Церемониал и придворный этикет на мусульманском Востоке — один из важных аспектов истории формирования арабской культуры — до сих пор остаются малоисследованными[1].

Церемониал и этикет, достигшие своего расцвета в эпоху Аббасидского халифата, служили халифу средством возвеличивания собственного авторитета в глазах подданных. Как известно, с середины IX в. могущество Аббасидов стало клониться к упадку, и халифат распался на ряд независимых государств, лишь номинально признававших халифский сюзеренитет. Но чем больше падала реальная власть халифа, тем сильнее он стремился возвысить себя перед лицом мусульманского мира изощренным церемониалом, призванным подчеркнуть его превосходство над своими, порой очень могущественными вассалами.

К Х в. придворный церемониал превратился в особую науку, а контроль за его исполнением был возложен на многочисленный штат придворных. В отличие от Византии и сасанидского Ирана, где установления и обычаи двора были кодифицированы и где существовали специальные пособия по их практическому исполнению, аббасидский церемониал находил свое отражение в обширной средневековой литературе на арабском языке, и главным образом в литературе адаба.

Среди произведений, созданных в жанре адаба, особое место занимает Русум дар ал-хилафа Хилала ас-Саби, единственное известное в арабской средневековой литературе сочинение, специально посвященное вопросам церемониала, быта и обычаев халифского двора.

Абу-л-Хусайн Хилал ибн ал-Мухассин ибн Абу Исхак Ибрахим ибн Хилал ибн Захрун ас-Саби ал-Харрани родился в шаввале 359/августе — сентябре 970 г.[2] в семье харранских сабиев[3], в конце IX в. переселившихся в Багдад. Из их среды вышло много ученых, государственных и политических деятелей эпохи Аббасидов.

Члены этой высокообразованной семьи были привлечены на государственную службу, в правительственные диваны и часто оказывались в центре событий, потрясавших халифат.

Они были свидетелями жестокой борьбы партий и группировок при дворе, дворцовых переворотов, экономического спада и политического дробления халифата, когда реальная власть халифа была сведена на нет. На их глазах произошло вторжение в Багдад Буидов в 945 г. и вскоре вслед за тем лишение халифа политической и государственной власти.

Из канцелярии халифа семья ас-Саби перекочевала в канцелярию Буидов и долго еще после этого служила верой и правдой власти и правопорядку, занимая различные чиновные должности в угасающем халифате.

Род ас-Саби дал халифату много талантливых людей. Прапрадед Хилала по отцовской линии Абу Исхак Ибрахим ибн Захрун (ум. в 309/921 г.) был искусным врачом. Прадед Абу-л-Хусайн Хилал ибн Ибрахим ибн Захрун (ум. в 324/935-36 г.) считался большим авторитетом в медицине и служил лейб-медиком при эмире Тузуне. Дед Абу Исхак Ибрахим ибн Хилал (925—994), один из самых знаменитых предков Хилала, сделал карьеру чиновника при Буидах[4]. Будучи всесторонне образованным человеком, занимаясь медициной, астрономией и математикой, он прославился главным образом как непревзойденный мастер стилистики, что в конечном счете привело его в канцелярию буидских султанов. Му'изз ад-Даула, основатель буидской династии в Ираке, назначил его в 349/960-61 г. главой дивана официальной переписки (диван ал-инша'). Эту должность он занимал и при преемнике Му'изза, его сыне 'Изз ад-Дауле, Однако при следующем буидском правителе, 'Адуд ад-Дауле, который в ходе междоусобной войны с двоюродным братом 'Изз ад-Даулой одержал верх, карьера Абу Исхака Ибрахима обрывается.

Заступничество влиятельных лиц спасает его от мучительной смерти под ногами слонов, и он попадает в тюрьму, где, пытаясь снискать прощение и расположение султана, принимается писать династийную хронику Буидов Китаб ат-таджи[5]. Смерть 'Адуд ад-Даулы спасла Ибрахима от неминуемой гибели. Новый султан, Шараф ад-Даула, выпустил его из темницы, где он провел около четырех лет, в 981 г. С тех пор он больше не занимался государственной деятельностью. В шаввале 384/ноябре 994 г. он умер. Славу непревзойденного мастера в эпистолярном искусстве Ибрахим ибн Хилал снискал своими ар-Раса'ил — сборником официальных писем, которые он составлял от имени правителей[6]. Кроме того, современники и более поздние авторы говорят еще о двух его сочинениях: “Всеобщей истории” и “Истории рода ас-Саби”. Эти произведения также до наших дней не дошли.

Среди предков Хилала ас-Саби по материнской линии прежде всего следует отметить его прадеда Сабита ибн Курру (ум. в 288/901 г.), талантливого математика, занимавшегося также астрономией, философией и медициной. Халиф ал-Му'тадид приблизил его к себе и сделал придворным астрономом. Терпимостью, с которой халифы относились к сабиям, в большой степени они были обязаны тому влиянию, которое Сабит приобрел при дворе. Дед, отец матери Хилала, Синан ибн Сабит (ум. в 341/952-53 г.) был врачом и метеорологом. Это его халиф ал-Кахир принудил принять ислам вопреки желанию самого Си-нана.

Брат матери Сабит ибн Синан (ум. в 365/976 г.) известен науке как знаменитый историк своего времени. Сочинения его не сохранились, но представление о его “Истории” мы имеем по цитатам из нее у Мискавайха[7].

Хилал ас-Саби очень рано приобщился к чиновничьей службе. Учил и воспитывал его дед Абу Исхак Ибрахим ибн Хилал. Через него Хилал узнал в деталях жизнь халифского двора, его нравы и обычаи, окунулся в события и слухи придворной жизни.

В девятнадцать лет Хилал ас-Саби становится секретарем Фахр ал-Мулка, вазира буида Баха' ад-Даулы (989—1012), и его преемника Султан ад-Даулы (1012—1021). Фахр ал-Мулк, личность незаурядная и энергичная, занимал видное положение в государстве Буидов, но, как это часто бывало, недолго. Он попал в опалу, был заточен в темницу и по приказу Султан ад-Даулы казнен в 407/1016-17 г. Хилал пользовался большим доверием вазира, о чем свидетельствует тот факт, что Фахр ал-Мулк завещал ему перед смертью 30 тыс. динаров.

Хилал ас-Саби прожил долгую жизнь — 86 солнечных = 89 лунных лет. Он умер в 448/1056 г., до конца своих дней оставаясь на государственной службе. За 12 лет до смерти он перенес тяжелую болезнь, которая едва не унесла его в могилу.

Его предки всегда были верны религии и обычаям сабиев, хотя, по свидетельствам современников, уважали мусульманские предписания и даже постились в рамадан[8]. Хилал ас-Саби первым в роду по своей воле изменил этой вере и в 44-летнем возрасте добровольно принял ислам. Это произошло в 399/1008-09 г., как гласит предание, в результате того, что он увидел “вещий сон”, подтолкнувший его принять решение поменять веру[9].

Среди потомков Хилала ас-Саби следует выделить его сына Гарс ан-Ни'му (ум. в 480/1087-88 г.), служившего какое-то время секретарем в канцелярии халифа ал-Ка'има и написавшего ряд исторических сочинений, в том числе историческую хронику, продолжение аналогичного труда отца. Его сочинения не сохранились, они известны лишь по цитатам[10]. После него блеск рода ас-Саби быстро угас. Один из поздних потомков Хилала, Абу-л-Хусайн Мухаммад ибн Исхак ас-Саби (ум. в 619/1222 г.), служивший при халифе ал-Мустади главой дивана официальной переписки, создал несколько исторических произведений, ни одно из которых не сохранилось.

Хилал ас-Саби был известным человеком своего времени. Блестящий придворный, авторитетный историк, изящный стилист, знаток литературы и арабского языка, он оставил заметный след в жизни современного ему общества.

Его перу принадлежат 10 сочинений по истории, адабу, этике, политике и эпистолярному искусству. Шесть из них безвозвратно утрачены:

1) книга по истории и топографии Багдада. Ас-Сафади называет ее Китаб ахбар Багдад (“Книга сведений о Багдаде”)[11]. Йакут упоминает ее просто как Китаб Багдад[12];

2) Китаб ар-рисала, или Китаб ар-раса'ил, — сборник официальных писем, составленных автором, и по структуре, вероятно, напоминающий знаменитые ар-Раса'ил его деда Абу Исхака Ибрахима ибн Хилала;

3) Китаб ас-сийаса (“Книга о политике”) — об этом сочинении нельзя сказать ничего определенного, ибо, кроме названия, о нем ничего не известно;

4) Китаб ал-куттаб — вероятно, обычное руководство для секретарей, такого же типа, как произведения ал-Джахшийари, ас-Сули и др., создававшиеся в аббасидскую эпоху в большом количестве;

5) Китаб масир ахлихи (“Книга о достохвальных деяниях рода [ас-Саби]”) — очевидно, сборник биографий родственников автора, занимавших видное положение в общественной и культурной жизни халифата[13];

6) ал-Амасил ва-л-а'йан ва мунтадан ал-'аватиф ва-л-ахсан (“Достойнейшие и вельможные [мужи] и собрание достохвальных [их деяний]”). Под таким названием сочинение фигурирует у Ибн Халликана[14]. Позднее его называют среди сочинений ас-Саби Хаджжи Халифа (ум. в 1067/1656 г.)[15] и Ибн ал-'Имад ал-Ханбали (ум. в 1079/1678 г.)[16]. Средневековые авторы[17] излагают краткое содержание произведения, что позволяет нам составить некоторое представление о нем. Вероятно, это типичное для того времени сочинение в жанре адаба, повествующее о выдающихся деяниях известных в истории лиц, сборник, включающий предания, легенды, анекдоты и действительные исторические факты, по форме и содержанию похожий на Нишвар ал-мухадара ат-Танухи. Некоторые исследователи[18] склонны были идентифицировать ал-Амасил с “Книгой вазиров” Хилала ас-Саби, однако достоверных данных в пользу этой версии нет.

Четыре сочинения (одни частично, другие полностью) сохранились до наших дней:

1) наиболее известная и заслужившая особую популярность “Книга вазиров”[19] дошла лишь в первой своей части. Это произведение, написанное в жанре биографической хроники, является продолжением аналогичных сочинений ал-Джахшийари и ас-Сули. Книга включает историю жизни и деятельности четырех вазиров — 'Али Ибн ал-Фурата, его брата Ахмада, Мухаммада ибн ал-Хакана и 'Али ибн 'Исы — в хронологическом порядке их правления. Повествование основано на документах и официальной переписке, помимо этого приводятся различные анекдоты, связанные с именами этих вазиров;

2) жестоко обошлась судьба с фундаментальной сорокатомной “Историей” Хилала ас-Саби[20]. До наших дней дошел лишь один восьмой том, охватывающий пятилетний период (389— 393 гг. х.) правления халифа ал-Кадира (381—422/991—1031);

3) Гурар ал-балага (“Лучшие образцы красноречия”) дошла до наших дней полностью в трех списках[21]. Это сочинение из разряда адабной литературы представляет собой руководство по эпистолярному делу;

4) Русум дар ал-хилафа сравнительно недавно обнаружено и введено в научный обиход в 1964 г.[22].

Русум дар ал-хилафа принадлежит к той категории произведений, которую мы называем литературой адаба. Эта литература — особенно разного рода руководства, например для секретарей и сотрапезников, домострой и т. п., — в X—XI вв. получила широкое распространение в придворных кругах.

Русум дар ал-хилафа — сочинение многоплановое. Это, с одной стороны, мемуары многоопытного придворного, назидательная антология — с другой, и руководство для секретарей — с третьей. Сочинение состоит из двадцати глав, по содержанию распадающихся на две неравные части. Главы 1—8 и 16—19 посвящены описанию различных сторон внешней жизни двора; разделы 9—15 — правилам составления официальных посланий.

Книга предварена предисловием, в котором Хилал ас-Саби высказывает сожаление об ушедшем в прошлое величии аббасидской династии и скорбит о том, что даже память об этом исчезает из сознания его современников. Он считает своим долгом зафиксировать на бумаге все, что касается церемониала, обычаев и установлений придворного быта, существовавших во времена Аббасидов, не только в благодарность за милости, которыми Аббасиды осыпали род ас-Саби, но и в назидание потомкам.

Первая глава открывается описанием халифской резиденции в правление ал-Муктафи (902—908). Затем дано описание различных церемоний: торжественный выезд Назука, начальника полиции, прием халифом ал-Муктадиром византийского посла в 917 г.; церемония приема в честь Варды Склира в 986 г., устроенная буидом Самсам ад-Даулой. Эту церемонию автор наблюдал лично. Далее приводится обширная цитата из сочинения Йаздаджирда ибн Махбандара ал-Фариси “Диковины Багдада Иракского” (конец IX в.), переведенного с персидского языка на арабский Хилалом ас-Саби. В этом отрывке говорится о населении Багдада в правление ал-Му'тадида (892—902) и о способе определения численности населения в то время. Затем приводится подробный перечень статей расходов на содержание и нужды двора на основе бюджета 306/918-19 г., составленного вазиром 'Али ибн 'Исой, даются сравнительные данные по сумме доходов во времена более ранние и более поздние.

Вторая глава посвящена придворному этикету. Она занимает в книге центральное место и самая большая по объему. Глава написана в стиле адабных антологий и представляет собой собрание наставлений придворному с многочисленными примерами из истории, географии, изящной словесности и поэзии. Описание правил приличия, служебного церемониала автор иллюстрирует примерами из жизни халифов, вазиров, придворной знати, историческими анекдотами и притчами, стихами и изречеяиями из Корана.

В третьей главе Хилал ас-Саби повествует об институте хаджибов (церемониймейстеров), роль которых как центральных фигур в жизни и быте двора существенно возросла с середины Х в. Подробно излагая установления и законы службы хаджибов, автор завершает главу описанием протокола приема, устраиваемого халифом, и функций хаджибов в этой церемонии.

Четвертая глава содержит подробное описание деталей церемонии назначения на пост правителя. Речь здесь идет об одном из поворотных событий в истории Аббасидского халифата — передаче халифом ат-Та'и' всей полноты власти (гражданской и военной) в руки буида 'Адуд ад-Даулы. Это описание уже известно нам по Ибн ал-Джаузи, но в очень кратком варианте[23].

В пятой главе описаны установления, связанные с церемонией торжественного выезда халифа верхом. Здесь же изложены основные правила этикета — молчаливость и сдержанность.

Главы 6—8 посвящены описанию атрибутов халифских приемов: платья халифа и свиты, торжественных одежд и аксессуаров различных категорий придворного общества и военных чинов, инсигний власти, почетных даров и благовоний.

Семь следующих глав (9—15) представляют собой руководство по официальной переписке. Подробно излагаются правила составления посланий от имени халифа и писем, адресованных халифу, структура письма: его начало, концовка, обращение к адресату, благопожелательные формулы. В качестве образца эпистолярного мастерства Хилал ас-Саби приводит письмо халифа ат-Та'и', адресованное буиду 'Адуд ад-Дауле. Послание было составлено дедом автора, Ибрахимом ибн Хилалом[24]. В конце описываются сорта бумаги, употреблявшиеся в официальной переписке, способы упаковки и опечатывания писем.

Четыре последние, небольшие по объему главы повествуют о некоторых интересных обычаях и обрядах, связанных с жизнью двора. Глава 16 рассматривает вопрос о титулатуре. Автор пытается проследить историю обычая давать почетные прозвища с доисламского времени до XI в., когда пышность титулов и их количество превзошли всякую меру. В главе 17 изложены правила построения и произнесения хутбы. В главе 18 рассказывается об интересном обычае бить в барабан перед домом повелителя перед пятничной молитвой как об одной из инсигний власти. Глава 19 цитирует брачный договор между халифом ат-Та'и' и дочерью 'Адуд ад-Даулы, составленный кади ат-Танухи.

В заключительной, 20-й главе автор славословит в адрес правящего халифа ал-Ка'има и всей династии Аббасидов.

Русум дар ал-хилафа содержит массу разнообразных сведений. Главным образом это сведения по бытовой культуре, внешней стороне жизни аббасидского двора. Но Русум дар ал-хилафа можно также рассматривать как источник по истории и экономике халифата периода правления Буидов. Особенно ценно, что это — живое слово современника. Хилал ас-Саби, имевший богатый опыт службы при дворе, решился на этот труд на склоне лет, опираясь не только на личные впечатления и собственный опыт. Он широко использовал семейное предание и прежде всего рассказы деда Ибрахима ибн Хилала, на которых построена большая часть книги. Хилал ссылается на него 15 раз, и наиболее часто по вопросам придворного этикета. Помимо семейного предания и личных впечатлений автор, опираясь на личное знакомство, использует в качестве источника информацию 'Али ибн 'Абд ал-'Азиза ибн Хаджиба ан-Ну'мана, который состоял на секретарской службе в течение сорока лет при халифах ат-Та'и' и ал-Кадире. Придворная жизнь ему была известна хорошо, до тонкостей. Хилал ссылается на его слова восемь раз, главным образом там, где речь идет о реалиях.

Основным источником, разумеется, были архивные документы и письма, к которым он как секретарь имел свободный доступ и которые придают особый вес его сочинению.

Обзор источников позволяет нам говорить о Русум дар ал-хилафа как о надежном сочинении, заслуживающем доверия историков. Некоторые неточности в цитировании поэтов, в датах и именах не могут изменить общего впечатления от памятника как надежного источника по истории быта и культуры Аббасидского халифата.

С другой стороны, Русум дар ал-хилафа можно рассматривать как один из образцов художественной прозы аббасидского периода. Однако этот аспект не является предметом нашего исследования.

Русум дар ал-хилафа было открыто для науки сравнительно недавно. В 1938 г. двое иракских ученых — Наджи Ма'руф и Хасан 'Абд ал-Ваххаб, находясь в научной командировке в Каире, обнаружили в библиотеке духовного университета ал-Азхар хранящуюся под номером (***)[25] рукопись-уникум Хилала ас-Саби Русум дар ал-хилафа. Вслед за первыми сообщениями об интересной находке[26] рукописью заинтересовался известный ученый-лингвист А. Кармели, который переписал ее для себя, вероятно замышляя издание текста найденной рукописи. Однако в 1940 г. он передал все материалы иракскому издателю М. Авваду, который в 1964 г. издал критический текст Русум, снабдив его обширным предисловием и пространными примечаниями, в основном филологического характера.

До 1938 г. это сочинение было неизвестно как на Востоке, так и на Западе. У Брокельмана оно по недоразумению приписано сыну автора Гарс ан-Ни'ме[27].

На первый взгляд странным кажется забвение, постигшее такое произведение. В период расцвета Аббасидского халифата пышный и сложный церемониал играл огромную роль в общественной жизни и судьбах людей. Общество лицезрело халифа на аудиенциях, церемониях и торжественных выездах. Бывало, что милость халифа давала возможность ничтожному взлететь на самый верх иерархической лестницы, немилость низвергала высокородного в пропасть. Но так было в зените славы Аббасидов. Время их владычества прошло, пришли новые правители, и церемониал, живо реагирующий на перемены, также претерпел изменения. Новая власть выработала новые формы внешнего выражения своего могущества. Естественно, что попытки прославлять прошлые обычаи не имели успеха. Этим, вероятно, можно объяснить “непопулярность” произведения Хилала ас-Саби среди его современников.

Однако после нашествия монголов в мамлюкском Каире на короткое время вспыхнул интерес к Аббасидам. Может быть, с этим связано внимание ученых того времени к Русум дар ал-хилафа. Впервые его упоминает ас-Сафади (ум. в 1461 г.)[28], фактически через 300 лет после того, как оно было написано. Второе упоминание — еще через полтораста лет у ас-Суйути (ум. в 1505 г.)[29]. Биографические данные рода ас-Саби очень скудны и не могут помочь нам в объяснении этого.

Сама рукопись, безусловно, очень интересна с палеографической точки зрения и может натолкнуть на некоторые предположения. К сожалению, мы располагаем лишь беглым описанием, которое дал М. Аввад в предисловии к изданию Русум.

Рукопись из ал-Азхара представляет собой список, выполненный неизвестным переписчиком в 455/1063 г. (через семь лет после смерти автора) и сверенный с оригиналом. Согласно М. Авваду, в ней 203 листа по 8—14 строк на каждом, текст написан старым дивани, не огласован, диакритических знаков мало. Рукопись дефектна. По мнению издателя, 35-й лист (28-я страница издания) не соответствует предыдущим по содержанию. Между 36-м и 37-м листами (страницы издания 30 и 31) — логический разрыв. Как считает М. Аввад, здесь лакуна в один или несколько листов. Книга основательно изъедена червем, в некоторых местах текст испорчен. Однако самым главным дефектом является отсутствие первых листов, с заглавием и началом авторского предисловия. Вместо них — один лист, более позднего происхождения, написанный другим почерком (к сожалению, подробного описания этого первого листа издатель не дает).

Дата написания сочинения может быть установлена лишь приблизительно. Очевидно, оно было завершено в правление халифа ал-Ка'има (422—467/1031—1075), не позднее 1056 г. (год смерти автора). Это подтверждается предисловием и заключением Хилала ас-Саби, в которых он обращается к ал-Ка'иму как к правящему халифу и ему посвящает свой труд.

Из всего вышесказанного можно сделать некоторые предварительные выводы. Совершенно очевидно, что оригинал был вскоре утрачен, а наша рукопись-копия каким-то образом, вероятно после разрушения Багдада монголами, попала в Каир, и уже там были составлены титульный лист и начало предисловия вместо ранее существовавших и утерянных. Скорее всего именно этот список видели ас-Сафади и ас-Суйути.

Остается неясным, носило ли это сочинение первоначально название Русум дар ал-хилафа, или же это название более позднего происхождения. Возможно, если титул более позднего происхождения, это сочинение может быть идентично одному из утраченных сочинений Хилала ас-Саби. Однако все это пока из области предположений.

Выход в свет издания Русум дар ал-хилафа вызвал большой интерес у востоковедов во всем мире. В 1970 г. в Иране появился перевод Русум на персидский язык с переводом предисловия и комментариев издателя[30], в 1977 г. издан перевод Русум на английский язык[31]. В 1965 г. появилась-развернутая рецензия старшего научного сотрудника ЛО ИВАН СССР П. А. Грязневича[32] на издание Русум, в которой он первым в востоковедении поставил вопрос о научной значимости этого произведения как источника по истории культуры Аббасидского халифата. Ему же принадлежит инициатива в осуществлении перевода Русум на русский язык.

Переводчик рассматривал Русум дар ал-хилафа как исторический памятник, поэтому в его задачи не входил филологический анализ сочинения. Нами осуществлен перевод текста, составлены примечания, содержащие сведения главным образом об исторических событиях и лицах, упоминаемых в сочинении. В некоторой степени использованы сведения из предисловия и комментариев издателя, с соответствующей ссылкой каждом конкретном случае.

При передаче собственных имен, географических названий и терминов мы пользовались системой транскрипции, выработанной акад. И. Ю. Крачковским, за исключением некоторых слов, давно вошедших в научный обиход, иногда в несколько искаженном виде.

Для удобства пользования переводом книга снабжена рядом указателей и библиографией.

/3/ Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! [Прибегаю] к твоей помощи, господи!

После хвалы Аллаху, вседержителю, творящему благо, дающему и утверждающему милосердие, устанавливающему истину и судящему, дающему блага и наставляющему в пользовании [ими], помолимся за Мухаммада, посланника его, с чистыми помыслами, всепоглощенно погрузившись в смирение. [Воздадим] молитву величайшему пророческому месту и чистейшей непорочной могиле о продлении существования, продолжении величия, увеличении могущества, умножении побед, сохранении владения, упрочении союза, укреплении авторитета и династии.

Ремеслами занимаются те, кто сведущ в ремесле, товары привозят нуждающимся в них, сокровища достаются тем, кто их жаждет и домогается. А раз это так, то науки — товары самые ценные и наивыгоднейшие, прочнее, чем веревка, самая прямая дорога к цели, теснейшим образом связанная с сердцами, и широко распахнутые ворота к согласию. Разум утверждает это, это общеизвестно, все в этом единодушны, и нет в этом разногласий.

Когда я размышлял о современниках, о тех, кто имел высокое положение и которым стремились подражать, чьи достоинства поставили их выше всех и достижения которых отличались особой полнотой, я понял, что господин наш и повелитель, имам ал-Ка'им би-амри-ллах[33], да возрастет его благоденствие, умножится счастье, продлится слава и /4/ упрочится власть, имам-предводитель, не нуждающийся в защите, великий халиф Аллаха, бесспорный, наиславнейший из тех, кто стремился к пределу чаяний и достигал его, шел к достижению предела [высших желаний] и добивался его, искал предела [досягаемого] и возобладал над ним. Поэтому он стал первым из тех, на кого люди указывали с почтением и на кого они возлагали надежды. Его восхваляли хвалящие безгранично и превозносили превозносящие безудержно. Аллах всезнающ и всеведущ, не делает предписаний без разбора и дарует свое благоволение лишь тому, кто в силах взять на себя это. Он вручает заместительство только тому, кто самый сильный и могучий, дарует свою милость лишь тому, кто ее более всего достоин и заслуживает. Да будет известно, что деяния его (Аллаха), основывающиеся на справедливости и правдивости и зиждущиеся на мудрости и полезности, прославили имя его. Воистину, тот, кто утверждает это, опирается на разум. Господь выделил его, основываясь на провидении, и получил удовлетворение от своего создания. Его выбор пал на дом пророка, полный ума и благоразумия, религиозного [чувства] и благочестия, чтобы связать с ним (выбором) жизнь. Существование в его владениях безопасно, правление его справедливо, мир благодаря его начинаниям и результатам [деятельности] — надежный, вера его заботами оберегается, дело благодаря его надзору — крепкое. Слава Аллаху, что все это соединилось в [одной] священной особе, постоянно оберегаемой и охраняемой оком Аллаха: величие его непреходяще, его знатное происхождение неоспоримо, так что связаны [воедино] начала и концы и давнее соединено с настоящим. Прекрасны корни и ответвления, разрослись ветви и побеги! “Воистину, [настоящий] муж ведет происхождение от древа пророческого и занял [естественное место] в самом сердце имамата, вышел из пророческой семьи и вырос в доме халифа. Истинно, такой человек достоин быть халифом Аллаха [на земле]: он должен быть безупречен, чист, [должен быть] глубоко верующим, праведным, благочестивым, пекущимся о своем народе, искренне любящим, всегда справедливым, полновластным, способным защитить нуждающихся в защите, отвращающим, охраняющим, предоставляющим убежище страждущим, удерживающим [от пороков] и защитником [слабых]. Он достоин того, чтобы Аллах был доволен им, [достоин] получить все блага от него и жить в полном довольстве благодаря благоденствию, [полученному] от него, — /5/ преуспевающим и за добро, оказанное Аллахом, — благодарным”[34]. Он достоин быть одаренным, обласканным, достоин того, чтобы сердца его подданных поддерживали его, уста занимались его прославлением, руки были воздеты в мольбе за него. Аллах взирает на все это благосклонно и утверждает веру в него и славу его.

