым. 

 Всякий, конечно, слыхал об этом обычае "посвящения в арестанты", об этих жестоких истязаниях, которым умирающая от скуки и озлобленная тюрьма подвергает "новичков".

 Для чего тюрьма творила над "новичками" эти истязания, при рассказе о которых волос встает дыбом? Отчасти, как я уже говорил, от скуки, отчасти по злобе на все и на вся и из желания хоть на ком-нибудь выместить накипевшую злобу, от которой задыхается человек, а отчасти и из практических соображений, нужно было узнать человека, устоит ли он против жалобы начальству, даже если его подвергнут страшным истязаниям. Ведь надо же знать человека, пришедшего в "семью". Будет ли он всегда и во всем надежным товарищем?

 Я обошел все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай "посвящения в каторжники", обычай пытать "новичков", отошел в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели повсюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы "мягчают".

 "Молодая" каторга делает только удивленные глаза, когда спрашиваешь: "А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?" И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о прежних обычаях "посвящения", улыбались и кивали головами на эти рассказы, словно встретились с добрым старым знакомым.

 - Было, было все это! Верно.

 И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.

 А "молодая" каторга и понять даже этих обычаев не может:

 - Да кому же какая от этого польза?

 "Польза", - вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги - убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради "пользы". И нравам, обычаям и законам этих людей приходится подчиняться остальным: дисциплинарным, жертвам случая, семейных неурядиц и так далее.

 "Польза", это - все. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого ни в чем неповинного поселенца:

 - Но я его высвободил... Потому он не мог быть в моем деле полезен.

 - А если бы "мог быть полезен", он бы запутал ни в чем неповинного человека, и вся каторга бы его поняла:

 - Должен же человек думать о своей "пользе". Всякий за себя.

 Все теперешнее "посвящение в каторжники" состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка "пользу", то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его, елико возможно.

 Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только можно играть, что с "новичками": в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.

 В этом "посвящении" есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.

__________

 Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на "полносильных", "слабосильных" и "вовсе неспособных к труду", и явилась в тюрьму.

 Еще раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого - сообщник, у третьего - просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя карцером и розгами, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь, и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних "на палача". И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об ее имущественном положении и на кого следует обратить внимание.

 В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит "хорошее место" в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко "обрастают шерстью", продавая последнее, что у них осталось, - места на нарах, - и сами залезая под нары.

 Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, все деньги, что без денег пропадешь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.

 Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.

 По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.

 Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: "Здорово, мол".

 - Эй, дядя! - окрикивает "ловкач" дядю сарая. - Что у тебя фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?

 - Кака-така копейка? - простодушно спрашивает "дядя сарай".

 - А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязал копейку да и ходит.

 - Будет заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!

 Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.

 - "Двоегривенный"! - передразнивает его "ловкач". - Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: "Двоегривенный"!

 - Ах ты, такой-сякой! - выходит из себя дядя сарай. - Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?

 - На десять?!

 - То-то, на десять. Прикусил язык голый!

 Толпа хохочет.

 - Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! - шепчет "ловкач" новичку.

 Новичок колеблется.

 - Наверняка ведь! Сам видел.

 - Ставь! - подуськивают в толпе.

 А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы "отвлекают" разговорами, чтобы не заметил.

 - Вот он за меня ставит! - объявляет "ловкач", указывая на новичка. - Выкладывай красный билет!

 Оба "выкладывают" по десяти рублей.

 - Давай платок! Ты и развязывай! - передают платок новичку.

 Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!

 - Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.

 - Да это мошенство! - вопит новичок, хватаясь за деньги.

 Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:

 - Проиграл, плати. Правило.

 Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и "ловкач", - все это одна шайка жиганов и игроков.

 "Фокус" объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный. Перед прибытием новой партии к этой "ловкости и проворству рук" специально готовятся.

 А в другом углу камеры разыгрывается, между тем, другая сцена.

 - Ах ты, татарва некрещеная! Бабай проклятый! - орет перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.

 - Какой же я бабай, - запальчиво орет простофиля, - ежели я крещеный человек и у меня крест на шее есть?

 - Нет у тебя креста на шее, у бабая!

 - Как нет? Парей на пятишку.

 - Ребята! - обращается арестант к новичкам. - Сложим пять целковых, утрем бабаю нос.

 Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.

 - Расстегивай ворот.

 Спорщик расстегивает рубаху. На шее крест. Тут все, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.

 Новички ошеломлены, требуют деньги назад: "Мошенство!" - но напарываются на кулаки всей тюрьмы:

 - Плати, коль проиграл! Правило!

 Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелек:

 - Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!

 - Попробуй! Свези тачку! Легаш поскудный!

 С ним сыграли ту же шутку, какую специалисты "подкидчики" устраивают часто на улицах и Одессы и всех вообще больших городов.

 Вдвоем с арестантом они нашли кошелек и только что хотели приступить к дележу добычи, как перед ними словно из-под земли вырос владелец потерянного кошелька.

 - Мой!

 - А твой, так возьми!

 - Стой! А куда же два серебряных целковика делись. Тут два серебряных целковика были!

 - Никаких мы целковиков не видали.

 - Ан, врешь! Это что ж? Воровство? У своих тырить начали?

 - Да хоть обыщи, дьявол! Чего лаешь!

 Арестант выворачивает карманы и показывает кошелек. То же по необходимости делает и новичок.

 Владелец двух якобы пропавших рублей роется в его кошельке, двух целковиков, понятно, не находит и отдает кошелек обратно.

 - Знать, другой кто взял! Не взыщите! Вижу теперь, что вы люди честные!..

 И уходит искать два пропавших целковых.

 Только потом новичок, заглянув в кошелек, увидит, что из него во время осмотра исчезло десять рублей.

 Тут дело снова в "ловкости и проворстве" да в том, чтобы во время осмотра кто-нибудь сзади будто нечаянно толкнул новичка, заорал, вообще заставил его на секунду отвернуться.

 Пойдем к группе, собравшейся около игрока. Тут идет игра "в наперсток". Два наперстка, под одним есть шарик, под другим - нет. Игра идет на маленькой скамеечке, во время обеда заменяющей стол, поставленной на нарах. Игрок с такой быстротой передвигает наперстки, что нет возможности заметить, который из них тот, под которым шарик.

 - Закручу! Замучу! - орет игрок. - Ставьте, что ли!

 - Ишь, черт, дьявол, лешман! Ни свет ни заря, спозаранку за игру принялся! - раздается сзади игрока в толпе.

 - А тебе какое дело, треклятому? - отзывается игрок.

 - А такое, что непорядок! Вот какое!..

 - А ты что тут за порядчик такой выискался? Тебя кто порядки уставлять звал? Ты что за шишка?

 - А ты не лайся! Звездануть тебя в душу, черта...

 - Молчи, пока арбуз не раскололи!

 - Расколол один такой...

 Вот-вот запустят руки за голенища, и пойдут в ход "жулики" - ножи. Лица озверели. Игрок забыл и об игре. Повернулся лицом к обидчику.

 А в это время арестанты подглядывают, под каким наперстком хлебный шарик.

 - Ставь, ставь красненькую! - шепчут они денежному новичку, около места которого и затеялась игра. - Ставь! Чего его жалеть! Всех обыгрывает! Надо и его! Ставь наверняка ведь. Вот так, прячь деньги под карту...

 - Да будет вам, дьяволы! - обращаются они к ссорящимся. - Ишь, волынку затерли, дьяволы! А тебе что! Не ндравится, проходи, а огня из человека добывать нечего. Скипидаристый, право, человек!

 Вступившегося в игру протестанта уводят. Игрок, ворча и доругиваясь, возвращается к игре:

 - Ну, что тут?

 - Все сделано. Куш под картой.

 Игрок берется за наперстки.

 - Нет, уж это ты оставь! - протестует толпа. - Игра составлена. Как есть, так и будет! Вот на этот он поставил!

 - Да вы, может, подсмотрели, дьяволы?

 - Видать, что окромя жулья никого не видел в жисть. Станет кто подсматривать? Нет, уж правило! Игра составлена!

 - Да, может, куш велик?!

 - Под картой сколько есть! Нет, ты уж по правилам! А то "темную". Любишь, щучий сын, выигрывать! Умей и платить.

 - Ну, ин, будь по-вашему! Ежели правило, я ни слова. Этот, что ли?

 - Этот! - подтверждает новичок.

 Игрок поднимает наперсток, под наперстком пусто, и тянет куш из-под карты.

 Дело снова в ловкости рук, в умении быстро и незаметно, пока новичок волнуется во время спора, передвинуть наперстки один на место другого.

 Тузы и "черное и красное", это - почти одно и то же. Выбирают по желанию: тузы или другие карты.

 Лежат крапом вверх три туза: два черные и один красный. Игрок их перекладывает с такой изумительной быстротой, что нет возможности уследить, куда ляжет красный.

 Но во время игры его отвлекут какой-нибудь ссорой или прибегут сказать что-нибудь. Игрок отвернется, а в это время какой-нибудь арестант подсмотрит, где красный, и сделает на крапе карандашом метку.

 - Ставь на этого, - шепнут новичку.

 Игрок кончит ссору или разговор, возьмется снова за игру, начнет перекладывать карты с места на место.

 - Готово!

 Новичок ставит на меченого туза часто все, что у него есть, желая сразу вдвое разбогатеть. Ему дадут самому вскрыть туза, он вскроет: черный!

 Дело в вольте, который делает во время метки игрок. Он подменяет меченого красного туза точно так же отмеченным, заранее приготовленным черным.

 Так шулера обыгрывают тех, кто не прочь бы выиграть наверняка.

 И вот к вечеру новички, проигравшиеся в прах, обманутые, часто избитые за нежелание платить, ложатся на нары, думая:

 - Ну, народ!

 А сосед утешает:

- Зато ты теперь настоящий арестант. Форменный, как есть. Все ту же школу проходили. Порядок.

 Они обобраны и тем посвящены в каторжане. Каторга не любит собственности и собственников. Их деньги пошли гулять по тюрьме: сегодня - к одному, завтра - к другому...

 Некоторые из вновь посвященных с тоской и ужасом думают о предстоящих днях голодовок и всяческих лишений.

 Другие чувствуют злобу в душе и засыпают с мечтою, как они и сами будут точно так же обирать новичков. 

 Приходилось ли вам когда-нибудь видеть в глаза смерть?

 Тогда вы знаете, что "время", это - вздор, что понятие о "времени" - условность, что часов, минут, секунд на свете не существует.

 Пока поднимется и щелкнет курок, вы успеете столько передумать, переиспытать, перечувствовать, сколько не передумали бы, не перечувствовали, не переиспытали в год.

 Год каторги... Это - не двенадцать месяцев, из которых каждое двадцатое приносит вам жалованье. Это - не "четыре сезона", как для светских людей. Не триста шестьдесят пять дней, как для всех. Это - миллионы минут, из которых многие каждая длиннее вечности.

 Разве можно не презирать всех этих "Иванов", "храпов", "жиганов", "асмодеев", "хамов", "поддувал", "крохоборов". Презирать и быть с ними за панибрата.

 Потому что это "ваше общество"! Потому что рядом с ними вы спите на нарах, вместе едите, работаете, и с ними делите вашу жизнь!

 Да, если бы даже только "быть за панибрата".

 - Нет!

 "Барина" каторга ненавидит.

 "Барина" каторга презирает за его слабость, непривычку к физическому труду.

 - Какой он рабочий в артели? Нам за него приходится работать.

 Над барином каторга "измывается", потому что у него есть привычки, заставляющие его сторониться от грязи.

 - Нет! Ты попал - так терпи! Нечего нежничать! Такой же теперь!

 "Барину" каторга не доверяет:

 - Продаст, чтобы в писаря выскочить!

 "Барин!" - у каторги нет хуже, нет презрительнее клички.

 И вот, когда я подумаю о положении интеллигенции в каторге, целый ряд призраков встает предо мной.

 Прямо, призраков!

 Вот несчастный бродяга Сокольский, бывший студент, о котором я уже говорил.

 Больной, эпилептик, издерганный, измученный.

 - Боже! Чего, чего я не делал, чтобы избавиться от этой проклятой клички. Чтобы пасть до них. Чтобы не чувствовать, лежа на нарах, что при тебе боятся говорить, что тебя считают за предателя, за изменника, за человека, готового на доносы. Нет! Какой-нибудь негодяй, какой-нибудь, говоря на нашем каторжном языке, "хам", готовый за пятачок продать себя, других, все, обзывает тебя "барином". И даже он каторге ближе, чем ты! А каких, каких жертв я им не приносил. Я пью, как они. Играю в карты, как они. Меня назначили писарем, я ради них набезобразничал, чтобы меня выгнали. Чтобы доказать, что я не хочу никаких привилегий. Я принял участие в их мошенничестве, в сбыте фальшивых ассигнаций. Я помогал им скрывать эти ассигнации. Я прятал. Когда поймали, я никого не выдал. Мне грозит каторга на много, много лет. И все-таки я - отверженный среди "отверженных", я - барин!

 Вот Козырев, несчастный юноша со взглядом утопающего человека.

 Он прошел все-таки шесть классов гимназии. Сын зажиточных родителей. Его родные - богатые московские купцы.

 Был вольноопределяющимся, и за оскорбление караульного начальника попал в каторгу на шесть лет и восемь месяцев.

 Теперь он сидит в кандальной за грошовой... подлог.

 У него такое честное, симпатичное лицо. Я это хорошо знаю, он всегда готов поделиться последним, делился, делится с нуждающимся.

 Наконец родные его не забывают. Присылают ему сравнительно помногу.

 - И вдруг какой-то грошовой подлог?!

 - Эх, барин! - по совести сказали мне люди, знающие дело. - Да нешто для себя он! Каторга заставила. Каторге этот подлог был нужен. Они и приказали, а он писарем был, вот и сделал. Пользуется ли он для себя! Да и к чему ему?

 Его будущность тяжка и безотрадна.

 Прибавки каторги не выдержит, бежит, плети, еще прибавка, без конца, испытуемость и без выхода сиденье в кандальной тюрьме.

 Да что "какой-то" Козырев?

 Такие ли люди гибли в каторге, тонули, - "вверх только пузыри шли".

 Гибли нравственно в конец, безвозвратно.

 В селении Рождественском, в Александровском округе, учителем состоит некто В.

 Человек, получивший образование в одном из привилегированных учебных заведений.

 В каторге этот человек за пять рублей нанялся взять на себя чужое убийство.

 Потребовалось целое следствие, чтобы доказать, что убил не он.

 Один сановник, лично знавший В. в Петербурге, приехав на Сахалин, захотел его видеть, хотел хлопотать за него в Петербурге.

 - Поблагодарите, - просил передать ему В., - и попросите, пусть забудет об этом. Поздно. Там уж я не гожусь. Пусть меня забудут здесь.

 У меня есть, я взял, как образчик человеческого падения, один донос. Донос ложный, гнусный, клеветнический, обвиняющий десяток ни в чем неповинных людей, своих же собратий, и заканчивающийся... просьбой дать место писаря на пять рублей в месяц.

 Этот донос писан бывшим инженером, теперь занимающимся подделкой кредиток.

