Anthony McGowan

HOW TO TEACH PHILOSOPHY TO YOUR DOG Exploring the Big Questions in Life

Публикуется с согласия Oneworld Publications и литературного агентства «Синопсис»

© Anthony McGowan, 2019

© Левензон С.М., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2023

КоЛибри^®

Эта книга задумана как приятное введение в мир философии. Так же как и на прогулке с собакой, вы можете выбирать пути в путешествии такого рода – разные по направлению, расстоянию и даже цели. Будет ли это изучение, развлечение или всего лишь ознакомление, чтобы разделаться с этим предметом побыстрее, но с наибольшей пользой? Некоторые введения в философию начинаются с истоков – с обсуждения наследия древнегреческих мыслителей VI века до н. э., – и повествование последовательно охватывает все века до тех пор, пока не достигнет той точки, которая обозначает «наши дни» для конкретного автора. В других книгах больше внимания уделяется биографиям, и рассказ оживляется историями об эксцентричности и чудаковатости философов. Недавно стал популярен исключительно тематический подход: предмет разбивается на вопросы или темы, и особое внимание уделяется острым, нестареющим.

Такие разные подходы отражают тот факт, что по своей природе философия напоминает странный гибрид: это не чистокровная афганская борзая, а скорее помесь лабрадора с пуделем, лабрадудль. Английская литература – предмет, который, по сути, состоит из своей истории. Чосера и Шекспира, Остин и Элиот читают не потому, что они представляют исторический интерес, а потому, что их сочинения по-прежнему являются произведениями искусства. Более того, величие этих авторов заключается не в каких-то идеях, которые можно выделить и суммировать, а в языке: словах, предложениях, главах и более длинном, глубоком, музыкальном течении текстов.

С другой стороны, математика и физика – это предметы, которые можно преподавать, даже не упоминая об их истории. Для вычисления площади круга вам не нужно знать, что приблизительное значение числа p впервые вычислили древние египтяне и вавилоняне, а с точностью до семи знаков после запятой – китайские математики в первом тысячелетии нашей эры. Вам просто нужен карманный калькулятор. А значение и важность ньютоновских законов движения не связаны с теми словами, в которых они были выражены Ньютоном. Аристотелева физика – с ее отрицанием пустоты, абсолютно неверной концепцией движения и характерной для нее космологией, согласно которой Земля находится в центре статичной Вселенной, застывшей в виде ряда концентрических кристаллических сфер, – совершенно бесполезна для любого современного ученого, разве что только заставляет его почувствовать превосходство.

Философия охватывает оба этих мира. Несомненно, можно обсуждать идеи Платона, Аристотеля и Витгенштейна вообще без цитат. В этом отношении они похожи на законы Ньютона. Однако проблемы философии, как правило, не решаемы. Это новости, которые всегда остаются актуальными. В наши дни профессиональные философы все еще занимаются изучением философии Аристотеля и Декарта, по-прежнему спорят с Локком и Бентамом так, как ни один ученый не стал бы спорить с Архимедом или Коперником. Поэтому история философии никогда не исчезнет и не станет несущественной.

Кроме того, эта история сама по себе удивительна. Поэтому в своей книге я попытался уловить такой смешанный характер философии. В выбранной мною форме рассказа лишь небрежно затрагивается история предмета. Повествование представлено в виде серии прогулок и таким образом связано с методикой преподавания Аристотеля во время движения – из-за этой особенности школа Аристотеля получила название «перипатетическая» (от греческого слова, означающего «прогуливаться»)[3]. Во время этих прогулок мы с моей собакой Монти в диалектической традиции Сократа обсуждаем основные проблемы философии, используя в качестве руководства обширные разделы этой области науки.

После введения первые три прогулки связаны с обсуждением философии морали и этики. Затем на протяжении пары недолгих прогулок мы затронем побочные вопросы: во время одной из них речь пойдет о концепции свободы воли, а во время второй – о логике. Затем в рамках трех прогулок мы обсудим метафизику, эти запутанные вопросы о природе реальности и существования. На протяжении следующих трех прогулок наш путь будет пролегать через эпистемологию, или теорию познания. Четыре прогулки действительно посвящены обсуждению философии науки. Наконец, в последней главе о смысле жизни также дается краткий обзор некоторых доказательств существования Бога.

Хотя эта обширная структура носит тематический характер, в рамках обсуждения каждого предмета мы рассмотрим, что говорили по этому поводу великие философы. Я надеюсь, такое изложение поможет читателю не только разобраться в проблеме, но и составить представление об истории развития философской мысли.

Должен сказать, что в этой книге представлена лишь часть истории идей, в рамках которой я сосредоточился на западной философской традиции. Причиной тому служит не ограниченность или презрение к исламской, китайской или индийской философии, а просто дело в том, что это огромные и сложные области знания, в которых я не специалист, и добавление отдельных фрагментов лишь для того, чтобы работа казалась более разноплановой, было бы оскорбительным. Каждая из великих незападных традиций заслуживает разговора с Монти сама по себе…

Наконец, эта книга – не одно из тех введений в философию, в которых даются основные моменты, помогающие читателю повторить пройденное. Книга организована в виде серии прогулок, и так же, как во время прогулки, временами мы сходим с тропы, какое-то время блуждаем в подлеске, спугиваем кролика, кормим уток. Иногда мы заходим в тупик. А иногда приходится идти рядом с дорогой с оживленным движением или через поле со жнивьем, прежде чем удастся добраться до чего-то стоящего: прекрасной поляны в лесу или ручья с зимородком.

У меня есть собака – неряшливый «мальтиец» Монти. Я говорю «есть», подразумевая не столько владение, сколько то, что вы имели бы в виду, говоря, что у меня перхоть или простуда. Монти похож на облако, которое упало на землю и какое-то время каталось в грязи. У Монти невероятные черные глаза, черный нос и усы в желтых пятнах, которые появились из-за того, что этот пес постоянно утыкается мордой во все заманчивые ароматные закоулки и щели.

Что касается умственных способностей мальтийских болонок, то обычно их характеризуют как средние: эти собаки соображают медленнее, чем взвинченные пудели или играющие в шахматы колли, но находятся на одну или две отметки шкалы выше, чем боксеры, уставившиеся на теннисный мячик в надежде, что он снова придет в движение, и похожие на каменные изваяния афганские борзые, которые измучились от интеллектуального напряжения, стараясь не проглотить собственный язык. Монти не умеет делать трюки и не всегда выполняет команды «ко мне!» или «сидеть!», хотя, если вокруг больше нет ничего интересного, он будет послушно ждать, пока вы подойдете к нему. Его величайшим триумфом было завоевание титула «Лучший пес» на выставке собак «Криклгав» в Криклвуд. Второе место занял кролик, а третий приз получил плюшевый мишка.

Несмотря на то что я несколько резок в оценке интеллектуальных способностей Монти, у него честный, недоуменный взгляд, как будто он систематически пытается разгадать некий секретный код или серьезно размышляет о скрытых смыслах Вселенной. Я считаю его этаким Догтером Ватсоном – нет-нет, не волнуйтесь, это не будет одна из книг, полных каламбуров, это последний. Если Монти – Ватсон, то не становлюсь ли я тогда Шерлоком? Увы! Боюсь, что мы с Монти похожи на дуэт комиков: мы с ним оба Ватсоны, которые, пыхтя, стараются докопаться до истины, которую более живые умы могли бы установить с большей скоростью, если не точностью.

Так что я считаю Монти подходящим компаньоном во время прогулок, когда я пытаюсь постичь мир, применяя, где возможно, философию, которую усвоил за годы научных исследований и самостоятельного чтения. Мы с Монти болтаем о разных вещах, обмениваемся идеями. Я научился догадываться, о чем он думает. И даже выражать его мысли.

В последующих главах представлены некоторые из философских бесед, состоявшихся во время наших прогулок по улицам, паркам и кладбищам на севере Лондона (а иногда и за его пределами). Они выступают в качестве доступного введения в главные вопросы философии – вы их знаете или догадываетесь, как они могут звучать. Как поступать правильно? Существует ли свобода воли? Какова подлинная природа реальности? Как мы познаем все на свете? Существует ли Бог? Почему я каждый раз пытаюсь вставить флешку в разъем сначала неправильной стороной?

Эта книга предназначена для людей, а не для собак, и касается человеческих проблем, а не расписаний дегельминтизации и стратегий удаления фекалий, что отнимает так много энергии, направленной на содержание собаки. Но в книге тем не менее присутствует собачий дух… Я внимательно следил за появлением лучших друзей человечества в классической философии. И оказалось, что упоминания о них встречаются чаще, чем ожидалось. Немного похоже на парики. Наверное, я должен объяснить.

В начале девяностых я встречался с девушкой, у которой была любопытная одержимость мужчинами в париках. При этом речь шла не о каких-то особых причудах, будто ей нравилось, скажем, что я надеваю судейский парик из конского волоса и, грозно стукнув молотком, объявляю ее виновной в том, что она небрежно надела халатик. Нет, она просто любила выделять людей в париках, подобно тому, как любитель птиц отмечает королька или пеночку. Толкнув меня локтем в пабе или в подземке, она шептала: «Сироп», – и я должен был попытаться определить, кто носит парик. (Кстати, «сироп» – это из рифмующегося сленга кокни: «сироп из фиг – парик».) В те дни технология наращивания волос находилась в зачаточном состоянии – было очень и очень далеко до современных сплетения прядей, трансплантатов и восстановления фолликулов, – но даже тогда классический зачес из трех прядей уже многих не устраивал, поэтому парики встречались все чаще.

Получив предупреждение от своей девушки, я оглядывал помещение или вагон подземки. В начале наших отношений мне, как правило, не удавалось определить цель, за исключением очевидных кошмарных париков – тех, что выглядели, как сонный бобер, или были очень плотными, как стекловолокно, слишком сильно взбитые сливки или расплавленный пластик. Но постепенно я научился определять подсказки: неестественно темные волосы, контрастирующие с седеющими бровями; слишком высокая плотность фолликулов, которую выдает морщинистое лицо; глянцевая переливчатость, отражающая неоновые огни улиц.

