Все вы с самого детства хорошо знаете Владимира Ильича Ленина, любите вашего большого, заботливого друга.

Часто рассказывали вам о его детстве и юности, о жизни, полной тревог и лишений, о его борьбе за дело рабочего класса, о том, как он создал нашу великую Коммунистическую партию, наше могучее Советское государство.

Смело, решительно вёл он партию и рабочий класс к победе. И рабочие победили, установили в октябре 1917 года Советскую власть.

Владимир Ильич Ленин стал руководителем Советского государства. Много забот было у него. На нашу страну напали капиталисты четырнадцати стран — не хотели они допустить, чтобы рабочие управляли государством; в стране был голод, большинство фабрик и заводов не работало. Но партия и рабочий класс победили — прогнали из нашей страны иностранные войска, восстановили заводы и фабрики, справились с голодом, начали строить социализм.

Партия, советский народ свято выполняют заветы Ленина. Мы с вами видим, как день за днём, час за часом с радостью и гордостью строит советский народ светлое здание коммунизма. Вы, ребята, будете тоже строить коммунистическое общество.

Жизнь и заветы Ленина мы должны знать и изучать.

В этой книге о Владимире Ильиче Ленине рассказывает его жена, друг и соратник по борьбе Надежда Константиновна Крупская.

Надежда Константиновна всю свою сознательную жизнь боролась рука об руку с Лениным за победу рабочего класса. Вместе они пережили мрачные годы царизма, под руководством Владимира Ильича вместе работали над созданием партии, вместе боролись за завоевание и укрепление Советской власти.

Пройдя всю жизнь с Владимиром Ильичём Лениным, Надежда Константиновна после его смерти много сделала для того, чтобы жизнь и деятельность Ленина стали широко известны народу нашей страны. Её «Воспоминания о Ленине» переведены и изданы во многих странах мира.

В этой книжке напечатаны выдержки из книги Н. К. Крупской «Воспоминания о Ленине», сборника её статей и выступлений «О Ленине», из её писем и статей, опубликованных в 5, 6, 11-м томах её педагогических сочинений. Надежда Константиновна рассказывает о детских годах Владимира Ильича, о его жизни и деятельности до и после Октябрьской революции, о том, каким замечательным человеком был Владимир Ильич.

В рассказе Надежды Константиновны вы, дорогие ребята, найдёте много интересного; вы поймёте, к чему вам нужно стремиться, поймёте, каким должен быть человек коммунистического общества.

В комнате на стене висит портрет.

Вася сказал отцу:

— Папа, расскажи мне про него.

— А ты знаешь, кто это?

— Знаю. Это Ленин.

— Да, это Владимир Ильич Ленин. Наш любимый, родной, наш вождь.

Ну, слушай. Был я молод. Плохо жилось тогда нам, рабочим. Работа была тяжёлая. Работали мы с утра до поздней ночи, а жили впроголодь. Много нас на заводе работало. Хозяин завода был Данилов. Он не работал. Спины не гнул, а жил он ох как богато!

Откуда всё было у него? Мы на него работали. Он нам за работу платил мало — прямо сказать, грабил нас. На нашем труде наживался. У него завод был, деньги, машины, а у нас ничего, кроме наших рабочих рук, не было. Вот и приходилось к нему па работу идти. Не только на заводе Данилова так было. Так было и на всех заводах и фабриках.

В деревне крестьянам тоже плохо жилось. У них земли было мало, а у помещиков — много. Крестьяне на помещиков работали. Помещики жили богато, а крестьяне бедно.

Помещики и капиталисты были заодно. Заодно с ними был и самый главный, самый богатый помещик — царь. Он над всеми хозяином был. Такие порядки заводил, которые были хороши только для помещиков и капиталистов. А рабочим и крестьянам от этих порядков было очень трудно жить. Владимир Ильич Ленин был другом, товарищем рабочих.

Он хотел все порядки изменить. Хотел, чтобы все, кто работает, стали жить хорошо, Ленин боролся за рабочее дело.

Ленин стал собирать тех, кто стоял за рабочих. Всё больше их становилось, всё крепче становилась рабочая партия — партия коммунистов.

Партия видела, что без борьбы ничего не добъёшься. Стали это понимать и рабочие всех стран.

Рабочие любили Ленина, а помещики и капиталисты его ненавидели. Царская полиция его арестовывала, сажала в тюрьму, ссылала в далёкую Сибирь, хотела его навек в тюрьму засадить. Ленин уехал за границу и издалека писал рабочим, что им надо делать. А потом опять приехал и руководил всей борьбой.

В феврале 1917 года рабочие вместе с солдатами — тогда война была — прогнали царя, а потом, 7 ноября 1917 года, прогнали и помещиков и капиталистов. Отняли у них землю, а потом заводы, фабрики и стали заводить свои порядки.

Не царь, не помещики и капиталисты, а сами рабочие и крестьяне стали обсуждать и решать свои дела в Советах.

Новое это было для них дело. Ленин и его партия вели рабочих по этому трудному пути и помогали им налаживать жизнь по-новому. Много пришлось работать Ленину. Много у него было забот. Здоровье его стало плохо, и в 1924 году Владимир Ильич умер.

Очень горевали мы, когда Ленин умер, но то, что он говорил, мы никогда не забудем. Мы стараемся всё делать так, как он советовал. Работу, жизнь по-новому налаживаем.

Родился Владимир Ильич 22 апреля 1870 года в приволжском городке Симбирске и прожил там до 17 лет. Это был губернский город, но не было там ни фабрик, ни заводов, не было даже железной дороги; ни телефонов, ни радио, конечно, не было.

Настоящая фамилия Ильича была Ульянов. Только много позже, став революционером, он стал писать под вымышленной фамилией Ленин. Теперь Симбирск в память Ильича носит имя Ульяновск.

Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич, был простого звания. Жил он в тяжёлых условиях. С семи лет он остался сиротой, и только благодаря помощи старшего брата, отдавшего последние гроши на его образование, благодаря необычайной талантливости и упорному труду удалось Илье Николаевичу «выйти в люди», кончить гимназию и Казанский университет. Он стал педагогом, затем в Симбирске был инспектором, а потом директором народных училищ. Жадно слушал рассказы отца о деревне Ильич. Много слышал он о деревне ещё малышом от няни, которую он очень любил, от матери, которая тоже выросла в деревне.

Не только глубоко было влияние на Ильича отца; очень сильно было влияние на него и матери. Отец её был родом с Украины; был крупным врачом-хирургом. Марию Александровну он не захотел отдавать ни в какое учебное заведение, училась она дома, была прекрасной музыкантшей, много читала, знала жизнь. Отец приучил её к большому порядку, она была хорошей хозяйкой, учила потом хозяйству и своих дочерей. Когда опа вышла замуж, когда стала у них расти семья, на неё легло много забот. Жалованья Ильи Николаевича еле-еле хватало, надо было много работать, чтобы создать тот уют, тот порядок, который был в семье Ульяновых, который давал возможность всем детям спокойно, толково учиться, который позволял привить детям ряд культурных привычек.

На учёбу ребят Мария Александровна, как и отец Ильича, обращала очень большое внимание, учила их немецкому языку, и Ильич, улыбаясь, рассказывал, как его нахваливал в младших классах немец-учитель. Ильич потом очень увлекался изучением языков.

Мне кажется, что талант организатора, который был так присущ Ильичу, он в значительной мере унаследовал от матери. Кроме того, мать примером своим показывала старшим, как надо заботиться о младших. Она организовала хоровое пение ребят, которое они ужасно любили, играла с ними. И Ильич с ранних лет заботился о младшем брате Мите и младшей сестре Мане, играл с ними, помогал им в учёбе, когда они стали постарше. В игру он умел вносить известную организованность, и столько мягкости, внимания было у него во время игры к младшим.

Ильич всегда очень любил мать, по особенно ценил её в годы её тяжёлых переживаний. В 1886 году умер Илья Николаевич, и Ильич рассказывал мне, как мужественно она переносила смерть мужа, которого так любила, так уважала. Но особенно стал Ильич вглядываться в мать, понимать её после гибели брата. Изменилась Мария Александровна, стала близка ей революционная деятельность её детей, и особо горячо стали любить её дети.

В 1899 году, когда она приехала в Петербург хлопотать о том, чтобы Владимира Ильича из Енисейской губернии перевели за границу или хотя бы куда-нибудь ближе к Питеру, директор департамента полиции Зволянский зло ей сказал: «Можете гордиться своими детьми: одного повесили, а о другом также плачет верёвка». Мария Александровна поднялась и, полная достоинства, сказала: «Да, я горжусь своими детьми».

Марию Александровну я очень любила, — она такая чуткая и внимательная была всегда. Владимир Ильич страшно любил мать. «У ней громадная сила воли, — сказал он мне как-то, — если бы с братом это случилось, когда отец был жив, не знаю, что бы и было».

Свою силу воли Владимир Ильич унаследовал от матери, унаследовал также и её чуткость, внимание к людям.

Много горя выпало на долю Марии Александровны — казнь старшего сына, смерть дочери Ольги, бесконечные аресты других детей.

Заболел Владимир Ильич в 1895 году, — она тотчас же приезжает и отхаживает его, сама готовит ему пищу; арестуют его, — она опять на посту, часами просиживает в полутёмной приёмной Дома предварительного заключения, ходит на свидание, носит передачи, и только чуть-чуть дрожит у ней голова.

