На двух ногах

Гарарин

Гульбище бессмертных

На это гульбище бессмертных На эти тёмные аллеи Под песню Аллы Пугачёвой Про то, чтоб лето не кончалось, Про я хочу увидеть небо Пошли, покуда наливают. Совсем не ведает о мире, О том, что девки недотроги, Паук, что свил гнездо в сортире, В дощатой будке у дороги, Он там сидит себе меж брёвен, Печален и немногословен, И видит небо в чёрной рамке И в облаках сквозные ранки. А мы, хотя и бестелесны На этом гульбище небесном, А всё ж пойдём туда, где праздник, И пьяных хлопцев девки дразнят. Туда, где топают ногами Под дребезг дикого варгана, И сок мясной шипит и плещет На раскалённые мангалы, Где, исцелившись от печали Под песни Аллы Пугачёвой, В рубахи белые одеты, В крови изгвазданы заката, Плечом к плечу на склоне лета Стоят мои односельчане На этом празднике бессмертных, Под золотыми небесами, Топча брильянтовую зелень Под дребезг дикого варгана, Под песни Аллы Пугачёвой. И мы не пробовали манны, И мы, покуда были живы, – Мы больше пели, чем плясали, И больше плакали, чем пели...

Гагарин

Репродуктор на столбе Поёт песню о тебе, О твоей несчастной, горькой, загубленной судьбе. Бухгалтер средних лет Покупает билет Своей маленькой женщине, одетой в креп-жоржет. Их посадят в пятый ряд, Дверь за ними затворят, И покажут в кинохронике привязной аэростат, Академика наук, Двух ткачих, цветущий луг, Всё на свете исчезает, превращаясь в свет и звук, Исчезают и они В чёрной бархатной тени В эти тёплые, последние, в эти солнечные дни.

Инопланетянин

Вечереет, горят на полях огни, На охоту летит сова, Человечек зелёный стоит в тени, Светится бледная голова, Он свалился с неба и жив едва, Ничего не понятно, куда ни ткни. Отчего был день, а потом потух, Отчего кричит на дворе петух, Что за баба в резиновых сапогах Через двор шагает на двух ногах, Кто сидит в тепле, кто не спит в дупле, Что тут делается на земле. Он в зелёных ручках несёт дары, Он летел мимо самой чёрной дыры, Он прошёл сквозь огонь и мрак, На соседнем подворье жиреет хряк, Чей-то тельник светится, будто флаг, Дядя Петя упал в овраг. Что-то там сокрыто в его ларце, Бледный свет лежит на его лице, Третий глаз под его челом, Подступают сумерки, как вода, И никем не узнанная звезда Загорается над селом.

Летающая тарелка

Вот оно движется, толкая перед собой эхо, То сжимаясь, то растягиваясь в процессе полёта, Это не самолёт, это Другое что-то. Вот оно промелькнуло над городом и над домом, Наливаясь багровым, точно в сумерках сигарета, Середина лета смотрится на Садовой В зеркало света. Пропадает в облаке. Отдалённый гул достигает слуха, И, безучастна к полёту небесной пули, В тёплом халате у подъезда дремлет старуха На венском стуле. Ветер пытается сдвинуть с небесного склона Облачную громаду. День не кончается. Вьётся в тени балкона Тень винограда. Вот оно движется в облачном коридоре, Недостижимое для радара, Поворачивает на девяносто градусов, летит над морем, Очевидно, к Босфору. Рулевой на крейсере задирает голову в небо, Смотрит, говорит непечатное слово, Неподалёку рыбаки выбирают невод. Шевелится в кошёлке серебряный шар улова, Это рыболовецкий колхоз "Красные зори". Он выполняет план по лову кефали. День не кончается. Кто там пишет над морем Алым на алом?

Ностальгия

От Китайской стены до Золотых ворот золотистый плод, солнечный оборот, и когда, прищурившись, смотришь на облака или чуть повыше, можно увидеть, как золотой Гагарин махнул крылом и исчез в голубой глазури потрескавшихся небес. Там кубышками хлопка по склонам ползут стада, даже днём не гаснет рубиновая звезда и, сухой улыбкой замкнув золотой оскал, фотокору степенно позирует аксакал, покуда в кольцо замыкают его аул верблюжья колючка, праведник саксаул. Бирюза Самарканда, бешеная Хива, малярия её, халва её, пахлава. На трибуне стоящий, подливает себе воды пожилой звероящер, призывая крепить ряды. Белый налив, красный диплом, пионерский металлолом... Дыня в два обхвата, мангал, тандыр, чай зелёный хорош в жару, транспарант с надписью "Миру – мир!" хлопает на ветру. Или вот: приполярный свет, зелёный лёд, на китобазу опускается вертолёт, и, стерев ладонью изморозь над губой, фотокору, гордясь собой, позирует китобой, и не слышит, как в водной толще печальный кит "отпусти народ мой" впотьмах ему говорит, в ледяной шуге, ворочая в горле ком, указуя ввысь окровавленным плавником. Или вот: молодой инженер в секретном КБ, он ни грамма сегодня не пил, но слегка не в себе, потому что мимо проходит на каблучках практикантка Нина в круглых смешных очках. А она, улыбаясь, рисует свои чертежи, карандаш "кохинор" в детских пальцах её не дрожит, а он смотрит ей в спину, на нежный затылок её, целый хор эндорфинов в его кровотоке поёт. Ах, любовь на работе, на кончике карандаша до ошибки в расчёте графитовый стержень кроша, нет на них фотокора, поскольку секретно КБ, за бетонным забором предоставим их общей судьбе, молодёжная проза, точнее сказать, палимпсест, почтальонша с мороза заходит в тёплый подъезд. Репродуктор мычит на стене, а в закатном окне то ль звезда в огне, то ли всадник на белом коне.

Красная Шапочка

Кто это едет в троллейбусе в красной кепке? У неё в кармане билет за четыре копейки, У неё над не оформившимися бугорками Пионерский галстук с рваными уголками. Это Красная Шапочка едет в фартучке белом, У неё рукава перепачканы школьным мелом, У неё на щеке пятно от пастовой ручки, На окраине бабушка ждёт не дождётся внучку. За окном троллейбуса темень, и воздух тяжек, Страшно ехать лесом дремучих пятиэтажек, А в салоне уже битком, и какой-то дядя Привалился к ней бедром, на неё не глядя. Отвали, урод, она не такая дура, У неё в портфеле Родная Литература, У неё на шее болтается ключ от дома, И она не станет разговаривать с незнакомым. Но ей сходить на остановке у бакалеи, И следом он проталкивается за нею, Где вы, воины света, дровосеки в красных повязках, Не иначе, как плохо кончится эта сказка. Ах, зелёные ёлки, серые наши волки, У неё в косичках пластиковая заколка, И с небес взирает печально и отрешённо Космонавт в скафандре из крашеного бетона.

Филемон и Бавкида

Они уходят туда, где путёвка в Ессентуки С их именами уже заполнена от руки, И портниха Зина, что два года, как умерла, Там отрез крепдешина раскраивает у стола... И на голубом экране Пахомова и Горшков Чертят лёд остриями фигурных своих коньков. На странице "Известий" расплывается бурый круг, Чай дрожит в стакане, поезд идёт на юг, Он повесил пиджак на вешалку у окна, Курицу по-дорожному раскладывает она, За окном, точно свиток, разворачивается страна, Её огни, транспаранты, здравницы, города, Ласточки на проводах, и всё это – навсегда, А суставы вылечит минерализованная вода. – Где мои очки? – Да вот они, на столе. – Вымой руки, они у тебя в земле. – Не закрывай двери, так будет легче дышать... За окном светает. У вокзала кричит ишак, В кроссворде по вертикали – академик, герой труда. И Гагарин летит над миром в своём ядре, Полупрозрачном, но видимом на заре.