До отношений с этой девушкой я никогда не замечал парики, я их просто не видел. Это была деталь, зернистость, которой в моем мире не существовало. Людвиг Витгенштейн – философ, с которым мы еще встретимся на страницах этой книги, – пространно писал в «Философских исследованиях» о процессе, посредством которого мы узнаем значение слова. Вместо простой линейной связи между объектом и его названием мы постигаем значение слова, наблюдая, как оно используется, изучая правила его произношения и форму жизни – богатую матрицу из культурных процедур и традиций, в которую оно встроено. Познание – это действие, то, что мы делаем, а не то, что мы имеем. Поэтому мне пришлось научиться воспринимать парики, следуя за своей наставницей, и вскоре мне открылась совершенно новая сторона мира. Я начал видеть парики везде, и мы с моей девушкой вместе радовались этой общей детали, подобно тому, как дельфины рассекают прибой. И даже после ее ухода, когда радость от совместного открытия уже осталась в прошлом, я по-прежнему ловил себя на том, что выделяю парик в толпе – пышную, плотную шоколадную массу на голове у человека с меланхоличным выражением лица – и мечтательно шепчу себе под нос: «Сироп»…

Так же как и в случае с париками, я бы не увидел упоминания о собаках на страницах западной философии, если бы не начал их активно искать. И неожиданно оказалось, что собаки присутствуют повсюду: иногда упоминания о них спрятаны на полях текстов (подобно тому, как прячутся собаки, когда знают, что им грозят неприятности из-за «аварии» с желудком или кражи из буфета), а иногда скрываются на самом виду.

Принимая во внимание долгие и тесные взаимоотношения человечества с собаками, не удивительно, что они проникли во многие аспекты нашей интеллектуальной культуры, наши мифы, истории, а также философские исследования. Археологи выяснили, что трудно точно установить момент, когда впервые были одомашнены собаки, хотя по наиболее вероятным предположениям, это произошло около 40–30 тысяч лет назад. По-видимому, волки начали бродить вокруг лагерей наших предков, и на протяжении десятков тысяч лет происходило постепенное отделение современной собаки от волка – процесс, движущей силой которого было сочетание естественного отбора и селекции.

Уже 15 тысяч лет назад, задолго до того, как человечество перешло к земледелию, судьбы людей и собак, их жизнь и смерть, были тесно переплетены. Самыми первыми достоверными свидетельствами совместного существования людей и собак служат три скелета эпохи палеолита, найденные в карьере в Германии: скелеты мужчины, женщины и маленькой собаки, которые захоронены вместе. Собака страдала от чумки и могла прожить столько, сколько она прожила, лишь в том случае, если за ней ухаживали люди. Она была слишком слаба, чтобы приносить какую-то пользу во время охоты, поэтому, вероятно, выполняла какую-то другую функцию в жизни группы, в которой она жила и умерла. Это был домашний любимец…

Медленно двигаясь дальше через эпохи, мы обнаружим, что собак, как правило, почитали в большинстве человеческих культур. В доколумбовой Америке майя и ацтеки считали собак добрыми проводниками и стражами, которые ведут умерших в мир духов. Египтяне, вероятно, более известны тем, что предпочитали кошек, но собак тоже часто мумифицировали и помещали в гробницы вместе с их владельцами. И одним из самых первых животных, имя которого дошло до нас, была изящная охотничья собака по кличке Абутью (на самом деле, я понятия не имею, как произносится кличка Abuwtiyuw), которая жила во времена VI династии (2345–2181 до н. э.).

Чуть ближе к истокам западной философской традиции во времени и пространстве находятся представители персидского зороастризма, которых гораздо больше интересовали сообразительность и добродетель собак. Персидские собаки охраняли мост, по которому умершие медленно переходили в рай, – интересно, что это созвучно представлениям майя. Однако собаки также были главными участниками бесконечной битвы света и тьмы и сражались за мудрого Ахурамазду против насекомых, улиток, крыс, ящериц, лягушек и, боюсь, кошек, которые служили повелителю тьмы, Ангро-Майнью. Любопытную привычку собак застывать и напряженно всматриваться в даль объясняли тем, что они могут видеть злых духов, невидимых для нас. Плохое отношение к такому могущественному союзнику в хорошей битве должно было повлечь ужасное наказание, в этой жизни и в следующей. Убийство собаки можно было искупить, только выполнив целый перечень заданий для покаяния, включавший убийство десяти тысяч кошек. Так что приверженцы зороастризма определенно были поклонниками собак…

Героическая эпоха Греции, еще более близкая к временам зарождения философии, дает нам преданного пса Одиссея, Аргуса, который двадцать лет ждал возвращения своего хозяина из странствий. Аргус, когда-то блистательный охотничий пес, теперь лежит на навозной куче, истощенный и обессиленный, но он единственный из всех оставленных на Итаке узнал Одиссея. Вознагражденный слезой героя и наконец-то счастливый, он умирает. С другой стороны, для любого героя Гомера было самым большим позором, если после смерти с него снимали доспехи на поле боя и оставляли обнаженное мертвое тело на растерзание собакам.

До сих пор мы рассматривали историю, мифы и легенды, но впервые настоящая «философская» собака появляется только в «Государстве» Платона. В диалоге «Государство» Платон пытается, помимо прочего, дать определение справедливости и установить критерии идеального общества. Важнейшая составляющая идеального правительства – это сословие стражей, солдат-философов, которые руководят и защищают государство. Какие качества следует нам искать в таких стражах? Они должны быть дружелюбны и благожелательны по отношению к гражданам государства, но суровы и агрессивны по отношению к их врагам. А где можно найти эти качества, составляющие истинную мудрость? Конечно же, у домашней собаки, которая инстинктивно отличает добро от зла, друга от врага, которая лижет руку собутыльникам своего хозяина, даже когда она ничего больше о них не знает, и кусает незваного гостя.

Неплохой способ появления на сцене нашей философской собаки с приветственным лаем! Отзывы Платона о собаках не всегда были такими хвалебными, и он мог осыпать оскорблением «собака!» тех, с кем он был не согласен. Это подводит нас к самым знаменитым собакам в философии. В наши дни слово «циник», происходящее от греческого термина, означающего «похожий на собаку», приобрело такое значение (согласно Оксфордскому словарю английского языка): «Тот, кто демонстрирует склонность не верить в искренние или благие человеческие намерения и действия и имеет обыкновение выражать это с помощью насмешек и сарказма; насмешливый придирчивый человек».

Картина весьма непривлекательная: мизантроп с поджатыми губами, который высмеивает благие намерения и всегда срывает с человека маску добродетели, чтобы разоблачить скрывающегося под ней лицемера. Несомненно, мы можем найти элементы этого современного значения слова у киников, рассеянной группы мыслителей, появившихся в то же время, когда Платон начал работу над своим очень разнообразным философским проектом. Киники жили просто, пренебрегали всеми ловушками, связанными с богатством и всемирным успехом, одевались в лохмотья, ночевали под открытым небом, ругали жадность и материализм богатеев. Ни одно соглашение не было для них священным; ни одна нравственная или религиозная традиция не оставалась неосмеянной. Но кинизм прежде всего был учением, посвященным стремлению к добродетельному образу жизни, и критика киников была пусть и разрушительным, но необходимым первым шагом на пути к просвещению.

Какое же отношение к этому имеют собаки? Есть пара разных историй, объясняющих происхождение термина «киники». Возможно, он связан просто с тем, что основатель школы киников, Антисфен, преподавал в гимнасии, название которого переводится как «место белой собаки». Однако мне больше нравится история о том, что Платон, которого раздражали постоянные понукания и обман со стороны Диогена Синопского, величайшего из киников, ученика Антисфена, выпалил: «Ты – собака!» Это понравилось Диогену, который наслаждался ролью. Когда другой представитель элиты бросил Диогену кости и повторил оскорбление, Диоген помочился на него. Диоген, по-видимому, был немного недотепа и прославился тем, что шумно ел во время лекций, нарочито портил воздух посреди беседы, постоянно ковырялся в зубах и затевал ссоры. Ночной кошмар каждого в спокойном обществе… И, возможно, он был слишком доволен собой. Единственный раз Платону удалось одержать верх над Диогеном. Когда Диоген вытер свои грязные ноги о любимый ковер Платона со словами: «Попираю Платонову суетность!», Платон ответил: «Какую же ты обнаруживаешь спесь, Диоген, притворяясь таким смиренным!»[5]

Основная причина, по которой закрепилось прозвище «похожий на собаку», заключалась, видимо, в следующем. Киники были печально известны тем, что без всякого стыда, подобно собакам, отправляли свои физические потребности. Диоген справлял нужду на улицах. Его ученик, Кратет из Фив, зашел еще дальше и вступал в интимную связь со своей женой Гиппархией у всех на глазах. Полагаю, именно поэтому такое действо и в наши дни известно под названием «доггинг».

Кратет и Гиппархия дожили до весьма преклонных лет, устраивая свое временное пристанище возле порталов и портиков Афин, но их наставник, Диоген, прожил еще дольше – по некоторым рассказам, на момент смерти ему было за девяносто. И в конце его жизни опять появляются упоминания о собаках. Существуют разные версии смерти Диогена. Согласно одной из них, он просто задерживал дыхание несколько дней (таким образом обычно можно добиться цели). По другой, более прозаичной, версии, он съел сырого осьминога и скончался от пищевого отравления. Еще одна версия больше подходит для киника. Якобы Диоген хотел разделить осьминога между собаками, и одна его укусила. В месте укуса началось нагноение, из-за которого Диоген умер. В другом варианте этой истории собака заразила его бешенством.

На самом деле Диоген был не первым философом, причиной смерти которого стала собака. Одного из древнейших философов, Гераклита, ждал ужасный финал. Гераклит был аристократом, который питал отвращение к простым людям и был убежден, что изрекаемые им истины могут понять лишь немногие избранные. Гераклит утверждал, что люди высшего сословия готовы все отдать ради бессмертной славы, тогда как низы бездумно наполняют утробу, подобно домашнему скоту. Поэтому участь этого философа кажется если не заслуженной, то, по меньшей мере, соответствующей. Заболев водянкой, Гераклит занялся самолечением: он обмазался навозом, который, по его мнению, должен был удалить избыточную влагу. В таком виде его обнаружила стая собак, которые, не распознав в нем человека, его съели[6].

В последующие два тысячелетия, во времена, когда в философии господствовали довольно догматичные представления Аристотеля, великого ученика Платона, собаки упоминаются относительно редко. Но когда после эпохи Возрождения философия пробудилась от сна, упоминания о собаках возвращаются.

