Поговорим об ужасах. Нет, не так. Поговорим об экстремальных ужасах. Поговорим о таких экстремальных ужасах, в которых и ужасов толком нет – только мерзости. Поговорим о расчленениях, совокуплениях и отправлениях. Поговорим о чернухе, бытовухе и кротовухе. О стишках-садюшках. О гормоне кортизоле.

А впрочем, не будем забегать вперед. Поставим четкий вопрос: зачем? Зачем люди читают эту дрянь?

Знаете, человеку полезно испытывать стресс в ограниченных количествах и в контролируемых условиях. Спорт, закаливание, умственная активность – все это требуется организму для поддержания себя в тонусе. Любая тренировка – стресс для мышц. Холодный душ – стресс для механизмов терморегуляции. Но этот контролируемый стресс работает на пользу организму, укрепляя его.

Точно так же и с психикой. Она укрепляется и тренируется, когда мы пытаемся испугаться. Когда щекочем себе нервы, смотря или читая очередной ужастик. Мы держим себя в тонусе и формируем новые нейронные связи. Испытывать страх – полезно для мозга.

Постоянно сидя в душном помещении и купаясь в теплой ванне, мы расшатаем себе терморегуляцию, и при ближайшем же морозце наш переохладившийся организм станет легкой мишенью для любой болячки. Выросшие в тепличных условиях дети постоянно болеют – это факт. А вот те, кто жрут с пола мороженое, заедают пиво жареными тараканами и выкусывают блох у собак – здоровы как быки.

Об идее закаливания психики, кстати, писал еще Шопенгауэр – умный мужик был, хоть и нудный на редкость. Но вернемся к делу.

Вообще, человеку полезно испытывать разные эмоции. Отрицательные – в том числе. Как минимум, чтобы на контрасте с ними положительные ощущались ярче. Вот поэтому нам полезно иногда прочитать страшилку и испугаться. Иногда полезно испытывать грусть и плакать над «Титаником». Иногда полезно даже чувствовать отвращение, смотря «Зеленый слоник» или «Горько!»

Бытует широко распространенное мнение, что ужасы должны вызывать страх, а не отвращение. Дескать, это же совершенно разные виды спорта. Я не совсем с этим мнением согласен. Ибо и страх, и отвращение – вещи из одного ряда. Их объединяет тот же самый контролируемый негатив, который стимулирует наши мозги и заставляет на контрасте с ним чувствовать ярче позитивные эмоции. К слову, именно так и работает черный юмор.

Кстати о черном юморе. Говорят, есть корреляция между повышенным интеллектом и любовью к черному юмору. Не знаю, так ли это. Ей-богу, вроде бы школу с золотой медалью окончил, два красных диплома имею, изучаю биоинженерию и биомедицину, расчленяя в подвале бомжей, но однозначного ответа так и не нашел. Так что врать не буду – может быть, вовсе никакой здесь связи и нет.

Если все же поговорить всерьез об экстремальных ужасах с кровищей, расчлененкой и чернухой… Можно только удивиться, насколько широко, оказывается, распространен этот жанр, и не только в виде «низкого» искусства – к такому многие относят те десятки культовых фильмов ужасов конца прошлого века. На минуточку, сколько там было про маньяков и резню?! Да один «Восставший из Ада» чего стоит! А миллионы людей восторгаются до сих пор. А как же старая-добрая «Пила»?

Да ладно ужасы. Есть же еще треш. Кровавая вакханалия, вызывающая больше смеха, чем страха – не видели ли мы чего-нибудь такого на экранах кинотеатров? «Ах, подержите мое виски!» – скажет вам очаровательная Сальма Хайек из незабываемого «От заката до рассвета».

Есть фильмы Ларса фон Триера, в конце концов! Высокий символизм, метакомментарии, постмодерн, драма, посыл и эстетика – все то, что ценят высоколобые кинолюбители на всяких там каннских фестивалях – это у него есть. А еще есть секс, насилие, расчлененка, гротескный треш и полное отсутствие моральных горизонтов.

А если говорить сугубо о контркультуре и чернухе, без упора на «экстремальность», то давайте вспомним «наше все» т-ща Балабанова и его бесподобный «Груз 200»!..

Но хватит об этом. Я не кинокритик, а литератор. И вы таки знаете, как много может дать литературе черная чернота экстремальных жанров? Если не знаете, я таки расскажу.

Проклятье, так нервничаю, пока пишу это предисловие, все ногти уже сгрыз. Извините за опечатки, просто под бурой корочкой не видно буквы на клавишах, но ничего, корректор потом поправит.

Двигатель читательского интереса в литературе – конфликт. Чтобы читатель переживал за персонажа, тот должен попасть в хорошую передрягу. Хоррор делает острее и темнее любой конфликт – мы сильнее переживаем за то, что случится с героем, окруженным всякой смертоносной пакостью. А экстремальный хоррор? Ну конечно же! Невозможно не переживать за персонажа, которому грозит не простой вампир или призрак, а поехавший маньяк-расчленитель, насильник и некро-педо-зоофил.

Другая притягательная сторона экстремальных жанров – абсурд. Иногда краски можно сгустить настолько сильно, что вовсе ничего не останется. Только черно-буро-бордовое месиво сочащейся с экрана слизи. Это и есть абсурд. Это и есть тот треш, угар и чернуха, которые делают смешными, а не страшными стишки-садюшки вроде:

Никитос доканчивал третью бутылку «Жигулей», рассеянно пялясь в треснутый экран «Сяоми» на сисястых телочек. Настроение было заметно ниже дырки деревенского сортира.

По плечу уверенно хлопнула тяжелая ладонь.

Мобилка едва не выпала из рук, Никитос дернул плечом, по-волчьи поднял переднюю губу. «Какой черт берега попутал? Ушатаю нахуй!»

Он сурово зыркнул вбок и сразу зацепил взгляд незнакомого, лыбящегося во всю пасть мужика. Мужик подмигнул Никитосу, и тот прочухал, что в первый раз глаза конкретно дали непоняток – теперь перед ним стоял родной, старший братуха Темыч. Самый, сука, четкий, душевный и понятливый человечище в этом беспредельно поехавшем всеми кукушками мире.

Темыч выглядел бодрячком и просто красавчиком. Сразу и не скажешь, что полгода назад он скопытился от передоза в вонючем подвале на радость крысам, которые два дня усердно наяривали вусмерть обдолбанную герычем человечинку, прежде чем Темыча нашли.

– Как сам, братан?! – загоготал Темыч, и Никитос пустил слезу от радости, насрав на то, что о нем могут подумать какие-нибудь левые персонажи. Передоз, похороны, недельные поминки – с вывернутой наизнанку душой, заблеванной одеждой, драками и двумя сломанными ребрами – все оказалось хреновым сном. Темыч был жив, и Никитос знал, что это реально зашибенный подгон неважно от кого. Главное – Темыч здесь.

– Без тебя пиздец как хуево было, – кивнул он. – А ты точно живой?

– Говно вопрос, чувак! Попозжа с тобой бухнем, и ты вкуришь, что мертвяки так не могут. А сейчас есть суровая тема, но в одного поднимать – конкретно тугая засада… Впишешься?

Никитос с готовностью кивнул:

− Да без бэ, родной! Какая тема-то?

Душу переполняли ништяки, и он был готов раскачать любую движуху – полететь на бутылке «Жигулей» в космос, трахнуть в пасть акулу, лечь вместо Темыча в могилу.

– С бывшей моей спросить надо, – Темыч чиркнул оттопыренным большим пальцем по горлу. – Ведет себя как мразота, ебется со всякими чмырдосами, про меня хуйню всякую рассказывает. Прикинь, какой пиздец лютый.

Никитос помрачнел.

– За такое и захуярить не впадлу. На крайняк – отпиздить до упора.

– Тогда двинули?

Темыч улыбался, пытливо заглядывая в душу, и Никитос знал, что задинамить его – это как навалить полные штаны поноса при тех самых сисястых телочках, а потом лихорадочно слизывать говно языком, пытаясь навести чистоту. За родную кровь он был готов на что угодно и против кого угодно. Темыч, братуха…

Поэтому он улыбнулся в ответ и встал рядом с Темычем.

– Двинули!

Спустя пять минут они подошли к нужной двери. Темыч встал сбоку, а Никитос спрятал за спину руку с «розочкой», сделанной из пивной бутылки. Темыч это одобрил: «К бабам надо ходить с флорой!».

Дверной глазок потемнел, и после короткой паузы раздался недовольный голос Людки – бывшей Темыча.

– Чего тебе?

– Я это… должок притараканил, – нашелся Никитос. – Косарик. Я хоть и синий тогда был, но помню, как ты меня реально выручила. И сверху мальца накинул, за уважуху.

Никитос не сомневался, что Людка откроет. Она и за рубль одноглазому последний глаз высосет, что уж про халявный косарь с довеском говорить…

– Ой, а я все жду-жду, когда отдашь… – затараторила Людка, и Никитос услышал, как она открывает замок. – А я тебе разве не два давала?

Дверь открылась. Никитос шагнул вперед и ткнул как штепселем в розетку «розочкой» Людке в губы, чтобы она заглохла; с силой провернул кисть. Стекло скрежетнуло о зубы, превратив мягкую пухлую плоть в кровавую рванину, и раскурочило верхнюю десну.

Карие глаза Людки полезли на лоб, она утробно сказала «ы-ы-ы!» и попятилась, вскидывая руки к лицу. Никитос оскалился, шагнул за ней. Подошва его кроссовка от души въехала Людке ниже начинающих отвисать «мячиков» с выпирающими даже через халатик сосками. Ее согнуло и отбросило к стенке.

– Красавелла, братан! – оценил Темыч старания Никитоса. – Разгон заебись, теперь главное – по тискам не бить! Газуй, блядь!

Он закрыл дверь, а Никитос сгреб Людку за растрепанное каре и потянул вверх, заставляя встать. Людка выпучила глаза и прерывисто, тоненько выла, кровь текла на короткий шелковый халатик, выставлявший напоказ аппетитные загорелые ляжки – ничуть не хуже, чем у шалав в Интернете. Никитос невольно сглотнул слюну, чувствуя, как начинает твердеть член.

Темыч словно прочитал его мысли.

– Братан, успеешь! Хуярь суку, радуй сердце! Ебальник ей под хохлому распиши, наведи красотищу!

Никитос улыбнулся так, что Людкино лицо стало неузнаваемым от ужаса. Он не знал, что такое «хохлома», но чуйка сигналила – это типа сделанной ломом хохмы, что-то мощное, злое и ржачное. Лома у Никитоса не было, и он саданул «розочкой» Людке в ухо. Та заверещала, брызгая кровавыми слюнями.

– Хули ты вякаешь! – возмутился Темыч. – Привыкла, что только хуем тыкают? Отвыкай, блядища!

Никитос отпустил волосы и схватил Людку за горло, прижал к стене. Верещание превратилось в хрип. Никитос «розочкой» вспорол кожу на лбу Людки, вторым движением содрал длинный узкий лоскут, а потом начал резать лицо – скупыми, прицельными взмахами. За спиной одобрительно покрикивал Темыч, и это придавало Никитосу сил и вдохновения.

Десяток тычков и взмахов превратили лицо Людки в заковыристый иероглиф, на который не пожалели красных чернил. От курносого носа остался белеющий хрящом огрызок, на месте левой щеки была дырка с рваными краями, кусок кожи с бровью шторкой закрыл правый глаз.

После очередного удара Людка обмякла и сползла на пол. Никитос бросил «розочку», схватил Людку за руки, потащил в комнату.

– Ништяк отхуярил! – заржал Темыч. – Теперь можно и отодрать!

– Да она пиздец теперь страшная, – пробурчал Никитос. – Прям хоть пакет надевай…

Он отпустил Людкины руки, и она мешком упала на пол, звучно ударившись головой. Грудь еле заметно двигалась: значит, живая.

Темыч хлопнул Никитоса по плечу.

– Пакет – это хуйня. Сейчас конкретно все порешаем: пять сек, братан.

Он ушел на кухню и быстро вернулся с большим ножом. Протянул его Никитосу.

– Отъебашь ей голову и впердоливай, пока тепленькая.

Никитос замешкался. В голове смутно забрезжило сомнение в том, что все сделанное им с Людкой – правильно и необходимо.

– Чувак, какие-то непонятки? – Темыч внимательно посмотрел ему в глаза, улыбнулся, и сомнение улетело к чертовой матери. Член встал столбом, сладко заныл от желания присунуть Людке не меньше, чем до сердца. Рука Никитоса сама взяла нож, приставила лезвие к горлу Людки. Вторая ладонь плотно прижала голову к полу.

Раз! – Никитос с силой провел ножом по горлу Людки, и с обеих сторон клинка хлынула кровь. Нож был наточен круто, резал как меч-кладенец – холодец, и Никитос заулыбался во весь рот: когда дело делается четко – это ж приятно, как ни крути!

Людка выгнулась, судорожно царапнула пальцами ковер и тут же обмякла. Никитос быстро добрался до шейных позвонков, перехватил голову за волосы, оттянул назад и начал бить лезвием по кости. Кровь заливала ковер, ручка ножа норовила выскользнуть из кулака, но Никитос на останавливался.

Он ударил в очередной раз, и голова осталась у него в руке.

– Нормалек, братан! – хлопнул в ладоши Темыч. – С мозгами у нее все равно напряг был, а так еще и пиздеть не будет.

Никитос кивнул, откинул голову Людки в угол, и начал торопливо стаскивать с нее трусы. Член разве что не вибрировал, требуя разрядки. Никитос перевернул Людку на живот, вжикнул молнией ширинки, макнул ладонь в кровь – вместо смазки.

Навалился на труп, с наслаждением и до упора вошел в теплое, начал трахать, постанывая от кайфа.

Темыч куда-то пропал, но Никитосу было глубоко фиолетово. Безголовая Людка чуть дергалась в такт толчкам, и настроение Никитоса взлетало выше небоскреба.

Баба Зина подошла к дому и досадливо поджала сухие тонкие губы.

Клятый «Мерседес» бритоголового супостата опять стоял перед самым подъездом, разве что не упираясь в дверь.

«Да чтоб тебе его спалили к лешему! – в сердцах пожелала баба Зина. – Ирод ты лысый, ни капелюшечки уважения к людям!»

Для своих семидесяти семи баба Зина была крепкой, картошку на шести сотках лопатила сама и ведра с ней тягала не из последних сил. Но бритоголовый мордастый сосед втрое младше ее выглядел тем, с кем ей бодаться совсем не хотелось. С такого станется и квартиру поджечь, и огород какой-нибудь гадостью опрыскать…

– Это же безобразие! – рявкнули за спиной бабы Зины. – Да за такое однозначно за яйца и в обезьянник! Без разговоров! Мы подобные выкрутасы терпеть не собираемся и не будем!

Баба Зина оглянулась. Сзади стоял незнакомый темноглазый мужчина и пристально смотрел на нее. Баба Зина удивленно моргнула, а потом широко открыла глаза и рот: да какой же это незнакомый! Это же Владимир Вольфович Жириновский, собственной персоной!

Жириновского баба Зина безмерно уважала. Солидный, образованный, правду рубит – не стесняется никого, пусть и выражений порой совсем не выбирает. Крепко жалела баба Зина, когда он умер. А теперь вон оно как выходит – и не умер вовсе! Выходит – притворился, чтобы всех удивить: а удивлять он мастак еще тот, в этом баба Зина никогда не сомневалась.

– Как есть безобразие! – поддакнула она. – Молодой, наглый, бросает где хочет. Может, вы его приструните?

Жириновский сжал кулак, гневно сверкнул глазами.

– Однозначно приструним! Вместе пойдем! Ваше поколение – надежда и опора во всем! Кто, если не мы? Да, да, именно мы!

Баба Зина тоже сжала кулаки, расправила плечи. Слова Жириновского попали в душу, как зерна во вспаханный чернозем. И в самом деле – чего бояться? Грубияна, которые ей во внуки годится? Умора, да и только.

– Пойдем! – отрубила баба Зина. – Хвост ему накрутим, чтобы знал!

– Мне нравится ваш настрой! – загремел Жириновский. – Но с пустыми руками не вариант! У вас есть что-нибудь подходящее?

– Тяпка есть дома! – назвала баба Зина первое, что пришло на ум. А что? Тяпкой сорняки выпалывают, а бритоголовый – самый что ни на есть вредный сорняк, для него тяпка – наилучший инструмент.

Жириновский даже просиял. Видимо, выбор бабы Зины угодил ему со всех сторон.

– Тяпка – это замечательно! Очень может быть, что до гражданской сознательности в конце концов дотяпаемся! Как считаете – дотяпаемся? Я полагаю – однозначно дотяпаемся! Давайте быстренько домой, и за дело, нечего его откладывать!

Баба Зина перечить не стала. Жириновский кругом прав, гражданская сознательность к соседу просто так не придет: все сами, сами…

Они заскочили к бабе Зине домой, Жириновскому еще глянулись садовые ножницы: их тоже прихватили.

– Звоните! – нетерпеливо велел Жириновский, когда они подошли к квартире соседа. – Если что, скажете, что ему коммунисты на капот насрали и размазали. А монархисты обещали в бензобак нассать!

– Однозначно! – кивнула баба Зина. Жириновский засмеялся и показал ей большой палец.

Баба Зина позвонила. Никто не открыл.

– Звоните постоянно!

Баба Зина вдавила кнопку звонка, в квартире зазвучало непрерывное «ж-ж-ж-ж-ж». Спустя минуту за дверью раздался раздраженный крик:

– Да иду, иду!

Дверь распахнулась. Баба Зина увидела мокрого соседа, придерживавшего на бедрах голубое банное полотенце. На полу прихожей виднелись отпечатки влажных ног.

«В душе полоскался, сорняк, корешок мыл, – сообразила она. – Вот и не открыл сразу».

Морда соседа стала багровой и злой.

– Вы охуели, что ли? Блядь, да я…

– Блядь, однозначно! – перебил его Жириновский. – Тяпку к бою!

Баба Зина решительно взмахнула тяпкой – двусторонней, с зубцами, как следует заточенной и сделанной любимым зятем специально для ее руки. Удар пришелся соседу в переносицу, он сразу растерял всю воинственность, тоненько взвыл, как-то по-детски перекосив рот и съежившись. На оранжево-изумрудном узорчатом кафеле голубой дугой легло упавшее полотенце. Член у соседа был маленький и безволосый.

«Мандавошек, что ли, выводит?»

Жалкий вид соседа придал бабе Зине сил.

«Не нравится прополка? На еще!»

– Тяпайте его! – Жириновский словно читал ее мысли. – Однозначно на пользу идет!

Поддержка воодушевила, и баба Зина бросилась в бой. Перевернула тяпку зубцами вперед и с чувством жахнула соседа по темени. В последний момент он качнул головой, зубцы скользнули по черепу, рассекли кожу за ухом и неглубоко воткнулись в плечо. Баба Зина дернула тяпку к себе и сосед снова взвыл от боли, засеменил назад.

– Сколько можно драндулет свой у подъезда раскорячивать! Совсем обнаглел, сопляк! Сорняк!

Тяпка снова замелькала в воздухе. Сосед неуклюже махал руками, пытаясь защититься, но в бабу Зину словно вселился великий и грозный боец, тяпка стала продолжением ее кулака, безошибочно попадая в цель.

На руках соседа множились истекающие красным зарубки. Острые уголки тяпки рассекали кожу, зубцы легко дырявили жирок и рвали мышцы, перестали слушаться перебитые мизинец и безымянный на левой руке. Несколько раз лезвие стесало шматки плоти возле локтей, обнажив кость. Кровь часто капала на кафель, добавляя ему хаотичной пестроты. Меткие удары перерубили сухожилия на запястьях. Запах крови приводил бабу Зину в восторг: ей казалось, что аромат справедливости должен быть именно таким.

Сосед визгливо матерился, верещал и охал, отступая вглубь квартиры. Улучив момент, баба Зина всадила зубцы ему в рот, продырявив щеку с языком. И метко пнула между ног, заставив соседа согнуться и упасть на пол.

– Отличный удар! – оценил Жириновский. – Кстати, как насчет подлить горяченького?

Он улизнул на кухню и быстро вернулся с густо исходящим паром электрочайником. Вручил его бабе Зине, ткнул пальцем в съежившегося соседа.

– Считаю, вялый он какой-то. Однозначно надо взбодрить!

– Взбодрим!

Баба Зина наклонила чайник и плеснула кипятка на живот соседу, пытающемся непослушными пальцами выдернуть тяпку изо рта. Сосед завыл, засучил ногами и баба Зина плеснула еще, побольше – в пах.

– Кто сказал, что вареные яйца полезны для здоровья? – назидательно изрек Жириновский. – Я сказал!

Глаза соседа вылезли из орбит так, что казалось, еще чуть-чуть – и они выскочат на пол. Жириновский восхищенно зааплодировал. Баба Зина засмеялась, наклонила чайник и щедро обдала кипятком лицо соседа, стараясь попасть в рот.

Сосед коротко булькнул горлом и потерял сознание.

«Какой нежный сорняк… – разочаровалась баба Зина. – Полить нельзя – сразу завял».

Жириновский задумчиво потер подбородок.

– Однозначно не хватает заключительного штриха!

Он протянул бабе Зине садовые ножницы, кивнул на член соседа.

– Полагаю, можно сразу под корень! С таким пипентием век коротать – только позориться!

Баба Зина взяла ножницы, пошире растолкала соседу ноги. Приставила ножницы к паху, с силой надавила вниз – чтобы захватить и откромсать побольше, а если получится – то все сразу. Из рассеченной кожи выступила кровь. Баба Зина вспомнила «Мерседес» возле подъезда, задорно улыбнулась.

«Любишь проход загораживать, полюби и без мудей хаживать!»

И решительно свела ручки ножниц.

– Дяденька, помогите пожалуйста!

Расслабленно идущий домой с халтуры Лихов обернулся. Сознание на миг будто бы раздвоилось: сначала он увидел высокого худощавого мужчину с жестким надменным лицом, поймал пронзительный, властный взгляд глубоко посаженных глаз. А потом на месте незнакомца очутилась девочка лет семи-восьми – худенькая и светловолосая, до одури похожая на его дочку – веснушчатую бойкую Дашку-кудряшку: и очень, очень испуганная.

Дашка была счастьем и путеводной звездой Лихова, особенно после того, как в прошлом году его бросила жена. С простым сантехником хрупкая душевная организация гениальной, пусть и непризнанной поэтессы не уживается, видите ли. И ребенок внимания требует, а временами еще и есть просит.

Лихов наклонился к девочке.

– Что случилось?

– Меня дяденьки пьяные трогали-и-и! – захныкала она. – За попу, а худой чуть трусики и платье не порвал! А толстый шею языком лизнул! Я еле убежала-а-а!

Перед глазами Лихова колыхнулся багровый туман. Воображение в темпе, детально и красочно изобразило паскудные рожи кучи ушлепков, с похотливым хихиканьем лапающих его Дашку.

– Где?!

– Та-а-ам…

Девочка ткнула пальчиком в сторону заброшенного двухэтажного профилактория – места сборища алкашей и прочих маргиналов, находившегося в паре сотен метров от дома Лихова.

Он коротко рыкнул и побежал к заброшке, придерживая увесистую и глухо звякающую сумку с инструментом.

Обкусанные ржавчиной ворота были нараспашку. Лихов миновал их, целью был темнеющий провал входа.

Заскочил внутрь. Редкие чешуйки штукатурки на стенах, битое пыльное стекло, грязь и рваный линолеум под ногами, куцые обрезки сантехнических труб из стен, въедливый запах сырости. Лихов спохватился, вытащил из сумки трубный ключ и пружинисто зашагал дальше.

Мужские, явно нетрезвые голоса звучали из второго дверного проема с левой стороны. Рассохшаяся дверь валялась поперек коридора, и Лихов свернул в комнату, на ходу замахиваясь ключом.

Возле деревянного ящика, накрытого куском фанеры, на обшарпанных стульях сидели два мужика. Украшающий фанерину натюрморт был незамысловатым – бутылка дешевой водки, свежий огурец, банка рыбных консервов, несколько ломтей хлеба и два пластиковых стаканчика. Еще одна, пустая бутылка валялась на полу.

На звук шагов мужики повернулись одновременно. Один напомнил Лихову Весельчака У из «Тайны третьей планеты» – короткие ножки, шарообразный торс, лысая голова из плеч и заплывшие свинячьи черты лица. Второй мог без грима сниматься в роли Кощея – худой, высокий, с длинными руками, крючковатым носом и костистой физиономией мизантропа.

– Ты чо, бля… – Весельчак успел пьяновато вытаращиться и привстать, а потом трубный ключ с размаха раздробил ему скулу. Весельчак слетел со стула и грохнулся на карачки, выхаркнув кровь вперемешку с осколками зубов.

Кощей сжал мосластые кулаки и вскинул руки к лицу, но Лихов без раздумий обрушил ключ на его колено. Кощей заорал, показывая мелкие кариесные зубы и желтоватый язык, схлопотал ногой в живот и кубарем покатился со стула.

– Шема, блядь… – Весельчак сморщился и сплюнул вторую порцию зубов. – Ебнулшя, шо ли?

Лихов пнул его в то же место, куда ударил ключом. Голова Весельчака мотнулась в сторону, показав короткую пухлую шею со вздувшимися жилами, и он упал набок, зайдясь в жутком кашле.

Кощей уже вставал, и Лихов прыгнул к нему, шарахнул ключом по затылку, опять сбив с ног. Кощей обмяк. Лихов взял его кисть и накрыл ею пустую бутылку.

– Руки чешутся девочек трогать? На, мразь!

Он ударил ключом по тыльной стороне кисти, глухо разбилось стекло. Лихов остервенело бил по руке, глядя, как из-под ладони растекается кровавая клякса; как хрустит, крошась, стекло; как лопаются вены и выгибаются переломанные пальцы.

Потом остановился, лихорадочно скользнул взглядом по комнате. Душа требовала сделать с педофилами что-нибудь особенное.

Взгляд притянул угол с подсохшими колбасками кошачьего дерьма. Лихов сгреб его голой рукой, наклонился к Кощею.

– Сладенького захотелось? Жри это, мразь!

Кощей открыл мутные глаза и Лихов впечатал дерьмо ему в рожу, растер, немного впихнул между губ.

– Жуй, сука!

Новый удар ключа расплющил Кощею губы, и Лихов продолжил бить, бить, бить, не давая педофилу вытолкнуть изо рта дерьмо, фаршируя его остатками зубов.

Багровый туман снова спеленал сознание. Лихов раздробил Кощею нос, выбил глаза. Очередной удар провалился во что-то брызнувшее в лицо теплыми ошметками, и Лихов задержал руку на новом замахе. Смачно плюнул в месиво из кожи, плоти и костей на месте лица.

Встал. Повернулся к продолжающему кашлять Весельчаку, расстегнул ширинку.

– Попей, не кашляй.

Тугая желтая струя ударила Весельчаку в лицо, смешалась с кровью. Закончив мочиться, Лихов взял початую бутылку водки, вылил ее на Весельчака. Вытащил из кармана зажигалку, чиркнул колесиком.

Пламя занялось почти сразу. В дикий хрип горящего человека вплелся детский смех. Девочка стояла в дверном проеме и смеялась – весело, взахлеб.

– Гори-гори ясно, чтобы не погасло!

Лихов изумленно мотнул головой. Голос девочки стал ехидным, мужским. Лихов моргнул и оторопел. Реальность сбоила и двоилась – девочку сменял виденный недавно мужчина с жестким лицом, и спустя миг-другой – опять принимал облик девочки.

Девочка закончила смеяться, превратилась в Дашку-кудряшку и подмигнула Лихову.

– Вообще-то я пошутила. Не трогали они никого. Но заебись же шутка вышла? Ударная.

Сердце Лихова начало биться часто, неровно. В ноги ударила дурная слабость, и он грузно опустился на краешек стула.

– Кто ты?

– Я тот, кто влупит этому миру за щеку, – хохотнул мужской голос. – А потом он начнет клянчить добавки, блядь!

– Здравствуй, милая…

Вкрадчивый мужской голос за спиной заставил Евгению оцепенеть, любимый пеньюар показался сотканным из кристалликов льда.

– Я надеюсь, ты рада меня видеть, дорогая? И нет – я тебе не мерещусь. Я зде-е-есь…

Евгения медленно повернулась.

Происходящее не могло быть реальностью, ведь мертвые не возвращаются, но Артем расслабленно сидел на диване, закинув ногу на ногу, целый и невредимый. Бывший муж, хороший гипнотизер, двуличный ублюдок и маньяк – жестоко убивший около полусотни человек просто потому, что ему это нравилось, при задержании получивший пулю в затылок – был в ее квартире; и Евгения не могла отделаться от ощущения, что хорошим встреча не кончится. Омерзительная в своей уверенности улыбочка Артема сулила именно это.

«Не смотри ему в глаза».

Мысль запоздала всего на миг. Артем поймал взгляд бывшей жены, и она поняла, что все ниточки ее тела и души – в его власти. Пока он еще не натянул их, но обязательно сделает это; потому и пришел.

– Я смотрю, ты не сильно по мне убивалась? Ай-яй… Ну, подумаешь, кровушки пролил, мясца порубил-порезал. У каждого свое хобби. Кто-то жуков на булавки прикалывает, кто-то гороскопы составляет, а я вот так вот развлекался… Тебя-то я пальцем не тронул, на руках носил, все у тебя было.

Он помолчал, качнул головой:

– Могла хотя бы на могилу не плевать, обидно же.

– Тебя же убили… – прошептала Евгения. Нервы сдали, и она ткнула в Артема пальцем. – Ты должен гореть в аду, нелюдь!

Артем рассмеялся – громко, беззаботно.

– Фу-у-у, какой нелепый пафос… Да был я там. Интере-е-есное местечко. Хочешь, свожу? Не-е-ет, я вижу, что именно ты хочешь знать… Как я выбрался, да?

Евгения помедлила, опасаясь подвоха, но все же кивнула. Артем подался вперед, улыбка стала бесконечно ликующей.

– Я. Загипнотизировал. Дьявола. Представляешь, милая? Он и отпустил. А теперь я могу подчинить себе кого угодно, любой у меня как на ладони, трижды уже проверил – полный восторг… Такие горизонты открылись, это просто отвал башки, однозначно. Для кто-то преисподняя – это финиш, а для меня – новый уровень.

– Нет… – Евгения мотнула головой. – Нет, ты врешь. Ты как-то выжил, сбежал… Я не верю.

Артем пожал плечами.

– Верь, не верь, а с дьяволом трахаться придется. Это его и мой бонус за возвращение… Кстати, он любит вставлять сзади.

В ноздри ударил запах серы, послышались тяжелые шаги. Евгению затрясло.

– Это твой гипноз, это не по-настоящему…

– Когда я тебе врал, любимая? – оскалился Артем. – Этой привычки не изменила даже смерть.

Евгения оглянулась. Дьявол стоял в метре от нее – ростом под потолок, уродливый, рогатый, багровокожий. Вздыбившийся член был длиной с полицейскую дубинку и толщиной с предплечье крупного мужчины. Оголенная головка курилась дымком.

– Ах, какой будет трах-трах… – мечтательно протянул Артем. – Ты же любишь пожестче, да? А теперь встаем раком, не стесняемся… Дьявол не любит ждать.

Сознанием и телом начала управлять чужая воля. Покорно снятые трусики остались на полу, Евгения задрала пеньюар к подбородку и встала на четвереньки.

За спиной жутко и довольно сопел дьявол.

– Мой властелин, я обещал вам новое удовольствие? Вот оно.

Артем сделал приглашающий жест, и Евгения ощутила на бедрах жесткие обжигающие лапы кошмарной бестии, запахло горелой плотью. Довольный рык дьявола предвещал один из кругов ада.

Ягодицы и промежность Евгении обдал жар, а в следующий миг дьявол вошел в нее: рывком, до упора.

Крик Евгении слился с хохотом и аплодисментами Артема.

– Можно?

Толик заглянул в кабинет, и, не услышав ответа, решил, что можно. Заходить было не так просто: сначала надо было распахнуть дверь пошире, потом перехватить покрепче оба костыля и перешагнуть неудобный порожек. Однажды он пытался переехать порожек на кресле и наслушался от хозяйки кабинета замечаний вроде «следите за своим языком» и «здесь вам не рюмочная на базаре». То, что в кабинете сидела соцработник по делам инвалидов, и что порожек был непреодолимым препятствием для кресла, обладательницу кабинета волновало чрезвычайно мало.