 - Неужели же нельзя удержаться на высоте? Не падать, не ложиться самому в эту грязь?

 Я задавал этот вопрос людям, на себе испытавшим каторгу.

 - Неужели нельзя держаться особняком?

 - На каторге невозможно. Сейчас заподозрят: "Должно быть, доносчик, не хочет с нами заодно быть, в начальство метит!" Наконец просто почувствуют себя обиженными. Изведут, отравят каждую минуту, каждую секунду существования. Будут делать мерзости на каждом шагу, - и нет ничего изобретательнее на мерзости, чем подонки каторги. Эти-то подонки вас и доймут, в угоду "сильным" каторжанам.

 - Ну, заставить их относиться с уважением, с симпатией.

 - Трудно. Уж очень они ненавидят и презирают "барина". У меня, впрочем, был способ! - рассказывал мне один интеллигентный человек, сосланный за убийство. - Я писал им письма, прошения, что ими очень ценится. Конечно, бесплатно. Охотно делился с ними своими знаниями. Всякое знание каторга очень ценит, хотя к людям знания относится как вообще простонародье, как ребенок, который очень любит яблоки и ругает яблоню, зачем так высоко. Мало-помалу мне начало казаться, что я заслуживаю их расположение. Но тут мне пришлось столкнуться с грамотными бродягами и "Иванами". У первых я отнимал заработки, даром составляя прошения. Вторые не переносят, чтобы кто-нибудь, кроме них, имел вес и влияние в тюрьме. Сколько усилий пришлось тратить, чтобы избегать столкновений с ними. Меня оскорбляли, вызывали на дерзость. Собирались даже бить. Обвиняли в доносах. Добились того, что каторга перестала мне верить: убедили их, будто я прошения нарочно составляю не так, как следует. И это дурачье им поверило! Короче вам скажу, - не знаю, чем бы все это кончилось, - но меня выпустили из кандальной тюрьмы.

 Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих.

 Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с "Иванами", "глотами", "жиганами".

 Страшно то отчаяние, которое охватит вас в этой атмосфере навоза и крови.

 Страшны не кандалы!

 Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций.

 Страшно превращение из Валентина "в подделывателя документов" за краденую вытертую шапку.

 И какие характеры гибли! 

 Это происходило в канцелярии Александровской тюрьмы. Перед вечером, на "наряде", когда каторжане являются к начальнику тюрьмы с жалобами и просьбами.

 - Что тебе?

 - Ваше высокоблагородие, нельзя ли, чтобы мне вместо бушлата выдали сукном.

 - Как твоя фамилия?

 - Тальма.

 Я "воззрился" на этого большого молодого человека, с бледным, одутловатым лицом, добрыми и кроткими глазами, с небольшой бородкой, в "своем" штатском платье, с накинутым на плечи арестантским халатом.

 - Нельзя. Не порядок, - сказал начальник тюрьмы.

 Тальма поклонился и вышел. Я пошел за ним и долго смотрел вслед этой тогда еще живой загадке.

 Он шел сгорбившись. Серый халат с бубновым тузом болтался на его большой, нескладной фигуре как на вешалке. Прошел большую улицу и свернул вправо в узенькие переулочки, в одном из которых он снимал себе квартиру.

 Во второй раз я встретился с Тальмой на пристани.

 Он был без арестантского халата. В темной пиджачной паре, мягкой рубахе и черном картузе.

 Мы приехали на катере с одним из офицеров парохода "Ярославль", и к офицеру сейчас же подошел Тальма.

 Они были знакомы. Тальма привезен на "Ярославле".

 - Я к вам с просьбой. Вот накладная. Мне прислали из Петербурга красное вино. А мне, как...

 Все интеллигентные и неинтеллигентные одинаково давятся словом "каторжный" и говорят "рабочий".

 - Мне, как рабочему, его взять нельзя. Будьте добры, отдайте накладную ресторатору. Пусть возьмет вино себе. Я ему дарю. Вино, должно быть, очень хорошее.

 - Странная посылка! - пожал плечами офицер, когда Тальма от нас отошел.

 Странная посылка человеку, сосланному в каторгу.

 Потом, когда мы познакомились, Тальма однажды с радостью объявил мне:

 - А я телеграмму из Петербурга получил!

 - Радостное что-нибудь?

 - Вот.

 Я хорошо помню содержание телеграммы: "Такой-то, такой-то, такой-то, обедая в таком-то ресторане, вспоминаем о тебе и пьем твое здоровье". Подписано его братом.

 Телеграмма вызвала радостную улыбку на всегда печальном лице Тальмы. Поддержала немножко его дух, что и требовалось доказать.

 Разные люди, и разными способами их можно подбодрять!

 Я познакомился с Тальмой в конторе Александровской больницы, где он исполнял обязанности писаря.

 Я должен немножко пояснить читателю.

 "Каторги" так, как ее понимает публика, для интеллигентного человека на Сахалине почти нет. Интеллигентные люди, - "господа", как их с презрением и злобой зовет каторга, - не работают в рудниках, не вытаскивают бревен из тайги, не прокладывают дорог по непроходимой трясине тундры.

 Сахалин, с его бесчисленными канцеляриями и управлениями, страшно нуждается в грамотных людях.

 Всякий мало-мальски интеллигентный человек, прибыв на Сахалин, сейчас же получает место писаря, учителя, заведующего метеорологической станцией, статистика, и что-нибудь подобное. И отбывает каторгу учительством, писарством, корректорством при сахалинской типографии.

 На первый взгляд вся "каторга" для интеллигентного человека состоит в том, что его превращают в обыкновенного писаря.

 Для интеллигентных людей на Сахалине есть другая каторга.

 Лишая всех прав состояния, вас лишают человеческого достоинства. Только!

 Всякий "начальник тюрьмы" из выгнанных фельдшеров, в каждую данную минуту, по первому своему желанию, может, без суда и следствия, назначить до десяти плетей или тридцать розог.

 По первому капризу запишет в штрафной журнал: "за непослушание", - и больше ничего.

 И может назначить по первому неудовольствию на вас, по первой жалобе какого-нибудь "помощника смотрителя", ничтожества, которому даже каторга из презрения говорит "ты", по первой жалобе какого-нибудь "надзирателя" из бывших ссыльно-каторжных.

 Вы можете отлично отбывать свою писарскую каторгу, скромно, старательно, - вами будут довольны, но стоит вам встретиться на улице с каким-нибудь мелким чиновничком, которому покажется, что вы недостаточно почтительно или быстро сняли перед ним шапку, и вас посадят на месяц, на два в кандальную.

 Такие жалобы господ чиновников всегда удовлетворяются.

 - И жалко мне человека, а сажаю! - часто приходится вам слышать от более порядочных "начальников" тюрем. - Сажаю, потому что иначе скажут, что я "распускаю" каторгу!

 А этого обвинения на Сахалине служащие боятся больше всего.

 И вот, по первому же вздорному желанию какого-нибудь мелкого служащего, заковывают на месяц, на два в кандалы, сажают в общество самого отребья рода человеческого, и вы должны подчиняться этому отребью, потому что "арестантские законы", как держать и вести себя в тюрьме, издают самые отчаянные из кандальных каторжан, подонки из подонков тюрьмы. Чем ниже пал человек, тем выше он стоит в арестантской среде. И вы должны ему подчиняться.

 Интеллигентные люди живут под вечным Дамокловым мечом. Вот "вся" их каторга. Годами, каждую секунду бояться и дрожать.

 Оттого такие унылые и пришибленные лица вы только и встречаете у интеллигентных каторжан.

 И многие из них "впадают в тоску" от такого существования, в страшную, беспросветную тоску, от этой вечной боязни исполняются презрением к самому себе, впадают в отчаяние. Начинают пить...

 И если вы видите постоянно живущего в тюрьме и назначаемого на работы наравне с другими интеллигентного человека, это, значит, уж совсем погибший человек, потерявший образ и подобие человеческое.

 Тюрьмой редко кто из интеллигентных людей на Сахалине начинает, но многие ею кончают.

 С Тальмой, по прибытии на Сахалин, случилось то же, что и со всеми грамотными людьми. Он попал в писари.

 В конторе больницы я с ним познакомился. Тут, под начальством прекрасных и гуманных людей, тогдашних сахалинских докторов, ему жилось сравнительно сносно. И им были все довольны, как тихим, работящим и очень скромным молодым человеком.

 Я имел возможность хорошо узнать Тальму. Я бывал у него, и он заходил ко мне.

 Конечно, речь очень часто заходила о деле. Но что он мог сказать нового? Он повторял только то же, что говорил и на процессе.

 Письма, телеграммы "из России" поддерживали его бодрость, вызывали вспышки надежды. Но это были вспышки магния среди непроглядной тьмы, яркие и мгновенные, после которой тьма кажется еще темней.

 Сам он, кажется, считал свое дело "решенным" раз и навсегда, и, когда я пробовал утешать его, что, мол, "Бог даст", он только махал рукой:

 - Где уж тут!

 Интересная черта, что, когда он говорил о своем деле, он не жаловался ни на страдания, ни на лишения. Не жаловался на загубленную жизнь, но всегда приходил в величайшее волнение, говоря, что его лишили чести.

 Связь с прошлым, как святыня, у него хранятся те газеты, в которых несколько журналистов стояли за его невиновность. Достаточно истрепанные газеты, которые, видимо, часто перечитываются. Давая их мне на прочтение, он просил:

 - Я знаю, знаю, что вы будете с ними обращаться бережно. Пожалуйста, не сердитесь на меня за эту просьбу!.. Но все-таки, чтоб что-нибудь не затерялось...

 Это все, что осталось. И как, вероятно, это перечитывалось, хоть Тальма и знает все, что там написано, наизусть. Он сразу безошибочно указывал в разговоре столбец, строку, где написана та или другая фраза.

 Связь с настоящим, - Тальма показывал мне письма его жены и письма некоей Битяевой, странной девушки из полуинтеллигенток. Письма, дышавшие экзальтированной любовью к семье Тальма, в которых Битяева, словно о ребенке, писала о жене Тальмы:

 "Большой Саша (супруга Тальмы) ведет себя нехорошо: все скучает, тоскует и болеет. А маленький Саша совсем здоров. Большой Саша только и думает, как бы поехать к вам, и я поеду вместе с ними, я буду горничной, нянькой, всем!"

 Супруга тоже все уведомляла Тальму о скором приезде.

 И он часто говорил:

 - Вот приедет жена, устроимся так-то и так-то...

 Но в тоне, которым он это говорил, слышалось как будто, что он и сам в этот приезд не верил.

 Верил, верил человек, да уж и отчаялся. А фразу старую повторяет так, машинально, по привычке:

 - Вот приедет...

 На Сахалине это часто слышишь:

 - Вот жена приедет...

 - Вот мое дело пересмотрят...

 И говорят это люди годами. Надо же хоть тень надежды в душе держать! Все легче.

 Да насмотревшись на сахалинские порядки, Тальма и сам, кажется, колебался: хорошо ли, или нехорошо будет, если жена и впрямь приедет. И писал ей письма, чтоб она думала о своем здоровье:

 "Раз чувствуешь себя не совсем хорошо, и не думай ехать. Лучше подождать".

 Впечатление, которое производил Тальма? Это - впечатление тонущего человека, тонущего без крика, без стона, знающего, что помощи ему ждать неоткуда, что кричи, не кричи, - все равно никто не услышит.

 Такое же впечатление он производил на других.

 - Не нравится мне Тальма! - говорил мне доктор, под начальством которого Тальма служил, который видел Тальму каждый день и который, слава Богу, перевидал на своем веку ссыльных. - С каждым днем он становится все апатичнее, апатичнее. В полную безнадежность впадает. Нехорошо, когда это у арестантов появляется. Того и гляди, человек на себя рукой махнет. А там - уж кончено.

 Маленькая, но на Сахалине значительная подробность.

 Когда я в первый раз зашел к Тальме, мне бросилась в глаза лежавшая на кровати гармоника. Не хорошо это, когда у интеллигентного человека на Сахалине заводится гармоника.

 Значит, уж очень тоска одолела.

 Начинается обыкновенно с унылой игры на гармонике в долгие сахалинские вечера, когда за окнами стонет и воет пурга. А затем появляется на столе водка, а там...

 В то время, когда я его видел, Тальма, хоть и охватывало его, видимо, отчаяние, все еще не сдавался, крепился и не пил.

 Он жил не один: снимал две крошечные каморочки и одну из них отдал:

 - Товарищу! - кратко пояснил он.

 Я стороной узнал, что это за товарищ. Круглый бедняк, бывший офицер, сосланный за оскорбление начальника. "Схоронили - позабыли". Никто ему "из России" ничего не писал, никто ничего не присылал. Занятий, урока какого-нибудь, частной переписки бедняга достать не мог. И предстояло ему одно из двух: или на улице помирать, - на казенный "паек", который выдается каторжанам, не проживешь, - или проситься, чтоб в тюрьму посадили.

 К счастью, о его положении узнал Тальма и взял его к себе, чем и спас беднягу от горькой участи.

 - Хороший такой человек, скромный, симпатичный, - только очень несчастный! - пояснил мне Тальма.

 Он жил на полном иждивении у Тальмы.

 Потому-то Тальма и просил у начальника тюрьмы дать ему, вместо бушлата, сукно, чтоб "товарища" одеть.

 - Свой у него износился. А мне срок подходит бушлат новый получать. Выдадут готовый, - с меня на товарища велик будет. Вот я и просил, сукном чтоб выдали. Дома бы на него и сшили.

 Тальма заходил ко мне, но не по своему делу, а чтоб попросить за другого, за офицера, тоже сосланного за оскорбление начальника и только что прибывшего на Сахалин.

 - Вы со всеми знакомы, не можете ли попросить за него, чтобы его как-нибудь получше устроили. Чрезвычайно хороший, симпатичный человек!

 Знаете, когда человек тонет, ему думать только о себе.

 И, глядя на этого человека, который находит время о других подумать, когда сам тонет, я невольно думал:

 "Да полно, он ли это?"

 Положим, я видел убийц, которые делились последним куском даже с кошками. Я видел кошек в кандальных тюрьмах. Люди, которые там сидели, уверяли, "что человек помирает, что собака - все одно"; у каждого из них на душе было по нескольку убийств, но тот из них, кто убил бы эту кошку, был бы убит товарищами. Кошку они жалели.

 Но то была не любовь, а сентиментальность.

 Сентиментальность - маргарин любви.

 Сентиментальных людей среди убийц я встречал много, но добрых, истинно добрых, кажется, ни одного.

 А впечатление, которое осталось у меня от Тальмы, - это именно то, что я видел очень доброго человека. 

 - Да что с ним такое?

 - Э-х!.. Играть начал! - отвечает степенный каторжанин или поселенец.

 И он говорит это "играть начал" таким безнадежным тоном, каким в простонародье говорят: "запил!". Пропал, мол, человек.