Собака обособленно упоминается в одном из величайших – и самых сложных – трудов западных философов по метафизике – в «Критике чистого разума» Иммануила Канта. Мы еще несколько раз встретимся с Кантом во время следующих прогулок, но сейчас достаточно знать, что в «Критике чистого разума» Кант и делает критический разбор, и пытается устранить часть противоречий, которые постоянно присутствуют в истории философии: между теми, кто считает, что знание должно быть продуктом чистого размышления, и теми, кто утверждает, что мы можем знать лишь то, что разум постигает посредством чувств. Объясняя, как этот разрыв между представлениями и чувственным опытом может быть преодолен, Кант приводит в качестве примера собаку:

Без понятия «собака», говорит Кант, все, что мы воспринимаем с помощью органов чувств – уши, шерсть, свисающий язык, поднятая лапа, – затерялось бы в фоновом шуме. Понятие «собака» достаточно надежно, чтобы обеспечить объединение этих различных элементов окружающего нас мира в целостный образ нашего знакомого друга и компаньона. При этом термин остается для нас достаточно расплывчатым, чтобы включать как надоедливого маленького чихуахуа, так и величественного датского дога.

Мы уже упоминали Витгенштейна и способ, с помощью которого он определяет значение слова в сети языковых и социальных действий. Коммуникация связана с участием в серии взаимосвязанных «языковых игр», а наше знание этих разных языковых игр – то, что делает коммуникацию возможной. Исследуя границы того, что называется значением, Витгенштейн снова и снова возвращается к довольно озадаченной собаке, которая, как кажется, изо всех сил старается быть человеком. Но, не обладая необходимой способностью понимать соответствующие языковые игры, наша собака не может ни надеяться на будущее, ни бояться того, что оно может принести. К тому же собака не способна лгать.

Я думаю, что Витгенштейн, в общем, прав в том, что собака не могла бы симулировать боль. Но, вероятно, даже философ не стал бы утверждать, что собака не может чувствовать боль? Последний пример упоминания собаки в философии, который я приведу, печальный, но показательный.

Мы возвращаемся к XVII веку, к работам Рене Декарта. Декарт стал печально известен в среде любителей животных из-за своих представлений о том, что все животные, за исключением человека, являются «природными автоматами»: бездушными механическими устройствами, неспособными мыслить или испытывать эмоции и, конечно, чувствовать боль.

О Декарте часто рассказывают две истории, указывающие на последствия такой теории. Однажды, прогуливаясь со своими друзьями, философ увидел щенную собаку. Сначала он чесал собаку за ушами и суетился вокруг нее. А потом, на глазах у пришедших в ужас компаньонов, он ударил собаку в живот. Потрясенных наблюдателей Декарт успокоил, объяснив, что вой собаки – это просто работа шестеренок, и заверил, что животные не способны чувствовать боль, а затем посоветовал своим друзьям приберечь свою жалость для страдающего человечества.

Второй, еще более страшный рассказ касается комнатной собаки его жены. Вдохновившись прочитанным об открытых Уильямом Гарвеем законах кровообращения, наш философ вознамерился провести наблюдения самостоятельно. Дождавшись, пока его жена и дочь уедут по поручению, Декарт поймал маленькую собаку – это был папийон, у которого большие уши, похожие на крылья бабочки, – отнес ее в подвал и выполнил жуткую вивисекцию.

Как отреагировали мадам Декарт и маленькая девочка, когда обнаружили тело? Об этом история умалчивает.

На самом деле, история об этом умалчивает, потому что не было никакой мадам Декарт и никакой дочери. Философ так и не женился. Этот рассказ – миф, возникший в идиотской преисподней Интернета. Нечто очень похожее на описанный кошмар действительно произошло, но почти двести лет спустя. Злоумышленником был знаменитый анатом XIX века Клод Бернар (1813–1878), который бессердечно проводил рассечения без анестезии живых, находящихся в сознании собак (и кроликов). Бернар не особенно беспокоился о жене и действительно выполнил вивисекцию ее маленькой собаки. Разгневанная (что вполне понятно) жена оставила Бернара и основала организацию для проведения кампаний против жестокого обращения с животными. Историю стали связывать с Декартом, по-видимому, из-за его представлений о животных, как об автоматах.

А что с историей, в которой фигурирует щенная собака? Если такой случай вообще имел место, то виновным был французский философ более позднего периода, Никола Мальбранш (1638–1715). И снова в том, что подобные истории приписывали Декарту, виновата его репутация.

Но достаточно о собаках в философии. Давайте немного разберемся в философии с нашей собакой!

Философия, возможно, не всегда развлечение, но, по крайней мере, она должна стремиться быть полезной. Философия поможет вам выбрать между хорошими аргументами и плохими, где бы они вам ни встретились: в социальных сетях или в пабе. Она поможет прояснить, что вы думаете о главных вопросах современности. Возможно, она предоставит вам возможность стать лучше – тем, кто раздумывает, как правильно поступать и каковы истинные цели в жизни. Философия заставит вас проводить часы в спокойных размышлениях над серьезными вопросами: зачем мы здесь? Какова подлинная природа реальности? Откуда я знаю, что свет действительно выключается, когда я закрываю дверцу холодильника?

Однако одна из многих важных причин для изучения философии заключается вовсе не в том, что она позволит вам победить в любом домашнем споре. На самом деле, я бы посоветовал вам никогда не применять философскую ловкость рук, когда ваш супруг раздражен из-за вас. Никогда не пользуйтесь вилкой Юма или бритвой Оккама, если не хотите повстречаться со сковородкой Супруги. Нет, в домашних спорах победа, добытая с помощью философии, – всегда пиррова: ее цена намного превосходит любую выгоду, когда речь идет, например, о том чтобы укладывать посуду в посудомоечную машину эффективным и рациональным способом, или о том, чтобы не смотреть «Неспящие в Сиэтле» в пятнадцатый раз.

Существует также множество причин, чтобы иметь собаку, в том числе и следующая: это может послужить оправданием, если вам нужно сбежать из квартиры как раз после подобной пирровой победы. Всем собакам нужно гулять, даже склонным к философии и не очень любящим выходить из дома «мальтийцам» с маленькими лапками.

– Как настроение, Монти? – спросил я, когда мы спустились вниз на старом гремящем лифте. – Кладбище или Хэмпстед-Хит[9]?

Монти фыркнул, будто ему было все равно, куда мы пойдем. Он мог многое выразить с помощью фырканья: самое разное настроение, суждения, идеи и даже доводы. Фырканье Монти могло указывать на согласие или несогласие; насмешливое изумление или гневное осуждение; критику или одобрение вашей аргументации. В этот раз фырканье означало: «Пи-пи на могилу или на дерево? Мне не важно. Ты решай».

– Кладбище ближе, но Хэмпстед-Хит менее…

– Отвратителен?

Я кивнул.

– Значит, в Хэмпстед-Хит.

Парк Хэмпстед-Хит находится в двадцати минутах ходьбы, и путь пролегает через улицы, где живут олигархи и управляющие хеджевых фондов. В отличие от большинства открытых пространств Лондона, Хэмпстед-Хит выглядит как парк без планировки, неухоженным, непредсказуемым. Только что ты находился в пригороде, а в следующий момент оказался в дебрях. Ну хорошо, не совсем в дебрях, но можно долго идти и не увидеть и не услышать ни одного человека. Но, возможно, такой переход не столь драматичен, как я его описал. Парк и улицы проникают друг в друга, как ни в одном городе или стране. Это заставляет вспомнить о парадоксе или загадке, которая беспокоила одного из первых философов-стоиков – Хрисиппа (ок. 279 – ок. 206 до н. э.).

Стоики – одна из философских школ, которая процветала в Афинах в III веке до н. э. Затем они «покорили» Рим, и среди величайших философов-стоиков был император Марк Аврелий. Мы еще поговорим о стоиках более подробно, а пока дадим общую картину: ключевым пунктом их учения было представление о том, что каждый философ должен стремиться стать непогрешимым, человеком, который полностью осознает связанность элементов физического мира, видит необходимость во всем и способен ответить на любой мыслимый вопрос. Например, такой: сколько зерен песка образуют кучу? (Этот вопрос известен как парадокс «Сорит» (от греч. σωρός – «куча».)

Очевидно, мы все узнаем кучу песка, когда ее увидим, мы также знаем, что три зернышка песка не равны куче. Поэтому должен быть момент, когда при добавлении одного зернышка песка не-куча превращается в кучу. Но как одна-единственная песчинка может настолько все менять? Та же проблема применима к лысеющим мужчинам. Пышная шевелюра постепенно редеет до тех пор, пока человек не становится бесспорно лысым. Но когда он становится лысым? И в этом случае единственный волос должен означать такой переход, и все же: как отличить лысого от нелысого по такому тонкому… волосу?

А в школе вариант парадокса «Сорит» стал для меня введением в мир спекуляций. Здоровенный парень-хулиган подходил ко мне на школьном дворе, хватал за руку и требовал ответить на вопрос: «Ты бы поцеловал Хильду за фунт?»

Хильда – это старая, раздражительная женщина с кривыми зубами, которая подавала обед в школе, черпаком накладывая в тарелку месиво из восстановленного концентрата и коричневой мясной кашицы.

– Нет, – говорил я.

– Тогда ради чего ты поцеловал бы Хильду?

– Ничего!

– Ха, ты бы поцеловал Хильду за ничего!

И вскоре весь школьный двор начинал кричать не только что я поцеловал бы Хильду просто так, но и что я люблю ее и хочу на ней жениться.

Вообще-то, это не совсем парадокс. Парадокс проявился бы потом, когда вы стали бы обдумывать вопрос. Поцеловал бы я Хильду, скажем, за десять миллионов фунтов? Вероятно, я сказал бы: «Да». Так что на какой-то цифре между одним фунтом и десятью миллионами я бы согласился поцеловать Хильду. А это отправляет нас к началу: всего один фунт решит дело – целовать или не целовать Хильду. Поэтому, по сути, вы всегда поцеловали бы Хильду за один фунт.

Мы еще вернемся к Хильде, точнее к Хрисиппу и его куче песка, но позже.