Веру и этот мир Аллах охраняет его (халифа) прекрасными поступками и его правлением и благословляет и то и другое. “Он заполнил запад и восток [своих владений] всеобщей справедливостью, так же как наполнил обе стороны эти превосходным достоинством. Распространилось на запад и восток славное деяние, так же как охватило обе стороны могущество”[35]. Все, что захочет, — он может, и да восславим его (Аллаха).

В прежние времена пророческий халифат был могущественным и процветающим, в нем были великие правители и знатные сановники, славные деяния и [твердые] законы. Он был полнокровным, нерушимым, со строгой перепиской и правопорядком, с хорошими методами [управления] и прекрасно составленными документами, со служебными правилами и твердыми устоями. Именно в нем жили лучшие государственные умы, опытнейшие и благоразумнейшие [люди], способные пересказывать и передавать [из поколения в поколение], чтобы напомнить пренебрегающему и предостеречь неустойчивого путем познания того дела, которое были призваны [совершить] хашимиты и которое возвеличил Аллах, и той власти аббасидского имамата, которую господь превознес.

Я нашел, что [память о] большей части этого уже стерлась в последующие века, изменились порядки [в халифате], и не всякий, рассматривая этот период, понимает [это] и разбирается в этом. Зная со [слов] моего деда Ибрахима ибн Хилала[36] о том, что не осталось уже в его время тех, кто вместе с ним “[занимался] науками и участвовал в развлечениях, принятых в то время, /6/ и не осталось теперь тех, кто был вместе со мной”[37], я счел для себя необходимым [поведать] об этом, ссылаясь на него и его рассказы. Я опасался, что это лучшее постигнет участь забытого прошлого, и решил, что благодеяния, которыми осыпала меня и моих предков династия Аббасидов, — да укрепит Аллах ее устои! — “обязывают меня воскресить” их древние обычаи, описать правильную историю их жизни. Я собрал то, что нашел в источниках, и то, что было в моей памяти, и хочу, чтоб об этом узнали другие. Я надеюсь, что придворный за свою службу получает то, что делает его счастливым, на что он надеялся и чего ожидал, да поможет [ему] Аллах!

Я разделю то, что мною написано, на главы, раскрывая в них то, как обстояли дела в прошлом и что стало в [наши] дни, чтобы можно было понять из этого, в чем [суть] прошлого и настоящего, ушедшего и грядущего.

Дворец был обширен и много больше, чем его нынешние великолепные остатки. Доказательством тому является то [обстоятельство], что он примыкал к ал-Хайру[39] и ас-Сураййе[40]. Сейчас же расстояние между ними значительное, и от дворца оба они отстоят далеко. Дворец перенес пожары, которые разрушили дома, жилища, строения и обжитые места, во время мятежа при низложении ал-Муктадира би-ллах[41], да будет милостив к нему Аллах, и при возвращении его [на престол], при аресте ал-Кахира би-ллах[42] и убийстве Ибн Хамдана, прозванного Абу-л-Хайджа'[43], из-за следовавших друг за другом восстаний, поднимаемых соперничающими [группами], — [все] это погубило большую часть резиденции.

Что касается резиденции, то в ней были пашни и землепашцы, /8/ рабочий скот и 400 бань для обитателей ее и слуг. В дни ал-Муктафи би-ллах[44], да будет милостив к нему Аллах, во дворце было 20 тысяч гулямов-дари[45] и 10 тысяч слуг, чернокожих и белых[46]. При ал-Муктадире би-ллах, да благословит его Аллах, по общему мнению, было 11 тысяч слуг: из них — 7 тысяч чернокожих и 4 тысячи белых славян, 4 тысячи женщин, свободных и невольниц, и несколько тысяч гулямов-худжри[47]. Одна смена караула, предназначенного охранять резиденцию, состояла из 5 тысяч отборных пеших воинов, 400 караульных и 800 /9/ слуг внутренних покоев[48]. Шихна[49] города под предводительством Назука[50], начальника ма'уны[51], [насчитывала] 14 тысяч пеших и конных.

Рассказал ал-Хусайн ибн Харун ад-Дабби, кади: “Говорил мне Мансур ибн ал-Касим ал-Кунна'и, который сказал: "Обычно в дни праздников на рассвете я приезжал верхом к дому вазира 'Али ибн 'Исы[52], а в мои обязанности входило сопровождать его в мусаллу[53] и оттуда в дар ас-султан[54]. /10/ Затем в свите вазира я возвращался к нему во дворец, сидел перед ним, пока не заканчивалась церемония, и присутствовал на трапезе. Случилось в один из праздничных дней так, что я немного замешкался, [потом] поспешил выехать, но на одной из улиц путь мне преградил Назук со своей процессией. Перед ним — более 500 слуг с церемониальными свечами и факельщики, а их [еще] больше. Я должен был стоять на месте почти до рассвета, пока они не прошли. Когда я добрался до дворца вазира, тот уже уехал. Я последовал за ним в мусаллу, но не смог приветствовать[55] его из-за толпы вокруг него. Догнал я его у резиденции — там была та же картина. Я пришел вместе с ним в его дом. Увидев меня, он спросил: "Абу-л-Фарадж, почему ты не почтил нас сегодня своим присутствием?" Я поведал ему о том, что со мной случилось и как преградило мне дорогу шествие Назука. Когда я закончил, то пожалел, что слишком возвеличил дело Назука, так как вазир недолюбливал его и был нехорошего мнения о нем, к тому же обычно он порицал расточительность, будучи сам [человеком] строгих правил и бережливым. Я испугался, что этот разговор дойдет до Назука и тот воспримет его как донос на него и подстрекательство вазира против него. Пока я размышлял, предполагая самое худшее, вошел Назук, поцеловал руку вазира и встал [перед ним]. Вазир сказал ему: "Да продлит Аллах твою жизнь, Абу Мансур! Да умножит он [число] государственных мужей, подобных тебе! Воистину, своим торжественным выездом сегодня, как поведал мне Абу-л-Фарадж, ты украсил державу и ислам. Ты досадил этим неверным и непокорным. Да благословит тебя Аллах, да будет милостив к тебе повелитель, ибо не осталось в его государстве вождей и вельмож, которые подражали б тебе [в этом]. Отправляйся тотчас же к себе во дворец, устрой прием, и народ прославит тебя". Сказал Мансур ибн ал-Касим "Я очень, обрадовался этому, печаль моя сменилась ликованием, и тревога — спокойствием. Вазир закончил прием. Я вышел и нашел /11/ Назука, который сидел в помещении хаджибов[56], ожидая меня. Когда он увидел меня, то вскочил со стула, бросился навстречу и поцеловал меня в лоб, воскликнув: "Я — твой раб, ведь я не оказывал тебе услуги, которая побудила бы тебя к тому, чтобы ты отплатил мне добром и оказал мне милость. Ведь я совсем не ожидал, что услышу от вазира подобное услышанному сегодня". Он просил меня проводить его до дома, но я ответил, что обязан присутствовать на трапезе вазира, а после обязательно приеду к нему. Я поехал обратно и сел с вазиром за стол. Я опять стал вспоминать происшедшее, снова вазир начал восхвалять [Назука] и превозносить его. Когда я вышел, [вижу] — у дверей посыльные Назука терпеливо дожидаются меня. Я отправился с ними. Назук встретил меня. У него я поел еще раз, а затем перешел в зал, где он принимал друзей. Когда я собрался уходить, он дал мне с собой всяких даров на 1000 динаров"”.

Когда прибыл посол царя румов в правление ал-Муктадира би-ллах[57], да благословит его Аллах, дворец халифа был устлан красивыми коврами, богато украшен. Были выстроены хаджибы и их заместители у дверей, в коридорах, галереях и проходах; в залах и местах аудиенций по рангам стояла знать. Войска[58] в праздничной одежде были выстроены в два ряда, по народностям. Под всадниками верховые животные с золотой и серебряной сбруей, перед ними запасные лошади, убранные так же, /12/ как основные. [Сами] всадники блистали многочисленным снаряжением и оружием и стояли [от места] севернее ворот аш-Шаммасийа[59] вплоть до резиденции; за ними гулямы-худжри, [различные категории слуг]: хадимы, хавасс, баррами[60] — в чистом платье, препоясанные мечами и поясами, украшенными драгоценными камнями. Базары восточной стороны, улицы, крыши и дороги были запружены простонародьем. За большие деньги были сняты все лавки и помещения с балконами. На Тигре [стояли] шаза', таййары, забзабы, шаббары, заллалы и сумайрийи[61], празднично убранные и великолепно украшенные. Посол и его свита прошествовали до резиденции, вошли [вовнутрь] и были допущены в дом Насра ал-Кушури[62]. Посол увидел необозримую многочисленную толпу и решил, что [Наср] — халиф. /13/ Он приближался к нему с опаской и благотовением, пока ему не сказали, что это — хаджиб. Затем их провели в помещение вазирата[63]. Там был 'Али ибн Мухаммад Ибн ал-Фурат[64], вазир в то время. Посол посчитал его более [важной персоной], чем Наср-хаджиб, и уже не сомневался, что перед ним халиф, пока ему не сказали, что это вазир Ибн ал-Фурат. [Посол] приветствовал (саллама) его и выказал ему свое почтение (хадама)[65]. Его усадили в маджлисе[66], между Тигром и садом, разостлали для него подстилки, повесили занавеси, в зале расставили кресла. Его окружали слуги и гулямы с табарзинами[67] и мечами. Спустя несколько часов он был приглашен к самому ал-Муктадиру би-ллах, устроившему величественный, пышный прием, и слуги слуг его одеждой [были] подобны ему (послу). Посол был поражен и удивлен тем, что увидел. Он отправился во дворец, подготовленный для него. Там ему предоставили обстановку, соответствующую его [положению], слуг, компаньонов и всевозможную утварь — все, что требуется /14/ для души и тела[68]. Так, как описано здесь и выше, происходило и в то время, и раньше.

В 376 г.[69] в правление Самсам ад-Даулы[70] я был свидетелем пребывания византийского вельможи Варды[71] в дар ал-мамлака[72]. Потерпев поражение от [императора] Василия[73], он искал убежища у 'Адуд ад-Даулы[74], прося помощи, /15/ а тот пленил его в Маййафарикине и переправил в Багдад. Его держали в заточении до смерти 'Адуд ад-Даулы и [еще] до конца правления Самсам ад-Даулы. В дальнейшем Зийар ибн Шахракавайх[75], командующий войском в то время, просил, чтобы его (Варду) освободили и отпустили домой. Варда был освобожден и получил возможность уехать[76], после того как ему были выставлены условия и заключены соглашения [с ним][77]. Вот как происходил прием[78]. /16/ [Буидская] резиденция была устлана адудийскими покрывалами[79], употреблявшимися в залах для приемов, повешены парчовые занавеси[80] на всех дверях зданий, залов, галерей и коридоров. Дейлемиты[81], в красивых одеяниях, с блестящим оружием и в доспехах, были выстроены по рангам от Тигра до дворца Самсам ад-Даулы в два ряда. В руках они и их гулямы [держали] дротики и щиты. Гулямы-дари и слуги в красивых нарядах в строгом порядке стояли вдоль раушана[82]. Самсам ад-Даула сидел в позолоченном сидилле[83], на возвышенном месте, под которым [находился] арык, выложенный свинцовыми пластинами, и по нему текла вода. Перед Самсам ад-Даулой — золотые жаровни, в которых курились куски 'уда[84], распространяя аромат. Варда, его брат и сын прошли между /17/ двумя рядами [встречавших]. На Варде — каба'[85] с поясом, перед ним стража с мечами на поясах, шитых бисером. Он приветствовал Самсам ад-Даулу, слегка поклонившись и поцеловал ему руку. Самсам ад-Даула предложил ему сесть в кресло на подушку[86], они стали беседовать, а переводчик[87] переводил каждому из них. Удалился Варда через другие двери, не через те, что вошел. В другом его (султана) дворце было столько же воинов, как и в первом. Тогда насчитывалось около 10 тысяч дейлемитов. Гвардия [Самсам ад-Даулы] в зените его славы была несоизмерима с гвардией [халифа] в правление ал-Муктадира би-ллах, да благословит его Аллах. Во времена прежних халифов, да будет Аллах доволен всеми ими, гвардия была несравненно больше по причине величия дела прежде и упадка его теперь.

[Строгое] соблюдение предписаний в старину доходило до того, что харитат ал-маусим[88] поступала на четвертый день, из Мисра — на одиннадцатый. /18/ Ал-Му'тасиму би-ллах[89], да благословит его Аллах, была доставлена спаржа в оловянных сосудах[90] из Дамаска на шестой день. А ближайший пример [упадка] — это то, что во времена 'Адуд ад-Даулы почта из Фарса поступала через восемь дней.

Что касается Багдада в дни его расцвета, то мне в руки попала книга, описывающая происходившее в правление ал-Му'тадида би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, а это [описание города] после мятежа ал-Амина[91], да благословит его Аллах, при котором был сожжен и разрушен весь центр Багдада, и остались безобразные руины. Я перевел книгу “Диковины Багдада Иракского”, сочиненную Йаздаджирдом ибн Махбандаром[92] ал-Фариси для эмира верующих ал-Му'тадида би-ллах, да благословит его Аллах. Он говорит в ней: “Людей в Багдаде Иракском — великое множество, о чем [предшественники] не дали нам никаких сведений и никакого представления, ограничившись тем, что сказали: "Город, не похожий на все города, /19/ не было подобного ему в древние времена. В нем по крайней мере 200 тысяч бань, а [может быть], вдвое [болъше]. Мечетей и мастерских — столько же или вдвое больше". Если бы у них или у большинства из них потребовали доказательств и подтверждения [этому], они не дали бы авторитетного и достоверного ответа. Мы начинаем рассказ, опираясь на самые правдивые сведения и [пытаясь подойти] ближе всего к истине. Мы не будем повторять то, что они говорили о числе бань и утверждали о количестве жилищ, мечетей и мастерских, избавляя слушателей от преувеличения. Мы находим, что многие простые и знатные [люди] согласны с числом 200 тысяч бань, не больше. Иные говорили: "Нет, их 130 тысяч", а также: "120 тысяч". Так считали аш-Шах ибн Микал[93] и Тахир ибн-Мухаммад ат-Тахири[94]. И прежде и потом утверждали, что их (бань) то больше 100 тысяч, то меньше. Мы решили усреднить [эти цифры], чтобы не вызывать удивления, и сократили число бань до 60 тысяч, считая эту цифру наиболее вероятной. Мы взяли среднее число, на котором настаивали знатные люди, а именно 120 тысяч, и сократили наполовину, чтобы. [наши] расчеты выглядели пристойно, или правдоподобно. Далее мы представили, сколько работников необходимо каждой бане, чтобы она действовала, и нашли, что ей нужно шесть человек: казначей, распорядитель, истопник, уборщик, цирюльник и банщик. Зачастую баню обслуживало вдвое больше людей, но мы остановились на этом числе (шесть) как на наиболее правдоподобном. Если мы допустим, что число бань — 60 тысяч, то число обслуживавших их работников, цирюльников и банщиков — 360 тысяч. Затем, если мы предположим, тоже приблизительно, что на каждую баню [приходится] 200 жилищ[95], по аналогии с положением, /20/ существовавшим на этот счет в городе эмира верующих ал-Мансура[96], да благословит его Аллах, — а это 400 домов на каждую баню, — взяв как наиболее вероятную [цифру] половину этого количества, то произведение от числа домов, помноженного на число бань, [равно] 12 миллионам построек. Далее, мы установили, что в каждом жилище обитало 20 душ или на два-три человека меньше или больше. Нам нужно выбрать среднее число — справедливости ради и чтобы устранить сомнения. Мы сократили число 20 наполовину и прибавили два раза по три. Произведя все эти расчеты, мы, получили 16, взяли половину [этого], и стало 8 человек, мужчин и женщин, взрослых и детей. В итоге у нас [получилось] число тех, кто жил в этих домах, [равное] 96 миллионам”[97].

Затем автор книги установил на этом основании соответственно, какое количество разного рода пищи, утвари и одежды потребляется этим числом людей. В подтверждение этого он приводит слова 'Убайдаллаха ат-Тахири[98], которому передал Исхак ибн Ибрахим ал-Мус'аби[99], которому сообщили, что стоимость приготовлявшихся ежедневно турецких бобов в одной из двух частей Багдада [равнялась] 60 тысячам динаров, значит, во всем городе — 120 тысячам[100], — [это] помимо всего того, что он (автор) привел, подробно изложил, исследовал и суммировал.

Мы приводим эти общие сведения о положении Багдада, отступив от той цели, которую мы поставили, для того, чтобы не выглядело преувеличением то, что мы расскажем о резиденции халифов. Мне говорил мой дед Ибрахим ибн Хилал, что в правление Му'изз ад-Даулы[101] была произведена перепись бань. Их было 17 тысяч. Они удивились сокращению бань до этого количества со времен ал-Муктадира би-ллах, да будет милостив к нему Аллах, которых тогда [насчитывалось] 27 тысяч В дни 'Адуд ад-Даулы они [также] были сосчитаны, их оказалось 5 тысяч с небольшим, а при Баха' ад-Дауле[102] в 382 году[103] — 1,5 тысячи с лишним. Сейчас[104] — чуть больше 150 бань. Я был поражен различными сообщениями об этом, пока тому, что говорили в древности, у меня не оказалось подтверждения, которое [состоит] в том, чтобы взять [за основу] Баб /21/ ал-маратиб[105], состоящий из 30 домов, заселенных после того, как жители покинули квартал, с 15 банями. Если так было в этих немногих домах, и число знати во времена ал-Му'тадида би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, [считать] не менее 50 тысяч человек — вазиры, чиновники, свита, асхабы, эмиры, военачальники[106], шарифы[107], судьи, шахиды[108], тунна'[109], купцы и богачи, — если мы примем такое число, как наиболее вероятное, и [примем, что] в каждом доме по крайней мере одна баня, а во многих и несколько, если это высказывание достоверно, то этим устраняются прошлые сомнения. А [отсюда] следует, что слова тех, кто называл большую цифру, более вероятны, чем [слова] тех, кто называл меньшую. Разумеется, что для города, на реке которого, пересекающей его, — имеется в виду Тигр, — было три моста, может быть вполне правдоподобным упомянутое число жителей.

Рассказывал 'Али ибн 'Иса о бюджете государства, который он составил в 306 году[110]. Он скорбел [по поводу того], что [произошло] сокращение натуральных доходов и уменьшение денежных, что выпали оба священных города, Йемен, Барка, Шахразур, Самаган, Керман и Хорасан.

Сумма бюджета составляла: /22/ 14 829 840 динаров. О сумме издержек и специальных расходов он говорит:

“Затраты на [еду для] тюрок в кухнях для высших чинов и рядовых и в тех, что за пределами резиденции; на корм для скота, птиц и диких животных; ежедневные и ежемесячные [траты] на пребывание и разъезды по провинциям по [высочайшему] указу: в месяц — 44070 динаров; за 12 месяцев — 528 840 динаров.

Ежемесячное жалованье госпоже[111], да укрепит Аллах ее [здоровье], эмирам[112], да возвеличит их Аллах; [расходы] на гарем, храни его Аллах, и слуг: в месяц — 61 930 динаров, за 12 месяцев — 743 196 динаров[113].

/23/ Вознаграждение конюхам за работу в конюшнях, паек регулярным войскам, стоимость лечения, жалованье тем, кто [состоит] при кладовых седел, и тому подобное. По специальному указу с ними рассчитывались раз в 37 дней. В месяц — 8200 динаров; доля 30 дней [составляла]..[114]; за 12 месяцев — 79 776 динаров.

Жалованье лодочникам, [обслуживавшим] лодку халифа и четыре дежурные лодки, [выплачивали] детям павших за веру, 30 дней — 102 динара; за 12 месяцев — 1280 динаров.

Содержание, полагающееся раз в 45 дней компаньонам и им подобным, — 503 811[115] динаров; доля 30 дней — 123 570 динаров; /24/ за 12 месяцев — 232 315 динаров.

Постоянные ежегодные расходы на покупку хищников, попон для лошадей, верблюжью мазь[116], на одежду мухтасибам[117], [служащим] в резиденции, и барабанщикам[118], на корм для савадийских овец[119], на награды пастухам, на покупку овец и эфиопских коров[120], на корм для них и [их] содержание; на подарки комнатным слугам в каландас[121]; на траты на накрывание стола к двум праздникам[122], на покупку жертвенных животных, лед; на то, что причитается начальнику полиции за вынос знамен /25/ в оба эти праздника; на покупку зеленого корма и сена, седел арканщикам, канатов для нижних барьеров (?)[123] и сушеных грибов: 42 007 динаров.

То, что причитается каждый месяц, состоящий из 50 дней, внутренней охране [дворца], [пенсия] детям павших за веру, участникам церемоний в Нахийи Шафи[124], работающим в портняжных, оружейных и ковровых мастерских: 37 604 динара; доля 30 дней — 14 560 динаров; за 12 месяцев — 271 520 динаров.

Положенные расходы эмира верующих, да возвеличит его Аллах, на награды и подарки, из расчета [платежного] месяца, равного трем [календарным] месяцам: в месяц — 21000 динаров /26/ и за 12 месяцев — 252 000 динаров.

То, что причитается [самому] эмиру верующих, да укрепит его Аллах, на [приобретение] одежды и ковров, изготовленных в мастерских Ахваза, Тустара, Джахрама и Дарабджирда: 814 000[125] динаров.

Сумма, [положенная] на непредвиденные расходы: в месяц — 16 530 динаров; за 12 месяцев — 178 940 динаров.

Сумма, расходуемая на строительство и ремонтные работы: 51 100 динаров [в год].

[Расходы] на ячмень, доставляемый из окрестностей. [Багдада] для корма лошадям: 16 855 динаров; вместе с платой носильщикам — 33 900 динаров.

Итого: /27/ 2 560 960 динаров”[126]. У 'Али ибн 'Исы бывало, что [сумма] расходов превышала [сумму] денег, полученных им для этого, на 1 436 476 дирхемов. Это была цель, к которой он стремился, и направление, по которому он шел[127].

Рассказал 'Абдаррахман ибн 'Иса[128]: “Мне рассказал один из придворных, который сказал: "Вазир 'Али ибн 'Иса явился однажды в резиденцию в очень холодный неприемный день. [Об этом] стало известно ал-Муктадиру би-ллах, да будет милостив к нему Аллах, и он дал ему аудиенцию в одном из дворов, [сидя] на троне с непокрытой головой. Они беседовали делах, а когда [разговор] окончился, вазир спросил его: "О эмир верующих, ты появляешься в такое холодное утро в таком просторном дворе без головного убора, хотя люди в подобных случаях сидят в закрытых помещениях, надевают верхнее платье и греются у огня. Я считаю, что ты неумерен в употреблении горячих напитков и еды, обильной специями". Ал-Муктадир би-ллах, да благословит его Аллах, ответил: "Нет, клянусь Аллахом, я не делаю этого, не ем острой пищи. /28/ Мне добавляют только чуть-чуть мускуса в хушканандж[129], который я ем по одной штуке раз в несколько дней". 'Али ибн 'Иса сказал ему: "О эмир верующих, я отпускаю каждый месяц из общей суммы кухонных расходов на покупку пряностей около 300 динаров". Оба замолчали. Ал-Муктадир би-ллах проявил недовольство, и 'Али ибн 'Иса пошел прочь, но когда он был [уже] на середине [двора], ал-Муктадир встал и велел ему вернуться. Когда тот вернулся, [халиф] сказал ему: "Я полагаю, ты сейчас отправишься и выскажешь свое мнение в присутствии управляющего кухней, изложишь, что произошло между нами по поводу специй, и отстранишь его [от должности]". — "Да будет так, о эмир верующих!" — воскликнул 'Али ибн 'Иса. Халиф засмеялся и промолвил: "Я предпочел бы, чтобы ты [этого] не делал. Может быть, эти динары уходят на нужды людей. Я не хочу отбирать их у них". — "Слушаю и повинуюсь", — ответил вазир"”[130].

О доходах государства, существовавших во времена ар-Рашида[131], да благословит его Аллах, ар-Раййан ибн ас-Салт говорил, что отец вазира Ибн Хани ал-Марвази[132], катиб, возглавлявший диван ал-харадж, сказал, что в 179 году[133] Йахйа ибн Халид ибн Бармак[134] приказал ему подсчитать налог с провинций, сумма которого в серебре[составила] /29/ 338 910 000 дирхемов, или 5 830 000 динаров с лишним[135]. Во время войны ал-Амина в 198 году[136] сгорели документы, и сумма того, что было собрано с областей ас-Савада, некоторых городов и районов востока и запада на 199 год[137], согласно заново составленному списку, учитывая стоимость [будущего] урожая в серебре, в пересчете золота на серебро, [составила] 416 922 000 дирхемов.

Рассказывал Исма'ил ибн Субайх[138]: “Спросил меня однажды ар-Рашид о своих доходах. Я ответил: "873 миллиона дирхемов". Тогда он сказал: "Мне бы хотелось, чтобы ты дошел до банура". А банур — тысяча миллионов. Я возразил: "Аллах не даст мне увидеть это". Он засмеялся и сказал: "Неужели ты думаешь, что если человек имеет страстное желание, то это погубит его?" Я ответил: "Это не приходило мне на ум, но я хочу, чтобы у эмира верующих /30/ всегда было прибавление в деньгах и мирских благах". Он спросил: "А сколько денег было у моего отца?" — подразумевая ал-Мансура, да будет милосерден к нему Аллах. Я ответил: "У тебя больше, чем [было] у него, на 10 тысяч дирхемов"”[139].

Рассказал 'Али ибн 'Иса и 'Али...[140] наместники и правители, незаконно захватившие власть. И вот сборщики налогов в правление ар-Ради би-ллах[141], да будет ему благословение Аллаха, решили определить и установить расходы на день, при условии урезания и сокращения, уменьшения и экономии, в 3000 динаров и выделяли ему (халифу) [эту сумму] из доходов, собранных за год с поместий в ас-Саваде, Васите, Басре, Мисре и аш-Шаме, хотя получали больше этого. Положение оставалось таким вплоть до правления ал-Мути'[142], да благословит его Аллах, пока не расстроился порядок, пока не были незаконно отторгнуты Миср и аш-Шам[143] и пока не была утрачена власть над большей частью [доходов с этих областей]. Рассказал мне 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз ибн Хаджиб ан-Ну'ман[144]:

“Истинно, размер того, что поступало к ал-Мути', да благословит его Аллах, — 300 000 динаров, и к ат-Та'и'[145] — близко к тому”.