Владимир Ильич поступил в гимназию девяти с половиной лет, всё время учился отлично, кончил с золотой медалью. Это не так легко ему давалось, как многие думают. Ильич был очень живым. Любил ходить далеко, гулять, любил Волгу, Свиягу, любил купаться, плавать, любил кататься на коньках. Он страшно любил читать, книги захватывали его, увлекали, говорили о жизни, о людях, ширили горизонт. У него был заведён такой порядок: сначала уроки выучит, потом за чтение возьмётся. Держал себя в руках. Время экономил. Когда читал, очень сосредоточивался и потому читал очень быстро. Делал для себя выписки из книг, старался тратить на запись поменьше времени.

Илья Николаевич, обращая внимание на то, чтобы Владимир Ильич хорошо и упорно учился, старался воспитать в нём сознательное отношение к тому, чему и как учили его в школе.

Илья Николаевич был директором народных училищ в Симбирске. Он всегда очень заботливо относился к детям других национальностей — мордвинов, чувашей и др. Владимир Ильич видел это, это ему нравилось, и у Владимира Ильича было исключительное отношение к детям нацменам. В старшем классе гимназии с ним вместе учился чуваш, который не мог учиться на «отлично», потому что не знал русского языка. Целый год занимался он [Владимир Ильич] с товарищем чувашом Огородниковым, помогал ему подготовиться в высшую школу, занимаясь с ним главным образом русским языком, и помог — тот сдал очень хорошо экзамен. Помогал Ильич товарищам в учёбе: в решении задач, в объяснении непонятного, писал некоторым сочинения.

Сильную волю он в себе выработал. Что скажет — сделает. На его слово можно было положиться. Как-то, мальчиком ещё, он попробовал курить. Увидя его как-то курящим, его мать, Мария Александровна, очень огорчилась и стала просить его: «Володюшка, брось курить». Ильич обещал и с тех пор ни разу не дотронулся до папирос.

Семья Ульяновых была большая — шесть человек детей. Все они росли парами: старшие — Анна и Александр, потом Владимир и Ольга и, наконец, младшие — Дмитрий и Мария. Ильич очень дружил с Ольгой, в детстве играл с ней, позднее вместе читали они Маркса. В 1890 году она поехала на Высшие женские курсы в Питер и умерла там весной 1891 года от тифа.

Александр рос революционером и имел очень сильное влияние на Ильича. Владимир Ильич очень любил брата. У них было много общих вкусов, у обоих была потребность долго оставаться одному, чтобы можно было сосредоточиться. Они жили обычно вместе, одно время в особом флигеле, и, когда заходил к ним кто-либо из многочисленной молодёжи — двоюродных братьев или сестёр (их было много), у мальчиков была излюбленная фраза: «Осчастливьте своим отсутствием». Оба брата умели упорно работать, оба были революционно настроены. Александр Ильич, видя тяжёлую долю крестьянства, все те безобразия, которые кругом творятся, решил, что нужна борьба с царской властью.

В Питере Александр Ильич примкнул к партии «Народная воля» и принял активное участие в подготовке покушения на Александра III. Покушение не удалось — 1 марта 1887 года он вместе с другими товарищами был арестован. Весть об аресте Александра Ильича получила в Симбирске учительница Кашкадамова, которая передала её Ильичу как старшему сыну (ему уже было 17 лет) в семье Ульяновых. Анна Ильинична тоже училась в это время в Питере, на Высших женских курсах, и тоже была арестована. Передавать эту ужасную весть матери пришлось Ильичу. Он видел её изменившееся лицо. Она собралась в тот же день ехать в Питер.

В то время железных дорог в Симбирске не было, надо было до Сызрани ехать на лошадях, стоило это дорого, и обыкновенно ехавшие отыскивали себе попутчиков.

Ильич побежал отыскивать матери попутчика, но весть об аресте Александра Ильича уже разнеслась по Симбирску, и никто не захотел ехать с матерью Ильича, которую перед этим все нахваливали как жену и вдову директора. От семьи Ульяновых отшатнулись все, кто раньше у них бывал.

Уехала мать; с тревогой ждал Ильич вестей из Питера, особенно заботился о младших, взял себя в руки, занимался. Много он после того дум передумал.

Брата казнили 8 мая. Получив об этом известие, Владимир Ильич сказал: «Нет, мы пойдём не таким путём. Не таким путём надо идти». Перед тем матери, начавшей ходатайствовать за сына и дочь, дали свидание с сыном, и это свидание потрясло её. Она стала было уговаривать сына подать прошение о помиловании, но когда сын сказал ей: «Мама, я не могу этого сделать, это было бы неискренне», — она не стала его больше уговаривать и, прощаясь с ним, сказала: «Мужайся!» Ходила на суд, слушала речь сына.

Сердце Владимира Ильича билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетённым. Это чувство он получил в наследие от русского героического революционного движения. Это чувство заставило его страстно, горячо искать ответа на вопросы: каковы должны быть пути освобождения трудящихся? Ответы на свои вопросы он получил у Маркса. С ними пошёл он к рабочим.

Пришёл он к рабочим не как надменный учитель, а как товарищ. И он не только говорил и рассказывал, он внимательно слушал, что говорили ему рабочие.

Работа среди питерских рабочих, разговоры с ними, внимательное прислушивание к их речам дало Владимиру Ильичу понимание великой мысли Маркса, той мысли, что рабочий класс является передовым отрядом всех трудящихся и что за ним идут далее трудящиеся массы, все угнетённые, что в этим его сила и залог его победы. Только как вождь всех трудящихся рабочий класс может победить. Это понял Владимир Ильич, когда он работал среди питерских рабочих. И эта мысль, эта идея освещала всю дальнейшую его деятельность, каждый его шаг. Он хотел власти для рабочего класса. Он понимал, что рабочему классу нужна эта власть не для того, чтобы строить себе сладкое житьё за счёт других трудящихся; он понимал, что историческая задача рабочего класса — освободить всех угнетённых, освободить всех трудящихся. Эта основная идея наложила отпечаток на всю деятельность Владимира Ильича.

В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки; Владимир Ильич был на охоте.

Мы выгрузились, нас провели в избу.

В Сибири — в Минусинском округе — крестьяне очень чисто живут, полы устланы пёстрыми самоткаными дорожками, стены чисто выбелены и украшены пихтой.

Комната Владимира Ильича была хоть невелика, но также чиста. Нам с мамой хозяева уступили остальную часть избы.

В Шушенском из ссыльных было только двое рабочих — польский рабочий Проминский и питерский рабочий Оскар[3]. С нами жила моя мать, которая нам во всём сочувствовала и помогала как могла. Проминский был в ссылке тоже не один. С ним была жена. У них было пятеро детей. Все мы часто виделись. Проминский очень хорошо пел польские революционные песни, дети подпевали. Владимир Ильич, очень охотно и много певший в Сибири, мама и все другие подтягивали ему. Пел Проминский и русские революционные песни, которым учил его Владимир Ильич.

Мы порядком-таки попривыкли к нашим шушенским товарищам, если почему-либо не придёт какой-нибудь день Оскар или Проминский, так точно чего-то не хватает.

Был у Владимира Ильича один знакомый крестьянин, которого он очень любил, — Журавлёв, чахоточный, лет тридцати. Журавлёв был раньше писарем. Владимир Ильич говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлёв смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью.

Другой знакомый Ильича был бедняк, с ним Владимир Ильич часто ходил на охоту. Это был самый немудрый мужичонка — Сосипатычем его звали; он, впрочем, очень хорошо относился к Владимиру Ильичу и дарил ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек.

Через Сосипатыча, через Журавлёва Владимир Ильич изучал сибирскую деревню.

Мы с мамой насадили всякой всячины (даже дынь и помидоров), и мы давно уже едим редиску, салат, укроп. Сад тоже развели, резеда цветёт, а остальные цветы (левкои, душистый горошек, маргаритки, анютины глазки, флоксы) ещё имеют цвести в более менее отдалённом будущем, всё же сад и маме доставляет удовольствие.

Помню, как мы встречали Первое мая.

Утром пришёл к нам Проминский. Он имел сугубо праздничный вид: надел чистый воротничок и сам весь сиял, как медный грош. Мы пили чай с шаньгами. Угостили и его. Потом он закурил трубку и затянул «Интернационал». Мы очень быстро заразились его настроением и втроём пошли к Энг-бергу, прихватив с собою собаку Женьку. Женька бежала впереди и радостно тявкала. Идти было надо вдоль речки Шуши. По реке шёл лёд. Женька забиралась по брюхо в ледяную воду и вызывающе лаяла по адресу мохнатых шушенских сторожевых собак, не решавшихся войти в такую холодную воду.

Оскара взволновал наш приход. Мы расселись в его комнате и принялись дружно петь:

Спели по-русски, спели ту же песню по-польски и решили пойти после обеда отпраздновать май в поле. Как наметили, так и сделали.

В поле нас было больше, уже шесть человек, так как Проминский захватил своих двух сыновей.

Проминский продолжал сиять.

Когда вышли в поле на сухой пригорок, Проминский остановился, вытащил красный платок, расправил его на земле и встал на голову.

Дети завизжали от восторга.

Вечером собрались все у нас и опять пели. Пришла и жена Проминского. К хору присоединились и моя мать и Паша[4].

А вечером мы с Ильичём как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие.