А сейчас мы уже преодолели промежуточное пространство и бесспорно собирались поцеловать Хильду, то есть пришли в Хэмпстед-Хит. В это время года он особенно красив, когда листья пылают на древних дубах и ясенях, а под ногами хрустят желуди, буковые орешки и скорлупа каштанов.

Только я собрался спустить Монти с поводка, как увидел, кто приближается, и застонал. Это был мопс, а может быть, французский бульдог – я не отличаю друг от друга собак, которые выглядят так, будто врезались в стеклянную дверь, с их выпученными глазами и пастью, как у гуппи. Монти терпеть не может мопсов. Я так и не понял, связано ли это неодобрение с эстетическими, моральными или политическими мотивами, но, завидев мопса, Монти начинает бросаться, натягивая поводок и ошейник изо всех сил, как хаски, который тащит перегруженные санки. В такие моменты я иногда притворялся, что Монти, который почти ничего не весит, тащит меня, совершенно беспомощного, по улицам.

Итак, Монти вошел в образ хищного волка, и мопсу пришлось отступить. При этом обе собаки знали, что им вряд ли удастся затеять настоящую драку, поскольку обе были на поводках. Такого рода противостояние похоже на то, что у людей называется «обмен толчками»: скорее притворство, чем настоящая злоба.

– Плохая собака, – огрызнулся я на Монти, безуспешно дернув поводок. А затем с раболепием обратился к владельцу мопса:

– Мне так жаль!

Хозяином мопса был аккуратно одетый мужчина, который двигался маленькими шагами, точно совпадавшими с походкой его собаки.

– На самом деле он никогда не укусит первым или что-то подобное, это всего лишь напоказ, – продолжил я.

Мужчина ничего не ответил и пошел дальше, задрав нос.

– Хорошо бы ты этого не делал, – прошипел я Монти.

Он невинно посмотрел на меня, как будто я оторвал его от размышлений о красоте бабочки или розы.

– Это собачье дело. Так мы себя ведем.

– Не все собаки.

– Конечно, может, тебе и попалось несколько таких, которые испугались или подлизывались. Но втайне мы все хотим делать это. Все равно, эти мопсы…

Когда этот мопс благополучно оказался вне пределов досягаемости, я спустил Монти с поводка. Он потрусил вниз по тропинке, петлявшей среди деревьев, принюхиваясь и периодически поднимая лапу, чтобы оставить свою метку. А потом он замер, как ребенок, изображающий шаги бабушки. Через секунду или две я увидел почему. Это был огромный черный ротвейлер, которого мы уже пару раз встречали в этом парке. Он был размером с маленькую лошадь. Хотя ротвейлер никогда не демонстрировал каких-нибудь явных признаков агрессии, он порождал страх в трусливой душе Монти. И, если честно, в моей тоже. Монти сделал пару ложных выпадов в сторону ротвейлера, рыча и лая. Ротвейлер молча терпел с минуту или около того, а потом оглушительно гавкнул, и Монти помчался ко мне через подлесок. Подпрыгивая, он стал царапать передними лапами мои колени:

– Возьми меня на ручки, возьми, возьми, возьми!!!

– Но ты же весь грязный!

Однако Монти был в таком отчаянии, что я все равно взял его на руки.

Ротвейлер неспешным шагом удалился, как какое-нибудь безобидное травоядное животное эпохи палеолита. Возможно, если бы он считал Монти большей угрозой, то очнулся бы от спячки и съел бы его. Я опустил Монти на землю, и он стал рычать и лаять вслед уходящему врагу.

– Я бы ему задал. Этот чувак напрашивался на серьезные неприятности.

– Ага, он мог бы подавиться тобой.

Монти фыркнул.

– Нам надо это обсудить.

– Что «это»?

– Собачье поведение. Что делает тебя хорошей или плохой собакой. Вообще-то, речь не столько о собаках, сколько о людях.

– Отлично, еще одна прогулка испорчена.

– Поверь мне.

– Прекрасно, только сначала я немного побегаю. Вот увидишь, сколько всего я могу сделать за две минуты: оставить множество меток, обнюхать все, что необходимо, найти несколько косточек от жареной курицы, которые ты сможешь попытаться вытащить у меня из пасти, и всякое такое, ладно?

Я медленно пошел к более высокому месту парка. Там стояла скамейка, с одной стороны которой открывался вид на стеклянные башни Сити, со зловещей холодностью поблескивающие на утреннем солнце, а с другой стороны расстилался ковер из деревьев, как будто мы находились в каком-то древнем бесконечном лесу, в котором зелень вечнозеленых растений выглядела как темные озера среди буйства золотых и желтых красок. У этого места было еще одно преимущество: оно находилось в стороне от протоптанной тропинки. Разговоры с собакой о философии могли показаться несколько странными, поэтому я предпочитал это делать там, где нас не могли подслушать.

– Хорошо, давай поговорим о правильном и неправильном.

– Ты имеешь в виду, почему иногда ты говоришь мне «хорошая собака», а иногда «плохая собака»? Ну, у меня есть теория. Ты говоришь «хорошая собака», когда тебе нравится, что я делаю, а «плохая собака» – когда не нравится, и в этом все дело.

Я улыбнулся и погладил Монти.

– Хороший пес. Ты на самом деле выразил суть проблемы. У теории, которую ты только что изложил, даже есть название. Она называется «эмотивизм». Эмотивисты утверждают, что при вынесении моральных суждений, говорим ли мы о правильности или неправильности действия, моральном или аморальном, все, что мы в действительности высказываем, и все, что мы вообще можем сказать, – одобряем ли мы это. Чувствуем ли мы себя тепло и уютно. Эти суждения – такого же рода, как в случае, когда, съев хороший пирог, мы говорим: «Вкусно!» Они похожи на то, как собака, услышав, что хозяин сказал «гулять!», начинает вилять хвостом.

Монти рефлекторно завилял хвостом, когда услышал «гулять!».

– Но если теория эмотивизма верна, если моральные суждения в конечном счете сводятся к «мне это нравится» или «мне это не нравится», то это имеет определенные последствия. Неожиданно оказывается, что наши моральные суждения вряд ли имеют какую-то силу или оказывают какое-нибудь влияние на мир.

Монти недоуменно посмотрел на меня.

– Если человек говорит, что он любит шпинат, а вы не любите шпинат, то и вы, и ваш собеседник мало что можете еще сказать или сделать. Невозможно рационально спорить, приводя доводы за или против шпината. Полный перечень питательных веществ, содержащихся в его листьях, не поможет. Я говорю: «Фу-у». Вы говорите: «Ура!» Вы можете, пожав плечами, улыбнуться и уйти или спорить до конца. Но здесь нет места доказательствам, доводам, логике. Поэтому всякая надежда на вынесение настоящего морального суждения, которое могло бы иметь достаточный вес, чтобы повлиять на наши поступки, исчезает.

Монти выразительно фыркнул, и в этом случае фырканье очень напоминало вопрос: «Ну и что?»

– А если мы уберем нашу способность рационально спорить о моральных проблемах, тогда сразу же что-то другое заполнит вакуум.

– Например?

– Каждый, кто в наши дни размышляет о морали, находится в тени Фридриха Ницше (1844–1900). Ницше настойчиво и в весьма своеобразной манере доказывал, что мораль – это всегда вопрос власти, способ утверждения своей воли. Правильным считается то, что́ власть имущие или те, кто желает ими стать, говорят, чтобы сохранить или усилить свое собственное положение в обществе. Главной мишенью Ницше было христианство. В отличие от других мыслителей, критиковавших христианство за его пышность и лицемерие, Ницше ненавидел христианство за те его особенности, которые мы посчитали бы его лучшими чертами: поддержку милосердия, кротость, призыв подставлять другую щеку, «блаженны миротворцы»[10] и тому подобное. Ницше же рассматривал христианство как религию рабов, как попытку слабых и немощных вырвать власть из рук сильных, то есть тех, кто естественным образом должен бы управлять. Для достижения своих целей рабы используют единственное имеющееся в их распоряжении оружие: нытье, стенания, жалобы. Ницше предлагает историю, или, как он это формулирует, генеалогию, морали. В героическую эпоху Гомера мораль была представлена понятиями «хорошее» и «плохое». «Хорошее» было тем, что знаменовало жизнь аристократического героя: счастье, достигаемое посредством победы в битве, завоеваний в любовных делах, пиров, богатства. «Плохое» было связано с несчастной долей раба: слабость, бедность, беспомощность. Христианство заменило прекрасную и благородную дихотомию «хорошее – плохое» на жалкие различия между добрым и злым, где добро означает благочестие, а зло – те же аристократические достоинства, ныне низвергнутые, за которые их обладатель заслуживает осуждения.

Поэтому мораль – все эти разговоры о доброте и необходимости подставить другую щеку – стали оружием, придуманным трусами и слабаками, чтобы победить аристократию по рождению, смелых и сильных. Это выходит далеко за пределы представлений эмотивистов о том, что мораль – лишь то, что заставляет нас чувствовать себя тепло и уютно; теперь это злая сила, способ вмешательства в естественный порядок Вселенной, иерархию, в соответствии с которой блистательный Сверхчеловек находится на вершине, а подобострастные рабы внизу.

– Поэтому ты – не большой поклонник Ницше, да?

– Ницше – величайший философ последних двух столетий. Его величие в том, что он заставляет думать, ставит под сомнение все, что ты полагал истинным. И он пишет, как ангел, а такого не скажешь о большинстве философов. Никому другому не удалось сочетать его грандиозность и силу с такой ясностью мысли. Ницше хочет, чтобы мы жили, сообразуясь не с требованиями нравственности, то есть излишне сосредоточиваясь на правилах, предписаниях, соблюдении поста и запретах христианства, а смело, красиво, творчески. Иными словами, так, как всегда жили великие мужи (и да, Ницше имеет в виду мужей). Его приманкам почти невозможно сопротивляться. Но мы должны им противостоять, если на самом деле не хотим жить в мире, где власть имущие могут поступать так, как им хочется, где могущество уничтожает равноправие, а сильные не просто способны раздавить слабых, но это их долг. Если серийные убийцы вообще что-нибудь читают, то это всегда Ницше, и для этого имеются основания… Ницше – философ для тех, кто чувствует, что их истинное величие не признается обществом, для тех, кто считает, что они должны создать свою собственную мораль, а другие люди существуют лишь для того, чтобы удовлетворять их жажду власти.