Переписка Бахтина с Турбиным

Пишет В. Турбин Бахтину: Гений ваш прославит страну! Ваши карнавалы, пиры – Лишь фрагмент великой игры; С ними от древнейших веков Разум убегает оков... Пишет М. Бахтин Турбину: Душно мне, никак не усну Адова настала жара, Леночке случилось вчера, Хоть в глубинке люди скупы, Раздобыть сельдей и крупы. Пишет В. Турбин Бахтину: Я на Пасху к вам загляну – А пока до поздней звезды Изучаю ваши труды И, почтить желая ваш дар, Высылаю ящик сигар. Пишет М. Бахтин Турбину: Местный врач мне лечит десну, Я сменял селёдку на спирт, Леночка ночами не спит, Говорит – при полной Луне Я кричу и брежу во сне... Пишет В. Турбин Бахтину: Модернистов нынче клянут, Авангард ругают вдвойне, Заодно досталось и мне. Как бы не дошло до беды! Всё ж читаю ваши труды. Пишет М. Бахтин Турбину – Я сегодня выл на Луну, Я лежал, вылизывал шерсть, Но встаю по-прежнему в шесть. Если бы хватило еды, Я б свершил земные труды. Пишет В. Турбин Бахтину: Друг мой, известите жену. Я везу сигар и икры. Вот ужо нам будут пиры! Как вы правы: вечную ночь Только смех и мог превозмочь! Пишет М. Бахтин Турбину: Мне по мерке рубят сосну, Я не сплю, брожу дотемна, Закисает в кадке бельё, Женщина стоит у окна, Я забыл, как звали её. Багровеет в небе Луна, Страшные пошли времена. Полыхает в небе пожар, Я уже не свой и ничей, Наш, почти божественный, дар Гложет нас во мраке ночей, Кабы не звериная суть, Всё же обошлись как-нибудь. Страшные пошли времена – Вот я и не сплю ни хрена. Рушится планета во тьму... Я порвал бы глотку тому, Кто из наших досок судьбы Подрядился ладить гробы. Всё же приезжайте, мой друг, – Белые подходят грибы.

Чёрное море

Там в городском саду фейерверк оркестр Липкая мгла карамельный дух леденцов Подожги этот воздух спичкою и окрест Вдоль горизонта вспыхнет огненное кольцо Вон те деревца высадил зелентрест В сорок восьмом а они вон какие гляди кацо. Кацо глядит под полой у него обрез... Чуть отойдёшь на два шага в сторону всё черно Тротуар разворочен и перекрыт проезд Чуть отойдёшь чёрный татарский мрак Чёрный глухой забор глинобитный дом Что там ещё разве что от собак Кошек отличаешь и то с трудом Это не страшно спи моя ра усни Над ресторанчиком вспыхивают огни Над головой рассыпается фейерверк И кипарис качается недомерк Откуда-то сверху всё это видит в свою трубу Инопланетный учёный и думает там у них Наверняка никто не жалуется на судьбу Справа налево перелетают огни шутих Ладно пора и нам передавай привет Ляле и Зине Музыка маньчжурские сопки амурские волны нет Никого кто бы ушёл на своих двоих

Тьмутаракань, смоляная яма, не видно лиц, Сезамовидных, лобных костей, глазниц, Чуть отойдёшь – пилки цикад, птиц, Шорох листвы, летучих мышей пунктир, Чертополох, репейник, вечный степной сортир, Только присядешь, в спину дышит слепой чабрец, Вымазанный в дёгте или в говне, Море фосфоресцирует, как мертвец, Воет собака чешуйчатая на дне... Там посредине чёрный квадрат, раскоп, Там впереди глухая китай-стена, Там на Луне, видимые в телескоп, Наши с тобой начертаны имена, На той Луне, что некий, сильный рукой, Муж пересёк, но не обрёл покой.

Что-то не то происходит на свете в зелёной карете...

Что-то не то происходит на свете в зелёной карете Едет Татьяна в малиновом всё же берете Парка культурного отдыха мимо и брега Вдоль воробьиного рая и талого снега Даль рукавами марая ах вдоль пограничного рая Там над кочующей пропастью сердце её замирает Грязные лужи слепые колёса вагонов Грозные мужи в шинелях крестах и погонах Будки бараки овраги дороги солдаты солдаты Делай что хочешь а всё будешь ехать куда-то Ах не рыдай же Татьяна послушай Татьяна не надо Странствуя вдоль пограничного дикого сада Где на холодном рассвете раскинувши тонкие руки Шалая муза свои забывает науки В дальнюю следуя волость закутавшись в дымную полость Что-то не то происходит на свете подумаешь новость

два жирных голубя сидят...

два жирных голубя сидят у лужи на краю вокруг шумит большой вокзал и первый снег метёт из стенки радио поёт о золотой москве носильщик страшен и велик выходит на перрон он всем кричит: поберегись! – и все его бегут а ты в кальсонах и трусах ботинках и носках стоишь и держишь свой портфель прижав его к груди

БЕСТИАРИЙ

Жабы

Погляди, какие рыбы ходят в водяном стекле Погляди, какие жабы сидят слегка навеселе У них недавно были жабры, а теперь корона на челе Жабы рыбам говорят: Мы когда-то были вами, о несбывшийся народ Мы стояли, головами обернувшись на восход В бездне вод А теперь мы жабы, жабы, у нас корона на челе И у нас отпали жабры и мы ходим по земле В полумгле Жаба смотрит и смеётся, взгляд её горит как жар У неё под сердцем бьётся тёплый камень безоар Кто найдёт волшебный камень, кто его положит в рот Того пуля не берёт Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки: А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки, Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки. Жаба бедная смутилась, даже слёзы на глазах, Отвечает – сделай милость, забирай себе, казак, Видишь, вот он, полный чар, Чудный камень безоар. Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот, Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдёт, И минуя все дозоры, Так и будет он ходить, Смертным полем, чёрным бором, Через реки, через горы, С чёрной раной на груди. На столе пред казаками чарки горького вина, Рыба с бледными руками поднимается со дна, Вётлы машут рукавами, скачет жаба на метле, Между месяцем и нами кто-то ходит по земле...

Кенгуру

Кенгуру протискивается в троллейбус, Хватается лапой за Поручень, другой достаёт билет, Сумка её расстёгнута, плачут её глаза, Голова у неё болит, За окном проносится, вплавлен в лёд, Электрический бледный болид, И сыплется снег, и троллейбусный ус В небесах тяжёлых завис, В сумочке пудреница, сотовый, два ключа, Томик Донцовой с обтрёпанным корешком. Кенгуру вчера была у врача, Потом тащилась домой пешком, И врач головою седой качал И что-то под нос ворчал... Сумрак сворачивается в клубок, Точно в воде белок. Кенгуру закрывает глаза, лапкою трёт, Белый режущий свет Бьётся в её зрачке, И видит стеклянный аэропорт, Морской вокзал, Белую пристань, пучки золотых лучей На зелёной воде, Пёстрые флаги на берегу... Ей помогает спуститься по трапу добрый матрос, Ей капитан на мостике честь отдаёт, У неё на руках букет белоснежных роз, Кенгурёнок в матроске глядит из сумки её...

Кракен

Из Теннисона

Вот кракен прячется в бездне вод, он светится бледным светом – и ждёт, когда океан вскипит (а кто наверх его призовёт, Тот выше царей сидит) Тогда он, страшный, всплывёт со дна и будет плясать в багряных волнах, при свете багряных звезд (торпедоносцы уходят на норд-норд-вест) Он есть последний в своём роду, он ест беспомощную еду и руки его белы (и он увидит Полынь-Звезду средь пламени и золы) Он будет дрыхнуть в своём гробу, покуда не изотрут резьбу машины небесных сфер... (вот, поднимает к губам трубу гипсовый пионер)

Мышь

Мышь-подпольщица, вышивальщица, кладовщица, пряха, Она знает слова "рубаха", "крупа", "старуха" Разговаривает шёпотом, слышит вполуха, Разбирается в окружающем мире не так уж плохо, Впрочем, ей недоступна природа знака. Мышь черепную свою коробку способна сплющить, Чтобы протиснуться в каждую щёлку, дырку, С первого взгляда мышь состоит из плюша, После второго обычно устраивают уборку И выметают наружу тушку, сухую корку, И мышеловку ставят поближе к норке. Жалкий комочек, даже и не летучий, Без перепончатых крыльев и всяких прочих, Всё же страшней любых порождений ночи, Ибо мерещится в белой или в падучей, Шарит под кожей, дёргается на теле, Перемещается зрения на пределе. Не убегай, подожди, скушай вот кашку, Завтрак для кошки, розовые ладошки...

Запекая картошку в золе...

Запекая картошку в золе, Ты не думай о том, что в земле. Мошкара возле речки хлопочет, И трава неприятно мокра, И вчерашний укус комара Всё зудит, заживать не хочет. Как безрадостна эта заря, Забываешь в конце января, Мокрый снег убирая с балкона... Отнеси эти тапочки в дом, Неприятно сидеть на живом, Неприятно на липком, зелёном.

ВОКРУГ СВЕТА

Что-то мы никак не можем добраться до моря...