Толик доковылял до стула, тяжело опираясь на костыли каждый раз, когда надо было переставлять единственную ногу. Соцработник – Марианна Ивановна – благоухала духами и внимания на посетителя не обращала. Такой уж у нее был стиль общения с посетителями – уставиться в экран компьютера и не реагировать до последнего. Но Толик был воробей стреляный, торопиться ему было некуда, поэтому он спокойно сидел на стуле. Его устраивало все, кроме резкого запаха парфюма, от которого щекотало в носу, но и это было терпимо.

Наконец Марианна, которую за глаза ее подопечные называли Гадюкой, соизволила обратиться к Толику:

– Чем могу помочь, Анатолий Сергеевич?

Толик, хоть и готовился к визиту, не смог сразу гладко ответить:

– Я это… ну… короче, вы же знаете… ну, в общем, мне нужен новый протез.

Отвечала Марианна с мерзкой ухмылкой:

– Вы получили протез три месяца назад. Следующий вам положен через год. Что-то еще?

Толик и не думал уходить:

– Нет, мне нужно сейчас… Не могу я ждать.

– А где тот, что вы получили?

– Это дерьмо пластиковое? Да он на следующий день сломался!

Толик кривил душой, но правду решил не говорить ни за что.

– Дают говно всякое, а потом удивляются, что на год не хватает.

– Анатолий Сергеевич, следите за языком!

– А что, неправда, что ли? Всяким мокрощелкам пятнадцатилетним бионические небось выписываете. Видел я эту… Смирнову. И тому, который без обеих ног, тоже немецкие дали. А мне… Короче, хочу новый, и чтобы бионический.

Марианна окончательно оторвалась от своего компьютера, и на лице у нее появилось то самое выражение, за которое она и получила свое прозвище: презрения, тихой ненависти и тайного удовольствия от своей власти.

– Анатолий Сергеевич, давайте тогда честно. Смирновой пятнадцать, да. И она занимается спортом, прекрасно учится и ведет активную жизнь. Ей нужен качественный протез, который выдерживает нагрузки. Кашинский работает, ведет здоровый образ жизни. А вы… Вы думаете, я не догадываюсь, что с вашим протезом? Готова поспорить, что вы опять напились, были в неадекватном состоянии и просто его потеряли. И вам уже сорок семь. Мало надежды, что в вашей жизни что-то изменится.

От проницательности Гадюки Толику стало не по себе. Он и правда пил сначала с Димоном, потом пришел его друг, то ли Леха, то ли Андрюха. Потом все было как-то смутно. Кажется, они куда-то ехали, потом где-то пили во дворе, потом пытались купить еще бухла. Где-то глубоко было неясное воспоминание, что он предлагал протез продать, и обещал друганам, что бухать на эти деньги смогут неделю. Правда ли он его продал, память сообщать отказывалась. Очнулся Толик в парке на скамейке, без протеза и без костылей. Хорошо, что попались какие-то не очень злобные менты, которые помогли ему добраться до дома. Но ничего этого рассказывать Марианне он не собирался – надо придерживаться версии, что протез сломался.

– Короче, Марьян Иванна, мне нужен протез, – заново начал он. – Заместо сломанного. И не говно ваше, а нормальный.

– Ага. А где же этот ваш сломанный протез, позвольте поинтересоваться? Может, мы его починим, – издевательским тоном парировала Гадюка.

Ответить Толик не успел, потому что телефон на столе завибрировал, и его собеседница ответила на вызов, не обращая на посетителя никакого внимания.

– Да, – говорила она. – Да, заказывала. Да, после шести. Третий микрорайон, двенадцать, квартира семь, правильно. Значит, доставка точно будет до семи? Отлично, буду ждать.

Она положила телефон на стол и сказала Толику:

– У меня все. Можете хоть до посинения сидеть, ничего не высидите. Сами уйдете, или охрану пригласить, чтобы проводили?

Толик выругался и стал собирать свои костыли.

– Я еще приду. Я свои права знаю. Может, вы протезы налево толкаете, знаю я вашу породу. Я еще покажу вам! Пигалицам, значит, бионику, а нормальному мужику – хер!

– Удачи, – ледяным тоном попрощалась с ним Гадюка и снова отвлеклась на телефон, мягко вибрирующий на столе.

«Третий микрорайон, двенадцать, семь», – повторял много раз про себя Толик, шедший домой. Память его подводила в последнее время, а он не хотел забыть столь ценную информацию. «Три – двенадцать – семь. И до скольки эта блядь сказала, будет дома? До шести? До семи? Или после семи? Неважно, главное, адрес, – тихо бормотал он. – Три – двенадцать – семь. Три – двенадцать – семь. Три – двенадцать – семь».

Придя домой, он первым делом записал адрес на старом рекламном флаере, валяющемся в прихожей. Дома была заначка – бутылка водки. Он накрыл нехитрый стол: водка, старая мутная рюмка, сосиски прямо в пачке – остатки покупок со дня пенсии – и привядшая луковица. Он пил, каждый раз чинно наливая в рюмку и даже мысленно произнося какой-то тост.

Он еще не представлял, что будет делать. Заявится и устроит скандал? Покажет мерзкой бабе, кто тут настоящий мужик, чтобы знала, как с ним так разговаривать? Ничего, сымпровизирует. Он все прокручивал и прокручивал в голове разговор с Марианной Ивановной, придумывал хлесткие остроумные реплики, переигрывал его то так, то эдак, неизменно выходя победителем. Но потом вспоминал презрительное «Удачи» и начинал злиться еще сильнее. «Убью эту блядь», – наконец решился он и повеселел. Ему стало намного легче думать после половины бутылки. «Хорошо, что адрес записал», – подумал он радостно, потому что ни единой цифры больше не помнил. Надо бы уже выходить, на автобусе почти час, да и там на костылях пока доберется. «Убью эту блядь», – повторил он, как заклинание, и ему стало казаться, что он нашел решение всех проблем, и что он сильный, и все еще у него впереди, и протез он получит, потом откроет свой бизнес с Димоном, шиномонтажку какую или еще чего-нибудь крутое. Осталось только избавиться от Гадюки, и все у него получится.

Добираться по разбитому тротуару на костылях было нелегко, под мышками нещадно болело. Это были старые тяжелые костыли, которые пришлось взять вместо легких и удобных, потерянных в ту же ночь, что и протез. Хорошо, что он их сохранил, на коляске по городу передвигаться было нереально.

На звонок в домофоне Гадюка ответила довольно быстро, и как только услышала «Доставка», сразу открыла. Видимо, настоящий курьер еще не приходил. В доме был лифт – настоящее чудо для Толика, иначе на четвертый этаж карабкаться пришлось бы долго. Когда лифт доставил его на нужную площадку, Гадюка уже стояла в дверях.

Ее глаза округлились, когда она поняла, кого видит перед собой, но Толик не дал ей шанса произнести ни слова. Он просто пихнул ее в грудь под дых костылем, и пока она беспомощно раскрывала рот, пытаясь вдохнуть, затолкал ее внутрь квартиры и быстро прикрыл дверь. В узкой прихожей он бросил костыли на пол, схватил Марианну за халатик и зажал ее в угол. Не давая ей даже пискнуть, он начал бить ее по лицу, пытаясь сохранить равновесие на одной ноге. Он бил, и бил, и бил, пока ее лицо не стало наливаться красно-лиловым. Кажется, Гадюка пыталась царапаться и вырываться, но он не обращал никакого внимания. Весу в ней было от силы килограмм пятьдесят. Когда она перестала сопротивляться, он ударил ее несколько раз головой об стену, и она потеряла сознание.

– Ну что, сука, может, охрану свою теперь позовешь? Или комиссию соберем? Будем решать, что такой блядище, как ты, положено?

Он встал на колено, схватил женщину за волосы и потащил ее в комнату, больно опираясь на культю. Только теперь он подумал, что, возможно, она живет не одна, но сразу отбросил эту мысль. Кто же в здравом уме с такой будет жить? В комнате он огляделся, из стопки белья, приготовленного, видимо, для глажки, выудил махровый халат с поясом, вытащил пояс из петелек и крепко связал женщине руки за спиной. Потом там же нашел то ли колготки, то ли чулки, которыми связал ей ноги. Вспомнил, что надо бы заткнуть ей рот, чтобы не подняла шума, пока он решит, как будет ее убивать, похвалил себя за сообразительность, запихал Гадюке в рот трусы и повязал сверху какой-то косынкой.

От всего этого Толик устал, его прошиб пот, руки начали трястись, и смертельно захотелось выпить. «Ничего, никуда теперь не денется», – подумал он, кое-как поднялся и на одной ноге запрыгал в кухню. Водки в холодильнике не оказалось, но зато в одном из шкафчиков обнаружилась целая бутылка коньяку, и после пары глотков в животе стало тепло, а в голове – легко. Теперь можно было решать, что делать дальше. Толик поскакал обратно в прихожую, чтобы забрать костыли, и там обнаружил что-то вроде здорового стенного шкафа, а в нем – ящик с инструментами. «Годится», – решил он и поволок добычу в комнату, где, судя по неясным стонам, приходила в себя хозяйка квартиры.

Толик оборудовал себе гнездышко: принес коньяк, колбасу из холодильника, ящик с инструментами, аккуратно поставил костыли рядом. На дергающуюся Марианну смотреть ему было смешно. Она уже не была такой высокомерной мразью, а то ли еще будет! Он налил в принесенный стакан коньяк, решив больше не пить из горла, а чтобы развлечься, взял телефон хозяйки. Даже звонок в домофон его не отвлек: наверное, пришел настоящий курьер, да и хер с ним. Как пришел, так и уйдет. А вот фотографии в телефоне его заинтересовали намного больше.

– Слушай, Марьянка, тебе сколько лет? Сорок три, сорок четыре? А этому, которому ты пишешь, лет тридцать. Любишь ебарей помоложе? И не стыдно тебе ему такие фотки слать? Все вы, шлюхи, одинаковые. Мужа, наверное, на хуй послала, а этого потрахушечника завела. Ну ты баба-то еще ничего… была. А вот если ты как я станешь, будет он тебя трахать, а? Ты-то себе протезы бионические выпишешь, да захочет ли он? Тебе же и так года два, ну три осталось ебабельного возраста, а потом все. Самотыком будешь обходиться.

Марианна с ужасом смотрела на него, извиваясь перед ним на полу, но никак не могла освободить туго связанные руки и ноги. Один ее глаз совсем заплыл, лицо опухло, волосы торчали во все стороны, как пакля. Толик смотрел на нее все веселее. Коньяк был выпит наполовину, и решительность только росла.

– Короче, щас будет заседание комиссии. И комиссия решила тебя подправить немного. Посмотреть, как ты потом будешь активную жизнь вести, или как там ты говорила.

Он включил телевизор на полную громкость, сполз на пол, подтянул к себе ящик с инструментами и выудил из него молоток. А потом сел прямо Марианне на грудь, лицом к ее ногам, и ударил молотком по колену. Она взвыла так, чтобы даже кляп не мог сдержать крика, но Толику было все равно. Он продолжал бить по колену, превращая его в кровавое месиво. Марианна долго дергалась, а потом перестала. От колена осталась каша, нога выглядела странно чужой, особенно по сравнению с другой, нормальной.

– Зачем тебе такая? Протез красивше будет. Когда ты его получишь, года через полтора, если тебя комиссия в жопу не пошлет с твоими просьбами, – приговаривал Толик.

Потом он взял топорик и принялся отделять куски мяса, которые остались вместо колена, пока от ноги не осталась только уродливая кровоточащая культя.

– Слушай, Марьян Иванна, нехорошо, некрасиво. Ноги-то у тебя разные, – сказал он и сам захохотал своей шутке. – Но ничего, щас поправим. Мне несложно, я мужик рукастый.

И он снова взял в руки молоток, на этот раз атакуя левую ногу. Судя по тому, что женщина начала опять стонать, она еще была жива.

– Правильно, блядь, ты мне не вздумай помирать. Я тут стараюсь не для того, чтобы ты сдохла. Я тебе новую жизнь организовываю. Работаю, понимаешь, не покладая рук. Цени, сучара, спасибо мне скажи. Я тебе покажу, как комиссия решает. Я теперь сам комиссия.

Когда и вторая нога оказалась отделена от тела, Толик наконец развернулся, чтобы посмотреть на Марианну. Глаза у нее были закрыты, то ли она была без сознания, то ли не выдержала совсем. Толик добрался до бутылки с остатками коньяка, а потом снова вернулся к женщине.

– Смотри, теперь же тебя ебать еще удобней будет, так своему малолетке и скажешь. Я щас тебе покажу.

Он задрал атласный халатик, силой сорвал тонкие трусики, а потом стянул с себя штаны и трусы. Эрекции у него давно не было, и сейчас член так и остался мягким и вялым. Он попытался пристроить его между ног женщины, но из этого ничего не вышло. Это его разозлило, и он начал орать:

– Сухая, блядища, как пустыня Сахара! Как тебя мужики ебут с такой сухой пиздой? Моторным маслом смазывают, что ли? В такую хуй хер вставишь! Но ничего, я тебе покажу, как можно. Если ты своей дыркой уже никого завлечь не можешь, используй подручные средства! Очумелые ручки, блядь!

И он снова взялся за молоток, весь покрытый кровью, ошметками мяса и кусочками кости, развернул его и затолкал рукоятку Марианне во влагалище, решив непременно запихать его во всю длину.

– Ты же старая шалава, у тебя пизда, наверное, растянутая, как ведро, тебе самотык подлиннее надо.

Дело шло с трудом, дальше половины ручка молотка заходить не хотела. Тогда он взял топорик и обухом стал стучать по головке молотка, вгоняя его до конца. Полилась кровь, и Толик совершенно измазался, но получившаяся картина ему понравилась: культи женщины были широко расставлены, а головка молотка торчала ровно по центру. Вдруг он почувствовал, что у него между ног потеплело. Его член слегка напрягся, эрекция была слабой, но даже такой у него не было много лет. Он обхватил член руками, кровь на них действовала как смазка. Он двигал все быстрее и быстрее, пока по телу не прошел спазм, а по рукам не побежала сперма. И почти в тот же момент в квартиру требовательно позвонили. Совершенно не соображая, что он делает, Толик на автомате поднялся, подхватил костыли, и пошел в прихожую. А когда он распахнул дверь и увидел человека с фотографий из телефона, он только и смог что пьяно произнести:

– Здрасьте, вы к Гадюке? Идите на хуй, у нас тут комиссия.

Нежность – лучшее доказательство любви, чем самые страстные клятвы…

Золотая Пума Ремарка

Кира

Тело нашли за гаражами. Металлические «пеналы» кучковались позади домов, на пустыре. В детстве Кира с дворовыми друзьями прыгала с крыши одной коробки на другую, сейчас иногда встречалась там с Сережей.

Нечасто – он ходил за гаражи курить, обсуждать «четкие» дела со своей бандой, а это Кире не нравилось. Ни курение, ни пацаны.

Сейчас за гаражами лежал труп. Зевак не подпускали, но Кира, стоящая в отдалении с группой взволнованных соседей, видела ярко-красный пуховик, растерзанный, будто его драла стая собак, и худенькие ноги в темных от подтаявшего снега джинсах. Джинсы были спущены, сбившись мешком в районе коленей.

Молодая девчонка, ровесница Киры или чуть младше. Вокруг места преступления толпилась милиция. Кира узнала дядю Женю – добродушный помощник следователя жил в соседнем подъезде, здоровался приветливо. Сейчас он был сосредоточен и угрюм.

Стоящая рядом с Кирой баба Нюра, соседка с пятого этажа, вполголоса рассказывала приятельнице:

– Бедняжка. Уже третья за два месяца. Язык вырвали с корнем, представь. И изнасиловали.

Приятельница перекрестилась, округлив глаза.

Кире стало неуютно, она отошла от толпы, вытаскивая из кармана сенсорную Нокию – подарок родителей на шестнадцатый день рождения. Хотела позвонить Сереже, но в этот момент ее окликнули.

Кира обернулась и увидела Ваню. Приятель спешил, неосознанно поглядывая по сторонам, шапка съехала набок, приоткрыв одно лопоухое ухо. Кира улыбнулась, но тут же посерьезнела. Оглядывался Ваня не просто так – Сережа и компания сильно его доставали. Кира пыталась препятствовать, но без особого успеха. В глазах пацанов Ваня был типичным лохом. Сережа, вняв просьбам Киры, немного умерил пыл, но его приятели веселились вовсю, порой перегибая палку. А заступаться за друга своей девушки Сережа не собирался – авторитет был важнее. Иногда Киру посещала шальная мысль, что дело не только в авторитете, но и в ревности.

Да и Ванька, чего греха таить, идеально подходил на роль жертвы. Кира дружила с ним с детства, ценила за ум, доброту и мягкость, но те же качества действовали на остальных, как красная тряпка на быка.

– Ни фига у нас тут творится! Как ты?

– Да я-то что. Девушку жалко, никому не пожелаешь.

– Еще бы. – Ваня пытался отдышаться, стянув шапку и уперевшись в колени. Глаза лихорадочно блестели. – А правда, что ее перед смертью… Ну, того самого?

– Я-то откуда знаю, – Кира слегка скривилась, – не хочется об этом думать, если честно.

– Да-а… У меня бабка с ума сошла, говорит, маньяк у нас, велит до темноты дома быть. Ага, щас. Мне-то что до маньяка, я ж мужик.

Кира подавила улыбку. Живущий с бабушкой Ваня, тощий, мосластый, одетый в свитера не по размеру, оставшиеся от покойного отца, не слишком тянул на мужика. «Но он же в этом не виноват».

– Меня Сережа провожает, так что… – Кира осеклась, заметив кислое выражение на лице друга. – Ладно, расскажи лучше: с этой штуки можно «вконтакте» сидеть? Или батарею будет жрать?

– Ого-о-о, – Ваня живо заинтересовался, – сенсорный? Со стилусом?

– Ну да. Твой зато неубиваемый. И в «змейке» ты лучше всех, – Кира толкнула друга локтем. – Пошли, поизучаем.

От редакции: мы продолжаем серию статей в серии «Четкая пошаговая инструкция». В ней мы знакомим наших читателей с молодыми людьми, которые достигли определенного успеха в своей профессии и готовы поделиться своим опытом. И сегодня с нами Виктор С.: менеджер, маркетолог, работник одной из крупнейших в нашей стране компаний по оптовым продажам сладких новогодних подарков.

Итак, для начала о себе: мне тридцать пять лет, разведен, двое детей-школьников. Я возглавляю один из отделов продаж в одной из ведущих компаний, производящих и реализующих сладкие новогодние подарки. Также я возглавляю отдел логистики нашей организации, отвечаю за доставку товара до клиентов. Сейчас в планах компании – рост и масштабирование, открытие филиала в Сибири, и возглавить его должен буду именно я. Уверен, что мне есть что рассказать читателям и чем поделиться: в профессии я уже тринадцать лет, уже сейчас в моем подчинении два человека. Но довольно прелюдий, перейдем к главному вопросу: как вам открыть свой бизнес в сфере кондитерки и подарков.

Для начала определитесь: планируете вы торговать оптом или в розницу? На первый взгляд, открыть розничную торговую точку проще – но это лишь на первый взгляд. Места с большой проходимостью или уже заняты, или очень дороги. Например, аренда всего одного островка в крупном ТЦ обойдется вам в месяц в те же деньги, что аренда целого склада на окраине города примерно на полгода. Конечно, в разных городах ситуация разная, но в целом это так. Поэтому я рекомендую сразу открывать предприятие, ориентированное на средний и крупный опт. Завод, на котором работает всего пятьсот человек, закупает на Новый год двести-триста подарков. И в потенциале каждый оптовый клиент становится постоянным. Удержать в постоянных клиентах частных покупателей гораздо сложнее – за год они о вас просто забывают. В каждом крупном городе подобных заводов – несколько десятков. А также есть больницы, детские сады, да и просто тысячи более мелких фирм.

На первых порах для работы вам даже офис отдельный открывать не надо – дела можно вести, отгородившись от фасовочного цеха, например, стенкой из фанеры со звукоизоляцией.

Вот то, что вам действительно необходимо: просторный отапливаемый склад, несколько компьютеров, столов и стульев, принтер, шкаф для бумаг, несколько больших полок для образцов, столы для фасовки (лучше брать пластиковые разборные), две-три рохли для перевозки поддонов, сами поддоны (штук пятьдесят, не мелочитесь), канцелярка. Все это нужно иметь к началу фасовки – к октябрю. Остальное докупите по мере необходимости. Также обязательно изготовьте фирменный скотч.

Еще до открытия вашей фирмы необходимо составить бизнес-план, в котором нужно постараться учесть все затраты и посчитать, покроет ли их ваш минимальный предполагаемый доход. Об этом твердят абсолютно все спикеры, и я тоже это повторю. Но я также скажу вам то, о чем по-настоящему успешные бизнесмены обычно помалкивают. Я расскажу вам про Ритуал.

Судите сами – тысячи фирм открываются ежедневно, и большинство из них закрывается в первый же год, а то и раньше. Либо влачит жалкое существование – директор фирмы сам в ней и за кассира, и за менеджера, и за бухгалтера, и за уборщицу. Да, для кого-то и такой вариант вполне приемлем – и этим людям, конечно, никакие Ритуалы не нужны. Но правда в том, что если вы хотите построить по-настоящему успешный проект, который будет обеспечивать достойными деньгами вас и вашу семью, – будьте готовы к Ритуалу.

Ритуал – это тот секретный ингредиент, который сделает пресное блюдо вашего малого бизнеса кулинарным шедевром.

В каждой сфере Ритуал свой, я буду рассказывать про тот, который проводят руководители всех мало-мальски крупных фирм, торгующих новогодними подарками. Бывать на других Ритуалах мне, разумеется, не приходилось. Да и не очень-то хотелось. Ритуал – это не пикник.

Фирмы, торгующие новогодними подарками, относятся к малому бизнесу – поэтому Ритуал у нас небольшой, можно сказать, камерный. Но из-за ярко выраженной сезонности нашей деятельности мы вынуждены проводить его ежегодно. Я слышал, что в большинстве прочих сфер достаточно проводить Ритуал раз в три-четыре года.

Итак, Ритуал проводится первого сентября. Дата выбрана не случайно – это и неофициальное начало горячего сезона, и именно первого сентября отмечался Новый год в России до Петра Первого. Кроме того, первое сентября – важная дата в жизни основных потребителей нашей продукции – детей.

Итак, первого сентября в центре нашего склада мы устанавливаем большую искусственную елку. Украшаем мы ее мягкими игрушками – символами прошлого Нового года, которые не продали за прошлый сезон. Наша фирма успешная, поэтому таких игрушек всего ничего. На нескольких фасовочных столах у стены склада стоят пластиковые стаканчики, бутылки с шампанским, коньяком и колой и две вазочки – в одной несколько пакетиков с кокаином, в другой – горсть синих таблеток Виагры. Все довольно аскетично – мы собрались сюда не на корпоратив, а на Ритуал. Корпоратив мы все устроим тридцатого декабря, если сезон пройдет удачно и если после него останутся силы.

Ритуал – это представление, которое разыгрывается не для участников, а для духов, древних духов конкуренции, которых необходимо задобрить, чтобы в борьбе с другими фирмами на рынке именно нам сопутствовал успех.

Возле елки в люльке лежит пухлый крепенький малыш – трехмесячный сын директора. Рядом с ним привязана нашим фирменным скотчем к стулу обнаженная девочка-подросток из подшефного интерната, которому мы помогаем подарками и конфетами на Новый год, Рождество и другие праздники. После Нового года всегда остается какой-то остаток нераспроданных конфет и упаковки – вот именно их мы и жертвуем детскому дому. За это государство нам немного уменьшает налог на доход, а благодарная директриса отдает нам мальчика или девочку, которых принесут в жертву на ежегодном Ритуале. Так что благотворительность это хорошо.

Я слышал про случаи, когда некоторые благотворители взамен на помощь получали возможность трахать детдомовцев. По-моему, это отвратительно и все такие случаи должны предельно жестоко наказываться правительством. Один мальчик или девочка в год – это символ и необходимость, а еженедельно насиловать детей – это извращение и преступление.

Но к детям мы вернемся позже.

Сперва необходимо провести обряд инициации молодых менеджеров. Они, голые и напуганные, стоят в углу на коленях. В этом году их трое – Витя, Машка и старший директорский сын Петя. Пете только исполнилось восемнадцать, он от первой директорской жены. Говорят, она не выдержала Ритуалов и директор посадил ее в психушку, где она и умерла. Последние десять лет директор женат на Юлии Дмитриевне – сейчас ей уже сорок и ежегодные Ритуалы и связанные с ними процессы ее несколько поистрепали, но десять лет назад она была очень хороша. Самому директору уже под пятьдесят, но он все еще крепкий и здоровый мужик, мог бы даже считаться красивым, если бы не шрам через всю щеку – говорят, его пытали по молодости в девяностые, когда он был в бригаде у какого-то авторитета.

Сейчас мы ждем, когда они с Юлией Дмитриевной появятся, и Ритуал можно будет начинать. Быстрее бы, я не люблю затягивать. Пока же стоим у столов с бухлом и прочим: я, еще один старший менеджер Жека, трое младших менеджеров – шлюховатая пышка Вика, Света-недотрога и Сергей (серый и унылый), а также наша бухгалтерша, Зинаида Павловна. Жека посмеивается над новичками, Зинаида Павловна уже успела выпить пару рюмок и оголить свою огромную обвисшую грудь, а я старательно отвожу глаза от детей в центре комнаты. До конца так и не могу привыкнуть – знаю, что необходимо, но все равно всегда муторно. Вика, Сергей и Света опрокидывают в себя по паре рюмок коньяка. Я разнюхиваю с Жекой по дорожке кокса и запиваю шампанским. Немного расслабляюсь и настраиваюсь на позитивный лад. Позитивный настрой – вообще вещь необходимая.

Наконец и директор с директрисой появляются. Они одеты в легкие тоги, какие носили в древнем Риме. Директорский взгляд, как обычно, суров и непреклонен, а глаза Юлии Дмитриевны блестят – то ли от слез, то ли тоже уже успела чем-то закинуться. Пока все смотрят на директоров, я закидываю в себя две таблетки Виагры.

Едва увидев вошедших директоров, Зинаида Павловна скидывает с себя оставшуюся одежду и бесстыдно поводит своими огромными бедрами с волосатой трындой.

Директор с женой сперва подходят к нам, здоровается по очереди со всеми за руку.

– Ну, Витя, Жека, все готово?

– Да, все в порядке, как обычно, – отвечаю я.

– Хорошо. А чего тогда в одежде еще? Раньше начнем – раньше кончим, так сказать.

Мы скидываем с себя брюки и рубашки. Прохладно и неуютно, и мы все выпиваем быстренько по стаканчику коньяка, чтобы согреться.

– Эй, молодой, дуй в подсобку за инструментами, начнем потихоньку, – командует директор Сергею.

Директор, немного смущаясь, выпивает рюмку коньяка и закусывает таблеткой Виагры. Мы с Жекой делаем вид, что не обращаем на это внимания. Я смотрю на раздевшихся Свету и Вику и мой член начинает немного напрягаться. На прошлом новогоднем корпоративе мы с Жекой оттрахали Вику в два ствола, а вот более красивая Света никому так и не дала. Но она замужем, так что мы и не особо пытались.

Директор и Юлия Дмитриевна тоже скидывают тоги и, наконец, направляются к новичкам. Ритуал начинается.

Толстый короткий член директора бодро топорщится из гнезда лобковых волос, как птенец-кукушонок, а вот Юлия Дмитриевна гладко побрилась. В древней Спарте был обычай – опытные воины-ветераны обязательно спали с новобранцами, передавая им таким образом часть своей силы. Ритуал всегда начинается с этого же – директор трахает новеньких, принимая их таким образом в нашу дружную семью.

Глядя на напряженных и испуганных новичков, я вспоминаю себя самого на их месте. К сожалению, каждый, кто хочет достичь успеха в бизнесе, должен понимать – тебя непременно отымеют, и хорошо, если всего один раз и во время Ритуала.

Мы все обступаем их в полукольцо, а они стоят, повернувшись к нам своими блестящими от масла жопами, облокотившись руками на стену склада.

Пал Иваныч аккуратно пару раз приподзасаживает Вите, потом начинает смачно драть раком Машку. Витя в это время ковыляет в подсобку, где у нас также умывальник и туалет, чтобы помыть жопу и смазать ее мазью, но ковыляет, скорее, показушно – все мы знаем, что пара фрикций в хорошо смазанную жопу – это как у проктолога побывать: неприятно, но не более того. Тем более если тебе за это в конце месяца будет премия в двести баксов. При нынешнем курсе – вполне недурно.

Вот Машке достается по полной. Слушая шлепки директорского пуза о ее ляжки, я гадаю – будет ли Пал Иваныч трахать своего сына? С одной стороны, он относится к соблюдению ритуала очень ревностно, а с другой, Петя уже и так часть его семьи, да и как-то не по-христиански это, а наш директор – мужик верующий, без крайней необходимости старается не жестить. И действительно, закончив с Машкой, Пете он лишь проводит членом по булкам, без проникновения.

Витя вернулся из подсобки как раз вовремя, к очереди Юлии Дмитриевны. Новички ложатся на подстеленные картонки, и директриса по очереди садится им на лицо. Но если на Вите и Машке она задерживается лишь на секунду, то на лице пасынка-Пети елозит капитально. Пал Иваныч кремень, но я знаю его уже десять лет и замечаю, что ему это неприятно. Но Ритуал есть Ритуал. Придется сегодня ему и не такое посмотреть.

С инициацией покончено. Теперь самая важная и самая неприятная часть Ритуала – жертвоприношение и украшение елочки.

Мы на пару минут возвращаемся к столам и выпиваем за успешную карьеру новичков, а потом пару раз выпиваем просто так. Но больше тянуть нельзя. Из притащенного Сергеем ящика Пал Иваныч достает топор, Жека и я берем ножи, а Зинаида Павловна зачем-то хватает огромные кусачки, которыми перекусывают проволоку или, например, пломбы на контейнерах с упаковкой из Китая.

Мы идем к елочке, и лишь Юлия Дмитриевна остается у стола. Младенец спит; наверное, его чем-то заранее накачали. А вот девчонка беспокойно смотрит на нас. Она сперва мычала через заклеенный фирменным скотчем рот, но затем успокоилась, может, решив, что про нее забыли. Если бы, солнышко, если бы.

Пал Иваныч вдруг резко подскакивает к девочке и, перехватив топор двумя крепкими руками, с огромной силой опускает его на плечо девчонке. Рука с частью плеча отваливается, а из огромной раны фонтаном брызжет кровь. Зинаида Павловна подскакивает и двумя резкими щелчками пытается откусить кусачками девочке груди, но груди еще слишком маленькие и ей это не удается как следует. Жека отпихивает бухгалтершу в сторону и уверенным движением распарывает еще живой бедняжке живот. Зинаида Павловна снова подскакивает, уже без кусачек, и начинает вытаскивать из огромной раны на животе кишки.

– А ну, курвы, помогайте! Это дело девочек – украсить елочку гирляндами.

Света и Вика нехотя ей помогают, а Машка мнется сзади.

– Да что ты там телишься? – Зинаида Павловна хватает машкину руку и впихивает ей туда кусок кишки. Вжик, вжик – нож Жеки разрубает кишку на порции, чтобы девушкам было удобнее наматывать их вокруг елки.

Я, наконец, подхожу к девушке сзади, хватаю ее за волосы, убранные в хвостик, и широким движением разрезаю горло от уха до уха. Кровь хлещет фонтаном на моих коллег, как и должно быть. Отшвыриваю нож в сторону и вытираю вспотевший лоб окровавленной рукой. Уже в шестой раз делаю эту работу, но все никак не привыкну, не то что Жека или Пал Иваныч.

– Пал Иваныч, пора, – Жека показывает директору на колыбельку.

– Сам знаю, – огрызается директор, срывает с елки одну из прошлогодних игрушек и душит ей младенца.

– И Аврааму нелегко было приносить в жертву Исаака, тем более тот уже был взрослый. А этот, может, и не мой вовсе, – бормочет под нос себе директор, и, кроме меня, его, наверное, никто не слышит.

– Все, хватит. Можем приступать, Пал Иваныч? – спрашивает у директора Жека.