Появился детский элемент. Во дворе жил поселенец — латыш-катанщик. Было у него 14 детей, но выжил один Минька. Отец был горький пьяница. Было Миньке шесть лет, было у него прозрачное бледное личико, ясные глазки и серьёзный разговор. Стал он бывать у нас каждый день — не успеешь встать, а уж хлопает дверь, появляется маленькая фигурка в большой шапке, материной тёплой кофте, закутанная шарфом, и радостно заявляет: «А вот и я». Знает, что души в нём не чаяла моя мама, что всегда пошутит и повозится с ним Владимир Ильич.

Как-то раз, когда Владимир Ильич вернулся из одной своей поездки, Минька второпях схватил материны сапоги и стал торопливо одеваться. Мать спрашивает: «Куда ты?» — «Да ведь Владимир Ильич приехал!» — «Ты помешаешь, не ходи…» — «О, нет, Владимир Ильич меня любит!» (Володя действительно его любит.) Когда же ему дали лошадь, которую Володя привёз ему из Красноярска, то он проникнулся к Володе такой нежностью, что даже не хотел идти домой спать, а улёгся с Дженькой на половике.

Поработав, закатывались на прогулки.

Владимир Ильич был страстным охотником, завёл себе штаны из чёртовой кожи и в какие только болота не залезал. Ну, дичи там было! Я приехала весной, удивлялась. Придёт Проминский — он страстно любил охоту — и, радостно улыбаясь, говорит: «Видел — утки прилетели». Приходит Оскар и тоже об утках. Часами говорили, а на следующую весну я сама уже стала способна толковать о том, где, кто, когда видел утку.

После зимних морозов буйно пробуждалась весной природа. Сильна становилась власть её. Закат. На громадной весенней луже в поле плавают дикие лебеди. Или стоишь на опушке леса, бурлит речонка, токуют тетерева.

Владимир Ильич идёт в лес, просит подержать Женьку, которую он выучил и поноску носить, и стойку делать, и всякой другой собачьей науке. Держишь её, Женька дрожит от волнения, и чувствуешь, как тебя захватывает это бурное пробуждение природы.

Около нашего дома на речке по инициативе Володи и Оскара сооружён каток, помогали учитель и ещё кое-кто из обывателей. Володя катается отлично и даже закладывает руки в карманы своей серой куртки, как самый заправский спортсмен, Оскар катается плохо и очень неосторожно, так что падает без конца, я вовсе кататься не умею: для меня соорудили кресло, около которого я и стараюсь (впрочем, я только 2 раза каталась и делаю некоторые успехи), учитель ждёт ещё коньков. Для местной публики мы представляем даровое зрелище: дивятся на Володю, потешаются надо мной и Оскаром и немилосердно грызут орехи и кидают шелуху на наш знаменитый каток. Дженни очень неодобрительно относится к катку, она предпочитала бы носиться по поскотине, совать морду в снег и приносить Володе всякие редкости вроде старых лошадиных подков. Мама катка побаивается. Был как-то славный денёк, мы и вытащили её погулять, лёд на реке был тогда такой славный, прозрачный, мы и пошли по льду, мама как-то поскользнулась и расшибла голову в кровь, с тех пор ещё больше катка боится. Володе прислали из Красноярска коньки Меркурий, на которых можно «гиганить» и всякие штуки делать. Володя теперь поражает шушенских жителей разными «гигантскими шагами» да «испанскими прыжками». У меня тоже новые коньки, но и на новых, как и на старых коньках, я также плохо катаюсь или, вернее, не катаюсь, а переступаю по-куриному, мудрена для меня эта наука!

Два раза в неделю приходила почта. Переписка была обширная.

Переписывались и по шахматным делам, особенно с Лепешинским. Играли по переписке. Расставит шахматы Владимир Ильич и соображает. Одно время так увлекался, что вскрикивал даже во сне: «Если он конём сюда, то я турой туда». Мы собираемся в город, и Володя к тому времени шахматы приготовляет, собирается сразиться не на живот, а на смерть с Лепешинским. Шахматы Володя режет из коры, обыкновенно по вечерам, когда уже окончательно «упишется». Иногда меня призывает на совет: какую голову соорудить королю или талию какую сделать королеве. У меня о шахматах представление самое слабое, лошадь путаю со слоном, но советы даю храбро, и шахматы выходят удивительные.

Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичём нетерпение, тем больше рвался он на работу. А тут ещё нагрянули с обыском. По старой питерской привычке нелегальщину и нелегальную переписку мы держали особо. Правда, она лежала на нижней полке шкафа. Владимир Ильич подсунул жандармам стул, чтобы они начали обыск с верхних полок, где стояли разные статистические сборники, — и они так умаялись, что нижнюю полку и смотреть не стали, удовлетворившись моим заявлением, что там лишь моя педагогическая библиотека.

Обыск сошёл благополучно, но боязно было, чтобы не воспользовались предлогом и не накинули ещё несколько лет ссылки.

В феврале 1900 года, когда кончился срок ссылки Владимира Ильича, мы двинулись в Россию. Рекой по ночам разливалась Паша, ставшая за два года настоящей красавицей; Минька суетился, перетаскивая к себе домой остающуюся бумагу, карандаши, картинки и пр.; приходил Оскар Александрович, садился на кончик стула, видимо волновался, принёс мне подарок — самодельную брошку в виде книги с надписью «Карл Маркс» — в память моих занятий с ним по «Капиталу»; заглядывали то и дело в комнату хозяйка или соседка; недоумевала наша собака, что весь этот переполох должен означать, и ежеминутно отворяла носом все двери, чтобы удостовериться, все ли на месте; кашляла мама, возясь с укладкой; деловито увязывал книги Владимир Ильич. Книги уложили в ящик и свесили, выходит около 15-ти пудов. Книги и часть вещей отправляем транспортом. Ввиду морозов хотели заказать кошеву с верхом, но в городе достать нельзя, а тут заказывать сомнительно, такую ещё, пожалуй, сделают, что не доедем до Ачинска. Тёплой одёжи много, авось не замёрзнем, да и погода, кажется, собирается потеплеть: Оскар вчера видел где-то облачка, а сегодня утром было только 28 градусов мороза. Нам советуют брать в дорогу непременно пельмени, остальное всё замёрзнет. Вот мама и собирается настряпать уйму этого снадобья, без жиру и луку.

Доехали до Минусы. Там уже собралась вся наша ссыльная братия, было то настроение, которое бывает, когда кто-нибудь из ссыльных уезжает в Россию: каждый думал, когда и куда он сам поедет, как будет работать. Владимир Ильич договорился уже раньше о совместной работе со всеми, кто вскоре ехал в Россию, договорился о переписке с остающимися.

Барамзин подкармливал бутербродами Женьку, которая оставалась ему в наследство, но она не обращала на него внимания, лежала у маминых ног и не сводила с неё глаз, следя за каждым её движением.

Наконец, урядившись в валенки, дохи и пр., двинулись в путь.

Ехали на лошадях 300 вёрст по Енисею, день и ночь, благо луна светила вовсю. Владимир Ильич заботливо засупонивал меня и маму на каждой станции, осматривал, не забыли ли чего. Мчались вовсю, и Владимир Ильич — он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко в дохе, — засунув руки во взятую у мамы муфту, уносился мыслью в Россию, где можно будет поработать вволю.

Закончилась ссылка Надежды Константиновны, и она торопится скорее к Владимиру Ильичу за границу, где уже к этому времени начала выходить общерусская марксистская газета Искра», созданная Владимиром Ильичём.

Из Москвы отвезла я свою мать в Питер, устроила её там, а сама покатила за границу. Направилась в Прагу, полагая, что Владимир Ильич живёт в Праге под фамилией Модрачек.

Дала телеграмму. Приехала в Прагу — никто не встречает. Подождала-подождала. С большим смущением наняла извозчика в цилиндре, нагрузила на него свои корзины, поехала. Приезжаем в рабочий квартал, узкий переулок, громадный дом, из окон которого во множестве торчат проветривающиеся перины.

Лечу на четвёртый этаж. Дверь отворяет беленькая чешка. Я твержу: «Модрачек, герр Модрачек». Выходит рабочий, говорит: «Я Модрачек». Ошеломлённая, я мямлю: «Нет, это мой муж». Модрачек, наконец, догадывается: «Ах, вы, вероятно, жена герра Ритмейера, он живёт в Мюнхене, но пересылал вам в Уфу через меня книги и письма». Модрачек провозился со мной целый день, я ему рассказала про русское движение, он мне — про австрийское, жена его показывала мне связанные ею прошивки и кормила чешскими клёцками.

Приехав в Мюнхен, — ехала я в тёплой шубе, а в это время в Мюнхене уже в одних платьях все ходили, — наученная опытом, сдала корзины на хранение на вокзале, поехала в трамвае разыскивать Ритмейера.

Отыскала дом, квартира № 1 оказалась пивной. Подхожу к стойке, за которой стоял толстенный немец, и робко спрашиваю господина Ритмейера, предчувствуя, что опять что-то не то. Трактирщик отвечает: «Это я». Совершенно убитая, я лепечу: «Нет, это мой муж».

И стоим дураками друг против друга.

Наконец, приходит жена Ритмейера и, взглянув на меня, догадывается: «Ах, это, верно, жена герра Мейера, он ждёт жену из Сибири. Я провожу».