Стало немодным связывать Ницше с ужасами нацизма, но дело в том, что бо́льшая часть идеологии нацизма есть у Ницше: право сильного уничтожать слабых, идея о том, что некоторые люди – «высшая раса», раса господ – от рождения превосходят других; что война – это правильно и естественно; что небелые расы – низшие. Да, верно, Ницше не был ограниченным немецким националистом и, в особенности, антисемитом по меркам своего времени, но все остальное присутствует, прямо на виду.

Но тот факт, что идеи Ницше, когда его уже не было на свете, использовали для поддержки зла, не поможет нам избежать глубоких и страшных вопросов, которые задает этот философ. Где закон морали, который не позволяет Сверхчеловеку поступать так, как он хочет? Какой закон, разума или природы, запрещает мне получить желаемое, добиться величия, растоптав другого?

– Ты знаешь, что почти кричишь?

– Что? О! Таков Ницше.

– Не оборачивайся, сюда идут…

Монти был прав. К нам приближались мужчина с женщиной и несколькими бегающими детьми: дети лупили палками по головкам чертополоха, а изможденные родители выглядели так, будто им нужен перерыв от отдыха.

Если вас застали говорящим со своей собакой, все, что можно сделать, – продолжать в том же духе, но более приемлемым образом. Поэтому я еще повозился с Монти, говоря: «Хороший мальчик!», и потрепал его по мордочке, как любой нормальный владелец собаки. Пока я это делал, то заметил, что Монти немного дрожит.

– Ладно, приятель, пошли домой.

Когда мы опять оказались среди деревьев, я продолжил.

– В этом наша проблема. Можем ли мы найти рациональную основу для морали, доказав, что мы не просто собаки, виляющие хвостом, или слабаки, пытающиеся заковать в цепи сильных для того, чтобы узурпировать принадлежащее им по праву место на вершине кучи?

– А мы можем?

– На обсуждение этого вопроса потребуется не одна прогулка. Давай сегодня за оставшееся время заново сформулируем проблемы настолько точно, насколько возможно. Потом можно рассмотреть, какие решения предлагали философы в последние пару тысяч лет и выдержали ли эти идеи строгую философскую критику.

Сначала о проблеме. И это действительно проблема. Если мы хотим отвергнуть Ницше и представления о виляющих хвостом и утверждаем, что существуют универсальные истины, касающиеся правильного и неправильного, или, по меньшей мере, что мораль имеет твердую рациональную основу, тогда нам необходимо рассмотреть несколько серьезных вопросов.

Во-первых, очевидно, что в вопросах морали нет даже малейшего намека на согласие. Ни один человек в здравом уме не будет спорить, что сумма внутренних углов треугольника равна 180°, или что люди произошли в результате эволюции от более примитивных человекообразных обезьян, или что Земля вращается вокруг Солнца. Потому что это разумные, давно установленные факты. Но когда речь идет о вопросах морали, в нашем обществе постоянно ведется множество споров, касающихся этических вопросов. Некоторые из них – личные, другие – более общего характера с политическим оттенком. Можно ли солгать, если правда заденет чьи-то чувства? Должен ли я отдавать часть своего заработка на благотворительность? Подходит ли человек, который считает низшими женщин и небелые этнические группы, для того, чтобы занимать высокий политический пост? Можно ли направлять деньги, полученные от налогоплательщиков, на оплату вещей, которые для них не важны? Личная свобода важнее физического благополучия? Правильно ли прокладывать железнодорожную линию через чей-то сад против воли владельца, если это делается ради общественного блага? Должны ли мы вторгаться в страны, чьи правительства оскорбляют определенные «ценности цивилизованного мира»? Что это за ценности цивилизованного мира? Должны ли мы чувствовать себя обязанными с готовностью принимать беженцев из других стран? Если да, то на каких основаниях? Хорошо ли убивать и есть животных? Обладает ли женщина исключительным правом решать, делать ли ей аборт? Существуют ли преступления, которые должны караться смертью? Если мы решим уничтожить террориста с помощью беспилотника, сколько невинных детей допустимо убить при этом? Или, скажем, у вас есть… домашний питомец, которому может понадобиться очень дорогостоящее медицинское лечение. Оправданна ли трата этих денег, если вы могли бы их использовать на спасение или улучшение жизни людей?

– Если бы мне было позволено выразить мнение по последнему вопросу, то я бы определенно сказал «гав».

Я погладил Монти сбоку по мордочке и почесал ему брюшко.

– Интересно и печально, что эти споры кажутся бесконечными. Мы не можем найти в Google ответ, потому что расхождения по вопросам морали редко в конечном итоге сводятся к фактам. Если мораль рациональна и объективна, тогда почему мы не можем прийти к согласию?

– Объективна?

– О, извини. Давай немного разберемся в терминах. Понятия «субъективный» и «объективный» часто будут появляться во время наших прогулок. Когда я говорю о чем-то, что это субъективно, или субъективная истина, это значит, что нечто истинно с точки зрения конкретного человека, субъекта. Ты – субъект, я – субъект. «Мне холодно. Собачья еда ужасно пахнет. Я люблю чизкейк». Ты заявляешь о собственных чувствах или своем восприятии. С другой стороны, если ты утверждаешь, что нечто – это объективная истина, это значит, что это нечто реальное, независимо от точки зрения любого человека или даже группы людей. Температура воздуха 11 °C. Мы в четырех километрах от дома. Земля вращается вокруг Солнца. Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Это объективные факты. Их истинность или ложность не зависит от моего отношения к ним. Понятно?

– Кажется, да. Субъективное – это просто то, что я думаю, объективное – верно или неверно, что бы я ни думал?

– Довольно близко. Раз уж мы об этом заговорили, то можно упомянуть о еще одном термине – «релятивизм». Релятивизм представляет собой идею о том, что простой универсальной истины не существует, что любое утверждение следует предварять словами «для меня». Релятивизм может ограничиваться отдельными областями, например представлением об относительности всякого движения или о том, что красота – в глазах смотрящего; но очень часто релятивисты придерживаются более общих взглядов и утверждают, что все истины относительны и зависят не от универсальных законов или принципов, а от субъективных чувств и восприятия отдельных людей, которые живут в конкретное время и в конкретном месте.

– Так что? Субъективизм и релятивизм – это одно и то же?

– Не совсем, хотя эти понятия явно перекрываются. Я думаю, большинство из нас согласится с тем, что многие суждения субъективны и они обычно достаточно очевидны. Возможно, у меня есть субъективное мнение, не знаю… скажем, о пиве, – я считаю, что оно освежает, поднимает настроение и помогает скрасить горечь существования. При этом я также могу соглашаться с определенными объективными, безотносительными вещами, касающимися пива: например, что избыточное его употребление разрушит мой мозг и печень. Но в целом существует разделение: субъективное, относительное и частное, с одной стороны, и объективное и универсальное – с другой. А мораль находится точно посередине этого поля сражения.

Возвращаясь к этим бесконечным спорам о морали: дело в том, что мы, по-видимому, не можем прийти к согласию зачастую потому, что две стороны спора имеют фундаментально противоположные концепции морали. И не просто противоположные, а несовместимые. Для обозначения такого состояния философы используют термин «несоизмеримый».

– Слушай, ты не мог бы учитывать особенности аудитории?..

– Это похоже на выставку собак, где все категории перемешались и ты пытаешься оценить на одном ринге пекинеса, датского дога и далматина.

– Спасибо.

– Или, например, два человека пытаются решить, какое печенье лучше, и один из них использует в качестве критерия, насколько печенье устойчиво к размоканию, а другой – сколько на нем шоколадной глазури. Конечно, они никогда не придут к согласию. Женщина может сказать (или, по крайней мере, думать), что можно солгать мужу о поцелуе с Кеном из бухгалтерии на рождественской вечеринке, потому что, если рассказать, это причинит ненужные страдания; ее подруга скажет, что лгать всегда нехорошо, каковы бы ни были последствия. Один человек скажет, что налоги следует повысить для финансирования здравоохранения, а другой спросит: «По какому праву ты забираешь мои с трудом заработанные деньги?»

Поэтому даже в нашем собственном обществе не существует общего согласия в вопросе о том, что правильно и неправильно. А там, где существуют разногласия, по-видимому, нет никаких убедительных способов их разрешения.

Вероятно, следует подчеркнуть, что современное западное общество нетипично в этом отношении. Большая часть людей в Древнем Риме или средневековой Европе не сочли бы такой уж проблемой установление всеобщей моральной основы. Большинство более ранних цивилизаций обладали функционирующей системой нравственности на основе общих религиозных взглядов, или неоспоримой веры в законы государства, или общей системы культурных норм, табу и предписаний.

– Но не мы?

– Нет. Современный мир утратил свое монолитное мировоззрение в том, что касается вопросов морали. Это не значит, что мы в прямом смысле слова вольны выбирать ту мораль, которая нам нравится, – государство непременно вмешается, если мы решим, как древние представители зороастризма, что следует поклоняться огню во всех его формах и поэтому сожжение сарая для инструментов, принадлежащего соседу, считается религиозным долгом, – и традиционные нравственные представления, несомненно, по-прежнему не утратили гравитационного притяжения, но тем не менее у нас есть особенно широкий выбор моральных точек зрения.

– И что именно все это значит?

– Ты мог бы утверждать, что такое разнообразие (а на самом деле хаос) очень похоже на то, что мораль не может иметь никакой другой основы, кроме меняющихся привычек и обычаев людей. Один из самых первых философов, Архелай, живший в V веке до н. э., кратко сформулировал эту идею, когда сказал: «Справедливое и безобразное существуют не по природе, а по установлению»[11].

Монти немного убежал вперед, но теперь развернулся и ждал меня, либо нервничая из-за притаившихся ротвейлеров, либо желая знать, существует ли способ выбраться из лабиринта, проложенного сторонниками Ницше, поклонниками идеи о вилянии хвостом и релятивистами.

– Но ведь ответ существует, правда?

– Ответ? О таких вещах лучше не судить заранее. В философии самое главное – это поиск, исследование. Это немного напоминает, как вы лезете на чердак, чтобы найти старую раму от картины или кроссовки, которые, как вы и предполагали, в конце концов, теперь стали относиться к ретро. Возможно, вы так и не найдете раму или кроссовки, но вы обнаружите массу других интересных вещей: сломанную теннисную ракетку, зубной протез бабушки, матричный принтер, «волшебный экран»…

– Знаешь, что-то ты не очень понятно говоришь…

– Хорошо. Давай начнем с того, что убедимся, насколько хорошо нам известно, в чем заключается проблема. Собаки дерутся. Например за кость. Она принадлежит одной собаке, а другая хочет ею завладеть.