Когда эмир, вазир или другое почетное лицо являлись к халифу, они, по древнему обычаю, не целовали землю [перед ним], но, войдя и увидев халифа, говорили: “Мир тебе, эмир верующих! Милость Аллаха и его благословение тебе!”, обращаясь к нему на “ты”, ибо это самое ясное, убедительное, предпочтительное и уместное [обращение]. Когда они приветствовали его (халифа) по кунье[146], нужно было, чтобы они [и дальше] обращались к нему, [называя] по кунье, а отсюда необходимость [обращения] на каф (ты). Часто, когда эмир или вазир подходил к халифу, тот протягивал для целования руку, покрытую рукавом, из уважения к [пришедшему] и подчеркивая этим величие своего положения. А прикрывал он руку рукавом, чтобы не касались ее ртом или губами. Давно уже отказались от этого [в пользу] целования земли, и сейчас этого придерживаются все люди[147]. Что касается наследников престола, детей халифов, хашимитов[148], судей, факихов[149], аскетов, чтецов Корана, то они не целовали ни землю, ни руку[150], а ограничивались приветствием, подобным тому, что мы упоминали. Иногда некоторые из них произносили хвалу или благословление, но теперь они смешались с остальными, кто целует землю, за исключением небольшого числа тех, кто избегает этого действия. Средние и низшие военные чины, /32/ простонародье и те, кто не имеет никакого звания, не допускаются к целованию земли, ибо положение их слишком низко для этого. Первое, что надлежит делать вазирам и тем, кто равен им по рангу, — это являться пред лик халифа в чистом платье, опрятными, степенной походкой, благоухая благовониями, аромат которых исходит от них [самих] и распространяется от их одежды. Но он (посетитель) должен избавиться от этого запаха, как только узнает, что властелин его терпеть не может. Так случилось с Ибрахимом ибн ал-Махди[151] и ал-Му'тасимом би-ллах, да будет милость Аллаха им обоим. Ибрахим в больших количествах употреблял галийу[152]. Он втирал ее каждый день по унции в голову и бороду и причесывал волосы. Она въелась в кожу и в одежду его. Ал-Му'тасим питал отвращение к ее запаху и не переносил его. Ему было неприятно сидеть рядом с Ибрахимом, но он не показывал виду. Когда же это надоело ему, он посадил 'Али ибн ал-Ма'муна[153] между собой и [Ибрахимом], и тот был очень огорчен этим, отчего теснило у него в груди. Он не знал причины этого до тех пор, пока не пришел к нему Мухарик-певец и не поведал ему о том, /33/ как Васиф[154] вошел к ал-Му'тасиму би-ллах и припал к его ноге, чтобы поцеловать ее. Халиф оттолкнул его и сказал: “Ты хочешь уподобиться Ибрахиму, который приветствовал эмира верующих, [намазавшись] галийей. Клянусь Аллахом, я не мог этого вынести и отсадил его от себя”. Тогда Ибрахим узнал причину, почему [халиф] так обошелся с ним. Он сказался больным почти на месяц, потом поехал и вошел к ал-Му'тасиму би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах. Халиф спросил его о здоровье. Тот ответил вяло. Халиф сказал: “Я вижу, ты выздоровел, так почему у тебя такой вялый [вид]?” Ибрахим ответил: “От действия галийи, о эмир верующих! Я постоянно умащивался ею, а теперь врачи запретили мне пользоваться галийей”. Сказал ал-Му'тасим: “Подчинись их совету, выбери любое другое благовоние”. Ибрахим перестал ею пользоваться и снова возвратился на свое почетное место.

[Входящий к халифу] должен почистить зубы, говорить тихим голосом во время бесед [с вышестоящими] и споров, носить под своими одеждами джуббу[155], стеганную ватой, и зимой и летом, чтобы не выступал [наружу] пот. Нельзя вазиру или любому присутствующему на аудиенции сообщать о чем-либо, не испросив на это разрешения [халифа]. Он должен понижать голос[156] в беседе и в споре, но так, чтобы его слышали и чтобы не было нужды задавать вопросы и требовать повторения. Рассказал мне Ибрахим ибн /34/ Хилал, мой дед: “Ал-Хасан ибн Мухаммад ал-Мухаллаби[157], будучи вазиром при Му'изз ад-Дауле, пришел однажды к ал-Мути', да благословит его Аллах! Между ними происходила беседа, и ал-Мухаллаби [говорил] громким голосом. Ал-Мути' разгневался и сказал ему: "Собака! Ты [смеешь] повышать голос в моем присутствии!" Он приказал, и того вывели, таща за руку и толкая в спину. Сел ал-Мухаллаби в коридоре и сказал: "Я [ведь только] слуга, и то, в чем меня обвинили, не было ни злым умыслом, ни невежеством. У меня [от природы] раскатистый голос, потому я так и говорил. Теперь, когда я не смог совладать с тем, что должно было скрыть, мой престиж ослабнет и я пропаду, не захочет меня знать мой повелитель". Он продолжал просить и унижаться, пока ему не разрешили вернуться пред очи ал-Мути', да будет милосерден к нему Аллах. Ал-Мухаллаби вошел, извинился и обратился к халифу со словами, которые смягчили его”.

Придворный в присутствии халифа должен как можно меньше смотреть по сторонам, [оборачиваться] назад, двигать руками или другими частями [тела], переминаться с ноги на ногу, чтобы отдохнуть. Он должен отводить взгляд от любого зрелища, кроме персоны халифа и его уст. Никто не имеет права шептаться с кем-либо в его присутствии, подавать [соседу] знаки руками или глазами. [Стоя] перед [халифом], нельзя читать никаких записок и писем, кроме тех, что нужно прочесть по его [желанию] и на что получено его разрешение. Нельзя разговаривать с тем, к кому халиф обратился за разъяснением дела или кого он обвинил в [чем-либо], [можно] лишь [по необходимости] дать краткое и четкое пояснение. Придворный обязан стоять с того момента, как он вошел, до того, как уйти, на соответствующем его сану месте. Боже упаси встать на место, [предназначенное] высшему или низшему [по рангу], разве что халиф [сам] незаметно подзовет /35/ его приблизиться, чтобы сказать [что-нибудь] по секрету. Нельзя двигаться с места, пока говорит халиф, нужно стоять, повернувшись к нему лицом, и нельзя продолжать стоять, когда беседа окончилась. Если придворный уходит, а халиф [в это время] смотрит на него, то он пятится, чтобы не поворачиваться к повелителю спиной, а когда он удалится настолько, что халиф его [уже] не видит, то он идет прямо, [повернувшись лицом к двери]. Нужно сдерживать смех, если даже есть для него повод. Ибо тот, кто много смеется, выглядит глупо, тот, чье веселье неумеренно, теряет уважение. Увеличивается оплошность и множатся прегрешения того, чья говорливость превышает дозволенное. Совершенно запрещено сморкаться и плевать, и, насколько возможно терпеть, надо не кашлять и не чихать. Самый лучший в глазах своего господина тот человек, который безгласен и бесплотен, как эхо. Он не плюет, не сморкается, не жует и не пьет. Если же он ведет себя, не стесняясь своего господина, то уходит приязнь из глаз и сердца [повелителя] и появляется во взгляде и в словах жесткость. Что касается второго (еды и питья), то оно дозволено с друзьями и сотрапезниками и не дозволено с асхабами и ра'исами[158]. Первое же (сморкаться и плеваться) недопустимо в любом обществе и осуждается всеми.

Нужно избегать необходимости повторения халифом приказа, который он отдал, или слов, которые им сказаны, внимательно выслушивая то, что говорится. Если [придворный] не понял чего-то, то для него осталось скрытым то, чего от него требовали, или если он просил халифа повторить [что-нибудь], то это повторение — нарушение правил приличного поведения. Необходимо воздерживаться от передачи рассказов, которые могут счесть неправдоподобными, и не произносить слов, которые могут показаться грубыми. Рассказывали, что один из вазиров страны, жители которой не знали о страусах, описал их повелителю некую птицу, глотающую горящие угли и раскаленное железо, — он подразумевал страуса. Слова его посчитали ложными /36/ и невероятными. Вазир вышел от царя обескураженный тем, что услышал от него, удрученный его приемом. Затем он потратил много денег, погряз в долгах, чтобы найти страуса, и принес его в этот город. А [нужно сказать, что], пока ему везли с большим трудом нескольких птиц, все они в пути сдохли и только одна из них выжила. Вазир принес ее царю, принес горящие угли и железо, и птица все это съела. Когда царь увидел это и заметил радость вазира по этому [поводу] и потому, что он доказал полностью свою правоту, то сказал: “Твоя глупость сейчас мне очевиднее, чем когда ты рассказывал свою историю и настаивал на своем, ибо не следует умному рассказывать то, чему не доверяет слушающий и для доказательства чего приходится действовать и залезать в долги так, как ты. Если бы умер оставшийся [в живых] страус, разве не подтвердилось бы, что ты лгал, и ты бы напрасно потратил деньги и труд. А если бы ты попридержал язык от лишних [разговоров], то остался бы в том же положении, что и был”.

Рассказал Ибрахим ибн ал-Махди: “Спросил ал-Ма'мун, да будет милосерден к нему Аллах, у Джабра'ила[159] о воде:

"Сколько [времени] может она сохраняться не портясь?" Тот ответил, что вода, если она очень чистая, никогда не испортится. Я подтвердил слова Джабра'ила, сказав: "Эмир верующих, у меня есть несколько бутылок с водой [из] кайсары[160] почти двадцатилетней давности. Не думаю, что она испортилась". Он воскликнул: "Боже мой, как удивительно то, что ты сказал! Я пошлю гонца к матери[161], чтобы он принес от нее несколько таких бутылок". [Халиф] полагал, что тот, вернувшись, уличит меня во лжи. Когда посланный принес бутылки, на крышках которых был поставлен год, когда в них была налита вода из кайсары, /37/ халиф опустил голову, растерявшись и разгневавшись, но наградив меня дарами лицемерия и показной вежливости. Прошло около двух месяцев. [Как-то халиф] пригласил меня к себе. Перед ним лежал небывалой величины финик с маленькой косточкой. Я заметил: "У меня дома в саду есть ма'килийские финиковые пальмы[162]. Я взвесил мякоть одного из фиников — ее вес оказался [равен весу] 10 дирхемов, а [вес] его косточки — меньше двух даников[163]". Халиф сказал мне:

"Побойся бога, дядя! Не позорь эмира верующих, ибо его дядю могут посчитать лжецом!" Потом он послал кого-то, и тот принес ему из [моего] сада 10 фиников. Первый же финик, который он взял в руки и взвесил, потянул на 9 дирхемов, а в косточке было меньше даника. Он покраснел и изумился этому”. Не окажись на месте этих бутылок или не вытяни финик столько, сколько он весил, — быть бы Ибрахиму за свои слова среди лжецов. А какова была бы ярость ал-Ма'муна!

Человек должен удерживать свой язык от злословия [в адрес] повелителя или в его присутствии. Иначе окажется, что, когда его слова дойдут до повелителя, он будет вынужден остерегаться, как бы властелин не разгневался [на него] и не обошелся бы с ним круто. [Повелитель] может запомнить его за то, что он говорил при нем, как человека, дурно поступившего в его присутствии либо по природной злобности, либо от зависти, таящейся в сердце [человека]. Сказал ал-Ма'мун, да благословит его Аллах, Хумайду ат-Туси[164]: “Поистине, друг превращается из-за грубого обращения во врага, а враг благодаря дружескому отношению может стать другом. Я вижу, что язык твой влажен от поношения твоих собратьев. Не увеличивай ими [числа] своих врагов. У умного мало недостатков, пока порок сам сознает, что он такое. Душе моей не привычны злословие и подозрение”.

/38/ Рассказал Муфлих ал-Асвад[165], который сказал: “Сулайман ибн ал-Хасан[166], занимая должность вазира при ал-Муктадире, — да будет милосерден к нему Аллах! — часто поминал 'Али ибн Мухаммада Ибн ал-Фурата[167] и поносил его. Я заметил, что ал-Муктадиру би-ллах неприятно то, что он слышит от него. И когда однажды Сулайман снова заговорил об Ибн ал-Фурате и стал чернить его, ал-Муктадир процитировал[168]:

Я внимательно посмотрел на Сулаймана, который изменился в лице и едва не упал, и больше об [Ибн ал-Фурате] не вспоминали”.

Я приведу здесь историю, о том, как зло оборачивается против того, кто [его причинил], и как коварство поражает того, кто им пользуется. Я нахожу, что эта история изящна и удивительна в своем роде и побуждает [делать] добро, пусть даже на какое-то время победу одерживает зло.

Рассказал Маймун ибн Харун ибн Махлад ибн Абан, катиб: “Между моим дедом Махладом и Фараджем ибн Зийадом ар-Руххаджи[169] была вражда[170] из-за /39/ управления финансами и наместничества в Ахвазе и в окрестностях Багдада. Знаменитая тяжба. Фарадж был злобен, вероломен, лицемерен и хитер. Эта их вражда продолжалась в дни ар-Рашида, ал-Амина и ал-Ма'муна, да будет милосерден к ним Аллах. Во время мятежа ал-Амина[171] сгорели диваны, в которых за Фараджем были [записаны] большие суммы. При погашении числившейся за ним задолженности он сжульничал, используя различные хитрости и уловки.

Случилось так, что однажды [Махлад и Фарадж] оказались вместе на аудиенции у ал-Ма'муна и принялись спорить и пререкаться. Мой дед в то время управлял дийа' ал-'амма, а Фарадж — дийа' ал-хасса[172]. Ал-Ма'мун обратился тогда к моему деду: "Я знаю, что все отчеты Фараджа у тебя, а также, что он совершил мошенничество с деньгами, что были в тех диванах. Мне нужно только, чтобы ты предъявил все, что у тебя есть [по делу Фараджа], и привел его месячное жалованье в соответствие с тем, что ему положено". Мой дед ответил:

"Я знаю об этом только то, что сказал, но я обращусь к документам, которые есть у меня по этому делу, и представлю их эмиру верующих". Халиф сказал: "Сделай [так], собери все, что сможешь собрать и в необходимости чего ты уверен". Вернулся мой дед домой, где у него хранились остальные отчеты. Он приказал привести двух секретарей, которых звали Йунус ибн Зийад и Йахйа ибн Рашид. К нему никого не допускали. Он уединился /40/ с ними, чтобы выяснить все, что израсходовано и поступило. Им понадобился человек, чтобы писать, и они прибегли к помощи мальчика — сына Йахйи ибн Рашида, не разрешая ему возвращаться домой ни в первый, ни во второй день. Они занимались своим делом два дня и две ночи и выявили, что за Фараджем числится огромная сумма. Мой дед Махлад вычел из его долга все, что имело оправдание, — в итоге было установлено, что [Фарадж присвоил] свыше 32 миллионов дирхемов. Когда сын Йахйи на третью ночь вернулся домой, его дядя со стороны матери, живший вместе с ними в одном доме, приверженец Фараджа, спросил его: "Сынок, что случилось? Почему ты не возвращался почти двое суток?" Он продолжал выспрашивать и выпытывать, обещая ему подарок от Фараджа и благодарность, пока тот не признался во всем. Он рассказал ему о том, что вышло против Фараджа, что осталось и что сброшено со счета. Этот человек бросился к Фараджу и рассказал ему о том, что поведал ему племянник. Фарадж впал в панику, не взвидел белого света и решил, что благополучие его погибло, И [вот] той ночью он пришел пешком, а не [приехал] на лошади, в сопровождении единственного слуги, без свечи к воротам моего деда и увидел, что они заперты. Он позвал бывшего у нас слугу, которого звали Тариф, тихим голосом: "О отец такого-то, это я у ворот!" Слуга услышал его голос, узнал и спросил: "Абу-л-Фадл?" Тот сказал: "Да, я хочу переговорить с тобой тайно, так что ты не повышай голоса". Слуга вышел к нему и спросил: "Что тебе, господин мой, и что это за вид?" Фарадж сказал: "Помоги мне сейчас же пройти к твоему хозяину". Слуга ответил: "Он поднялся на крышу и занят [там] с женщинами. В этом случае я не могу появляться у него и разговаривать с ним". Но тот продолжал его улещать и домогаться [своего], дал ему кошелек с динарами и сказал: "Вот тебе 400 динаров, возьми их и постарайся [для меня]". Алчность проснулась в слуге, и он поднялся по лестнице. Рассказывал Тариф [дальше]: "Когда я. подошел к месту, [где находился] мой хозяин, я кашлянул, и он сказал испуганно: "Что привело тебя в это время, ведь обычно [этого] с тобой не случалось? Почему ты осмелился [сделать] то, что тебе не дозволено?" Я ответил: "Я хочу сообщить тебе добрую [весть]". Он встал наверху лестницы и сказал: "[Ну], что [там] у тебя?" Я ответил: /41/ "Фарадж у твоих ворот, а с ним один гулям без свечи". Он помолчал мгновение, затем повернулся в мою [сторону] и сказал: "Он одарил и заинтересовал тебя, и [поэтому] ты осмелился так сделать? Скажи мне правду". Я ответил: "Да" — и показал ему кошелек. Он сказал: "Верни его назад, возьми столько же [от меня] и введи его ко мне в дом". Слуга продолжал: "Я вернулся к Фараджу и рассказал ему, что произошло, вернул кошелек, и это огорчило его и опечалило. А господин мой спустился, сел в своей приемной, и Фарадж вошел". Когда он подошел, [Махлад] поднялся ему навстречу и поцеловал его, а [Фарадж] стал просить извинить его за проступок. Он упал перед ним на колени, долго плакал, потом сказал: "Аллах! Аллах! Пощади меня, мою жизнь, моего сына, не губи меня, не ввергай в нищету, прости за все, что я совершил!" Сказал ему Махлад: "Даст бог, я так и поступлю. Но что случилось и что заставило тебя так говорить?" [Фарадж] ответил: "Я слышал, что приказал тебе эмир верующих, и узнал, что ты извлек из моего отчета и отбросил все, что было в нем оправданием для меня, оставив после этого то, в чем [заключены] моя погибель, бедность и невзгоды до конца моих дней. Побойся Аллаха, ради меня и тех, кто за мной [стоит][173], ты знаешь, что их много!" Они продолжали говорить, пока мой дед не сказал: "Разве не поступил ты со мной так-то, но я перенес [это]. Ты завел против меня интригу в таком-то деле — я стерпел. Ты стремился уничтожить меня в такое-то время и лишить меня благосостояния — ты не щадил меня. Ты давал одну клятву за другой — и не сдержал [ни одной]". Он перечислял одно за другим, факт за фактом. Тот сказал: "Ты прав во всем, что говоришь. Все, что я сделал, [действительно] скверно, но будь снисходителен ко мне и прости! И, клянусь Аллахом, покончим с ложной клятвой! Не встать мне с этого места, если я причиню тебе зло. Я буду одним из самых преданных тебе [людей]. Прости мне грех и прояви благородство!" Сказал ему мой дед:

"Клянусь Аллахом, я принимаю оказанную мне Аллахом милость и вознаграждение в отношении тебя. Более того, я отплачу тебе добром, удерживая при себе доказательства против тебя, хотя уверен, что ты не оставишь своей привычки и не откажешься от вражды. Воистину, то, что /42/ ты сделаешь потом, гораздо хуже того, что я испытал из-за тебя в прошлом". Фарадж воскликнул: "Пусть я буду сыном падшей женщины! Прошу у Аллаха возмездия и наказания!" Махлад спросил "Чего ты хочешь?".

Тот ответил: "Я знаю, что было между тобой и эмиром верующих. Знаю, что ты не оправдал меня перед халифом ни в чем". [Махлад] сказал ему: "Против тебя при спешном рассмотрении вышло то-то и то-то, за вычетом того, на что [существует] приемлемое доказательство в твою пользу или оплаченный счет. После [всего] этого ты должен по такой-то статье — столько-то, а по такой-то — столько, — и он предъявил ему одно за другим, а тот подтверждал: — Это верно. В этом ты [был] беспристрастен, я признаюсь во всем, и то, что лежит перед тобой, — правильно. Будь столь милосерден, запиши на мой счет 20 миллионов дирхемов". Сказал Махлад: "А если бы я установил 15 миллионов дирхемов?" Тот ответил: "[Этим] ты поддержал бы меня и увеличил милость свою". Махлад спросил: "А если бы я положил 10 миллионов дирхемов?" Фарадж ответил: "Ты сделал бы меня своим рабом". — "А если бы я оставил 5 миллионов дирхемов [за тобой]?" — "Это то, на что я не смею надеяться и за что не в состоянии выразить свою признательность". — "Если я все сниму с тебя?" — "Я не в силах принять такое одолжение от тебя!" Махлад сказал: "Аллах уже сложил с тебя это". Фарадж осведомился: "Как ты объяснишь это эмиру верующих?" Тот ответил: "Не беспокойся! Все твои обязательства, [все], что ты должен был бы сделать, с этого момента я целиком возьму на себя. Я не позволю тебе уйти таким вот образом после того, как ты прошел весь путь извинений и просьб о прощении, пока не порву у тебя на глазах твой счет. Клянусь тебе, я не оставлю от него ни одного клочка!" Он потребовал [принести] счет и разорвал его, а Фарадж даже подпрыгнул от радости. Он благодарил, как только мог. Потом мой дед сказал ему: "Аллах свидетель того, как я обошелся с тобой, он верит тебе и покарает каждого из нас по своему усмотрению. Клянусь Аллахом, ты уже достиг предела в нарушении [обещания], вероломстве, злобе и несправедливости". Заплакал Фарадж и сказал: "Да пусть я буду сыном падшей женщины!" — и стал клясться и божиться в преданности и искренности, /43/ постоянстве и верности. Он поднялся, мой дед встал вместе с ним, и они обнялись. [Затем] Махлад приказал слугам нести факелы перед ним до [самого] его дома, после того как старался уговорить его ехать верхом, но тот не сделал [этого]. Рано утром мой дед отправился к ал-Ма'муну и доложил о том, что он рассмотрел имеющиеся у него счета Фараджа и нашел доказательства, покрывающие все его расходы. Он говорил о нем мягко и заступался за Фараджа, пока [вся] эта история не кончилась и иск [к нему] не был прекращен.

Но Тариф клялся, что не прошло и 15 дней после этого, как Фарадж подложил его господину одну вещь в его шашийу[174]. Мы спросили его: "А как это было?" И он рассказал: "У Фараджа был слуга, которого звали Наср. Он делал калансувы,[175] и изготовлял шашийи, достигнув в этом [большого] искусства. Он обычно делал головные уборы, которые нам были нужны. Когда после упомянутого события прошло несколько дней, он принес мне 5 шаший, сшитых мастерски. Я взял их и отнес хозяину. Тот спросил: "Кто это принес?" Я ответил:

"Наср — слуга Фараджа". Он осмотрел их, похвалил и приказал, чтобы я подал ему надеть одну из них, когда он поедет верхом. На следующий день утром он решил ехать, а я его обычно сопровождал, неся его чернильницу. Он вышел на заре, и я подал ему одну из пяти принесенных шаший. Он прошел по коридору, а конь его еще пасся, присел [в ожидании] на седло, но почувствовал, что что-то царапает голову. Он снял шашийу левой рукой, поскреб ее правой, потрогал и нашел на ее макушке то, что его беспокоило. Он прощупал это [место] рукой. Оказалось, что это какой-то четырехугольный [предмет]. Он вернулся в дом и отозвал меня в укромное место, сказав:

"Тариф, посвети мне". Я поднес свечу, и он сказал: "Потрогай это место в шашийе". Я уже почувствовал неладное в этом деле, пощупал [это место] и сказал: "Я подозреваю недоброе, как и ты, мой господин". Он спросил: "У тебя в сапоге есть нож?" /44/ — "Да". — "Дай мне". Он распорол шашийу — а там пальмовый крест. Я не понял, в чем дело, и издал вопль, но он сказал: "Перестань", и я замолчал. Он спросил: "Это — шашийа из тех, что принес нам вчера Наср?" Я ответил: "Да". Он сказал:

"Скрой то, что случилось, и не сообщай об этом никому из наших 'улама'[176]". Он потребовал другую из этих шаший, распорол ее, и в ней было то же, что и в первой. Он просмотрел все — та же картина. Он приказал мне принести денег в названной сумме, и, когда я принес их, он приказал отдать их в качестве садаки[177], сказав: "Принеси мне шашийу из тех, что [есть] у нас не от Насра". Я принес несколько [штук]. Он выбрал из них одну новую и надел ее, прибавив: "Наср сейчас будет стоять у ворот и увидит мою новую шашийу, он спросит тебя о ней, и, когда он [так] сделает, ты скажи ему: "Это одна из тех, что ты принес вчера. [Господин мой] приказал отдать тебе деньги, и, когда ты придешь снова, я отдам тебе их". Ты не должен давать никаких объяснений сверх этого". Рассказывал Тариф [дальше]: "Я вышел вместе с моим господином, а Наср — у ворот, как тот и рассчитывал. Наср спросил меня о шашийе. Я ответил, как было нужно, и мы отправились в резиденцию. Ал-Ма'мун пригласил катибов и ка'идов, и среди тех, кто вошел, был Фарадж. Катибы пустились в рассуждения о том, о чем они постоянно говорили, и Фарадж задел моего хозяина чем-то в этом разговоре. Они пререкались и повздорили, и Фарадж сказал ал-Ма'муну: "О эмир верующих! Клянусь Аллахом, он не исповедует твою веру, хотя прикидывается твоим приверженцем, он не видит твоей сердечности, хотя его язык льстит тебе. Он поклоняется кресту, и доказательством тому — одна вещь в его шашийе. Если ты сомневаешься в том, что я сказал, разорви ее, осмотри, и ты узнаешь, проверив, лгу я или говорю правду". Нахмурился ал-Ма'мун от его слов. Благородство души и достоинство разума склоняли его к тому, чтобы оставить это дело с распарыванием шашийи, но Махлад поспешил снять ее с головы и разорвал на куски перед ним, говоря: "О эмир верующих, я твой раб и раб твоих праведных предков, да будет милосерден к ним Аллах! Я тот, кто считает твой имамат верой, а твое наставление — истиной. Я знал, что ты откажешься от разбирательства /45/ этого дела с шашийей, испытывая неловкость и щадя меня. Я осмелился нарушить приличия тем, что разорвал шашийу в твоем присутствии, только чтобы оправдаться перед тобой в том, в чем обвинил меня этот нечестивый, вероломный вор. Он взял твои деньги, присвоил их себе и скрыл [истину], хотя был должен. Клянусь Аллахом и твоей славной жизнью, о эмир верующих, в этом моем сегодняшнем рассказе и в том, что он замыслил против меня с этой шашийей, дело было так-то и так-то". И он рассказал ему эту историю и назвал ему Насра-шляпника, слугу Фараджа, чьими руками он смошенничал. Разгневался ал-Ма'мун на Фараджа за то, что услышал [о нем], и поразился, как он осмелился так сделать. Он повелел привести Насра, его доставили, и халиф спросил его, как это было. Тот пробормотал что-то, но когда его повалили и всыпали 50 палок, он сознался и свалил [все] на Фараджа. Ал-Ма'мун плюнул при этом в лицо Фараджу, обругал его и приказал передать его Махладу, чтобы он свел с ним счеты и востребовал деньги, которые причитаются с него. Фарадж ушел посрамленным и беспомощным, а Махлад — награжденным и обласканным. Когда привели к нему Фараджа, он задержал его у себя после того, как выбранил его за то, что он совершил, и сказал: "Разве я не говорил тебе, что ты не оставишь своего безобразного поведения и не отступишь от своего дурного нрава? Несмотря на это, я опять отплачу тебе добром, о котором, как я думаю в отличие от тебя, постоянно печется Аллах". Махлад продолжал быть милостивым в деле Фараджа и просил 'Амра ибн Мас'аду[178], чтобы он приблизил [к себе Фараджа] и назначил ему жалованье, и 'Амр взыскал с [Фараджа только] 3 миллиона дирхемов. 'Амр постоянно поражался разнице между этими двумя людьми, а ал-Ма'мун сам был удивлен и приводил в изумление своих приближенных рассказами о них”.