 Игра в каторге, - это уж не игра, - это запой, - это болезнь. Игра меняет весь строй, весь быт тюрьмы, вверх ногами перевертывает все отношения. Делает их чудовищными. Благодаря игре, тяжкие преступники освобождаются от наказания, к которому приговорил их суд. Благодаря игре, люди меняются именами и несут наказания за преступления, которых не совершали. Вы выдумываете, совершенствуете системы наказания, мечтаете (только мечтаете) об исправлении преступников, - а там, в тюрьме, все ваши системы, планы, надежды, мечты, - все это перевертывается вверх ногами, благодаря свирепствующей в каторге эпидемии картежной игры. Именно эпидемии, потому что о картежной игре на каторге только и можно говорить, как о повальной болезни. В сущности, старую формулу "приговаривается к каторжным работам без срока" можно смело заменить формулой: "приговаривается к бессрочной картежной игре".

 - Бардадым (король)!

 - Шеперка (шестерка)!

 - Солдат (валет)!

 - Старик Блинов (туз)!

 - Заморская фигура (двойка)!

 - Братское окошко (четверка)!

 - Мамка! Барыня! Шелихвостка (дама)!

 - Помирил (на-пе)!

 - Два с боку! Поле! Фигура! Транспорт с кушем! По кушу очко! Атанде! Нет атанде!

 Только и слышится в камере в обеденный час, вечером, когда арестанты вернулись с работ, ночью, рано утром перед раскомандировкой. Игра, в сущности, продолжается непрерывно: когда не играют, говорят, думают только об игре.

 У меня был один знакомый каторжанин в Александровской тюрьме, которому я давал деньги на игру. Он не давал мне покоя. Удирал от обеда, с работ, забегал с черного крыльца, караулил на улице.

 - Барин, приходите! Нынче будет здоровая игра!

 На работах он только и делал, что глядел на дорогу.

 - Не едет ли мой барин?

 Соседи его по нарам со смехом говорили, что он и во сне только и кричит:

 - Бардадым!.. Шеперка!.. Полтина мазу!..

 Он играл, проигрывал, жил как в угаре, таял и горел, - этот человек с лихорадочным огнем в глазах. На что не был бы он способен, чтоб достать денег на игру.

 Это - болезнь. Я уже рассказывал о жигане, умиравшем от истощения, от скоротечной чахотки в Корсаковском лазарете. Он проигрывал все, - дачку хлеба. Целыми месяцами сидел на одной "баланде", которую и сахалинские свиньи едят неохотно, когда им дают. В лазарете начал проигрывать лекарства. Его потухшие, безжизненные глаза умирающего от истощения человека вспыхивают жизнью, огнем, блещут только тогда, когда он говорит об игре.

 В одной из тюрем я, по просьбе арестантов, рассказывал им об игре в Монте-Карло. Старался рассказывать как можно картиннее, наблюдая, какое впечатление это производит на них.

 - Ну... ну!.. - раздался хриплый голос, когда я остановился на самом интересном месте.

 Этот хриплый голос человека, которого словно душат, принадлежал арестанту, который был болен и лежал на нарах. Теперь он поднялся на локте. На него страшно было смотреть. Лицо потемнело, налилось кровью, широко раскрытые, горящие глаза.

 - Ну... ну!..

 Словно он сам вел игру, и вот-вот решалась его судьба. Каждый раз слова: "номер был дан" или "бито!" - вызывали то радостные, то полные досады возгласы:

 - Э-эх, черт!

 Они участвовали в игре всем сердцем, всей душой. Я задевал их самую чувствительную струнку. Они слышать не могут об игре. Это - их болезнь.

 Почему это?

 Во-первых, хоть и плохие, они все-таки дети своей страны. И если вся Русь от восьми вечера до восьми утра играет в карты, а от восьми утра до восьми вечера думает о картах, - что ж удивительного, что в маленьком уголке, на Сахалине, делается то же, что и везде. Во-вторых, на игру позывает тюремная скука. В-третьих, существует какая-то таинственная связь между преступлением и страстью к картежной игре. В тюрьмах всего мира страшно развита страсть к картам. Может быть, как нечто отвлекающее от обуревающих мыслей, арестанты любят карточную игру, и обычное времяпрепровождение приговоренного к смертной казни в парижской Grande Roquette, - это игра в карты с "mouton"'ом, - арестантом, которого осужденному дают для развлечения. Далее человеку, попавшему на Сахалин, не на что надеяться, кроме случая. "Выйдет случай, - удачно сбегу". Это создало, как я уже говорил, веру в "фарт", в счастливый случай, целый культ "фарта". И картежная игра, - это только жертвоприношение богу - "фарту": где ж, как не в картах, случай играет самую большую роль. Затем арестанту заработать негде. Выиграть - единственная надежда немножко скрасить свое положение: купить сахару, поправить одежонку, нанять за себя на работы. И, наконец, этой всепоглощающей игре, этому азарту, в который человек уходит с головой, отдается как пьянству, как средству забыться, уйти от тяжких дум о родине, о воле, о прошлом, - этим стараются заглушить мученья совести. По крайней мере, наиболее тяжкие преступники обыкновенно и наиболее страстные игроки.

 Этим я объясняю и страсть моего "приятеля" из Александровской тюрьмы. Он пришел за убийство жены, которую очень любил.

 - Не любил бы, не убил бы! - сказал он мне раз таким тоном, что если бы какой-нибудь Отелло в последнем акте таким тоном сказал об убийстве Дездемоны, у зрителей душа перевернулась бы от ужаса и жалости.

 И мне всегда думалось при взгляде на него:

 - Вот человек, который в азарте сжигает свои воспоминания.

 Много нравственных мук стараются потопить в этой карточной игре.

 Как бы то ни было, она губит и каторгу и поселенье. Заразившись, каторжане так и говорят: "заразился" картами, словно о болезни; заразившись карточной игрой в тюрьме, арестант уносит ее и на поселение, Это мешает ему поправиться, стать на ноги. Он проигрывает последнее, что у него есть, крадет, убивает, продает дочерей, сожительницу, жену, если она последовала за ним в ссылку.

 На Сахалине редко бывают вольные люди, но если такой появляется, его осаждают толпы нищенствующих поселенцев.

 - Третий день не емши.

 Вы дали двугривенный, и он спешит в закусочную, которыми обстроена вся Базарная площадь в Александровском. Вы думаете, купить хлеба? Нет, играть. Каждая закусочная в то же время игорный притон; в задней комнате "мечут", и умирающий от голода бедняк недеется выиграть и тогда уж "поесть как следует в свое полное удовольствие". Страсть к игре пересиливает даже чувство голода - сильнейшее из человеческих чувств.

 Обычная просьба, с которой, как за милостыней, обращаются на Сахалине поселенцы:

 - Барин, ваше высокоблагородие! Дайте записочку.

 То есть, напишите в лавку колонизационного фонда: "Отпустить для меня бутылку водки. Такой-то".

 - А что, выпить хочется?

 - Смерть!

 Но у него даже денег нет, чтобы купить по этой записке бутылку водки. Можете быть спокойны. Он отправится и поставит "записку" на карту, потому что эти записки, как я уже упоминал, ходят между поселенцами как деньги, ценятся обыкновенно в пятьдесят копеек и принимаются как ставка на карту.

 Есть даже целые селения, занимающиеся исключительно картежной игрой. Таково, например, селение Аркво, расположенное в долине реки того же имени, по дороге от поста Александровского к рудникам.

 - А, господам арковским мещанам почтение! - приветствуют арковского поселенца в посту.

 "Арковские мещане" земледелием занимаются так, "через пень в колоду", только "балуются по этой части"; их главный источник дохода - карты.

 В дни, когда в Мгачских рудниках происходит "дачка" вольнонаемным рабочим-поселенцам, вы не найдете в Аркве ни одного взрослого поселенца. Остались дети, старики да старухи. А "арковские мещане" с женами и сожительницами, захватив самовары и карты, пошли к Мгачи.

 Поставили самовары, обрядили жен и сожительниц в фартуки и новые платки и засели на дороге прельщать, угощать и обыгрывать мгачских чернорабочих, отправляющихся за покупками в пост.

 Еду раз во Владимирский каторжный рудник и по дороге обгоняю толпу "арковских мещан".

 Бабы разряжены, как может "разрядиться" нищая; мужики оживленно болтают, несут самовары.

 - Путь добрый! Куда?

 - К Ямам (владимирский рудник) подаемся.

 - Что так?

 - Японец (японский пароход) пришел. Грузят. Сказывают, дачка была, чтоб поскореича!

 "Арковские мещане" шли отыгрывать у каторжан те жалкие гроши, которые тем выдаются с выработанного и проданного угля.

 Около поста Александровского есть знаменитое в своем роде "Орлово поле", может быть, так и названное от игры в орлянку. Колоссальный игорный притон под открытым небом.

 Что вы поделаете с человеком, развращенным тюрьмой, "заразившимся" там страстью к картам! И как часто приходится слышать от жены, добровольно пошедшей за мужем, жены-героини, жены-мученицы, на вопрос:

 - Как живете?

 Безнадежное:

 - Какая уж жизнь! Нешто с таким подлецом жизнь! Все дома голо, все дочиста проиграно! Дети голодом мрут, меня "на фарт" посылает. Все для игры. Подлец, одно слово. Хам!

 - Зачем же за таким шла?

 - Да нешто он такой был? Нешто за таким шла? Шла за путным. Это уж он в тюрьме заразился, прах его расшиби! Было бы знато, нешто стала бы себя губить.

 И это общая "песнь Сахалина".

 Кто стал бы исследовать причины многочисленных преступлений на Сахалине, тот убедился бы, что среди тысяч причин, вызывающих эти преступления, чаще всего является картежная игра, эта болезнь тюрьмы, эта эпидемия каторги, ломающая всю жизнь этих несчастных людей.

 Как и всякое человеческое общежитие, каторга не может обойтись без своих законов.

 - Удивительное дело! - заметил я как-то в беседе с одним "интеллигентным" сахалинским служащим. - Каторга так горячо восстает против смертной казни и телесных наказаний. Так возмущается. А в своем обиходе признает только две меры: телесные наказания и смертную казнь!

 Собеседник даже подпрыгнул на месте. Обрадовался, словно я его рублем подарил.

 - Вот, вот! Вы это напишите, непременно напишите. Пусть знают, как с ними гуманничать! Если они сами для себя ничего другого не признают...

 Я невольно улыбнулся.

 - Неужели вы хотите, чтоб мы были не лучше каторжников?

 Бедняга посмотрел на меня изумленно, растерялся и только нашелся ответить:

 - Это... это с вашей стороны игра словами... Это - парадокс!

 Общество считает их своими врагами, ссылает. И они считают своими врагами все общество. A la guerre, comme a la guerre.

 Каторге нет никакого дела до преступлений, совершаемых каторжанами против "чалдонов". Самое зверское преступление не вызовет ничьего осуждения. Раз человек убьет кого не из-за денег, каторга отнесется к этому как к "баловству".

 - Ишь, черт, пришил ни за понюх табаку.

 Но скажет это добродушно. Насчет убийства человека "с воли" у каторги есть даже поговорка, что чалдона убить - только "в среду, пятницу молока не есть". Законы каторги предусматривают только преступления, совершаемые каторжанами против каторжан.

 Сначала рассмотрим законы, определяющие обязанности каторжан. Их немного, всего два. Если в камере, в "номере" тюрьмы кому-нибудь предстоит наказание плетьми, вся камера делает складчину "на палача", чтобы не люто драл. Кто жертвует копейку, кто две, кто три, глядя по состоянию. Но всякий, у кого есть за душой хоть грош, обязан его пожертвовать. Это - закон, от которого отступлений нет.

 Иначе палач, при его истинной виртуозности, может плетью и искалечить и задрать даже человека насмерть. При таких смотрителях, как упоминавшийся мною Фельдман, любивших драть, тюрьма прямо разорялась на взятки палачам, а палачи благодушествовали и пьянствовали.

 Вторая обязанность всякого каторжанина - помогать беглым. Тюрьма прячет беглых с опасностью для себя. При мне в бане Рыковской тюрьмы был пойман скрывшийся там бежавший из Рыковской же тюрьмы важный арестант. Тюрьма носила ему туда есть. Как бы беден и голоден ни был каторжанин, он отдаст последний кусок хлеба беглому. Это тоже закон каторги. Только этим и можно объяснить, например, такой странный факт: гроза и ужас всего Сахалина Широколобов, бежавший из Александровской тюрьмы, всю зиму прожил в Рыковской. Каторга укрывала и кормила его, рискуя своей шкурой и делясь последним.

 Несоблюдение этих двух священных обязанностей каторжанина наказывается общим презрением. А общее презрение на Сахалине выражается общими побоями. Такой человек - "хам", бить его ежечасно можно и должно.

 Гражданский кодекс каторги прост и краток. Каторга предоставляет своим членам заключать между собой какие угодно договоры. И требует только одно: свято соблюдать заключенный договор. Как бы возмутителен этот договор ни был, каторге дела нет.

 - Сам лез!

 И так как "отцы", "майданщики" и "хозяева", - все это народ, который платит каторге, то каторга всегда на их стороне, и если должник не платит, отнимает у него последнее и еще "наливает ему, как богатому". Этим и держится кредит в их мире. Часто человек, взявший "под пашню", то есть продавший свой паек хлеба за полгода, за год вперед, с голода нарочно совершает преступление, чтобы его посадили в карцер или одиночку: там-то уж никто не отнимет у него за долг его куска хлеба! Таково происхождение многих преступлений и проступков среди каторжан, особенно проступков мелких: например, "ничем необъяснимых" дерзостей начальству. Но если, вместо того, чтобы посадить в карцер, только наказывают розгами, - тогда приходится совершить преступление покрупнее, чтобы попасть в "последственную" одиночку и поесть. Чтобы избавиться совсем от непосильных долгов, есть только один способ - бежать. Бега - единственное спасение, единственная возможность "переменить участь". И каторга относится к бегам с величайшей симпатией и почтением. Раз человек бежал из тюрьмы, - все обязательства и долги иду на смарку, без права возобновления! Часто человек, запутавшийся в долгах, бежит без всякой надежды выйти на волю. Проплутав недели две, полуумирающий от голода, изодранный в кровь в колючей тайге, иззябший, в рубище, он возвращается в ту же тюрьму, откуда ушел. Получает прибавление срока, "наградные" и собственным телом расплачивается за сделанные долги. Но зато все долги уж смараны, и он снова кредитоспособный человек. Вот происхождение многих сахалинских "бегов", ставящих прямо в тупик тюремную администрацию:

 - Да чем же, на что надеясь, они бегают?

 Уголовное законодательство каторги так же просто и кратко.

 "Кража", такого преступления каторга не знает. На языке каторги "преступлением" называется только убийство. И если, положим, человек, осужденный за вооруженную кражу, говорит вам:

 - Никакого преступления я не совершал!

 Это вовсе не означает "упорного запирательства". Просто вы говорите на двух разных языках: он никого не убил, значит, "преступления" не было. И вы очень часто услышите на Сахалине:

 - За разбой без преступления.

 - За грабеж без преступления.

 - За нападение вооруженной шайкой без преступления.