Иду куда-то за фрау Ритмейер на задний двор большого дома, в какую-то необитаемую квартиру. Отворяется дверь, сидят за столом: Владимир Ильич, Мартов и Анна Ильинична…

Когда я приехала в Мюнхен, Владимир Ильич жил без прописки у этого самого Ритмейера. Комнатёшка у Владимира Ильича была плохонькая, жил он на холостяцкую ногу, обедал у какой-то немки. Утром и вечером пил чай из жестяной кружки, которую сам тщательно мыл и вешал на гвоздь около крана.

Вид у него был озабоченный, всё налаживалось не так быстро, как хотелось.

До моего приезда Владимир Ильич жил просто без паспорта. Когда я приехала, взяли паспорт какого-то болгарина, д-ра Йорданова, вписали туда ему жену Марицу и поселились в комнате, нанятой по объявлению в рабочей семье. Владимир Ильич, когда я приехала, рассказал, что он провёл, что секретарём «Искры» буду я, когда приеду. Это, конечно, означало, что связи с Россией будут вестись все под самым тесным контролем Владимира Ильича.

Связи с Россией очень быстро росли. Одним из самых активных корреспондентов «Искры» был питерский рабочий Бабушкин, с которым Владимир Ильич виделся перед отъездом из России и сговорился о корреспондировании. Он присылал массу корреспонденции из Орехово-Зуева, Владимира, Гусь-Хрустального, Иваново-Вознесенска, Кохмы, Кинешмы.

Он постоянно объезжал эти места и укреплял связи с ними. Писали из Питера, Москвы, с Урала, с Юга.

Поселились мы после моего приезда в рабочей немецкой семье. У них была большая семья — человек шесть. Все они жили в кухне и маленькой комнатушке. Но чистота была страшная, детишки ходили чистенькие, вежливые.

Я решила, что надо перевести Владимира Ильича на домашнюю кормёжку, завела стряпню. Готовила на хозяйской кухне, но приготовлять надо было всё у себя в комнате. Старалась как можно меньше греметь, так как Владимир Ильич в это время начал уже писать «Что делать?». Когда он писал, он ходил обычно быстро из угла в угол и шепотком говорил то, что собирался писать. Я уже приспособилась к этому времени к его манере работать.

Когда он писал, ни о чём уж с ним не говорила, ни о чём не спрашивала. Потом, на прогулке, он рассказывал, что он пишет, о чём думает. Это стало для него такой же потребностью, как шепотком проговорить себе статью, прежде чем её написать. Бродили мы по окрестностям Мюнхена весьма усердно, выбирая места подичее, где меньше народа.

Через месяц перебрались на собственную квартиру.

В Лондон мы приехали в апреле 1902 года.

На вокзале нас встретил Николай Александрович Алексеев — товарищ, живший в Лондоне и прекрасно изучивший английский язык. Он был вначале нашим поводырём, так как мы оказались в довольно-таки беспомощном состоянии. Думали, что знаем английский язык, так как в Сибири перевели даже с английского на русский целую толстую книгу. Когда приехали в Лондон, оказалось — ни мы не понимаем, ни нас никто не понимает. Попадали мы вначале в прекомичные положения. Владимира Ильича это забавляло, но в то же время задевало за живое. Он принялся усердно изучать язык. Стали мы ходить по всяческим собраниям, забираясь в первые ряды и внимательно глядя в рот оратору. Слушание английской речи давало многое. Потом Владимир Ильич раздобыл через объявления двух англичан, желавших брать обменные уроки, и усердно занимался с ними. Изучил он язык довольно хорошо.

Ильич изучал живой Лондон. Он любил забираться на верх омнибуса и подолгу ездить по городу. Ему нравилось движение этого громадного торгового города. Тихие скверы с парадными особняками, с зеркальными окнами, все увитые зеленью, где ездят только вылощенные кебы, и ютящиеся рядом грязные переулки, населённые лондонским рабочим людом, где посередине развешано бельё, а на крыльце играют бледные дети, оставались в стороне. Владимира Ильича всегда тянуло в рабочую толпу. Он шёл всюду, где была эта толпа, — на прогулку, где усталые рабочие, выбравшись за город, часами валялись на траве, в читалку.

Мы шатались и по окрестностям города. Чаще всего ездили на так называемый Prime Rose Hill[5]. Это был самый дешёвый конец — вся прогулка обходилась шесть пенсов. С холма виден был чуть не весь Лондон — задымлённая громада. Отсюда пешком уходили уже подальше на лоно природы — в глубь парков и зелёных дорог. Любили мы ездить на Prime Rose Hill и потому, что там близко было кладбище, где похоронен Маркс. Туда ходили.

В апреле 1903 года мы переехали в Женеву.

В Женеве мы поселились в пригороде, в рабочем посёлке Séchéron[6],—целый домишко заняли: внизу большая кухня с каменным полом, наверху три маленькие комнатушки. Кухня была у нас и приёмной. Недостаток мебели пополнялся ящиками из-под книг и посуды. Толчея у нас сразу образовалась непротолчённая. Когда надо было с кем потолковать, уходили в рядом расположенный парк или на берег озера.

Осенью мы из предместья Женевы перебрались поближе к центру. Владимир Ильич записался в «Société de Lecture»[7], где была громадная библиотека и прекрасные условия для работы, получалась масса газет и журналов на французском, немецком, английском языках. В этом «Société de Lecture» было очень удобно заниматься, члены общества — по большей части старички профессора — редко посещали эту библиотеку; в распоряжении Ильича был целый кабинет, где он мог писать, ходить из угла в угол, обдумывать статьи, брать с полок любую книгу. Можно было, не отвлекаясь, думать. Подумать было над чем.

Революционное движение в России развёртывалось всё шире.

Надо было ехать в Россию, надо было быть вместе с рабочими, готовить всё для вооружённого восстания. И вот Владимир Ильич в России, в Петербурге.

Партия большевиков во главе с Лениным руководит подготовкой восстания. Рабочие организовывают боевые дружины, учатся стрелять, готовятся с оружием в руках сражаться против царя, фабрикантов и помещиков. Крестьяне жгут помещичьи имения.

Трудно было Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне после кипучей работы во время революции вновь привыкать к жизни за границей, надо было после поражения революции не хныкать, не поддаваться тяжёлым настроениям, а думать о том, как готовиться к новым боям. Надо было определить линию партии, продумать, каким путём идти.

Сначала жили в Женеве, в Швейцарии, потом через год переехали в Париж. Владимир Ильич засел за книги, целые дни проводил в библиотеке.

Однажды, когда Ильич уже собрался после обеда уходить в библиотеку, а я кончила убираться, пришёл Вронский со словами: «Вы ничего не знаете?! В России революция!», и он рассказал нам, что было в вышедших экстренным выпуском телеграммах. Когда ушёл Вронский, мы пошли к озеру; там на берегу под навесом вывешивались все газеты тотчас по выходе.

Перечитали телеграммы несколько раз. В России действительно была революция. Усиленно заработала мысль Ильича. Не помню уж, как прошли конец дня и ночь.

С первых же минут, как пришла весть о февральской революции, Ильич решил ехать в Россию, рвались туда и другие большевики.

Сон пропал у Ильича, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду. Стоило это сказать вслух, как ясной становилась неосуществимость, нереальность этого плана. Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа: швед вызовет меньше всего подозрений. Паспорт шведа можно достать через шведских товарищей, но мешает незнание языка. Может быть, немого? Но легко проговориться.

Англия и Франция не соглашались пропускать в Россию большевиков.

Через швейцарцев начались переговоры с германским правительством. Швейцарский социалист-интернационалист Фриц Платтен заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии. Сопровождать русских эмигрантов обязался Платтен, никто в вагон без разрешения Платтена входить не мог. Никто не имел права контролировать ни паспортов, ни багажа едущих эмигрантов.

Тогда на основе такого соглашения рискнули ехать лишь большевики (32 человека поехали).

Когда пришло письмо из Берна, что переговоры Платтена пришли к благополучному концу, что надо только подписать протокол и можно уже двигаться в Россию, Ильич моментально сорвался: «Поедем с первым поездом». До поезда оставалось два часа. За два часа надо было ликвидировать всё наше «хозяйство», расплатиться с хозяйкой, отнести книги в библиотеку, уложиться и пр. «Поезжай один, я приеду завтра». Но Ильич настаивал: «Нет, едем вместе». В течение двух часов всё было сделано: уложены книги, уничтожены письма, отобрана необходимая одежда, вещи, ликвидированы все дела. Мы уехали с первым поездом в Берн.

Ильич весь ушёл в себя, мыслью был уже в России.

31 марта мы уже въехали в Швецию. Как-то плохо помню Стокгольм, мысли были уже в России.

На финских вейках[11] переехали мы из Швеции в Финляндию. Было уже всё своё, милое: плохонькие вагоны третьего класса, русские солдаты. Ужасно хорошо было.

Надо было видеть, как посветлел весь Ильич.

В одном поезде с нами ехали солдаты. Узнав, что в поезде едет Ленин, солдаты позвали его к себе в вагон поговорить с ним о совершающихся событиях. Речь Ильича не походила на обычную речь пропагандиста или агитатора. Он говорил о том, что его самого так волновало, о необходимости дальнейшей борьбы, борьбы за мир, борьбы против грабительской войны. Ему возражал побледневший поручик. Солдаты напряжённо слушали, придвигались, влезали на полки, чтобы лучше уловить каждое слово того, кто так просто, понятно говорил с ними, волновался тем, чем они волновались.