Что-то мы никак не можем добраться до моря, Куда ни едем – кругом равнины и горы, Какие-то срединные земли, Небо заворачивается, как свиток, Синяя туча навалилась тяжёлым брюхом, На полях жгут костры, закат огромен... По этим полям ходят чужие люди, Неуклюжие большеголовые великаны, Ноги у них, точно стволы деревьев, В бурой коросте. Стопы их попирают мокрую землю, Между пальцами жирная грязь проступает, Мы не сойдём здесь – это чужие люди, Они даже здрасьте сказать по-нашему не умеют. Всё едем и едем, уже совсем стемнело, За чёрным окном ничего – лишь наши лица В сыром воздухе подпрыгивают и трясутся, Сейчас придёт проводница, предложит чаю... Море где-то за ближайшим поворотом, За следующим переулком, за тем угловым домом, Но с утра за окном большеголовые великаны Ходят и тычут в стекло курицей и огурцами... Наверное, мы проехали его, когда спали, Наверное, мы проехали всё, когда спали...

Восток

Говорят, есть на востоке гора из чистого серебра, А над ней в синеве серебряный свищет рог, Говорят, там в зените постоянно растёт дыра, Оттого на востоке никому богатство не впрок. Там у слоноголового бога алмаз во лбу А у самой паршивой птахи рубин в зобу И к чему нам смертным жаловаться на судьбу, Если нет никакой судьбы? Там плывёт по холодным рекам небесный свет, Там слепой аскет наблюдает парад планет, Он полупрозрачен и практически не одет И жуёт грибы. Там зурны дрожащей плывёт одинокий звук, Там объятья бёдер крепче пожатья рук, Там блюдёт отшельник лучшую из наук, Посещая запретный храм, Небеса пылают зороастрийским огнём, Леопард уносит тела задремавших днём, Хануман во мраке делает ход конём И встаёт, прикрывая срам. Там молочный ток медлительных поит рыб, Там с пленительных чресл любовный стекает мёд, Там зелёный шёлк к кисельному дну прилип И в зелёный бархат обернут небесный свод. Там у птиц на перьях не счесть удивлённых глаз, И во лбу слоновьем одинокий горит алмаз, И лелеет проказник пышнейшую из проказ, И святой презрел чудеса. Там столетний сверчок поселился в саду камней, На сырых полях не сосчитать огней, Всё пронзительней ветер, всё круче и всё страшней Поворот молитвенного колеса. Говорят, есть на востоке зверь крупнее иных зверей, По нему англичане палили из батарей, Говорят, он ходил в ночи вокруг лагерей, Звал солдат голосами их матерей, И они уходили в ночь, Сам полковник Моран стрелял по нему с руки, Снаряжал капканы и шёлковые силки, Караулил в палатке, стиснувши кулаки, Сыпал порох на полку, взводил курки, И ничем не сумел помочь. Говорят, что полковник после сошёл с ума, Толковал, мол, в Лондоне вечно царит зима, На востоке, мол, свет, а тут, мол, сплошная тьма И нищает великий дух. Говорят, он плакал, взыскуя молочных рек, Он бродил, не в силах сомкнуть воспалённых век, А потом прирезал несколько человек, В основном – припортовых шлюх. Говорят, его искали, но не нашли: Он ушёл во мрак, исчез в голубой дали – Там в порту скрипят торговые корабли, Чайные клипера. Там на тёмном дне морской анемон поник, Так у каждой рыбы крепкий спинной плавник И по три пера. Говорят, на востоке тот зверь до сих пор живёт, Он свистит в норе и скачет ночной тропой. Говорят, он тревожит поверхность молочных вод И ломает хребты паломникам, бредущим на водопой. Говорят, на востоке всякие твари едят из рук, И пустой тростник издаёт неприличный звук, И растёт гора из чистого серебра, Говорят, там раджа подарил огромный рубин Луноликому отроку, которого он любил, Дотянувшему до утра. Говорят, на востоке каждый вздох оставляет след, Там змея в траве обживает пустой скелет, Пышнобёдрый буйвол вызванивает рассвет Колокольцами на рогах... Говорят, что этого зверя убить нельзя, Что сойдёт с ума глядевший ему в глаза, Говорят ещё, он ходит на двух ногах...

Газели

Кто соловей при свете дня, тот козодой в полночный час, Он в алых зарослях огня прокладывает тайный лаз, Он доит коз в чащобах роз, в уколах золотистых ос, Вложив раздвоенный язык в озёра слёз, в ресницы глаз, В глазницы глаз, поскольку синь в них выел купорос небес, Он расплетает свой кушак, он греко-римский парафраз, Он выбирает лучший мёд из самых потаённых сот, Он оплетает как лоза долины, скрытые для нас, Где сонный сок роняет мак на берега медвяных рек, Ты раздираешь влажный мох, зверообразный козопас. К тебе, раскрыв цветущий пах, взывает каждый медонос, Чью сердцевину выел страх, не оставляя про запас... О кто б не бросился на зов, летучей доблестью крылат, Из наших замкнутых миров, чей млечный свет давно угас, К тебе, о нежный садовод, тяжёлых пчёл сестра и брат... Ах, этот двуединый сон, в нём гибнут лучшие из нас!

Он выкатывает огненные шары, он творит миры. Он строит потайные сады, изнемогающие от жары, Но когда смолкает жаворонок его и безумствует соловей, Он обходит погружённые в сон дома и заглядывает во дворы. И люди выходят, закрыв глаза, вытянув руки вперёд, Так, словно в пустые ладони ты вкладываешь дары, И зеленоватый ломтик луны вползает на небосвод, И стелет лунный свет на поля призрачные ковры. Они наводят мосты, их тела пусты, они уходят к луне. Гляди, как фасеточны их глаза, как зелёные жвалы остры, О влюблённые, слушающие соловья, никогда не ходите во сне – Там вас окликает возлюбленный мой, что глядит из чёрной дыры.

Я тюрчанку из Шираза своим кумиром изберу,

За родинку её отдам и Самарканд, и Бухару...

Из Хафиза

Я за Тюрчанку из Шираза, сгорая в гибельном чаду, Отдам и Юнга и Делёза, и Ясперса и Дерриду. За лунный лик и стан газелий и кольца локонов тугих Постмодернистскую заразу под самый корень изведу, Ах, боле ничего не надо в саду неистовых услад – Там плачет Мирча Элиаде, как ни в одной из Илиад, Какой там Ясперс? Это яспис её ланит, очей агат, Её шелков многоочитых в траву спадает водопад! Ты не зазноба, ты – заноза, тебя и силой не извлечь, К тебе из нашего колхоза ползёт в снегу родная речь, На лунные поля Востока, на минные его поля, Где нежная ладонь Пророка возносит криворотый меч!

Север

1. Сигурд

Чёрный ли снег белый ли снег свет Медный котёл гудит череп гудит небесный свод На одном краю земли звёзды вмерзают в лёд На другом краю стоит великан Сурт Я повидал сколько вмещает глаз Пустых равнин холодных волн солёных небес У меня на спине вырос чёрный лесной хребет Я тебе привёз без счёта цветных бус Я провёл свой драккар к пряничным городам Женщины в белых чепцах там полощут с мостков бельё Самую белую я в служанки тебе отдам Я не люблю её Кракен цветущий остров задушит в кольце рук Сурт пойдёт по земле поступь его тяжка Что способно насытить багровый зрак Битвы и облака Я не люблю её вот монисто а вот кольцо Голубые меха золотые шелка парча Сколько отправил в Хель воинов и купцов Змей моего меча Что ж ты глядишь из тьмы исподлобья глаза белы Ногти растут косы растут под ногтями черно Ветер задувает во все углы Мышь грызёт зерно Разве не сдюжит всадник коня вод Ныне с тобою в эту постель возлечь Рёгин ты хорошо выковал мой меч Медный котёл гудит череп гудит небесный свод

