При перепросмотре архивов неизбежно натыкаешься на забытое: так нашлось и наше интервью с актрисой, сыгравшей прекрасную училку в «Доживем до понедельника» – фильме, которому более полувека, а он по-прежнему молод без пластики. Этому интервью много лет – той жизни нет в помине: мы будто б пережили пандемию и начали учить неоновейшие уроки истории, ну а тогда, в зазеркальном 2008-м, я пришла к Печерниковой домой. Жила она в тихом переулке у Красных Ворот – на пороге меня встретила маленькая сухая женщина-девочка в длинном бархатном халате, совершенно не похожая на волоокую «богиню» из всем известной ленты Ростоцкого. Вместо положенного часа проговорили четыре. Горели свечи. Печерникова раскрывалась не сразу, приходилось вскрывать в ней слой за слоем, слегка сламывая еле уловимое сопротивление: это и казалось самым интересным… в финале она подвела меня к своей любимой иконе. Впрочем, интервью порезали, а журнал «Культпоход», в котором оно было опубликовано, канул в Лету.

Остался текст (в этой книге – публикация без купюр), тире между датами 1945–2020 и томик с автографом Ирины Печерниковой «Дожила до понедельника» в шкафу.

Наталья Рубанова: Наверное, вопрос «любил ли вас Высоцкий / Тихонов / Даль / Смоктуновский?» задавали вам не раз и не десять; именно поэтому я и не хочу касаться сей темы, тем более что в книге «Дожила до понедельника» вы предельно откровенны – ну или почти. Что это – невозможность сказать журналисту «нет», или?..

Ирина Печерникова: Или. Эти четыре человека – мои любимые. Ну а жизнь у меня одна – и история с ними – тоже одна… Да, книга откровенна: я ничего не придумывала и ничего не боялась. Что же касается «нет», то с этими людьми сугубо «личной» территории практически не было, поэтому никаких тайн не существует. У нас всё «личное» основывалось только на творчестве.

Н. Р.: Вы начали писать «для себя»; первые страницы были посвящены любимым коту и собаке… А как рукопись попала во «Время» – точнее, почему оказалась именно там, случайно? В Москве немало и других издательств.

И. П.: Да нет, не случайно. Мне кажется, во «Времени» есть некие штучные люди; вообще, ко мне там очень тепло отнеслись. Как-то я в шутку сказала Эдуарду Тополю: «Я теперь тоже писательница, у меня столько-то страниц…», а он ответил: «Если что-нибудь напишете, обращайтесь ко мне. Вы же издателей боитесь? А Бориса Пастернака не испугаетесь, не убежите от него». Я и не убежала… хотя и не писатель. Написать книгу и быть писателем – разные вещи. На самом деле, все началось с моих воспоминаний «о ботиках» и с ватмана, на котором были написаны буквы: когда меня только учили обращаться с компьютером, я буквально в ужасе увидела другой алфавит (буквы-то в ином порядке расположены на клавиатуре!) – …и все, ступор, мысли теряются… Потом приноровилась, конечно, и пошло: о Кеше, Флайке… Меня, честно сказать, пугала книга о себе. Зачем о себе, если постоянно спрашивают об одних и тех же людях?.. Ну да, Высоцкий. Даль. Смоктуновский. Тихонов. И я поняла, что обязательно должна рассказать о них. Мне помогала Алла Перевалова – она уйму времени потратила на нашу работу; когда мы творили, я чувствовала, будто мы с ней «одинаковые».

Н. Р.: Вы вот собираете пластинки с бельканто: Карузо, Джильи… А ищете ли хотя бы подобие бельканто в литературе?

И. П.: Любовь к опере у меня детства – не знаю, почему. Так чувствую. К тому же, каждый день – он новый, понимаете? Например, я могу встать в плохом настроении – ну, сон приснился не тот, – и поставить, скажем, латиноамериканские танцы: день получается «латиноамериканский»… А иногда хочется Рахманинова – Второй концерт. Или Чайковского. Баха. Брамса – 3-ю или 4-ю симфонию… А «бельканто в литературе»… раньше, до православия, мне очень помогал Восток: Лао-цзы, Конфуций… Увлекалась и Кастанедой; всегда, кстати, интересовалась индейцами. Вообще, конечно, духовные книги приходят сами. Жаль, что тогда я не знала Библии, Евангелия… Но, в любом случае, и «Дао дэ цзин», и философия йоги всегда помогали. А однажды батюшка пришел освящать мою квартиру и, увидев «не те» издания, сказал: «Это надо уничтожить». Но друзей не уничтожают: эти книги – мои друзья, которые меня когда-то спасли. Однако сейчас я так крепко стою в православии, что не чувствую потребности в эзотерике. Батюшка, помнится, потом смягчился: «Ты нашла свой Дом, и теперь можешь читать в нем любые книги»… Правильно, точно сказал – ведь если человек не нашел Дом, его может увести куда угодно. Сейчас, кстати, читаю Друнвало Мельхиседека – там и атланты, и духи… Интереснейшая информация к размышлению… мы так мало знаем! А у постели лежит книга Ивана Ильина – он мне понятен. Ну и Евангелие. Там ответы на все вопросы.

Н. Р.: А что из худлита?

И. П.: На ночь только детективы, такой вот контраст. Иногда – «Маленького Принца». Иногда хочется Грина, Андерсена… его-то в детстве – наизусть!.. Я вам признаюсь: мы с Лешей Локтевым репетировали когда-то Достоевского. Так вот, мне пришлось перечитать «Преступление и наказание», «Бесов»… о, как я заставляла себя! Но лучше я три ноги переломаю, только не открою больше Федора Михайловича! И, кстати, Солженицына тоже: не мое, совсем не мое.

Н. Р.: Ну, Цветаева писала, что без Достоевского она «как-то обошлась»…

И. П.: В шестнадцать, чтобы подружиться с друзьями брата, я «Бесов» читала. Сейчас мне это не нужно – мне теперь и в фильме конец хороший нужен. Я, знаете ли, свою чашу страданий испила… После 2000-го вся жизнь перевернулась.

Н. Р.: К духовным практикам приходят чаще всего после серьезных испытаний, обычно довольно жестких: иногда только таким способом можно заставить так называемого Homo Commūnis, он же Человек Социальный, заглянуть внутрь себя. Вы имеете посвящение в рейки второй ступени. Один из постулатов, кажется, «Именно сегодня радуйся»?

И. П.: «Именно сегодня не сердись»! А началось все в 95-м году. Теперь вот могу лечить кровных, себя, животных, семена, растения… Рассказываю: полтора года назад я вернулась с Мальты и заболела надолго. Тогда и решила позвонить своему мастеру рейки – мне ведь сниматься, а я ни-че-го не могу!.. Так она меня за три дня подняла! С помощью рейки нашла своего кота – Кеша выскочил как-то из машины, убежал… вернула, в общем. А когда летом он у меня чуть не умер – вылечила. Но рейки – никакая не религия, не «секта»… не все знают, много домыслов.

Н. Р.: Ошо говорил, что «искусство – это низшее из высших». Найти компромисс между творчеством и духовными практиками порой очень непросто – собственно, это один из главных камней преткновения художника.

И. П.: Я к Ошо очень странно отношусь. Нельзя, конечно, судить просветленного мастера, но, на мой взгляд, он слишком много чего смешал в своем учении. Ему был Дар… он завораживает, но… искусство, это, на мой взгляд, вход в практики. У людей искусства вообще есть некая «дырочка», с помощью которой и происходит этот процесс вхождения. А у обычных людей – нет. Первые приходят к практикам обычно через творчество, вторые – чаще всего через стрессы. Впрочем, в этом вопросе я дилетант, это интуитивно… А Ошо… его книги меня в свое время буквально вытаскивали – и во многом благодаря им я три года продержалась в театре после смерти Михаила Ивановича Царева. Наташа, а мы точно «о том» говорим?..

Н. Р.: Точно. О том. Ирина, вы снялись в 19-ти кинофильмах, у вас 20 театральных ролей, 5 телеспектаклей. Есть ли мысли (и силы, что важно) сыграть еще где-то – или главное уже сделано? Хотя, смотря что считать главным – может быть, ту же медитацию…

И. П.: Неизвестно. Судьба неисповедима. Да, мы с Сашей занимались медитацией. Но все это меня не слишком затянуло – я «скакала» по эзотерике; остановилась на Гурджиеве – мне дальше не надо было… Есть, наверное, какой-то охранный знак. А сейчас если я начала день с иконы, знаю: все будет так, как надо. Это – главное.

Н. Р.: В своей книге «Дожила до понедельника» вы пишете, что работа над фильмом «Доживем до понедельника» – даже не верится, что ему столько лет, настолько он юн и свеж – была и не работой вовсе, а сплошной радостью. А какие эпизоды запомнились больше всего? Были ли какие-то «актерские озарения»?

И. П.: Да это просто аура Ростоцкого! Я тогда этого ничего не знала – да и сейчас не до конца понимаю… Энергетика Ростоцкого – вот что давало радость. Ощущение энергии счастья. Без границ.

Н. Р.: Вы – актриса с театральной душой, хотя известность принесла вам именно кинороль. Фильм Ростоцкого «Доживем до понедельника» – действительно маленький шедевр, стоящий в одном ряду с такими лентами, как «Июльский дождь» Марлена Хуциева или «Короткие встречи» Киры Муратовой. Пофантазируем: если бы в вашей жизни «случилась» такая Наталья Сергеевна, было бы лучше? Нет, не так: что было бы по-другому? Вы пишете, «в старших классах я научилась жить так, чтобы школа мне не мешала»…

И. П.: Школу я терпеть не могла, потому и стала отличницей – чтобы меня никто не трогал; после уроков была абсолютно свободна. А если б Наталья Сергеевна появилась, я бы, наверное, к школе иначе относилась. И с учительницей такой, конечно, постаралась бы подружиться, но… мою жизнь эта встреча все равно не изменила бы, нет-нет. Вообще, я ни о чем не жалею – всегда ведь был только мой выбор. А если он неправильный, то «не надо пилить опилки» – да, вот так. А муратовский кинематограф мне не близок – несмотря на талант, слишком много рассудочности.

Н. Р.: Спорно: талант без рассудочности не талант. Именно она является – в идеале – достойной оправой дара… А вы вот в театральном не любили этюды – вас даже чуть не выгнали из Школы-студии МХАТ за «профнепригодность», она же «неформат». Часто ли вы ощущали этот «неформат» в так называемой обычной жизни – там, где не надо играть… или играть приходится постоянно? Как быть, когда душа срастается с некоей ролью – насколько безвредно подобное срастание?

И. П.: Наш педагог любил высоких, крупных, красивых. Я была другого плана – вот и весь этюд; да что об этом… Беловоронность же мешает только в земных, бытовых делах. Зато людей дарит! На десять жизней хватит!.. О срастании: когда я жила ролью, это было настолько интересно… я не отслеживала, ущербно ли это для меня самой, или нет… То есть что-то в этом, наверное, есть, но я не задумывалась. Слишком поздно, правда, об этом спрашивать.

Н. Р.: Одним из этюдных заданий было, как вы пишете, «таскать на себе мужчину; вот здесь мне не везло». Не удержусь от банального дамского вопроса: для вас какое из двух зол меньшее – таскать мужчину на сцене или «тащить» мужчину по жизни?

И. П.: Хороший вопрос, но… У меня все изменилось с появлением Саши. Я восемь лет ждала, когда мы будем вместе. Поэтому «таскать» не пришлось. Мы не надышались… А если б его не было, сказала бы, что не на сцене. Но Саша – был.

Н. Р.: Нравится мне вот это у вас: «Повторяю: не надо выходить замуж, если ты замужем за театром». То же самое, в сущности, относится и к «замужеству» на музыке и литературе. Много ли лет потрачено на то, чтобы это понять, и сложно ли было принять подобное «открытие»? Одна ушедшая из жизни писательница иронизировала: «Я четыре раза была замужем, но писала по-настоящему только после разводов».

И. П.: Хм! А я сначала схожу замуж – потом пойму, надо или не надо было. А в быту… когда происходит ненужное внедрение на мою территорию, я человека отвлекаю – эгоистично, может быть, но что делать… Например, пришел ко мне кто-то «с чем-то», а мне работать надо. Я говорю: «Знаешь, какой у меня фильм! Как, ты не видел? Смотри немедленно!» – в общем, усаживаю, ставлю кассету, ну и так далее. Или, скажем, где-то интересная выставка проходит. Я – гостю: «Как, ты еще не был там? Беги скорей!» – и отправляю…

Н. Р.: Почти по Чехову: «Мне жестоко мешают, скверно и подло мешают. Пьеса сидит в голове, уже вылилась, просится на бумагу, но едва я за бумагу, как отворяется дверь и вползает какое-нибудь рыло…».

И. П.: Да. Но некоторым людям я, конечно, могу сказать: «Не приходите, работаю». Близкие знают, что я волк-одиночка. Могу уйти в другую комнату и не выйти. Волчонок такой. Но уединение необходимо.

Н. Р.: Что-нибудь скажете о нынешнем театре?

И. П.: Мы с Сашей Соловьевым хотели вернуться. И в 90-е годы бегали на спектакли, как на работу: мечтали найти что-то свое. Не нашли… Уходи понуро. А потом решили делать свою пьесу… Впрочем, я не хочу говорить о спектаклях, на которых была. Но знаете, когда я по фойе ходила, чувствовала: люди истосковались по тому театру, где они получали бы хоть что-то, кроме банального удовольствия… Может быть, я доживу до того времени, когда будут такие спектакли. Однако я не имею права говорить о театре сейчас – много лет не была, не могу судить. Остался лишь осадок тот… надо ведь в театр идти, когда хочешь, а я – не хочу. Может быть, в 90-е я чего-то и не углядела, но я счастлива, что застала театр 60-х, 70-х, 80-х годов: да, счастлива. А как-то приглашал меня Арцыбашев – я видела его спектакли: это очень достойно и очень нетривиально в том смысле, что он держится. Он ведь к театру относится, как и я: «В оперетту надо ходить, чтобы развлекаться, а в театр – чтобы что-то внутри изменилось»; в какую сторону – не важно. Подпитаться – или уйти от чего-то, отказаться. Но чтобы после спектакля в тебе обязательно что-то произошло!

Н. Р.: В конце 70-х, когда вы пришли в Малый театр, Царев предупредил, что актеры будут вас «есть». Года два: театр императорский, с традициями. «И у меня такое опасение, что вы съедобная», – добавил. Часто ли подобное «сыроедение» вам мешало?

И. П.: Театральная мелочь. Ерунда. Люди, которые со мной работали, становились потом моими друзьями. Вообще, когда много работы, когда мысли заняты ролью, узнаешь все позже… когда уже не важно. И никакой Малый театр не особенный в этом смысле – все театры одинаковые.

Н. Р.: Вас называли «33 несчастья». Если же посмотреть на них с высоты так называемой нынешней колокольни, то каждое ли из них вы назовете теперь именно несчастьем?

И. П.: Когда я сломала обе ноги (пять переломов), «Доживем до понедельника» выпустили после цензуры на экран. Я, наверное, тогда могла бы не выдержать всех этих «медных труб»… Вот и лежала пять месяцев; приходили самые близкие, приносили книги, пластинки… Я получала столько писем! С тех-то самых пор и начала задумываться, а почему я сломала руку или ногу – не тем чем-то занялась, значит, не о том подумала… Однако все мои 33 (нет, 133!) несчастья должны были случиться – боль трансформирует человека. Вот старцы много пишут, зачем человеку болезнь: да, боль… но потом она переходит в другие мысли. Люди становятся другими.

Н. Р.: Дурацкий вопрос хотите?

И. П.: А задайте.

Н. Р.: Ок. Если бы «случилась» еще одна жизнь, что бы вы изменили – и изменили бы?

И. П.: Я бы попросила у всех прощения. А все, что было со мной, – это СО МНОЙ было, и точка. Это МОЙ выбор. Осознанный.

Н. Р.: В вашей книге есть интересный портрет, точечный.

И. П.: Да… Это Юры Богатырева… Съемки «Мартина Идена» уже шли, а у меня был срочный ввод – и дали всего три дня… Мы у Юры в общежитии театра «Современник» разбирали сцены; актеры-то уже работали месяца два. Так вот, я приходила к нему, как сумасшедшая, и говорила: «Юра, это же литературный текст! Мы должны думать о том, что делаем, как смотрим друг на друга – думать о самих действиях!» – а он со всем соглашался… и рисовал: точечками, так вот… Вообще же мы сделали девять портретов Руфи; одну – любимую – у меня украли.

Н. Р.: Вы с огромной теплотой пишете о зверях. Что для вас они, эти «больше, чем люди»?

И. П.: Было время, когда я думала, что животных люблю больше людей. За исключением Флайки, всех своих зверей я подбирала. Я ведь всю жизнь хотела собаку; но так как мы жили сначала в десятиметровой комнате впятером, это было невозможно. В 14 лет появилась двухкомнатная квартира, а собаки все не было. Но однажды… приезжаю я со съемок, а папа мне: «Осторожно, там что-то черное…» – это была Блэки, невероятной доброты двортерьер… невозможно не любить! Когда я уезжала на гастроли, она, увидев чемодан, уходила – не терпела моих отъездов… А потом: июнь. Свердловск. Съемка. Меня с утра «крутит», и вот я перед спектаклем дозвонилась-таки домой… мама же врать не умела: Блэки не стало… а мне играть комедию Островского «Красавец-мужчина»! Говорят, хорошо сыграла… Потом уже, когда подходила к гостинице, увидела, что на парапете лежит… моя Блэки, и на меня смотрит… Кожа да кости! А на дворе 71-й год – не то что животным бездомным, людям есть нечего. В общем, подобрала я собаку: Ивкой назвала… А Флайку купила на Птичьем, хоть и грустное это место. Он на меня буквально «упал» – у хозяйки был воротник поднят, а в нем – щенки… так вот Флай на меня и свалился… Американский кокер-спаниель. Ну а кота Иннокентия принесла со двора, когда котята под зиму родились…

Н. Р.: Вас часто называют «женщиной-девочкой». Какие из детских воспоминаний вы пронесли через всю жизнь – точнее, как они повлияли на ваше творчество и повлияли ли?

И. П.: Я очень мало видела маму с папой, и в воскресенье мне разрешали ложиться между ними в кровать… И тогда папа мне рассказывал сказки по заказу, абсолютно волшебные. И я верила в чудеса – абсолютно реально верила в чудеса… А так как они случались, я в них верю до сих пор: это в профессии очень помогает. У меня чу́дная, добрая семья. Наверное, все от этого и идет. И образ «женщины-девочки» в том числе.

Н. Р.: И напоследок: главное слово в жизни – слово, которое вело, ведет. Или фраза. Есть?..

И. П.: «Завтра наступит завтра».

17 сентября 2008

Она снялась в девятнадцати кинофильмах и пяти телеспектаклях, сыграла двадцать театральных ролей. Журналисты измучили ее вопросами, «любила ли она Высоцкого» и «в каких отношениях была с Олегом Далем» (а также Вячеславом Тихоновым, Иннокентием Смоктуновским и пр. и пр.) – впрочем, об этом лучше прочесть в книге[4], которая и написана-то была отчасти под натиском газетчиков, подтолкнувших Ирину Печерникову к мемуарам: «Я никогда не собиралась писать книгу: я – актриса! Начала сначала для разгона – о коте и собаке».

Она вязала в театре, хотя это и считалось плохой приметой – вязала, чтобы за нарочитым счетом (вслух, вслух) петель уйти от того (в самом прямом смысле: уйти, когда к тебе подходят не те и не с тем), что называется «театральными новостями», в просторечии – сплетнями. «Во время нашей первой встречи Михаил Иваныч (Царев. – Н. Р.) предупредил, что это императорский театр и здесь так полагается – два года меня будут есть». «И у меня такое опасение, что вы съедобная» – с такими словами встретили ее в конце 1970-х в Малом академическом, на что Ирина ответила: «Как я понимаю, работы у меня будет много, а когда я работаю, меня все остальное мало трогает, я ничего не замечаю и все узнаю только через энное количество лет».

На сцене ей было всегда – ну или почти всегда (сколь же много скрывается подчас за этим, еле припудренным от отчаяния, «почти»!) – интереснее, чем в жизни: «Театр – это то место, где должна происходить подпитка души»: иначе – зачем?..

Она кое-что знает про буддизм и имеет посвящение в рейки второй степени: «Теперь я могу работать над ситуацией на ментальном уровне. Очень рада, что в моей жизни это есть: молитва – это сердце, только им можешь пробиться куда-то и помочь себе. Но рейки – не религия. Это новое восприятие жизни». Да, той самой, которая, по словам актрисы, «страшна отношением к так называемому народу со стороны тех, кто сверху. Пока не пройдет это смутное время, ничего не изменится. Будут прибавлять по сто рублей пенсии и об этом очень много говорить».

Она обожает собак, кошек, лошадей, дельфинов. Она по-прежнему собирает себя по кусочкам, пытаясь восстановиться: трагедия, произошедшая в 2000-м, наложила отпечаток на всю дальнейшую жизнь. «Довольно! Она живая! Ну нельзя же так!» – ну да, это уже о вороне, которую ловил весь класс в незабвенном «Доживем до понедельника» Станислава Ростоцкого. «Довольно! Она живая!» – а это уже о Печерниковой: красивых и талантливых, как известно, так называемый слабый пол тихо ненавидит, а так называемый сильный – почему-то боится, а посему… «Она скорее Маленький Принц на планете взрослых недорослей. Ее дразнили: „33 несчастья“. Вы поймете, почему. Ей задавали вопрос: „Как вы выжили?“ Вы поймете, почему. Послушайте ее истории. Такого вы больше ни от кого не услышите» – так представляет эту женщину-девочку Алла Перевалова, сделавшая литературную обработку текста дожившей до понедельника кинолегенды.

«Хорошую литературу видно сразу. Я знаю, эта хрупкая женщина может поднять очень крупный литературный вес», – сказал на презентации книги Эдуард Тополь, а актриса Валентина Асланова добавила: «Очень многие актерские мемуары читать просто невозможно; у Ирины же – ровно наоборот: и даже с метафорами». Что ж, если «пронзительного» стиля не бывает, то у Печерниковой он все-таки есть – и в «цитатной защите» (см. выше), собственно, не нуждается.

2008

Знаменитый провокативной «детской непосредственностью» в освещении того, что называют райтерствующие и соболезнующие большой литературой, она же в просторечии боллитрá, санкт-петербургский «литтеррорист», он же литхирург Виктор Топоров[5], – читателям «Независимой газеты»: о моде, погоде да вкусах влюбленного в книги большого ребенка, положить которому палец в рот – читай: вложить в его мозг свой новый текст – решится не всякий «в поте пишущий, в поте пашущий». Поэта, играющего в критика, которого все боятся, не побоялась разговорить, – как писали тогда в газете, – играющая в слова Наталья Рубанова[6].

Наталья Рубанова: Виктор Леонидович, статьи ваши неизменно вызывают полемику. «А Топоров вообще как – вменяемый? Ну, адекватный?» – спросила меня адекватная вменяемая барышня, когда я вернулась с прошлогодней церемонии «Нацбеста» в Москву, в Москву…

Виктор Топоров: И что ответили?

Н. Р.: Сыграла в нотариуса: подтвердила дееспособность. Но давайте-ка танцевать от печки: что для вас – слова? Буквы? Их внутренняя жизнь, энергетика, сила – и немощь? Спрашиваю с корыстной целью: дозу вашего всамделишного, праведного – и «понарошного» – яда, выпущенного в истекающие как кровью, так и клюквенным соком шкурки пишущих, вычислить хочу…

В. Т.: Говорят обычно так: «Топоров, разумеется, сумасшедший, но это его ни в коем случае не оправдывает…». Вообще вы тоже как-то меня не так себе представляете. Как будто я существо с вынесенной наружу внутренней секрецией. Был такой фантастический роман полвека назад. Существо жалит тебя и постепенно высасывает все соки. Ну а ты превращаешься, соответственно, в кучку дерьма. Но это, прошу прощения, не мой метод. Я подхожу к литераторам (поэтам, прозаикам, переводчикам, да и коллегам критикам) со всем уважением. Даже когда спрашиваю у иного из них: ну, а зачем ты, идиот, зачем ты, невежда, зачем ты, бездарь, в литературу-то полез? А что спрашиваю я такое часто, так это тоже суровая правда жизни – она же, как выражаются наши говнофантасты, у которых я спрашиваю это особенно часто, закон Старджона.

Н. Р.: Что для вас качество текста? Критерии. И еще: будет ли ужесточен отбор нацбестовских рукописей? В 2010-м, будучи в Большом жюри, имела честь прочесть несколько чудо-юдных нетленок… Неужто в пресловутой боллитре и впрямь настал «час фрика»?

В. Т.: Критериев нет; вернее, они не поддаются формализации – даже от противного. По каким критериям могла бы получить «Букера» Колядина? Или Чижова? И, казалось бы, уж или Колядина, или Чижова… Колядина сейчас, кстати, «жюрит» «Нацбест» – и прекрасные рецензии пишет: разумные, веселые, доброжелательные… Ужесточить отбор означало бы пожертвовать демократичностью и плюрализмом на этапе выдвижения. Произойдет ли это? Не знаю. Мы намерены провести два совещания с общественностью (вроде недавних по премии «Поэт», только, по возможности, без такого же количества глупцов и шкурно заинтересованных лиц), и только после этого определиться с дальнейшими изменениями регламента и/или уточнениями самой концепции. Что же касается «часа фрика», то если вы, Наташа, считаете, будто «Сперматозоиды» – нормальное название для романа, напечатанного в журнале «Юность» и премированного там же, то…

Н. Р.: Нормальное. Все люди, по словам моей героини, – просто добежавшие сперматозоиды, но речь не о них. А вот ведь пафосная в этом году задумка – выбрать «книгу десятилетия»… И что с ней делать потом?

В. Т.: Это не моя задумка, а К. В. Тублина: его идея, его бензин, его страсть, а с моей стороны только информационная и организационная поддержка. Это ведь не лучшая книга десятилетия (такую как раз выбрать можно), а лучшая из тех десяти, что выигрывали нашу премию в прошлые годы. Девиз «Нацбеста» – «Проснуться знаменитым». И вот кому-то одному (или двоим, если это Гаррос / Евдокимов) будет предложено проснуться еще более знаменитым, чем раньше. На мой взгляд, это не столь пафосно, сколь концептуально неточно. К тому же, нескольким нашим лауреатам прошлых лет уже обломилась сопоставимая по сумме «Большая книга», вышеупомянутый творческий дуэт распался, книги формата «ЖЗЛ» (одна из которых – о Пастернаке – у нас победила в 2006-м) не допускаются к конкурсу по регламенту, правда, задней силы этот закон не имеет, а очевидный фаворит Пелевин почти наверняка проигнорирует церемонию. Но зато у нас, как всегда, все будет честно.

Н. Р.: Кто из живых (в литсмысле – немертвых) авторов представляется вам перспективным издательским проектом – проектом в лучшем смысле слова? Не секрет, что без продвижения продается книга, причем и книга талантливо написанная, с трудом… Кого «сдадите»?

В. Т.: Честно говоря, не уверен, что это так. Ну, кроме очевидных и декларируемых случаев вроде проектов «Поплита». Напечатай книгу сразу большим тиражом – и она окажется вдвое дешевле своих подруг и товарок. Вот толстенная книга Улицкой, изданная 200-тысячным тиражом, стоила 150 рублей, да и продавалась повсюду. А выйди ваши «Сперматозоиды», их поставят в пять магазинов Москвы и один Питера по цене в 400 рублей. И никаких вливаний, никаких технологий; все, Ватсон, элементарно. А почему такими стартовыми тиражами печатают Улицкую, Пелевина, Акунина, еще кого-нибудь, – ну, заслужили. Сами, что называется, без ангелов. Эффективная раскрутка (с телевидением, метрополитеном и растяжками на улице) предполагает затраты, отбить которые в принципе невозможно: вот и думайте, насколько она на самом деле эффективна. Если, конечно, абстрагироваться от чисто имиджевого аспекта.

Н. Р.: В чем, на ваш взгляд, «добавленная ценность» этих авторов?

В. Т.: Каких таких авторов? Пелевин цепляет политизированную аудиторию и объясняет ей, почему не только политика, но и политизированность – иллюзия. Улицкая пишет для евреев, полуевреев и, может быть, четверть евреев – ее тиражи куда точнее результатов недавней переписи «по пятому пункту». Акунин работает с политизированными евреями, честно внушая им, что на самом деле они такие аполитичные русские патриоты. Улицкая и Акунин (а еще Стругацкий), вдобавок, переписываются с Ходорковским, но, думаю, пиарщики бывшего ЮКОСа сочиняют письма не только за своего героического сидельца, но и за его литераторствующих оппонентов…

Н. Р.: Без комментариев. Ок, вернемся к нашим талантам. «Современная проза убыточна», считают издатели, сворачивая серию за серией, ну а пописывающие писатели хоть и дергаются, но сделать ничего не могут: их боллитра некоммерческая. Один издатель сказал недавно: «99 % авторов, которых нам предложили, уже давно непопулярны или коммерчески пусты. Если их книгами завален интернет, то есть книга есть в наличии и продается 5–7 лет, это показатель того, что тираж мертв. Я сторонник теории, что если книга хороша, 3 000 экземпляров должны уходить в полгода, то есть говоря бизнес-терминологией, в среднесрочный период. Год и более (долгосрочный период) – это почти возврат инвестиций в книгу без получения какой-либо существенной прибыли, а то и в убыток». Прокомментируете?..

В. Т.: Цифры почти правильные, но устаревшие: так дело обстояло десять лет назад. Трехтысячный тираж, разойдясь за четыре месяца, давал прибыль; разойдясь за год, позволял уйти в ноль. Это, кстати, цифры не только наши, но и западные – книжных супер– и гипермаркетов. Однако на Западе есть и другая схема реализации: через магазины узкого профиля, книжные клубы и т. д., что позволяет отбить на книгах «долгие деньги» (относительно долгие, а главное, относительно деньги). У нас и издательский процесс, и реализация предельно монополизированы – не только чужому автору, но и чужому издателю сюда не сунуться. Противостоит всему этому разве что «Фаланстер» с его духовными детищами в Питере, в Перми и в некоторых других городах. И два-три издательства – «Ад Маргинем», «Лимбус Пресс», какое-нибудь «Колибри». Издать – и продать – книгу трехтысячным тиражом они могут (а то и тысячным); более того, они их-то и издают, но им это коммерчески неинтересно. Каждый раз хочется продать тысяч так 10–15, а получается это один раз из десяти. И стоит такая книга все равно вдвое дороже детищ «Эксмо» или «Астрели».

Н. Р.: Лирическое отступление, оно же бульварная пауза: ремесло критика подтачивает как душевное, так и физическое здоровье «судей»: вредная работенка, все знают. Стоит лишь взглянуть на какого-нибудь ведущего зоила… диагнозы на лице. А чем спасаетесь вы от соблазна опустить / возвысить автора легким движением руки?

В. Т.: Кого, собственно, вы имеете в виду? У меня с лицом вроде бы все в порядке. Да и у других критиков, включая даже моих ровесников и ровесниц, тоже. С головой – это да, хуже. У всех хуже. Я и сам чувствую, что глупею. Но все же не так стремительно (иные и не так катастрофически), как все остальные. А опускать / возвышать авторов – это для критика нормально. Главное не забывать о том, что тобой «опущенный» тебя сразу же раз и навсегда возненавидит, а тобой «возвышенный» совершенно не обязан проникаться к тебе признательностью, особенно на всю жизнь. В литературе вообще нельзя говорить «спасибо» – только «пожалуйста». Вот дали тебе премию – значит, поблагодарили тебя за книгу. Они поблагодарили, а ты им что, «спасибо на спасибо» говоришь? Нет, говори «пожалуйста».

Н. Р.: Виктор Леонидович, я имела в виду то, что читается на лицах между строк: и к бабке не ходи… ну да ладно. Говорят, бог создал зло, чтобы завязать сюжет. А что вы подразумеваете под «литературным гестапо»? Помните свою статью «Чем мне запомнится литература 2000-х»[7]?

В. Т.: Вы несколько передергиваете. Я говорил не столько о «литературном гестапо», сколько о городских партизанах, каковыми являются все настоящие писатели, независимо от направления, жанра, возраста, пола, национальности и много чего еще. Городские партизаны действуют (ну, или, увы, почти бездействуют), а литературное гестапо их преследует, ловит, убивает при задержании, пытает, вешает или подкупает, запугивает, перевербовывает… Весь литературный истеблишмент – такое гестапо; здесь без иллюзий… Сказал это и подумал: а сам-то я кто? И получилось, что я начальник контрразведки городского партизанского отряда. Хотя чего уж там городского. Федерального. Как минимум, на две столицы.

Н. Р.: Господин начальник контрразведки, вы впрямь считаете, будто двух-трехлетнее молчание грозит «партизану» забвением? Но нужна ли ему здесь и сейчас сомнительная память масс, если говорить о Тексте и об Авторе, а не о паралитературе и забавно скомпонованных «литсборных», до которых мировой литературе (не боллитре), если по гамбургскому, – смею думать, нет дела?..

В. Т.: Э, Наташа, поменьше пафоса. Если провиденциальный собеседник вас целиком и полностью устраивает, то и на сторону ходить не обязательно. Пишите в стол. Хотя, с другой стороны, почему бы и не сходить – провиденциальный собеседник, знаете ли, не ревнив. Или, вернее, ревнив, но как-то по-другому… Небесное жюри смеется последним.

Апрель 2011

С его уходом на невидимый план литкритика заметно потускнела: никто из ангажированных зоилов никогда не сможет, как он. И не посмеет: кишка ментальная тонка. Как уместить в хронометраж газетной колонки все то, что сделал «начальник контрразведки городского партизанского отряда… хотя, чего уж там городского. Федерального! Как минимум на две столицы» (цитата из письма Топорова, адресованного мне в 2011-м; именно так он обозначил свое место в цирковой ложе современного литпроцесса).

Новая книга знаменитого критика, публициста, переводчика и поэта Виктора Топорова «Двойное дно»[8], выпущенная в издательстве «Городец», – это воспоминания литератора-скандалиста с пресловутым двойным дном: «человека выдающегося ума, уникальной эрудиции и беспримерного остроумия», как уточняется в аннотации для тех, кто не имел чести знать автора лично. Его ненавидели, его боялись, его боготворили, его обожали, его…, его…, его…, тчк. Мне повезло: мы были знакомы и несколько раз (до сих пор жалею, что мало) пересекались.

Как-то, в начале 2000-х, я поехала в Петербург. Просто так – и все-таки с рукописью. Разделила ее на две части: одну отнесла в «Лимбус». Град со снегом, град с дождем… премилая погодка Северной Венеции, олэй! Некто в черном пальто с капюшоном; зонта нет – с капюшона капают слезы дождя, который случается только в Санкт-Петербурге, и нигде больше… В несколько бомжеватом виде я открываю издательскую дверь и, о чудо, меня принимают. Редактор берет папку с текстами и как-то странно на меня смотрит: я, разумеется, осознаю, что он думает о таких вот ходоках, и быстро ухожу – в град со снегом, в снег с дождем, а через пару дней раздается звонок: рукопись нравится, редактор покажет ее самому Топорову (спустя несколько лет с легкой руки Виктора Леонидовича выйдет моя книжка «Коллекция нефункциональных мужчин», которую тут же услужливо «распнет» другая критика, забавно).

Топоров говорил, повторюсь: «В литературе нельзя говорить спасибо – только пожалуйста. Вот дали тебе премию – значит, поблагодарили тебя за книгу. Они поблагодарили, а ты им что, „спасибо на спасибо“ говоришь? Нет, говори „пожалуйста“». Или: «…опускать / возвышать авторов для критика нормально. Главное не забывать о том, что тобой опущенный тебя сразу же раз и навсегда возненавидит, а тобой возвышенный не обязан проникаться к тебе признательностью, особенно на всю жизнь». Настоящих писателей называл городскими партизанами: «…независимо от направления, жанра, возраста, пола, национальности и много чего еще. Городские партизаны действуют (ну, или, увы, почти бездействуют), а „литературное гестапо“ их преследует, ловит, убивает при задержании, пытает, вешает или подкупает, запугивает, перевербовывает… Весь литературный истеблишмент – такое гестапо; здесь без иллюзий».

«Могу ли отправить вам свой новый роман? Называется „Сперматозоиды“[9]…» – «Женщина высылает мужчине сперматозоиды?!! А впрочем, почему бы и нет – в наш горестный век?» – переписка наша с Топоровым дорогого стоит… впрочем, к чему эти воспоминания? Все просто: к переизданию топоровского «Двойного дна»[10]. Все кричат о новинках, а надо просто переиздать. Лучшее. Оно – есть.

26.12.2019

В экс-life, шестой весною нового тысячелетия, в Московию прилетел Мишель Уэльбек. Литжизнь града-государства, не верящего слезам, на неделю будто б споткнулась: сей конкуренции не выдержал ни один «наш» автор. Г-на Уэльбека пригласили встретиться с публикой в большой аудитории Политехнического музея, повидавшей литераторов, называемых ныне «легендарными», хотя это, разумеется, спорно: эстетические притязания у всех разные. Однако-с зал был полон, ну а мне повезло оказаться в нем[12].

…он не собирается бросать курить, а еще – обожает читать и спать: даже не знает, что из – больше. Он когда-то стал агрономом лишь потому, что не понимал, кем хочет стать на самом деле. С годами сие прошло. У «возмутителя мировой общественности», упакованного в уютные, слегка помятые брюки и джемпер цвета рыжеватой осенней листвы, слабые глаза: вспышки многочисленных фотоаппаратов мешают, и он говорит об этом: фанаты и эсмэишники отступают. А через час ему прощаешь даже то, что он не любит Набокова: «Да, я считаю его манерным. Он нервирует. Я не могу его читать, он меня раздражает очень быстро, ничего не могу поделать…» (скорее всего это происходит оттого, что Уэльбек, как ни парадоксально, решил для себя, будто автору непозволительно издеваться над читателем). Или издевку над собственным творчеством / криэйторством (as you like), впрочем, искреннюю, – тоже прощаешь: «Когда-то я мечтал, чтоб мои книги продавались, искал успеха. Но когда ты заработал достаточно денег, можно и остановиться. Но, увы, это невозможно. Двоякое отношение к…» – впрочем, не писать он уже не может: коготок-то увяз. Он не осчастливливает ответом незнакомку из зала, полюбопытствовавшую, была ли в «жизни звезды» такая женщина, как Валери из «Платформы»: «В ответ на такие вопросы я всегда вру… – улыбается „звезда“, слегка разводя руками. – Но поскольку вы так милы… Не буду отвечать! Впрочем, был прообраз, и я им вдохновился…».

Уэльбека, приехавшего в Москву (как уже отрапортовали СМИ) якобы для того, чтобы на примерах столичных магазинов «изучать классовое расслоение россиян», – автора текстов, благодаря которым он был «удостоен» судебных исков, – часто оправданно называют пессимистом, одним из самых мрачных писателей эпохи цинизма нескончаемой Кали-юги. Сам же Мишель Уэльбек обозначает себя «активным пессимистом» и зачем-то уверяет нас: «Я не такой уж депрессивный тип! И я довольно часто улыбаюсь. Это происходит безотчетно». Что же касается российского классового расслоения, то у Мишеля Уэльбека «нет четкой методики» для описания этого: «Я не социолог, я только играю в него – однако мне бывает интересно, что же происходит в другой стране: поэтому-то я здесь».

Пожалуй, именно любопытство и подвигает автора нашумевших романов и – совершенно простых – стихов (которые он, по признанию, пишет нерегулярно, время от времени) заниматься тем, что называется встречами с читателями (но это вам не какой-нибудь литвечер, на который вы пришли по необходимости). «Лежа на полу, я смиренно слежу за восходящим солнцем», – читает он наизусть на ласкающем слух французском; периодически пьет минералку и снова читает, читает, читает стихи… я смотрю на экран, где для меня и таких же, как я, невежд – перевод: «Прикосновение женских рук лишено всякого смысла. Однако по-прежнему желанно», «И так будет продолжаться день за днем до самого конца мира…». Как верно подметил саркастичный ведущий Евгений Бунимович, чтобы в двадцать-то первом веке слушали твои стихи в большой аудитории Политехнического, надо написать кучу романов. Та-а-ких, знаете ли, романов!.. Да чтобы все закачались.

Кстати, о всяком разном: тема секса в прозе г-на Уэльбека периодически не давала покоя то одному, то другому сидящему в зале. «В моих книгах так много секса потому, что „это“ – тоже отражение жизни, а отражение жизни – одна из функций романа. Если „это“ важно в жизни, „это“ должно быть выражено и в литературе». Однако народ на сем не успокаивается: «Что вы делаете, – язвит Бунимович, читая записку (особенно умиляют его подписи типа „Спасибо, Ольга“), на что каждый раз бурно реагирует, – чтобы привлечь внимание понравившейся вам женщины?» «Не знаю, мне никогда этого не удавалось. Не нашел я методики. Не знаю…» – отвечает честно Уэльбек. Чем будоражит как зал, так и ведущего: «Я думаю, это самое важное признание, которое мог сделать Мишель Уэльбек в России!» – смех сквозь слезы. Но дальше – больше. Кто-то интересуется, часто ли посещают писателя влюбленности, на что тот отвечает: «Народу много, а тема довольно интимная…» – в зале постоянно посмеиваются. В зале комфортно, и даже разговоры о смерти, о которой так часто пишет Уэльбек и которая осталась, пожалуй, его единственным табу (только над ней он еще не смеялся), не вызывают приступа раздражения вопиющей вселенской несправедливостью. В вопросах же морали (ничто человеческое не чуждо) он называет себя учеником и верным последователем Шопенгауэра и считает само понятие «мораль» метафизическим.

Далее следуют псевдопровокации: «Человек – это мерзко? Ничтожно? К кому вы обращаетесь в своих книгах?» «К людям. Пока, – пожимает плечами тот, чье имя навсегда будет связано с запахом скандала. – К любому существу, умеющему читать. Это не шутка. Но я не настолько люблю людей: можно было изобрести чего-нибудь и получше». А люди не отстают: «Кто вы в вашем „Мире как супермаркете“? Продавец, товар, бренд?» «Я всегда с клиентом себя ассоциировал, – склоняет голову. – Я… в общем… да… Продаюсь в супермаркетах… Стихи, карманное издание такое… И я рад этому».

Без вопроса о смерти литературы (смерти автора, etc.) тоже, как водится, не обходится ни одно «приличное сборище» с писателем в главной роли. «Современная литература умерла?» – допытываются умники. «Современная литература не умерла. Я же есть!» – смеется смиренный автор, а потом слегка озадачивается. Любопытство народа нашего, так полюбившего считать чужие деньги, неистребимо: теперь вот у Уэльбека спрашивают, на что он потратит свой гонорар в миллион евро. «Э-э…» – тянет. Вопрос застает врасплох, и на помощь приходит ведущий: «Мишель же сказал, что будет ходить у нас по магазинам – значит, от гонорара ничего не останется!» Однако у Уэльбека есть более нормальные желания, нежели спускание «бабок» в столичных «шопах»: он хочет построить дом, который соответствовал бы именно его представлениям о доме. Признается, что очень любит архитектуру и, если б не писательская карьера (здесь именно это слово), то непременно стал бы архитектором, хотя… на самом-то деле, положа руку на сердце, не очень уверен: «Не знаю… Моя первая профессия – приходить в издательские дома; меня издатели принимали… И ничего другого я бы придумать не смог. Если б от писательства меня спас статус чиновника, ничего хорошего из этого бы не вышло. Мне повезло. Очень повезло…».

Потом кто-то с маниакальным любопытством поинтересовался, что все-таки может быть страшнее смерти. «Страдание страшнее смерти, это же совсем просто…» – пожимает плечами Уэльбек и, отвечая еще на какую-то банальность, говорит о том, будто одну нелепую фразу, использованную в новом романе «Возможность острова», вычитал в женском журнальчике. Вот она: «Жизнь начинается в пятьдесят, а заканчивается в сорок», – и Уэльбеку хочется довести все до полного абсурда, что он и делает, приподнимая маску, которой вроде бы и нет: «Ох, как бы глупость не сказать…». Он естествен, это подкупает – быть может, именно поэтому личная жизнь писателя не дает никому покоя. И вот уже кто-то безумно хочет знать, важнее ли для г-на автора «острота чувств или гармония с любимой», а также «мир внутри себя или гармония в государстве».

Нетрудно догадаться, что для Уэльбека «частная жизнь гораздо важнее всякой политики; взаимоотношения – самое главное». А какой-то особо одаренный читатель, не избежавший укола Бунимовича, поинтересовался, почему же роман «Платформа» назван «Платформой», хотя в тексте этого слова нет? «Как внимательно вас читают!» – смеется ведущий. «Потому что, – спокойно объясняет Уэльбек, – в книге больше всего мне нравится эпизод (за исключением последних страниц, конечно), когда рассказчик видит маленького мальчика, поднимающегося на платформу и не решающегося прыгнуть… Это ведь еще и от поэтической платформы, фантасмагорической…».

Мировая политика в отношении нашей необъятной страны мало занимает автора; он обходит молчанием вопрос «о негативном отношении Запада к России» и геополитике: «Я не очень информирован… Я вообще не понимаю, что это за геополитические интересы…» – смех в зале, переходящий в вопрос об успехе. «Поначалу, – говорит Уэльбек, – кажется, что ты только из ТВ вылез. Странно! Все смотрят на тебя как на не знаю что… И тебя нельзя потрогать… Странное ощущение». Дознание же о писательском отпуске не отличается оригинальностью, как, впрочем, и большинство ответов Уэльбека, что не делает вечер тем не менее ни капли скучным: «Я читаю. Стал недавно водить машину. Приятно поездить по городкам Франции, они очень милы… Много времени играю со своей собакой…».

Под занавес кто-то задает вопрос о пресловутой свободе творчества: «Что делать, если другой автор использует тебя в качестве персонажа… как Бегбедер?» «В конце концов к этому привыкаешь и даже перестаешь читать… про Бегбедера я не знал даже!» – удивляется Уэльбек. Что же касается другой «свободы», то многих занимал вопрос, каким образом роман «Возможность острова» попал к критикам раньше, нежели в продажу. «Понятия не имею, – разводит руками Уэльбек и смеется. – Предательство! Но это не я, не я – точно!».

А самый последний интерес зала был вот каким: «Мишель, что вы думаете о расселении в космосе? Необходимо ли бегство от земных проблем?». Как оказалось, Мишель, хотя особо о том и не думает, однако относится к сему крайне положительно: «Прекрасная мысль! – восклицает он. – Я бы с удовольствием и сам. Но есть некоторые технические проблемы… Да и скорость света накладывает ограничения… А было бы прекрасно! Хотя… эта проблема сложнее даже проблемы смерти…».

P. S. Мсье Уэльбек обещал автографы. Понимая, что просить закорючку у знаменитости по меньшей мере дурной тон, я тем не менее попалась на удочку «разглядеть мэтра поближе». И разглядела: чудом не задавленная двинувшейся на меня некоей пышной Russian Woman, я в миг оказалась плотно прижатой к столу, за которым уже сидел Уэльбек, и поймала на себе его усталый взгляд. «For Natali» – выводит он на только что купленной мной книге тонким капиллярным стержнем.

«Я живу для того, чтобы Борхес мог писать свои книги»: это высказывание Борхеса часто цитируют. И, как бы ни был циничен Уэльбек, боюсь, он думает то же самое. Срывает аплодисменты, между прочим!

17.04.2006

Не перестаешь приятно удивляться афористичности г-на Уэльбека, сравнившего наш мир с банальным супермаркетом, а людей / людиков – и с товаром, и с покупателем в одном флаконе. Сборник эссе культового европейского писателя «Мир как супермаркет»[13], выпущенный издательством «Ag Marginem» (серия «Спутник»), попал в руки автора этих строк лишь год спустя после выхода в свет: тогда же все затмила его «Платформа», которую в чем только – как и почти все талантливое – не обвиняли. Здесь уместно вспомнить «Тюремную исповедь» Уайльда: «Каждым своим неординарным поступком мы наживаем себе врага. Чтобы завоевать популярность, надо быть посредственностью».

Однако чем-чем, а посредственностью г-н Мишель точно не является (как ни скалили бы зубки с зубищами иные критикунки и критикесски), преподнося как «офисным крысам» мегаполисов (самая – несмотря на компьютерный «зрительный синдром» – читающая аудитория, позволяющая себе покупать книги от раза в неделю), так и провинциальным обывателям / мечтателям /…-лям/…-лям портрет их израненного ничтожества (возможны варианты во всей красе). И, быть может, именно поэтому столь яростно машут руками некоторые-тоже-пишущие, сравнивая приятное лицо г-на Мишеля с… «вареным пельменем» (цитирую некую Нат. Бабинцеву: уж фамилья-то для слога такого подходящая больно!) – хотя при чем лицо, когда речь о творчестве? Подобный неадекватный переход с текста на личность автора, мягко говоря, не профессионален: что ж, какой-нибудь литературной особи простительно назвать Уэльбека «социальным невротиком», однако-с…

Вот что читаем мы в интервью с Жаном-Ивом Жуане, вопрошающего у прижизненного классика о его доводах против пессимизма и, в конечном счете, самоубийства: «Ничто не смогло бы удержать нас в этой жизни, если бы не чувство долга, – говорит Уэльбек. – …Сделай так, чтобы чье-то счастье зависело от твоего существования: можешь взять на воспитание ребенка или, на худой конец, купить пуделя» – не самое плохое противоядие суициду, на самом деле, вполне по-зи-тив-ное (второе, кстати, после «оптимизировать» излюбленное словечко говорящих на антиязыке; к примеру, «…этот вопрос еще не решен ввиду урегулирования ряда технических аспектов»).

Позже меня удивит уайльдовско-уэльбековская перекличка: «Мне отвратительна вульгарность реализма в литературе», – писал некогда первый. Второй же рассуждает о «мерзком поэтическом реализме», имея, впрочем, на то полное право: нетленки Живого Журнала не дадут соврать: «У нас на факе эта книга („Мир как супермаркет“. – Н. Р.) входит в обязательный список по зарубежной лит-ре 20 века» – худо ли? Но более всего, думается, злит критикоff, что эссе эти написаны человеком-парадоксом, у которого, в отличие от последних, фантазии хватает и на прозу крепкую, в которую публицистика (будто б «их» жанр) очень органично вплетается, и ткань стиха тонкую, и на достойные уважения критические заметки, охватывающие многочисленные пласты культурно-социальной жизни – тут тебе и кино, и музыка, и литература с архитектурой, и та же «порнопроблематика»… Уэльбек знает предмет: меткий стрелок легко попадает в заветную десятку, и пусть иные умники назовут его тексты «язвительными», «жестокими», «самыми депрессивными» (ой ли?) и даже обвинят писателя в том, что Художник «воспринимает жизнь как эстетическое произведение» (STOP: как еще Художнику ее воспринимать? По Деррида, «Вне текста ничего нет»), скажу так: «I love your words, Michel Houellebecq» (DA CAPO AL FINE[14]), хотя, чего греха таить, едва ль мечтаю стать прототипом твоего очередного шедевра. Топ-топ-топ, отхожу, предпочитая удивляться таланту любому на расстоянии: на то и большое, только так лучше и различимое.

Уэльбек не перестает удивлять. Тем интереснее, что удивление это в чем-то – та самая радость узнавания, за которой идет слушатель, например, в концертный зал, чтобы услышать Первый, до-мажорный, этюд Шопена. И… ощущение, что все это должен был сказать ты, но «ты» – периодически – всего лишь все понимающая «собака», роль которой не предполагает наличия человеческого голоса. Все уэльбековское теоретизирование, все его провокации, жонглирование религиозными чувствами, сексуальными табу, вся его ирония над продуманной «системой ценностей цивилизованного человека» заключаются в тщетной (?) попытке раскопать то единственно доброе и действительно вечное, так искусно задрапированное в целлулоидную супермаркетовскую упаковку, внутри которой скрывается отнюдь не «Мировая душа», а безвкусный полуфабрикат, а то и просто – кривое зеркальце life is life: «Я ль на свет всех милее?..» – «Не ты, не ты»…

Он не циник. И вовсе не новоявленный Печорин, а всего лишь волшебник-удивляльщик имеющих уши: какая там Страна Глухих! Когда-то, в юности-юности, я начеркала: «Рождённый ползать может не летать, летать рождённый должен как-то ползать»… именно об этом и пишет г-н Мишель, с которым я касательно этого вот выпада – «Когда в литературной беседе слышишь „письмо“, то сразу понимаешь, что настал момент слегка расслабиться. Оглядеться вокруг, заказать еще одно пиво…» – категорически не согласна. Впрочем, на письмо он не претендует: он пишет, будоража тех, кто не хочет быть, как пел «Ноль», «блуждающим биороботом», поэтому переводчица Нина Кулиш говорит о том, что ни в одном из своих текстов Уэльбек не ставит окончательной точки, давая человеку искру надежды, пусть даже и последней: «Что ж, будем надеяться!», ибо Fine! Неизбежен.

2006

Широкая пресса[15], гарантированная любому творению этого француза, не миновала и его романа «Возможность острова»[16]: именно за фантастичный научно-фантастический текст Мишеля Уэльбека и удостоили премии «Интералье». Однако кое-что журналисты, строча буковки да поглядывая на количество знаков с пробелами, пропустили. Что же?

470 с лишним страниц о любви. О закономерной, разъедающей душу ненависти к высшим приматам; презрение под микроскопом. О вечном, неизбывном страхе смерти и его преодолении бессмертием, заключенном в ДНК Homo Sapiens’a. Об узаконенной инквизиторской жестокости и невежестве «соли земли». О некоей секте элохимитов, пытающихся достичь бессмертия и – в далеком будущем – достигающих-таки. Т. н. моральный аспект не в счет: «вынужденное» умерщвление одной из адепток «оправдано». Ученый сравнивает жертву с «морозным узором на стекле», «прелестной временной комбинацией молекул», не более – в сущности, от ее жизни не будет никакого толка, смерть же принесет пользу… «Возможность острова» – пытка прокрустовыми критериями, на ложе которых та же любовь умещается лишь в футляр фашизма: молодость, красота, сила. А еще – игра: «Когда искренне любишь, единственный шанс выжить – это скрывать свои чувства от любимой женщины, в любых обстоятельствах напускать на себя легкое безразличие. Как это просто – и как печально! Этот факт сам по себе – обвинительный приговор человеку!..» – констатирует главный герой.

Даниэль, преуспевающий актер комического жанра, весьма известная персона, циник («В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами… Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись»), не лишенный сентиментальности, всеми кривдами хочет оправдать личное земное присутствие: чье-то еще его не особенно занимает. Чем, если не «продажными» – можно и без кавычек – скетчами, главный мотив которых – востребованные публичкой сцены насилия и банальное порно?

А любовью.

Что ж, поначалу удается: Изабель – умная, щедрой души (и тела), состоятельная француженка. Однако не настолько не-женщина, чтобы остаться одной на излете более чем успешной глянцевой карьеры. И все идет очень неплохо – Даниэль, очарованный ее умом и красотой (именно в таком порядке, хотя Изабель действительно красива), чувствует себя влюбленным и, несмотря на постоянную рефлексию, счастлив.

Нет, в романе и не пахнет дежурным «И умерли в один день». Первой покончит с собой Изабель, подсевшая к тому времени на морфий; завещав все имущество элохимитской церкви в обмен на future-бессмертие, она не забыла позаботиться о собаке – чудесном добром Фоксе, который, словно ребенок после развода, жил то у одного, то у другого «родителя». Вторым уйдет из того, что называется жизнь, Даниэль: физическое увядание, новая любовь – любовь к не обремененной опытом (разве что эротическим) особе вдвое младше по имени Эстер, окончательно его растопчет: «Ничего не осталось, // Не вернется мечта, // надвигается старость, // Впереди – пустота…». В записях одного из нео-Даниэлей постоянно сквозит непонимание предка, бросавшего все ради того, чтобы прикоснуться к Эстер… в итоге бросившей Даниэля ради всего (действие разворачивается то в наши дни, то в далеком будущем – через 2000 лет).

Однако наиболее существенные моменты в романе «Возможность острова» – вовсе не фейерверк страстей главного героя, жестоко переживающего неизбежное старение, а под конец постоянно муссирующего тему потенциальной сексуальной невостребованности: «За всю жизнь меня не интересовало ничего, кроме собственного члена, теперь мой член умер, и я собирался последовать за ним, пережить тот же роковой упадок, и поделом…». И даже не попытка объяснения учения Элохим – вечные поиски бессмертия. Гораздо важнее то, сколь скрупулезно-безжалостно препарирует Уэльбек Двуногое Прямоходящее: «Францию накрыла волна сильных холодов, каждое утро на тротуарах находили замерзших бомжей»; «Каждый год летом во Франции начинался сезон отпусков, и каждый год в больницах и домах для престарелых множество стариков умирали от отсутствия ухода; но никто уже давно не возмущался, в известном смысле это вошло в обычай, превратилось во вполне естественный способ решить статистическую проблему…»; «Любая форма жестокости, циничного эгоизма и насилия принималась на ура…», etc.

Острым опытом, который ставит писатель на Даниэле 1 и последнем, Даниэле 25, является «двойная» трагическая гибель Фокса: один из глубинных смыслов этого, щедрого на жесткий натурализм, текста. Главный герой – как человек (1), так и неочеловек (25) – приходит, наконец, к тому, что именно собака является наиболее важным и нужным ему существом, и что именно ее следует любить со всей чистотой и бескорыстием альтруизма. Альтруизма, невозможного при общении ни с полярным, ни с одинаково заряженным полом. Даниэль 25 сожалеет лишь о том, что «стал причиной гибели Фокса, единственно известного мне существа, заслужившего право жить дальше, ибо в глазах его иногда зажигалась искра, предвещавшая пришествие Грядущих». Более того: Даниэль 1 любил Фокса больше, чем он любил Изабель и Эстер, сам того не осознавая, что, впрочем, неудивительно: окончательно запутавшийся, растерзанный богачок, лишившийся абсолютно всех духовных подпорок: верил ли он в собственное воскресение, убивая физическую оболочку?

Умышленно раздавленный неким рабочим-троглодитом Фокс в случае человека Даниэля 1 (причина убийства – тупая социальная зависть) и последний, воскрешенный Фокс, зверски убитый дикарями в случае неочеловека Даниэля 25 – ноукомментный смертный приговор нынешнему виду: «Теперь я точно знал, что изведал любовь, потому что изведал страдание… Мое одиночество было безысходно». Стоит отметить, что положить конец всей этой безысходности – страданиям, на которые обречены люди, – Уэльбек предлагает весьма радикальным способом: освободить себя от потомства, ведь боль и печаль не уйдут, «пока женщины будут рождать детей». Животный механизм репродукции, заложенный в любой самке, – вот корень людских бед. Точнее, «бед роботов» – Даниэль 25 с горечью констатирует: «Подобно им (людям. – Н. Р.), мы были всего лишь разумными механизмами. Но, в отличие от них, сознавали, что мы – не более чем механизмы».

Эти-то самые механизмы и превратят через 2000 лет остатки расы в чудовищных примитивов («карикатурные отходы человечества»): т. е. «отходы» вернутся, так сказать, к «истокам». Итак, дикари: злые, жестокие, ограниченные – лишь клинический идиот не увидит в них замаскированных современников: «бедных, злых, любимых».

Отношение к старикам как к «отработанному материалу» характерно как для древних сообществ варваров, так и для большинства современных «цивилизованных» варваров. Уэльбек называет войну против стариков (sic!) «смертельным поединком, имеющим целью уничтожить наименее жизнеспособного индивида», что и делается, собственно, в большинстве домов престарелых третьего тысячелетия.

На чашах весов – изолгавшееся общество потребления XXI-го с его перверзивным культом силы и жестокости, на другой – те же дикари с теми же культами: словно и не было этих двух тысяч лет… НЕ-естественный отбор, предполагающий выживание сильнейших и чудовищнейших. Однако механизм самоуничтожения, запущенный человечеством, не напрасен – таких людей, как замечает между строк Уэльбек, не должно быть.

Последний нео-Даниэль, как и все его предки, имеющие ДНК Даниэля 1, по понятным причинам не испытывает сострадания к людям (= дикарям). Неолюди («механизмы», гораздо лучше оснащенные как физически, так и умственно; «усовершенствованная обезьяна» – так называет себя Даниэль 25), читая записи предшественников, так скажем, недопонимали деяния далеких предков. А самой загадочной опцией оставалась для них пресловутая любовь. Неолюди – промежуточная форма между людьми и Грядущими, пришествие которых и является основным мотивом «войны против человечества», – объясняли ее рождение в основном страхом одиночества и силой либидо. Однако на самом деле они уже не понимали, что представляет собой это чувство. И именно Фокс открыл Даниэлю 25 «опцию любви». И именно благодаря четвероногому созданию двуногое обрело способность любить и поверило… в возможность острова: быть может, он и существует, кто знает?

Однако Даниэль-неочеловек впитал в себя слишком много от Даниэля-человека. Именно поэтому «№ 25» и решается уйти из замкнутого пространства, считавшегося наиболее оптимальным для поддержания жизни промежуточного вида. Итак, Даниэль 25 покидает безопасный мирок, сим доказав несостоятельность «великого эксперимента». Однако ему уже не обрести бессмертия, как не обрести и счастья: страдание заключается уже в самом факте существования. Быть может, думает он, Грядущие и смогут познать радость – «иное имя вечно длящегося удовольствия». Но кто они и когда придут? Да и придут ли?..

Роман вдребезги разбивает «великий гуманистический миф человечества», ибо если Homo Sapiens (?) не изменится (что маловероятно), счастье ожидает его лишь за горизонтом. Вот он, совсем близко… Упс.

2007

Мишель Уэльбек – писатель, поэт и лауреат, – любит Википедию и курсивы. Поначалу их обилие раздражает. Потом привыкаешь. Потом просто уходишь в текст, спотыкаясь в межстрочье лишь изредка: курсив мог быть, а мог и не, ведь некоторые женятся, а некоторые – так. Сложносочиненные персонажи на картах и территориях литератора, для которого дивный чудный МИР и не менее дивночудный СУПЕРМАРКЕТ не столь синонимы, сколь сиамские близнецы, порожденные, если копнуть, всё той же (условно) высшей безусловной любовью («кого Он любит, того и наказывает» = «бьет, значит, любит») – по обыкновению так. Так, даже если б и хотели иначе, и живут – или, для отвода собственных же зрачков, делают вид из последних, иной раз недюжинных. Впрочем, речь не о пресловутом узаконенном «союзе двоих», но о глубинной невозможности подобного союза – как любовного, так и дружеского: о праневозможности для определенной ментальности, разумеется. О распаде челодуэта в бесконечно удаленной точке самого его возникновения. О невозможности унисона и совпадения там, где они – далее сослагательное – могли б: увы, в лабораториях Урании нет места подобным причудам. Сознание на распялках вивария, острые опыты, реанимация тела – почти никогда не души… в общем, Уэльбек большой мальчик.

«Нам любовь не рай да кущи, нам любовь гудит про то, что опять в работу пущен сердца выжженный мотор»: Письмо тов. Кострову из Парижа о сущности любви маячит некстати – умная эропушка Уэльбека не стреляет, хотя – почему нет? – кажет дуло аккурат в первом акте: «Ольга обернулась и поняла, что дело плохо, мгновенно узнав панический, невидящий взгляд мужчины, изнемогающий от желания, быстро подошла к нему, обволокла его своим полным неги телом и поцеловала прямо в губы» – почти сентиментальный роман, если вырвать фразу из контекста: то самое чтиво, которое по обыкновению увековечивается в бук-шопе шелфтокером[18] со слоганом и изображением беллетриста… Ан Уэльбек не был бы Уэльбеком, не раствори love-story в серьезных вещах, о которых не стыдно распространяться не– и вполне презентабельным обозревателям солидных, или около таковых, СМИ: фотография, живопись, архитектура, социальный space и даже – не без того – божественное, пусть и так, по-простецки: «В сущности, ему нечего было сказать Господу; не сейчас, во всяком случае».

Ему, фотохудожнику Джеду Мартену, прославившемуся благодаря оригинальным изображениям мишленовских карт и даме сердца, и впрямь нечего было сказать ни Господу, ни кому бы то ни было еще – ни в начале, ни в конце пути: исключение составляет, пожалуй, отражение его «я» в Мишеле Уэльбеке, изобразившем себя в романе с изрядной долей цинизма. Но у Уэльбека-персонажа, по всей видимости, все-таки была молодость; Джед же словно бы родился немолодым, словно бы сразу пришел к мысли, посетившей его отца лишь на середине пресловутого полета из вагины в могилу: «Мне было около сорока, моя профессиональная жизнь удалась, но я понял, что больше так не могу». Собственно, почти все уэльбековские герои (и в «Расширении пространства борьбы», и в «Элементарных частицах», и в «Платформе», и в «Лансароте» с «Возможностью острова») так или иначе транслируют в мир именно это, но их псевдобезволие вкупе с приливами естественной мизантропии – суть ширма: они впрямь не могут больше, потому как просто больше не хотят, и это их право – не поза: «Человеческая жизнь – это, в сущности, не бог весть что. Ее можно свести к весьма ограниченному числу событий» – констатирует автор, не преминувший уточнить в нейтральной на первый взгляд, но крайне драматичной на самом деле сцене первого прощания Джедас вроде бы возлюбленной – штучного исполнения русской дамой, носящей штучную фамилию Шеремеева: «Она была молода, или, точнее говоря, еще молода, и воображала, что жизнь предлагает массу разных возможностей, а человеческие отношения богаче схем» – почти чеховские, в общем, мотивы, ну а социальный Гольфстрим, ласкающий представителей высшего слоя среднего класса в расцвете лет (тот же замок Во-де-Люньи, жемчужина «Элитных загородных усадеб» с парком в сорок гектаров) – лишь тактильный мираж: так остаешься без кожи, так понимаешь, что «то» ушло навсегда, «там» никогда не наступит, ну а «тут» – олэй! – тебя, так уж вышло, не существует. «Привет, персонаж!» – Не слышит[19].

Ограничивает количество событий и Джед Мартен, ограничивает по причине хрестоматийного страха перед действием или классической неспособности испытывать сильные чувства. Являясь «продуктом, просто культурным продуктом», он не в состоянии хранить даже иллюзию счастья, заключающегося не только в том, что называют до сих пор творчеством. «Французик ты мой недоделанный…» – говорит сделавшая Джеда Ольга Шеремеева и уезжает из «благословенной Франции» в «немытую Россию»: от некоторых предложений и впрямь нельзя отказаться, особенно если работаешь в компании «Мишлен» и занимаешь топовую позицию. За десять лет разлуки прямоходящий art love-объект Ольги не сделает ни одной попытки с нею связаться – впрочем, после ее отъезда уничтожит свои работы: они покинут трехмерность, правда, порой Джеду будет казаться, будто покинул ее он сам – настолько неживой окажется его «территория» без ставших привычными «карт», которые, возможно, использовали фотографа даже в большей степени, нежели он – их…

Шли, в общем, годы. Джед в гордом одиночестве занимался живописью (Ольгины «коммуникативные тропки» оказались весьма удобными с точки зрения ну очень полезных коннектов) и так преуспел, что стал неожиданно для себя одним из самых богатых и востребованных художников мира. И одним из самых несчастливых (здесь, впрочем, Уэльбек верен себе: в каждом романе он не устает доказывать бедным читателям, что богатые тоже плачут) – ну какое счастье без этой русской, открывшей ему его же страну! Он ведь и пойти-то вечером толком не знал, куда… До нее не знал. А после стало и вовсе незачем.

Очередное Рождество после отъезда Ольги Джед проводит с отцом: тот болен раком. Джед стоически пытается вести беседу, но задача это трудновыполнимая: обоим лишь кажется, будто они сосуществуют в одном пространстве – на самом деле, каждый закапсулирован на своей Территории, единого поля быть не может, да, в общем, никогда и не было: живой Карты в неживой природе не существует. Внезапно до Джеда доходит, что отца надо бы приобнять – тот ведь смертельно болен: «Но как? Он никогда этого не делал!». Итожит Дело №*** эвтаназия, которую бывший успешный архитектор Жан-Пьер Мартен, а ныне – кусок распадающейся материи, предпочел морфию и искусственному анусу. Так Джед окажется в цюрихском «Дигнитасе», где навсегда спасают от жизни, – так попросит карту отца и услышит металлическое «операция прошла нормально»; так, в ответ на реплики медслужки, не сдержится, и совершит один из самых человеческих, быть может, за всю жизнь, поступков (вторым будет завещание в пользу ассоциаций защиты животных) – как следует врежет «докторице», да так, что услышит хруст ее позвоночника: но это потом, а пока… пока Уэльбек использует свои фирменные приемы – ничего, впрочем, для его читателя нового.

Эффект неожиданности – да, один из: внезапно галерист Джеда протягивает ему визитку вернувшейся в Париж Ольги, той самой, Шеремеевой, о которой Бегбедер говорил некогда горе-любовнику: «Она правда вас любила… а вы отпустили ее в Россию… и не звонили, не писали… Любовь… Любовь – это большая редкость. Вы не знали? Вас никогда не предупреждали? Вам никто не говорил, что любовь надо беречь?». Упс, Джеду не говорили, Джеда не предупреждали. Джед, бедняга, ей-же-ей, ни о чем таком не догадывался. «Разве что выставка для вас важнее… художники, блин…» – бормочет с отвращением Бегбедер, ну а Уэльбек возвращает внимание «недоделанного французика» к визитке «бывшей» лишь через энное количество страниц: читатель об Ольге, казалось, должен бы к тому времени подзабыть.

Встреча внешне ничем не примечательного супервостребованного французского художника и невероятно красивой суперуспешной русской бизнес-леди трогательна лишь поначалу, парсек… утром же наш герой фактически удирает из дома возлюбленной, силясь вспомнить, было ли у них что-нибудь: накануне он здорово перебрал. Описав фактически идеальную женщину, автор снимает ружье, вывешенное в первом акте, и уходит с ним, не оглядываясь, словно роженица, боящаяся кровавой развязки своего положения – патроны кончились, повитуха в загуле, да и «недоделанный французик» не смог бы ни выстрелить, ни родить… Сюжетный аборт на большом сроке: единственная не прорисованная писателем территория на карте персонажьей любви – и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс.

Аффтар, убей себя? Легко. Джеду потребовался текст, написанный «автором „Элементарных частиц“» (именно так чаще всего называет себя Мишель в романе) – вот, собственно, и встретились два затворника. Они, разумеется, спелись, пусть и не сразу. «Мир – это все что угодно, только не повод для творческого импульса. В нем ни магии, ни интереса», – заключает Джед и думает, что когда-нибудь его существование будет напоминать «элегантный салон кроссовера ауди олроуд, такого мирного, унылого и совершенно безразличного ко всему» – унылого не потому ли, что десять лет назад… да что теперь! Уэльбек, разумеется, унисонит: «Жизнь моя подошла к концу, и я разочарован. Ничего из того, на что я надеялся в юности, не сбылось» – старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно.

Джед и Мишель встречаются несколько раз – и если первая встреча производит на художника гнетущее впечатление (у писателя жесточайшая депрессия, писатель, так скажем, не лучшим образом себя ведет, к тому же, пренебрегая гигиеной, пованивает), то последняя встреча в чем-то трогательна: именно тогда у Джеда зарождаются дружеские чувства к знаменитому отшельнику, общающемуся лишь с псом Платоном, взятым из приюта (псом, которого, как и безмерно преданного Даниэлю Фокса из «Возможности острова», тоже убивают, но это другая история). Итак, дружеские чувства: ну, насколько они, конечно, вообще могут зародиться в человеке, для которого «дружба», как и «любовь», фактически абстракция. И все-таки художник приезжает к писателю как к самому себе… возможно, даже чуть больше, чем к себе: как к своему «высшему Я»? Кто знает! Эта попытка человеческих отношений – пример завуалированного нарциссизма. Джед видит в Мишеле собственное отражение, в чем-то желаемое отражение, и потому «притягивается». Ну да, они впрямь похожи: Джед – тот самый живой мертвец (он всегда был взрослым), Мишель – тот самый мертвый живой (он стал, наконец, взрослым = мертвым, слишком взрослым = мертвым)… прочувствуйте разницу вместе с Opera Bianca: «Мы бороздим пространство, ритм наших шагов разрезает пространство с безупречностью бритвы…»[20]. В сущности, Джед и Мишель метафизически – близнецы.