– Да, – кивает тот и не оглядываясь, медленно бредет к столу, у которого прямая, как палка, и белая, как фарфор, стоит Юлия Дмитриевна. Уж ей-то не приходится сомневаться, что младенец в колыбельке – ее сын.

Жека тем временем уверенно и четко отрезает младенцу голову и насаживает ее себе на оттопыренный член. С головой на члене он начинает забег вокруг елки, на которую как раз закончили наматывать кишки девушки. Он пробегает два круга и передает эстафету мне.

Кто сколько кругов пробежит – столько процентов от продаж получит в довесок к окладу в этом сезоне. Мне обычно удается пробежать максимум два круга, но сегодня я бегу уже третий. Я прикидываю, какую прибавку к доходу мне даст этот один процент, и мой хер, до этого, несмотря на Виагру, довольно вялый и готовый вот-вот упасть, подскакивает вверх стальным колом. Прямо сейчас я готов оттрахать не только эту голову, но и весь мир! Пробегаю еще два круга, прежде чем немного успокаиваюсь и бросаю уже ненужную мне голову младшим коллегам. Нельзя быть слишком жадным – мы все слышали о том, что один из менеджеров однажды успел пробежать целых десять кругов. Его после этого уволили – потому что, во-первых, платить тебе десять процентов с оборота никто из руководителей никогда не будет (наценка в среднем всего пятьдесят пять-шестьдесят процентов), а во-вторых, пробежать десять кругов вокруг елки с отрубленной головой младенца на члене – это же какое-то извращение!

Девушки, в виду отсутствия у них члена, зажимают голову бедрами и пытаются так проскакать вокруг елки. Само собой, больше одного круга так проскакать никому не удается. Такой вот естественный стеклянный потолок. Петя, чтобы не использовать голову брата, отрезает голову детдомовской девчонке. Она намного тяжелее, но Петя успевает пробежать с ней два круга, прежде чем она срывается с члена и закатывается под ветки. Петя ложится на живот, достает голову и насаживает ее на макушку елки.

– Красивое, – комментирует Жека.

Машка вообще не пытается участвовать в состязании и блюет в углу. Витя и Сергей бухают у столиков, старательно игнорируя происходящее.

Мой член все еще до боли напряжен. Я подхожу к Свете.

– Даю тебе полпроцента от моего оборота, если не будешь ломаться.

Вижу, что она сомневается, но раз не послала сразу – просто хватаю ее за руку, разворачиваю спиной и вставляю. Она суха, напряжена и никак не реагирует на мои действия. Никакого удовольствия. Отпихиваю ее в сторону. Член все еще стоит. Передо мной оказывается Зинаида Павловна.

– Может, я подойду, казачок?

Она поворачивается ко мне спиной, наклоняется и руками разводит в стороны свои огромные полужопия. Я засаживаю ей в задницу.

– Эй, я не это имела в виду!

Но я не останавливаюсь – и через несколько секунд бухгалтерша начинает постанывать и подмахивать мне. Трахая, разглядываю черные волоски вокруг ее ануса.

– Эй, прекращайте вакханалию! Пора заканчивать Ритуал! Хер ли разошлись в этом году? – ревет нам директор.

Бредем к банкетным столам. Жека и Петя, кажется, только что вдвоем трахали Вику, но я не уверен. Сердце колотится. На столе уже разлит по стаканчикам коньяк, но перед тем, как выпить, я заправляю в ноздрю щепотку кокса. Замечаю справа от столов валяющихся там пьяных вдрабадан Витю и Сергея. Я первые несколько Ритуалов тоже сразу напивался, чтобы не видеть всего этого. Такая вот защитная реакция. Но карьерный рост с таким подходом невозможен, так что пришлось себя пересилить.

Пока мы с Жекой и Петей молча пьем, Пал Иваныч раскладывает на одном из столов Юлию Дмитриевну и начинает ее трахать. Сегодня ради дальнейшего процветания фирмы он обязан заделать нового ребенка. Ведь Ритуал – не только про смерть, но и про рождение, и про братство. Продавцы и покупатели, директора и менеджеры, взрослые и дети – мы все одинаково важные элементы мировой экономики, и каждое наше действие приумножает мировой ВВП. Убивая детей, мы должны и не забывать создавать новых, потому что без детей само существование нашей фирмы бессмысленно. Но и принося своими сладкими подарками детям радость, мы одновременно и сокращаем их жизнь, и портим их здоровье содержащимся в конфетах сахаром. И все мы – часть единой семьи, и имя нам – глобальный капитал, и в погоне за прибылью мы не должны останавливаться ни перед чем, вплоть до убийства членов своей семьи, но и одновременно мы должны помнить, что все, что мы делаем, – ради семьи и ради фирмы. Я немного путаюсь, но разве не в единстве противоположностей суть диалектики, великой науки, которую пытались извратить коммунисты и прочие сволочи?

И когда Пал Иваныч кончает в свою жену, я встаю на его место и добавляю в это хлюпающее влагалище свою порцию спермы, свою долю продукта. Потому что наш директор уже не молод и может не справиться в одиночку, но разве не для того, чтобы его разгрузить, и наняты на работу менеджеры?

Меня сменяет Жека, а после него Юлию Дмитриевну начинает яростно трахать Петя.

– Эй, прекрати, ты же новичок, и она же твоя мама! – Пал Иваныч пытается оттащить сына от своей жены, но тот отмахивается.

– Она мне не мать, а мачеха. И даже будь она моей матерью – ради Ритуала я бы все равно ее отодрал.

Директор отступается, а мы все понимаем, что из сына выйдет толк, он сможет заменить отца. Не зря восемнадцать лет назад Пал Иваныч сохранил ему жизнь и не принес в жертву во время Ритуала, как большинство его братьев и сестер. А я решаю повнимательнее присмотреться к близняшкам – первым детям Пал Иваныча от Юлии Дмитриевны, им сейчас по девять лет. В год их рождения в жертву во время Ритуала принесли только детдомовского мальчика: весь год нас в итоге трясли налоговые проверки, на таможне задержали контейнеры с упаковкой и фирма едва-едва вышла в ноль. С тех пор Пал Иваныч каждое первое сентября заделывает ребенка жене, а рождающихся в июне детей душит во время Ритуалов. Тогда же он приказал старшим менеджерам так же спускать в его жену во время Ритуала. Мы считали, что он не уверен, что может иметь детей из-за возраста, но, возможно, он просто надеялся, что рождающиеся на убой дети – не от него.

А Юлия Дмитриевна с тех пор сильно постарела и почти не принимает участия в делах фирмы, хотя раньше возглавляла важный тендерный отдел. Но ее хотя бы не надо притаскивать на Ритуал на веревке, как, говорят, это иногда бывало с первой женой директора.

Наконец, и Петя кончил. Зинаида Павловна бережно надевает на директрису плотные трусы, которые не дадут сперме вытекать, а мы с Жекой бережно перекладываем директрису на кушетку, которую подкатили Вика и Света. Вот Ритуал и закончен. Директору остается только вызвать специальную клининговую службу, которая все за нами уберет. Я улыбаюсь прямо в камеру, круглосуточно пишущую то, что происходит на складе. Меня, в отличии от некоторых моих коллег, эти камеры, на которые записано много часов компромата на нас всех, не пугают и не нервируют. Ведь если Ритуал работает – а он без сомнения работает, – за нами всеми постоянно наблюдают сущности гораздо более сильные и могущественные, чем любая служба безопасности и любое правительство.

Два выходных, которые я проведу в пьяном угаре в одиночестве, – и с понедельника снова на работу. Все мы не сомневаемся, что сезон будет очень успешным; возможно, мы даже установим рекорд по выручке.

Если вы считаете, что такие Ритуалы проводятся только в небольших фирмах, типа нашей, – вы очень наивны. Один из бывших топ-менеджеров «Юкоса», с которым я как-то парился в бане, признался, что ритуалы в международных транснациональных компаниях настолько кровавы и масштабны, что нередко для их проведения (а заодно и для их сокрытия от широкой общественности) организуются небольшие войны или спецоперации. Дескать, руководители «Юкоса» протянули, не начав вовремя Третью чеченскую войну в качестве Ритуала, и из-за этого все у них и пошло прахом. Этот топ-менеджер был мертвецки пьян, но я не сомневаюсь в правдивости его слов.

А вот поверите ли мне вы, или решите, что я все это выдумал ради красного словца, – это уже ваше дело. Началом своей статьи я, кажется, доказал, что разбираюсь в теме, о которой говорю.

Напоследок отвечу на вопрос, который вы так хотите мне задать: да, Ритуал необходим. Если вы хотите быть успешным предпринимателем – вам необходимо будет проводить Ритуал. Это касается не только сферы продажи кондитерских изделий и подарков, но и вообще любого бизнеса. Так что если при чтении статьи вы чувствовали дискомфорт, жжение в нижних частях тела или тошноту – частное предпринимательство просто не для вас.

Скажу жестокую вещь, которую не говорят на платных курсах по менеджменту и на дорогостоящих тренингах про достижение успеха: не все люди могут стать предпринимателями. Но не стоит огорчаться – есть множество других прекрасных профессий, стране всегда нужны плотники, грузчики, строители, солдаты, учителя и врачи. Есть тысячи достойных профессий, способных не дать вам умереть от голода.

Если же вам жизненно необходимо стать предпринимателем, а провести Ритуал вы не способны, у меня есть для вас подводящее упражнение. С ним может справиться каждый, и после выполнения этого упражнения Ритуал уже не будет так страшить.

Итак, купите великую книгу Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», обмажьте ее своим дерьмом и полейте чьей-то кровью. Считается, что кровь нужна человеческая, но на самом деле вполне подойдет и кровь животных, вы можете приобрести ее за копейки в ближайшей мясной лавке. Неделю используйте книгу вместо подушки, причем постарайтесь не спать на спине – лучше на боку или на животе, – голова обязательно должна лежать на книге. После этого самая сложная часть задания – прочитайте книгу. Если вы это сделали – вы готовы к Ритуалу! Помните: капитализм – это конкуренция, конкуренция – это война, война – это дерьмо и кровь.

Станем же Атлантами, расправим плечи! Всем мира, печенек и конфет, всех обнял!

В коридоре сильно пахло хлоркой.

Этот знакомый с детства аромат успокаивал Амину. Она сидела на кресле, ожидая вызова, и нервно протирала руки спиртовыми салфетками. Больше всего на свете она боялась упустить сейчас этот шанс. В голове прокручивалась жизнь, как перед смертью. Не удивительно: если и сюда не возьмут, мать ее точно поедом съест.

Маме становилось все хуже и хуже. Денег на платное лечение не было: Амина и мать выживали на пособие по инвалидности и пенсию по потере кормильца. Государство лечило за счет бюджета с явной неохотой, а циррозников на группе так вообще. Отец умер, когда Амине было три. С тех пор она не помнила мать трезвой и слабо представляла общее количество маминых мужчин.

Едва Амина закрыла очередной отказ от работодателя, как рядом с надписью «Входящие» загорелась единица. В городе открывалось клининговое агентство и ее приглашали на собеседование. Название фирмы показалось Амине знаком: «Мизофобия». Точно такой диагноз ей поставил психиатр, когда параноидальная тяга к чистоте и дезинфекции окончательно выбесила мать. Амина отправила положительный ответ с улыбкой на уставшем лице.

У Амины праздник – сегодня ей десять. Мама обещала торт со свечами и новую куклу, как два года назад. В прошлый раз день рождения был скучным и грустным – мама ушла за подарком и вернулась утром. В этот все точно будет не так!

Мама пришла не одна, с ней была тетя Света, тетя Марина и какой-то неизвестный дядя. Амина выбежала навстречу. Сейчас ей подарят куклу и торт!

Мама присела на корточки и ласково попросила:

– Амина, посиди пока в комнате, мы с взрослыми подготовим все для твоего праздника и позовем.

Сидя в комнате, Амина представляла огромный торт с тысячей свечей, белокурую барби, воздушные шары. И щенка. Наверное, им нужно подготовить все для ее щенка!

Спустя час в животе заурчало. Шум с кухни только усиливался, включили музыку. Амина подумала, что это сигнал к началу праздника и направилась на кухню.

Там пахло кислым потом, сигаретами и водкой; мама спала, прислонившись к холодильнику, слюна стекала на грязную футболку; дядя руками ел полуразвалившийся торт «Сказка», маминых подруг уже не было.

Рыдая под одеялом, Амина незаметно для себя провалилась в сон.

– Где ты, котенок? – незнакомый мужской голос разбудил ее.

Темно. Ночь. Долго же она спала.

Темная фигура закрыла за собой дверь в комнату и двинулась к Амине:

– Котеночек, твоя мама сказала, что у тебя день рождения, а у меня есть подарочек для тебя, отзовись.

Амина спросонья подумала, что мама просто забыла подарить ей куклу, и подскочила на кровати. Мужчина подошел вплотную. От него пахло, как на кухне: водкой, сигаретами и потом.

– Где же моя кукла, дяденька?

– Протяни руку, она тут.

Амина спихнула с себя ногу спящего мужчины и тихо выбралась из кровати. Тело нестерпимо болело, словно каждый сустав выкручивали одновременно в разные стороны. На запястьях она заметила синяки кольцом. Шаги давались с трудом, словно Русалочке из книги, которую она недавно читала.

Мужчина заворочался и просипел:

– Расскажешь матери – убью, и тебя, и ее.

Что было потом, Амина помнила плохо. Мозг защитил ее рассудок, вытеснив события ночи белым шумом, наполненным болью, кипятком, железной мочалкой и запахом хлорки. После этого дня Амина почувствовала себя настолько грязной, что казалось: каждый микроб или бактерия просто убьют ее, заполнив лимит загрязненности.

Незаметно подошедшая женщина вырвала Амину из раздумий и пригласила в кабинет. Амина встала, скомкала подстеленную на кресло салфетку, выкинула в рядом стоящее ведро и проследовала в открытую дверь.

– Маску и перчатки можно снять, если хочется, мы кварцевали кабинет полчаса назад, – женщина, представившаяся Ангелиной Ивановной, заняла место за столом.

– Нет, спасибо, я оставлю, если можно. Люблю чистоту, – ответила Амина с дрожью в голосе и села напротив.

– Любить чистоту – главное в нашем деле! Замечательно, что наши взгляды совпадают. Приступим к собеседованию?

Из здания Амина вышла окрыленной: ее сразу же приняли, предложили оплату, раза в три превышающую ожидания, и пригласили выйти на стажировку завтра.

Мама в ответ на новости только хмыкнула и отвернулась к стене. Ничего, когда Амина начнет зарабатывать, мама снова будет доброй и ласковой, как в детстве. После страшного дня рождения мама окружила Амину заботой и даже бросила пить. На три месяца. С тех пор она хоть и срывалась, но боролась с пагубной привычкой, и Амина старалась ей помочь. Когда начались проблемы с печенью, мать превратилась в злобную и сварливую старуху, несмотря на всего тридцать восемь лет. Но Амина чувствовала себя виноватой. И грязной. И ухаживала за матерью из всех возможных сил.

Заказы на уборку приходили часто. Амина поняла, что хорошо платили за скорость, и с назначенной напарницей Милой справлялась с любой квартирой менее, чем за два часа.

Ее не смущало, что на каждом объекте клинеры просто заходили в открытую дверь и выходили, закончив уборку, ни разу не пересекаясь с хозяевами. Выплаты в офисе выдавались в срок в белом, пахнущем типографией и клеем, конверте. Она помогала матери и даже скопила приличную сумму на университет, в который так мечтала поступить. Через месяц Амине и Миле подняли ставку, а еще через месяц пригласили на разговор.

Амина пришла заранее. Протерла обеззараживающим раствором стол и офисные кресла, расстелила на одном из них стерильную салфетку, сменила перчатки и маску и стала ждать. Мила пришла точно в срок вместе с управляющей.

Ангелина Ивановна, словно собираясь с духом, молча смотрела на девушек. Амина заерзала: неужели, она сделала что-то не так и теперь ее уволят?

Наконец, женщина поправила очки и заговорила:

– Амина, Мила, наша компания очень ценит вас, как работниц. Вы показываете блестящие результаты как по скорости, так и по качеству уборки. Ни один наш заказчик не разочарован. Поэтому вышестоящим руководством принято решение предложить вам перевод на следующую ступень в нашем агентстве. Но огласить условия я смогу только после того, как вы подпишете это, – она протянула девушкам по одному листу с одинаковым текстом.

«Соглашение о неразглашении» – прочитала Амина и удивленно уставилась на Ангелину Ивановну. Та поймала ее взгляд и стойко смотрела в ответ.

– Если вас что-то смущает, мы можем просто оставить все как есть.

– Нет, нет! Все в порядке, мне вообще все равно, лишь деньги платите, – Мила подвинула к управляющей подписанный не глядя документ.

– Амина?

Мила носком пнула напарницу. Амина вздрогнула, отвлеклась от чтения и схватила ручку:

– Штрафы нехилые, конечно.

– Поверьте, девочки, штрафы – это меньшее, что вас должно волновать. Амина, подпиши и приступим уже к сути.

В коридоре Мила повернулась к Амине и посмотрела ярко-зелеными глазами прямо в душу:

– Ты ведь понимаешь, что это значит?

– Какая мертвому разница.

Первый заказ на новой должности был за городом. Когда Амину с Милой привез на место черный минивэн, их встретил мужчина в лыжной маске и провел на территорию.

– Три тела на первом этаже, два на верхнем. О тех, кто был во дворе, уже позаботились. Ваша задача начисто смыть любые следы и не оставить новые. Тела вымойте, одежду соберите в мусорные мешки. Все понятно?

Амина кивнула. Боковым зрением она видела, что напарница сделала то же самое.

Убирать кровь было несложно. По крайней мере не труднее ржавчины или накипи. Трупы Амину также не напугали. Как выяснилось, мертвый человек вызывает не больше эмоций, чем свинья на прилавке: слегка неприятно, да и пахнет не очень. Закончив уборку на втором этаже, девушки разложили пахнущих хлоркой и стиральным порошком мертвых мужчину и женщину на одной из кроватей – это показалось им ироничным – и спустились.

– Я – налево, ты – направо, – сказала Амина и, не дожидаясь ответа, повернула по направлению к кухне-столовой, видневшейся издалека.

Амина схватила за ногу труп в белом переднике, чтобы убрать с прохода.

– Так, дорогуша, подвинься.

В ответ донеслось тихое:

– П-помогит-те.

Амина опешила и резко отскочила, посуда с задетого стола полетела на пол.

«Что делать? Позвать Милу? Мужчину в маске?» – лихорадочно соображала Амина, пока девушка в костюме горничной пыталась подняться. Амина подошла к ней ближе. Та открыла глаза и смотрела, не отрываясь, моля о помощи. Белки глаз покраснели от лопнувших капилляров. Кровь, вперемешку с соплями из разбитого носа, коркой засохла на лице. Рот раскрывался зияющей раной, оставшиеся зубы красным выделялись на фоне черноты. «Грязная. Какая же грязная эта девка».

Решение вспыхнуло в мозгу словно капризная лампочка. Амина схватила пропитанную дезраствором тряпку со столешницы и нагнулась. Девушка даже толком не могла сопротивляться.

Как только Амина поняла, что все кончено, ее словно током прошибло с головы до пят. Сердце ухнуло и тут же бешено заколотилось, в глазах поплыло.

«Я убила, убила ее, надо же».

Заканчивала работу она как обычно – быстро и безэмоционально. Но мысль крутилась и крутилась в мозгу: «Я убила ее, я смогла, и мне ничего за это не будет». Всю дорогу до дома Амина думала только об этом.

Дверь открылась бесшумно. Амина поставила пакеты с продуктами на пол и крикнула вглубь квартиры:

– Мама, я дома!

Мать не заставила долго ждать. Ее скрипучий, прокуренный, сорванный многолетними криками голос разнесся по помещению, словно поглощая тот свежий воздух, что принесла с собой дочь с улицы:

– Я чуть не померла тебя ждать. Кто мне укол поставит? Ты идешь?

Амина, уже снявшая обувь, перчатки и маску, откликнулась:

– Столько ждала – подождешь, пока я умоюсь.

И тут же охнула от своей неожиданной дерзости. Впрочем, мать в долгу не осталась и, как только Амина переступила порог спальни, выплюнула:

– Я должна сдохнуть, пока ты по мужикам шляешься? – она сверкнула потускневшими от болезни глазами на сморщенном желтоватом лице. – На мать тебе похер, тварь?

– Мама, какие мужчины, я работала.

– Работала она. Пиздой своей работала – как начала, так и не остановишься.

– О чем ты… Мама! О чем ты говоришь?

– А ты думала, я не знаю, что ты на Колю моего в десять лет залезла? Хороший мужик, зарабатывал хорошо. Могли бы зажить… если бы не ты, сучка!

Слова хлестнули пощечиной. Она все знала. Все это время.

– Как ты могла, мама? ― сквозь вырывающиеся наружу слезы спросила Амина и пошла в ванную. Умылась ледяной водой. Посмотрела в глаза своему отражению. Что-то колыхнулось в груди и заставило ее затормозить на обратном пути, открыть туалет и взять бутылку доместоса, стоящую у унитаза, а потом набрать офис «Мизофобии»:

– Ангелина Ивановна, скажите, а сколько стоят, ну, наши услуги? Нет, ничего не случилось. Пока. Да, у меня есть такие деньги. Оформите вызов на сегодня, пожалуйста: Ленина сорок шесть, квартира один. Хорошо, спасибо, жду.

Мать приподнявшись смотрела на Амину с брезгливостью.

– Вы только посмотрите, матери укол нужно ставить, а она опять уборку затеяла. Меня от этого запаха хлорки уже тошнит! Себя помой, шлюха грязная.

Амина улыбнулась, одной рукой схватила мать за нос, а другой направила в ее рот открытый доместос:

– Сейчас мы проверим, кто тут грязный, мамочка, сейчас проверим.

Дьяволы пришли поздно ночью. Перелезли через забор, выломали дверь, разбили всю посуду, вытащили хозяйку из постели, поставили на колени и заставили сосать.

Она отказалась, и дьяволы выбили ей зубы. Пока она выла и молила о пощаде, один снова поставил ее на колени, связал руки и схватил за голову. Второй вытер ей рот, снял штаны, сказал довольно:

– Без зубов даже лучше, не будет кусаться.

Первый ткнул ножом в шею.

– Или соси, или убью.

Третий стоял у стены, снимал все на телефон.

А она всхлипнула, хотела сказать, что у нее есть Боженька, что он придет, стоит его позвать. И покарает всех.

Но сказать не получилось. Она открыла рот, подавилась собственной кровью и закашлялась. Второй, без штанов, попытался запихнуть член ей в рот, отчего ее вырвало.

– Сука ты блядская!

Ее ударили ногой по голове. Больно и противно хрустнул нос, комната растворилась в красных вспышках, и последнее, что она увидела, прежде чем потерять сознание, – это Боженька.

Он стоял за окном и улыбался.

И в руках у него было ружье.

Отметелить инвалидов предложил Сиплый.

– Расклад простой, – сказал он, поглаживая кастет, который называл Троечкой, потому как больше трех ударов этим кастетом никто не выдерживал. – Вчера была пЭнсия, а сегодня в магазе завезли бухло. Значит, шо?

– Что, бля? – спросил Диса, обычно используя «бля» вместо запятой.

– Хуй на, – ответил Сиплый. – Значит, инвалиды уже закупились и ужрались в говнину. Заходим, разъебываем их, снимаем все это на телефон. Сливаем видос Говноеду и получаем по пятихатке. Шо скажешь, Бебур?

Боря Выхин, прыщавый тихоня по прозвищу Бебур, не знал, что ответить. Сейчас пятихатка казалась манной небесной, учитывая, что час назад их жизни и вовсе висели на волоске. Но сам способ заработка сулил скорее неприятности, чем легкие деньги.

Странный заработок приехал в их село на черной тонированной «Бэхе» с блатным номером «300». По селу быстро разлетелась новость, что это некий городской коммерс собрался скупать ненужные земли, на которых планировал возводить склады. Имени коммерса никто не запомнил, но вся пацанва прозвала его Говноедом, потому как сам он ходил в коричневом костюме и постоянно жевал водоросли, похожие на засохшее дерьмо.

Недолго думая, Сиплый, Диса и Бебур решили обнести машину Говноеда, обосновавшегося в пустом доме на окраине села. Дождались ночи, пробрались во двор, где и стояла «Бэха». Вот только обнести машину не получилось: сработала сигналка, пришлось валить. Но Сиплый успел своей Троечкой разбить «Бэхе» зеркало, а Диса спустил колесо.

– Это шобы Говноед не думал, шо у нас жизнь малиновая, – пояснил Сиплый, пока они убегали оврагами.

Говноед нашел их на следующий вечер, как только стемнело. Выцепил по одному, пригрозив стволом, связал, усадил на заднее сиденье «Бэхи» и вывез на заброшенный карьер, где каждого облил бензином, сказал:

– Даю минуту, ебанаты, чтобы вы убедили меня вас не убивать.

Сиплый и Диса, всегда смелые и хамоватые, тут же бросились просить пощады, клялись, что не трогали тачку, потом начали врать, что у них в родне мусора, потом Диса расплакался, а Сиплый клялся, что его мамка привезет на карьер любые деньги. Бебур же сидел, дрожа от ветра, и в голове его крутилась одна мысль:

«Нас убьют, нас убьют прямо здесь».

Говноед стоял рядом и даже не слушал, что несут Сиплый и Диса. Он залипал в телефоны, которые отобрал у парней. Красную раскладушку Дисы, поморщившись, сразу выкинул в лужу, старый «Айфон» Сиплого покрутил в руках, глянул, наверное, галерею с голыми бабами, после чего и этот телефон выбросил. А вот ущербный «Андроид» Бебура его заинтересовал.

– Это чей? – спросил Говноед, и Бебур не сразу понял, что обращаются к нему.

Сиплый пихнул его локтем.

– М-мой. – Бебур испуганно захлопал глазами, когда Говноед присел рядом, показал видос, на котором Сиплый и Диса запинывали алкашей.

– Видос не постановочный? – спросил Говноед.

Сиплый и Диса замотали головами, а Бебур промямлил:

– Нет, но я не хотел…

Говноед перебил:

– Сможете еще такие снять? Без постановы и с кровью? Тогда оставлю жить, еще и пятихатку сверху накину. Каждому. Есть люди, которые за такие видосы до хуя зелени отвалят.

Быстрее всех сообразил Сиплый.

– Снимем, скока скажете. Хоть десять штук, хоть за бесплатно, хоть…

– Ебало захлопни, – велел Говноед. – Одно снимите для начала, хорошее. С кровью и переломами. Чем четче картинка, тем лучше. За говно платить не буду. Не понравится видос – сам вас разъебу. Или заставлю друг с другом пиздиться на камеру. Посмотрим, Сиплый, выдержишь ли ты сам три удара своей Троечкой. Да-да, не хлопай ебалом, я много про вас узнал, про каждого. Бля. Хули вылупились? Расклад понятный?

Сиплый и Диса дружно закивали, Бебур же, предчувствуя нехорошее, в ответ промычал:

– Телефон старый, снимает херово.

Говноед пожал плечами.

– Нормальный найдите, хули как маленькие. Завтра вечером жду тут, с новым видосом. Не принесете – будет пиздец. И никому ни слова про это, если жить хотите. Всем ясно?

Сиплый и Диса снова закивали, Бебур промолчал.

– Все, проваливайте, ебанаты.

Как добрались до села, Бебур не помнил. Голова кружилась от бензина, его лихорадило так, что зуб на зуб не попадал. Запомнился только разговор с приятелями, которые осмелели почти сразу, как их отпустили.

– Шо, Дисыч, – скалился Сиплый, – уже решил, кого опиздюлить?

– Для начала, бля, переодеться. Вонизма, бля. И реквизитом бы, бля, затариться. С ним все красивее, бля, а ужо потом решим, кого, бля, крошить.

– Парни, еб вашу мать, – вспылил Бебур, – вас чуть не кончили, а вы собираетесь видосы снимать? У вас мозги есть?

Сиплый едва его не ударил, но сдержался.

– Слышь, прыщавый, если бы не брат твой старший, который под меня бабу положил, я бы сам тебя кончил. Не будь ссыклом ебаным. Нам деньги предлагают за то, шо мы раньше бесплатно делали. Тебя никто не заставляет махаться. Включил свою камеру ебучую и снимай, не ной.

– А с Говноедом ты хули не такой смелый был? – спросил Бебур.

И сразу пожалел. Сиплый больно ударил его по ребрам. Прошипел:

– Зато с тобой я очень смелый. Могу прям здесь тебя закопать. Ебало на ноль и телефон готовь. Херово снимешь – убью.

Если бы Бебура оставили одного, он бы, наверное, сбежал. Но приятели оказались умнее. Потащили его к себе, за реквизитом. Там и переоделись в старые шмотки Дисы. Сам он каждому раздал черные балаклавы, после чего затарился ломиком и молотком, а Сиплый, живший через улицу, сбегал к себе, притащил Троечку и пустой пакет.

– Охуенная тема, – заверил он, после чего набрал в пакет камней, завязал его на два узла, проверил на прочность и ударил Бебура по ноге.

– Сука! Нахуя?

– Шобы не кинул нас, трус ебаный. Теперь надо решать, кого разъебать. Я предлагаю инвалидов. Расклад простой. Вчера была пЭнсия…

К месту пробирались огородами. Убогий домик инвалидов, заросший лопухами, в темноте казался гнойным нарывом на теле села. В доме жил дядя Валера, в Афгане лишившийся руки и глаза, а с ним хромая баба, которую он притащил с другого села. Все звали ее Собачиха. И трахали ее, как собаку, все, кто не брезговал. Ходили слухи, даже Сиплый в нее вставил по пьяни.

Пока шли, прислушивались, нет ли шухера или хвоста. Село, измученное летним зноем, мирно спало, у дома участкового не было машины – значит, уехал по делам в город. Пьяные компании тоже разбрелись по домам. Лишь разок проехала старая «Копейка» Цыги, который любил катать своих сестер в соседнее село, на «еблю за деньги». Несмотря на это, Цыган был адекватный и с пацанами ладил, поэтому Бебур предложил:

– Надо бы Цыгу предупредить, чтобы к Говноеду не совался…

– На хуй пусть идет, никто никому не должен, – отрезал Сиплый. – Балаклавы напяливайте. И вперед.

Домик дяди Валеры следил за ними черными провалами окон. Свет не горел. Сиплый подергал входные двери – заперто. Диса тут же пробрался в палисадник, посмотрел в окна. Тихонько постучал.

Кто-то подошел, открыл маленькую форточку

– Чего надо? – раздался сонный голос дяди Валеры.

Диса, копируя голос участкового, пробасил:

– Свои, Валера. Это Харитонов. Открой.

У дяди Валеры будто голос изменился.

– Харитоныч, мляха! Ты чавой так поздно?

– Помощь нужна, – пробасил Диса, прячась под окном. – У меня тут машина заглохла, бля, надо оттолкать.

Инвалид, похоже, поверил. В сенях раздался шум, скрипнула дверь, дядя Валера торопливо подбежал к воротам, открыл. И тут же получил в живот от Сиплого.

– Вы кто?

– Хуи в пальто, – Сиплый махнул пакетом с камнями, но дядя Валера успел отшатнуться.

– Караул, убивают!

Инвалид хотел убежать в дом, но Сиплый настиг его одним прыжком, как хищник, уложил на землю.

– Будешь орать – убью на хуй. Встал, пошел в дом.

Внутри пахло перегаром и по́том. Над ведром с помоями летали мухи. На лавке, у стены, храпела Собачиха.

– Шторы задерни, – велел Сиплый Дисе, – эй, оператор, снимай.

Бебур нехотя достал телефон, включил запись. Дядя Валера, предчувствуя беду, забился в угол.

– Пацаны, не надо, вы че, мляха? Я отработаю долги, я все отдам…

– Встал, сука!

Сиплый ударил кастетом в стену рядом с инвалидом. Тот будто сморщился, спрятавшись в фуфайку, как в панцирь. Диса, задернув шторы, вернулся с молотком.

– Тебе, бля, какое колено не жалко, инвалид, бля, правое или левое?

Дядя Валера вдруг выпрямился, уставился на приятеля.

– Дениска? Власов? Ты, что ли? Ты чавой творишь? Я тебе, шпаненку, велосипед помогал чинить, когда ты без трусов ишо бегал, я тебе…

Сиплый ударил инвалида кастетом. Несильно, но тот резко обмяк и упал с табурета.

– Ебаный рот, Сиплый, – ужаснулся Диса, – ты его убил, бля.