2. Как Греттир боролся с мертвецом

Греттир говорит: из них уже мало кто оставался Кто не успел – погиб, успел – разбежались. Этот их Глам опустошил долину: Дочка Торхалля, Турид слегла от страха И померла – а была ведь крепкая баба! Что характерно, он пальцем её не тронул, Лишь зарычал в окно да моргнул глазами. Овцам на пастбище он перебил все ноги, Стельным коровам вырвал кишки из брюха. Впрочем, весной он держался тише – больше зимою Под полунощный посвист шальной метели... Торхалль сказал мне – мол, жалко, конечно, Турид, Вдвое обидней, что был он при жизни пастырь Тех же овец, причём ретивый, хотя и грубый, Мало того, схватился он с горным духом И одолел – теперь вот сам безобразит, Лучше бы дух, ей-богу, тот был спокойней. Впрочем, чему дивиться – Глам-то был нехристь, А с нехристя что возьмёшь, вот он и колобродит! Впрочем, Греттир говорит, со мною Торхалль был честен, Прямо сказал, беги мол, пока не поздно, Мы, мол, привыкли – дверь запираем на ночь, Что до скота, его уж и не осталось. Думаю, скажут люди – Греттир, мол, струсил, Вот и остался. Лучше бы говорили. ... В этих краях неладно испокон веку, Ухает кто-то, следы в снегу оставляет, Овцам живьём выгрызает куски мяса... ... Что я, с мертвецами не дрался, что ли? Но лично этот Оказался сильней всех остальных вместе взятых – Так обхватил меня, что дыханье спёрло! Что тут сказать – сначала мы бились в доме: Он меня тащил, а я упирался. Было темно, лица его я не видел, И слава Богу, скажу я вам – больно страшен, Чёрный, огромный, на ощупь скользкий, вот пакость! Бьёмся мы в тёмной горнице, он не дышит, Только лишь тихо ухает, глаз не видно. ... Эта долина всегда отличалась дурной славой – Тролли в горах, в отрогах лесные духи. Дёрнул же чёрт Торхалля тут поселиться! ... Думаю – в доме-то этой твари не развернуться, А во дворе ужо он задаст мне жару – тащит меня туда и, вроде, одолевает! ... Я и подался – он из дверей-то и выпал, Я на него – ведь крепко, паскуда, держит, Тёмный он был, говорю вам, лица не видно... ... В общем, чего там, братцы, налейте мёду, Засветите огонь, позовите скальдов! ... В доме, понятно, возились мы в полном мраке, И на подворье темень – всё небо в тучах, Я его видел плохо – и слава Богу! В общем, лежу я буквально на нём, он не дышит, Только за меч схватился – луна из-за тучи вышла. Он открывает глаза, на меня смотрит.... ... Каждую ночь здесь огни горят на вершинах, Чёрные ели грозно руками машут, Я ни за что не вернусь в эту долину! .... Смотрит – я не могу пошевелить и пальцем, Глаз не могу оторвать от его буркал, Тут говорит он: паршиво, Греттир, вышло, Лучше б тебе, Греттир, со мной не встречаться. С этой ты ночи лишишься своей удачи, Против тебя обратится твоя же сила, Был ты героем, а станешь пустым задирой, Ты и сейчас, говорит, Греттир, вспыльчив. Жалко тебя мне, говорит, дурень, Будут тебя травить, как дикого зверя... ... Вот он и говорит мне – соврал ведь, верно? Наверняка соврал – разве ж я изменился? – Так прогоните скальдов, зовите девок, Мёду ещё налейте, огни зажгите, Что там – веселиться так веселиться! Дальше, понятно, закрыли луну тучи, Он замолчал, я за меч – так вот оно и вышло!. Худо другое, он напоследок молвил, Что на меня проклятие налагает. Мол, темноты теперь я бояться стану И одиночества – а кто из вас не боится? Зимняя ночь длинна, темна, бесприютна, В каждом кургане мертвецы вострят зубы, Пляшут огни мертвецов на крутых склонах! ... Так прогоните девок, несите ещё мёду, Кто это там сказал, что Греттир струсил?!

3. Приношение жены

Она мне сказала – загляни в шатёр, загляни в шатёр! Там, внутри, горит костёр, загляни в шатёр. Она мне сказала – выпей этой травы, выпей этой травы, Выпей её, выпей, не поворачивай головы, Не поворачивай головы, выпей этой травы. Не смотри туда, говорила, не смотри туда, У тебя в голове звезда, звезда, звезда! У тебя в голове звезда, не смотри туда, посмотри сюда, Выпей этой воды. Что ты видишь? Вижу, отвечаю, звезду, зарю, яблоневый сад, Вижу мать с отцом, Что-то слишком недвижно они сидят, Повернувшись ко мне лицом. Видно, кто-то дурные творит дела, Ворожит на дурной траве, Что у матери косы, точно зола, У отца топор в голове. Хорошо им, наверное, там у огня Греть суставы распухших ног, Оттого они и зовут меня Погостить в золотой чертог – Иди сюда, сюда, сюда, Мы будем вместе навсегда! А теперь, говорит она, загляни в шатёр, Там отец твой руки к тебе простёр, загляни в шатёр, Эта ночь, говорит, холодна, темна, длинна, Но у тебя в голове луна, луна, луна! У тебя в голове луна, выпей это до дна. Что ты видишь? Вижу, говорю, звезду морскую луну, рыбок на звёздном дне, Вижу звезду сестру, утонувшую по весне, Её ест рыба морской чёрт, пилит рыба-пила, Ей зашивает бледный рот бледная рыба-игла, Оттого ли светел разбухший лик И глаза как жемчуг белы, Что вложили ей в губы морской язык, Недоступный людям земли, – Ступай ко мне, ко мне, ко мне, Мы будем счастливы на дне! А теперь, говорит она, загляни во тьму, Там сестра твоя в водяном дому, загляни во тьму, Там во тьме шевелятся огни, огни, Это глотни! Выпей этой травы, вся сила в этой траве... Солнце в чёрной короне восходит в твоей голове, Что ты видишь? Господин мой на ложе объят золотым огнём, У него в изножье сломанное копьё, Он дрожит от страсти, мечется от любви, У него запястья в золоте и крови, Он укрыт парчою, в кувшине кипит вино, Так его хочу я, что в глазах темно, Отпусти же ведьма, дай пройти к нему, То-то сладко, крепко, долго обниму, Нам теперь иные будут сниться сны, Яблоки глазные кому теперь нужны.

Мореплаватель

Человек у порога Ах путники, ну почему вы кажетесь угрюмы, и медлите взойти на бриг иль, скажем, на корвет, когда вы будете ловить сквозь пасмурные думы тот лёгкий, золотистый тот, зеленоватый свет? 1-й путник Ступай домой, там крепкий стол и блюдо с пирогами, ребёнок в люльке сладко спит и пряха тянет нить, и не качаются полы под крепкими ногами, и больше нечего искать и не о чем просить. Человек у порога Ах, я бы отдал этот стол и блюдо с пирогами – когда душа летит во тьму, к чему ей, скажем, стол, чтоб мокрой палубы настил качнулся под ногами и в отдалённый чудный порт мой парусник вошёл. 2-й путник Ступай домой, там дольний мир, который нам неведом, там женщина у очага пылает, как заря, и не потянется тоска за треугольным следом, и не глотают пустоту голодные моря. Человек у порога К чему печалиться, когда ваш парус ловит ветер, и поцелуй далёких звёзд девичьего нежней, и станет зеркалом вода однажды на рассвете, и дивный край над ней взойдёт и отразится в ней. 3-й путник Когда задержится душа в предсмертной полудрёме, пред тем, как с палубы тугой рвануться в небеса, приснятся ей очаг и дым, ягнёнок на соломе, ребёнок в люльке, дальний лай сторожевого пса. Человек у порога Когда задержится душа на выбитой постели, пред тем, как на далёкий зов рвануться из окна, ей будет сниться скрип снастей, и мгла, где еле-еле полоска сладостной земли, чужой земли видна.

Метаморфозы

Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой Угрюмый и босой швырнул ведро с побелкой, И мелкий снег летит, с волной мешаясь мелкой, Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой. Летим, летим, мой друг, в чужое захолустье На запад и на юг, к трепещущему устью. Увы, среди зимы и там смущают воды Русалки и сомы и прочие уроды, Оттуда сам не свой бежал несчастный грека – Там с пёсьей головой он видел человека, Сидящего в шинке, как будто так и надо, С жалейкою в руке и неподвижным взглядом. Он позже написал: "Там чёрный ветер свищет, Там бродит птичий грипп и новой жертвы ищет, Там чёрная гора топорщит гриву сосен, Там выговор чужой моим ушам несносен, Из края злых собак и ласковых евреек, Венецианских бус и пёстрых душегреек, Кукушкиного льна, болиголова, сныти, Верни меня домой, мой нежный покровитель!" Уймись, дурак, уймись, ты поздно спохватился – Твой чёрно-красный Рим за край земли скатился, Уймись и пей вино, не так уж плохо в нетях, Все умерли давно, лишь ты один на свете, Так тереби калям в отсутствие покоя, Как потаённый срам, дрожащею рукою, Гляди, гляди туда, где пляшет в клубах пара Холодная вода, качая бакен старый, Где, видима едва, возносится над бездной Железная вдова, подъемля меч железный, Да пара островков скрипит крупою снежной, Да горстка огоньков во тьме левобережной.