Любопытно, что в конце романа автор, подводя условную черту под портретом Джеда, роняет фразу: «Всю свою жизнь он хотел быть полезным, и с тех пор как он разбогател, это желание только усилилось» – меж тем как, мечтая быть полезным вовне, он не стал полезен изнутри, не стал, по сути, полезным самому себе – собственное существование оказалось в тягость – ну а талант не спас. Уловлённые работы Джеда Мартена – суть наколотые на страницы фантомные бабочки: так и видишь просвечивающий сквозь них набоковский профиль – В. В. усмехается, В. В. постановочно безупречен. И – листает уже Strong Opinions: «Хороший читатель обречен на свирепые усилия с трудным писателем, но эти усилия в конце концов, когда осядет слепящая пыль, могут быть вознаграждены». С дотошностью энтомолога, любовно описывающего редкий экземпляр, художник-фотограф любовно описывает процесс создания шедевра, перебарщивая, правда, с техникой секса: все эти «открывая диафрагму до 1.9» или «48-битные файлы RGB в формате 6 000 на 8 000 пикселей» утомляют, не бабочки, чай – текст хочется сократить, сократив тем самым и количество выделяемой в пространство экзистенциальной тоски, которая лечится как смертельной дозой пентобарбитала, так и любовью: ничего, в общем, нового.

Ну а потом автор идет на ритуальное самоубийство, пока, к счастью, литературное, понимая, сколь полезно, быть может, прикончить себя через двойника-персонажа. Репетиция собственных похорон описана с уважительным сарказмом, обряд «инициации смертью» едва ли не ироничен, кабы не так жесток… Самая же поразительная деталь третьей части – то, насколько запало искусство в душу главного героя: фотографии, которые покажет Джеду следователь, вызовут у художника поначалу исключительно «креативные ассоциации» – ему кажется, будто это картины Джексона Поллока… Джед поначалу не понимает, что разглядывает останки своего друга, почти артистично распотрошенного безымянным убийцей. Полицейского же в конце всей этой темной истории «убивает»… банальный мотив преступления, совершенного с особой жестокостью (ну да, опять кража: кража написанного Джедом Мартеном портрета Мишеля Уэльбека и подаренного ему же – портрета, стоящего целое состояние). А ведь поначалу копу казалось, что все «не так примитивно» – ан нет, убивают по-прежнему из-за денег и секса, все укладывается в привычные уголовные схемы, нигде нет романтики.

По данным Кенси Райта, самыми агрессивными системами являются системы, где существует деление на классы, ну а отдельно взятый живой человек, по Фромму, – «единственный представитель приматов, способный испытывать удовольствие от убийства и созерцания страданий». Итак, выхода, в общем, два – либо всеобщий коллапс, вызванный искажениями планетарной энергии, либо апгрейд системы ценностей – у Уэльбека, собственно, все книги об этом. P. S. В эссе «Саломон из Лондона» Паскаль Киньяр[21] упоминает, что некогда королева Мария Лещинская поместила на свой секретер череп Нинон де Ланкло: периодически королева поглаживала череп красавицы, приговаривая: «Вот так-то, моя милая!». Что ж, читающий аноним, вот так-то: «Карта и территория» – самый темный «предрассветный час» знаменитого француза, чей талант, не исключено, раскроется когда-нибудь и как-то иначе: убийство доппельгангера – великолепный повод начать жить не только в сгнивших на мертвых территориях персонажьих картах. И вот тогда Мишеля Уэльбека можно будет по-настоящему полюбить – пусть издали, пусть ненадолго: как чужого ребенка в Люксембургском саду… Да Уэльбек и есть ребенок. Как каждый из нас, ох уж эти курсивы, божественный.

2012, «ЧасКор»[22]

Все, кто интересуется текстами популярного в России французского литератора Мишеля Уэльбека, помнят: в апреле 2019-го Эмманюэль Макрон вручил ему, «великому и ужасному», орден Почетного легиона, учрежденный еще Наполеоном в начале позапрошлого века: высшую награду сладкоголосой Франции. Так – наконец-то – «enfant terrible» стал Рыцарем Ордена. Как сообщили информационные агентства, президент Франции заявил: «Произведения писателя не являются пессимистичными, а „полны надежды на лучшее будущее“». Это парадоксальное уточнение мсье Макрона является тем более забавным, что последний на данный момент уэльбековский роман «Серотонин»[23], о котором не писали разве что самые ленивые или уставшие от горестной своей писанины критики (поэтому спойлеров для все еще не осиливших книгу не будет), – самый черный его роман. Оторваться от него, впрочем, как ни крути у виска, непросто: чужое психболото затягивает.

Роман, бесспорно, плохо написанный. Возможно, худший (с точки зрения стиля) текст «Рыцаря печального образа»-XXI. Все больше грешит 60+летний Мишель сбоями вкуса, все паршивей редактирует «википедические» абзацы, напрасно пытаясь поразить чье-то рассеянное внимание малозначимыми деталями, без которых можно было б легко обойтись – ну или сократить вдвое, имеющий уши да услышит: «Компания Graindorge, основанная в 1910 году в Ливаро, после Второй мировой войны занялась также камамбером и пон-левеком и пребывала когда-то в зените славы (будучи бесспорным лидером по производству ливаро, она занимала вторые строчки в рейтингах производителей двух других сыров нормандской триады), но в начале нового столетия вошла в кризисную спираль, закручивавшуюся все туже, вплоть до момента, когда в 2016 году Graindorge была выкуплена компанией Lactalis, мировым лидером молочной индустрии…» – от скуки скулы сводит, не так ли? Речь все-таки о художественном произведении, а не о статье в ежедневной газете, хотя все относительно, и серьезная проза порой чего только не миксует. Главное сделать талантливый микс из текстов разных жанров – «всего-то» дел! У Уэльбека с талантливым миксованием есть некоторые проблемы.

Впрочем, не раз он отмечал в интервью, что де не любит г-на Набокова и прочих так называемых стилистов. Быть может, оттого что его-то рыцарские stories (по обыкновению ладно скроенные и крепко сшитые), представляют собой собственно литслепок с его внешности. И хотя переходить с разбора текста на персону автора – дело предосудительное, позволительным все же будет отметить вольно или невольно, что «стертый язык» мсье уж очень напоминает «стертый» облик его самого: одно произрастает из другого. С лица воду не пить, но увы – сообщающиеся сосуды, и вот уж «мятая» физиономия скандальной знаменитости зеркалит «мятые» книжные фразы… Или с возрастом стал хуже писать?.. Ленив?.. Пожалуй, да: махнул на буквы рукой, ведь в тех же романах «Карта и Территория», «Возможность острова» или «Платформа» Мишель не был столь стилистически предсказуем. Хотя, возможно, дело еще и в самоповторах.

Попытка поэтизации уродства и жизненного распада терпит в «Серотонине» провал. Что еще скучнее (но, увы, реалистичнее): Уэльбек не пытается сколько-то романтизировать душевное расстройство персонажа намеренно – он механически, словно куклу, разбирает его на всевозможные составляющие, «крепит» на распялки чел-овечьего вивария и ставит острые, in vivo, опыты, размышляя, какую еще душевную пытку придумать для читающей публички, которая не сидит на антидепрессантах, насмерть поражающих угасающее воображение libido. И это еще один «стертый» прием, далеко не всегда работающий. Автор в своей якобы безоценочности и дистанцированности по отношению к происходящему с персонажем ставит читающему ловушку из букв, но сам в нее же и попадает. Буквы не прощают. Прием максимального отстранения пишущего от собственного текста действует на читателя порой полярным образом: не «трясет», не цепляет. Жесткого, внезапного нападения на чужие чувства не случается, а ведь как раз на него (на это самое нападение) Уэльбек наверняка рассчитывал, создавая «смятое» полотно из букв – ан слишком многое считывается еще до того, как автор поставил точку. Тем не менее этот мрачный роман не отпускает Homo Legens до самого финала, царапая, если уж не выскребая до дна, подноготную бессознательного… и тут уместен пассаж Ежи Леца: «Я думал, что опустился на самое дно, как вдруг снизу постучали».

Итак, казалось бы, все четко: burnout («бернаут») главного героя, пресловутая «болезнь перегоревшей души». Бернаут, которым – в чуть более щадящей форме – страдала и главная героиня моего романа «Сперматозоиды» (в качестве эпиграфа к книге, кстати, была использована цитата из Уэльбека). «Все люди – просто добежавшие сперматозоиды», – перефразировала ее на свой лад моя персонажка, впавшая в отчаяние от сего банального факта, но, в отличие от уэльбековского «серотонинного» персонажа, не пыталась никого убить и не делала ничего, что могло бы навредить кому-то: только себе, любимой. Увы и ах: так человека «берут» за мозг, а потом «выносят» его. Кто? Что? Социум, карма, сансара, ДНК… что там еще может существовать в качестве пресловутой оговорочки по Фрейду – или, быть может, Юнгу?.. Не смешно-с.

Как оставаться в живых и не потерять при этом себя? Вот, собственно, главный вопрос романов «Сперматозоиды» Натальи Рубановой (привет, персонаж!) и «Серотонин» Мишеля Уэльбека. Казалось бы, столь разные, тексты эти неизбежно пересекаются в одном – человек (гендер не важен) не может быть счастлив априори, и лишь иллюзии помогают ему не пустить себе в лоб пулю – возможны варианты – раньше отмеренного «Там» времени.

Главный герой «Серотонина», 46-летний Флоран-Клод Лабруст, высокооплачиваемый чиновник (т. н. верхняя страта среднего класса), пьет таблетки «от существования» – капторикс, побочным действием которых становится снижение, а затем и полное исчезновение и без того угасающего либидо. Лабрусту уже все равно – ему просто надо протянуть еще, и еще, и еще один жуткий день своей жизни. Перед нами что-то вроде дневника душевнобольного, который на самом-то деле абсолютно нормален, если даже и «аморален». Он давно пребывает за гранью добра и зла, а все, что могло бы вернуть его к жизни, – это, как ни банально, потерянная «по молодости, по глупости» любовь. Однако именно «душевное расстройство нормального человека» плюс капторикс и не дают ему встретиться С Той, Которая Могла Б Его Воскресить… Он даже не пытается увидеться с Ней: достаточно бинокля. Экс-любовницы, тщетные попытки найти в прежних связях что-то человеческое «здесь и сейчас», встреча с бывшим другом также не увенчаются успехом для возрождения из пепла. Лабруст исчезнет для всех, переедет в отель, а потом купит квартиру, чтобы лет через десять (примерно на столько времени ему хватит денег, дабы ни в чем себе не отказывать), возможно, уйдет из жизни. Если, конечно, не найдет в себе сил сделать это чуть раньше.

«Серотонин» – роман о любви и ее антониме. Как и все романы мсье Уэльбека. Дочитав текст, невольно ассоциируешь главного героя с автором, хотя это и дурной тон. Впрочем, спасибо пресловутым информационным агентствам, уточнившим, что на вручении ордена Почетного легиона с Мишелем была его молодая жена. А значит, Homo Legens еще может рассчитывать на новый текст этого невероятно одаренного, несмотря на «стертый» стиль, француза. Писателя, которым в нашей стране многие «лечатся», возможно, все еще в отсутствие моды на психоанализ и сопутствующие товары.

2020

Итак, роман «99 франков»[25] французского автора Фредерика Бегбедера в переводе Ирины Волевич: остановимся именно на сем нейтральном определении – «автор», ибо «писатель» все же обязывает к чему-то большему, и в данном контексте – контексте писателя – уместнее упомянуть того же Уэльбека, своеобразного гуру Бегбедера.

Размышления об артисте с гитарой, который должен быть непременно «декорирован и инструментован», о позволительных самоповторах, писании стихов в fb, о странах, в которых довелось жить Веронике Аркадьевне, и Москве-бабушке: интервью-памятник уходящей эпохе[27] (живое интервью, вусмерть изрезанное столичной газетой: там памятников «от забора и до обеда»). Бесконечная нежность и сила духа. Помню ее концерты в ЦДХ и «Гнезде глухаря», помню «Воздухоплаватель», а еще кассеты – тогда, в экс-жизни, мы кассеты слушали: и БГ, и Цоя, и Майка Науменко, и Янку Дягилеву, и «Крематорий», и Долину вот… «Раритеты» до сих пор живут в картонной коробке, иногда их даже достаешь: магнитофон зазеркальных 90-х чудом жив.

Наталья Рубанова: Кто из современных исполнителей вам соприроден, если таковые есть, и что думаете о нынешнем состоянии авторской песни, если думаете?

Вероника Долина: Всерьез об этом невозможно говорить. Кончилось то время, та эпоха, где такой как я, может, и было неуютно, но интересно. Стихи под гитару как профессия и призвание повсеместно исчезли с лица Земли. Это сиротливо выглядит, без интереса слушается. Этого почти нет… Артист с гитарой обязан быть декорирован и инструментован. Музыканты, небольшой оркестр, свободные руки, свободная манера… Гитара да микрофон как прежде – этого нет больше, не те времена. И той вызывающей беззащитности артиста, выступающего «без забрала», с открытым лицом и в простом костюме – больше нет. Или это большая диковина. На то есть причины, роптать бесполезно. В глубинке Европы можно еще найти исполнителей фадо… Где-то в небольшом кафе во Франции или Германии можно увидеть человека с гитарой, но это редкость. В наших же краях я питаю нежное и сердечное чувство к стихам и исполнению их со сцены Верой Полозковой.

Н. Р.: Не боитесь ли в текстах повторов – вольных или невольных?

В. Д.: Этого сколько угодно, в мои зрелые годы я себе все это позволяю. Есть темы, которые пишу годами. Москва. Зима. Дети. Дружеский круг. Мир моих родителей. Тут невозможно без самоцитат и отсылок к себе самой десяти-двадцатилетней давности. Или больше. Но это хорошо. Это достраивает мир, уплотняет конструкцию. Есть музыкальные цитаты, им находится место у меня чуть ли не почетное. То кусочек из песни Пиаф мелькнет. То старая французская песня. То этюдик Гайдна. То несчастный «Сурок»… Почему бы и нет! Я же взялась откуда-то. Я из гущи городского населения. Из девочек, коих мучили музыкальными упражнениями. Я из школьных библиотекарей родом – и прочее. Да я вся в татуировках, в этих музыкальных «не забуду мать родную». А силы… Есть импульс, активность. Я все еще весьма любопытна. К массе вещей неравнодушна. Живых и неживых. Но первейшее – искусство. Мир прекрасного. Я с ним очень дружу. Без него ни шагу. Это мой компас, маяк, GPS и что хотите: питает, направляет, подсказывает – каждый фильм, каждая книжка, каждая вылазка в музей. Есть и будни: ежедневная реальность, ее трудности и неприглядности, ее ужасности. Вплоть до власти – я о чиновниках. Это мои недруги. Но и они стимулируют мою внутреннюю борьбу – ежедневную и перманентную борьбу с «ужасным». И это тоже стихи. Уж о детях или внуках не говорю: наш интимный мир – постоянный наполнитель нашего бензобака. Как бы еще и двигаться? И все же есть важное: всеми этими инструментами надо уметь пользоваться. Это простая художественная задача, но базовая.

Н. Р.: Вы ведете фейсбук и часто публикуете там новые стихи, не считая это «снижением» для поэзии, хотя публикация поэтического текста в сети предполагает его «промотку» в ленте новостей, где даже шедевр помещается в промежутке между обыденной информацией… Для чего сетевые публикации?

В. Д.: Лет семь назад уже под воздействием детей я окунулась в мир сетей. Конечно, после сопротивления. Но быстро, почти моментально, к изумлению, помню, младшего сынишки… Ого, говорит, я-то думал, ты будешь едва тут передвигаться, а ты… Да, освоилась быстро. Пара факторов сработала. Или чуть больше. Я большой контактёр. Я в этом понимаю. Мне ничего не стоит заинтересоваться практически чужими делами, и всерьез. И я гуманист. Я неравнодушна к роду человеческому с его мозолями, порезами, нездоровьем и небессмертьем. Ну и еще… Я давно подозревала, с юных лет, что стихи следует писать ежедневно. Или по нескольку раз в день. Это преобразует реальность: и твою лично, и мировую. И вот я принялась… Седьмой год пишу в фб практически каждый день по стиху. В год выходит по книжке. По альбому с песнями. Массу уроков извлекла из этого. Чисто профессиональных. Настроила свои собственные внутренние механизмы так, как они никогда прежде не работали. Очень много удивительного пережила. За эти годы. Иллюзорного и чудодейного тоже. Я не допускаю даже мысли о том, что стиху не место в обыденности. Ему там самое место. В общем, в новостной ленте. В повестке дня. К тому же упоминание твоего скромного имени наряду с событиями дня – это правильная технология. Да и люди на концерт приходят, признаюсь. Не жили никогда с растяжками и баннерами по городу, не придется и начинать… за мое время на фб публика моя помолодела изрядно, средний возраст до 50 лет. Было-то иначе, конечно же. Фактор новизны, откровенной свежести: я очень большой этого ценитель. Не реликтовый пусть и вбитый крепко в память припевчик, а свежий стих, равновеликий событию, новостному поводу. Вот так работаю.

Н. Р.: На ваших концертах рождается некое магическое пространство, сотканное из звуков и смыслов, которые с первых же аккордов находят «точки доступа» к душе. Вы чувствуете волшебство отдачи зала, его ауру – и как она меняется от песни к песне?

В. Д.: Да, именно так. Концерт – мое любимое занятие, вот эти полтора-два часа жизни, им почти нет равных. Это сложилось давно. В мои неполные 16 лет я заметила перемену в лицах тех, кто слушает: не обязательно меня. Но вот этот камерный стиль. Вот эти простодушные домашние концерты наши или почти домашние – Бачурина или Бережкова, Луферова или Суханова… Не так и мало имен: тех, кто менял лица слушателей. Это и без имен отцов-основателей – Окуджавы или Матвеевой, Галича, Высоцкого… Лица менялись. Сосредоточенность наступала молитвенная. Компактность, сжатость происходящего была пороховой. Верьте мне, это было необыкновенно, в те годы, 70–80-е! Публика была запрограммирована на звучное эффективное слово, одна редкая рифма – и ты видел экстаз у людей. Так было долго. Камерный стиль – старый колдовской жанр. Но попса поглотила практически все. Доступный стиль оказался сладок и манящ, и публика конца 90-х, вздохнув, двинулась за ним… Последние ТВ-программы по «Культуре» отгремели давно. Залы закрылись для таких, как я. Прощай, так сказать, Политехнический, где двадцать лет проходили концерты. Само собой, давно попрощались с Театром Эстрады, где предыдущие пятнадцать лет собирали залы. Малюсенькие залы остались: 50–100 человек. Очень дорожу и этим. О больших залах не вспоминаю. Мои дети уже и не помнят меня на сцене. Но это не страшно. Есть секреты. Есть заготовки. Небольшой домашний голос. Неплохая гитара. Маленькие умения. Ну и стихи… Они могут за себя постоять.

Н. Р.: Что первично: рифма, мелодия, всё вместе – или этот процесс каждый раз штучный и логическому объяснению, как и любовь, о которой вы столько спели, не подлежит?

В. Д.: Текст или музыка: тривиально. Я же, ну… адаптор! Я принимаю то и это. Сливаю воедино. Ну хорошо… С моей точки зрения, музыка слову не конкурент. Она, может, даже и древнее. Но я дружу с текстом. Он – всё для меня. Он и музыка, и знак, и символ, и капсула времени.

Н. Р.: Кто из французских шансонье повлиял на ваш стиль?

В. Д.: Французы. Не так французская песня, как вся Франция имели и имеют влияние на меня. Конечно, дело в языке. В 9–10 лет это в меня проникло, да там и осталось. Это мой второй язык. Вторая реальность. Мои книжки. Любимые герои. А музыка… Это просто обыденная для меня натуральная песня, конечно, мощно противостоящая внутри меня всему рутинно-попсовому. Я даже не оглядываюсь в ту сторону, где звучит советская или постсоветская попса. Я недослышиваю. И первые, кто повлиял на это, были французы. Я девочкой шлепала на пианино, пела по песеннику из Ива Монтана – «Девушку на качелях» и прочее… Довольно мягко перешла к «Девушке из харчевни» Новеллы Матвеевой… Уже и сама сочиняла в это время. А школу заканчивала – написала кантату «Жанна д’Арк», ораторию «Смерть Роланда», ну и так далее. Я не выношу попсу. А грамотный интересный текст мне бесконечно важен.

Н. Р.: Вы живете на две страны, в России и во Франции, благо «сладкоголосым французским» владеете в совершенстве. Чем отличается московская и парижская (вероятно – русскоязычная) публика?

В. Д.: Франция и другие. Все не совсем так, особенно в последние годы. Давно уж заметила, что человеку много чего нужно. И многого он заслуживает, человек. Хотя бы потому, что зачетных лет-то всего 75 примерно… Не одна Франция забрала кусок моего сердца. Огромный ломоть достался Нью-Йорку и Америке. Около тридцати лет любви, свиданий, объятий, понимания… Колоссальная часть моего сердца живет в Израиле. Те же тридцать лет: мои родные люди, моя отчалившая публика. Так и ждут меня на причале. Как я без них? Никак. Они наверняка обойдутся. А я хочу быть с ними. Ну и Москва. Москва-бабушка. Ну что делать. Не выходит по-другому. Хотела во Франции подольше жить-поживать, все там мне мило, все мое, а Москва держит железной хваткой. Пойди-ка освободись! В этих усилиях и пребываю постоянно, сплошной комок мышц… Но зато стихи.

17.07.2019, для «ВМ»

К 100-летию Тонино Гуэрра в Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой ставили «Terra Гуэрра. Каприччио»: а мы встречались с Еленой Антоновной в 2019-м, когда еще шли репетиции, и пили в ее кабинете чай со сладостями – какое-то дикое количество конфет и зефира на столе, впору лишь выбросить, не в себя же… Она – маленькая, уютная, хрупкая, со сказочными глазами – вспоминала юность, годы учебы, Раневскую с Окуджавой и рассуждала о своем театре, созданном для очень чуткого зрителя… «если допустить, что не вся публика – дура», добавила я про себя и открыла блокнот.

Наталья Рубанова: Идут репетиции «Terra Гуэрра»: над постановкой работает Лора Гуэрра, супруга Тонино, как драматург. Когда премьера?

Елена Камбурова: Да, мы все очень болеем за то, чтобы у нас появился новый спектакль, посвященный Тонино Гуэрра. Он был больше чем сценарист, режиссер и актер. Он был настоящий романтик! Поэт и художник. Его 100-летний юбилей будет отмечаться в марте 2020 года: премьера намечена на следующий сезон. Итальянская песня очень красива, а в нашем спектакле будут звучать как эстрадные шлягеры 1950–70 годов, популярные во время расцвета дара Тонино, так и неаполитанские народные песни, а еще отрывки из классической итальянской оперы позапрошлого века… Сам спектакль основан на отрывках из сочинений Тонино: бесконечному пространству его пьес, рассказов, стихотворений и сценариев.

Н. Р.: В юности вы хотели стать драматической актрисой, но поехали поступать в Киевский институт легкой промышленности. Зачем?

Е. К.: Я приехала в Киев, но в театральное поступать не решилась. Так вышло, что моя тетя была связана с институтом легкой промышленности, и я подумала: ну, хоть годик там поучусь, в Киеве поживу, а не в Хмельницком. Все спонтанно и просто: нужно было переехать.

Н. Р.: Ваш первый опыт сцены оказался печальным, и тем не менее вас это не остановило.

Е. К.: Да, была серьезная травма – после провала в 10 классе можно было вообще забыть о сцене, но внутренний голос говорил: «Надо! Надо идти дальше!». И я перешагнула через травму.

Н. Р.: Вы переехали в Москву, но в Щуку вас не приняли: чтобы остаться в столице, работали на стройке. Что дал этот острый опыт?

Е. К.: Маляром работала. Трудно, но выдержала! Это был очень трудный год, жить было негде… И все же было жутко неловко возвращаться домой. Как сказать родителям, что не поступила? Может быть, из-за гордости все это и терпела. Через год я случайно поступила в цирковое училище, когда узнала про интересную студию художественного слова на ВДНХ. Пришла туда, меня спросили, могу ли я спеть что-то – и я спела «а капелла» песню «Куда бежишь, тропинка милая»: тогда-то Сергей Андреевич Каштелян и сказал мне, что надо петь, что есть цирковое училище, а там – эстрадное отделение… Как Буратино поступила: шла в одну школу, а попала в другую.

Н. Р.: Вы были знакомы с Окуджавой: что вспоминается прежде всего?

Е. К.: Меня поразила его доброжелательность. Я бывала у него дома в Москве, смущалась – поставила его тогда на пьедестал, слишком высоко, а это неправильно: смотреть снизу вверх. Он спрашивал: «Как дела?» – а у меня дела тогда не очень хорошо шли, так как все, что я пела, было против власть предержащих: меня и в «декадентщине» обвиняли, во многом… Тогда ведь процветали мажорные улыбчивые вещицы, а у меня – совсем иные интонации, Таривердиев… Зачем я все это Окуджаве рассказывала? А он отвечал: «Увы, так». А когда я попала на радиостанцию «Юность» и мне предложили записать песни Окуджавы «О Лёньке Королёве» и Новеллы Матвеевой, это было счастье. Окуджава для меня – это мои университеты, это моя школа. Кстати, на радио «Юность» фамилия Булата Окуджавы прозвучала впервые именно в контексте исполнения его песни Еленой Камбуровой. Мной.

Н. Р.: Какие университеты постигались через музыку Таривердиева?

Е. К.: Самое главное, чему я научилась у Микаэля Таривердиева, это что слову в песне должно дышаться легко и хорошо. Когда слово что-то значит, надо подобрать для него верную интонацию…

Н. Р.: Вы никогда не стремились создать шлягер, и тем не менее стали известны, что скорее исключение из правил, не так ли?

Е. К.: Шлягер я создать действительно не стремилась. Мы с моей пианисткой Ларисой Критской всегда были выше шлягеров тех времен. Рядом с Окуджавой и Матвеевой они были ничем: впрочем, сейчас все относительно в сравнении с нынешней попсой… Однажды Таривердиев предложил мне записать песню «Маленький принц» в кино: она вызвала неоднозначные эмоции со стороны редакторов, они боялись… Представляете себе, какую эмоцию несли в советские времена слова «Где же вы, где же вы, счастья острова, где побережье света и добра»? Это Добронравов. И все-таки мы потом спели эту песню в Доме композиторов.

Н. Р.: Какую роль сыграл «случай, бог-изобретатель», в вашей карьере?

Е. К.: Именно случай привел меня на радио «Юность»: его слушала молодежь и узнавала меня! Если бы мне тогда еще разрешили с концертами выступать, но увы: «Москонцерт» запретил мои гастроли. И все равно я выезжала в разные города, что-то около 700, наверное… Свердловск, Новосибирск… много где была! А в Саратове на меня написали «телегу»: я должна была ехать в Ленинград, мне звонил директор залов города Пастернак и спрашивал, почему я не еду. А как ехать с «телегой»? Он сказал, что соберет в Ленинграде комиссию, что будет положительный отзыв о моем концерте… Так и вышло.

Н. Р.: Как вы познакомились с Раневской?

Е. К.: Это чудо, что она слушала радио! Я и пела, и читала из горьковских «Сказок об Италии»… Читала «Нунчу». Меня записали, а Раневская на гастролях в Ленинграде, оказывается, включила радио и стала меня слушать. И написала обо мне на радио хорошие слова! Редакторы сказали: «Пляши! Тебе Раневская написала письмо!». И только через год мы с ней увиделись – надо было подписать некую бумагу. Первая фраза Раневской: «Вы кто такая?» – «Я Камбурова» – «Хорошо, что вы не Фифа!». Ну а протекцию для будущих встреч составила мне собачка Фаины Георгиевны, Мальчик, типичный «черный собак». Раневская боялась, что если умрет раньше Мальчика, то кто же его возьмет, кому он будет нужен… Так и вышло, она ушла раньше. А взяла собачку Мальчика актриса Майорова.

Н. Р.: Вы любите французский шансон 20 века, поете не только на русском. Чем близки шансонье, Жак Брейль?

Е. К.: После циркового училища меня чудом – снова случай! – взяли в группу молодежи Театра эстрады. Перед нами выступал Жак Брейль: у меня тогда все преобразилось в голове, я поразилась, как может петься песня – это было и ударом, и озарением. Лишь много лет спустя я узнала других шансонье. А пою я на английском, на иврите, на греческом… Каждый язык по-своему музыкален.

Н. Р.: Что для вас актерство?

Е. К.: Актер – очень сложная, очень зависимая профессия. Я-то в песнях становлюсь актрисой, не быть ею как-то странно… Я никогда не пела навязанного мне репертуара – а многие актеры должны играть то, что за них решают. И зависти много, ненависти даже… Это очень морально тяжелая профессия: редкий актер доволен своей судьбой. Только талант помогает преодолеть все это.

Н. Р.: Как у вас появился театр – снова случай?

Е. К.: Да. Я была в Бонне на фестивале, там же был и Лев Сергеевич Шимаев, некая фигура при Ельцине. И ехали мы в поезде вместе с Шимаевым и Градским. Зашел разговор о желаниях. Мы с Градским сказали, что хотим театры. «Ну, будет вам по театру!» – ответил Лев Сергеевич. Так и случилось, как в сказке. На встрече Юрия Михайловича Лужкова с творческой интеллигенцией я сказала о том, что очень нужен Театр музыки и поэзии… И Лужков услышал: мне предложили встретиться с ним лично. Вообще, это была авантюра, как мне казалось, – то, как я добивалась театра. А чудо все-таки произошло. Самое настоящее чудо: в 1992 году у нас появился свой театр на Большой Пироговской улице в Москве. Спектакли, концерты, программа для детей, подготовка к премьере «Terra Гуэрра»… Мы экспериментируем с песенным жанром, ищем новые формы на стыке музыки и драмы. А еще у нас есть свой, особый, зритель. В первую очередь чуткий.

03.05.2019, для «ВМ»

В год 30-летия московского Театра «Школа современной пьесы» пришла литжурналистка к известному режиссеру, захватив заодно и свою экспериментальную драматургию. Интервью прошло легко, распечатки пьес перекочевали из ее сумки на стол Райхельгауза, а недели через две мэтр сказал, прочитав тексты, что знает, как ставить Улицкую, а вот как Рубанову – нет. Позже, правда, Иосиф Леонидович написал тепло-винное предисловие к моей книге «Карлсон, танцующий фламенко»[30], а я, будучи по иронии судьбы еще и литагентом, помогла ему издать сборник театральных баек «Игра и мука»[31]… К чему слова? К тому, что чем черт не шутит – может быть, найдется на сем шарике и режиссер, знающий, как ставить не только Улицкую и К*. Может быть. Когда-нибудь. Или не. «Небесное жюри смеётся последним», говорил Топоров.

Наталья Рубанова: В начале года театр, который вы создали 30 лет назад, вернулся в свое историческое здание на Трубной площади – то самое, в котором в XIX веке размещался легендарный ресторан «Зимний Эрмитаж». Какие чувства испытываете?[32]

Иосиф Райхельгауз: Самые прекрасные. Теперь у нас три сцены – «Эрмитаж» на 400 мест, «Зимний сад» на 200 мест и «Белый зал» для камерных постановок примерно на 50 зрителей: это своего рода экспериментальное поле. Так как сцены независимы друг от друга, они могут быть задействованы одновременно: зритель может выбрать, куда идти, чтобы познакомиться с современной драматургией. Запланирована Летняя сцена на 800 мест – мэрия Москвы сделала нам этот подарок в честь 30-летия театра.

Н. Р.: Кто занимался дизайном ваших театральных интерьеров?

И. Р.: Художник Алексей Трегубов с творческой группой, а главный художник театра Николай Симонов интерьеры детализировал. В Большом зале, в частности, воссоздана лепнина, ее покрыли сусальным золотом. Отреставрированы хрустальные люстры, зеркала, восстановлены росписи, фрески…

Н. Р.: Кто ваш зритель – зритель «Школы современной пьесы»?

И. Р.: Наш зритель – тот, кто идет сегодня по Неглинке: реальный живой человек, ищущий ответы на свои личные вопросы. И ответы эти он может получить не из классики, а именно из современных пьес… Билеты раскупаются! Впрочем, наш зритель не только в Москве: наш зритель и в Южно-Сахалинске, и в Одессе, и в Тбилиси… где мы только не гастролировали! У нас Филиал театра в Берлине – играем там каждый месяц, публика ждет. Азарт! Предложили открыть филиал в Париже.

Н. Р.: В театре же есть «лаборатории»?

И. Р.: У нас пять театральных мастерских ГИТИСа, у нас проходят читки, конкурсы. Заславский – нынешний ректор ГИТИСа – наш выпускник. Есть и программа «Кафедра», есть и семинар драматургии. Много интересного для роста и развития. Мы давно уже создали конкурс «Действующие лица», и каждый год в рамках этого проекта ставим пьесы молодых режиссеров.

Н. Р.: Вы родились и выросли в Одессе, много кем работали, в 60-х годах были электрогазосварщиком на автобазе: дал ли вам что-то этот опыт или… обошлись бы?

И. Р.: Дело не в электрогазосварщике: любого человека формируют некие обстоятельства, среда. Мне очень повезло с местом рождения: Одесса – это море, это определенный состав людей, место, где перемешаны все языки и национальности… Я столкнулся там с замечательными художниками, в частности, с известным сценографом Михаилом Борисовичем Ивницким, которого потом привез в «Современник», в БДТ… Эти люди – настоящая русская интеллигенция, и именно они привили мне любовь к чтению… Лет в тринадцать я стал понимать, что очень многого не знаю. Много читал, фантазировал – а потом вдруг понял: мечты сбываются. Знаете, я тогда жил в очень скромной квартире, но представлял, что живу в отдельном доме, на земле, среди берез… Все получилось! Годы спустя. Или – иду по зарубежному городу – думаю, почему бы нашему театру не приехать сюда на гастроли! И приезжаю… Я фантазирую дальнейшие отношения – или они реализуются, или не. А насчет электрогазосварщика… папа сказал когда-то: «Надо пойти и получить нормальную профессию». Вот я и пошел. Хотя к тому времени мои рассказы уже печатали в местной одесской газете «Комсомольская искра», но разве это была профессия? Опыт электрогазосварщика оказался очень важным и полезным: он был для меня всегда некоей точка отсчета… Иногда думаешь: ну вот ты опоздал на самолет из Парижа в Барселону, а мог бы сидеть в Одессе и сваривать железяки. Понимаете, о чем речь? Что было и что стало.

Н. Р.: В 1964-м вас отчислили из Харьковского театрального института «за профнепригодность», а в 66-м году та же история произошла в Ленинграде, и понеслось: вы стали рабочим сцены… Почему тогда «не разглядели» знаменитого ныне режиссера?

И. Р.: Я полвека преподаю, страшно сказать! Я сам часто выгонял кого-то, не брал… Может быть, когда меня отчисляли, эти люди и были правы, не знаю. Наверное, по каким-то критериям я не подходил им тогда. Но никаких обид! Если бы случилось как-то иначе, возможно, я бы не встретился со своей женой… тут же целая цепочка событий!

Н. Р.: И все же в 1968-м вы поступили в ГИТИС, работали в студенческом театре МГУ. Самые яркие московские впечатления тех лет?

И. Р.: Я ставил там спектакли, что называется, вслед выдающимся режиссерам. Вот у Любимова шел спектакль «Павшие и живые», и я тут же поставил спектакль со стихами погибших поэтов. А у Эфроса шел «Снимается кино» по пьесе Радзинского – я в своем спектакле играл ту же роль, что у Эфроса сыграл Ширвиндт. В общем, мне хотелось доказать публике, что я не хуже, и успех действительно пришел, моя фамилия появилась в газетах.

Н. Р.: Вы довольно долго «кочевали» по московским театрам, а в 1989-м основали свой собственный, где ставите только современную драматургию. По какому принципу отбираете пьесы для постановок?

И. Р.: Пьеса должна иметь отношение к жизни людей, которые покупают билеты. Человек хочет есть – идет в ресторан. Хочет спорта – на стадион. А когда у человека болит душа, он идет в театр. Кто-то – в храм… Но наш зритель понимает, что бог находится внутри него самого, ищет сопереживания, понимания, эмоционального поощрения… Мне нужны талантливые пьесы, написанные здесь и сейчас. По-русски. Поэтому я не ставлю Шекспира, Мольера, античные драмы: мне это не очень интересно. Да, я смотрел спектакли своих великих коллег, но ко многому остался равнодушен: мне интересен именно современный мир современного человека, а не того, кто жил двести лет назад. Поэтому я ставлю пьесы Евгения Гришковца, Людмилы Улицкой, Григория Остера, Виктора Шендеровича.

Н. Р.: Некоторые ваши спектакли в экс-СССР не допускали к столичным показам – в частности, «И не сказал ни единого слова» по Бёллю, и арбузовскую пьесу «Мой бедный Марат»… Что видела совцензура в ваших постановках, что было не так?

И. Р.: Цензурщики, чиновники среднего звена с тех пор не изменились… Они видели, что я их не принимаю и разоблачаю, что ставлю перед ними зеркало, но рассказываю на самом деле про других, нормальных, людей. А почему великим Эфросу, Товстоногову, Захарову не давали работать? Да и сейчас времена непростые – история с Кириллом Серебренниковым безумна и бездоказательна! Одно время у меня не было московской прописки – соответственно, блюли букву закона: раз нет прописки, значит, работать не может…

Н. Р.: Скоро выйдут ваши новые книги – театральные байки «Игра и мука», а также записки путешественника «Прогулки по бездорожью-2»…

И. Р.: Да, страсть к литературе не оставляет. Что касается травелога «Прогулки по бездорожью», то я вместе с моим другом Анатолием Чубайсом участвую в экспедициях по фактически непроходимым местам земного шара. После каждой такой экспедиции публикую повесть, снимаю фильм… У нас очень серьезная спортивная группа. Самое главное в экспедиции – вездеходный транспорт. Цель – от пункта А до пункта В пройти по прямой тем маршрутом, который никто до нас не проходил! Как пьесу ставлю первый раз новую – так и новым маршрутом иду… Вот, например, пустыня Таклимакан в Китае – мы ее пересекли на квадроциклах, очень сложное болото в Монголии – на бáге, половину Белого моря прошли на гидроциклах… А Байкал прошли вдоль, а не поперек – по льду, на снегоходах. Прошли отрезок Северного морского пути по Кольскому полуострову, где никто не мог двигаться. Мы осваивали Новую Зеландию, Эфиопию, Иорданию, Кубу, Мексику, Казахстан, Туркмению, Иран… много чего. Вот об этом и будет книга.

Н. Р.: В своем спектакле «Монолог» вы называете себя счастливым человеком…

И. Р.: А я и есть счастливый человек. Когда мне сказали, что осталось жить всего-ничего, хотя потом и капитально починили, я стал просматривать многие вещи, вспоминать… Сколько же всего интересного в жизни было! Судьба подарила мне встречи с выдающимися людьми – писателями, поэтами, драматургами, актерами, режиссерами! Сергей Юрский, Булат Окуджава, Михаил Глузский, Любовь Полищук, Олег Табаков, Алексей Петренко, Лев Дуров… всех не перечесть. И это счастье – как и моя любимая работа в театре: счастье. У меня крайне мало времени, а успеть нужно еще так много!

2018, для «ВМ»

Давным-давно меня позвала в гости композитор Светлана Голыбина. Я позвонила и ждала, когда откроют дверь, как вдруг увидела поднимающихся по лестнице Улицкую с сыном: «Вас как зовут? Меня – Люся…». Почти не помню, о чем мы говорили за столом, ибо столько прошло лет, – но, разумеется, о книгах, музыке и «о жизни такой». Было легко, тепло, интересно: на одной волне. Многие годы спустя я предложила писательнице сделать материал – получилось нечто об «экологичном чтении», диктате рынка как литгеноциде (термин мой) и Открытой Сети. В сухом остатке: говорили мы, что любопытно, уже на условно разных русских языках – как это звучало за полтора года до объявления пандемии, читайте в интервью[34].

Наталья Рубанова: Вы начали публиковаться после сорока: результаты хорошо известны – от «Сонечки», принесшей во Франции Премию Медичи, до большекнижной премии за роман «Лестница Якова». Не слишком ли много внимания уделяется сейчас молодым авторам (до 35 лет), когда резонно было б поддерживать уже состоявшихся, но оказавшихся ныне на условной обочине литпроцесса, и которым «40–50 плюс»? Те же Валерия Нарбикова, Елена Сазанович… «И-и» в данном случае в России не работает: поддерживать младых – модно (как детдому помощь оказать), тогда как в условный дом престарелых вкладываться не так престижно: «отработанный материал»… Будучи существом пишущим и – по иронии судьбы – существом с приставкой «литагент», все чаще сталкиваешься с тем, что называется литературным геноцидом. Чем талантливее текст, тем сложнее издать книгу. Бумажную книгу. Такое случалось не раз и не два, и это совсем не забавная, не милая история – трепещущие «за место» редакторы делают вид, будто писателя не существует. В корзину летят еще те нетленки, цензура не только тематическая, но и стилистическая. «Как это продавать?» – слышны голоса функционеров от литературы. Есть ли противоядие – или не стоит даже пытаться?..

Людмила Улицкая: Ваши рассуждения о возрастных градациях я просто не поняла, а выражение «литературный геноцид» слышу впервые. И слышать мне это смешно: если уж вы хотите такой термин ввести в оборот, то он гораздо более уместен для более ранних времен, когда писатели платили очень высокой ценой, а иногда и жизнью за свое творчество. Имена Гумилева, Мандельштама, Хармса, Введенского и многих других литераторов первого ряда стоят на золотых полках. А кто помнит имена тех гебешников и их послушных редакторов, которые их травили и уничтожали? «Нетленки» сегодня в корзины, как мне кажется, не летят. Есть возможность повесить в сети все что угодно, от стихотворений до романов. То, что раньше называлось «самиздатом» и преследовалось, сегодня прекрасно существует. Раньше был диктат идеологии в России, а сейчас диктат рынка, и он как раз работает во всем мире, не только в России. Добавить к этому могу только одно – быть писателем дикая роскошь и блажь. У меня была другая очень хорошая профессия, и жизнь как-то вытолкнула меня в писательство: я испытывала от этого первые лет двадцать дискомфорт. Сейчас множество людей пишут книжки, заканчивают Литинститут, считают, что их должны издавать. Да, кого-то будут издавать, кого-то не будут. Это врачи и учителя, повара и медсестры всегда нужны, а писатели только те, кого люди хотят читать. А остальные – пусть пишут сколько угодно, это большой кайф, пусть получают удовольствие, умнеют в процессе письма. Я всегда это говорю начинающим: пишите, это полезно. А издавать вас никто не обязан.

Н. Р.: В случае с талантом (не суть, 19 автору или 90) это и есть литгеноцид. Не забудем и о молохе литкоррупции – конвейерной продаже простецких букв, о намеренном снижении планки, усреднении вкуса, убийстве алхимии текста. О музыке слова, тонком слухе нет речи: «Пишите проще!». Жертвоприношение дара для удобства усредненной системы фальшивых ценностей. Посмертное признание: «Недооцененный писатель…» (музыкант, художник, ученый, режиссер). Термин – мой: литгеноцид. И он не обязательно предполагает физическое уничтожение: не обязательно быть Бабелем, чтобы чумная длань расстрельного списка коснулась тебя. Некий глоток воздуха – литжурналы «Знамя» или «Урал», однако они не могут вместить в себя все авторское разнотравье. Выход таланта в Открытую Сеть неизбежен: как вы относитесь к интернет-публикациям, суета сует?..

Л. У.: Очень хорошо отношусь к существованию сетевой литературы. Это не суета, а литературный процесс нового времени. Мои тексты часто вывешивают в сети, как правило, пиратским способом, но меня это не огорчает. Напротив, даже радует. Бумажные книги стали такими дорогими, что мне часто бывает неловко перед читателями. А разнотравье пусть цветет в сети. Уверена, что лучшее напечатают. Если вообще еще кто-то будет читать книги на бумаге. О каком жертвоприношении таланта вы говорите? Какой системе в угоду? Системе, слава тебе господи, совершенно все равно, что там пишут писатели, лишь бы не писали в газетах о коррупции и помойках. А про таланты не беспокойтесь – вода дырочку найдет! У меня был друг, покойный уже поэт Дмитрий Авалиани, прекрасный поэт. Он сидел в коморке консьержа в писательском доме, мимо него ходили бездарнейшие литераторы, а он как был талант, так и остался, хотя при жизни у него и публикаций почти не было.

Н. Р.: Разве это нормально, когда у таланта при жизни публикаций почти нет? Сравнивать же бумажные и электрокниги тоже не хотелось бы: лед и пламень не столько различны меж собой… Ок, обойма так называемых классиков XXI века вполне себе состоялась, имена на слуху, однако у них есть и современники, не менее одаренные. В частности, эмигрировавшие. Литература уходит в сетевой космос, ибо «нашенские» премиальные вести с полей не вызывают большого желания читать ангажированные книги. Все уже было: дубли, дубли… часто слышу: «Надоели!»

Л. У.: Никакой обоймы классиков XXI века нет. Двадцать первый только начинается. Градусника для измерения одаренности писателей еще не придумали… Ваша точка зрения? Моя? Дмитрия Быкова, которому я очень доверяю, он все прочитал и все знает, в отличие от меня и, думаю, вас. Мне трудно с этим согласиться. А если надоело, то и не читайте. Никто и не принуждает. В русской литературе дважды происходили такие разделения – после революции, когда часть писателей эмигрировала (простите, Набоков и Бунин), и второй раз – не считая послевоенной эмиграции – в конце ХХ века. Таких крупных фигур не было, но были хорошие писатели и поэты (назовем, для примера, Бродского). Думаю, в российских издательствах сегодня напечататься уехавшим из России совсем не сложно. А что читать – это выбор читателя… никто не заставляет читать «Молодую гвардию» Фадеева.

Н. Р.: Среди мэтров из «несуществующей» отечественной литобоймы нет тех, кем мне хотелось бы восхищаться: давно не читаю премиальных нетленок. И – не соглашусь с вами, ибо не понаслышке знаю – были прецеденты – напечататься «поуехавшим» сложнее, нежели тем, чье белковое тело находится в этой стране: в силу человеческого фактора в том числе… редакторы любят, чтоб к ним ходили. Физически. Издатели-Всея-Руси, как и прочие «боги в законе» типа киношников, должны б, на самом деле, формировать вкус: вместо этого мы имеем то, что имеем – расцвет масслита в виде сентименталки и остросюжетной парапрозы, сериальные зомбоистории и прочие речовки для введения в мозг электората с ограниченными интеллектуальными возможностями. Настоящая литература и кино в упадке: минимальные тиражи, минимальный прокат. Читатель, он же зритель, покорно отдыхает с порнографической коробкой попкорна. В Европе с этим как, на ваш взгляд?

Л. У.: В Европе ровно то же самое. Я постоянно говорю о том, что сегодня люди очень внимательно исследуют упаковки продуктов, нет ли там ГМО и какой срок годности, чтобы не впустить в желудок чего-то некачественного. Это диктуется экологическими соображениями. А что они впускают в свои головы, их не тревожит. Существует также экология чтения. Это – личная ответственность каждого человека.

Н. Р.: Вы создали в АСТ отличный проект «Детство-А завтра будет счастье», отбирали рукописи для других сборников «Народная книга». Что они значат для вас и будут ли новые серии?

Л. У.: Новых серий, кажется, не будет. Человек, который вел этот проект, из издательства ушел. Это была очень хорошая мысль – издавать такие «народные книги». Если предложат, я не откажусь в этом участвовать.

Н. Р.: Вам присылают немало текстов. Кого из авторов порекомендуете издателям? Что читаете сейчас, что цепляет, волнует, вдохновляет?

Л. У.: Последняя повесть, которую я рекомендовала, написана журналистом Леонидом Никитинским. Она мне очень понравилась, но я не уверена в том, что она понравится Елене Шубиной. Пока ответа не получила. Мне случается время от времени рекомендовать книги. Но времени читать «не по делу» у меня очень мало. Всегда есть ряд книг, которые мне прочитать нужно для работы. Вот сейчас читаю книги по русскому космизму, это совершенно необъемный и очень интересный материал. Когда-то, в 1990 году, моя подруга принесли мою книгу в издательство «Галлимар», и они ее издали. Я это очень хорошо помню и благодарна по сей день и Маше Зониной, и Сергею Каледину, которые взяли мои рукописи и кому-то отнесли. И я делаю то же самое, когда в руки попадает что-то, кажущееся мне выдающимся. Я прекрасно помню, как в конце 80-х разослала пять рассказов в пять журналов и получила пять отказов. А спустя несколько лет три из них были отмечены премиями «Лучший рассказ года». Такая судьба писательская.

Н. Р.: В моей формирующейся серии отличные писатели: Андрей Бычков, Татьяна Дагович и прочие. Цель проекта проста – возвращение прозе о чувствах статуса художественного произведения, ныне во многом утраченного. Не знаю, что ждет эти отменные тексты – волчий билет или выход в свет. Знаю лишь, что прозу эту, грамотно упаковав (правильная аннотация, правильная обложка, правильный PR), можно продать читателю, которого следует любить, а значит воспитывать. Вкус воспитывать. Что думаете на сей счет?

Л. У.: Собственно, я уже ответила, призвав людей к экологическому чтению… Если вы занимаетесь издательской работой и знаете, как надо упаковывать, что же вас останавливает? Упаковывайте, продавайте, воспитывайте вкус! Что касается меня, я никогда перед собой задачи воспитания чувств не ставила.

Н. Р.: Вы член попечительского совета московского благотворительного фонда помощи хосписам «Вера». А что думаете о подобной помощи животным? В России чудовищная ситуация с бездомным зверьем. Будучи известным писателем, вы могли бы транслировать идею введения биоэтики в школах? Реально ли изменить ментальность тех, кто вырастет уже послезавтра, или снова «не то время», «особый путь»?

Л. У.: И обсуждать нечего: да, конечно, да. Общество наше жестокое, бесчувственное, равнодушное. Единственный способ, который я вижу, – жить, распространяя вокруг себя идеи сострадания и милосердия и к людям, и к животным. Когда государство берется за такие проекты, они мгновенно превращаются в нечто противоположное. Вопрос мой сводится к тому, что когда введут указом в школе преподавание биоэтики, кто пойдет ее преподавать? Чиновники из министерства образования?

Н. Р.: Люди, которым близка эта тема: чиновники не при чем.

Л. У.: Если чиновники могут руководить Министерством культуры, почему б не преподавать им то, что спустят сверху? Хоть этику, хоть эстетику, хоть научный атеизм, хоть основы православия. Не замечали?

Н. Р.: ОК. О планах не будем, чтоб Абсолют не смешить, и все же: новую книгу от вас – ждать?..

Л. У.: Скорее пьесу, а не книгу. Все время что-то царапаю. Но точно не роман!

18.08.2018

Говорим с тётей Таней, под чье фиалковое сладкоголосие экс-совчад пытались загнать в логово Морфея: меня в том числе, но тщетно. А тётя Таня начала карьеру за год до моего рождения и запомнилась автору этих строк именно как тётя-спокойной-ночи-малыши, хотя сделала в своей жизни кое-что еще. Впрочем, это присказка… Полчаса жду актрису в гримерке ШСП (пиар-менеджер театра разводит руками) и уж собираюсь уходить, как наконец является Веденеева, по-барски заполняя пространство ароматом духов и играя огромными перстнями. Первым делом Татьяна-свет-Вениаминовна подходит к зеркалу и, проводя рукой по волосам, улыбается: прическа, как и костюм, отменны. Элегантная дама. С чертиками в зрачках. Она сама себе нравится: так – можно, да только так и нужно! Ан лучше б «королевам» не опаздывать – чудом не разминулись.

Наталья Рубанова: Вы уже много лет работаете в «Школе современной пьесы»: почему именно этот театр?

Татьяна Веденеева: Райхельгауз – а мы знакомы с режиссером еще по ГИТИСу – звал меня много лет, и все это сопровождалось примерно такими словами: «Ну надо бы что-то поиграть, зачем дурака-то валять!». Кстати, именно в Школе современной пьесы, в этом здании, располагался в XIX веке знаменитый московский ресторан «Эрмитаж», где всегда бурно отмечался Татьянин день. По давней традиции студенты Иосифа Леонидовича устраивали 25 января капустники… А как я стала играть здесь? Он мне сказал: «Таня, актриса заболела, выручи театр! Не отменять же спектакль!» Начал давить на все болевые точки: «Зима, холод, зрители придут, и что – им назад домой возвращаться? Роль простая – домработница… там все о высоком говорят, а девушка просто помогает по хозяйству… соглашайся, справишься!». Ну я и согласилась – подумала, уж домработницу-то точно сыграю. Ну вот, так и стала читать пьесу… а принесли мне ее почему-то без титульного листа: я даже не знала, что играю! Короче говоря, до четырех утра читала… сказать, что я была в шоке – значит не сказать ничего…

Н. Р.: Роль не ограничивалась фразой «Кушать подано»?

Т. В.: Увы. Моя героиня постоянно на сцене и постоянно в диалоге со всеми! А ведь актерам две недели дают на ввод…

Н. Р.: Как справились?

Т. В.: В те годы очень многие писали кулинарные книги – я не исключение, у меня как раз вышли «Рецепты Татьяны Веденеевой»: рецепты французских поваров, очень качественная простая еда… Так вот, я взяла эту книгу на сцену и положила туда шпаргалки… Впрочем, меня спасла телевизионная суперпамять – иногда я убегала за кулисы, где стояла завлит с открытой книгой: я «фотографировала» глазами текст, а потом выдавала его на сцене. В общем, как щенка, бросили меня в воду и сказали: плыви… Выплыла.

Н. Р.: Какая была реакция у коллег?

Т. В.: Актрисе Тане Васильевой подарили букет, а она передарила его мне, понимая, через что я прошла, чтобы не завалить спектакль. Колоссальное эмоциональное напряжение! А пьеса называлась, кстати, «Русское варенье». Пьеса Улицкой.

Н. Р.: В каких спектаклях вы заняты сейчас?

Т. В.: В «Доме» Гришковца играю бизнес-вумен… Из последних ролей мне ближе всего «Последний ацтек»: мы играли его в паре с Филозовым, у нас даже не было второго состава, только мы. Сейчас играем его с Владимиром Качаном. Это очень интересная пьеса – там много ностальгии, юмора… И – «На Трубе», конечно: премьера 2019 года, иммерсивное действие, очень интересная познавательная история. На последних двух спектаклях был полный переаншлаг!

Н. Р.: В 80-е вы перешли из театра на ТВ: насколько сложным было вхождение в профессию?

Т. В.: Я год стажировалась в Останкино. Был очень серьезный конкурс, всероссийский. Ведь там, на телевидении, были очень яркие личности в то время… Светлана Жильцова, Анна Шилова, Валентина Михайловна Леонтьева – высочайшего класса профессионал, к тому же, она очень хорошо ко мне относилась. С Ангелиной Вовк были также теплые отношения.

Н. Р.: Кто из советских телеведущих больше всего повлиял на вас?

Т. В.: Их было тогда мало, не больше пятидесяти… Все дикторы были очень интересные и достойные люди. А повлияла больше всего Валентина Леонтьева. Ее программа «От всей души» – это просто подвиг для ведущей! Три часа на сцене, без суфлеров, невероятное количество историй, которые нужно запомнить, не перепутать людей в зале… Она вызывала восхищение… Я вела как-то такую же передачу в Нижневартовске: попросили провести – в те времена не хватало так называемых светлых программ… В общем, был день рождения Нижневартовска, и их главный человек по нефти сказал: «Приехать должна Веденеева!». Города я фактически не видела – готовилась, столько нужно было запомнить! Увидела потом лишь Обь, застывшую зимой… было минус сорок… Кто еще повлиял из дикторов? Анна Николаевна Шатилова – она до сих пор изредка появляется на ТВ… Да любые харизматичные личности влияют. В начале пути всегда есть мастер, гуру, на которого хочешь быть похожим… а двух одинаковых художников нет.

Н. Р.: Что вдохновляет – какие спектакли, музыка, книги?

Т. В.: Я люблю современную драматургию – например, спектакль Александра Ширвиндта «Где мы?» в Театре Сатиры… Нереально вдохновляет консерватория – когда у человека стресс, музыка очень помогает, вытягивает… Я ходила в этом июне на конкурс Чайковского, слушала пианистов… очень интересно! На чтение остается не так много времени – художественную литературу читаю только в отпуске. Но всегда просматриваю журналы: «Эксперт», «Профиль»… Нам, рожденным в СССР, все-таки повезло, что в школе мы прочли очень много классики… Из современной прозы упомяну роман Яхиной «Зулейха открывает глаза»: очень эмоциональная вещь. Еще меня увлекла семейная сага «Происхождение всех вещей» американки Элизабет Гилберт: очень интересно.

Н. Р.: Успех к вам пришел с фильмом «Здравствуйте, я ваша тетя!», где вы сыграли Эллу Делей. Как эта роль повлияла на дальнейшую деятельность?

Т. В.: Когда я поступила в театральное, мне было 16 лет. Первая роль случилась в Пришла известность. Но было трудно, когда мне давали роли «на сопротивление». С «тёти» все и началось, да. Вообще же меня режиссеры видели этакой пасторальной фа-мажорной героиней, хотя я совсем не такая, у меня очень мощный темперамент, и – почему-то часто играю иностранок.

Н. Р.: Какую роль хотите сыграть в театре – и что самое трудное для вас в актерском деле?

Т. В.: Если говорить о классике, то многое не сыграно. В театральном институте я мечтала сыграть флоберовскую госпожу Бовари – очень яркий образ… Но Театр ШСП не ставит классику. Впрочем, современные драматурги интересно пишут. Например, «Тот самый день» – пьеса очень хорошая, хотя роль и не совсем моя: играю на сопротивлении… Профессия тем не менее обязывает.

Н. Р.: А почему решили написать детскую книжку?

Т. В.: Георгий Гупало придумал познавательную серию о животных для детей и пригласил известных людей написать книги от лица животных. Яркие, веселые, информативные, полезные! Например, у Леонида Агутина книжка «Я – слон», у Валерия Сюткина – «Я – комар», у Бориса Грачевского – «Я – мартышка», у Дмитрия Крылова – «Я – пингвин», у Татьяна Устиновой – «Я – скунс»… много изданий, больше сорока… Моя книга называется «Я – жираф».

Н. Р.: Почему выбрали жирафа?

Т. В.: Мне идея так понравилась, что я прочитала про жирафа буквально все! Вы знаете, что эти животные видят друг друга на расстоянии 1 000 метров? А спят всего несколько часов в сутки? А сердце жирафа! Оно весит больше десяти килограммов! Мы были с этой серией на Книжном салоне в Париже – я рассказывала французским детям о жирафе: даже с переводчиком они слушали, приоткрыв рот.

Н. Р.: Вы много путешествовали и много где жили, несмотря на советский режим…

Т. В.: Да. Франция, Канада, Япония, США… ну и многие другие страны, конечно, – та же Венгрия… Причем я никогда не была членом КПСС, работая на ТВ, хотя выпускали за рубеж обычно только членов партии.

Н. Р.: Как вам это удавалось?..

Т. В.: Когда меня спрашивали, а почему я до сих пор не в партии, я отвечала, что не доросла. Так и сошло с рук.

Н. Р.: Как совмещаете актерскую карьеру и ткемальный бизнес?

Т. В.: Совмещаю. Еще и дом в Подмосковье строю: надо все успевать! А насчет ткемали… Мой бывший муж из Грузии – так вот, когда мне дали попробовать настоящий грузинский ткемали, я влюбилась в этот вкус и предложила мужу заняться производством соусов – сейчас мы просто партнеры по бизнесу и продолжаем развивать его. Я придумала этикетки, названия марки «Trest B.»… Мы закупаем экологически чистые помидоры и сливы. У ткемали специальные номера: есть даже «Сацибели № Чертовка». Только чертовка – это не жена черта, а, так скажем, женщина с перчинкой.

Н. Р.: Что за духи у «женщины с перчинкой»?

Т. В.: Guerlain, «Samsara»: ничего особенного, они доступны, это не от кутюр запах. Наверное, просто на мне они звучат как-то особенно… Простите, пожалуйста, время поджимает, скоро спектакль. «Подслушанное, подсмотренное, недописанное». Не видели? Оставайтесь смотреть!

05.07.2019, для «ВМ»

В конце 90-х я попала на Тверском под авто; потом некоторое время лежала с переломом в пространстве без книг – рядом оказался по иронии судьбы лишь томик Токаревой. Зеленый, чужой… Я листала его, вертела так и сяк, вспоминая мартышку и очки, но все же не смогла договориться с собственными эстетическими притязаниями: так и уставилась в потолок вместо страницы. Когда же, условные двадцать лет спустя, работала на ТВ, мы впервые поговорили по телефону с Викторией Самойловной. Речь шла о продаже телеканалу ее старого литературного сценария. Фактически на второй минуте персона расставила точки над i: «Наташа, я – классик!». М-мм, с кем не бывает… Я едва не съязвила, но привычка (годы тренировки) говорить с авторами в режиме доктор-пациент сработала, и промолчала я, будто Меркурий радикса моего вовсе не в Скорпионе… Но не суть: в нашем интервью «классик» рассказывает простым смертным о работе в кино, книжках и вспоминает маэстро Феллини, что и есть, разумеется, самое любопытное.

Наталья Рубанова: Вас называют так называемым классиком так называемой женской прозы, хотя это определение весьма спорно. Вас бирка «женская проза» не смущает? В просторечии «ЖП».

Виктория Токарева: Нет. Знаете, я читаю сейчас одного автора-мужчину, молодого… так вот, у него абсолютно женская проза. А иногда женщина мыслит, как мужчина. Вот Марина Цветаева: у нее склад ума был отчетливо мужской. Она гениальна и писала не по-женски, так скажем. Разница же в основном в теме книг у разных полов! «Тоска по идеалу»: так критики определили меня… Да, писательницы чаще всего отражают мир по части любви и тоски по идеалу, писатели же отражают этот же самый мир более объемно. Многие писательницы думают, будто женская литература – это какая-то ограниченность, недостаточность, а я – нет. «Наличие больших собак не должно смущать маленьких собак, ибо каждая лает тем голосом, который у него есть», как писал Чехов. Лаю я очень хорошо, а кто и что говорит, мне абсолютно все равно. Вокруг нас вообще очень много дураков – да и они должны быть, так как если не будет дураков, то будет непонятно, кто тогда умный!

Н. Р.: У вас музыкальное образование, но музыку вы оставили, поступили во ВГИК не без помощи Михалкова…

В. Т.: Михалков мне помог по тем самым причинам, по которым меня не взяли во ВГИК. Курс набирала Катерина Виноградская, а она вообще не любила женщин – меня отстранила, так как мне было 24 года: модная, молодая, привлекательная – ей казалось, что такие экземпляры вроде меня ни на что не способны.

Н. Р.: Свой первый рассказ «День без вранья» вы по совету Войновича отнесли в журнал?

В. Т.: Да, Войнович сказал, что если бы нашел этот рассказ на улице, то тоже бы его отнес! Это был журнал «Молодая гвардия», 1964 год, начало пути… «День без вранья» быстро напечатали.

Н. Р.: Вы работали с множеством режиссеров: кто и чем больше всего запомнился?

В. Т.: Я работала с самыми разными – были и режиссеры-пораженцы. Один из них, Вячеслав Криштофович, был дисквалифицирован, так как якобы снял что-то неудачное. Но он сделал фильм по моему рассказу «Инструктор по плаванию» и стал знаменит! Я написала для режиссера Александра Серова в соавторстве с Георгием Данелией «Джентльменов удачи»: после этого Серов тоже стал знаменит! Какой-то сценарий я написала для режиссера Алексея Коренева – и после этого он снял фильм «Большая перемена», который успешно идет до сих пор. То есть я существовала как удобрение для скудной почвы – все со мной расцветали пышным цветом. Данелия, конечно, исключение… После Данелии я ни с кем не могла уже работать: он был очень талантлив, а у всех остальных радиация таланта была куда меньше.

Н. Р.: Ваши самые известные сценарии – «Джентльмены удачи», «Мимино» и «Шла собака по роялю»: в чем секрет массового успеха?

В. Т.: «Шла собака по роялю» Грамматикова – знаете, этот фильм мне категорически не нравится. Вот если бы его снял Данелия, это могли бы быть еще одни «Джентльмены удачи»! Природа юмора у всех разная. Одному кажется смешным то, что другому смешным совсем не кажется, а у нас с Володей Грамматиковым природа юмора очень разная. Секрет успеха? Удачный сюжет, отличные диалоги, талант режиссера.

Н. Р.: Вы закономерно не относите себя к писателям-интеллектуалам. А что для вас интеллектуальная литература и читаете ли кого-то из современных авторов?

В. Т.: Если взять писательниц, то вот мой список: Дина Рубина, Татьяна Толстая, Людмила Петрушевская, Людмила Улицкая и Виктория Токарева – пять звезд! Каждая по-своему неповторима, в их прозе есть все, что нужно – и интеллект, и юмор, и талант. Из писателей могу назвать Андрея Битова. Вообще чтение для меня – это пассивное творчество. Я была потрясена романом Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза»! Из советской литературы если вспомнить кого-то, то, наверное, Шолохова: «Тихий Дон» – шикарная вещь.

Н. Р.: Вы были знакомы с Федерико Феллини… Какие воспоминания?

В. Т.: Да. Это, конечно, уникальное знакомство. Кстати, не самого режиссера я увидела в первую очередь, а, как бы точнее выразиться, близость его конца, что ли… Он умер через полгода после нашей встречи. И те самые «шаги командора» были мне отчетливо слышны… Познакомились мы в тот период, когда меня купило швейцарское издательство Diogenes. Там же издавал свой альбом рисунков и маэстро. Даниель Кель, хозяин издательства, решил нас познакомить, прикинув, что если бы мы вместе с Феллини что-то написали, он бы «это» издал и разбогател.

Н. Р.: Написали?

В. Т.: Нет. Кель пригласил меня под Рим в шикарный санаторий, туда же приехал Феллини, мы провели вместе пару недель: просто общались и искали, что можем создать вместе. Но Феллини – гениальный человек, а гении очень автономны: зачем я ему была нужна, непонятно. На самом деле, это не так безумно интересно, как кажется – знакомство с гениальным режиссером. Я увидела старого, больного и глубоко равнодушного человека… К старости почти все глубоко равнодушны: это природа так делает, чтобы человеку не очень страшно было уходить, природа отбирает желания. Вообще же – да, мы планировали снимать кино: Феллини расписывает фабулу, отдает мне, а я пишу сценарий и отсылаю ему… Хорошо помню наш диалог: «О чем может быть наше кино?» – «О том, как русская писательница разговаривает с итальянским режиссером» – «А кто будет играть писательницу?» – «Ты!» – «А режиссера?» – «Я!» – «А сюжет?» – «О том, как тебе не достали билет на самолет»… я ведь не сразу смогла прилететь в Италию!

Н. Р.: У вас экранизировано немало книг: какие фильмы кажутся удачными?

В. Т.: Виктория Самойловна Токарева не следит за своими экранизациями – и даже не смотрит их! Видела только «Террор любовью» с Ириной Розановой – она там потрясающая, и фильм хороший.

Н. Р.: Многие женщины говорят о некоем психотерапевтическом воздействии на них ваших текстов: для вас это важно?

В. Т.: Это все равно что получить пятерку по сочинению. Или «пять» в четверти. Нелли Кобзон сказала мне как-то, что когда ее брату делали операцию в Германии, ее спасали только мои книги… И таких людей очень много! У женщин нередко бывает кризис в любви, а когда они погружаются в мои книги, то отвлекаются от своих несчастий и их выносит на другой берег. В моих книгах позитивный заряд – как в американских фильмах, где почти всегда хеппи-энд. Надо уметь радоваться. Бог дал так много человеку при жизни, что рассчитывать на то, что будет что-то еще после нее, нелепо. Жизнь – очень богатая вещь, но не всегда, пока мы живы, мы это понимаем.

Н. Р.: Сейчас едва ли не каждый третий мнит себя писателем. А что вы думаете о литмастерстве?

В. Т.: У меня каждый год выходит новая книга, и каждая интереснее предыдущей. Про мастерство – или ты с этим рождаешься, или у тебя этого нет. Научить «этому» нельзя. Мне старший Михалков надписал однажды книгу: «Пиши, пиши, но не спеши!» – не надо торопиться, надо быть перфекционистом. Владимир Войнович переписывал до тех пор, пока не понимал, что написать лучше он уже не может. А я обычно переписываю рассказ два раза, пока там не будет ни одного лишнего слова, поэтому меня так легко читать. Кажется, Мопассан говорил: «Смысл жизни – это хорошо делать свое дело». И это действительно так. Очень важно уважать свой труд и чувствовать отдачу.

2019, для «ВМ»

Познакомились мы с ДД на одном литвечере: там, в библиотеке, я публично распекла младых аффторов, мнящих себя писателями, – «особо одаренные» оскорбились, ну а с ДД мы вскоре почти сдружились, если подобное слово позволительно. Дарили друг другу свои книги, гуляли по московским бульварам, захаживали в кафе «Венеция», и не только. Денис Викторович невероятно чуткий персонаж – и ничего ему не нужно объяснять, ничегошеньки: так бывает. Его эрудиция порой изумляет, а еще с ним можно обсценную: легко. Что ж, сын своего отца! Более 60 лет назад впервые были опубликованы «Денискины рассказы» Виктора Драгунского, ставшие любимой книжкой множества киндеров. На моей книжной полке она тоже есть. Просто потому, что «он живой и светится».

Наталья Рубанова: Как повлияли на вашу жизнь «Денискины рассказы»? Нет, наверное, ребенка «родом из СССР», который не слышал бы об этой книге вашего отца.

Виктор Драгунский: Один приятель сказал мне: «Люди свою жизнь кладут, чтоб заработать хоть какую-то известность, а ты родился знаменитым!» Насчет «родился» – это преувеличение. «Денискины рассказы» стали популярным детским чтением в 1961 году – мне было одиннадцать лет. Книга переиздается до сих пор, так что бремя незаслуженной известности я ношу уже более полувека. На меня сильнее всего повлияло общение с отцом. Он учил меня всему – читать правильные книги и понимать смысл прочитанного, не бросать друзей детства, вставлять замок в дверь, колоть дрова, жарить мясо, умело драться и найти себе редкую профессию. Он умер, когда мне был всего 21 год. Но его литературная слава долго держала меня в узде, не позволяла заниматься писательством: я знал, что меня будут с ним сравнивать. В случае успеха – попрекнут знаменитой фамилией, а в случае провала скажут «природа отдохнула». Так что я начал писать свои рассказы в возрасте 57 лет, сменив несколько профессий.

Н. Р.: Что именно побудило писать прозу? Уже набралось около двадцати книг.

Д. Д.: Пока двадцать. Рассказы и три романа. Новый, четвертый, – в работе. А почему начал писать все-таки? Я резко сменил свой жизненный проект. Это мое свойство: я вообще многое менял. А еще был опыт написания пьес, поэтому в моей прозе действие развивается без авторской подсказки. Читатель до всего доходит сам, без поводыря.

Н. Р.: Какая форма ближе – отчасти эстетский по нынешним временам «короткий метр», он же рассказ, или популярный «книжный сериал», он же роман?

Д. Д.: У меня был большой опыт «застольного рассказчика», так что начал я с рассказов. Первые 400 моих рассказов – это тексты на страницу, буквально по три тысячи знаков. Это, строго говоря, новеллы, так как там фабульное повествование: начало, кульминация, неожиданная развязка. Сейчас у меня напечатано около 1300 новелл. Осенью планируется выход новой книги рассказов «Дочь любимой женщины». Одной из самых сложных для себя работ считаю свой 700-страничный роман «Дело принципа», написанный от лица 15-летней девочки. Мне бывает странно узнать, что у меня есть и фанаты… Вот, например, книжка «Ночник» 2011 года, где я описал свои сны, – до сих пор получаю благодарные отзывы, в том числе в фейсбуке.

Н. Р.: Почему любите «презренный» фейсбук?

Д. Д.: Фейсбук прекрасен! Когда я пишу, мне кажется, что мои подписчики заглядывают мне через плечо и торопят. Между окончанием рассказа и его публикацией в фейсбуке у меня проходит не более пяти минут. Я живу в диалоге с читателями, для меня это самое главное.