– Так бывает…

– И побеждает сильнейший.

– Как правило.

– И он получает кость.

– Или она. Может, у этой таксы из дома 47 глаза искусительницы, но дерется она не по правилам.

– И это нормально. Сильнейший получает кость, не так ли?

– Так обстоят дела у собак…

– У нас иногда тоже. И у этой идеи длинная родословная. Мы находим ее убедительное доказательство в «Государстве» Платона. Немного об истории вопроса. Платон (428/427–348/347 до н. э.) изложил свою философию в серии драматических диалогов (всего их 38), которые довольно хорошо определяют, что мы имеем в виду, используя термин «философия». Обсуждая философию, почти невозможно не обращаться к Платону. Говорят, что вся философия представляет собой набор примечаний к Платону, и действительно, почти все ключевые философские вопросы, которые волнуют нас вплоть до наших дней и над которыми мы будем размышлять во время наших прогулок, впервые были четко сформулированы в диалогах Платона. Но дело в том, что и через две с половиной тысячи лет мы все еще озадачены, все еще размышляем, следовательно, ответы, данные философом, редко так же плодотворны, как заданные им вопросы. Диалоги представляют собой не только главные труды по философии, но и великие литературные произведения. В большинстве диалогов главным героем предстает Сократ, учитель Платона. (На протяжении всех прогулок каждый раз, когда я говорю «Сократ», я, как правило, имею в виду Платона. Сократ сам никогда ничего не записывал, поэтому мы имеем представление о его философии лишь в том виде, в каком она изложена Платоном.)

В более ранних диалогах Сократ обычно встречает какого-нибудь человека, который полагает, что знает значение понятия – часто добродетели, такой как храбрость, или благочестие, или красота. И с этого момента дискуссия, как правило, развивается по одной и той же схеме. Сократ, который всегда утверждает, что его мудрость заключается лишь в знании о том, что он мало что знает, задает вопрос другим персонажам, демонстрируя, что при более глубоком исследовании их представления о предмете предстают абсурдными или противоречащими сами себе. Диалоги заканчиваются тем, что собеседники Сократа остаются в недоумении или затруднении, выражаемом греческим словом «апория», которое означает «безвыходное положение». Персонажи покидают сцену, их уверенность разрушена, но ничего не предоставлено взамен.

Эти ранние диалоги обычно считаются довольно точными описаниями настоящего Сократа, который в конце концов стал настолько раздражать город-государство Афины, что его казнили.

– Сурово!

– Да, и часто полагают, что это одно из величайших преступлений государства против личности, но тогда были трудные времена. Афины только что потерпели поражение в ужасной войне. За ней последовала революция, в результате которой установилась жестокая диктатура так называемых Тридцати тиранов. Сам Сократ придерживался нейтралитета в вопросах политики, но многие его друзья заняли сторону тиранов, а один из его старых учеников, Критий, стал их лидером. Поэтому, когда была свергнута тирания и вновь восстановлена демократия, Сократу могли грозить неприятности как человеку, запятнанному дружбой с тираном. Но он выбрал свой путь: продолжал задавать вопросы, раздражать, и в конце концов власть решила заставить его замолчать. Сократу предъявили обвинения в развращении молодежи города и нечестивости, и в результате судебных слушаний он был признан виновным. И даже тогда Сократ мог бы избежать наказания по щелчку пальцев. Судебная система древних Афин имела интересную особенность. После вынесения вердикта о виновности и обвинение, и защита могли предложить наказание, а судьи решали, какое из них более справедливо. Если бы Сократ предложил что-нибудь разумное – возможно, изгнание или огромный штраф, – он мог бы уйти.

– Но…

– Но он предложил, чтобы ему предоставили три трапезы за счет города в качестве вознаграждения за помощь в обучении граждан.

– Ой-ой-ой.

– Поэтому было выбрано предложение обвинения – смерть от яда… Но я говорил о диалогах. В ранних диалогах Сократ буквально допрашивает всякого, кто утверждает, что он обладает знанием, и вы никогда не узнаете, что́ сам Сократ – или Платон – на самом деле думает о каком-нибудь предмете, за исключением того, что все остальные во всем не правы. Но затем мы переходим к более поздним диалогам, в которых, как полагает большинство ученых, Платон описывает уже не Сократа, а представляет свои собственные взгляды. Величайший из таких диалогов – «Государство».

– Это там он говорит, что сильная собака всегда должна получить кость? Кажется, не слишком-то справедливо.

– Не забудь, Платон писал драматические диалоги. Устами участников диалогов он высказывал разные точки зрения, а затем разоблачал их несостоятельность. «Государство» начинается с обсуждения значения понятия «справедливость» или как «поступать правильно». Сократ уже рассмотрел несколько различных идей о том, что может быть справедливо. Говорить правду? Оплачивать свои долги? Помогать друзьям и наносить вред врагам? Во всех этих суждениях Сократ находит изъяны. Персонаж по имени Фрасимах слушает Сократа с все возрастающим нетерпением и наконец, не в силах больше сдерживаться, вмешивается. «Справедливость, утверждаю я [Фрасимах], это то, что пригодно сильнейшему… Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу… во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она – сила, вот и выходит… что справедливость – везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего»[12]. Звучит знакомо?

– Ницше?

– Точно.

– Но ты сказал, что этот твой Платон был лучшим… Он ответил этому парню, Фраси… как его там?

– Всему свое время. Давай сначала еще добавим масла в огонь. В другом диалоге, «Горгий», предметом обсуждения становятся взаимосвязи между властью, справедливостью и счастьем. Один персонаж, Пол, утверждает, что власть всегда приносит счастье. Сократ возражает: человек может быть счастливым, только если он добродетелен, а тиран, использующий свою власть, чтобы получить то, что желает, должен быть несчастен. Несчастье отягчается, если поступающий неправильно никогда не подвергается суду. Быть наказанным за свои преступления хорошо, говорит Сократ, так же, как хорошо быть опровергнутым, поскольку это означает, что ты приблизился к истине. Наказание должно приносить такое же удовлетворение, какое ты получаешь, имея возможность вернуть долг. Поэтому тиран, который бросает своего врага в темницу, более несчастен, чем узник.

– Подожди-ка. То есть я должен радоваться, когда ты кричишь на меня, потому что я всего-навсего съел сосиску, не зная о том, что ты сам собирался ее съесть, или потому что я случайно оставляю симпатичные узоры на ковре, когда прихожу домой после дождя? Это просто бред.

– Во-первых, то, что я, слегка повысив голос, говорю: «Эй, Монти, что случилось с моим ужином?», вряд ли делает меня тираном…

– Я очень чувствительный пес, а ты иногда говоришь довольно громко…

– А во-вторых, с твоей точкой зрения во многом согласен другой персонаж, Калликл, который вмешивается в разговор. Калликла разгневала идея о том, что узник, которого пытают и унижают, счастливее тирана. Наоборот, кипит от гнева Калликл, тиран, который делает что хочет, какими бы эти действия ни были жестокими или порочными, – по определению самый свободный и счастливейший человек. Закон природы, противоречащий искусственным законам по соглашению, диктует, что сильный должен править и что бы он ни делал – и есть истинная справедливость. Каждый, кто имеет достаточно сил и мужества, может и должен сорвать эти оковы и втоптать наши фальшивые законы – «размалеванные представления, все эти противные природе сплетения»[13], как он их называет, – в грязь.

Монти сглотнул.

– И что ответил Сократ?

– В этом диалоге он опять говорит, что такой тиран не может быть счастливым. Его желания безграничны, а потому их невозможно удовлетворить. Он подобен протекающему сосуду, который невозможно наполнить. И, вероятно, так и есть. Сколько тиранов умерло спокойно в своей постели с довольной улыбкой удовлетворения на губах? Вспомни Гитлера, буйствовавшего в своем бункере, Муссолини, которого расстреляли, а потом подвесили вверх ногами на городской площади, Сталина, к которому боялись подойти его запуганные подчиненные, когда он лежал беспомощный после инсульта.

Однако попытка опровергнуть представление о том, что зло всегда приносит несчастье, выглядит довольно слабой. Для начала всегда найдутся противоположные примеры: случаи, когда преступники вышли сухими из воды, совершив злодейство, и жили счастливо на деньги, добытые нечестным путем. Но личное счастье кажется странно неудовлетворительным в качестве конечной меры добродетели. Приятно думать, что если мы будем добрыми, то это сделает нас счастливыми, но хотим ли мы объединить эти два понятия: сказать, что доброта и есть счастье? И даже если оставить каждое понятие отдельно, может ли то обстоятельство, что это делает нас счастливыми, быть единственной причиной для того, чтобы делать добрые дела? Что, если я, сообразно своему характеру, не способен быть счастливым, – означает ли это, что я не должен вести себя нравственно? Если маленькие слабости делают меня по-настоящему счастливым, должен ли я тогда потакать своим пристрастиям? И таким ответом был недоволен сам Платон. У него были более глубокие представления о добре, с которыми мы скоро познакомимся.

Мы подошли к границе парка, и настало время взять Монти на поводок.

– Итак, – сказал я, – всю эту прогулку мы потратили на постановку проблемы и все еще не добрались до приличного ответа. Мы увидели, что эмотивисты хотели свести все моральные суждения к «вилянию хвостом». Мы наблюдали за тем, как Ницше заново формулирует в положительном ключе факт, который первоначально представлен у Платона в отрицательном: что все моральные суждения – это либо ничего не значащие соглашения, либо захват власти теми, кто по природе своей не способен сражаться с богатыми, вооруженными «клювом и клыком»[14].

Любой этической теории необходимо принимать во внимание эти точки зрения. Но я хочу привести еще один пример того, какого рода вещам должна противостоять серьезная этическая теория. Мы возвращаемся к событиям, произошедшим примерно за 30 лет до того, как Платон написал «Государство».

Афины находились в самом разгаре войны со Спартой – войны, которая продолжалась в течение 50 лет с несколькими непростыми периодами относительного мира. И большинство других близлежащих государств должны были выбрать чью-то сторону. Это была война, в которую было довольно тяжело не вмешиваться.