/46/ Обладающий властью должен сторониться клеветы и сплетни, ибо оба эти деяния — подлы и позорны. В старину говорили, что слова западают в душу, вызывая сравнения: “Тот, кто сплетничает тебе, [может] сплетничать и о тебе; тот, кто доносит тебе, [возможно], донесет и на тебя”. Мухаммад ибн 'Али, катиб, написал Мухаммаду ибн Халиду[179]: “Люди, которые хотели дать ему (халифу) совет, говорили, что установления султана в Армении стерлись и изгладились [из памяти]. Он (султан) отказывается действовать согласно им, пока не узнает мнение халифа о них”. На обороте халиф сделал приписку: “Я прочел эту достойную порицания записку. Ярмарка клеветников у нас, слава богу, в застое, и их языки — ослабели. Когда прочтешь это мое письмо, заставь людей повиноваться твоему закону. Пользуйся им, как хочешь, потому что ты пришел не для того, чтобы следовать едва заметным следам, и не для того, чтобы воскресить исчезнувшие [следы, а чтобы править по своему усмотрению]. Да сохранит нас [обоих Аллах] от сказанного в стихе Джарира, гласящем[180]:

Исполняй обязанности свои так, чтобы люди за нас молились, а не проклинали нас. Знай, что время проходит, и минуют дни, и ты оставишь после себя или добрую память, или позор на долгие времена. Может быть, повелитель хочет сделать что-то, что противоречит общему мнению, или он чего-то не хочет, а правильнее было бы это сделать. Не в правилах этикета, чтобы у него требовали доказательств и участия в диспуте, или обнаруживали при нем какое-либо намерение, или открыто противодействовали чему-либо. Поистине, это вызывает гнев в сердцах и упрямство в поступках. Ты должен [делать] указания мягко, высказываться спокойно, подбирать выражения и темы [разговора]”[181].

/47/ Сказал 'Абд ал-Малик ибн Салих[182] 'Абдаррахману ибн Вахбу, воспитателю своего сына: “Не помогай мне в плохих делах, не противоречь мне на приеме. Говори мне по мере того, как я буду тебя спрашивать. Знай, что умение слушать лучше красноречия, покажи мне свою проницательность взглядом. Знай, что я приблизил тебя после того, как ты был обыкновенным учителем. Кто не понял нужды, из которой вышел, не поймет избытка, в который он попал.

Остерегайся показывать повелителю мужество и силу или подстрекать его на необдуманный шаг и [ставить] в неловкое положение, действовать вслепую и вести себя неосмотрительно, иначе в первом случае ты будешь выглядеть глупцом, который не заботится о том, как войти или выйти, и он (повелитель) не доверит тебе ни себя, ни свою власть, а во втором: если ты преуспеешь [в деле] — он будет уверен в правоте своего мнения, если ты ошибешься — он отнесет ошибку на твой счет и свалит грех на тебя. Лучше всего придерживайся середины между поспешностью и нерешительностью, крайностью и осложнением [положения] и указывай на самое справедливое мнение с наиболее благополучным исходом, ибо оно свободно от обязательности определения, точного смысла и необходимости окончательного решения и связывается мягкостью осмотрительности с успехом и сердечностью отношений с закреплением истинного благополучия”[183].

“Ал-Муктафи би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, повелел своему вазиру ал-'Аббасу ибн ал-Хасану[184] послать войско охранять хаджж. Когда [паломники] отправились и остановились в Куфе, [халиф] приказал [схватить] Закравайхи[185]. Сказал ему ал-'Аббас: "Хватит, /48/ благополучное возвращение из хаджжа [и так] достаточное дело для Аллаха"[186]. Ал-'Аббас сидел дома среди катибов и ка'идов. Он сказал им: "Эмир верующих приказал мне то-то и то-то. Я советую отказаться от поимки Закравайхи, так как уверен, что Аллах избавит [нас] от него [еще] до прибытия [паломников в Мекку], а вы как считаете?" Все одобрили его мнение, а 'Али ибн Мухаммад Ибн ал-Фурат молчал, не произносил [ни слова]. Ал-'Аббас спросил его: "Что ты думаешь, Абу-л-Хасан?" Тот ответил: "Не [нужно] противоречить эмиру верующих. Если то, что он задумал, правильно — будет успех; если он ошибся — то ошибка будет его собственная, без твоего участия, по его приказу". А во время хаджжа было то, что было[187]”[188].

Что [может быть] непригляднее в невоенном человеке, чем мужественное поведение и военная выправка! Рассказывали, что 'Убайдаллах ибн Сулайман[189] стоял перед самим ал-Му'тадидом би-ллах, да благословит его Аллах. Вдруг лев вырвался из рук надсмотрщика, и люди бросились от него врассыпную. "Убайдаллах [тоже] бежал в испуге и забрался под трон, а ал-Му'тадид би-ллах остался сидеть на своем месте. Когда лев был схвачен и 'Убайдаллах вернулся пред лик халифа, сказал ему ал-Му'тадид би-ллах: “Как слаб ты духом, 'Убайдаллах! Лев не схватил бы тебя, ему бы не позволили. [Так почему] ты так сделал?” Ответил ему ' Убайдаллах: “Мое сердце, о эмир верующих, — сердце катиба, а душа — душа слуги, не хозяина”. Когда он вышел, друзья стали укорять его за это, и он ответил им: “Я поступил правильно, а вы ошибаетесь. Клянусь Аллахом, я не боялся льва, ибо знал, что он не настигнет меня, но я решил, что халиф, увидев мою нерешительность и нерасторопность, будет мне доверять /49/ и не будет бояться, что я [причиню ему] зло. Если бы он увидел иное, чем то, что было, в том бы и заключалась опасность [для меня]”[190].

Историю, отличную от этой, рассказал Синан ибн Сабит[191], мой дед: “Ал-Му'тадид би-ллах, да благословит его Аллах, [еще] до того, как стал халифом, стоял на майдане, а перед ним Исма'ил ибн Булбул[192], и вот подвели к нему чистокровного жеребца, приведя его с пастбища. Исма'ил приказал одному из объездчиков лошадей оседлать и взнуздать [жеребца] и проехаться на нем верхом. Когда он его оседлал и захотел ехать, то никак не мог этого [сделать]. Исма'ил посмеялся над ним, он был очень сильный. Он подошел, чтобы вскочить на жеребца, которого держали для него со всех сторон, и едва он взобрался к нему на спину, как тот взволновался под ним, встал на дыбы и взбрыкнул, и Исма'ил чуть не упал с него. Он попытался сползти с него, но не смог, пока все не [стали] держать [жеребца]. Он сник, сильно сконфузился от этого и очень застыдился. /50/ Ал-Му'тадид пожелал показать ему свое искусство в верховой езде и что оно [заключено] не в руках, не в мощи, выносливости и силе. Он велел: "Подведите ко мне жеребца!" Его подвели. Халиф все гладил его по морде рукой, а жеребец обнюхивал его и храпел, но не пугался. И когда он успокоил его и увидел, что расположил его к себе, то вдел ногу в стремя и в мгновение ока вскочил ему на спину. Он осторожно взялся за уздечку, потом проехался легким галопом, пока не пустил его шагом. Он ездил на нем взад и вперед, как будто конь был объезжен около года [назад]”. Исма'ил не должен был поступать так, чтобы проявилось его бессилие, потому что верховая езда не была его уделом и тем, что от него требовалось. [Смысл] этой истории [таков]: человек, не зная самого себя, [своих возможностей], берется не за свое дело.

Остерегайся повторять рассказ, который ты услышал, или открывать [другому] тайну, которая доверена тебе. Говорят, что властелин [может] простить любое прегрешение, кроме разглашения [тайны] разговора, или порока, который осуждается, или поношения династии[193]. О том же сказал ал-Му'тадид би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, Ахмаду ибн ат-Таййибу ас-Сархаси[194], арестовав его, когда тот направился к ал-Касиму ибн 'Убайдаллаху[195], чтобы [раскрыть] ему тайну по его делу: “Ты сказал, что повелитель [может] простить любое деяние, кроме разглашения тайны, гнусного порока /51/ или клеветы на династию. Я поступлю с тобой согласно твоей заповеди”, и убил его.

“Не [залечится] рана, [нанесенная] языком, как рана, [нанесенная рукой”[196], ошибка в словах — то же, что ошибка в деле, и споткнуться в речи — то же самое, что оступиться ногой. Остерегайся приближаться к правителю или к его вазиру ценой измены другу, думая, что этим ты приобретешь его уважение. Быть может, [как раз] в этом [будет заключаться причина] вашего разлада, как случилось у человека, прозванного Абу Нухом[197] с Исма'илом ибн Булбулом, о чем рассказал 'Али ибн Мухаммад Ибн ал-Фурат[198]: “Когда умножились жалобы ал-Му'тамиду би-ллах[199], да благословит его Аллах, на Исма'ила ибн Булбула, пожелал ал-Муваффак[200], пользуясь своим правом, удалить Исма'ила и [тем] успокоить душу халифа, [настроенного] против него. Он сказал Исма'илу: "Уезжай в свое имение в Куса[201] и оставайся там в течение месяца, занимаясь своими делами, а потом возвращайся". На его место он назначил ал-Хасана ибн Махлада[202], а заместителем ал-Хасана сделал Абу Нуха. Абу Нух писал Исма'илу ибн Булбулу доносы на ал-Хасана. Когда Исма'ил вернулся к своим обязанностям вазира и Абу Нух пришел и стал по привычке доносить на ал-Хасана, Исма'ил отвернулся от него. Когда прошло [какое-то время], /52/ он обернулся к нему и сказал: "Обстоятельство, которое ты считаешь приближающим тебя ко мне, [на самом деле] отпугивает меня от тебя и лишает веры в тебя, ибо если ты не годен для того, кому ты служил, кто возвысил тебя и поручал тебе дело большее, чем то, что тебе велел [делать] я, то мне ты [тоже] не годишься. Я не хочу, чтобы ты был при мне, в моей свите. Выбирай место службы, подходящее для тебя". Он выбрал округ Басры, и Исма'ил назначил его туда”.

Хотя и случается, что повелитель говорит неправильно [грамматически], или позволяет себе лишнее в выражениях, или приводит искаженный стих, никому из присутствующих на аудиенции у него — ни женам, ни друзьям, не говоря уже о хашимитах и о тех, кто не связан с ним службой, — не дозволено возражать на это открыто и явно, а следует намекнуть на это осторожно и рассказать что-то похожее, приводящее к познанию истины. А если властелин сам станет писать [послание] и допустит ошибку грамматическую или стилистическую, на его вазире или катибе [лежит обязанность] исправить его послание тайно, а не явно. В этом [заключается] преданность господину и [умение] предостеречь его от проявления [его собственных] недостатков.

Рассказал ан-Надр ибн Шумайл[203]: “Вошел я к ал-Ма'муну, /53/ да благословит его Аллах, в Мерве[204], а на мне было ветхое платье, изношенное и изодранное в клочья. Он спросил меня: "Надр, [почему] ты пришел ко мне в одежде, подобной этим лохмотьям?" Я ответил: "О эмир верующих! Жара в Мерве заставляет носить только такое одеяние". Он сказал: "Нет, [не в этом дело], ты — аскет, — и поведал нам такую историю: —

Рассказал мне Хушайм ибн Башир[205] со слов Муджалида[206], а тот со слов аш-Ша'би[207], которому передал Ибн 'Аббас[208], что посланник Аллаха, да благословит он его, сказал: "Если мужчина женится на женщине по вере и ради ее красоты — в этом [заключается] садад за бедность". Я воскликнул:

."Справедливы уста твои, о эмир верующих, но Хушайм произнес неверно [слово, сказанное пророком]. Мне рассказывал 'Ауф ал-'Араби[209] со слов ал-Хасана[210], а тот со слов Ибн 'Аббаса[211], что посланник Аллаха, да благословит его Аллах, сказал [так]: "Если /54/ мужчина женится на женщине по вере и ради ее красоты, то в этом — сидад[212] против бедности". Ал-Ма'мун встрепенулся и спросил: "Надр, нельзя сказать садад?" Я ответил: "Да, Хушайм сказал неправильно, он часто допускал грамматические ошибки". Халиф спросил: "В чем разница между этими двумя [словами]?" Я ответил: "Садад — это цель в вере и путь [к ней], а сидад — достаточность. Все то, чем ты что-либо удовлетворяешь, — сидад". Сказал ал-Ма'мун[213]: "Прочти мне самый пленительный арабский стих". Я сказал: "Слова Хамзы ибн Бида[214] об ал-Хакаме ибн Марване[215]:

/55/ [я скажу ему]:

Сказал халиф: "Прочти мне самые справедливые слова арабов". Я произнес: "Это слова Ибн Абу 'Арубы ал-Мадани[216]:

Воскликнул ал-Ма'мун: "Браво! Будь благословен твой отец! Прочти [что-нибудь] о добре". Я процитировал некоего поэта:

Халиф потребовал чернильницу и свиток и написал что-то, о чем я не знал. Затем сказал мне: "Как говорят о тураб[218] по форме аф'ил?" Я сказал: "Атриб". Он спросил: "А о тин?" Я ответил: "Тин". Он спросил: "А как это [сказать] о письме?" Я сказал: "Мутрабун, мутинун". /57/ Он заметил: "Второе лучше, чем первое". Он приказал мне передать эту записку ал-Фадлу ибн Сахлу[219], и я отправился с ней к нему. Когда тот прочел ее, то спросил: "Почему эмир верующих подарил тебе 50 тысяч дирхемов?" Я рассказал ему [все]. Он воскликнул: "Удивительно! Ты заставил эмира верующих говорить, отступая от грамматических правил?"[220]. Я возразил: "Нет, но я показал ему, что Хушайм говорил неверно". Ал-Фадл приказал [дать] мне от себя [еще] 30 тысяч дирхемов, и я вернулся домой с 80 тысячами”.

Одним из лучших правил и [проявлением] мягкости характера ал-Хасана ибн Сахла[221] [являлось то, что] когда кто-нибудь из его катибов представлял ему рукопись письма, уже составленного, а он хотел изменить в нем какие-нибудь слова, то говорил ему: “Клянусь Аллахом, ты хорошо знаешь, понимаешь и разбираешься [в содержании] того, что написал. Но как ты думаешь, если это слово заменить тем-то? А это выражение тем-то?” Катиб отвечает: “Пусть эмир сделает так”. Тогда он говорит: “Вот ты сам и исправь это своим почерком”.

Если господа поступают так по отношению к подданным, то что ты скажешь о том, как следует вести себя подданным по отношению к господам!

Не в правилах, чтобы кто-нибудь в присутствии халифа называл кого-то по кунье, кроме тех, /58/ кому он оказал честь, присвоив кунью и дав право на это звание. Нельзя [также] произносить имя халифа [в его присутствии], если чье-то имя совпадает с его именем. Рассказывали, что Сулайман ибн 'Абд ал-Малик[222] сидел как-то, принимая посетителей. Явился юноша из племени 'абс, [человек] дородный, красивый, чей вид радует глаз. Спросил Сулайман: “Как зовут тебя?” Он ответил: “Сулайман ибн 'Абд ал-Малик”. Халиф отвернулся от него, когда [услышал, что] их имена совпадают. Тогда юноша сказал ему:

“Пусть не страдает тот, чье имя совпадает с твоим, только прикажи. Я меч в твоей руке. Ударь им (мною), и он (я) разрубит. Если ты прикажешь мне, я повинуюсь. Я стрела в твоем колчане, выстрели ею, и она (я) попадет прямо в цель”. Спросил его Сулайман: “Что бы ты сказал, если бы повстречал врага?” Тот ответил: “Я бы сказал: "Довольно мне Аллаха! Нет божества, кроме Него; на Него [я положился]"[223]”. Сказал халиф:

“Разве ты удовлетворился бы этим, если бы повстречал врага?” Юноша возразил: “Ведь ты спросил меня о том, что бы я сказал, и я ответил тебе. Если бы ты спросил о том, что бы я сделал, то я бы ответил [так]: если бы это произошло, я дрался бы мечом, пока бы он не согнулся, я колол бы копьем, пока бы оно не сломалось. Я знаю, что, хотя мне и больно, им (врагам) больно [тоже]. Я надеюсь [получить] от Аллаха то, на что они не надеются”. Спросил его Сулайман: “Ты читал Коран?” Тот ответил “Да, я читал его, когда, был маленьким, но очень стремился постичь, когда стал взрослым. Я следовал его заповедям и учился на нем опыту”. Спросил халиф: “Нуждаешься ли ты в деньгах или живешь в достатке?” Он сказал: “Я живу с родителями и не испытываю нужды благодаря им”. Спросил Сулайман: “Ты почтителен к ним?” Юноша ответил: /59/“Я с ними смиренен и кроток и молю Аллаха о том, чтобы он дал им здоровье и чтобы он встретил их в день Страшного суда приветом и удачей”.

Если нужда заставит употребить какое-нибудь [слово], совпадающее [по звучанию] с именем одной из женщин повелителя[224], или [произнести] что-то неприличное, дурное, нужно прибегнуть к иносказанию. В этом нужно избегать [всего] того чего не выносит сердце и слух, как [это] сделал 'Абд ал-Малик ибн Салих[225], подаривший ар-Рашиду розы. Он написал “Я послал господину эмиру верующих розы из его сада около его дома, в котором я живу, положив их на поднос из кудбан[226]”. Когда это прочли ар-Рашиду, один из присутствующих воскликнул: “Какое некрасивое слово кудбан” Ар-Рашид возразил: “Он сказал так, чтобы [не произносить слова] хайзуран[227], которое [звучит], как имя моей матери[228]. Он украсил [свое письмо] иносказанием и этим выказал свою воспитанность”[229]. Это вызвало восхищение, после того как вызывало отвращение, [это] нашли прекрасным, тогда как [сначала] считали дурным. Так же сказал ал-Фадл ибн ар-Раби'[230], когда ар-Рашид, да благословит его Аллах, спросил о дереве хилаф[231]:

“Что это такое?” Он ответил: “Вифак[232], /60/ эмир верующих!” Так же поступил ал-'Аббас ибн 'Абд ал-Мутталиб[233], когда его спросили: “Ты или посланник Аллаха акбар[234]?” Он ответил:

“Посланник Аллаха — акбар, а я асанн[235]”. Да благословит Аллах их обоих! И то же сделал Са'ид ибн Мурра[236]. Он пришел к Му'авии[237], и тот спросил его: “Ты — са'ид[238]?” Он возразил: “Я — Ибн Мурра, а са'ид — эмир верующих”. Противоположное этому поведал ал-Хасан ибн Мухаммад ас-Силхи[239]:

“Когда ар-Ради би-ллах, да благословит его Аллах, отстранил 'Абдаррахмана ибн 'Ису от должности вазира[240], он вверг его и его брата 'Али ибн 'Ису в беду. Он конфисковал у 'Али свыше миллиона дирхемов, а у 'Абдаррахмана больше 3 тысяч динаров[241]. Это было удивительно. 'Али был взят под стражу в резиденции. Он опасался, что в душе ар-Ради би-ллах [созрело намерение] убить его. Он написал мне, а я был катибом при Мухаммаде ибн Ра'ике[242], и просил, чтобы я сам переговорил с халифом о его переводе во дворец вазира, пока не решится его судьба. Пришел я к ар-Ради и сказал /61/ ему: "О эмир верующих! 'Али ибн 'Иса — твой слуга и слуга твоих предков, которого ты знал как одного из искуснейших деятелей государства, который сделал то-то и то-то". Халиф молвил: "Это так, но я обвиняю его во [многих] грехах", и он стал перечислять пороки 'Абдаррахмана: Я возразил: "О господин наш, как можно [упрекать его] в том, в чем повинен его брат?!" Он сказал: "Помилуй бог! Разве 'Абдаррахман строил козни без его ведома? Разве ['Али] не толкал его [на преступления] или не удерживал [от исполнения] его долга и моего приказа? Ведь 'Абдаррахман действовал только с его одобрения!" Я принялся оправдывать ['Али] и приводить доказательства, которые [могли бы] извинить его грехи. Тогда халиф сказал: "Хватит. Каждый раз, как ['Али] обращался [ко мне], он говорил:

"Вак" ("Эй ты"). Разве может такое понравиться халифам?" Я воскликнул: "О эмир верующих, это естественное состояние для него! Это его привычка, и [это] укоренилось в нем. Его осуждали за это [еще] во времена его службы ал-Муктадиру би-ллах. Он не мог расстаться с этой привычкой и [все время] возвращался к ней". Халиф заметил: "Допустим, что это его нрав. Но неужели он не мог изменить его, [обладая] теми достоинствами и умом, которые ты так расписывал? Разве в моем присутствии он не мог сдержать себя именно в этом, ведь мы мало встречались и он редко обращался ко мне. Нет, он делал это только от небрежности и беззаботности". Я поцеловал перед ним землю несколько раз и сказал: "Аллах, Аллах! Раз повелитель наш считает так и представляет себе [это таким образом], значит, этому человеку [грозит] несчастье. Помилование испрашивается у эмира верующих!" Я не переставал [упрашивать] до тех пор, пока он не приказал перевести 'Али ибн 'Ису в дом вазира. Его перевели, и он удостоверил своей подписью [документ о конфискации], и его отпустили домой”.

/62/ По поводу этого [правила поведения] Абу-н-Наджм ар-Раджиз[243] прочел Хишаму ибн 'Абд ал-Малику[244] свою касыду[245], которая начинается [словами]:

а оканчивается словами: “Солнце стало подобным косоглазому”. Хишам подумал, что он обругал его, и приказал отрубить ему голову[246].

А на такие обращенные к нему (Хишаму)[247] слова Зу-р-Руммы[248], который произнес:

[Хишам] сказал: “Не из моих, а из твоих [глаз сейчас польются слезы]”[249].

Ал-Мутанабби[250] составил касыду на ха, в которой прославляет 'Адуд ад-Даулу, /63/ и прочел ему слова[251]:

а тот сказал ему: “Пусть тебе будет плохо и больно”. Ал-Мутанабби сказал в своей прощальной касыде на каф:

Сказал 'Адуд ад-Даула: “Наверное, ему будет плохо в пути”. И действительно, [ал-Мутанабби] умер по дороге.

Говорят, что к ад-Да'и ал-'Алави[252] пришел один поэт[253] в день Михраджана[254] и продекламировал ему [такие стихи]:

/64/ Тот [велел] повалить его и всыпать ему 50 палок, сказав: “Исправить его поведение я мог, [только] "наградив" его [таким образом]”[255].

Исма'ил ибн 'Аббад[256] прочел 'Адуд ад-Дауле на аудиенции, данной ему в Хамадане, касыду на ба, названную лакинийа, в начале которой такие слова:

Он говорил в этой касыде, вспоминая об Абу Таглибе ибн Хамдане[257]:

'Адуд ад-Дауле показалось дурным предзнаменованием, что ему в лицо сказали туглаб, и он сказал: “Хватит, ради бога!”

Хотя эти дела малы и незначительны, они оставляют след в сердцах и дают почувствовать огорчение или радость. Путь благоразумия — в том, чтобы быть настороже к таким делам и уберечься от них. Как прекрасны слова Ибн Руми[258], которому Ибрахим аз-Зуджжадж[259] сказал: “Я вижу, у тебя много хороших и дурных предзнаменований. Как ты разбираешься в этом?” А он ответил: “Хорошее предзнаменование — язык времени, дурное — символ превратностей судьбы”.

Остерегайся, чтобы твоя дружба с правителем и откровенность не привели тебя к панибратству или фамильярности по отношению к нему. Расположи его [к себе] почтительностью и предупредительностью в обращении, прибавь к этому лести, благоговения вместе с заверением в непреложности [для тебя] запретного /65/ и в вечной преданности. Скромными должны быть и твои похвальбы и притязания на исполнение твоих надежд. Поистине, слишком явная фамильярность — повод к ненависти. Рассказывали, что ал-Ма'мун, да благословит его Аллах, предложил ал-Му'алла ибн Аййубу стать правителем одной области, а тот просил избавить его от этого, заметив: “Вероломному легче [справиться] с делом, [которое возлагается] на меня, чем преданному, потому что он (преданный) не фамильярничает и не пронырлив”. Сказал ал-Мансур, да будет милосерден к нему Аллах, об Абу Муслиме, что он был фамильярен до надоедливости, пронырлив до невероятности. Он сказал в своей хутбе о нем: “Обязанность быть справедливым по отношению к нему не помешала нам утвердиться в правоте [своих действий] против него”.

Рассказал 'Убайдаллах ибн 'Абдаллах ибн Тахир[260]: “Я был на аудиенции у 'Убайдаллаха ибн Сулаймана. Он бросил мне записку, спросив: "Что ты думаешь об этом заявлении и об этой безобразной выходке?" Я прочел ее и понял, что это записка Хамда ибн Мухаммада[261], катиба. В ней значилось:

Я сказал: "Вазир, да поможет ему Аллах, — предел чаяний, достойный благодеяния и милости". Он возразил: "Кроме [случаев] фамильярности, иногда переходящей границы, которая изменяет /66/ доброе настроение". Я сказал: "Фамильярность друзей не должна вызывать гнев и не может служить убедительной причиной [для него]. Свойство достойнейших — благодеяние слугам тех, кто вселяет надежду"”.

Когда вазир хотел что-либо написать в присутствии халифа по его приказу, то обычно в туфле[262] вазира или катиба имелась изящная чернильница с цепочкой, свиток, матйана[263], в которой асахи[264] и глина. Собираясь что-либо написать, он вешал чернильницу на левую руку, а свиток держал в правой. Когда он заканчивал, то вносил исправления в письмо, сворачивал свиток, накладывал глину и запечатывал ею, затем отправлял.

Рассказывали, что ал-Васик би-ллах[265], да будет милосерден к нему Аллах, поклялся сам себе, что непременно убьет Мухаммада ибн 'Абд ал-Малика аз-Заййата[266], когда позволят обстоятельства, а все /67/ из-за безобразного с ним обращения Мухаммада ибн 'Абд ал-Малика. История эта известна. Когда [ал-Васик] занял престол и пожелал написать [послание о кончине ал-Му'тасима], он приказал катибам, исключая Мухаммада ибн 'Абд ал-Малика, чтобы [каждый из них] подготовил ему черновик. Все они написали о том, с чем халиф не был в душе согласен. Вошел Мухаммад 'Абд ал-Малик, а халиф твердо решил избавиться от него и замыслил злое [дело] против него. Халиф сказал: “Напиши, Мухаммад, бумагу об этом деле”. Тот вынул чернильницу и свиток из туфли и написал то что требовалось, представив свиток халифу, как он (халиф) того желал, и оказалось, что это соответствует его замыслу. Ал-Васик сказал ему: “Ты необходим власти с этой поры [вот так], — и приставил указательный палец к мочке уха, а затем сказал [все], что о нем думал: — Оставить тебя и сохранить лучше, чем исполнить мое [прежнее] желание. Я ведь было поклялся. Найди выход, чтобы мне не исполнять эту клятву, и раздай из моих денег то, что может искупить нарушение клятвы”. Затем он назначил его вазиром. Такой порядок существовал до тех пор, пока его не изменили в правление ал-Муктадира би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах. Именно ал-Муктадир приказал 'Али ибн 'Исе написать при нем письмо о прекращении сбора /68/ дополнительного налога с жителей Фарса[267]. Тот вынул из своей туфли изящную чернильницу, которую мы уже описывали, и повесил ее на левую руку, а свиток взял в правую. Увидел это ал-Муктадир би-ллах, которому было это зрелище в тягость, и приказал подать свою чернильницу и чтобы несколько слуг стояли и держали ее, пока он ('Али) не кончит писать. 'Али ибн 'Иса был первым вазиром, которого уважили этим. Потом это стало правилом[268] и для других вазиров.