Н. Р.: Вы филолог, политолог, колумнист… Что значит для вас «работа без выгоды» – или оная все же есть? Выгода или ее отсутствие.

Д. Д.: Я уже давно не филолог и десять лет как не политолог. Теперь я просто писатель и отчасти журналист – вы правильно сказали «колумнист», потому что я не тот журналист, который выезжает на место происшествия, берет интервью. Я публикую «колонки», то есть свои мнения. Выгоды не ищу, и никогда не умел: будучи политическим аналитиком, я помногу общался с людьми самого высшего круга. С министрами и олигархами. Но ничего, кроме зарплаты, на этом не нажил, и слава богу: так спокойнее жить.

Н. Р.: «Бывших филологов» не бывает, как и прочих «бывших» музыкантов или врачей… ОК, вы преподавали греческий в Дипломатической академии МИДа. Откуда такая любовь к Элладе?

Д. Д.: Я учился на филологическом факультете, на отделении классической филологии. Моей специальностью была греческая палеография и текстология – я изучал византийские манускрипты. То есть выполнил завет своего отца насчет редкой профессии. Но в 1973 году эта профессия оказалась чересчур редкой, спроса не было – и я пошел преподавать новогреческий язык в Дипакадемию.

Н. Р.: Что думаете об отечественных литпремиях как о некоей институции, не скучаете ли, просматривая списки финалистов?

Д. Д.: Что вы! Веселюсь! Литпремии – это часть литературного процесса, особенно в секторе рекламы и маркетинга. Премированная книга получает лучшее место на выкладке в магазине, у лауреата берут интервью, это позитивно сказывается на продажах, и это хорошо. Что же касается качества… примерно половина лауреатов и дипломантов – это достойная литература. Но я сам был членом жюри пяти премий, и поэтому скажу: «Тот, кто любит колбасу и ориентируется на литпремии, не должен видеть, как делается то и другое».

Н. Р.: Сменим тему… на обложки книг: дизайнеры издательств нередко душат то, что вложил в текст автор. Как вам вся эта, с позволения сказать, свистопляска?

Д. Д.: Это смотря какой дизайнер. Есть обложки хорошие, есть средне-нормальные, а есть просто ужасные – особенно если дизайнер не читал книгу дальше названия. Увы, так бывает во всем мире. Вот книга, изданная в Мексике: перевод с русского. На обложке: розовая дама в кружевном платье держит за руку такую же розовую и кружевную девочку. Название: Максим Горький «Мать». В одном российском издательстве маркетологи требовали, чтоб дизайнер сделал обложку покруче, чтоб на нее люди повелись. Сделали так круто, что магазины отказались брать эту книгу: «Да помилуйте, к нам женщины и дети заходят!» Автор должен смело отстаивать свое право участвовать в обсуждении обложки. Мне с дизайнером повезло – это моя дочь Ирина Драгунская, она сделала все 20 моих книг.

Н. Р.: Действительно повезло. ОК, сейчас модно «быть молодым»: писателем, сорри за сие словечко, сварщиком, кем угодно… главное до условных 35-ти. Что им, этим молодым, посоветуете – и надо ли?

Д. Д.: Помнить, что молодость проходит очень быстро. Не успеешь оглянуться – бац! И новые молодые люди говорят тебе: «Ну куда ты лезешь, дядя! Что ты в этом понимаешь?». Спасибо, не «дедушка». Выход один – не гордиться своей молодостью, а использовать свою молодую силу и бодрость на всю катушку – чтобы в 35+ не остаться с пустыми руками на берегу взрослой жизни.

Н. Р.: Вот еще о чем спрошу. А как вы относитесь к столичным репертуарным театрам и часто ли уходите с постановок по причине банальности сюжетов и невыразительности актерской игры? Я перестала ходить в московские театры, ибо доплачивать за скуку…

Д. Д.: К сожалению, я не такой уж театрал, в театре я просто зритель. Поэтому отвечу цитатой из моего романа «Дело принципа»: «В конце концов театр – это только развлечение. А если люди честно старались тебя развлечь в течение трех часов, их надо за это искренне поблагодарить».

Н. Р.: Старались, но не смогли, ну да… а что думаете о развитии новой и «новейшей» современной драматургии?

Д. Д.: Тут я согласен с Костей Треплевым из чеховской «Чайки»: «Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». Новая современная драматургия в России есть, и неплохая. Причем всякая – и совсем новаторская, авангардная, и крепко-профессиональная – что называется, «пьеса с хорошими ролями для двух пожилых актрис».

Н. Р.: Вернемся к нашим баранам. Что, на ваш взгляд, в современном книгоиздательском процессе уводит достойные книги от читателя? И: как всегда, «кто виноват» и «что делать»?

Д. Д.: Высокие цены на книги. Но главное – отсутствие идеализма, представьте себе. Стыдно, что в России нет ни одного литературного журнала с высоким тиражом, и литературно-критического тоже. А в «бездуховной» Америке есть. Потому что там есть миллиардеры-идеалисты, которые их финансируют. Крупный российский бизнес лопается от денег, но все разговоры о финансировании журналов заканчиваются вопросом: «Как и когда мы отобьем затраты?» Да никак и никогда! Это совсем о другом. Это о народе, о культуре, о будущем страны, на это надо горстями сыпать золото, щедро вкладываясь и в журналы, и в недорогие книги, и в распространение, то есть в магазины, в концерты, литературные чтения…

Н. Р.: Есть некая статистика: в России самые читающие в мире люди – это дети, подростки читают чуть меньше, но 70 % взрослых людей книг вообще в руки не берет. Откомментируете?

Д. Д.: У нас есть мощная традиция детского чтения, золотой запас «детсадовской классики», который постоянно возобновляется на книжных полках в прекрасном дизайне, и новые детские авторы тоже появляются. Подростки чаще торчат в гаджетах, а для значительной части взрослых чтение как бы немодно и, повторяю, дороговато. Потому что нет тиражных литературных и критических журналов, нет телепередач, нет планомерного продвижения литературы к читателю. Это поправимо. Нужны усилия бизнеса и государства, причем усилия бескорыстные. Хорошая книга хороша не быстрой прибылью, а тем, что она прорастает в душах людей, делает их добрее и умнее.

7 июля 2019

Ее прозу мне повезло открыть для себя в тот период юности, когда еще не смеешь называть писателей «авторами», а на опусы их навешивать ярлычки / -измы, преследующие, по сути, одно: классификацию, унификацию, структуризацию чего-то бесконечно от человека далекого. Потому и не анализировала: запоем – в 90-е – «План первого лица. И второго», «Шепот шума», «Равноденствие света дневных и ночных звезд», etc. Справка о Нарбиковой в одной из книг гласит, что «до 1988 года ее произведения не публиковались из-за эстетического неприятия издателями „другой литературы“». И действительно: в том же Журнальном зале любопытствующий найдет сочинения Нарбиковой только в нескольких изданиях. Именно публикация в «Крещатике» повести «Султан и отшельник» и подтолкнула меня к встрече с этим ни на кого не похожим писателем – к тому же я не без удовольствия обнаружила, что та Нарбикова, стиль которой был так близок мне в юности, «цепляет» и через годы. Ее прозу причисляют тут к элитарной: этакое «кино не для всех». Как следствие – публикации в Германии, Франции, бывшей Чехословакии, Италии, Голландии: отечественный читатель конца века определенно до чего-то не дотягивал, чего-то «не догонял». Именно иностранцы познакомились первыми с ее книгами; в экс-СССР же подобный автор мог рассчитывать в лучшем случае на самиздат.

Наталья Рубанова: Вы дебютировали в 1978 году в «Дне поэзии». Как и когда случился переход в прозу? Или это существовало всегда параллельно?

Валерия Нарбикова: Параллельно. Это невозможно было разделить. Во всяком случае, тогда. Стихи писала всегда. Вне зависимости от того, идет ли проза. Такие, например: «…если уехал муж может быть это мрак может быть это рассвет разве это не так / если любимый пришел и не распался брак может быть все хорошо разве это не так / есть где-нибудь гора где темно-синий парк где еще есть любовь разве это не так…»

Н. Р.: Ваши публикации в «Юности» в конце 1980-х многих неподготовленных people шокировали. Табуированная в экс-СССР эротика, присутствующая в ваших текстах, долго терзала критиков… боюсь, именно своей естественностью. В прокрустов «формат» вы не укладывались, отсюда – замалчивание. Мне, кстати, никогда ваша проза не казалась излишне эротичной. Прокомментируете?

В. Н.: Вообще-то в определенный период времени – а я пишу обычно именно о нем – люди говорят друг с другом на языке Любви. В моих текстах довольно много пропущенных слов: именно этих – любовных, интимных, что, в конечном счете, и есть эротика: она сосредоточена в недосказанности, наверное. Сложно объяснять неуловимое на пальцах. То есть я специально пропускаю какие-то слова-действия, не обязательно глаголы. Именно что слова-действия (любые), обозначающие – открывающие – любовную подноготную. Все это имеет некий двойной смысл, несет на себе функцию игры – может, часто из-за этого мою прозу и не брали в так называемые приличные журналы, уж не знаю. Но что такое «приличие»? Люди, которые любят друг друга, говорят между собой, повторяю, на языке Любви. А любовь не терпит приличий: она естественна в этом неестественном мире.

Н. Р.: Чем мотивировали свои отказы наши литжурналы тогда и теперь: есть ли разница? Или сейчас вы уже не предлагаете прозу отечественным издателям?

В. Н.: Для того чтобы предлагать (читай – «себя», а как иначе?), нужен порыв. Понимаете? А я… у меня нет его. Порыва. Поэтому не ношу – не предлагаю – никому – ничего. Просто пишу, и все. А издатель мой немецкий умер. Платили мне когда-то, кстати, в одном европейском издательстве – по договору – полторы тысячи долларов в месяц. В течение, заметим, пяти лет после выхода книги. Неплохо, да?

Н. Р.: В фирменном российском контексте отсутствия у автора каких-либо прав – весьма неплохо. Расскажите о романе «И путешествие». Он ведь вышел сначала на немецком, так?

В. Н.: Именно что на немецком… Это в каком-то смысле… «неприлично» для русского автора, как мне кажется. Триста страниц русского текста на немецком… Вообще же, там речь идет о том, что люди не понимают друг друга. Языка друг друга, то есть. Девушка с братом живет в Берлине. У нее, конечно, есть возлюбленный, говорящий по-немецки. Вот они и объясняются друг другу в любви. Но никто ничего не понимает… Конец открытый. Вообще, русскому читателю этот роман был бы очень, очень интересен: у русских ведь особое отношение к любви. Она – главная, потому что она и есть жизнь. Однако роман «И путешествие» издан только в Германии в 97-м (Suhrkamp Verlag): наши же издатели слишком заняты, чтобы увидеть у себя под носом пусть не бриллиант, но неплохой такой камешек… тоже драгоценный, между прочим.

Н. Р.: А где лучше всего пишется?

В. Н.: Знаете, писателю надо платить хоть какие-то деньги… немного. Сейчас объясню, к чему сказала: я довольно много написала в дороге – в самолете, в поезде; покупала отдельное купе, платила проводнику… Я смотрела в окно. И писала тексты… Мне это дико нравится. Это захватывает страшно. Вообще, «Время в пути» – одна из моих, так скажем, «нормальных» книжек. Именно потому, что написана в пути. А для выкупа купе нужны деньги. Вот почему писателям надо хотя бы немного платить. Напишите, напишите обязательно: «Валерия Спартаковна Нарбикова ищет работу, на которую она не будет ходить».

Н. Р.: А чем немецкий журнал «Крещатик», где опубликовали вашу новую повесть «Султан и отшельник», отличается от других? И насколько уютно в нем вашему тексту?

В. Н.: Не знаю. Ну, наверное, тем, что в нем немало никому не известных авторов печатается: «безымянных», но одаренных. Это позиция. А султану с отшельником в нем… да, уютно, почему нет? Про Гульгуль не знаю.

Н. Р.: В «Султане и отшельнике», безусловно, узнается ваше раннее письмо, и все же оно другое. Так называемая плотность жонглирования словами на душу строки несколько меньше; тем не менее силуэт Игры все тот же… Чего вы добиваетесь, и добиваетесь ли?

В. Н.: Не знаю, чего добиваюсь. Все идет само собой… От Руки и идет… Я ведь пишу не на компьютере. Ка-ран-да-шом пишу. Да вот же он, смотрите… Классный, кстати, карандаш… Так вот: лежа на кровати с тетрадью в руках о «письме» не думаешь: просто пишешь – и все. Не отвечу я вам на этот вопрос.

Н. Р.: Ваша проза «некоммерческая» весьма условно: думается, при достойной «раскрутке» – шизоидное слово, но здесь уместное – ваши книги раскупались бы не хуже уэльбековских. Сколько книг вышло у вас за рубежом и сколько – в России? Есть ли шансы найти в этой стране своего издателя?

В. Н.: Больше за рубежом. Ну, а найти «своего» издателя – мечта любого нормального автора. Еще мечта: моя, узкоспециализированная: 50 экземпляров на верже. Лучше – на «слоновом верже». Рисовая китайская бумага с авторскими картинками. Все экземпляры подписаны… Если же говорить о «коммерции»… Тексты свои, повторяю, пишу от руки. Их нет в компьютере. Если издатель найдется, он сможет их оформить. Я этим заниматься не буду: занимаюсь другим изначально. Но, так скажем, двери мои открыты… Вменяемый литагент приветствуется.

Н. Р.: А ведь ваша нашумевшая в свое время повесть «Равновесие света дневных и ночных звезд», кажется, вышла тиражом в три миллиона, так?

В. Н.: Так. Письма мешками приходили. Отвечать себе запретила. Помню до сих пор одно письмо из тюрьмы (у них там библиотека была, и как-то вот так книжка моя туда попала – ничего было книгораспространение, а?): «Здравствуй, Валерия! Меня зовут ***. Сижу по делу; сидеть мне еще пять лет… Я выйду и обязательно на тебе женюсь». И в конце: «Слушай, а ты мужа-то своего любишь?..». No comment.

Н. Р.: Есть ли писатели, от текстов которых вы так или иначе отталкивались? Пусть не гуру, но значимые фигуры.

В. Н.: Толстой, Достоевский. Удивлены?

Н. Р.: Вроде того. Там же ничего «вашего» нет.

В. Н.: И не надо! А еще, конечно, Стерн и Поль Валери. Обожаю. Как и Уайльда с твеновским «Томом Сойером». Как и Сеттона Томпсона. «Гамлет» – конечно, в переводе Лозинского. Кстати: Толстого-то я в детстве очень не любила, боялась даже. А когда прочитала «Анну Каренину», мне… в общем, понравилось. Из «Анны…» этой я много чего узнала. О конях, например… (смеется). Н-да. Ну а поэты… Первого зовут Михаил Алексеевич Кузмин. Второго – Ходасевич. Ну и Пушкин еще. Третьим будет.

Н. Р.: Сейчас опять стало модно ругать пост– да и модернизм, противопоставляя его описанию «жысти как она есть». Ваши литературно-художественные акции – что это: вызов, образ жизни, просто игра?

В. Н.: Игра, конечно. Вон, видите? Шляпка на стенке… От перформанса – одного из – осталась. Я уже говорила когда-то, что «все новые течения начинаются от балды». Так и мои «акции». Абсолютное обалдевание.

Н. Р.: Имена ваших героев еще те: Ирра, Ездандукта, Свя, Гульгуль, etc. Иных же – Тоестьлстого, Додостоевского, Отматфеяна – и разгадывать не нужно: какой мотив доминировал при игре в классики? Да, а Чящяжышын из «Равновесия света дневных и ночных звезд» – вызов или все то же «от-балдевание»?

В. Н.: Ну, Свя – Святослав, святой; Гульгуль – так меня в детстве называли; с Тоестьлстым и Додостоевским все ясно (или нет?), как и с Иррой; а Ездандукта… Есть у меня друг. Так вот, он как-то сказал: «Ездандукта – это женщина, у которой никогда не будет детей и вообще никого не будет» – так и подсказал мне это имя. А у БГ было тоже: «Одну звать Ездандукта…». Ну а Чящяжышын – потому что через «Я» и «Ы»… А как иначе!

Н. Р.: Иначе никак. А кстати, много у вас неопубликованного в закромах? И что вообще для вас проза – блажь, цирк, отдушина, «что-то четвертое»?

В. Н.: «Что-то четвертое». Пишу новый текст сейчас… И в нем происходит разговор между двумя актерами-бисексуалами – во время разыгрывания «Канасты». Не играете в карты, нет? Обожаю азартные игры! В общем, в «Канасту» надо играть четыре часа – пока играешь, столько интересных мыслей приходит! Одна из линий романа. Опять я вам не ответила…

Н. Р.: Ответили-ответили… Вы пишете картины, вы окончили сценарный факультет ВГИКа: какие новые вливания дает все это вашей прозе – прозе с так называемой отсутствующей традицией?

В. Н.: Просто «вливается». Иногда нужно посмотреть на тексты как бы со стороны. Картины и сценарии – хорошие наблюдатели.

Н. Р.: На посошок. Любовь, о которой вы – так много – и так по-разному: кормушка для пресловутого вдохновения? А если она полностью совершила круг, что явится очередным стимулом к покрыванию бумаги буковками?

В. Н.: Любовь. Любовь.

2006

Трехтомник автора текстов, писавшего для рок-легенд ушедшего века Вячеслава Бутусова, Насти Полевой и «Урфин Джюса», своеобразного поэта, трудоголика-переводчика, издателя, то и дело раздающего пощечины общественному вкусу, бескомпромиссного критика и истинного нонконформиста, не успевшего получить при жизни премию «Нонконформизм» Ильи Кормильцева (1959–2007), выпущенный издательством «Кабинетный ученый» в 2017-м, попал в руки мои волею случая лишь год спустя после выхода в свет. Большинство отзывов уже написаны теми, кто имел право публиковать их не только с точки зрения принадлежности к цеху критиков, сколько исходя из оптики пресловутой «точки сборки» знавших его друзей-литераторов. Мы не были знакомы с Человеком-Эпохой, мы попросту находились в разных весовых и, так скажем, арт-категориях. Я не фанатела от его ультра.культурных экспериментов, а книжку той же Лидии Ланч, которую Кормильцев издал (помнится, в чудовищной обложке), осилить из-за стилька так и не смогла – как, впрочем, и того же Берроуза, и не только: о вкусах спорят, ну да. То ли дело томик Уэльбека «Оставаться живым», выпущенный в «Иностранке», где Кормильцев кое-что перевел! В те годы перевод этот был своего рода прорывом – во всяком случае, мне так казалось. С возрастом литвосторгов, как известно, все меньше: что-что (а может, кто-кто, одушевленные же!), а уж чужие-то буковки удивляют меньше всего – сознавая треклятый времени бег, колдовать хочется лишь над своими. Тем не менее вместо этого который день с маниакальным упорством листаются кормильцевские бумажные кирпичи: это ПОЭЗИЯ (толстенный том без разделения, правда, на песенные тексты и собственно стихотворения), ПРОЗА (куда помимо рассказов вошли эссе, пьесы, литкритика) и NON-FICTION (интервью, так скажем, на злобу дня – добрых ведь было не так много). Каждая нетленка по 600 с лишним страниц, читать – не перечитать: пусть, впрочем, они не заканчиваются, пусть не дочитываются, пусть не обрываются так стремительно, как его жизнь – быть может, именно потому и переходишь от текстов «Наутилуса» – к рассказам, от прозы – к стихотворениям, от статей – к интервью, а от интервью – снова к стихотворениям… Переходишь, создавая с помощью разножанрового хоровода иллюзию Настоящего Продолженного, если уместно говорить о таком времени применительно к Автору: впрочем, продолжить, продлить время не удается – и вот уж снова «беру чью-то руку, а чувствую локоть», как по нотам: ОК, Илья Валерьевич, поехали.

ПОЭЗИЯ: в послесловии к первому тому собрания сочинений лингвист Юрий Казарин, пытаясь разобраться в химии весьма неоднородного текстоделания Кормильцева уже сказал, быть может, самое главное, и потому любопытствующим лучше обратиться к первоисточнику. Поэзия и рок-поэзия, песенные тексты, микротексты-«филосопоэмы»… Впрочем, что может быть нелепей попыток понять, что же поэт имел в виду, неверно переведя его инсайт с космического на чел-овечий (перевести в том числе для особо одаренных, крепко стоящих на ногах соц-, постсоц-, кап– и, сорри, «нового» реализма ангажированных литераторов), когда писал: «сытые удавы мохеровых шарфов / душат гладко гильотинированные шеи», «неумение петь делает грубой нашу улыбку: подобие дынного ломтика в блюде лица…», «я весь соткан из указательных пальцев / на спусковых крючках», «кандалы избитых аккордов / влачатся по дороге, / вымощенной благими намерениями»?..

Первый том состоит из пяти поэтических книг: это «Лето огнедышащее» (1974–1980), «Физиология звукозаписи» (1980–1991), «Атлантида» (1992–1996), «Фармакология» (1996–2000) и «Полиция реальности» (2001–2007). Пятнадцать лет посвятивший созданию текстов для «Наутилуса Помпилиуса», Илья Кормильцев тем не менее не сузил поэтическую технику до ремесла «текстовика» – впрочем, тексты песен «Наутилуса» во многом и есть сама поэзия – поэзия именно в момент слияния с музыкой, имеющий ухо да услышит: «Но я сидел с тобой не касаясь руки / Слушал твой голос как радио небес / Заполняющее музыкой город тоски / Зовущее оленей в безвыходный лес…», «Синоптики белых стыдливых ночей / сумевшие выжить на лютом морозе / вы сделали нас чуть теплей чуть светлей / мы стали подвижней в оттаявших позах…», «если ты хочешь / прогуляться по моей голове / я провожу / и я твердо знаю, чего я хочу / я только прошу я только прошу / будь осторожней…». Так будем же и мы осторожны с музыкой его слова: да не нарушим союз их, не потревожим банальностью Стрекозье небо Города вертолетов: «City of copters cruising in dragonfly skies…/ summits of pyramids topped with cyclopic eyes / square miles of masonic lies / place of René Magritte lookalikes…»[40].

ПРОЗА. Да, разумеется, здесь, в искалеченной войнами, террором, коррупцией, заразой масскульта и ничем не подкрепленной иллюзией «особого» пути империи, он был недооценен: такова нелепая традиция Страны Чудес, о которой Кормильцев написал слишком поэтично, ибо не мог иначе: «Мир – это больница для ангелов, которые разучились летать…». Паззл. Шаманский бубен из букв. Ангелы «позабыли дорогу на небо, свалившись с лестницы», однако их легко распознать по тому, что «с каждым днем они все меньше и меньше верят в свое исцеление / все реже и реже пытаются взглянуть вверх…». В его рассказах персонажи тоже не слишком часто смотрят в небо; прозу едва ли можно назвать психоделической, хотя клише прибито к текстам и не вчера. Это просто очень четкая, литая и одновременно совершенно прозрачная (с точки зрения техники исполнения) конструкция – порой хрупкая, порой – чеканная, но неизменно – природная, незаемная, его, и только: «Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далекий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Все это таяло, гасло, теряло отчетливость с каждым оборотом летевшей вниз головы…»[41]. Не нужно анализировать тексты Кормильцева (любезноядых дипломированных зоилов – отставить): нужно просто читать, читать, вслушиваясь в завораживающий темпоритм – и, быть может, иногда перечитывать, если захочется «дотянуться» до формы, близкой к идеальной.

NON-FICTION, том третий (на самом деле, пьесы, эссе и рецензии): вот тут некая аналитика будет уместна. Противоречивая фигура поэта, переводчика и издателя в одном лице сама собой напрашивается на «разбор полетов». Его полярные вкусы воодушевляют и раздражают одномоментно: с одной стороны, он печатает в «Ультра. Культуре» книгу блистательного Тимоти Лири «Искушение будущим» (в серии «Жизнь Запрещенных Людей») – но издает также и «Пароход „Иосиф Бродский“» советско-имперского Проханова (о котором Виктор Топоров, кстати, отзовется неожиданно: «Так описывать современную действительность нельзя. Но по-другому – нельзя тем более»). Публикует роман прозаика Андрея Бычкова «Дипендра» с предисловием Юрия Мамлеева. Печатает книгу стихов и прозы Алины Витухновской «Чёрная Икона Русской Литературы». На его полке писатель Брет Истон Эллис и музыкант-литератор Ник Кейв уживаются с команданте Кубинской революции Че Геварой и камбоджийским диктатором Пол Потом, а знаменитый британский предприниматель, торговец марихуаной и гашишем Денис Ховард – с экс-председателем партии нацболов Эдуардом Лимоновым… гремучая смесь, которая не могла не привлечь внимания как «органов», так и не оттолкнуть продавцов. На первых порах у издательства были проблемы с дистрибьюторами – книжные магазины и оптовики не хотели брать на реализацию книги, казавшиеся им опасными. В интервью 2004 года жизнерадостный пессимист Кормильцев (первое определение – в силу его привычки радоваться жизни, второе – по причине того, что человек, как он заметил, все-таки смертен) заявил: «Я – издатель, что хуже всего. Это сплошное самопожертвование и никаких удовольствий. Уже два года я являюсь главным редактором издательства „Ультра. Культура“. Если бы я заранее знал, что будет такой кошмар, десять раз бы подумал, приниматься за это дело или нет». Лукавил ли он? Едва ли будет лукавить человек, говорящий правду в глаза – например, такую: «Интеллигентов с детства ненавижу, а русских интеллигентов – особенно. Хотя интеллигенты по существу только в России и существуют… Ненавижу за трусость. За отсутствие корпоративного мышления. За отсутствие желания защищать свои интересы…». Он имел право на эти слова, ибо всю жизнь чувствовал себя участником некоей борьбы, борьбы «некультурной», ведь в его терминологии культура (мертвое) противопоставлена искусству (живому). Он справедливо считал свободу конечной целью борьбы и преодоления человеческого в человеке (речь исключительно о новом этапе развития нашего вида). Он говорил, что печатать тексты других людей – значит высказывать свое отношение к происходящему через них: он создавал некую Мета Книгу, раскрывающую свой собственный противоречивый внутренний мир. Его интересовали тексты, строящиеся на неприятии, отрицании окружающей действительности – и тексты эти призывали менять ее и, разумеется, себя: «Мы ищем тех авторов, которые отображают конфликт с данной нам в ощущение действительностью и тем самым пытаются заглянуть под поверхность вещей».

Заглянуть под поверхность вещей!.. Он, экс-биохимик, ощущал связь между поэзией, химией и магией – он имел право так сказать, он чувствовал эти слова изнутри. Ну а «им, сидящим на другой стороне холма», напоминал: «Проблема нашего времени не в том, что люди стали делать больше гадостей, чем когда-либо, а в том, что многие разучились отличать гадость от негадости». Упс, в зрелом возрасте он решает креститься и принимает православие, по недомыслию считая буддизм «главным объектом внутренней философской критики»[42], а перед уходом из этого тела, по разным источникам, принимает ислам, словно не желая понимать, что ни один Христос VS Аллах не спасет его, ну а буддийские тезисы – не более чем наука о об управлении умом, если подходить к ним «утилитарно».

Он написал несколько текстов, взорвавших мозг нескольких поколений. Да, он просто написал когда-то: «В комнате с белым потолком с правом на надежду…». Человек-Эпоха, «сделавший» эту эпоху – канувший в нее же с обратной стороны Леты.

Август 2018

Он не столь даже писатель, сколь колдующий над текстом алхимик, чьи сочинения могут обольстить, втереться в доверие: потом окажется, что они впитались в сознание и изменили его с помощью секретных препаратов… О нем писали: «Он не повторяет ни сюжетов, ни приемов. Он как идеальный преступник – всегда изобретает что-нибудь новое, будь то орудие убийства или художественный образ»[44]. Книги Андрея Бычкова ценили Юрий Мамлеев и Виктор Топоров: «Его проза обаятельна, – замечал петербургский критик, – это, пожалуй, главное ее, хотя и трудно определимое достоинство. К тому же, это „проза двойного назначения“: ее можно читать и „для постмодернизма“, и „для души“»… Аз-Бычков, Буки-Бычков, Веди-Бычков, Глаголь-Бычков, Добро-Бычков: об алхимической практике не в поте пишущего/пашущего ремесленничка, коим можно остаться, даже получив все местечковые литпремии, ремесленничка, строчащего пулеметные очереди из книжек-убийц в серийных обложках, но писателя, не понаслышке знакомого с иным рвением, «дуновением вдохновения», – диптих одного камертона.

Наталья Рубанова: Как физик – точнее, кандидат физико-математических наук, чья диссертация называлась «Поверхностные гипер'ядерные состояния», – стал так называемым лириком? Когда пришло понимание, что необходим транзишен и как жилось после смены профгендера? «Так называемый лирик» – ну потому что ты не лирик, конечно, а вот кто – с этого места поподробнее: в послесловии к «Ловцу» Виктор Топоров назвал тебя аж «новым русским Нарциссом».

Андрей Бычков: Чем точнее мы определяем себя, тем меньше о себе знаем. Человек сегодня, как учат философы, – некая множественность. И надо легче к этому относиться. Не бояться быть разным. Рискнуть отдаться новым соблазнам. В какой-то момент я почувствовал себя словно бы запертым в своей судьбе, и нашел силы бросить самому себе вызов… Не уверен, что стоит называть меня «новым русским Нарциссом». Хотя с Нарциссом связан один важный аспект: Топоров заинтересовался образом. А в образах всегда свободы больше. Знание о себе закрепощает.

Н. Р.: Юрий Мамлеев в предисловии к изданному Ильей Кормильцевым в «Ультра. Культуре» роману «Дипендра» обозначил суть твоей писательской практики виньеткой «живое и мистическое»: что-то вроде двух тропинок, по которым можно идти одновременно… это как чакры, вращающиеся сразу во всех направлениях, да? Одномерность одноклеточной «прозы», пригретой на увядшей груди определенных издательств, вынесена за скобки. О магическом реализме речь, и к дедке не ходи, – и все же, куда бы пошел именно ты, если представить тебя в роли Алеши Поповича: разбогатеть (стать правым), жениться (стать левым) или совершить осознанный переход, исчезнуть для всего трехмерного (стать Прямоходящим: пойти прямо…). Это не стеб: это русская, как бы помягче, литература… Твоя фигура в ней – какова?

А. Б.: Достоевский был «правым», а Льва Толстого можно назвать и «левым». Но социальная, политическая ориентация вторична. Суть в том, что мы делаем по отношению к самим себе. Писательство – это прежде всего антропологическая практика. Что происходит с тобой как с человеком? Как ты живешь? Ведь пишешь же из себя. И сегодня, в этом «экстазе коммуникации» (по выражению Бодрийяра), без отрешенности, отшельничества, без установок на маргинальность и асоциальность, по-моему, не написать стоящего текста. Я часто думаю о корреляциях писательской практики с духовными. Вот, например, исихазм в его отношении к институту РПЦ, – та же маргинальность и асоциальность. И тем не менее это ядро православной традиции. Так и наш авангард, наш нонконформизм. Писатель должен жить и писать на обочине. Тогда его слова будут чего-то стоить.

Н. Р.: Спорно: обочина обочине рознь. А как твой роман «Дипендра» попал к Кормильцеву, кстати?

А. Б.: Мне помог Алексей Цветков, за что ему большое спасибо.

Н. Р.: Твой роман «Олимп иллюзий», вышедший в петербургской «Алетейе», настолько запутан, что без психоанализа не продраться. Возможно, сюжет и не нужно «ловить» в том смысле, который вкладывал в него автор… и вообще, зачем сюжет. У каждого при чтении книги он может быть собственный, настолько текст многомерен. Я читала из-за кайфа. Кайфа ощущения: слово– и слогосложения. А на сюжет, честно, плевать. Знаю, ты студентам про Джойса да Беккета, но с такими высокими планками – парадокс! – сыт не будешь. Вариант: с письмом, соприродным письму Вирджинии Вульф, известным не станешь, и не на что будет купить цветов миссис Дэллоуэй… печаль. Или есть у тебя рецепт совмещения прекрасного слога с роскошными тиражами?

А. Б.: Да какие тиражи, я не Дина Рубина. Что же касается пресловутой сложности сюжета… «Вам кажутся темными мои слова. Тьма в наших душах, этого вам не кажется?» Так сказано в «Улиссе». В нашем разговоре намечается, кстати, довольно интересный дискурс тьмы, и я бы не побоялся сказать – дискурс принципиально люциферический: в культурном, разумеется, плане. Темные особенности моего романа связаны в каком-то смысле и с темностью наших чересчур светлых времен. Но и, конечно, с фундаментальной неопределенностью, противоречивостью, двойственностью извечной человеческой ситуации. Надо не бояться впустить в роман хаос, об этом еще Беккет говорил: это не значит разрушить форму, просто новые времена требуют новых форм. Скачки, разрывы, двойственность действительности – все это должно отражаться и на уровне сюжета. Надо рисковать и в речи, иначе мы не поймем, что такое человек. Сюжет, как и жизнь, сегодня давно не рационализируется, автор должен рискнуть, чтобы настичь сюжет. Нет жестких, твердых правил. Мы живем в плазменные времена.

Н. Р.: Что тебе представляется интересным, а что – бездарным в институциональном междусобойчике критиков, ибо ангажированные их материалы считываются легко, а от заразы фейсбучных «лайков» под фото с книжных салонов, на которых «критик N с другом-писателем NN и подругой-издателем NNN» знай уворачивайся?

А. Б.: Критика сегодня, наряду с издателями, олицетворяет собой литературную официозную власть, которая нас, ярких и талантливых, собственно, и призвана замалчивать и вытеснять. Но парадокс, что критики-то сегодня, вообще говоря, и нет. Осталась пиар-служба. Качество откровенно превратилось в количество. И вторичный процесс навязывает себя как первичный. Теперь уже они и сами взялись писать романы, рассказы, стихи. Взять того же Архангельского – ужас! А мы, типа, и не нужны.

Н. Р.: Что касается либеральной прессы, то вход и туда по пропускам. Если автор лично не представлен «кем надо» – «кому надо», то с литлиберализмом сплошной конфуз. И качество текста, и тема материала в данном случае особой роли не играют. ОК, не всем по зубам твоя проза, учитывая тенденцию литфункционеров – убивать все лучшее, что можно убить в литературе, и не суть, какими способами: оправданием ли «реалий книжного рынка», требующего масслита, или забронзовевших имен романистов, клиширующих самих себя. Из-за передоза их присутствия на сцене современная русскоязычная литература почти не знает новых имен: видимо, нужно, чтобы «поколение мамонтов» вымерло или изрядно подмерзло – тогда новые тексты «выйдут из шкафа», тогда, наконец, произойдет живительное обновление…

А. Б.: Я такой, какой я есть. И я знаю, что у меня есть свой читатель. В каком-то смысле, такой же, как и я.

Н. Р.: В «Культурной индустрии» Марка Хоркхаймера и Теодора Адорно все как по нотам: произведение искусства равно товар. Потребитель, мимикрирующий под «продукт», сущность которого очевидна. От себя добавлю очевидное: процентов семьдесят рекламируемых книг – псевдоценностный симулякр, включающий рептильный мозг человека: он отвечает только за ключевые потуги организма, не более. Конечно, пусть лучше читают простецкие «стори», чем пьют до цирроза, чем убивают-молятся-убивают… А свинью подложили книгопечатники. Не примитивные читатели, нет. Свинью такого плана обычно подкладывает тот, кто умнее – издатель, потакающий за бабло, которое, увы, в данном случае не побеждает зло, вкусу «быдло-электората»: я вела немало циничных бесед с так называемыми сильными мира сего и знаю, о чем говорю. Ситуация разрешима, если перестать в промышленных масштабах продавать «книжную водку, проклятую водку». Или дозировать ее наподобие того, как дозируют продажу бутылок в винно-водочных – только по времени ровно наоборот: продавать чтиво ночью. Несмешная шутка?..

А. Б.: Мы живем в симулятивном мире. Сегодня подделывается почти все, в том числе и алкоголь. А в литературе проще всего подделать: это же слова, знаки в чистом виде… Но что делает, а не декларирует, тот или иной автор? Какова его реальная антропологическая практика? Как он живет? Вот что питает и вдохновляет текст!

Н. Р.: Сьюзан Зонтаг, поддерживая Натали Саррот, писала: «„Ярмарка тщеславия“ и „Будденброки“, какими бы великолепными они мне и теперь ни показались, заставили меня поморщиться». Романная форма, форма из 19 века, до сих пор выдаваемая литконсерваторами за нечто идеальное, безнадежно устарела. Ан книгоалкопродавцы тут как тут: традиционные псевдоценности настойчиво вдалбливаются в покупательский лимбический, за эмоционирование отвечающий, мозг: «роман – вершина…» и т. д. Но вершина-то – как раз малая форма, короткий метр. Что думаешь о путях развития современного романа и соседстве его с рассказом и новеллой?

А. Б.: Необъятная тема. Но в новые времена проступают и новые возможности. Новый язык – это язык энергий. Сегодня интересны турбулентности, вихри. Метафизика сколов, сдвигов, скачков. Непонятно, что такое человек. Как жить дальше, что делать? И речь должна идти из самой гущи этой непонятности.

Н. Р.: Книгоалкопрода́вцы настаивают на том, что развесистая романная клюква, особенно клюква типа семейной саги, придется аккурат к столу «нормчела», который не прочь иногда блеснуть знанием новинок книжного склепа второй свежести: ты знаешь, магазин-то по-польски – sklep…

А. Б.: Агенты нормы всегда были озабочены тем или иным замыканием человека. Но мы голосуем за хайдеггеровский концепт «размыкания».

Н. Р.: Дискриминация малых форм, думаю, дело времени. Пройдет каких-нибудь 20-2000 лет, и…

А. Б.: …увы, от человечества может и не остаться ничего!

Н. Р.: Ты же читал книжку Роберто Калассо «Искусство издателя»? Там литератор и директор миланского издательства Adelphi размышляет о книгоиздании как об уникальном жанре, достигшем расцвета в прошлом веке и сейчас находящегося под угрозой исчезновения. Великолепная, с любовью написанная, изящная книга. А ты хотел бы стать издателем?

А. Б.: Упаси бог!

Н. Р.: Тогда черненький неполиткорректный вопрос: что думаешь о современном литпроцессе, думаешь ли, или это он тобой «думает» – или думает, будто думает?

А. Б.: Приходится выбирать. Или думать о литпроцессе, или работать над собой.

Н. Р.: Ок, как подытожил когда-то Виктор Топоров в нашем интервью, «Небесное жюри смеётся последним!»

А. Б.: «Бог не скинут», как Малевич написал.

28.08.2018

Прозу такого плана – план еще тот – принято называть маргинальной. Этакое кино не для всех, маркировка «18+», перед прочтением сжечь. Впервые прочла текст Бычкова, когда довелось жюрить по приглашению Виктора Топорова «Нацбест»: было это в далеком 2010-м, и жюрился бычковский роман «Нано и порно», и писан был отзыв[47]. «Нацбеста» автор не получил, однако-с «главное – участие», ну а потом… потом буквы, очень много букв, опять и снова. Тьма тьмущая альфабеток, продраться чрез которые «тварям дрожащим» подчас немыслимо: жить-дрожать да умирать-дрожать – совсем другая история! И потому-то, видно, что «тварей дрожащих» в ну очень средней сей полосе куда больше, нежели «прав имеющих», напечатан сборник рассказов Андрея Бычкова тысяча-одна-ночным тиражом – напечатан в ЭКСМО, в серии «Мастера современной российской прозы». Содержит нецензурную брань, – уточняет логотип 18+ два раза, – содержит нецензурную брань, ну да, ну да: «На*уй рыб!». И еще раз: «На*уй рыб», цитата, ладно… Все эти тексты можно объединить, по сути, одним обобщением – все они о/для тех, кто уже перешел, переизбы́л, если угодно, некий порог чувствительности, за которым та самая (пресловутая) душевная боль перестает быть собственно болью, а воспринимается как фоновое – средняя температура по эрэф-больничке – состояние: некомфортное нерадостное скорбное бесчувствие. Персонажи совершают некие действия в надежде изменить если не мир и окружающих, то самих себя (как учили-с), дабы пресловутые мир и окружающие, срезонировав с их «улучшенностью», таки стали другими, ан тщетно: герои эти в мирке трехмерном никому, в сущности, не нужны – не поняты «Абсолютом» (водка) большинства ни их занебесные дары-одаренности, ни перверзивные – опять же, с точки зрения быдлоэлектората (в одно слово, корректора-замполита фтопку), – увлечения; страсти простому раблюду покажутся киношными и небывалыми, страдания – «мудовыми» или высосанными из лапки. Однако за ширмами т. н. перверзий, áнимки-надлома да сольного хаоса героев предстает пред читающим вполне самодостаточный образ Homo – бедный, о бедный Sapiens! – зашу́зенный, что в испанский сапожок, в трёхмерку средней полосы-с-раши заточенный: срок отбывающего и на «свободе». Внешние ограничения и внутренний яд: слишком много «нельзя» и «надо» – суть бунта восемнадцатиплюснутых персонажей, которые, что Сельма Жескова из триеровского якобы мюзикла «Танцующая в темноте», повешены – однако повешены, в отличие от героини Бьорк, сами собой, своими же мыслями. Крепче канатов сила их, жестче удавки-лжи – ледяная постель Каа: и не можешь еще, бедняга, окончательно свыкнуться с мыслью, будто ты – один, как не можешь и свыкнуться с дваждыдвашным: быть с кем-то смешно.

А на посошок: это очень европейская проза – и, если убрать немного обсценщины (автор более чем умеет связывать вордки́ в предложения, мат в устах персонажей не всегда идеально уместен: через раз можно и обойтись без оного), то, глядишь, и переводы б… впрочем, эдемски толерантная Европа это вот сакраментальное «на*уй рыб!» легко стерпит: о другом я, о другом. Тексты сии вневрéменны, надсоциальны, и – чудо как хороши, что удивляет. Все эти события со всеми этими ГГ могут произойти в любом местечке трагикомичного шарика, что и требовалось – требовалось ли, впрочем, рыбам, которых, увы и ах, «на*уй»? – доказать, бурные продолжительные аплодисменты, ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, amen.

30.09.2017

Карта легла: треклятый пазл сложен. Он сложился сам по себе, сам собой выкристаллизовался, самим собой оказался написан. Авторы к этому почти не причастны: авторы – метафизический грифель, чьими менталками пишет Менталка Абсолюта, ибо всему время свое и место свое под солнцем. Этот пазл – плод приватных бесед: как реальных, так и виртуальных, переизбыток энергии живых слов и живых действий. Этот пазл предназначен для тех, кто продолжает дышать и мыслить в мало совместимых с жизнью условиях бытийно-литературного и прочего беспредела. Впервые с текстами Андрея Бычкова мне довелось столкнуться в 2010-м, когда его роман «Нано и порно» номинировали на «Национальный бестселлер»: да, это был иной «Нацбест», «Нацбест» времен Виктора Топорова, пригласившего в т. ч. мою скромную персону в Большое жюри не самой заурядной на тот момент литпремии. Я согласилась – было интересно, да и Топоров издал когда-то в «Лимбусе» мою книжку «Коллекция нефункциональных мужчин»: отказываться от жюрения было б по меньшей мере странно, хотя и хлопотное это дело – «жюрить». Помню ощущение от рукописи Бычкова: «Ага, – сказала себе. – Эту фамилию запомнить». И запомнила. Премию он тогда не получил, ее дали другому очень достойному автору, ну а мы познакомились. И литературное это знакомство переросло годы спустя в некое приятельство – с прохладного «вы» (всегда разделительная линия, круг Хомы Брута) мы перешли на теплое «ты». Проза и эссеистика Бычкова – явление в отечественной словесности уникальное. Его книги, а их на данный момент около двадцати, – своеобразное «собранье пестрых глав», срисованных с анимы нашего разноликого современника. Не того, разумеется, который пишет тривиальное «*уй» на заборе, хотя и знает, что легко может сделать и это тоже. Проза Бычкова – о тончайшей Джоконде на песке. О красоте, которая, как, кстати, и деньги, спасет мир: вместе с ними, одновременно. О смертушке и бессмертии. О смелости, самости, победе над собой. О воле. Об аскезе. О сердечных стремлениях. О том, что заставляет нас ежедневно вставать, хотя знаем: всё уже было, и нечего, нечего на рожу-то пенять.

«На кону ты сама, не деньги и даже не литуспехи. А ты сама, твоя жизнь, бесценная и только один раз данная. Я хочу к волкам, у-ууууууу… ВОЛК» – пишет мне электрическое письмо А. Б., но о том – воздушному пазлу, так и не ставшему книжкой, которую мы задумали, да потом раздумали, писать в четыре руки. Ибо не**й.

май 2019

Литдеятельность как способ радикального преобразования реальности антилогосом Витухновской – поле, где ее каждое новое издание становится актуальным манифестом. Мы записали это интервью[49] в 2018-м, а в 2021-м книга А. В. «Цивилизация хаоса» вышла в моем импринте[50], вызвав критический резонанс: особенно ценен отзыв Игоря Дудинского[51], посещавшего в свое время знаменитый мамлеевский «салон» в Южинском. Книга «Цивилизация хаоса» была номинирована в 2022-м на премии «Национальный бестселлер», «Просветитель» и «Либеральная миссия», но время оказалось не премиальным, – и потому вернемся в недалекое прошлое, кажущееся ныне полуирреальным… Итак, мы в кафе на Большой Дмитровке. Буквы, буквы, буквы: «Черные на белом или белые на черном?» – вопрос исключительно к своему доппельгангеру, который всё-всё знает про русский диссонанс, давным-давно проиллюстрированный Босхом.

Наталья Рубанова: Ваша книга «Человек с синдромом дна» вышла в импринте Романа Сенчина в серии «Новая публицистика». Почему – именно там, на сервисе «Издательские Решения», и что вы можете сказать о проекте «Выбор Сенчина», о его импринте?

Алина Витухновская: Всегда интересно, когда писатель запускает какие-то проекты, занимается чем-то помимо собственно своей писательской деятельности. Я сразу обратила внимание на то, что у Романа Сенчина появилось издательство. Роман как автор мне кажется на редкость адекватным человеком, что в литературной среде, собственно, редкость. И я подумала, что дело с ним будет иметь просто, и предложила свои тексты. Так оно и вышло. Помимо этого, у Романа выпускаются близкие, интересные мне авторы – Василина Орлова и Алиса Ганиева.

Н. Р.: Выпущенная «Стеклографом» в том же году книга ваших стихотворений носит название «Меланхолический Конструктор»: что наиболее значимо для вас в ней и по какому принципу происходил отбор текстов?

А. В.: Я очень рада, что Дана Курская предложила мне издать книгу у нее, потому что она, как и Роман Сенчин, и пишет, и занимается издательской деятельностью. Она своего рода подвижник, потому что тянуть на себе такое без всяких спонсоров – это очень сложное и благородное дело. Стихи отбирались по принципу лучших, как они мне кажутся на данный момент времени. Я редко обращаюсь к своим старым текстам, но когда обращаюсь – вижу: то, что нравилось раньше – не нравится сейчас. То, что писалось давно – не воспринимается… или вдруг, наоборот, то, что писалось давно, кажется сверхгениальным. Я не считаю, что в поэтической книге, в отличие от прозаической или книги эссе, должна быть какая-то особая структура. Я выбирала лучшие стихи, лучшие – как старые, так и новые.

Н. Р.: Кто, кроме Набокова в прозе и Бродского в поэзии, вам соприроден? Возможно, кто-то из европейских или американских поэтов… Пен Уоррен, Карл Сэндберг – нет?

А. В.: Из прозаиков, кроме Набокова, это, например, Леонид Андреев, Платонов, Мамлеев, Сорокин. Это не литератор, но профессиональный юрист и автор многих ключевых политических работ – Карл Шмитт. Помимо Бродского в поэзии, я назвала бы имя ныне покойного Алексея Парщикова – очень известного, качественного поэта, о котором в России, к сожалению, я мало слышу.

Н. Р.: Что является для вас поэтическим эталоном и как вы работаете над текстом собственного изготовления?

А. В.: Про поэтический эталон мне сказать нечего. Я не стремлюсь кого-то копировать или кому-то соответствовать, подражать. Эталоном для меня является собственная идея. Для работы мне необходимо абсолютное уединение, чтобы не было никаких посторонних вмешательств, звонков, дел, людей. Это именно работа, в которой слова подгоняются под необходимую идейную концепцию… либо в случае поэзии должны вызывать определенные эмоции у читателя. Неким изначальным онтологическим чутьем я понимаю, каким образом надо располагать слова, чтобы они произвели определенное воздействие на публику. Однако из этого вовсе не следует, что я сама испытываю те эмоции, которые описываю. Также мне неведомо понятие «божественного вдохновения», вообще каких-либо озарений извне. Я не являюсь проводником каких-либо «высших» сил. Все, что я пишу, делается с определенным умыслом и целью абсолютно сознательно.

Н. Р.: Ваши афоризмы – «Умные дети рождаются мертвыми», «Начинать ценить маленькие радости жизни – так я понимаю окончательное падение» и пр. – вызывают закономерное раздражение массовки и столь же очевидный, соприродный интерес тех, для кого рабфаковская психология принятия любого насилия – ни божественного, ни чел-овечьего – неприемлема ни эстетически, ни физически. В одном из эссе вы упоминаете о «тексте через пытку»: каково это, все время на дыбе? Это даже не вопрос…

А. В.: Я не чувствую какого-либо раздражения массовки, которая бы в свою очередь не устраивала меня. Меня одинаково устраивает как то, что меня любят, так и то, что меня ненавидят и не приемлют. И порой агрессивная реакция на меня и мое творчество имеют куда больший резонанс, чем позитивные рецензии и высказывания. Здесь же важна сама реакция – она есть, в этом смысле меня все устраивает. У меня нет ни малейшего желания быть всеми любимой и всеми принятой, всеми понятой. У меня есть желание – я его никогда не скрывала – быть известной, у меня есть желание иметь возможность распространять свои идеи, распространять, но не навязывать. Да, распространять идеи, но при этом совершенно необязательно, чтобы меня все принимали. Что касается «текста через пытку», и как вы сформулировали, «все время быть на дыбе», то если бы я писала постоянно, я, наверное, была бы мертва лет уже в 25. В «тексте через пытку» нет никакого мазохистского кокетства – либо писать, либо жить. Именно так! И писать для меня (было и есть) действительно пытка, но более «было», чем «есть», потому как я использую этот метод дозированней и рациональней, нежели раньше. Собственно, у меня нет желания самовыражаться просто ради самовыражения. Все-таки у меня есть цель быть услышанной публикой и чтобы на меня отреагировали. Я пишу не так часто, я пишу вперед, чтобы моих текстов хватало на какое-то время, потому что, действительно, литература убивает.

Н. Р.: Вы готовите к печати «Русскую политику» и «Записки материалиста»: названия говорят сами за себя. Что для вас эти книги и какой посыл в этом «здесь и сейчас» вы вкладываете в них?

А. В.: Книга «Русская политика» касается истории 2017-го и 2018-го годов, когда я заявила свою кандидатуру в качестве президента России и мы (моя команда) участвовали в президентских выборах, насколько это можно назвать участием при цензуре в наших медиа. Тем не менее мы участвовали, и у нас скопилось большое количество информации не только по этому поводу, но и вокруг, и около выборов. Как они делались в этот раз, как все происходило, как у нас воровались идеи той же Ксенией Собчак… и так далее. Плюс эта книга включает не только сюжет о выборах, но и ряд значимых политических статей, которые вы и прочие читатели могли видеть, например, в фейсбуке и на различных политических сайтах.

Н. Р.: Зощенко писал, что «самое главное в жизни – слова: ради них люди шли на костры». Бродский называл поэзию видовой целью человечества. Что для вас это занятие, эта игра в буквы?

А. В.: Я не соглашусь с Зощенко и не соглашусь с Бродским. В детстве, в 5, 6, 10, возможно, я бы с ними и согласилась. Тогда я переоценила значимость слова, я считала его сакральным. Я очень хорошо чувствовала слово и полагала, что определенные смыслы можно донести только посредством него. Но с тех пор менялась я, менялась реальность вокруг. Я поняла, что Россия – страна победившей логократии, где верят в слово, за которым теряется всё – за словом теряется действие, за словом теряется сама жизнь в некотором роде, теряется смысл этого слова. Можно сказать, что «страна победившей духовности», которой являлась Россия в советские времена и которой она стремится стать в текущей политико-экономической ситуации, – это ситуация запрета на жизнь в современном мире, где цивилизация постепенно, мягко вытесняет культуру. Когда избыток культуры вдруг – парадоксально, – напротив, начинает ассоциироваться с тоталитаризмом. Особенно опасно, когда это происходит в закрытых пространствах, как то – в современной России, которая, к сожалению, становится ментальным гетто на карте мира.

Н. Р.: Ваши новые книги: что самое важное в них?

А. В.: О «Русской политике» я уже сказала, а «Записки материалиста» – это набор эссе, который стилистически, наверное, соответствует моей книге, ранее изданной Романом Сенчиным, – «Человек с синдромом дна». Но она имеет более четкую концепцию, которую я могу назвать апологетикой материализма. Для красоты, конечно, это можно назвать и метафизическим материализмом, но в принципе, в перспективе от термина «метафизика», наверное, я намерена отходить к каким-то более соответствующим мне терминам. Все же термин «метафизика» размывает многие другие понятия, которые должны быть четкими. В последнее время я все более стремлюсь к четкости понятий. Раньше, возможно, к красоте языка, а сейчас все-таки к четкости.

Н. Р.: Книга «Человек с синдромом дна» вошла в список «5 лучших книг в жанре концепции», а также заняла одно из премиум-мест в номинации «50 лучших книг года» по версии «НГ-Экслибрис» – много ли у нее читателей? И кто они – ваши читатели?

А. В.: Я не проводила такого мониторинга. Я могу только ориентироваться на свое собственное представление о моем читателе. Наверное, это люди, мировоззренчески близкие мне, немного пессимистично настроенные. Наверное, это любители Ницше, Шопенгауэра, Сорокина и Джордана Питерсона – вот такой эклектичный набор – с одной стороны. С другой стороны, это люди депрессивные мировоззренчески, но это политические оптимисты, потому что у меня все же оптимистичная политическая позиция и она вряд ли изменится. Она оптимистична в сравнении с позицией большинства граждан России. Ибо я все-таки верю в либеральный реванш, во многие вещи, в которые большинство уже давно не верит. Поэтому я надеюсь, что среди моих читателей есть люди, которые наполнены зарядом энергии, и которые изменят будущее России в лучшую сторону.

25.09.2018

Вместо «лида» (прилавок экзистенциального бутика). Тексты Витухновской – финальный кластер экзистенциальных гвоздей, вбитых в трехмерный гробок т. н. простого русчела со всеми его меркантильными и ничтожными «житейскими попечениями», о коих молит он седовласого старца исключительно из страха. Стальные. Живые. Упругие. Беспощадные ко всему обывательско-репродуктивному, смирненькому, серому. Иногда парадоксальные. Иногда и вовсе странные… афоризмы Витухновской – этого, не сказать бы опрометчиво, Чорана в юбке-брюках, – вызовут закономерное раздражение массовки и столь же очевидный, соприродный интерес тех, для кого рабфаковская психология принятия любого насилия – ни демиургического, ни человеческого – неприемлема ни эстетически, ни физически.

А дальше так (витрина): «Улитка-улитка, вези нас на пытку!» – авторский тэг «русское садо-мазо» из цикла «Детское». Общелит-прости-БГ-принятые клише распадаются. Буковки кривляются, строят друг другу рожи, норовят укусить, ранить – хоть через страницу, хоть через экран… Не добрые буковки – но и не злые: сами от себя защищающиеся. Не смирившиеся ни со снулым строем, ни со зловонной его песнюшкой. Нападающие – из полифоничной собственной многомерности – на обсценное под'азбучное пространство постылой, не знающей гигиенического (даже) парфюма, трёхмерки, она же социум. Социум, в который приходится «выходить» заранее – «выходить» до того, как все они «выйдут»: заблаговременно – чтобы ему, мирку подло-подлунному, не повадно безнаказанно бить дальше было.

«Из того, что всем кажется, что это так, не следует, что это так и есть»[53]. «Буквы подставляют подножку еще до того, как к ним приблизится не только чужой, но и свой (своих, впрочем, нет: отчужденность возведена в эталон) – обжегшись „дьяволом“, на тень „абсолюта“ дуют: инстинкт самосохранения работает, и вот уж industrial-metal чикагской Ministry растворяется в первом Кончерто-гроссо Шнитке, а там – две скрипки, клавесин, ф-но да струнный оркестр: увы и ах, Умри, лиса, умри!..[54] Но если ты умрешь, рыжая, вопрошает за скобками Некто, где же поселится Нечто/Ничто, которое ты проповедуешь? Нужно ли ему где-то „селиться“? Живи, лиса, живи!..» – заговаривает-зашептывает не совместимую с жизнью травму голос андерсеновской феи, ан истончается чересчур быстро. Прежде того, как уставший доппельгангер автора сего сыграет с мирозданием в дурака: Усни, лиса, усни! – но никто его не слышит.

Литературный БДСМ. И Доппельгангер, никем не услышанный, никем не узнанный, никем не добитый, Доппельгангер, переставший – ну или почти – удивляться уже чему-то, почти удивился, увидев Лису с «беспощадными» ее азбучными следами Ничто-в-Нигде: тут-то и показалось, будто видит он девочку из кортасаровского «Местечка под названием Киндберг»[55] – девочку из той самой истории, в финале которой на самом деле слышно ошеломительное «…как медвежата грызут сахар». В буквах-следах, которые, чтоб не забили камнями, заметает вырванным из капкана рыжим сердцем-хвостом Умершая-Живая-Спящая Лиса, – тот же самый ошеломляющий звук, тот же хруст, та же ломка. Тот самый «кадансирующий» еще секунду назад живого персонажа – обертон, с которым он, персонаж, не ведающий боле «банальной» любви и «банальных» привязанностей, на скорости сто шестьдесят врезается в ствол дерева. А девочка остается – Лиса смотрит. Смотрит на крошево, опустив голову так, «как опускают ее медвежата, когда грызут сахар» (спойлер для не читавших).

О чем всё это, собственно. Витухновская-вещь-в-себе наблюдает за распадом, разложением, смертью с отстраненным (от жесточайшего отчаяния изменить главное) профлюбопытством: что ж, извечный, хорошо знакомый по ежедневному зеркальному отражению взгляд хирурга, вивисектора, патологоанатома душ людских. («Не верю в душу. Есть мозг. Есть Сверх-Идея. У меня нет желаний, нет того, что подразумевают, говоря о личном… Мне это не интересно. Я должна реализовать свою программу, ничего больше», – Витухновская упорно отстаивает свою систему координат, сама же в нее не вмещаясь, выламываясь из нее, всем своим естеством и протестом доказывая обратное: душа есть, душа-дура-болит).

Последний раз о Кортасаре. С каким любопытством звереныши, упоминаемые в финале гениального текста, поглощают сладкое лакомство, с таким же и плутовка Лиса эстетски смакует изощренную пытку двуногих – двуногими. Пытку, выходящую на широкие экраны человекопроката (живое кино из живой плоти) под кодовым названием тайное существование бездны: «Мало того, что нужно жить – ежемесячно надо еще и платить за это!»[56] – здесь, как по нотам, по Бродскому: если угодно, астральная Лиса Витухновской утягивает себя экзистенциальными корсетами «черных дыр» не потому, что не видит солнца (эдем) – астральная Лиса, будучи скорее агностиком, нежели одномерным атеистом, может допускать, будто где-то «и оно, солнце, есть», однако коли ближайший к нам слой являет собой пресловутый адок (назовем его так), один из слоев Шаданакара, описанный в «Розе Мира», то о нем-то и надо вести речь, о земном аде: да вот же он, как на ладонях… как уместился-то в линиях – и что, г-н хиромант, с ним делать теперь?.. Как не схлопнуться раньше замершего от стыда времени, не задохнуться в простецкой – каменный мешок! смрад! пошлость! – материи?.. «Правдивейшая из трагедий – самый обычный день»[57] – кивает Эмили Дикинсон, зная кое-что про дыбу судьбы, ну а Лиса пишет – пишет окровавленной лапой по черному от горя весеннему снегу.

Пытка текстом, пытка чтением. Солнечные лучи не достигают пропастей, разверзшихся перед Лисой, ежесекундно наблюдающей не только за метафизической гибелью всего и вся, но и за превратившейся едва ли не в рутину – обыденщины жуть![58] – персональную кремацию. Мозг Лисы работает, как часы, работает бесперебойно – ему, печальному Люциферу, ему, врубелевскому Демону (Сидящему, не Поверженному!), ожившей красавице-Панночке, не смиренному «Наваждению»[59], беспощадной «Фортуне»[60] не нужен утешитель в виде чьей-то автономной анимы, которой будто б и нет, не проверишь: все утешители лгут – и есть ли своя правда в надчеловечьем измерении, мозг Лисы предпочтет узнать опытным путем… когда-нибудь, без проводников и проповедников: время в любом случае улизнет из шкурки по спирали, тик-так, на том свете и проверим, а был ли мальчик.

«Ведь я этого достойна!..» Мерцающая гендерами Лиса, то и дело меняющая маски, поигрывающая в рифмы с геями и «леопадшими женщинами», не хочет верить ни во что «светлое», ни во что «доброе», ибо не видит его среди агитпроповских лозунгов-комиксов и рпцшных политнаставлений. Не видит, даже если «оно» гипотетически и существует – там, где нас нет: свет небесный намертво заколочен досками, гвоздодёра не видно – ну или дорог. Так дорог, что уж не хочется ничего. И если нечто еще и требуется, так это живительная эстетика: политика как искусство, как ядерный инструмент для изменения ситуации на всех уровнях бытия и, иже с ним, недобытия – вот одна из сверхцелей Лисы, сидящей на троне из собственной кожи, и потому забывшей от боли о терновой Его «короне». Ласкающее слух «либертарианство» для иных – что смерть за левым плечом, ну а ей не страшно, она ее не боится. И потому, быть может, живая, а не холодная девочка Лида[61] (или ее производные, вместо куколки-вуду) неуместна. Впрочем, Вариации-на-Тему Лисе не нужны – так же как, собственно, и сама Тема: всё уже было, старче. «Why? Because I’m worth it!»[62] – смеется Илон Шпехт из года тысяча девятьсот семьдесят третьего, и нелепо машет Лисе рукой: она никогда не читала «Смерть похожа на леденцы…», она написала слоган своей жизни, тушите свет, amen.

Оппаньки! И вот мы приходим к тому, к чему приходим: к спирали, поднимающейся в пресловутую Вечность (не путать с вечностью Кая). Той самой, которой из бездны не увидать. Лиса и виноград! Как дотянуться?.. «Умные дети рождаются мертвыми»: афоризм вызывает бурю негодования у благообразных граждан, благообразные граждане недовольны, они ворчат, они петушатся, ведь им показали не то, что они ожидали! Их обманули. Опять и снова! Развенчали мифы! Лишили «великой истории»!.. Отобрали «ваучер»!.. Отказали – с точки зрения смысла – даже в пустопорожней животной репродукции (привет, Уэльбек). Нелегитимно «ренновацировали» пресловутую репродукцию – вот вам и скорбненькие пятиэтажки, – однако-с не жаль, ничего не жаль уж теперь.

Атлантида forever. Аура босховских откровений просачивается сквозь буквы Лисы: они шипят и изворачиваются, они готовы кусаться, прыгать со страниц на любое несоприродное существо, они не желают мириться с самим фактом собственного явления неидеальному мирку. Хотя в том, что вторые «Цветы зла» все же проросли в нем, есть и горе-злосчастный дьявольский парадокс, и тщательно срежиссированный божественный перформанс. Очередной вираж богемно-уродливых «русских горок» дарит новый расстрельный список смыслов философу, облаченному не иначе как по щучьему веленью в мало приспособленную для-просто-жизни-на-суше dolce-русалочью форму. Очередная война миров залепляет песком Атлантиды сцепленные Дыбой Текста вампирские ранки около уголков губ: «И сказала „спите“ ласковая, как снег, медсестра. / У слов моих тиф и горячее мокрое горло. / Я разговариваю с тобой про дру-Гойю…». Человек с синдромом дна, welcome, ну, welcome.

Апрель 2017

И говорили[64] мы с новым автором новых отечественных бестселлеров несколько лет назад в скайпе, и писала я тогда что-то для ширнармассной газеты – газеты, делающей ставку на медийность, вестимо. Яхина с новоиспеченной «Зулейхой» легко в сей редконцепт вписалась, ну а я, по долгу службы прочитав ее первый роман, сделала свою работу – просто диалог, ничего личного. PS: беседа из прошлой жизни звучит ныне в ином ключе, и это еще один диссонанс сего «собранья пестрых глав».

Наталья Рубанова: По вашему дебютному роману снимается одноименный сериал с Хаматовой в главной роли. Удачная экранизация – редкость: чего ждете от многосерийности?

Гузель Яхина: Роман рождался как сценарий, у него сценарная структура, кинематографическое решение сцен. Очень радостно, что вот так сложились звезды: книга будет экранизирована. «Зулейха» писалась как полный метр – и для восьмисерийного фильма в истории недостаточно драматургического «мяса». Поэтому в сценарии сериала развиты и второстепенные персонажи, даны предыстории героев – Настасьи, Игнатова и прочих… Я сама училась в киношколе, в качестве учебных заданий делала адаптации литературных произведений. И у меня нет иллюзий по поводу экранизации или каких-то завышенных ожиданий. Литература и кино – разные виды искусства. А уж тем более – телесериал: совершенно особый вид массовой культуры со своими жесткими законами, во многом подчиненный требованиям производства. В романе я многое решала через образы, не через диалоги. А на телевидении все наоборот: все мысли и идеи должны быть проговорены очень внятно и четко, и мне интересно, как это сделает в экранизации режиссер Егор Анашкин. Важно, чтобы сериал сохранил уважение к Большой Истории – к трагедии раскулачивания, а не превратился бы в мелодраму на фоне бараков с табличкой «ГУЛАГ». Еще один момент: в романе заложен мифологический пласт – отсылки к коранической легенде о Юсуфе и Зулейхе, к восточной легенде о шах-птице. Для передачи этого мифологического пласта в фильме потребуются художественные решения высокого уровня. Как они будут воплощены на экране – увидим. Пока я не видела отснятый материал. А те фотографии и любительские видео со съемок, которые за последние полгода появились в интернете, мне очень нравятся. Как и блестящий актерский состав: Чулпан Хаматова – Зулейха, Юлия Пересильд в роли Настасьи, Сергей Маковецкий в роли доктора Лейбе, Роза Хайруллина – столетняя Упыриха. Кстати, у нее самый сложный грим, который делают несколько часов: на глаза накладываются слепые бельма, а лицо старится практически в два раза.

Н. Р.: Тема романа в целом многогранна: какими архивами пользовались?

Г. Я.: Исторический пласт книги, все факты и детали – правда. Рукопись романа любезно вычитали эксперты: руководитель программ общества «Мемориал» Ирина Щербакова и профессор истории РАН Виктор Николаевич Земсков, за что я им очень признательна. Искали ошибки, неточности, недостоверные мелочи – по большому счету, таковых не нашлось. На этом историческом фоне разворачиваются придуманные истории героев. Я пользовалась только открытыми источниками, в первую очередь – мемуарами на сайте общества «Мемориал». В воспоминаниях раскулаченных и прошедших через ГУЛАГ я находила общие темы, ситуации – и аккуратно включала эти реальные биографические детали в ткань вымышленного романного действия. Например, часто в ссылку забирали ночью, когда люди со сна растеряны и не могут сопротивляться, – и потому в романе Зулейху забирают ночью. Или: по железной дороге людей везли в ссылку очень долго, никто не знал, куда именно. И в романе – Зулейха едет в вагоне-теплушке несколько месяцев, понятия не имея, куда именно. Еще деталь: на поселении в голодные дни, когда не было никакой еды, люди заваривали в кипятке соль и называли это «солянкой». Именно такой вот «солянкой» питаются поселенцы в романе. Второй источник информации – исторические работы по теме спецпереселенцев, диссертации и научные статьи, в основном книги Виктора Николаевича Земскова. В архивах я не работала.

Н. Р.: «Зулейха открывает глаза» переведена на энное количество языков, по мотивам романа поставлен моноспектакль: редкое везение для текста-дебюта. Книгу помогло выпустить агентство Elkost?

Г. Я.: Да, в попытках найти издателя для романа о Зулейхе я обратилась к Елене Костюкович, переводчику Умберто Эко и владелице литературного агентства. С нашего знакомства все и началось. А первый опыт театральной постановки был в МХТ имени Чехова, в рамках летней лаборатории. Далее была постановка в Уфе – уже настоящий большой спектакль, на три часа сценического действия, со многими актерами, очень серьезной работой художника-постановщика и впечатляющими визуальными эффектами. Режиссер Айрат Абушахманов в феврале показал этот спектакль в Москве – и получил за него «Золотую маску». Совсем недавно поставил «Зулейху» и новосибирский театр «Старый дом». Моноспектакль появился в Екатеринбурге, на сцене Центра современной драматургии. Актриса Татьяна Савина сама составила монолог Зулейхи на основе романного текста – получилось камерное действие, оно играется для зала на 26 человек.

Н. Р.: Вы сценарист, а еще долго занимались рекламой: насколько оба ремесла помешали, а насколько – помогли прозе? Речь о «сочетании несочетаемого». Это всё ведь не сочетается… Ингредиенты-то.

Г. Я.: Я с юности мечтала быть сценаристом и режиссером, а получила диплом учителя немецкого языка, правда, в школе никогда не работала. Прозаик и сценарист во мне не спорят, скорее наоборот: сценарное образование помогает писать прозу. Когда пишу – отталкиваюсь от конкретного образа, от визуального решения сцены, а не от диалога или некой общей идеи.

Н. Р.: Прототипом главной героини стала бабушка?

Г. Я.: Нет, что вы! Моя бабушка – это, скорее, Юзуф, а не Зулейха. Бабушка отправилась в сибирскую ссылку вместе с родителями, когда ей было всего семь лет. Она выросла в Сибири, там выковался ее железный характер. И ее уж точно нельзя было назвать забитой восточной женщиной! Образ ее – скорее просто толчок, пружина для написания романа. Мне было важно разобраться в собственных отношениях с ней, поэтому и начала писать книгу. В романе же хотелось рассказать не историю взрослении в Сибири, а историю женщины, которая получает второй жизненный шанс – женщины, которая проживает вторую жизнь, полностью отличную от первой. Рассказать о метаморфозе личности: от забитой рабыни с ночным горшком в руке – до сильной женщины с ружьем в руке.

Н. Р.: В книге «Дети мои» показан мир немецкого Поволжья. Роман как о большой любви, так и о ее невозможности: возлюбленная главного героя умирает. Канва – снова исторический материал. Что заставляет обращаться к нон-фикшен? И «Зулейха», и «Дети мои» вычитаны историками. Пресловутая правда жизни, как мы понимаем, сохранена: приходилось ли ради нее поступаться художественностью?

Г. Я.: Я никогда сознательно не нарушаю историческую правду, наоборот, уделяю очень много времени и сил, чтобы правду эту соблюсти. Когда пишешь историческую вещь, то находишься в довольно жестких рамках: те или иные события случились в определенные дни, они запустили те или иные процессы, на которые нельзя закрыть глаза… Приходится очень долго складывать узор истории, чтобы не пойти против правды, не исказить факты – но чтобы в книге при этом сохранилась драматургия. Более того, здорово, если Большая История поддерживает, подталкивает историю маленького человека, если две истории – большая и малая – сплетаются. Да, во втором романе «Дети мои» все факты и цифры тоже соответствуют правде. В романе есть сказочный пласт, много отсылок к германской мифологии, а главному герою вообще кажется, что сюжеты немецких сказок сбываются в реалиях ранних советских лет. Но если посмотреть внимательным взглядом – это совершенно реалистическая вещь, в которой рассказано о жизни Немреспублики на Волге. Профессор истории Аркадий Адольфович Герман, специалист по российским немцам, вычитал роман как эксперт.

Н. Р.: Следующий текст тоже будет основан на докматериалах?

Г. Я.: Моя третья книга – вымышленная история, аккуратно наложенная на исторический контекст. Это будет сюжет о ранних советских годах.