– Не пизди, – Сиплый пощупал пульс у дяди Валеры, – живой, просто слабый, хуже бабки моей. Э, оператор?

Бебур вздрогнул, опустил телефон.

– Эту поебень удали. Старый пидор нас спалил.

Диса похлопал дядя Валеру по щекам, но тот не очнулся.

– Ну и хули, бля, теперь делать?

– Снимать штаны и бегать, – пробурчал Сиплый. – Буди бабу. Будем ее ебашить.

Диса, недолго думая, подхватил ведро с помоями и вылил его на спящую женщину.

– Вставай, бля, Собачиха! Горим!

Завоняло мочой и дерьмом. Бебур, зажав нос, отошел к дверям. И очень вовремя. Собачиха вскочила на ноги и метнула чем-то тяжелым туда, где он стоял секунду назад.

– Проваливайте, суки, – взвыла она, выхватив из-под лавки кочергу, – проваливайте или убью!

Сиплый только усмехнулся, быстро прицелился и швырнул в нее пакетом. Тот попал прямо в голову, но сразу порвался, и камни рассыпались по кухне. Собачиха упала, чем и воспользовался Диса. Отшвырнул кочергу подальше, схватил женщину за волосы, ударил в живот. Тут же подскочил Сиплый, ударил ее кастетом, но не в лицо, а по ребрам.

– Кого ты там убивать собралась, пизда тупая?

Сиплый ударил еще раз. Собачиха, громко охнув, лягнула его в ответ прямо между ног.

– Я ж тя знаю, пизденок, – хрюкнула она, – это ж у тя пипирка маленькая, как стручок гороховый!

Сиплый выбил ей зубы одним ударом. Вторым ударом сломал нос.

– Братан, бля, осади…

Третьим ударом Сиплый отправил ее в нокаут.

И, похоже, проломил череп.

– Еще никто не выдерживал трех ударов Троечкой, – пробормотал он, потирая руку с кастетом. – Пипирка маленькая, а хули ты стонала тогда, как блядина, пока тя драли этой пипиркой? А? Хули молчишь?

Сиплый пнул ее по ребрам. Диса еле оттащил его от Собачихи, чье лицо больше походило на сырую отбивную. Кровь заливала щербатый пол, образуя какой-то дьявольский символ. Бебур почувствовал, как к горлу подкатывает противная желчь. Мгновение, и его вырвало на пол.

– Сиплый, бля, бля, бля, – простонал Диса, встав на колени перед Собачихой, – ты же ее ебнул, ты, бля, понимаешь, что…

– Не ебнул, уймись. Я же вижу, она дышит. Подкинем инвалиду молоток, типа он ее по пьяни разъебал за то, шо ебется со всеми подряд. Эти алконавты с бодуна ничего не вспомнят. Участковый их загребет, и дело с концом. Бебур, тряпку возьми, протри тут все ручки, шобы никаких очепятков. Бебур, сука, очнись!

Сиплый насильно всучил ему тряпку, отвесил подзатыльник. Бебур вытер стол, молоток, положил его рядом с дядей Валерой. Потом вытер кочергу. Ненароком глянул на Собачиху, увидел между ног кровь, которой пропиталась юбка.

– Бля, пацаны!

– Че такое? – обернулся Сиплый, собиравший камни в пакет.

– Она беременная, походу. Была. У нее выкидыш.

Сиплый ничуть не испугался.

– Поделом ебанашке. Нехуй перед всеми ноги раздвигать. И бухать, если залетела. Манда ебаная. Ты все вытер, прыщавый? Тогда уебываем.

Незадолго до рассвета ночь казалась особо темной. Казалось, весь мир уснул, даже деревья не шумели. Пахло свежескошенной травой. Бебур будто опьянел на миг, едва устоял на ногах. Показалось, что в палисаднике мелькнула тень, в раскрытую форточку выставилась занавеска, обнажив внутренности кухни. Запоздало пришла мысль, что кто-то мог увидеть их в окно. А потом Бебур заметил в конце улицы машину участкового.

– Когда он вернулся, бля, надо съебывать, – заторопился Диса, тоже заметив ментовской УАЗик. – Если че, мы у Сиплого, бля, квасили весь вечер, у него же дрыхнуть завалились, бля, а под утро разошлись и…

– Куда ты, бля, собрался? – осадил Сиплый. – Мы видео так и не сняли. Пока не закончим, никто никуда не пойдет.

Вот так всегда, если Сиплый ввяжется в какую-то блуду, он не успокоится, пока не доведет дело до конца. Даже если на кону жизнь.

– Да насрать на Говноеда, – запротестовал Бебур, – и на деньги его насрать. Нас посадят, если узнают про инвалидов, а вы эту хуету собрались снимать? Ну вас, в пизду.

Сиплый схватил его за грудки.

– Ты или с нами, или против нас, мудила. Учти, прыщавый, если меня с Дисой за эту хуйню повяжут, мы тебя тоже сдадим и за собой утащим. А в тюряге выяснять не будут, кто в стороне стоял, всех в жопу выебут, а тебя первого. Так шо завали ебало и думай, где нам видос снять для Говноеда.

Вспомнилось вдруг, как кто-то уже хватал Бебура точно так же, пугал и тряс за плечи. Он невольно зажмурился, и память сама подкинула картинку. Неухоженный палисадник, худая крыша и рваные занавески на окнах.

– Лариска-Дура, – вспомнил Бебур. – Она живет одна. А если ее?

– Точняк, бля, – подхватил Диса, – эта тупая пизда даж рассказать никому не сможет, бля. Надо ее разъебать, и дело с концом, бля.

Сиплый недоверчиво прищурился, но отпустил Бебура.

– Веди тогда, прыщавый. Посмотрим на твою подружайку.

Лариску на селе все звали просто Дурой. Было ей под тридцать, может, больше. Приехала несколько лет назад вместе с полоумной мамкой, которая ее колотила. Поселились в бараке на задворках, где мать благополучно скончалась от инсульта, а Дура осталась одна, но всем, кого видела, клялась, что живет с Боженькой. Брат Бебура заливал, что Дуру в полнолуние трахает сам черт, оттого у нее чердак и протекает.

Бебур, конечно, в небылицы не верил, но старался держаться от Дуры подальше. Она иногда кидалась на детей. Самого Бебура однажды поймала, велела отвести к Боженьке. Насилу вырвался. Участковый про ее дурости знал, но ничего не делал. Ему было плевать, как и другим. Именно на это надеялся и сам Бебур, пока они козьими тропами пробирались к Дуре.

Всем плевать, что там с ней произойдет. А они снимут это долбаное видео, и Говноед отстанет.

Но, когда добрались до старого барака, Бебур понял сразу: что-то не так. Входная дверь оказалась выломана.

– Пацаны, бля, непорядок.

Но Сиплого странности не остановили. Сиплый шел до конца.

– Непорядок будет, если нас Говноед грохнет. Насрать на дверь, она, мож, и была такой.

Не успел Бебур натянуть балаклаву, как Сиплый схватил его за шкирку, толкнул в темные сени.

– Пиздуй давай. И только попробуй все обломать.

Бебур пытался сопротивляться, но получил удар в спину. Сиплый рывком распахнул двери в дом и втолкнул Бебура в прихожую.

В тусклом свете лампы они не сразу разглядели человека, стоявшего на пороге комнаты.

– Братан?

Бебур с трудом узнал старшего брата, избитого, напуганного. Не успел он ответить, грохнул выстрел, и брата отбросило к стене, как тряпичную куклу. Но обоях осталось кровавое пятно, похожее на портал в другой мир.

– Эй, в прихожей, – раздался голос из комнаты, – сюда вышли. И бежать не вздумайте, пристрелю.

Сиплый, оттолкнув Дису к вешалке, рванул в сени. Из комнаты выскочил участковый с ружьем, выстрелил вслед, но не попал. Увидел Дису, запутавшегося в одежде, потом Бебура, лежавшего на полу.

– Вы тут хули забыли, ебанаты? Тоже видосы снимаете?

– Мы, бля, мимо проходили, – ответил Диса, – услышали, бля, шум, думали, Дуру грабят, бля, и…

Участковый выстрелил ему в голову. Та разлетелась, как арбуз, забрызгав Бебура кровью и остатками мозгов.

– Поднимайся, – велел участковый. – Тоже будешь пиздеть?

– Н-не буду.

Участковый, похоже, был под чем-то, потому что руки у него тряслись, как у припадочного. И еще зубы стучали.

– В комнату пиздуй, – велел участковый, держа его на прицеле. – И рассказывай, кто вас надоумил снимать эту поебень?

В комнате, ползая в луже крови, тихо завывала сама Дура. Рядом с ней валялся мертвый Цыга с кровавой дырой в паху. На диване лежал кто-то еще. Судя по ране в спине, тоже неживой.

– Садись в кресло, рассказывай.

– Нас к-коммерс поймал, – Бебур говорил медленно, лихорадочно соображая, как быть дальше. – Мы у н-него машину испортили. Сказал, что убьет, но, если в-видео снимем, как кого-то мутузим, т-тогда еще и денег даст. С-сказал, есть люди, которые за это много б-бабок дают.

– Не вам одним сказал, похоже, – участковый перезарядил ружье. – Я за ночь уже три таких компашки ебанатов наказал. Вы не понимаете, что ли, развел он вас, как ебанатов. Еще и мне подсыпал какой-то херни, когда днем в гости приходил. А мне вообще нельзя, мне после Чечни башню рвет сразу, и я чужие башни начинаю рвать.

Участковый прицелился в Бебура.

– Не надо, не убивайте…

– Надо, – хмыкнул участковый, – разом со всеми ебанатами покончу.

Никто из них даже не заметил, что Дура перестала завывать. Села прямо в луже крови, посмотрела в окно. Улыбнулась.

– А вот и Боженька пришел всех наказывать.

Участковый ее не слушал, Бебур скулил, закрыв голову руками. А Дура взяла нож, оставшийся от Цыги, встала на ноги. И, выставив оружие, как жало, воткнула его участковому между лопаток.

Тот взвыл, выстрелил, но Бебур успел соскочить с кресла. Участковый, крича от боли, начал кружить по комнате, ударил Дуру прикладом, налетел на комод, но вытащить нож не смог. Так и упал в лужу крови, рядом с Цыгой.

– Это Боженька велел мне так сделать, – улыбнулась Дура, показывая выбитые зубы. – Боженька меня любит.

– Боженька всех любит.

В комнату вошел Говноед, все в том же коричневом костюме. В одной руке у него был ствол, в другой кастет Троечка, перепачканный кровью. Похоже, Сиплый недалеко убежал.

– Я, конечно, догадывался, что вы ебанаты, – сказал Говноед, – но чтобы настолько… И не сняли ни хера, и еще друг друга порешили.

Он осмотрел комнату, задержался взглядом на мертвецах.

– Благо я подстраховался, сам снял ваши драчки-срачки.

Бебур вспомнил черную тень возле дома дяди Валеры, колышущиеся занавески. Чуть не застонал от страха и отчаяния.

– С инвалидом вы здорово лоханулись, – вздохнул Говноед, – потому что ебанаты. Зато бабу красиво расписали. Эти вот, – он легонько пнул мертвого Цыгу, – только еблю с сестрами всю ночь записывали. Сюда, вроде, сунулись, но мусор быстро их размотал. Сука, кто же знал, я думал, дурь усыпит его и все от души покуражимся, а он озверел, сука.

Бебур молча смотрел то на Говноеда, то на ствол в его руке. Он понимал, чем все закончится. И хотел одного – чтобы это произошло быстро.

– Хули вылупился, как рыба? – спросил Говноед. – Эту надо кончать. Сможешь?

Дура смотрела на них, улыбалась, как маленький ребенок.

– Если с-смогу, отпустите?

– Ты ебу дал, что ли? – усмехнулся Говноед. – Столько всего видел и слышал. Нет, дружок, я тебе потому про это и рассказал, что хочу в помощники тебя взять. Ты из всех ебанатов самый адекватный, раз один в живых остался. Значит, не совсем ебанат. Ладно, сделаем так. Ее я сам…

Говноед выстрелил, и Дура мигом затихла.

– Сразу спокойнее стало. Вставай, ебанат.

Бебур медленно поднялся, застыл, с трудом сдерживая дрожь в коленях.

– Давай так, – Говноед подошел ближе. – Как там твой кореш говорил? Никто больше трех ударов кастетом не выдерживал?

Бебур шумно сглотнул, глядя, как Говноед нацепил Троечку.

– Выстоишь три удара – беру в помощники. Идет?

Бебур не успел ответить. Говноед прицелился. Подмигнул.

– Я буду считать. А ты терпи. Поехали. И р-раз…

Раньше я думала, что лес – это всегда тишина. На самом деле лес полон звуков: он искрится птичьим щебетом, хрустит сухой веткой, шепчется листвой. Правда, слышишь это не сразу. Нужно отойти от городской какофонии, вернуть себе слух. Тишина леса – это оглушение обывателя, не иначе. Но когда слух возвращается, начинаешь различать то, что считал отсутствием звука. Так и узнаешь, что лес – это не тишина. Это мелодия.

И сейчас мелодию эту нарушает урчание двигателя.

По заросшей проселочной дороге в лесную обитель вторгается машина, продирается вглубь. Машина в лесу – всегда вторжение: грубое, неистовое. Оглушающее.

Любое вторжение оглушает.

Но вот двигатель глохнет. Мужчина за рулем нервно оглядывается, изучает местность вокруг. Убедившись, что поблизости никого, он хлопает дверью, вынимает из багажника лопату.

Мелодия леса возвращается постепенно – птицы, ветки, листва… И все это время мужчина молча роет землю. Влажные комья, корешки, потревоженный червь. Темные пятна у мужчины подмышками, горячая соленая капля, сползающая у него по щеке. Он вытирает лоб, вздыхает, задумчиво смотрит на дно ямы.

Я знаю, что в данный момент он счастлив. Ему хочется скорей уже все закончить, умчаться домой. Там он вымоет машину из садового шланга, тщательно вычистит подвал, сам примет душ. Затем заварит себе чай, выкурит сигарету.

Когда на мир наползут сумерки, мужчина откроет ноутбук, коснется клавиш. Что он собрался написать? Нечто сжигающее его изнутри, рвущееся наружу. Слова – в предложения; строчки – в абзацы. Экспрессия в чистом виде, художественный – если так можно выразиться – текст, произведение искусства. Таково воплощение замысла, без чего мужчина не может спать по ночам.

Я знаю, что, когда он поставит финальную точку – а это случится уже завтра на закате, – он наконец-то испытает чувство глубокого удовлетворения. Облегчение. И спать он будет спокойно, долго. И сниться ему будут яркие, насыщенные образами сны. И проснется он отдохнувшим, полным сил, чтобы жить дальше.

Но сейчас ему нужно завершить начатое.

Мужчина шагает к машине, достает из багажника черные полиэтиленовые мешки. Он швыряет их в яму – устало, равнодушно, – после берет лопату.

Я слушаю его учащенное дыхание.

Слушаю шуршание земли по полиэтилену.

И мелодию леса вокруг.

Я лежу в этих мешках – мертвая, распиленная на куски, – и мне уже все равно, что будет дальше.

Когда двигатель машины стихает вдали, я прислушиваюсь к звучанию могилы, внимаю голосам травы надо мной, наслаждаюсь холодом и мраком.

У меня нет ушей, чтобы слышать. Но я слышу все.

У меня нет глаз, чтобы видеть. Но я по-прежнему вижу.

Моя кожа содрана с тела, но я ощущаю могильный холод, смешиваюсь с ним, становлюсь частью его. Мертвое – оно всегда холод. Так что и я холодная, ведь я мертвая.

Языка, кстати, у меня тоже нет. Его отрезали под самый корень. Поэтому говорить я буду чужим языком – языком моего убийцы.

Да и мысли мои, видимо, уже не мои, но чьи-то еще.

Возможно, это его мысли, как и его слова. Возможно, моя история – это рассказ, который он сейчас пишет. Так я использую его фразы, размышления. Предположения, как бы думала я. Когда ты мертв, мало что имеет значения, тем более твоя индивидуальность, то, что делало тебя тобой. Моя личность исчезла в тот миг, когда остановилось мое сердце. Тело было разрушено, отныне оно годится лишь в пищу червям.

Но сама я не исчезла.

Я – это мысли в рассказе моего убийцы, его представления обо мне, его фантазии, взращенные на моей изувеченной плоти.

Я – это его идея, а моя смерть – его искусство.

Мне известно, что искусство требует жертв. Это даже не его знания и не чьи-то еще, а, наверное, мои собственные. Расхожая фраза, которую я где-то услышала. Она запала в память, а теперь вот явилась ко мне. Здесь, в темноте моей могилы, пока мой мозг сохнет и сморщивается, а падальщики уже спешат на пир, – здесь не существует времени, и вся моя жизнь, как и жизнь прочих, по-прежнему стоит у меня перед глазами.

Вернее, перед кровавыми дырами, в которых когда-то были мои глаза.

Безвременье. Смерть – это нескончаемые воспоминания о былом. Умирание же – окончательное умирание – это то, как эти воспоминания выцветают, утрачивая свою значимость. Никаких эмоций, ничего. Одно сплошное равнодушие.

Таким и будет его рассказ – равнодушным, – потому что так он представляет мое посмертие. Части тела, распиханные по черным полиэтиленовым мешкам, закопанные где-то в глуши. Я, разделанная на куски, плывущая в пучине безвременья, наблюдающая за всем, что было. Смерть – это еще не конец. Очередная расхожая фраза. Конец – это равнодушие мертвого, который перестает видеть все. Тело мое станет удобрением, а сама я – чьим-то воспоминанием и, разумеется, искусством моего убийцы. В большей же мере я стану равнодушием.

Будут ли меня помнить?

Действительно ли слова и предложения однажды станут искусством?

Скоро эти вопросы утратят всякую власть надо мной, обессмыслятся. Все выветрится, и я растворюсь в океане небытия.

Его искусство требовало жертвы, и я стала этой жертвой. Я – одиннадцатилетняя девчонка, которая попросту оказалась не там, где надо. Чтобы замысел сработал и жертва моя была не напрасна, моей смерти предшествовал ужас. И боль. Много боли.

Там, в подвале его загородного дома, прикованная к столу, рыдающая, зачем-то молящая о пощаде, я даже и не догадывалась, какой кошмар меня ждет.

Мой пока еще будущий убийца смотрел на меня грустным взглядом, молчал. Когда я подуспокоилась, он объяснил, что и зачем делает. Он не был каким-то садистом, маньяком и прочее, ему не доставляли удовольствия чужие страдания. Я была первой и, судя по всему, последней, кого он похитил.

Он сказал, что таков его замысел. Иначе никак!

Он сказал, что после, когда все закончится и текст будет готов, ему не придется возвращаться к похищениям и убийствам. Смерть одного ребенка – это необходимость, диктуемая жаждой оригинальности, достоверности. Смерть второго – уже самоповтор.

А мой убийца весьма трепетно относился к своему искусству.

Естественно, легче мне от этого не стало. Я была напугана… нет, я была в ужасе.

Он же тем временем в подробностях расписал все, что со мной сотворит. Так как я единственная и других не планировалось, он не собирался упускать такой возможности. Ему нужно было испробовать все. Зачем? Чтобы знать! Чтобы в будущем питать себя впечатлениями.

Что ж, теперь, спустя неделю, я могу сказать, что он не соврал. Все, что он расписал мне в первую ночь, он исполнил – настолько дотошно, насколько сумел.

И начал он с моего левого соска.

Я не помню все досконально: я была в панике, а когда пришла боль, рассудок мой и вовсе помутился. Так что я запомнила лишь садовые ножницы – их еще называют «секатор», – которые мой убийца взял со стола. Он сказал, что главное его опасение в том, что я не выдержу и умру раньше срока. Поэтому он тщательно подготовился: капельницы, различные таблетки, жгуты и пластыри.

Я могла бы сейчас перечислить название всех препаратов, которые должны были поддерживать во мне жизнь. Но зачем? Я, чьи куски зарыты в лесу, где их никогда не найдут; я, говорящая языком моего убийцы, так как мой собственный был отрезан; я, которая отныне всего-навсего персонаж рассказа, элемент искусства, чужая лихорадочная мысль, ищущая увековечивания на бумаге, – так вот, я не вижу никакой надобности в подробностях. Достаточно того, что мой убийца отлично знал, что делает.

Он убивал меня и спасал, убивал снова и снова спасал. Семь ночей самых изощренных пыток – агония, судороги, мои истошные вопли в его обшитом звукоизоляцией подвале, мое беспамятство, угасание всякой надежды, одно-единственное желание под конец – чтобы все это быстрей закончилось; семь ночей боли и моего умирания, семь ночей его жадных глаз, его успокаивающего голоса, его извинений.

Да, он не единожды просил прощения.

Он сказал, что все, что он делает, – все это выжигает – опустошает – его изнутри. Остается пепел – прах к праху, – из которого однажды взовьется цветок. И мир запомнит именно этот цветок – литературу, искусство, – но не меня. Даже его самого не запомнят. «Очередной безумец, – сказал он. – Так меня назовут». Но это неважно, ведь как художник он будет честен перед собой: он попытался, он дошел до грани и преступил черту. Сделал все, чтобы искусство жило.

Важным он назвал только это.

«Просто помни, – сказал он, – однажды все мы станем кучей гнили».

А потом он отстриг мне сосок.

Это ощущение холодного металла на теле, звук, с которым смыкаются лезвия… После приходит боль – острая, вспышкой бьющая в голову. Ты кричишь, дергаешься на столе, инстинктивно стараясь отстраниться от боли, убежать от нее. Напрасно. Лезвия становятся теплыми – от твоего тела, от твоей крови. Но они неумолимы. И после ты видишь окровавленный темный катышек в руке твоего убийцы. Нечто, что еще недавно было тобой. Твой убийца рассматривает этот катышек так же изумленно, как ты. Вас обоих накрывает осознание: живая плоть, так легко отделенная от тела, – вот она. Его прозрение равноценно жгучей боли у тебя в груди.

А потом он кладет катышек себе на язык, морщится, пережевывает. Глотает. Ты видишь по его глазам, что его мутит. Он бросается в угол, к ведру. Плеск рвоты. Удушливая вонь бьет тебе в ноздри.

И все это время ты визжишь, визжишь, визжишь, стараясь освободиться от прилипшей к тебе боли, вырваться, убежать.

Но это только начало.

Дальше все было проще.

Первая боль убила надежду. Как бы парадоксально ни звучало, но мне стало легче дышать. Я поняла, что он не остановится. Никто никогда не останавливается, потому что начало – это не отрезанный сосок, а мысль, скребущая разум, побуждающая к действию.

Между пытками мой убийца сказал, что ему тяжело проделывать все это со мной, ведь у него есть дочь. Моя ровесница. Он ее очень любит, и ему жутко представить, что подобное может произойти и с ней.

Все это он произнес, пока загонял мне иголки под ногти. Фиксировал палец, чтоб я не могла его согнуть, нежно втыкал под ноготь иголку и осторожно пристукивал ее молотком. Иголка входила легко, палец пузырился кровью. Мой убийца не останавливался на одной иголке: каждый ноготь получал с дюжину. А после он брал плоскогубцы и выворачивал иголки кверху. Иногда они гнулись. Но чаще срывало ноготь.

Мой убийца вытирал пот со лба, душил тошноту.

А я вспоминала его дочь. Или… не знаю… может, теперь, в земле, мне так кажется. Голос я сорвала уже к утру, поэтому вряд ли кричала. Хрипела – возможно. Бормотала что-то. Мысли в голове были разрознены, все тонуло в багряном мареве. Неужто в тот миг я могла вспоминать его дочь? Наверное, я ошибаюсь…

Его дочь была красивая, ухоженная, со светлыми волосами и ясными голубыми глазами. Я смотрела на нее и ощущала себя дурнушкой. Я завидовала ей, ее просторной квартире, ее модной одежде, ее детской наивности. Поэтому я с ней и общалась. Не дружила – уж слишком велика была разница между нами. Но общалась. Приходила в гости; как в музее, прогуливалась по комнатам, краем уха слушая ее щебетания.

Дома меня ждала иная картина: отец пил, бывало, поколачивал мать. Прямо у меня на глазах поколачивал. А случалось, он следил за мной мутным взглядом, хватал ниже спины, щупал. Прямо на глазах у матери щупал. Он называл меня ягодкой, усмехался, а я пугалась того неведомого и злого, что плавало в болоте его глаз. Мать помалкивала, шмыгала расквашенным носом, прикладывала лед. А брат…

Брата я видела редко. Как-то раз я нашла у него на компьютере видеозапись, на которой он избивал бомжа. Брат лупил его палкой, пинал по лицу. На другой записи он раскроил кому-то голову молотком. «Зацени, это его мозг», – сказал, ткнув в кровавое месиво. Кто-то за кадром рассмеялся. У брата было много таких видеозаписей.

И все это ждало меня дома.

А там, в квартире светловолосой голубоглазой дурехи, все было иначе. Другая жизнь, в которой мне так хотелось остаться. Яркая, беззаботная жизнь!

Поэтому я не сомневалась ни секунды, когда однажды вечером встретила ее папу – улыбчивого добряка, профессионального хирурга, неравнодушного к литературе. «Садись, подвезу», – сказал он. И я, обрадованная, забралась к нему в машину. Светловолосая голубоглазая дуреха – как я желала стать ею! Ведь от ее папы пахло одеколоном, а от моего – по́том и отрыжкой. Ее папа никогда не повышал голос, не сквернословил, в то время как мой преимущество орал, и орал всегда матом. Ее папа смотрел на меня как на сокровище, на нечто драгоценное, что нужно оберегать. А мой? Мой смотрел на меня оголодало, будто бы вынашивая недоброе. Ее папа нежно брал меня за ладошку и называл леди, а мой – больно стискивал за ягодицу, выкручивал до синяка и хмыкал: «Почти спелая ягодка».

Ее родители проявляли ко мне внимание, мои же натурально меня не замечали. «Я занята, уйди», – ворчала мать. Отец наливал себе водки, облизывал влажные губы и смотрел на меня – смотрел не моргая. А брат… Ну, он хватал меня за шкирку и пинком выпроваживал за дверь. «Съебись!»

Видеозаписей у него на компьютере становилось все больше.

А теперь, когда я – распиленная цепной пилой – лежу здесь и разлагаюсь, видеозаписей станет еще больше. Так у брата наконец-то появился предлог, чтобы объяснить себе, зачем он издевается над бомжами.

На третью ночь, когда я с трудом пришла в себя, мой убийца посмотрел на меня с горечью и в который раз извинился. Он опять вспомнил про свою дочь, сказал, что ему мерзко от одной только мысли, что предстоит со мной сделать. И что он бы сошел с ума, если бы кто-то сделал что-то подобное с его дочерью.

Дуреха со светлыми волосами и голубыми глазами. Мне известно, что в тот момент она ела мороженое, любовалась морем и звездами. Ей не о чем было переживать. Она знала, что ее любят, чувствовала себя защищенной.

А тем временем ее отец снял брюки, затем стянул трусы и показал мне это.

«Это» – в данном случае эвфемизм, робкая попытка сымитировать рассуждения одиннадцатилетней девочки, увидевшей эрегированный пенис взрослого мужчины. Поскольку у меня нет языка, да и история эта не совсем моя, приходится спотыкаться о такие нелепости, как «это». Текст еще не готов, он движется к финалу, собирается стать рассказом на стадии черновика. Написание – еще не все. Дальше предстоит долгий и кропотливый процесс редактуры. Искусство – это не вдохновение, а огранка. Поэтому сейчас мой убийца пишет как пишется, увлеченный своими мыслями – мыслями груды изуродованного мяса в земле, – захваченный образами – теми фантомами, что вспыхивают в сморщенном мертвом мозгу, мерцают в окровавленных глазницах.

Мы связаны с моим убийцей. Я и он. В рамках этого текста – в границах его искусства – мы одно целое. Его пот на моей коже – содранной с меня лоскутами. Его слюна у меня во рту – на обрубке языка, среди комков запекшейся крови и осколков зубов. Его семя – у меня во влагалище, точнее, в той разверстой дыре, что некогда была моим влагалищем. Его семя – у меня в анальном отверстии, в глубине моей прямой кишки, часть которой он из меня вынул сразу после того, как порвал мне сфинктер.

Все, что осталось от меня, – пропитано, измазано, искусано и исцеловано им.

Кое-что от меня и вовсе покоится у него в желудке.

Мы навсегда связаны тем, что он со мной сделал.

Но по-настоящему едины мы стали в его рассказе, в его искусстве и в моей всепрощающей, пронзительной любви.

Когда он изнасиловал меня в первый раз – он плакал. Так его слезы попали мне на кожу, залили мне глаза и сделались моими слезами.

Когда он изнасиловал меня во второй раз, слез уже не было.

Третий раз обернулся нитью его слюны у меня на щеке.

Внутри же меня он всегда оставлял семя. Он накачивал меня им, а после, давя дурноту, наблюдал, как оно из меня вытекает. Смешанное с моей кровью, это его семя, которое однажды породило светловолосую голубоглазую дурочку. Семя стало человеком, окруженным любовью и заботой. Я же стану семенем, из которого прорастет цветок, или куст, или просто трава. Я буду и останусь окруженная лишь могильной стылостью и тьмой. Но растворюсь я в своей бескрайней и всепрощающей любви.

Таков подарок моего убийцы.

Все, что он со мной делал, – своего рода низвержение, изгнание из рая. «Катабасис» – вот подходящее слово. И пусть я никогда такого слова не слышала, достаточно, что слово знает он.

Катабасис.

Его искусство – отнюдь не разрушение того, что прекрасно, не заурядное убийство меня – ни в чем не повинного ребенка. Нет. Эпатаж банален. Его же искусство – это разрушение того, что обыденно. В нем в первую очередь. Он не желал мне зла, но иного выхода не было. Чтобы достичь совершенства, обыденность должна быть уничтожена.

Истязая меня, он уничтожал сам себя.

Поэтому внутри меня осталось его семя.

Поэтому он съел мой сосок.

Поэтому вгонял иглы мне под ногти, откусывал сучкорезом фаланги пальцев, жег меня газовой горелкой, вырывал или же крошил мне зубы пассатижами, сдирал с меня кожу, кормил меня моей же плотью…

Доводя себя до невменяемого омерзения, он скальпелем аккуратно проделывал у меня в животе отверстия, погружал туда свой поднятый таблетками член и исступленно дергался в надежде кончить. Если ему удавалось, он припадал к ране ртом, высасывал свою сперму, мою кровь… Его рвало. Часто рвало. И тогда он придумал влить что-то мне в рот, а когда меня вырвало – съел это. Затем были еще таблетки, пахнущее травами питье. У меня началась диарея. Он съел и это.

Катабасис. Самоуничтожение.

Нечто подобное в древности исповедовали последователи александрийского философа Карпократа. Необходимо впасть во грех, считали они, распробовать его, дабы очиститься и прийти к свету.

Так, когда надругательства закончились, в ход пошел перфоратор с широким сверлом. Все, что было у меня между ног, превратилось в ошметки.

В тот раз я умерла от боли, но мой убийца меня спас. «Еще не время», – сказал он. И в который раз извинился.

А потом он забрал у меня глаз. Подковырнул его ложкой, пропихнул ее мне в глазницу и извлек глаз наружу. Его он тоже съел. Слизал, как его дочь слизывала мороженое.

Но второй глаз он оставил. До поры до времени.

«Ты должна видеть, – сказал он мне, – должна видеть все до конца». Очищающий ужас, агония и, как результат, моя любовь.

Его низвержение, его сошествие в ад собственной души – все, чтобы родилось прекрасное. Чтобы суметь это отобразить. Рассказать историю, которая станет искусством.

Но подлинным искусством, разумеется, был не этот короткий рассказ.

Нет, подлинным искусством была моя любовь к моему убийце.

Я – окоченевшие, в запекшейся крови куски, оставшиеся от меня прошлой, – лежу в черных полиэтиленовых мешках, жду червей и жуков-трупоедов. Вокруг тьма, пахнет сырой землей. А над головой шумит лес. Скоро корни нащупают мое тело, и оно станет частью леса – лишь удобрение, слизь, полная питательных элементов.

Я слушаю лес, наслаждаюсь его мелодией.

Всю прошлую неделю я была оглушена – собственным воплем, затем хрипом, мычанием, скулежом. Когда я больше не могла издавать каких-либо звуков, я по-прежнему была оглушена. Вопль застыл у меня в ушах даже после того, как уши отрезали. Вопль застыл у меня в голове даже после того, как я перестала что-либо соображать.