Не принято просить пить при дворе халифа и не разрешается поить. Это касается простых людей. Что касается знати, то может быть позволено им это, чтобы оказать им почет, но лучше, чтобы [этого] не было.

Рассказал мне Ибрахим ибн Хилал, мой дед: “Ал-Мухаллаби прибыл во дворец ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, по одному случайному делу. Прежде чем ему подали знак войти, он не успел напиться. Он вошел к халифу, а затем вышел и спустился к своей лодке. Его догнал слуга вместе с красивым гулямом-тюрком в нарядной одежде, [державшим] в одной руке золотой поднос-шараби, на котором [стоял] хрустальный кувшин, покрытый дабикийским платком[269], а в другой — платок, [чтобы вытереть губы]. Ал-Мухаллаби попил. Когда он опустил кувшин и передал его гуляму, слуга сказал /69/ мальчику: "Иди с вазиром". Ал-Мухаллаби спросил: "Отчего так?" Слуга ответил: "О мой господин, нет такого обычая, чтобы из дворца халифа можно было вынести какую-нибудь вещь и вернуть обратно. Мне было предписано [сделать] так, как я сделал, и нет никакой силы, что [могла бы заставить] меня поступить иначе. Гулям теперь [будет] при тебе, и то, что с ним, — тоже твое". И ал-Мухаллаби ушел вместе со всем этим”.

Как походит это деяние на поступки предков, [которые вели происхождение] от этого благородного древа, [говорит хотя бы история], рассказанная человеком, прозванным Абу 'Убайдой Ма'маром ибн ал-Мусанной[270]: “Дирар ибн ал-Азвар[271] во времена джахилийи отправился в хаджж. Он увидел у одного из купцов товар, который ему понравился. Дирар стал торговаться, и купец запросил 30 верблюдов. Он сказал Дирару:

."Найди мне поручителя". Тогда Дирар вошел в мекканский храм и увидел ал-'Аббаса ибн 'Абд ал-Мутталиба, да будет милосерден к нему Аллах, который был красив. Дирар спросил:

"Кто это?" Ему ответили: "Сын Шайбы ал-Хамда ал-'Аббаса ибн 'Абд ал-Мутталиба". Он подошел к нему и сказал: "Сын 'Шайбы ал-Хамда, я — Дирар ибн ал-Азвар" — и рассказал ему о своем уговоре с купцом. Тот сказал: "Приведи его ко мне". /70/ Дирар привел, и ал-'Аббас ибн 'Абд ал-Мутталиб поручился, что отдаст, [если Дирар не заплатит], молодых верблюдов. Дирар взял товар и ушел. Потом он привел верблюдов и нашел торговца, который уже взял у ал-'Аббаса верблюдов. Дирар пошел к ал-'Аббасу и сообщил ему, что привел своих верблюдов, чтобы тот взял их взамен отданных. Ал-'Аббас возразил: "У нас [принято]: если мы тратим сколько-нибудь яз нашего имущества, то не берем этого [назад]. Это — твои верблюды, и делай [с ними], что хочешь".

Дирар вернулся с ними, сказав [такой стих]:

Хаджиб должен быть зрелого возраста, от 30 до 50 лет, опытным в делах, испытанным временем. Его ум и осторожность указывают ему верный путь действий. Он приветлив, знает, как вводить и уводить [посетителей]. Он должен расставить приближенных соответственно занимаемому ими положению, не преступая границ с любым из них и не обременяя [каждого из них] тем, что тот не в состоянии вынести. Он неусыпно следит за ними, заставляя их быть осторожными в действиях и бдительными в поступках, чтобы они несли службу исправно и уважительно, без фамильярности.

Рассказал мне мой дед Ибрахим ибн Хилал: “Рассказал мне Джа'фар ибн Варка' аш-Шайбани[272]: "В правление ал-Му'тадида, да будет милосерден к нему Аллах, я вместе /72/ с такими же, как я, детьми эмиров и ка'идов, которым предписывалось находиться в резиденции халифа, нес службу по очереди, бывшей у нас. Мы собирались обычно в комнате, в которой отдыхали после исполнения службы и окончания процессии. И вот мы сняли башмаки и чалмы и стали играть в шахматы и нарды. Один из осведомителей[273] в резиденции шпионил за нами и написал донос на нас ал-Му'тадиду би-ллах, а мы не знали [об этом]. И тотчас же вышел молодой слуга из личных слуг халифа — и в руках его высочайший приговор по нашему делу, а на обороте подпись ал-Му'тадида би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах. Приговор гласил: "Они заслуживают наказания, и нет им прощения". [Слуга] вручил бумагу Хафифу ас-Самарканди — хаджибу. Аллах сделал так, что это случилось не в тот день, когда была моя очередь. Когда Хафиф познакомился с приговором и [мерой] наказания, он обеспокоился, поднялся, подозвал тех, чья [в тот раз] была очередь, и ударил каждого несколько раз кнутом. После этого оставалось только всецело отдаться службе, избегая нескромности в поведении"”.

Рассказал Ибн Дахкана, сотрапезник [халифа]: “Ал-Му'тасим би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, выпил лекарство и приказал принести золотой поднос с хрустальной чашей [емкостью] в ратл[274], /73/ в которой [была] патока, чтобы перемешать ее с водой. [Поднос] поставили перед ним. Вошел Исхак ибн Ибрахим ал-Мус'аби, пришел Васиф, прося разрешения собрать судей по делу, при [рассмотрении] которого необходимо было их присутствие. Ал-Му'тасим позволил им войти. Исхак сказал ему: "Не разрешай им, [входить], — затем сказал слуге-великану: — Возьми это питье из рук эмира верующих". Тот взял. Тогда [Исхак] сказал Итаху[275]: "Теперь впусти их". Люди 'вошли, а потом ушли. Исхак [вновь] обратился к Итаху: "Отдай питье эмиру верующих". Тот исполнил [приказание]. Не понравились ал-Му'тасиму его действия, и он сказал: "Что вынудило тебя противоречить мне? Это ведь патока, которую я хотел перемешать с водой". Исхак ответил: "Я не хотел противодействовать тебе, эмир верующих. Но вот ты — имам, который устанавливает границы и пресекает недопустимое, а эти судьи — свидетели, и из-за [их свидетельства] летят головы, по их совету решаются дела. Если бы они увидели перед тобой напиток, никто не осмелился бы спросить, что это, или просить объяснения. Один сказал бы: "Патока", другой: "Вино". Враг утвердился бы в этом [последнем] мнении, а друг подумал бы иначе. Говорят: "Отвергли сомнение и поступай так, чтобы сомнения не было".

Сказал халиф: "Ты прав, Абу-л-Хасан, ты поступил правильно!"”.

Мухаммад ибн 'Умар ибн Йахйа[276] находился при дворе ал-Мути', да будет милосерден к нему Аллах, в правление Шараф ал-Даулы[277], и вместе с ним [были] Нихрир-слуга[278], Мухаммад ибн ал-Хасан ибн Салхан — вазир[279], Ибн ал-Хаййат — глава /74/ дивана переписки и ал-Хасан ибн Мухаммад ибн Наср — управляющий диваном тайной службы и почты. Все они [были] в черном[280], кроме Мухаммада ибн 'Умара. Он же был в белом[281]. Вышел к ним Му'нис ал-Фадли — хаджиб и сказал Мухаммаду ибн 'Умару: “Нельзя, [черная] одежда — одежда двора. Тот, кто хочет войти, не [должен] появляться в таком [виде], как ты”. Мухаммад спросил: “Ты как будто не одобряешь белую одежду?” Тот ответил: “Да”. — “Но это мой наряд и одежда моих предков”. — “Мне нет до этого дела. Я не видел никого из твоих предков, входивших в этот дворец иначе, чем в черной одежде. И 'Умар ибн Йахйа[282], /75/ отец твой, бывал [здесь] в правление ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, для решения дел хаджжа, и те, кто с ним, — в савад асвад”. Мухаммад спросил: “Что значит савад асвад?” Му'нис ответил: “Черная крашеная одежда. Я впомнил об этом потому, что [твой отец] вспотел, и черная краска потекла у него по лбу, а он вытер ее платком, который был у него в руках”. Мухаммад ибн 'Умар спросил: “Чего ты хочешь, хаджиб?” Тот ответил: “Чтобы ты сменил эту одежду и поступал так, как требует обычай, — и добавил: — Или уходи. Выбирай!” Встал Мухаммад ибн 'Умар, спустился поспешно и вернулся к себе домой. Все обомлели от того, что произошло, и я удивился этому. Рассказал мне эту [историю] 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз ибн Хаджиб ан-Ну'ман.

Порицается, если посетитель входит в резиденцию халифа в красных сандалиях, туфлях или башмаках, потому что красное — одежда халифа, а еще бунтовщиков. Случилось так, что Ибн Абу-ш-Шавариб, судья, — он был одним из знаменитых судей, чье родство восходит к Омейядам, — пришел во дворец ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, в красных башмаках. Увидел его Абу-л-Хасан ибн Абу ' Амр аш-Шараби[283], хаджиб, а между ними была вражда. Абу-л-Хасан сказал ему: “Эй, кади, ты идешь к халифу, как и твои предки, с враждой и противодействием. Ну-ка, гулям, сними с него сапоги и повесь ему на шею”. /76/ Он продолжал насмехаться и [всячески] издеваться над ним из-за его оплошности. Ал-Мути' ли-ллах узнал об этом, но не порицал его. Ибн Абу-ш-Шавариб вернулся домой, уединился и больше не выходил, досадуя и терзаясь. И смерть его была следствием этой истории[284].

Рассказал мне Ибрахим ибн Хилал, мой дед: “Рассказал мне ал-Хасан ибн Мухаммад ал-Анбари, прозванный Абу ' Али:

"Я состоял каллиграфом при Дилвайхе-катибе[285], который должен был написать письмо брату Нуджха[286] Саламе[287], который был пожалован в правление ал-Кахира би-ллах почетным титулом ал-Му'таман[288] и в то время был хаджибом ал-Кахира би-ллах. Обычно я сидел в подземной галерее у Баб ал-хасса[289] — ворот, ведущих от резиденции к Тигру. Я работал очень усердно, примостившись там на суфе. И [вот], когда я закинул ногу на ногу, стоявший за мной мой друг, один из помощников хаджиба, любивший меня сильно, подскочил ко мне и больно ударил по ноге палкой, бывшей у него в руке. Я испуганно вскочил, а он сказал: "О Абу 'Али, прости меня и [постарайся] понять, чего стоит мое извинение. Если бы здесь [был] тот, кто, как я опасаюсь, донес бы, что я извинился перед тобой!" Я спросил: "Что тебе не понравилось в моем [поведении]? Почему ты извиняешься передо мной?" Он ответил: "Нам приказано, если мы увидим кого-нибудь сидящим во дворце халифа так, как ты сидел, — нога на ногу, — схватить за ногу /77/ и вытащить его за пределы дворца". Он запретил мне повторять это или открывать голову, разуваться, подшучивать или допускать любую из этих ошибок. Я поблагодарил его за то, что он мне объяснил и в чем наставлял меня"”.

Рассказал мне мой дед, что человек, прозванный Абу-л-Хайсамом, явился во дворец 'Адуд ад-Даулы, сняв чалму с головы и держа ее перед собой. Его увидел кто-то из осведомителей и написал об этом [донос]. Вышел устадар[290], связал его, выбранил, схватил чалму и бил его ею по голове так, что [чалма] порвалась; он распорядился арестовать его. За него просили 'Адуд ад-Даулу: “У этого человека [был] головной жар, он не мог оставить чалму на голове, лишь по этой [причине] он так поступил, а не потому, что не знал предписаний службы”. При пересмотре дел 'Адуд ад-Даула приказал его отпустить.

Хаджиб не должен быть близок с тем, от кого отвернулся повелитель, и угождать тому, на кого владыка гневается. [Такому] не следует делать добро и оказывать гостеприимство, как прежде. Поэтому-то Наср ал-Кушури, хаджиб, поступил так с Хамидом ибн ал-'Аббасом[291], который раньше был вазиром. А дело в том, /78/ что Хамид, боясь 'Али ибн Мухаммада Ибн ал-Фурата в [период] его третьего везирата, отправился из Васита в Багдад тайно, пришел в резиденцию, переодевшись в дервишское платье, и попросил допустить его к Насру ал-Кушури. Когда его ввели и Наср увидел его, то не поднялся ему [навстречу] и не оказал ему почестей, как делал это [прежде], а [сразу] спросил: “Зачем ты пришел?” Хамид ответил: “Я пришел по твоему письму”. Наср сказал: “Я писал тебе раньше, чтобы ты прибыл”. И он извинился перед [Хамидом] и сказал:

“Я не могу, зная, что халиф гневается на тебя, сделать больше того, что я сделал”[292].

Когда случался день церемоний, хаджиб ал-худжжаб[293] присутствовал в парадном одеянии, [состоящем] из черного кафтана, который носят простолюдины, черной чалмы, меча и перевязи. Перед ним хаджибы с их помощниками — все они сидели в галерее за занавесом. Прибывали вазир, эмир войска и те, кому предписывалось участвовать в церемонии. Когда все были в сборе, хаджиб докладывал об этом халифу, и, если повелитель желал назначить общую аудиенцию, хадим харами раса'или[294] выходил и вызывал главного хаджиба; тот входил, доходил до центра [зала] и целовал землю, затем ему надлежало расставить людей по рангам. Потом он выходил и вызывал наследника престола, если он был [провозглашен] к этому времени, и сыновей халифа, если они у него были. Затем входил вазир, а хаджибы /79/ шли перед ним, пока не достигали трона. Как только они достигали [трона], то отступали от него [назад]. Вазир, поцеловав землю перед халифом, подходил и, если повелитель оказывал ему честь, протянув ему руку, брал ее, целовал и отступал, пятясь, пока не останавливался справа в пяти локтях от трона. За ним входил главнокомандующий, целовал землю и становился слева от трона, за ним [становились] главы диванов и катибы. [Следом] вводили ка'идов, перед которыми шли помощники хаджибов, которые расставляли их соответственно их званиям, и они выстраивались справа и слева на [заранее] предназначенных для них [местах]. [Затем] провозглашали [появление] хашимитов и тех, кто носил даннийу[295] и усердно предавался молитвам. Они подходили к краю ковра, приветствовали [повелителя] и становились обособленной [группой], затем звали судей. Сначала шли куда' ал-кудат, или главные судьи столицы. После этого разрешалось войти всем остальным. Входили воины и выстраивались в два ряда между двумя канатами, натянутыми в зале приемов[296]. А натянуты они [были] с той целью, чтобы воспрепятствовать толчее, тесноте, беспорядку и давке и чтобы халиф созерцал тех, кто входит, на некотором расстоянии и [в то же время] мог узнать, кто это. Так было великолепнее и торжественнее.

Рассказал мне 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз ибн Хаджиб ан-Ну'ман, что, когда ат-Та'и' ли-ллах утвердил награждение 'Адуд ад-Даулы и пожалование ему титула Тадж ал-Милла[297]. [а также] вверил ему управление делами, а это [было] в 367 году[298], 'Адуд ад-Даула написал [халифу]: “Я прошу [дозволения] прибыть в дар ас-салам[299] верхом[300], ибо мое положение более высокое [по сравнению с другими], и [еще прошу], чтобы лицо халифа было закрыто покрывалом, чтобы никто не мог увидеть его прежде, чем я предстану перед ним”. Он не хотел, чтобы люди видели его целующим землю. Халиф обещал ему то, что тот просил, но за внешними воротами был сооружен барьер из кирпичей и глины, чтобы [Адуд ад-Даула] не смог преодолеть его, если попытается въехать верхом.

Прием был устроен [так]: ат-Та'и' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, восседал на троне[301] в сидилле в аудиенц-зале на сиденье, обитом черной шелковой материей, шитой золотом, а вокруг него около 100 человек свиты в красивых нарядах, разноцветных кафтанах с поясами и мечами на перевязях, усыпанных драгоценными камнями, и с палицами[302] и боевыми топориками[303] в руках. По обе стороны трона [стояли] старые слуги ал-Мути' из саклабов[304], среди которых [были] Халис, Тариф, Бадр, Ахиф, Сабур, /81/ Рийад, Мавахиб, Салаф и другие, с опахалами[305] в руках. Перед халифом — список Османа да будет милосерден к нему Аллах. На плечах [халифа] — плащ [пророка][306], в руках — посох[307]. Он [сидел], препоясанный мечом посланника Аллаха[308], в черном одеянии с русафийей[309] на голове. Между центральными колоннами был повешен парчовый занавес, присланный 'Адуд ад-Даулой, чтобы создать преграду перед ат-Та'и' ли-ллах, так чтобы ни один воин не взглянул на халифа раньше, чем он. Между колоннами в аудиенц-зале были натянуты канаты. Первыми у входа стояли дейлемиты и тюрки, но при них не было ничего железного, не говоря уже о другом [оружии]. Дейлемиты стояли слева, а тюрки — справа. Знать[310], судьи, сановники[311] [расположились] в зале без колонн, согласно занимаемому положению, по обе стороны. Хаджибы халифа, в то время [ими были] Му'нис ал-Фадли, Васиф, Ахмад ибн Наср ал-'Аббаси, 28 их заместителей — все в черных неарабских кафтанах /82/ с мечами и перевязями, перекинутыми [через плечо], и хаджибы 'Адуд ад-Даулы стояли перед канатами с обеих сторон.

Было испрошено у ат-Та'и' дозволение ввести 'Адуд ад-Даулу, и халиф разрешил. Когда ат-Та'и' почувствовал, что 'Адуд ад-Даула входит в зал, он приказал поднять занавес, который [тотчас же] и был поднят, и взгляд повелителя упал на буида. Му'нис и Васиф, встречавшие его и выступавшие перед ним, провозгласили: “Эмир верующих видел тебя, целуй же землю!”. И тот сделал [это]. Хаджибы взяли его под руки, и он поцеловал землю снова, проделав это несколько раз, пока не подошел к халифу. По обе стороны от него [шли] ал-Мутаххар ибн 'Абдаллах[312], 'Абд ал-'Азиз ибн Йусуф[313], сзади Джабра'ил ибн Мухаммад[314], Муса, Даранта, Шири, ал-Хасан ибн Ибрахим, Асфар ибн Кардавайх[315], Зийар ибн Шахракавайх[316], Мухаммад ибн ал-'Аббас, Вакид ибн Сулайман. Говорят, Зийар ибн Шахракавайх счел эти поцелуи чрезмерными и сказал:

“Это [ведь не] Аллах!” Услышал это 'Адуд ад-Даула и сказал 'Абд ал-'Азизу ибн Йусуфу: “Объясни ему, что он (халиф) [все же] наместник Аллаха на его земле”. 'Адуд ад-Даула дошел до сидиллы между двумя рядами [людей], и не шелохнулся ни один из [стоявших] за канатами. Посредине [зала] стоял Мурджан-слуга с рогаткой в руках; когда пролетал и каркал ворон, он отгонял его. Когда 'Адуд ад-Даула подошел к входу в сидиллу, ат-Та'и' ли-ллах обернулся к Халису и сказал:

“Пусть он приблизится”. 'Адуд ад-Даула сел на порог и дважды поцеловал землю. Ат-Та'и' обратился к нему: “Подойди /83/ ко мне”, и тот приблизился, бросился целовать ему руки и ноги, а ат-Та'и' протянул ему правую руку. Перед его троном было четырехугольное сиденье, покрытое армянской [тканью], на котором обычно сидели эмиры. Халиф сказал 'Адуду: “Садись, и указал [на сиденье], но 'Адуд не сделал [этого], пока ат-Та'и' не повторил: — Заклинаю тебя, сядь!” И тот, поцеловав сиденье, сел. Ат-Та'и' произнес: “Велико было наше желание [встретиться] с тобой и стремление разговаривать с тобой”. 'Адуд ад-Даула ответил: “Да простится мне появление перед господином нашим!” Халиф сказал: “Мы полагаемся на тебя и доверяем тебе”. Тот утвердительно кивнул головой. Ат-Та'и' ли-ллах продолжал: “Я решил передать тебе дела [моих] подданных на востоке и на западе земли, которые возложил на меня Аллах, всевышний, преславный, и полное управление ими, кроме [дел] моих собственных [земель], имущества и того, что есть в моем дворце. Управляй [всем] этим с соизволения Аллаха!” 'Адуд ад-Даула ответил: “Да поможет мне Аллах в послушании и в служении господину нашему эмиру верующих! И добавил: “Я хотел бы, чтобы ал-Мутаххар, 'Абд ал-'Азиз ибн Йусуф и именитые военачальники[317], прибывшие со мной, услышали слова эмира верующих о том, как он возвысил меня”.

А они стояли в один ряд за порогом между двумя рядами сановников и [теперь] приблизились. Ат-Та'и' произнес: “Подоидите, ал-Хусайн ибн Муса[318], Мухаммад ибн 'Умар[319], Ибн Ма'руф[320], Ибн Умм Шайбан[321] и аз-Зайнаби[322]”. Их подвели, и они встали за спиной 'Адуд ад-Даулы. Ат-Та'и' ли-ллах повторил /84/ слова о передаче [управления] буиду и о доверии, [оказанном] ему. Затем он обратился к Тарифу-слуге, сказав: “Тариф, нужно облачить его в почетные одежды и возложить на него тадж”. 'Адуд ад-Даула поднялся, его провели в соседнее помещение. Вместе с ним вошли [туда] 'Абд ал-'Азиз ибн Йусуф, Хурршид ибн Зийар ибн Мафиннах, хранитель гардероба[323] и четверо гардеробных слуг. Его облачили в почетные одежды, водрузили на голову тадж, один из концов которого, убранный прекрасными дорогими драгоценными камнями, был спущен [на грудь]. 'Адуд ад-Даула вернулся [к трону], шатаясь под тяжестью одежды и драгоценностей. Он попытался поцеловать землю, но был не в состоянии [сделать это]. Ат-Та'и' ли-ллах сказал ему: “Достаточно для тебя, довольно!” — и велел ему сесть на сиденье. Тот сел. Затем ат-Та'и' ли-ллах подозвал Му'ниса ал-Фадли, [приказав] внести знамена. Это было исполнено. Выставили два знамени, одно — на восток, другое — на запад. Ат-Та'и' ли-ллах воззвал к Аллаху, преславному, всевышнему, и прочел молитву в честь его посланника. Он соединил оба [знамени] и передал их в руки Му'нису, потом сказал: “Пусть зачитают грамоту о его назначении!” 'Абд ал-'Азиз ибн Йусуф зачитал ее, и, когда он кончил, ат-Та'и' ли-ллах сказал 'Адуд ад-Дауле: “Аллах избрал нас, тебя и мусульман. Я приказываю тебе то, что приказал бы тебе [сам] Аллах, и запрещаю то, что и он бы тебе запретил. На все остальное — воля божья. Поднимись, во имя Аллаха, и подойди ко мне!” Буид подошел, и халиф, взяв спущенный конец [таджа], привязал его к таджу, как положено, согласно предварительной просьбе 'Адуд ад-Даулы.

Далее ат-Та'и' ли-ллах вынул меч, лежавший между двух подушек, из черного чехла и из ножен и прибавил к почетному платью и мечу серебряное украшение. Когда 'Адуд ад-Даула решил удалиться, он обратился к ат-Та'и' ли-ллах: “Не подобает мне уходить тем же путем, каким я пришел. Прошу открыть передо мной вот эти двери”, и он указал на внутреннюю дверь, выходящую в сад, а в саду были ворота, ведущие к Тигру. Халиф позволил ему это.

Сказал Ибн Хаджиб ан-Ну'ман: “Тотчас было ведено явиться около /85/ 300 ремесленников с инструментами, и были устроены для коня сходни, способные выдержать его. Ат-Та'и' смотрел, как 'Адуд ад-Даула сел верхом и поехал один, [без свиты], а остальное войско, пешее, растянулось вдоль всего берега между терновником и деревьями, пока они не скрылись за Баб ал-хасса. Следом за 'Адудом отбыли военачальники и войско [халифа]. 'Адуд ад-Даула [уже] ехал по городу”.

Что касается порядка въезда и выезда, то для этого существуют правила, известные стражам ворот, которые должны останавливать людей и пропускать. Помощники хаджибов и привратники должны препятствовать тому, чтобы военные входили в резиденцию при оружии, кроме слуг и гулямов-дари, которым положено [ношение оружия], и тех, кто получил на это [особое] разрешение. Право сидеть в резиденции имели только двое — главный хаджиб и главнокомандующий.

Рассказал мне об этом мой дед Ибрахим ибн Хилал: “Рассказал мне мой дед Синан ибн Сабит: "Мой отец Сабит был одним из самых опытных людей в правилах службы халифам. Я часто видел, как он выезжал вместе с ал-Му'тадидом би-ллах, Да будет милосерден к нему Аллах. Когда халиф призывал сопровождать его в процессии и приказывал вести с ним беседу, отец становился против него, будучи как бы несколько впереди. Я думал сперва, что он делал это по оплошности, пока не убедился на многочисленных примерах, что он [поступает так] преднамеренно. Я спросил его о причине этого, и он сказал:

"Сынок, в обязанности того, кого халиф удостаивает [чести принимать участие] в выездах и сопровождать его в церемониях, [входит], чтобы его конь был чистокровным, отборным, без недостатков, которые могли бы мешать во время выезда.

Если у коня человека, сопровождающего халифа, много слюны, или он вертит головой, если все время ржет и волнуется, или упрямится и упирается — не подобает сопровождать халифа на таком коне. По этой причине церемониймейстеры предпочитают мулов с хорошим норовом. Да, а [еще] в правилах выезда халифов и знати, чтобы едущий с подветренной стороны следовал за повелителем, защищая его от пыли из-под копыт и от помета. Принято также, чтобы сопровождающий находился на солнечной стороне, отчего халиф и возглавляющий [процессию] были бы в тени, и чтобы сопровождающий ехал немного впереди, как, ты видел, поступаю я. Это делается для того, чтобы он мог вернуться к халифу, а не наоборот. Если беседа [с халифом] закончилась, сопровождающий должен уйти вперед и находиться в голове процессии. Если он [вновь] понадобится халифу, тот требует его к себе, не останавливаясь, [чтобы подождать] "”.