Н. Р.: ОК, ну а кто сформировал вас как прозаика, если говорить о некоем камертоне? Эталон в прозе, существует ли он для вас: автора, для которого музыка слова не столь важна, как сюжет… Вы ведь априори сценарист.

Г. Я.: Прежде всего – книги Людмилы Улицкой. Из классиков – Булгаков, Достоевский, Набоков, Хемингуэй. А если говорить о кино, то, конечно, Александр Сокуров: мне очень интересно все, что он делает, в том числе как общественный деятель… Его фильм «Фауст» стоит на некоей внутренней полке «самое важное» рядом с «Андреем Рублевым» Тарковского: тоже, кстати, камертон, еще с юности.

Май 2019

Отец Андрей, он же протодиакон, он же Андрей Вячеславович, что для светского уха всяко привычней, предлагает встретиться для разговора в поп-ресторане с неловким названием «Рыбы нет»: учитывая, что нерыбу автор сих строк не поглощает, предложение представляется не самым радужным – впрочем, продолжаем коллекционировать русские диссонансы. И вот мы уже за столиком, и вот – быстрый официант, и вот за окном – вальяжная Никольская, «сердце» Москвы. Андрей Кураев, тогда еще временно не отлученный от служения, с чувством, с толком, с расстановкой налегает на изящные пельмени, а я заказываю «vegetarian» да строчу в блокноте настолько быстро, насколько позволяет природа: привет, забытое ф-но, – и вот оно, интервью[66].

Наталья Рубанова: У вас крайне пестрый жизненный опыт: что побудило стать священником?

Андрей Кураев: Мотивы религиозного обращения вполне описываются ахматовской формулой: «Когда б вы знали, из какого сора…». Один из них: зависть. Повод к ней был таков: комитет комсомола МГУ дал мне поручение свозить гостивших у нас венгерских студентов в Загорск. Главный храм Лавры – Троицкий собор. В него и из него ведет очень узкая дверь, а у входа по обе стороны всегда «пробка». Мы уже покидаем храм, постепенно приближаемся к выходу. Но тут какой-то парень останавливается, поворачивается к храмовому пространству, крестится и кланяется. Я был прижат к нему, а когда он повернулся, мы оказались лицом к лицу. Он смотрел мимо меня на иконы на дальней стене притвора. Я же смотрел ему в глаза. И эти глаза меня поразили… своей обычностью. В них не было ничего рублёвского, врубелевского, глазуновского. Обычные светлые юношеские глаза. Именно это и стало для меня потрясением: вот ведь, обычный парень, мой ровесник. Жертва такой же советской школы, что и я. В него загрузили те же учебные программы, что и в меня. Но почему он здесь, в Троице-Сергиевой Лавре, как дома, а я в древней русской святыне все равно как те же венгерские туристы – ничего не знаю, не узнаю и не понимаю… Почему так? Значит, он знает что-то еще? Ему знаком мир, закрытый для меня? Я не был крещен, не был верующим. Но в эту минуту я позавидовал моему верующему ровеснику. Его мир богаче моего. Мой комсомольский мир ему знаком, а его мир для меня закрыт.

Н. Р.: Вы сказали: «Человеку неверующему рассуждать о религии – все равно что слепому рассуждать о живописи», поэтому подошли к православию профессионально. Религиозные философы пишут, что вера – это некий мир опыта. Что для вас «прямое знание», откровение?

А. К.: В православии не принято о таких вещах рассказывать. Но мой личный опыт достаточен для того, чтобы даже в контексте моих непростых отношений с официальной церковью оставаться диаконом.

Н. Р.: С чем связаны прохладные отношения с РПЦ?

А. К.: Мне не нравится, простите за штамп, оскорбление религиозных чувств. Моих чувств. Во все века самые страшные и болезненные раны религиозным убеждениям человека наносят профессионалы от религии, то есть жрецы. Неслучайна ведь поговорка «Архиереи Христа распяли»! Забавно это потому, что в церковно-славянском богослужении архиереями называли иудейских первосвященников. Но в народе это переносилось на православных архиереев. Значит, что-то недоброе чувствовал народ в своих «святителях». Возможно, и я совершил ошибку, которую, впрочем, готов сам себе простить: это ошибка идеализации.

Н. Р.: И в чем она заключается?

А. К.: Мне казалось, церковное руководство умнее, чем я полагал. В 1980-е я думал, что церковь усвоила уроки страшного для нее двадцатого века. И что руки ее и языки не будут больше тянуться ни к земельным угодьям, ни к крепостным рабам, ни к наручникам для «еретиков» и критикам церкви. Еще в 1881 году святой Феофан Затворник требовал: «Надо свободу замыслов пресечь – зажать рот журналистам и газетчикам. Неверие объявить государственным преступлением, материальные воззрения запретить под смертною казнью»… Но мне казалось, что после того, как сама церковь побывала в положении узника, она уже не будет повторять ошибок прошлого. К моему удивлению, в массовом православии 1990-х все эти мечты быстро возродились. Однако патриарх Алексий их не поддерживал. Все изменилось в 2012-м, когда патриарх Кирилл решил смертельно оскорбиться на девушек из группы Pussy Riot и превратить РПЦ в еще одно силовое ведомство, которое умеет своих критиков доводить до тюрьмы… Что ж, православие оказалось стабильнее и традиционней, чем я полагал. Пятнадцать веков пребывания церкви в государственном статусе (IV–XIX века) создали непреодолимую инерцию. Но раз уж эти века не заслонили в моем сознании Евангелия, то, надеюсь, и сегодняшние осложнения не смогут этого сделать.

Н. Р.: Долгое время вы были старшим научным сотрудником кафедры философии и религоведения филфака МГУ. Что у вас были за студенты и где они теперь?

А. К.: Я преподавал в МГУ четверть века, пока патриарх с помощью администрации президента не убрал меня оттуда в 2014 году. А студенты, конечно, были разные, с разными взглядами и жизненными путями… Буквально на днях с одним из них встретился на круглом столе в Третьяковке: он – замдиректора Института философии Академии наук. Другой бывший студент стал главным священником ракетных войск стратегического направления и заслужил боевой Орден мужества. Еще один стал монахом, но преподает на кафедре медицинской этики медуниверситета… Многие выпускники (их направление – социальная философия) нашли работу в качестве политтехнологов и политологов региональных избирательных кампаний: в 2000-х они шли по стране в режиме нон-стоп.

Н. Р.: Сменим тему. Повлияла ли литература на ваш приход к вере?

А. К.: Да. Достоевский меня поразил непредсказуемостью поступков своих персонажей. Ключевое слово этого писателя – «вдруг». Вот эта весть о переменчивости, незапрограммированности человеческой души мне представлялась очень важной в эпоху пятилеток и планового строительства всего и вся.

Н. Р.: А русская философия?

А. К.: Теперь мне больше интересна история. Как церковная, так и военная. Кстати, на церковном языке я являюсь сейчас так называемым покойником, то есть нахожусь на покое: у меня нет платных обязанностей в храме. Я просто с радостью служу в храме в Тропарёво – том самом, который показывали в фильмах «Ирония судьбы», «По семейным обстоятельствам» и в итальянском фильме «Подсолнухи» с участием Софи Лорен и Марчелло Мастрояни!

Н. Р.: Учитель, врач, священник: что для вас эти слова?

А. К.: Увы, все три этих слова прежде всего говорят об общем печальном диагнозе. Они напоминают об огромном расхождении между замыслом, идеалом – и массовым конвейерным исполнением. Учитель – училка; доктор – коновал; священник – поп… Знаете анекдот? Врач просыпается в холодном поту и кричит от ужаса. Жена спрашивает, что случилось, а он в ответ: «Да приснилось, что мне операцию делают мои однокурсники!». Чтобы массовый типаж стал более качественным, нужна жесткая критика (и даже суды) и серьезные усилия всего общества, а не поток елейных комплиментов.

Н. Р.: Что посоветуете современникам, стремящимся приблизиться к вере? К вере, а не к формальной религии.

А. К.: Первое: помнить, ради чего ты идешь в храм. Неужто ради политических комментариев? Нет? Ну тогда и не стоит обращать внимания на риторику церковного официоза. Слишком барабанна риторика современных архипастырей: «Мы – армия, всё только по приказу». Но не бойтесь: в Евангелии просто нет таких слов! Христос называет апостолов Своими детьми и друзьями. Так что не бойтесь не попасть в модный «тренд» и остаться евангельскими «староверами». Второе: ваши недоумения и разочарования – это нормально. В Евангелии есть притча о слепце. Он слышал, что в его стране появился чудотворец – Иисус. Он ждал, когда Иисус зайдет в его городок: так и случилось. Слепой крикнул: «Иисус, помилуй меня!». Но – цитирую дословно Евангелие – «Шедшие впереди (предыдущие) заставляли его молчать»… Кто странствовал со Христом? Его апостолы… Тем не менее Иисус излечил слепого. Во все века главным препятствием на пути ко Христу были «предыдущие христиане», те, кто раньше тебя нашел Христа и (на какое-то время или навсегда) – Его потерял.

Н. Р.: Для многих «душа» – некий сюр. Как говорить о ней – и надо ли?

А. К.: С массами о ней и не надо говорить, а с каждым отдельно – необходимо. Я не могу дать научного определения души. Мое определение – детское: что, наверное, допустимо для той общины, чей Основатель сказал «если не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное». Душа – это то, что болит у человека, когда все тело здорово. Человек, впрочем, часто познает себя именно через боль. Вспомним: «До сорока лет я не знал, где у меня печень»…

Н. Р.: Что для вас миссионерство?

А. К.: Миссионер обращается к тем, кто не намерен его слушать. И в первые же минуты общения миссионер должен отстоять свое право на диалог, право на несколько минут чужого, и поначалу недоброжелательного, внимания. Поэтому первый тезис современного миссионерства, подлежащий доказательству: «Я не сумасшедший, я не дебил». Ну а потом уже давайте меряться аргументами…

Н. Р.: Вы продолжаете работу над новой книгой?

А. К.: Ох, в рукописи уже два с половиной миллиона знаков! Это сложная история треугольника Москва-Киев-Константинополь. В книге три больших сюжета – как московская церковь сама ушла в раскол XV–XVI веков, далее – как она получила Киев в XVII веке, ну а третий «узел» – наше время. Будут и другие книги, о которых пока не буду рассказывать.

Н. Р.: Вы вошли в период разочарований?

А. К.: Это нормально. Главное, чтобы разочарования не стали озлоблением. Новые знания и опыт, конечно, должны приводить к новым оценкам. Но разочарование может быть радостным: меньше поводов для понуждения себя к дружбе и согласию с тем и теми, что вызывает аллергию. И без этого балласта я вполне счастлив. В моей жизни нет обязаловки и расписания. Я с охоткой иду на службу в храм. С радостью принимаю гостей и журналистов, с радостью закрываю за ними дверь. Изредка и, опять же, с радостью выезжаю на лекции. Пишу в разных жанрах: от блогерских реплик до толстых томов. А хотите посмотреть сразу на двух счастливых людей?

Н. Р.: Почему б нет.

А. К.: Вот, смотрите на это фото: на моем животе просторно и счастливо разместился мой пятый пятимесячный внучок. И пропустить их быстролетное детство в своих постоянных поездках я бы уже не хотел!

Н. Р.: Что бы вы сказали тем, кто хочет учиться в духовной семинарии?

А. К.: Универсального совета нет. Есть группа людей, для которых это – единственный социальный лифт. Поэтому все мои предостережения будут разбиваться о единственный аргумент: «Дома хуже». Ну а тем ребятам, для которых доступен выбор «МГУ или семинария», я бы рекомендовал сначала получить светское образование и профессию, а потом – церковное. Хотя бы потому, что запасной аэродром поможет им сохранить человеческое достоинство.

13.07.2019

Блистательный музыкант – слов нет, да они и ни к чему, когда рояль оживает, оживляя нечто, давно убитое в вас вами же самими. Особенно изысканна равелевская «Павана на смерть инфанты» – звук, кажется, невозможный в трёхмерке… В начале 2000-х мне довелось пообщаться со сценаристом Олегом Е. Осетинским (он хотел привести в порядок архив, искал редактора: так впервые мне довелось оказаться в небезызвестной квартире на Цветном бульваре). О. Е. называл Полину исключительно «моя бывшая дочь»… разумеется, мы не сработались – две недели персонального ада, и я сбежала, даже не забрав условные три сольдо. Подумала лишь: а ведь его «бывшей дочери» тогда сбежать было некуда. Кто не читал ошеломительную книгу «Прощай, грусть!»[69], непременно должен сделать это: возможно, будете рыдать, зато шкуркой прочувствуете, какой ценой достается музыка – и-вся-вот-эта-вот-медийность.

Наталья Рубанова: Один из последних записанных вами дисков в 2019 году – BACH | SCARLATTI. Что значит для вас музыка именно этих гениев и что «личное» вы привнесли в интерпретацию их сочинений?

Полина Осетинская: Каждый музыкант приносит свое личное, так называемую чистую музыку играет «от себя». На самом деле, этот диск – моя эпитафия Марине Вениаминовне Вольф, моему учителю и другу: ей я обязана всем. Мне хотелось в эту программу вложить все, что есть во мне, ведь 2015-й был самым сложным годом: сначала ушла Вера Горностаева, потом Марина… Я потеряла своих учителей, которые были для меня близкими людьми, и с которых я старалась брать пример. Эта программа – способ справиться с тем, что на меня навалилось: я искала свет в гениальной музыке Баха и Скарлатти.

Н. Р.: Публика помнит вас чудо-ребенком, чья карьера в искусстве, в отличие от многих вундеркиндов, сложилась удачно. Что вам как музыканту дала жесткая детская закалка и, в частности, система «дубль-стресс», суть которой заключалась в чередовании многочасовых репетиций с большими физическими нагрузкам?

П. О.: Да, было нелегко, но сейчас, во взрослой жизни, я имею кое-какой задел, позволяющий справляться с трудностями. Многое описано в моей книге «Прощай, грусть»… Еще мне это дало то, что я зажигаюсь, как спичка, если вижу малейшую несправедливость по отношению к детям: по сути, перестаю мыслить критически. У меня органическая непереносимость любого насилия… не только в отношении детей, а вообще в отношении людей. Любое насилие, даже если оно совершается как бы «во благо», недопустимо. А многие считают, что это так. Но нет: единственный способ так называемого нормального насилия – это избавление ребенка от наркозависимости: вот тогда надо насильно лечить. На этом всё.

Н. Р.: Какие концертные залы больше всего любите и насколько отечественная публика отличается от западной, от американской, канадской – и так уж ли сильно отличается?..

П. О.: Лучшей публики, чем публика российских провинций, я не знаю. Это очень благодарные, не пресыщенные слушатели. Они – люди! Совершенно потрясающие! Владимир, Курск, Муром, Рязань… Замечательно воспитанная публика в Перми. Эстетические запросы русской публики, того, кто слушает классическую музыку, – это в первую очередь интеллектуальный и эмоциональный запрос. Наши соотечественники, слушающие классику, всегда приходят в зал с готовностью на внутреннюю работу, чтобы уйти после концерта «чуть-чуть другими». И эта работа публики происходит вместе с исполнителем. Это работа, которая требует от человека усилий. За рубежом среднестатистические слушатели классики – это буржуазное интеллектуальное звено: это просто иная социальная страта, которая может позволить себе дорогие и очень дорогие билеты. Конечно, буржуазный средний класс появляется и у нас, скупает билеты на модных медийных персон: для них просто престижно сходить на тот или иной дорогой концерт… И та и другая публика хочет, чтобы ее встряхнули, чтобы позволили хорошо провести вечер. И это определяет запрос на потребление классической музыки в духе «havе a great show». А в российской глубинке и на недорогих столичных концертах – врачи, учителя… Другая ментальность. Совсем другие люди.

Н. Р.: Расскажете о дуэте с Ксенией Раппопорт в литературно-музыкальной композиции «Неизвестный друг» по Бунину?

П. О.: Премьера состоялась четыре года назад. Мы с Ксенией показали этот спектакль в Америке, в Канаде, в Израиле, в Англии, в Швейцарии, на Кипре, во многих городах России. За это время наш музыкальный спектакль оброс множеством дополнений и правок. На самом деле, все больше людей делают подобные вещи: публика хорошо воспринимает этот элемент развлечения – тут тебе и театр, и концерт… Еще я участвую в мультижанровом представлении по Стравинскому «Черт, солдат и скрипка»: проект Дмитрия Ситковецкого. В главных ролях – не актеры: Познер, Макаревич… Это интереснейший спектакль с особой музыкальной драматургией.

Н. Р.: Один из новых проектов – ваш с Улицкой концерт-чтение «Совместные действия» в рамках Второго международного фестиваля актуальной классики «re: Formers». Что это?

П. О.: Надо просто прийти на концерт и все услышать. Людмила Евгеньевна читает свои неизданные стихи и рассказы, ну а я играю редко исполняемые сочинения Баха, Скарлатти, Леонида Десятникова, а также прибалтийских композиторов Петериса Васкса и Альварса Калейса. Звучит слово – и звучит музыка: это радиоконцерт своего рода. Думаю, масштаб личности Улицкой не требует никаких дополнений и пояснений. Премьера в «Зарядье», в Большом зале, 29 ноября…

Н. Р.: Сколько часов в день вы занимаетесь и с какой интенсивностью музыкант вашего уровня должен работать, чтобы оставаться в форме?

П. О.: Чтобы быть в хорошей форме, надо заниматься много, но я не всегда могу себе это позволить, так как у меня маленькие дети. Если бы я была одна, то хорошо было бы заниматься часов по шесть-восемь ежедневно, но мне удается всего два-три. Четыре-пять часов – это предел мечтаний. Однако аппарат ставится в юности и закладывается на всю оставшуюся жизнь… да, можно ставить себе разные задачи – совершенствование до бесконечности и прочее. Вот Ефим Бронфман по восемь часов сидел на стуле за фортепиано и достиг потрясающего мастерства. Но, в принципе, я мечтаю сейчас о двух-четырех часах за инструментом ежедневно.

Н. Р.: Когда-то в «эпоху застоя» пианино было едва ли не в каждой пятой семье. Сейчас все изменилось, музыка уже не так котируется. Что вы думаете о современном начальном музобразовании, о плюсах и минусах системы?

П. О.: Происходит абсолютная деградация, так как идет деление на общеобразовательное музыкальное развитие и предпрофессиональное музыкальное образование в ДМШ. Эта практика по сути губительна: потому как теперь есть дети, лишенные профтребований и перспектив. А их талант можно определить лишь к середине обучения в музыкальной школе! Поэтому всем без исключения надо давать одинаковые стартовые площадки. Вот моя дочь играет на арфе – она учится в школе, где есть это разграничение на «предпроф» (нормальное классическое музыкальное образование) и «для общего развития» (облегченное): и вот там-то уровень требований ниже… Моя дочь не хочет становиться профессиональным музыкантом, но хочет получить достойное музыкальное образование… А сын только что начал заниматься на блок-флейте: посмотрим, как пойдет. Ни одного из детей я не отдала в спецшколу: они просто занимаются музыкой, потому что им это нравится.

Н. Р.: Немузыканты часто находят отдохновение именно в музыке. А что для концертирующей пианистки служит сменой декораций, что дает искомый релакс? Или отдых от звуков вам не нужен?

П. О.: Мне лично помогает переключиться какой-нибудь дом отдыха, spa-отель – это все очень хорошо для души и тела. Вообще же, для меня отдых – просто переключение на другой вид деятельности: готовка, наведение порядка и чистоты… надо еще отводить детей на кружки. Вообще, люблю уезжать вместе с детьми куда-то хотя бы на пару дней. Однажды мы уехали в Пушкинские Горы, и сын с дочерью вспоминали эту поездку очень долго. В этом году мы хотели поехать туда 19 октября, но не получилось. Надеемся, в 2020-м нам удастся осуществить мечту: прочитать девятнадцатого октября на могиле поэта стихотворение «19 октября 1825»…

Н. Р.: Нет желания написать вторую книгу? Вашу автобиографию «Прощай, грусть» когда-то тысячи людей читали со слезами на глазах.

П. О.: Я вела колонку в журнале «Русская жизнь» лет семь назад. Туда писали почти все – и радикалы, и консерваторы, и патриоты, и русофобы, и русофилы… Журнал этот сейчас закрыт, ну а я свои заметки размещаю теперь в фейсбуке. Первую книгу я написала, когда была на 12 лет моложе, у меня было чуть больше времени. А сейчас жесткий концертный график, времени на литературную работу просто нет.

Н. Р.: Кого читаете, когда время находится, кто вообще интересен?

П. О.: Из зарубежных писателей – Джонатан Франзен, Том Вульф, Джонатан Литтел… Есть и несколько современных русских авторов, которые мне интересны. Я раньше, знаете ли, очень много читала. Покорно покупала «Афишу», прочитывала все рецензии Льва Данилкина и покупала книги, о которых он писал… Сейчас я в некотором ужасе: какое же количество бессмысленных, не нужных книг, находится в моем доме. Раздариваю!

Н. Р.: Вы плотно связаны с Фондом «Кислород»…

П. О.: Да, я являюсь попечителем Фонда «Кислород», поддерживающим детей и взрослых с диагнозом муковисцидоз: это генетическое заболевание, которое невозможно вылечить, и которое сильно укорачивает жизнь. Однако при правильном лечении и благоприятных условиях человек может прожить до 50–60 лет: так происходит с больными на западе. А у нас мало пациентов доживает и до восемнадцати… Сейчас все больше людей приходит к мысли, что заниматься благотворительностью – все равно что чистить зубы по утрам: в этом нет никакой сверхмиссии. Любой человек может оформить регулярное пожертвование в некий фонд – и тогда сотрудники фонда смогут рассчитать бюджет. Благотворительным организациям сейчас очень трудно, они работают над тем, чтобы перевести многое из своей деятельности в системную помощь от государства, так как рассчитывать на постоянные частные пожертвования очень сложно – это чревато гибелью пациентов. И я рада, что все больше людей оформляют рекурентные, то есть постоянные, платежи в адрес тех фондов, которым они доверяют.

Н. Р.: И последний вопрос, быть может, странный: кому нужна сейчас современная академическая музыка, куда «идет» современная классика?

П. О.: Современная академическая музыка нужна прежде всего тем, кто ею занимается и тем, кто вовлечен в процесс ее создания – у каждого свое направление. И у разных жанров современной академической музыки есть свои поклонники, свои слушатели. По поводу же «куда идет»… что-то идет в сторону попсы, что-то – в сторону усложнения музыкального языка, по-разному. Существуют и конкурсы современных композиторов: они очень многое, конечно, дают участникам. И нужно, чтобы публика стимулировала интерес музыкантов, чтобы хотела узнавать современную музыку, любила ее. Надо воспитывать вкус публики и не бояться имен современных композиторов на афишах.

29.10.2019

Политик, литератор и коллекционер, экс-мэр Екатеринбурга и основатель организации «Город без наркотиков»… Пресловутая встреча из экс-лайф (как, впрочем, все в этой книге) в простой московской «Шоколаднице» образца-2019: тогда еще прогуливаю так называемую основную работку, чтоб записать интервью – все как в очень средней школке и в снулом институте, когда отменяешь нудные уроки и пустозвонные лекции. Собеседник поначалу несколько закрыт, но «стена» быстро тает – говорим мы в итоге несколько часов, ну а работка – не волк.

Наталья Рубанова: Ваша биография отчасти напоминает остросюжетный роман – исключен за плохое поведение из школы, ушел из дома, подростком разгружал вагоны, два года провел за решеткой, работал на заводе… как там в цоевском «Бошетунмае»?.. «Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе». Как все эти условные прелести жизни повлияли на то, что принято называть бэкграундом – или без подобного опыта лучше было б обойтись?

Евгений Ройзман: Послушайте, просто послушайте меня… Это же невероятное расширение кругозора! Попадая в такие места, ты вдруг понимаешь, что есть совсем другая жизнь, совсем другие люди… Дело в том, что на всех отрицательный опыт очень по-разному действует – ты или адаптируешь его, опыт этот, или он тебя в какой-то момент раздавит просто. У меня на самом деле все вовремя произошло, я всем доволен. И если б я снова поступил в университет, то снова выбрал бы историю. А еще прослушал бы ряд лекций – не хватает филологического и искусствоведческого образования.

Н. Р.: Еще не поздно.

Е. Р.: Да. И я никуда не тороплюсь. Моя дисциплина, история, находится на стыке наук, поэтому постоянно учусь новому, нельзя останавливаться.

Н. Р.: «Поэт, депутат госдумы» – несколько фантастично, не сочетаемо… Как и то, что в вашем рабочем кабинете портрет Бродского висел вместо президентского.

Е. Р.: Да, вроде бы и несочетаемое: «поэт, депутат госдумы». Но лишь на первый взгляд. Все относительно. Человек многомерен, просто многие об этом забыли. Депутат госдумы может писать стихи, да. А портрет Бродского мне Миша Брусиловский принес.

Н. Р.: Брусиловского нередко сравнивают с Шагалом и Малевичем, его работы – одни из самых дорогих в «рейтинге» российских художников. В вашей коллекции много его картин?

Е. Р.: Мы общались много лет. С журналом «Наше наследие» – лучшим, считаю, журналом по культуре, – сделали вместе с моей женой Юлей Крутеевой мощную монографию Брусиловского. А вообще Миша мои стихи любил, три книги оформил. В одной из них мощное сочетание имен: предисловие Быкова и иллюстрации Брусиловского… можно сказать, уже не важно, что в книге за поэзия.

Н. Р.: Шутите.

Е. Р.: Ну вот, а когда Миша умер, я сделал на своей территории музей художника… Я еще собрал всю крутую графику – Брусиловский ведь академию репинскую в Питере окончил, потрясающий мастер был.

Н. Р.: А давайте теперь про книги. У вас вышло несколько – поэтический сборник «Жили-были», «Невыдуманные рассказы»… Когда писать начали, когда этот «зуд проклятый» проснулся?

Е. Р.: Да я пишу всегда! Всегда. Блокнот со мной. Записные книжки… в них есть и законченные рассказы, и зарисовки. Потом набираю все это. Гигантские объемы накапливаются! В музее моем у меня иной ежедневник – я вынужден работу структурировать, хотя совсем нет времени… Есть секретарь, конечно, но я о другом сейчас говорю. Честно? Очень бы хотелось остаться вдвоем с Британской энциклопедией, наедине. А что до стихов, то последние я году в 2002-м написал… И это уж не от меня зависит: стихотворение само ведь пишется, не по заказу. Иначе невозможно. Что же касается книг моих, то они нарасхват. Я ведь много выступаю, езжу. Тираж сразу разлетается. И еще я вам вот что скажу – я стал первым политиком России, который стал работать с соцсетями, в 2005-м завел Живой Журнал. Затем это Саша Лебедев сделал, знаменитый банкир. Я ведь был отрезан от СМИ – а тут вот смог высказаться…

Н. Р.: «Мы – виноград у Господа в горсти / Я виноват, и, Господи, прости / Меня. Когда-нибудь случится / Меж пальцев просочиться…». Вы написали эти строки в далеком 91-м году. Много воды утекло с тех пор, но, возможно, это одно из самых искренних ваших высказываний о сокровенном, нет? И кто больше всего привлекает вас в поэзии как читателя?

Е. Р.: Из поэтов – Саша Кабанов, киевлянин. Поэт номер один для меня сейчас. Лимонов и Юна Мориц раньше хорошо писали: упоминаю их как пример того, что господь может дар и отнять. Из наших талантов – молодые пермяки, екатеринбуржцы… ушедший Борис Рыжий, Виталий Кальпиди, Олег Дозморов… Александр Еременко – один из лучших российских поэтов, и жаль, сейчас не пишет. Из москвичей – Евгений Бунимович, Дмитрий Быков, Марина Кудимова.

Н. Р.: А из современных прозаиков кто-то интересен?

Е. Р.: Прежде всего Дима Быков, Михаил Веллер, Петр Алешковский – очень сильный у него роман «Крепость».

Н. Р.: Ну… о вкусах спорят, и более всего, пожалуй, в поле литературном. В пандан к этим фамилиям добавлю очевидное: есть немало талантливых писателей, чьи имена официальная критика замалчивает. Часто условием издания книги становится то, что написать ее должна либо медиаперсона, либо автор должен издаться за свой счет, ну или получить грант. Да и многие темы табуированы. Автор стал фактически канатоходцем с точки зрения сюжетостроения: шаг влево, шаг вправо – и нет тебя в так называемом литпроцессе.

Е. Р.: Вот смотрите: Миша Брусиловский говорил, что худсовет при «совке» – конечно, зло. Но он, худсовет этот, тем не менее избавлял от халтуры. Сейчас достаточно свободы в литературе, я считаю. Но то, о чем вы говорите… увы, так было всегда. Высокая литература не сразу распознается и ценится. Сочетание больших тиражей и ума – это редкость большая! Водолазкин, Улицкая, Акунин – я слежу за ними, за тем, что они делают.

Н. Р.: Ну а в кино?

Е. Р.: Очень сильной кажется «История одного назначения» Дуни Смирновой. Очень крутой фильм! Он очень точен в историческом плане, требует подготовленной аудитории – нужно знать и эпоху Александра Второго, и русскую литературу… Я бы сравнил его с толстовским «После бала» в каком-то смысле. Очень честный фильм, показывающий невероятный диапазон русского человека – от самого дна его до самого космоса. Джон Шемякин был консультантом-историком.

Н. Р.: Хорошее кино – редкость великая: то, чем «кормят» зрителя телеканалы, как кроятся сюжеты сериалов, по каким форматам, и как киношники продают свой мозг, выпуская «продукт» вместо произведения искусства…

Е. Р.: Послушайте, стадом всегда проще управлять. Вот оттуда ветер дует. Понимаете? Отсюда все эти «форматы».

Н. Р.: Я-то понимаю. И вижу, как таланты зарываются.

Е. Р.: Нет, не все зарываются. Если говорить о литературе, то при наличии соцсетей автору вообще никто не нужен! Коммуникации изменили мир, никто не закопает заживо хорошего писателя.

Н. Р.: Парадокс: чем лучше порой написаны тексты, тем сложнее их превратить в книги. И соцсети не помощники здесь.

Е. Р.: Послушайте меня: деньги зарабатываются на массовке. Издание книг – это бизнес. В целом, конечно, идет некая сознательная дебилизация населения. Для удобства управления: тут совершенно понятная история! Что касается меня, то я написал, считаю, лучшую в стране книгу о борьбе с наркотиками «Город без наркотиков». Она написана кровью сердца. Еще в 2014-м. С Мариной Кудимовой мы книгу эту делали. Книга разошлась огромным тиражом, была во всех подразделениях по борьбе с наркотиками. Кстати, «Невыдуманные рассказы» мои тиражом пятьдесят тысяч экземпляров разлетелись. «Икона и человек» – так там книга вообще на первой же презентации кончилась, вы понимаете?

Н. Р.: А что издатели говорят, будут допечатки?

Е. Р.: Это вопрос к издателям, я сейчас отошел от литературных дел, много другого происходит. Хотя… у меня ведь сумасшедшая совершенно фактура собрана! Ведь через мою приемную мэрскую в Екатеринбурге тринадцать тысяч человек прошло! Какие судьбы, какие истории, с ума сойти!

Н. Р.: Трагедии?

Е. Р.: Не то слово. Шекспировские! Надо эту вот книгу делать обязательно, Дмитрий Быков предлагает назвать ее «Личный прием». Разумеется, имен настоящих не называть. Это будет что-то очень мощное. Я так думаю.

Н. Р.: Вот еще о чем хочу поговорить. Недавно сделали мы интервью с Улицкой. Так вот, спросила я ее, что она думает о введении биоэтики в школах и может ли как-то повлиять на это, ведь «имя» открывает многие врата… Вас хочу спросить о том же, а также о том, что думаете о законе «Об ответственном обращении с животным» и статье 245 УК «О жестоком обращении с животными».

Е. Р.: Да у нас некоторым людям хуже, чем животным! А вы говорите…

Н. Р.: Мы тоже приматы. И к чему сравнивать, говорить «или люди, или животные»?

Е. Р.: Я так отвечу: многое зависит от позиции первых лиц. Взять ту же охоту – это осознанное убийство. Только серьезное массовое возмущение общественности может помочь переломить ситуацию. Александр Осовцов как-то преподал мне хороший урок. А у него, у Осовцова, был самый большой в России зоопарк – там жил и ослик со сломанной ногой, и рептилии редкие, и певчие птицы, и свора собак выброшенных… А я занимался своим реабилитационным центром. Для людей. И вот он мне так тогда сказал: «Я никогда не буду это поддерживать, потому что в проблемах людей животные не виноваты, а вот в проблемах животных виноваты именно люди!». Я сталкивался с самым разным отношением к животным. Как главе города, мне приходилось очень непростые решения принимать. Например, кого-то укусила собака, пишут жалобу – и я должен по идее отстрел вызывать… и это мой выбор: спасти собаку или вызвать «этих» с автобазы. Каждый раз это выбор, понимаете? Будучи мэром, я часто встречался с людьми во дворах… и если дело животных касалось, люди часто на два лагеря разделялись. Помню, бабуся одна кричала в ответ на чье-то требование убрать собаку: «Да я тебя сама отстреляю!». Ну а что касается биоэтики в школах, то не уверен, что это надо формализовать. Все нормальные дети читали Сутеева, Чарушина, Бианки… Я считаю, это часть домашнего воспитания, это должно из семьи идти: гуманность.

Н. Р.: Должно б, но не идет. И не все «нормальные дети» читали этих авторов… в стране расцвет живодерства, нельзя молчать уже об этом, немыслимо. Закон фактически не работает, люди творят страшные вещи, в том числе «детишки», по которым колония плачет. Издевательства над зверьем – первый шаг к преступлениям другого плана, впрочем, это тема отдельного разговора… А какие у вас в целом ощущения от своего «мэрствования» екатеринбургского? Что удалось, чего не успели и хотели ли бы быть переизбранным снова?

Е. Р.: Послушайте. Местное самоуправление до выстраивания вертикали было минимально политизировано. Это разные ветви власти – и не хотелось бы, чтоб эта «осиновая» вертикаль пробивала все это… сейчас пока в Екатеринбурге нет мэра, скоро будет назначенец. И это будет человек, который будет нравиться губеру, подчиняться ему. Человек, который избирался на прямых всенародных выборах, подочтетен только своим избирателям. А тот, кого назначают, отчитывается только перед назначенцем, все просто. Надо вернуть выборы, ведь через них в городскую политику втягиваются избиратели, растет общественная активность горожан… Хотел ли бы я снова стать мэром? Многое уже сделано, и вообще, я в любом случае живу в Екатеринбурге, я доступен для людей.

Н. Р.: Если говорить о политике, то…

Е. Р.: А что о ней говорить? Я к политике отношусь как к стихийному бедствию: ну снег, ну дождь.

Н. Р.: Я так с детства к людям отношусь: снежный человек, человек дождя…

Е. Р.: Хорошо, о политике: если не можешь изменить ситуацию, ты в ней просто не участвуешь. Вот культура, история – это вечно. А политика… приходят люди и уходят. Знаете, как Ленин Инессе Арманд писал в январе 1917-го? «Пью пиво, катаюсь на лыжах – в России никогда ничего не произойдет». А потом произошло…

Н. Р.: Вы очень известны как коллекционер – расскажете о своем собрании, с чего все началось?

Е. Р.: Чтоб вы понимали: я когда учился в университете, бывал во всех подвалах и на всех чердаках, грубо говоря. Ну и мне художники дарили свои картины. Когда появились деньги, я стал картины покупать. И в середине 90-х у меня обнаружилось большое собрание. Музеи тогда андеграундом не занимались – у меня много чего собралось… Лет тридцать назад я стал совершенно осознанно собирать наив, у меня самая большая в России коллекция наива. Попов, Любаров, Курыгин, Варфоломеев, Коровкин… Самое качественное собрание: была возможность и реставрировать, и хранить… Когда я был в Лозанне, я сходил там в знаменитый музей «Арт-Брют». Тогда-то и подумал, что могу сделать свой музей. Сделать его именно интересным. А вот мэр Генуи, когда я туда поехал, показал мне Палаццо Росса – там первая линейка художников барокко… семья завещала городу свою коллекцию «для умножения художественного великолепия Генуи»! А вы знаете, что до революции все музейные собрания России так и формировались? После революции, конечно, конфискат, отнятое имущество… Ну, в общем, я решил возродить традицию, начать с себя. Будучи главой города, передал Екатеринбургу свою личную коллекцию: так появился Музей наивного искусства. Кстати: сознательно такое вот сделал 125 лет назад Третьяков. Запомните: хотите сделать себе имя – собирайте современное искусство!

Н. Р.: У вас, кажется, еще и единственный в стране частный музей иконы?

Е. Р.: Я создал его в 1999-м и сделал все возможное, чтобы доказать: это самая поздняя русская иконопись – уральская горнозаводская, старообрядческая иконопись. У меня большой архив, в музее ведется постоянная научная работа. Но это не единственный частный музей иконы – в Москве в 2006 году появился другой очень мощный Музей русской иконы Абрамова. Он отслеживает все аукционы, вытаскивает иконы из зарубежья, в том числе украденные. В сегодняшней стране два музея русской иконы, мой и абрамовский. Оба бесплатные – и оба придумали евреи!

Н. Р.: Сейчас это – открытие музея – назвали бы, вероятно, своего рода патриотизмом: слово стало модным.

Е. Р.: Я не патриот, я родину люблю. Это разные вещи. Я вот общался с детьми и спрашивал их: как думаете, «патриотизм» и «любовь к родине» – одно и то же? Многие понимают, оказывается, что разные это вещи! Патриотизм – это экзальтированная демонстрация любви, а любовь к родине от сердца идет.

Н. Р.: Почему-то ошибочно считается, будто не нужно говорить о собственной благотворительности. Но как же люди узнают о том хорошем, что все-таки происходит вопреки, а не благодаря! Расскажете о своем хосписе?

Е. Р.: Расскажу. Сначала это была просто идея. Я поговорил с Лизой Глинкой. С губернатором Мишариным поговорил. Объяснили мы ему, что это надо делать. Нашли помещение, я очень помогал, вплоть до субподрядчиков… А когда сам стал главой Екатеринбурга, мы уже создали паллиативное отделение, хоспис. У нас один из лучших хосписов в стране. Нюта Федермессер приезжала. У нас более 50 коек… Но вообще в нашей стране, конечно, нельзя стареть и болеть!

Н. Р.: Это да, нельзя.

Е. Р.: Смотрите, к нам в город приехал один уважаемый человек. Читал лекцию. Говорил о цифровой экономике, о том, что страна как-то выровнялась. Но что значит выровнялась… И что такое вообще демократия? Демократия – это честные выборы и регулярно сменяемая власть. И если этой смены не происходит вовремя, то ее, власти, цель – удержание своих позиций. Мэром города должен быть человек, родившийся в этом городе, а не назначенец. Человек, который по-настоящему свой город любит и знает. А на региональном уровне… на выборы губернатора никогда не выпустят ни одного человека, способного эти выборы выиграть, для этого нужен муниципальный фильтр.

Н. Р.: Кого видите следующим мэром Москвы, если пофантазировать?

Е. Р.: Михаила Прохорова. Он всегда умел выбирать лучшее. И он на благотворительность тратит более ста миллионов евро. Но страна надела сапоги, вы понимаете? Мы просчитали, допустим, сто вариантов развития событий, но здесь произойдет сто первый. Это Россия.

Н. Р.: Что о вас, экс-мэре города, запомнят жители Екатеринбурга?

Е. Р.: Запомнят обо мне две вещи: это был мэр, к которому в кабинет мог попасть любой горожанин. И еще: это был мэр, который никогда не брал взяток.

13.09.2018

Говорим о текстах, о любви, о смерти: остальное – фуэта фуэт. Многое из написанного популярной поэтессой мне не близко – слишком разные у нас эстетические притязания: впрочем, разнятся они и с эстетическими притязаниями множества других персон, которых довелось в разные годы интервьюировать. Тем не менее материал[73] получился небезынтересным – таким он представляется и с высоты нескольких прожитых лет, ибо между нами, прежними, – бездна-2022.

Наталья Рубанова: Ваша поэзия популярна как в этой стране, так и далеко за ее пределами. Когда случились первые переводы с русского и что они значили для вас?

Вера Павлова: Странно – не могу вспомнить. Кажется, это были переводы на французский… А, нет, вспомнила… На английский. В середине девяностых. Это были переводы американского аспиранта по имени Джексон. Фамилии не помню. Он приехал в Москву и попросил встречи. Переводы были ужасающие. К примеру, слово «пенье» переводилось словом, означающим «пеньки». А температура сорок и восемь («451 градус по Фаренгейту») превратилась в «восемь сорóк».

Н. Р.: Первое стихотворение вы написали в роддоме, когда на свет появилась дочь: помните это ощущение, ощущение свободы письма? И были бы рифмы, если б не новая жизнь, подаренная новому человечку?

В. П.: Я помню только рвущее сердце счастье материнства. Чувство было таким сильным и небывалым, что было просто невозможно говорить о нем обычными словами. Вот тут-то и пришла на помощь поэзия. Она помогла справиться с этим невыносимым счастьем. Помогает и до сих пор.

Н. Р.: Вы музыкант, а музыка, возможно, на самом деле выше всех искусств. Именно она, знаю по своему опыту, дает словам звучать. Те самые pianissimo, legato, lento… это не только обозначения для туше или темпа – это то самое дыхание текста, оживляющее мертвую азбуку. Чему вас научила музыка и что значит по сей день?

В. П.: Я начала учиться музыке в пять лет, научилась писать ноты одновременно с буквами. С восьми лет я музыку сочиняла. До двадцати. Потом пришли стихи. Но музыка осталась. Она была впитана стихами. Любую свою книгу я могу описать в музыкальных терминах. Скажем, для «Проверочного слова» особенно важны пианиссимо, диминуэндо и ритенуто. Кстати, спасибо, что напомнили мне о моем намерении записать несколько стихотворений на нотной бумаге, с указанием агогических и динамических оттенков. Только буквами, без нот. Обязательно это сделаю.

Н. Р.: Ваша поэзия посвящена женскому интимному миру. Тексты предельно откровенны: впрочем, поэт не может не оголяться, все остальное – от ума. Вопрос лишь в допустимости оголений, черте, за которую не переступить… Для вас есть запретные темы, сдерживаете ли вы себя, зная, что текст будет опубликован?

В. П.: Когда пишу, я не думаю о публикации. Я думаю только о совершенстве текста. Если результат вполне меня удовлетворяет, я выпускаю стихотворение в мир. Если нет – я его уничтожаю.

Н. Р.: В сборнике «Проверочное слово» вы пишете обо всем на свете: тут и музыка, и воспоминания о детстве, и прекрасная майская Москва, и отрезанная коса, и туфли, и коньки, и записная книжка, и любовь к детям, и любовь к мужчине, и зонтик-парасолька, и чудесный пес, с которым вы пили кофе из одной чашки, читая ему Чуковского… Стихи о старинной шкатулке для комплиментов, о насекомых, о груди, о пенсии… Легкокрылые этюды – как они пишутся?

В. П.: «Работаю» в голове, записываю начисто. Часть стихотворения – строчка или две – приходят сами: спасибо тебе, моя трудолюбивая муза! Остальное приходится «прясть» из этих строчек. Лучше всего это получается по утрам в ванной. Но бывает, что процесс запускается в неподходящих местах. Тогда начинаются всякие смешные штуки: я выхожу не на тех остановках, попутчики спрашивают, все ли со мной в порядке и все такое. Родные привыкли уже к этому моему безумному взгляду. Дочь говорит, что я жужжу, когда сочиняю. А я не отдаю себе в этом отчет, как спящий, который не знает, храпит он или нет.

Н. Р.: Какое любимое стихотворение в этой книге?

В. П.: Как трудно выбрать! Любимы все, самых любимых не меньше сотни. Но пусть будет вот это: «Там лес и дом, и курочки рябые, / там золото вечернего крыльца, / там голуби жемчужно-голубые / прогули-гули-гуливаются, / там остается непочатой книга, / там на границе памяти и сна / у дедушки и бабушки черника / растет в ногах. А в головах – сосна».

Н. Р.: В конце сборника «Проверочное слово» дается ЧАСТОТНЫЙ СЛОВАРЬ, есть АНАТОМИЧЕСКИЙ АТЛАС, ФЛОРА, ФАУНА, ПАЛИТРА, а стихотворения чередуются с эссе. Структура родилась сама собой или это плод долгих размышлений?..

В. П.: Книга «Проверочное слово» вобрала в себя работы 2015–2018 годов. Это, возможно, самые светлые годы моей долгой жизни. Помните эпиграф книги? «Она. Через О. Проверочное слово – он». И посвящение – Коле. Это и есть – мой Он. Коля Терентьев… «У Коленьки коленки, / ключицы, локотки, / как у надцатилетки, / мучительно хрупки. / Смешивший нас до колик / со сцен десятков стран, / ты, Коленька, дошкольник, / ты – детства ветеран». Коля – гениальный клоун, из первого состава полунинских «Лицедеев». Самый солнечный человек на свете. Книга вобрала три года странствий со «Снежным шоу Славы Полунина»: дюжина стран, десятки городов в компании веселых талантливых красивых людей. Все это время я писала ежемесячные колонки для журнала Story – короткие эссе на темы, которые выбирала сама. Стихи и проза сменяли друг друга в этих эссе, как фуга – прелюдию. Эти колонки я решила сделать колоннадой, поддерживающей архитектуру книги. В ее тени расположились стихи. Тридцать колонок, более пятисот стихотворений. Получилось красиво. Не стыдно приглашать гостей. Милости просим!

Н. Р.: Книга «Избранный» посвящена вашему покойному мужу Стивену Сеймуру. Книга предельно трогательная, безмерно грустная и одновременно наполненная огромной любовной мощью и силой, ибо истинное чувство не заканчивается со смертью, да и существует ли смерть! Быть может, это на самом деле лишь «переход» на другой план.

В. П.: Я знаю. Я проводила Стивушку до самой последней ступеньки. Он находит способы передавать мне приветы с того берега. Разлуки нет… Можно еще стихотвореньице? «Ангельскою сворою / всё отнимется, кроме / музыки, которую / играю спящему в коме. / Баха. Гайдна. Шуберта. / Миленький, баю-баю. / Улыбаешься. Умер, да? / Подожди, доиграю».

Н. Р.: «Просто надо жить legato…», пишете вы в одном из текстов – вы, живущая на три страны, с тремя фортепьяно, с «горсткой букв, щепоткой нот». Где лучше всего пишется – или разницы нет? И где настоящий дом ныне?

В. П.: Чем дольше я живу, тем сильнее чувствую, что мой дом – вся Земля. Любуюсь на нее в окошечко самолета – и не могу насмотреться. И боюсь пропустить изгиб реки, горное озеро, огоньки ночного городка, острова в зелени океана… А потом смотрю на попутчиков-пассажиров и думаю: все земляне – земляки.

30.01.2019

Познакомились давно – работала когда-то во «Времени», а Саша там печатался: всегда любезный, легкий, без всех этих райтерских «подвыподвывертов» и комичного снобизма «настоящих писателей». Я читала его книжки, он – мои; с ним было приятно иметь дело. Годы спустя мы говорим[75] о языке, чтении, Иерусалиме, госпитале Хадасса и сожжении книг, которое все еще случается, как ни крути у виска.

Наталья Рубанова: Вы давно живете в Израиле: ощущаете ли нехватку русского, есть ли пресловутая цветаевская «надоба» в нем? Впрочем, русский литературный не может уйти с отъездом из страны…

Александр Иличевский: Безусловно, русский язык необходим писателю, как необходима родина. Ничего с этим поделать невозможно, да и не надо. Бродский говорил, что поэт должен жить там, где есть вывески на том языке, на котором он пишет. В его времена это было значительно труднее осуществить, чем сейчас. Если бы я испытывал некую языковую ущемленность, я не смог бы большей частью жить за границей.

Н. Р.: Тема так называемой потери «языка своей страны» в эмиграции нещадно эксплуатируется. Что можете сказать на эту тему вы – каковы личные наблюдения?

А. И.: В Израиле пятая часть населения говорит по-русски, языковая среда здесь есть. Но главное – это, конечно, современные способы связи – социальные сети и другое. Все языковые новшества становятся известны чуть ли не в режиме реального времени. Однако все равно, как бы прекрасно ни было, когда приезжаешь в Москву, хочется всех обнять только за то, что они говорят по-русски. Иными словами, безусловно, земля русская помогает питаться языку, от этого никуда не деться. Но тем не менее я думаю, что для становящегося писателя в молодом возрасте эта тема более актуальна, чем для меня, например, сейчас, когда написано уже то, что написано, и более или менее понимаешь, что хочешь от языка и, главное, что язык хочет от тебя самого. Вот когда я уезжал в Россию из Калифорнии в конце 1990-х годов – эта проблематика была чрезвычайно для меня актуальна именно по вышеописанным причинам.

Н. Р.: А на каком языке чаще всего думаете?

А. И.: Думаю я сейчас по-русски, конечно. Когда-то я начинал писать по-английски и думал на этом языке. Это были забавные ощущения и примечательные времена. Читая недавно очередную рецензию на немецкий перевод «Перса», вспомнил как сто лет тому назад какие-то свои английские эссе я показал другу, поэту Тейту Андерсону. Тейт родился в сердце Калифорнии, чуть ли не на лесопилке Саттера, но учился в Зальцбурге. Он любил Европу, ругал отчизну, читал Добролюбова и состоял в троцкистской ячейке. Тейт вернул мне тексты с листками коротких рецензий. Я был воодушевлен такой обстоятельностью и спросил: «А как тебе в целом?» – «Странное дело! – сказал Тейт. – Твой синтаксис напоминает мне немецкий». По крайней мере, это весело вспомнить.

Н. Р.: Тенденция к укрупнению, к некой монументальности форм – убьет ли коммерциализация такого плана литературу? Говорю о современном русскоязычном сегменте прозы: прежде всего нежанровом сегменте, разумеется, ибо у «жанра» свои законы, «жанр» в воде не тонет, ассоциации предельно четкие. Речь о так называемой интеллектуальной ветви.

А. И.: Вот честно – я затрудняюсь с прогнозами. В самом деле, жанр большого чтения находился под воображаемой угрозой, казалось, что толстые книги отжили свое, и сейчас, во времена ускоренного внимания начинается царствование так называемого виньеточного формата, пригодного для сокращенного восприятия. Но выяснилось, что жанр действительно не тонет, никуда он не делся, может быть, структура письма поменялась несколько, не могу сказать наверняка, потому что не большой специалист по современной русской литературе. Вот разве что из больших книг могу выделить «Африканскую книгу» Александра Стесина – но она совершенно необычная, такой глубокий умный травелог, актуальный и с точки зрения языковых практик, и с точки зрения значения для ноосферы – с этой книгой можно для себя открыть целый новый континент.

Н. Р.: «Чертеж Ньютона»: что значит для вас этот роман и как долго вы работали над ним?

А. И.: Очень люблю этот роман, в нем я старался найти язык, на котором можно общаться с Иерусалимом – городом, в котором я живу довольно долго. И соответственно, писал этот роман пару лет, пытаясь подобрать ключи к тем или другим аспектам иерусалимского бытия. Вообще роман этот не столько о городе, сколько о метафизике, о том, что значит видеть то, что невидимо. Причем попытка говорить об этом делается в романе как в смысле проекции на естествознание, так и в смысле ипостаси метафизики как религии. Бродский где-то писал или говорил, что религия сужает горизонт метафизики, и я пытался показать, что есть места на земле и есть точки зрения, из которых горизонт этот ощущается со всей полнотой. Герой романа ищет темную материю в недрах вселенной, а на самом деле обнаруживает, что самое неизведанное в природе – это сознание человека. То есть – то, что далеко, нам понятней, чем то, что вблизи нас. Что может быть ближе мозга, сознания? Но мы ничего о них не знаем, во всяком случае, меньше, чем об устройстве вселенной на страшно далеких расстояниях. В романе также совершается попытка показать, что и религия не сужает горизонт науки. Грубо говоря, роман этот о научной метафизике. Это не очень простая задача для художественного текста.

Н. Р.: Его вхождение в високосные большекнижные «шорты» что-то значит для вас?

А. И.: Конечно, момент признания больше важен для более юных писателей. Мои книги входили в короткие списки премии «Большая книга» – не сосчитать сколько раз. Но нынешний случай особенный. Во-первых, я давно оторван от московской литературной жизни и, как получается, довольно по ней соскучился, и с точки зрения ностальгии, и с точки зрения здравого смысла. Во-вторых, я переживаю за «Чертеж Ньютона» больше, чем за какую-либо другую книгу. Причин тому несколько и главная из них та, что указывает на необычность книги – в ней приключенческое развитие действия совмещено и с развернутой метафоричностью, и с широкой географией научных исследований. Иными словами, повествовательное решение в этой книге особенное, и я хотел бы, чтобы оно было замечено.

Н. Р.: Вы совмещаете литдеятельность с работой по специальности: насколько сложны отношения сразу с двумя прекрасными дамами – Литературой и Физикой?

А. И.: Я работаю в госпитале, занимаюсь радиотерапией, ее частью, которая относится к физике. Совмещать литературу с чем-либо еще – не только с физикой – это занятие не для слабых духом. Конечно, здесь для этого совмещения необходима любовь не только к литературе, но и к тому делу, с которым она совмещается.

Н. Р.: В чем заключается ваша работа в госпитале и что это за структура? Что до совмещений – Антону Павловичу в какой-то степени удавалось…

А. И.: Госпиталь наш называется Хадасса, он был организован когда-то при Еврейском университете, а сейчас это крупнейший медицинский центр страны. Я работаю в Институте Шаретта – онкологическом подразделении госпиталя. В мои обязанности входит подготовка и расчет радиотерапевтических лечений, назначенных врачами, а также контроль работы нескольких линейных ускорителей, находящихся в распоряжении нашего отделения. Насчет возможности совмещения – Чехов как раз предпочел не совмещать литературные занятия с медициной, потому что достаточно был прозорлив, чтобы рассчитывать свои силы. В моем случае литературная работа замедлилась, приходится исхитряться, выискивая возможность времени и места для письма. Перестроиться для такого режима было непросто, да и существовать в таком режиме не фунт изюма.

Н. Р.: Как вы относитесь, простите, к сожжению книг? Вопрос не праздный – сборник новелл «Я в Лиссабоне. Не одна», который мне довелось составить в 2014-м, был уничтожен по причине издательской самоцензуры, ибо «сверху» книгу никто не запрещал… Так и сожгли. Открылось все это годы спустя.

А. И.: Книги – священная часть цивилизации. Они, собственно, цивилизацию и породили. Поэтому и отношение к ним должно быть соответствующее. Пример, приведенный вами, из ряда вон выходящий, конечно. Помню, как в Мюнхене меня привели в нацистский квартал. Я ходил мимо обрушенных, заросших кустарником храмов и пересек площадь, где штурмовики сжигали книги. В реальность всего этого невозможно было поверить. Вечером я купил бутылку виски и вернулся на пустынную Опернплац. Кругом меня не пылало пламя. Не стояли студенты, не швыряли в меня «негерманскими» книгами. В отдалении проползали автомобили. Я прислушивался к себе. Нет ничего страшней помалкивающей бездны…

Н. Р.: Как возродить интерес издателей к рассказу? Ни Чехова, ни Бунина не было бы сегодня, как, впрочем, не было бы ни Набокова, ни Бродского, хотя это уже несколько другая история…

А. И.: Рассказ может быть возрожден тремя способами. Развитием любви читателя к литературе, развитием журнального дела и созданием специальных премий – как за рассказ, так и за сборник рассказов. Я очень сожалею, что Премии имени Юрия Казакова за лучший рассказ больше не существует. Я бы очень хотел, чтобы за рассказы стали платить деньги, и чтобы можно было взять в руки премиальную книгу рассказов, которые все вместе были бы шедевром. Очень люблю этот жанр – прежде всего как читатель.

Н. Р.: Над чем работаете сейчас и как обстоят дела с переводами вашей прозы?

А. И.: Работаю я сейчас впервые над романом, где главный герой – писатель. Это довольно удивительное ощущение, потому что до сих пор приписывать эту профессиональную сферу своим героям я избегал. Наверное, накопился заряд иронии по отношению к этой профессии. Насчет переводов – тут я бы не хотел забегать вперед телеги, скажу только, что перевод романа «Перс» на немецкий язык оказался очень удачным. Его выполнил блестящий переводчик Андреас Третнер, и мы с ним успели уже проехаться по Германии и Австрии с чтениями. После этого мне была назначена стипендия DAAD – я должен был год прожить в Берлине, посвящая себя исключительно литературе. Но мне пришлось отказаться от этого предложения – в пользу того, чем я сейчас занимаюсь.

04.06.2020

Густая проза, тягучая. Неспешная – и одновременно стремительная. Прозрачная. Звонкая. И – колдовская. «Перса»[76] непременно перечитаю, потому как роман этот – плод любви стиля и метафизики: то самое свернутое – кокон? – пространство, воспоминания о котором до сих пор бередят душу рассказчика, а значит и мою, читательскую. Три с лишним года ушло на текст. Много? Мало? Ровно столько, сколько нужно. А за скобками (вспомнилось)… однажды услышала такой вот пассаж: «Роман за три месяца сделала: поздравь, десять авторских – как раз на премию б…». Прочитав квартальный опус, поняла, что поздравлять литературорессу точно не с чем, а вот Александра Иличевского – да, от всей души. Талант – мера веса сердечного. Могу представить, сколько было «авторских редакций»… Сколько страниц было перепахано для того «лишь», чтоб засияли те природным своим блеском… Многие этим пренебрегают: смешно, конечно. Еще смешнее рассчитывать «на редактора». Редактор ведь «тоже человек». Чаще всего тайно или явно пописывающий. А если нет – хронически уставший от чужих букв. Равнодушный к ним: иммунитет?.. Исключения редки.

В «Перса» нужно вчитываться, пробуя его «на зуб» пословно – иное и впрямь может оказаться золотым: «В молодости все поэты, но не все смертельно». «Песьи языки свисают прапорами в штиле. Замершие от зноя сады высятся над заборами. Ни души». «А что я? Я пасынок везения». «Сердце то трепещет Дюймовочкой, то гулко ходит в горле дельфином». «Свинцовая снежная пудра на излете фонарного пятна»… О чем же этот роман-воспоминание (или – глубже: попытка «вспоминания», своего рода перепросмотра?), который так и хочется назвать миражом, но не потому как он вот-вот исчезнет, а потому как фактура его лучами солнечными шита? О молодом ученом, который приезжает на Каспий и встречает там друга детства – Хашема. О степи. Об охоте соколиной. Про Апшеронский полк. О Хлебникове и архиве его найденном. Не пересказать… да и не надо. Иличевский – постимпрессионист, мастер цвета: писать «изложение» по роману его абсурдно – фразы-мазки тут же убегут из-под пальца… «Перс» романтичен. Философичен. Метафизичен. А еще – знойный, свежий – юн… Безграничен, хоть и структурирован собственной вязью. Бесстрашен, хоть и по-мальчишески в чем-то робок. Многомерный текст.

«Нищета делает людей нелюбопытными. Голод освобождает их жизнь от необязательных жестов познания, с помощью которых неведомое роднится новым смыслом с повседневностью» – слышится из одного измерения. «Когда я училась в институте, в Молотове, на первом курсе нас привели в лабораторию, где в застекленной камере сидела собака. Расставили полукругом. К собаке пустили хлор. Мы должны были стоять и записывать в блокноты симптомы. Я закричала, сдернула шланг, и меня едва не выгнали с учебы. Хорошо, отчим – старый большевик, отстоял» – из другого. «Музыка есть чистый смысл, который дан нам как есть, без посредников-знаков, а чувство и есть музыка, музыкальное произведение» – из третьего: сколько их?.. Если с чем и можно сравнить новую прозу Иличевского, очень чувственную, несмотря на кажущуюся надтелесность, так это с музыкой Шуберта и картинами Ван Гога. Рассказы – песенны, романы отчасти симфоничны. Ну а «Перс» – симфоническая картина: и добавить к полотну нечего.

08.04.2010

Беседуем[77] с режиссером лондонского театра Art-Vic Theatre, основателем известного в Европе фестиваля монопьес SOLO: в послужном списке г-на Собчака более 300 спектаклей, невероятные фестивальные истории, а еще – моя пьеса «Мариниана, Че!», для которой он подобрал в 2018-м фантастическую актрису, чья игра поразила не только меня.

Наталья Рубанова: Вы прилетели в Лондон более двадцати лет назад и поставили – впервые на английском – Виктора Пелевина и Веничку Ерофеева, сами возили их на Эдинбургский фестиваль… Как создавался Art-Vic Theatre?

Виктор Собчак: Когда я решил, что хватить скитаться по всему миру, я выбрал Лондон: с 1995 года живу здесь, преподаю, ставлю, снимаюсь иногда. А название возникло спонтанно. ART-VIC – аббревиатура вкусная: АРТ, Англо-Русский-Театр – и VIC… это и сокращенное мое имя, и привычный звук для англичан при добавлении к названию театра Old Vic, Young Vic: вот такое баловство.

Н. Р.: Вы создали в 2007-м известный в Европе фестиваль монопьес SOLO, в котором приняли участие несколько сот актеров от России до Японии и от США до Австралии. Несколько лет SOLO патронировал сэр Арнольд Уэскер…

В. С.: Да, его пьесы шли на разных сценах мира, многое экранизировано.

Н. Р.: Счастлива представить на юбилейном лондонском фестивале SOLO свои монодрамы «Мариниана, Че!» и «Зашибись!». Фантастическое событие. Как у Цветаевой? «Успех – это успеть!». Успеть, пока жив…

В. С.: У ваших пьес необычный язык: работать с ним достаточно сложно: наша первая встреча с вашей драматургией будет своего рода пристрелочной, то есть мы рассматриваем обе монодрамы в рамке «отрепетированной» читки, нежели полноценного, в общепринятом смысле, спектакля. Кстати, этот жанр очень популярен в Великобритании, особенно для новой драматургии. Для меня это интересный опыт, потому как я хотел бы в 2019 году поставить вашу пьесу «Конец апреля, или Расшифровка энцефалограммы».

Н. Р.: Именно в монопьесе персонаж вскрывается. Я переработала немало своей прозы для театра… недавно в московском Театре «Школа современной пьесы» с успехом прошла театрализованная читка моей монодрамы «Зашибись!». Павел Лунгин, прочитав текст, назвал монолог «пьесой на острие ножа». Предложил эскиз спектакля режиссер Роман Михеенков, а главного героя сыграл актер из Театра наций Сергей Куликов. И вот в декабре – Лондон, две мои пьесы…

В. С.: У вас уже ставили что-то в Великобритании.

Н. Р.: Да. Рита Осепян поставила на английском дипломный спектакль «Violet» («Фиолетовые глаза») по моей книге в Doncaster University Centre, Media Lab., ну а фестивальная история – впервые. Окей, ну а теперь о других русскоязычных участниках SOLO: что в пьесах, прошедших через ваше сито, прежде всего привлекло?

В. С.: Я поклонник чеховской темы «маленького человека». И это главная тема моего любимого Беккета. Через жизнь простых людей есть попытка понять, кто мы такие, зачем, почему… У авторов-конкурсантов показались интересными ходы для раскрытия душевных драм их протагонистов.

Н. Р.: Ваша пьеса «Грустное лицо» впечатлила: увы, кажется, это вечный сюжет для планетки сей…

В. С.: Да, даже в очень свободном Лондоне это начинает чувствоваться: ты обязан носить «приличное» лицо. Все труднее оставаться собой… невозможно ставить спектакли, где негр, мусульманин, еврей и гей – «плохие» персонажи: можно и за решетку угодить. При всем при этом у меня были прекрасные черные актеры и представители lgbt на сцене, обоих полов. Пока меня проносила вывеска «сумасшедшего русского», поэтому могу позволить себе отпускать шуточки типа «Ты хорошо загорел, мужик» моему любимому черному актеру Робу Антони… Ведь когда вы афроамериканцу говорите, что он хорошо загорел в отпуске, за это можно поплатиться. А мой Роб только смеется. Он понимает, что это прикол. Кстати, он у меня играл Рогожина в «Идиоте» и Тригорина в «Чайке».

Н. Р.: Что для вас «весь этот фриндж», театр с живыми актерами?

В. С.: All that fringe!.. Фриндж – это свобода, фриндж – это трамплин. Я всегда любил камерные площадки и с удовольствием погрузился в эту лабораторию, работаю уже более 20 лет в этой системе… воспитал много хороших актеров, поставил массу того, что мне самому хотелось: от Гельдерода и Сартра до Ерофеева и своих пьес. У меня работали и молодые выпускники местных школ-студий, и актеры Вест-Энда, японцы, китайцы, американцы, русские, австралийцы, прибалты. И все уживаются.

Н. Р.: Ваше самое яркое театральное переживание?..

В. С.: В СССР это были «Служанки» Виктюка и «Три сестры» Юрия Любимова. Дальше – спектакли-балеты Пины Бауш и, безусловно, Питер Брук.

Н. Р.: Вы основали Театр ART-VIC в Лондоне в 1996-м как продолжение «Экспериментального Театра Виктора Собчака», работавшего в 1987–1992 годах в эсэсэрии. Экспериментальный театр в стране с идеологической установкой на соцреализм… Как удалось поднять эту штангу?

В. С.: Я же упрямый шут… Было веселое дело на Всесоюзном фестивале молодежных театров в 1991 году: мой театр пригласили туда с музыкально-пластической композицией «Космос Ван Гога»… там была пантомима, электронная музыка, штук 20 слайд-аппаратов… А я заменил этот спектакль на другой: «Музыка и Религия» с фрагментами из Jesus Christ Superstar и трактата «Молот ведьм». Через 15 минут занавес был уже закрыт, а на следующий день меня пригласили в КГБ… Было трудно. И при перестройке было трудно, не было денег. И все равно мы объездили весь Союз, от Северобайкальска до «Приюта Комедиантов» в Питере…

Н. Р.: Вы поставили более трехсот спектаклей в Великобритании, странах Европы, Африке и США. На вашем счету более 40 международных фестивалей, включая более десяти выступлений на Эдинбургском Фриндже. Что запомнилось из калейдоскопа лиц и сцен?..

В. С.: Первый Эдинбургский… когда меня завели в странное помещение, я сказал: «Под гримерку пойдет, а где сцена?» – сценой это и оказалось… На том же фестивале, после спектакля «Первая Любовь» по Беккету ко мне подошли два старичка. Один из них, на прекрасном русском, поздравил с успехом и добавил: «Да, и вот Том попросил вам передать: он думает, что Сэм был бы счастлив увидеть ваш спектакль!» – и показал на спутника. «Сэм, какой Сэм?» – по тупости спросил я. «Ну как же, Самюэль Беккет! Том дружил с ним лет тридцать!». Кстати, спонсором наших первых двух Эдинбургских фестивалей был Артем Тарасов… Во время гастролей в Кении я заболел малярией и провалялся полумертвый дней шесть: а были запланированы два спектакля в университете. Один я отыграл и свалился в обмороке за кулисами. Объявили, что второй спектакль отменяют. Кенийские студенты подняли гвалт, начали бросать стулья на сцену, требовать освидетельствования больного и кричать, что все мы расисты. Тогда мой бывший актер Игорь Булдаков выскочил на сцену с громадным мачете и пообещал «отрубить всем бошки», если кто-то тронет его режиссера… Но самое классное было колесить по свету и работать для разных людей из разных стран.

Н. Р.: Что скажете о русском театре в Лондоне, каков он? Взгляд изнутри.

В. С.: Я ставлю очень много, в основном на английском: местный Time Out назвал меня «режиссер-машина». На русском стал ставить года три назад. Основная беда – нехватка профессиональных русских актеров. Есть театр «Хамелеон», вышедший из моего спектакля «Чеховские фарсы», но там та же беда. Есть прекрасный любительский Театр Татьяны Дитрич… и мой Театр Art-Vic. Но нет поддержки – в Лондоне нет своего Русского культурного центра! У поляков и белорусов есть. А у нас нет. Со всеми нашими Чеховыми, Достоевскими и прочими Чайковскими. Это, конечно, несправедливо.

Н. Р.: Театр умер, да здравствует театр? Театр Art-Vic!

В. С.: Это да… куда мы без него!

Н. Р.: Благодарю за экспромт-приглашение в Лондон и возможность увидеть своих персонажей на вашей сцене: Лиза Каренина в моей «Мариниане» была прекрасна. А есть ли планы приехать в страну своего языка, показать «весь этот фриндж»?

В. С.: С удовольствием! Мы можем привезти спектакль на русском, на английском… Мои британские актеры мечтают о такой возможности! Последний раз я был в Москве в 2008 году и буду рад прилететь в Россию снова.

Декабрь 2018

В конце марта последнего допандемичного года в большом минкультовском зале состоялся спецпоказ основанного на реальных событиях фильма П. С. Лунгина «Братство», премьера которого планировалась 9 мая 2019-го. По приглашению режиссера мне довелось побывать на закрытом просмотре, где присутствовали эксперты, чиновники и участники той самой афганской войны. Фильм уже до выхода в прокат снискал репутацию неоднозначного. СМИ пестрели скандальной информацией и едва ли не призывали «отлучить» известного режиссера, народного артиста этой страны и лауреата Каннского фестиваля, от «киноцеркви» (с русского на русский: не дать фильму «Братство» прокатное удостоверение, не выпустить в День Победы, не показать правду о безумной войне, реанимировать уродливый процесс замалчивания). Сенатор Совфеда Морозов озадачился тем, что «…наряду с показанным подвигом российских военных также были показаны и грабежи, воровство: это, в принципе, было невозможно». Как там у Карла Чапека? «Враг коварно напал на наши самолеты, мирно бомбившие его города»: привет от бравого солдата Швейка. Все это было б впрямь смешно, кабы не так грустно, ибо, если верить 29 статье Конституции, «цензура запрещена». Однако-с «все животные равны, но есть равнее»: новый привет от Оруэлла и двадцать ли первый на дворе век, вопрос.

Беседуем с всемирно известной буддийской монахиней д. Робиной Куртин, ученицей выдающихся тибетских учителей традиции гелуг – ламы Тубтена Йеше и ламы Сопы Ринпоче. «Перемены» опубликовали серию материалов[79] – интервью и тезисы досточтимой, – касающихся контроля над собственной психикой. Исключительно важного контроля, основанного на древних буддийских техниках наблюдения за своим строптивым умом. Последний, бесспорно, требует умелого укрощения, если субъект намерен сохранить здравый рассудок и целостность «в этой безумной сансаре». Данное эссе предваряет нашу беседу с монахиней (автору сего довелось присутствовать на ее лекциях в разные годы): полный текст, включающий уникальное интервью, можно прочесть в веб-журнале «Перемены».

Она любит Лондон, Нью-Йорк, глобусы, теннис, Баха, сиднейских лебедей, все живое. Она говорит о так называемой буддийской сделке: «В этом сумасшедшем мире надо оставаться в здравом уме». Для этого – распаковать свой потенциал: распутать, как клубок, содержание ума, избавиться от драм, отправить старье в утиль. Извлечь из жизни как можно больше именно в силу ее непостоянства.

Она появилась на свет в Мельбурне 20 декабря 1944-го: «Я родилась в четыре часа утра. Стрелец, Марс тоже в Стрельце, Луна в Водолее…» – рассказывает она со смехом некоему австралийскому интервьюеру. Впрочем, астронаука, кажется, не представляет для нее интереса: все это уже некие фигуры речи, ну а оратор Досточтимая отменный – ее слушает вся планетка, имеющая уши: вовсе не обязательно лишь «эти странные буддисты».

Мы встречались – дважды в полуирреальном допандемичном мирке десятых годов (2012, 2017), когда досточтимая Робина Куртин[80] прилетала из Мельбурна в Москву с лекциями, и дважды – во время пресловутого поветрия, в 2020-м, на весьма любопытных вебинарах, посвященным довольно расхожим понятиям: счастью и смерти. «Расхожим» – ибо никто не хочет быть не-счастливым (каждый лишь вкладывает в словечко «счастье» личный смысл), и – ибо все мы умрем, как ни крути у виска.