 Кража не считается ничем. Там, где беззакония творят все, беззаконие становится законом. В случае кражи каторга предоставляет обкраденному самому разобраться с вором или нанять людей, которые бы вора избили. Но если вор начинает уж красть у всех поголовно, тогда тюрьма учит его для острастки вся: Но все подобные дела должны оканчиваться в тюрьме и самосудом. Начальства каторга не признает. И всякая жалоба по начальству, - прав человек или виноват, безразлично, - оканчивается для жалобщика или доносчика жесточайшим избиением всей тюрьмой. В этом ни разноречия, ни отступления не бывает. Бьют все: одни из мести, другие - по злобе, третьи - "для порядка", четвертые - от нечего делать: надо же чем-нибудь развлекаться. Некоторые "из прилики": не будешь такого бить, скажут: "Сам, должно быть, такой же!"

 Теперь мы входим в самую мрачную часть "уложения" каторги, где звучит только одно слово "смерть". Эти законы охраняют безопасность бегства.

 Каждый, кто, зная о готовящемся побеге, предупредит об этом начальство или, зная место, где скрывается беглец, укажет это место начальству, подлежит смерти. И пусть его для безопасности переведут в другую тюрьму, каторга и туда сумеет дать знать о совершенном преступлении, и такого человека убьют и там.

 Если каторжник бежал, его поймали, привели снова в ту же тюрьму, и он сказывается "бродягой непомнящим", никто из знающих его, под страхом смерти, не имеет права его "признать", то есть открыть его настоящее имя. Этому непреложному закону подчиняются не только каторжане, но и надзиратели, никогда почти не признающие "бродяг", которые у них же сидели. Этот закон имеют ввиду и другие служащие, неохотно "признающие" беглого, когда его возвращают:

 - Охота потом ножа в бок ждать!

 В Корсаковский пост доставили с японского берега Мацмая несколько перебравшихся туда беглых. Они выдавали себя за "иностранцев" и лопотали на каком-то тарабарском наречии, сами еле сдерживались от смеха при виде приятелей-каторжан и старых знакомых надзирателей. Но их никто "не признавал".

 - Впервой видим!

 Пока, наконец, беглецам не надоело "ломать дурака", и они сами не открыли своих имен.

 Мне рассказывал один из служащих:

 - Приводят к нам на пост бродягу. Смотрю: "батюшки, да он у меня же в лакеях, будучи каторжанином, служил". Думаю: "признавать - не признавать? Уличать - не уличать?" Попросил, чтобы меня с ним оставили наедине. Смеется: "Здравствуйте, - говорит, - ваше вышесокоблагородие. Как барынино здоровье?" - "Что ж ты, - спрашиваю, - так настоящее свое имя и не думаешь открывать?" - "Не думаю!" - "Да ведь тебя здесь половина людей знает. Признают!" - "Никто не признает, не беспокойтесь!" - "Да ведь я тебя первый уличить должен. Не могу не уличить!" - "Что ж, - говорит, - уличайте, коли охота есть!" А сам на меня в упор смотрит. Бился я с ним, бился, часа два, пока доказал, что ему инкогнито своего не скрыть, и самому признаться выгоднее, - наказание меньше. Насилу уломал: "Ладно, - говорит, - сознаюсь!"

 Помню испуганное лицо моего ямщика, который часто меня возил и был ко мне расположен, когда я сказал ему:

 - А я Широколобова видел!

 Даже вздрогнул бедняга, испугался за меня:

 - Бога ради, барин, никому об этом не говорите! Беда будет!

 Но я успокоил его, что пошутил.

 Вот это-то обязательное всеобщее молчание относительно беглого и придает надежды сахалинским беглецам. Немногие бегут в надежде вернуться в Россию, но всякий надеется "переменить участь", при бегстве сказаться "бродягой" и вместо десяти, двадцатилетней каторги отбыть полуторагодовую.

 Убийство каторжанином каторжника каторга не всегда наказывает смертью. Но убийство каторжанином "товарища" - всегда и обязательно. "Товарищ" - не всякий. И часто каторжанин, совершивший убийство в тюрьме, на ваш вопрос: "Как же так, товарища?" - с недоумением ответит вам:

 - Какой же он мне был товарищ?

 И даже смертельно обидится:

 - Нешто я могу товарища убить.

 Вы говорите на разных языках.

 "Товарищ" - на каторге великое слово. В слове "товарищ" заключается договор на жизнь и смерть. Товарища берут для совершения преступления, для бегов. Берут не зря, а хорошенько узнав, изучив, с большой осторожностью. Товарищ становится как бы родным, самым близким и дорогим существом в мире. И я знаю массу случаев, когда товарищ к товарищу, заболевшему, раненому во время бегов, относился с трогательной нежностью. К товарищу относятся с почтением и любовью и даже письма пишут не иначе, как: "Любезнейший наш товарищ", "премногоуважаемый наш товарищ". Почтением и истинно братской любовью проникнуты все отношения к товарищу.

 Убить товарища в тюрьме - одно из величайших преступлений. Убить его с целью грабежа во время бегов - величайшее, какое только знает каторга.

 Во всех сахалинских тюрьмах, в "подследственных" одиночках вы найдете несчастнейших людей в мире, ждущих как казни своего освобождения из одиночки. Полупомешанных от ужаса, дошедших до мании преследования. Все это - лица, заподозренные каторгой в доносе о предстоящем побеге, в указании места, где скрывается беглый, в уличении бродяги, в убийстве товарища во время бегов. И они имеют все основания сходить с ума. Каторга говорит:

 - Не уйдут от нас! Пришьем.

 Из того, что такие несчастные водятся во всех тюрьмах, вы видите, что даже закон товарищества в развращенной сахалинской каторге находит много нарушителей.

 Таковы гражданский и уголовный кодексы каторги. Мне остается только сказать о постановке следственной части у каторжан. Каторга еще не пережила эпохи пыток. Производить обыск, сыск и розыск на каторжном языке называется "шманать", и на обыкновенный язык это слово следует перевести словом: пытать. Творя самосуд, каторга добивается истины жестокими истязаниями.

 Капитан Моровицкий рассказывал мне, как в бытность его смотрителем Дуйской тюрьмы каторга производила там розыск убийц. Двоих заподозренных каторжане подбрасывали вверх и разом расступались. Несчастные грохались об пол. И это продолжалось до тех пор, пока несчастные, избитые в кровь и искалеченные, не сознались.

 - Да это по-нашему называется просто "шманать"! - подтвердил мне потом и один из каторжан Иванов, производивший это следствие. 

 У каторги есть много вещей, которых посторонним лицам знать не следует. Это и заставило ее, для домашнего обихода, создать свой особый язык. Наречие интересное, оригинальное, создавшееся целыми поколениями каторжан, в нем часто отражается и миросозерцание и история каторги. От этого оригинального наречия веет то метким добродушным русским юмором, то цинизмом, отдает то слезами, то кровью.

 Убить - на языке каторги называется пришить.

 - Я его ударил, - он и лег к земле, как пришитый.

 Вот не лишенное висельного юмора происхождение слова "пришить".

 - "Пришить" просто - означает убить, но пришить бороду - означает только обмануть.

 - Пришил ему бороду, и бери, что знаешь! - говорят каторжане.

 Происхождение этого выражения кроется, быть может, в легенде о похождениях одного славившегося сибирского бродяги, предания о котором и до сих пор живут в памяти каторги. Он грабил специально богатых одиноких стариков - "столоверов" (староверов), спасающихся в сибирской тайге. И ходил, по словам легенды, на грабеж с одной нагайкой. Он никогда не связывал своей жертвы, а, хорошенько напугав, припечатывал старику бороду сургучом к столу. И затем хозяйничал в избе, как хотел. Если же старик не указывал денег, бродяга бил его нагайкой. От сильных ударов старик поневоле рвался и тогда испытывал двойные страдания: и от нагайки и нестерпимую боль от припечатанной бороды. Взяв все, что нужно, бродяга так и оставлял несчастного припечатанным: "Сиди, мол, повестки не подашь" (Знать не дашь). Судя по тому, что мне приходилось слышать вместо "пришить бороду" также выражение "припечатать бороду" - этому объяснению оригинального выражения можно поверить.

 У каторги есть два специальных термина для обозначения того, как "пришивают" людей. Разбить человеку голову на каторге называется расколоть арбуз (!), а ударить человека ножом в грудь, называют ударить в душу. Грудь на каторжном языке называется душой, и корсаковский палач Медведев, рассказывая мне, как он вешал, говорил:

 - Как закрутились они на веревке, подступило мне что-то в душу.

 И указал при этом куда-то на селезенку...

 "Умереть" разно называется на Сахалине. В посту Корсаковском кладбище помещается около маяка, а потому там умереть - это значит отправиться к маяку.

 - А где больной такой-то?

 - К маяку пошел, ваше высокоблагородие! - отвечают вам в лазарете.

 - К маяку бы поскорей! - стонут больные.

 В Александровском посту кладбище помещается на пригорке, который занял когда-то ссыльнопоселенец Рачков для выпаса скота. А потому умереть в Александровском посту - это значит отправиться на Рачкову заимку.

 Так как Александровский пост - это главный пункт острова, и всякий каторжанин обязательно пройдет через него, то и "Рачкова заимка" получила всеобщую известность, и выражение "отправиться на Рачкову заимку" повсеместно значит "умереть".

 И угроза "отправить на Рачкову" равносильна угрозе "пришить".

 Из преступлений, кроме убийства, на Сахалине очень распространено делание фальшивой монеты. Особенно теперь в ходу подделка серебряных рублей. Японский пароход "Яеяма-Мару", пришедший за углем для Владивостока, простоял около сахалинского Владимирского рудника около недели. Японцы, по обыкновению, привезшие для каторжан "саки" (японская водка) и разные припасы, чтобы мошеннически продать их втридорога, уехали с Сахалина с карманами, полными... фальшивых рублей. Каторга перемошенничала! Эти фальшивые монеты на Сахалине фабрикуются повсеместно и затем сбываются в Уссурийский край, где и спускаются неопытным инородцам. Это часто на Сахалине. Спрашиваю про "Золотую ручку", только что при мне вернувшуюся с материка.

 Замечательно, - даже страшная сибирская каторга былых времен, мрачная, жестокая, создала свои песни. А Сахалин - ничего. Пресловутое:

 На Сахалине одиннадцать церквей, но религиозна ли каторга?

 Мне вспоминается такая картина.

 Светлый праздник. Ясная, холодная, чуть-чуть морозная ночь. Владивосток то там, то здесь словно вспыхнул, - иллюминованы церкви. Налево от нас огнями сияет "Петербург". Несколько подальше гигант "Екатеринослав" кажется каким-то призрачным кораблем, сотканным из света.

 "Христос воскресе!" несется над тихим рейдом. Небо так бездонно. Звезды так ярко горят.

 На нашем "Ярославле" радостное оживление. Из кают-кампании доносится стук посуды, - приготовляют разговляться. По палубе мигают свечки конвойных и команды. Мы целуемся друг с другом особенно сердечно. Словно действительно стали друг к другу ближе, роднее. Как-то особенно чувствуется в эту ночь, вдали от дома, от близких...

 И только там, в трюме, тихо как в могиле. Среди радостного ропота "Воистину воскресе" батюшка идет кропить святой водой палубу. Мы проходим мимо "особых мест", выходящих на палубу. Я заглядываю в иллюминатор. Там несколько человек. Хотя бы кто встал, пошевелился при пении проходящих мимо певчих, когда в иллюминатор виден священник с крестом.

 Мне особенно запомнилось лицо одного старосты отделения, "обратника". Я словно сейчас вижу перед собой это лицо. Он смотрит на проходящую мимо процессию и - ничего, кроме спокойного равнодушия.

 - Ишь, мол, сколько их!

 Он даже не перекрестился, когда, проходя мимо, ему чуть не в лицо запели "Христос воскресе".

 Так встретить Пасху, - сердце невольно сжимается.

 - Будет батюшка обходить арестантские отделения? - спрашиваю я у старшего офицера.

 Через полчаса он подходит ко мне. У него какой-то смущенный вид:

 - Знаете, я думал просить батюшку обойти отделения... Пошел, а они все спят.

 Спать тихо и мирно в такую ночь. И это после тех душу переворачивающих сцен, которые я видел во время исповеди еще месяц тому назад. Но в том-то и дело, что в каторге человек с каждым днем сердцем крепчает, как объяснил мне один каторжанин-сектант.

 Английский миссионер, член библейского общества, посетивши сахалинские тюрьмы, раздавал каторжанам молитвенники. Очередь дошла до старого каторжанина Пазульского. Он в высшей степени вежливо и почтительно поклонился миссионеру и, отдавая назад книгу, холодно и вежливо сказал переводчику:

 - Скажите господину, чтоб он отдал книгу кому-нибудь другому: я не курю.

 Большинство каторги - атеисты. И если кто-нибудь из каторжников вздумает молиться в тюрьме, - это вызывает общие насмешки. Каторга считает это "слабостью", а слабость она презирает.

 Как они доходят до отрицания? Одни - своим умом.

 - Вы верите в Бога? - спросил я Паклина, убийцу архимандрита в Ростове.

 - Нет, всякий за себя, - отвечал он мне кратко и просто.

 Полуляхов, убийца Арцимовичей в Луганске, относился, по его словам, с большой симпатией к людям религиозным, "любил их".

 - Ну, а сами вы?

 - Я по Дарвину.

 - Да вы читали Дарвина?

 - Потом уж, после убийства, случалось.

 Из разговоров с ним можно было видеть, что он Дарвина, действительно, читал, хотя и понял его чрезвычайно своеобразно, "по-своему".

 - Где же Дарвин отрицает существование Бога?

 - Так. Жизнь, по-моему, это борьба за существование.

 "Борьба за существование", понятая грубо, совсем по-звериному, - вот их религия.

 Некоторые дошли до отрицания, так сказать, путем опыта.

 - Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...

 А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".

 - Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.

 Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.

 - В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.

 Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:

 - Бей хорошенько.

 В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:

 - Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.

 Несчастный схватился за голову:

 - Барин, барин, ума я здесь решаюсь.

 Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке беглых, убил, защищаясь при поимке, крестьянина. Затем вместе с одним бывшим инженер-технологом был пойман в подделке пятирублевых ассигнаций и, наконец, украл из церкви ножичек.

 - Бог меня из огорода выгнал, красть у него стал. С тех пор без Бога и хожу, - с грустной улыбкой объяснил мне Федотов.

 За свои три преступления Федотов получил три раза по сту плетей и был три года прикован к тачке. Теперь у него развился сильнейший порок сердца. Он еле ходит, еле дышит. Страдает по временам сильными головокружениями и психически ненормален: его подозрительность граничит прямо с бредом преследования. Во время припадков головокружения он кидается с ножом на докторов и на начальство. В обыкновенное же время это очень тихий, кроткий, добрый человек, слабый и крайне болезненный.

 Преступление, за которое он подлежал наказанию на этот раз, заключалось в следующем. Боясь, что в Рыковском доктор лечит его не "как следует", Федотов без спроса ушел в Александровское к доктору Поддубскому, которому вся каторга верит безусловно. За побег он и был присужден к 80 плетям. Еще не подозревая, что мне придется перед вечером встретиться с Федотовым при такой страшной обстановке, я беседовал с ним. Он подошел ко мне с письмом.