Один остров – Милос – попытался сохранить нейтралитет. У Милоса были старинные связи со Спартой, но Афины обладали сильнейшим флотом, и милосцы знали, что их остров уязвим. Поэтому они вели себя тихо, стараясь быть незаметными. Однако афиняне им не доверяли. Остров занимал стратегически важное положение, и афиняне считали, что древнее родство милосцев со спартанцами в конце концов сыграет свою роль. Положение на поле боя начало складываться не в пользу афинян, поэтому, возможно, они чувствовали некоторую безысходность. Наконец они решили послать на остров экспедицию и потребовать, чтобы милосцы присоединились к их союзу против Спарты и вносили средства на войну.

Спартанцы были величайшими воинами древнего мира, но они были, скажем так, не очень приятными людьми. В Спарте имелся целый класс – илоты, – которых, по сути, содержали как рабов. Если кто-нибудь из илотов демонстрировал признаки интеллекта, инициативу или мужество, его или ее убивали. Спартанцы не отличались какими-то особенными достижениями в искусстве или литературе. Вся их цивилизация была сосредоточена на превращении спартанских мальчиков в эффективные машины для убийства. И эти воины были не только выносливыми, но и хитрыми. По мнению спартанцев, на войне все средства хороши: можно лгать и мошенничать, если это поможет добиться победы.

В отличие от спартанцев, у афинян было все: искусство, архитектура, литература, демократическая политика и, конечно, философия. Большинство людей, услышав историю войны между Афинами и Спартой, воспринимают афинян как хороших парней. Но вот, пожалуйста: на Милосе афиняне осадили столицу и ведут переговоры, как говорят, с позиции силы. И даже не пытаются облечь это в цветистую форму. Так происходит не потому, говорят афиняне милосцам, что вы сделали что-то неправильно, и не потому, что мы это заслужили, а просто потому, что мы сильнее вас и единственный разумный выход для вас – сделать то, что мы хотим: сдавайтесь, присоединяйтесь к нашему союзу и платите дань. Если будете сопротивляться, то мы вас уничтожим. Почему? Потому что можем это сделать.

Гордые и упрямые милосцы не уступали и спорили с афинянами. Милосцы указывали на несколько совершенно разумных моментов. Мы вам не угрожаем. Если вы разобьете нас, другие нейтральные государства поймут, что вы – всего лишь группа опасных маньяков, примут сторону спартанцев и выступят против вас. Конечно, нас гораздо меньше, но мы выносливы и мужественны, а война по своей природе непредсказуема, так что мы просто можем победить вас. К тому же наши родственники спартанцы могут прийти и помочь нам, и тогда вы горько пожалеете. Поэтому мы с таким же успехом можем рискнуть, а не сдаться и жить с позором.

Однако на каждый из этих аргументов у афинян имелось опровержение. Единственной возможной причиной, которая могла бы заставить нейтральные государства примкнуть к Спарте, является признак слабости Афин. Спартанцы могут быть родственниками милосцев, но, прежде всего, они практичные люди и никогда не будут рисковать собой ради кого-то другого. Даже если превратности войны означают, что всегда существует крошечный шанс, что дело обернется в вашу пользу, наиболее вероятный исход – это катастрофа для Милоса. Так что выбор ясен: преклонить колено и жить или встать на путь сопротивления, на который возлагаются нелепые надежды, и почти наверняка быть уничтоженным. Заметил что-нибудь интересное в аргументации афинян?

– На самом деле речь не о правильном и неправильном, да? Только о власти.

– И милосцы отвечали в основном в таком же роде. За исключением одного случая, когда они сказали, что боги накажут афинян за несправедливые деяния. Речь по-прежнему о неблагоприятных последствиях для афинян, но, по крайней мере, здесь затрагивается несколько более широкое представление о справедливости. А афиняне ответили…

– Дай угадаю: что справедливость сводится лишь к вопросу о том, у кого самая большая палка?

– Молодец! Да, они сказали, что боги не вмешиваются в естественный ход вещей, а он таков, что сильный побеждает слабого. А теперь, похоже, мы достигли той точки, где справедливость, по-видимому, приравнивается к возможности поступать по-своему. Сильный и есть справедливый.

Вот к чему мы пришли. Наша задача в том, чтобы убедить афинян не нападать, парировать аргументы сторонников теории о «виляющих хвостом» и Ницше.

Монти посмотрел на меня, нахмурившись. Для «мальтийцев» характерны темные пятна от выделений из слезных желез, и это придает Монти глубокомысленный вид, будто он нахмурился в процессе размышлений.

– А если мы не сможем?

– Тогда мы все равно чему-то научимся. Иногда мы продвигаемся вперед, узнав о наших недостатках. Иногда для того чтобы выяснить, кто мы такие и что у нас имеется, нужно затенение, а не раскрашивание в разные цвета.

На полпути домой вниз по холму я увидел, что Монти хромает.

– Хочешь на ручки? – спросил я. Я уже какое-то время замечал, что Монти не столь бодр, как обычно. Раньше по утрам он запрыгивал на кровать, а теперь ставит только передние лапы и ждет, чтобы его подняли.

– Ладно, только поставь меня до того, как мы окажемся на нашей улице. Не хочу, чтобы эта такса меня видела…

Поэтому я взял Монти на руки, хотя он был грязным, и нес, пока мы не достигли верхней части нашей улицы, и оставшийся путь он с важным видом проделал сам. Вдруг, когда мы уже почти были дома, Монти замер и посмотрел на меня:

– Чуть не забыл. А с этими милосцами… что случилось?

– А, да. Они не согласились с условиями афинян. Афиняне осадили и в конце концов захватили город.

– А потом?

– А потом они убили мужчин, а женщин и детей продали в рабство.

– О!

– Ты сам спросил.

– Да уж, лучше бы не спрашивал…

– Хэмпстед-Хит или кладбище?..

– Кладбище. Но обещаешь, что не будешь впадать в меланхолию и не начнешь опять сочинять свои отвратительные эпитафии?

– Это всего лишь забава. Хобби. Парням необходимо хобби.

Наше местное кладбище действительно довольно красивое. Некоторые его участки хорошо ухожены и так же аккуратны и правильны, как какое-нибудь двустишие Александра Поупа. Другие участки превратились в заросли, и, когда в нашей семье резко ухудшались отношения, у меня появлялись смутные фантазии о том, чтобы, взяв с собой Монти, поселиться здесь в шалаше из согнутых ивовых прутьев и спать на ложе из папоротника. На нашем кладбище почти нет известных личностей, но зато здесь, под простой гранитной плитой, похоронен изобретатель ополаскивателя для рта Джозеф Листер. И я действительно провожу на кладбище много времени, сочиняя эпитафии самому себе и представляя, как красиво они выгравированы на моей простой могильной плите.

– Ну конечно, никакой меланхолии. Брр.

В дальнем конце кладбища есть скамейка, приютившаяся между боярышником и бузиной. Черные дрозды и зяблики поют в чаще, и, если повезет, можно увидеть зеленого дятла, который тяжело слетел вниз (они всегда выглядят так, будто только что съели пирог и напились эля) и начал искать муравьев в траве. Это хорошее место для философствования. По крайней мере, оно таким было, пока Монти не умчался, носясь между рядами могил и преследуя того, кто оставил запах: лису или бродягу. Наконец он вернулся назад и вскарабкался, весь мокрый, ко мне на колени.

– Как твое бедро, получше?

– Просто случайный приступ боли. Так где мы остановились? – он подавил зевок.

– Поздно лег спать?

– Я зевнул от волнения. Так бывает у собак. Может, перечислишь мне ключевые моменты по пунктам?

– Конечно.

– Понятно, спасибо.

– Было множество попыток придать объективную основу морали, но все их можно разделить довольно четко, дай-ка сосчитаю… на пять различных направлений этического мышления.

– Может, стоит их перечислить для меня?

– Хорошо, но это не будет иметь смысла, если не рассматривать детали. Во-первых, это крайний моральный реализм Платона, причем реализм в этом случае всего лишь означает, что, по мнению Платона, благо, например, действительно существует в виде отдельной, объективной сущности. Во-вторых, идея о том, что люди обладают моральным чувством, которое подобно нашему зрению или обонянию. В-третьих, Аристотелева этика добродетели и другие системы этики, основанные на идее о правильной жизни. В-четвертых, у нас имеется деонтологическая этика, или этика как форма следования правилам, которая в основном связана с именем Иммануила Канта. И, наконец, утилитаризм, или этика, основанная на стремлении к максимальному счастью. Понятно?

– Кажется. Вроде бы. Как ты и сказал, пока это всего лишь слова. Но есть один маленький вопрос о некоторых из этих слов. Ты иногда говоришь «моральный», а иногда «этический». Это одно и то же?

– Хороший пес: теперь ты думаешь как философ. Очень важно убедиться, что мы используем слова непротиворечиво и что их значение совершенно ясно. До настоящего времени я использовал термины немного произвольно, то есть в широком смысле: в том, что касается отличий правильного от неправильного. Однако, как правило, этика означает кодекс поведения, который существует в определенных условиях или организациях: так, мы говорим о деловой этике, означающей поведение, считающееся приемлемым в этом контексте. Но этика также будет включать кодекс, который существует в целом обществе. Мораль обычно означает набор принципов, в соответствии с которыми живет человек. Но различия несколько размыты, так что давай считать, что когда я использую оба термина, то имею в виду вопросы, связанные с отличием правильного от неправильного.

– Понятно.

– Итак, пять направлений… Начнем с двух из них, которые я полагаю совершенно никчемными, поскольку такой образ мыслей, касающийся этики, на самом деле нисколько нам не помогает. Затем мы рассмотрим хорошие направления и выясним, подойдет ли кому-нибудь хрустальный башмачок.

– Вот это план!

– И опять я начну с Платона. Несмотря на то что, как я уже говорил, он – самый почитаемый из всех философов и довольно хорошо представил проблему, я, наоборот, считаю, что он почти все понимает неправильно.

– Что?

– Мы уже видели, что Платон в некоторых диалогах ассоциирует добродетель со счастьем. Но он имеет в виду, что добродетель ведет к счастью, а порок – к несчастью. Он не говорит, что это одно и то же. Так что же тогда такое добродетель для Платона? Для полного ответа на этот вопрос нам необходимо рассмотреть метафизику Платона…

– Его что?