В верхнем ящике письменного стола давно лежит крошечная ступа, буддийский символ природы ума: талисман, подаренный мне д. Робиной после ретрита. Перед отъездом я каким-то чудом удостоилась личной беседы, после которой получила от досточтимой лунг (вместо интервью) – посвящение в одну из мантр: неожиданно роскошный подарок. И тут же – внутренний голос: «Зачем тебе это?» Возможно, я уловила сквозь энергии гиперактивной монахини нечто соприродное – древнее, могучее, летящее, не имеющее названия. То, что едва ли поддастся когда-либо переводу с языка чувств на язык букв. Да этого и не требуется, поэзию нельзя «объяснить». И не обо мне речь.

Это не серия сессий а-ля «буддизм для бедных»: автор сих строк не встроен ни в одну из конфессий, отводит религиям нишу «опиума для народа» и над чувствами верующих с особенностями развития шутить нередко изволит. А то, о чем говорит д. Робина Куртин на открытых лекциях и ретритах, большей частью не имеет отношения к религии в обывательском понимании – или имеет с ней крайне мало общего. Можно брать все нужное и отсекать все не столь важное: 2 × Напомним: в буддизме ничего никому не предлагают «принять на веру», проглотив вслепую пилюлю-истинку – наоборот, предлагают все-все проверить, от и до. Будда никакое не «божество», но человек, овладевший когда-то тайнами прежде всего собственного ума. Человек, создавший учение (опытным путем: нет речи о «вере», еще раз повторим) – учение-психотехнику, способное помочь миллионам жить без ежедневного невроза прямо сейчас.

Утилитарная штука: ментальная хатха-йога, если угодно. Никакой мистики. Ничего сверхъестественного. Просто упражнения. Гаммы-этюды медитаций, где нет места пресловутому расслаблению, как многие по невежественной наивности полагают, но есть четкая конкретная работа. Жесткий контроль ума, total, чистая математика, учебник гармонии. Задача имеет решение – и вот мы уже не сходим с ума, о чудо: но нет никакого волшебства, нет никаких чудес. Нет – и не надо. Понятия «творец» в буддизме нет тоже, ибо никакой «Господин Т.» на самом деле не обязателен: все сосредоточено в уме, истина не нова, осталось «лишь» осознать ее, пропустив через менталку – и немного через четырехкамерное: у кого есть.

Как говорит д. Робина, Будда очень похож на ученого, он ничего не принимает на веру, а по сему – аплодисменты в студию, она же ретритный дом: аплодисменты досточтимой, занимающейся ликбезом – на самом деле, чрезвычайно энергозатратная работка «общественным психологом»! Еще та. Когнитивная терапия, спринт-блиц по коррекции убеждений. People совершенно безграмотны и беспомощны в тот самый час Х, когда речь заходит об их уме. Бедняги вообще никак его не контролируют, а Досточтимая объясняет, по-че-му «это» есть великое сумасшествие. И добавляет: даже некоторые психотерапевты верят, будто родители – причина неврозов. Но антидот существует.

Австралийскую монахиню школы гелуг тибетского буддизма Робину Куртин можно назвать суперсубъектом, настолько она харизматична. Впрочем, не гнушается «суперсубъект» банального ведения фейсбука[81], чтения поп-СМИ (ежедневные газеты The New York Times и The Washington Post, еженедельники The Economist, New Statement и New-Yorker, журналы Vogue, Vanity Fair, etc.), а еще искренне восхищается основателем небезызвестной корпорации – особенно его уходом с этого плана. «Я большая поклонница Стива Джобса, – говорит она. – Купила первый компьютер в 1992 году. Да, тогда я бы не отличила PC от Макинтоша в компьютерном магазине, но к „Самсунгу“ бы не прикоснулась! Мне сразу понравился дизайн MACа… А потом читала биографию Джобса. Читала и о том, как он умер: у него был рак, он знал, осталось совсем ничего, но на его лице в момент смерти была любовь и… он умолял одну из дочерей простить его за то, что уходит от них! Не рыдал, не цеплялся – просто просил прощения за то, что уходит от тех, кто его любит. Он умер быстро: „O, well…“ – его последние слова. Понимаете ли вы это? Просил у своих близких перед смертью прощение за то, что уходит от них».

«Антидот» родилась в Мельбурне, но у нее давным-давно нет дома: гастролирующая монахиня летает по всему миру и говорит, говорит, говорит… говорит очень быстро и предельно четко. Ничего лишнего. У нее одна сумка и один запасной комплект одежды… В 1950-х она охотно слушала в том числе и популярного Элвиса Пресли, а когда ей исполнилось 16, купила семидюймовую пластинку Билли Холидей. Музыка эта, как и другой «черный джаз», открыла перед будущей монахиней то, что без всякой иронии можно назвать новыми эволюционными горизонтами. В том числе культуру хиппи, где свободный секс и наркотики не являлись табу, ну а Робина никогда не была скучной «хорошей девочкой».

Итак, она обожала jazz, познавала самые разные грани чувственного опыта, курила траву, очень много читала, профессионально занималась вокалом и боевыми искусствами. Ее жизнь до тридцати – история крайностей, парадоксов и поисков себя-в-счастье, счастья-в-себе, своего личного человеческого счастья (не путать с простецким псевдо-«женским»). Да, она страстно желала быть счастливой, и стала ею. От католички – через музыку – к неуправляемой хиппи и радикальной феминистке, далее к политическому активизму и каратэ. Ну а потом – буддизм, великие книги, освоение сложных техник медитации, лекции, ретриты… Высококлассные, высокочастотные, высоковольтные слова-разряды. После них только мертвый не заглянет в «Ламрим»[82].

В 32 года она оставила суету сует, познакомившись в июне 1976-го с тибетскими ламами: это Тубтен Еше (1935–1984) – сооснователь непальского монастыря Копан и международного Фонда поддержки махаянской традиции (FPMT) и Сопа Ринпоче (1946) – наставник традиции Гелуг, автор книг и духовный лидер международной сети буддийских центров ФПМТ. В 34 года, в феврале 1978-го, Робина получила посвящение в монахини и жила в монастыре Копан, расположенном в предместье Катманду. Ей довелось какое-то время быть и телохранителем Далай-ламы.

Я влюбилась в ее речь пыльным московским летом 2012-го сразу же, по невидимому щелчку. Казалось, все, что она говорит, я знала лет эдак тысячу назад – просто не помнила: забавно. Досточтимая знаменита своеобразным, прямым способом подачи учения и супермасштабной общественной деятельностью. Она работала главным редактором в издательстве Wisdom Publications, была редактором журнала Mandala (в частности, составила, отредактировала и подготовила к изданию книгу своего учителя, ламы Сопы Ринпоче – практическое руководство «Счастливая смерть, удачное перерождение: как помочь близкому этого достичь»[83]). Долгие годы являлась директором благотворительного проекта «Освобождение в тюрьме» – Liberation Prison Project, предоставляющего отбывающим наказание в тюрьмах США, Европы и Австралии доступ к важнейшим буддийским учениям; работала в том числе со смертниками и пожизненно заключенными.

Она называет наше тело «мешком с костями», постоянно напоминает о том, что вера в собственное постоянное «я» – чушь, как ложь и то, что медитация – синоним слова «успокоение». Она предлагает точечно извлечь современному человеку из буддийских воззрений практические инструменты, которые помогут «приглушить неврозы, взрастить свою благость, помочь другим, а в долгосрочной перспективе стать своим собственным Буддой». С точки зрения буддизма, причина страданий кроется, помимо всего прочего, в том, что люди принимают за истину ложные концепции, ибо вера в несуществующее губительна. Не соответствует действительности и то, что нас создал условный творец-он-же-бог или родители. Именно это является корневым страданием, но Homo-будто-Sapiens по-прежнему хочет верить во «всемогущего Деуса», вместо того чтобы разобраться со своим умом. Все инструменты для этого изобретены тысячелетия назад, ну а лекторий Робины Куртин (назовем учения так) называется «Мастерская разума», видео доступны в сети, в том числе с русским переводом.

Эгоизм, привязанность, гнев, страх, ревность, злость, жадность, зависть… продолжать ряд можно долго: все эти уродства, которые «people-нуачо энд К*» считают «совершенно нормальными» для социума, являются очевидным психическим расстройством. Болезнью: и к бабке не ходи, и к Робине. Тело и речь – безмозглые пешки чокнувшегося ума – помогают всем желающим страдать бесконечно. Da capo al Fine[84], олэ'й!.. Около тридцати лет подряд досточтимая делится своими уникальными знаниями – в том числе благодаря поддержке центров FPMT[85]. Уникальна сама манера подачи материала: в качестве эксперимента мне довелось слушать ранее и других лекторов, но энергетически интересна оказалась лишь Робина Куртин: уж не она ли «мой Будда»?

Она летает из страны в страну, и лишь пандемия 2020-го остановила ее на время в Санта-Фе, на юге США. График-online расписан по часам и минутам: на сайте д. Робины[86] можно найти анонсы учений, информацию о паломничествах, великолепные мантры[87] в ее исполнении, видео, слайд-шоу с путешествиями, документальный автобиографический фильм «В погоне за Буддой»[88], блог «монахини-психолога» и десятки любопытнейших интервью. Досточтимая довольно легко идет на контакт и находит время для журналистов и прочих двуногих, одолевающих ее день и ночь. Нашла несколько драгоценных часов и для автора этих строк из далекой Московии, хотя запись на три сессии-2021 происходила задолго до встреч; даты и время менялись, согласовывались, и лишь благодаря усилиям ее виртуальной помощницы Оли Левис из Флориды и переводчика Марии Асадовой из Калифорнии наша беседа состоялось.

Увы и ах, медиаперсона-от-буддизма отказалась отвечать на большинство вопросов, которые, как представлялось, будут интересны «широкому читателю», «светской публике»: мне казался крайне важным ее личный уникальный опыт, полный взлетов и падений до-монашеский путь, а также сам момент перехода от существования в социуме к бытию в измерении буддизма. Да, хотелось поговорить об этом: о ее детстве и юности, семье и музыке, возлюблённых и разлюблённых, о том, как Робина занималась восточными единоборствами, как пришла к политике, радикальному феминизму, по какой причине приняла решение не менее радикально изменить то, что называется «судьба». Однако чрезвычайно упрямая и острая на язык звездная монахиня сочла иначе и увела разговор в иное русло – туда, куда сама захотела. Что ж, такова кармическая ирония, если допустить, будто б в одной из экс-жизней тот, кто был/а «Робиной», брал/а несовершенное интервью у того, кто был/а «Натали» – не здесь и не сейчас: «Привет, подлая Сансарка, ну, привет же! Сплю и слышу скрип твоего колеса…».

Фрагменты нашей беседы опубликованы. По сути, это избранные монологи Досточтимой: форму диалога она, вероятно, переросла, – но ей все дозволено и все отпущено, ОМ.

Апрель 2021

Любовь к нему отчасти напоминает чувство, приводящее в движение пресловутый гостевой брак – легкие выходные, отсутствие быта, атмосферный-sorry-реквизит (музыка, свечи, кальян) и пр., и пр. Быть может, живи там, – и опостылел бы однажды, и потому – дозированно, точечно, на цыпочках. А «цыпочки» на пуантах: по Петроградке, по Васильевскому, по… по… по… «Какое безрассудство! Так разве бывает?» – «Тсс-с!»

Вспышки красот, озаряющих Северную, слепят зрачки, и потому через несколько дней глаза болят – болят не понарошку: вернувшись в Москву, еду в темных очках к доктору – фантомная боль есть диагноз, психосоматика – никакой мистики: красные веки, слезы без ностальжи, прописанные тут же мазь и жидкость с пипеткой… Нельзя слишком долго смотреть на парадный Петербург – и еще кое-куда.

Это лечится: и читающий мысли голубь у Казанского, и инопланетное авто на Гороховой, и юркие персонажи на Фонтанке, и мини-отель, где можно скрыться, наконец, от ливневого снега, и наслоения, и наложения, и «об этом своему психиатру» – «хорошо-то как, *****ка!» – три раза в день по две капли, а антибиотик – за нижнее веко, «и это пройдёт».

И это прошло.

Долго ли, коротко ли?.. «Праасти-праащай, пааследняя лююбооовь…» – надрывается радио «понаехавшего» таксиста, называющего себя питерцем: М-вокзал, на выход, о чудо, уж лучше шум, впрочем, возвращаться в белокаменную не хочется.

В сапсане тихо. Домой. «Ну-ну, перестань… не будешь же ты уподобляться собственным персонажам!» – «Тсс…».

«St. Pete» же триста лет да еще пятнадцать, ненужное зачеркнуть, а потому зачеркнем 300 – да он, в сущности, подросток в сравнении со старшей венецианской сестрицей. Он, странное дело, все еще существует в империи – иллюзорный остров, дымчато-голубой мираж в пустыне, воображаемая кислородная маска на случай отложенных до поры европ: Happy New Year, 26 мая 1703-го от Р. Х., хотя тебя здесь и сейчас, в спонтанно обезглавленном сне, больше не существует: adiós, gracias… «Пока-пока, нечаянный!» – до встречи в эфире, смайл, снято.

2018

Часть первая, «Послание». Ну вот, а потом послал. На робкие «мэй би, позже?» только тенью качал да пришпоривал: «Тепло ли тебе, Фёдоровна?» – стоял, как всегда, за левым. «Тепло, Зазеркальный, тепло-о», – отвечала я, подглядывая за планеткой в один из глазков железной птицы, летящей по направлению к Дели: да и что оставалось? «Индия-мать зовет!» – настаивал. Индия, обойтись без которой, как выражались классики библиотечного жанра, было «решительно невозможно»…

Дважды два: требовалось выгулять почти живого (уже) персонажа. С русского на русский: добить текст, дабы он «с легкостию необычайной» не добил бесстыдного сочинителя, в общем… «Когда вода подступает к горлу, выше голову!» – «И спину, душа моя, и спину!» – оказывается, Двойник г-на Леца давно уже мирно беседовал с моим Доппельгангером: оставалось лишь закрыть глаза и сдаться – «обнуление» неизбежно: ежели повезет, можно и вовсе сменить кожу.

Перемещаясь по городкам штата Уттар-Прадеш, мы не чувствовали усталости, – и даже правило «все едут везде» не раздражало. Что же до страшилок, коими пичкают путешественников («в грязной-прегрязной Индии…»), то внимать страхогурствующим лучше без фанатизма, – а то и не внимать вовсе. Секрет в настрое: «кто чего боится, то с тем и случится»; впрочем, довольно лирики, а по сему…

Часть вторая, «Places of interest». Сакраментальное «И как тебе Тадж-Махал?», преследующее после возвращения в белокаменную, поначалу забавляло. Нет, с Т. М. не шибко-то срезонировали – love-story Шаха Джахана и Мумтаз Махал никогда не вызывала особого сочувствия: 14-е роды, знаете ли, до добра не доводят – красотку М. М. вот до смерти умотали.

Останови ребята штамповку хотя б на тринадцатом чаде, глядишь, жили б «долго и счастливо» – смотреть, правда, в Агре было б тогда нечего: сложносочиненный мавзолей, построенный в знак великой их LЮ, – главное украшение городка, расположенного недалеко от Матхуры – исторической родины любвеобвильного бога Кришны. По преданию, на Вишрама Гхате и совершил Лотосостопный омовение после убийства демонического царя Камсы… Именно туда, к Ямуне, и отправились мы на пуджу – каждый вечер спешат к священной реке местные, паломники и туристы, дабы лицезреть священнодействие, оно же для любопытствующих, непосвященных и, как говаривал царь Питер, «прочей сволочи», – экзотичный театр. Огни, песнопения, плывущие по черной воде свечи – все лишь верхушка айсберга: сакральный смысл завораживающего ритуала описывать здесь не берусь. Что же до собственно видимого… да вот, нате, пожалуйста: позирующая фотографу приятельница г-на Дарвина. И еще. И еще… сколько же их! Бандерлоги, как и коровы, – везде и всюду. А в Варанаси есть даже Monkey Temple – там, кстати, особо одаренное хвостатое существо с визгом и вцепилось мне в юбку, а у одной дамочки незадолго до этого позаимствовала очки: ускакав со стеклышками на крышу, мартышка едва не съязвила: «Меняем оптику! Ничёй-то ты, „sapiens“, не видишь!». Очки, правда, покусанные, вскоре достали – может, не стоило? Очень уж символично вышло: куда ни плюнь в Индии – знак, «и Коэльо не читай». Впрочем, что означало «спасение утопающего поросенка», свалившегося в сточную канаву очередного священного города – на сей раз Вриндавана, где играл в детстве Кришна, – дошло не сразу… И все же есть во Вриндаване кое-что поинтересней канавы: отпустив детеныша к нервно похрюкивающей мамаше (в этом дикие свиньи вполне совпадают с иными двуногими), мы отправились в Krishna Temple.

Началась служба с киртана: музыканты сотворили самое обыкновенное чудо, да-да… Иногда казалось, будто я слышу не два простых барабана да «дудку» с голосом и «хармонией», а десятки инструментов и голосов: так попадаешь в волшебную воронку мантры – так понимаешь, что ты уже не совсем «здесь», да и не то чтоб слишком «сейчас»… Лица пришедших на богослужение излучают такое количество теплоты, что не улыбнуться кому-то в ответ порой невозможно… Они удивительные – дамский wordok? нехай, – они и впрямь удивительные, эти индийцы… Хотя идеализировать их, как и кого бы то ни было, – смешно: во многих тур– и палзонах бхараты мало чем отличаются от каких-нибудь тунисских или египетских торгашей. В той же Агре, к слову, девочка лет десяти, у которой мы так и не купили кривенький пластиковый «Махал», злобно пискнула: «Not good! Not good russkii!» – ок, нот гуд так нот гуд, никто и не спорит, а раз так, получите-ка в наказание sleeper.

После поездки понимаешь, что спать без белья на третьей полке близ кондиционера – именно та экзотика, которой тебе вместе со всеми твоими персонажами и их доппельгангерами не хватало всю жизнь и еще пять минут… И все-таки она вертится! Экспресс «Дели-Варанаси» таки привозит нас в Город Шивы, он же Бенарес, он же Каши, он же – центр Земли в индуистской космологии. Рикша – прознав, что мы голодны, тут же покупает бананы, а мне приносит еще и кофе, – везет нас к спущенной с неба Ганге, он/а же Ганг… После долгих поисков находим, наконец, приличный отель. Прокручивая маршрут, я с трудом представляю, как перемещаться по бенаресским улочкам без навигатора, настолько они запутаны. Впрочем, «ночлежка» наша находится аккурат против Храма Кали (очередное «знаковое соседство»), до гхатов же – кремационных площадок и мест, предназначенных для ритуальных омовений, – довольно близко… Не так уж все и запущено: к тому же, «наши в городе»… похоже, отечественные инданутые – самые инданутые в мире.

«Зачем ехать в Варанаси? Зачем отправлять туда героиню? Что, мест на шарике нет больше?» – интересуется, сбивая со строчки, мой провокатор, и я отвечаю – я ведь должна ему отвечать: «Чтобы умереть спокойно. Дыхание Смерти почувствовать: она рядом, за левым… не так ли, Доппи? Ты ведь всегда там?.. Чтобы сразу после сожжения шкурки – да к Шиве за пазуху. Чтобы сансаркин-то круг прекратил, наконец, треклятое вращение… Чтоб никогда: ни камнем ни птицей, ни зверем ни человеком…».

Сказывают, умереть в Варанаси – удовольствие недешевое: многие индийцы откладывают на смерть всю жизнь, считая, что если тело сжечь на том же Маникарника-гхате, в него не вдохнут новую аниму. Хотите верьте, хотите – проверьте, но для начала совершите, ежели не брезгливы, ритуальное омовение в великой реке, где что только не плавает, – ну а мы полетели отмокать на Гоа, итак…

Часть третья, «Сон». Олэй! Все собаки на пляже были мои. Особенно же моя – Машенька, № 4572 на обрезанном ушке (гоанских «сестриц меньших» предусмотрительно стерилизуют – отсюда номер и метка), янтарные, как у кошки, глаза да милейший характер: повстречаете – кланяйтесь всенепременно да не забывайте кормить.

От нашего Мандрема (piano, Andantino) до Арамболя (forte, Allegro) рукой подать: вот и «подали» – и даже пресловутый баньян в джунглях нашли. Тот самый, у которого – врут? не важно: делать в Гоа все равно нечего, – убивала время «ливерпульская четверка». Ныне же этим занимался возлежащий у дерева хиппанутый дедуля, без малого сорок годков назад променявший рiдную Англию на пальмовый парадайз… «Ma-ma, – говорит он мне в знак особой симпатии, – ma-ma»…

Далее же по тексту следует самолет, Дели, и – лица, лица… Лица, которые не забыть никогда, как не забыть никогда и сон об ушедшем недавно из мира людей Саи Бабе: да вот же он, в оранжевом одеянии: Namaste! Кивая святому, я абсолютно четко осознаю, что вернусь в эту страну. И вот тогда, материализовавшийся «из слез, из темноты…» Доппельгангер позволит сыграть в Игру, не сыграть в которую будет, похоже, и впрямь даже смешно.

17, 28.04.2011

Началось! Витало в воздухе, собственно: те, кто продает сюжеты – назовем их продюсерами, – заинтересовались, хотя пока и неявно, «сториз» о тронном вирусе COVID-Вирусе «как истории успеха». Кому как не литагенту узнать о том первым, ибо тьма тьмущая сюжетов проходит через мою электропочту, и многие, чего уж там, гипертоксичны, и потому сразу утилизируются. Delete, Delete, я люблю тебя, кнопка Delete… Впрочем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы не понять, насколько вирусная тема и суперскоростные темпы распространения COVID-19 (по причине, вероятно, особой любви к людям) захватят умы и сердца тех, кто отвечает за контент… ок, ок, далее опускаем, ведь те, кто кроит и шьет сюжеты, знают: история успеха здесь и сейчас, особенно от медиаперсоны, – наше всё, почти как «болдинский» Пушкин. «История успеха» хоть в больничке, хоть в морге, хоть в невесомости – электорат любит хеппи-энды, электорат подглядывает, как может, за пресловутыми медиаперсонами, от которых уж и не продохнуть в искусстве простому смертному таланту (все места заняты, все билеты проданы), а потому Пир во время чумы не заканчивается, и Мери поет, и председатель… впрочем, читайте классику, ну а это… ЭТО будет хорошо продаваться во времена массовой истерии на фоне трагедии – если будет кому читать.

«Медузка» методично собирает материалы на тему пандемии – печальная подборка про прекрасную Италию, в которую теперь уж неизвестно, когда снова, особенно сюрреальна… Тем временем продажи «Чумы» растут, самое время литераторам, обладающим временем и решившим сделать «ход конем», поиграть в Камю. Олэй, открывается новый тренд – остросюжетные романы с коронавирусом! Успей написать первым, чтобы не стать вторым!.. Во время самоизоляции помнить треклятое чекистское: холодная голова, горячее сердце, чистые руки (моем, моем).

Уэльбек, возможно, уже пишет новую книгу под названием «Коронавирус»: что ж, «Серотонин»-то был – как легко «нейминговать» тексты таким вот способом! Раньше ЭТО называлось, прости господи, «Жизнь» или «Любовь», теперь – «Серотонин» и «Коронавирус», why not? Жизнь изменилась, серотонина требуется все больше, коронавирус не думает соблюдать метровую дистанцию – знай себе обнимает того и этого, и вот уж словечко пандемия входит в наш обиход, а мальчишка дразнит другого: «Ну, ты, коронавирус!»

Социум четко разделен на сегменты. Первый: паникующие и сочувствующие – они-то и скупают всё и вся на случай «как бы чего не вышло», бдительно следя за своим и чужим кашлем. Второй – пофигисты: «чих» в салфетку игнорируют, приводя во праведный гнев паникующих с сочувствующими и условных агностиков, третий сегмент. Условные агностики понимают, что COVID-19, вероятно, где-то и существует, допуская как возможность своего им заражения, так и противоположный результат – условные агностики делают как надо: не паникуют, не скупают предметы первой необходимости в промышленных масштабах, принимают карантин как данность и моют руки. Четвертый – заболевшие и излечившиеся: кому-то, увы, уже ничего не поможет, а кто-то поправится и, быть может, опередит Уэльбека в написании новой истории. Той, которая потрясет требующий «большой чистки» мир.

15.03.2020

В конце января первого пандемичного года Фонд «Гала – Сальвадор Дали» и «Центр искусств королевы Софии» привезли в белокаменную около двухсот картин полубезумного персонажа, когда-то нахально заявившего: «Вот две самые большие удачи для художника – во-первых, родиться в Испании, во-вторых, носить фамилию Дали. В моей жизни случились обе».

Не успевшие добраться до Фигераса и Мадрида русскоговорящие с легкостью необычайной смогли добраться до московского Манежа: благо, время было допандемичное. «Центре́е» не бывает, налево пойдешь – на Red Square попадешь… что ж, близостью площади радостно пользуются толпы тех самых гостей столицы, желающих после селфи с тенью Дали увековечить свое изображение еще и у Кремля. Селфанутые всех видов и мастей представлены на выставке «Сальвадор Дали. Магическое искусство» едва ли менее вариативно, чем сами картины – каденции на фантазийные темы полубезумного криэйтора, мечтавшего о том, чтобы его искусство понимали и принимали все. Все без исключения.

Вот они и пришли, пониматели-приниматели – да возрадуется за них прах маэстро. «Сань, глянь!» – громкоговорящая дива с папарацци-айфоном пытается сдержать смех у картины 1934-го «Онирический бал», где изображена обнаженная сеньора с киндером в колыбели вместо головы, она же – безмозглая от чувств к чаду самка. Другие – и как тут не вспомнить, что «Ад – это другие» – смеются у иных работ, в частности у «Максимальной скорости Мадонны Рафаэля» 1954 года. Высказываются нарочито на forte: «Это же бред полный… Но ведь миллионер был! Миллионер! И все деньги Галка у него к рукам прибрала… во какая баба была, знала дело! Молоток!..»

Пробиться к «нетленкам» не всегда просто: судя по разношерстным посетителям, сеньор Дали – истинный «народный художник России». В залах можно встретить и интеллигентную старушку с редикюлем, и кожаного-прекожаного «молчéла» с дредами, и пышку-тетеньку неопределенного возраста в броне бижутерии, и ученую крыску в очочках с непременным рюкзачком, и умно-семейную пару с умно-семейным видео, и мамок-без-нянек, и людей в черном, и людей в белом, и людей в красном, и людей, говорящих по-английски, и людей, говорящих по-французски, и людей, говорящих по-белорусски, и людей, людей – куда ни глянь: сверху, снизу, сбоку… «Девушк, подвиньтесь, я аудиогид слушаю!»: вот вам и чувство локтя, заказывали? – Что? – Бесплатно!

Но если абстрагироваться, можно кое-что увидеть. И даже «улететь», как довелось вдруг «улететь» автору этих строк у работы Дали 1933 года «Призрачная повозка», на которой запечатлены радужные детские воспоминания художника. Картина эта тут же поглощает смотрящего – тот самый редкий случай, когда оторваться от изображения невозможно физически. Что-то подобное, вероятно, можно ощутить и у картины Врубеля «Жемчужина», где раскрывается первозданная галактика, увлекающая тебя внутрь по спирали… Дали колдует над картинами по-своему, иначе, чем Врубель, и невозможно объяснить, почему изображение примагничивает, да и не надо: знание убивает любовь, остальное – своему психиатру.

В сухом остатке: да, выставка дает представление обо всех направлениях, которые удостоил вниманием талантливый клоун – пуантилизме, авангардизме, кубизме, неоклассике. Отдельный зал в Манеже отдан фантасмагорическим иллюстрациям к «Божественной комедии» Данте: они признаны лучшими работами Дали в области книжной графики. Впрочем, консервативный социум принял их в свое время далеко не сразу: «Весь мир, от коммунистов до христиан, ополчился против моих иллюстраций к Данте. Но они опоздали на 100 лет!» – писал Дали в своем «Дневнике одного гения» и был, разумеется, прав: публика-дура – во всяком случае, дура – первое время, а там как повезет.

Чего не хватило на параде тщательно сконструированного безумия, так это известнейших сюрреалистических шедевров от т. н. Enfant Terrible: особо любопытствующим придется когда-нибудь отправиться в заморское королевство, дабы восполнить пробел от Дали по-московитски. Ощущение, что ты купил вместе с билетом половину слона, а не целого, пусть даже и мистическую его составляющую, не покидает все пять часов, проведенных в Манеже. Не спас от ощущения сего ни любопытный кинопортрет художника, ни «Андалузский пес», который крутили в другом зале, ни трогательный мультфильм «Destino» (в переводе с испанского – судьба), который Дали с Диснеем задумали еще в 1945-м… Ну и ложка дегтя на посошок: лаунж-зона выставки напоминает сельский клуб, зараженный гигантоманией и плакатоболезнью – безвкусно, чего уж там, и потому – назад, скорее назад: туда, к «Призрачной повозке», к «Невидимому человеку», к Гале как «Максимальной скорости мадонны Рафаэля»…

Впрочем, касса отличная, а публика довольна: «[…] ань-сфоткай-меня-вот-там-с-дали!»

Перечитывая эссе в разгар столичной пандемии, невольно думаешь: какое же это было счастье (неужто «мещанское»? а кстати: «у них» – тоже бывает?) – просто пойти в Манеж, к Дали… Пройтись без пропуска и без маски по (точечно) любимому – еще совсем недавно чересчур шумному – центру «заевшейся», как непременно добавляют доброжелатели, Москвы. В красных перчатках, защищающих руки исключительно от ветра… В красных перчатках, которые увидел тогда один лишь сеньор Дали.

21 февраля / 31 мая 2020

Книгоиздание в стране претерпевает, увы, агонизирующую фазу, о которой писали, вероятно, все (ну или почти), кто хотя бы что-то смыслит в данной области: по крайней мере, применительно к тому, что касается монополизации бизнес-пространства и уничтожения собственно литературы. Не хотелось бы бесполезно распространяться насчет общеизвестных вещей, как-то: закрытия серий интеллектуальной прозы и литературных премий, невозможности функционировать многим мини-издательствам, как и невозможности продолжать полноценную работу «в силу ряда причин» писателям, которые могли бы дать русской литературе еще много чего небанального – и тут уж речь, конечно, не о сентиментальной, не об остросюжетной, не о жанровой прозе: речь именно о пространстве литературы. О продолжении бунинских и набоковских традиций, если угодно. О языке. О стиле. О хороших манерах пишущего: таковые существуют и поныне, хотя кто-то навсегда о том и забыл (именно потому, быть может, и остался на плаву в снулом постмалиновом пиджаке – но фиксы все равно выдают). Тенденция к монетизации «сценарного вещества», просочившегося в прозу, творит с ней худшее из худших: если из талантливого романа слепить сценарий, последний может и выжить, пусть и не всегда, ибо слишком разные исходные данные, и что для сценария ОКей – для романа порой смерть. Но если из сценария попытаться «сконструировать» роман, то все – ровно наоборот: кукла истекает клюквенным соком, кукла не умеет говорить «ма-па».

Мы приходим постепенно к той фазе в истории литературы, когда авторский талант не так важен: забавно, не так ли?.. Востребованным оказывается исключительно ремесло. Уродливая пластическая хирургия, а не естество, заставляет пресловутого юзера любоваться так называемым шедевром («шедевром» с точки зрения ангажированных СМИ). Тонкая нить прозы, а уж подавно, поэзии, давно в опале: читатель обмельчал, ибо «обмельчённый» издатель повесился. Быть может, ему и самому-то нехорошо, мёртвенькому, но мёртвенький издатель, ориентированный на высокие тиражи, всегда заработает ныне чуть больше живого, ориентированного на невысокие, а значит, у него есть гипотетическая вера в самовоскрешение: профессиональное, разумеется. Однако не тут-то было: продавшись раз, продавшись два, продавшись три за пресловутые тридцать сребреников, естества уж никогда не вернуть – остается лишь пластика. Живые трупы, функционирующие в книгоконторах, делают всё, чтобы «зацепить» собственный афедрон за сложносоподчинённый редстул: о литературе печься незачем… впрочем, даже стулья однажды выносят вперед ногами.

И потому, когда мне впервые попалась книга «Искусство издателя»[92] Роберто Калассо (1941–2021), я уловила нечто, близкое к сонетному послевкусию. Или сонатой форме – по строгости и одновременно яркости фактуры. Или бокалу изысканного вина. Или отзвуку морского путешествия, когда ты просто радуешься, плывя по далекому заливу… Итальянский издатель Роберто Калассо с такой огромной любовью описывает свое дело, с такой фотоотчетливостью рассказывает о том, чему посвятил жизнь, что книжку эту не хочется откладывать далеко.

«Искусство издателя»: редкий, исчезающий вид. Читать, не взбалтывая.

03.01.2020, для «ЛГ»

Ее фамилия, как известно, Куаре, о чем не подозревала бодрая продавщица книжного на окраине тогдашней, из прошлой жизни слепленной (2000-е), Москвы, когда я уточнила скорее из проф. интереса, нежели из любви к чтению: «А где у вас Саган?». Бодрая продавщица бодро юркнула за стеллаж: «сАган? сАган? Да тут где-то, точно, видела я его!»

И она действительно нашла «сАган», «его»; я не знала, смеяться или глумиться, и потому, так и не полистав томики, в которые была влюблена с юности, вышла на мороз. Снег остудил мимолетный гнев. Ну что, в самом деле, можно ждать от продавщицы на окраине Москвы, которая получает гроши и не обязана читать под угрозой расстрела? Но странно: почему-то было неловко перед самой собой, ну а успокоительное «сАган, сАган, видела я его!» (впору накинуть на пассаж сей смирительную рубашку) выбил из колеи: стоит ли говорить, что в книжный тот я больше не заходила, а потом и вовсе уехала в другое место, где книжных поблизости не наблюдалось – только супермаркеты с определенным набором снулых имен («сАган», кстати, места там не нашлось – слишком хороша была, вероятно, для щучьих перекрестков).

Прошло много лет: я не перечитывала тексты Франсуазы, понимая, что искрометная биография мадам несколько весомей ее же, парящих над городом, «шагаловских» влюбленных. Тем не менее в пресловутом любимом книжном на Тверской я обнаружила в ушедшем году сборник в мягкой обложке с откровенно дамским названием «Не отрекаюсь…». Подзаголовок – «Тайны самых страстных романов XX века». Обложка с претензией на стильное ретро, впрочем, явно не тянула на шедеврик.

Возможно, давно ушедшая юность показала мне в тот момент свой виртуальный язык, и я открыла книгу интервью Саган. Открыла, вероятно, вспомнив, что когда-то и мне было семнадцать, и я читала все эти «смутные улыбки» и «сигналы к капитуляции» взахлеб. Ничего, кстати, совершенно, не зная об их авторе: тогда это было не важно, ну то есть совсем: так бывает. Забавно: спустя почти тридцать лет возникает нечто обратное – важен не сам текст любимого (когда-то) литератора, сколь определенные подробности его существования. Детали того, как, собственно, ему до конца дней удавалось делать то, что он делал. Или не. Ну и какой ценой, вестимо. И зачем вообще делал, даже если ответа на сей вопрос не существует. Если его, ответ, можно искать исключительно мимо букв.

В книге «Не отрекаюсь» собраны отрывки из многочисленных интервью Франсуазы Саган, в которых она с предельной, насколько это возможно для публичной персоны, искренностью, делится соображениями о том, что же это такое: «война», «любовь», «смерть», «переезд», «новая книга», «сын», «любимые», «разлюбленные», – и, да, кошки: она ведь кормила всех их, уличных, там, где жила, варила им кошачье их варево… И тут же: «Я всегда была скандальной девицей и буржуазной писательницей», – уточняет мадам в одном из интервью, а в другом отвечает на вопрос журналиста так: «Говорить о себе трудно… Я помню, что [в детстве] была очень счастлива, очень избалована и очень одинока».

Богиня собственной биографии, взбалмошная королева парижских страстей, чудо чудное: «сАган» как «он» есть, олэй!

12.01.2020

Летом тысяча девятьсот девяноста неважного, облегченно захлопнув зачетку в деканате малоинтересного московского вуза, так и не ставшего мне alma mater (хотела бросить после второго курса), я неровно задышала в направлении совсем другого заведения, и потому метнулась – аккурат на два с лишним месяца – в пресловутую тишь библиотек. Вступительные экзамены в интересном месте были назначены на август. Мне предстояло утолить жажду знаний пыльным морем биографий великих райтеров, ненавистными правилами по русскому, снулой английской грамматикой да скучной историей. Творческий конкурс был пройден – оставалось всего-ничего, сдать экзамены да пережить собеседование. «Не вопрос» – думала я, уверенная в себе еще и потому, что невероятно хотела там, в Лите, учиться. Я ведь ничего толком про него не знала: не знала и того, как калечат в его стенах «áнимки», и потому легко шла на костер с открытым забралом.

Лето летело быстро. Тетради распухли, а в голове бесконечно вились цитаты – кажется, собственные мысли напрочь выветрились из нее, и иже с ними: да и что такое «свои мысли», когда есть мировая-сорри-литература? Когда спишь с томиками Набокова и Платонова? Кажется, нейроны – и те сходили с ума от ошеломляющей дозы разноформатных билетов; что уж говорить о бренной оболочке, которую ох как стоило б отправить тогда на какой-нибудь остров Крит – и к черту тишь библиотек!

«Абитура» попалась приятная. По прошествии лет вспоминаются, впрочем, только мальчик и девочка. Мальчик Арман и девочка Оля: Оля ******на – все, разумеется, спрашивали, не родственница ль – но нет! Мы некрепко-не-накрепко, подпольно-временно, сдружились – мы выгуливали самих себя на «пятачке» Тверского бульвара, цитировали классиков, спорили и не испытывали никакой профревности: помню лишь легкость, ту самую – невыносимую, лучшую… И смех, смех… Как же мы смеялись-то, как радостно было в том августе несмотря ни на что! Не очень хорошо помню, каким чудом, но экзамены я все же сдала – несмотря даже на усилия хромой исторички поймать мою нескромную персону на шпаргалке: увы и ах, ее предмет точно нельзя было назвать моим коньком – и все-таки «пронесло»… Олю и Армана «пронесло» тоже, и это был общий праздник – ура, троица не распалась: все дожили до собеседования! Мы могли позволить себе не только чай, но запамятовала, позволили ли – бездонным ли оказалось благоразумие… и если да, то зря! Ведь «здесь и сейчас» – длинный стол, покрытый гебешным зеленым сукном. Экзаменаторско-экзекуторская толпа. Оскал экс-ректора, уже мертвого, задавшего финальный: «А теперь назовите нам писательниц 18 века! Женщин!» – «Признаться, не имею о них представления», – пробормотала я, смешная уже потому, что думала, будто меня не завалят. Когда же выбежала на улицу, увидела: асфальт у меня под ногами идет волнами, а я не шагаю – плыву по нему: главное не оглядываться… Оля и Арман тогда поступили, ну а мой полупроходной балл не спас. От кого? От чего? С полупроходным взяли вьюношей, а не девиц: привет сексизму… А 25 лет спустя понимаешь – окончи Литинститут, и не было б ни книг, ни публикаций, ничего. Милый, чао! Да не к ночи помянут будь.

04.02.2020

Книга-пинок[96], заноза, после которой хочется бросить все к такой-то мамахен да и позволить себе, трам-та-ра-рам, путешествие. Не отпуск, куда строго по расписанию отправляются манагеры, и иже с ними (да упаси б-г: «в отпуск» лишь «совки», б. у. – шные да новоиспеченно-скрепные, сплавляются) – именно путешествие. Не «отдыхающим» быть, не «туристом»: путешественником, ибо сие звучит: а) гордо; б) просто звучит! One way ticket не обязателен – возвращение предусмотрено хоббитовским туда и обратно. Возвращение неизбежно: треклятые родные осины тут же притянут за живое, попробуй-ка не вернуться, amen. Но пока ты там, внутри, пока ты паришь над страницами, где автор признается в любви Италии (его самое сильное чувство), Франции, Америке, Армении, Грузии и Молдове, пространство букв превращается в голограмму, в которой ты, обманув свое дурацкое измерение, шагаешь себе легче лёгкого по Риму, Парижу, Чикаго, Еревану, Тбилиси или Кишинёву. «Дольке Вита» – так называется сборник травелогов – почти dolce vita, но недоделанная, как пишет сам Игорь Михайлов, заядлый путешественник, в крохотном предисловии. Стоило, очень даже стоило б отправлять его в пресс-туры: глядишь, рекламные проспекты турагентств заполнили бы искусные страноведческие статьи, а не банальные описания всем известных places of interest. Игорь Михайлов – гурман путешествий: смакует каждую деталь… ходит ли с блокнотом по городам и весям или память настолько фотографична? Надо, пожалуй, спросить! Мне-то всегда лень не то что записывать в других странах, но и фотографировать(ся): изображений «Я и Кафка» после Праги или «Я и Черчилль» после Лондона и пр. нет как нет – и к черту ваши озабоченные селфи! Пишется только в-нашей-раше, за рубежом – исключительный relax, никаких буковок; по возвращении в Москву я зарисовала лишь этюд об Индии – остальные же трипы остались в Анахате, они не рвутся наружу, им лень: быть может, до поры, и однажды будет, что вспомнить?..

В книге «Дольке Вита» Игорь Михайлов вспоминает места, где ему удалось побывать, с невероятной силы нежностью и, к счастью, без упрощенного, напрочь лишенного романтики, «мужского взгляда». Перед нами тонкий литератор с отменным ч/ю, интеллектуал, эстет. Много раз, читая его эссе об Италии и Франции, ловила себя на мысли, что едва ли не сама пишу эти строки – сталкиваешься в лучшем смысле с «женским письмом», хотя гендерное деление в искусстве, конечно же, моветон. И все же… книга-пинок, манок, заноза!

27.01.2020

Инга Ильм – актриса, историк искусств, путешественница – написала прелюбопытную книгу, в каждой строке которой сквозит неподдельная любовь к Италии и собственно Риму: пресловутому городу на семи холмах, увековеченному знаменитостями всех видов и мастей (многие помнят в том числе и «Рим» маэстро Феллини) – городу, где ей довелось жить.

Те, кто не чувствует, что такое на самом деле Roma, вызывают у нее искреннее удивление, поэтому автор делает попытку понять инопланетян: «Неожиданно обнаружила, что некоторым Рим совсем не нравится. Растерялась. Пару дней бродила по нему и смотрела чужим, равнодушным взором. Ну да. Город как город. Старый. Весь в граффити. Местами грязный. И получше на свете бывают…». Но добавляет, словно не веря самой себе: «Я называю Рим: мой пансионат», уточняя, что «один из самых красивых городских рассветов – из тех, которые составляют мою личную коллекцию, – в Риме». Книгу нельзя назвать «путевыми заметками» в строгом смысле слова – травелог травелогом, о да, но это прежде всего дневниковая проза, эссеистика, перемежающаяся описаниями достопримечательностей, коих на берегу Тибра не счесть, но перемежающаяся избирательно и спонтанно. Инга Ильм не экскурсовод и не просит посмотреть сначала налево, а потом направо – скорее, исподволь водит читателя за нос, чтобы он сам захотел разгадать загадку Вечного города, увидев его своими глазами, но через ее бинокль.

«Обрывки из реальностей» – это жанровые зарисовки Roma Aeterna, еда и погода, улицы, дома, церкви, люди, а еще – труды любимых писателей и философов, с которыми автор любит проводить время и цитирует Сенеку, Льва Шестова, Генри Миллера, Бибихина… Ощущение, что они с нами, здесь и сейчас, в итальянской книге-фильме Инги Ильм, читать которую так же приятно, как, пожалуй, приятно пить кофе у горящего камина, зная, что ты никуда не спешишь и можешь сколь угодно долго смотреть на огонь, наслаждаясь вкусом жизни в ее ослепительно зрелой – лучшей – стадии. Эта книга на самом деле о свободе: передвижения, выбора, мечты. Ее можно читать с любой главы, с конца, с начала, с середины – она не относится к «шедеврам интеллектуальной литературы», но это в данном случае не столь важно. Автор очень точно описывает свои ощущения от города, сливается с городом, где хотя бы раз в жизни стоит побывать каждому: имеющий уши да услышит. «Моя работа теперь состоит в том, чтобы гулять, смотреть, читать и думать, – говорит Инга в одном из интервью. – И если первые четыре условия исполнены верно, то тогда нужно еще и писать… И задача ученого сегодня если не сохранить, то хотя бы зафиксировать те смыслы, те идейные устремления, которые отличали каждую из эпох. А для этого существует лишь одно средство – смотреть, читать и думать». Итак, читаем книгу Инги Ильм… кстати, когда-то именно она сыграла пионерку-красотку Машу Старцеву в «Приключениях Петрова и Васечкина». Не знали?.. Забыли?.. Не может быть?.. Что ж, тем интересней «Обрывки из реальности», ведь бывших актрис не бывает. Автор играет, кайфует, словно напоминая о том, что где-то есть и иная реальность – возможно, на итальянском Марсе, кто знает! В эпоху пандемии вспомнить о том полезно.

09.11.2021

Восторгов не будет – Венеция сама по себе восторг, да и кто только не писал о ней! Но все же сей томик о 416-ти страницах живого веса приковал автора этих строк к экрану на весь день, пока последняя страница не махнула на прощание: «Allorа!», что в переводе с итальянского примерно «Ну вот!». Ну вот, allora, что-то пошло не так, что-то в итоге пошло по диагонали – длиннот и сбоев вкуса, которых можно было б избежать, некто Евгений Петропавловский не избежал. Но магия травелога не исчезла: перед нами отличный рассказчик, мастер лепить истории хоть из воды венецианских каналов – и да устыдятся слабопишущие бессилия своего пред увлекательностью сюжета оного! Ибо не простой это травелог, а pandemiozo. Вообразите: в марте 2020-го френд-квинтет улетает из Краснодара не куда-нибудь, а в распрекрасную Серениссиму. Автор пишет о т. н. средневековом Нью-Йорке как о далекой возлюбленной, как о мечте, верит и не верит глазам своим, зарекаясь не прилетать к Ней никогда больше, боясь разочароваться годы спустя, но старая любовь не ржавеет, и что-то подсказывает – он непременно увидит свою Прекрасную Даму снова. Петропавловский – истинный рыцарь Венеции. Читая его текст, неизбежно вспоминаешь свои впечатления о сказочном граде и узнаешь места, где посчастливилось некогда оказаться; ну а тем, кто не был в дочумные времена сражен Серениссимой прямо в сердце, читать пандемиозный сей травелог стоит, вооружившись изображениями, благо в Сети их тьма… Забавно, когда-то и автор этих строк побывал в Museo della Musica Venezia – Музее раритетных музыкальных инструментов (Амати, Страдивари, Гварнери…), находящемся в старинной Церкви Сан-Маурицио, но сколь разные у нас впечатления! Allora, краснодарцы напоили смотрителя-реставратора 60-градусным самогоном – «Вирус, дезинфесьёне! Руссо граппа!», – дабы в момент его внезапной отключки поиграть на инструменте, напоминающем гитару, спеть что-то из матерного репертуара кубанских рокеров, и быстро убраться в распрекрасные венецейские чужаси… Russians – они такие. Колоритных эпизодов в травелоге немало, есть, над чем посмеяться, – немало и того, что стоило б назвать «культурно-историческим экскурсом». Петропавловский цитирует то Чехова, то Чайковского, то Тургенева, то Хемингуэя в связи с их появлением в блистательном городе – и все это на фоне итальянской граппы: разумеется, и к бабке не ходи – еще по одной, и Менделееву с Блоком или Ахматову с Гумилёвым увидишь, как пить дать! Возможно, Петропавловский и видел, кто знает?.. На Набережной неисцелимых он «видит», конечно, Бродского и напоминает нам его слова: «Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою следующую жизнь прожить в Венеции – быть там кошкой, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции». Впрочем, не будем забывать про жесткое pandemiozo: развеселым путешественникам пришлось сматывать удочки на три дня раньше – сообщение между странами прекращалось, френд-квинтет улетал к родным осинам последним аэрофлотовским рейсом: билеты подорожали вдвое, родная авиакомпания любит вас!

«„Красота-то какая, – он обвел рукой открывавшуюся перед нами водную перспективу, а затем, обернувшись, указал на выстроившиеся вдоль набережной палаццо: – Один раз увидеть все это – уже достаточно для того, чтобы сказать: жизнь прошла не зря“».

Viva Venezia! Мы вернемся.

11.11.2021

Юрий Олеша в «Книге прощания» до сих пор будто б разводит руками: «Самым трудным, что было в жизни, была сама жизнь – подождите, вот умру, и тогда уж буду жить». От героинь романа Ольги Татариновой (1939–2007) «Spring. doc»[109] – а их две: писательница и та, о которой она пишет, – этого жеста ждать не приходится, несмотря на тождество мыслей: «Что я там переживала, в кинотеатре, казалось главным в жизни. А все остальное – так, перетерпеть между киносеансами». Перед нами – автометоописание, роман в романе, основным лейтмотивом которого могут стать слова Жана Жене: «Большая часть жизни проходит в дурацком отупении, в убогом идиотизме: открываешь дверь, зажигаешь сигарету. В жизни человека бывает лишь несколько проблесков. Все остальное – серая мгла». И вот эта-то серая мгла и вырезает безанестезийно в Пишущем «ТО, ЧТО: РОМАН О СЕБЕ». Старинный, между прочим, жанр традиционной японской литературы (и не только: Олеша, Булгаков, Мандельштам, Пастернак). И вот она-то, серая мгла, и делит текст на так называемые виды и подвиды: «от автора» – писателя (non-fiction, где реальными персонажами выступают реальные художники и литераторы – Анатолий Зверев, Борис Слуцкий и пр.) и «от лирической героини» – медсестры (fiction, непосредственно «ТО, ЧТО»); есть и переводы самой О. И. Татариновой (Аллен Гинзберг, Олдос Хаксли, Готфрид Бенн), органично вплетенные в повествование и эссе. Аллюзии же, перифразы и образы из стихотворений и новелл (Я. Кавабата, Вен. Ерофеев, Г. Бенн, Ф. Кафка, И. Чиннов, А. Чаадаев) делают язык «Spring. doc» еще более насыщенным и многослойным. В этом бесконечно грустном, отчаянно честном и абсолютно «немодном» романе, оторваться от слога и безупречного внутреннего строя которого сложно, героем является ни больше ни меньше – Anima (у героинь, кстати, нет имен). Создается впечатление, будто разницы между писателем и персонажем порой не существует, и вот уж, не заглянув в книгу, не вспомнишь сразу, кто именно доведен до экзистенциального (и бытового, в «фирменных» россиянских традициях) кошмара, ведь самыми лучшими минутами жизни кажется человеку небытие, «ничегошеньки», возникающее после введения хлористого кальция: и так два раза, два раза… Размышления о пресловутом творчестве, природе любви и жестокости к двуногим и четвероногим, описание реальных событий, без которых вполне могла б обойтись «эта страна», а также горькие – будто б отстраненные – подробности существования «человека за бортом», который, несмотря ни на что (унизительная деталь: сок за двадцать шесть рублей оказывается слишком дорогим для того, чтобы дотянуть до следующей пенсии), думает и говорит так: «Бог – это доброта. К людям и зверям. Даже если мы и появились случайным выпадением белка из бесконечного сочетания химических элементов, то потом, в силу нашего умственного, эмоционального и духовного развития, у нас появился наш особый, человеческий Бог – Доброта. От наших страданий и нашей жалости. Родился. Всё. На сегодня всё». А то, что должно б вызывать праведную ярость, подчас вызывает у автора детское удивление: «Как же так? Почему?» А так: это роман о том, что «бог» спит.

Апрель 2007

Помните, у Макаревича? «Вагонные споры – последнее дело, когда больше нечего пить…». Зато здесь и сейчас, в «Литгазете», очередная дискуссия о русской литературе (уж сколько их было!). С ограничением временны́х рамок предмета исследования 2010/20 годами. Для кого и для чего дискуссия, не совсем ясно – и что в этой дискуссии собственно нового. И: почему дискуссия не «о русской и русскоязычной литературе»? И: почему за скобками зарубежная ветвь словесности – других писателей у нас для вас нет? Переангажированные авторы отечественного розлива, чьи заштампованные в СМИ имена упоминать становится моветоном (настолько они примелькались), давно на слуху и у так называемого литсообщества, и у так называемого электората. Ему-то, электорату, читающему не только банальный поплит, но иной раз и кое-то полюбопытней, пресловутое сообщество и навязывает далеко не всегда первосортный книжный продукт. Не забудем о и ПИПах: «персонифицированных издательских проектах», но это отдельная тема.

Итак, в статье «Под знаком сочинительства»[111] (№ 5 / 2020), явившейся поводом для дискуссии в «ЛГ», Роман Сенчин упоминает в основном ангажированных литераторов последнего тридцатилетия, а не десятилетия, как, кажется, планировалось изначально. Это закономерно – последнего десятилетия (2010–2020) для анализа ситуации мало, ведь именно с 1990-х живые начинают дышать свободно (и дышат так по крайне мере лет десять, до 2000-го), а совеццкие испытывают клинический дискофморт и судорожно ностальгируют то по полету в космос, то по пресловутой «колбасе-за-два-двадцать». И все это, разумеется, еще как отразилось на литературном поле.

В этом тексте речь пойдет о живом: о читателе со своим мнением, которое обычно не совпадает с генеральной линией литпартии, транслируемой в том числе через литпартийных поп-критиков. И о живых: о читателях, которые читали и читают то, что не считается в том числе «придворной литературой» нового российского капитализма. Разумеется, определенные знаковые фамилии будут проскальзывать – далеко не все лауреаты премий и создатели бестселлеров бездарны: случаются прорывы. Вспомним хотя бы «Русский Букер»-2017 – какие страсти бушевали, как разбивались от горя суровые мужские сердца, не сорвавшие вовремя райтерский куш… Кукиш, который показал писателям-всея-руси роман Николаенко «Убить Бобрыкина!», уж точно войдет в историю литературы, ибо роман этот – роман самобытнейший: при всех его шероховатостях по причине отсутствия корректора в первом издании, и только-то. Увы, в отечественной похоронной литпроцессии (термин мой: независимого литпроцесса у нас нет) балом правит в массе своей все же посредственность: так и ранжируют авторов – по способности писать «не лучше, чем условный Сидоров». Ведь если писать «лучше, чем условный Сидоров», можно стать его конкурентом. А этого (конкурента-то) писатели-всея-руси не потерпят, ибо узки́ врата к кормушке да тернист путь. И потому продолжим тему в частном порядке частной читательской жизни. Ниже – сугубо личный срез того, что или захватило в свое время автора этих строк, или не оставило иных возможностей пройти мимо: имена, книги – из чистого любопытства, по работе и по любви… Срез, не претендующий на объективность, которой, если кто-то забыл, не существует в принципе. Своего рода пуантилистичный конспект, созданный по мотивам «больших и малых картин» современной русскоязычной прозы конца XX – начала XXI-го. Пестрой, разноликой, запоминающейся – раздражающей тех, кто в ней либо мало что смыслит (и/или чужому дару, плебей, завидует); резонирующей с теми, кто чувствует музыку слова и/или работает над ним, словом, на уровне фонемы. Поехали!

1990-е. В прошлом веке – миллионные тиражи Валерии Нарбиковой: «Шёпот шума» и другие истории; истории, срывающие с человека приросшую к лицу социальную маску. Елена Сазанович с повестью о любви и свободе «Прекрасная мельничиха». И Нарбикова, и Сазанович полузабыты нынешними литпроцессионными смотрителями, хотя обе продолжают писать и должны б публиковаться если не вместо условных шнеллеров, то наряду с ними. Далее через запятую: «Отделение пропащих» т. н. принцессы стиля Марины Палей, едва ли не намеренно забытой все теми же официозными «литкарателями» (возможно, по причине ее давней эмиграции, хотя это более чем условность), «Русская красавица» Виктора Ерофеева, «Факультет патологии», «Наташа» и «Псих» Александра Минчина, «Жизнь насекомых» (и все прочее, собственно) Виктора Пелевина, «Тридцатая любовь Марины» (и многое прочее) Владимира Сорокина, «Медея и ее дети» Людмилы Улицкой, «Цинковые мальчики» Светланы Алексиевич, – и стоп.

2000-е: «Притон просветлённых» и «Travel Агнец» Анастасии Гостевой – настоящий прорыв того времени, невероятно мощная и живая проза с моментами психоделических отступлений и очень вменяемой эзотерики (Гостева в силу ряда причин книг больше не пишет, занимаясь куда более полезным для души своей делом). Далее через запятую: «Spring. doc» и «Некурящий Радищев» Ольги Татариновой, «В безбожных переулках» Олега Павлова, «Побег куманики» (и пр.) Лены Элтанг, «Клеменс» и «Ланч» Марины Палей, «Прощание в Стамбуле» Владимира Лорченкова, «Т» (и пр.) Виктора Пелевина, «mASIAfucker» и «Мачо не плачут» Ильи Стогова, «Рубашка» Евгения Гришковца, «Пение известняка» Александра Иличевского, «Блуждающее время» Юрия Мамлеева, избранные рассказы Игоря Яркевича, «Шествовать. Прихватить рог» Юлии Кокошко, «Черная икона русской литературы» Алины Витухновской, – и снова стоп. Отдельным пунктом имеет смысл выделить автобиографическую книгу Полины Осетинской «Прощай, грусть!»: действительно потрясающая история.

2010 / 2020-е: «Убить Бобрыкина!» Саши / Александры Николаенко – один из несомненно неординарных романов рассматриваемого десятилетия: это тот самый редкий случай, когда автор получает премию именно за дар слова, а не за окололитературный шум и не благодаря «правильному» умению «тусоваться с кем надо». Далее через запятую: «Кысь» Татьяны Толстой, «Елтышевы» Романа Сенчина, «Предназначение» Дмитрия Горчева, «Скажи красный» Каринэ Арутюновой, «Черновик человека» Марии Рыбаковой, «Хорошая жизнь» Маргариты Олари, «Собачий Царь» Ульи Новы, «Номер Один, или В садах других возможностей» Людмилы Петрушевской, «Знаки любви и ее окончания» Марты Кетро, «Продолжая движение поездов» Татьяны Дагович, «Вот мы и встретились» Андрея Бычкова, «Соседская девочка» Дениса Драгунского, «Сперматозоиды» Натальи Рубановой (автор этих строк считает возможным включить в данный список и роман собственного производства, удостоенный тогда еще живой Премии журнала «Юность» – роман, который в свое время был номинирован в т. ч. на «Нацбест»: с легкой руки Виктора Топорова, которому текст в целом-то приглянулся).

Отдельно хотелось бы выделить иллюстрированный сборник любовных новелл «Я в Лиссабоне. Не одна» (2014), под корешком которого были собраны тексты русскоязычных авторов разных стран: когда-то мне довелось выступить в роли автора-составителя сего скандально известного издания. История создания и сожжения (опечатки нет) этой книги достойна отдельного тома под названием «Лиссабонское Дело», ибо весь тираж, за исключением нескольких десятков авторских экземпляров, 3000, – уничтожен. Уничтожен в России в XXI веке: нонсенс. Издательская самоцензура середины 2010-х закрутила гайки так, что все ахнули – я уже писала об этом. В 2020 году опальная книга вышла в канадском издательстве «Accent Graphics Communications» (Оттава), и это хорошее дело: буковки на самом-то деле не горят. Переизданную, в буквальном смысле возрожденную из пепла книгу «Я в Лиссабоне. Не одна» можно теперь заказать по иенную словесность? Что, в конце концов, здесь и сейчас происходит?.. Ответить на вопрос сей однозначно невозможно уже хотя бы из-за «водораздела»: литературный мир, волшебный мир словесности, давно поделен литфункционерами на «своих» и «чужих». Поляны попилены-$. Вот вам ангажированная литература (дрессированная, «правильная», конформная, предсказуемая, – иногда небездарная, но чаще мертвецки пристойная: не стыдно показать и почившей прабабушке) – ангажированная в лице поп-авторов и поп-критиков, а вот – литература непридворная: свободная, «неправильная», «неудобная», живая и, как ни крути у виска, вечная: случаетснтернету.

Что кроется за всеми этими именами писателей и названиями их книг – за всей этой разнокалиберной авторской энергетикой? Какие тенденции формируют современную словесность? Что, в конце концов, здесь и сейчас происходит?.. Ответить на вопрос сей однозначно невозможно уже хотя бы из-за «водораздела»: литературный мир, волшебный мир словесности, давно поделен литфункционерами на «своих» и «чужих». Поляны попилены-$. Вот вам ангажированная литература (дрессированная, «правильная», конформная, предсказуемая, – иногда небездарная, но чаще мертвецки пристойная: не стыдно показать и почившей прабабушке) – ангажированная в лице поп-авторов и поп-критиков, а вот – литература непридворная: свободная, «неправильная», «неудобная», живая и, как ни крути у виска, вечная: случается и такое. Каждый выбирает для себя.

2020

Биография этого писателя[112] весьма любопытна: родившись в Гаване (1962) и прожив там девятнадцать лет, Хосе Мануэль Прието приезжает в нашу страну, да не куда-нибудь, а в Новосибирск, чтобы выучиться на инженера-электронщика, найти жену, перебраться в Петербург, а потом – такие вот контрасты – уехать в Мексику и преподавать русскую историю. Впрочем, это только «справка об авторе», а если вспомнить слова М. Цветаевой, то все встает на свои места: «Писателю там лучше, где ему не мешают писать (дышать)». Что же касается самой «Ливадии…», то роман этот, вышедший когда-то в Барселоне (Mandadori, 1999) и в известном нью-йоркском издательстве (Grove Press, 2000), переведен на семь языков и давно стал международным бестселлером: критики The New York Times и The New York Review of Books также оценили его, и не мудрено. Блистательный язык, сравнимый – что практически невозможно, казалось бы, – пожалуй, с набоковским. Изощренный стиль. Саспенс… В. В. Н., кстати, фигурирует в романе, замаскированный под владельца книжной лавки на Фонтанке: «На Владимира Владимировича я обратил внимание год назад, – это был уже совсем старый господин, неизменно склоненный над книгой. Обычно он стоял спиной к помещению книжной лавки, находившейся в подвале, куда не долетал грохот трамваев и куда можно было попасть, пройдя под арку ворот, ведущих во двор…». Несмотря на динамичный сюжет – история контрабандиста, его побег на корабле с барышней из Сибири (которую, оказывается, насильно удерживают в гареме), мелькание таких точек на карте, как Петербург, Стамбул, Астрахань, Берлин, плюс Швеция, Финляндия, Восточная Европа, попытки изловить редчайшую бабочку-yazicus, любовь и пр., – читаешь «Ливадию…» именно из-за слога, получая колоссальное эстетическое удовольствие (у испанца Прието есть чему поучиться русским авторам). Вот он, один из эталонов, для кого-то – недостижимый, несмотря на килограммы «высиженных» в творческом-пардон-экстазе букв: «Было одиннадцать утра, я стоял на краю ослепительно зеленого луга, над которым вились сотни бабочек. Ни одна из них на первый взгляд не напоминала yaziсus. Медленно, но неуклонно наплывала жара, подобно тому, как из оркестровой ямы доносятся всё нарастающие звуки настраиваемых инструментов. Не решаясь покинуть защитную тень деревьев, я раскрыл определитель дневных и ночных бабочек и пролистал его, как дирижер, в последний раз пробегающий глазами партитуру, перед тем как постучать палочкой по своему пульту». Цитаты, аллюзии, языковые игры – все на месте: яркий постнабоковский текст, которым и сам г-н Сирин остался б доволен.

12.07.2007

Давно не читала прозу Сенчина, но рецензии на «Русскую зиму»[114] спровоцировали любопытство – тем более что под обложкой две повести, а относительно короткий метр всяко читабельней, нежели тонны букв какой-нибудь условной семейной саги какого-нибудь условного «современного классика». После февральских событий с. г. текст был отложен, но невозможно листать ленту новостей нон-стоп, и потому худлит неизбежен: как соломинка, которая не вытягивает, но отвлекает. Разумеется, все наши книги, вышедшие до 2022-го, – книги других людей, о другом. Книги – нас, прошлых. Нас – тех, которых уж нет. «Русская зима» – тоже другой Роман Сенчин, в отличие от сегодняшнего. Иной, но не посторонний. Совсем не по Камю, хотя и как бы лишний: как бы – ибо «псевдо». На самом деле, и он, и герой его – на месте и даже востребован, к чему лукавить. Его стиль узнаваем – в его буквы погружаешься как во что-то давно знакомое, и потому не покидает ощущение déjà vu. О да, мы стилистические антиподы и далеко не все, что пишет Сенчин, мне близко. И крайне неблизко то, что на страницах «Русской зимы» он раскрывает собственную частную жизнь столь интенсивно, в лоб – ощущение, будто подглядываешь в замочную скважину, не покидает. Некоторые абзацы пролистываются на ускоренной перемотке, многое читается по диагонали: оказывается, просто не хочу интимных, как и кухонно-литературных, подробностей – все это не интересно. Читая зимнего Сенчина, пожимаешь плечами: «Что вышло бы, если б я написала подобный автобиотекст? Смогла ли б отдать его на растерзание чужим? Быть открытым толпе, выходить к ней с открытым забралом – нонсенс: для чего? Да еще толпе ядовито-окололитературной, которая во все-то сует непомерно длинный нос?». Но автор решил иначе, и это его право – и лево: рассматривать историю глазами условных Серафимы Булатович и Олега Свечина, они же в реальности популярный драматург Ярослава Пулинович и писатель-лауреат Роман Сенчин. Впрочем, публика-дура часто приветствует подобные раздевания, но это не показатель ее «правоты»: мне, например, хочется просто закрыть за персонажами дверь, оставив их, наконец, наедине – и «очистить» от банальных литпьянок, которыми кишит текст. А вот, кстати, как лаконично-емко автор передает состояние героини в начале: «Если отсечь мелочи, то ее все в жизни устраивает. Правда, эти мелочи не отсекаются. Тормошат, колют, душат» – и в этой детали весь Сенчин-наблюдатель: он ведь совсем не Уэльбек, он работает в условном чеховском русле, более чем традиционном, как традиционно скучны, а нередко и мерзки, печали и печальки пресловутого маленького человечка – попытки же смотреть ниже пояса легко оставить за скобками или написать о плотских утехах действительно с кайфом, а не просто констатировать то или это.

Повесть «У моря», открывающая книгу, более удачна и самоценна, хотя в главном герое снова просвечивает автор. Перед нами московский сценарист Сергеев, сбежавший из города к воде: «Много лет он работал. И устал. И бросил работать… И он выбрал квартиру не в человейнике на краю мегаполиса, а вот такую – в напоминающей одесскую из фильмов двухэтажке на шесть квартир, с лестницами и террасой. И главное – с видом на море». Сергеев уже в детстве почувствовал усталость от людей, в армии писал стихи, а потом поступил во ВГИК и стал тем самым винтиком в системе кинопроизводства, которая позволяет ему функционировать и платить по счетам, но только не реализовываться: пресловутый «калашный ряд» занят «своими», чужих там не нать. Неудивительно, что у моря сценарист планирует написать, наконец, свой шедевр, свой полный метр, хотя настрой у него еще тот: «Сергеев себя не останавливал. Наверное, потому что знал – фильм никогда не снимут…». Меж тем дикие в своей тупой простоте местные – и главное, девицы, встречающиеся на его пути, – вынуждают Сергеева в итоге бежать. Да, он еще надеется на то, что где-то есть и его место под солнцем, но рыжий котенок Штормик, которого малодушно бросает, уходя навсегда, несостоявшийся маэстро кинозала, – прямой намек на обратное, бумеранг… Итак, две истории бегства – две экс-жизни лютой русской зимы от Романа Сенчина: читаем.

Апрель 2022

«Он будет ходить в кино и в кафе, пить перно, читать газеты и книги и… мечтать о переезде в Советский Союз. „Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием“» – пишет в 1930-е сын Цветаевой, чей образ-каркас держит документальный роман о во многом наивных парижских мальчиках, ибо кто стал бы читать о Муре, не случись его матерью Марина Ивановна? А она именно случилась: гений, разрушавший себя деторождением – самобытнейший поэт, занимающийся воспроизводством вида. «Если бы вы любили своих детей, у вас бы не было детей» – один из афоризмов Алины Витухновской; три роковые цветаевские ошибки по имени Ариадна, Ирина и Георгий, он же Мур, – яркое тому доказательство.

Об одной из таких ошибок – сыне прекрасной самоубийцы и его друге, переводчике Дмитрии Сеземане, – обстоятельная, «с чувством, с толком, с расстановкой» написанная книга[116] историка Сергея Белякова. Во внушительном библиографическом списке – документы и материалы из архива литературы и искусства (РГАЛИ) и объединенного столичного архива (ЦОА Москвы), опубликованные дневники и сочинения Георгия Эфрона, документы, мемуары, письма, интервью, беседы и устные свидетельства, газеты, журналы и альманахи, публицистика, художественная и учебная литература, исследования, справочные издания и электронные ресурсы.

Назвать сей труд следовало б, возможно, «Русские французы в совлагере Кобы», но маркетинг – Наше Всё, как Пушкин, поэтому «Парижские мальчики в сталинской Москве»: удачное коммерческое название, книга стала хитом новогодних продаж книжного на Тверской. Народ реагирует на Сталина, как пресловутая собачка Павлова на лампочку, а тут еще и благословенная Франция… что ж, вариант беспроигрышный. Ну а что же сама книга?

Детали, детали: дьявол прячется в деталях, и если нет «бога», то не факт, что отсутствует так называемый Люцифер. Белякову удалось добиться почти кинематографического эффекта присутствия – читая его документальный роман, не раз ловишь себя на мысли, что все-таки благодаришь т. н. судьбу за жизнь «здесь и сейчас», в этой самой Москве 21 века, не лишенной, разумеется, многих печалей, но не в пыточной Москве времен Большого террора. Автор старается акцентироваться «на хорошем» (театр, джаз, футбол, фильмы, роскошные столичные магазины и пр.), но это в любом случае лишь декорации, бутафория, прикрытие преступлений маньяка по кличке Коба против собственного народа.

А какой был народ в те смутные времена? Какими перед войной были москвичи и чудом «понаехавшие» крестьяне, спасавшиеся от коллективизации и голода? Паспортов у них не было… Сергей Беляков подробно описывает все это, в том числе зарплаты «трудящихся», пытается проникнуть в образ их жизни и мыслей, понять, что они чувствовали на самом деле, когда ходили, в частности, на первомайские демонстрации, и о чем думали и мечтали первоклассные парижские мальчики Мур и Митя, оказавшиеся в городе с Лубянкой после Парижа… Отдельной линией идет описание французской одежды персонажей и невольное сравнение ее с уродливыми советским «нарядами».

Сыновья белых офицеров Георгий Эфрон и Дмитрий Сеземан, рожденные поэтом Мариной Цветаевой (она, как всем известно, повесится от истинно советских прелестей) и искусствоведом Ниной Клепининой (она, как известно далеко не всем, будет расстреляна), большую часть жизни прожили в Париже, крепко дружили и гуляли по предвоенной Москве. Оба навсегда оставят в сердце кусочек Парижа – быть может, именно он и даст им силы не сойти с ума в эс-эс-эрии, во времена «второй опричнины». Георгий погибнет в девятнадцать, Дмитрий станет невозвращенцем, «изменником родины» – останется в 1970-х в обожаемой Франции, что и требовалось доказать: советские аномалии «утром на допрос в НКВД, вечером в Большой театр» сделали свое дело, пусть и с опозданием. И никакие чудеса «Елисеевского», смачно описанные в книге, никакие фокстроты и «счастье простых людей» никогда не оправдают чудовищную советскую быль. Смерть за левым плечом – навсегда в этой книге, как и голос МЦ: «С фонарем обшарьте / Весь подлунный свет! Той страны – на карте / Нет, в пространстве – нет. / Выпита как с блюдца, – Донышко блестит. Можно ли вернуться / В дом, который – срыт?».

11.01.2022

Что, в самом деле, может сказать человек о некой точке на карте, само название которой разглядывает исключительно с помощью оптики, которая подавляющему большинству не по глазам? Если само название давно пишет с подвыподвывертом (выговорите-ка сие «уездное» с первого раза), а при упоминании, скажем, об «историко-культурном музее-заповеднике» неизбежно прищуривается? То-то и оно.