Человечек

Человечек перемещается на восток У него есть лампочка и свисток, Если надо, он дёрнет за два шнурка И поддует резиновый свой жилет, Человечек передвигает часы вперёд, Далеко внизу под ногами солёный лёд, Ледяное крошево, стелющаяся мука. Никому не нужный, маленький и смешной Человечек перемещается над тишиной, Над безглазой хлябью, где ни одного огня, Он умеет дуть в свисток, но тому не рад; Так висят во тьме человечки, за рядом ряд, Молчаливый парад, блуждающий вертоград, Сотня душ, не отличающих ночь от дня. ....по воде плывёт замороженная вода... Ах, как сладко, когда, вселенную теребя Бортовыми огнями, ищут во тьме тебя, Нет честнее дела, чем дуть в свисток, поддувать жилет, Человечек с тоской прислушивается: вот-вот... Но гудят моторы, в стакане плавится лёд, Стюардесса предлагает курицу на обед, И надежды нет.

И ТОГДА

...и тогда

...и тогда он ощущает затылком чей-то пристальный взгляд и какое-то время продолжает идти, не поворачивая головы, но потом не выдерживает. И видит – на западном горизонте, вся в бледных лучах, висит чудовищная комета и круглым белым зрачком уставилась на него. И шерсть на загривке встаёт торчком. Он думает: мировой эфир и вправду полон разнообразных тел, парящий в масляной черноте световой планктон, монады или вселенные, как их ни назови, реснички, щупальца, ниточки – весь этот арсенал для движения, спаривания, любви... Время от времени мы проплываем сквозь толщу небесных вод, время от времени нас захлёстывает волна, и мы оборачиваемся, ощущая спиной, как нечто почти невидимое надвигается на, лепечет, плачет, уговаривает – "побудь со мной", почти человеческим языком. Так размышляет он по дороге домой, покупая в киоске спички, табак и соль, запасаясь хлебом и молоком...

...и тогда он видит: сколоченный из досок на веранде стол под старой клеёнкой (всё той же), смех, голоса, конус света, падающий наискосок, кто-то звякает ложкой, над вареньем гудит оса, и вечерняя птица устраивается на ночлег. А он идёт по дорожке меж мокрых смородиновых кустов, он идёт и идёт по дорожке меж смородиновых кустов... А ему с веранды кричат, поглядите, кто к нам пришёл! Проходи, кричат, скорее, ужин готов, всё остынет! Тормошат, целуют, наливают чай, как он любит – две ложки сахара, кипяток... Как ты? Что ты? Брось, какие твои года! Боже мой, он думает, до чего ж хорошо, надо было приехать гораздо раньше, ещё тогда... Но внезапно по кронам проносится вроде бы вой, или гул, чуть слышный, или просто такой шепоток, но все продолжают беседовать, только улыбки становятся какими-то напряжёнными, неестественными, и он, уже зная, всё-таки поднимает взгляд и видит над головой небо в расползающихся дырах, пульсирующие звёзды, какие-то светящиеся шары... И тогда он в ужасе зажмуривает глаза.

... и тогда он видит белый домик на солнечной стороне, под черешней, флоксы, золотые шары, пчёлы, разомлевшие от жары, видит знакомую тень в полуоткрытом окне, и сердце пропускает один удар. На террасе сидит приятель, умерший в позапрошлом году, выглядит, как обычно, машет ему рукой, улыбается... всюду такой покой, что-то свистит тихонько в роще или в саду, в огороде растёт петрушка, укроп, шалфей, на дорожке сидит бабочка-махаон, он думает – до чего же хороший сон, но вдруг понимает, что не может проснуться. Он пытается пошевелиться. Воздух, точно вода или, вернее, точно кисель, вязок и облепляет со всех сторон. Он последним усилием раздирает липкую взвесь, дверь открывается. На пороге стоит она, видит его, вроде бы хочет что-то сказать, но, покачав головой, снова скрывается в доме. Только тогда он просыпается. Весь в поту. Но живой.

...и тогда он замечает, что женщина, идущая рядом с ним, держится как-то странно, хотя непонятно, что его настораживает. Он плотнее запахивает пальто, начинает нести какую-то смешную чушь, она улыбается, но тоже как-то не так, как-то искусственно. День стоит, как стакан, наполненный синей водой, по газону гуляет грач, солнце отражается в каждой из весенних луж, и всё же он ощущает подступающий страх, невнятное ощущенье тоски, леденеет пах, что-то сдавливает виски и подходящая к этому рифма "тиски" умещается за грудиной. Он по-прежнему делает вид, что всё путём. Она красива, как никогда, и в лужах рябит вода. И уже отпирая своим ключом двери, он понимает, в чём дело. Она за его плечом продолжает улыбаться своими яркими губами, уже торжествующе. Дверь распахивается. На пороге тоже стоит она и точно так же улыбается. Он переводит взгляд с одной на другую. И та, у него за спиной, начинает смеяться. Пути к отступлению нет. Он прислоняется к стенке. В комнатах гаснет свет. Но в окнах ещё продолжает гореть закат.

...и тогда он видит тень дерева, колеблющуюся на стене, женщину, разговаривающую во сне, у неё голубая жилка на левой руке, на левом виске, граница её на замке. Он думает о страшном одиночестве спящих людей, поскольку каждый плывёт по своей воде, каждый ведёт долгий неслышимый разговор, который не разделит ни один сексуальный партнёр, ни один вор не проникнет в её чертоги. За окном лежит залитый ледяным, ртутным светом двор. Боже мой, думает он, как же я одинок, хотя бы один голос, один телефонный звонок, он прислушивается, но во всей огромной стране спящие люди, точно утопленники на дне. Он поднимается, на цыпочках проходит в кухню, включает свет, и видит – в углу стоит существо, похожее на слово "медвед", с огненными зубами, с булавочками зрачков, сетевое чудовище, преследующее любовников и торчков. И тогда он надевает скафандр, задраивает люк и выходит наружу, туда, где вращаются в пустоте ледяные ядра, обломки небесных тел, морские звёзды, голотурии, червецы, и он отбирает пробы, коллекционирует образцы, он доктор наук, ему неслыханно повезло, и разумные звёзды глядят на него сквозь стекло.

Фантастическая биография женщины

Погляди, вот женщина, которой 79 лет, она никогда не состарится и никогда не умрёт, у неё было 200 любовников, но только один – поэт, но ей был милей пилот блестящего космического корабля, улетевшего на луну, он до сих пор глядит на неё из Моря Дождей, из разбитого модуля, покорёженного металла, вплавленный в лунный лёд, в лунный свет, глядит на землю – но видит её одну, единственную из людей... А тот, который поэт, естественно, тот поёт до сих пор, о том, что она никогда не умрёт, ни в семьдесят девять, ни в сто семьдесят девять лет, потому что он сделал её бессмертной – каждый её ноготок, крашенный ярким лаком, каждый сустав, нежную кожу её, светящуюся в темноте, о как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна, и нет на тебе пятна, а она не слушает ни хрена, всё смотрит вверх, туда, где встаёт луна, багрова, ряба, страшна в ужасной своей наготе.

...так, она

Она лет на двадцать его моложе, у неё такая нежная кожа, её мучают страхи, сушняк, головные боли, она предрасположена к алкоголю, он встаёт, ёжась от холода, проходит в кухню, возвращается, приносит ей воды, она пьёт, стуча зубами о край стакана, в окне зима, из облачного кармана выглядывает одинокий лучик звезды. Её уже показывают по второму каналу, ей звонят какие-то незнакомые люди, она плачет, говорит, что больше не будет... Он думает, – боже мой, если я умру первым, на кого я её покину, кто ей сварит кофе, укроет спину, она засыпает только к утру. Здесь у нас если и можно выжить, то лишь вдвоём, взявшись за руки, глядя в чёрный дверной проём, в пламенеющий окоём... Он думает – надо бы позвонить одному своему другу, поговорить насчёт неё. Она во сне плывёт по зелёному лугу... Он, наверное, выживет, потому что нужен, ибо все мы от тех зависим, которым служим, она – потому что его сильней. Что ей неземная слава, ледяная эта дева, если ей надо удержать его на краю распада, ибо если бы она не маялась, не плакала, не опять за своё, не ходила налево, он бы глядел во мрак и не отводил взгляда.

Он её полюбил за наружную красоту...