/87/ 'Адуд ад-Даула, прибыв в столицу в 364 году[324], [а это было], когда тюрки Му'изза [потерпели] поражение, и ат-Та'и', да будет милость Аллаха над ним, ушел вместе с ними, и опустела резиденция, хотел осмотреть ее и ознакомиться с ее сооружениями, местами заседаний, домами, дворами, входами и потайными местечками. Он отправился туда и обошел все целиком в сопровождении Му'ниса ал-Фадли, хаджиба, который все ему показывал и рассказывал обо всем. Но когда он дошел до “дома тайны”, предназначенного для гарема, Му'нис остановился и сказал: “О царь, это — место, куда [не смеет] зайти ни один мужчина, кроме халифа. Дело твое, [можешь] входить и [можешь] не входить, как того требует обычай”. 'Адуд ад-Даула ответил: “Давайте уйдем отсюда”. Он прошел мимо и не вошел [в этот дом]. Воспитанность Му'ниса, [проявившаяся] в том, что он остановился, была достойнейшей благовоспитанностью. Поступок 'Адуд ад-Даулы, отказавшегося от нарушения [этикета], — прекрасный поступок!

Остерегайся противоречить повелителю, когда он в гневе. Не заставляй его смягчиться, когда он сердится. Воистину, спор вызывает упорство, а стремление к добру не вовремя побуждает к усилению и продолжению зла. Ты должен молчать при вспышке гнева и сдерживать [свои] порывы. Старайся уйти от взгляда повелителя, когда он говорит в запальчивости и во время приступов ярости, и ожидай, когда он принесет тебе свои извинения. Если ты предан ему, душа его [со временем] успокоится и сердце охладится. Сделай это так, чтобы не вызвать подозрений, а не действуй напролом. Воистину, [добиваться] извинения — больший грех, чем [совершить] проступок [и не получить за него] прощения. Действуй, ища извинения, но не упорно, не повторяясь и не выгораживая себя, ибо благоприятный исход не бывает без искреннего желания и дружеского чувства. Остерегайся промахов в своей речи и необдуманных слов. Не подчиняйся страстям и [тяге к] наслаждениям, владеющим тобой. Отвечай на то, о последствиях чего ты догадываешься и от чего можешь ждать бед, намеком, не поясняя [ничего] /88/ и изъясняясь немногословно. Лучше чего-то не сказать, чем, сказав, пытаться вернуть свои слова назад. Стерпи бессилие в этом, поскольку оно безопасно. Если нельзя отнести этот недостаток к избытку ума, то его нельзя отнести также к нехватке оного.

Спросили Аристотеля: “Что труднее всего для человека?” Он ответил: “Молчать”.

Остерегайся при встрече с повелителем излишней фамильярности или пресмыкания. Воистину, первое побуждает к неумеренности в том, чего нужно опасаться, второе — наносит вред тому, что есть. Придерживайся середины в обоих случаях. Нападая — бойся промахнуться и не будь беспечен, когда нападают [на тебя]. Не полагайся на своего господина и на свою способность оправдаться. Даже самый ничтожный человек найдет оправдание, и самый могущественный может споткнуться [в жизни]. Дарование проявляется в преодолении преград и затруднений. Опасайся шутить так, что повелитель разгневается на тебя. Сумей рассказать историю про повелителя так, чтобы смешным в ней оказался ты, а не он. Он не будет гневаться на тебя за то, что ты видел, как он смеется, даже если он старался сдержать [смех]. Может быть, не успев рассердиться, он придет в хорошее расположение духа. Когда он тебя облагодетельствует, ты не должен считать благодеяние недостаточным; когда он оказывает тебе честь, ты не смеешь считать ее малой. Не жалуйся, ибо жалоба обременительна для повелителя, и не упорствуй, ибо упорство — одна из самых главных причин лишений.

Тебе надлежит благодарить, ибо благодарность — основа благодеяния, и терпеть, ибо терпение есть оружие человека. Будь глухим к тому, что слышишь, и слепым по отношению к тому, что видишь, немым к тому, что тебе поручается хранить [в тайне], и хранителем того, что при тебе происходит. Не [старайся] проникнуть в тайну, которую скрывают от тебя, и не прислушивайся к речам, которые держат в тайне от тебя.

Рассказал мне Ибрахим ибн Хилал, мой дед, со слов своего отца Хилала, а тот — со слов своего отца Ибрахима: “Я был на аудиенции у ал-Муктафи би-ллах, да благословит его Аллах. Вдруг вспомнили Сабита ибн Курру, правильность его манер [общения с халифом] и воспитанность его души, проявившуюся в них. Рассказал нам слуга-грек (руми), который бывал на аудиенции у халифа (он назвал его по имени, но я забыл, как его зовут)[325]. [Так] он сказал: "Я вошел к /89/ ал-Му'тадиду биллах, да благословит его Аллах, чтобы переговорить об одно из тайных дел его гарема, а в это время он беседовал с Сабитом и советовался с ним. Я стал говорить по-гречески, а Му'тадид знал греческий язык, и тогда Сабит поспешно вышел. Ал-Му'тадид би-ллах вернул его и спросил: "Почему ты ушел прежде, чем закончился разговор между мною и тобой?" Тот ответил: "Я хорошо понимаю греческий и не хочу слушать тайны эмира верующих. То, о чем говорилось, [должно быть] скрытым от меня". Халиф высоко оценил этот его поступок, и [это] еще больше склонило чашу весов в его [пользу]"”.

Обычно халиф восседал на троне[326] — на подушке[327], обитой армянской шелковой тканью или тканью хазз[328], и на всех [почетных] местах и зимой и летом лежали подушки из армянского шелка. На халифе был кафтан[329] черного цвета из чистого шелка или из шелка с примесью хлопка или шерсти. Дибадж[330] или саклатун[331], или цветная материя не [применялись]. Голову его венчала черная русафийа, он был опоясан мечом пророка, да благословит его Аллах. Между двух подушек трона слева от [халифа] клали другой меч в красных ножнах, а перед ним — Коран Османа, да будет милосерден к нему Аллах, до этого хранившийся в сокровищнице. /91/ На плечах халифа — плащ пророка, да благословит его Аллах, [в руках] — посох пророка. Гулямы-дари, телохранители и гулямы-баррани стояли позади трона[332] и вокруг него при мечах, с боевыми топориками и палицами в руках. [Также] за троном и по обе стороны от него стояли саклабы, отгонявшие от него мух опахалами, отливающими золотом и серебром. Перед ним натягивали завесу из дибаджа: когда люди входили, ее поднимали, когда же он отсылал их — [завесу] опускали. В резиденции было заведено, что, когда приближалось время приема, слуги [стояли] с рогатками в руках, из которых они стреляли по воронам и [другим] птицам, чтобы они не каркали и не кричали.

Что касается знатных дов, то они [носили] черные каба' и черные легкие туники. Для них [существовали] различия в повязывании поясов и ношении меча, но не для тех из них, кто относился к разряду судей. Судьи обязаны носить тайласан[333]. Столичные судьи и местные, которые назначались на должность в ас-Савад, носили рубахи и тайласаны, даннийи и каракифы[334]. И то, и другое никто не носит в наше время, их заменили черными блестящими чалмами. Некоторые люди доходили до крайностей и носили тонкое льняное и полушелковое платье черного цвета. Я видел только льняную одежду без узоров. Потомки ансаров [носили] желтое платье и тюрбаны, но к тому времени их оставалось слишком мало.

/92/ Что касается эмиров и военачальников, то они [носят] черные кафтаны из любой [материи] и такие же тюрбаны, а на ногах чулки и сандалии, подвязывающиеся шнурами. Так им надлежит одеваться по приказу [халифа]. Остальным запрещено [входить] в черном. Они носят одежду любого цвета по своему выбору, чтобы не выделяться и не нарушать главный закон [не носить шелкового платья].

Те, кому полагалось одеяние военачальников и наместников завоеванных областей, [носили] массивную черную чалму, черное платье с воротом-джуруббан на подкладке и другое черное тяжелое платье без ворота, плотную, красного сусского[335] шелка рубаху с золотыми узорами, тунику из дабикийской[336] ткани, препоясанную мечом в красных ножнах, украшенных белым серебром, а на рукоятях их боевых топориков [были] серебряные пластины. На ножнах меча — серебряные бляхи и на перевязи — такие же. За ним находился Абу-л-'Аббас[337]. Верховое животное — под арабским седлом с четырехугольными стременами, /94/ наиболее удобными для езды.

Героям походов и знатокам преданий полагались металлическая гривна[338], два браслета, меч и пояс. Это стало правилом для эмиров столицы. Когда пришел и стал править Ираком 'Адуд ад-Даула, он был пожалован упомянутыми почетными одеждами, браслетами и гривной, инкрустированной драгоценными камнями, а на его голову был водружен тюрбан с концами, на которые [были] нанизаны драгоценные камни. Такая же церемония была устроена для Афшина[339] в правление ал-Му'тадида би-ллах[340], для Бадра ал-Му'тадиди[341] при ал-Муктафи би-ллах, для Му'ниса[342] в дни ал-Муктадира би-ллах, для Ибн Йалбака[343] в правление ал-Кахира би-ллах, для Баджкама[344] в дни ар-Ради би-ллах, для Тузуна[345] при ал-Мустакфи би-ллах, да будет милосерден Аллах к этим праведным халифам.

Кроме белого знамени, которое обычно имели эмиры войска, у 'Адуд ад-Даулы было знамя, шитое золотом, предназначавшееся только для наследников престола. Рассказывали, что первое [выставлялось] /95/ на восток, второе — на запад. Его везли на коне с богато украшенным седлом, и перед ним вели такого же [коня].

'Адуд ад-Дауле был пожалован титул Тадж ал-Милла, добавленный к титулу 'Адуд ад-Даула[346]. Он был первым из эмиров, кто носил два титула. Назначение[347] было зачитано перед всеми в присутствии ат-Та'и' ли-ллах. Издавна назначение передавали назначенному в присутствии халифа, и халиф говорил ему: “Вот мое назначение тебе. Исполняй!”

Что касается знамени[348], то оно было из белого шелка, и на одной его стороне было написано чернилами: “Нет божества, кроме Аллаха, единственного. Нет ему сотоварища, нет равного ему. Он — создатель всего, он — всемилостивейший, всезнающий!” В середине пустое место, чтобы привязывать [знамя к древку]. С другой стороны: “Мухаммад — посланник Аллаха, которого он послал "с прямым путем и религией истины, чтобы проявить ее выше всякой религии, хотя бы и ненавидели это многобожники"[349]”. [И далее]: “Ал-Ка'им би-амри-ллах, эмир верующих”. На железном древке знамени с одной стороны написано: “Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Рабу Аллаха, 'Абдаллаху сыну Джа'фара, имаму ал-Ка'иму би-амри-ллах, эмиру верующих, да поможет ему Аллах! "...и Аллах избавит тебя от них. Он ведь — слышащий, знающий"[350]”. С другой стороны: “Поможет Аллах тому, кому Он поможет, — ведь Аллах силен, славен! — тем, кто — если Мы их укрепляем на земле — поддерживают молитву, и дают очищение, и приказывают ведомое, и удерживают от неодобряемого. К Аллаху — завершение /96/ дел!”[351]. Почетное платье вазира подобно описанным одеждам [и не заслуживает подробного описания], кони — горячие, под золочеными седлами.

Одежда для пиршества [состояла] из чалмы, расшитой золотом, накидки-мубаттана и дабикийского халата — дурра'а, поверх которого носили тахайа[352] и [мешочек] с ароматической глиной.

Рассказал мне 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз ибн Хаджиб ан-Ну'ман[353]: “Когда ат-Та'и' даровал 'Адуд ад-Дауле почетное платье и пожаловал [ему] титул Тадж ал-Милла, на третий день ему принесли калансуву, шитую золотом, фараджийу[354] /97/ из куфийской ткани, тяжелую от украшений, гилалу[355], завернутую в дабикийский платок, золотое блюдо весом в 800 мискалей[356], тазик [для омовений] из золота в 200 мискалей весом, хрустальный кувшин хурдази[357] с яблочным напитком, наполненный не до краев, как будто из него уже пили. На горлышке кувшина — шелковый лоскут, обшитый по краям бахромой; [еще] стакан, стеклянный кувшин с цепью; другое блюдо весом в 500 мискалей, на котором [было] пять фиалочниц[358] из нечистого золота, [внутренние стенки которых были из серебра], и между золотом и серебром — курящийся надд[359], а также пять [кусков] благоухающей шаммамы[360]. На третьем золотом блюде весом в 500 мискалей — пять хрустальных сосудов разных форм[361] в футлярах из индийского тростника. /98/ [Ему принесли также] кресло, [обитое] парчой, затканное золотом, с кожаным сиденьем, на котором [было] вытиснено имя ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах; корзину-фукка', прикрытую пестрым шелком, с 20 хрустальными кувшинами, наполненными розовой водой; тяжелую большую тариму[362] из тика. Когда все это принесли 'Адуд ад-Дауле, он очень обрадовался и сказал:

"Я предпочел бы, чтобы кресло было обито тисненой материей и его несли бы по базарам, чтобы показать его великолепие и через это, какой [мне] оказан почет"”.

Как-то ат-Та'и' ли-ллах позвал к себе во дворец Мухаммада ибн Бакийу[363], усадил его за трапезу и пожаловал ему парчовый изар[364], халат и шаровары с шелковым шнурком, [и то и другое] из дабикийской ткани. Когда тот уходил, за ним унесли серебряный поднос с благовониями.

Было 3 степени жалования почетными одеждами. [Самая почетная одежда] стоила 300 /99/ динаров, средняя — 100, низшая — 30. Теперь положение изменилось, так как [деньги] стали неполновесными. Не существовало обычая, чтобы верховым животным повелителя был мул и чтобы его покрывали джунагом[365] или попоной. Наоборот, это [должны были быть] кони с открытыми крупами. Не рекомендуется жаловать почетные одежды другим [лицам], из свиты награжденного.

Прежде такого не было. Распределение [церемониальных атрибутов] выпадало [на долю] только дворцовой свиты. Но когда обстоятельства изменились, стало меньше вещей и обеднела казна, в обычай вошло устраивать церемонии [по поводу] назначения на пост и присвоения титула с использованием того, что было в сокровищницах из украшений, вещей, одежды, благовоний и оружия. Таким образом, чиновники и придворные получали все необходимое [для церемоний].

О тех, кто был близок к буидским эмирам, да будет доволен ими Аллах, я не знаю в подробностях, что они надевали. Но 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз ибн Хаджиб ан-Ну'ман рассказывал мне: “'Адуд ад-Даула почувствовал к ат-Та'и' расположение вслед за тем, как тот пожаловал ему в 367 году[366] почетное платье и титул Тадж ал-Милла, и после того, как ат-Та'и' послал ему с Хурршидом ибн Зийаром ибн Мафиннахом, хранителем одежд, парадное платье, к которому присовокупил дивные подарки, пожелания [долголетия], посуду, кресло и сундук, [набитый тканями], — все это несли пятьсот носильщиков, — а также 50 тысяч амманских динаров[367] в десяти кошелях из цветной парчи, запечатанных серебряными печатками[368], и 1000 тысяч дирхемов в 200 мешках; 500 разных видов одежд от роскошного платья из парчи, /101/ стоимостью в 200 динаров [каждое], до белого с каймой по подолу, стоимостью в полдинара; тридцать серебряных подносов, золоченных и без позолоты, на которых [были разложены] амбра, мускус, фатик, навафидж, кафур, надд, тахайа 'уджн, 'уд индийский, магали и кита'[369]; 20 блюд из китайского фарфора, на десяти из них — 'уд китайский, на других десяти — сукк[370] в виде круглых лепешек и несколько [ритуальных] фигурок [из благовоний], кора благоухающая, сандал, [распространяющий] крепкий аромат; /102/ [и еще] лимоны, два индийских клинка, два кресла, [обитых] парчой, [изготовленной] тустарийцами[371]: одно из них [обито] голубой [парчой], другое — с золотыми узорами; 10 отборных коней, два из которых под золотыми седлами, три — под серебряными с позолотой, а пять — под ярко-красными попонами; десять мулов, два из которых [предназначены] под седло, а восемь — для [переноски] паланкинов[372] и вьюков со снаряжением; десять верблюдов с покрытыми головами”.

Самсам ад-Даула, Шараф ад-Даула и Баха' ад-Даула при передаче им власти и награждении почетными дарами унесли столько, что я не в силах подробно излагать, так этого было много, — поистине, и денег без счету и сундуки доверху!

Наконец, /103/ Султан ад-Даула[373] вывез из Фарса, при посредничестве Мухаммада ибн 'Али ибн Халафа[374] через 'Али ибн Мухаммада аз-Зайнаби, 10 тысяч бадрийских динаров, 1000 хумасийских дирхемов[375], два сундука, наполненных одеждой и благовониями, и 30 тысяч дирхемов, принадлежавших Ибн Хаджибу ан-Ну'ману. Султан одарил аз-Зайнаби, которого [еще раньше] Мухаммад ибн 'Али ибн Халаф направил из Ахваза востребовать [все] это, 1000 бадрийских динаров и 20 одеждами. Аз-Зайнаби вез подарки на коне под золотым седлом.

Когда эмир верующих ал-Кадир би-ллах, да благословит его Аллах, пожелал [устроить] прием по поводу объявления наследника [престола] и присвоения почетных титулов, Ибн Халаф отвез в резиденцию [халифа][376] много прекрасных ковров и занавесей. По окончании церемонии их отдали ему, но Ибн Халаф вернул их, сказав: “Я принес это для пользования, а не на показ”.

Письма от халифов и [адресованные] халифам должны быть написаны четким почерком и в изящных выражениях. Строки [должны] располагаться по всему листу, а не лепиться [только] с одной стороны. И между строками [надлежит оставлять] пространство.

Писец должен писать мелкими, нерастянутыми буквами[378], избегая небрежности [в написании] и слияния [букв], воздерживаясь от точек и огласовок. Ибо проставляя и то и другое, он унижает того, кому он пишет, так как выставляет его человеком, знания которого недостаточны и который нуждается в этом в своей переписке.

В адресе[379], как правило, надлежит писать с правой стороны:

“Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, рабу Аллаха, 'Абдаллаху Абу Джа'фару, имаму ал-Ка'иму би-амри-ллах, эмиру верующих” — без благопожелательной [формулы][380], не упоминая имени отца, даже если тот имел [особый] лакаб[381], потому что лакаб в форме му'минин[382] уже занял место нисбы[383], по которой его [все] знают. С другой (левой) стороны: “От раба его” или “Его раб и исполнитель”. Кроме того: “Пишет такой-то, сын такого-то”, [ставится] имя [отправителя] и имя его отца. Если у отправителя есть кунья[384], [данная] самим халифом, он не должен ее упоминать. Если же у него и кунья, и лакаб, то он пишет только лакаб, свое имя и имя отца. Если и у отца были лакаб и кунья, он пишет только лакаб и имя. После этого он ставит:

“Мавла эмира верующих”, если он из неарабов или клиентов. Все, о чем мы сказали, он пишет в одну строку.

Прежде было распространенным писать адреса так, что сначала ставилось имя отправителя, а затем следовало имя того, /105/ кому пишут, кроме того случая, когда адресуются имаму или родителю; как передавали со слов посланника Аллаха:

“Если кто-нибудь из вас пишет письмо, то нужно начинать с себя, кроме тех случаев, когда [пишешь] отцу или имаму”. Зайд ибн Сабит[385] написал Му'авии и начал [письмо] с его имени, следуя этому совету и правилу.

Ал-Мансур, да будет благословение Аллаха над ним, упрекал Абу Муслима за то, что тот писал ему: “От Абу Муслима — Абу Джа'фару”, отступив этим от правила и не выполняя предписанного ему имамом.

Потом люди договорились и решили ставить сначала имя того, кому пишут, а следом имя отправителя [письма] и делали так, [не присоединяя] благопожелания адресату до тех пор, пока ал-Фадл ибн Сахл не написал Ибрахиму ибн ал-Махди:

“Абу Исхаку — да продлит Аллах его жизнь! — от Абу-л-'Аббаса”. Ибрахим послал это письмо своему дяде Сулайману, как занятную диковину. Но едва оно дошло до Сулаймана, как тот получил через своего приверженца письмо от [самого] Фадла, похожее на то, которое переслал ему Ибрахим. После этого благопожелания стали обязательны в адресах, кроме писем, [адресованных] халифу и [исходящих] от него, которые оформлялись, как прежде.

Теперь же те, кто имеет лакабы, перестали упоминать их в адресах к халифам и ограничиваются [написанием] собственного имени и имени своего отца. Они полагают, что [выражают] этим почтение к халифу и покорность, но это не так, ибо лакаб — знак уважения со стороны владыки. Может показаться, что тот, кто забывает о лакабе, забывает о том, кто его уважил.

[Одно] из правил [писания] писем с лакабами [гласит]: надлежит писать эмиру верующих, [ставя] его лакаб и имя [собственное], а другим — лакаб и кунью. Но я считаю усечение лакаба правильным, потому что лакабы превзошли свои пределы и давно вышли за рамки дозволенного.

Что касается начала письма, то после славословия должно быть: /106/ “Рабу Аллаха, Абу Джа'фару 'Абдаллаху, имаму ал-Ка'иму би-амри-ллах, эмиру верующих — без [формулы] благопожелания — от раба его такого-то, мир эмиру верующих! Я славлю перед ним Аллаха, нет божества, кроме него, и прошу, чтобы он благословил своего раба и посланника, да благословит его Аллах и да приветствует!”

В старину в начале [письма] ставили: “Отцу такого-то — такому-то, мир тебе! Далее”.

В правление ал-Ма'муна, да будет благословение Аллаха над ним, добавляли после [слов] “мир тебе”: “Я славлю перед тобой Аллаха, нет божества, кроме него, и молю, чтобы он благословил Мухаммада, раба своего и посланника, да благословит его Аллах и да приветствует!”

Начало, о котором мы говорили, должно занимать две строки. Затем говорится: “Далее. Да продлит Аллах жизнь господина и покровителя нашего, эмира верующих! Да увековечит его могущество, силу, щедрость, счастье и незыблемость! Да воздаст ему благодеянием своим! Да увеличит свою благосклонность и благорасположение к нему и осыплет дарами! Слава Аллаху!” — и перечисляются эпитеты Аллаха, если письмо начиналось уведомлением о завоевании или рассказом о [чем-либо] важном. Если [же это] было посланием-ответом, то говорилось: “Далее. Письмо господина и повелителя нашего, эмира верующих, да продлит Аллах его жизнь!” [Затем необходимо сказать], что адресат получил письмо, понял, [о чем там говорилось], сделал то-то и то-то, и ясно изложить то, что он хочет сказать.

Первым, кто сказал “амма ба'д” (“далее”) в своей речи, [был] Кусс ибн Са'ада[386], когда он останавливался в Указе[387]. Посланнику Аллаха понравилось это, и он использовал это и следовал в этом его мыслям и делам. А смысл этого [выражения таков]: “Что касается [того, что следует] после упоминания Аллаха, то суть — такова”.

Когда письмо окончено и написана [формула] “если Аллаху угодно”, то говорится [в самом конце]: “Да ниспошлет Аллах благо эмиру верующих, да осыплет его милостями, да оденет его щедротами, безопасностью и покоем! Мир эмиру верующих, и да будет милосерден /107/ и благорасположен к нему Аллах! Написано в такой-то день, такого-то месяца, такого-то года”. Имя писца не пишется, потому что это [положено] делать в письмах от халифов, а не к ним.

Что касается слов в начале письма: “Мир эмиру верующих” — и в конце [тоже]: “Мир эмиру верующих”, то первое — начало и общая [формула], а второе — указание на первое и подтверждение, как бы говорящее, что начальное приветствие относится к эмиру верующих.

В письмах к наследникам престола [пишется] по такому же правилу: эмиру — [называется] лакаб, если он у него есть, — такому-то, наследнику повелителя мусульман, сыну эмира верующих, если он — сын халифа.

В личной переписке между халифом и вазиром или начальником гвардии[388] [послания] начинаются с сути дела, испрашивания совета, просьбы, ходатайства, а также текста жалоб, поступление которых документально подтверждено.

Для пишущих [от имени] просителей и жалобщиков необходимо, если они минуют вазира или начальника гвардии и сановников[389], чтобы они ставили собственное имя и имя отца на прошении, не упоминая слов хадим и 'абд, ибо не всякий писец может быть отнесен к этим разрядам.

Как правило, в письмах к халифу или от него или от вазира к наместникам[390] и от наместников к нему нужно [писать] только по одному делу. Если [же] их несколько, они должны быть [изложены] в нескольких посланиях.

Давним правилом было после [уже] упомянутых вводных [слов] “и далее” говорить: “Да продлит Аллах жизнь эмира верующих! Да возвеличит он его!” — и желать ему в самом [письме] и при упоминании [его имени]: “Да продлит Аллах его жизнь, да возвеличит и укрепит его и почтит!”

Сулайман ибн Вахб[391] добавил [формулу] возвеличивания [халифа]: “Да продлит Аллах величие его!” Она продолжала употребляться [в такой форме], пока не стали упоминать его главенство. Тогда перешли от [выражения] “господин мой, эмир верующих” к [выражению] “господин наш, эмир верующих”, а затем утвердилась [формула]: “Господин и повелитель наш, эмир верующих”. Стали необходимы благопожелания в начале и в конце письма, как мы говорили об этом раньше.

Во [всех] частях письма и при упоминании [имени халифа] ставится: “Да продлит Аллах его величие, да поддержит его и его власть”. Это было обычным вплоть до правления ат-Та'и' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах.

Теперь же новая формула отличается от прежних установлении. Поминание халифа состоит в том, что пишут: “Господину нашему и повелителю, имаму, эмиру верующих” — и благопожелание ему: “Да продлит Аллах его жизнь, величие, да содействует ему, да защитит и упрочит его, да возвысит его, сделает могущественным, [укрепит] его власть и совершенство, да возвысит его слово, утвердит его господство, да охранит его династию и поддержит его знамена”. То, что пишущий выбирает сверх этого, — дополнение и преувеличение.

Я видел, как Йамин ад-Даула Абу-л-Касим Себуктегин[392] /109/ написал ал-Кадиру би-ллах, да будет благословение Аллаха над ним, в адресе: “Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Господину и повелителю нашему, 'Абдаллаху Абу-л-'Аббасу Ахмаду, имаму ал-Кадиру би-ллах, эмиру верующих! От раба и слуги его, исполнителя [его воли] и защитника его, Махмуда ибн Себуктегина”, [все] это в одну строку. И в начале: “Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Господину и повелителю нашему, 'Абдаллаху Абу-л-'Аббасу Ахмаду, имаму ал-Кадиру би-ллах, эмиру верующих! Раб его и слуга, исполнитель и защитник его, Махмуд ибн Себуктегин. Мир господину и повелителю нашему, имаму ал-Кадиру би-ллах, эмиру верующих, да будет милость и благословение Аллаха ему! Воистину, раб славит Аллаха и утверждает, что нет божества, кроме него, и испрашивает благословение Мухаммаду, его рабу и пророку, да благословит Аллах его и его досточтимую семью. Он отличил господина нашего и покровителя наилучшим пожеланием и приветом. Далее. Да продлит Аллах существование господина и повелителя нашего, имама ал-Кадира би-ллах, эмира верующих, да продлит он его силу и прочность, могущество и славу, преуспеяние и богатство! Господство его (халифа) простирается на восток и на запад, его знамена одержали победу на суше и на море. Он твердо управляет государством и блистает во время своего [правления]”.