Экскурсовод: «В рЯзани, как и в других городах необъятной R, определенно что-то есть – Кремль, автобусы, помойки, аптеки, кафе и проч.: голуби, люди, скамейки. Есть и нечто, не сразу вставляющееся (сказали, термин из психиатрии) в мозги приезжих, а также родных и близких покойных: о том-то, господа, и поговорим. Во-первых, конечно, пресловутое кладбище у Шоссе Энтузиастов. Во-вторых – остановка „Памятник Павлову“, аккурат за которой – Концертный зал имени Есенина… разумеется, чтобы все спрашивали, почему не имени Павлова. Впрочем, как Циолковский, Салтыков-Щедрин и К*, Сергей Александрович – „Приокское Всё“, а потому no comment. В-третьих – и это уже несуразность непросвечивающая, непрозрачная, – рождение автора приводимых здесь и далее строк. И нет бы, явиться ему на свет, к примеру, в старой доброй Европе или, на худой конец, на питерском ее „подоконнике“, так нет же. С чего начинается р-р-родина?»

Голос: «С рЯзани. Сами мы не местные!»

Автор: «Как занесло, так и вынесло – гут, не вперед ногами; впрочем, поводов для именно такого exit’a оказывалось в местечке, дюже понравившемуся некогда монголо-татарам, оказывалось предостаточно: начиная роддомом (подробности рождения в выходной опускаем) и заканчивая… нет-нет, совсем не тем, о чем вы только что».

Экскурсовод: «Население рЯзани составляет, согласно данным последней переписи, более полумиллиона жителей. Расположен город на правом берегу Оки при впадении в нее реки Трубеж. Средняя зарплата жителя нашего города составляет…»

Голос, заглушающий экскурсовода: «рЯзань, о сколько в этом звуке!..»

Экскурсовод: «…и в сущности ничего не стóит. Центр рЯзанского княжества находился в пятидесяти километрах от современного города, это городище Старая рЯзань».

Автор: «Вы что, правда намереваетесь об этом?»

Экскурсовод: «Да как вам… В общем, да… Именовавшись поначалу Переяславлем…»

Автор (вонзая серебряный нож для резания бумаги в стол): «Всё! Хватит!»

Экскурсовод (пожимая плечами и удаляясь): «А детей там чаще всего теперь называют Арсентиями и Анастасиями, да-с!»

Итак, Арсентиями и Анастасиями. Итак, каждый раз, приезжая в город, где не прошли «мои университеты», глаз цепляет то новое, чего не было «в прошлой жизни»: а если подумать, была ли она? Со всей своей неизбывной «провинциальной грустью» (хм, будто грусть бывает «столичной»!) и снежными (солнечными, дождливыми, просто пыльными) улицами? Со всей своей очерченностью и предсказуемостью? (Как-то: с характерной теткой в растянутой кофте, которую каждое утро в одно и то же время встречаешь именно на этой остановке и, проходя мимо серой хрущобы, думаешь, что легче, ей-чёрту, с подоконника, чем просуществовать в таком вот домике то оставшееся, что Г-ну Б. ты в жилетку наплакал.) И – дальше, дальше… А дальше – Шоссе Энтузиастов: не промахнешься. Шестой автобус довезет до конечной: «Товарищи-господа, новоприставившиеся рабы! Не забудьте оплатить проезд белкового тела. В продаже имеются абонеме…».

«…область расположена в подтаёжной и лесостепной зонах.

Почвы на севере дерново-подзолистые, местами заболоченные, серые лесные, на юге – чернозёмы оподзоленные, выщелоченные на лёссовидных суглинках, в долинах рек – аллювиально-луговые.

Леса (основные породы – сосна, берёза) занимают около ⅓ территории.

Сохранились лисица, заяц-русак, бобр, белка, хорёк; из грызунов – суслики, хомяки, тушканчики; из птиц – чирки, кряква, серая утка и др.

На территории области – Мещёрский национальный парк, Окский заповедник».

Наше Всё: «Там чудеса, там леший бродит…»

Там до сих пор мучаются артритом те самые троллейбусы, из прошлой жизни – странно, впрочем, если было бы по-другому: вероятно, тогда б рЯзань и называлась как-то иначе. А ее маскировка именем произошла, вестимо, от «Резань» – «резать». Можно интерпретировать и как «вырезать лучшее», «не дать ни глотка воздуха» – девиз, воплощавшийся в жизнь долго ли, коротко ли – а точнее, с 1095-го.

Справка из жилконторы: «Все претензии направлять лично Г-ну Богу», точка. Далее через запятую: «…, оттеняющему с помощью подобных пространств блеск и нищету кур… простите, столиц»).

Сего безвоздушья, столь опасного для любителей проветривать помещения, и бежали радивые – кто куда. Для многих мегаполисные «прививки» (как по ту, так и по эту сторону границы) оказались небесполезными, хотя и сопровождались в отдельных случаях повышением температуры вплоть до жара и бреда – однако с последующим восстановлением сознания. Впрочем, следы людей теряются, как затеряется сейчас и этот вот – видите? – конфетный фантик, уносимый порывом ветра с Театральной площади в сторону Дома быта, которого уж нет как нет, и новоявленные Арсентии с Анастасиями увидят его, если полюбопытствуют на предмет «корней», лишь в иллюстрированных изданиях (кудрявая буквица «Р» на обложке) или на открытках… Да, Дом быта уничтожили, и в один из приездов это неприятно кольнуло – подножка воспоминания, ножичек у спины – со свистом; не в спину. От этого, абсолютно никакого здания, исходило необъяснимое тепло, быть может, связанное со словом «дом», кто знает… (казалось? приснилось?). Но так ли важно? Ведь и сейчас, сию секунду, если допустить существование пространства вариантов, мы с мамой находимся именно там, внутри: в доме, который построил Джек.

«Первое условие для счастья – живые родители», – говорит она, потеряв своих. Деда знала вся рЯзань: работал в угрозыске. Бандиты боялись его и одновременно уважали: было за что – всё, впрочем, описано в его воспоминаниях и моем эссе[119]. Но не описано другое: город забыл о своем герое, стоило лишь ему оказаться «ненужным» (в скобках: старым). Неудивительно, впрочем, для удивительной сей страны и удивительнейшего сего града, с которого давным-давно Салтыков-Щедрин сосканировал свой г. Глупов.

«Оулдофф» в рЯзани хоть отбавляй – смертность, как водится, превышает рождаемость; рожать нет смысла (далее см. уэльбековскую «Возможность острова»). Вот «верхи» и «отбавляют» методично: при крошечной пенсии цены на этой территории почти «мааасковския». И те, кому за… по-прежнему экономят на спичках (буквально: от одной стараются зажечь сразу несколько газовых конфорок), а необъятная страна (как в столичной, так и в провинциальной «точке») по-прежнему не желает видеть своего – через отношение к слабейшим и беззащитнейшим проявляющегося – самоунижения. Поневоле помянешь добрым словом старушку Европу: в одном из «ихних» городков я глаз не могла оторвать от окон некоего странного (странного для «нашенских») кафе. Там, внутри, за столиками, сидели одни лишь почтенные дамы и господа, убеленные сединами. Они улыбались. Возможно, даже заводили романы. Официанты разносили им кофе, etc. Этим café оказалась зала некоего Дома престарелых. Не страшно ли представить там их беззубых (зубы нынче дороги) рЯзанских – и не только – провинциальных «погодков», выброшенных на помойку жизни по причине многоразового использования (и как следствия – износа) «мясной машины», что делает ее непригодной для дальнейшего обслуживания системы?

Шоссе Энтузиастов: разросшийся Город мертвых в Стране глухих. Ходить в одиночку по кладбищу небезопасно – говорят, бомжи. Говорят, свежие цветы с могил собирают и продают тут же. Говорят, ТАМ – лучше: «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц…».

Всё выше, почти гордо: «На Театральной!» – почти по-чел-овечьи (что за зверь?). Это самая маленькая площадь города, где: Драмтеатр, заколоченный на зиму фонтан да памятник так и не «поделенного» Калугой и рЯзанью Циолковскому, открытие которого помню: ходили с дедом (или это теперь кажется, будто ходили, а на самом деле он – рассказывал, а я – слушала только?). Есть еще кафе «Театральное» с довольно дикой – народ и не то ест – музычкой (с этим в провинциальных – не только рЯзанских – заведениях просто беда, так что если у вас «уши понежней», оставьте их дома). Даже алкоголь на иных персонажей в подобных ресторациях не действует – встает поперек мозга; последний раз была там несколько лет назад, по делу. Запомнился не столько разговор, сколько печальная официантка бальзаковских лет, убийственные – для не оставленных «дома» ушей – звуки, да громкоговорящие тожеприматы (дворовая порода people) за соседним столиком. Впрочем, «говорят», есть в рЯзани и другие места – …а кто говорит, тот пусть и пишет, коли буквы знает. Я же свои плету: «рЯзанские кафе даже с неплохим интерьером неизбежно опошлены рвущейся из динамиков попсой, гарантирующей вам рвотный рефлекс, а также равнодушными / измученными / почти никогда не улыбающимися официантами, делающими клиенту одолжение в виде чашки кофе…»[120].

Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали. «Моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых, то есть когда меня в рЯзани уж не водилось), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то те самые книги, в том числе и «макулатурные»(совсем младое племя о том, к счастью, не ведает). Дорого можно заплатить за подобное путешествие! Попасть во чрево того самого провинциального магазинчика (в скобках: оценить ассортимент и полюбопытствовать на предмет пипл, одежда которых вполне сойдет уже для винтажной коллекции, подумать о тексте для…). Увидеть у стеллажа девочку – сначала с косой, потом с каре, никогда не «на шаре», – листающую, скажем, стихи. Подойти к ней: «Привет!» – и усмехнуться… Или не усмехнуться? Или просто взять за плечи, встряхнуть хорошенько и, посадив на ковер-самолет, отправить-таки хоть куда-нибудь отсюда?.. Чтобы не было потом «невыносимо больно» за «бесцельно», еtc.?.. Но Европа в рЯзани не упоминается всуе, а до белокаменной – двести килóметров: делоff-то, впрочем… Тсс… Ли-ри-ка… Лирику – ДОЛОЙ! ДАЁШЬ! УРА! Наступаем на горлышко песне: а раньше в рЯзани винно-водочная тара не отличалась изысками. Пьют же там, как и везде в России: всё, что горит. Не больше – но и не меньше.

Вдох-выдох, вдох-выдох… Подъезжает «шестёрка» (троллейбус) – не в той же ли самой я перемещалась в каком-нибудь девяносто втором?.. Дальше не продолжать. Клац-клац: двери. «Памятник Павлову» – привет от Есенина, «Библиотека Горького», «Площадь Революции» – или как там ее теперь? Соборная, что ли? «Детский мир»?.. А экс-Ленина, став улицей Астраханской, снова обернулась кепочкой «великого энтузиаста»… Остановок не объявляют; проснувшаяся кондукторша отрывает билетик. Брови непроизвольно ползут вверх: всего пять рублей. Пять, Карл, – и можно доехать из одного конца города в другой. Я не делаю этого. Я даже не выхожу на ***, словно боясь спугнуть воспоминание о музыке прошлого века. Моей – и ничьей больше, и нечего о том.

Куда еду? Еду ли? Это – рЯзань? Рязань? PЯзань? Ryazan? Да что это такое, черт возьми? «Подскажите, как проехать к ***» – название улицы незнакомо; «Вы не знаете, эта маршрутка доедет до ***? А какая доедет?» – «Простите, не знаю». Гостья? Здесь?.. На такси удобней: беру такси. Щемящее чувство дома: от сумы, тюрьмы да рЯзани не зарекайся. Нелепое смешение досады и радости; абсолютная – а бывает относительная? – амбивалентность чувств. Одномоментно. Одновременно. Во Времени Прошедшем и Будущем. В Настоящем. В Настоящем Продолженном. Всегда: нераздельно, неразрывно. Русский диссонанс.

«В Рязани ликвидирована оранжерея конопли», «С наступлением обильных снегопадов, пришедших на смену аномально теплой погоде, в городе Рязани начала работать снегоуборочная техника», «Два дня в Рязани находилась спортивная делегация китайского города Сюйчжоу из провинции Цзянсу…».

Что ни камень – то преткновение: рЯзань на шее. Захожу в магазинчик – когда-то на его месте был молочный, тот самый: и эти стеклянные пол-литровые бутылки с молоком, запечатанные золотистой, серебристой, светло-зеленой фольгой… Наверное, я бы втридорога переплатила именно за такую бутылку, и вот некие умники, давным-давно просчитав мое – и еще нескольких миллионов таких же «ностальгирующих» по детству – желание (пусть и относительно другого «продукта»), подсовывают в другой лавчонке то самое ситро – «Буратино». Не покупаю, ухожу: угадайте с трех раз.

А вот и школка – весьма средняя, облезлая, сколь ни крась. Таких не счесть; за версту несет скукой, рЯзанскими училками (нет-нет, среди них есть и нормальные и даже ухоженные, попадались) и мокрым мелом (едва пишет по доске, пусть ту даже и «сахарной» водой терли). Ничего не изменилось, только цвет – вместо поносно-желтого – грязно-бордовый. А вот школкин двор с той же гробоподобной атрибутикой и все та же дыра в заборе, через которую можно «срезать» угол и выйти на другую улицу через беседку: ничего не изменилось. Вот тот же магазин с порядком поистаскавшейся вывеской «Семена», которая уже не раздражает, как раньше. Все тот же унылый продуктовый, где маются очередные продавщицы в тщетном ожидании функционального хасбанта, которого не будет. Вот «Изумруд», где бабушка покупала внучке чудесный золотой перстенек, не подозревая о том, что через двадцать с лишним лет его у нее украдут. Вот экс-«Галантерея», «Обувь» (ау, коричневые лакированные туфли на воттакенном каблуке!), ничем не примечательный, кроме связанных с ним сюжетов, ДК, музыкалка: ничего, как будто, не изменилось. Крошечный двухэтажный домик, притаившийся в малюсеньком подобии парка… кажется, зайдешь туда – и выйдет ***: «Привет, Натали! Иди в класс», – но *** давно в СПб, рЯзань никогда не любила, однако бросить город решилась лишь в пятьдесят: «на подоконнике Европы» ей лучше.

Странные, порой чудовищные, отношения с рЯзанью возникали у многих. N, вернувшись «в пенаты» через восемь лет после вынужденного расставания с «большим городом», раньше срока (впрочем, о сроках здесь не судят) оказалась на все том же пресловутом Шоссе Энтузиастов; город методично убивал ее, пил каплю за каплей. И – выпил, убил: «Я даже не смотрю по сторонам, когда выхожу на улицу, только под ноги» (она – мне, уже в прошлом веке).

И я зажимала порой нос, чуя легкое головокружение от некоего абстрактного – ан нет его реальнее – удушья, со страшной скоростью носившегося в воздухе, нагонявшего тебя если не с помощью ума, так хитрости… Силки. Капканы. Петли. Они тесны и унылы, эти вполне нормальные улицы – и лишь потом, много позже, понимаешь, что только там, около дома, где прошло детство («Стареешь, мать!»), и хочется порой оказаться. Однако-с в качестве гостя. Любить рЯзань лучше издали – как, впрочем, и любую другую точку на этом маленьком шарике, включая и Москву, и Амстердам, и Гданьск… Даже «самую-самую»: подноготная почти всегда исключает любовь. Мысль, впрочем, не нова. Что не исключает возможности ее дублей. Basso ostinato – чрезвычайно упорный бас.

Ольга Татаринова[121] в книге «NONFICTION: „Кипарисовый ларец“»[122] описывает рЯзанское свое студенчество как «тусклое» и «пропащее». Одновременно читаем в ее «DIARY»[123] следующее (запись 1962-го): «Перепрыгни сочно-зеленый ров, обойди, не пугаясь, больницу – и ты у переезда, на котором ничего не изменилось со времен Станционного Смотрителя: полосатая будка, шлагбаум на цепи. И деревянный двухэтажный дом. Ведь был в нем и трактир, и метель пережидали…». По словам Ольги Ивановны, давным-давно она задержалась в этом городе на несколько лет из-за того, что, сидя в каком-то кафе увидела «лошадиную морду, спокойно заглядывающую в окно: ну разве можно после такого уезжать?!».

…на площадь Ленина вернули памятник (ему же), вместо которого энное количество времени стоял на постаменте крест: итак, на колу висит мочало, а над площадью нелепо возвышается бесшоссейный энтузиаст. И немудрено, ведь рядом с ним… Но чур меня! «Более чем трехтысячной колонной встретили рязанцы праздник Великого Октября. Таким вот дружным строем ответили они на „отмену“ антинародной российской верхушкой этого святого для каждого советского человека дня. В ходе митинга у памятника В. И. Ленину участники с большим подъемом встретили радиообращение Председателя ЦК КПРФ Г. А. Зюганова, выступления первого секретаря Рязанского обкома КПРФ В. Н. Федоткина, первого секретаря обкома СКМ Э. Н. Волковой, руководителя регионального отделения движения „Трудовая Рязань“ В. В. Крючкова, заместителя председателя областного Совета ветеранов В. С. Толстова. Торжественно были вручены ордена ЦК КПРФ „Партийная доблесть“ наиболее активным коммунистам: В. П. Акульшину, Н. А. Зотову, Ю. П. Земцову, В. Н. Картушину, Е. В. Яшиной. Митинг завершился принятием требований участников митинга к центральным и областным органам власти и исполнением „Интернационал“. Участники демонстрации возложили алые гвоздики к памятникам В. И. Ленину и Героям Революции на кремлевской набережной. Демонстрации и митинги прошли и в других городах области: Сасове, Скопине, Михайлове. Митинги и торжественные собрания состоялись в Клепиках, Шилове, Сапожке, Касимове и других. ‹…› 5 ноября в рамках празднования 89-й годовщины Великого Октября обкомом СКМ РФ был проведен торжественный вечер и дискотека во Дворце Молодежи (г. Рязань).[124]»

Ничего не изменилось: те же, что и везде, серые в массе своей, лица – под цвет пальто (в Москве и К* то же самое – собственно, т. н. столичная Россия от нестоличной в этом смысле малоотличима); все та же ругань то в одной, то в другой точке телоскопления; все те же орущие киндеры, их усталые мамаши, поддатые или посматривающие «еще левее» папики, (не)раскрашенные девицы и (не)интересные вьюноши, а также… Это – в массе. А если вычленить лица? Лицо? Хотя бы одно? «Ладно, а если со спины?» – «Лицо со спины?!» – «Смотря какая спина. Вон девочка со скрипкой пошла… Со спины видно, что у нее лицо, а не ж***!» – «Сама придумала?» – «Да, только что…».

Но кто ж даст себя разглядеть хорошенько! Потому – как неизбежность сна – музыка, анестезийно затапливающая мозг, вымывающая из него образ «среднестатистического рЯзанца»: вкалывающего от сих до сих, слегка «гакающего» да уезжающего по выходным на дачу со своей дамкой, тоже вкалывающей и слегка «гакающей». Но если ей о том скажут, непременно оскорбится: «Сань, Гляди-ка, разве ж я Гакаю?..» – и в койку поскорей, в койку, а потом – закусить.

«Рыбка плавает в томате, / Ей в томате хорошо, / Только я, едрёна матерь, / Места в жизни не нашел! / Надоело жить в рЯзани, / Всюду грязь, говно и пыль. / Милый, сделай обрезанье, / И поедем в Израи́ль!»[125]

Куда пойти, куда податься. Особенно некуда, хотя пресловутых кафе, баров, клубов и cinema хватает, однако… Пойти в смысле испытать «эстетический кайф»: практически некуда. Но, быть может, в киноклуб, если тот дышит? Или в камерный зал? В музучилище – маленький оазис, который мнится оазисом, опять же, по прошествии времени? На случайный качественный концерт – к черту на рога? Или в Кукольный театр (все еще классное фойе)? А может, в Драм? В художественный или краеведческий – тарам-пам-пам – музей? Как ныне сбирается вещий Олег… В поход за прошлым своим веком. Долог ли будет, короток ли?

Голос: «А зато у нас Ледовый дворец построили!»

Остается Набережная – «великая и могучая». Набережная, куда непременно приводят гостей города – да и куда их еще? Не солить же в спальном районе, и уж, конечно, не в каменные джунгли уродливых хрущоб «помещать». Итак, выход един: рЯзань, Кремль. Историко-архитектурный музей-заповедник. Охраняется, как может, государством. Летом – излюбленное место самовыгула и самовыпаса рЯзанцев, про Набережную Неисцелимых едва ли слышавших. На холмах все того же «заповедника» народ потягивает пиво; вьюноши знакомятся с дэвушками – и обратно; мамаши, киндеры, влюбленные… (интересно, куда они – «влюбленные» – потом деваются? Почему «в этих» превращаются? Вопрос сродни сэллинджеровскому, про уток).

Все также девки рЯзанские (тульские, воронежские, тверские, московские, etc. – здесь разницы между Россиюшкой столичной и нестоличной снова нет) «хочут в жоны». Все также «жонихи» (от Москвы до самых до окраин) поначалу отмахиваются, но потом-таки сдаются на милость всепожирающего «гнездышка». А «кошерными жóнихными местами» считаются в рЯзани «Автомобилка» (раньше – училище, теперь Военный автомобильный институт), «Связь» (филиал Университета связи), ВДВ (Институт воздушно-десантных войск) и экс-школа МВД – вроде не наврала (теперь сие звучит так: Академия права и управления Федеральной службы исполнения наказаний). А из «обратных» – «кошерных невестинских пастбищ» – мед-, муз-, педучилища, а также пединститут. Раньше в рЯзани модно было «ходить с курсантиками» – даже еще во времена юности автора сего текста («Стареешь, мать!»), когда люди в форме перестали «котироваться в народе» по разным причинам, а уж среди меркантильных особей Ж-пола и подавно.

Бородатый пейсатиль-абориген, представитель местного союза экс-совписов: «Ну и что?! Какие такие особенные стихи? Какие рифмы? Ничего понять нельзя! Вот если б она писала как „Что стоишь, качаясь…“, мы бы ее печатали. А так…».

Жизнь спустя: сплошной частокол слов, заслоняющий собой городок (городок в стране, страна на шарике, шарик черт знает на чем держится: и вообще, черт знает что!), который – что? Любишь? Ненавидишь? Всё слишком сильные чувства, а потому ни то, ни другое – далее пропуск слова; далее – на усмотрение читающего. […]

Variant: Так любят, быть может, урода собственного изготовления. Или даму-алкоголичку, изготовившую ваше же тело. Или воспоминание о зубном враче – скажем, красивой и одновременно ужасной женщине-стоматологе, вырвавшей вам в детстве зуб: красная ватка, плевательница, «Ну вот и все, а ты боялся!..». И потому совершенно не важно, столичная ли эта Russia, та «заграница», или не– (само вещество цвета хаки едино); как, собственно, и сама планетка (наверняка и там есть градации по степени удаленности от центра), и стоило ли вообще о том?

Простые люди, они же дворовые people: «Голову! Голову! Отрубить голову-у-у-у!!!..».

Последние десять объявлений: «П., 18.09: Фитосауна. Уникальный метод лечения и профилактики у вас дома», «Суббота, 11.20: Ищу друга!», «Понедельник, 17.24: Окажу помощь в поиске людей», «Среда, 18.27: Ищем Людмилу Прокофьевну, девичья фамилия Данильченко», «Среда, 17.27: Ищу электронный адрес издания „День за днем в Путятино“», «Пятница, 07.35: Продам домашнего ежа, недорого», «Суббота. 19.00: Поиск человека в дер. Низки», «Воскресенье, 18.00: Поиск человека в дер. Низки», «Воскресенье, 20.01: Продам землю», «Понедельник, 13.00: Продамся: английский свободно».

«„Такою странною…“ любят, вероятно, лишь землю, забрызганную кровью, до сих пор капающей с восхитительных ножек немой Русалочки»: кто-то. Кому-то. Автор нестоличный – автору столичному? Или наоборот? Но что такое провинция/столица, «эта»/«та» страна, как не набор по-разному пахнущих букв? Да и при чем тут теперь автор!

Февраль 2007

Когда впервые увидела ее в мастерской, невольно остановилась: в упор смотрел/а девочка-мальчик с балетной шеей; взгляд прожег в секунду. «Сколько?..» – спросила. Мне ответили, но столько тогда не было, и взять ее с собой не представлялось возможным. Все тут же загалдели, отметили косвенное наше сходство; и эта еще стрижка… Я махнула рукой. Потом, уже на улице, пришла шальная мысль: она, вот именно она-то и пишет тексты – в своем, перпендикулярном нашему мирку, мире. Мои тексты. Я долго вспоминала ее, не помышляя о покупке, что, впрочем, ничуть не мешало видеть на расстоянии – с годами образ приобрел ирреально-дымчатые черты. Но не глаза: такие забываешь жизнь напролет. Прошло лет несколько: однажды позвонил мой первый журнальный издатель, сказав, что художник собирается уезжать, продает некоторые работы, и не хочу ли я… «Сколько?» – спросила быстро и, услышав прежнюю цену, подумала, что это, скажем, вербальная опечатка. Тут же позвонила Нерсесу: мы встретились на бестолковой, суетной Пушкинской; он достал ее из огромного черного пакета, и.

Сердцебиение – когда слышишь, как учащенно бьется сердце, только и всего: «Если она поселится в скворечне, параллельные прямые неизбежно пересекутся в бесконечно удаленной точке, и…». Так и случилось: СтрогА – именно так называется теперь «Женский портрет», исполненный Нерсесом Ерицяном, – живет аккурат над компьютером, диктуя тексты. Свои. Вот и вся присказка, собственно. А сказка… Впечатления от мирка, доступного глазу, и пространства, разглядеть которое из трёхмерки невозможно, да и названия которому нет, их естественный синтез, – «скелетон» нерсесовских работ. Ерицян – один из самобытных художников, работающий в условно реалистичной манере. Условно – ибо непременно привносит даже в самое простое изображение импрессионистичную дымку недосказанности, оставляя за картиной открытый финал – вероятно, волшебный: да и что такое живопись, как не претензия на волшебство… Взять те же городские пейзажи: например, Хлебный переулок («Московский пейзаж»), который художник просто застал врасплох, запечатлев его раненую сиюминутность. Или вид на Театр Маяковского: здание будто б только проснулось… Родился Нерсес в Армении в 1963-м, живописью начал заниматься в двадцать – учился в мастерских художников; был вольнослушателем Ереванского художественно-театрального института. В 1998-м его первая персональная московская выставка прошла в ЦДХ, в 2000-м – в «Космосе»; многие картины разошлись по нашим и зарубежным частным коллекциям. Все работы Ерицяна звучат; глядя на иные, вспоминается пастернаковское «Мы были музыкой во льду». Вот «Татьяна», взирающая на нас с отстраненной полуулыбкой, вот «размытый» портрет Параджанова, и – цвета поэтической стали – Бродского. Вот еще одна импрессионистичная работа – «Автопортрет в желтом», соседствующий со строгим, сосредоточенным «Портретом отца». А вот меланхоличные «Сухие цветы и розы»; чуть дальше – виолончелист (полотно «Музыкант»): еще немного – услышишь звуки… Секрет негромкого успеха подобной живописи – в теплоте и высокой простоте, что сейчас, в общем-то, немодно, неактуально, невыгодно. Однако не то ли – один из ведущих критериев состоятельности работы, когда у зрителя начинает «бродить»: а ведь недурственно было бы погулять за рамой – если пейзаж, или дотронуться до цветов и фруктов, если – натюрморт, или – заглянуть в зрачки, если – портрет. Особенно такой, что живет сам по себе над компьютером автора этого текста, напросившегося-таки спустя годы на бумагу.

«Лет пять назад / Я увидела ее / В мастерской одной художницы: / Случилась некая выставка, / Все пили вино, / Друг друга с чем-то поздравляли. / А еще горели свечи / И у меня тогда не очень водились деньги: / Уволилась в никуда – / Так бывает. Я смотрела на нее и думала: / Если б она / Оказалась в моем доме, / Я стала б на нее любоваться, / Может, даже, разговаривать, / Разглядывая блики на волосах. / Но меня прервали, / И мажор стал гармоническим, / С шестой пониженной ступенью: / „Она стоит столько-то долларов“ – / И я поняла, что ни любоваться, / Ни разговаривать, / Ни разглядывать ее / В ближайшее время / Не стану… / Расстроилась (мы с ней были, как-никак, одной крови!), / А еще – уверилась, / Что обязательно увижу ее снова. / Так и случилось / Спустя пять зим: лишние доллары завелись, / И я позволила себе драгоценное хочу. / Художник укутал ее во все черное. / „Разденьте!“ – попросила я, / Да и купила картину: /

Женский портрет. Холст, масло»[127].

12.03.2012

– Нет, я все понимаю, конечно, – он подкашливает, ему неуютно. – Но эти бабки, которые прикармливают… Они же ответственность нести должны! Ответственность. Стерилизовать, да, что там еще… – он отводит глаза: вспомнил про пенсию? – Они ведь хищники, территорию свою охранять будут, если их кормить перестать!

– Зачем переставать? – спрашиваю осторожно: я должна хоть немного понять его – он обещал помочь, я, в общем, не ожидала – мои уши к его услугам, главное – не перебивать прямо сейчас.

– Ну а вдруг нападут на детей? И что тогда? – в глазах смятение, в глазах смущение: опускает.

«А вдруг кирпич на голову упадет? А вдруг?». Ёжусь: холодно, мы идем с вещмешками туда, где нас ждет Лена: она бывает в концлагере раз в неделю, за что ругает себя:

– Некоторые-то каждый день… Ну или через… А я не в силах. Вот выбрала две клетки, и все – на остальные не смотрю даже. У, сколько вещей!

– Что это тут наставлено, в поход собрались? – спрашивает N накануне нашей поездки туда: ей и впрямь любопытно, зачем столько добра, ну а уж пакет с перловкой и овсянкой и вовсе загадочен.

– В приют.

– В приют? А одеяла зачем?

– Холодно же, зима. Чтоб не мерзли.

Мыслительный процесс, происходящий в ее головушке, легко считывается – сейчас спросит про это:

– А деньги-то зачем? – ну вот, спросила.

Сначала они только ругали: «А в проклятом Буржуинстве…». Кидались булыжниками «развито́го социализма» в «загнивающий капитализм». Ненавидели и боялись «мелкобуржуазную мораль», которая может взять, да и раз-ло-жить (положить на лопатки) не– и младого «строителя коммунизма» с его шизофреничным «кодексом». Потом долго-долго искали компромисс, вздыхая: «Ах, Париж!» – и мечтали «достать» любой флакончик made in France, отставив сначала «Красную Москву», а потом «Лесной ландыш» с «Белой сиренью» и «Еленой», и даже (!) «Сигнатюр» – ну, с синим таким бантиком, помните ли?.. Потом – во все лопатки с лопатищами – плыли, мчались, летали. По́том и кровью. Легко и изящно. Туристкой, невестой, бизнес-леди, профи – etc. Навсегда или на время – у кого уж как линии ладонные сошлись.

Определение «советская женщина», как и «советский человек»[130] (сразу отметим бытующую классификацию женщины как «друга человека»), незабвенно. Вероятно, должно пройти не одно десятилетие, когда сей уродливый подвид вымрет-таки. Быть может, через полвека он окончательно уступит место «бабе гламурной» (это та, что глянец – страшно подумать – перечитывает; та, которую то́т еще глянец и породил). Но я, собственно, о другом. Я – о том самом отношении к засемьюпечатанной для совков и совочниц загранице, формировавшемся на протяжении всего существования самой красной в мире системы. Системы, пытавшейся накрыть костлявой ручонкой и меня, но, по счастью, агонизировавшей и вроде как почившей. А по несчастью – так и не принесшей «поколению тридцатиплюсминуслетних» (которое одной ногой – в той могиле, другой – в этой) пресловутой свободы. Советская женщина должна была работать, рожать и молчать, постсоветская – работать, работать и работать. Чтоб потом хоть одним глазком…

В детстве была я немного влюблена в не очень красивого, но страшно обаятельного Урмаса Отта и немного – в очень красивую, но не страшно обаятельную Софию Ротару. Акцент на немного, поэтому любые попытки разобраться «с этим» оставим за скобками. Отта обожала за острый ум и хирургическую работу с подопытным собеседником, работу всегда in vivo, наживую. Ротару – за лёдную ведьмину красоту и недосягаемость: на такую только смотреть, ведь лишь приблизишься, тут же сгоришь, со звездой шутки плохи. Я и не приближалась – да и как это было б возможно? Я лишь фантазировала: вот если к внешности Софии Ротару приставить мозг Отта, что выйдет? А если Урмаса Отта одарить красотами Ротару – что получится, останется ли он собой? Второй случай оказывался явно сложнее первого, и я переключалась на другое, но никогда не переключала зомбоящик с «Телевизионным знакомством» простого эстонского парня, от чьего акцента балдела, на другой канал (концерт Ротару, кстати, переключить могла запросто – песни ее не очень-то нравились, – нравилась она сама; итак, красота ее шла вторым планом, первым – его ум).

Почему пишу об этом десятилетия спустя, отложив все дела и новое интервью? Ах да, интервью, вот же… привет от Урмаса! Последнее время только и делаю, что спрашиваю кого-то, что он думает об этом или о том, не всегда испытывая к подопечному интерес – да, собственно, это вовсе не обязательно: профессионализм не предполагает круглосуточной искренности, есть работа «на автомате» – выход с открытым забралом нередко вредит журналисту. Тайна, дымка, вуаль: вот что делает банальные, на первый взгляд, вопросы теми самыми алмазами, которые благодаря огранке ответчика приобретают в итоге бриллиантовый блеск… Снова привет от Урмаса? А он говорил так: «Интервью напоминает игру в теннис – это нельзя постичь до конца. Красота игры в неповторимости ситуации. И если даже она повторяется, то с модификациями, в другом виде. Мяч винтом возвращается к твоей ракетке. Его траекторию меняет ветер. Точно также с интервью. Прелесть этой профессии в том, что никогда нельзя сказать, будто ты владеешь ею…». Но он-то владел – никому из тележурналистов в то время, да и в наше, пожалуй, подобное владение тайнами ремесла и не снилось. Впрочем, не в ремесле дело: простым ремесленником Урмас точно не был. «Рафаэль совтелевидения»? О майн готт, о май Отт!.. Это присказка, сказка впереди будет.

Да, если подойти к тебе с микроскопом, то ты показался бы не таким уж оригинальным. «Техника секса» в твоих интервью бесконечное множество раз повторялась: ты загонял жертву в угол, Нежный Потрошитель, и начинал тянуть жилы – деваться было некуда, приходилось отвечать. Ты мило уверял «пациента», будто он «не хорош», и «пациент» вроде бы соглашался, сдаваясь тембру твоего голоса, но потом неизбежно начинал защищаться, дабы доказать обратное и отстоять «честное имя». На этом контрасте ты и работал, великолепный циник, считавший, что все покупается и все продается: «Всему есть своя цена. Я прагматик». Со скромностью у тебя, патологично желавшего стать звездой, тоже были свои отношения: «Я не считаю, что скромность украшает человека. Я не знаю, кто распространяет эту коммунистическую чушь… это какая-то версия для бедных, искусственно культивирующая смиренность населения».

Ты носил элегантные костюмы, обожал бабочки и не боялся калькировать имидж ведущих скандинавского ТВ. «Это я, мое лицо, моя манера, – говорил ты. – Если вам нравится, буду счастлив. Если нет, ничего не случится». Твое One Man Show нравилось миллионам. Ты не стал телепешкой эстонского телевидения – ты, как и решил, уехал в Москву, и стал знаменитым на ЦТ благодаря своей передаче, которая, впрочем, под конец перестройки тебя порядком уже бесила – к тому моменту твое время, вероятно, вышло, это тебя раздражало. Но в 80-е ты совершил невозможное: стал телеидолом, напомнив «совкам» о простом праве быть собой.

Русские любят исповедоваться, говорил ты. Огромное количество интервью с медиаперсонами, где ты и «звезда» общаетесь сначала на равных, а затем ты ставишь «звезде» капкан, и сам же ее спасаешь… или не. Алиса Фрейндлих, Майя Плисецкая, Людмила Гурченко, Алла Пугачёва, Юрий Никулин, Анатолий Карпов, Михаил Горбачёв… Список огромен и ты, мозг, который сам себя съел, задавался в финале неизбежным вопросом: стоило ли так стараться ради того, чего так когда-то хотел. Ты придерживался расхожего мнения, что человек в первую половину жизни делает себе имя, а вторую живет за счет него: «Если бы в сорок лет я думал, что меня ждут новые манящие горизонты, это был бы самообман. У меня одна большая цель, ради которой я готов идти напролом: достойно прожить жизнь до конца». Тебе это удалось, несмотря на примитивные попытки чужаков влезть в тайники твоей анимы: «Человек живет только раз и должен получать кайф от того, что его доставляет. И если вопрос в том, с кем я сплю, то я сплю один и чувствую себя прекрасно», – ответил ты как-то любопытствующему двуногому, не забыв поблагодарить за вопрос. Ты профессионально скрывал свою жизнь, хотя и говорил, будто никогда нарочно не возводишь вокруг себя стену, чтобы казаться загадочным или давать повод для слухов. Ты жил, ты был полон своей передачей, ты не желал размениваться на что-то сугубо личное и подчеркивал: «Самое большое счастье для мужчины – это работа. Профессия, от которой он получает удовольствие… Я счастлив, потому что у меня была работа. Я никогда не испытывал отвращения к тому, что делал».

Разумеется, тебе пришлось идти на не всегда приятные компромиссы… все эти бесперебойные звонки «звёздам», уговоры и псевдокниксены однажды так достали, что ты решил: все равно, кто будет сидеть напротив – главное, чтобы этого «Напротив» доставили в студию без тебя. Точка. Твое отношение к работе тоже претерпело изменения: «Мое дело – взять интервью, а не торговаться, нравится мне этот человек или нет, интересен или нет. Мне платят за то, что я сделал интервью». Всё. И все же пресловутая личная жизнь Урмаса Отта не давала покоя многим: сегодня тебя, вероятно, назвали бы «гей-иконой», ну а тогда тебе приходилось говорить, что ты, не отмечающий свои дни рождения секс-символ эс-эс-э́рии, слишком привык к удобной жизни и не представляешь, как можно жить с кем-то, терпеть кого-то. Эта более чем понятная позиция вызывала у «совков» тотальное непонимание: они плодились и размножались, а ты… ты всегда был один, и тебе это нравилось, ты кайфовал – вот это-то «нравилось» и не могли взять в толк люди, созданные для бесперебойной репродукции. Последнее тебя не интересовало: на карту ставилось иное – то, что тебя держит. «Жизнью движут две основные силы: либо деньги – для меня это так, либо дело, которое действительно интересно». «Не имеет смысла считать мои деньги», – также говорил ты, одно время зарабатывающий две-три тысячи за концерт, – а вечерних выступлений могло быть несколько: средние зарплаты обычных людей колебались тогда от двухсот до пятисот рублей, почувствуйте разницу.

Еще в юности тебе хотелось прожить жизнь, не убиваясь на работе: так и вышло – ты не убивался: ты блистал. До любви ли тебе было? Да и что есть твоя любовь, как не воспоминание о далекой Мерике Клюкин, которая захватила твое воображение с первого взгляда, – воспоминание, которое, впрочем, не сделало тебя тотально несчастным?.. Или это всего лишь маска, Урмас? Наверное, у каждого в выдвижных ящичках памяти есть свои «мерике», и кто-то – в большей, а кто-то – в меньшей степени ассоциирует свое так называемое счастье с образом «священной коровы»: о, простите, эстет. Ты не ассоциировал – во всяком случае, никому не говорил об этом… Что ты думал на самом деле, мы уже никогда не узнаем, как не узнаем и того, что ты на самом деле чувствовал, когда повторял: «Жизнь подходит к концу и ее надо завершить достойно» – ты, перенесший инфаркт, жесточайшее нападение (с ножевыми ранениями), сложную реабилитацию, а в финале – химиотерапию и операцию по пересадке костного мозга…

В документальной ленте кто-то рассказывает об обожавшей тебя даме, которая готова была заказать твою восковую скульптуру, Урмас Отт, и посадить напротив – чтобы смотреть, смотреть, смотреть на нее, не отрываясь… Что сделал ты с нею, чем околдовал? Насколько оказался холоден? Помнит ли она тебя здесь и сейчас?.. Ты любил море. Ты любил Таллинн – как надежду на то, что мечты сбудутся. Но увы: «Потом мечты разбиваются, – говоришь ты, – это жизнь! В Таллинне такая энергетика, которую я встречал разве что в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Представьте себе людей, приезжающих туда в поисках счастья! Таллинн – такой же!». А ты, наверное, такой же, как Таллинн и аэропорт Лос-Анджелеса, Урмас Отт, не желающий выходить из роли, даже если уже не можешь сиять… Лишь перед уходом с этого плана, по словам медсестры, ты сожалел о том, что когда-то не сумел сделать выбор, не сумел отстоять свое самое сильное чувство – ну а потом стало поздно. Ты не любил никого больше так, как тогда. Ты убил бы меня взглядом, заверши я свое послание на сей ноте, не так ли? Олэй, Урмас Отт! Олэй, камера обскура ждет нас… Видишь девчонку, застывшую у телеэкрана? Девчонку, переключившую На Тебя концерт Ротару и мотающую на ус твои вопросы не для собственных ли будущих интервью? Девчонку, которая, так же, как и ты, не сохранила светлых воспоминаний об очень средней школке?.. Как признавался ты в какой-то передаче, проезжая мимо своей школы, ты всегда отворачивался: отворачиваюсь в пенатах от своей, по правде сказать, и я. Ты хотел стать актером, Урмас Отт, – и ты, один из сотен, оказался на кафедре актерского искусства, но в итоге с факультета тебя изгнали: «Я не привык к необоснованному корпоративному духу, царившему там, и не смог приспособиться». Ты поступил в пед на культфак, но, разумеется, не стал культраб(отник)ом – и потому сказал: «Я пойду на ТВ, но ассистентом не буду! Когда я освоюсь, я сделаю свою передачу!» – и пошел, и освоился, и сделал. И стал Урмасом Оттом – звездой, чье мистическое свечение коснулось и тени моей не то чтоб древнейшей профессии. Профессии, время которой, быть может, на тонком плане уже истекает: если звезды, конечно, не сойдутся иначе.

03.03.2020

«Я хотела именно сегодня!!» – сзади напрягаются, услышав оброненную фразу: она падает на пол и разбивается вдребезги. Соседи оборачиваются: неужто услышали? – «После девяти, дорогая, после девяти! Потерпи!» – обнадеживает товарищЪ. Смеемся – тихо, как нашкодившие школьники. «Тебе уже 18, мне всего 37…» – терплю, наша песенка спета. Я просто хотела увидеть ЭТО именно сегодня. Маленький шедевр большой девочки. Девочки, забывшей повзрослеть. Девочки, родившейся старухой. Только этого никто не заметил. Даже ее мама. Даже она сама. Потому что сама – сразу – превратилась в принцессу. Потому что так, в общем, бывает. «Принцессы тоже какают», – снижает градус товарищЪ. Киваю. Ок, никто не спорит. Ментальные экскременты не менее реальны, нежели материальные. Первые снимает Рената. Врага надо знать в лицо, так ведь? Я знала, что снова не ошибусь: противоядие. «Последняя сказка для ***»: имя на усмотрение читающего. Начало сеанса задерживается: толпа, осаждающая кинотеатр, плавно перетекает в зал. Билеты в наших руках – обыкновенное чудо. «Медийные», суета, толкотня. Все хотят «большого искусства». Все готовы платить – и переплачивают втридорога. Московский кинофестиваль! Мы идем всего за 400 – «спасибо, товарищЪ!» – далее опускаем.

Ну а потом на сцене: Рената (голубое платье в пол), Земфира (в юбке), Николай Хомерики, Татьяна Друбич, Ольга Кузина. Блистательные герои блистательного артхауса, благодаря которому Литвинова вошла в киноисторию – отрицательные рецензии, разумеется, гарантированы. «Хотела именно сегодня» – не бойтесь своих желаний: свет гаснет. Титры похожи на ворон-москвичек: ну да, тех самых. Вороны и появятся в конце: «Она подсматривает мои сны! – зашуршит в кресле товарищЪ: он обезоружен, он гол, ошеломлен. – Я ведь все это вижу во сне, Литвинова подсмотрела мои сны… Ты представляешь?» Все эти Dream 1 и Dream 2, конечно, не сны Бананана, но Друбич та же – как будто и не было всех этих лет: «100 дней после детства» (фильм лечит от хвороб в виде разного рода несчастных люблей) – «Асса» (от дури и нéдури) – «Последняя сказка Риты» (от экзистенциально вакуума, маскирующегося экзистенциальным неврозом, данным в ощущениях).

Итак, Сон № 2: Рите – той самой Рите, которая умирает в разлагающейся больничке среди челоподобных врачей-«опарышей», – снится, будто ее выносят бог весть куда. Выносят в гробу, живую, прекрасную. Она б и рада остановить мгновенье, но – увы: гости уже собрались! «Ты там не кури, я все равно узнаю! – напутствует мама. – Не кури ТАМ!» Рита ни жива ни мертва – Рита в промежутке: том самом, куда мы столь часто отправляем по тайному умыслу собственных персонажей. «Ах, какое красивое платье!» – вздыхает Таня Неубивко (Рената) – ангел смерти, присматривающий за душой Риты Готье: разумеется, ангелам интересны именно любящие души – ну а Рита любит, любима, что там еще бывает, кроме «умерли в один день»: тут же, как на зло, в разные… никто не стреляется, смерть с косой наблюдает за попыткой самоубийства, безумный памятник Гагарину – тот самый, на Ленинском, – оживает… А у красивого платья нет спинки – оно, белое, сшито специально для мертвых принцесс: откашлявших, откуривших, отмаявшихся. Тех самых невест, в чьи мертвые прелести летит окурок патологоанатома – летит перед дежурным «Зашивайте!»: рабочий момент. Выжить героине с именем Маргарита Готье не удастся: старая, как мир история о том, каким образом умирает красота на картинке, обозначенной в занебесье словечком «социум». Сказанное тысячу раз – но, вот в чем штука, иначе.

Что до аудиоряда, то он минималистичен. Как удалось Земфире «растянуть» в экранном времени отчаянный пуантилизм (попадания именно точеные, оттого-то и резонирует), понимаешь сердцем, но не умом. Последний, впрочем, лишь мешает смотреть фильму: неизбежные аналогии, аллюзии, ассоциации, наслаиваясь друг на друга, пытаются переключить внутреннюю картинку на внешнюю, чужую. «Да кышь ты, кы-ышь…» – оттого и гонишь их прочь: ну да, вот тут – «привет от Киры», но все равно ЭТО, здесь и сейчас, – Рената: никто кроме нее не скажет иначе. Не произнесет. Не преподдаст. Именно поэтому – не статья. Не «умные выкладки», арт-ярлыки, не структурирование того, что структурированию не подлежит в принципе. Не горе не от ума. «Маргарита Готье» умерла. «Бог» умер. Умер засим и сам «автор». И потому включают искусственный свет. И потому товарищЪ жмет руку: что ж, мы направляемся в знаменитую рюмочную на Большой Никитской, где говорим, разумеется, об этом – да и о чем, в сущности, еще-то. Вот же она, на расстоянии вытянутой. За левым. Рената Литвинова, «Последняя сказка Риты».

29 июня 2012

Звоню pop-пиарщику: «раскрученному», как народ в лит (читай, в сердцах), рефренит сейчас. По делу звоню – кто ж без дела теперь звонит: и авторы живые живо интересуются, и самой, аккурат немертвой, проф.по-над.грешна, любопытственно. «И как же вы, – второе сопрано включаю для важности пущей, – пишущих-то раскручиваете?» – «Ну, смотря что кому надо, какая у кого цель, – включает высоковатый баритон pr-angel за той еще линией чьих-то литгоризонтов. – Сначала консультация, потом бюджет» – «Так-так-так, а что входит в консультацию вашу?» – «Ну, это две встречи, я интервьюирую автора, потом заключение составляю» – «Так-так-так, заключение…» – «Ну, заключение, да, экспертное!» – «Экспертное. Так. Прекрасно. И что же входит в экспертное заключение? Каков объем текста и хау, что называется, матч?» – «Ну, концепция сама 70 тысяч стоит и слайдики для наглядности…» – «70 тысяч и слайдики для наглядности: без конкретики?» – «Ну, конкретика потом, когда работать начнем» – «А это не работа разве – 70 тысяч-то за что?» – «Ну это же концепция! Концепция! Проект. Двухразовая консультация с дальнейшими общими рекомендациями…» – «И со слайдиками…» – «Ну да, и со слайди… почему вы про них спрашиваете?» – «Нет-нет, окей, просто интересуюсь, никогда со слайдиками не работала» – «Ну, в общем, с общими, не конкретными, рекомендациями, да… страниц пять-шесть, в зависимости от раскручиваемого… Я вам так скажу – на самом деле, бюджет нужен!» – «Точно, бюджет. Бюджет – наше всё. Бюджет – классика жанра» – «Ну что вы, какая классика! Порядка 100–150 тысяч в месяц бюджет всего» – «ОКей, порядка 100–150 тысяч в месяц бюджет всего. А есть раскадровка, что конкретно в бюджет входит? И если автор, к примеру, только 50 в месяц платить может? Если он, автор, 150 тысяч в месяц не зарабатывает, если нет у него столько?» – «Ну, 50… это тогда без рекламы… 50 – это только Инста, сети…» – «А что в эту вашу, пардон, „инсту“ входит?» – «Ну, посты всякие, картинки… интервью размещать можем… посевы делать…» – «Ага, интервью…» – «Ну, интервью, да… это вчерашний день, чтоб вы знали… картинки куда полезней! СМИ никто не читает. Если вас в соцсети нет, то вас, значит, и нигде нет!» – «Так-так-так, нигде нет… передам авторам, чтоб сразу в сеть шли! Строем» – «Ну…» – «ОКей, а если вот сеть эту соц терпеть кто-то не может, ну то есть вывешивать себя не желает, хоть и не Виктор Олегович, которому все можно и сетевым необязательно быть?» – «Ну, кто не Пелевин, тому только в сеть: без вариантов. 70 тыщ за консультацию, потом 100–150 за работу. Пиаром книжки за полгода до выхода надо заняться. Если без рекламы, то в 50 уложимся» – «А эффективно в 50 без рекламы укладываться?» – «Ну, это как пойдет. Сейчас только инста и ютубка работают» – «А люди живые – работают они без этой вот „ютубки“?» – «Ну, я вам так скажу, как живые люди работают. Издатель примерно пол-лимона возьмет за издание, 80–100 тыщ по минимуму самому на СМИ закладываем, 20 – на сеть в первый месяц… Тридцатку за встречу в магазине центральном… На радио „***“ тыщ за сто раскрутку устроим – единственный гость в студии, интервью с главредом самим! Еще стольник на другое радио новостное… Можно литкоуча пригласить – пятнадцать за выезд на дом, двухчасовой сет… Вы извините, я улетаю сегодня на острова, я не могу говорить больше: вернусь через месяц, ну, если понадоблюсь, вы звоните!» – «Летите-летите! Понадобитесь точно в четверг» – «Ну… что-что? Не понял! Когда понадоблюсь?» – «В четверг, в четверг! После дождичка…» – «Ну, я вас не расслышал! Звоните обязательно! Всех, у кого бюджет будет, раскрутим! Вы меня слышите?.. Алло! Всех!»

Октябрь 2018

Раз в двести лет – а именно в декабре 2021-го «гению уныния» исполнилось бы два века, живи люди, не дай их так называемый бог, вечно, – не грех вспомнить о Некрасове и тому, кто никогда не восторгался текстами «парадокса истории», как называл Корней Чуковский литератора. В силу полярных эстетических притязаний, автору этих строк он любопытен именно (и прежде всего) как весьма своеобразный персонаж, издатель, игрок, но не как прозаик или поэт – будем честны, бунинский и набоковский условный Эверест Николай Алексеевич не покорил. Тем любопытнее было прочесть книгу известного петербургского исследователя и первооткрывателя «точечных» нюансов некрасовской биографии, основателя и собирателя его мемориального музея на Литейном Ольги Ломан. Именно благодаря ей мы в том числе узнаем, что «имя Некрасова увековечено не только в Петербурге, не только в нашей стране и даже не только на Земле: далеко в космосе между орбитами Марса и Юпитера движется малая планета, которой присвоено имя „Некрасов“. Она открыта астрономами Крымской астрофизической обсерватории, а ее орбиту надежно вычислили ученые Ленинградского института теоретической астрономии»[134].

«Некрасов в наши дни»[135] Ольги Владимировны Ломан (1910–1993) – сам по себе литературный памятник ушедшей эпохи, привлекательный еще и отсутствием идеологических штампов, которыми нередко грешило «советское литературоведение», самое советское в мире, должно быть. Но не Ольга Ломан: ее работа предельно сконцентрирована на биографических деталях и творчестве Некрасова, она дистанцируется от литературно-партийных клише, характерных для райтеров-конформистов эс-эс-эрии, и пишет, как чувствует – барин и простолюдин, дворянин и разночинец был ей искренне интересен. Да и могло ли быть иначе, если уже в 1946-м, всего через два года после Блокады, она становится ученым хранителем ленинградского музея-квартиры Некрасова? Именно Ольга Ломан, в прошлом выпускница литературного факультета Ленинградского пединститута, стояла у истоков создания уникального музея – места, где с 1857-го по 1877-й находилась некрасовская квартира, где все эти годы размещалась в том числе редакция популярных тогда журналов «Современник» и «Отечественные записки», которыми руководил Некрасов.

«Некрасов в наши дни» – центральная работа О. В. Ломан; главный труд жизни, достойный образец автобиографической прозы – она изучала редкие архивные источники, коллекционировала письма и воспоминания о литераторе-издателе-охотнике-игроке, собирала по крупицам принадлежавшие ему вещи для пополнения музейной коллекции. Чего стоит лишь история с обитым сафьяном некрасовским креслом, которое ей не слишком любезно вручили наследники умершей Щепкиной-Куперник – креслом, с которым О. В. Ломан оказалась одна на улице! Итак, год 1954-й: «Я спешу в Москву, на Тверской бульвар с „тарной тканью“ и веревками. Прихожу в квартиру, заставленную старинной мебелью, завешенную портретами, картинами. Пытаюсь получить еще что-либо для музея, но со стороны наследников последовал суровый отпор: „Завещано только одно кресло, да и то на словах. Получайте его, и как можно скорее!“ Я оказываюсь в выходной, в воскресенье, на улицах Москвы одна, с креслом Некрасова…»[136]. С немалыми трудностями кресло было-таки доставлено в Ленинград на Литейный, 36 и помещено в мемориальный кабинет своего бывшего владельца.

Книга О. В. Ломан не переиздавалась около пятидесяти лет, и вот вновь выпущена в 2021-м к юбилею Некрасова: издание расширено и дополнено. Помимо известного исследования «Некрасов в Петербурге» (1985), в сборник вошли статьи «Зинаида Николаевна Некрасова – жена и друг поэта» (1978; первая публикация в издательстве «Наука»), «Некрасов – создатель школы в селе Абакумцеве», не публиковавшиеся до сего времени письма Корнея Чуковского, адресованные Ольге Ломан (переписка возникла во время создания музея), а также новый Путеводитель по некрасовским адресам Петербурга. С него-то и начнем: поехали!

От жутких «петербургских углов», как называл Некрасов свои «королевские покои» на окраинах, где ютились бедняки и нищие, – через респектабельный центр императорского Санкт-Петербурга – до все обращающего в прах Новодевичьего… Итак: Ямская улица (ныне улица Достоевского) – именно с нее началось знакомство молодого Николая Некрасова с Петербургом в июле 1838-го; далее же просто пройдемся по списку, ибо все подробности в книге, а «объем данной статьи не позволяет…». Вот некрасовские пароли и явки: Московская часть, Разъезжая улица, дом Головкиной (ныне Разъезжая улица, 24/26); Васильевский остров (нижний этаж…); Рождественская часть, 6 квартал, дом купца Трофимова у Малоохтинского перевоза (ныне Синопская набережная, не сохранился); Императорский Санкт-Петербургский университет (Университетская набережная, 7–9); Сенная площадь, Александринский театр (ныне Площадь Островского, 6); Книжная лавка и библиотека для чтения А. Ф. Смирдина (ныне Невский проспект, 22); Свечной переулок, дом купца Щанкина, близ Лиговского канала (ныне Свечной переулок, 18/20); угол Невского проспекта и Владимирской улицы, дом генерала Осоргина (ныне Невский проспект, 49); Садовая улица, Императорская публичная библиотека (ныне Садовая улица, 18); Поварской переулок, Дом Тулубьева (ныне Поварской переулок, 13); Невский проспект, Дом Лопатина, или Литературный дом (ныне Невский проспект, 68); Набережная реки Фонтанки, угол Итальянской улицы, Дом княгини Урусовой (ныне Набережная реки Фонтанки, 19); Малая Конюшенная улица, Дом Имзена (ныне Малая Конюшенная улица, 10); Английский клуб, Дом Демидова на Набережной реки Мойки между Красным и Синим мостом (ныне Набережная реки Мойки, 6); Ресторан «Дюссо» (ныне Большая Морская улица, 10); Дом Департамента уделов – Дом Пашкова (ныне Литейный проспект, 37); Литейный проспект, 36 (ныне музей-квартира Некрасова); Новодевичье кладбище при Воскресенском Новодевичьем монастыре (ныне Московский проспект, 100).

За всеми этими адресами – жизнь человека, полная борьбы и разочарований, лишенного наследства провинциала, мечтавшего стать поэтом и «покорить Петербург» – и покорившего. Человека, поклявшегося себе разбогатеть – и разбогатевшего, и ставшего знаменитым, – барина, страдающего от жесточайших приступов проклятой «русской хандры», которую следовало б лечить не кровавой охотой и картами (карты, впрочем, наименьшее зло: Некрасову жутко, просто невероятно везло), а антидепрессантами-психотерапией, живи он в наши дни.

Ольга Ломан отмечает в работе «Некрасов в Петербурге», что литератор ни в голодной молодости, ни в зрелые – сытые – годы «словно не замечал красоты этого удивительного города. Он, нашедший такие сочные краски для изображения полей и лугов, лесов и рек, не воспел гармонию классических ансамблей столицы, ее волшебные белые ночи, не остановил своего читателя у Стрелки Васильевского острова, чтобы показать ему открывающуюся отсюда величественную панораму Северной Пальмиры. […] Иногда не было даже чернил. Сохранился рассказ о том, как однажды юноша соскоблил ваксу с худых своих сапог, развел водой, этим подобием чернил написал очерк и снес его в редакцию; полученный гонорар спас его от голодной смерти». Исследователь ведет читателя по основным вехам некрасовской траектории, повествуя о том, как в шестнадцать лет юноша лишился отцовской поддержки, как в дальнейшем фактически уничтожил тираж своей первой стихотворной книжки «Мечты и звуки», не поступил в университет и чудовищно много работал. Не стал он посещать лекции в петербургском университете даже как вольнослушатель: «Учиться и зарабатывать хлеб трудно, и я бросил». Литературная поденщина изматывала, но ничего другого не оставалось. Шаг за шагом – и вот Некрасов уже публикует свои фельетоны в петербургской «Литературной газете», посещает театр (галерка!) да сочиняет простоватые водевили, пытается писать рецензии, хотя недостаток образования мешает: «Разбирать приходилось всякие книги, какие только попадались под руки, не одни художественные, но подчас и самые ученые… Выручала Публичная библиотека. Пойдешь туда, поднимешь всю ученость по предмету книги, ну и ничего, сходило с рук» (рассказ Н. А. Некрасова со слов А. М. Скабичевского).

Ольга Ломан последовательно ведет читателя по некрасовскому пути – по сути, она почти безоценочна, да и констатация фактов в данном случае важнее эмоций автора. Вместе с ее описаниями мы погружаемся в мир «Современника», в мир отношений Некрасова с Авдотьей Панаевой (дамой сердца и по совместительству соавтором второго некрасовского романа «Мертвое озеро»), узнаем, с кем он общался и о чем, возможно, мечтал или сожалел… Красной нитью проходит в книге его успешная издательская деятельность, выпуск журналов, – та самая «коммерческая жилка» вкупе с литературными способностями сделала свое дело: нищий разбогател, но с явным трудом сидел на двух стульях. Крестьянская тема и все, с нею связанное, не давала покоя барину до конца дней.

В статье «Зинаида Николаевна Некрасова – жена и друг поэта», которой дополняется книга, систематизируются опубликованные ранее материалы, а также вводятся в научный оборот новые. Описанная Ольгой Ломан история отношений Некрасова с совсем молоденькой Феклушей Викторовой, переименованной им впоследствии почему-то в Зину, – возможно, образец той самой безусловной любви, о которой пишут порой в романах; кстати, от наследства после смерти супруга Фекла-Зинаида откажется и остаток дней проведет одна, хотя все могло сложиться иначе… Впрочем, могло ли? Да и зачем? Какими мерками мерить.

В статье «Некрасов – создатель школы в селе Абакумцеве» О. В. Ломан рассматривает Некрасова как мецената, мечтавшего дать образование безграмотным детям крестьян. Она пишет: «Ныне здравствующие родные внуки Ивана Григорьевича Зыкова – Александр Михайлович и Петр Михайлович Зыковы и Алексей Лаврович Орлов поделились со мной своими воспоминаниями о нем». Речь идет о родственниках священника Абакумцевской церкви Ивана Григорьевича Зыкова, с которым Н. А. Некрасов подружился в конце 1850-х. Он «регулярно высылал деньги на содержание школы, на оплату учителю, посылал книги, учебники и школьные принадлежности, и в письмах всегда осведомлялся, как идет дело… Кроме помощи Некрасова, школа не имела никаких других средств существования, да и никаких официальных прав». Также Ольга Владимировна упоминает о важном документе – Прошении, написанном Некрасовым 1 февраля 1861 года, незадолго до отмены крепостного права, директору Ярославского Демидовского лицея Ляпунову, где говорилось: «При обучении обязуюсь строго держаться следующей программы: 1, закон божий (по краткому катехизису) и Священная история; 2, чтение по книгам церковной и гражданской печати и чтение рукописей; 3, чистописание и 4, первая часть арифметики… Грамота необходима каждому крестьянину».

И почти в самом конце – глава «Из писем Корнея Ивановича Чуковского к Ольге Владимировне Ломан». Вот лишь два отрывка:

Итак, Некрасов: меценат и успешный издатель, прекрасный игрок в преферанс, покер и вист, постоянный посетитель петербургских игорных домов, член Английского клуба, заядлый охотник (увы, кровавых забав не избежал), известный литератор, давно уж классик, не обладавший талантом «словесного балета» – обошелся как-то без него, впрочем; впадающий в жесточайшие депрессии барин, человек с двойным дном, так и не забывший полную лишений юность и детские травмы. И вот барину этому – в наши дни – двести лет: читаем книгу Ольги Ломан.

23.10.2021

«Экслибрис» – одно из тех редких книжных СМИ, с которыми не только интересно, но и приятно работать, а работаем мы с 2006-го. Почему? За все эти годы были опубликованы важные для меня материалы, которые в силу ряда причин едва ли смогли бы увидеть свет где-то еще. Например, наше интервью с «грозой» литбездарей – критиком Виктором Топоровым. Или мое эссе о книге Ольги Татариновой «Spring. doc»: их обоих уж нет на свете, но тексты остались… Стихотворения. Рубрика «Главкнига». Да много чего.

Наше сотрудничество с «Экслибрисом» объясняется еще и тем, что вход даже в так называемую либеральную прессу, как ни крути у виска, осуществляется чаще всего по негласным «стайным» литспецпропускам («свой»-«чужой», «их»-«наш») – в «Экслибрис» же мне не понадобилось заглядывать с помощью блатного джокера, имитируя цыганочку с выходом: не умею, да и уметь не желаю. Во всяком случае, в моем варианте все решило когда-то качество текста, ну а то, с кем ты пил чай или напитки покрепче, большой роли не сыграло. «Экслибрис» напечатал и легкомысленные мои вирши, и вполне себе серьезные эссе с рецензиями, и часть цикла интервью, по которому новая книга плачет, и чуть-чуть, на кончике ножа, прозы.

Именно «Независимая газета» учредила премию «Нонконформизм», которой однажды были удостоены и мои тексты. Именно благодаря этой премии (ну и Премии журнала «Юность») роман «Сперматозоиды» вышел в одном из московских издательств – вышел в серии, ныне почившей: «Лауреаты литературных премий». Не секрет, что издатели с холодным носом реагируют в пресловутую Кали-югу лишь на авторские «погоны» или медийность: если нет ни того ни другого у тебя, а уж если ты еще и не блогер какой-нибудь, – то нет у тебя и текста в виде книги: фига в столе одна. Так что «Нонконформизм» оказался и в практическом смысле полезным: благодаря ему роман мой стал книгой, ну а самой премии практически хватило на поездку в Италию – безделица, но приятно.

Многое хорошее здесь и сейчас в литературе схлопывается – в уходящем году было заявлено в том числе о приостановлении работы премии «Нонконформизм», которую жюрили сотрудники «Экслибриса». Пожелать ли газете возрождения премии, где одним из лауреатов был в том числе Юрий Мамлеев? Разумеется. Ну и много авторов: прекрасных да разных. А еще – многая лета! Да пусть нам пишется.

29 сентября 2019

Роман Сенчин: Наталья, в середине нулевых ты, без преувеличения, буквально ворвалась в литературу – в журнале «Знамя» были опубликованы твои «Люди сверху, люди снизу», а «Лимбус Пресс» издал книгу «Коллекция нефункциональных мужчин», которая вызвала довольно большую реакцию… О других публикациях и изданиях не упоминаю, но их было много. В начале десятых твоя литературная активность, кажется, слегка снизилась. С чем это связано? Или ты так не считаешь?

Наталья Рубанова: Тексты… «их есть у меня». В архиве как минимум четыре готовых к публикации сборника прозы, как максимум… есть и эссе, и пьесы: много чего. Вирши лишь никак не скомпоную: некогда, да и смысла пока не было – не за свой же счет издаваться. Кстати, как раз в 2010/11 году мой пресловутый роман-с «Сперматозоиды» добежал до премии журнала «Юность» и премии «Нонконформизм» «Независимой газеты». Я не знаю, Роман, что такое «реже» печататься, «чаще»… Это же не график мытья полов в фастфудном ватерклозете.

Р. С.: Как с критикой? Помню, был период, когда редкий номер «Литературной России» выходил без твоей статьи или рецензии.

Н. Р.: Игра в одни ворота надоедает. Как и «смешные» деньги: это проблема не только вашей газеты. У меня нет сейчас возможности тратить сутки на то, чтобы пролистать книгу, обработать некий массив информации, дабы «судить» о ней, а потом получить условные триста рублей, за которыми еще надо приехать в редакцию. Это первое. Второе – критика в какой-то момент «перешла дорогу» собственным текстам; критик словно хотел «отъесть» у «писателя». Забавное было время… и интересное. Но, возможно, с возрастом вопрос «деления» отпадет сам собой и полушария займутся каждый своим: правое – прозой, левое – ее антонимом. Хотя «левое крыло» не слишком полезно, так скажем, для души. Критик должен быть кристально чистым – иначе будет то, что мы имеем в нашей так называемой литкухне: оголтелую вкусовщину.

Р. С.: В первой половине нулевых в литературу пришло немало талантливых писателей – Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Денис Гуцко, Ирина Мамаева, Захар Прилепин, твой однофамилец Андрей Рубанов… А кого-то интересного открыла для себя ты в первые годы десятых?

Н. Р.: У нас с тобой в целом полярные эстетические притязания. И ты не устаешь повторять одни и те же фамилии… Почему так? Неужто один голимый «реализм»? Однофамильца своего я, кстати, не читала, такая вот нелюбопытная оказалась: думаю, и он меня тоже не, но это не проблема. Что же касается литпредпочтений, то мои открытия давно свершились и не имеют отношения к текстам начала нашего века – именно поэтому я, как всегда, лучше упомяну Натали Саррот, ну и – опять и снова – Бродского. Из современников… в отношении стиля мне любопытны тексты Леры Нарбиковой, Лены Элтанг… Я говорю о стиле, о языке, не о сюжетике – и без идеализации упомянутых прозаиков. Сюжетность в трехмерном ее исполнении утомляет очень быстро, я просто не читаю такие штуки.

Р. С.: Твой роман «Сперматозоиды», на мой взгляд, – чтение не из легких. Да и, наверное, не для всех: недаром он несколько лет назад вошел в финал премии «Нонконформизм». Гладко ли его приняли для издания в «Эксмо»?

Н. Р.: Не могу сказать, ибо для меня «нелегкое чтение» – как раз что-то из пресловутого «новейшего реализма», с которым в свое время «носились», высасывая из пальца «характеристики направления»: ан их как не было, так и нет… ну нелепо изобретать колесо с криком «Эврика!» – не архимеды: многие, воскликнув именно это, побежали домой, забыв одеться – именно что твой Архимед… Ну а если говорить о возможной читательской реакции на мой роман, то тут все просто: тем, кто подсажен на жанровую прозу, тем, для кого стиль третичен, он покажется, мягко говоря, ненужным. Но есть и другая аудитория… Для нее и снимаю свой алфавитный «артхаус». До «Эксмо» же «Сперматозоиды» добежали исключительно благодаря премиальной истории: серия-то издательская называется «Лауреаты литературных премий». Поэтому не будь у моего романа Катаевской и «Нонконформизма», так бы и остался в журнальном варианте «Юности». Кстати, забавно: после того, как я получила ту самую Катаевскую премию, мне передали… ну, в общем, передали некий слушок, будто б я «дочь Натальи Борисовны Ивановой» (ты не ослышался), и именно потому награждена серебряной ложечкой да картиной… Я, кстати, на церемонию не смогла прийти – была в то время в Индии: может, потому и разболтались доброжелатели.

Р. С.: А тебе не кажется, что почти не осталось небольших издательств, куда бы могли прийти со своими текстами экспериментаторы, авангардисты, сумасшедшие гении? Ну, как было в девяностых. Литературный процесс замыкается на трех-четырех издательских монстрах. Эти монстры издают полиграфически качественно, у них большие светлые магазины, а не подвалы, набитые томиками… Плюс это или минус?

Р. С.: Ну, насчет качества полиграфии ты в целом погорячился – книжные «монстры» могут и экономить. Вот почему так много книг с ошибками-опечатками? Потому как даже неловко озвучить корректорскую ставку за один авторский лист – это 40 000 знаков с пробелами или 22 машинописных страницы, если кто не помнит или не знает. Корректоры в книжных издательствах в 2013-м получают за вычитку условные 120–150 рублей: повторюсь – 120-То есть рукопись в 10 авторских листов предполагает корректорский гонорар полторы тысячи рублей. Разумеется, по этим ценам работают подслеповатые внештатные «бабушки»… и мы читаем то, что читаем. Что же касается экспериментальных издательств для «сумасшедших гениев»… Роман, а они были, да? Давай не идеализировать все эти вещи. Во всяком случае, я не в теме на сей счет. Мы как-то говорили «за жизнь» с одним питерским издателем, так вот он мне сказал: «Наташа, вам надо стать брендом – и тогда вы сможете делать все, что хотите… либо надо писать иначе. Ведь все, чем занята наша редакция, – это предпродажная подготовка. Ну то есть даже не допечатная…». Васаби подступила к слезным мешочкам, ан «предательские» так и не полились: ну а «брендом» я, к счастью, не стала. Бренд – это ведь тавро, которым клеймили скот.

Р. С.: Ты начинала как постоянный автор журнала «Знамя». Потом постоянные читатели «Знамени» тебя потеряли. Что случилось?

Н. Р.: Неисповедимы пути редакций.

Р. С.: Почти все мои знакомые писатели зарабатывают на жизнь смежными с прозой или поэзией вещами. В основном журналистикой, реже – редактурой чужого. Писательством, по-моему, никто не живет в плане денег. А чем зарабатываешь ты?

Н. Р.: Сменила несколько профессий. Сейчас условно в рекламе, впрочем, не люблю распространяться о работе. Скажу одно: если рекламируемый «продукт» не противоречит твоим этическим установкам, ты в порядке. И только тогда. Книжный же бизнес в этом смысле чудовищен: я знаю, о чем говорю, увы. Разумеется, не стала бы сидеть в конторах, связанных с пушным или мясным производством. Когда «электорат» поймет, сколь дико носить шкуры и есть живых существ, на шарике кое-что изменится. Но не дожить до тех времен – увы! – и буддизм (опережаю твой вопрос) не при чем… Есть определенная биоэтика – и этика внутренняя. Когда ты говоришь «да» или «нет» определенным вещам: все просто.