Тишина пришла на седьмую ночь.

К тому времени у меня уже не было ног – мой убийца их ампутировал. Специальным ножом он рассек кожу, затем мышцы, прижег кровеносные сосуды и взялся за пилу. Следом он забрал у меня руку.

Изрезанная, изорванная, я лежала на столе обрубком изувеченной плоти. Если бы мой убийца не был профессиональным хирургом, думаю, я бы умерла раньше. А так он сумел растянуть свой катабасис на долгие семь ночей. Библейская цифра, пускай здесь и нет религиозного подтекста. Семь дней – это отпуск на море, куда он отправил своих жену и дочь. Он все спланировал загодя. Его замысел, его искусство. И вот все завершилось, он понял, что достиг того метафизического дна, к которому так стремился. Увидел… нет, узрел ту бездну, в которую способна провалиться человеческая душа.

Он узрел, что предела не существует, а все мыслимые границы очерчены разумом человека. На седьмую ночь он понял, что его рассказ – его литература, ради которой он отважился на столь кошмарный поступок, – никогда не станет искусством. Никто не прочувствует достоверности, ведь для этого нужно иметь с чем сравнивать. У его искусства нет и не может быть почитателя, потому что, если таковой сыщется, мой убийца сам – голыми руками – расправится с ним. С тем чудовищем, кто сумеет понять, сопоставить, насладиться.

Подобное творчество способно только шокировать – тех, кто не искушен. И вызывать зевоту у тех, кто с таким уже сталкивался. В обоих случаях все сводится к эпатажу.

Банальность, скука.

Так сказал мой убийца – стоя передо мной на коленях, со слезами на глазах, – так он напишет в своем рассказе. Слова, размышления… Достоверность, осмыслить которую в силах лишь тот, кто сам стал убийцей.

Поэтому он откажется от достоверности. Он превратит все в фантасмагорию, выведет жирный крест на своем глупом замысле.

А я лежала и слушала. И смотрела на него уцелевшим глазом. И ничего не слышала, ничего не понимала.

Я даже ничего не ждала – просто смотрела, смотрела, смотрела. Смотрела сквозь марево боли, в омуте которой барахталась. Равнодушно ждала, что будет дальше.

И вот тогда все закончилось.

Я прочла это в его взгляде, услышала в звучании его голоса, пусть и не поняла слов. «Все закончено», – сказал он и протянул ко мне руку. Я вздрогнула, на что он меня успокоил, пообещал: больше никакой боли.

Он сменил капельницу. Вновь посмотрел на меня – с нежностью, с состраданием.

Тогда-то я и осознала – яркой ослепляющей вспышкой, – как сильно ему благодарна.

Из этой благодарности родилась любовь.

Любовь жертвы к мучителю.

Дочери к отцу.

Смертного – к Богу, безграничному в своей милости.

В ту секунду я простила моему убийце все, что он со мной сотворил. Я была благодарна, любила его так, как никогда никого не любила, – просто за то, что все наконец закончилось.

Он погладил меня по лбу, поцеловал в висок.

Его пальцы коснулись роликового зажима на капельнице, жидкость заструилась мне в вену.

Мне стало спокойно, боль ушла, ужас растаял, осталась лишь моя всепрощающая любовь.

Так я и умерла.

Сколько уже минуло с тех пор дней, лет, столетий? Здесь, в безвременье, все существует словно бы сразу. Я – кишащая насекомыми каша и кости, куча гнили, о которой говорил мой убийца. Я – плесень, я – земля. Я – это трава, которая тянется к солнцу, куст, чьи листья ласкает ветер…

Мелодия леса – теперь это тоже я.

Я не помню своего имени, остальные воспоминания также затухают.

Я знаю, что мой убийца, охваченный вдохновением, пишет рассказ, пускай никакого искусства из того и не выйдет. Его замысел – описать человеческое падение, ради чего он решил низвергнуться сам. Но он ошибся. Его рассказ не про него и не про те бездны, в которые он погрузился. Его рассказ – про меня и мою любовь. Мой убийца умрет от инфаркта в неполные шестьдесят. Его дочь – светловолосая голубоглазая девушка – будет горько его оплакивать. Она называет его «папуля», это слово останется с ней на всю жизнь.

Я знаю, что мой брат избивает очередного бомжа. После того, как я пропала, брат сделался еще более злым и жестоким. В его поступках нет никакого стремления – к искусству ли, к чему бы то ни было еще, – нет высшей цели. Его поступки – ярость, выплеснутая на беззащитного. Мой брат убедит себя, что меня похитил кто-то из этих «отбросов». С этой верой и со своей ненавистью он и умрет – чуть позже, в тюрьме, ввязавшись в драку.

Я знаю, что мой отец будет еще долго испытывать досаду: у него и вправду были на меня планы. Когда меня не стало, он озлобился, начал еще больше пить. Однажды он выйдет на улицу, увидит идущую мимо семью – отца, мать и дочь – и задастся вопросом: почему кому-то можно, а ему нет? Обуревающая его жажда – она тоже не имеет цели, не несет в себе замысла. Это обычная жажда – буравящее его пропитой мозг желание. Именно это желание я видела в омуте его глаз, пусть тогда и не понимала. Теперь-то я знаю, что мой отец планировал со мной сделать.

Ну а моя мать… что ж, в ней мало чего осталось от человека. Она просто существует, как существует мой труп в земле, как существует ярость моего брата или жажда моего отца. Бессмысленно. Так она и умрет – в старости, совершенно одна, шатаясь по улицам, побираясь, клянча деньги на выпивку. Спятившая.

Никто из них меня по-настоящему не любил. Для них я была обузой, следствием похмельного недоразумения.

А на Западе идет война, там гибнут люди. Они гибнут страшными смертями, хотя и не такими страшными, каковой была моя смерть.

А еще дальше кто-то тревожится, влюбляется, рожает детей, придумывает очередной шедевр или то, что он таковым считает.

Круговорот плоти, мыслей и чувств. Тщетность живых.

Я же растворяюсь в любви к моему убийце – последнем, что я испытала, том, что останется со мной навсегда. Любовь в безвременье. Сладкое забвение. Сияющая нежная пустота…

И здесь мой убийца замирает на миг, откидывается на спинку кресла, трет взмыленный лоб. В комнате душно, у него болит голова. Но он чувствует удовлетворение. Осталось поставить финальную точку, завершить эту вымышленную (вымышленную? Я уже честно не помню) историю. Черновик, над которым еще работать и работать.

Мой убийца поднимается с кресла, прохаживается по комнате. Он слышит голос жены из кухни, слышит музыку в комнате дочери.

Он смотрит на книжную полку, цепляет небольшой черного цвета томик. Листая его, он натыкается на стихотворение, зачитывается.

Георг Гейм.

Мой убийца улыбается и помещает в конец своего рассказа четверостишье:

www.drach.com

Приветствуем тебя. Опять.

ТРЕД № 1247810 Тема: b/ред

– Барби, милая, я дома.

Барби зашевелилась, выныривая из невероятно яркого и сочного сновидения.

Распахнулась дверь. В проеме, положив руку на дверной короб, стоял Он. Казалось, на Его рот направили софиты – настолько зубы, ровные и невыносимо блестящие, контрастировали с бронзовым загаром на гладкой, без единой морщинки, пластиковой коже.

– Как тебе сегодня мой «лук», милая? – кокетливо проговорил Он.

Барби медленно, пытаясь сфокусироваться в окружающем ее тумане, окинула взглядом подтянутого платинового блондина. Голубые джинсы на узких бедрах и того же цвета джинсовая куртка на голом торсе – Он выглядел идеалом. Нет, Он был идеалом.

Барби промычала что-то нечленораздельное.

– Точно, ты же не можешь…

Он приблизился, развязал узлы и вынул кляп, но прежде помахал у нее перед глазами скальпелем. Предупредил. Хотя необходимости в этом уже не было. Барби стала покорной.

– Чудесно, Кеша, – она почувствовала в своем голосе искренность и тут же, чтобы укрепить свое чувство, добавила: – просто великолепно.

– Я не знаю никакого Кешу! – капризно воскликнул мужчина. – Я – Кен, дурочка, Кен.

Это все таблетки. Это они позволили той сучке, что вечно подкалывала Кена в школе, на секунду вылезти наружу. Белые таблетки приносили цветные сны, но вместе с тем и погружали мозг в пластиковый гранулят. Это, конечно, было прекрасно, но редкие досадные недоразумения огорчали ее.

– Да, да, я дурочка, Кен. Прости меня.

– Конечно, милая, прощу. Но сначала накажу, – он обиженно выпятил пухлые, идеально очерченные губы, – чтобы впредь в твоей безмозглой белокурой головке не возникала всякая чушь.

Она и сама мечтала, чтобы податливый филлер поскорее заменил ее бесполезный мозг.

– Да, любимый, накажи, я заслужила.

Он рывком перевернул ее. Руки, привязанные поясом от халата к решетке изголовья, затрещали в плечевых суставах. Барби усилием воли сдержала крик. Сзади шеи коснулся холодный металл, но этот холод в доли секунды превратился в огонь, разгоняя наркотический туман в голове.

– Ты знаешь правила: стонать от страсти можно, кричать – нет.

Да, правила она знала и собиралась ради него стонать со всей страстью.

Кен рывком стянул с нее розовые лосины, попутно содрав едва засохшую корку. Бедра, от таза до колена, опалило огнем.

– Ничего, заживет, – задыхаясь, проговорил Кен.

Он часто задышал ртом.

– Сейчас, сейчас…

Барби смиренно ждала, когда Кен подготовится и возьмет ее, уже представляла твердый пластик его члена в себе…

Раздался сдавленный стон. На задницу брызнуло теплым.

– Черт…

– Ну ничего, Кен, – умудрилась ласково проворковать она, хотя боль раздирала ее искромсанные бедра и выкрученные крестом руки. – В следующий раз у нас получится гораздо лучше.

Сзади раздалось хлюпанье. Грязные розовые лосины, пропитанные кровью Барби, вернулись на место. Кен грубо развернул ее. Достал из кармана джинсовой куртки горсть похожих на белые шайбочки таблеток.

– Барбитураты для моей Барби, – улыбнулся он, вытирая рукавом слезы.

Свободной рукой он схватил ее за нижнюю челюсть, вынуждая раскрыть рот. Он был груб после неудачи в постели, но Барби наслаждалась этой грубостью. Она чувствовала, как поливинилхлоридовые пальцы впиваются в щеки, давят на зубы, как они пропихивают, царапая небо, в горло белое фармакологическое забвение.

Закончив, Кен ушел.

***

– Пожалуйста, Барби, успокойся.

Варя Романова пытается уползти в угол кровати, но, связанная по рукам и ногам, она мало что может.

– Милая, пойми, иначе ты не сможешь преобразиться. Нужно потерпеть совсем немножко.

Варя не слушает ту дичь, которую несет ее бывший одноклассник Иннокентий Краснов. Все ее внимание сосредоточено на молотке в его левой руке и на пассатижах – в правой.

– Нет, нет, милая, это не то, что ты подумала, я не собираюсь бить тебя. Я не изверг. И молоток вовсе не для этого. Но тебе придется взять себя в руки. Я уберу кляп, а ты постарайся не кричать. Ты сможешь?

Не может. Она продолжает в панике извиваться, пытаясь оказаться как можно дальше от покрытого темно-коричневыми пятнами молотка и совершенно безумного Кеши Краснова.

– Хорошо, тогда успокою тебя я.

Он выходит и возвращается с сине-белой бумажной упаковкой в руке. Варя, фармацевт дежурной аптеки, моментально узнает коробочку.

– Это Фенобарбитал, – радостно сообщает Кеша, выковыривая таблетки из блистера, – но я называю его КеноБарбитал.

Кеша деланно смеется, его застывшее от бесчисленных операций красивое лицо не в силах выказать никакой радости. Подойдя к Варе, он вцепляется своей узкой ладошкой ей в горло и вынимает тряпку у нее изо рта.

– Кушай, милая. Тебе сразу станет легче.

Он пытается дать ей таблетки, но не может разжать челюсть. Тогда он хватает молоток и, развернув гвоздодером к зубам, капризным голосом заявляет:

– Барби, сейчас же открой свой рот!

Он замахивается и… она разжимает челюсть.

– Тварь, – выдыхает она ему в лицо остатком воздуха в легких.

– Ты скоро изменишь свое мнение.

Барби улыбалась. Человеческая боль постепенно отступала, а в голову просачивался розовый туман. Бедра уже почти не болели.

Кен оказался прав. Она изменила свое мнение, пусть и не сразу. Лечение – дело не одного дня, но правильно построенная терапия, как психологическая, так и медикаментозная, может творить чудеса.

И, конечно же, хирургия.

Она помнила свою первую операцию – удаление зубов мудрости пассатижами. «Чтобы скулы выделялись», – сказал тогда Кен. Когда это было? Месяц назад? Два месяца? Год? Время для нее превратилось в жиденький кисель. Но она помнила, как боль, словно поплавок, то уходила на дно, пряталась, то внезапно выпрыгивала на поверхность, поблескивая яркими цветами. Тогда она боялась боли.

Потом пришли сны. Барбитуратовые сны для Барби: яркие, безболезненные. Пластиковые. Во снах она стояла в своем невероятном Доме мечты^® перед зеркалом, любовалась гладкой, не знающей увядания, красотой своего нового тела и горячо благодарила милого Кена, который разглядел в гусенице будущую бабочку и обернул ее в кокон, чтобы помочь преобразиться.

И когда он бил ее мухобойкой, чтобы обвисшая после его строгой «диеты» кожа пришла в тонус, она благодарила его. И когда неделю назад он с помощью скальпеля пытался уменьшить ее «жопкины ушки», чтобы она соответствовала нужным стандартам, она благодарила его.

Боль гораздо легче переносится, когда это боль выздоровления. Боль преображения. Она не могла дождаться, когда эта бессмысленная тварь, Варя, сгниет и не будет мешать счастью Барби. Пластик не будет болеть. Пластик не будет гнить. Пластик не будет…

Барби провалилась в розово-фиолетовый мир. Она снова оказалась в своем Доме мечты^®. Вот пластмассовое трюмо с расческой и пудреницей, а вон там – роскошная пластмассовая ванна с гидромассажем. На первом этаже спуск прямо в бассейн. И никаких лестниц.

Почему-то в этот раз, в этом сне, Барби ненавидела свой Дом мечты^®. Она ходила из комнаты в комнату, и из-за каждой двери на нее бросались раздражающие цвета, душили ее, причиняли боль. Глупости, решила она. Раз у нее не было настроения оставаться дома, она могла идти куда заблагорассудится – она свободная кукла. Барби прошла через широкий холл и приблизилась к высокой входной двери. Подергала ручку. Заперто. Она принялась дергать изо всех сил за кольцо с головой льва, но дверь не поддавалась. Она со злости пнула ногой по двери, отчего по пальцам пробежала резкая боль.

Боль?! В ее сне не должно быть боли! Как она пробралась сюда?

Барби опустила глаза и обнаружила, что на ее пластмассовой ноге не хватает нескольких пальцев – они просто отвалились. Расстроенная, она открыла рот и…

…вскрикнула. Беспомощный звук впитался в кляп. Реальность залила розовый цвет багровым. Барби забилась на кровати, но ремни, которые теперь сковали и ноги, не пускали ее.

Кен сидел в изножье кровати и ошарашенно смотрел на Барби.

– Ты напугала меня, – с укором проговорил он.

Кен держал в руках заляпанный кровью кухонный топорик. Под левой ступней Барби лежала разделочная доска. На большом пальце ноги недоставало одной фаланги, на других не хватало по две. Глубокая борозда вдоль стопы говорила о том, что следующей на вылет была пятая, ведущая к мизинцу, плюсневая кость.

– Милая, прости, из-за всей этой чехарды я не успел сказать. Я купил тебе чудесные туфельки на каблуках, чтобы ты была самой прекрасной на свете куклой, но твоя нога оказалась великовата. Я сейчас, – он ударил топориком, и сухожилия отпустили кость, – все быстренько исправлю, – еще два мощных удара, и пластмассовая кость, покрытая пластиковой кожей, отвалилась. – Ну вот и готово.

Вокруг все было измазано искусственной кровью. Краснота залила доску, пропитала собой грязный матрас. Кен достал из белой коробки розовые «лодочки» на высоком каблуке. Барби сквозь невразумительную барбитуратовую боль все же отметила, что туфельки довольно милые. Кен поднес туфельку к окровавленной ноге и надел ее.

– Идеально, – удовлетворенно кивнул он и улыбнулся Барби.

Барби смогла ответить ему рассеянной улыбкой.

– Сейчас сделаю вторую ногу, и ты у меня будешь самой прекрасной Барби на свете. Прекраснее, чем все предыдущие вместе взятые.

Барби кивнула. Она долго дулась на Кена, что он похитил ее последней из класса, когда все остальные одноклассницы уже ушли на переработку. Но потом поняла, что все это была тренировка – Кен, трансформируясь из ботаника-заморыша с задней парты в самую красивую куклу-мужчину на свете, менялся сам и выливал из жидкого пластика свою любовь к ней, чтобы вместе они могли создать свой Дом мечты^®.

Она жестом показала, что хочет что-то сказать. Кен вынул кляп. Потом, подумав, развязал ремни. Отпустил ее. Позволил принять решение. И она приняла.

– Я люблю тебя, Кен. И мне не терпится надеть вторую туфельку.

Вечером они смотрели «Барби» с Марго Робби и Райаном Гослингом. Кен больше не привязывал Барби: он доверился ей, и она не могла его подвести.

Сама Барби то проваливалась в розовое забытье, то выныривала оттуда в болезненное бытие. Фильм, который она знала наизусть, самым естественным образом вплетался в ее грезы, создавая картинку их будущей жизни с Кеном. Под светом игрушечного солнца они играли в бадминтон, кушали мороженое, выгуливали собачек и смеялись. Без конца смеялись, потому что их жизнь – розовый идеал. Они заслужили идеала: Кен – через многолетние поиски настоящей Барби среди фальшивок из их класса, а Барби – через перенесенную боль и медленное осознание, кто она на самом деле. Но оставалась еще одна преграда – фильм подсказал ей – хотя после всех их испытаний она казалась теперь настолько незначительной, что и упоминать об этом не стоило. Она все решит сама, не будет беспокоить любимого. Она сделает «хэппи-энд», и в титрах будет первой… нет, она будет второй, после своего милого Кена, потому что без его настойчивости Барби так бы и осталась куском мяса по имени Варвара…

Одна нога почему-то не заживала. Пластик на ней посинел, покрылся пузырями, сочился сероватой жидкостью и дурно пах, словно на заводе при производстве не соблюли требования по материалам. Ходить Барби не могла – она целыми днями лежала на кровати в ожидании, когда придет Кен и развлечет ее своими мечтами и просмотром фильма. Проклятые туфли никак не налезали на опухшую ногу, расстраивая Барби. Да и превращение происходило тяжело: мышцы, готовые стать мягким пластиком, беспрестанно подергивались; кишечник уже с трудом переваривал человеческую пищу; язык еле ворочался, а зрение падало.

Ей нужно было торопиться. Она чувствовала, что время ускользает. Кен с каждым днем становился все мрачнее. Он перестал хвастаться обновками и стал реже заходить к ней в комнату. Она не хотела оказаться поддельной куклой без волшебного значка ®, не хотела отправляться на переработку вслед за своими одноклассницами.

Кен хмурился. На его еще недавно гладком пластиковом лице прорезались морщины, выкрашенные жемчужным цветом зубы поблекли, а стекло глаз помутнело.

Он сел на край кровати и мрачно посмотрел на Барби.

– Милая, послушай, я должен тебе кое-что сказать…

Она приложила пальчик к его нежным губам и прошептала:

– Дай мне несколько минут, а потом скажи все, что хочешь.

Кен замер.

Она положила руку на идеальную грудь Кена, показывая, что ему нужно лечь. Он послушался. Барби подтянулась к паху своего любимого и расстегнула ширинку.

– Что?..

Барби не слушала его. Она знала, что делает. Только искренняя любовь могла спасти их обоих, привести к Дому мечты^®. Любовь и полное доверие.

Ей понадобилось несколько секунд, чтобы привести член Кена в рабочее состояние. Ей нравился звук участившегося дыхания. Она заглатывала так глубоко, что перехватывало дыхание. Она то ускоряла, то замедляла темп, вынимала член изо рта и начинала его вылизывать, словно самый вкусный на свете леденец. Ей казалось, что член Кена сделан из особого пластика – с примесью афродизиака, если такое вообще возможно.

– Кен.

Она и сама с трудом разобрала то, что произнесла с заткнутым ртом. Но Кен услышал.

– Да… да, милая… да…

Она освободила рот и продолжила работать рукой.

– Кен, я должна тебе это сказать. Ты почти совершенен, но не до конца… Я помогу тебе измениться, и тогда мы будем жить долго и счастливо…

Она почувствовала, как набухает и пульсирует пластик, готовый вот-вот извергнуть литьевой полиуретан прямо ей в лицо.

– Да, милая, да… Я согласен…

Она едва не захлебнулась от восторга. Он был готов. Все же она оказалась права. Их спасет любовь и доверие. Любовь и доверие. И соответствие канону.

Увидев в руках Барби свой скальпель, Кен широко улыбнулся и кивнул. Затем начал содрогаться в мощнейшем оргазме. Брызнуло белым. Барби замахнулась и опустила скальпель. Еще и еще раз. Белое смешалось с красным, образуя розовое.

Они лежали на кровати и смотрели «Барби» с Марго Робби и Райаном Гослингом. На этот раз они проваливались в розовые «кенобарбиталовые» мечты вместе – только он и она, Кен и Барби. Иногда они выныривали в реальность, где над ними кружились мухи, а от ее влажной гангрены и его гангрены Фурнье воздух в комнате превращался в невыносимый удушливый смрад, но с каждым просмотром это случалось все реже. И все дольше они находились в своем Доме мечты^® у моря.

Отец обещал им Рай, а Митя безбожно этому верил.

В салоне авто на полную громкость играл K-поп. Вновь и вновь иностранная певичка призывала расправиться с любовью. Лена, младшая сестра Мити, тихонько подпевала:

– Тебе очень больно? Сынок, давай еще обезболивающего попрошу?

– Тошнит уже от этих обезболивающих.

Семен поджал посиневшие губы и отвернулся от матери, притворился, что трещины на стене интереснее. Холодная волна пробежала по позвоночнику Ларисы. Она поежилась и решила закрыть окно.

Кроны цветущих яблонь белоснежной пеной накатывали на подоконник, а по стеклопакету лениво ползла муха. Наверное, рак выглядит так: мухи ползают внутри, на фоне пока цветущего организма. Семен только отметил двадцатилетие таким же, как эти яблони, а потом оказался тут: в стерильной палате, с жирными черными мухами под кожей.

– Аркадий Петрович, ну что-то же можно сделать? – хрипло говорила Лариса, наклонившись к онкологу. ― Если не здесь, то где-то еще? В Москве? В Германии?

– К сожалению, на этой стадии рак неизлечим. Могу предложить хоспис.

Лариса отпрянула от врача, вцепилась в край стола и прошипела:

– Никакого хосписа! Я для него все сделаю. Семочка будет жить.

Как она добралась до палаты сына – помнила смутно. Брела, как в тумане, натыкаясь на персонал и посетителей. Мелкоклеточный рак легких третьей стадии. Пятилетняя выживаемость три процента. Три. Три шанса из ста, что ее Семочка проживет хотя бы пять лет. Мысль набатом била в мозгу в ритме похоронного марша. У двери Ларису вырвало.

– Я же только протерла… – с упреком заметила подошедшая санитарка и кивнула Ларисе отойти.

Та покачнулась и бесцветно ответила:

– У меня сын умирает…

– Милочка, тут каждый день умирают, не ты первая близких теряешь. Иди уже, дай вытру.

Побледневшая Лариса ввалилась в проем.

Она не могла смотреть на сына, пока пересказывала ему прогноз врача. Лариса прижала ладони к своим пылающим щекам и сгорбилась.

– Мам, ты же ни в чем не виновата.

– Я что-нибудь придумаю, Семочка. Продам дачу, машину, отправлю тебя в Москву в Блохина, там лучшие специалисты.

– Да, специалисты. Когда я начал кашлять кровью и ты забеспокоилась, это была какая стадия? Что уж теперь. Сдай меня в хоспис, как Аркадий Петрович советует, и дело с концом.

– Сыночек, любименький, ну, куда я тебя сдам? Можно же химиотерапию, есть же шанс.

– Три процента? – Семен подскочил на койке и на мгновение стал похож на все того же решительного старосту потока, каким был полгода назад. – Это не шанс, а издевательство. Не хочешь сдавать – не сдавай. Все равно сдохну.

Лариса спрятала руки в карманы кофты и зажмурилась. Слезы почти высохли на ее лице, дыхание выровнялось. Лариса придвинулась к сыну, схватила его иссушенные руки и почти крикнула:

– Ты не умрешь! Я все для тебя сделаю!

Чего только не предлагает народная медицина для лечения рака. Вот уже месяц Лариса мучила сына подсолнечным маслом и содой, а до этого Семен пил и чагу, и ряску, и подмаренник. Становилось только хуже. Семен почти не вставал с кровати и все чаще уходил от реальности и головных болей в сны.

Лариса же почти не спала. Она уволилась с работы, быстро продала дачу, чтобы были деньги на жизнь. Машина пока была нужна для поездок к бабкам-знахаркам. Отец Семена один раз прислал ей двадцать пять тысяч рублей с припиской «ему уже давно за восемнадцать, я не обязан помогать». Мысли удавиться теперь скакали по кругу вместе с мыслями о пяти годах и трех процентах.

– …Многие граждане древнего Рима верили, что живучесть и мужество гладиаторов – у них в крови. Поэтому было модно пить кровь убиенного или смертельно раненного гладиатора пока она теплая, чтобы самому стать смелым и выносливым. Римские патриции считали такую кровь «живой». Едва сраженный боец падал на арену, его могла окружить толпа желающих прильнуть к кровоточащим ранам. А римский врач Скрибоний Ларг далеко зашел в теориях, что против эпилепсии помогает печень человека, убитого оружием, которым…

Лариса проснулась на диване с журналом «Народный лекарь» в руках. Семен смотрел у себя в комнате какую-то передачу и слишком прибавил громкости.

Разминая затекшее тело, она поднялась с четким намерением в первый раз за все время болезни отругать сына. Однако, как только Лариса открыла дверь, Семен тут же поставил ролик на паузу и повернулся к ней с выражением триумфа на лице:

– Ты же хочешь меня спасти?

– К-конечно. – Лариса не до конца отошла ото сна и не могла понять, к чему клонит сын. – Очень хочу.

– Я тут изучаю альтернативную медицину, как и ты, – он кивнул на журнал в ее руке, – и узнал, что в древности люди считали кровь источником жизненной силы. В Риме пили кровь и ели печень гладиаторов, а в Средние века на продажах частей тел казненных алхимики построили целый бизнес.

– Я не понимаю, причем тут история?

– Просто принеси мне кровь, мама. Свежую теплую кровь. Источник жизни.

Ларису качнуло, перед глазами все поплыло, журнал полетел на пол, а вслед за ним грохнулась Лариса.

– Мама!

– Я… Я в порядке, сынок. Мне просто нужно поесть.

С усилием встав на ноги, она призраком побрела на кухню.

Взяв нож для хлеба, Лариса глубоко вдохнула и медленно выдохнула, стараясь привести мысли в порядок. Голова гудела, а тело отказывалось слушаться. Она уже порезала два пальца и отхватила отросший ноготь, нарезая колбасу.

«Кровь. Кровь людей. Семочка хочет, чтобы я приносила кровь людей. Может быть, договориться с Центром переливания крови? Нет. Ну, кто меня там послушает. Здравствуйте, мой сын болен раком легких предпоследней стадии и хочет пить человеческую кровь! Смешно. Даже мне смешно».

– Ай, – Лариса прижала к губам очередной порез и кинула нож в раковину. Солоноватая жидкость быстро наполнила рот, и Ларисе на мгновение стало очень спокойно.

«Действительно, придает сил. Так, Лара, ничего она не придает, ты просто сходишь с ума. Опомнись».

– Может быть… Может быть, подойдет моя? – она узнала сына по слабому шарканью за спиной.

– Это было бы слишком легко. Мне нужно много крови и только тех, кто умер насильственной смертью, – Семен чеканил каждый звук, как револьвер отщелкивает пули. Слова отлетали от его зубов и пронзали Ларису навылет. Она даже дергалась в унисон.

– Сынок, ты болен, это нездоровая…

– Я смертельно болен, мама! Ты же обещала мне сделать все! Или это была просто отговорка?

– Нет, конечно, Семочка, я правда готова на все, но это…

– Ты просто хочешь, чтобы я умер. Избавиться от меня, и все.

– Да как ты…

– Да, конечно. Я слышу, как ты молишься по ночам своему дурацкому богу, чтобы он облегчил мои страдания, чтобы я умер!

– Да что ты?.. Я хочу, чтобы у тебя перестала болеть голова, – Лариса подошла к сыну и робко обняла, заливая плечо его футболки слезами. Все ее тело била дрожь.

Лариса отстранилась. Ее покрасневшие глаза смотрели на сына с надеждой. Семен стоял каменным изваянием, от него веяло могильным холодом.

– Если ты правда хочешь, чтобы я жил, у тебя есть только один выход. Или я выброшусь с балкона.

– Семочка, да как же я так?… Да что же?… Может быть, ты поспишь и завтра мы поищем новую больницу?

– Я так и знал! – глаза его безумно вращались, лицо перекосилось, он кричал, с ненавистью выплевывал звуки в мать. – Ты точно хочешь, чтобы я умер! Я никому не нужен, даже тебе!

Лариса рыдала и удерживала рвущегося к балкону сына. Внутри нее словно взорвалась осколочная граната, разнеся сердце, легкие и душу в труху.

Спустя неделю бесконечных истерик, скандалов и шантажа измотанная и отчаявшаяся достучаться до сына Лариса решилась. В аптеке на другом конце города она купила катетеры, жгуты, в хозяйственном магазине – тонкий силиконовый шланг и пластиковые банки. Достала с антресоли старый электрошокер бывшего мужа. По видео изучила технологию сцеживания крови при донорстве и даже опробовала на себе. Дело оставалось за малым: найти первую жертву.

Интернет говорил, что серебристая Кия Рио – одна из самых распространенных в России иномарок. Эта информация успокаивала Ларису, которая для надежности запачкала номера грязью. Поездив несколько дней по городу и области и убедившись, что ДПС не обращают на это никакого внимания, она начала присматривать человека.

«С мужчиной я не справлюсь. Старики? Кровь стариков может быть вредна, да и жизни в них мало. Женщины… И дети. Черт, они же тоже чьи-то сыновья и дочери. Это же ужасно – потерять ребенка! Лара, угомонись, твой сын умирает, он ждет твоей помощи, соберись».

Серебристый седан медленно ехал по улицам города. Близилась полночь, а Лариса все оттягивала момент неизбежного, как могла. Она и дальше хотела лишь изображать, что готова, играть перед Семеном эту отвратительную роль, но вчера он перерезал в ванной вены. Неглубоко, поперек. Лариса понимала: хочет напугать. Но от понимания не становилось менее страшно.

Свет фар вырвал из темноты маленькую фигуру на обочине – молоденькая девушка, не старше Семена, голосовала. Лариса чуть не расплакалась от такой удачи.

– Здрасте, до Белкина подкинете? Двести рублей? Телефон разрядился, а я с парнем поругалась, вот хочу к маме уехать, – дружелюбно защебетала девушка, расслабившись оттого, что за рулем женщина.

– Конечно, даже бесплатно довезу. Студентка?

– Да, на третьем курсе педа сейчас. Я так рада, что вы мне попались, а то с мужчинами ездить, знаете, страшновато, вот, даже баллончик в кармане ношу.

– Да, – согласилась Лариса и нажала на газ, – страшновато.

План созрел в голове моментально: пару кварталов на север, к выезду из города, в темноте девушка все равно не разберет, куда ее везет машина, а там оглушить электрошокером и в старый парк. Часа должно хватить.

Девушка не успела ничего понять – разряд тока мгновенно лишил ее сознания. Ольга вытащила ее с пассажирского сидения, взвалила на плечо. Адреналин придал сил, и тело удалось донести без передышки. Шаг. Еще шаг. Пакет с инструментами больно бил по ноге.