 - От кого письмо?

 - Собственно от меня.

 - Зачем же писать было?

 - Не знал, будете ли с таким, как я, говорить. Да и высказать мне все трудно, - задыхаюсь. Видите, как говорю.

 В письме Федотов "считал своим долгом" известить меня, что каторга относится к моей любознательности с большим сочувствием, просил меня "никому не верить" и каторги не бояться: "кто к нам человек, к тому и мы не звери". И в заключение выражал надежду, что мое посещение принесет такую же пользу, как и посещение "господина доктора Чехова".

 И вот в тот же день мы встретились с Федотовым при таких обстоятельствах.

 В числе других "подлежавших наказанию" был приведен в канцелярию и ничего не подозревавший Федотов. В сторонке скромно стоял палач Хрусцель со своими "инструментами", завернутыми в чистую холстину, под мышкой. Около дверей с испуганными, растерянными лицами толпились "подлежавшие наказанию".

 Я с доктором и помощником смотрителя сидел у присутственного стола.

 - Федотов!

 Федотов с тем же недоумевающим видом подошел к столу своей колеблющейся походкой слабого человека.

 - Зачем меня, ваше высокоблагородие, изволили спрашивать?

 - А вот сейчас узнаешь. Встаньте, пожалуйста: приговор, - обратился ко мне помощник смотрителя и начал скороговоркой "вычитывать приговор".

 - Принимая во внимание... признавая виновным... 80 плетей...

 Чем далее читал помощник смотрителя приговор, тем сильнее и сильнее дрожал всем телом Федотов. Он стоял, держась рукою за сердце, бледный как полотно, и только растерянно бормотал:

 - За отлучку-то... за то, что к доктору сходил.

 И когда кончили читать приговор, и мы все сели, он, удивленно посмотрев на нас всех с величайшим недоумением, сказал:

 - Вот так Бог. Значит, пусть отнимают жизнь...

 Сказал, шагнув вперед, и вдруг все лицо его исказилось. Его забило, затрясло. Вырвался страшный крик.

 И посыпался целый ряд таких кощунств, таких страшных богохульств, что, действительно, жутко было слушать. Федотов рвал на себе волосы, одежду, шатаясь, ходил по всей канцелярии, ударялся головой об стены, о косяки дверей и вопил не своим голосом:

 - Режьте, душите, бейте меня. Хрусцель, пей мою кровь... Надзиратель, убей меня...

 Он кидался на надзирателей, разрывая на себе рубашку и обнажая грудь:

 - Убейте. Убейте.

 И пересыпал все это такими богохульствами, каких я никогда не слыхивал и, конечно, никогда уж больше не услышу. Трудно себе представить, что человеческий язык мог повернуться сказать такие вещи, какие выкрикивал этот бившийся в припадке человек.

 Становилось трудно дышать. Доктор был весь бледный и трясся. Перепуганный помощник смотрителя кричал:

 - Выведите его! Выведите его!

 Федотова схватили под руки. Он вырывался, но его вытащили, почти выволокли из канцелярии. Теперь его вопли слышались со двора.

 - Да разве его будут наказывать с пороком сердца? - спросил я.

 - Кто его станет наказывать. Разве его можно наказывать, - говорил дрожащий доктор.

 - Так зачем же вся эта история? Для чего? Что ж прямо было не успокоить его, не сказать вперед, что наказание приводиться в исполнение не будет, что это только формальность - чтение приговора? Ведь он больной.

 - Нельзя-с, порядок, - бормотал юноша, помощник смотрителя.

 Вот, быть может, одна из тех минут, когда гаснет вера, и злоба, одна злоба на все, просыпается в душе.

 - Какой я есть православный христианин, - часто приходилось мне слышать от каторжан, - когда я и у исповеди, святого причастия не бываю.

 Многие просто отвыкают от религии.

 - Просто силком приходится гонять, - жалуются и священники и смотрители.

 Обыкновенно же это уклонение имеет своим источником глубоко-религиозное чувство.

 - Нешто тут говение, - говорят каторжане. - Из церкви придешь, а кругом пьянство, игра, ругня. Лоб перекрестишь, гогочут, сквернословят. Исповедуешься - придешь, - ругаться. До причастия-то так напоганишься, - ну, и нейдешь. Так год за год и отвыкаешь.

 И сколько истинно глубоко религиозных людей "отвыкает". Говоришь с ним, слушаешь и диву даешься: "Да неужели все это люди из "простой", верящей, религиозной среды".

 - Помилуйте, где ж тут, какому тут уважению к религии быть, - говорил мне один из священнослужителей в селении Рыковском. - Еще недавно у нас покойников голых хоронили.

 - Как так?

 - Так. Принесут в гробу голого, и отпеваем. Соблазн.

 - А где ж одежда арестантская?

 - Спросите... Не похороны, а смех.

 Большой удар религиозному чувству каторги наносят и эти "незаконные сожительства", отдачи каторжниц поселенцам, практикуемые "в интересах колонизации". Одно из величайших таинств, на которое в нашем народе смотрят с особым почтением, профанируется в глазах каторги этими "отдачами".

 - Чего уж тут молиться, - услышите вы очень часто, - чего тут в церковь ходить. В этаком грехе живем. У нее вон в Рассее муж жив, а ее чужому мужику дают: живи!

 Или:

 - Муж в каторге в Корсаковском, а жену в Александровское: с чужим живи.

 Помню "ахи" и "охи", какие возбудило в Рыковском прибытие Горошко - мужа, добровольно последовавшего в каторгу за женой.

 - Ну, дела, - качали головой поселенцы. - За ней муж из Рассеи добровольно идет, а ее здесь тем временем трем мужикам по переменкам отдавали.

 Брак потерял в глазах каторги значение таинства: изредка, очень-очень изредка услышишь очень робкий вздох сожительницы-каторжанки:

 - Оно хорошо бы повенчаться. Венчанным-то на что лучше.

 Но большинство, не все - рассуждают так.

 - Не "крученым" не в пример лучше. Не ндравится, сменил. Ровно портянку.

 - Разве здесь заботятся о поддержке религиозного чувства среди каторжных, - жалуются священники.

 Каторжник считается "человеком отпетым". И всякое человеческое чувство считается ему чуждым.

 - Это все нежности, сентиментальности и одна гуманность, - говорят господа сахалинские служащие.

 Каторжные, только разряда исправляющихся, освобождаются от работ в последние три дня Страстной недели. Но частному предпринимателю Маеву, в посту Дуэ, понадобилось, чтоб каторжане работали и эти три дня. Равнодушная ко всему, каторга махнула рукой и пошла. Это незаконное распоряжение остановил только священник в Дуэ. Он вышел навстречу к рабочим, шедшим в рудники, с крестом в руках; это было в Страстную пятницу. Каторга "опамятовалась" и вернулась в тюрьму.

 Старики Дербинской каторжной богадельни, эти страшные старики-нищие, которые все на свете презирают, кроме денег, жаловались мне, что они:

 - Священника-то даже и в глаза не видят. На Пасху и то не был.

 А дербинский священник говорил мне:

 - Я ходил и вел с ними собеседования, но перестал: они не умеют себя вести. Тут читаешь, ведешь беседу, а в другом углу во все горло ругаются между собою площадными словами. Смеются. Я и прекратил свою деятельность.

 - Мне, наоборот, казалось бы, что тут-то и следует ее усилить.

 Но батюшка только посмотрел на меня с изумлением.

 В библиотеке Александровского лазарета я нашел предназначенные для духовно-нравственного чтения каторжанам следующие книги:

 16 экземпляров брошюры: "О том, что ересеучения графа Л. Толстого разрушают основы общественного и государственного порядка".

 21 экземпляр брошюры "О поминовении раба Божия Александра" (поэта Пушкина).

 4 экземпляра "Поучения о вегетарианстве".

 14 экземпляров брошюры "О театральных зрелищах Великим постом".

 Конечно, это играет огромную роль: эти брошюры о Толстом, о существовании которого они и не подозревают, о вегетарианстве, о котором они никогда и не слыхивали, и особенно "о театральных зрелищах Великим постом".

 И в то же самое время в этой библиотеке на Сахалине, так хорошо вооруженной против театральных зрелищ, имеется для раздачи каторжным всего 5 экземпляров "Нового Завета" и только 2 экземпляра "Страстей Христовых".

 Вот и все. 

 - Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова, двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения?

 - Да, виновна.

 Шаповалову приговорили к двадцати годам каторжных работ.

 В Одессе ее сажают на пароход Добровольного флота.

 - Баба - первый сорт!

 - Хороший рейц будет! - предвкушает команда.

 В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает, как спирт.

 Женский трюм превращается в пловучий позорный дом.

 - Ничего не поделаешь! - говорят капитаны. - Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

 Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

 Пароход "Ярославль" перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

 На пароходе "ничего не было".

 И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

 - Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

 Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

 Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

 Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

 В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

 Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, - все это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

 Некоторые еще держатся.

 Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как все кругом пьет, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

 Женщина смотрит с ужасом:

 - Куда я попала?

 Она теряет почву под ногами:

 - Что я теперь такое?

 До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шелковых платочках. Это у них самый шик! "Ах, вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!" рассказывают капитаны.

 И вот пароход приходит в пост Александровский.

 Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

 Поселенцы, так называемые "женихи", все пороги в канцеляриях обили:

 - Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

 - Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.

 - Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

 - Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

 Привезенных баб разместили.

 Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

 Перед окнами женской тюрьмы гулянье.

 "Женихи" смотрят "сожительниц нового сплава". Каторжанки высматривают "сожителей".

 Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

 - Сборный человек, одно слово! - похохатывают проходящие мимо каторжане "вольной", "исправляющейся" тюрьмы.

 "Жених", по большей части, "весь собран": картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого.

 У многих в руках большая гармоника, верх поселенческого шика.

 У некоторых по жилетке даже пущена цепочка.

 У всех подарки: пряники, орехи, ситцевые платки.

 - Дозвольте орешков предоставить. Как вас величать-то будет?

 - Анной Борисовной!

 - Вы только, Анна Борисовна, ко мне в сожительницы пойдите, каждый день без гостинца не встанете, без гостинца не ляжете. Потому - пронзили вы меня! Возжегся я очень.

 - Ладно. Один разговор. Работать заставите!

 - Ни в жисть! Разве на Сахалине есть такой порядок, чтобы баба работала? Дамой жить будете! Сам полы мыть буду! Не жизнь, а масленица. Бога благодарить будете, что на Сакалин попали!

 - Все вы так говорите! А вот часы у вас есть? Может, так, цепочка только пущена.

 - Часы у нас завсегда есть. Глухие с крышкой. Пожалуйте! Одиннадцатого двадцать пять.

 - А ну-ка, пройдитесь!

 "Жених" идет фертом.

 - Как будто криво ходите!

 Будущие "сожительницы" ломаются, насмешничают, острят над "женихами".

 "Женихи" конфузятся, злятся в душе, но выказывают величайшую вежливость.

 Степенный мужик из Андрее-Ивановского, угодивший в каторгу за убийство во время драки "об самый, об храмовой праздник", подавал по начальству бумагу, в которой просил:

 "Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу".

 В канцелярии ему ответили:

 - Коров теперь в казне нет, а бабу взять можешь.

 Он ходит под окнами серьезный, деловитый, и осматривает баб, как осматривают на базаре скот.

 - Нам бы пошире какую. Хрястьянку. Потому лядаща, куда она? Лядаща была, из бродяг. Только хлеб жевала, да кровища у ей горлом хлястала. Так и умерла, как ее по-настоящему звать даже не знаю. Как и помянуть-то неизвестно. Нам бы ширококостную. Штоб для работы.

 - Вы ко мне в сожительницы не пойдете? - кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.

 - А у тя что есть-то? - спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. - Может, самому жрать нечего?

 - Зачем нечего! Лошадь есть.

 - А коровы есть?

 - Коров нет. Просил для навозу - не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову - по весне. Идите, ежели желаете!

 - А свиньи у тебя есть?

 - И свиньи две, курей шесть штук.

 - "Курей"! - передразнивает его лихач и щеголь-поселенец из первого Аркова, самого игрецкого поселья. - Ему нешто баба, ему лошадь, черту, нужна! Ты к нему, кривоглазая не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так, как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на веселое Арковское житье итти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок - не платок, фартук - не фартук. Семен Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!

 Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.

 Прежде бы ее просто выкликнули:

 - Шаповалова!

 - Здесь.

 - Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

 - Да я не желаю.

 - Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

 Теперь, если она скажет "не желаю", ей скажут:

 - Как хочешь!

 И оставят в тюрьме.

 "Сожительницы" разберутся с "женихами", и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.

 Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.

 Я однажды зашел в женскую тюрьму.

 Там сидела немка с грудным ребенком.

 Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела "свой лафочка", захотела расширить дело:

 - Дитя много было.

 Подожгла лавочку и пошла в каторгу.

 - Дитя вся у мужа осталось.

 Здесь она жила с сожителем, прижила ребенка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, ее взяли от сожителя и посадили в тюрьму:

 - Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.

 С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:

 - Ваше высокий благородий! У меня молока нет. Ребенок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю...

 - Чем же вы заработаете?

 - А я...

 И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.

 - Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?

 Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут "цинизме" могла быть речь!

 Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.

 - Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!

 И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живет.

 Приведут разве поселенку.

 - Тебя за что в тюрьму?

 - Сожителя пришила.

 - Как пришила?

 - Взяла да задавила.

 - За что же?

 - А на кой он мне черт сдался?! Я промышляй, а он пропивать будет!

 - Да ты бы на него начальству пожаловалась!

 - Вот еще, из-за таких пустяков начальство беспокоить...

 - Что ж теперь с тобой будет?

 - А что будет! Будут судить и покеда в тюрьме держать. А потом каторги прибавят и опять кому-нибудь в сожительницы отдадут. А ты за что сидишь?

 - Я не хочу в сожительницы идти.

 - Дура! Ну, и сиди в тюрьме на пустой баланде, покеда не скажешь: "К сожителю идти согласна!" Скажешь, брат! Небось!

 Неволить идти к сожителю не неволят теперь, но человеку предоставляется выбор: свобода или тюрьма.

 Трудно, конечно, думать, чтобы Шаповалова "заупрямилась". Никто не упрямится.

 И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.

 Входит в его пустую, совершенно пустую избу.

 "Сборный человек" вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдает одному соседу, поддевку - другому, кожаный картуз - третьему.

 И перед ней на лавке сидит оборвышь.

 - Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт идите!

 - На какой фарт?

 - А к господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорей платочек и фартучек одевайте. Потому господин Иван Иванович ждать не будут. Живот ему другой кто свою сожительницу подстроит. А жрать нам надоть.

 - Да что ж это я на тебя работать буду?

 - Это уж как на Сахалине водится. Положение. Для того и сожительниц берем. Да вы, впрочем, не извольте беспокоиться. Я на ваши деньги играну, такой куш выиграю, - барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.

 - Да ведь я там, в России, за это же самое мужа, что меня продать хотел, задушила!

 - Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, - что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Все единственно. Потому сказано - каторжные работы. Пожалуйте-с! 