Р. С.: Ты знаешь своего читателя? Вообще, представляешь ли тех, кто будет читать твои вещи, когда пишешь?.. Понимаю, что это некий трафаретный журналистский вопрос, и многих писателей он возмущает, но тем не менее его задаю: смысл в этом вопросе, по-моему, есть.

Н. Р.: А я не «писатель» в общепринятом смысле: не живу «ради литературы», не хожу на тусовки, не перемываю кости «коллегам по цеху», не завидую их вышедшим книгам и пр. Я просто пишу иногда – когда не могу этого не делать, точнее. Сейчас пишу несколько реже, увы. Реже, чем хочу и могу. И потому меня, как «неписателя», вопрос твой не возмущает нисколько. Я и представляю – и одновременно не представляю своего читателя. С одной стороны, отчетливо осознаю, что «его», читателя моего, не может быть «много». Что нужно определенное устройство мозга, души и сердца (специфический механизм), дабы захотеть прочитать да тот же мой рассказ «Белые мухи, спиричуэл и кое-что об Архетипе Тени Любви», в свое время опубликованный в «Крещатике» с легкой руки Ольги Татариновой… Не ошибусь, если скажу, что мои читатели – лучшие на свете… в том смысле, что самые интересные. Люди, которые не боятся говорить правду прежде всего себе самим. Люди, не отягощенные догмами и бронзовыми именами. Те, у кого в ДНК впечатано слово «развитие».

Р. С.: Как с книгами? Не свидетели ли мы заката эры бумаги? Еще года три-четыре назад я, например, с уверенностью отвечал, что нет, книга будет еще очень долго, но сейчас уже сомневаюсь. А ты?

Н. Р.: Знаешь, вот вся эта «прикладнуха» – книжечки по кулинарии или ремонту, скажем: тоска собачья, конечно, – они-то никуда не уйдут. Они вечные, как бабки у подъездов: нас переживут. Да это и не книги даже – это «товар», так что не будем о том. Никуда не денутся иллюстрированные подарочные альбомы по искусству или фотографии – как, например, книга британского искусствоведа Сары Карр-Гомм «Тайный язык искусства», выпущенная в АСТ. Не исчезнет детская учебная литература, да и детская «художка», скорее всего, – ан молодым и подросшим авторам, пишущим для маленьких новоиспеченных людей, пробиться на книжный базар крайне сложно: ниша занята условно чуковскими и маршаками. Художественная литература классическая – русская или зарубежная?.. Вопрос. Классика не так чтоб уж хорошо продавалась, впрочем, могу ошибаться, не слежу за тенденциями в этом сегменте. Ну а что касается современной отечественной прозы – тут еще та история… И не потому что издатели «все плохие». Нет, издатели «не все плохие» – они просто не печатают то, что совсем уж не будет продаваться, а спрос на интеллектуальную литературу… Продолжать или нет? Резонно: зачем забивать склад? И: если у книги не будет PR-поддержки, не будет рекламы, она легко может утонуть в километровых полках бук-шопов… Деньги же на рекламу выделяют только под «бренды» и прочая; особо одаренные «примадонны» сами оплачивают свои рекламные кампании. Получается замкнутый круг – если автор «невеллер» и не «примадонна» (жанровую прозу, особенно «дамскую», даже не беру в расчет, ибо не стоит упоминаний), он не получит никакой рекламной поддержки… О книге не узнают, не купят, товаровед сделает «возврат»… И потому литература уходит в Сеть (есть что почитать на портале «Перемены» Глеба Давыдова, например). С другой стороны, не верю, что романы «удобны» на ридере. У меня просто не возникает потребности в этих устройствах: мне нужна живая книга. И таких, как я, немало. Прогнозы делать, впрочем, нелепо: живем здесь и сейчас.

Р. С.: Будет ли рекламная поддержка у твоего романа «Сперматозоиды» или это коммерческая тайна?

Н. Р.: Едва ли: я же не «бренд». Мои томики не выходили, собственно, с 2008-го по 2013-й, с того самого кризиса, когда книгу «Люди сверху, люди снизу» чудом успели отправить в типографию… могли не успеть до повышения цен на бумагу и проч.: счет шел исключительно на везение. Быть может, лед тронулся, – впрочем, загадывать нет смысла. Это же все равно что взаимная любовь – она просто случается, как случается и книга: ну да ты сам знаешь.

06.12.2013

«[***] Книги, которые я публикую в рамках проекта „Неудобная Литература“, – психоаналитические. Или, по меньшей мере, с психоаналитическим оттенком. Может быть не все, но почти все. И уж точно, что книга, которую я сейчас собираюсь представить, именно такова. Это роман („роман-с“, как автор предпочитает называть) Натальи Рубановой „Сперматозоиды“. Литературный критик Виктор Топоров высказался об этом тексте так: „Вещи вроде „Живчиков“, представляющие собой симбиоз собственно прозы и психоанализа, да еще талантливо написанные, имеют право на существование, но книжный рынок мыслит, увы, по-другому“. То есть рынок считает, что такие вещи „не имеют права на существование“. И отторгает их. Получается, что мое представление о хорошем романе и представление „рынка“ о хорошем романе – противоположны. Почему? И как это все согласуется с необходимостью для читателя литературно-психоаналитических сеансов? [***] Нельзя сказать, что роман „Сперматозоиды“[140] был совсем уж отторгнут публикой и литературным сообществом. Он был опубликован – в журнале „Юность“ (№ 9–12 / 2010), а также, еще в рукописи, вышел в 2010 году в финал премии „Нонконформизм“ („НГ-Ex Libris“). Но автор считает, что это все скорее „вопреки“, нежели закономерно. Да и сам текст, по ее утверждению, написан вопреки. Цитата из авторского предисловия в „Юности“: „Текст этот был „набран“ в условиях для создания худлита малопригодных. Спроси у меня кто-нибудь, могла бы я так еще один – в таком режиме, – ответила бы, разумеется, „нет“. Роман рожден не благодаря, но вопреки: вопреки ситуации, слову, смыслу. Сшит, будто лоскутное одеяло, из радужных квадратиков чувств, которые кто-то назовет короткометражными, кто-то – перверсивными, кто-то – единственно возможными“. В разделе „Блог-книги“ мы публикуем этот неоднозначный и смелый текст[141]. Ниже – ответы Натальи Рубановой на анкету проекта портала ПЕРЕМЕНЫ „Неудобная литература“[142] (на вопросы уже отвечали Виктор Топоров, Игорь Яркевич, Олег Павлов, Михаил Гиголашвили, Елена Колядина, Валерия Нарбикова, Денис Драгунский, Роман Сенчин, Илья Стогоff и пр.)».

Глеб Давыдов: Есть ли среди ваших знакомых писатели, чьи тексты отказываются издавать, хотя эти тексты вполне достойны быть изданными и прочтенными публикой? Если возможно, назовите, пожалуйста, примеры. Каковы причины отказов?

Наталья Рубанова: «Писатель»? Словечко становится почти неприличным – в кали-югу на шарике и третьесортная детективщица – «писатель», и любой мало-мальски связывающий слова в предложения журналист: оба, растиражированные, играют в игру «Найди 10 отличий между школьным сочинением и собственно литературой», но упорно не замечают слона. Давайте пользоваться нейтральным «автор». «Литератор». Медиум: тут без кавычек. Проводник. Посредник. Буфер обмена между «дольним и горним». Многомерное тело, сквозь каждую чакру которого проводят высоковольтные чувства, не видимые в трёхмерке энергии, – высоковольтные чувства, одолеть которые, не потеряв при этом т. н. рассудок, «буфер» из плоти и крови может лишь при условии облечения этих самых высоких частот в форму того или иного текста. И потому, чем тоньше, чем неординарней, чем лучше он проводит (не будем касаться таких «проклятых русских вопросов», как качество текста, ок?), тем меньше у него шансов в этом социуме быть прочитанным / услышанным, ибо он просто не резонирует с более грубыми вибрациями: подобное притягивает подобное, дважды два. Вот почему Натали Саррот – «не для всех»? Почему ее не чувствуют? Потому что не в состоянии. Потому что не доросли. Потому что она на ином языке людей с иными людьми говорила… Потому что поток, который она проводила, не по зубам (не по чакрам) даже основной массе «мыслящей части человечества» оказался… Что же касается ныне живущих авторов, то хотелось бы дожить до, так скажем, «второй волны популярности» Валерии Нарбиковой: невероятно талантливый автор, о котором каких только слухов и сплетен среди «настоящих писателей» – тех, кто «боллитру́» делает, – не ходит… а она сидит себе дома да создает маленькие шедевры: от руки, карандашом – и не печатается нигде. В 90-е имя ее гремело; миллионные тиражи – все было, было… Сейчас издатели не решаются издавать ее книги, потому как Валерия Спартаковна слишком хорошо пишет. Проводит так, что мало не покажется. Один главред толстого журнала как-то сказал, прочитав ее роман «Сквозь»: «Она что – сумасшедшая?»: огрубела чуйка-то… Уверена: при грамотном пиаре это имя вновь зазвучит. У книг Леры Нарбиковой может начаться вторая жизнь. Может. Бог в помощь.

Г. Д.: Есть ли в литературном произведении некая грань, за которую писателю, желающему добиться успеха (например, успеха, выраженного в признании читателями), заходить не следует? Может быть, это какие-то особые темы, которые широкой публике могут быть неприятны и неудобны? Или существует какая-либо особая интонация, которая может вызвать у читателя отторжение и из-за которой весь потенциально вполне успешный текст может быть «самоуничтожен»?

Н. Р.: Убийственный вопрос. Убийственный. Вот писала я, скажем, «усложненным», как некоторым казалось, языком (роман[с] «Сперматозоиды»). Или – «усложненно» – о людях т. н. моногендерной направленности (рассказ «Литвинов»). Или об измененных состояниях сознания (новелла «Вспышка»). И совершенно меня не трясло, кто что подумает. Взрослого – выросшего – человека по большому счету не должно волновать, что о нем думают: чужие представления не имеют к его реальности никакого отношения. И потому: какая «грань», какие «особые темы», что значит «вызвать у читателя отторжение»? И: что такое «успех»? У Цветаевой: «Успех – это успеть». Добавлю: успеть записать / провести главное в пресловутом «здесь и сейчас». Записать / провести максимально эффективно, максимально честно (не об автобио, вестимо, речь: просто максимально честно). Максимально неизбито, если угодно. На беспределе собственных возможностей. На крови. На костях. На коже, ага. Банально? «Банальнее» не бывает, потому как остальное – лажа. Потому как коммерческий успех и успех литературный – вовсе не близнецы: прописные истины, даже говорить о том неудобно (Виктор Пелевин – чудесное исключение из правил). Ну а писать… писать нужно, разумеется, обо всем, что по-настоящему, в силу тех или иных причин, а то и беспричинно, «трясет»: никаких табу – кроме, пожалуй, единственного… Энергия текста не имеет права превращать энергию человека в звериную – вернее, в «хищную», хотя иной раз кажется, будто именно это и происходит, и искусство играет в том не последнюю роль. Двуногие словно бы поменялись местами с теми, кого по ашыпке все еще называют «братьями нашими меньшими»: с маниакальным упорством продолжают они истреблять этих самых «братьев» – истреблять, не только и не столько убивая, сколько потакая варварскому конвейеру – но идите-ка лучше на сайт «Вита»… Текст же – если говорить о его идеальной миссии, а не об утилитарном жанровом «назначении», – даже самый злой, черный, тяжелый, – вправе намекнуть имеющему глаза и уши на то, что «выход с противоположной стороны» есть. Понимаете? Иначе все, чем мы тут занимаемся, гроша ломаного не стоит… да оно и впрямь тут не стóит: есть, к счастью, иные счета.

Г. Д.: Если такие темы и интонации, по вашему мнению, существуют, то держите ли вы в уме эти вещи, когда пишете? И насколько это вообще во власти писателя – осознанно управлять такими вещами?

Н. Р.: У каждого свой порог нельзя / можно. Я, раз уж вы спрашиваете, могу писать о чем угодно, если «копну» тему… другое дело, не хочется уже. Чем полифоничней твоя строка, тем чаще ловишь себя на мысли, что не хочешь браться за треклятую «мышку»… Но об этом не здесь и не сейчас. А вообще публика ерзает на стуле, когда ей вместо привычного уродливого литбифштекса подают, так скажем, стильное вегетарианское литературное блюдо… она, «публика-дура», просто не в состоянии оценить его вкус: высший вкус. Потому как «русское горло обожжено водкой». Простите, больная тема: о какой аудитории мы вообще говорим? Есть читатели Набокова, Бунина, Уэльбека, Сорокина, Рубиной – и другие… «Читатели газет»: М. Ц. все сказала давно. Не боялась. Петли – и той.

Г. Д.: Что приносит писателю (и, в частности, лично вам) наибольшее удовлетворение:

– признание публики, выраженное в том, что ваша книга издана и люди ее покупают, читают, говорят о ней?

Н. Р.: До тридцати. Далекая от совершенства (на самом деле, просто «проба пера») «Москва по понедельникам» вышла, когда мне было года 24; «Коллекция нефункциональных мужчин» – лет в 28–29… не помню. «Люди сверху, люди снизу» появились позже, в 2008-м, когда я уже не могла испытывать восторг от «простого райтерского щастья» – лицезреть свою фамилию на обложке. Ну да, Наталья Рубанова. Оч-чень приятно. Как поживаете? Е2-Е4? Ну-ну… и не скажешь… Сохранились как вид! Поздравляем! Обложечка, кстати, преотличная… супер, суперобложка! Впрочем, бог с ней. С отсутствием гонорара тоже. Это ведь, Наталья, не главное. Главное, Наталья, – ваша новая книга. Вы ведь пи-са-тель, правда? Вот и пишите. Пишите, Наталья, свои буковки. Пишите, покуда не околеете: впрочем, славы Венички Ерофеева вам все равно не… etc.

– признание литературного сообщества (выраженное в одобрительных отзывах коллег и литературных критиков, а также в получении литературных премий и попадании в их шорт-листы)?

Н. Р.: Повторюсь: до тридцати плюс-минус мне все это казалось сколько-то важным. Но ведь мы с вами пишем не «для редактора», который либо похвалит, либо поставит нас с рукописью в лит.угол, не так ли? Что же касается премий, то тут та еще свистопляска, но, как ни странно, мой роман-с «Сперматозоиды» вошел в прошлом году в финал «Нонконформизма», – премии «НГ-Ex-libris», – а в этом получил Премию журнала «Юность», где и был опубликован… Знаете, иногда автору нужно говорить о том, что он пишет не самое большое дерьмо на свете. И, может быть, вовсе даже и не дерьмо. Может, вполне даже прилично себе пишет! Да, сочинитель рад, что его «Сперматозоиды» добежали – рад, несмотря на то, что кроме очередных «погон» ничего и не получил: ну разве картину да ложку серебряную. Врет! Врет, как всегда, сочинитель-то!.. Медаль. Медаль ведь еще… Как без медали! Тяжелая… Такой медалью – да по голове… Спасибо «Юности»: кроме шуток. Ха-ха.

– или более всего вас удовлетворяет метафизический и психологический факт самореализации – то есть тот факт, что произведение написано и состоялось (благодаря чему вы, например, получили ответы на вопросы, беспокоившие вас в начале работы над текстом)? Достаточно ли для вашего удовлетворения такого факта или вы будете всеми силами стремиться донести свое произведение до публики, чтобы добиться первых двух пунктов?

Н. Р.: Всеми силами – не буду. Тщеславие – парализующий поток яд; грешок, от которого пишущему имеет смысл всяко избавиться… всегда надо помнить о том, что ты, дурачина, просто проводишь. Просто записываешь надиктованное свыше. Что твоей заслуги в том – да никакой… ну или почти. Что ты – никто и звать тебя никак: разве что грифель (со строчной). И дар твой в любой момент забрать легко могут… Как то волшебное зернышко у Алеши: «Черную курицу» помните? Показывать тексты издателям – да, нужно; гоняться за ними – нет. Всему свое время: рукописи не портятся – пишу-то ведь не о социалке (хотя она и «впрягается» невольно), а о том, что называют движениями души – и тела, да, тела. Вечные темы. Если моим текстам суждено быть опубликованными – сейчас ли, через 50 лет, через 100, – ну и отлично. Значит, они и впрямь чего-то стоят: надо их только в нужные руки вложить, а это, знаете ли, штучный «товар»… ау! Четыре новые книги готовы; пятая – пока не собранная – стихи и жесткая стихопроза: нет времени скомпоновать. Забавная поговорка: «Когда бог создал время, он создал его достаточно», не находите?.. Пьесы. Киносценарии «неформатные»: артхаус безумный, – но, кстати, вполне коммерческий… Не знаю, что со всем этим богатством делать, потому как ну нет у меня продюсера… А не писать – немыслимо: так и живем. Даже смешно, правда?.. Издатели / режиссеры боятся издавать / ставить то, что может не срезонировать с низкочастотной – будем называть вещи своими именами – массовой «покупательской способностью». Ну а пресловутая целевая аудитория (она же ЦА) моих текстов – то самое меньшинство, видящее в книге / фильме / спектакле – именно книгу / фильм / спектакль, а никак не ментальный фаст-фуд. Хотелось бы ошибаться, да, хотелось бы: знаете, какие я письма получала? От тех, кто тексты мои «осилил»? Люди такие вещи писали… Им, оказывается, слова-то мои «усложненные» нужны… Им с ними, словами-то моими, легко и просто… Или я чего-то не понимаю, простите.

Г. Д.: Что вы думаете о писателях, которые активно себя раскручивают – как лично, так и через друзей и знакомых? Должен ли писатель заниматься этим не совсем писательским трудом?

Н. Р.: «Раскручивать» хорошего автора – святая обязанность издателя. Я не говорю, конечно, о заказных рецензиях: я говорю о нормальных рекламных кампаниях, которые необходимы, дабы книга не утонула в море разливанном разнообразных изданий, коими пестрят бук-шопы. Ну а самопиар… знаете, когда у вас выходит книга, а издателю наплевать (варианты: некогда, устал, забыл, заболел, запил, не посчитал нужным шевельнуть пальцем и пр.), нет ничего стыдного в том, если вы разошлете ее рецензентам: это нормальная практика. Другое дело, если пишущий «просит» о рецензии, вымогает ее – разумеется, «положительную»; а уж если пользуется «связями»… Ему, бедолажке с раздутым эго, так нужна «хорошая пресса»! Особенно, если книжечка издана за свой счет… Я знала одну такую литературорессу, но она, к счастью, выпала естественным образом из круга моего общения: да это и не круг, а, пожалуй, квадрат уже. Ну да, тот самый. А как иначе? Границы дозволенного каждый определяет для себя сам. Потому что Земля – круглая: проверено во сне.

12.08.2011

Михаил Бойко: Название цепляет, но роман «Сперматозоиды» («Юность», №№ 9-12 / 2010) интересен не только тематически: прозу отличает стилистическое разнообразие и богатство формальных приемов. Наталья, в ваших текстах очень много курсивов, вставок, разрядок, иностранных словечек. Это способ разрушить стереотипность, автоматизм восприятия?

Наталья Рубанова: Это естественная потребность высказываться так, а не иначе, не более. Иначе – скука, тоска, деградация: меня как автора – и вас как читателя. И если в «Сперматозоидах» и происходит пресловутое «разрушение стереотипов», то происходит само по себе, автономно, без прямого авторского участия: автор марает бумагу лишь потому, что иначе погибнет от словесного передоза. Вордовская «логорея»: диагноз, конечно, – но что не он? Вы оглядитесь.

М. Б.: Как вы считаете, можно ли назвать вашу прозу «экспериментальной»?

Н. Р.: Двадцать первый век за углом – вон, видите? Какие эксперименты… «Сперматозоиды» – да, из серии «кино не для всех», но артхаус вовсе не юн, ну а ЦА его, она же «целевая аудитория» (на языке манагеров), весьма многочисленна.

М. Б.: Мне кажется, на вас оказал влияние французский «новый роман». Это так?

Н. Р.: Натали Саррот. Бесценный опыт. Она, конечно, невероятна, просто ее нужно дозировать. Взять «Тропизмы» – текст ведь абсолютно современный… Над-, трансвременной: лишенный социалки и каких бы то ни было привязок к «простому чел-овечьему», он будоражит в душе те самые движения, без которых ей, аниме, взирать на сей мир с иронией было бы дьявольски больно.

М. Б.: Прячете ли вы в «Сперматозоидах» какую-то травму?

Н. Р.: Каждый из нас травмирован фактом рождения: дважды два. И вы, и я, и читающий эти строки аноним: и чукча-писатель, и чукча-читатель. Что же касается сопоставлений автор – персонаж, то они более чем условны. Даже если мы косвенно и синхронизируемся с героиней, то «в реале» (есть ведь и реальность мыслеформ, абсолютная реальность персонажей) у нас не так много пересечений. Вкладывая в некий текст некий личный опыт, неизбежно изменяешь его – иначе опять же невозможно. Эмоциональный эксгибиционизм райтерству вредит. Как говорила Симона, «нагота начинается с лица, бесстыдство – со слов». Впрочем, в горы-то я на самом деле, как и Сана, ходила – только причина была иная.

М. Б.: Какая же?

Н. Р.: Найти в себе то, что называется скрытыми ресурсами.

М. Б.: Нашли?

Н. Р.: Пожалуй, да, так что теперь все больше в глушь, под пальмы.

М. Б.: А вы увлекаетесь психоанализом?

Н. Р.: Уже нет. Но в институте от скуки специализировалась по такому предмету-экзоту, как музыкальная психология, – до сих пор вспоминаю невероятные лекции Аллы Тороповой. Потом, конечно, поняла, что «вся эта… – логия» не выход, а «все эти… – литики» никогда не дадут ответа на единственно важный вопрос.

М. Б.: Какой?

Н. Р.: «Для чего ты здесь?», разумеется. А у вас есть другой?

М. Б.: Вас привлекают феминистки вроде Валери Соланас?

Н. Р.: Нет. И Фанни Каплан тоже, если вы имеете в виду пальбу из пушек по воробьям. Феминизм мне малоинтересен. Человек шире, многограннее, нежели его четвертование на М, Ж, да таких же примерно «сословий» третий пол. Человек будущего, уверена, андрогин: от чего ушли, к тому и придем… Если же говорить о книгах, написанных феминистками, то в какой-то момент эссе Моник Виттиг казались любопытными, однако впускать в себя такого рода тексты не считаю теперь обязательным.

М. Б.: В романе «Сперматозоиды» встречаются эзотерические мотивы. Чем это вызвано?

Н. Р.: Тем, что в трехмерке, кроме искусства и любви, «ловить» людям с определенной нервной организацией попросту нечего, и главная героиня моего текста Сана – бывший врач, переводчица – относится именно «к группе лиц, занимающихся практиками». Все самое интересное не здесь… вы разве не замечаете преследующих повторов, дублей, дежавю?.. То-то и оно. Духовная и эзотерическая литература может, конечно, имеющих уши и души «вытянуть». Как ни крути виска, с утилитарной точки зрения прием в мозг того же Кастанеды в чем-то (пусть до поры… переболеть – и пойти дальше) «полезнее» Бродского, но без Бродского и Кастанеда не нужен… Все идет в связке, в очень крутой связке… Ошо называл искусство «высшим из низших» – нет причин не согласиться. Худлит в массе своей «отдыхает», если говорить о пресловутом душеспасении: у него изначально иная задача, хотя, разумеется, некий катарсис он читателю и обеспечивает.

М. Б.: А как насчет замечаний, касающихся «жесткости», «неженскости» или «гиперинтеллектуальности» некоторых ваших текстов? Не жесткость ли отдельных мест романа «Сперматозоиды» осложнила его публикацию?

Н. Р.: Один уважаемый редактор сказал: «Мне-то ваш роман нравится, но вы же понимаете, это здесь не опубликуют…» (далее следовало название уважаемого журнала). Другой, не менее уважаемый, – так: «Написано талантливо, но печатать мы вас не будем». Ну а третий многоуважаемый вагоноуважатый – вот так: «После дождичка в четверг». Впрочем, грех жаловаться на «толстейших из толстых»: публикаций немало, ну а нюансы есть всегда. Один литжурнал, скажем, номинировал «Сперматозоиды» на «Биг-бук» – и не суть, что не добежали: не скачки, так ведь? Да и сам процесс формирования лонг– и шорт-листов – дело скользкое: понимаешь, как непросто «жюрить», лишь побывав в шкуре «жюриста». Но после того как «Сперматозоиды» вышли в финал «Нонконформизма», мне позвонил главред Валерий Дударев и сделал «предложение»: вот так, с легкой руки Ex-libris’a, роман и выходит в четырех последних номерах «Юности»-2010.

М. Б.: И каков же главный его посыл? И почему все-таки такое название?

Н. Р.: Все люди – и мы с вами, и президент какой-нибудь, и посудомойка любая – суть добежавшие сперматозоиды. На самом деле это просто история сильной личности: женщины (хотя Саной мог бы легко быть и мужчина), которая, несмотря на трагизм преследующих ее сюжетов, делает на качелях свое «солнышко», меняя жизнь в нужном ключе. О «цене вопроса» умолчим.

М. Б.: «Сперматозоиды» – ваш первый роман: вы ведь любите короткий жанр. Легко ли было лепить крупную форму?

Н. Р.: Во время работы я просто говорила себе, будто пишу «длинный рассказ». Или «большую такую новеллу». Если бы думала о, прости господи, сочинении романа, никакого романа не было б.

М. Б.: Что вам больше всего не нравится в текущем литпроцессе?

Н. Р.: Литпроцесс – кариатида, без которой литдом уж всяко не рухнет, потому как применительно к словесности кариатида эта – лишь элемент декора, но никак не опора балки… Есть, и нечего огород городить, собственно искусство – и есть некий сфабрикованный процесс: словечко, которое «околокреативные» персоны пытаются, дабы убить время чем-то «великим», подверстать под «что-то большее». Помните, у БГ? Сны о чем-то большем… Если же серьезно о несерьезном… Ну то есть если все-таки допустить, будто бы в фуэте фуэт – не всё фуэта… Будто литпроцесс материален, будто он – виленинская реальность, данная нам в ощущениях, то претит, разумеется, катастрофически высокий, зашкаливающий, просто убойный процент текстов, которые «на выходе» по умолчанию ни прозой, ни поэзией называться не могут… публика же – в том числе профессиональная, «продвинутая» – взыскательные художники – ест. Один из фосфоресцирующих примеров – тексты, представленные на «Нацбесте» в 2010-м: среди таких глыб, как «Т» Пелевина или «Перс» Иличевского, среди таких суперfish’ек, как «Прощание в Стамбуле» г-на Лорченкова или «Сказки не про людей» Андрея Степанова, попадались и номинанты-мутанты – все размышления на тему, впрочем, вывешены на сайте премии natsbest.ru, и добавить к тому нечего… Кроме того разве, что зря, быть может, не Лорченкову, а В. Пелевину, три балла-то мои – тройка, семерка, упс… – отданы. Виктору Олеговичу в каком-то смысле «все равно», да простит меня обласканный тиражами писатель, а вот Лорченков мог бы и «знаменитым проснуться», хотя быть таковым и «некрасиво». Что еще… Нет большей пошлости, конечно, нежели непрофессионализм: неряшливое отношение к слову и / или «стертый», «никакой» язык – а именно осетриной второй свежести и кормится большей частью г-н Литпроцесс – имею в виду эгрегор, – породивший в том числе и сиротский псевдоновый реализм (крайне бедный словарный запас подающих большие надежды «писателей», которых с маниакальным упорством выставляют на литвитрину, – за бортом всяческих комментариев). Что же касается Литзакулисья («крупнейшие», «именитые», «имеющие вес» – может, на диету кого?..), то его эгрегор в Процессе над Искусством играет чаще всего роль либо ката, либо гаера, либо манипулятора – в зависимости от того, кого Значительное Лицо «сегодня танцует». Как это там?.. «Я не печатаю книги, я печатаю деньги». Исключений нет: книжный бизнес в первую очередь бизнес. Народившегося ненароком «нового Гоголя» закопать живьем не составит труда. Разумеется, книги должны продаваться. Ну а нет – «фтопку»: туда-то и отправляются нереализованные тиражи. Издателю порой легче сжечь, сдать на макулатуру, нежели отвезти в какой-нибудь интернат, библиотеку или спустить «в слив».

М. Б.: В слив?..

Н. Р.: Да. На лоточки. «Все по 50 рэ». Кстати, господа сливщики далеко не все сливают: то обложка им не ко двору (слишком мягкая, слишком жесткая), то название «непродажное».

М. Б.: А чем вы объясните тот факт, что в современной русской прозе «голимый реализм» выиграл вчистую?

Н. Р.: Ересь. Что такое «выиграл», «проиграл»… Мы разве на ипподроме? Или речь о массовке? Массовку обнуляем: интереса не представляет. И что ставится на кон? Если речь идет о ставках, искусство слова «отдыхает». «Каждому писателю нужно знать, когда перестать писать, причем некоторым даже не начав»: Ежи Лец – «победителям»-индульгентам.

М. Б.: Какую сторону вы занимаете в противостоянии фрагментарность / сюжетность?

Н. Р.: Сюжет – подпорки для букв: для меня-то важно прежде всего не «что», но «как». А вот у тех же В. Пелевина – или Уэльбека – или Сорокина – на первом месте «что», и, несмотря на «прокольчик», перед ребятами этими шляпу снимаю уже потому, что им безо всяких какоff удалось сделать с далеко не примитивной читательской массой невозможное (аудитория Сорокина и какой-нибудь дамы, вяжущей – накид, две изнаночные – так называемые стори, как вы понимаете, разнится). А именно: содрать с нее, массы, шкуру, а потом – голышом, без кожи, – заставить прийти за следующей книгой. Если посмотреть на проблему «из космоса», то никакого противостояния между фрагментарностью и сюжетом – при талантливой подаче материала – нет. Каждый пишет тем грифелем, который дан ему от рождения, и спорить о том, кто «главней» – Шукшин или Кундера, – смешно.

М. Б.: Кому-то из молодых писателей удалось органично совместить «что» и «как»? Кого вы читаете?

Н. Р.: Уф… ну что такое «молодой писатель», как не ангажированная мистификация, удобный пиар-ход? Есть писатели – и не. Но вот Анастасии Гостевой все удалось когда-то – ее даже перечитывала: в начале 2000-х она выстрелила такими ярчайшими романами, как «Притон просветленных» и «Travel агнец». Увы, потом надолго замолчала, хотя ее тексты талантливы, талантливы по-настоящему… Хочется читать еще и еще.

М. Б.: Над чем сейчас работаете, есть ли перспективы в виде книг?

Н. Р.: Готовы четыре сборника прозы. Один давно сверстан – имею в виду зависшую на два года в «Олимпе» книгу «Короткометражные чувства». Там, кстати, целая серия заморожена; авторский договор – лакмусовая бумажка буквопечатальщика. Ну а пятый сборник – «убойная» стихопроза и «безумные» верлибры.

М. Б.: Что говорят издатели?

Н. Р.: Они вежливы.

М. Б.: Будем надеяться, что книги все-таки выйдут… Ну а о чем мечтаете, чего вообще хотите добиться в литературе?

Н. Р.: Мечты имеют свойство сбываться, поэтому главное – намечтать правильно. «Неореалистичного» продюсера, скажем. Есть у меня некая «Штуковина» – пьеса для актуального (есть такой? нет? пусть будет) театра. Есть и сценарии. Но и спектакль, и кино состоятся лишь с режиссером, влюбленным в моих персонажей, – иначе зачем?.. «Фильм – это не сосиски, которые можно производить серийно»: де Лаурентис, подмигивая, машет мне рукой, и уезжает вместе с Феллини… Нужно просто «поставить» сон иначе.

02.12.2010

Смиксованные отрывки из полузабытых мини-интервью, опубликованных когда-то в ныне не существующем радикально-феминистском альманахе: с вопросами о пресловутой «природе творчества» переносимся из 2020-х в самое начало 2010-х, когда в определенных кругах были популярны узкоспециализированные литальманахи, журналы и тематические книжные сборники, ну а печататься в них могли самые разные авторы – как разделяющие, так и просто принимающие, формально или эмпатийно, транслируемый «нестандартный» взгляд на отношения между людьми.

Вопрос: Кто для вас «Наталья Рубанова»?

Ответ: Наталья Рубанова[144] – моя любимая женщина. Циркачка еще та была, календарик-то до сих пор помню: помню и то, как впервые в жизни прочла по слогам отражение своего имени. Рассматривая чуть ли не с лупой пестрый костюм блистательной (без всяких переносных смыслов) однофамилицы – да вот же она, больше не существующая картинка! Выдвижным ящичкам памяти «привет-привет», – я хотела стать такой же, как она: читай, «отличной от других». И – да, непременно цирковой. В детстве я видела эту даму и на арене цирка… Отчасти так, верно, и вышло: превратившаяся в цирк жизнь – и то, что легко могло бы стать ею, – жизнь, вестимо, как текст, жизнь местами как чудо, – и делает «её» тем, что «она» есть.

Вопрос: Кого вы видите своим читателем?

Ответ: В первую очередь – своего продюсера: когда-нибудь он, возможно, материализуется на том или ином плане, и на штучный товар в виде моих книг, пьес и киносценариев найдется-таки штучный купец. А еще – всякого, кому интересен не только сюжет, но и степень «обжарки» слога. Того, кто кое-что понимает в пресловутом энергетическом посыле: той самой пушке, которая, стреляя, сносит башню в первую очередь самому автору, а потом уж всем остальным. Того, кто умеет дышать между строк – и собственно слов. Кому не интересен translit в отношениях: любых, абсолютно любых (сравните, скажем: «дружба» и «druʒba»). Того, кто спас однажды уличного звереныша. Наслаждался сонатами Скарлатти. Открывал в метро томик Бродского. Пересматривал на ноутбуке «Жизнь как чудо» и думал: тогда, в том кинозале, Кустурица пробрал больше… Ел, молился, любил: почему нет? Варил кашу из топора. Ну а когда вода подступала-таки к горлу, перечитывал Ежи Леца: «…выше голову!». Возможно, мой читатель – просто пустой сосуд, пускающий мыльные пузыри перед носом г-на Deus’а, возможно. А еще – да, мама: она уж точно читатель отменный.

Вопрос: Для чего вы на самом деле пишете?

Ответ: Не только чтоб вырваться из оков этого великолепного языка и этой довольно гармоничной телесной конструкции: пространство литературы куда более материально, чем кажется даже на второй взгляд «не пишущему большинству». Стремлюсь к тому, чтобы тело моего текста, войдя в чужое ментальное королевство, сделало бы его более наблюдательным и бесстрашным, если так позволительно говорить. Одним словом, достучалось-таки, как ни пошло звучит (слово-то замызгали) до того, что все еще зовется душой. Чтобы пресловутый Хомо Читающий стал более осознанным, более любящим (по крайней мере, терпимым) – и в то же время нейтральным. В первую очередь это касается его реагирования на какие-то внешние процессы, которые не имеют к нему непосредственного отношения. Более-менее человеком, в общем. По образу и подобию, ну да.

Вопрос: Кто-то, прочитав вашу книгу, скажет…

Ответ: От: «Да она сумасшедшая! Ё*****я баба!» – до: «Я б тебе Нобеля дала, честно!» (дословно, так было). Эти забавные полярности, ставшие едва ли не живыми существами, отражаются в моих глазах, странно сказать, сколько уж лет. Впрочем, не боюсь возраста. Разве можно бояться чисел? Это еще нелепее переживания «а что скажут люди».

Вопрос: Вы опубликовались в тематическом издании, потому что…

Ответ: Не совсем понимаю, что это такое: возможно, очередной штамп, клише, придуманное около– и «радужными» людьми, чтобы хоть чем-то – инакостью? – потешить эго. Ну да, есть люди, ну да, есть как бы Жэ и вроде бы эМ, есть так называемый «третий пол», есть чукча-пи и чукча-чи: куда ж им деться-то! А еще есть тексты: тексты талантливые и не, тексты интересные и не очень-то… тексты. Я с радостью отдаю свои «нетленки» в руки (в экран) того, кто не боится жить так, как ему хочется: прямо здесь и прямо сейчас – просто потому, что «там и потом» никогда не наступит. А еще люблю нестандартную энергетику и нетривиальную аудиторию. Да, я знала эМ, которых занимали исключительно эМ; знала Жэ, которых занимали исключительно Жэ; знала эМ и Жэ, которых занимали как эМ, так и Жэ: 2×2, это природа. И так называемая перверсия (подавляющим большинством так называемая), она же просто «перевёрнутость» – от латинского perversis, – не мешала им оставаться субъектами, общение с которыми приносило порой в мир куда больше воздуха, нежели социоконтактирование с так называемой полной нормой. Высшее мерило двуногого для нее, пресловутой «полной нормы», в большинстве своем такое: «Тот не мужик, кто в армии не служил» и «Та не баба, которая не рожала» (утрирую, но смысл, как ни крути у виска, таков). С годами все больше убеждаешься в том, что именно она, «полная норма», и то, что находится в ее крайне неприглядном радиусе, и есть абсолютная патология. Именно эта-то «полная норма» и превратила это место на шарике в тяжелобольное пространство самых различных «-фобов» и садистов. Но как можно запретить кому-то быть-жить с кем-то? Чувствовать так, а не иначе? Инфоградус вменяемых СМИ резко подскочил: у людей собираются, на минуточку, отнять право любить того, кого они любят, ну а зверей и вовсе лишают жизни лишь потому, что они не являются ни юридическими, ни частными «лицами»… Едва ли не полстраны огромной поддерживает догхантеров и с легкостью необычайной топит котят, забывая о том, что если убийство и нетерпимость к иной форме жизни дозволены кому-то сегодня, то завтра калечить будут именно тех, кто делал кое-что вчера. Частная жизнь любого существа суверенна. Ну а автор пишет тексты потому, что молчать здесь и сейчас не готов: остальное – да, от лукавого.

Вопрос: Как вы пишете и что является стимулом?

Ответ: Рассказывать о том, из какого сора, да еще не ведая стыда, растут вирши ли, проза ли, большого смысла не вижу. Скелетон райтерской кухни – те же часы: столько-то буковок на столько-то человекоминут – со всеми ее травками, ядами, жабьими камнями, в общем… все это колдовское варево, из которого и растут, собственно, ноги у текстов, на непосвященного, возможно, навеют скуку, а то и, того гляди, до смертного греха уныния доведут. Ну а посвященные и так в теме. Определяющим же при написании текстов является для меня сейчас не пресловутое «вдохновение», но само наличие времени, без которого, будь ты хоть трижды Вульф, не выдать ни строки… Ну а прототипы, весь этот гротескный калейдоскоп ре– и ирреальных лиц, уже не представляют для меня интереса: отработанный материал. Персонажи ярче. И, в отличие от многих «живых мертвых» двуногих, реальны.

Вопрос: Как влияют на литературу гендерные стереотипы?

Ответ: Когда говорят, что гендерные стереотипы влияют на покупательский спрос, остается развести руками, ведь пресловутые гендерные стереотипы – как, впрочем, и само понятие пола (эМ, Жэ, вариации на тему) – не более чем миф. Любой талантливый автор выше прокрустовых комьюнити-рамок. Ему обычно скучно писать постоянно лишь для специализированной аудитории, потому как это неизбежно сузит область его художественных притязаний, эстетических установок. Деление книжного потока на сегменты (книги «для женщин, которым за…», «книги с мужским характером», «книги для особенных детей» и пр.) – всего лишь коммерческая уловка, к литературе отношения не имеющая. Какую нишу вы отведете «Тюремной исповеди» Уайльда или «33 уродам» Зиновьевой-Аннибал? Разумеется, эту блистательную прозу можно легко «подверстать» под так называемый формат «тематических» изданий, однако «подверстка» выйдет весьма условной. Уж сколько раз твердили миру!.. Нет литературы для «тех» или «этих» (эМ, Жэ, вариации на тему): есть лишь талантливо написанные тексты – и тексты второсортные. Ну и графоманские, но о них не будем сейчас. Есть лишь книга для человека, по образу и подобию того самого творца созданного – созданного, согласно Хроникам Акаши, изначально двуполым. Литература – тот же, возможно, андрогин. Ну а о надгендерности автора говорить, наверное, и вовсе нет смысла, ибо истинный писатель всегда эстетическим «над»: полом, расой, религией, политикой и проч.

Вопрос: Ваше отношение к тематическим текстам?

Ответ: Для меня не существует тематической литературы, как не существует по умолчанию и так называемой женской, мужской или транс-литры́: есть хорошая / качественная / талантливая или плохая / убогая бездарная… дважды два, я повторяюсь, так как это важно. Поле искусства едино, делить его на квадраты по половому признаку – значит заведомо обеднять прежде всего читателя, лгать ему. Увы, некоторые критики делают вольно или невольно все возможное для того, чтобы эту аксиому («литература не имеет пола») дискредитировать. Да, существует условный женский язык: конструкт-антипод так называемого мужского языка как «языка людей вообще» – тут подразумевается, будто женщина изначально создает «второсортный» языковой продукт. Но язык этот весьма условен, если не искусствен. Издревле речевое поведение женщины жестко регламентировалось, отсюда все беды, однако нельзя придавать гендеру больше значимости, нежели, скажем, национальности или возрасту. Я не говорю о простых-понятных текстах Токаревой или Щербаковой – я говорю о действительно больших писателях: Эльфриде Елинек, Моник Виттиг, Марине Палей, отчасти Людмиле Петрушевской (и тут же: Мишель Уэльбек, Виктор Ерофеев в давнем срезе «Русской красавицы»). Есть ли меж ними разница? Имеется в виду исключительно профессионализм – и ответ очевиден. Натали Саррот, преодолевшая стереотипы языка, сознательно избегала в прозе уточнения пола; ее персонажи как бы абстрактны, надличностны… но именно «как бы». Гендерные кандалы, сковывающие людей, навязанные им, и без того несвободным в лживом социуме, пора снимать. Для начала с помощью букв: и это отличный скальпель.

Ок. 2010–2011

Клариса Пульсон: Прозаик, литкритик, драматург; а еще – стихотворения, а еще – работа в издательствах и на телевидении. Добавим сюда арт-менеджерское ремесло литературно-сценарного агента, собственные книги, десятки журнальных публикаций – очень достойный послужной список. О том, как успевать жить и создавать интересные тексты, беседуем с лауреатом премий журнала «Юность» и «Нонконформизм»… Итак, как ты начала писать и публиковаться? Расскажи историю своей литературной жизни.

Наталья Рубанова: Это было «давно и неправда»: сколько себя помню, всегда что-то писала, поначалу – в стол (как теперь говорят, в комп), ну а в 2000-м вышел первый сборник рассказов «Москва по понедельникам» – сборник неровный: сейчас бы не стала его издавать в таком виде, но что было, то было: сожалеть глупо. Да и рисунки художницы Тани Полищук-Кноссен там преотличные. А годы спустя моя подруга отнесла распечатку свежей, почти еще горячей, рукописи в журнал «Знамя» – я-то сама пахала тогда в одной глянцевой редакции «от забора до полуночи» и не могла позволить себе вырваться на Маяковку в будни, днем… это была повесть «Люди сверху, люди снизу». Невероятно, но «самотёк» рассмотрели и, с легкой руки главреда, Сергея Чупринина, напечатали… так что из-за этого во многом пошли дальнейшие публикации в толстяках. Ну а через несколько лет в маленьком-удаленьком – на удивление живучем даже в кризис – издательстве «Время» вышла одноименная книга: в нее вошла в том числе моя любимая «Эгосфера»[146], так называемый нероман-в-пол-оборота.

К. П.: «Эгосфера» – любимая? Почему?..

Н. Р.: Мне нравится эта история. Нравится этот персонаж, Savva Pe4onkin: под таким ником главный герой «выходит в виртуальные люди». Он – талантливый, но не слишком востребованный социумом художник: слишком талантлив потому что. Личность, не прогибающаяся под трёхмерку несмотря на маленькие и большие трагедии чел-овечьей комедии и понимание пресловутой «тщеты всего сущего». Есть и прототип: любопытно, что он текст оценил именно как текст, адекватно.

К. П.: Ну а другие книги – «Коллекция нефункциональных мужчин», например, или роман «Сперматозоиды»: почему такие названия и какова история появления на свет этих сюжетов?

Н. Р.: «Коллекцию нефункциональных мужчин» издал в «Лимбус Пресс» в свое время Виктор Топоров: многограннейшая личность, очень неоднозначная, в том числе для меня, – и тем интересная. Его многие конформисты-литераторы ненавидели, ибо боялись – не дай бог было попасть Топору на язык! Если текст не казался ему достойным, отбривал отменно и спесь сбивал с «засрабов» – заслуженных работников культуры, если убрать сокращение, – в том числе: и поделом. В мою же прозу-жи в далеком 2005-м почему-то поверил, а годы спустя, в 2010-м, пригласил жюрить премию «Национальный бестселлер»… было дело, и было оно – «Нацбест» – преинтересным: но может, просто моложе была, кто знает! Ну а принесла рукопись в издательство, опять же, на авось: была в Петербурге, забрела в «Лимбус» и отдала половину распечатки (вторую половину отнесла другим издателям, даже смешно…). Редактора заинтересовал роман-с-реальностью «Анфиса в Стране Чудес» – так и опубликовали, окрестив за этот текст «Пелевиным в юбке». Что касается романа «Сперматозоиды», то после двух премий, которых он удостоился, его издали в «Эксмо». Главная героиня, бывший врач Сана, оставившая медицину по причине того, что не видит смысла лечить обреченный социум, называет людей «добежавшими сперматозоидами» и не мудрствует лукаво: что ж, она, пожалуй, во многом права. Это такая философская штука – плюс лав-стори, куда без нее, эМ плюс Жэ… Кстати, в почившем (уже) офисе романчик писала, урывками… дома шлифовала: «ворованный воздух», а что делать! Иначе не родила бы этот текст.

К. П.: Как ты умудряешься писать прозу с такими нагрузками?

Н. Р.: Finitа la comedia: все зарисовки постепенно реализуются. Записать всё, что должна, – видовая программа. Иначе вся эта «фуэта фуэт» лишена смысла.

К. П.: Просто книга, просто текст – этого современным критикам и читателям недостаточно. Трейд-маркетологи хотят, чтобы все было четко расставлено по полочкам: жанры, целевая аудитория, даже гендерная принадлежность. Твою прозу называют интеллектуальной, экспериментальной – а как ты сама для себя ее определяешь? И как относишься к такому «четкому позиционированию», когда читателя заранее настраивают на определенную модель восприятия текста?

Н. Р.: Бирки навешаны… на книжном базаре все, ну или почти, структурировано так называемыми маркетинговыми ходами: тут впору сморщить нос, но смысла нет. Вопрос «зачем» – иного порядка. Да, на мои издания давно прибили косую табличку «интеллектуальная проза». Хотя – почему она такая уж интеллектуальная? Она – просто проза: о людях и для людей. О любви и ее антониме. О том, что любовь не имеет гендера, возраста, пространственных и временных ограничений… Как пела Вероника Долина, «любая любовь» – вот о ней-то и речь. В частности, в сборниках новелл «ЛЮ: БИ», «Короткометражные чувства» и «Адские штучки» сделана очередная попытка приоткрыть пресловутую тайну «чувства, которое движет миром»: и не суть, кто там кого любит. Главное – градус этого долгоиграющего чуда. И его отличие от кратковременной эмоции. Насчет так называемых экспериментов… для меня-то проза моя вовсе не эксперимент, но способ существования. Просто тексты не ложатся в прокрустово ложе традиционной, привычной (снулой) литературной традиции, вот и всё. Как и пьесы – «Театр из-под пальца» – традиционной (привычной, снулой) драматургии. Разумеется, не так просто найти режиссера для моих М/Ж-моноспектаклей «Мариниана, ЧЕ!» или «Зашибись!». А я четко их вижу на сцене: легко! Ну, может, должно еще лет пятьдесят пройти – и тогда сложится треклятый паззл: это-то вот и можно ставить в театре… это-то вот… впрочем, хороший автор – мертвый автор. Можно смеяться.

К. П.: В твоем послужном списке заметные премии – имени Катаева от журнала «Юность» и – престижная «Нонконформизм» от «Независимой газеты». Что в твоем понимании этот самый нонконформизм? И, главное – каково с этим нонконформизмом живется в современной литературной среде?

Н. Р.: Да никак, я вне тусовки: есть несколько литературных приятелей, но не более того. Как редактор или так называемый литменеджер-литагент, делю круг текстового и человеческого общения на соприродный себе и несоприродный себе – на результаты внешней (оплачиваемой) деятельности это не влияет. Пространство литературы давно раздвоено на личное и профессиональное: параллельные прямые если и пересекаются, то лишь в бесконечно удаленной точке. Мои собственные тексты есть «я-автор», живущий в башне из фиговых листьев, условно говоря. Тексты же прозаиков и сценаристов, которые попадают ко мне в руки на рецензии и пр., – это совершенно другая планета, но я знаю, как туда долететь и как там выжить. Это просто работа, не более, – но и не менее. Профессионализм не пропьешь, как у нас еще изволят шутить. Ну а нонконформизм есть некий внутренний стержень: и ты лучше будешь, к примеру, не дай б-г, собачий-кошачий корм продавать, но писать дешевки на заказ не станешь (мне в свое время предлагали за Шилову поработать литнегром, такой вот анекдот). И еще. Премия «Нонконформизм» уточняет: ты не один, не одна, не одно – иногда это важно: просто так, ни для чего – но важно. Владелец «Независимой газеты» и создатель премии Константин Ремчуков назвал нас, финалистов и лауреатов, богемой. Это, конечно, не совсем так: так называемая богема, наряду с «массами», идет на определенный компромисс и лавирует в разнородном, далеко не всегда дружелюбном социуме уже хотя бы в силу инстинкта самосохранения – но только на тот компромисс, который не противоречит главному: твоему главному, не противному твоей аниме. Есть вещи, которые ты априори не делаешь – не стучишь, не топишь кого-то, не распинаешься: «в моем творчестве…» – и пр., и пр., и пр. Некая аполитичность отсюда же.

К. П.: На данный момент у тебя вышло несколько бумажных книг, это уже неплохо: как складываются отношения с издателями?

Н. Р.: У нас любопытнейшая переписка, достойная отдельной публикации… А уж история со сборником любовных новелл «Я в Лиссабоне. Не одна», который я составила, а отрисовала прозаик и художница Каринэ Арутюнова, чего стоит! Тираж, вопреки логике, так и не попал в книжные магазины, но иллюстрированная великолепными «ню» книга в любом случае есть в Сети… Я собрала группу неплохих авторов, в том числе небезызвестных: это Ян Вишневский, Валерия Нарбикова, Мария Рыбакова, Андрей Бычков и другие. А напечатать сейчас серьезную крутую прозу, если автор не входит, условно, в обойму топ-20 отечественных прозаиков, все сложнее, круг сжимается: востребована коммерческая жанровая литература – детективы, триллеры, «сентименталка». Но я работаю в полярной плоскости. Каждый играет на своем поле – переходить на чужое по меньшей мере нелепо.

К. П.: По образованию ты, кроме всего прочего, еще и музыкант. В чем видится связь и взаимовлияние музыки и литературы?

Н. Р.: Музыка, да и сама фортепианная клавиатура, невероятно чувственная – если любить ее и совершенствоваться в технике, – подарила то, что не смогла дать мне ни одна книга – ту самую поэзию прозы, отношение к каждому слогу как к драгоценной составляющей искусно сложенного орнамента. Во всяком случае, я всегда стремилась к ювелирной отточенности текстов. «Килограммы букв в развес и в розлив» (так, кстати, называлась моя одноименная статейка о стиле и его антониме) – невероятно скучная история!

К. П.: Как, откуда появляются идеи, сюжеты, что или кто вдохновляет?

Н. Р.: Иногда это совершенно невероятно: инсайты, сны, персонажи, которых встречаешь на улице или в подземелье… Вдохновение – штука неуловимая, оно питается, вероятно, от самого себя… от Солнца, от Луны, от Венеры… приходит и уходит, когда ему, вдохновению, вздумается – и ему, вдохновению, наплевать, что тебе вставать рано – ему приспичило, чтоб ты записала текст ночью, «здесь и сейчас»: и вот записываешь, торопишься… А что делать? Иначе разорвет оно тебя, вдох-но-ве-ние, пожрёт и имени не спросит. Но самые потрясающие моменты, конечно, когда рука просто пишет. Набирает текст. Не думая. Такое вот автоматическое письмо: ну да, «диктуют». Фантастическое ощущение. И добавить к тому нечего – кто не испытал, никогда не поймет.

К. П.: Читаешь ли коллег, кто-то тебе интересен?

Н. Р.: Современную прозу – последние годы в основном по делу: на предмет поиска сюжета, который можно продать продюсеру или издателю – прочитаны горы книг, книжек, книжечек и книжонок, без которых легко обошлась бы, кабы не занималась проектом экранизаций «Книги + Кино» – там нужно сырье для сериалов, на стиль даже не смотришь… стараешься не смотреть. Некогда читать «просто так» – да и какой в том смысл? Мой мозг, точнее, та часть, которая отдана в пользование личному, а не рабочему пространству, заточен под современных западных классиков: Елинек, Кундеру… блистательного Уэльбека, кто бы там что о нем ни говорил… Но это ведь как бы не «коллеги», не так ли?.. Если же о наших говорить – да, Виктор Пелевин с гениальным романом «T», Владимир Сорокин с безумной «Тридцатой любовью Марины», Елена Сазанович с «Прекрасной мельничихой»… когда Лера Нарбикова писала и издавала свои тексты, они мне были близки: а сейчас вот она не издается фактически. Увы! Крайне сложное для «языковых» писателей время. Вообще же с некоторых пор предпочитаю беллетристике и К* сочинения тех же буддистов: преотлично прочищают мозг и помогают фильтровать «базар». Но это изредка. Что еще… «Розу Мира» Даниила Андреева перелистываю периодически. Впрочем, кажется, я ушла от вопроса, кумира-коллегу так и не сотворив. Да и зачем?

К. П.: А в классике – кто кумир, эталон, авторитет?

Н. Р.: Раньше: Набоков, Бродский, Бунин… Натали Саррот великолепная. Кортасар – ошеломляющий рассказ «Местечко, которое называется Киндберг»! Гессе – «Сиддхартха», конечно… Генри Миллер, Буковски – кое-что, чуть-чуть… Помню, мне понравилось название его книги «Блюющая дама»: тут же ее купила. В детстве – Андерсен, Астрид Линдгрен и лагинский «Хоттабыч»… «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева… да много чего! Но тот поезд со свистом пролетел. Редакторская работа «одарила» некоей профдеформацией – она имеется у каждого рецензента или литкритика, у каждого литературного агента или редактора-корректора: наслаждаться текстом, будь тот хоть сто раз гениален, порой невозможно в силу самой физиологии процесса «насильственного чтения» – тем паче вычитки. Особенно по диагонали. И просто из-за ежедневного обилия букв и сюжетов, которые тебе элементарно не близки. Ты просто оцениваешь текст, оцениваешь с холодным носом (ты – врач, ты – боль…) – ты нейтрален в оценке и не имеешь права на вкусовщину. Крайне редко меня саму что-то «цепляет». Редакторско-литагентскую работу всегда отделяла и отделяю от личных пристрастий: профдеятельность предполагает иную оценочную шкалу текста и сюжета в целом, нежели ориентирование на свое собственное «ах» – все мы субъективны, надо учиться смотреть шире. И моя задача – дать ход достойным, имеющим право (и лево) на существование сюжетам, которые вовсе не обязательно «заводят» меня, но могут стать откровением для других людей: читателей, которые находятся на ином витке восприятия и развития. Такая вот «нормальная шизофрения» – просто о том не очень принято говорить. А она есть, есть: и профессиональные редакторы порой больше всего ненавидят читать, правда-правда! Но под расстрелом в том не признаются. Это же их хлеб с полынью.

К. П.: Появление некоторых не изданных в бумажном виде книг на цифровом ресурсе – это некий «шаг отчаяния» или осознанное решение для того, чтобы найти своего читателя?

Н. Р.: Я хочу, чтобы все написанные мною тексты начали жить своей жизнью… автономной. Отделились бы от меня, отпустили для новых сюжетов. Это очень физиологичный процесс. Пришла пора отдать – и идти дальше. И – да, хочу, чтобы мои «Адские штучки» и К* нашли именно своего читателя, свою таргет-группу, если использовать диковатый новояз: нашли вопреки большинству коммерчески ориентированных «бумажных» издателей, которые вынуждены играть по жестким законам рынка и публиковать в основном остросюжетику. И такой читатель – мой читатель – есть. Самый интересный на свете, уверена. Возможно, он составляет не более десяти процентов от общей читающей массы – и пусть. «Больше» не значит «лучше»: аксиома сродни той, что старое вино лучше молодого.

К. П.: Последние годы ты работаешь в киношной сфере: центральный телеканал, сценарное агентство… это интересная, полезная для писателя работа? У нас сейчас есть сериалы, которые тебе самой нравятся?

Н. Р.: Это неплохой подножный корм для прозаика. А телевизор не смотрю года с 1994-го. Сериалы отечественные – только по работе, на перемотке: по большей части, уровень их крайне низок, все истории жестко цензурированы (в глухое советское время это вроде бы называлось литовкой, «залитованными текстами», прошедшими цензуру) – у каждого телеканала свой «формат», выйти за который невозможно – за редким исключением. Из достойных зарубежных сериалов могу назвать навскидку «Оливию» Лизы Холоденко – высочайший уровень. Это такой «очень длинный полный метр»… очень качественный… У нас такого не делают – ментальность иная. Да и запросы телеканалов весьма спорны: такое ощущение, ТВ отдельно – зрители отдельно. Мухи и котлеты разделены. Утром деньги – но стульев вечером нет! Смотреть массовый сериальный контент думающему человеку невозможно. Да он и не включает «зомбоящик» – благоразумно пересматривает киноклассику, смотрит фестивальное кино, читает хорошие книги (а ими вовсе не обязательно являются ангажированная премиальная литература или рейтинговые бестселлеры) или идет в какую-нибудь там «Практику» – а может, в джаз-клуб или консерваторию. Свет клином на буковках не сошелся ведь! У музыки куда больше возможностей воздействия на психику.

К. П.: Уже нет наивных романтиков, считающих, будто литературным трудом можно здесь и сейчас жить. Тем не менее ряды пишущих постоянно пополняются: что бы ты посоветовала начинающим авторам? И что в твоем понимании «начинающий автор» – чем он отличается от графомана?

Н. Р.: Романтиков нет – да и ни к чему теперь дутая романтика, гармоничнее быть реалистом: надо крепко стоять на ногах, надо уметь вынимать ножи, летящие тебе в спину, с улыбкой. Это как с «надеждой»: но сколь глупо «надеяться», надо просто брать – и делать. Сидеть и надеяться попросту смешно: надеяться, будто волна не смоет тебя, в слепой вере не двигаться с места? Нонсенс. Если же у человека есть дар… просто потенциал… нельзя, губительно не развиваться. Ну а начинающим надо читать чаще того же Бродского, учиться у него тому, что называется звукописью (как и у поздней Цветаевой, кстати). Читать учебники по литмастерству и искусству драматургии – и обязательно переводчицу «Маленького принца» Нору Галь: ее «Слово живое и мертвое». Настольная книга для тех, кто пробует себя в буквах. Заниматься саморедактированием: без всякой к себе пощады. Обращаться к опытным редакторам и литагентам за консультациями: причем не просто платить деньги за откорректированную рукопись (так ничему не научиться!), но просить объяснений, почему где-то отредактировано именно так, а не иначе. В чем причина перестановки слов, их замены синонимами и пр. Почему так – лучше, а вот так – не годится… почему этот абзац вообще удален, а после этой фразы идет «отбивка» – пустая строка… И надо понимать, что не каждый профи будет заниматься таким ликбезом. Потому как это энергетически затратная работа – ювелирная, тончайшая, еще и психологом приходится быть, – а то и психотерапевтом. Но только она, эта вот сложнейшая работа, и приносит автору золотые плоды. «А вы читали „Золотые плоды“?» – привет от Натали Саррот! Я интуитивно умею кое-что объяснять, у меня педагогическое образование – давала и такие вот «мастер-классы», мне это не сложно. Что еще… молодому автору нельзя жалеть себя, если рукопись придется выбросить в корзину. И не одну. У меня, кстати, что-то получаться в прозе стало только после тридцати… а пишу с восемнадцати… Двенадцать лет тренировки: много? мало? Не знаю. Ну а чем отличается графоман от вменяемого литератора… да просто первый не способен задать нужный темпоритм вибраций в текстовой ткани, не в состоянии воспринять звучащую фактуру азбуки… Графоман не понимает, не обладая даром слова: «что» и «как» идут рука об руку, а «как» порой важней, чем «что»… Графоман зациклен на сюжете – но ведь и сюжет его «еще тот»… плюс маниакальная жажда публикаций и признания… Ан кто тебя будет читать, друже Горацио, с твоим-то диагнозом? Впрочем, нельзя никому запретить писать – процесс насквозь физиологичен, есть даже такая терапия буковками – писать ежедневно по полчаса в течение трех месяцев: писать все подряд, что придет в голову, с самого утра… бумага всё стерпит! Писать каждый день, ни для без строчки, даже самой корявой… Главное, чтобы лечащийся таким образом понимал – он пишет для себя и не выносит никому мозг своими «нетленками». Не претендует на звание писателя: это просто хобби. Или болезнь.

К. П.: Ты поступала в Литинститут, и…

Н. Р.: Не добрала одного балла до проходного. Трагедии в том не вижу – ровно наоборот. Возможно, если б окончила Лит, никогда ничего бы из прозы-то моей и не вышло. Все это в прошлом, давно нигде ничего не ёкает и не болит.

К. П.: О чем будет новый роман – или ты суеверна насчет сюжетов, как большинство писателей, не афиширующих пресловутые «творческие планы»?

Н. Р.: Само существование на сем шарике подбрасывает еще те сюжеты: главное успеть записать. Ведь если «тот свет» и существует, то, оказавшись там, будет весьма печально осознать, что твоя программа дала сбой, и ты, свободная от репродуктивного инстинкта оболочка, не создала самого главного в тонкой материи более легких, нежели наш, миров.

18.08.2016

Игорь Михайлов: Наталья, 2019 год стал для вас премиальным, есть с чем поздравить: вы лауреат Премии Тургенева за прозу и лауреат Премии Хемингуэя за публицистику. И если о конкурсе «Бежин луг» Союза российских писателей представление в России есть, то о канадской истории знают не все: расскажете?

Наталья Рубанова: Да, и самое любопытное: пошла в ход драматургия. Моя пьеса «Зашибись!» была визуализирована в московском Театре «Школа современной пьесы». Монодрама-финалист лондонского фестиваля SOLO вошла и в лонг-лист конкурса «Действующие лица». А «Балерина» – в лонг «Времени драмы». Она прозвучала также на Фестивале современного искусства «Параллели» в прекрасном рязанском «Фотодоме». Ко мне подходили после спектакля зрители-мужчины и говорили: «Как вам удалось так влезть в наш мозг?»

И. М.: Помню отзыв актера о ваших пьесах: «Надо ставить! Драматургия с авторской болевой точкой обязательно найдет своего режиссера».

Н. Р.: Да, и мы пандемично репетируем оnline… Что же до Премии Хемингуэя, то это красивые погоны за вторичный по отношению к высокой литературе жанр – публицистику. Она устроена в честь старика Хэма, долгое время работавшего репортером в «Торонто Дейли Стар». Он сетовал, что газетная поденщина разрушает его и мечтал поскорее покончить с ней. Это знакомое состояние – буковки вроде бы те же, но не о том. Впрочем, я люблю то, что делаю, и вторичный жанр платит взаимностью. Зная свое место, не ревнует к иным текстам, для трансляции которых ты и создан как белковое тело.

И. М.: Вы лауреат литпремий, публикуетесь в СМИ и толстяках, всегда на гребне литпроцесса. Что происходит с журналами? Где прорывы, где открытия и имена, где проза и поэзия, от которой мурашки по коже? Иной раз новоявленного «писателя», как в рассказе Чехова «Драма», хочется прибить пресс-папье, нет?

Н. Р.: За годы пахоты в книжных заведениях выработался иммунитет: ничто не задевает, ничто не восхищает. Профдеформация, если угодно, но без нее невозможно усидеть на стульях «автор – редактор – литагент – критик». Прорывов ни от кого не жду, к графоманам отношусь как доктор к пациентам, ну а новинки читаю все реже. Мне на данном этапе интересно то, что делаю в литературе я сама, ибо классика жанра: «Ад – это другие». Особенно в реалиях отечественной литпроцессии. Литпроцесса нет, достаточно полистать премиальные списки с повторяющимися именами из «сборной по литературе». Неангажированные персонажи не будут допущены к придворной кормушке: это распространяется не только на книжные бизнес-игры, разумеется. Ну а «бизнес» и «искусство» синонимичны лишь на очень тонком плане. Не здесь.

И. М.: Расскажите о леденящей душу истории, связанной с уничтожением тиража вашей книги «Я в Лиссабоне. Не одна»: почему три тысячи экземпляров сожгли?

Н. Р.: Сожгли в Москве, в XXI веке – меня часто спрашивают об этом. Должно быть, красиво горела девочка! Мне говорили литераторы: да, хотели бы, чтоб их книгу тоже… тоже сожгли: каков инфоповод! До чего дошел прогресс: пишущий хочет любой ценой заявить о себе, даже путем прилюдной казни его книги! Я была составителем сборника любовно-эротических новелл «Я в Лиссабоне. Не одна», изначально коммерческого издания – можно было хорошо продать тираж! Там разные по уровню тексты. Иллюстрировала книгу Каринэ Арутюнова: прекрасные «ню» тушью. Среди авторов раритетного ныне издания Януш Вишневский, Валерия Нарбикова, Мария Рыбакова, Вадим Левенталь, Мастер Чэнь, Лия Киргетова, Андрей Бычков, Илья Шаблинский, я и другие. Уцелело несколько десятков экземпляров, один из которых сейчас в Университете Беркли. На полке Banned in Russia. Яркий пример издательской самоцензуры: официально нашу книгу никто не запрещал, ее уничтожили дрожащие за жидкий стул менеджеры издательства. Подробно писала о том в журнале «Традиции и Авангард», в пятом номере ушедшего года. Но зато! В 2020-м проект «Я в Лиссабоне. Не одна» возродил канадский издатель Алекс Минц. Уничтоженную когда-то книгу можно теперь заказать в «Accent Graphics Communications», Оттава. Буковки не горят.

И. М.: Вы продюсируете немало проектов, в том числе сценарных. Почему издательства предпочитают откровенно слабую прозу – талантливой, а плохое кино – хорошему? Это «тренд» или они просто не умеют работать?

Н. Р.: Умеют. Отлично работают. Вопрос – над чем. С кем. Какие гешефты. Все лучшее в отечественной словесности долгие годы методично убивается под видом того, что «это» якобы не нужно читателю, что он «этого» не поймет. Один издатель так сказал мне по поводу текста собственного производства: «Это же литература! А нам сейчас литературу не поднять!». Издатели – коммерсанты: их, как и киношников, интересуют продажи и рейтинги. Ничего личного. Никакого искусства. Расход-приход. Сериалы отечественного разлива чудовищны: «зомбоящик» в доме моем – лишь трамплин для котов, прыгающих на шкаф. Культурная политика – форматы каналов для электората, чумной бал бездарности. Я отсидела пару лет в отделе кинопроизводства в Останкино: цензура-с. Ну и многие литпремиальные нетленки слабенько написаны, но это мало кого смущает. Кому какое дело до стиля автора, когда есть посерьезней вещи: тронный вирус, конституция, безработица, что еще?.. Премии дают не за тексты, а за имена, даже если за ними голый король. Уродливую наготу слабопишущих писателей-всея-руси все видят, но молчат. Твари дрожащие, не имеющие прав, уж и сами не знают, чего больше боятся. Как бы чего не вышло, как с сожженным тиражом моей книги «Я в Лиссабоне. Не одна»? Литераторов на кострах пачками пока не жгут, хотя многих активно замалчивают – и это предмет отдельного разговора. В моем авторском и литагентском портфеле отличные тексты: стиль кое-кого достигает чорановской «чистоты яда».

И. М.: Вы стремитесь открыть интересные, малоизвестные широкой публике, «безымянные» имена. Почему вы занимаетесь в том числе некоммерческими ноунейм-проектами?

Н. Р.: Литагенты работают из-за гонораров, но гонорары вовсе не исключают любви к литературе. Ровно наоборот – чем гонорар выше, тем больше литагент свою работу ценит. Другое дело, что в Стране Чудес институт литагентов рахитичен, а ноунейм-авторы никому нужны. Всех интересуют медиаперсоны, столичные издательства заточены в основном под них. Благодаря моему литагентскому участию увидели свет бестселлеры «Иисус. Историческое расследование» Латыниной, скандальный, но пустой, роман «Матильда» по фильму Учителя, автобиографии Светланы Сургановой, Льва Лещенко, Юрия Лужкова, и не только. Писали мемуары Владимир Меньшов, Наталия Белохвостикова… Из малоизвестных имен – иллюстрированная энциклопедия «Все мужчины мира» с текстом Натальи Горбуновой, роман «Брейвик» журналиста Антона Чечулинского – его книга состоялась потому, что дело Брейвика известно всем: если б не резонанс, автору едва дали бы ход. В 2020-м выпущены книги Иосифа Райхельгауза «Игра и мука» и «Прогулки по бездорожью»: травелог… Многие мои проекты, по сути, – нон-фикшен, не имеющие отношения к серьезной художественной прозе. Ее ошибочно называют интеллектуальной. Прибили бирку, оговорили: «Не продается»! Это ложь. Надо элементарно работать, популяризировать достойное – не обязательно премиальное… Да, это труд и затраты на рекламу, но без этого нет движения. Проще выпустить очередной томик поп-автора, уже снесшего золотые яйца, чем вкладываться в открытие и поддержку других талантов. Так мы теряем самобытных писателей и сценаристов: оставшись невостребованными, люди уходят из профессии. В детли́те та же некрофилия: переиздавать Барто можно еще лет сто. Новые агнии не нужны.

И. М.: В чем причина издательского диктата?

Н. Р.: В монополии: один холдинг на всю Страну Чудес. Чем талантливее и необычнее автор, тем сложнее его рукопись сегодня продать. Николаенко, автор букеровского романа «Убить Бобрыкина», – исключение. Удивительно, что она получила премию, которая дала ей возможность продолжать писать, а это счастье. Даже не говорю об ангажированных редакциях для придворных пишущих, чей план, подобно тронному поветрию, разрушает «легкие» современной русскоязычной прозы: ИВЛ в дефиците! Есть «свой» автор и есть «чужой» автор, есть издательские расстрельные списки, есть имена, вхожие и не вхожие в премиальные корзины, есть имена, на чей пиар выделяются деньги – и не выделяются, есть «прикормленные» критики: подноготная известна. А еще есть слабопишущие младые авторы. Их издают за что, что школяры вовремя улыбаются решателям. Деток целенаправленно проталкивают, они уже вхожи в так называемую литтусовку. Кому это выгодно? На младых слабопишущих выделяют гранты – и их надо отрабатывать. Почему бы не «грантировать» действительно талантливых состоявшихся писателей? Не разумнее ли поддерживать зрелый дар, нежели плодить серийную посредственность? Коррупционная схема: нет иной логики в транслировании паралитературы в массы.

И. М.: Вы запускаете свое издательство?

Н. Р.: На книжном сервисе «Издательские Решения» мне предложили создать новое издательство-импринт «Литературное бюро Натальи Рубановой». Бренды, или импринты, есть там у Сенчина, Крусанова, Аствацатурова, Чижа, «Вопросов литературы» и прочих небезызвестных. Будущее, начавшееся уже вчера, – сегодняшние книжные импринты, или мини-издательства. И хорошо, что электронные, хотя книги можно и печатать при желании. Не похожие друг на друга, они реализуют новый тип писательского и читательского мышления. Одна из моих книг, возможно, появится там, когда освободятся права. Музыкальная проза, проза на кончиках пальцев… или на отпечатках? Да, пожалуй, это проза на отпечатках пальцев! Кое-что уже переведено моим литагентом из ALTA Рэйчел Даум: контракт на публикацию подписан, это первые красивые шаги на англоязычном рынке.

И. М.: Что сейчас пишете – и есть ли то новое, что интересно издать?