Для подстраховки Лариса заклеила рот девушки скотчем, обмотав практически полголовы, перетянула руки спереди и только потом разрезала рукав толстовки портновскими ножницами. Она сжимала и разжимала кулак жертвы, накачивая вену. Как только катетер вонзился под кожу, девушка очнулась. Не осознавая происходящего, она пойманным в силки зверьком начала дергаться под навалившейся Ларисой. Лариса запаниковала. Судорожно шаря по земле, она нащупала ножницы и с воплем воткнула в горло девушки. Та забулькала, движения ее стали хаотичными, руками она хваталась за куртку Ларисы, за воздух, пока, наконец, ее глаза не закатились. Девушка дернулась в последний раз. Лариса почувствовала, как под коленями намокает земля – девушка обмочилась.

– Черт! Черт-черт-черт-черт! – опомнилась Лариса и подставила банку под бьющую из шеи струю. Вышло миллилитров пятьсот.

Семен был рад подарку больше, чем Деду Морозу в детстве. Он жадно глотал остывшую жидкость прямо из банки, казалось, еще мгновение и он воспарит над полом с блаженной окровавленной улыбкой на бледном лице. Но его вырвало. И рвало еще полночи.

– Сыночек, я тут прочитала, это нормальная реакция организма, люди не приспособлены пить кровь, нужно искать другой выход. И я… я больше не смогу. Это ужасно. – Лариса зашла к сыну, виновато потупив взор и вжав голову в плечи.

– Это бред! Это все потому что она остыла! Ты будешь приводить их сюда и давать мне свежую кровь, – безумные слова сыпались от Семена, который и сам в этот момент походил на буйнопомешанного: с воспаленными от рвоты глазами, растрепанными волосами и ходящей туда-сюда челюстью, словно перемалывающей мать до пыли. У Ларисы подкосились колени, стало трудно дышать, а потом Семен зарыдал, и она сломалась:

– Хорошо, но соседи как? Как это все сделать?

– Если ты действительно меня любишь – найдешь выход.

В городе стали пропадать дети. Поговаривали, что какой-то освободившийся недавно педофил взялся за старое. Народный патруль даже выловил похожего на шаблонного педофила мужичка в очках с залысинами и линчевал на месте. Полиция и Следственный комитет работали, не зная отдыха. Машины ППС двадцать четыре на семь патрулировали город. Детей не пускали на улицу одних. Весь город пронизывал дикий, первобытный ужас.

– Семочка, я не знаю, как мне добывать лекарство для тебя теперь, – Лариса нервно теребила одеяло сына, сидя на краю его кровати.

– Ты же видишь, что мне лучше? Тебе не нравится это? Хочешь, чтобы я умер? – обросший за месяц Семен накручивал волосы на палец и кривил губы, отчитывая мать.

– Нет-нет, Семочка, что ты. Я кого-нибудь приведу сегодня. Я все сделаю.

Мальчик стоял у ворот школы ― ждал машину отца. Лариса остановила машину и опустила стекло пассажирского:

– Давай я подвезу тебя, дождь начался, промокнешь, заболеешь.

Мальчик замялся, взглянул из-под козырька на затянутое в сизый до самого горизонта небо.

– Только я маме позвоню, ладно?

– Я с ней говорила, она просила тебя забрать. Давай же, не мокни! – Лариса клацнула зубами и ударила по рулю. Мальчик замер.

– Что-то не так?

Сторож вынырнул откуда-то сбоку, незаметно, и встал между мальчиком и автомобилем.

Вместо ответа Лариса подняла стекло и резко газанула. Сторож недоуменно посмотрел вслед удаляющейся иномарке, особенно пристально на отмытые дождем номера, а потом достал телефон.

– Ты никчемная, никчемная! – бесновался Семен. – Ты все делаешь, чтобы я сдох!

В стену полетела тарелка с размороженной печенью предыдущей жертвы ― на одной крови Семен не остановился. Лариса вздрогнула. Глаза ее наполнились слезами, а в груди закололо иглами. Она смотрела на лицо сына, а мерещилась кодла копошащихся мух. Прожорливых, неутомимых. Иглы из сердца пошли к горлу и во рту появился привкус железа.

В домофон позвонили. Требовательно. Долго.

Лариса вздрогнула, кивнула, подошла, положила руки Семену на плечи и прошептала:

– Съешь меня, сыночек. Говорят, сердце матери – самый святой и самый сильный орган на свете. Я верю, оно тебя исцелит.

Семен просиял:

– Самый сильный… Точно. Источник жизни.

– Быстрее, Семочка, быстрее. Ты будешь здоров.

Нож вошел под ребра, как в сливочное масло. Лариса втянула в себя воздух со свистом и неловко погладила сына по щеке, словно смахивала муху. Перед тем как все померкло, она успела сказать:

– Я люблю тебя, Семочка, живи.

Звонок раздался уже в дверь.

Я слышу: в коридоре

Слепые санитары

Уже идут за мною.

Шаркая чуть позади, я оголодало наблюдаю, как сочно переваливаются ягодицы Рыжули, обтянутые тугой джинсой. Внезапно она оборачивается, колет меня искристым взглядом, обжигает лучистой улыбкой. И сердце в груди колотится как ошалелое – неистово-неистово, разогнанное бушующим юношеским гормоном. Я облизываюсь, в лицо бьет пылью, в носу свербит от аромата духов, срываемого ветром с тонкого девичьего тела, с ее распущенных, пламенного цвета волос.

– Далеко еще? – спрашивает Рыжуля.

Жалкая потуга взять себя в руки: осматриваюсь. Вдали, в ржаво-желтой дымке, вспарывают апатичную синеву «человейники» – уродливые постройки без конца и начала, разросшиеся опухоли, поглотившие столько жизней. Дома-надгробия, дома-могилы. Прижизненные могилы. А чуть левее тянется бетонный в грязных потеках мост, по которому лениво ползут запылившиеся автобусы, везущие все ту же пыль – мучнистые физиономии, задымленные глаза. Душа истлела, остались угли и дым. Остервенело сигналят машины. И воздух над мостом преломляется – там жарко, нечем дышать. Нас же с Рыжулей ощупывает вязкая стылость надвигающегося вечера, тени хранят в себе грядущую осеннюю промозглость.

Мне хочется трахаться. Сглатываю, цепляясь взглядом за упругие ягодицы…

– Так че – далеко?

Насилу возвращаюсь к ее лицу, к ее озорным глазам – плавлюсь, будто ком пластилина на огне, булькаю пузырем озабоченной невнятности:

– Ну так…

Рыжуля хмурится, раздумывает о чем-то.

– А где вообще твоя общага?

– Ну там…

Я тычу пальцем в зыбкое марево за мостом, в воплощенную неопределенность. Затем щурюсь, стараясь понять, а правильно ли мы идем? Оглядываюсь, выдыхаю горячей сухостью рта, ищу сигареты в карманах. Хочется покурить. И сожрать что-нибудь. И, разумеется, потрахаться. А после скинуть на пол испачканные в молофье простыни, включить на ноуте какую-нибудь бестолковую киношку и забыться. Выпасть из времени – или, правильнее, из остопиздившего безвременья моего существования – в уютное пространство отупения, в небытие. И пусть через неделю кто-нибудь ткнет меня палкой, а то и пнет, скажет, мол, пора снова жить. И я буду жить дальше…

Эти странные мысли – не мои. Их задуло мне в ухо, они расплодились там, пустили тонкие корни. Мои же мысли как были, так и остались – про покурить, пожрать и потрахаться. И про застывшую молофью, от которой придется отстирывать простынь.

«Молофья» – какое чудное слово! Мне оно нравится гораздо больше, чем «сперма» или «семя». Первое звучит слишком уж по-научному, а второе – как-то напыщенно, даже религиозно. Религия – этот балаган кровосмесительного (или просто кровавого) ебанизма – исключительно для иссушенных, сквиртующих песчаной взвесью старух. Старухи эти давно уже позабыли, какова молофья на вкус и на ощупь. Возможно, во снах они порой вспоминают, как она щекочуще сочилась по их ляжкам, остывала в позвоночной впадине. Но в целом для них молофья – это «семя», не привносящее радостей телесного буйства, но прорастающее, как эти странные мысли у меня в голове, как деменция в сморщенных старушечьих мозгах, напрочь лишенное вкуса.

Я украдкой смотрю на Рыжулю: интересно, а она глотает?

– Там – это где? – окликает меня она.

– Ну, там… – пожимаю я плечами.

У меня даже нету денег на презерватив. Эх, как было бы хорошо, если б Рыжуля глотала! Как удобно!

– Так может это… срежем путь?

Я сонно моргаю, тру взмыленный лоб, насилу отдираю с глаз образы нашей с Рыжулей сексуальной разнузданности. Наконец-то нащупываю сигареты. Осталось всего три штуки.

– Тут негде срезать, – бормочу, закуривая.

Рыжуля выхватывает у меня сигарету, подмигивает, с наслаждением затягивается. Я жадно ловлю ртом ускользающий табачный дым, глотаю его.

Видимо, я здесь единственный, кто глотает.

– Есть где, – говорит Рыжуля. – Можем пройти через пустырек.

– Ну пошли.

Она встряхивает копной огненно-рыжих волос, проворно взбегает на холм, где пролегают давно заброшенные, поросшие чахлой травой рельсы.

Я, пыхтя, взбираюсь следом.

– Вон, видишь? – указывает она на двухэтажку вдали. – Через него на пустырь, так и срежем.

Мне не нравится эта двухэтажка. Она вся какая-то облезлая, в трещинах и облупленах, с уродливыми, словно выгрызенными, дырами вместо окон. Крыши у нее тоже нет – сгнила и провалилась. Да и идти к ней предстоит сквозь болота и заросли сухостоя.

Но больше всего мне не нравится то, что раньше я здесь никакой двухэтажки не видел.

– Ты уверена? – сомневаюсь я.

– Зассал, что ли? – заливается Рыжуля. – А ну за мной!

Я – сама покорность, изводимая болезненной эрекцией, настырным урчанием живота, странными мыслями в голове – волочусь следом. Рыжуля, точно молодая лань, скачет с кочки на кочку, подначивает меня, виляет бедрами, обдает приторным ароматом духов. Я же, как мешок со сгнившей картошкой, хлюпаю промокшими кедами, вязну в студеной болотной грязи, устало вздыхаю, мечтая об отдыхе, о горячей еде и о мокрой рыжулиной писечке. Но с чего я решил, что Рыжуля мне даст? Такие девушки не дают мне подобным. Таким как я вообще никто не дает: наш удел – едкая насмешка, игнорирование; наша участь – родная правая рука с размазанным по ладошке шампунем, пять минут постыдного удовольствия в омуте накачанных порнухой фантазий, молофья на простыне или в носке. Мне носки жалко, у меня их мало.

Кто она такая – эта Рыжуля? Почему увязалась за мной? И с чего я взял, что ей будет интересен неловкий скорострельный перепихон в провонявшей потом комнатушке?

– Ну ты че? – кричит она мне. – Где потерялся-то?!

– Иду-иду.

Я нагоняю ее – взмокший, запыхавшийся. Пытаюсь перевести дух и получаю хлесткую пощечину ее взглядом – разочарованным, надменным.

– А ты не шибко спортивный, да?

Я лишь сконфуженно улыбаюсь.

– Заходи, – приказывает она, кивая на сочащийся тьмой проход, из которого смердит выгребной ямой.

– Уверена?

– Блядь, ты заебал уже!

Подгоняемый ее криком, я ныряю в черное зловоние – проваливаюсь в него, плутаю, осторожно пробираясь по заляпанным склизкой жижей доскам. Наконец выхожу в узкий коридор. Здесь вонь становится просто невыносима, зато отступает тьма: сквозь отсутствующую крышу льется пыльный солнечный свет, сердито жужжат мухи.

– Это что – говно? – зачем-то спрашиваю я, хотя уже прекрасно знаю ответ.

Весь коридор буквально загажен, дерьмо разной степени свежести и консистенции пугающе-огромными кучами навалено повсюду – шагу негде ступить! И даже стены измазаны поносом. Ошарашенный, я вижу какие-то бессвязные надписи – архаичная живопись спятивших обитателей, – вижу цитаты из фильмов, отпечатки ладоней, примитивные рисунки, даже признания в любви…

– Слушай, – начинаю лепетать я, – давай не пойдем, а? Это пиздец какой-то!

И слышу насмешливо-злое:

– А что не так?

Обернувшись, наблюдаю такую картину: Рыжуля уселась прямо на пол – во все эти бурые, черные и желтые с вкраплениями алого кучи, – любуется ими, ласково трогает пальцем, с натурально детским восторгом рассматривает.

– Ты чего? – шепчу я.

Она усмехается, демонстрируя ровные белые зубы, меж которых мелькает розовый язычок. Все еще обуреваемый желанием, я отмахиваюсь от налетевших, точно жирные мясные мухи, фантазий, рисующих мне всякие (не)потребства с этим розовым язычком. Там, в этих фантазиях, язычок нежно касается моей девственно-пугливой, спрятанной в зарослях мудей, плоти. В реальности же он осторожно пробует черно-коричневую кашицу на тонком пальчике.

Фантазии скукоживаются, мне становится дурно.

– Ты че делаешь-то?!

Тошнота накатывает жарким влажным комом, закупоривает горло, ядовитой желчью выжигает в носу.

Рыжуля укладывается на прогнившие доски, черпает полные ладони зловонной массы, принимается размазывать по себе – бедра, живот, груди и лицо. Она стонет, выгибает спину. Она – моя воплощенная фантазия, сладкий сон, будто бы пораженный фурункулом разыгравшейся в ночи диареи либо же вспухшей с перепоя головы.

Я сплевываю горькую слюну.

– Сюда они меня и приволокли, – будничным тоном произносит Рыжуля. – Долго и много били. Потом каждый из них меня взял. Было очень больно и очень грязно… – Она задумывается на миг. – А еще очень страшно. Затем они меня снова били, смеялись. У них с собой была какая-то брага, они хлестали ее как не в себя и опять на меня лезли. – Она томно вздыхает. – И так всю ночь… А знаешь, что было после?

– Н-нет.

– Один из них схватил кирпич, вон тот, – она показывает пальцем куда-то в угол, там и вправду лежит кусок кирпича. – Этот кирпич он швырнул мне в лицо. Я валялась на этих досках, ревела. А он встал надо мной, поднял этот кирпич и швырнул его мне в лицо. Но я не умерла. – Рыжуля потягивается. – Пришлось еще пару раз ударить меня этим кирпичом. Только тогда в голове у меня что-то хрустнуло, стало вдруг все равно, что со мной будет дальше. Но даже это еще не все.

Она приподнимается на локте, лукаво манит меня, развязно улыбается.

– Слушай, я это… – мямлю я.

– После того, как мне проломили голову, – мечтательно тянет Рыжуля, – кто-то из них присел и навалил на меня кучу. Я уже не видела – кто. Но знаю, что навалил он много. Часть его… ну, фекалий… попала в дыру у меня в голове, смешалась с кровью, перепачкала мне весь мозг. Остальное просто натекло на лицо. А они все ржали и ржали. Им было весело, прикинь? – Она делает паузу, похотливо смотрит на меня. – А ты хочешь навалить на меня кучу?

– Я это… пойду, ладно?

– Ну и уебывай, – мурчит Рыжуля, продолжая играться с дерьмом. – Чмошник ты, импотент!

Я пячусь, поскальзываюсь и вываливаюсь из этого засранного коридора. Слава богу, подо мной твердая земля. Поднявшись, отряхиваюсь, вдыхаю полной грудью промзонную свежесть, изучаю местность вокруг. Рыжуля не соврала: здесь и впрямь пустырь. Впрочем, как и везде, куда меня заносит жизнь. Слева к горизонту уходит покосившийся забор из бетонных плит, обтянутый клубками колючей проволоки. А справа, в высокой и давно уже выцветшей траве, иссыхает на солнце опрокинутый шкаф. Под ногами у меня выпотрошенные, шелушащиеся страницами книги – русская классика, такая же опустошающая, как и все вокруг. Возле шкафа валяются пустые бутылки из-под пива, изжеванные окурки, шелуха от семечек.

За спиной, в смрадном мраке коридора, постанывает Рыжуля.

Мне становится не по себе, плетусь прочь – уставший, сбитый с толку, разочарованный. Тщетно пытаюсь сообразить, как выбраться из этого гиблого места к знакомой тропинке, которая вернет меня в затхлую безопасность моей комнатушки.

И тут я слышу похрюкивание.

Натуральное свиное похрюкивание – даже как будто бы радостное, предвкушающее. Ветер – этот предвестник грядущих сумерек – шелестит в траве, и та приходит в движение. Что-то мелькает рядом со мной – бледное, лоснящееся. В нос бьет запах животного. Похрюкивание захлебывается в исступленном восторге, нарастает в торжествующий кабаний визг, когда из зарослей на меня выпрыгивает жирное, тяжелое, с мягкими опрелыми конечностями и полными плещущегося безумия глазенками.

Споткнувшись, я вновь падаю, удивленно смотрю на выблеванное травой существо. С виду это очень разъевшийся ребенок – он абсолютно голый, весь в сальных складках, в гноящихся нарывах и в налипшей грязи. Его отвислый живот перемазан в рвоте. Меж взбухших бесформенными комьями ляжек топорщится кровоточащая, с изодранной крайней плотью, пипирка.

А вместо лица я вижу изгвазданное в земле свиное рыло, тягучие сопли, заползающие в раззявленный рот, уши-лопухи и черные выпученные глазенки. Гляделки эти жадно ощупывают меня. Наверное, столь же жадно, как я ощупывал взглядом ягодицы Рыжули.

Урод слюняво фыркает, ковыляет ко мне.

Лишь теперь замечаю у него в руке ржавый серп.

Как бы ни было противно, я быстро перехватываю руку урода. Тот визжит, брыкается, силится укусить меня за запястье. Развернув его, пинаю в выкрученную сколиозом спину.

– Э! – настигает меня грозное. – Хуль младшенького обижаешь?

Оборачиваюсь. Из дома появляются согнутые, в задубелом рванье, фигуры, вперевалку шагают к опрокинутому шкафу, вальяжно усаживаются на ящики, беззубо чавкают подобранными с земли окурками. На меня устремлены желтоватые глаза, нагноившиеся на синюшно-оплывших, пропитых мордах. Я вижу давнишние шрамы и свороченные набок либо провалившиеся носы, вижу чернь гангрены, разъедающую чью-то щеку, алые воспаленные десна и слизанные обмылки зубов. У одного из них нет глаза, и он нагло таращится на меня вульвообразной влажной дырой, в которую так и норовит залезть вьющаяся рядом муха.

– Я к тебе обращаюсь! – рявкает кто-то из них.

– Не обижал я его, – бормочу я, отступая. – Он на меня сам набросился.

Я оглядываюсь, но свинорылого уже и след простыл – лишь где-то в траве слышно шебаршение, похрюкивание.

– Давай-ка не пизди! Младшенький у нас добряк, всех любит. Мож, серпом своим чутка поцарапает, да и все. А ты вона какой здоровый – и сразу драться. Не хорошо.

Один из них поднимается, щелкает суставами, неспешно приближается ко мне. Его левая рука вся ссохлась, висит у груди багряной куриной лапкой, судорожно подергивается. Зато правая – неестественно длинная, бугрится тугими узлами мышц.

Из-под сползшей на глаза тяжелой кожаной складки щетинятся густые черные брови. А сразу под ними – в мутных лужах будто бы застоявшейся мочи – полыхает злоба.

Я порываюсь кинуться бежать – но куда? Только если куда глаза глядят – через пустырь, к горизонту, где уже догнивает перезревшее солнце. А что ждет меня там? Я не узнаю ничего вокруг: нет ни бетонного моста, ни «человейников» вдалеке, лишь этот нескончаемый пустырь, сухостой, заброшенная двухэтажка и эти вот… эти…

Кто они?

Что-то с задорным повизгиванием проносится у меня за спиной. Я вздрагиваю, срываюсь с места и…

…тяжелая рука ложится мне на плечо, давит своим весом к земле.

– Куда это ты?

– Да пойду, наверно… – заикаясь, шепчу я.

Вонь, исходящая от этой долговязой фигуры, обволакивает, липким клеем закупоривает мне ноздри, выгоняя из носа остатки рыжулиного парфюма.

– А ты кто такой ваще?

– Никто. Студент.

– Студент?

– Угу.

– И че ты тут забыл, студент?

– Да ничего, – оправдываюсь я. – Каникулы у меня. Погулять вот вышел, с девушкой познакомился…

Оплывшую морду кроит беззубо-смрадной улыбкой.

– С девушкой, г-ришь?

– Угу.

За спиной опять раздается похрюкивание, ног касается холодное лезвие серпа.

– Поебстись хотел, да?

Я молча киваю.

– Поебстись – охуенчик! У нас это все любят – поебстись. Пока была жива моя ненаглядная, я ее регулярно еб. Всю, бля, душу из нее выебывал! Она от восторга аж визжала, сокращалась вся, как припадочная. Ух, заебато мне было! А опосля померла, скотина. Ну а мертвую, сам понимаешь, ебсти не в кайф. Вот мы ее на закусь и пустили, епта.

И морда вновь рвется усмешкой.

– А недавно тоже лярву тут словили – молодка совсем, не из местных. Знатно мы с ней покуролесили, ага. А чушкан – ну, братиша мой – даже насрал на нее. Приколись, а? Взял и насрал, уебок тупой. Но это уже после того, как мы ей кочерыжку размозжили. Глядела на нас как-то неправильно, сечешь? Зло глядела. А мы такое не любим. Мы как: если к нам по-людски, то и мы по-людски. Ну а если иначе, то пеняй на себя. То, что мы дырку еенную попользовали – это ж ниче, верно говорю? Не повод это, чтоб так глядеть. Не по-людски, в смысле. За то и поплатилась. Ну и чушкан – братиша мой – он уже опосля на нее насрал. От души прям насрал! Этим ее на место поставил, сечешь? Приземлил, епта! Ну, чтоб не глядела так впредь. Чтоб по-людски себя вела. – Он умолкает на секунду, мрачно осматривает меня и наконец выдает: – Ты вон себя тоже не по-людски ведешь. К тебе младшенький познакомиться – а ты дерешься. Не хорошо.

Он с силой сжимает мне плечо, на что я, собравшись с духом, резко вырываюсь из его хватки. Тут же из травы на меня с визгом выпрыгивает свинорылый, но я успеваю увернуться. Урод падает, приложившись сопливым пяточком об землю. Поднявшись, трет воспаленные глазенки и начинает громко заунывно реветь.

– Отпетушить бы тебя в гузло твое поганое, – шипит фигура, косясь то на меня, то на ревущего свинорылого. – Шляетесь здесь, епта, нормальным людям житья не даете. Еще и детей обижаете. А ну п-шел отсюда!

Он замахивается на меня, я снова отскакиваю, бреду прочь. Через какое-то время оборачиваюсь, вижу в сгущающихся сумерках две фигуры – одну долговязую, согнутую, словно бы без руки. А рядом то ли шмыгает, то ли хрюкает что-то низкорослое, расплывшееся, с бесформенной головой. Эти двое угрюмо глядят мне вслед. Один из них что-то бормочет, второй, как и прежде, похрюкивает.

А я бреду себе дальше по вытоптанной тропинке, и по левую руку все так же нескончаемо тянется покосившийся забор; колючая проволока цепляет первые звезды. Справа же только пожухлая многолетняя трава, крючковатые трухлявые деревья, скрытые между ними болотины. И где-то вдали, кажется, возвышается дом. Возможно, и не один. Но я не вижу света в окнах, сильно сомневаюсь, что в тех домах кто-то живет. Ведь все это – лишь бесконечный пустырь на задворках, докуда изредка долетают отзвуки нормальной жизни, но сама нормальность отчаянно избегает этого места.

А я все иду и иду. Думаю о Рыжуле и о том, что с ней стало; думаю о своей комнатушке в общаге, о грязных простынях и о странных, временами ебанутых мыслях, посещающих мою бестолковую голову. Еще я думаю о каникулах, которые безвылазно провел в четырех стенах, всем телом врастая в эти стены, становясь частью того убожества три на четыре, где мне приходится жить, – становясь не более чем засохшей козявкой, харчком, пыльным катышком. И сегодня, осознав это, испуганный, я оторвал себя от кровати, выскочил за дверь – голодный, жадный до ощущений, до людского общества. Помчался опустевшими улицами, искал чего-то. Пока наконец не повстречал девушку. Увы, как и прочие, она оказалась мертвечиной, заманила меня на пустырь.

И вот я иду и иду, на меня надвигается ночь, пронзительно ноет в желудке, давно уже закончились сигареты.

Я иду и иду, а пустырь все не кончается…

До Адлера оставалась ночь пути.

Лена коротала вечер в вагоне-ресторане, потягивая вино и задумчиво крутя колечко на безымянном пальце правой руки. Одинокий бриллиант был крупным, с очень острой огранкой – Лена несколько раз портила одежду, а однажды оцарапала Сережу во время секса.

Теперь Сережа трахался с ее лучшей подругой, а Лена ехала на море одна. Так глупо – застать их в постели у себя дома накануне долгожданной поездки. Хуже не придумаешь. Лена все равно поехала. Пусть одна, пусть с разбитым сердцем, но все лучше, чем сидеть и горевать в городе.

– Можно? – приятный голос отвлек от печальных мыслей.

Рядом со столиком стоял молодой мужчина. «А ты красавчик, парень!» – Лена улыбнулась помимо воли. Мужик и правда был хорош: загорелый, в меру мускулистый. Каштановые кудри и белоснежная улыбка – наверняка виниры, но какая разница?.. Лена приглашающе кивнула.

Пили, болтали ни о чем и обо всем, как это бывает со случайными попутчиками. В какой-то момент Влад – так он представился – указал в окно:

– Смотри, какой закат! До моря еще целая ночь, а закаты уже – закачаешься!

Лена залюбовалась. Закат был и правда божественный. Вздохнула, перевела взгляд на Влада. Залпом допила остававшееся в бокале вино.

Остаток вечера она не запомнила.

Лена очнулась в купе. Голова раскалывалась, в глаза будто насыпали песка. Темноту разгоняли тусклые лампочки над верхними полками и редкие фонари, мелькающие за окном.

Что-то явно было не так. Лена попробовала пошевелиться, застонать – и обнаружила, что рот заклеен, а руки стянуты за спиной. Чем-то жестким, врезающимся в кожу. Лодыжки – тоже. Она сидела на полу в одной маечке, ощущая голой задницей жесткий ворс коврика. В груди полыхнуло, сердце застучало отбойным молотком. Лена замычала, в ужасе озираясь. Задергалась. Сзади на плечи легли грубые, мозолистые ладони. Напротив, на нижней полке, Лена увидела Влада. Его белоснежная улыбка выделялась в полумраке, в руке, между указательным и средним пальцами, он крутил стальной прямоугольник. Рядом с Владом, у окна, сидел еще один мужчина, постарше, со скучающим видом глядя на Лену сверху вниз. Седые виски, морщины, холодные глаза.

Влад, не переставая улыбаться, наклонился к Лене. Его рука змеей метнулась к лицу женщины, раздался щелчок – и в паре сантиметров от Лениного глаза тускло сверкнуло лезвие выкидного ножа.

– Будешь дергаться и орать – выколю глаз. Кивни, если поняла.

Лена оцепенела. Кивнула коротко. Взгляд продолжал метаться по купе, ища подсказку, спасение.

Тяжесть, давившая на плечи, исчезла. Через мгновение кожу под носом обожгла боль – скотч сорвали вместе с пушком, растущим над верхней губой. Прежде чем Лена успела заорать, рот зажала крепкая ладонь.

– Сейчас, сука, ты будешь пить. Молча. – Прокуренный голос, раздавшийся из-за спины Лены, невероятным образом напугал даже больше ножа. Нутро подсказывало – обладатель такого голоса не просто убьет, а будет мучить, пока жертва сама не издохнет.

Рука исчезла, меж горящих огнем губ ткнулось стеклянное горлышко. Лена инстинктивно глотнула и закашлялась – огонь перекинулся на пищевод. В нос шибанул запах водки. Лена кашляла, пытаясь вдохнуть хоть толику воздуха.

– Я сказал, пей! – От удара голова Лены дернулась вбок, врезавшись в столик. Бутылку снова ткнули в рот, грубо, едва не выбив зубы. Лена глотала горькую жидкость, шумно дыша через нос.

Раздался легкий стук в дверь. Бутылка моментально исчезла, сменившись грубой рукой.

– Мальчики, у вас там все в порядке? – женский голос, глубокий, почти заигрывающий.

– Да, Жанночка, простите, ради Бога, бутылку воды с верхней полки уронили. Постараемся не шуметь больше. – Влад говорил беспечно, тем же приятным, успокаивающим голосом, что так привлек Лену в ресторане.

Говорил спокойно, будто у его ног не корчилась в ужасе голая женщина. Будто лезвие его ножа не придвинулось в этот момент к Лениному глазу так близко, что она перестала его различать.

За дверью купе воцарилось молчание. Послышался удаляющийся стук каблуков. Проводница ушла.

Водка начинала действовать, и Лену окутывала мутная пелена, скрадывая боль и ужас. «Хоть добавки проси…» – промелькнула в голове шальная, будто чужая, мысль. Влад наклонился и перерезал ножом то, что стягивало Ленины лодыжки. Швырнул на стол обрезки пластиковых стяжек. Мужчина, что был сзади, рывком затащил Лену на нижнюю койку, положил на спину. Лена заерзала, поскуливая – вес тела перешел на стянутые сзади руки.

– Гошан, ты первый. – Влад протянул нож. – Только нам оставь что-нибудь, не жести.

– Как получится, – осклабился Гошан, незнакомец-из-за-спины, которого Лена наконец смогла рассмотреть. Здоровенный, похожий на обезьяну. «Потерянное звено эволюции», – еще одна мысль, возникшая словно извне.

Длинные мощные руки, скорее, лапищи, поросшая кудрявым волосом грудь. Голова в залысинах. Маленькие злобные глазки сверлили Лену из-под кустистых бровей. Гошан взял протянутый нож, перевернул Лену на бок, резко перерезал стяжки на руках. Тут же приставил лезвие к горлу, надавил.

– Пикнешь – убью, с-сука.

Свободной лапищей раздвинул Лене ноги. Лена заскулила, как щенок, когда шершавые пальцы проникли во влагалище.

– Сухая, как пакля. – Гошан ухмыльнулся. – Ну ниче, ненадолго.

Отложил нож на край стола, взгромоздился сверху. Повозился. Лена почувствовала, как между ног ткнулось огромное, горячее. Из последних сил попыталась оттолкнуть мужчину. Гошановская лапища легла на рот, в который раз. Запечатала крик, вырвавшийся из Лениного рта, когда Гошан вошел резко до упора, преодолев сопротивление плоти. Задвигался быстрыми толчками. Лена чувствовала, что внизу становится мокро, и не понимала, что это: смазка, кровь или она просто обмочилась. Мощный торс Гошана давил на грудь, перекрывая кислород.

Потом был Влад. После Гошана она почти его не чувствовала. Мерзкое, чужое скользило в ней, а Лена смотрела вверх, уже не пытаясь сопротивляться. Иногда она отстраненно замечала улыбку Влада – казалось, намертво приклеенную к лицу.

Третьим был молчаливый мужчина, сидевший у окна. Он имел Лену с таким же отстраненным выражением лица, с каким наблюдал за происходящим. Когда он кончил, Лена отключилась.

Пробуждение было жестоким. Болела, казалось, каждая косточка, каждый мускул. Между ног саднило, чесалось и жгло. Лена обнаружила, что лежит на боку в позе эмбриона, накрытая тонкой казенной простыней.

– Пора вставать, красавица, скоро Адлер!

Лена не хотела оборачиваться. Она не хотела вставать, даже шевелиться. Больше всего она хотела, чтобы ее просто оставили в покое. Ехать и ехать в этом проклятом поезде так долго, чтобы время залечило раны в душе и на теле. Правда, она опасалась, что ехать в таком случае придется вечно.

– Давай, не тормози! – Лену развернули, потянув за плечо. Она уставилась припухшими глазами на Влада, который совал ей скомканную розовую тряпку.

– Вещички твои забрали, не боись. Надевай.

Лена узнала в тряпке свое платье, которое планировала носить прохладными южными вечерами. Длинное в пол, рукава доходят до запястий.