Он её полюбил за наружную красоту, Неудачный брак, леденец во рту, Чистоту всех отверстий и духовную чистоту. Вот она ступает с ним рядом, сама собой, Заводная кукла с припухшей нижней губой, Ей ещё не знаком гормональный сбой, Её ноги длины, а изгиб спины (как он каждый раз убеждается в этом) розовый и голубой. Она не выщипывает усы, её желудок работает, как часы, И ему даже нравится, что она не умеет готовить ничего, кроме жареной колбасы. Они идут вдоль берега моря, где соль истачивает чужие кости, лежащие на дне, Где чайка, подпрыгивая на волне, отслеживает тень рыбы, плывущую в глубине, Где рыбак сидит на молу, начинаясь на букву "м", Поскольку ничего не ловит, но и пришёл не за тем. Погляди, говорит он, вот мы, а дальше – всё, что не мы, Мне приснился сон, что я один, я проснулся в слезах, У тебя такие нежные гланды, говорит он, я схожу с ума... Она молчит, поскольку знает сама, – у неё красивая печень, которой на пользу сухое вино (впрочем, сама она предпочитает коньяк), и крепкие мышцы ног, её почки распускаются, как цветы, её мальпигиевы клубочки чисты. Он говорит – погляди, какой вечер, какие облака над морем, зелёная звезда, вода, Жаль, что портит окрестный пейзаж та женщина, бредущая неизвестно куда, Она стара и страшна, она в песке оставляет след, У неё от недостатка кальция хрупок скелет, Вот-вот переломится шейка бедра, И печень её черна. Она говорит, – увы, это (в переносном, конечно, смысле) моя сестра. А сама думает – не хочу туда смотреть, не хочу, Схожу завтра на фитнес, схожу к врачу, Пускай подтвердит, что моя печень свежа и нежна, Что желудочный сок способен разъесть металл... Пойдём лучше домой, говорит она, Ты устал...

ИЗВЛЕЧЕНИЕ КОРНЯ

Давид-марсианин

Человек ли Давид? В доме Саула в него были влюблены все – Ионафан, Мелхола, сам Саул. Саул не мог заснуть без того, чтобы Давид играл ему на арфе. Дочь его, Мелхола обожала Давида. Сын его, Ионафан отдал Давиду всё – любовь отца, наследное царство, саму жизнь. Что каждый из них видел в нём? И какой чудовищный лик проступал сквозь тонкие черты, когда наваждение спадало? Саул, опомнившись на миг, метнул в него копьё. Мелхола увидела его в иной личине, незнакомого, чужого, пляшущего перед скинией, и выражение ужаса навеки застыло у неё на лице. Откуда он вообще взялся? "Возьми мою броню, – говорил Саул, нервно меряя шагами шатёр, – этот великан убьёт тебя, он убил уже многих. Возьми мою броню, и шлем, возьми, пройдись по шатру, дай мне поглядеть на тебя, мой мальчик, чудное изделие природы, золото и слоновая кость, лилия долин. Дай-ка я опояшу тебя своим мечом..." Давид не взял ни щит его, ни меч, ни доспехи. Он взял у него всё остальное. Всё забрал.

Тётя Лиза

Тётя Лиза была дочерью сахарозаводчика из местечка Лозны. И всё обещало быть хорошо. Потом, пыльным душным летом, в город пришли махновцы и тётю Лизу насиловали всем отрядом. Она тогда была гимназисткой и любила стихи Апухтина. Она выучилась на врача, вышла замуж за Самуила, но с тех самых пор у неё начались эпилептические припадки – осматривая больного, она замолкала, застывала, потом, на глазах у поражённого пациента, начинала раздеваться... Вот так, ни с того, ни с сего. Тем не менее, больные её любили. У Самуила оказался тяжёлый характер и, кажется, какие-то сексуальные заморочки, но об этом тётя Лиза предпочитала не рассказывать. Оставшись вдовой, всё больше жила по родственникам – присматривала за чужими детьми. Помогая по дому, пела чувствительные романсы декадентской поры. Ещё очень любила песню Зыкиной "Оборвалась тропинка у обрыва, оборвалась, как молодость моя". Удивительно верные слова, говорила она, налегая утюгом на чужие простыни и пододеяльники, удивительно верные слова...

Дядя Нюма и дядя Яша

Дядя Нюма и его брат дядя Яша были деловыми людьми. Дядя Нюма работал завскладом, а дядя Яша – бухгалтером. Дефицитный товар уходил на сторону. За короткое время оба сделали приличные деньги, а дядя Яша даже отдал свою жену Сарру учиться на врача. Потом нагрянула ревизия, и склад опечатали. Братья наняли рабочих, за ночь разобрали заднюю стену склада и ликвидировали недостачу. Потом стену склада замуровали вновь. Во сколько это им обошлось – неизвестно, но наутро ревизоры, вскрывшие нетронутые печати, обнаружили, что товары на складе соответствуют описи – до последнего коробка спичек, если там были спички... А чего же вы хотели, гражданин начальник? – сказал дядя Яша, дружелюбно похлопывая ревизора по плечу. Он потом всё-таки сел за растрату, но очень удачно – в самый разгар сталинской борьбы с космополитами, и вышел из тюрьмы по общей амнистии как жертва режима...

Юлик и Гера

Юлика мобилизовали, но дядя Яша сказал – нет. Мальчика убьют, сказал он. И что будет с Ривочкой? И он собрал приличную сумму и поехал в военкомат, и ему удалось-таки купить какую-то бумагу, и с этой бумагой он побежал к коменданту поезда, и он отыскал Юлика, который уже почему-то был чужим, худым и очень взрослым, и сказал ему: – Всё, ты уже никуда не едешь. Вот бумага, вон там стоит комендант, пойдём. Нет, сказал Юлик, без Геры не пойду. Какой Гера? – удивился дядя Яша, потому что он не знал никакого Геру. Мой друг, – сказал Юлик. Когда ты успел с ним подружиться? – кричал дядя Яшка, и бумага в его руке дрожала на ветру. На призывном пункте, – сказал Юлик. – Мой лучший друг, Гера Колпаков. У меня больше нет денег, понимаешь ты, мальчишка? – кричал дядя Яша, – эта бумага выписана на одного! Но Юлик был твёрд, а деньги у дяди Яши были. Их сняли с поезда, который шёл на фронт. Геру и Юлика, вдвоём. Гера очень хотел стать академиком, учился, работал, удачно женился, выбился в люди и таки стал академиком, правда, медицинской академии, и тут же сгорел от рака. А Юлик академиком не стал. И тоже умер от рака. Но в другом городе и совсем в другой жизни.

Иона

Вот идёт он, исторгнут рыбой, самой прекрасной рыбой на свете, карабкается на дюны, проваливается в песок, Господь ступает за ним след в след, дышит ему в висок... Отпусти, Господь, я хочу назад, в свою прекрасную рыбу, в её серебро, в нежное её нутро. Ну её в самом деле, эту Ниневию, эту блудницу, казацкую эту станицу, мазаные её хижины, её молоко и мёд, горластых девок её, ослиный её помёт! Ты всё равно собирался обрушить на них самум, хамсин, огненный смерч, смести их с лица земли, похоронить в пыли. Там вдалеке, за окоёмом, плавает нежная рыба моя, вспыхивает на солнце самоцветная её чешуя. Она поворачивается в воде, отворяет рот, подставляет морскому ветру белый живот. Не приведи Господь, то есть Ты, бросит рыбак в неё острый гарпун, а она даже слова не может сказать, ни охнуть, ни застонать, пожалей её, верни её мне, меня в неё, нас двоих в море, дай ей голос, избавь её от немоты. Очи все в небесной воде, в морской воде, водоросли запутались в бороде...

Арон и Моисей

У бедной и многодетной тёти Фиры родились близнецы. А тётя Дора, её двоюродная сестра, была богатой и бездетной. Уступи мне одного, – сказала тётя Дора. И тётя Фира уступила. И тётя Дора забрала Арона. И он называл её "мамой". И у него было всё, чего может пожелать маленький мальчик. Потом Арон вырос, а тётя Дора умерла. И он плакал, а потом стал главой большого клана, поскольку тётя Дора дала ему хорошее образование, и он даже какое-то время работал в министерстве. И всем помогал, даже своему нищему и непутёвому дальнему родственнику Моисею. А вот тётю Фиру терпеть не мог. "Эта мерзкая старуха! – говорил он. – Не могу её видеть, меня от неё трясёт". И Моисей терпел, поскольку Арон давал ему деньги, и они с тётей Фирой с этого жили. Но однажды не вытерпел. "Идиот, – сказал Моисей, – это же твоя родная мать!" И выложил на стол документы. Арон проглядел документы, ушёл в свой кабинет и не выходил до вечера. А вечером повесился на подтяжках. Тогда ещё носили подтяжки.