В Белоострове нас встретили Мария Ильинична, Шляпников, Сталь и другие товарищи. Были работницы, Сталь все убеждала меня сказать им несколько приветственных слов, но у меня пропали все слова, я ничего не могла сказать. Товарищи сели с нами. Ильич спрашивал, арестуют ли нас по приезде. Товарищи улыбались.

В Петроград приехали вечером.

Питерские рабочие, солдаты, матросы пришли встречать своего вождя. Было много близких товарищей.

Тот, кто не пережил революции, не представляет себе её величественной, торжественной красоты.

Того, что увидел Ильич, он себе не представлял. Встречать его пришли тысячи рабочих и работниц с фабрик и заводов, вся площадь перед Финляндским вокзалом была залита народом. Площадь освещалась движущимися лучами прожекторов. На перроне стоял, выстроившись вдоль всей платформы, почётный караул.

Когда Ильич вышел на перрон, к нему подошёл капитан и, вытянувшись, что-то отрапортовал. Ильич, смутившись немного от неожиданности, взял под козырёк. На перроне стоял почётный караул, мимо которого провели Ильича и всю нашу эмигрантскую братию, потом нас посадили в автомобили, а Ильича поставили на броневик и повезли к дому Кшесинской. «Да здравствует социалистическая мировая революция!» — бросал Ильич в окружавшую многотысячную толпу. Начало этой революции уже ощущал Ильич всем существом своим.

Нас привезли в дом Кшесинской, где помещались тогда ЦК и Петроградский комитет. Наверху был устроен товарищеский чай, хотели питерцы организовать приветственные речи, но Ильич перевёл разговор на то, что его больше всего интересовало, стал говорить о той тактике, которой надо держаться. Около дома Кшесинской стояли толпы рабочих и солдат. Ильичу пришлось выступать с балкона. Впечатления от встречи, от этой поднятой революционной стихии заслоняли всё.

Потом мы поехали домой, к нашим, к Анне Ильиничне и Марку Тимофеевичу. Мария Ильинична жила с ними. Жили они на Петроградской стороне, на Широкой улице. Нам отвели особую комнату. Мальчонка, который рос у Анны Ильиничны, Гора, по случаю нашего приезда над обеими нашими кроватями вывесил лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Мы почти не говорили с Ильичём в ту ночь — не было ведь слов, чтобы выразить пережитое, но и без слов было всё понятно.

Время было такое, что нельзя было терять ни минуты. Не успел Ильич встать, а уж приехали за ним товарищи, чтобы ехать на совещание большевиков — членов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов. Дело происходило в Таврическом дворце, где-то наверху. Ленин в десятке тезисов изложил свой взгляд на то, что надо делать сейчас. Он дал в этих тезисах оценку положения, ясно, чётко наметил те цели, к которым надо стремиться, и пути, по которым надо идти, чтобы добиться этих целей.

В буржуазных газетах началась бешеная травля Ленина и большевиков.

18 апреля (1 мая) Ильич принимал участие в первомайской демонстрации. Он выступал на Охте и на Марсовом поле. Я не слышала его выступлений — лежала в этот день, не могла даже подняться с постели. Когда Ильич вернулся, меня поразило его взволнованное лицо. Живя за границей, мы обычно ходили на маёвки, но одно дело — маёвка с разрешения полиции, другое дело — маёвка революционного народа, народа, победившего царизм.

21 апреля я должна была встретиться с Ильичём у Данского. Мне был дан адрес: Старо-Невский, 3, и я прошла пешком весь Невский. Из-за Невской заставы шла большая рабочая демонстрация. Её приветствовала рабочая публика, заполнявшая тротуары. «Идём! — кричала молодая работница другой работнице, стоявшей на тротуаре, — Идём, всю ночь будем ходить!* Навстречу рабочей демонстрации двигалась другая толпа, в котелках и шляпках: их приветствовали котелки и шляпки с тротуара. Ближе к Невской заставе преобладали рабочие, ближе к Морской, около Полицейского моста, было засилье котелков. Класс против класса! Рабочий класс был за Ленина.

В конце июня Ильич вместе с Марией Ильиничной поехал на несколько дней отдохнуть к Бонч-Бруевичам в деревню Ней-вола, около станции Мустамяки (недалеко от Питера).

Тем временем в Петрограде разразились следующие события. Пулемётный полк, стоявший на Выборгской стороне, решил начать вооружённое восстание. Я пошла в дом Кшесинской. Вскоре я нагнала пулемётчиков на Сампсониевском проспекте. Стройными рядами шли солдаты.

Осталась в памяти такая сцена. С тротуара сошёл старый рабочий и, идя навстречу солдатам, поклонился им в пояс и громко сказал: «Уж постойте, братцы, за рабочий народ!»

Ильич страшно волновался, сидя в Финляндии, что будет пропущен благоприятный момент для восстания.

Весь целиком, без остатка, жил Ленин этот последний месяц мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своим настроением, своей убеждённостью.

Ильич перебрался в Питер. Поселили мы его на Выборгской стороне, на углу Лесного проспекта, в большом доме, где жили исключительно почти рабочие, в квартире Маргариты Васильевны Фофановой. Квартира была очень удобна, по случаю лета никого там не было, даже домашней работницы, а сама Маргарита Васильевна была горячей большевичкой, бегавшей по всем поручениям Ильича.

10 октября Ильич принимал участие в заседании ЦК, где была принята резолюция о вооружённом восстании. Восстание развёртывалось. 6 ноября (24 октября) Ильич сидел ещё на Выборгской стороне. Посылал через Маргариту мне записки для передачи дальше, что медлить с восстанием нельзя. Вечером, наконец, пришёл к нему Эйно Рахья, финский товарищ, хорошо связанный с заводами, с партийной организацией и служивший связью Ильича с организацией. Эйно рассказал Ильичу, что по городу усилены патрули, что Временным правительством дано приказание развести мосты через Неву, чтобы разъединить рабочие кварталы, и мосты охраняются отрядами солдат. Явно было — восстание начинается.

Ильич решил, что он сам сейчас же пойдёт в Смольный, и заторопился. Маргарите оставил записку: «Ушёл туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».

Ночью я ходила к Ильичу на квартиру к Фофановой и там узнала, что Ильич ушёл в Смольный.

Смольный был ярко освещён и весь кипел. Со всех концов приходили за указаниями красногвардейцы, представители заводов, солдат. Стучали машинки, звонили телефоны, склонившись над кипами телеграмм, сидели девицы наши, непрерывно заседал на третьем этаже Военно-революционный комитет. На площади перед Смольным шумели броневики, стояла трёхдюймовка, были сложены дрова на случай постройки баррикад. У входа стояли пулемёты и орудия, у дверей — часовые.

В 2 часа 30 минут открылось заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

С бурным ликованием встретил Совет информацию о том, что Временное правительство больше не существует, отдельные министры подвергнуты аресту, будут арестованы и остальные, предпарламент распущен, вокзалы, почта, телеграф, Государственный банк заняты. Идёт штурм Зимнего дворца. Он ещё не взят, но судьба его предрешена, и солдаты проявляют необычайный героизм; переворот прошёл бескровно.

Бурно приветствовал Совет пришедшего на заседание Ленина. Ленин делал доклад. Он не говорил никаких больших слов по поводу одержанной победы. Это характерно для Ильича. Он говорил о другом, о тех задачах, которые стоят перед Советской властью, за осуществление которых надо взяться вплотную.

Он говорил, что началась новая полоса в истории России. Советское правительство будет вести работу без участия буржуазии.

Близка эта речь была членам Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов. Да, начинается новая полоса в нашей истории. У помещиков возьмём землю, фабрикантов обуздаем, а главное — добьёмся мира. На помощь придёт мировая революция. Ильич прав. Бурными аплодисментами покрыта была речь Ильича.

Вечером должен был открыться II съезд Советов, он должен был провозгласить власть Советов, закрепить одержанную победу.

Ильич, не спавший почти совершенно предыдущую ночь и всё время принимавший активное участие в руководстве восстанием, когда не было уже никаких сомнений в одержанной победе, ушёл из Смольного ночевать к Бонч-Бруевичам, жившим неподалёку от Смольного на Песках. Ему отвели отдельную комнату, но он долго не мог заснуть, тихонько встал и стал составлять давно уже продуманный со всех сторон декрет о земле.

Заседание 26 октября (8 ноября) открылось в 9 часов вечера. Я присутствовала на этом заседании. Запомнилось, как делал доклад Ильич, обосновывая декрет о земле, говорил спокойно. Аудитория напряжённо слушала. Во время чтения декрета о земле мне бросилось в глаза выражение лица одного из делегатов, сидевшего неподалёку от меня. Это был немолодой уже, крестьянского вида человек. Его лицо от волнения стало каким-то прозрачным, точно восковым, глаза светились каким-то особенным блеском.

Была отменена смертная казнь, введённая на фронте, были приняты декреты о мире, о земле, о рабочем контроле, утверждён был большевистский состав Совета Народных Комиссаров. Председателем СНК был назначен Владимир Ульянов (Ленин).