И в конце письма после [формулы] “если Аллаху угодно” [стояло]: “Мир господину и повелителю нашему, имаму ал-Кадиру би-ллах, эмиру верующих, да будет милосердие и благословение Аллаха над ним!” Благопожелания, [стоявшие] в начале, пишутся и в конце [письма].

Я видел его письма, в которых перед адресом слева [было написано]: “Раб господина и повелителя нашего, имама ал-Кадира би-ллах, эмира верующих, исполнитель [воли] его, Махмуд ибн Себуктегин”. Само письмо начиналось [так]:

“Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Мир господину и повелителю нашему, имаму ал-Кадиру би-ллах, эмиру верующих!

Воистину, он — раб божий, который славит Аллаха, нет божества, кроме него, и который испрашивает благословения посланнику его Мухаммаду и его семье”. И [далее следуют] благопожелания более [пространные] или менее по сравнению с теми, что мы упоминали.

Я видел у него письма, в которых эти [правила] нарушались. Это говорит о том, что /110/ люди не придерживались [только] одного порядка в переписке. Раньше такого не было. Да я и не видел, чтобы он писал лакабы халифа как при имени его [самого], так и при имени отца его, не [было также слов] “мавла эмира верующих” и “вали эмира верующих”. Если пишущий думает, что этим сокращением он возвеличивает и почитает халифа, то это не так, ибо это [лишь] сокращение и нарушение [установленного правила], как мы уже говорили раньше о лакабах. Употребление [же выражений] “мавла эмира верующих” и “вали эмира верующих” — [выражение] признательности [за то, что халиф почтил его титулом].

Обычно тот, кто пишет от имени халифа, ставит в адресе:

“Во имя Аллаха, милостивого, милосердного, от раба божьего, 'Абдаллаха Абу Джа'фара, имама ал-Ка'има би-амри-ллах, эмира верующих — такому-то, сыну такого-то”, и пишется его [собственное] имя и имя его отца. Если у адресата была кунья, говорилось: “Отцу такого-то” — без упоминания имени собственного и имени отца. Если же у него были и кунья, и лакаб, говорилось: “Такому-то из даула[393], отцу такого-то”.

Если адресат был из неарабов или клиентов, писали: “Мавла эмира верующих”. Если у отца адресата был лакаб, [это] учитывалось и говорилось: “Такому-то из даула, отцу такого-то, сыну такого-то из даула, мавла эмира верующих”. Все это [писалось] в одну строку.

В начале [письма]: “Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! От раба божьего, 'Абдаллаха Абу Джа'фара, имама ал-Ка'има би-амри-ллах, эмира верующих — такому-то из даула, отцу такого-то, мавла эмира верующих, мир тебе! Эмир верующих славит перед тобой Аллаха, кроме которого нет другого божества, и испрашивает у него, чтобы он благословил Мухаммада, посланника и раба своего, да благословит его Аллах и да приветствует! Далее. Да сохранит и защитит тебя Аллах, да будет доволен тобой эмир верующих!

Эмир верующих получил твое послание о том-то, прочел и вник в содержание его и дал ответ на то, о чем спрашивалось”. Так [писали], если письмо было ответом. Если же оно было запросом, то [составлялось] соответственно [заданной] цели, и халиф величал себя [в нем] эмиром верующих. Говорилось: “Эмир верующих сказал, эмир верующих полагает, эмир верующих приказывает”. Подобно тому как говорят от имени царей и эмиров: “Мы сделали, мы решили, мы считаем и мы приказываем”, так же говорит халиф в письмах и особо важных документах[394]. Что же касается указов и распоряжений, отдаваемых наместникам областей[395], то он величает себя [в них] не иначе как эмиром верующих.

Когда заканчивается речь о существе [дела], /112/ то говорится: “Знай, что таково мнение эмира верующих и его приказ. Действуй сообразно [этому]”.

Не принято говорить от имени [самого] халифа: “Действуй так”, или же: “Сделай это”, или: “Подумай, как это сделать”.

Когда письмо заканчивалось [словами] “если Аллаху угодно”, то добавляли: “Мир тебе и милосердие Аллаха!”, не употребляя [формулу]: “Да ниспошлет он тебе благо!”, чтобы было различие между приветствием, [обращенным] к халифу, и приветствием, [адресованным] тем, [кому пишут].

Потом говорится: “Милосердие Аллаха! Писал такой-то, сын такого-то, вазиру [нашего] времени, управляющему делами”, если у писца не было ни лакаба, ни куньи. Если же [у него] была кунья, ставилось: “Писал отец такого-то”. Если были лакаб и кунья, говорилось: “Писал такой-то из даула, отец такого-то”.

Существовало также правило писать в адресе [письма] с левой стороны: “Упоминая то-то”, указывая повод, по которому составлено письмо.

Если письмо было [о награждении] куньей или лакабом, то в начале письма ни кунья, ни лакаб не упоминались — они ставились после того, как говорилось: “Дал тебе эмир верующих кунью и наградил таким-то титулом”. Адрес [шел] после.

Самым почетным благопожеланием эмиру от халифа было:

“Да сохранит и защитит тебя Аллах! Да будет доволен эмир верующих тобой и твоим усердием!”

С такими [словами] обращались к наследникам престола и буидским эмирам, да будет ими доволен Аллах!

Далее говорилось: “Да будет доволен тобою Аллах, да сделает он так, чтобы был доволен тобой эмир верующих! Да облагодетельствует тебя Аллах и защитит!” [Менее пространным] было обращение к наместникам Хорасана и правителям завоеванных областей: “Да охранит и да защитит тебя Аллах, да будет доволен он тобой!” А при изложении [дела] не пишется: “Да облагодетельствует и да сохранит тебя Аллах! Да позаботится он о тебе!”

Когда скончался Рукн ад-Даула[396] и случились между 'Адуд ад-Даулой и 'Изз ад-Даулой[397] разногласия[398], от [имени] ат-Та'и' ли-ллах было составлено послание, написание которого поручили моему деду Ибрахиму ибн Хилалу. В этом письме халиф отдавал предпочтение 'Изз ад-Дауле и назначал его преемником Рукн ад-Даулы, благословив его в начале письма [словами]: “Да продлит Аллах твое существование, твою славу и прочное положение! Да будет доволен эмир верующих тобой и твоим благополучием!” В каждом абзаце упоминалось:

“Да укрепит Аллах твое [положение]!”

В то же время [вот] какое письмо было написано 'Адуд ад-Дауле[399]:

“Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! От 'Абдаллаха 'Абд ал-Карима, имама ат-Та'и' ли-ллах, эмира верующих — 'Адуд ад-Дауле Абу Шуджа', сыну Рукн ад-Даулы Абу 'Али, мавла /114/ эмира верующих.

Мир тебе! Эмир верующих славит перед тобой Аллаха и [утверждает], что нет божества, кроме него. Он просит Аллаха благословить Мухаммада, раба его и посланника, да благословит он его и да приветствует!

Далее. Да сохранит тебя Аллах и позаботится о тебе! Да будет доволен эмир верующих тобой и твоими деяниями! Воистину, по законам справедливости, которых придерживается эмир верующих, охраняя их, и по заповедям Аллаха, которым он следует, действуя согласно им и исполняя их, повелитель вознаграждает добродетельного благодеянием и предпочитает его другим, воздавая ему за старания в следовании правильным путем и за целеустремленность, за [все] то, что он сделал прежде, за то, что он делает и совершает [теперь]. Каждому из [своих] подданных и сторонников властелин [воздает] по заслугам согласно тому, что известно об их преданности и поступках.

Ибо он не считает чрезмерным вознаграждение [людям] выдающимся, так же как не считает мизерной награду маленьким людям за малые дела и достоинства, чтобы они стремились к возможному пределу [в трудах своих] не покладая рук. Владыка по достоинству оценивает то, что они сделали, к чему тянулись их руки и куда шли их ноги. "Есть ли воздаяние за добро, кроме добра?"[400].

Подобно этому протекала жизнь благочестивых предшественников из эмиров верующих и имамов мусульман, заветам которых следует эмир верующих и на которых стремится походить. Вслед за ними он ходит среди деревьев, посаженных ими, среди строений, основанных ими, похвальных деяний, которые они совершили, благородства, которое они заслужили. Эмир верующих уповает на Аллаха на этом праведном пути, ведущем ж цели, к надежности и устойчивости, который удерживает от ошибки в помыслах и неправильного выбора, с помощью которого приходят к верному направлению и нужной цели. Успех эмира верующих только [в руках] Аллаха. На него он уповает и к нему прибегает [за помощью].

Ты знаешь, да хранит тебя Аллах, и [другим] помимо тебя доподлинно известно то, что существует много лет и передается [из поколения в поколение]. Воистину, аббасидская династия, с помощью которой Аллах утвердил /115/ истину и ради которой потушил огонь лжи, остается такой, как прежде, в течение многих лет — то тяжких, то благополучных, иногда смутных, часто лихорадочных. Он имеет прочный корень, неколебимый, основу крепкую, нерушимую. И если постигали ее смуты и распри, это было как бы выпрямление и исправление, оздоровление и упорядочение для подданных, которые, подобно скотине, вразброд паслись на ее пастбищах, бездумно и забыв о благодарности за милости, [получаемые] от царственного дома. Аллах пробудил их от этой спячки и поднял их с ложа беспечности. Он воздал им по заслугам за то время, когда неразумные волновались, и их беды усиливались. [Это все] — назидание им, если они остались живы, или другим, если этих избрала смерть.

Но наступило время, когда Аллах решил их остановить и удержать во благо и для [пользы] дела. Он послал для разъяснения сути дела и ревностного его исполнения одного из преданнейших своих приверженцев и искренне преданных людей.

Не преминет держава вернуться в его руки превосходным возвращением, стройным стержнем, в новой одежде, с крепкими ветвями. Аллах опровергнет надежды противников, отвергнет сомнения колеблющихся и заставит их стенать и плакать.

А люди, которые сделают это доброе дело своими руками и с помощью которых установится благоденствие, — станут великими в веках и возвысятся над толпой [таких], как сподвижники имамов и родственники, поддерживающие [их].

Таково было положение Му'изз ад-Даулы Абу-л-Хусайна, мавла эмира верующих, да наградит его Аллах за его великую преданность, установление согласия в народе и проявление усердия в том, чем управляет и что объединяет вера, распространение которой устраняет разногласия и соединяет [людей]. Он стал управлять, когда в дело проникла испорченность, покрылись ржавчиной умы его подданных, удача их кончилась гибелью и добыча их раздробилась и /116/ разрознилась. Следы их веры стерлись, и признаки ее утратились. Поникли головы его приверженцев, а глаза врагов его забегали [от удовлетворения]. [Но] он не оставил [врагу], да вознаградит его Аллах, ни пяди земли. Не было ни одного попранного права, которого бы он не отвоевал, не было [такого] врага-притеснителя, которого бы он не подавил, не было [такого] колосса всесильного, которого бы он не сразил, обнажая свой меч против всякого захватчика, [посягнувшего] на его владения, который претендует и притязает на них, чуждый и земле и духу. [Он сражался], пока не согнулись шеи, прежде непокорные и надменные, [пока] не вытянулись лица, [на которых] ранее была гримаса пренебрежения, [пока] не зарубцевались раны, до того тяжкие и неизлечимые. Вернулся к султану его авторитет, и сохранил он уважение [к себе своих подданных].

Он служил верой и правдой ал-Мути' ли-ллах, да благословит его Аллах, когда господь предначертал ему халифство. Он шел [в своей службе] по пути согласия, далекий от мошенничества и лицемерия. Султан был искренне предан халифу, в равной мере как тайно, так и явно, и согласие царило между его поведением и мыслями. Так продолжалось до конца его жизни, пока не взял его Аллах, чистым от пороков и не обремененным грехами. Поэтому ал-Мути' ли-ллах, да будет над ним благословение Аллаха, присовокуплял [к его имени] такие благопожелания, которые [являются] лучшей пищей, наиполезнейшим орудием и ближайшим средством [на пути достижения] господина обоих миров.

Повелитель почтил его тем, что передал это знатное положение и высокий пост его сыну единокровному, подобному ему родовитостью и равному, — 'Изз ад-Дауле Абу Мансуру, сыну Му'изз ад-Даулы Абу-л-Хусайна, мавла эмира верующих, да будет доволен ими Аллах!

Владыка не поддержит никогда того, кто не достоин, и не возвысит того, кто не заслуживает [этого], но отметит достойнейших и преданнейших. Не было [во всем] этом ему ('Изз ад-Дауле) равных, не было на него похожих, так как ему по наследству полностью перешли совершенства Му'изз ад-Даулы Абу-л-Хусайна. Сюда же входит самообладание. Он возвышался [над всеми] вершинами своих заслуг и возвышался над всеми препятствиями. Он получил прекрасное /117/ образование и воспитание от руководителя и основателя этих деяний и искусств[401]. С этими приобретенными похвальными качествами сочетается его великое преуспеяние, и присовокупляется к этому благородство его рождения. Бесконечные достоинства подчеркивают это, сопутствующие им прекрасные качества души оттеняют его, потребности в достижении славы и величия исходят из этого. Его восхваляют и превозносят за это. Он остается самой лучшей опорой в защите ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах. Он наилучший охранитель его трона, самый лучший советчик в управлении его делами, усердствующий ради этого.

Спокоен властелин, когда он за его спиной, беспечен сон [властелина], когда он на страже. Уверен повелитель, если он вместе с ним идет [на битву].

'Изз ад-Даула слепо повинуется владыке во всем, благодаря ему смягчается взор повелителя и [возрастает] непримиримость [повелителя] к его врагам.

Пока существует халифат, никому из халифов не опередить в жизненном благополучии ал-Мути', [его], спасенного от бедствий в государстве, которые постигали других [халифов] в их жизни и сократили их сроки, которые отдавали их в руки неразумных, продажных и невежественной солдатни. Он был защищен в этой долгой жизни от всякого недруга, любого зла и дурного дела. Ему подчинялись во всех мнениях и желаниях, следуя его капризу в любом случае.

Когда же халиф стал стар и немощен и не мог больше руководить, потому что был утомлен всем этим и устал нести этот груз, он передал свои полномочия [следующему] эмиру верующих и возложил на него дела и управление, /118/ уходя к господину обоих миров, и общину мусульман со [всеми] их областями [обитания], их политикой, целиком и полностью, с их слабостями и достоинствами.

'Изз ад-Даула Абу Мансур, да будет доволен его существованием Аллах, оберегающий его душу, стал распоряжаться всеми [делами] безраздельно. Халиф предписал ему и обязал его заботиться о творениях прошлого и охранять ценное. Не вывели его из повиновения [снисходительная] любовь, которую владыка питал к нему, и тщеславие, гнездящееся в нем.

И было дело его, после того как состарился ал-Мути', да дарует Аллах милость и благословение ему и эмиру верующих, и да укрепит его в том, на что назначил его [халиф], и да наставит его в том, как привести родичей своих к согласию и как объединить их для приведения к присяге [в свою пользу], как устранить различия во взглядах и расхождения во мнениях.

Он благодарил за это ал-Мути' ли-ллах, да будет доволен им Аллах, после кончины Му'изз ад-Даулы Абу-л-Хусайна, да будет милосерден к нему Аллах, так как [халиф] поставил егона место и пост его [отца].

Это шло путем взаимных уступок, хотя каждая из сторон шла к истине своей дорогой и искала пути процветания общины по-своему. Это — несмотря на бедствия, которые перенес 'Изз ад-Даула Абу Мансур, да будет доволен им Аллах, и претерпел; несмотря на несчастья, которые он превозмог и терпеливо сносил; несмотря на распри, происходившие между домом эмира верующих и его домом, которые отдаляли их друг о друга. Не записал Аллах из этого ничего на его счет, так как он был предан [халифу], и на счет эмира верующих, ибо он относился к 'Изз ад-Дауле с постоянством. Когда эмир верующих осознал, какую пользу можно извлечь из опыта времен того раскола, он утвердился [во мнении], что [вверить свое государство] 'Изз ад-Дауле — самый счастливый удел, с которым ничто не сравнится, и [высший] предел благоденствия, [с которым ничто] не может соперничать. Он видел, что 'Изз ад-Даула и его семья, /119/ да удовлетворит Аллах эмира верующих ими и сохранит их ему, имеют почетные прозвания и титулы, что они проявляют милосердие ко всем прибегающим к ним [за помощью]. Он полагал, что непреложная истина [заключена] в 'Изз ад-Дауле, что ему надлежит издать приказ о том, чтобы оказать 'Изз ад-Дауле Абу Мансуру знаки уважения и [наложить на него] печать величия, которым не существует равных, которые подчеркнули бы его прочное положение и высокое место, отличив его этим перед ему подобными. Таким образом, 'Изз ад-Даула управлял как хотел в заседаниях эмира верующих. Всегда от него [веяло] надежностью и могуществом. Он мог повышать и понижать в должности, одаривать и позволять [что-либо]. Эмир верующих подтвердил его право [на это] вместе с [правом] на первенство в стремлениях и наивысшие заслуги, которые необходимы каждому ближнему и дальнему, простолюдину и сановитому, чтобы показать ему, что из этого ценится, и отодвинуть ради него от трона[402] подобных [ему] в этом.

Он даровал ему три привилегии.

Первая из них [состояла в том], что [халиф] связал его [узами] родства, осыпал его милостями и заключил (матримониальный) союз между ними обоими, который должен был связывать их при разногласиях и давал ему право на генеалогию [халифа], чтобы потомки в будущей жизни и в последующих поколениях были из обоих корней — эмира верующих и его.

Вторая [заключалась в том], что он отдал распоряжение писать в письмах, исходящих от него, к 'Изз ад-Дауле такие благопожелания, с которыми не [положено было] обращаться от [имени] имама ни к наследнику престола, ни к кому-либо другому, связанному с ним действительными узами кровного родства. [Все это] согласно просьбе 'Изз ад-Даулы, да удовлетворит им Аллах эмира верующих, /120/ ибо 'Изз ад-Даула верноподданнически почитал имамат и благоговел перед халифатом, [смиренно] сложив крылья перед ним, не сводя с него взора, безмерно чтя и восхваляя его.

Поскольку он был необходим эмиру верующих для осуществления его целей и намерений, то послания [к нему] эмир верующих сопровождал [формулой]: “Да продлит Аллах твое существование и могущество, да поддержит он тебя! Да будет доволен эмир верующих тобой и твоими деяниями”. Применительно к нему при упоминании его [имени] в письмах к эмиру верующих и от него приводилась благопожелательная [формула]: “Да окажет ему Аллах помощь!”.

Третья [привилегия]: эмир верующих вместе с ним назначает вазиров и вместе с ним назначает наследников [престола].

Если известно, что Насир ад-Даула Абу Тахир[403], положение которого достаточное и высокое, самостоятельное и независимое, который ведает всеми важными делами и защищает каждого и всегда, занимает такое высокое место в защите ислама, как никто другой, то 'Изз ад-Даула Абу Мансур ибн Му'изз ад-Даула Абу-л-Хусайн, мавла эмира верующих, да укрепит его Аллах, — теперь возвышающийся над равными, недосягаемый для устремлений современников, находящийся на наивысшей ступени, твердо стоящий на вершине самых отдаленных чаяний.

Насир ад-Даула ан-Насих Абу Тахир, да будет доволен им Аллах, вазир того и другого, несущий бремя [забот] за обоих, облечен за это почетом и обласкан обоими. Эмир верующих повелел, чтобы ему воздавали должное в большем размере, чем то, что платили любому вазиру и любому помощнику и прежде и теперь, в давние времена и в настоящем. Он запретил остальным наместникам и слугам меча и пера называть свое имя рядом с его именем и носить знаки отличия такие, как у него, потому что /121/ они жалуются эмиром верующих только тем его верноподданным, сколько бы их ни было и какое бы положение они ни занимали, которые преданы ему, советуются [с ним] во всем и стремятся создать о себе хорошее впечатление и мнение.

Знай, пусть хранит тебя Аллах, ту меру благодеяния, которая отмерена 'Изз ад-Дауле, и то, что приходится на долю Насир ад-Даулы ан-Насиха Абу Тахира и что ему отмерено, Уясни себе эту единственную истину и сделай вдвойне больше.

Ответь эмиру верующих, что ты получил это письмо, что выполнишь то, что написано в нем, и что будешь среди [идущих] прямым путем и среди самых благоразумных, если Аллах угодно. Мир тебе и милосердие божье!

Писал Насир ад-Даула ан-Насих Абу Тахир в субботу 16 джумада I 366 года[404]”.

Это то письмо, за которое 'Адуд ад-Даула упрекал Ибрахима ибн Хилала, моего деда, и из-за которого заточил его в темницу на четыре года и несколько месяцев.

Когда 'Адуд ад-Даула управлял Ираком, он потребовал от ат-Та'и' ли-ллах увеличения [благопожеланий], и халиф сделал это: “Счастья тебе и благодати! Да удовольствуется эмир верующих тобой и благостью, [заключенной] в тебе!” Он помещал [формулу] благопожелания и при изложении [дела], при написании [выражения]: “Да продлит Аллах величие его!” Поэтому послание к нему начинали его титулом Тадж ал-Милла, добавляя его к титулу 'Адуд ад-Даула. Об этом сказано в специальном письме: “Эмир верующих решил добавить тебе сверх положенного и отмечает тебя верховным главнокомандованием”.

Этот титул (Тадж ал-Милла) был почетнее и выше, чем все прежние. И эта [формула] благопожелания стала правилом после него [при обращении] к его братьям и сыновьям.

Когда халифат перешел [в руки] эмира верующих ал-Кадира би-ллах, да благословит его Аллах, он ставил благопожелания Баха' ад-Дауле при изложении [сути дела] и при упоминании формулы: “Да продлит Аллах свою поддержку ему!”, что перешло после него на его сына. При ал-Кадире так и продолжалось.

Что касается вазиров, назначенных управлять делами при прежних халифах (до ат-Та'и' и ал-Кадира), благопожелания для них в обычных письмах [такие]: “Да будет доволен им Аллах!” — и в заключение: “Да удовлетворит Аллах нас тобою!”.

К этому [разряду] относили только неарабов и вольноотпущенников. Что касается чистокровных арабов, то для них [этого] не существовало.

Когда Рафи' ибн Мухаммад ибн Макан[405] написал на своем послании: “От Рафи' ибн Мухаммада, сына дяди эмира верующих”, эмир верующих ал-Кадир би-ллах, да благословит его Аллах, осудил его за такое действие и повелел отказаться от этого. Рафи' долго сомневался, — я присутствовал при этом и внимательно наблюдал [за ним], — сказав: “Разве я не араб из племени мудар? Но я же и сын дяди эмира верующих”. Ему говорили: “Нет, каждый из племени мудар [может назвать себя сыном дяди эмира верующих], а это не годится”. После раздумий он перестал [так подписываться]. Мухаммад ибн 'Абд ал-Вахид ибн ал-Муктадир би-ллах, да будет доволен им Аллах, писал [свое имя так]: “Мухаммад ибн 'Абд ал-Вахид, дядя эмира верующих”. Я не помню, чтобы так делали в первые века ислама. Чаще стали брать себе нисбу “мавла эмира верующих” в правление Баха' ад-Даулы, затем заменили на “искренний друг эмира верующих”. Ширилась тяга к этому и росло стремление. Давно ввели в [состав] нисбы “мавла эмира верующих” титулованные катибы, 'амилы и свита, полагая этим увеличить степень и звание, связанное с титулом. Что же до тюрок, то у них так не делали, потому что они и так мавла. Разве только те из них, которые были его рабами и родственниками, — им давали [этот титул]. Себуктегин[406], хаджиб Му'изз ад-Даулы, во время своего мятежа против 'Изз ад-Даулы пожалованный титулом Наср ад-Даула, писал: “От Наср ад-Даулы Абу Насра, мавла эмира верующих”, воспользовавшись [своей принадлежностью] к мавла и относя себя к близким друзьям халифа. Удостоенный такой чести Абу Мансур Алфтакин[407] поступил точно так же, когда был назначен на свой пост, и писал:

“От Абу Мансура, мавла /123/ эмира верующих”, потому что он отказался от лакаба и ограничился куньей. Так же делали раньше Баджкам[408] и Тузун[409], а они оба из мавла Мардавиджа ибн Зийара[410]. Называть [себя мавла] и относить себя [к мавла Аббасидов], да сохранит Аллах их дни, стали с древности, и [перешло] это в ислам и государства халифов от тюрок и других [народов], из поколений, родов и их потомков к близким удостоенных этой нисбой.

Уже ал-Мутаваккил 'ала-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, писал 'Убайдаллаху ибн Йахйе ибн Хакану с этой нисбой, относя его [тем самым] к своим высокопоставленным приближенным. Он сделал это, чтобы выделить его и оказать [ему] почет. А он, между прочим, был сыном мавла.

'Али ибн Абу Талиб, мир над ним, писал это в письмах от имени пророка, да благословит его Аллах. Му'авийа и Зайд ибн Сабит писали то же самое. Не было тогда нужды в рангах, желательно было указать в письме, кто его написал, потому что пророк, да благословит его Аллах, будучи неграмотным, не мог сам писать [письма]. Секретари халифов писали эту [формулу] в конце [письма], следуя этому обычаю. Я читал в конце писем 'Абд ал-Малика ибн Марвана: “Писал Салим, мавла эмира верующих”. Он был его секретарем и мавла. Я видел письмо, писанное рукой ал-Ма'муна, да благословит его Аллах, в конце которого [стояло]: “Писал эмир верующих собственной рукой”. Впоследствии это считали [подтверждением] его высокой грамотности и ума. Этой [формулой] пользовались вазиры, которые [сами] составляли письма, или секретари, составлявшие их от их имени. Дело оставалось в таком виде до тех пор, пока 'Адуд ад-Даула не арестовал Абу Тахира ибн Бакию в конце своего правления, и [тогда] вазира освободили от обязанности [самому составлять послания]. Ибрахим, мой дед, писал: “Написал Ибрахим ибн Хилал, назначенный управлять диваном переписки”. Умирая, 'Адуд ад-Даула назначил на этот [пост] 'Абд ал-'Азиза ибн Йусуфа. Такой порядок соблюдали после него те, кого назначали заведовать диваном переписки, до тех пор пока от него не отказался Мухаммад Ибн ал-Хасан ибн Салхан. Когда Баха' ад-Даула находился в Фарсе, установилась переписка между султаном и халифской резиденцией. Ибн Хаджиб /125/ ан-Ну'ман писал: “Написал 'Али ибн 'Абд ал-'Азиз”. Он привык [так писать], и это было его [особенностью]. Это о письмах от халифа. Что касается писем от эмиров, то я не видел ни одного, написанного таким образом, кроме [письма] 'Абд ал-'Азиза ибн Йусуфа, которое находилось среди писем от [имени] 'Адуд ад-Даулы, во времена его наместничества и судейства, так как они подписаны именем ['Адуд ад-Даулы], где говорилось: “Это то, что поручил 'Адуд ад-Даула Тадж ал-Милла Абу Шуджа' ибн Рукн ад-Даула Абу 'Али, мавла эмира верующих, — такому-то”, то есть все дела связаны с его управлением и входят в его ведение. Когда мой дед Ибрахим ибн Хилал служил в диване переписки в правление Самсам ад-Даулы, он говорил: “Правильный суд и назначение — только от халифа”. Он порицал изменения традиций [переписки] при 'Адуд ад-Дауле и писал: “Это поручил такому-то Самсам ад-Даула Шамс ал-Милла Абу Калиджар ибн 'Адуд ад-Даула Тадж ал-Милла Абу Шуджа' ибн Рукн ад-Даула Абу 'Али, мавла эмира верующих, по приказу эмира верующих ат-Та'и' ли-ллах, да продлит Аллах его существование”. Рассмотрение дел об утверждении судей, [о прочих назначениях] и о жаловании титулов перешло от наместников областей в халифскую резиденцию. Вернулись к прежним порядкам, и писали:

“От эмира верующих ал-Кадира би-ллах, да благословит его Аллах!”.