– Да подожди, она еще не позавтракала, туго соображает. А ну! – Гошан протянул Лене бутылку. Водки в ней оставалось чуть меньше половины. – Сама будешь, или помочь?

Лена молча взяла бутылку. Лучше так, чем оставаться в реальности. Сделала несколько глотков.

Дверь купе слегка приоткрылась, пропустив внутрь молчаливого мужчину. Тут же захлопнулась за ним. Щелкнул замок.

– Димон, че там на горизонте?

– Нормально. – Мужчина протянул Лене влажное полотенце. – Утрись.

Лена на мгновение представила другой мир, отсеченный дверью. Людей, снующих от туалета к своим местам, умывающихся, прихорашивающихся, возбужденных в предвкушении отдыха и теплого моря. Совсем другой мир, из которого ее, казалось, вырвали навсегда.

Она вытерла лицо и принялась натягивать платье.

– Так, смотри, – Влад не улыбался, вот уж чудо, – сейчас ты одеваешься, приводишь себя в порядок и идешь с нами. Тихонько. Начнешь поднимать шум – получишь перо в бок, в печень. Говорят, очень больно, и не лечится. Усекла?

– Влад, может перестрахуемся? Таблы еще остались.

– А давай.

Влад протянул Лене таблетку.

– Я не буду! – Лена замотала головой, вжалась в стену. Перспектива отравиться насмерть отрезвила затуманенный мозг.

Гошан взял из рук Влада таблетку. Резко схватил Лену за шею сзади, притянул к себе.

– Или ты пьешь. Или мы тебя прямо здесь зарежем нахуй, простынкой прикроем, и жди, когда найдут и опознают.

Лена, плача, сунула таблетку в рот, оглянулась в поиске воды. Осознала, что страшно хочет пить.

– Водкой.

– Дайте воды, пожалуйста…

– Позже. Если будешь умницей.

Лена сделала, как ей сказали. Минут через пять ее повело, и дорогу из поезда она помнила смутно. Обрывки разговоров проносились мимо, не имея никакого смысла. Кажется, на нее надели чью-то бейсболку и темные очки. Волокли, закинув ее руки себе на плечи. Влад шел впереди. «Что с ней… да перепила, бывает… скорую… сами справимся, Жанночка… ее жених встречает…» Потом был южный воздух, вокзал, пальмы. Парковка. Девятка. В машине Лена отключилась окончательно.

Лену окатило ледяным потоком, водопадом, бурной горной рекой. Она дернулась, захлебываясь, отфыркиваясь, жадно глотая воздух. Лицо и тело горели огнем. Жажда сводила с ума.

– Пить… – Лена попыталась разлепить глаза. Они приоткрылись едва-едва, узенькие щелочки посреди отекшей плоти. В щелочки были видны кусочек синего моря, палящее солнце и галька.

– Да вот, дали же уже, – над Леной нависал ухмыляющийся Гошан, державший пустое пластиковое ведро. – Назагоралась, краля?

– Дай ей воды, сдохнет же раньше времени.

Откуда-то вне поля зрения Лены Гошану подали литровую минералку. Гошан медленно, мучительно медленно открутил крышку, отлил немного на землю. Харкнул смачно, с оттягом, в бутылку и протянул Лене. Она схватила ее обеими руками, пила жадно, стараясь не думать о содержимом. Опустошила половину, и ее сразу вырвало. Ей дали время отдышаться и допить остатки.

– Оттащим в тень.

Лену схватили за ноги и, как куклу, поволокли с солнцепека. Галька царапала голую спину и ягодицы. Лена безучастно смотрела в небо. Небо сменилось кронами деревьев, а после – тряпками и полиэтиленовой пленкой. Лену переложили на влажный, заплесневелый матрас. Она перекатилась на бок, пытаясь понять, где находится. Импровизированный шалаш, прибежище то ли бомжей, то ли местных подростков. На земле – бутылки, пустые консервные банки и шприцы. Тонкие деревца вместо стен. Сверху – тряпье и полиэтилен.

Лена бездумно уставилась на свои руки. Отметила, что помолвочное кольцо исчезло, как и золотой браслет – подарок Сережи на день рождения.

– Вы меня убьете?

– Посмотрим. Смотря как будешь себя вести.

Лена приподняла голову. Вокруг матраса стояли трое: Влад, Димон, Гошан.

Палачи. Влад улыбался, Гошан скалился, Димон смотрел холодно, брезгливо.

– Полежи пока. На вот горе залить. – Влад швырнул на матрас очередную бутылку. – Мы за закусью. Только расслабляться не вздумай.

Они с Димоном развернулись и скрылись в зарослях. Гошан присел на край матраса. Протянул руку, погладил Ленину голую лодыжку. Она пискнула и попыталась отползти, вцепившись в бутылку, как утопающий – в соломинку. Гошан заржал и убрал руку.

Время текло. Лена мелкими редкими глотками прикладывалась к водке. Гошан пялился на женщину, как сытый кот на облезлого мышонка. Через какое-то время встал, потянулся, хрустнув позвонками.

– Я пойду окунусь. Побежишь – убью.

Лена сомневалась, что сможет бежать. Ноги не слушались. Лицо опухло: судя по всему, она получила солнечные ожоги хрен знает какой степени. Голову будто набили ватой.

Через минут пять после ухода Гошана в кустах послышались незнакомые голоса. Мгновение – и к шалашу вышла парочка: девушка в коротких шортиках и загорелый, холеный паренек. Увидев Лену, девушка издала удивленное «О!», округлив пухлые губки.

– П-мм… помо… пмгите, – Лена протянула руки, словно для объятий, не замечая, что в одной из них до сих пор зажата бутылка.

– Тьфу, блять, бомжиха сраная. Пошли отсюда, пока дружки не подоспели. – Парень подхватил девушку под локоть.

– Нет! Вы не пним… не пнимаете, я… на пмощь!

Девушка испуганно вытаращилась на Лену.

– Вова, я боюсь!

Парень скривился, и парочка исчезла в том направлении, откуда пришла.

Лена без сил упала на матрас лицом вниз. Вскрикнула – рука проехалась по земле, напоровшись на крышку здоровенной консервной банки. Большой палец рассекло, кровь полилась на землю.

– О, а ты уже приготовилась, я смотрю?

Лена почувствовала, как матрас прогнулся под весом еще одного тела. Вернулся Гошан.

– Я рачком-то люблю. Только зад приподними…

На спину Лены закапали холодные капли. Гошан освежился. Пах морем, солью и похотью. Что-то внутри Лены сломалось окончательно. Прохожие, подарившие надежду и тут же укравшие. Урод, готовящийся снова ее терзать, походя, будто беря свое по праву. В голове словно лопнул воздушный шарик, наполненный кровью – сознание заволокла багровая пелена. Лена не знала, аффект это или она просто сходит с ума. Главное – пелена давала нужные силы. Отключала мышление, включив один из основных инстинктов. Инстинкт самосохранения, качающий адреналиновый насос.

Извернувшись, Лена выскользнула из-под мужчины и полоснула по удивленному лицу крышкой консервной банки. Острая кромка вспорола щеку и рассекла глаз.

Гошан заревел, как бешеный медведь. Одной рукой схватился за лицо, второй – попытался вцепиться в Лену. Она поднырнула под его предплечьем и полоснула банкой по горлу, над кадыком. Гошан страшно захрипел и повалился вперед, придавив Лену. Она, визжа, отбиваясь руками и ногами, вывернулась из-под него, отползла на край матраса и замерла. Гошан подергался и затих. Матрас под ним стал бурым и еще более влажным.

Одинокий луч солнца пробился сквозь кроны. В луже крови рядом с телом Гошана блеснуло. Лена протянула руку и нащупала свое кольцо. Видимо, Гошан до этого носил его в кармане. Ленины пальцы опухли, но руки были залиты кровью, так что кольцо удалось натянуть на безымянный палец, используя кровь как смазку. Лена хихикнула, разглядывая острый бриллиант. «Кровь как смазка… Совсем как вчера ночью», – Лена чувствовала, что пелена в голове разрастается, гася остатки разума, но ей было все равно.

– Гошан, еб твою! Сука! – из кустов показались Влад и Димон. Они ошалело оглядывали побоище. Влад щелкнул выкидушкой и бросился к Лене. Лезвие метило в лицо. Лена швырнула в него полупустую бутылку. Промахнулась – бутылка пролетела над плечом Влада и врезалась в голову застывшему истуканом Димону. Мужчина покачнулся, но удержался на ногах, ошеломленно таращась на Лену.

Влад уже был рядом, скользил по матрасу, пропитанному кровью. Дикая гримаса исказила красивые черты. Лена чудом увернулась от летящего в лицо ножа, сжала руку в кулак и ударила, изо всех оставшихся сил. Кулак врезался в лицо Влада, а кольцо – в глаз. Влад удивленно хрюкнул, отшатнулся. Подвывая, закрыл рану ладонью. Из-под нее сочилась кровь, капала на матрас. Лена выдернула нож из ослабевшей руки мужчины и била, била, била, в грудь, живот, лицо.

В какой-то момент ее схватили сзади, попытались оттащить, но она вывернулась, рыча, как дикий зверь, голая и скользкая от крови, которая теперь покрывала все тело, и ударила уже в другом направлении, в мягкий живот Димона. Провернула, выдернула. Отползла.

Дальше было время забытья. Лена то отключалась, то приходила в себя. Все вокруг было красным, весь мир. Красный пол, зеленый потолок. Лена хихикала, бормотала, ползала в поисках бутылки: воды, водки, все равно. От тел поднимался тошнотворный душок.

День клонился к вечеру, и в шалаше начало темнеть. Тогда Лена кое-как поднялась на ноги и побрела сквозь заросли. Минут через десять вышла на пустынный пляж – кусочек берега, окруженный скалами. По крутому склону вилась тропинка, показываясь и вновь теряясь между деревьев.

Лена тронулась в путь.

Любые совпадения имен или моделей поведения персонажей с реальными людьми – дикая случайность.

1

Саня ненавидел Жучку – мелкую собачонку породы двортерьер. Рыжая сука попортила с дюжину его штанов и оставила на заднице пяток шрамов. А еще этот подернутый бельмом глаз!..

Увы, для Сани имелось одно «но»: хозяином Жучки был Колян – его лучший друг. Увы для Жучки, после очередного посягательства на ягодичную мякоть Сане на это «но» сделалось «по».

Предположив, что яд отправил Жучку в собачий ад еще ночью (такая доза да на полтора килограмма убожества), он поспешил в гости к Коляну, чтобы вместе с ним «скорбеть» по рыжей суке.

Он вошел в непривычно тихий двор, и (открыв рот, чтобы осведомиться: «Что это сука твоя не гавкает?») без стука распахнул дверь дома.

Вопрос застрял в горле.

Жучка и вправду оказалась мертвой.

Вот только Саня не ощутил удовольствия от вида издохшей псины, ибо она была натянута на хозяйский член.

Колян стоял посреди комнаты с закатанными под лоб глазами, одетый в одну Жучку, и почесывал усопшую за ухом.

– Христос Воскресе?

Глаза Коляна открылись. Он ненароком потянул Жучку за шкуру, от чего открылись и ее глаза.

– Бля! Санька! Испугал, гад! – Колян, как всегда, гакал.

– Чем маешься?

– Да так, – сказал Колян, продолжив гладить Жучку.

Не в силах на это смотреть, Саня попятился назад.

Колян – некрозоофил. Кто бы мог подумать? Интересно, он «натянул» ее еще до того, как она окоченела, или…

Метающийся по двору взгляд зацепился за собачью миску. В ней нетронутым лежало то самое отравленное мясо.

Вот те раз.

Он снова вошел в дом.

– А с Жучкой что?

– Бля, умерла.

– Спасибо, Кэп. Произошло это как?

– Бля, вынес я ей вчера пожрать мяса того, что ты принес. Поставил миску, она к ней, к миске, мордой, а ко мне жопкой. Ты ж знаешь, что у меня секса давно не было?

– Угу. Настолько давно, что никогда.

– Бля, вот-вот, я знал, что ты поймешь, ты ж тоже окромя рук ни с кем не трахался.

– Ты это к чему?

– К тому, бля, что у Жучки была классная жопа, и я потерял контроль. Схватил ее под мышку, забежал в хату и… – Колян стер покатившиеся слезы. – Туды-сюды, и она сдохла.

– А дальше что?

– Похоронил ее. Зарыл в огороде.

– Кого зарыл? Вон же она у тебя…

Только сейчас Саня заметил, что рыжая шерстка местами запачкана землей.

– Ты что, вырыл ее?

– Ага. В час ночи. Потом в шесть утра. И перед твоим приходом.

Повисла пауза.

Висела она с пару минут, пока ее не нарушил Колян своим оргазмом:

– А-а-а! А-а-а! Сра-а-ань! Фух, я все. – Он посмотрел просветлевшим взглядом на Саню и протянул ему мертвое животное. – Будешь?

– Конечно, буду. Но не Жучку.

– А кого?

Губы Сани растянулись в плотоядной улыбке.

– Ба-а-арси-и-ик, кис-кис-кис.

2

В очередной раз предав Барсика и Жучку земле, Колян сказал:

– Бля, если с ними так хорошо, представь, каково с бабой. А если она еще и живая!..

– С бабой живой, конечно, хорошо, но разве она нам даст?

– Я, кстати, хотел об этом поговорить, – лицо Коляна сделалось серьезным. – Ты уж, Сань, прости, но мне кажется, нам не дают из-за твоих усов.

– Моих усов?

– Ну да, они ж у тебя бабские. Вот телки и видят в тебе на этом, бля, на подсознательном уровне бабу и не хотят с тобой трахаться. А так как ты для них на подсознательном уровне баба, то про меня они думают, что я парень этой бабы, то есть, занятый пацан. Так что и мне не обламывается.

– А может, все проще и их отпугивает твоя вонь? Мои усы, Колян – это внешность, а женщинам внешность не важна. А вот твой запах – это пиздец, а пиздец – он, как говорится, неизлечим. Я-то могу усы сбрить, а вот ты даже после бани воняешь.

– А давай тогда ты побреешься, и мы пошукаем бабу с насморком?

– Можно, конечно, но у меня есть идея получше.

– Что-то лучше, чем бабская писька?

Оба покосились на могилку.

– Лучше, – Саня пальцем стал выводить на рыхлой земле буквы. – Читал я тут роман один. Жалко, ридер поломался, не успел дочитать.

– И что там было?

– Там описывалось то, после чего письки становятся таким же наслаждением, как «Оливье» второго января. Читай.

Он указал на могилку.

– Э-э-эд.

– Читай полностью.

– Эдва-а-ард Ли Г-Го-о-ол… Го-ло-вач.

3

Чтобы понять, почему у друзей не складывалось с противоположным полом, стоит их описать.

Саня гномьим ростом был обязан отцу. Нет, человек, которого он называл батей, имел нормальный рост, а вот сосед… тот с легкостью мог не только побултыхаться в ванной, но и проплыться в ней. От матери Сане достались жиденькие усики и густая монобровь. А еще он любил читать книги Уайта, Кетчама, Донцовой и Ли.

Колян – полная противоположность.

Детина под два метра ростом. Лицом он был похож на исполинского козодоя. Кривые, как ноги кавалериста, зубы. Чебурашьи уши.

Вечно окруженный смрадом потных носков.

Наделенный титаническим членом и обделенный умом.

4

Виктор Павлович Порядков – участковый – любил, чтобы на его участке был порядок. А еще он любил бесплатный минет от близняшек.

Порядков усладил взор залитыми спермой личиками, после чего запрятал мужское достоинство обратно в трусы.

– Эх, девки, в Москву вам надо. Такой талант пропадает тут. Вас же никто, кроме меня, по достоинству не оценивает.

– Можно пойти умыться?

– Умыться? Хм, молодежь. Ладно, идите, умывайтесь, зубы чистите.

Надев форму, Порядков вышел из дома близняшек. Он уже сел в служебный «Уазик», когда пришло sms от дочери Насти: «Привет папочка:* Приеду в субботу в 8. Встретишь? Люблюцелую:-)».

Захотелось услышать голос дочери.

Он позвонил ей. Она не ответила.

Не пьяная ли ты, Настюш? Не пошла ли в маму?

Марина, его бывшая жена, была охочей к горячительным напиткам еще с юности. Алкоголизм она отрицала даже перед смертью, когда глушила вызванную отказывавшей печенью боль разбавленным спиртом. Даже во время беременности она втихую присасывалась к бутылке, после чего Порядков находил ее спящей в луже рвоты. К его радости, на внешности или умственных способностях дочери это не сказалось. Смазливая беляночка. Студентка меда. Сейчас институт вымаливал у нее согласие на то, чтобы отправить ее в Европу отучиться на эпидемиолога. Но Настя строптивилась.

Порядкову же было все равно, станет его дочь эпидемиологом с дипломом международного образца или патологоанатомом отечественного пошива – лишь бы не пробудилась материнская тяга к алкоголю.

Пост-минетную расслабленность вытеснила мрачная дума о пьяной дочери.

Тяжело вздохнув, он завел двигатель.

5

– Бля, в голову? – уточнил Колян.

– Ага, выпиливаем отверстие и прямо туда.

– Сразу вдвоем?

– Да нет, по очереди. Сначала я, потом – ты.

– А почему ты первый?

– Потому что я читал Ли, а ты нет.

– И что?

– А то! И вообще, кто первый, кто второй – сейчас неважно. Для начала нужно подготовить место и инструменты.

– Бля, давай у меня в подвале.

– Там холодрыга собачья. Давай лучше на летней кухне.

– Давай.

– Так, – сказал Саня, примеряясь к столу, – нужно будет подпилить ножки, а то я не достаю.

Колян тоже примерился.

– Бля, тогда для меня вообще низко будет. Давай лучше ножки подлиннее присобачим, а ты будешь на табуретку залазить.

– Я на табуретку не полезу. Слушай, а давай стол в курятник перенесем.

– Нах?

– Смотри. Там земляной пол. Мы у стола ножки под меня подпилим, а под тебя ямку выкопаем. Когда я буду телку пердолить, мы ямку досками прикроем, чтоб я на них стоял, а когда ты – уберем. Ты в ямку станешь и как раз на уровне окажешься.

– Бля. Ну и голова ж ты, Саня!

– А то.

К вечеру курятник был вычищен. Пережившие акт содомии куры прятались по двору, не пережившие – покоились рядом с Барсиком и Жучкой.

Ножки решили не подпиливать, а вкопали в землю.

На столе лежало пять метров бечевки, электродрель с аккумулятором и кольцевой пилой диаметром 50 мм.

– Уже представляю, как мы тут кого-то пердолим, – сказал Колян, и, фантазируя, закатил глаза под лоб.

– И я, но сегодня нас ждет кое-что другое.

– Бля, Сань, там всего три курицы осталось, пусть на суп.

– Я не о них. Я о том, что ночью нужно будет прогуляться в колхоз.

– За яблоками?

– Нет, Коля. За яблоками с кувалдой и дрелью не ходят.

Тем более в мае.

6

Порядков за весь день так и не смог дозвониться Насте. Сначала она игнорировала звонки, а потом и вовсе отключила телефон.

Чтобы справиться с нервами, пришлось разгрузиться у близняшек. Бесплатными полагались только утренний минет и вечерний секс, так что за обеденный перепих пришлось раскошелиться.

А тут еще в село вернулся амнистированный Гришка.

Семь лет назад, допившись до чертиков, тот залез на крышу церкви, опорожнил кишечник и, крича, что это манна небесная, стал бросаться калом в скучившихся внизу ротозеев (в подтверждение своих слов после каждого броска Гришка облизывал пальцы). Когда запасы «манны» истощились, его сняли с крыши и увезли домой, чтобы передать жене Елене на попечительство и не протоколировать эту оказию. Однако от протоколов в тот вечер откреститься не удалось. Еленина попа тревожила мужские взоры, и Гришку это бесило. Поэтому, обуянный пьяной ревностью, он вы́рубил ее из жены. Вернее, отрубил жене сначала ноги, потом таз. Своего он добился – от вида Елениной попы заворотило всех. И это он сделал до покорения церковной крыши.

Открыв бутылку «Пикура», Порядков снова позвонил дочери – номер заблокирован.

Расправившись с пивом, он проверил электронную почту.

Письмо от Насти пришло еще к обеду. В нем говорилось, что у нее украли телефон, и что завтра она купит новый и восстановит симку.

Еще она хвасталась пятеркой за реферат, копию которого прикрепила к письму.

Отрыгнув пивом и остатками тревоги, Порядков открыл документ.

«ЦВЕТ МУЗЫКИ»

В реферате Настя описывала хроместезию – разновидность синестезии, при которой услышанные звуки вызывают образы цветов, или, наоборот, видя цвета, синестет слышит определенные звуки.

Улыбнулся.

Любишь ты папку эрудировать.

Вспомнил предыдущий ее реферат, об участке мозга, в который если ударить током, испытуемый ощущает, будто вышел из тела.

Порядков хотел перечитать его, но мочевой пузырь напомнил о пиве.

Выйдя на крыльцо, он заметил, что в доме напротив зажегся свет.

Пост сдан.

И вправду, с опустившимися сумерками баба Шура отлипла от окна и закрыла тетрадь с заметками.

В тетрадь она дни напролет помечала, кто, с кем и во сколько проходил мимо, после чего начинала выстраивать «логические» цепочки. «Лида прошла в час дня вправо, наверное, в лес. Через 20 минут в ту же сторону проехал Петька на велосипеде. Это он ее где-то в Сосняках нагонит, и будут они там блудовать, черти окаянные. Опять Сашка до Кольки зашел – говномесы.» И так про всех и каждого.

После туалета у Порядкова исчезло желание перечитывать реферат, и он лег спать.

7

– Его хата, – сказал лысый мужик с квадратной ряхой, притормозив у Гришкиного дома.

– А в хате нету света, – подметил второй, такой же ряхастый, но с ежиком волос. – Может, он еще не доехал или свалил?

– Тут он. Маякнули, что у участкового отмечался сегодня.

– А кто тут участковый?

– Старлей какой-то. Фамилия еще с порядком связанная.

– Порядков?

– А ты че, знаешь его?

– Ясен пень. Мы ж с ним в ментовке вместе учились. За глаза его еще Двухголовым называли, а в лицо Порядком.

– Ха, Двухголовый. И че оно обозначало?

– Хэзэ. Учился с нами земляк его, он-то его по злости и называл Двухголовым, а мы перехватили, – Ежик нервно стал перебирать четки. – А ведь я знал, что он где-то в этих ебенях служит. Сука.

– Да че ты очкуешь?

– А то, он может всю малину обломать. Сейчас этот Гришка стуканет ему, мол, браткам по дурости забашлял, а отдавать нечем, и они теперь требуют хату на них переписать. А этот не из тех, кто мимо пройдет. Он, сука, начнет разнюхивать. А тут у Костыля по области в каждом районе сбыт.

– Так у Костыля ж все на мази. Тут в ментовках его портреты рядом с портретами Путина разве что не вешают.

– Ага, когда Порядок начнет рыться, он сразу в ФСБ сообщит, и начнется тут веселье. Порядков – это хитрожопая гнида, но все, что связано с наркотой, не переносит, ну или, по крайне мере, раньше не переносил.

Лысый завел двигатель.

– Ты куда собрался?

– На поиски сельского бара. Расслабиться надо. А то ты грузишься на пустом месте.

– А Гришка?

– Его все равно дома нет. Так хули без толку сидеть, если можно пивка тяпнуть?

8

Колян и Саня стояли в свинарнике в полумраке лунного света.

Поросята, тихо похрюкивая, глядели на пришельцев.

Саня ткнул в одного пальцем.

– Вот этого кувалдой бей по основанию головы. Ну ты понял – это там, где шея и голова соединяются. Я ему дырку начну пилить, а ты этим временем вон того ебнешь, – судьбоносный перст указал в сторону другой хрюшки, – потом ты этого начнешь пердолить, а я тому выпилю и…

– Бля, почему это я этого, а ты того?

– Какая разница?

– Большая. Твой красивше.

– Колян, блин, ты меня пугаешь.

– Бля, ну серьезно, у моего морда печальная, а твой такой милый.

– Хорошо. Ты печального ебнешь, я дырку ему выпилю и начну пердолить, а ты своему милому потом выпилишь и тоже начнешь.

– А почему ты моему не выпилишь?

– Потому что мой начнет остывать.

– Давай тогда я сначала своего ебну, а потом твоего, чтобы ты моему…

– Хорошо, Коля, давай уже, ебашь хрюшку.

Пока Колян подкрадывался к кабанчику, Саня бормотал себе под нос:

– Он собирается посреди свинарника по колено в говнище трахать поросенка со сломанной шеей в дырку на голове, и, сука, еще перебирает. Видите ли, этот поросеночек милый, а у этого печаль во взгляде поселилась.

Тем временем Колян занес кувалду за плечо.

– Прости, Хрюша, но мне Филя больше нравится, – сказал он и проломил свинке череп.

– Блин, Колян, хули ты сделал? Я ж говорил, за голову бить, чтоб хребет сломать.

– А я че? Он сам дернулся.

Они склонились над бившимся в судорогах поросенком.

– Ладно, будем считать это пробной попыткой, – перст указал на очередную жертву. – Уеби-ка этого.

9

Гришка вышел из колхозного сада. Прогулка средь цветущих яблонь приглушила тревогу, разбушевавшуюся от увиденного у дома «БМВ» с воронежскими номерами.

Не ожидал он, что братки столь скоро объявятся.

И угораздило ж его за месяц до конца срока решиться на игру в карты. Хотелось срубить деньжат, чтобы отметить возвращение на волю, но вместо этого он задолжал девятьсот сорок тысяч. Ясное дело, такой суммой он отродясь не располагал. И в состоянии, когда от осознания грядущих проблем очко сжалось до плотности, превосходящей плотность в момент космологической сингулярности, Гришка согласился на альтернативный вариант расчета – переоформление имевшейся у него недвижимости.

Чуть успокоившись, он перестал радоваться принятому решению и даже хотел пойти на попятную. Но ему объяснили, что все уже решено и что его земля заинтересовала Костыля.

Гришка понял, что исход картежной игры не просто был предрешен, а что сама игра была организована с целью завладения его земельным участком.

А потом появилась заточка…

Гришка поежился от воспоминания и коснулся груди там, где раньше был сосок.

Тяжело вздохнул, сознавая, что игра с людьми Костыля в прятки – затея скверная.

Нужно идти домой.

А перед этим заглянуть в свинарник – стырить свинушку для гостей. Ведь сытые люди – добрые люди.

С этими мыслями он направился к колхозному свинарнику.

10

Гришка наткнулся на мертвого поросенка. Второго мертвого поросенка, третьего… шестого. А потом увидел, как два парня (коротыш и оглобля) творили непотребство.

Саня яростно впечатывал тазом свиную голову в перемешанные с дерьмом опилки, грезя, что под ним находится сексапильная мулатка.

Колян тоже не терял времени и, держа хрюшку за уши, уже в третий раз повторял:

– А-а-а! А-а-а! Сра-а-ань!

Думал он о безвременно ушедшей Жучке.

– Ну и мода пошла. В мое время баб ебали. Москвичи, небось?

Голос неизвестного заставил друзей остановиться.

Саня подумал, что это сторож, и что теперь об их любовном похождении напечатают в районной газете.

Колян же ничего не подумал об этом, а просто запустил в грудь незваного гостя кувалду, после чего снова принялся взбивать хрюшкин мозг.

Пожав плечами, Саня последовал его примеру.

11

Сношаясь с двумя азиатками, Порядков не мог взять в толк, откуда исходит мелодия его телефонного звонка, а потом осознал и проснулся.

Фантомы азиаток растворились в свете дисплея орущего смартфона.

– Порядков.

– Витя, блядь, с низкого старта пиздуй в «Гаштет»!

– Кто это?

– Майор Синицын, блядь!

– Я, товарищ майор.

Порядков вскочил с постели и вытянулся по стойке «смирно».

Но телефон уже молчал.

12

Саня и Колян занимались гигиеной: стирали влажными салфетками с натруженных «причиндалов» свиные мозги. Каждый сам себе, вопреки предложению Коляна об обоюдном вытирании, мол, так будет чище.

– Хм, а ты знаешь, кто это?

– В душе не ебу. А ты?

– Если не ошибаюсь, это дядя Гриша, который жене сраку отрубил.

– Бля, так он же «сидит».

– Видимо, нет. Времена такие. Поссал в неположенном месте – упекут до Второго пришествия. А зарубал жену или из госбюджета стырил несколько ардов – «сидеть» будешь до первой амнистии.

Гришка еле слышно застонал.

– Бля. Он живой. Надо добить его, а потом поджечь свинарник и съебаться.

– Не спеши. С поджогом идея хорошая, а вот добивать его не нужно. Возьмем к тебе. Огородами донесем.

– Нах?

– Чтобы баба Шура не увидела, а то вдруг прибором ночного видения обзавелась.

– Не, я про то, что нах его брать?

– Чтоб попрактиковаться в головаче на людях.

13

Порядков подъехал к единственному в селе бару, именуемому в народе «Гаштет».

Еще по дороге позвонив в «дежурку», он узнал, что в баре произошла перестрелка и что случилась она в момент, когда мимо проезжал ОМОН, «накрывший» в соседнем поселке лабораторию по производству синтетических наркотиков.

Порядков выскочил из «Уазика» и вбежал в бар.

Омоновцы сидели за парой сдвинутых столиков и пили кофе из пластиковых стаканчиков.

В центре зала лежал тучный лысый мужик: в правой руке пистолет Макарова, а в голове дырка от пули.

Рядом покоился второй вооруженный тип. У Порядкова сложилось впечатление, что бедолага словил головой всю обойму, так как выше плеч осталось лишь какое-то рванье.

Там и тут лежало еще пять убитых. В тех троих, чьи лица были видны, Порядков сразу узнал местных.

Волкова он определил по вытатуированному на лопатке портрету Дарвина. Еще одного лежавшего ниц он тоже отрядил к местным в силу отсутствия оружия.

– Здгавия желаю, товагищ стагший лейтенант, – сказал подскочивший к Порядкову завсегдатай бара.

– И тебе здравия, Никит. Ты все видел, что тут произошло?

– Так точно. Эти двое еще до темноты сюда пгишли. Вегнее, пгиехали. Ихняя «бэха» у «Гаштета» стоит. Они бухали и косились на всех. Что-то пго Ггиску газговагивали. Ну, Ггиска, котогый Манна Небесная. Они «пузыгь» усмоктали, и лысый начал искать, до кого докопаться. То музыку пгосил ггомче сделать, то тише. Пагней гомосексуалами обзывал, а багышень – кугтизанками. Потом Сашка Волков зашел. Он мне книжку занес, так как завтга на вахту должен был ехать.

– Ага, а из-за чего все началось-то?

– Из-за Гичагда Докинза.

– Американец?

Вот такого поворота вообще не нужно!

– Нет.

Фух, пронесло.

– Англичанин.

Еб твою за ногу!

– Ученый. Книжку написал «Бог как иллюзия». Вот ее-то Сашка мне и пгинес.

– Стоп. Значит, тут не было никакого англичанина?

– Нет.

Порядков облегченно улыбнулся.

– Свет, сделай кофейку, – обратился он к сидевшей за прилавком женщине.

– Она в прострации, – пробасил один из омоновцев.

– А-а… – Порядков взглядом указал на стаканчик с кофе в его руке.

– Самообслуживание.

– Понял. Так, Никит, продолжай.

– Ну, зашел Сашка сюда. Лысый сгазу как только книжку увидел, вскочил со стула и начал, мол, да ты фгаег охуел, ты что, хочешь, чтобы тысячи священников, тысячи пгавославных хгистиан, тысячи цегквей были снова газгушены? Потом он кгичал, что Докинз – жегтва педофилии, что он полностью себя дискгедитиговал.1 А потом, мол, ты че, гнида, Бога не уважаешь? Достал пистолет и выстгелил Сашке в голову. Люди повскакивали, стали выбегать. Тот, втогой, что с лысым бухал, на него накинулся, успокаивать начал, говогить, мол, валить отсюда нужно. А лысый давай по толпе стгелять. Мы выскочили. Глядь, ментовская… в смысле, ОМОН едет. Мы их тогмузнули, мол, так и так, товагищи, в «Гаштете» беспгедел.