 От пристани до поста Александровского около двух верст. Дорога ведет через лесок. Направо и налево от дороги, за канавой, тянется хвойная тайга, здесь повырубленная и довольно редкая. В ямах и ложбинках еще лежит снег, а по кочкам и на прогалинах уже лезет из земли "медвежье ухо". Его желтый лист лезет из-под земли свернутый в трубочку и пышно развертывается, словно хочет сказать: "Любуйтесь, какое я, медвежье ухо, красивое".

 - Ах, черт ее возьми! - сказал как-то один из служащих, когда я проходил с ним мимо леска. - Сашка Медведева уж стан свой раскинула. Ишь, и флаг ее болтается. Ах, тварь! В этакий-то холод.

 На одном из деревьев болталась грязная тряпка.

 Познакомиться с Сашкой Медведевой, это значит - стать на одну из последних ступеней человеческого падения.

 Сашка Медведева - знаменитость Александровского поста. Ее знают все, а ее клиентами состоят самые нищие из нищих каторги: бревнотаски, дровотаски, каторжане, работающие на кирпичных заводах. Сашку Медведеву презирают все. Даже самые последние из сахалинских женщин говорят о ней не иначе, как с омерзением. Женщина вообще пользуется небольшим почтением на Сахалине; обыкновенно их зовут-таки очень неважным титулом, но для Сашки существует особое наименование, дальше которого уже презрение идти не может...

 Сашке около 45 лет. Плоское лицо, по которому и не разберешь, было ли оно когда-нибудь хоть привлекательно. Вечно мутные глаза. Ветер, холод, непогоды "выделали" кожу на ее лице, и кожа эта кажется похожей на пергамент. Одета Сашка, конечно, в отрепье.

 Зимой эта почти уже старуха валяется по ночлежным домам в Александровских слободках, - по этим ужасным ночлежным домам, содержимым бывшими тюремными майданщиками. Эти ночлежные дома и по обстановке совсем тюрьмы. Те же общие нары вдоль стен, где вповалку спят мужчины, женщины и дети. Здесь же валяется и Сашка Медведева, "припасая" на завтра на выпивку.

 Но как только в воздухе повеет холодной и унылой сахалинской весной, Сашка переселяется в тайгу близ бойкой и людной дороги от пристани к посту; здесь, по образному выражению господ служащих, "разбивает свой стан" и выкидывает свой флаг, - вешает на одном из деревьев около дороги тряпку.

 Это условный знак. И вы часто увидите такую сцену. Идет себе, как ни в чем не бывало, по дороге каторжанин из "вольной тюрьмы", дойдет до дерева с "флагом", оглянется - нет ли кого, грузно перепрыгнет через канаву и исчезнет в тайге.

 А Сашка сидит целый день на полянке, иззябшая, продрогшая и поджидает посетителей. Проводя время в лесу, Сашка одичала, и если увидит какого-нибудь вольного человека, не каторжника, бежит от него так, как мы побежали бы, встретившись с каторжником. Если Сашке приходится нечаянно встретиться с кем-нибудь нос с носом, она боязливо пятится, и тогда в ее мутных глазах отражается такой страх, словно ее сейчас исколотят.

 Контрибуция, которую она берет со своих нищих посетителей, колеблется от двух до трех копеек. Много ли зарабатывает Сашка? - Копеек двадцать в день, а в такие дни, когда, например, в ближних Александровских рудниках углекопам выдают "проценты" за добытый и проданный уголь, тогда заработок Сашки доходит копеек до сорока.

 Такова "Сашка Медведева", эта человеческая самка, существующая для нищих каторги.

 Вы думаете, однако, что коснулись ногой уже последней ступени человеческого падения. Нет. Бездонна эта пропасть и трудно сказать, где та грань, ниже которой не может уже пасть человек.

 И у Сашки есть человек, к которому она может относиться с презрением.

 Это бродяга Матвей. Ее "сожитель". На что нужен он Сашке, - трудно понять. Может быть, это просто какая-то бессознательная привычка иметь "друга". Все отношения между ними ограничиваются, кажется, только тем, что они дерутся.

 Для бродяги Матвея Сашка - средство к существованию.

 Под вечер Сашка сидит на полянке и пересчитывает добытые за день деньги. Шестнадцать копеек. Еще два посетителя, - и можно будет отправиться в какой-нибудь из притонов на базаре и в задней комнатке медленно, цедя через зубы, выпить большую рюмку сильно разбавленного водой спирта.

 В тайге послышался треск сучьев. Кто-то идет. Сашка насторожилась. Треск ближе и ближе. Между деревьями, осторожно ступая, крадучись, показывается Матвей. Сашка моментально вскакивает на ноги и бросается в тайгу.

 - Стой, дьявол! - кричит Матвей и кидается за ней.

 Уж из этого манера он понял, что у Сашки есть деньги.

 И начинается бегство, травля, погоня озверевшего человека за оскотинившимся. Борьба двух человеческих существ за то, кто сегодня выпьет рюмку водки.

 Сашка бежит по тайге, старается укрыться в чаще, кружит около деревьев, пока, зацепившись за кочку, истерзанная, изодранная колючими ветвями, не падает на землю. Матвей наваливается на нее, бьет по чем ни попадя и вопит:

 - Отдай деньги.

 - Не дам! Не дам! - кричит Сашка и крепко зажимает в кулаке свои шестнадцать копеек.

 Из носа у нее идет кровь. Матвей бьет ее кулаком по лицу. Но Сашка не разжимает кулака. Матвей ломает ей пальцы, давит ее коленами, крутит руки, - пока, наконец, от нестерпимой боли Сашка не разжимает кулака. Деньги теперь в кулаке Матвея.

 Ударив ее еще раз, усталый Матвей поднимается. Но Сашка моментально вскакивает и, словно собака, схватывает его зубами за руку. Матвей оттаскивает ее за волосы, кидает на землю и изо всей силы ударяет ногой в живот:

 - Сдыхай, проклятая.

 Сашка валится замертво. В кровь избитая, окровавленная Сашка приходит в себя, потому что кто-то толкает ее ногой.

 - Вставай, что ли. Да утрись хоть, окаянная. Погляди, на что рожа похожа.

 Перед ней "посетитель". Сашка принимается вытирать слезы, кровь и грязь, смешавшиеся на ее лице.

 Я не раз спрашивал себя, что это за отношения. Что ей этот Матвей? - Сожитель? Друг? Человек, к которому она привыкла?

 Сама Сашка отлично определила это в разговоре со мной:

 - Постоянный грабитель.

 Так и живут на свете Сашка с ее "постоянным грабителем".

 И это тоже называется "жизнью".  

 - Земля-с у нас на Сахалине кровью впитана, бабьей слезой полита. Нешто может после этого на ней что расти?! - говорил мне один старый поселенец.

 В истории сахалинской каторги есть страница, написанная кровью и слезами. Это страница о женах, добровольно следующих за мужьями в каторгу.

 Пароход, везущий каторжан, подходит к Адену.

 Из трюмов принесли гору, - штук шестьсот, незапечатанных писем на родину.

 "А еще извещаю вас, любезная супруга наша, - пишет после бесчисленных "поклонов", арестант, "осужденный на двенадцать лет в работу", - прибыл я на Сахалин благополучно, чего и вам от души желаю. Семейным здесь очень хорошо. Землю дают по двадцать десятин на душу, пару быков, корову, пару свиней, овец четыре головы, шесть курей и, на первый раз, пятьдесят мер пшеницы для посева и хату. За нами едет 1.000 человек вольных поселенцев. Так здесь хорошо. Начальство доброе и милостивое, и сейчас же спросили, скоро ли вы, супруга наша, приедете. И, коль скоро вы приедете, меня сейчас же из тюрьмы выпустят, и мы будем жить по-богатому. А покуда вы не приедете, должен я в тюрьме томиться."

 И десятки людей, когда пароход еще только подходит к Адену, отписывают в деревню, как они прибыли на Сахалин благополучно и какие там богатства ждут семейных.

 Это все Васька Горелый мудрит.

 Васька - "обратник". Был сослан на Сахалин, бежал, на бревне переплыл бурный Татарский пролив, "дох с голода" в тайге, добрался до России, совершил новое преступление, попался. Впереди у него бессрочная, прикование к тачке, плети. В тюрьме он ведет игру в самодельные карты, шулерничает, дает, как человек бывалый, советы новичкам "насчет Сахалина", берет за это с них последние гроши, копит деньги, чтоб занять потом в кандальной тюрьме почетное положение, сделаться "отцом", то есть ростовщиком.

 В каждом трюме имеются "обратники", и они-то рассказывают каторжанам насчет Сахалина.

 Выписка жен - часто спекуляция.

 - Главное, чтобы жена поскорей приезжала. Жена приедет, - сейчас выпустят для домообзаводства. В тюрьме маяться не будешь, дура!.. - наставляют обратники.

 - Ты ей так валяй, будто уже приехал. И про курей, и про свиней, и сколько на посев дают! Для вас, для чалдонов, это - первое! Чалдонье желторотое!

 "Чалдон" - слово сибирское, означает вольного человека, оседлого. Оно переносится и на всякого, кто имеет дом, семью, хоть какой-нибудь достаток, хоть что-нибудь на свете. И в том, как беглый каторжник, "варнак", произносит это "чалдон" - слышится много ненависти даже к маленькому достатку, много презрения бездомного бродяги ко всему, что зовется домом, семьею...

 - Про курей, про курей не забудь написать! Скорей приедет! - глумится "обратник", диктуя письмо писарю.

 В каждом трюме есть свой писарь, который сочиняет письма неграмотным.

 Во втором трюме письма пишет бойким, красивым писарским почерком бродяга Михаил Иванов, из парикмахеров, - "чиркнул одного по горлу, и потому звание теперь скрывает".

 Бродяга Иванов пишет письма "все под одно", под диктовку Васьки Горелова, с которым они работают пополам, в одних и тех же выражениях описывает прелести сахалинского житья.

 А в четвертом трюме сидит настоящий художник по части писем. Хорошо грамотный полячок - столяр, сосланный за гнусное преступление, совершенное над родной сестрой. Он пишет кудревато:

 - "Склоняю свою буйную головушку на ваши дорогие коленки и целую ваши сахарные ножки, ваши белые, ненаглядные ручки".

 Бедная, бедная Матрена Никонова, Тульской губернии, Епифанского уезда, сельца Зиборовки! В какое недоумение она должна прийти, когда ей прочтут по складам, что ее "мужик" Степан целует ее ножки, - да еще сахарные!"

 Сколько тоски, тоски недоумения, будет у нее на лице, когда ей станут читать эту вычурную галиматью.

 Бедная, бедная, неграмотная Русь.

 Сколько спекуляции, но и сколько истинной захватывающей тоски в этих письмах к женам. Каким страстным, отчаянным призывом они полны:

 - Приди!

 Одни умоляют, заклинают:

 - "Вспомните клятву вашу в церкви и как вы мне страшную клятву давали в тюремном замке, чтоб беспременно приехать. Не слушайте никого, поезжайте в город, супруга наша, и заарестуйтесь!"

 Умоляют, заклинают и пишут на "вы", потому что русский человек в письмах любит вежливость.

 Другие грозят:

 - "Приезжайте, потому что нам известно от начальства, если только жена не согласится следовать за мужем, можно жениться".

 Молодой солдат, сосланный за преступление на военной службе, описывает даже жене:

 - "А если не приедешь, на зло тебе такую здесь на Сакалине себе кралю возьму, что на тебя плюнуть слюней будет жалко!"

 Некоторые угрожают "прийти".

 - "Если не приедете, до свидания, Аннушка. Я все-таки думаю вас видеть. Хоть не скоро, увижу. Не близко, - а приду".

 Но больше все-таки молят, просят. Чем только не соблазняют эти томящиеся люди своих жен:

 - Приди!

 Один успокаивает:

 - "Только в народе несправедливо говорят, что из моря показывается фараон, половина туловища рыбного, половина человечьего, и с ним чудища. Ничего этого нет. Поезжайте, не бойтесь!"

 Другой советует ехать "даже для здоровья".

 - "Будете на пароходе купаться. Вода хоть и солона, но очень полезна, - если человек болен, то может поправиться на этой воде, всякую боль выгоняет из нутра".

 Как это ни странно, но очень многие стараются соблазнить жен даже... фруктами.

 - "Апельсины, которые вы так любите, здесь нипочем, а в Суэске (Суэц) я даже купил десяток лимонов за две копейки. Лимоны прямо задаром!"

 И над всеми этими страстными, захватывающими, словно предсмертной мольбы полными призывами, над этими наивными соблазнами, - царит, владычествует ложь про "привольное, богатое сахалинское житье".

 Право, это могло бы показаться мне выдумкой, если бы я сам не списал этих фраз из арестантских писем:

 - "Не знаю, как Бога благодарить, что я попал на Сахалин".

 - "Житье здесь, - одним словом, не работай, ешь, пей душа, веселись!"

 И все это сочиняется и посылается в деревню месяца за полтора до приезда на Сахалин, по рассказам, по советам "обратников".

 И читаются эти письма по деревням. И идут в город и "заарестовываются", и начинается мученическая жизнь.

 Что заставляет этих женщин бросать родину, близких, "заарестовываться", "садиться в острог", бродить по этапам, - что заставляет этих женщин, для которых мир кончается за соседним селом, пускаться в плавание "на край света", через моря, "через океаны, полные чудовищ", ехать в страну чужую, дальнюю, страшную? Любовь?

 - Она проклятая!

 Этот ответ вы услышите от "добровольно последовавших" редко.

 Чаще услышите:

 - Тоже не велика радость, апосля, как такое стряслось, на селе жить. Глаз не покажешь! Одних попреков-то не оберешься. Всяк тебя срамит, всяк паскудит: "Каторжница! Муж каторжник!" Бежала бы, куда глядят глазыньки.

 Часто услышите также:

 - Да ведь что он, подлец-то писал! Какие-такие чудеса! Сакалин да Сакалин! Думала, есть у него, аспида, совесть. Чужого человека погубил, - может, своих-то губить не захочет. Поверила. Поехала, - думала, и впрямь жить будет... А тут... Вон он тебе и Сакалин!

 И бедная баба с отчаянием оглядывает кое-как сколоченную хату, пустой двор, на котором "ни курочки", ребятишек, которые пищат:

 - Мамка! Есть хоцю!

 А в доме - ни крошки.

 Очень многие едут по чувству долга:

 - Раз Бог соединил, ничто уж разлучить не может.

 - Клятва дана, в церкви венчаны, - значит, навсегда...

 Очень многие едут в надежде "на новых местах", на новую жизнь, спокойную, трудовую, зажиточную. На старом месте грех вышел, жизнь разбита. На новых местах их никто не знает, они никого не знают:

 - Ровно вчера родились! Живи.

 Земли вволю, на обзаведение все дадут. Все будут работать, не покладая рук. А тут...

 "Добровольно следующих", как я уже говорил, отправляют почему-то осенним рейсом, самым трудным.

 Пароход приходит на Сахалин, в пост Александровский, нашей поздней осенью, сахалинской ранней зимой.