Мы поселились с Ильичём в Смольном. Нам отвели там комнату, где раньше жила какая-то классная дама. Комната с перегородкой, за которой стояла кровать. Ходить надо было через умывальную. В лифте можно было подыматься наверх, где был кабинет Ильича, в котором он работал. Против его кабинета была небольшая комната-приёмная. Делегация за делегацией приходили к нему. Особенно много делегаций приезжало с фронта. Зайдёшь, бывало, к нему, а он в приёмной. Стоят там солдаты, набившись плечом к плечу, слушают, не шевелясь, а Ильич стоит около окна и что-то им толкует. Работа Ильича шла в обстановке тогдашнего Смольного, всегда переполненного народом. Все туда тянулись.

К Ильичу был приставлен один из пулемётчиков — т. Желтышев, крестьянин Уфимской губернии. Ильича он очень любил, относился к нему с большой заботой, обслуживал его, носил ему обед из столовки, которая была в то время в Смольном.

Этот солдат Волынского полка очень любил Ильича и решил, что его надо кормить белым хлебом. А тогда белого хлеба нигде нельзя было достать.

Он пошёл в свой Волынский полк и сказал, что у нас для Ильича нет белого хлеба. Там сейчас же хлеб достали. Ильич перекидывался иногда парой слов с Желтышевым, и тот готов был за него идти в огонь и воду.

Я целыми днями была на работе, сначала в Выборгском районе, потом в Наркомпросе. Ильич был порядочно-таки беспризорный. Желтышев носил Ильичу обед, хлеб— то, что полагалось по пайку. Марья Ильинична привозила иногда Ильичу из дома всякую пищу, но меня не бывало дома, регулярной заботы о его питании не было. Недавно мне рассказывал один парень, Коротков, ему тогда было лет 12, он жил у матери, которая была уборщицей при столовой в Смольном. Слышит она раз, кто-то ходит по столовой. Заглянула и видит: Ильич стоит у стола, взял кусочек чёрного хлеба и кусок селёдки и ест. Увидя уборщицу, он смутился немного и, улыбаясь, сказал: «Очень чего-то есть захотелось». Короткова знала Владимира Ильича. Как-то раз в первые дни после революции идёт Ильич по лестнице, видит: она моет лестницу, устала, стоит опершись на перила. Ильич с ней заговорил. Она тогда ещё не знала, кто это. Ильич её спросил: «Ну что, товарищ, как теперь, по-вашему, лучше при Советской власти, чем при старом правительстве жить?» А она ему ответила: «А мне что, платили бы только за работу». Потом, как узнала она, что это Ленин был, так и ахнула. Всю жизнь вспоминала, как она тогда ему ответила.

Наконец у нас водворилась мать Шотмана, финка, очень любившая сына, гордившаяся тем, что он был делегатом II съезда партии, помогал Ильичу скрываться в июльские дни. Она завела чистоту, тот порядок, который так любил в домашней жизни Ильич, стала просвещать и Желтышева, и уборщиц, и подавальщиц столовой. Теперь можно было, уезжая, быть спокойной, что Ильич будет сыт, хорошо обслужен.

Под вечер, когда смеркалось, я приезжала с работы, и, если Ильич не занят, мы ходили с ним побродить около Смольного, поговорить. Ильича мало кто знал тогда в лицо, и он ходил тогда ещё без всякой охраны. Правда, видя, что он выходит, пулемётчики волновались, не случилось бы чего.

Выборгский район устроил встречу Нового года. Встреча Нового года была связана с проводами товарищей — выборгских красногвардейцев — на фронт. Многие из них участвовали в борьбе с войсками Керенского, двинутыми на Питер. Они ехали на фронт, чтобы вести пропаганду за Советскую власть, будить активность солдат, внести во всю борьбу революционный дух. Встреча Нового года была организована в большом помещении Михайловского юнкерского училища. Отъезжающим товарищам, да и всем выборжцам, хотелось повидать Ильича, и я стала соблазнять его поехать туда, встретить первый советский Новый год с рабочими. Ильичу этот проект понравился. Мы двинулись. Еле выбрались с площади. По случаю упразднения дворников никто снег не расчищал, и нужно было большое искусство со стороны шофёра, чтобы пробраться через наваленные горы снега. Приехали в 11 1/2 часов вечера. Большой «белый» зал Михайловского училища напоминал манеж. Ильич, радостно встреченный рабочими, взошёл на трибуну, аудитория зажгла его, и хоть говорил он просто, без громких фраз и восклицаний, но излагал то, о чём он так неустанно думал последнее время, говорил о том, как должны рабочие по-новому организовать через Советы всю свою жизнь. Говорил и о том, как должны товарищи, едущие на фронт, вести там работу среди солдат. Когда Ильич кончил, ему устроили целую овацию. Четверо рабочих взялись за ножки стула, на котором сидел Ильич, подняли его на стуле и стали качать. Я подверглась той же участи. Потом в зале началось концертное отделение, а Ильич ещё попил чаю в штабе, потолковал там с публикой, и потом мы постарались незаметно уйти. Воспоминание об этом вечере осталось у Ильича очень хорошее. В 1920 году он стал меня звать поехать в районы — это было уже в Москве, хотелось ему встретить опять Новый год с рабочими, объехали мы тогда три района.

12 марта Советское правительство переехало в Москву, в центр РСФСР, подальше от границы, ближе к ряду губерний, с которыми надо было как можно теснее связаться.

Ильич был полон энергии, полон готовности к борьбе.

В Москве первое время нас (Ильича, Марью Ильиничну и меня) поселили в «Национале», во втором этаже, дали две комнаты с ванной. Была весна, светило московское солнце. К Ильичу ходило много народу. Часто приходили военные.

Ильичу хотелось поскорее обосноваться, и он торопил с устройством.

Правительственные учреждения и главных членов правительства решено было поселить в Кремле. Мы тоже должны были там жить.

Помню, как Яков Михайлович Свердлов и Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич в первый раз повезли нас в Кремль смотреть нашу будущую квартиру. Нас предполагалось поселить в здании «судебных установлений». По старой каменной лестнице, ступеньки которой были вытоптаны ногами посетителей, посещавших это здание десятки лет, поднялись мы в третий этаж, где помещалась раньше квартира прокурора судебной палаты. Планировали дать нам кухню и три комнаты, к ней прилегавшие, куда был отдельный ход. Дальше комнаты отводились под помещение Управления Совнаркома. Самая большая комната отводилась под зал заседаний. К ней примыкал кабинет Владимира Ильича, ближе всего помещавшийся к парадному ходу, через который должны были входить к нему посетители. Было очень удобно. Но во всём здании была невероятная грязь, печи были поломаны, потолки протекали. Особенная грязь царила в нашей будущей квартире, где жили сторожа. Требовался ремонт.

Временно нас поселили в Кремле в так называемых «кавалерских покоях», дали две чистые комнаты. Ильичу нравилось гулять по Кремлю, откуда открывался широкий вид на город. Больше всего любил он ходить по тротуару напротив Большого дворца, здесь было глазу где погулять, а потом любил ходить внизу вдоль стены, где была зелень и мало народу.

В комнате, в которой мы жили в «кавалерских покоях», на столе лежало какое-то старинное издание со снимками Кремля, с историей Кремля, рассказывалась история его стройки, история и значение каждой башни. Ильич любил листать этот альбом. Тогдашний Кремль, Кремль 1918 года, мало походил на теперешний. Всё в нём дышало стариной. Около здания «судебных установлений» стоял окрашенный в розовую краску Чудов монастырь, с маленькими решётчатыми окнами; у обрыва стоял памятник Александру II; внизу ютилась у стены какая-то стародревняя церковь. Напротив дома «судебных установлений», в кремлёвском здании, работали рабочие. Новых зданий, скверов в Кремле не было. Охраняли Кремль красноармейцы.

Красноармейцы усердно учились. Они понимали, что знание нужно им для победы.

Проходя быстрой походкой по коридору из своей квартиры в кабинет, нагруженный газетами, бумагами, книгами, Ильич особенно приветливо всегда здоровался с часовыми. Знал их настроение, их готовность умереть за власть Советскую.

Своей убеждённостью, уверенностью в победе революции Ильич зажигал массы.

Его упорная работа была образцом того героизма организационной работы, о которой он говорил.

Каждую неделю выступал Ильич в районах, часто по нескольку раз в день.

Работа с массами, организационная установочная работа не прошла даром, именно она помогла победить.

Имя Ленина повсюду пользовалось уже большим авторитетом. Ленин был против помещиков и капиталистов, Ленин был за землю, за мир. Все знали, что Ленин — руководитель борьбы за власть Советов. Это знали трудящиеся массы в самых глухих углах России. Но Ленин не принимал непосредственного участия в боях, не бывал на фронтах, а как можно руководить па расстоянии, — этого часто не могли в те времена представить себе люди неграмотные, кругозор которых был ограничен условиями их замкнутой жизни. Целые легенды складывались насчёт Ленина. Байкальские рыбаки далёкой Сибири рассказывали, например, лет 10 назад, как в самый разгар боя с белыми прилетел к ним Ильич на самолёте и помог им справиться с врагом. На Северном Кавказе говорили, что хоть и не видели они Ленина, но наверное знают, что боролся он у них в рядах Красной Армии, только делал это тайно, чтобы никто не знал, помогал их победам.

Ильич любил спать с открытыми окнами. И каждое утро врывались в окно со двора песни живших в Кремле красноармейцев.

«И как один умрём за власть Советскую», — пели молодые голоса.

И хоть ни на минуту не ослабевала у Ильича уверенность в победе, но работал он с утра до вечера, громадная забота не давала ему спать.