Омоновец, внимательно слушавший Никиту, рассмеялся:

– Ага. Стучит в окно «Пазика» и орет: «Товагищи, товагищи, в баге теггогисты стгегяют»! Мы уж подумали, наш клиент. Мы в Теткино лабу «накрыли», но некоторые персонажи свалили, предварительно набив кендюхи своим продуктом. Вот мы и подумали, что это один из беглецов.

Снаружи послышался гомон.

В «Гаштет» вбежало несколько селян.

– Там зарево над колхозом поднимается – не иначе как пожар!

14

Гришка лежал на столе, постанывал, но в сознание не приходил.

Колян пощупал его грудь в том месте, куда угодила кувалда.

Мягенько.

– Бля, он все равно вряд ли очухается, так мож не будем привязывать?

– Будем. Нужно попрактиковаться.

Из-за ширины стола Сане пришлось лезть под него, так как протиснуться между ним и стенами (что справа, что слева) оказалось нереальным. Он перебрасывал веревку через стол, потом протягивал ее под ним, после чего повторял процедуру, пока не дошел до конца, где завязал двойной узел.

Развязал.

Стянул веревку, вылез и повторил все сначала.

По завершению получасовой тренировки он обратился к Коляну:

– Теперь ты хватай дрель и начинай пилить.

Колян взял инструмент и поднес к Гришкиному темени.

«Коронка» завращалась.

На стены, пол и потолок стали липнуть кровавые ошметки из кожи и волос.

Закончив с «оберткой», пила принялась за кость.

Дрель визжала на повышенных тонах.

Саня хотел крикнуть, чтобы Колян сильно не налегал, но не успел.

Теменные кости остались позади, руки Коляна резко подались вперед, «коронка» вошла в мозг, и из отверстия забрызгало, будто кто-то включил блендер, но не закрыл крышку.

Бо́льшая часть выплеснувшегося мозга оказалась на Коляне.

Колян выключил дрель. Облизнул губы, сглотнул. Перевел взгляд на Саню и простонал:

– А-а-а! А-а-а! Сра-а-ань!

15

– Непохоже, – возразил Саня.

– Бля, один в один, только усы длиннее.

– Вообще не похоже. У моей мамки только усики, а тут вон еще и на подбородке волосы.

Саня пристальнее вгляделся в присохшую к стене близ двери кляксу мозгов, кожи и волос.

– А если с этого ракурса посмотреть, то вообще на собачью морду похоже.

– Бля, так твой батя ж ее окромя как сукой больше никак и не называет.

– Зато моя мамка в Москву не ездит писькой торговать.

– Бля, ну так и моя тоже, и не в Москву, и не за этим ездит.

– А что ж тогда?

– Она просто хорошо дороги знает, вот и помогает глупым дальнобойщикам не заблудиться.

Саня подавился смешком.

– Я понял, кто твой батя.

– Серьезно? – глаза Коляна загорелись радостью. Неужели он узнает имя отца?

Мама говорила, что его папа – Дедушка Мороз. Но Колян дураком не был. Он понимал, что если его день рождения в марте, то зачали его где-то в июне. А Дедушка Мороз летом не приходит.

– Ну, Сань, кто?

– Твой батя, Колян – самый глупый в мире дальнобойщик. И знаешь, что ты от него унаследовал?

– Мамины глаза?

– В яблочко.

16

Порядков с ночи занимался писаниной. Работы – пруд пруди. Пришлось даже отказаться от бесплатного утреннего минета.

В кабинет ввалился председатель колхоза.

– Витя, – начал он гневную тираду, – хули ты сидишь? Жопу рви! Ищи поджигателя! Землю рой! Воздух нюхай! ФСБшников подключай! Путину звони на «Прямую линию»! Скажи ему, что какой-то долбоящер сжег пятьдесят две свинушки. Погубил души безвинные! Ирод!

– Иваныч, какие на хрен свинушки? Ты хоть понимаешь, что у меня перестрелка на участке была? Что в морг семь трупов увезли? Что один из зачинщиков – под воронежским авторитетом Костылем ходит? Что хотя личность второго бандюги не установлена, судя по всему он тоже из этих! Что у них, возможно, тут дела с Манной Небесной, которого никто с вчерашнего вечера не видел. И ты думаешь, сейчас кому-то есть дело до твоих сраных свиней? Да, поджог – это преступление, но в сравнении с расстрелом людей в «Гаштете» – хуйня.

– Хуйня? А что ты скажешь, если я тебе скажу, что мне сказал один из пожарных, а он между прочим десять лет ученым по костям проработал, что у некоторых свиней головы проломлены. А у двоих и вовсе в бошках дырки, словно кто-то их выпилил.

– Хочешь сказать, кто-то часть свиней зафигашил перед поджогом?

– Именно!

– В таком случае попробуй людям зарплату вовремя платить, чтоб в дальнейшем избежать подобной мести!

17

Со двора послышались странные звуки.

Колян спросонья выглянул в окно и не поверил глазам.

По двору в наряде Адама бегал совершенно незнакомый ему мужик. Эрегированный уд (размера конского, но до Колянового все равно не доросший) то рассекал воздух, то фиксировался в тощей руке и наставлялся в незримого врага, после чего под быстрое и чеканистое «Тра-та-та-та-та» мужик рьяно начинал гонять шкурку.

Колян хотел было позвонить в полицию, но потом вспомнил о курятнике, о заляпанных стенах и привязанном к столу мертвеце.

Тут его «могучий» ум выдал «гениальное» решение.

Скинув одежду, Колян выбежал во двор. Кувыркнулся, вскочил на ноги, направил фаллос туда же, куда «стрелял» гость, и тоже затратататал.

– Тра-та-та, отступай, тра-та-та, я прикрою! – крикнул он.

– Спасибо, брат! – Мужик упал на живот и пополз в сторону сарая, оставляя за собой бороздку.

Колян бочком двинулся за ним, продолжая «отстреливаться».

– Что тут происходит? – спросил он, когда между ними и теми, с кем воевал мужик, оказалась стена сарая.

– ОМОН. Они с вечера меня преследуют. Я от самого Теткино отстреливаюсь. – В доказательство он оттянул член за угол и затратататал. – Суки. Лабораторию нашу накрыли. Шестерки Костыля. Тра-та-та, сукины дети. Это Костыль так от конкурентов избавляется, хочет, чтобы тут только его товар толкали. Пидор! Тра-та. Та-та-та! Я, когда убегал, часть товара в пакетики рассыпал и поглотал, чтоб потом высрать и продать. Тра-та-та! Убежал. Спрятался в поле. А потом смотрю, космический корабль рядом садится, а из него омоновцы. И все под стать друг другу, точно клоны. Они меня засекли и давай лазерами из глаз стрелять. И вот так я с ними всю ночь воюю. – Он посмотрел Коляну за спину, и от ужаса его глаза полезли на лоб. – Портал открывается! Окружили, суки! Ничего, прорвемся! Ловите, падлы, гранату.

С этими словами он ухватил себя за правое яичко…

Саня, настороженный тем, что во дворе происходила какая-то чертовщина, медленно открывал дверь дома, когда в косяк вмазалась мужская гонада.

– Бля, – послышался голос Коляна, – мужик, ты на всю голову ебанутый.

Колян смотрел на однояйцового мужика, а тот растерянно смотрел в след брошенной «гранате».

– Просрала, сука! Ничего у меня еще одна…

Колян нокаутировал его прежде, чем он успел схватиться за второе яичко.

18

На этот раз пила успела только чиркнуть мозг.

Мужик лежал привязанным к столу и бредил.

– В начале было Слово, и Слово это было ОМОН. И когда чебурашку подвергли вивисекции, то узнали, что она девочка, хотя и с елдаком богатырским. На запах ее крови прилетел звездный ОМОН и сказал голосом в миллион ртов: «Имя мне легион, ибо пизда вам, суки ебаные…»

– Теперь ножиком между половинок мозга нужно сделать надрез, чтобы получилась «киска».

– Бля, а че мы свиньям так не делали?

– Потому что я только сейчас об этом вспомнил.

– И из глаз они лазером стреляли и по небу летали на кораблях космических…

– Режь скорее, а то у меня уже сил нет его слушать.

Колян провел лезвием ножа между полушарий головного мозга.

– И дано было мне вести войну со звездным ОМОНом и победить его…

Колян углубил надрез.

– И дана была мне власть над пандами…

– Дай мне нож.

Саня воткнул его в разрез по самую рукоятку.

– Мало половин, мало, мало половин…

– Сука! – Саня двумя руками схватился за нож и провернул его.

Мужик умолк.

Колян начал стягивать шорты.

– Бля, чур, я первый.

– Ты дебил? Это ж наркоман. Ты что, наркомана решил пердолить? Думаешь, это нормально? Он же может быть заразным.

Колян растерянно натянул шорты.

– Бля, от него можно заразиться наркоманией?

– Ага. И будешь потом бегать, перестреливаться со звездным ОМОНом. Если бы мы его для головача готовили, не надо было б так глубоко резать, а просто чикнули разрез под член и все.

– Бля, и что теперь с ними делать?

Взгляд Коляна запрыгал с мужика на лежавший в углу труп Гришки и обратно.

– Утилизировать. Неси лобзик и кастрюлю, в которой вы раньше свиньям варили. Она на сколько литров?

– На пятьдесят.

– Блин, за раз все не сварим.

19

К обеду появилась информация о втором бандите. Им оказался бывший сокурсник Порядкова – Смирнов.

Смирнова отчислили на третьем курсе после того, как он якобы обрюхатил дочь ректора. Вернее, после того, как обвиненный в пятнании девичьей чести, ответил ректору, что она не могла от него забеременеть в силу простого факта: «Я вашей Дашке только в жопу тыкал!».

Также подтвердилась информация, что люди Костыля приехали к Гришке. А его с вечера так никто и не видел.

Порядков надеялся, что Гришка уже решает дела в Воронеже, и что за ним сюда больше никого не отправят.

Зазвонил телефон.

– Да, Настюш.

– Привет, папочка, как дела?

– Сгодятся…

– Все нормально? У тебя голос какой-то странный?

– Ой, вчера кто-то в колхозе свинарник подпалил, вот занимаюсь этим теперь.

Это ж она завтра приедет. А если Костыль решит тут вендетту устроить? Да нет. Костыль не дурак. Он понимает, беспределить лысый начал…

– Со свиньями?

– Нет, пустой.

… А если все же отправит бандюг на поиски Гришки? Тут станет небезопасно.

– Это хорошо. Слушай, пап, ты меня завтра встретишь?

– Знаешь, Настюш, может ты не будешь приезжать?

– Что-то случилось?

– Нет. Просто я, кажется, грипповать начинаю, не хочу тебя заразить.

– Ой, как ты себя чувствуешь?

– Кости ломит. Голова болит. Температура скачет.

– В таком случае я просто обязана приехать и вылечить тебя.

– Может, в другой раз?

Когда по селу не будут рыскать уголовники? Хм. Что я несу? Понапридумывал невесть чего.

– Хотя приезжай. Только я тебя вряд ли смогу встретить. Давай так. Если я не позвоню утром, значит, заработался и не встречу. А если позвоню, значит подъезжаю к вокзалу. Хорошо?

– Хорошо.

– У тебя на всякий случай номер такси есть?

– Ага. И «Империи» и «Свое».

– Ну, тогда до завтра, Настюш?

– До завтра, пап. Люблю, целую.

Порядков смерил взглядом бумаги, которыми был завален стол.

Нужно успокоиться.

Он набрал номер близняшек.

– Ало, Иришка, а вы с сестрой знаете, что обозначает выражение «лучше поздно, чем никогда»?

– Что лучше что-то сделать с опозданием, чем никогда.

– Правильно. Поэтому ждите, скоро приеду за своим бесплатным минетом.

20

Распиленный на тридцать с лишним частей Гришка варился в кастрюле, и к удивлению друзей, варево источало приятный запах.

– Бля, и что потом будем делать с этим?

– В Африку голодающим отправим под видом гуманитарной помощи.

– Так мож картохи туда кинуть, а то у них же там только бананы?

– Нет, Сын Глупого Дальнобойщика, не нужно картохи. Шутковать я вздумал, а ты, дебил, не понял юмора.

«Сам ты юмора не понял», – мысленно огрызнулся Колян и понурил голову.

– Зароем его рядом с животной братией.

– Бля, так а нах его варить?

– Чтобы сгнил быстрее. И это, у тебя машина на ходу?

– Бензина нет. А что?

– Бензин найду.

Саня попытался максимально брутально (зычно, как настоящий мужик) харкнуть в кастрюлю, но излишне сильно потянул из носа сопли, от чего те попали в горло – пришлось (зычно, как последний лох) сглатывать.

– Бля, так зачем машина нужна?

– А за тем, что сегодня вечером мы поедем охотиться на телочек.

21

– …начнется лето, туда повалят студенты и прочие городские любители веселья. О чем это говорит?

Ферзь бараном смотрел на Костыля. Хотя габаритами он и превосходил его раза в три, все равно чувствовал себя агнцем, запертым в клетке с алчущим волком.

А еще Ферзь недоумевал, почему человек с капиталом в сотни миллионов, вцепился в идею законного получения дома, которому красная цена тысяч триста.

– Не слышу ответа!

Костыль злился, а это было плохим предзнаменованием.

Неделей ранее Ферзю довелось сопровождать Костыля на рыбалке. Клева, как назло, не было. Вернее, не было его у Костыля, зато один из его людей подсекал одну за другой. Сначала в поведение Костыля закралась нервозность. Потом он отправил Ферзя за ножом.

Фортуна крутнулась от везучего рыбака в пол-оборота и пустила ему в лицо ветра.

Костыль вырезал у него кусок двуглавой мышцы плеча (накачанной бицухи). Измельчил ее. Нацепил кусочек на крючок…

Клев сделался бешеным.

Костыль только и успевал выуживать рыбу да цеплять наживку.

Спустя полчаса вода в ведерке бурлила от теснившегося улова.

И вместо того, чтобы послать Ферзя за другим ведерком, Костыль заставил Резанного Бицепса в случае каждой удачной поклевки сжирать из ведерка одну рыбину. К тому времени злости уже не осталось, поэтому Костыль разрешил посыпать рыбу солью.

– Ау, Ферзь, ты меня слышишь?!

– Да. Я думаю, потому что это увеличит объем сбыта.

– Умничка. Вчера была ликвидирована лаборатория конкурентов, и теперь в том районе только мой товар. Однако ближайшая наша лаборатория находится в Курчатове. А это около сотни кэмэ, и из логистических соображений я планирую в остальных районах Курской области открыть мини-лаборатории. Поэтому, чтобы начать производство в Глушковском районе, мне и нужна земля Васютина. Так что нужно найти его в ближайшее время.

– Но там после перестрелки мусора все роют.

– Ну вот и вы ройте. – Костыль закурил. – Ладно. Поеду с вами. Как раз с ментами побазарю о лаборатории и нахуйненужности конкуренции. Что стоишь? Выезжаем прямо сейчас.

22

Порядков разобрался с бумагами к вечеру и с чистой совестью еще раз заглянул к близняшкам.

После секса сестры огорчили его новостью о поездке в Москву. Что туда из Германии приезжает специалист по хирургическому разделению торакопагов2. И что это их шанс на полноценную жизнь.

Порядков пожелал им удачи, жеманно улыбнулся и, откланявшись, поехал домой.

Уже сидя на лавке у дома позвонил Насте.

– Ало, Настюш, чемодан собрала?

– Да папуль, скоро на вокзал поеду.

– Умничка. Ну что, скорее всего я тебя встречу, но, если вдруг не позвоню, езжай на такси.

– Хорошо, пап. Все, мне бежать нужно. До завтра. Люблю, целую.

– До завтра.

Он убрал телефон в карман.

Из соседнего двора послышался сначала кашель, а потом болезненный хрип мотора.

Загремели ворота.

Вот те раз. Это ж сколько лет Колька свою колымагу не заводил. Неужели по бабам собрался?

Лицо Порядкова перекосилось в насмешливой ухмылке.

Со двора выехала черная «девятка».

– Здрасте, Виктор Павлович, – выйдя из машины, крикнул Колян.

– Привет, Колька. Далеко собрался?

– Бля, да мы с Санькой вот телок пошукать решили. Так сказать, поохотиться.

Удачной охоты.

Перед мысленным взором Порядкова развернулась картина:

Настя сходит с поезда, а за ней следом спрыгивает Колян. «Папочка, знакомься, это мой жених Коля. Мы с ним очень сильно любим друг друга и скоро поженимся, тем более, что я от него беременна», – после чего поворачивается боком, встает на носочки и картинно целует Коляна в щеку. Колян широко улыбается и говорит: «Бля, телка вообще заебатая».

Да ну тебя на хуй, Коля!

Выдавливая из мыслей образ лыбящегося Коляна, Порядков пошел в дом. Открыл бутылку «Пикура», включил компьютер и стал освежать в памяти содержимое Настиных рефератов.

– Минус что Падлович твой сосед.

– Чего? Хороший мужик. По ночам тут никто не шумит.

– Ага, и в этой тишине дрель будет слышно очень хорошо. Кстати, завтра, как я понял, Настя его приезжает.

– Настя. Я б ей вдул.

– А потом Падлович тебе б вдул. В голову. Из табельного.

23

Жанна шла на встречу с парнем из соседнего села.

Он должен был ждать ее у леса, чтобы потом лесными тропами увести на празднование дня рождения: шашлык, палатки и его лучшие друзья.

Справедливости ради стоит отметить, что у всей стопроцентно мужской компании на Жанну имелись планы, о чем свидетельствовала перелитая в бутылку из-под текилы водка.

Жанна фантазировала о романтическом вечере и не сразу поняла, что сзади остановилась машина.

– Простите, девушка, – запищал выскочивший из нее лилипут, – не подскажете, как пройти к… к библиотеке?

– Что, простите?

– Блядь! – выругался лилипут и ударил Жанну в живот.

Девушка сложилась пополам.

Лилипут повалил ее на асфальт, сел сверху и прижал к лицу мокрую тряпку. В рот потекло что-то сладкое. Закружилась голова.

– Отключайся, сука!

Увы, хлороформ не обладал киношным эффектом мгновенного усыпления.

– Бля, мож, тебе помочь?

– Ага. Выключи фары и принеси монтировку!

Сообразив, для каких целей лилипуту понадобилась монтировка, Жанна притворилась спящей.

– Отбой. Монтировка не нужна. Отнеси эту суку на заднее сиденье, – сказал лилипут и вцепился кривыми ручонками Жанне в грудь.

«Девятка» набирала скорость.

– Бля, а если менты?

– Не ссы. Скажем, это моя девушка. Отмечала с подругами какой-то бабский праздник и нажралась.

– А почему твоя, а не моя?

– Потому что…

Договорить Саня не успел – девушка внезапно дернулась и открыла дверцу.

Она уже выпрыгивала из машины щучкой, когда Саня схватил ее за ноги. На какое-то мгновение прыжок оборвался, но потом в руках Сани остались только кеды.

Ноги девушки еще находились в салоне, когда зад машины подскочил.

– Колян.

– Что?

– Ты ничего не хочешь сделать?

– В смысле?

– В смысле тормознуть на хуй!

Друзья смотрели на размозженную голову.

– Бля, головач отменяется?

– Ага, но можно воспользоваться ее «киской».

Колян засиял.

Саня ткнул тело ногой.

– В машине пакеты есть?

– В бардачке пакет с пакетами.

– Неси сюда. Нужно будет один надеть ей на вот эту херню, – Саня указал на то, что еще минуту назад было головой, – другой под то, что поотскакивало от нее. И так уж и быть, Колян, если менты остановят, скажем, это твоя девушка.

24

Три «Мерседеса» с воронежскими номерами уже подъезжали к участку Порядкова, когда их взяла на обгон «Приора».

Она поравнялась со средним «Мерседесом», и из ее правых окон высунулось четыре ствола автоматов Калашникова. Центральные открыли огонь по средней машине, в которой предположительно находился Костыль, а крайние – по первой и последней соответственно.

С ехавшего навстречу мотоцикла также начали обстреливать первую машину. Когда железный конь разминулся с «Приорой», мотоциклист развернул его, и пассажир занялся стрельбой по третьему «Мерседесу».

Перестрелки не было – был расстрел.

«Мерседесы» один за другим стали съезжать на обочину, а потом врезаться в могучие сосны.

«Приора» и мотоцикл остановились возле «Мерседеса» с Костылем. Но не успели на автоматах смениться магазины, как автомобиль загорелся. Даже случился маленький взрыв.

Со словами «Це наша территория» шесть вооруженных человек разделились на две группы, каждая из которых пошла расстреливать по одному из оставшихся «Мерседесов».

25

Саня держал в руках пакет с осколками черепа и лоскутами скальпа. Он молился, чтобы пошел дождь и смыл с асфальта бурое пятно с рыжими волосами, которые вопреки стараниям не удалось повыковыривать из щелей.

Они уже подъезжали к селу, когда впереди забрезжили полицейские мигалки.

– Бля, что делать?

– Ничего. Мы не нарушаем. Просто едь себе и едь.

– А мож, в лес?

– А может, тогда сразу в ментовку? Не очкуй, веди машину аккуратно, как учили в автошколе.

– Я не учился в автошколе.

– Хм, у тебя купленные права?

– Нет. У меня нету прав.

Друзья замолчали.

Мимо промчался служебный «Уазик» Порядкова.

– Пронесло, – сказали они почти одновременно и рассмеялись.

Смех оборвал удар, когда машина сбила выскочившего из леса деда.

– Тормози!

– Бля, нужно его в кусты оттащить, а там уже дикий зверь о нем позаботится.

– Колян, во-первых, он еще живой, а во-вторых – белки с косулями его жрать не станут. Так что кидай в багажник. Пригодится.

Десять убитых. Номера воронежские. Машины расстреляны, точно в голливудском фильме про войну наркокартелей.

Порядкова это приводило в ужас. Но в тоже время чрезмерно радовало, что «Мерседесы» не доехали до его участка.

В том, что воронежцы ехали за Гришкой, он не сомневался.

26

Дед сглатывал кровь и смаргивал слезы, чтобы рассмотреть надругавшихся над ним отморозков, но слезные железы работали слишком активно. И это нормально с учетом причиненной боли: двухметровый дебил приложился ему по коленям и локтям кувалдой, а недоросток пассатижами повыдергивал зубы (благо, своих у деда почти не осталось).

Сейчас Недоросток объяснял Дебилу, что он им нужен для обсасывания «хренов» после какого-то головача.

– …Или салфеткой мозги стирать, или он по-бырому обсосет, и готово.

– Бля, лучше он обсосет.

– Вот и я о том. Ладно, пора заняться «киской».

– Бля, чур, я первый.

– Нет. Первым буду я.

– Почему?

– Потому что после твоей елды, я буду там как спичкой по ведру водить.

Наконец-то слезы закончились, и дед увидел, как Недоросток сношается с лежащей на столе девушкой. Ее ноги безжизненно болтались у него на плечах. А когда он кончил, они также безжизненно свисли со стола.

Потом дед увидел «петушка» Недоростка – «пичужку» длинной в три сантиметра и толщиной в рублевую монету – и где-то глубоко внутри ему сделалось радостно.

Потом Дебил убрал лежавшие у стола доски, шагнул в яму и спустил шорты.

От зародившейся в глубинах дедового нутра радости не осталось и следа.

Колян впервые в жизни вошел в женщину. Это превзошло все его ожидания. Хотя она уже и поостыла, зато какой-никакой, но заменой не выделившемуся по понятным причинам секрету стала Санина сперма.

Колян начал наращивать темп, когда ощутил на себе осуждающий взгляд.

Он повернул голову к лежавшему у стены деду, однако ужас во взгляде того не оставлял места прочим эмоциям.

Колян посмотрел выше и увидел Санину мать. Вернее, это была та клякса из засохших мозгов, кожи и волос, в которой он усматривал разительное сходство с тетей Аней.

– Сука, бля.

Колян отвернул голову от кляксы и продолжил некрофильское дело.

27

По завершении собрания в районном отделении полиции Порядков, внимая воплям желудка, заехал в кафе.

Телефон так и остался стоять на беззвучном режиме.

Настя расплатилась с таксистом.

Снова набрала номер отца – тщетно.

Дом тоже был закрыт на замок, а запасной ключ в тайном месте отсутствовал.

Оставив на крыльце чемодан, она вышла на улицу.

Саня уложил в кастрюлю фрагменты девичьего тела. Вынул оттуда грудь, решив, что целесообразнее будет сжечь этот жир, вместе со скальпом. Налил воды и растопил печку.

Колян вышел со двора и увидел проходящую мимо сексапильную соседку. Светлые волосы ниспадали до поясницы. Карие глазки, тонкие бровки, щечки румяные и…

Сиськи, едва не сказал он вслух.

– Привет, Коль.

– Бля, привет, Настюх.

– А ты, часом, папу моего не видел? А то дом закрыт, а он на звонки не отвечает.

Сисечки, сисюшечки я б жмакал у Настюшечки.

– Ко-оль?

– Бля, да, Настюх. Он у меня на летней кухне протокол оформляет.

– Что-то случилось? – она чуть подалась назад.

– Бля, ничего такого. Просто кто-то у меня всех курей перетр… украл, короче.

– Ой, а позови его, пожалуйста.

– Да что звать, проходи, – сказал он и зашагал в сторону летней кухни.

Подавляя рвотные позывы от источаемой Коляном вони, Настя двинулась следом.

На грудь пялился, придурок!

Несмотря на плацкартный недосып на задворках сознания ускоренно зрел вопрос: «Если папа здесь, то где «Уазик»?»

Она шагнула в учтиво открывшуюся перед ней дверь.

– Па… – Настя запнулась на полуслове.

Ее отца здесь не было.

Зато был Саня, который держал в руке отрезанную женскую грудь так, словно собирался кинуть в печь, но его отвлекли.

Он растерянно вытаращился на Настю.

– Какого…

Чего именно «какого» Настя не услышала – Колян схватил ее за голову и ударил о дверной косяк.

– Пиздец, Колян, хули ты наделал?!

– Бля, нашел бабу для головача.

– Ты еблан? То есть, ты – еблан! Это же Настя! Твоя соседка! Дочка Падловича!

– И что?

– А то, что ты хочешь сделать головач дочери участкового в двадцати метрах от его ж, блядь, дома!

– Ага.

Саня сжал находившуюся в руке грудь, и из ее основания выпучился жир. Он посмотрел на нее, тяжело вздохнул и кинул в печку.

– Пиздец, Коля, это просто ПИЗ-ДЕЦ.

– Бля, и что с ней тогда делать?

– Что-что, в курятник тащи.

28

Дед видел, как Недоросток привязал к столу девушку. Судя по его сноровке, он имел в этом опыт.

Девушка лежала на спине головой к отморозкам, и дед мысленно усмехнулся: не собираются ж они ее в темя трахать.

Но тут Дебил взял в руки дрель с кольцевой пилой – и дедова психика пошла по женскому детородному органу.

События последних десяти часов напрочь вышибли из головы Порядкова мысли о приезде дочери.

Вспомнил об этом он уже во дворе, когда в глаза бросился чемодан.

Черт, я ж ей даже ключей не оставил!

– Настя, – позвал он. Ответа не последовало.

Порядков занес чемодан в дом и позвонил ей.

Волосы мгновенно намотались на «коронку», из-за чего пришлось остановиться и очистить от них инструмент.

Тут в себя пришла Настя и заверещала как резанная.

Саня зажал ей рот рукой.

– Скотч!

Швырнув дрель на стол, Колян метнулся к деду, сорвал с его рта кусок скотча (дед взвизгнул, но влетевшая под дых нога успокоила его) и вернулся к столу.

– Дебил! Вон рулон скотча. Отрежь кусок оттуда!

На этот раз Колян сделал все как надо.

И тут зазвонил Настин телефон.

Саня достал его из кармана ее шортиков.

– Падлович, – сказал он, таращась в дисплей.

– Бля, тут же написано «папа», а не Падл… а, ну да, он звонит. Что делать будем?

– Выключим звук и продолжим.

Трубку не берет.

Порядков пролистал «контакты» в надежде найти номер какой-нибудь из Настиных подружек, но такового не оказалось.

Вышел в огород, позвал ее там.

Вернулся во двор.

Скотч превосходно сдерживал Настины крики.

И пока Саня заклеивал рот деду, Колян снова взялся за дрель.

Вращающаяся пила приблизилась к кровящейся проплешине, и в следующий миг Настя ощутила самую сильную в ее жизни боль.

С очередным стесанным миллиметром костей перегружалось все больше нейронов. Нервная система путалась в командах, отчего Насте казалось, что болит все тело, каждая клеточка.

А потом она описалась и на какое-то время потеряла сознание.

Итак, дорогие читатели, теперь, когда вы сполна ужаснулись (и, надеюсь, не без удовольствия) той кровавой вакханалии, что развернулась на страницах этого сборника, пришло время поговорить об авторах.

Думаю, любому здравомыслящему человеку понятно: автор – не равно произведение. Дарья Донцова на самом деле не промышляет на досуге детективными расследованиями. Стивен Кинг не убивает детей. Федор Михайлович Достоевский не зарубил ни одной старушки-процентщицы.

Так откуда берутся в головах авторов все эти фантазии?

Попробуем разобраться. По сути, любой автор так или иначе развернуто отвечает на вопрос «А что, если?..» Подозреваю, господа читатели, что у всех вас на протяжении жизни так или иначе возникает этот вопрос.

Вы идете на работу и думаете: «А что, если я забыл(а) выключить утюг? (будет пожар)», «А что, если я забыл(а) закрыть дверь? (придут воры и обнесут квартиру)». Ваши близкие не отвечают на звонки: «А что, если с ними случилось что-то плохое?» Вы смотрите новости (вот уж где реальная жесть) и думаете: «А что, если это произойдет со мной или моей семьей?»

Разница между вами и теми, кто пишет, проста. Вы – не концентрируетесь на этом «А что, если…» Вы пытаетесь выбросить этот вопрос из головы. Если вы очень уж тревожны, то возвращаетесь домой и проверяете, заперта ли квартира и выключен ли утюг. Когда близкие, наконец, отвечают, вы кричите: «Почему ты так долго не брал(а) трубку?» – и тут же с облегчением выбрасываете из головы те ужасы, которые вы уже успели нафантазировать.

Писатели же, напротив, не отбрасывают, а подробно отвечают на этот вопрос. В рассказе вашей покорной слуги «Колечко» – «А что, если симпатичный незнакомец, с которым ты пьешь в вагоне-ресторане, окажется Злом?..». В рассказе «Дом мечты» Ивана Миронова – «А что, если люди захотят превратить себя в настоящих Барби и Кена?..» В рассказе «Ананасы» Александра Сордо – «А что, если на сайте вроде двача один из анонимов напишет о реальном убийстве?..»

Фантазия – не более. Реальные отморозки, о которых вы можете прочитать в новостях, вряд ли читают хоррор. И, тем более, пишут. Мужчина в приступе белой горячки отрубил жене голову. Трое парней накурились спайса, и в итоге двое из них вырезали глаза третьему (на основе этой истории снят белорусский фильм «Спайс бойз» (2019) – горячо рекомендую). Вопиющий случай в Верхней Пышме, когда компания жестоко расправилась с человеком из-за детской шутки (!). И прочая, и прочая. Эти люди не фантазируют. Они – действуют.

Что касается авторов этой книги, каждого из которых я знаю лично. Ни про одного я не могу сказать, что это неадекватный, злой, агрессивный человек. Один из них занимается волонтерством. Другая спасает бездомных животных. Третья – занимается благотворительностью. Еще один – почетный донор крови. Словом, все они – адекватные, приличные люди.

Впрочем, про Михаила Гоминина мы утверждать не можем. О нем известно крайне мало. Рукопись с его рассказом принес в новолуние черный ворон. Ворон был одноглазым, взъерошенным и сердитым. Рукопись – сплошь в бурых потеках и подозрительных пятнах. После поистине ужасающего рассказа – приписка корявым почерком: «Если вы это не опубликуете, то я вас зарежу, вскрою черепные коробки, и…». Как вы понимаете, у нас не было другого выхода…

В разделе «Об авторах» вы можете поближе познакомиться с этим странным человеком и другими авторами этой книги.

Подведя итог – не бойтесь тех, кто пишет. Вернее, не бойтесь их из-за того, что они пишут. У всех людей порой возникают странные мысли, и отличие писателя от не-писателя лишь в том, что первый сплетает из них истории.

Вадим Громов

Душка, весельчак, автор хоррора. Бородат, женат, несколько раз издат. Его писанина интересней, чем его реальная жизнь. Не будем больше о ней, читайте рассказы.