Лилит

Лилит заходит в чужие дома, обнимает чужих мужчин, пьёт их силу, заедает лунным лучом. Она приходит оттуда, где нет зимы, оттуда, где нет вины, выглядывает из зеркала, из его глубины, с его внутренней стороны. Архангел с огненным мечом никогда не видел такой жены. Спи, моя радость, это радио за стеной, не ходи туда, побудь со мной, за окном зима, а у нас тепло, в батарее булькает тёплая вода, ты только погляди, на кого похожа она, эта девка, не ведающая стыда, волосы растрёпаны, ногти её черны...

ЧЁРНАЯ ПРОСТЫНЯ

Ситников

Ситников срезает угол, он опаздывает, дерево шумит, у него в портфеле землекопы, бассейны и поезда, прошлогоднее яблоко, непривлекательное на вид, и прочая ерунда. Он и сам не знает, почему пропустил урок, как-то всё не так, проходил мимо дома, предназначенного на слом, буквально на минуту остановился покормить собак, которых помнит по именам, он знает – в пространстве-времени обнаруживается некий зазор, стык, то есть всё может быть эдак, а может так, поганая штука, но он привык, дерево кивает ему головой и говорит "привет!" это добрый знак! У подъезда он машет руками, отпугивая птиц, втянув голову в плечи, как будто какой-то кац, он заглядывает в свою одноклеточную тюрьму. Ученики, как по команде, оборачиваются к нему. У них нет лиц. Учителка дура, а делает вид, что своя: Было дело, он в класс принёс воробья...

Вызывание пиковой дамы

Борису Херсонскому

Девочка-девочка, по улицам бродит чёрная простыня... – Чёрная простыня, не трогай меня! Я закроюсь в квартире, чтоб никто не нашёл, я буду вести себя хорошо! – Дура Зинка тебе рассказала про чёрную простыню, а это я, твоя мама, за дверью стою и звоню. У тебя на дверях защёлка, а в руках у меня кошёлка, у меня на шее платочек из натурального шёлка. Выгляни в щёлку! У меня в кошёлке сгущёнка, тушёнка, другие всякие банки. Ну и тяжесть – из этой жести, наверное, делают танки! А ещё распишись – вот, смотри, телеграмма на бланке; папка пишет, что скоро приедет... Открой, засранка! "Говорило торжественным голосом радио на стене про гроб на колёсиках, едущий по стране".

Эту пластинку трогать нельзя, ставить её нельзя. Она поёт про зелёные глаза, зелёные глаза. Девочка-девочка, там за стеной пляшет гроб заводной. "Мамочка, что у тебя в руке? кто у тебя за спиной?" "Девочка-девочка, не гляди, бабушка умерла. Видишь пятно у меня на груди? Это её дела!" "Мамочка, где же сестричка моя? В какие ушла края?" "Нынче в подземных хоромах крота светит её нагота" Мама накрасила красным рот, ногти её остры; "Девочка-девочка, будет крот мужем твоей сестры! Крутится-вертится шар голубой, вот я пришла за тобой! Что ты боишься, иди сюда, дай же мне ручку, дай, красные пятна на простыне – это всего лишь к весне".

Чёрная Простыня идёт по городу, истыканному дождём, девочка-девочка, Чёрная Простыня уже нашла твой дом, укройся с головой, свернись в клубок, в комок, чёрная простыня никак не отыщет дверной звонок... и тогда Чёрная Простыня включает свой инфракрасный зрачок и видит, как девочка в кроватке поворачивается на бочок, и видит инфузорию в луже и кошку на чердаке, и собаку в подъезде, мечтающую об ошейнике и поводке, и видит любовников, лежащих в обнимку, словно одно существо, и видит старика на сетчатой койке и все тайные мысли его, и видит девочку-девочку, не спящую на боку, и она протискивается под дверь, подобно какому-то презренному половику, берёт девочку за руку и говорит: пошли, есть другая земля, помимо этой земли, здесь у твоего папы копыта, у мамы твоей – клыки, и девочка-девочка идёт за ней, не отнимая руки, и комната за спиной остаётся неприбрана и пуста, и у неё, у девочки-девочки, тянет в низу живота. Таблица периодических элементов. Доска, измазанная свечой. Из противопожарного ящика воняет кошачьей мочой. Построение в спортзале. Линейка. Торжественные голоса. Смирнова из параллельного падает в обморок уже через полчаса.

Уроки начинаются в восемь тридцать, на улице ещё темно, сыро, толстые колготки в толстый рубчик перекручиваются при каждом шаге, натирает резинка. Толстый портфель оттягивает руку, не миновать тебе сколиоза, полового созревания, дефицита ваты, освобождения от физкультуры. Хуже всего, когда, повернувшись к доске, выводишь математические формулы, – юбка задирается кверху и все смотрят... Ты идёшь и мечтаешь о такой штуке, на которую можно встать и поехать по тротуару до самой школы, – нечто вроде моторизованного самоката. А ещё хорошо бы перенестись отсюда в какое-то совсем другое место, где слова и поступки исполнены смысла и мир не делится на детей и взрослых, – золотое, лазурное, слюдяное... Осенью светает поздно, жёлтые листья сиротливо приникли к мокрой брусчатке. Девочка-девочка, не читай книжек – Даррелла, Стругацких, Роберта Шекли, "Юный Натуралист", "Вокруг света", "Сексопатологию" Свядоща, Мопассана, не ходи на фильмы про Анжелику, и скажи родителям, чтобы купили ранец.

В придорожном кустарнике кошка моет живот...

В придорожном кустарнике кошка моет живот, Из общежития слева доносится смех, весёлые голоса Не ходи туда, там давно уже никто не живёт: Пустые комнаты, разобранные леса. Кто-то в конце переулка – не надо туда смотреть, Разбухшее тёмное тело, два бледных пятна огней. Если тебя зовут маша, то вот он, твой медведь, Если, скажем, серёжа, то что-то ещё страшней.

Юдифь

Как легко нащупать впадинку в позвонках, Обнажённое лезвие падает на атлант^{1}, Ах, какая сила в нежных её руках, Что ещё? Наверное, выдержка и талант. А могли бы жить счастливо до сих времён, Что почти вероятно в наших худых лесах. Комариный звон, костёр, голубой вагон. Что ещё? Пионер в голубых трусах. Но вокруг позор – как бы некий большой спортзал, Вис и жим, и другие обрубки слов, Там очкастая девочка прыгает на козла И хихикает мальчик в кулак и поверх голов. Ничего, терпи, моя нимфа, физрук не съест, Здесь никто не умирал ещё от стыда, Говорят, тем более, рядом сосновый лес, А в ближайшем озере хоть грязная, но вода. Что ещё? Там за переездом огонь горит, Через два урока будет родная речь, Так вставай, Юдифь, вставай, и очки протри, И востри свой меч, скороспелка, востри свой меч.

Кто рыщет в ночи по садам...

Кто рыщет в ночи по садам, как будто какой-то Саддам, кто прячется здесь под мостом как будто бы Гитлер с хвостом, кто в окна ночные стучит, кто ухает страшно из тьмы, кто страшной ногою сучит? Но не испугаемся мы. Вот Фёдор стоит с топором, вот Коля сидит за столом, и баба идёт по двору, похожая на кенгуру.

Баба Катя

Баба Катя прячет руки в рукава, не снимает платья даже по ночам, у неё растёт на заднице трава, но она не обращается к врачам, баба Катя полагает – средь врачей недовыявили всё же палачей. Баба Катя, хорошо поворожив, может видеть на три метра вглубь земли, утверждает, что покойники ушли строить светлую покойницкую жизнь, что могилы лучших отпрысков страны телевизорами все оснащены. Баба Катя ищет травы при луне, килограммами в сельпо скупает соль; в лесе огненное скачет колесо – баба Катя уверяет, что к войне. Да и женщину с кошачьей головой баба Катя наблюдает не впервой. Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? – у неё на лбу невидима печать, и когда падёт на землю саранча, бабе Кате будет не о чем скучать, потому как стерва Клавка из ларька под раздачу попадёт наверняка... Баба Катя зналась с Нестором Махно, заряжала Троцкому наган, говорят, что в чёрной маске домино сам Пилсудский пал к её ногам... Бабу Катю принимали семь царей, к сожалению, один из них – еврей. У неё вставная челюсть на столе, у неё в стакане спит стеклянный глаз, баба Катя ковыряется в земле, понимая в этом много лучше нас. А над ней в слоях воздушного стекла овощные плавают тела. Баба Катя, ты ль взойдёшь туда, словно одинокая звезда? Нет, сказала баба Катя, я уже окопалась на последнем рубеже, у меня ли не лежит на страх врагам под подушкой ворошиловский наган! Выйдет зверь из моря, грозен и красив, содрогнётся весь Перовский жилмассив, над промзоной третий ангел вострубит, только ваша баба Катя устоит, на развалинах, в рванине, босиком, угрожая зверю чёрным кулаком. Для того ли меня мама родила, чтобы я под зверя лютого легла? Эй, товарищи покойники, за мной – в чине ангельском, и крылья за спиной! подведите мне горячего коня, охладите кислым яблоком меня, поднесите мне зелёного вина, подтяните мне тугие стремена! Эх, не выдай чёрный ворон, красный стяг, мы ещё у зверя спляшем на костях! Саранча летит железная, звеня, семь патронов в барабане у меня. Семилетняя закончится война – кто-то ж должен на развалинах прибрать? Нет, сказала баба Катя, ни хрена я ещё не собираюсь умирать. Вы уйдёте-пропадёте кто куда, я останусь, одинокая звезда. Сколько выпадет золы – не разгрести, то-то розам будет весело цвести!