Обычно прежде государственные послания писались на специальной египетской бумаге[411]. Когда прекратилось ее поступление и стало трудно ее достать, ее заменили особой бумагой[412] шайтани[413] — это для писем-договоров, о назначении управлять [какой-либо] областью и о награждении почетным титулом, для писем, которые писались правителям завоеванных областей.

/127/ Что касается писем, на которых ставилась подпись халифа или его вазира, то предпочиталась бумага нисфи[414]. [Перевязывались] письма шелковым черным шнуром и запечатывались амброй и мускусом или черной глиной, смешанной с амброй. Конверт [был] из черного дибаджа, который завязывался другим шнуром с печаткой[415]. Что касается писем-договоров, которые начинаются словами: “То, что обязан такой-то по отношению к такому-то”, то не было надобности ставить печать, так как нет адреса, а если она и ставилась, то в конце, но я не видел печатей в конце договоров. Большая часть писем, которые я видел, касающихся пожалований икта и условий управления, [были] в серебряной оправе с шелковым шнуром.

Что касается надписей на печатях[416], то на печати халифа стояло: “Посланник Аллаха, да благословит его Аллах” — и с трех сторон: “Мухаммад — посланник Аллаха”. И кроме этого — по желанию.

На печати Абу Бакра, да будет милосерден к нему Аллах, специально для него [было]: “Велико могущество Аллаха!” На печати 'Умара ибн ал-Хаттаба, да будет милостив к нему Аллах: “О 'Умар, смерть — достаточный увещеватель!” На печати 'Усмана ибн 'Аффана: “'Усман уверовал в Аллаха великого”. На печати 'Али ибн Абу Талиба, мир ему: “Аллах — владыка, 'Али — раб его”. И разные другие надписи на их печатях.

Что касается лакабов, то они [существуют] с древности. Среди них в доисламские времена — Зу Нувас, Зу Ру'айн, Зу Карн, Зу Фа'иш, Зу Джадан и другие. Когда пришло [время] ислама, посланник Аллаха, да благословит его Аллах, награждал ими некоторых своих сподвижников и среди них: Хамзу ибн 'Абд ал-Мутталиба[417] [наградил лакабом] Асадаллах[418], 'Амра ибн 'Абд 'Амра ибн Надлу[419] — Зу-л-йадайн[420], Абу-л-Хайсама Малика ибн ат-Тайхана ал-Ансари, который носил с собой на войну два меча, — Зу-с-сайфайн[421]. Он дал лакабы тем, кто пал в войнах за веру: Хузайме ибн Сабиту ал-Ансари[422] — Зу-ш-шихадатайн[423] Джа'фару ибн Абу Талибу[424] — ат-Таййар[425] и кроме них тем, чьи имена [были] известны и легендарны. Сподвижники пророка обращались к нему, называя ал-Амин[426]. Он [же] дал прозвище Абу Бакру — ас-Сиддик[427], а 'Умару — ал-Фарук[428] и 'Усману — Зу-н-нурайн[429]. После его кончины люди прозвали 'Али ибн Абу Талиба ал-Васи[430]. Когда умер посланник Аллаха, да благословит его Аллах, люди обращались к Абу Бакру — Халифат расул Аллах[431] и в письмах к нему писали так же. После него правил 'Умар. Его сразу же [стали] называть Халифат Халифат расул Аллах[432], затем перешли [к титулу] Амир ал-му'минин[433]. Поводом, говорят, было то, что 'Умар, да благословит его Аллах, написал своему наместнику в Ираке, чтобы тот послал к нему двоих [людей], хорошо знающих положение дел в Ираке, чтобы он мог их расспросить о том, что его интересует. Наместник послал к нему Лабида ибн Раби'у[434] и 'Ади ибн Хатима[435]. Когда они прибыли в Медину, то оставили своих верблюдов во дворе мечети, а сами вошли вовнутрь. В мечети [был] 'Амр ибн ал-'Ас[436], и /129/ они ему сказали: “Сообщи о нас эмиру верующих”. Он ответил им: “Вы угадали его имя, — встал и пришел к 'Умару, сказав: — Мир тебе, эмир верующих!” Спросил 'Умар: “Что означают эти слова, Ибн ал-'Ас, непременно оставь это”. Тот ответил: “Вот пришли Лабид и 'Ади, вошли в мечеть и сказали: "Сообщи о нас эмиру верующих". Я ответил им: "Вы угадали его имя". Ведь ты эмир, а мы верующие”. Провозгласил об этом с минбара Абу Муса ал-Аш'ари[437], и [с тех пор] так же делалось для каждого, кто становился [халифом]. [Но] никто из Омейядов не имел лакаба. Когда же их дни миновали, право вернулось к его [истинным] владельцам и появилась аббасидская держава, да укрепит Аллах ее устои, то, принося присягу [халифу, начиная] с Ибрахима ибн Мухаммада[438], да будет милосерден к нему Аллах, [люди] говорили “имам” и называли [первых халифов] ал-Хулафа' ар-Рашидун[439], да будет благословение Аллаха всем им. Но со времени Абу-л-'Аббаса 'Абдаллаха ибн Мухаммада ибн 'Али ибн 'Абдаллаха ибн ал-'Аббаса, о лакабе которого существуют разногласия, халифа называли Ка'им[440], Мухтади[441] и Муртада[442], и, когда закрепился за ним лакаб ас-Саффах[443] (а он был прозван так за обилие пролитой им омейядской крови), стали чаще награждать титулами вазиров государства. Абу Саламе Хафсу ибн Гийасу ибн Сулайману ал-Халлалу[444] был пожалован лакаб Вазир ал Мухаммад[445], и он так подписывался. Об этом сказал Сулайман Ибн Мухаджир ал-Баджали:

Ал-Махди, да благословит его Аллах, дал лакаб Йа'кубу ибн Дауду ибн Тахману, своему вазиру, /130/ ал-Ах фи-ллах[446]. Об этом Салм ал-Хасир[447] сказал:

Ал-Ма'мун дал почетную кунью Абу-л-'Аббас и лакаб Зу-р-ри'асатайги[448][449] ал-Фадлу ибн Сахлу, а ал-Хасану ибн Сахлу, его брату, когда назначил его вазиром после него, пожаловал кунью Абу Мухаммад и лакаб Зу-л-кифайатайн[450][451]. Са'ид ибн Махлад получил в правление ал-Му'тамида би-ллах[452] лакаб Зу-л-визаратайн[453], указывающий на его вазирство при [халифах] ал-Му'тамиде и ал-Муваффаке. Исма'ила ибн Булбула величали аш-Шукур ал-Манасир ли-дини-ллах[454], и он подписывался этим лакабом. Ал-Муктафи би-ллах даровал кунью Абу-л-Хусайн и титул Вали ад-Даула[455] ал-Касиму ибн 'Убайдаллаху. Он был первым, в чей лакаб вошло [слово] ад-даула. Ал-Муктадир би-ллах наградил Ибн ал-Фурата куньей Абу-л-Хасан, Ибн Муклу[456] — Абу 'Али. Он наделил той же куньей Абу 'али ал-Хусайна ибн ал-Касима ибн 'Убайдаллаха[457] и даровал ему лакаб 'Амид ад-Даула[458]. Титулы получали ранее герои меча военачальники: Абу Муслим 'Абдаррахман ибн Мухаммад[459] Амин /131/ ал Мухаммад[460] и Сайф ал Мухаммад[461], Тахир ибн ал-Хусайн[462] в правление ал-Ма'муна, да будет милосерден к нему Аллах, — Зу-л-йаминайн[463]. Ал-Му'тасим би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, наградил Хайдара ибн Кавуса[464] лакабом ал-Афшин, потому что он усрушанец[465], а ал-афшин значит “царь” на том языке, подобно тому как царя румов называют “цезарь”. Ал-Му'тамид 'ала-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, пожаловал Исхаку ибн ал-Кандаджу[466] лакаб Зу-с-сайфайн. Му'ниса[467] в правление ал-Муктадира би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, величали ал-Музаффар[468]; Саламу, брата Нуджха, в правление ал-Кахира би-ллах, — ал-Му'таман; Мухаммада ибн Тугджа[469] в правление ар-Ради би-ллах — ал-Ихшид, а ихшид — “царь” в Фергане; ал-Хасана ибн Хамдана[470] в дни ал-Муттаки ли-ллах — Насир ад-Даула[471], а его брата 'Али[472] — Сайф ад-Даула[473]. В дни ал-Мустакфи би-ллах Тузун получил лакаб ал-Музаффар и писал в своих посланиях: “От ал-Музаффара Абу-л-Вафа', мавла эмира верующих”.

Наступили дни Буидов. В это время присваиваются титулы трем братьям: Абу-л-Хасану 'Али[474] — 'Имад ад-Даула[475], Абу 'Али ал-Хасану — Рукн ад-Даула[476], Абу-л-Хусайну Ахмаду — Му'изз ад-Даула[477]. Но на том не кончилось. Му'изз ад-Даула добивался лакаба 'Изз ад-Даула[478], но ал-Мустакфи отказал ему в этом и пожаловал лишь [лакаб] Му'изз ад-Даула. После этого ал-Мути' ли-ллах, да будет милосерден к нему Аллах, наградил лакабом 'Изз ад-Даула Абу Мансура Бахтийара. 'Адуд ад-Даула добивался лакаба Тадж ад-Даула[479], но ему было в этом отказано и было постановлено именовать его 'Адуд ад-Даула.

Рассказал мне мой дед Ибрахим ибн Хилал: “Когда пришел 'Адуд ад-Даула в 364 году[480] помочь против тюрок, он сказал мне вот о чем: "Я знал, Абу Исхак, о том, что было у моего дяди Му'изз ад-Даулы по поводу отказа нам в лакабе Тадж ад-Даула, и мы отказались от него, но если бы мы пришли получать лакаб теперь, то он настоял бы, чтобы называться /132/ 'Адуд ад-Даула и Тадж ад-Даула". Я спросил: "Почему не сказать Тадж ал-Милла? [Этот лакаб] совмещает в себе оба понятия — державу и религию". Он ответил: "Ты прав". Он молчал об этом [разговоре], пока время его не пришло. Когда 'Адуд ад-Даула вернулся в 367 году, он присвоил себе этот лакаб”. После этого лакабы становятся двойными. Затем, в начале правления халифа ал-Кадира Баха' ад-Даула присвоил себе третий лакаб со словом умма[481], а затем четвертый — со словом дин[482]. С этого пошло [дальше]. Наместники Хорасана никогда прежде не имели лакаба и величались только по кунье, но открылся [доступ к лакабам] тем, что в дни правления ал-Кадира был пожалован лакабом Махмуд ибн Себуктегин[483].

Когда говорится о хутбе с минбара в честь халифа, то речь идет о второй хутбе после [начала] молитвенного собрания[486], после произнесения формулы славословия Аллаху и молитвы за Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует! [Тогда говорится]: “Господи! Облагодетельствуй раба твоего, раба божьего (упоминаются имя и лакаб), имама, эмира верующих тем, чем ты облагодетельствовал халифов праведных и имамов, идущих истинным путем, судящих по истине и поэтому [всегда] справедливых. Господи! Помоги ему в том, что ты возложил на него, и благослови его в том, что даровал ему. Сохрани ему то, что ты поставил его блюсти, сделай так, чтобы он был среди постоянно благодарящих тебя за дары и [всегда] среди помнящих твои милости”.

Что касается эмиров двора, то было не принято упоминать их с минбаров столицы. В их честь произносилась проповедь с минбаров далеких городов, входящих в их владения. Мухаммад ибн Йакут[487], будучи на должности, позволил хатибам в Городе мира[488], а ими были Хамза ибн ал-Касим ибн 'Абд ал-'Азиз, имам мечети в медине[489], 'Абдаллах ибн ал-Фадл ибн 'Абд ал-Малик, имам мечети при резиденции[490], и Ахмад ибн ал-Фадл ибн 'Абд ал-Малик, имам мечети в ар-Русафе[491], чтобы они помолились за него и упомянули его в хутбе после благопожеланий в честь ар-Ради би-ллах, да будет милосерден к нему Аллах. И они так и сделали в пятницу. Узнал об этом ар-Ради, осудил их, повелев отстранить их от [исполнения] того, что было им предписано, и обошелся без них в [этот день]. Насира ад-Даулу, сына Хамдана, упоминали в хутбе много раз по пятницам, когда он бывал в столице, начиная со слов о его содействии повелителю и о том, как он его защищает, а затем произносили молитву, [вставляя] его имя и лакаб и имя его отца. Это происходило не /134/ по установленной форме и не по приказу, исходившему от самого повелителя. Когда прибыл 'Адуд ад-Даула и стал управлять делами и расточать милости приближенным и народу, Харун ибн ал-Мутталиб[492], проповедник в соборной мечети в ар-Русафе, сказал о нем так: “Слава Аллаху, славному своей милостью, которому поклоняются на земле и [на] небесах, который даровал нам халифство имама ат-Та'и' ли-ллах и заботу о "поддержке его державы", и "венце его веры", и "приюте его заместительства"[493], главе его эмиров[494]. Он тот, кому Аллах вверил усмирение стран, чтобы уничтожить его (халифа) врагов. Он хорошо управляет, дабы [привести] к повиновению подчиненных. Он тот, кого Аллах восхваляет, равно как и его потомков. Аллах сказал в своей Книге: "Ваш покровитель — только Аллах и Его посланник и те, которые уверовали, которые выполняют молитву и дают очищение, и они преклоняются. И кто берет покровителем Аллаха и Его посланника и тех, которые уверовали... ведь партия Аллаха — они победят"[495]. Он тот, который строил мечети, рыл каналы, ходил с оружием во все страны и следовал истине, [указанной] Аллахом днем и ночью. И еще Аллах изрек: "Оживляет мечети Аллаха тот, кто уверовал в Аллаха и в последний день, выполнял молитву, давал очищение и не боялся никого, кроме Аллаха, — может быть, такие окажутся идущими верно!"[496]. [Люди] молились Аллаху с благодарностью и преумножали молитвы за эмира верующих, за "поддержку его державы" и "венец его веры", человека, верного, воздержанного и бескорыстного. "Нет же, если бы вы знали знанием достоверности... Вы непременно увидите огонь! Потом непременно вы увидите его оком достоверности! Потом вы будете спрошены в тот день о наслаждении!"[497]. Сказал Аллах, справедливейший из говорящих: "О вы, которые уверовали! Повинуйтесь Аллаху и повинуйтесь посланнику и обладателям власти среди вас"[498]. Повинуйтесь эмиру верующих ат-Та'и' ли-ллах, /135/ благоволите к господину вашему, множьте ваше имущество и детей! Повинуйтесь "поддержке его державы" — и вы пойдете по правильному пути. Следуйте "венцу вашей веры" — и вы на праведном пути. Я свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха единственного, нет ему сотоварища”. И проповедь заканчивалась. [Таким образом] Харун ибн 'Абд ал-Мутталиб изменил порядок [произнесения имен в хутбе]. Когда узнал об этом 'Адуд ад-Даула, он послал к ат-Та'и' ли-ллах с требованием поминать в проповеди его имя перед [именем] халифа, и халиф согласился. Обстоятельства, [сложившиеся] против [халифа][499], привели к этому концу.

В древности не было обычая бить в барабан перед молитвой в столице для кого-нибудь, кроме халифа. Только для наследников престола и эмиров войска допускалось бить [в барабан] перед тремя молитвами, одной утренней и двух вечерних, если они бывали в путешествии или далеко от резиденции властителя. Позднее били в табл[500], а не в дунбулу[501]. Когда правил Му'изз ад-Даула, он очень захотел, чтобы у его ворот в Городе мира били [в барабан]. Он жил во дворце Му'ниса[502] рядом с резиденцией халифа и просил об этом ал-Мути' ли-ллах, да благословит его Аллах, но тот не дал ему согласия на это, хотя и не имел с ним особых разногласий. Он сказал: “Нет такого обычая”. Му'изз ад-Даула построил свой дворец у ворот /137/ аш-Шаммасийа и продолжал упрашивать. Тогда ал-Мути' сказали:

“Этот дворец на окраине города — там, где казармы”. И халиф дал ему разрешение с тем условием, чтобы не ударяли [в барабан], проходя через ворота, ведущие в пустыню. У дворца был разбит шатер для барабанщиков, и они били там в барабан перед этими тремя упомянутыми [раньше] молитвами. И если случалось, что Му'изз ад-Даула прибывал в свой дворец в [центре] города, барабанщики оставались на месте. При занятии Багдада[503] 'Адуд ад-Даулой положение было таким же, как при 'Изз ад-Дауле. 'Адуд ад-Даула просил у ат-Та'и' ли-ллах разрешения бить в барабаны у ворот своего дворца в ал-Мухарриме, который сейчас [является буидской] резиденцией, а прежде был домом Себуктегина-хаджиба. И халиф позволил это. Такое положение существовало для тех, кто был после 'Адуд ад-Даулы из его сыновей.

Ал-Мухассин ибн 'Али ат-Танухи[504], кади, при заключении [брачного] договора ат-Та'и' ли-ллах с дочерью 'Адуд ад-Даулы произнес речь, которая начиналась [словами]: “Слава Аллаху!” — и молитвой за Мухаммада, пророка его, да благословит его Аллах!

Затем он сказал: “Далее. Воистину, Аллах, преславный, сделал брак средством, [чтобы] переплести узы родства, и оказал этим честь божьим созданиям. Он сделал брак величайшей добродетелью, связав [мужчину и женщину] нитью, [ведущей] к пророчеству и халифской власти. Он укрепил веру величием, блеском, великолепием и [достижением] высшего предела. Воистину, владыка наш, эмир верующих, раб божий, 'Абд ал-Карим ат-Та'и' ли-ллах, да продлит Аллах срок его [жизни] и его величие, когда узнал о роли 'Адуд ад-Даулы Тадж ал-Милла Абу Шуджа', своего подданного, да продлит Аллах его славу и благоденствие, в защите веры и покровительстве мусульманам, который по зову собственной души бросается на защиту завоеваний халифата, решил вознаградить его за это почетным вознаграждением. Он наградил его славной наградой, связав его род с родом посланника Аллаха, — да благословит его Аллах! — который, как рассказывали, молвил: "Любые узы и [нити] родства разорвутся в день Воскресения, кроме моих уз и родственных связей"[505]. И вот он посватал у него самую первую женщину своего времени и единственную из дочерей ее века, [обладающую] достоинством и совершенством, такую-то, дочь 'Адуд ад-Даулы Тадж ал-Милла Абу Шуджа' ибн Рукн ад-Даулы Абу 'Али, мавла эмира верующих, да продлит Аллах славу его! Он заплатил за нее калым 100 тысяч[506] старинных динаров чистого золота, в несколько мискалей весом каждый. /139/ Поспешайте [выразить] почтение его воссоединению [с невестой], торопитесь к его родным, зовущим вас, пользуйтесь случаем приобщиться к [кругу] знатных при его бракосочетании! Слушайте его высочайший приказ и беспрекословно повинуйтесь ему. Так говорю я. И да сохранит Аллах великий владыку нашего, эмира верующих, потом [уже] меня, вас и всех мусульман!”

Кади Мухаммад ибн 'Абдаррахман ибн Курай'а произнес речь наподобие этой в присутствии ат-Та'и' ли-ллах при его женитьбе на дочери[507] Бахтийара 'Изз ад-Даулы. Калым был также в 100 тысяч динаров.

[Ранее] уже говорилось о владыке преславном, из дома пророка, чистейшем, да пребудет восходящим его благоденствие, да распространится его сияние, возрастет его величие и упрочится его власть!

К тому, что сказано в начале, необходимо присовокупить в конце [лишь] немногое, ибо нельзя все [сказать]; кратко обобщить, ибо невозможно [все] собрать; остановиться, ибо нет возможности достичь предела [того, что можно было бы еще сказать]; ограничиться, ибо нельзя установить границ связям сроков и пределов. Следует [лишь] расширить описание того, о чем [уже] написано, и повторить то, что уже сказано, придерживаясь повеления Аллаха, слава ему, в слове его: “А о милости твоего Господа возвещай”[508].

Известно, что величайшее деяние в этом мире, который он заселил своими созданиями и над которыми утвердил свою истину, — ислам. Им он осветил свидетельство своего [бытия] и в нем утвердил свое владычество. Он сделал уверовавших в него лучшими из людей, самыми верными обязательству, наиболее убедительными в [своих] доводах, следующими самым ясным путем и ближайшими, на кого он изольет свои заботу и внимание. Ибо они уверовали в него, повиновались ему, признали его владычество и единственность.

А раз это так, то Аллах, да славится имя его, назначил управлять ими только самого благородного среди них происхождением, самого высокородного и великого корнями своими, наидостойнейшего истоками, из самой почтенной семьи, из самых высокопоставленных.

Он выбрал из этих [людей] лишь самого чистого родословной и величайшего честью, самого ученого и благоразумнейшего и самого осмотрительного и осторожного, совершеннейшего характером, идущего самым правильным путем, лучшего в управлении делами и соблюдении законов. Это — господин наш и повелитель, ал-Ка'им би-амри-ллах, эмир верующих, да продлит Аллах его жизнь, да пребудет он в вечной /141/ славе и постоянном величии, настоящем, не затуманенном, блистающем, не затененном, истинном, не поддельном, только ему принадлежащем, неделимом, явном, не скрытом, всеохватывающем, безмерном.

Можно сказать, он — первый среди людей, если их разбирать [по достоинствам], единственный, если провести сопоставление, побеждающий, если биться об заклад, и перевешивающий, если поставить на весы.

Он — тот, кто, желая предела, — назначал его, стреляя в цель, — поражал ее, стремясь к чему-то, — опережал стремление, избегая крайнего предела, — достигал [желаемого], защищая подданных, кроме тех, кто отрицал истину, не считаясь с ним, и тех, кто завидовал благородству, которого их самих лишил Аллах во гневе, — не страшился нападающих.

Рассказы о [его] великодушии, да продлит Аллах его власть, не имеют себе подобных среди рассказов [о великодушии]. Такое можно найти только в рассказах о событиях прошлого, в которых приводились различные мнения, над которыми господствовали всякие страсти и которые происходили в смутные времена.

Эти рассказы искажались передатчиками. Мы не имеем ни предания, ни передачи, которые бы разделялись на верные и неверные и давали бы [факты], связанные с этой священной особой, — да прославит Аллах его победу! — которые могли бы запятнать его сомнением либо плохим мнением о нем или вызвать к нему отвращение. Ибо мы говорим о деле, которое совершенно очевидно, доказательно и истинно при испытании.

Свидетельства тому — основательные, и доказательства этому — неопровержимые. [Ведь] Аллах, благословенно имя его, мог ниспослать свои откровения только тому, кого он избрал, или сделать своим наместником [на земле] только того, кто угоден ему, или вручить свою паству лишь тому, кто истинно верует, или отдать на сохранение свою веру только тому, кто набожен, чтобы не прерывалась справедливость, чтобы воцарилось всеобщее благо.

Известно, что Аллах, велик он и славен, — защитник своему созданию и оберегающий веру свою. Он — непревзойденный в своей мудрости, и воля его совершенна. Это — его благорасположение, содействие и честь, которые он оказывает тому, кому он пожелает. Воистину, он обладатель совершенства великого!

Уже рассказано о выдающихся событиях и историях, описанных очевидцами, о делах светских и религиозных. Так что если сравнить все это /142/ с благороднейшим положением имама ал-Махди, из дома пророка, то ясно, что место его самое почетное и высокое по степени знатности. Это при том, что лицо времени угрюмо, и цепь его ненадежна, двери благочестия заперты, а причины испорченности [нравов] — усилились, ожерелья силы — рассыпались, и договоры, [основанные на] честности, — невозможны.

Но Аллах охранял его дни, [проявляя] снисхождение, соединенное с содействием, и мягкость, подкрепленную необходимой помощью, [оказывая] действие, связанное с красотой убеждения, и [проявляя] решимость, нацеленную на достижение высшего знания.

Он удерживал остальное (лучшее), и оно сохранилось. Он берег это, и оно осталось. Он защищал этот народ, и он выстоял. Он оберегал эту веру, и она нерушима.. И если бы не это, то болезнь стала бы неизлечимой, и трудно было бы [найти] лекарство, и расширилась бы пропасть, и стало бы невозможным единение.

Воистину, человек не знал, что ты — благо. Он должен благодарить тебя, неразумный! Клянусь Аллахом, милостивым к своим рабам, Аллахом, славным тем, что с помощью владыки священного он открыл то, что открыл, отпустил столько, сколько отпустил, устранил те сомнения, которые устранил, ниспослал милость, какую ниспослал, и искомый предел устойчивости и крепости, а людям через это — продление добра и прибыли. “Поистине, Аллах — с теми, которые боятся, и теми, которые делают добро!”[509].

Ваш покорный слуга не переставал присутствовать при [вынесении] высочайших предписаний, составлять величественные, изысканные речи, высказывать глубокие и истинные идеи, [почерпнутые из Корана], и приводить, взирая и слушая, слова Аллаха великого: “Аллах знает лучше”, когда исполнял свои обязанности.

И когда он узнал, что его ничтожный товар в его презренном исполнении пользуется большим спросом и ценится высоко, тогда он осмелился, уверившись в этих многочисленных достоинствах, на то, от чего его удерживала [прежде] излишняя робость.

Он надеется, что его извинят, так же как [прощают] фамильярничающим и властолюбивым. Он желал добиться победы в том, что делал, учтивым смирением. Да ниспошлет Аллах ему умиротворение и содействие своей милостью, щедростью и силой!

/143/ Сверено с оригиналом, [писанным] рукой автора, и все [здесь] верно. Хвала Аллаху, Господу миров! Хвала Аллаху и благословения его — господину нашему Мухаммаду и его роду. Достаточно нам Аллаха! Сколь прекрасен этот защитник!

Завершена переписка [книги] во вторник 9 раджаба 455 года[510] с оригинала, писанного рукой устаза Абу-л-Хусайна Хилала ибн ал-Мухассина ибн Ибрахима, да будет милосерден к нему Аллах!