Бывало, проснётся ночью, встанет, начнёт проверять по телефону: выполнено ли то или иное его распоряжение, надумает телеграмму ещё какую-нибудь добавочную послать. Днём мало бывал дома, больше сидел у себя в кабинете: приёмы у него шли.

Я в эти горячие месяцы видела его меньше обыкновенного, мы почти не гуляли, в кабинет заходить не по делу я стеснялась: боялась помешать работе.

Придёшь, бывало, к Ильичу. Придёшь, он молчит. Знала я, что для того, чтобы разговорить его, перебить ему настроение, надо рассказать ему что-нибудь характерное из жизни рабфаковцев, из жизни совпартшколы[12]. Рассказывать было что. Его интересовало, как растёт у людей сознание, как растёт понимание задач, стоящих перед ними. Много приходилось говорить с Ильичём на эти темы.

Теснее и теснее стала беднота сплачиваться вокруг Советской власти. Беднота стала считать Ильича, о котором так много говорили ей рабочие, солдаты, своим вождём. Но не только Ильич заботился о бедноте — и беднота заботилась об Ильиче. Лидия Александровна Фотиева — секретарь Ильича — вспоминала, как пришёл в Кремль красноармеец-бедняк и принёс Ильичу половину своего каравая хлеба: «Пусть поест, время теперь голодное», — не просил даже свидания с Ильичём, а лишь просил издали показать ему Ильича, когда он пойдёт мимо.

Ильич ужасно раздражался, когда ему хотели создать богатую обстановку, платить большую заработную плату и прочее. Помню, как он рассердился на какое-то ведро халвы, которое принёс ему тогдашний комендант Кремля тов. Мальков.

23 мая 1918 года Ильич пишет В. Д. Бонч-Бруевичу записку:

«Управляющему делами Совета Народных Комиссаров Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу.

Ввиду невыполнения Вами настоятельного моего требования указать мне основания для повышения мне жалованья с 1 марта 1918 г. с 500 до 800 руб. в месяц и ввиду явной беззаконности этого повышения, произведённого Вами самочинно по соглашению с секретарём Совета Николаем Петровичем Горбуновым, в прямое нарушение декрета Совета Народных Комиссаров от 23 ноября 1917 года, объявляю Вам строгий выговор.

Председатель Совета Народных Комиссаров

В. Ульянов (ЛЕНИН)».

Разгоралась гражданская война. Контрреволюционеры чувствовали, что не вернуть им старого, злобствовали на Советскую власть, на большевистскую партию и её видных работников и в особенности на вождя партии — Ленина. Они решили убить большевистских деятелей, решили убить Ленина.

Ленин был коллективистом до глубины души. Вся его жизнь, деятельность были подчинены одной великой цели — борьбе за торжество социализма. И это накладывало печать на все его чувства и мысли. Ему чужда была всякая мелочность, мелкая зависть, злоба, мстительность, тщеславие.

Ленин писал, что коммунист должен быть готов на всё, что он должен быть готов отдать свою жизнь за рабочее дело, готов работать в подполье — скрываться и работать так, чтобы никто не знал даже его имени. Он должен вести не покладая рук повседневную борьбу. Если развернётся гражданская война, нужно, чтобы он умел взять винтовку и бороться на баррикадах. Нужно, чтобы он сумел делать и самую простую, незаметную, но нужную для дела работу. Должен быть смелым, идти вперёд, как бы трудно это ни было. Партийцы должны научить пионеров подчинить свою волю коллективу, научить сплочённости, товариществу.

Ленин боролся, резко ставил вопросы, но никогда не вносил он в споры ничего личного, подходил к вопросам с точки зрения дела, и потому товарищи обычно не обижались на его резкость. Он очень внимательно вглядывался в людей, вслушивался в то, что они говорили, старался охватить самую суть, и потому он умел по ряду незначительных мелочей улавливать облик человека, умел замечательно чутко подходить к людям, раскрывать в них всё хорошее, ценное, что можно поставить на службу общему делу.

Постоянно приходилось наблюдать, как, приходя к Ильичу, человек становился другим, и за это любили товарищи Ильича, а сам он черпал из общения с ними столько, сколько очень редко кто другой мог почерпнуть.

Учиться у жизни, у людей не всякий умеет. Ильич умел. Он ни с кем не хитрил, не втирал никому очки, и люди чувствовали его искренность, прямоту.

Успехи дел глубоко радовали Ильича. Дело — это было то, чем он жил, что он любил и что его увлекало. Ленин старался как можно ближе подойти к массе, и он умел это делать. Общение с рабочими давало ему самому очень многое.

Из тысячи замечаний, даже отдельных выражений, разбросанных в его статьях и речах, глядит личность Ильича — коллективиста, борца за рабочее дело. Быть коллективистом, борцом за рабочее дело — большое счастье. И потому так заразительно смеялся Ильич, так весело шутил, так любил он «зелёное дерево жизни», столько радости давала ему жизнь.

Понять Ильича как человека — значит глубже, лучше понять, что такое строительство социализма, значит почувствовать облик человека социалистического строя.

Ленин подходил к рабочему, к крестьянину — бедняку и середняку, к красноармейцу не свысока, а как к товарищу, как к равному. Они были для него живые люди, много пережившие, над многим думавшие, требующие внимания к своим запросам. «Он говорит с нами всерьёз», — говорили про него рабочие и особенно ценили его простой, товарищеский подход. Вопросы, которые он объясняет, близки ему самому, волнуют его, и это больше всего убеждало.

Вся эта тяга к рабочим у Ильича была связана с пониманием той роли рабочего класса, которую, по убеждению Владимир Ильича, он должен сыграть, она была связана со всеми надеждами, которые он возлагал на рабочий класс. Это отношение к рабочему классу вытекало из его понимания тех задач, которые стоят перед рабочим классом.

Встают перед глазами его выступления на митингах, перед рабочими и крестьянскими массами. Первый раз выступал он на митинге перед рабочими (раньше выступал лишь в подпольных кружках да за границей на собраниях эмигрантов) весной 1906 года в Питере, в доме Паниной, под фамилией Карпова.

Его выступления после приезда в Россию в 1917 году у всех в памяти. Выступая на рабочих, крестьянских, красноармейских собраниях, никогда не говорил он общих фраз, говорил о самом важном и существенном, о том, что — он знал — волнует массу, о том, что волновало его самого. И, слушая его, каждый рабочий, каждый крестьянин думал: «Он понимает. Он наш>.

Владимир Ильич писал о том, что при капитализме люди работают только из-за выгоды, при капитализме царит принудительная дисциплина, при коммунизме же принудительной дисциплины не будет, будет дисциплина добровольная.

Ленин никогда не запаздывал на заседания Совнаркома. Заседание обычно начиналось в 6 часов. Ильич берёт телефонную трубку и звонит секретарю — т. Фотиевой: «Что же, пришёл кто-нибудь? Никого. Как только придут двое, сейчас же позвоните мне».

И как только Фотиева позвонит ему, что пришло два или три человека, он сейчас заторопится, возьмёт бумаги и быстрыми шагами пойдёт в Совнарком. Не дожидается, пока все соберутся. Сам вовремя на месте. Скоро все стали собираться в Совнарком без всяких опозданий.

Товарищ, познакомивший меня впервые с Владимиром Ильичём, сказал мне, что Ильич — человек учёный, читает исключительно учёные книжки, не прочитал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Сама я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой, Успенский, вошли в мою жизнь как что-то значащее. Чудно мне показалось, что вот человек, которому всё это не интересно нисколько.

Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наблюдала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей — и живой Ильич вытеснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о том, чем живы люди.

Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить на эту тему. Потом уж, в Сибири, узнала я, что Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Владимир Ильич перечитывал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина.

Владимир Ильич читал беллетристику, изучал её, любил. Владимир Ильич при выборе книг по беллетристике особенно любил те книги, в которых ярко отражались в художественном произведении те или иные общественные идеи.

Владимиру Ильичу пришлось долгие годы жить в эмиграции: в Германии, Швейцарии, Англии, Франции.

Он ходил по рабочим собраниям, внимательно вглядывался в жизнь и быт рабочих, наблюдал их домашнюю жизнь, их отдых. Приходилось наблюдать, как велико было влияние окружающей буржуазной среды, всего буржуазного уклада на семью, на быт рабочих. Это влияние сказывалось в тысяче мелочей. Когда мы жили во Франции, особо бросалось в глаза противоречие между общим революционным настроением рабочих и пошлым мещанским бытом.

Мы жили за границей бедновато, большей частью в комнатах, нанимаемых за дешёвую плату, где жил всякий народ, кормились у разных хозяек, в дешёвеньких ресторанах. В Париже Ильич очень любил посещать кафе, где пели свои песни певцы, очень остро критиковавшие буржуазную демократию и бытовые стороны жизни.

…Как-то уже после Октябрьской революции встретили на улице Владимира Ильича восточные женщины, приехавшие на международную конференцию, окружили его, стали что-то говорить ему на своём языке, с волнением и плачем обнимать его, и, взволнованный этим, Владимир Ильич сказал мне, когда мы шли с ним вдоль кремлёвской стены: «Это уже самые низы подымаются, теперь дело социализма непобедимо!»

Мы с Ильичём ездили в Кашино, Московской области, в село, где крестьяне построили местную электрическую станцию. Ильич узнал об этом, поехал на открытие станции.