 Вот картина прибытия "добровольно следующих", - как описывает ее мне в письме супруга одного из сахалинских врачей:

 - "Мне пришлось посетить (добровольно последовавшие семьи) в карантинном сарае, когда они, по прибытии сюда, сидели в этом ужасном месте в ожидании, пока их разберут родственники. Многим из них приходилось сидеть очень долго, пока наводились справки, где находятся мужья этих несчастных жен. Сахалинская пурга (вьюга) была в этот день во всей своей силе. Крутило и рвало так, что в двух шагах не видно было ничего. Мы еле добрались до сарая. Этот сарай, как вы знаете, на берегу моря, но моря видно не было, был слышен только вой, крик, гул какой-то. Никакого ада злее выдумать нельзя, а у многих из этих бедных жен и детей не было ничего, кроме лохмотьев. Сарай был буквально набит народом. Когда мы вошли с доктором Н., то все ринулись к нему с расспросами: "Нашелся ли муж? Где муж? Когда возьмет?" Дети пищат: "Нашел тятьку? Где он? Когда придет?" А эти тятьки и мужья когда-то еще найдутся, да и, отыскавши их, не велико счастье обрящешь..."

 Тем, у кого мужья на юге Сахалина, приходится целую зиму, - студеную, жестокую сахалинскую зиму, - до первого весеннего рейса жить в посту Александровском на казенном "пайке", которого еле-еле хватает, чтобы не умереть только с голода.

 - А одеться, а обуться нужно? А детишек обуть, одеть?

 - Как же живут?

 - Да так и живут!

 Те, кого вы спрашиваете, только машут рукой.

 На посту Александровском я проезжал мимо складов. Смотрю, - куча баб, и начальник тюрьмы пайки им раздает.

 - Что за народ?

 - Добровольно следующие. Завтра на "Байкале" в Корсаковск к мужьям идут.

 - Когда же их привезли?

 - Привезли-то еще в прошлом году в ноябре. Да тогда уж пароходного сообщения с Корсаковским не было. Вот и оставили их зимовать до первого весеннего рейса в Александровске.

 - Да ведь пароход, который их привез, мог сначала в Корсаковск зайти?

 - Мог-то, мог, да такой уже порядок, чтобы всех добровольно следующих сначала в Александровск доставлять, а отсюда уже рассылают.

 Изголодавшиеся, исхолодавшиеся из-за "такого порядка", неизвестно для чего целую зиму просидевшие в Александровском, бабы, ворча и ругаясь, увязывали в платки "пайки". Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.

 - Ты бы, тетка, поаккуратнее!

 - Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощавши. Сакалин, чтобы ему пусто было!

 Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.

 - Чего она?

 - Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!

 - Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!

 - Как теперь мужу покажется?

 Баба была в интересном положении.

 - Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! - ревела несчастная женщина.

 А рядом с ней другая причитала по другому поводу.

 - И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!

 - Да ведь сама ехала!

 - Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.

 - Ну, а где же дети?

 - Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!

 Я был при отходе этого парохода "Байкал".

 На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:

 - Так что уж прощайте!..

 А у самого глаза были полны слез.

 - Господи! Господи! - вопила баба. - За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!

 - Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! - побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.

 - Эка баба-то какая горькая! - сказал мне один служащий. - И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, - бросать должна.

 - Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...

 - Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!

 И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

 Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?

 Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.

 Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.

 Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

 И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".

 Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:

 - Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

 И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.

 Но это только исключения.

 Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.

 А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

 "Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.

 - Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!

 - Просили бы лошадь.

 - Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!

 Это как нельзя более частая жалоба.

 Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.

 В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".

 - Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!

 Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:

 - Простите, ваше высокоблагородие!

 Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.

 Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.

 В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.

 - Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

 - Нет, это жена ссыльного каторжного Э.

 Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

 Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

 - Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.

 Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.

 Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.

 Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

 Это стоило большого труда. Это "не по правилам".

 В Одессе молодой девушке объявили:

 - Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим - ни под каким видом.

 Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, - и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

 Что это было за путешествие - можете судить.

 И так-то тяжело ехать пассажиром на "каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.

 А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.

 - Она меня спасла! - говорил мне Э. - Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

 В Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:

 - Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно - бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, - вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, - вместе и уйдем.

 - Какая жажда свободы проснулась! - говорит Э. - Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: "Нет".

 Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда - вечная каторга, плети.

 - Если бы не она, - погиб бы я.

 Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, - но какой ценой?

 - Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! - вспоминается поговорка каторжан.

 По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

 И началась "жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

 Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

 - Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

 Молодой девушке было предписано:

 - Или немедленно венчаться или уезжать.

 Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

 Это была картина венчанья среди слез, - венчанья, на котором все плакали.

 - До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! - рассказывает мне жена доктора.

 Из церкви "молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в "кандальную". Брачный пир был кончен.

 Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

 Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

 Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица "новобрачная".

 Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, - все это, конечно, "из любезности".

 - Ну, чего вы идете? - говорят ей, бывало, в семье доктора Л. - До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...

 - Нельзя, нельзя! - отвечает она. - Присылали звать. Могут на меня обидеться, - и на "нем" выместят!

 Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

 И она шла играть.

 Господа служащие считали неудобным подавать руку "жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть "из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.

 - Играйте!

 Особенно ее допекало всесильное лицо, - правитель канцелярии, и тогда уже душевнобольной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.

 - Послушайте, как вас! - говорил он обыкновенно с юпитерским величием. - Играйте то-то! Не так скоро! Играйте медленнее. Теперь играйте веселее! Что вы, черт знает, как играете!

 Она Плакала и играла. Играла, низко наклонясь к клавишам, чтобы не заметили слез:

 - Еще обидятся.

 И все для "него".

 Это длилось несколько месяцев. Как вдруг на Сахалин приезжает из Петербурга очень влиятельное лицо.

 В честь приезжего в Александровске, в пожарном сарае, обычном месте спектаклей, был устроен господами служащими любительский спектакль и танцевальный вечер. На спектакле, в качестве музыкантши, была и госпожа Э.

 Влиятельный гость, перед которым все преклонялись, вошел, оглянув собравшихся, заметил стоявшую у пианино госпожу Э., направился прямо к ней и сказал:

- Здравствуйте, мое дитя!

 И... поцеловал ей руку.

 Он знал ее по Петербургу.

 Все изменилось в один момент. Госпожа Э. была окружена женами господ служащих. При встрече с ней после этого уже издали снимали фуражки. Все наперерыв выражали ей свое внимание и заботливость.

 Ее муж вскоре был выпущен из тюрьмы. Ему поручили заведывать метеорологической станцией и дали даже маленькое жалованье. Ей дали место учительницы.

 Они живут в крошечной, уютной квартирке при здании метеорологической станции и школы. У них есть ребенок.

 Украшение их квартирки - это великолепное пианино, которое прислали ей родные из России. Под пианино в венке из колосьев портерт ее великого учителя - А. Г. Рубинштейна.

 Музыка - это все, что красит ее жизнь в долгие, долгие сахалинские зимние вечера, когда за окном стонет и крутит пурга, а несчастный муж сидит и рисует или пишет стихи.

 Музыка, строгая, классическая, ее единственная радость после ребенка, и играет она так, как не играет может быть никто. Только очень несчастные люди могут очень хорошо играть. В ее игре чудится столько страдания, и горя, и муки, и слез...

 Они счастливы, как можно быть счастливым на Сахалине. Но то, что пережито, навек испугало ее. Этот испуг светится в ее детских глазах. Вся жизнь ее - трепет. Трепет за него.

 Легкомысленный, еще мальчик, - он любит немножко "позволить себе", как говорят на Сахалине, - пройтись по улице со знакомым служащим или приезжим. И надо видеть ее в такие минуты.

 Ведь впечатление от приезда "влиятельного лица" уже улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что может нарваться ее муж. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльно-каторжный так "свободно" разгуливает. Поклонится он, по легкомыслию, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошке. Кандальная недалеко, и ссыльно-каторжные подлежат телесным наказаниям.

 - Я пойду вместе с вами! - говорит Э.

 И эта маленькая женщина как-то вся пугливо сжимается, словно ужас ее охватывает, вот-вот сейчас ударят.

 И перед посторонним человеком его в неловкое положение ставить не хочется. Она деликатна по природе, деликатна до бесконечности. И за него она боится.

 - Мне нужно тебе сказать два слова! - старается она его отозвать в сторону.

 - Вечно у тебя секреты. После скажешь.

 Даже зло берет:

 - "Ведь за тебя же боятся! Как ты этого понять не хочешь!"

 - Молод еще, никак понять не может, что он уже ссыльно-каторжный! - как объяснял мне один старый служащий.

 Стараешься уже прийти к ней на помощь:

 - Знаете ли, я лучше один пойду, мне к такому-то еще зайти надо.

 - Вот и отлично, и я к нему зайду.

 Наконец она кое-как оттаскивает его в сторону, что-то быстро, быстро шепчет с умоляющим видом, и он, немного покраснев, говорит:

 - Знаете ли, я, действительно, потом один приду... У меня тут еще дельце одно есть...

 Слава Тебе, Господи!

 Странную пару представляют они.

 Он, способный, даже талантливый, но как-то поверхностно, все быстро схватывает, все быстро ему надоедает, дилетант, считающий себя гением. Он любит попозировать, порисоваться всем: стихами, рисунками, даже своим преступлением. Он считает себя человеком необыкновенным и спокойно принимает ту человеческую жертву, которая ему приносится.

 Она тихая, трепещущая, робкая, бесконечно деликатная, скромная, словно не сознающая, в своей деликатности и скромности, величия той жертвы, которую она приносит.

 Он любит ее, но иногда капризничает, "командует". Она думает только о нем, ухаживает за ним, словно за тяжело больным, и никогда никому не жалуется на долю, которая выпала ей.

 Когда она говорит об их сахалинском житье, она старается счастливо улыбнуться. И эта "счастливая улыбка" на бледном, печальном лице, - словно слабый луч света на мглистом, облачном осеннем небе.

 Если разговор идет при нем, а они неразлучны, эта женщина-ребенок смотрит за ним, как за ребенком, - она спешит взглянуть на него своими испуганными глазами, словно боится:

 - Не заметил ли он, что ей тяжело?

 Только раз, да и то без него, у нее вырвалось слово, которое перевернуло мне сердце.

 Я привез ей поклон от корабельного инженера, - она из семьи моряков, - который знал ее маленькой.

 - Кланяйтесь и ему от меня. Вы его увидите, а я... я ведь н и к о г д а.

 Она спасла своего "жениха".

 Но стоит ли его жизнь такой жертвы?

 И когда я пишу теперь об этой мученице, мне стыдно за мою бедную прозу. Она стоила бы того могучего стиха, которым написаны "Русские женщины".

 __________

 - Это что за женщина?

 - Сожительница ссыльно-каторжного! - презрительно говорит служащий.

 - Здесь получил?

 - Нет, из России пришла. Гувернанткой она у него была. Семья-то за Г. пойти не захотела, а гувернантка пошла, подавала прошение, - разрешили в виде исключения. Ребенок у них тут есть.

 - А как живут?

 - Как с ним можно жить! Тьфу, а не жизнь.

 Этот Г. занимал очень важное общественное положение. Он сослан за очень скверное преступление.

 - Каторга - ужасная вещь. Словно щипцы, которыми колят орехи. Она удивительно "раскусывает" человека. Раскусит всю эту скорлупу, которая называется общественным положением, и видит сразу, было ли какое-нибудь зерно, или одна труха.

 Этот Г., как я уже говорил, удивительно пришелся в каторге "по месту".

 Занимается мелкими мошенничествами, пьянствует, - его любимое общество - каторжанин-грек, сосланный за грабежи, специалист по взлому касс, ничем другим в своей жизни не занимавшийся.

 "Сожительница", пошедшая за ним на Сахалин, спасла Г. Без нее сидел бы он в кандальной тюрьме и, при его замашках, натерпелся бы всего. Благодаря ей, он живет на свободе, своим домом, пьянствует.

 А она живет, всеми презираемая "сожительница", интеллигентная женщина, которой приходится проводить время в обществе громил, за водкой повествующих о своих похождениях.

 Живет и не жалуется.

 - Пожалуйся! Бьет он ее, когда пьяный!

 - У нас была тут одна интеллигентная женщина, добровольно последовавшая за мужем, Добрынина. Окончила гимназию она, - рассказывала мне жена начальника округа в селенье Рыковском, - умерла, бедняжка, от воспаления почек. На новое их поселье послали. Там, в землянке, и умерла. Где же женщине такое вынести.

 Знаете ли вы, что такое новое Сахалинское поселье?

 Кругом тайга, хвойная, мертвая сахалинская тайга. Молчаливая. Ни шороха, ни звука. Только дятел нет-нет застучит, словно крышку гроба заколачивают. Жутко, тихо. Ветер сбил в колтуны вершины сосен.

 Кому-то из господ служащих показалось, что здесь хорошо будет устроить поселье. Его назовут по имени и отчеству инициатора: каким-нибудь Петро-Ивановским или Афанасьево-Михайловским.

 Сюда, в этот девственный лес, пробираясь по валежнику, по тундре, приходит партия поселенцев. Редко с пилами, - пил обыкновенно не хватает. С топорами и с веревками Вот и все для борьбы с тайгой.

 Ночуют под открытым небом. Валят деревья и мастерят землянки. Кое-как из стволов сколачивают срубик, для теплоты обкладывают землей, в виде крыши наваливают валежник. И в этих темных берлогах спят, днем выходя на работу: выкорчевывать пни, поднимать новь без лошадей, без сох, - одними заступами - мотыгами.

 Раз ударил мотыгой, - два вершка земли вскопнул, другой раз - опять два вершка.

 Так вершками отнимают землю у тайги, медленно, медленно, нехотя раздвигается тайга для нового поселенья.

 Работа голодная.

 Приедят паек поселенцы, - отправляют по очереди двоих в пост за пайками. Идут те с топорами, плутают по тайге, прорубают себе в чаще дорогу, валят деревья в быстрые горные сахалинские реки, и по этим мостам переходят. Пока-то они еще дойдут, пока пайки получат, пока назад придут, половину голодного пайкового довольствия дорогой съедят, а тут жди. Случается, неделю ягодами одними питаются и работают до изнеможения, борются с тайгой, а наборовшись за день, грязные, потные, месяцами не мытые, валятся, как попало, в темных землянках. Заболеешь, - помощи ниоткуда. Лежи, выздоравливай или умирай в землянке, где и дышать-то нечем.

 В такой землянке, на таком новом поселке, и жила, и схватила воспаление почек, и умерла несчастная Добрынина, интеллигентная женщина, приехавшая делить каторгу с мужем.

 Какая жизнь, какая смерть...

 Слава Богу, что на Сахалине мало добровольно следующих интеллигентных женщин.

 При мне в Одессе отправлялась вслед за мужем, сосланным за убийство во время ссоры, интеллигентная женщина.

 Моряки - "добровольцы" хлопотали, чтоб устроить ее как можно получше. И каюту ей дали подальше от машины, чтобы спокойней было. И лонгшез кто-то на палубу из своей каюты вытащил:

 - Это будет вам!

 И было что-то в этой заботливости и трогательное и печальное.

 - Словно вы, господа, на казнь ее везете и последние минуты ей усладить хотите!