Н. Р.: «Их есть у меня». Проза. Пьесы. Эссе. Главное успеть составить слова и смыслы так, чтобы с легкой анимкой отлететь от не всегда легкого тела. Как говорила Стефановна, «это для девятого тома». Его и пишу. Это по крайней мере забавно – продолжать работать. Работать несмотря на дымящуюся реальность, данную нам в ощущениях.

01.07.2020

Алина Витухновская: Наталья, расскажите о вашей новой книге «Карлсон, танцующий фламенко»: она о любви, хотя вы и говорите, что о любви больше не пишете. Почему? Эта тема стала несовременной, неактуальной или просто потеряла значимость лично для вас?

Наталья Рубанова: Эта книга – отчасти закрытый гештальт: всё, ну или почти, уже было сказано на эту тему в моих книгах «Москва по понедельникам» (проба пера), «Коллекция нефункциональных мужчин»[149], «Люди сверху, люди снизу»[150], в романе «Сперматозоиды»[151], в повестях «Анфиса в Стране чудес»[152] и «Эгосфера»[153]… Прозу в подобной тональности сейчас не пишу, ибо всему свое время, в том числе тому, что в социуме называют любовью. Смысл словечка извращен. Им ретушируют и вариативные привязанности, и разноформатные неврозы, и полусредневековые комплексы, и обыденные инстинкты, и прочее, к любви отношения не имеющее. Если обнажить до предела «лю-лю» бледнолицых, танцующую ламбадку по соцзаказу, то такая ламбадка, разумеется, интереса не представляет. Посмеиваюсь над своими персонажами, не имеющими, впрочем, срока годности… сколь они порой трогательны, сколь наивны в выражении чувств! Но читатель только того и ждет – выражения треклятых чувств. Что ж, в «Карлсоне, танцующем фламенко» он получит всё это с лихвой. Образчик человечьих трагикомедий. Главное не захлебнуться: тяжелый вес, почти двадцать авторских… многие листы, как ни крути у виска, о любви, многие – о смерти, многие о смехе и – да, о том самом забвении. Ну и еще: когда долго бить по одному месту, оно теряет чувствительность. Мои герои в итоге теряют чувствительность к чувствам, сорри за тавтологию. Мудреют. Но мудрость обходится им крайне дорого. Некоторые до нее так и не доживают. Продолжение банкета следует, несмотря на мой скептицизм: в планах новые книги серии «Тёмные аллеи XXI век», где «Карлсон, танцующий фламенко»[154] – лишь первый гвоздь из человекоматериала. На очереди – второй том, «Хулигангел»[155].

А. В.: Периодически ваш изысканный текст немного напоминает мне Набокова. А еще русскую прозу конца 90-х: Евгения Лапутина, Валерию Нарбикову. Повлияли ли на вас эти авторы и кто для вас является литературным авторитетом?

Н. Р.: Отголоски соприродного языка можно найти у любого писателя. А я люблю писать от руки, и была б моя воля… точнее, время на компьютерный набор рукописных текстов, но его нет. Целенаправленно никого не копировала – хватает себя с избытком. Чужое попросту не уместится. Из бесспорных эталонов в прозе – да, Набоков. Да, Вирджиния Вулф с великой книгой «Орландо». Да, сказки Андерсена: куда без «Русалочки» и «Старого уличного фонаря»! Бунин-Бунин… Ну а Бродский – едва ли не единственный поэт, которого не скучно читать. Нарбикову перелистывала с интересом, когда была моложе… а потом ее перестали печатать, она же не вписывается в нынешний «коммерческий формат»! Интересны зарубежные авторы, все они популярны: Эльфрида Елинек, Маргарет Этвуд, Юдит Херман, пресловутый Мишель Уэльбек. Но – отчасти – и пишущие на русском Владимир Сорокин, и не любимый вами Виктор Олегович Пелевин. Раньше обожала Милана Кундеру… потом многое «ушло». Набоков с Бродским неизменны – это своего рода баховское «Искусство фуги»: искуснее из буковок ничего пока не сотворено. Что до идеалов, то знаменитый бунинский цикл очень повлиял в юности на стиль – именно потому новая серия моей прозы в «Лимбус Пресс» и называется «Тёмные аллеи XXI век». И этот толстый, в самом расцвете сил «Карлсон, танцующий фламенко», – первый томик данного цикла.

А. В.: Ваши бумажные книги не выходили с 2013-го по 2020-й: с чем это связано?

Н. Р.: С классическим замалчиванием, такой вот неполиткорректный анекдот. Шокирующая многих нелепость, учитывая, сколько всего написано за это время и уж какой на дворе новый год. Простецкий портяночный литгеноцид: термин мой. Привет из эс-эс-эрии, где живое в искусстве выжигалось каленым железом – оставался снулый соцреализм. К нему сейчас отчасти и приходит поп-книжпром. Стертый язык, удобный условной литпартии сюжет, «подлайкивающий» автор-конформист, которому не снилось цветаевское дуновение вдохновения. Таких недописателей пруд пруди – ну или мост мости́, имена известны… да, они продаются. Не читаю это унылое… стоп: как сказать так, чтобы не снизойти до ихненького стилька? Стилька «новых писателей»? Поясню. В больших издательствах беладонной расцветает коммерческая цензура. У беладонны ядовиты все элементы, а значит, ни муха туда не пролетит, ни муза. Качество текста, стиль автора мало кого там занимает: «это» для коммерческих редакторов «пустое» излишество, «неудобное» обременение. Подзаголовок моей новой книги, кстати, «неудобные сюжеты»… бесстыдные психокартинки. У относительно же независимых издателей порой не хватает финансов – или иной взгляд на вещи, о которых пишу: вкусовщину никто не отменял. Буковки – не английские фунты-красавцы, чтоб любить их безусловной любовью. В книге поднимаются в том числе темы, не резонирующие с ватным шмыганьем «скреп». Говорю сейчас в целом о современной русской и русскоязычной интеллектуальной прозе, которую издать, если автор вне ангажированной литтусовки, практически невозможно. Либо на грант, либо за свой счет. Третьего не дано – впрочем, да, есть еще самиздат… Кстати, не считаю свою прозу гипер-«интеллектуальной»: она для всех, у кого есть хоть немного мозга и сердца.

А. В.: А как обстоят дела с вашими новыми переводами? У вас появился литературный агент за рубежом?

Н. Р.: Другие берега существуют, главное доплыть до них в этой, а не в следующей. Некоторые новеллы из лимбусовской книги «Карлсон, танцующий фламенко» мой фантастически талантливый литагент Рэйчел Даум перевела на английский. Они напечатаны в литжурналах США – в частности, в чикагском «Word Without Borders» (WWB) опубликованы «Шесть музыкальных моментов Шуберта», а в бостонском ANMLY – «Ромка и Америка». В августе 2020-го прошло также весьма любопытное онлайн-событие, которое спонсировали «PEN America» и «PEN Translation Committee». Точнее, так: «Translation Committee of PEN America». После отборочного этапа – а конкурс был солидный: невероятно, что мы прошли, – мою монодраму «Зашибись!», уже в переводе на английский, жюри одобрило. Эта же самая пьеса в 2019-м входила в лонг-лист российского конкурса «Действующие лица», а в 2018-м прошла проверку на профпригодность у режиссера Виктора Собчака, пригласившего меня на фестиваль монопьес SOLO в Лондон: допандемичные времена, люди летали, как птицы!.. Ну а теперь нас с Рэйчел, в числе немногих писателей, поэтов и переводчиков, пригласили на чтения «Women in Translation». Куратор этого праздника слова – редактор, переводчик, поэт Нэнси Наоми Карлсон: да, ее фамилия Карлсон.

А. В.: Как прошли чтения?

Н. Р.: Невероятно приятно выступать в компании столь талантливых людей… Это известная итальянская поэтесса Марианжела Гуальтьери с переводчицей Оливией Сирс, это поэтесса из Венгрии Зита Изсо с переводчицей Аньес Мартон, это Тилини Н. Лиянаараччи – с сингальского языка на английский ее перевела Чамини Кулатхунга: выговорить трудно, о да… это турчанка Назли Карабийкоглу с переводчицей Ральф Хаббел, ну и русская Наталья Рубанова – перевод на английский американки Рэйчел Даум. Кстати, поэзию Марианжелы Гуальтьери переводим сейчас с итальянского на русский – коллега делает подстрочник, а я обрабатываю: посмотрим, что выйдет. Невероятное удовольствие – итальянская поэзия на итальянском… совершеннейшая музыка слова! На русском волшебство почти исчезает… русский сушит: я внутренне содрогнулась, когда сама же эту итальянскую гармонию «отжала» в наш алфавит.

А. В.: У вас в руках новая книга: что вы чувствуете? И чувствуете ли?

Н. Р.: В 2020-м волей случая – помните же? «…и Случай, бог-изобретатель» – я впервые в жизни получила грант. Небольшой, от Союза российских писателей. Издательство «Лимбус Пресс» тоже неожиданно вложилось в книгу – вот птичка и вылетела. Да какая! Крёстные феи – Светлана Василенко, подарившая стипендию на издание томика, и Ольга Тублина, директор издательства, превратившая мои буквы в тираж. Книга «Карлсон, танцующий фламенко» с подзаголовком «Неудобные сюжеты»[156] издана вопреки пандемии, общеиздательскому кризису и падению тиражей. Уже написано немало искренних рецензий на нее – и в «Экслибрисе», и в «Знамени» с «Уралом», и на сайте «Год литературы»[157]… Писали о томике порталы «Литературно», «Ревизор», «Перемены»… Все мои книги – всегда «вопреки», никогда не «благодаря». Обожаю эту офранцуженную обложку, на которой курсивится «Аmor non est medicabilis herbis» – «Любовь травами не лечится», о да! Это цитатка из цикла «Три текста о главном», каждый из которых посвящен невероятно красивым людям… они излучают любовь: уж на какую способны, такую и излучают. Когда работала над новеллами, прототипы снились каждую ночь, пока не поставила последнюю точку. Да, это наваждение, никак не могла отделаться… потом прошло, но не ушло навсегда. Персонажи, видите ли, возвращаются, забавно! Они хоть бы спросили, приглашаю ли я их в постель со снами?.. Впрочем, люблю их. Они прекрасны. Быть может, если существует тот свет, мы еще встретимся – в той или иной форме, why not? Если сделать фантастическое допущение… «Так пусть же книга говорит с тобой. Пускай она, безмолвный мой хода́тай, идет к тебе с признаньем и мольбой и справедливой требует расплаты. Прочтешь ли ты слова любви немой, услышишь ли глазами голос мой?..» Никто не сказал лучше Шекспира! Обожаю 23-й сонет, хотя гештальт, о котором шла речь в начале беседы, закрыт.

А. В.: Вы завершаете новую книгу новеллой о любви к Санкт-Петербургу. Почему именно этим текстом?

Н. Р.: Рада, что новый томик моей прозы вышел в Петербурге: городе, который вовсе не нежно люблю… В городе, где у каждого, кому он дорог, своя воздушная карта и не совсем физическая территория… St. Pete: да, именно ему посвящена в «Карлсоне, танцующем фламенко» финальная новелла «Питер как пространственный предлог». Своеобразное отпущение грехов персонажу (или персонажке?) по имени Джереми. Гендер не уточнен – не могу сказать точно, о ком писала, да и так ли важен какой-то гендер? Пусть выберет читатель, о ком хочет читать! Не пол определяет любовь, но любовь – пол. И текст. Все условно, даже часы и минуты. Смешны те, кто этого не понимает. Давно пора посмотреть на мироустройство под другим углом: на самом-то деле не важны ни раса, ни религия, ни цвет кожи, ничего из этого.

А. В.: А новелла начинается так: «Питер красив, как мёртвая панночка, и всё превращает в лёд…».

Н. Р.: Да, эту фразу подарила мне одна «поуехавшая», и я записала. Так и есть: Питер красив, как мёртвая панночка, и всё превращает в лёд. Вымораживает что-то… Бьет профессионально, без синяков. Десять, девять, восемь, семь… четыре… один: и ты встаешь. Ты привык вставать. Я с начала 90-х в Москве – в лупоглазой краснощекой Москве, в городе менеджеров, миллионеров, артистов, бандитов и лимитчиков… В городе, где кроме консерватории, джаз-кафе да «Иллюзиона» – ну, плюс-минус, – некуда пойти, если придираться и выбирать. А выбирать и придираться надо, ибо мы есть то, что мы слушаем, читаем, смотрим… и то, что мы едим: точнее, кого… И имеем ли на это право… Vegetarian – единственная «религия», необходимая этому веку… Но мы отвлеклись: до пандемии случались выставки, последний раз я была на Дали в Манеже… перед тем, как всё схлопнулось. Теперь мир онлайн! Мир в окне лэптопа! Ждем волшебный укол. Перечитываю Ежи Леца: «Окно в мир можно закрыть газетой»… окей, закрыли. Но если в массе своей двуногие столь глупы, наверное, их только пандемией и можно лечить? Мирок давно свихнулся, ни для кого не секрет. И об этом тоже – в моей новой книге: о безумном мирке и о людях, тщетно пытающихся найти любовь вовне. Идиотизм, разве нет? До серого вещества массы не доходит, никак не может дойти, что «это всё» бессмысленно. Что снаружи не бывает. Ку-ку.

А. В.: У вас уже выходила книга в «Лимбус Пресс» при Топорове.

Н. Р.: Да, в 2005-м[158]. Забавно, пятнадцати лет как не бывало: кажется, с выходом «Карлсона» я помолодела, избавившись от трех чертовых пятилеток… необъяснимо, но это так. Что-то «сбросила». Все-таки хотя бы ради этого надо иногда издавать книги: плод не должен быть переношенным… гиблое дело, если так! Ну а тогда, в начале нулевых, я поехала в СПб.: разломила надвое рукопись и отнесла часть в «Лимбус». На удивление быстро мне перезвонили… Потом было знакомство с Виктором Топоровым… С 2005-го прошло четверть века, Топоров ушел с этого плана в 2013-м, но память жива. Это был величайший критик и переводчик… величайший редактор, как ни странно, не выкинувший на помойку мою «Коллекцию нефункциональных мужчин». Издал. Мы изредка переписывались и несколько раз пересекались в Москве и Петербурге… он был очень, очень тактичен. Это в статьях он многое громил – а в беседе был невероятно корректен. Во всяком случае, со мной. После одного из «Нацбестов» с шумной компанией были у него дома… Вот бы поговорить с ним сейчас! Его ох как не хватает в безвоздушном литмирке. Он был глыбой. Он глыба и есть. Он вечен. Так бывает. Так есть.

А. В.: «Литературное бюро Натальи Рубановой»: расскажите о своем агентстве-издательстве[159]. Каких авторов вы издаете, как осуществляется реклама и продажа книг, какие планы на будущее?

Н. Р.: В 2020-м, в разгар пандемии, я создала издательский импринт, ориентированный на качественную, интеллектуальную литературу – эссе, прозу, критику. Если найдется талантливый поэт, будет и поэзия. Если найдется самобытный «жанр», то на стеллаже появится и сногсшибательный триллер, и умопомрачительная фантастика. Да, это нескромно, но ложная скромность не омрачает извилин: на данный момент «Литературное бюро Натальи Рубановой»[160] – один из интереснейших импринтов сервиса «Издательские Решения». Этакий книжный бутик. Hand-made. Только лучшее. Ну или почти… Все книги отрецензированы ведущими лит-СМИ. Среди авторов в том числе и самобытная Наталия Гилярова, чью прозу мне посчастливилось открыть читателям заново, и другие авторы, чьи томики ждут своего часа: в частности, уникальный травелог путешественника Глеба Давыдова. Да, разумеется, все книги импринта продаются и в магазине Ridero, и на Litres… плюс Ozon, Amazon. Можно продавать и живые книги в живых магазинах, хотя в пандемию удобнее онлайн. Сейчас очень многое зависит от того, сколь интенсивно сам автор занимается популяризацией новинки. В этом нет ничего «постыдного»: мы не в прошлом веке… талантливым писателям не нужно молчать и ждать, пока их начнут профессионально замалчивать. Репрессивный опыт у ныне живущих редакторов солидный. И если вас закапывают живьем, имеет смысл эксгумироваться – при наличии дара слова, разумеется. Если его нет, игра свеч не стоит.

А. В.: Вы стали одним из номинаторов Премии «Национальный бестселлер» в 2021 году…

Н. Р.: Да, после многолетнего перерыва номинирую на «Нацбест» новую книгу: это сборник рассказов «Финтифля» уже упомянутой Наталии Гиляровой, выпущенный в моем «Литературном бюро»… ее прозу ценили Войнович и Мамлеев. Остается лишь поблагодарить причастных за приглашение.

А. В.: Как вы оцениваете текущую ситуацию в литературе – как в мировой, так и в российской?

Н. Р.: Вопрос, требующий отдельного разговора. Не скажу ничего нового: в многострадальном отечестве происходит замалчивание достойных имен и лоббирование посредственности по причине того, что она, посредственность, якобы будет лучше продаваться… Глупо! Что-то неладно в московском королевстве. Все о том знают, но предпочитают молчать – боятся чего-то… но чего? Того, что их не опубликуют? Их и так не опубликуют – «там» все билеты проданы. К литературе редполитика имеет не так много отношения, как многим ошибочно кажется. Речь о современной интеллектуальной отечественной прозе. Так называемой интеллектуальной, точнее. И так называемой современной. С русским литературным языком даже у премиальных россиянских книг нередко проблемы, что же говорить об общем потоке!

А. В.: Есть ли перспективы у молодого автора, если он не связан с «тусовкой»? Что вы посоветуете ему делать, как продвигать себя?

Н. Р.: Почти нет, если за ним не стоит заинтересованное лицо. Нужен литконсультант, литагент, «проводник», популярный писатель, наконец, который захочет ему помочь. Если этот молодой автор, разумеется, талантлив. Все индивидуально. И я не беру в расчет посредственность. Серость гуманнее убить на корню, чем дать ложную надежду. Не всем быть писателями, с этим надо смириться. У всех разные исходные данные. Есть такое понятие как профпригодность. Не все же идут в балет – и почему прорва графоманов считает себя «писателями», вопрос не ко мне. Как преподаватель литературного письма я могу помочь многим… могу элементарно «поставить руку». Могу научить хотя бы чуть-чуть думать, а не просто связывать слова в предложения… Как в музыке, так и в литературе – они невероятно похожи, обе дамы звучат… но! Не каждого медведя можно научить кататься на коньках: «А вы друзья, как и садитесь, всё в музыканты не годитесь»: прав дед Крылов.

А. В.: Соцреализм как явление, вновь воплощенное на постсоветском пространстве: что это – атавизм, рефлексия, заговор бездарностей?

Н. Р.: Бум бездарности и посредственности. Вы посмотрите, кто издается в основном. Какие слабые романы получают подчас премии – и какие мощные книги выходят порой в самиздате, ибо в ангажированных редакциях инакомыслящим – тем, кто отлично пишет – нередко не дают ход. Ну а соцреализм к литературе отношения не имеет. Это вид особой перверсии. Эти книги следовало б сжечь еще до прочтения – вместо томика «Я в Лиссабоне. Не одна»[161], попавшего под огонь цензуры в 2014-м. Впрочем, мы возродили книгу, уничтоженную в российском издательском холдинге: возродили в издательстве канадском, в Оттаве, – теперь ее можно заказать из любой точки по интернету, в фб есть страница книги «Я в Лиссабоне. Не одна»[162], welcome: я намеренно напоминаю о ней во всех интервью. В связи с этим появился спецвыпуск канадского журнала «Новый Свет», посвященный цензуре и самоцензуре: номер получился отличный, он доступен на сайте «Журнальный зал».

А. В.: Издаетесь ли вы на Западе и чем отличается западный литературный мир от нашего?

Н. Р.: Все хотят издаваться на Западе. Но! И далее отступление… Есть у меня несколько публикаций в англоязычных журналах: мой литагент сделала невероятное – современная русская проза мало кого «там» интересует. Чехова читают, это да… но мы не о титанах сейчас. Англоязычный рынок огромен, а чуждая ментальность, особенно «новоскрепная», никому не интересна. Мои тексты близки европейской ментальности, поэтому кое-что и переведено. А чем отличается их литмир от нашего? Во-первых, гонорарами: они куда более интересны, чем отечественные. Во-вторых, там нет такой цензуры на некоторые вещи – есть на другие, да. Но! Там выросли из коротких гендерных штанишек – а тут еще нет. Об остальном лучше спросить зарубежных литагентов и издателей, ибо поэт в России меньше чем поэт, писатель – меньше чем писатель, литагент – меньше чем литагент, если соизмерять статусы с Европой и США, где без литагента автор – не автор. Там издатель не будет с ним общаться: для переговоров существует «буфер обмена». Институт литагентства в многострадальном отечестве не развит, профессии нигде не учат. Квалифицированных специалистов единицы. Будучи прежде всего писателем, я раздваиваюсь, занимаясь чужими проектами. Это работа, не более: и я бы не делала ее, как и не вела бы свой спецкурс на Ridero для авторов «Музыка слова как практика литературного письма»[163], если б все было бесполезно. Но бесполезно не все – надо проламывать лед цензуры и косности. В целом же ситуация такова: будь автор хоть сто раз Борхесом, литературно-административные питекантропы не допустят его до эдемских тиражей и вменяемых гонораров. Балом правят удобные для литфункционеров ремесленники со скучными текстами. В массе своей ангажированные премиальные списки предсказуемы, за редким исключением. Живая литература живет и дышит в иных местах.

А. В.: Как пандемия и изоляция сказались на вашем творчестве?

Н. Р.: Много работаю, как всегда. Общение ушло в онлайн: и не надо преувеличивать важность личных деловых контактов – люди устают друг от друга, передозировка в общении сродни отравлению алкоголем. Не нужны люди в таких количествах, в которых они были навязаны социумом ранее, – и не только мне. Уединение крайне полезная и комфортная вещь, если правильно его использовать. Разумеется, в разумных пределах. И у каждого они индивидуальны.

А. В.: Вы занялись еще и преподаванием. Почему?

Н. Р.: Лет двадцать с лишним назад я преподавала игру на фортепиано и кое-что знаю про звучащие буквы, а не только ноты. Ну а сейчас по приглашению коллег провела авторский экспериментальный спецкурс, цикл вебинаров «Музыка слова как практика литературного письма». Бесценный музыкальный опыт пошел в дело. Это очень мощное, по-настоящему великое знание… не ведаю, кем бы стала без прививки классической музыкой: она удерживала и удерживает, не дает оступиться в буквальном смысле. Если угодно, это «религия» без человечьего псевдо-деуса… все ихненькие «деусы» врут! В сухом остатке: будет новое пособие по литмастерству именно на основе моей личной практики музыки слова. Для тех, кто не боится. Не боится думать и открывать новые миры: именно так. Ну и моя новая проза, разумеется. Хэнд-мейд. Успеть бы записать – все прозаично, жизнь коротка… Но жить вечно не хочется – это пытка: вечная жизнь. Разве нет? Надо просто дописать всё – и уйти.

А. В.: Что нужно писателю для того, чтобы текст был идеальным?

Н. Р.: «Отпустить» буквы. Выписать всё, что горит – а потом, засучив рукава, пройтись со скальпелем – ну или с косой, кому как, – между строк. Меж слогов. Меж звуков… просочиться сквозь. Снять с текста скальп. Дать наркоз перед этим. Техника саморедактирования уникальна. Если автор не владеет ею, никакой он, разумеется, не писатель. Я мощно отредактировала перед версткой рукопись «Карлсон, танцующий фламенко». Многие новеллы были опубликованы в литжурналах, но и им досталось, я их здорово подрезала. И только теперь они меня устраивают… ну или почти. Идеальный текст – это дар слова, помноженный на бесконечный, безначальный перфекционизм. Всё.

08.02.2021

Оглядываясь назад с условной высоты опыта – как прожитого и «переваренного», так и легко выброшенного за борт челопарка, – неизбежно возвращаешься к запаху книг, любимых со щенячьего возраста. Дома к ним относились почтительно, но без фанатизма, и никогда не прятали от детей томики, предназначенные якобы только для взрослых. Да и кто такие эти взрослые? Всего-навсего выросшие дети: счастье, если они так и не повзрослели по-настоящему (не путать с инфантилизмом), а лишь понарошку примерили на себя маски тёть-дядь: так казалось в шесть.

Домашняя библиотека, которую начал собирать дед, была солидной: девчонка с толстенной каштановой косой любила прятаться надолго в «тёмной комнате» с книжными полками от пола до потолка – ничего не запрещалось, не было разделения на «взрослое» и «детское» чтиво. Выучив худо-бедно буквы, как и ноты в скрипичном ключе, примерно годам к пяти-шести она довольно бегло «шпарила» по текстам и клавишам ф-но в свое удовольствие. Нельзя сказать, что ее сформировало (казенное словечко, но пусть) какое-то одно или несколько сочинений. Нет, это был мощный аккорд, кластер (который, если допустить вольное сравнение, крутится, подобно чакре, сразу во всех направлениях) – она читала все подряд, бездумно, хаотично, и в то же время парадоксально осмысленно. Это-то запойное чтение (книжная алко-, нарко-, энд пр. токсикомания) и привело в сухом остатке к тому, что киндеру стало любопытно выводить на бумаге буковки собственного производства. В столбик. Первые вирши нацарапаны ею лет в шесть-семь (они, разумеется, чудовищны), а вот на первую прозу – авангардный текст «Фиолетовые глаза» – она решилась лишь в осьмнадцать. «Виной» тому – пресловутая «тёмная комната», где проводились часы напролет: лучшие часы. Это присказка.

Первые книги?.. Вторые?.. Тридесятые?.. Вспомнить порядок прочтения невозможно, а вот любимое – да. Это «Волшебные сказки» Шарля Перро – особенно хороша «Спящая красавица» (а какие рисунки Эрика Булатова и Олега Васильева, блеск же!): «Жили на свете король с королевой…» навсегда осталось в выдвижных ящичках памяти, как и «Прошло сто лет. Много королей и королев сменилось за эти годы…». Это «Путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, Нобелевского лауреата, о чем я в детстве, конечно, не имела ни малейшего представления. Это «Радуга»: сборник «нашенских» народных сказок, песен да потешек с роскошными иллюстрациями Юрия Васнецова. Это книжка-панорама «Маша и медведь», которую так здорово было листать – картинки встают, оживая, как в мультфильме… Это кавказские рифмы «Чудесный клад» с почти живыми рисунками Давида Хайкина… Это «Капитан Коко и зеленое стеклышко» Льва Кузьмина – книжка, меж страниц которой до сих пор прячутся кленовые, дубовые и прочие листья из прошлого: прошлого, в котором ты аккурат ходишь под стол пешком, а все близкие – живы. «Пока-пока, двадцатый век, от тебя остался гербарий!..» – молчит-с.

Много позже энное количество любимых детских книг и виниловых пластинок перевезла я из родительских стен в свой новый флэт: прелестный двухтомник Андерсена «Сказки и истории» с несравненными рисунками Г. А. В. Траугот, «Чудо-дерево» Чуковского, «Рифмы Матушки Гусыни», «Аннушку-Невеличку и Соломенного Гумберта» Витезслава Незвала, линдгреновского «Карлсона», которого, кстати, перечитывала и в двадцать пять «лет», и в сорок «зим»… Про «Алису в Стране Чудес» и говорить нечего – шик-история, вау-мультфильм, настольное чтиво в том числе и для ди́вачки изрядного возраста, которая, как ни крути у виска, так и не повзрослела, даже если и поседела, – иначе не написала б ни строки: взрослеть нельзя запретить, тчк.

Была и иная серия детского любопытства: совбестселлер «Таис Афинская» Ивана Ефремова, «Сказки 1 000 и 1 ночи» (учительница первая моя, увидев однажды в моих руках один из томиков, подняла брови: «И ты что-то там понимаешь?» – «Всё!» – ответила Наташка-первоклашка, закусив губу), трехтомник с уникальными фотографиями «Африка грез и действительности» (Иржи Ганзелка, Мирослав Зикмунд), ну и Горький – та самая трилогия, куда без нее. Был даже Мопассан – помнится, лет в восемь пыталась прочесть по диагонали «Милого друга» и, в том же возрасте, – «Евгения Онегина». Роман в стихах поразил воображение ребенка, по иронии судьбы ставшего много позже не только букводелателем, но и литературным агентом (забавно, откуда что растет: не привет ли сия профессия нашей, боле не существующей, «тёмной комнате», набитой книгами?..). Мне нравился пушкинский слог, я кайфовала, я на него «подсела», – и мне совсем не нравилась Татьяна: я была на стороне Онегина, блондинку Ольгу презирала, а про Ленского не помню… понимала ль, что бедолагу грохнул на дуэли друг?

Еще была тончайшая, абсолютно невероятная «Ундина» Жуковского: признаться, «зачитала» тогда книжку у родственников… им она была явно, как мне казалось, не нужна, ну а я по уши влюбилась в романтичные строки и не могла расстаться с томиком, чуть ли не спала с ним: «Лет за пятьсот и поболе случилось, что в ясный весенний / Вечер сидел перед дверью избушки своей престарелый / Честный рыбак и починивал сеть…». ОКей, чистосердечное признание сорок лет спустя. Там же, у родственников, в 80-е, впервые раскрыв альбом Босха, я обалдела – вот это да, ничего себе, разве так можно? Ух ты… а сердце – в пятки. После альбома с репродукциями и текстом Бернарда Бернсона «Живописцы итальянского Возрождения», который я то и дело листала дома, показывая бабушке с мамой любимые полотна, Босх ошеломил – у нас в библиотеке такого не водилось. Зато водился еще тот Гоголь, которого обожала читать и перечитывать именно летом, именно на даче: «Вий» и К*: боялась, но из лап не выпускала… И весь этот ужас-ужас на фа-мажорном фоне роз, пионов, жасмина, флоксов, лилий, гвоздик, тюльпанов, маков – ну и, офф кос: черешни, смородины, терна, сливы, малины, клубники, крыжовника… весьма себе самодостаточное книжно-цветочно-фруктовое детство, свобода и уединенность: что может быть лучше, придумай сам, читатель.

Полюбила вирши Михаила Юрьевича после поездки на Северный Кавказ (впервые – самолет, изумрудный напиток в бумажном стаканчике, предвкушение): мама подарила в том числе экскурсию в дом-музей поэта – так и прочла первый в своей жизни путеводитель, путеводитель по лермонтовским местам. Хотелось бы однажды вернуться туда, впрочем, все же не следует появляться там, где был счастлив когда-то – и точка: банальность, mille pardon.

Что еще… СКАЗКИ. Читала сказки народов мира, сказки в пересказе русских писателей, сказки Братьев Гримм… Обожала страшноватые норвежские сказки «На восток от солнца, на запад от луны» Петера Кристена Асбьёрсена: книжка с запоминающимися, очень необычными рисунками Николая Брюханова… Читала «Королеву Марго», «Анжелику» (на пару с бабушкой), «Трех толстяков» и «Черную курицу» Олеши… Плюс пушкинский «Пир во время чумы», «Дженни Герхардт» Драйзера и «Очарованную душу» Ромена Роллана – из последнего опуса помнится лишь имя Аннет… А еще была весьма любопытная книжка Василия Чичкова «Шаги по чужой земле», где жила своей жизнью в том числе главка «Размышления о судьбе кубинской женщины» – меня, второклашку, ничто в ней не смутило, хотя, вероятно, и могло б, будь я занудой. Но самым захватывающим чтивом оказалась у г-на Чичкова повесть «Тайна священного колодца»: рассказы о древних майя и ацтеках ошарашили. Впоследствии вернусь к сей теме в своем тексте «Кетцалькоатль»: это вирши – кажется, не публиковала их, ибо иной раз совершенно невыносимо публиковать вирши, ну все равно что кожу с себя сдирать… и как только пишущая братия их «постит» (ну и словечко, не находите?) в том же fb! Лайки-комментарии-вот это вот всё… Поэзия малопригодна для обнажения в сети-коммуналке – впрочем, народ «не парится», народ улюлюкает, публикуя в т. ч. махровую графоманию, но мы отвлеклись.

Помню великолепный томик Свифта «Путешествия Гулливера» (тёмно-синее ОГИЗовское издание 1947-го), помню – зачитанного в прямом смысле до дыр – киплинговского «Маугли» с черной пантерой на обложке и идеальными рисунками Василия Ватагина, помню «Приключения барона Мюнхгаузена» Распэ с тончайшими иллюстрациями Густава Дорэ, помню есенинскую «Анну Снегину» с цветными картинками (не помню, чьими), бажовские сказы «Малахитовая шкатулка», мастерски отрисованные Анатолием Белюкиным… «Слово и образ неразрывны, художники не менее важны, чем писатели – но композиторы лучше всех»: это-то вот я точно знала в детстве, кое-что читая и перечитывая под музыку.

Особняком стоит «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева (последний – еще и автор пресловутой «Нашей Маши»: героиня папашиного дневника кончила дни в психиатрической клинике – дневник вроде бы не переиздавался, хотя там есть что почитать!..). Ну и «Денискины рассказы» Виктора Драгунского, которые я, впрочем, больше любила слушать, поставив пластинку и, разумеется, не подозревала о том, что десятилетия спустя познакомлюсь с сыном автора сего, Денисом Драгунским… Да, и не забыть про лагинского «Старика Хоттабыча»: кто ж в свое время не мечтал о джинне, который исполнит твое главное желание!

Не помню, что было «главным» в восемь: может, просто не идти в очень среднюю школку? Мэй би. Школка точно была большой ошибкой, как будто б опечаткой – общеобразовательную терпеть не могла, скука там царила адская… а еще не нравился запах. Учительница первая моя, кстати, время от времени неправильно ставила ударения в словах, а один из математиков говорил «ложить»… ну и все эти «ихние» линейки, приправленные душком кровяных галстучков, все эти завучи-злыдни – и где только делают таких теток, в каком инкубаторе, забавно! Читали ль они хоть что-то, кроме школьной программки «для будущих строителей коммунизма»?.. Они были все одинаковые, роботы совсоюза… Да что мне от той постылой школы! Я любила музыкалку – там попадались классные педагоги, там учились нормальные дети, а еще там «давали» раз в неделю музлитературу, где рассказывали о Бахе, Гайдне, Шуберте, Шопене и прочих великих, да еще ставили их записи: восторг, ну то есть вообще полный восторг… Было страшно интересно читать биографии композиторов, в отличие от писательских: передо мною сейчас, кстати, случайно обнаруженный на полке учебник «Музыкальная литература зарубежных стран» для пятого класса ДМШ: издание десятое, год 1986-й… Читать, не взбалтывая.

Итак, в музыкалке «звучали тексты» и звучала музыка: сей микс легко перекрыл скуку и агитки, которые училки (в общеобразовательной-то) пытались скормить нам прямо в мозг на уроках какого-нибудь внеклассного чтения: о майн готт, и кто только придумывал все эти портяночные литпрограммы! Откладывая брезгливо куда подальше «рекомендованные» Мин-их-просвещения списки совписов, я словно бы эмигрировала, сама не ведая, что это и есть пресловутая внутренняя эмиграция, в иллюстрированный «Энциклопедический словарь юного музыканта». Он всегда со мной, а надпись на титуле – лучшая в мире: «Моей дорогой Натали… Надеюсь, что любовь к музыке ты пронесешь через всю свою жизнь. 31 мая 1986. Мама». Так и вышло – ноты переплавились в буквы, а лет/зим в сорок пять я создала спецкурс «Музыка слова как практика литературного письма»[165]. Моим ученикам – тем, что из адекватных и любознательных, – помогло. Про остальных – «а вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь». Пазлы совпали, все сработало, ОМ.

Читала и совпрессу: родители и дед с бабушкой много чего выписывали. Больше всего любила «Литературку», журналы «Ровесник» и «Юный натуралист», а вот красномордую «Пионерскую правду» редко открывала – все в ней было как-то глупо и фальшиво: кажется, вскоре мне перестали выписывать эту макулатуру. Но остались журналы «Пионер» и «Костёр» – «Костёр», надо сказать, нравился куда больше, там было что почитать и на что взглянуть (до сих пор не забыты контуры повести о блокадном Ленинграде… и что-то такое важное про собаку… как назывался текст, кто автор? Найти б тот журнал, но увы!). Отец и мать – врачи, поэтому, разумеется, получали «Медицинскую газету», в которую я тоже совала свой длинный нос – как, впрочем, и в «Науку и жизнь», и в «Знание-Силу»: что я там понимала, бог-или-кто-там весть, но с умным видом сидела на диване, обложившись СМИ, да шуршала страницами – кайф.

Снулая же программка совеццкой школки образца середины 80-х превратила чтение в нудную обязанность, да и списки тех же «книг на лето» ох как отличались от моего личного, отборного материала – серые зашоренные литераторши в заштопанных чулках чудом не вытравили любовь к литературе из девицы, носящей мое имя, и потому после восьмого класса она в одночасье покинула снулые стены заведения, поступив в музыкальное училище. Но это, как пишут «настоящие писатели» (такие и впрямь, говорят, существуют), совсем другая история.

Август 2022

Сцена. На дальнем плане М и Ж в арестантских робах; у каждого в руках телефон. Справа – медсестра за письменным столом, с ноутбуком и мобильником. В центре муляж огромного Уха, в раковине которого может легко уместиться человек, окажись он в позе эмбриона. Сначала – до первого звоночка – Ухо нежно-розовое, но после очередного разговора темнеет до черноты: кажется, не отмыть – однако медсестра приставляет к Уху стремянку и карабкается наверх. В руках ведро и швабра: Ухо моют так старательно, что невольно сдирают с него кожу – так оно снова становится нежно-розовым: до следующего звоночка, раз-два-три, раз-два-три…

Первый звоночек. Антология. «У меня гениальная идея» – «?..» – «Надо издать Антологию оригинальных русских сочинений с шестнадцатого по двадцать первый век». – «Почему оригинальных? Что вы вкладываете в это слово?» – «Ну… Оригинальных, потому что автор вносит что-то свое в текст…» – «Так все же свое вносят – удобрение, этакий навоз». – «Ну… а, например, некоторые слова заимствованы из других языков…» – «???» – «Живущим авторам – заплатить. А хочешь… Хочешь быть, ну, главным редактором? Ты сможешь вступительную статью написать? Называй меня на ТЫ! Нет? Почему? Ну, как хочешь…» – «Статью-то можно, а вот где деньги, Зин?» – «Нет, не знаю, и вообще, я сижу в шарфе, меня прострелило. Ты знаешь, что такое сидеть в шарфе? Нет, ты не представляешь!» – «Еда-то есть?» – «Есть еда, а нужно пятьсот тысяч долларов на книгу». – «А тираж какой?» – «Тысяча экземпляров на хорошей бумаге, я бы на верже вообще… Хотя бы Кузмина на верже, отдельно…» – «Дык, никто не даст пятьсот тысяч долларов за тысячу экземпляров какой-то антологии!» – «Ну пусть хоть триста тысяч дадут. Пусть дадут хоть двести… Ну авторам же надо платить…» – «М-м… Пусть дадут, конечно, но кто даст?» – «Ну, вот этого я не знаю, может З. позвонить, это жена В., у нее много телефонов всяких… Хочешь, дам ее телефон?» – «Может, сами?» – «Да, я, наверно, ей сама, а вот С. из ПЕН-клуба… Но ему я тоже лучше сама… Наверное…» – «А каких авторов-то в антологию хотите?» – «Ну… Ломоносов – он же абсолютно потрясающий. Карамзин, конечно. Тредиаковский. Декабристы. Батюшков – Батюшков вообще гениальный! Михаил Кузмин, Георгий Иванов, Ходасевич – обязательно. Бродский… Хотя он вроде и „не очень русский“… Из современных – Битов, Аксенов, Витя и Венедикт Ерофеевы». – «А как насчет прав на Веничку?» – «Не, не знаю…» – «А Палей читали?» – «О, Марина – очень хорошая женщина!» – «А еще?» – «Ну, Свету Василенко, их всех…» – «А деньги-то?..» – «Ну, надо искать фонды. Ты знаешь, у людей вообще-то куча бабок, они не знают, куда их девать, и хотят вложить… м-м-м… в культуру. Часто. Надо только найти этих людей-то. А хочешь, на ТЫ меня называй… В общем, как хочешь…».

Стихийки. «…не спишь? Я что хочу сказать: движение стиха вообще вещь мистическая. И потом: никто же не говорит, что так нужно писать стихи! И вообще, писать стихи не нужно: они пишутся в очень крайнем случае. Когда ты не можешь, например, определить погоду… Ты выходишь на улицу в сентябре, а оказываешься в некотором мае, или просыпаешься: крестьянин торжествует! – а на дворе апрель. Все, конечно, крутят у виска… А именно так складывались некоторые очень хорошие поэты. Тютчев, скажем, да – почему нет? Вообще, душевный мотив обеспечивается некоей погодой. Понимаешь?» – «М-м-м».

Душ. «Что нового, спрашиваешь? Не что, а кто! Любовник! Но я все испортила…» – «Зачем?» – «Что? Не слышно!» – «Заче-ем?» – «Объясняю. Я за всю жизнь такого никогда не испытывала, понимаешь?» – «Надеюсь». – «Он, короче, муж моей знакомой по курсам. Иногда подвозил нас. Ну, не важно… Короче, когда мы оказались у него в гараже… Натуль, как я орала, ты не представляешь!» – «М-м-м…» – «Нет, не представляешь, потому что я и сама не представляла! Он что-то такое со мной сделал… Языком… То есть отодвинул как-то клитор… Не знаю даже, каким словом-то и назвать это… И он стал… как цветочек стал… Как бутончик… Понимаешь?» – «М-м-м…» – «Да ты не понимаешь! Он это делал… как, наверное, это делают женщины! Теперь понимаешь?» – «М-м-м…» – «Да ну тебя! Ты не знаешь, что со мной было! Все тело дергается, вся в судорогах… Я жила столько лет и не знала, что это такое, а? Вот скажи, у тебя такое было?» – «Погоди-ка, ты говорила, будто все испортила…» – «Ну да. Он мне надоел… Секс сексом, но сам-то – скучный… Примитивный такой тип в галстучке… И интрижка сама – пошленькая… Вот и я попробовала в ду́ше… Знаешь ведь, у меня классный душ с тугим напором, и… Не пробовала?» – «Обошлась». – «Я ж говорю, ты ничего не понимаешь! А еще книжки пишешь! Вот о чем писать надо, вот! О ду́ше! Как душ отбивает все желания!..» – «Да почему отбивает-то?» – «Элементарно! Там же напор сильный. Непрекращающийся. За три минуты можно себя так довести… и никакой мужик не нужен. Баба тоже! Ни один, даже самый „умный“ язык, на такое не способен… Поэтому, когда после этого душа мы с ним встретились, я уже не орала… И вообще – вообще – ничего не чувствовала… Хотя он делал то же самое… Все то же самое, понимаешь?» – «М-м-м…» – «И он тоже так расстроился…» – «А ты?..» – «Грустно все это, не находишь?» – «Нет, по-моему даже забавно». – «Короче, я – дура» – «?..» – «Дура с большой буквы… Взяла – и все испортила!».

Молодой писатель. «А сейчас выступит наш молодой писатель Василий Т.: его дебютная повесть „Жизнь“ опубликована в прошлом номере. Выходите, выходите же, не стесняйтесь!» – «Й-а-я… оч-чень благодарен… за эт-ту публикацию, пот-тому что она… эт-та пуб-б-б-ликация… оч-чень для меня-а-а важна-а… Я оч-чень б-б-бла-а-годарен уваж-ж-жаемым Ник-к-колаю Степановичу, Татьяне Дмитр-р-риевне, Анне Леопольдовне, Эльзе Леонар-р-рдовне, Григорию Ефимовичу, Зейле Ахметовне, Варваре Тихоновне, Ирине Петровне, Петру Юрьевичу, Вере Антоновне…»

Толстой и Набоков. «А ты вообще знаешь, кто главные герои „Карениной…“ на самом деле?» – «Ну, допустим» – «Нет, не знаешь! Анна и Левин главные герои! Вот они, линии, вот! А какова композиция?.. А они, эти сопляки, говорят мне, будто Толстой им не интересен!» – «Мне он тоже малоинтересен, „Каренину“ вообще не дочитала – скука, все эти крестьяне к тому же…» – «Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь!» – «Сомневаюсь» – «Сомневайся сколько хочешь! А ведь Толстой на полном серьезе говорил, что Бог не должен его забирать…» – «?..» – «Считал, будто слишком велик и не может умереть. Что такие, как он, должны жить вечно…» – «Идиот». – «Не смей!» – «Ну идиот же! Кли-ни-ка… И эти его нравоучения…» – «Замолчи!» – «…» – «Ну мы же с тобой не поругаемся из-за этого графа, правда?» – «Простите. Нет, нет, конечно. К тому же, я люблю Набокова» – «Набоков – это всего лишь синтаксис. Суперсинтаксис» – «Набоков – это больше чем синтаксис. Это даже больше, чем литература» – «Нет! Ты не понимаешь…» – «Он гениален. Он называл вещи своими именами. Свиней, кстати, – свиньями, а их, увы, большинство. Вероятно, поэтому-то это самое большинство так раздражено…» – «Он холоден, подчас вычурен!» – «Он искренен… Он – Моцарт. Но мы же не поругаемся из-за Моцарта?» – «Прости. Прости. Ты же знаешь, как ты мне дорога…»

Богиня. «Подвиньте, пожалуйста, сумку» – «Не подвину». – «Почему?» – «Потому что я первый сел» – «Но это место не для багажа» – «А мне насрать» – «Вы что, хотите, чтобы я стояла двадцать минут в маршрутке?!» – «Мне пох» – «Уберите, или я сама уберу» – «Не уберешь» – «Почему вы мне тыкаете?» – «Я тебе щас тыкну! А ну, руки убери от имущества!» – «Сань, ты посмотри, какая хамка! Такая молодая, а наглая – жуть!» – «Да они, молодые, сейчас все такие…» – «Уберите сумку, я не собираюсь стоять до метро» – «Иди отсюда…» – «О, „великий народ“…» – «Ты народом-то не прикрывайся, краля, можно подумать… Да ты вообще на букву б.» – «Конечно, на б. Богиня!»

Хоббиты. «А когда же вы писали?» – «А я или писала, или была замужем. А так как замужем я была четыре раза…» – «Поэтому не порчу паспорт…» – «И не надо. А знаешь, десять лет назад он предложил мне жить втроем. Я, конечно, отказалась от роли „старшей жены“» – «…» – «Пиши. И не выходи уже замуж… Впрочем, все они были очень интересные люди, да-да. Так что можешь еще раз-другой и сходить… За интересного-то человечка… Ненадолго только… Туда и обратно» – «Ага. За хоббита».

Гарднереллёз. «Не узнаешь? Это я… И, собственно, по делу… а как называется… Ну… Чем мы тогда болели, в общем?» – «Чем мы болели, не знаю. А у тебя гарднереллёз нашли». – «М-м-м… Просто из головы название вылетело… А я… я из страны уезжаю». – «Надолго?» – «Как получится» – «Туда, куда и хотел?» – «Туда, куда и хотел. Диагноз все боялся перепутать. Смешно, да?» – «Очень» – «Ну, в общем, ты это… давай там» – «И ты… и ты там… давай» – «Я еще приеду». – «Ага» – «Я буду преподавать» – «А-а…» – «Там очень ценят русских» – «Отлично» – «Ну, это, ты…» – «Даю, даю» – «Давай…» – «Да-да» – «Так, значит, гарднереллёз? Погоди, запишу…» – «И я тебя запишу» – «Не понял? Что-что?..»

Таблица умножения. «…и опять, опять: Набоков – это синтаксис» – «Чем уродливей мир, тем больше будет спрос на Набокова. А что мы видим красивого? На самом деле, строить фразу просто так не научишься – должна быть внутренняя подоплека. Охломонам местного разлива не понять: кухаркина методология! Восприятие же писателем времени… ну, это отдельная тема: Прошло уже столько лет, как он уехал, а воспоминания все так же свежи!» – «Ну да, ну да: что-то в этом роде г-н профессор и говорил…» – «Есть люди с таким ощущением времени и пространства, для которых границ времени не существует. Другое восприятие! Есть уездная, коммунальная насквозь „проза“ – про то, как холодильник сломался, – и мировая литература: Пруст, Джойс… Неужели это так сложно понять?» – «Дважды два».

Будьте осторожны. «Я, Наташа, живу дома почти как в гостинице. Это очень странное существование. Идеальные лабораторные условия для воспроизведения невроза, если хотите. Но на самом деле я звоню, чтобы рассказать сон. Вот представьте себе: в Москве организуется новая система спусков в метро. Менты говорят: „Вы должны тренироваться. Должны научиться входить правильно“. А на земле лежит шнур – то есть, надо спускаться в метро, как бы не сходя с его линии… Понимаете? Я кому-то даже отдала сумочку, чтобы случайно не оступиться… А менты гудят: „Для предотвращения скопления пассажиропотока в дверях… Профилактика… Для вашей безопасности…“ Потом говорят, будто идти нужно по одному, что абсурдно при таком количестве народа… И: „Граждане, если рядом с идущим по шнуру будет хотя бы один человек, его разнесет в клочья. Тут же“. Ну вот, а утром этот взрыв…»

Бананы. «Нет, это невозможно! Вот, смотри, что пишут: Поев бананов, человек начинает чувствовать себя гораздо лучше, а если он до того находился в состоянии депрессии, ее как рукой снимет» – «Где пишут-то?» – «В журнале… м-м-м… Женском» – «И давно ты читаешь женские журналы?» – «Господи, да я там работаю. Неделю уже…» – «Ты что, ревешь?» – «Ненавижу… Ненавижу… Ненавижу…» – «Подачка-то нормальная? Да не реви…» – «…» – «Через час буду. Никуда не уходи. Красного или белого? Что? Все равно?..»

С днем рождения. «Ой, ты дома! Где пропадаешь? С днем рождения!» – «Спасибо… Не пропадаю как бы». – «Как жизнь-то вообще?» – «По-разному. А сама?» – «Ой, малой болеет, мать с работы уволилась, этот запил… Ну, рассказывай». – «Что рассказывать?» – «Все рассказывай». – «Да все хорошо. Рассказывать нечего. Ты все там же?» – «А где ж? Чего искать-то?» – «Ну, десять лет на рынке – срок…» – «Да у нас работать негде, ты чего выдумала – срок! Живешь-то все с тем же?» – «М-м-м-да, да» – «А зарплата какая?» – «Хватает» – «Сколько получаешь, говорю?» – «Нормальная зарплата. Гонорары» – «Чего?» – «Го-но-ра-ры» – «А… А мужик твой сколько получает?» – «Хватает» – «Ты что, не знаешь, сколько твой мужик получает? Ну, вообще!» – «Не знаю» – «Ну, ты… вообще… даешь! Ну, с днем рождения!» – «Спасибо».

В очереди. «Надежду или Салют?» – «Нет, Асти Мандоро. Вкуснее» – «Кхх-э-э…» – «К бабе едешь – а денег нет! Хоть бы кольцо снял…» – «Так не снимается ж, Тамар!» – «Ну что, может, хоть одну-то нормальную купим?» – «Не знаю, сколько ты выпьешь… сколько в тебя вообще влезет…» – «А может, две?» – «Два Салюта, девушк, нам» – «Девушк, а вы эту партию пробовали? Ниче Салют-то?» – «Comme c’est Moscovite!» – «Будни простого русского, господин Блие, как вы и просили. Магазин Продукты».

Потешная улица. «У него, короче, мизофобия. Грязи боится. Давно. Да. Не говорила… А как про такое расскажешь? Сейчас просто прогрессирует, и я… не могу уже я. Ты прости, что поздно так… Но он ведь руки моет! Постоянно, сволочь, моет руки!! До крови кожу стирает, будто пемзой… В туалете краны локтем открывает, двери – ногой… Тридцать пять… Ну, пошли к психиатру: месяц моих слез-уговоров. Платная такая больничка. Типа. Ну, приходим туда, значит, поднимаемся… Да, забыла – на Потешной это все улице… Ага, обхохочешься. Ну, поднимаемся, да-а. Ждем-сидим. А там парочка какая-то напротив: дама не в себе – явно. Ну да, нас всех не перелечить… Но слушай. Врач приходит: сказали, лучший в городе доктор! На самом деле – кошелка. Типичная. Такой на рынке селедкой торговать! Думаю, черт с тобой, выхода-то нет, записи сколько ждали… Да и внешность не главное как бы… Как бы не так! Пошел, короче, он в кабинет. Через час выходит, посмеивается. Я: „Ну?“ А он рецептами у меня перед носом помахивает. Золофт… Феназепам… Пантогам… Он ее – слышишь? – на разговор сам вызывал… Он же не больной, просто фобия такая у человека. Так-то с головой в порядке. Диссер вон пишет… Ну а микробов боится, да… Кто-то – самолетов, кто-то – пауков… Мало ли… Понимаешь, нет? Она – совок, такие раньше всех аминазином закалывали, а теперь в платных клиниках с жиру бесятся… И вот брошюрку даже выпустили. „Пособие для пациентов“. С, так скажем, примером конкретного случая – эт заголовок. Да с купюрами, не бойсь… Рабочие обязанности Константина изменились в связи с увольнением большого числа рабочих на предприятии. Теперь его нагрузка возросла… бла-бла… Так… Постепенно он стал чувствовать себя утомленным… Бла-бла… Ну, поняла, да?.. По совету друзей Константин решил обратиться к врачу. Врач назначил ему лечение антидепрессантами… Да, так все и написано… Константин стал сосредоточенней на работе… Бла-бла… Взаимоотношения с женой постепенно нормализовались… Слушай, найди мне нормального психиатра, а?»

Погодка. «Ты человек расчетливый, но до какой степени? И с какими людьми? Неужели непонятно, что дружба ценой в тысячу баксов гроша ломаного не стоит? А видя, что человек попал, что делает подобный проект впервые… И когда вы с П. все тихонько распределили между собой, не подключив меня, хотя это раз плюнуть… А без меня вы бы на М. тогда не вышли…» – «Не собираюсь оправдываться. Хотя с деньгами ситуация вышла действительно некрасивая: я предполагала… Но мы с тобой не вошли в рабочий контакт» – «В рабочий контакт?» – «Не вошли в рабочий контакт с самого начала; я попросила П. это сделать, но… Я же со своим прямым отношением (что думаю – то и говорю) оказалась в дураках. Забавно, с твоей стороны – „я приехала, а вы все уже поделили“! Нам, между прочим, пришлось все расписывать и продумывать, а ты пришла на все готовое… М. – твой контакт, никто не спорит. Телефоны журналистов – наши связи, у работодателей…» – «…у рабовладельцев…» – «…они ценятся также, как и личные навыки…» – «Каков язык!» – «Как ни крути, без дележа нигде ничего не проходит. Имею в виду бизнес. Хочешь порхать в розовых облаках – денег не будет» – «Но я говорю о тебе: ради чего ты становишься мелочной, холодной, чужой?» – «В деле не бывает сантиментов. Всем угодить нельзя» – «Да не надо, не надо угождать!» – «Я потеряла нить разговора… Погодка, да?»

Благодарность Пушкину. «Наташа, не спишь?» – «Н-н-нет» – «А чего шепотом?» – «Да человек спит, сейчас на кухню вот…» – «Человек – это звучит гордо, ха-а… Как твои дела?» – «Все, вышла… По уши в шоколаде» – «Теперь не поймешь, как их называть – друг, бой-френд, муж… Вот у меня было три мужа… Один – профессор… А у тебя сколько было?..» – «Ну, сколько-то… Смотря как их называть: бой-френд, френд, хасбант… Всегда один, в общем» – «И вот мы, значит, с этим хасбантом жили в пещере. Представляешь, да?» – «В пещере? Классно!» – «Да, целое лето в пещере… Слушай, ты спать не хочешь? У тебя ж кто-то там…» – «Человек у меня там. И что?» – «Ну вот… Три месяца. А воды пресной не было, представляешь? Приходилось в деревню ходить. Там и ларек был. Мы там сыр покупали, вино» – «Ну и…» – «На самом деле, я тебе хотела рассказать совсем о другом» – «О чем же?» – «Ты такая милая девочка, ты должна понять. Ведь фантастическая совершенно вещь! Абсолютно все романы в русской литературе абсолютно эпатажны. А развивался эпатаж с Ломоносова» – «Прям так вот с Ломоносова?» – «Прям так. А девятнадцатый – это вообще: один эпатаж» – «…» – «Вот Достоевский: он же был человеком плохим. Неправильным. Игроком! Противным! В личной жизни – невозможным. Тратил больше, чем зарабатывал. Лев Толстой – это вообще кошмар. Ужас! Ну граф – ну и граф… Ушел из дома на старости лет. Что такое? Нет бы в койке помереть» – «…» – «Гоголь – это вообще бред! Ни жены не было, ни детей… Где он умер? До сих пор могила его под очень большим сомнением находится…» – «М-м-м…» – «Сидит он – ну, памятник же видела, – как дурак полный, у библиотеки. Получается: наркоманы, алкоголики, игроки… А западная литература?» – «Что – западная литература?» – «Мой любимый Оскар Уайльд – гомосексуал. Шекспир – может быть, его и не было, а если да – тоже… И вот эти все ребята… Как я переживала за них! Вон декабристы… Ну как же так?! Убийство, ну просто же убийство! Ну это ужасно! И вот эти девушки, которые с ними поперлись в Сибирь – это же кошмар! Лучше б остались в Москве или Петербурге… Это ужас! Они туда поперлись! Убить царя, на самом деле, это страшно! С этого и начинается дикий промах русской жизни, народ вышел, потом начинается Фрейд, фигня всякая… В общем, ребята эти неправильно все сделали… Я благодарна Пушкину знаешь за что?» – «М-м-м…» – «За то, что он в этом деле не поучаствовал – то ли заяц дорогу перебежал, то ли это монах был… Вот ты бы…» – «?..» – «Вот ты бы захотела пойти и царя прибить?» – «Я – нет». – «И я: нет. Это дураку ясно, что никого убивать не надо. И зверушек. Политика с литературой связаны на минимуме. Понимаешь?» – «…» – «Ну, спи» – «Сплю».

Дыр-бул-щил. «Как ты?» – «Честно?» – «А то!» – «РРРРРРРРРРРРР!» – «Не поверишь, я тоже». – «Отчего ж не поверить…» – «У меня тут постоянный дыр-бул-щил… И: дрррррррррр!» – «Это как?» – «Да из асфальта какие-то железки выдирают, а потом такие же – только новые – обратно вставляют. Это сколько ж денег надо, а? На эту всю дрянь?» – «Ну…» – «Слушай. У меня вишня есть. И коньяк. Приедешь?» – «Не могу – графомана режу: „Я оставил свои мысли висящими в воздухе около его кровати, надеясь на его ментальную обработку по пробуждении, но так и не получил ответа“». – «Титан! За что ты?» – «За деньги». – «Значит, на коньяк не приедешь?» – «Неа». – «Уф. Ну, не сдохни там… Со своим графоманом». – «Угу».

Искусство. «Наташенька, искусство высокосортно по определению. И никого – никого! – не слушайте. Дистанцию к объекту художественной переработки иметь просто необходимо. Дистанция – эго главнейший компонент в технологии творчества».

…вышел автор погулять. Раз: «Я прочел вашу книгу. Вы сами говорите: для того, чтобы рисовать, скажем, черные квадраты, сначала надо научиться рисовать лошадей. Карандашом. Где же ваши лошади?» – «Убежали». Два: «Это ваше эссе… Это страшно! Все наши беды от Набокова. А здесь… Вейдле… „Умирание искусства“… Простых людей обижаете… Да вы знаете, я с вашей „мариванной“ в поезде до Москвы ехал! Ого-го! Она всю дорогу та-а-акое рассказывала! Да на этой „мариванне“ земля держится!» – «Лучше б она держалась на трех черепахах». Три: «В вашей повести ведь любопытный сюжет, есть и динамика. Зачем вам эти красивости, все эти… как бы определить точнее… стилистические вывороты? Изощренность? Зачем? Почему нельзя писать просто? Такое ощущение, будто это павлин, распушивший хвост, а не проза! Но если убрать перья, останется отличная реалистическая история! Ну хорошо… А почему ваша героиня так легко расстается с невинностью? Ну, как бы мимоходом? Получилось как-то буднично, простите, она словно в булочную сходила» – «А она и сходила. Сначала дефлорировалась, а потом в булочную пошла» – «То есть она настолько цинична?» – «Что же циничного в покупке хлеба?» Четыре: «Как вы не боитесь так писать? Сейчас ведь так не пишут! Сейчас не девяностые! Постмодернизм давно не в моде! Даже странно…» Пять: «Федоровна!!» – «Алло…» – «Сколько зим… Почитал тебя вот в журнале» – «Ты читать можешь?» – «Не ерничай. Не понравилось мне. И вообще… Этот твой феминизм…» – «Феминизм – всегда их, никогда не мой» – «Не понравилась мне твоя история, слышишь?» – «Слышу, и что?» – «Как – что? Не та история, не о том пишешь…» – «Почему же?» – «Не понравилась, говорю, история твоя мне!!» – «Да слышу, слышу» – «Бросай ты это… Это дело. Читать невозможно. Умничаешь. Выпендриваешься» – «Так не читай» – «И не буду. А вот, пожалуй, выпил бы с тобой. Поговорил бы» – «Все со мной поговорить хотят. И выпить. Некогда» – «Приезжай. Надо из тебя по новой человека сделать» – «…» – «Я серьезно. Выпьем. Поговорим». – «Ну да. И закусим». – «Так когда ждать-то?» – «В четверг…» – «В этот не могу, давай в следующий, на все выходные!» – «…после дождичка» – «Чего? Чего, Федоровна? Не слышна-а! Приезжа-ай! Поговорим, выпьем!»

На деревню дедушке. «Сил моих нет больше! Взяли мы направление в военкомате у старшего врача Волковой». – «Инициалы скажите». – «И-А. В 15-ю больницу она нас направила. Там полное обследование провели, гидроцефалия подтвердилась. Ну, дали нам заключение и снимок головы, амбулаторную карту еще». – «Не так быстро…» – «Ага. Ну, я этот снимок отвезла в военкомат, отдала медсестре». – «Фамилию знаете?» – «Не-а… В середине апреля нас вызвали… Сына моего то есть… Вручили повестку на 4 июня явиться за военным билетом…» – «Та-ак, записала…» – «А 19 мая позвонила медсестра невропатолога и сказала, чтоб мой ребенок поехал в военный сборный пункт. 29 мая к часу дня. К невропатологу. Кондратьева ее фамилия». – «Записала». – «Я ей стала объяснять: зачем он должен ехать к врачу, если вы ему дали повестку на 4 июня прийти за военным билетом? А она: так, мол, положено. Я спрашиваю: а где наши документы? Снимок головы? Она: я все отдала ей». – «Погодите. Кому отдали?» – «Да врачу Кондратьевой! Снимок и документы! Это ж медсестра говорит…» – «И что?» – «А то, что надо военному комиссару района писать – мне так у солдатских матерей сказали! Ты грамотная, сможешь? Сейчас ведь всех без разбора в армию гребут, и с плоскостопием, сволочи…» – «Вы мне суть объясните, написать-то все что угодно можно». – «Пиши так. ЖАЛОБА. Рустам Северцев проходил медкомиссию. Или медосмотр? Как лучше?» – «Да все равно». – «Значит, Рустам Северцев проходил медкомиссию на службу в армии. В начале марта в военкомате по адресу… Записала?» – «Да. Потом подредактирую». – «Подредактируй, подредактируй, Натуль. Так. Дальше. По своей болезни гидроцефалия. Диагноз поставлен в марте 2004-го». – «Дальше». – «Та-ак. Диагноз был подтвержден. Написала?» – «Да». – «Мне в солдатских матерей сказали, что они снимок-то нарочно потеряли! Представляешь? Тысяч, говорят, за пять долларов продали, а Рустама теперь, значит, в армию! Гады…» – «Давайте-ка по порядку». – «Надо вот что в конце: если снимок пропал, я не удивлюсь, что и амбулаторная карта пропадет… Да. Напиши им так: если не примете меры, я дело передам в военную прокуратуру, так как копии всех документов у меня на руках!» – «Грозить бесполезно». – «Погоди строчить-то… Ты суть послушай, суть, а потом напишешь, ты ж грамотная…» – «…» – «В общем, когда Рустам мой вошел в кабинет, Кондратьева его спрашивает: чего, мол, пришел? Где твой снимок? Рустам стал объяснять – как, где… медсестра сказала, что у вас, а врач такая: придешь ко мне 1 июня и принесешь амбулаторную карту. Дальше так пиши: я, Северцева З. А., поехала в этот же день в военкомат…» – «В какой – в этот же?» – «Ну да, 28 мая, ты чего? 28 мая поехала, да. Зашла в кабинет к невро– этому -патологу, где сидела медсестра. И врачиха тоже сидела. И стала говорить, что мой сын был у Кондратьевой, а она спросила, где твой снимок? Когда я стала говорить медсестре и возмущаться, где снимок, она сказала: все передали врачу Кондратьевой. Я говорю: мы сейчас поедем к врачу Волковой в больницу, и вы ей сами подтвердите, что снимок отдали Кондратьевой». – «Написала…» – «Конечно, она это сделала нехотя. Но согласилась. Это не пиши. А когда мы вошли в кабинет Волковой, я стала ей объяснять, что, значит, сказали, все документы у Кондратьевой, а снимка-то у нее нет!» – «Длинно очень, так нельзя». – «Погоди. Слушай. Потом напишешь, ты грамотная… В общем, медсестра тогда сказала – это я врачу говорю». – «Какому?» – «Как какому? Волковой». – «Про кого?» – «Да про Кондратьеву! Значит, медсестра мне сказала: я помню, что я этот снимок забрала у вас. У меня то есть, у Северцевой. Понимаешь?» – «Как бы да». – «Ну. А когда 28 мая мы с Рустамом были на военном сборном пункте, врач сказала…» – «Фамилия врача как?..» – «Кондратьева. И Кондратьева эта сказала Рустаму, что ты теперь придешь ко мне 1 июня и привезешь снимок и амбулаторную карту». – «Это уже было! По второму кругу пошло!» – «Так ты запиши, как я тебе говорю сейчас! В общем, старшего врача Волкову я спросила: вы решите этот вопрос с Кондратьевой? Вы теперь должны позвонить Кондратьевой с тем, чтоб медсестра подтвердила, что отдала ей снимок…» – «Ужасно». – «А если что, я буду настаивать на экспертизе – так и напиши». – «Это куда?» – «Да погоди, не пиши… На независимой экспертизе! Если вы потеряете амбулаторную карту…» – «Написала» – «Слушай. Но как же может врач говорить, что нет гидроцефалии, не открывая карты, когда в карте – описание потерянного снимка и всех анализов?!» – «…» – «И почему ребенок должен опять облучаться из-за этих сволочей, а? Опять же снимок делать!» – «Это Россия. Давайте дальше». – «Да что дальше! Волкова потом не могла дозвониться долго в сборный пункт и дала задание врачу-невропатологу дозвониться». – «Как фамилия?» – «Пиши, пиши, не спрашивай ничего! Я настаивала на том, чтоб Волкова дозвонилась до Кондратьевой и сказала ей, что снимок у нас. Но Волкова не дозвонилась и дала задание медсестре…» – «Вы меня с ума сведете. Все время одно и то же, одно и тоже…» – «Так всю жизнь же ведь одно и то же! Одно и то же – всю жизнь, Натуль! В общем, Волкова не дозвонилась до Кондратьевой и дала задание медсестре…» – «Погодите. Это правда уже было». – «Все уже было! Пиши! Чтобы врач-невропатолог дозвонилась сама Кондратьевой и объяснила ситуацию…» – «Ок». – «Когда я опять зашла в кабинет невропатолога, она сказала: придете 29 мая рано утром. 29 мая я пришла туда…» – «Куда – туда?» – «Как куда? Ты че? В военкомат. А она мне говорит…» – «Кто – она?» – «Ну она, кто! Кондратьева эта – кто ж еще мне скажет? Она и говорит: я не буду со своего мобильника звонить. Я ей свой даю, а там не прозванивается, или такого номера не существует» – «Стоп. Ничего не поняла… Теперь мобильник еще! Кто кому куда звонит?» – «А Кондратьева мне: будем разбираться без снимка. И нас, значит, назначили на 1 июня. Рустам пришел, а она…» – «Кто – она?» – «Да Кондратьева, Кондратьева! Спрашивает его: где снимок? Я, мол, проверю тебя. И вообще, нет у тебя никакой гидроцефалии. Потом она ему голову намазала гелем и чем-то поводила по голове-то… И говорит, значит: ну, ты ж понимаешь, если я напишу, что ты больной, то надо мной начальник подумает, будто я у тебя взятку взяла». – «Резонно». – «В общем, 1 июня я отдала амбулаторную карту, подлинник, Рустаму, чтобы он передал ей». – «Кому?» – «Да Кондратьевой! Все копии у меня на руках. Ксерокс. А врач – ну ты представляешь? – даже не открыла 1 июня амбулаторную карту!» – «Какой врач?» – «Кондратьева! И сказала Рустаму: мы тебя направляем в первую горбольницу. Ты так напиши, в общем: просьба срочно разобраться. Срочно, слышишь? Большими буквами! И найти снимок головы, где врачи поставили заключение гидроцефалия. И как же, напиши, в военной-то организации теряются документы? И почему врач Кондратьева не открыла амбулаторную карту и сказала, что у моего сына нет никакой гидроцефалии? Где же правда? Так и напиши! Военному комиссару…»

Job. «Набери знаешь как? Приемщица в химчистку». – «Набрала» – «Ну и?..» – «Смотрю… Ага… в европейскую прачечную срочно требуется приемщица». – «В европейскую – хорошо…» – «Не думаю. Посмотрим, чего хотят…» – «И чего хотят?» – «До хера. Программа 1C, без вредных привычек, прописка московская». – «У тебя только с пропиской, пожалуй, в порядке». – «Интересно, зачем им приемщица-москвичка?» – «Без понятия, но ты все равно не подходишь. А зэпэ?» – «Зэпэ… хм… от 450-ти до 570-ти у. е. Маловато» – «А в резюме напиши: Умею склонять числительные». – «А-а-аабязательно. С девяти до девяти, два через два. До тридцати пяти лет, мне еще год» – «А в сорок где работать?» – «В сорок, возможно, уже не здесь. Смотри лучше, чего еще…» – «Щ-щас. О, эт по твоей части!» – «По моей части не бывает». – «Тебя в прежние времена давно за тунеядство посадили бы!» – «Добрая…» – «На что ты живешь?» – «На гонорары. Ну, читай…» – «Для работы в новом ток-шоу требуются творческие люди» – «О-о-о. Это сценарии. Потенциальная аудитория – офисный планктон». – «Ты что, не можешь ничего написать для планктона?» – «Для планктона не хочу». – «Ну и дура, за планктон платят, а твои рассказы на хрен никому не нужны». – «Я бы в сторожи пошел… Слушай, а если ночным портье? Ни с кем не разговаривать – ну, почти… Никаких тебе людей… Тихо… Читать можно… Вот это работка!» – «Кино и немцы, а не работка…» – «Лилиана Кавани». – «Ночной портье по-нашему – это типа администратора в гостинице, так?» – «Мы ж тебе работку ищем, не мне…» – «А ты на что жить будешь?» – «На гонорары. Я же говорю…» – «Погоди, это точно для тебя: По характеру – вождь, флагман, лидер-аккуратист…» – «Что-о-о?» – «Хороший характер. Внятная речь». – «Это у меня характер хороший?» – «Забота о людях и текстах. Поддержание творческого воздуха в редакции» – «?..» – «Да не смеюсь, так и написано… Погоди, а вот этим менеджер нужен: Петр I прорубил окно в Европу. Сможете ли вы проложить себе дорогу в неизвестный мир – мир туризма и экзотики? Попытайтесь! Позвоните по номеру…»-«Старуха, тебе пора на панель». – «Дык, в тираж вышли, а за книжный так и не заплатили». – «Что ты можешь, кроме букв?» – «А ты?» – «Я? А я вообще… Я, Наталья, не могу больше!»

Последний звоночек. «Грешна ли?» – «Грешна». – «Гордыня ли велика?» – «Велика». – «Каешься?» – «По-разному». – «Обратно пойдешь!» – «Сжалься…» – «Тогда в ад». – «Лучше в ад, чем обратно!» И – будильник: раз-два-три, раз-два-три…

Сначала – до первого-то «звоночка» – Ухо нежно-розовое…