Ильич выступал в Кашино на улице, когда вечером открылась станция и па улице и в избах вспыхнул электрический свет. Он говорил, какое значение имеет электричество, что надо сделать в нашей стране, чтобы жизнь стала сытой, здоровой, светлой, просвещённой, как это важно, чтобы рабочие и крестьяне взялись за устройство такой жизни. Эту речь никакая стенографистка не записывала, но речь была горячая, слушали её напряжённо и внимательно.

Есть такая фотография: Ильич снят с кашинскими ребятами. Ильич рассказывал, ребята слушали, и хоть многого не понимали они, но запомнили на всю жизнь выступление Ильича. Многие из них выросли строителями социализма. Им запомнилось, что был Ильич, говорил, что надо жизнь по-новому перестраивать.

Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала «Мои университеты» Горького. Кроме того, он любил слушать стихи, особенно Демьяна Бедного.

Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходящее солнце. Помню стихи, кончающиеся словами: «Никогда, никогда коммунары не станут рабами»[14].

Читаешь, точно клятву Ильичу повторяешь, — никогда, никогда не отдадим ни одного завоевания революции.

Особенностью Ильича было то, что он никогда не обманывал себя, как бы печальна ни была действительность, всегда умел трезвыми глазами смотреть на действительность. Не всегда это было ему легко. Ильич меньше всего был человеком холодного рассудка, каким-то расчётливым шахматистом. Он воспринимал всё чрезвычайно страстно, но была у него крепкая воля, много пришлось ему пережить, передумать, и умел он бесстрашно глядеть в глаза правде.

Жили просто, это правда. Но разве радость в жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить? Владимир Ильич умел брать от жизни её радости. Любил он очень природу. Я не говорю уже о Сибири, но и в эмиграции мы уходили постоянно куда-нибудь за город подышать полной грудью, забирались далеко-далеко и возвращались домой опьяневшие от воздуха, движения, впечатлений.

Ильич не боялся самой чёрной, мелкой работы. Без такой чёрной, будничной, невидной работы нельзя было ничего добиться в те времена. Эта невидная повседневная работа сочеталась с необычайно ясным пониманием того, что нужно делать, с умением сплачивать около основной работы новые и новые кадры.

У Владимира Ильича масса тетрадок со всевозможными выписками. Работает он очень много. Про своего казнённого брата, который был естественником, он рассказывает, что последнее лето тот вставал в три часа утра для того, чтобы использовать весь дневной свет, который был ему необходим для работы с микроскопом. Он не терял ни одного дня и использовал максимум света для своих исследований. То же упорство в работе было и в работе Владимира Ильича.

Он был очень знающим человеком, хорошо очень изучил революционное движение всех стран, прекрасно знал всё, что писали Маркс и Энгельс и другие иностранные революционеры, знал замечательно настоящее и прошлое России, знал хорошо историю, то, что написано было о технике, фабриках, заводах, сельском хозяйстве, знал хорошо законы, какие существуют в капиталистических странах и в царской России, и многое другое.

Знания вооружили его, помогли ему понять, что надо делать и как надо делать, чтобы рабочим и крестьянам сбросить царя, помещиков и капиталистов и начать строить социализм.

Знания помогли Ленину стать подлинным вождём трудящихся, вождём мирового пролетариата.

Трудно сосчитать, сколько книг он прочитал. Всю жизнь он пользовался библиотеками, полжизни провёл в библиотеках и за чтением библиотечных книг.

Когда он жил в Самаре, он брал очень много книг из библиотеки. Когда приехал в Питер, целыми днями просиживал в Публичной библиотеке, он брал книжки и из библиотеки Вольно-экономического общества, и из ряда других. Даже когда он сидел в тюрьме, сестра носила ему книги из библиотеки. Он делал выписки из этих книг. Для того чтобы написать свою книжку «Развитие капитализма в России», ему пришлось пользоваться 583 книгами. Мог ли Ленин купить себе все эти книги? Ленин жил тогда, как студент, в небольшой комнатушке, тратил на себя гроши. Не было у него возможности истратить столько денег — не меньше тысячи — на покупку этих книг, не было времени бегать по книжным лавкам, разыскивать эти книги, не осталось бы времени на чтение, без книжных библиотечных каталогов он даже не знал бы о существовании многих из этих книг. И, наконец, негде ему было держать эти книги. Прочтя эти книги, он не только смог написать такую большую и важную книгу, как «Развитие капитализма», но в то же время прекрасно изучил тогдашнюю жизнь рабочих и крестьян. А без этого не мог бы из него выйти тот Ленин, которого мы все знаем.

Попав за границу, Владимир Ильич ещё усерднее стал пользоваться библиотеками. Он знал иностранные языки и прочёл на них массу книг. Он никогда не мог бы купить их, потому что в эмиграции приходилось рассчитывать каждую копейку, экономить деньги на трамвай, на еду и пр. А не читая книг, не читая иностранных газет и журналов, Ильич не мог бы вести той работы, которую он вёл, не было бы у него тех знаний, которыми он был так прекрасно вооружён.

Ленин знал много иностранных языков. Хорошо знал немецкий, французский, английский, изучал их, переводил с этих языков, читал по-польски, по-итальянски. Он мог «для отдыха» часами читать какой-нибудь словарь.

Ильич очень любил детей. В присутствии ребят у него светлело лицо, смеялись глаза, он любил слушать их болтовню, шутить с ними, возиться. Но главное, он умел подойти к ним. Только жизнь у нас сложилась так, что ребят приходилось видеть лишь мельком. В семье у нас ребят не было. Его младший брат, Дмитрий Ильич, рассказывает замечательно интересно, как играл с ним в детстве Владимир Ильич. Играли они, например, в лошадки. Владимир Ильич был лошадью, брат — кучером. Лошадь была буйная, никак не мог с ней справиться кучер. И вот кучер запротестовал: «Не хочу быть кучером, лучше лошадью буду». Ильич подумал и говорит брату: «Кто сильнее, лошадь или кучер? Лошадь ведь сильнее. Значит, я лошадью должен быть! А ты с лошадью обращайся поласковей, не всё понукай, а травкой её покорми…» Нарвали травки, кучер «покормил» Ильича травкой, лошадь помахала от удовольствия головой и стала кучера слушаться, не скакать бешено, не рваться в сторону.

Так ещё мальчиком умел играть с младшим братом Ильич. Потом, когда мы познакомились с ним, приходилось наблюдать постоянно его умение подойти к ребятам, его умение говорить с ними, он умел с ними играть, поднимая иногда отчаянную возню, умел влезать в их детскую шкурку. В ссылке, в селе Шушенском, постоянно звал он к себе шестилетнего мальчонку, сына катанщика, разговаривал с ним о разном, о том, что интересно было для малыша. Ещё все спят, а уж отворяется дверь, появляется Минька и оповещает: «А вот и я». Толчётся у нас по дому, за обедом докладывает все новости деревенские: «Сегодня овец стригли» или «Иван Степанов приехал, в волости был» и т. д.

Это был весёлый, но болезненный мальчонка. Владимир Ильич снабжал его бумагой, давал рисовать красным карандашом, поддерживал все мои мероприятия по части доставления Миньке всяких удовольствий.

Приходили к нам ребята Проминского, польского рабочего-ссыльного, у которого была очень большая семья. Ребята обычно приходили с родителями — с отцом. Проминский охотно и много пел польские революционные песни. Поёт Проминский, вторит ему Владимир Ильич, подтягивают ребята. Владимир Ильич шутил и возился [с ними]. Помню, как однажды он долго улыбаючись наблюдал шестилетнюю Зоею Проминскую, которой я вырезывала зверьков из бумаги и которая смеялась от радости, на них глядя.

После ссылки Владимир Ильич уехал в Псков, поближе к Питеру, а я осталась доживать ссылку в Уфе. В Пскове Владимир Ильич столовался у Радченко, там были две девчурки-малышки, с которыми он особенно охотно возился. Потом он, смеясь, рассказывал мне, какие это милые и забавные ребята.

Летом Владимир Ильич приезжал ко мне в Уфу. В это время я давала уроки дочке одного машиниста — десятилетней девчурке. Она приходила ко мне на дом. Раз я застала девчурку с котёнком на руках, беседующую с Владимиром Ильичём. Она рассказывала ему, что, когда мы занимаемся, котёнок просится в комнаты, просовывает лапу в щёлку под дверью. Ей тогда делается ужасно смешно, и она не может заниматься. Владимир Ильич смеялся, качал головой, гладил котёнка и говорил: «Как нехорошо! Как нехорошо!» А потом, когда мы занимались, он на цыпочках проходил мимо двери, чтобы не мешать нам заниматься.

Владимир Ильич относился всерьёз к занятиям ребят, к тому, что они говорят и делают. Дети очень чутки! И они сразу чувствовали в Ильиче близкого, интересного для них человека. Очень любили его.

Часто, когда он говорил с детьми, он полушутя, полусерьёзно спрашивал: «Не правда ли, ты вырастешь хорошим коммунистом?» Конечно, это была полушутка, но это было и его глубокое желание, чтобы каждый ребёнок вырос сознательным коммунистом и продолжал то дело, за которое мужественно боролись и борются революционеры всех стран. И ребята вспоминают: «Со мною говорил Владимир Ильич, он меня спрашивал: «Не правда ли, ты будешь хорошим коммунистом?»