 - А на что же мы ее везем?! 

 Одно лицо, посетив пост Корсаковский, на юге Сахалина, захотело непременно увидеть:

 - Уроженца острова Сахалина.

 Ему привели двадцатилетнего парня, и "лицо" торжественно, всенародно расцеловало этого "уроженца".

 Я не знаю, что именно привело его в такой восторг.

 Он целовал, я полагаю, не этого несчастного парня, - он целовал еще более несчастную идею о "сахалинской колонии".

 Перед ним было живое олицетворение этой идеи, - свободный житель Сахалина, не привезенный сюда, а здесь родившийся, здесь выросший.

 Я видел много этих "живых воплощений идеи колонизации".

 Я видел уроженцев острова Сахалин на свободе, видел их в подследственных карцерах, видел в тюрьмах, отбывающими наказание за совершенные преступления, - и не скажу, чтобы они приводили меня в особый восторг.

 Я рассказывал уже, как отыскивал палача Комлева, закончившего уже свою деятельность, числящегося в богадельщиках и пришедшего в пост Александровский "на заработок", предвидевши казнь.

 - А вон, ваше высокоблагородие, - сказали мне, - изволите видеть на конце улицы махонькую избушку. Туда и отправляйтесь. Он там у польки нанялся детей нянчить. Вешать да за детьми ходить, - больше ни на какую работу он, старый пес, и не способен!

 В маленькой избушке возилась около печки рослая, здоровая баба! По углам пищали трое ребятишек.

 - Посидите тут. Комлев с самым махоньким в фонд (казенная лавка) пошел. Сейчас будет.

 "Полька", крестьянка Гродненской губернии, отбывает еще каторгу.

 Она пришла сюда, - бабы особенно не любят сознаваться в преступлении, - "по подозрению в убийстве мужа".

 - Потому и подозрение упало, что меня за него силком замуж выдали, а за мной другой прихлестывал. Ну, на нас и подумали, что мы "пришили".

 В каторге она выучилась говорить, - не на русском, а на каторжном языке.

 - Меня сюда послали, а с которым я была слюбившись, слышно, в Сибири. Вот и живу.

 - А дети чьи? Из России привезла?

 - Зачем из России. - Дети - здешние. Эти двое, старшенькие, от первого сожителя. Поселенец он был, потом крестьянство получил, на материк ушел. А меньшенький, которого Комлев нянчит, - теперешнего сожителя. Кондитер он. Через месяц ему срок поселенчества кончается, крестьянство получит, тоже на материк уйдет.

 - Ну, а вот этот от кого?

 - Этот? А кто же его знает!

 - Ну, а когда кондитер твой на материк уйдет, тогда ты что же с детьми-то делать будешь?

 - А другого сожителя дадут.

 Так "отбывает каторгу" эта женщина, когда-то не вынесшая жизни с нелюбимым мужем, и теперь переходящая от "сожителя" к "сожителю" с тупым, апатичным видом.

 В это время в избушку вошел Комлев.

 На руках, которые привыкли драть и вешать, он бережно нес годовалого ребенка.

 Я отложил беседу с ним до другого раза.

 Палач с ребенком на руках...

 - Зайди ко мне завтра... Только без ребенка!

 Что будет потом с этими детьми, которые родятся от сожителей, по окончании поселенчества уезжающих на материк, которые родятся "кто его знает от кого" и растут здесь на руках палача?

 Знаменитость "поста Корсаковского", и его "прелестница" - "молодая Жакоминиха".

 Отец и мать Жакоминихи были ссыльно-каторжные. Она родилась на Сахалине.

 Она ничего другого не видала, кроме Сахалина. Говорит на том же языке, на котором говорят в кандальных тюрьмах. И когда ей говорят, что есть другие страны, вовсе не похожие на Сахалин, она только с недоумением отвечает:

 - Да ведь и там людей "пришивают" из-за денег!

 Ее очень интересует вопрос:

 - Правда, что в России не нужно снимать шапок перед чиновниками?

 И это кажется ей очень странным.

 Она знает только два сорта людей: чиновников и "шпанку".

 У нее двое детей, которых она очень любит и на которых тратит все, что "добывает".

 Детей она одевает, как "чиновничьих детей", - для себя ждет каторги, как чего-то самого обыденного.

 Ведь в каторгу приговорят!

 - Что ж! Отдадут в сожительницы. Меня любой поселенец и с детьми возьмет: я - баба прибыльная.

 Она говорит это спокойно, деловым тоном.

 Жакоминиха была выдана замуж тоже за сына ссыльно-каторжных родителей.

 Семья Жакомини давно была прислана на Сахалин из Николаева, отбыла каторгу, поселенчество, разжилась, имеет большую торговлю. Молодой Жакомини жил с женой в селении Владимировке, держал лавку, охотился на соболей. Жили, по-сахалински, очень зажиточно. Но молодой бабе приглянулся поселенец. "Парень-ухват", отчаянный, из "Иванов", как зовутся удальцы каторги. Он кончил срок поселенчества, собрался на материк, и об отъезде сказал Жакоминихе только накануне.

 - А меня возьмешь с собой?

 - Взял бы, если бы у тебя были деньжата.

 В тот же день Жакоминиха подсыпала мужу стрихнина. Стрихнином травят соболей, и он есть в доме каждого охотника.

 Преступление было совершено изумительно откровенно. Жакоминиха поднесла мужу отраву в то время, как в соседней комнате работники дожидались их к обеду.

 Когда Жакомини грохнулся на пол, вбежали рабочие и тут же около него подняли "поличное" - рюмку с остатками порошка.

 - Сам отравился! - сразу объявила Жакоминиха.

 И первое, что сделала, сейчас же начала вынимать из сундука деньги.

 Она была страшно изумлена, когда ее притянули к следствию, и объясняет это только интригой со стороны стариков Жакомини.

 - Как же к следствию? По какому полному праву на материк не пускают? Нешто есть свидетели, что я ему отраву подносила.

 Это, как я уже говорил, глубочайшая уверенность, каторги, что, если только нет свидетелей-очевидцев, стоит "судиться не в сознании", и никто вас обвинить не имеет права. А если и обвинят, то неправильно, не по закону.

 - Должны оставить в подозрении, а не осуждать!

 Состоя под следствием, Жакоминиха совершила новое преступление, - опять "без свидетелей".

 Однажды могила Жакомини была найдена разрытой. В крышке гроба было прорублено отверстие.

 Собравшиеся "сахалинцы" моментально узнали, чьих рук дело:

 - Жакоминиха! Это уж всегда так делается! Дело первое!

 "Жакоминихе" начал часто сниться ее покойный муж. А если начинает мерещится убитый, надо разрыть могилу и посмотреть, не перевернулся ли он в гробу. Если перевернулся, надо положить опять как следует, и убитый перестанет являться и мучить.

 - Да почему же, непременно, это сделала Жакоминиха?

 - Помилуйте, да она с малолетства это средство знает. С детства между убийцев! - совершенно резонно отвечают служащие на Сахалине.

 - Ну, и баба! - говорю как-то поселенцу.

 - Да ведь оно, ваше высокоблагородие, может по-вашему как иначе выходит. А по-нашему, по-корсаковскому, завсегда случиться может. Потому здесь в каждом доме корешок борца имеется...

 "Борец" - ядовитое растение, растущее на южном Сахалине.

 - Каждый держит!

 - Зачем же?

 - Случаем - для себя, коли невтерпеж будет. Случаем - для кого другого. Только что она не борцом, а трихнином отравила. Только и всего. А то бывает. Потому Сакалин.

 Виктор Негель, молодой человек двадцати лет, подследственный арестант, содержавшийся в карцере Александровской кандальной тюрьмы, пожелал меня видеть по какому-то делу.

 - Вы с Негелем остерегайтесь оставаться наедине! - предостерегал меня начальник тюрьмы.

 Для моих бесед с арестантами предоставлялась тюремная канцелярия в те часы, когда в ней не было занятий. Арестант входил один, без конвойных. Конвойные оставались ждать на дворе.

 - Цапнет он вас чем-нибудь, выпрыгнет в окно на улицу и даст стрекача: там всегда толпятся поселенцы, дадут возможность бежать. А ему больше ничего и не остается, как бежать. Это, батюшка мой, человек, который в своей жизни еще дел натворит!

 Негель, действительно, не внушал симпатии. В канцелярию вошел юноша небольшого роста, плотный, коренастый. Злые раскосые глаза. Он был очень раздражен долгим сидением в карцере. Необыкновенно ясно выраженная асимметрия лица, узенький низкий лоб, короткие густые мелко вьющиеся волосы, жесткие как щетина.

 Наша беседа с ним длилась часа три, и, когда беспокоившийся начальник тюрьмы зашел в канцелярию посмотреть, не случилось ли чего, он остолбенел от изумления. Картина была престранная!

 Негель ревел, как дитя. Я утешал его, отпаивал водой и, совершенно растерявшись, гладил по голове, как маленького ребенка.

 - Что вы сделали Негелю?! - только и нашелся спросить начальник тюрьмы.

 Передавая свою просьбу, Негель рассказал всю свою жизнь. А она, действительно, так же ужасна, как отвратительно его преступление.

 У него убили мать. Через десять месяцев после этого он сам совершил убийство.

 Убил жену ссыльного М. Он был вхож как свой в эту семью. Негель зашел к ним, когда самого М. не было дома, а жена хлопотала по хозяйству.

 - Где Иван Иваныч? - спросил Негель.

 - А тебе какое дело! - будто бы ответила ему резко М.

 Негель схватил железную кочергу и начал ею бить несчастную женщину по голове. Это было, действительно, зверское убийство. Негель продолжал ее бить и мертвую. Бил с остервенением: лица не было, зубы были забиты ей в горло.

 Покончив с убийством, он убежал, вымылся, переоделся и, когда убийство было открыто, прибежал на место одним из первых.

 Пока составляли протокол, Негель нянчился и играл с маленькими детьми только что убитой им женщины, - их не было при убийстве: они были в гостях у соседей.

 Негель больше всех высказывал сожаления, ужасался, негодовал на "злодея" и даже указал на одного поселенца, как на убийцу.

 - Зачем? Зол ты на него был?

 - Нет! А только это всегда так делается. Всегда другого "засыпать", чтоб с себя подозрение снять. Это уже так водится.

 За что он убил так зверски несчастную женщину?

 Говорят, что Негель, выследив, когда М. ушел из дома, явился с гнусными намерениями.

 Негель говорит, что покойная кокетничала с ним и перебрала у него в разное время пятьдесят рублей.

 Когда она дерзко ответила ему, Негель сказал ей:

 - Ты чего же на меня, как собака, лаешь? Деньги ни за что берешь, а лаешься? Только крутишь!

 - А чего ж и нет? Ты еще малолеток, тебя можно и окрутить.

 - Я каторжника сын, - отвечал ей Негель, - меня не окрутишь!

 М. будто бы расхохоталась, и Негель, не помня себя, начал ее бить. Он пришел в исступление, не помнит, долго ли бил, и потом, придя к трупу, с удивлением смотрел:

 - Эк, я ее как!

 - Вот я ее за что убил, - вовсе не так, здорово-живешь, а за пятьдесят рублей!

 - Да разве за пятьдесят рублей убивать людей можно?

 Лицо Негеля стало еще мрачнее.

 - А ни за что ни про что людей убивать разрешается? У меня мать убили. За что? Вон, он говорит, что убил ее, с ней жимши. А я вам прямо скажу, что врет. Никакой коммерции он с ней не имел! Три копейки ему и цена-то вся! Вы посмотрите на него!

 Его мать, 50-летнюю женщину, зарезал его же учитель, поселенец Вайнштейн.

 Вайнштейна приговорили на четыре года каторги. Это приводит Негеля в бешенство:

 - За мою мать на четыре года?! А вон безногого за то, что женщину убил, на двадцать лет! Что ж это! После этого суд - это просто вторые карты!

 Негель - уроженец Сахалина. Его отец и его мать, оба сосланные в каторгу за убийства, встретились в Усть-Каре и вместе попали на Сахалин.

 Он не помнит отца, но воспоминания о матери заставили его разрыдаться.

 Итак странно вздрагивает и сжимается сердце, когда этот злобный, безжалостный убийца, рыдая, говорит:

 - Мама! Моя мама!

 - Когда убили мать, я озлился, я другой человек стал. Ага значит, людей ни за что ни про что убивать можно! Хорошо же, так и будем знать!.. Он, Вайнштейн, и меня погубил. Мама из меня человека сделать хотела. Если бы он ее не убил, я бы никогда не был каторжником. Я при маме совсем другой был. А теперь что я? - Каторжник. Приговорят лет на десять. А потом, Бог даст, заслужу и бессрочную.

 Его просьба ко мне заключалась в том, чтобы я попросил губернатора:

 - Пусть меня переведут из Александровской тюрьмы в другую. Здесь Вайнштейн сидит, и должен я его зарезать.

 - Почему же "должен"?

 - Должен. Меня в одиночке держат, а как в общую пустят, я его сейчас "пришью". А мне еще в бессрочную идти не хочется. Пусть меня с ним в одну тюрьму не сажают! Мне его не жаль, мне себя жаль!

 - Ну, хорошо! А той, которую ты убил, тебе не жаль?

 - Часом. Мне ее так бывает жаль, что плачу у себя в одиночке. Ее и детей. А как вспомню, как мять у меня убили, всякая жалость к людям отпадает.

 И его раскосые глаза, когда он говорит последние слова, смотрят с такой непримиримой злобой!..

 В той же Александровской тюрьме я встретился с Габидуллином-Латыней, молодым татарином, тоже сыном ссыльно-каторжных.

 Он родился, вырос, совершил преступление и отбывает наказание на Сахалине.

 - В тюрьме-то еще лучше! В тюрьме жрать дают, а на воле с голода опухнешь! - посмеивается он.

 Его преступление, действительно, ужасно.

 С двумя поселенцами, они втроем убили с целью грабежа жену одного арестанта, ее четырнадцатилетнюю дочь и шестилетнего сына.

 Совершив убийство, Габидуллин и его соучастник убили своего третьего товарища:

 - Чтобы при дележке больше осталось!

 Несчастную женщину, бывшую в интересном положении, нашли с разрезанным животом.

 - Это для чего?

 - А это так! Посмотреть, как ребенок лежит!

 И Габидуллин конфузливо улыбается, упоминая о своем любопытстве.

 И на настойчивые требования каторги этот огромный, с идиотским лицом татарин, начинает уродливо сгибаться в три погибели, показывая, "как лежал ребенок".

 Каторга грохочет.

 - Ну, других тебе не жаль, хоть бы себя пожалел! Ведь вот в тюрьму за это попал, в каторгу!

 - Так что же? Здесь на Сакалине, все в тюрьме были.

 И этот "уроженец Сахалина" смотрит на тюрьму, как на нечто неизбежное для всех и каждого.

 Нет сахалинской тюрьмы, где бы ни сидело "уроженца".

 Тридцать лет слишком на Сахалине родятся дети, растут среди каторги, в атмосфере крови и грязи, и с самой колыбели обречены на каторгу.

 Я думаю, что это большой грех против этих несчастных.

Конец первой части.