Елена

Выпьем, – говорит, – и ещё налей. Выпила, говорит, – хорошо сидим. У Гомера тысяча кораблей, А её устроил бы и один. Ей сначала ехать на Тёплый Стан, А потом на Павелецкий вокзал. Выпьем, говорит, за красивый стан, За чужую бабу, её глаза. За оптовый рынок, за секонд-хэнд, За схождение челноком в Аид, У меня от греческих от легенд Третий день башка болит, говорит. Застегнула китайский свой пуховик, Расчесала волосы гребешком, Песню, что придумал слепой старик, Так невыносимо носить пешком. Говорит, тоска у меня в груди, Кто бы, говорит, захотел украсть? Там в кромешном мраке за кольцевой Воет пёс с единственной головой... Воет ли, скулит, разевает пасть...

Индиана Джонс

Отведи меня в кино на дневной сеанс, Там опять спасает мир Индиана Джонс, Он стоит, размахивая хлыстом, И всё ему нипочём, Он если бьёт, то наверняка, Горы и облака За его плечом. В дальнозорком краю не требуются очки, Расшифрованы все загадочные значки И блондинка укрощена, У неё яркие ногти, высокие каблуки, но она Ест из его руки. А против воинства зла достаточно и хлыста, Если совесть чиста. Отведи меня в кино на дневной сеанс, Там мумия отрясает тысячелетний транс, Но в конце концов и она попадёт туда, Где будет ей поделом. Господь призревает свои стада... Наше дело плохо – мы не победим никогда, Зло – это добро, которому не повезло. Там, в кино, если падают, то встают, Индиана Джонс презирает земной уют, В каждом артефакте прячется Бог, Но Индиана Джонс никогда не придёт сюда, Он стоит, и древние города Рассыпаются в прах У его ног.

Штирлиц

Штирлиц давно под колпаком звёзд, Ходит взад-вперёд, ничего не ест... Бог мелочей тих, запускает в рост Усики у плюща. Обвейся вокруг опоры нежным листком... Бог мелочей не заботится ни о ком, Тронет рукой и дальше пойдёт, спеша. Паучья сеть, капли воды на ней Вспыхивают тысячами огней На рассвете, когда труднее всего дышать. Так и качайся на клейкой своей стропе От бездны на волоске. Вот муравей торопится по тропе, Лапки вязнут в сыром песке. Как ни носи фуражку, чёрную кожу, стек, Как ни прикидывайся членом НСДРП, Всё равно проговоришься во сне, Тут и кранты тебе. Смерть – это грузная баба в слепом пенсне, В обтёрханном пиджаке. Вьётся пчела над мокрой разрыв-травой, Штирлица по коридору ведёт конвой, Роза у него в руке, Альфа Кентавра над головой.

Говорит Штирлиц Мюллеру: я устал, У меня в активе два железных креста, Три наградных листа, Но по ночам мне снятся поля, леса – Удивительные места, Дождь прошёл, дорога совсем пуста, Женщина стоит у плетня, Ожидает меня. Говорит Мюллер Штирлицу – потерпи, Знаю, там суслики свищут в сырой степи, Ветер гонит ковыль волной, За рекой догорает горстка огней, Но что поделаешь с этой войной – Она на нас, а мы – на ней, Лучше хлопнем ещё по одной. Говорит Штирлиц Мюллеру: Это херня, ты просто успокаиваешь меня, Ты говоришь – совесть моя чиста? Как бы не так, погляди, каким я стал, Чистый фриц от рожек и до хвоста! У меня за спиной карательные акции, города, Растоптанные войной, Я даже тебе, говорит, не скажу никогда Что у меня за спиной. Говорит Мюллер Штирлицу – думаешь, мне легко? Я, говорит, всегда попадал в молоко При сдаче норм ГТО, Но хочешь не хочешь, а мы должны, Мы стоим на страже своей страны, Соберись же в конце концов, Застегни мундир, что у тебя за вид! Погляди на Кальтенбруннера, говорит, Вот кто владеет лицом.

Сказка

от замка герцога синяя борода

к замку графа зелёная борода

ведёт дорога из снега и льда

Игорь Караулов

Кто бредёт по лесу, едва жива, шевеля во рту никакие слова, у него, мол, синяя борода, мёртвая голова. Открывала двери своим ключом, подпирала стену тугим плечом: семь весёлых жён на семи крюках, разговаривают ни о чём. Поселился зимородок над ручьём, поселился червь в животе моём, очи мои белы, ночью светло, как днём. Восемь братьев бились, но непобедим оставался мой господин, у него за поясом пять ножей, а в сердце только один. Он спит, он укрыт плащом, он обвит плющом, говорит не знамо о чём, в кущах щёлкает соловей, месяц водит сырым лучом. Ноги его в земле, замок его в огне. Я на пир позову сестёр, пускай завидуют мне! Вокруг смыкается чёрный бор, ветер гудит во тьме.

Крупнозернистый ток звёздного рукава

"Крупнозернистый ток звёздного рукава лезвиями осок взрезан наискосок. Мелкая тварь, беги в норку, в песок. Сова встала не с той ноги. Столько ужей, жаб, лягушачьих кож! Принца с его стрелой на каждую где возьмёшь? Сколько их, лапки воздев, поднимается из глубин, потенциальных дев, белых тел, ундин, и это ещё не предел! Я бы такую взял, я бы её жалел, я бы, конечно, смог не обнимать, не сметь, не спрашивать, где была... Знаешь, я видел смерть, бесшумны её крыла". "Ты опять не о том. Все эти жерлянки, жужелицы, ужи – лишь оболочки слипшихся хромосом, впрочем, я не рискну отрицать тот факт, что если не здесь, то где-то в иных мирах всё ж таки существует разумная жизнь. Знаешь, когда я вот так стою, вслушиваясь во мрак, а надо мною узкой листвой осокорь дрожит, месяц выходит из пруда, неся луну на руках, чёрные корни ворочаются в пыли, меня охватывает какой-то непонятный страх, что мы не одни в пределах этой земли. Иногда мне кажется, я стою на часах, охраняя мир, глухой полночной порой, и бесшумная смерть, парящая в небесах, поворачивается и роняет своё перо. Например, откуда взялся этот бетонный куб, этот невнятный гул, сладкие судороги глубин, вот опять там какой-то непонятный огонь мигнул. Впрочем, поднимается ветер. После договорим..." Так говорят тайком через стекло витрин думающий манекен с мыслящим тростником, покуда с тёмного дна русалки всплывают на иной, чем от звёзд пробивающийся сквозь бетон, нечеловеческий свет.

Этот человек мёртв...

Этот человек мёртв Он лежит на речном дне Белый и зелёный свет Поселился на глазном дне Проплывает над лицом мост Догорает в небесах спирт Как жемчужина его мозг В коробчонке расписной спит Человеку снится сон Он встаёт посреди реки Под кроватью прячется сом Лилия растёт из руки Вниз головой костёр остывает в реке Панцирная рыба осётр Пляшет в котелке Под ногой качается мост За мостом качается лес Времени у него в обрез От первых до последних звёзд

Рыбак рыбака Видит издалека. Передаёт по кругу Бутылку с мутной брагой. Что они рассказывают друг другу, Слышит только сом под корягой. И слава богу. Ватники в рыбной чешуе, Мазуте, песке, Бакен плывёт, не трогаясь с места, Белый, зелёный, красный огонь горит, Один прикуривает, заслонясь от ветра рукой, – Йопт, – говорит, – Кто это там такой? Что это там такое?

А вокруг всё расцветает, как город-сад, Словно тридцать тысячелетий тому назад, Волосатые папоротники, хвощи, Трицератопсы, махайродусы, кто там ещё – Человек в плаще, Говорящий на вымершем языке. Его босы ноги стоят в песке, Лилия прорастает в его руке...