– …и особенно его онтологию.

– Его – кого?

– Ну хорошо, я собираюсь позже поговорить гораздо подробнее об этих вещах, а пока скажу лишь, что метафизика и онтология – это разделы философии, которые связаны с подлинной природой реальности.

– Ла-а-адно…

– Платон – величайший объективист в этике. Он считает, что добродетель или добро являются реальными вещами, типами сущностей, которые он называет идеями, или формами, существующими в особом, трансцендентном мире вместе с похожими понятиями, такими как красота, справедливость, равенство и мужество.

Платоновская теория идей – одна из самых знаменитых, но при этом одна из самых трудных философских теорий. Давай пока будем рассматривать идеи как идеал, совершенный, вневременной эталон вещей, который грубо копируется в окружающем нас мире.

– Если честно, то немного трудновато.

– Это тяжело, но ты справишься. Постепенно станет понятнее. Просто слушай меня. Причина, по которой бедные граждане в ранних диалогах оказывались сбиты с толку и были неспособны удовлетворительно ответить на вопрос Сократа «что такое X?», заключалась в том, что они не знали подлинной природы доброты и тому подобного, а видели лишь различные запутанные примеры, жалкие отражения истинного добра. Платон считал, что, если человек знает, что́ правильно, он всегда будет поступать так. Порочность порождается лишь незнанием. Так что путь к добродетели пролегает через знание. И это знание заключается в знании идей.

Поэтому действие является хорошим, если оно подобно или причастно идее хорошего. Во время одной из прогулок мы довольно подробно рассмотрим проблемы платоновской теории идей, а пока достаточно указать, что очень трудно правдоподобно продемонстрировать, каким образом мы можем познать идею блага, принимая во внимание, что у нас нет прямого доступа к трансцендентному миру, где «обитают» идеи. Но даже если бы мы как-нибудь смогли открыть это объективно существующее хорошее, возникает вопрос о взаимосвязи между идеей блага и любым добрым действием человека. Каким образом огромный сгусток совершенной доброты, существующий где-то в этом трансцендентном мире, помогает мне решить, должен ли я бросить фунт в шляпу уличного музыканта или схватить эту шляпу и побежать, смеясь, в ближайший паб?

– Не смотри на меня, я всего лишь несовершенная собака.

– Платон говорит, что все становится ясно, как только мы познаем идею блага. Платонова система воздвигает треугольную конструкцию любого морального суждения: есть идея блага, есть действие в реальном мире и есть моральное суждение. Мы смотрим на действие, проверяем его в соответствии с идеей и выносим решение. Все просто.

– Звучит разумно.

– Но здесь у Платона возникает серьезная проблема. Великий шотландский философ XVIII века Давид Юм сделал особенно тревожащее открытие, связанное с языком этики. Юм понял, что существуют два совершенно разных типа высказываний, связанных с моральными рассуждениями. Есть высказывания со словом «существует» и высказывания со словом «должен». Высказывания со словом «должен» составляют моральные суждения или указывают, как должно быть. Юм подчеркивает, что не существует логического пути перехода от одного типа высказываний к другому.

– А?

– Юм говорит, что каждый раз, когда он читает сочинения других философов или мыслителей о морали, то обнаруживает, что сначала они пользуются выражениями «существует» и «не существует», а затем неожиданно переходят к утверждениям «должен» и «не должен» без всяких объяснений или обоснования такого перехода.

А теперь давай предположим, что в этом высказывании констатируется факт существования идеи блага; но как мы можем перейти от этого высказывания-описания к высказыванию-предписанию, что следует вести себя определенным образом? Кажется, просто не существует неопровержимых доводов для такого скачка. Ты понимаешь?

– Кажется. Есть, как ее там, идея блага, а потом какие-то люди что-то делают. И ты хочешь использовать эту самую идею, чтобы показать, что люди поступают правильно или неправильно. Но почему эта штука, идея, даже если она существует, должна быть основанием для того, чтобы ты мог сказать, правильно или неправильно то, что делают люди? Так, что ли?

– Приблизительно.

– Но разве тогда это имеет значение для всех этих теорий о правильном и неправильном? Ведь этот разрыв между «существует» и «должен» есть всегда?

– Отличное замечание. И ты прав. Выявленный Юмом разрыв между «существует» и «должен», между констатацией факта и ценностным суждением представляет проблему для любой объективистской теории этики, и его тень присутствует на протяжении этой дискуссии. На самом деле большинство теорий морали, которые мы будем рассматривать, разработаны для преодоления этого разрыва. Собственное объяснение Юма заключалось в том, что разрыв «существует/должен» нельзя преодолеть с использованием логики или рациональности. Обычай и привычка просто заставляют нас связывать определенные факты (кража шляпы уличного музыканта) с моральными суждениями («Стой, вор!»). Однако Платону требуется большее. Он хочет установить необходимую связь между существованием идеи блага и моральным требованием о том, чтобы мы ее копировали.

Еще более существенная проблема заключается в том, что само существование трансцендентальных идей весьма спорно – и мы решительно оспорим это во время следующей прогулки!

Прежде чем перейти к некоторым иным системам этики, я должен подчеркнуть, что наиболее детально проработанный план Платона относительно того, как нам следует жить, на самом деле не включает теорию идей в явном виде. В «Государстве» Платон описывает идеальное общество, в структуре которого воспроизведено строение человеческой души. По мнению Платона, душа состоит из трех частей: духа, вожделеющего начала и разумного начала. Дух является источником мужества, а также гнева. Вожделеющее начало есть, предсказуемо, источник желаний и голода. Разумное начало главенствует, это возничий, который обуздывает и направляет энергию двух других начал.

В государстве тоже существуют три сословия: правители – стражи, с которыми мы уже встречались в самом начале и которые похожи на надежных псов, присматривающих за обитателями дома и отгоняющих чужаков…

– Кажется, они молодцы!

– Возможно, ты изменишь мнение… Затем идут сословия воинов (или помощников) и тружеников (ремесленников и земледельцев). Стражи, соответствующие разумному началу души, должны воспитываться с детства в мудрости, которая позволит им знать и понимать идеи и управлять государством в соответствии с ними и привести человеческую жизнь в гармонию с лежащей в основе красотой и совершенством Вселенной.

– Что может быть лучше?

– В государстве так же, как в случае, когда речь идет о душе, справедливость является результатом того, что каждая сторона, или сословие, выполняет свою надлежащую функцию, не вмешиваясь в дела других сословий. Задача стражей – править, помощников – сражаться, а тружеников – работать. Это жесткий режим, олицетворяющий недоверие, которое сам Платон питал к демократии и беспорядку, к которому, по его мнению, она приводила.

Одна из более привлекательных и более современных особенностей государства Платона – это относительно равные права женщин, которые в нем допускались. Женщины могли быть стражами, и Платон недвусмысленно утверждает, что они так же, как и мужчины, способны обрести мудрость и знание. Дети стражей должны были воспитываться коллективно, чтобы не допустить вмешательства фаворитизма или семейных связей в правильное управление государством. И по той же причине стражи не должны были владеть какой-либо собственностью. Широко известно, что Платон запретил в своем идеальном городе большинство произведений живописи, музыки и литературы. Живопись, будучи воспроизведением копии, уводит нас еще дальше от реальности; музыка, за исключением определенных военных маршей, развращает. Литература лжет…

И раз уж мы заговорили о лжи, вероятно, самая пагубная особенность системы – концепция полезной лжи или благородного вымысла. Чтобы разубедить тружеников в том, что они, возможно, заслуживают большего, чем тяжело трудиться весь день на вышестоящих лиц, Платон предлагает внушать им мысль, которую он заведомо признает неправдой: каждое сословие сформировано из разных типов металлов. Так, труженики состоят из железа и меди, помощники – из серебра, а стражи (конечно же!) – из золота. Единственное обоснование такой несправедливости заключается в том, что она обеспечивает социальное единство и патриотизм.

– Знаешь, как-то неубедительно и непривлекательно.

– Я знаю. Мы получили государство, в котором элита правит народными массами с помощью силы и лжи; место, где почти нет искусства и мало удовольствий. Наиболее близким воплощением такого государства в реальном мире была Спарта, старинный враг демократических Афин. Неудивительно, что в наши дни не так много сторонников идеального государства Платона. Карл Поппер, с которым мы познакомимся позже, когда будем обсуждать философию науки, включил Платона в число врагов открытого общества. Но можно предложить, по крайней мере, несколько доводов в защиту Платона. Большинство из нас согласно в том, что во всех сферах важна компетентность. Сам Платон приводит пример с капитаном корабля. Если вам будет предоставлен выбор между путешествием с капитаном, который обучался долгие годы, чтобы приобрести все навыки, необходимые для безопасного плавания, и кем-то, кто просто сказал: «Да, я рассчитываю, что справлюсь», не имея каких-нибудь необходимых навыков, то вы предпочтете подняться по трапу с человеком, который заслужил свою капитанскую фуражку. Верно? То же самое применимо к нейрохирургам или строителям мостов. Тогда что странного в том, чтобы предполагать, что самая важная работа из всех – управление государством – должна быть предоставлена специалистам?

Платон жаждал стабильности и порядка – и это не удивительно, принимая во внимание хаос, от которого страдало его родное государство бо́льшую часть его жизни. Для Платона демократия означала разрушение. Если на то пошло, то другие системы правления, основанные на власти единственного правителя (царство или тирания) или группы, отличительным признаком которой является только наличие богатства (олигархия) или наследственных привилегий (аристократия), кажутся еще хуже.

Но все бесполезно. Платоновы идеи-формы совершенно не работают, если речь идет о реальной теории морали, а его государство, несмотря на то, что оно основано на этических принципах, поиске добродетели и истины, воспринимается как предшественник тоталитарных режимов XX века.

– Поэтому Платон отложил это на потом. Что дальше?

– Не волнуйся, Платон еще вернется! Наша вторая попытка создать твердую основу для этики имеет нечто общее с объективизмом Платона. Она начинается с интуиции, которой многие из нас обладают: якобы мы просто знаем, что правильно, а что неправильно. «Я нутром это чувствую», – можете вы сказать о каком-то действии, которое, как вы знаете, неправильно. Если у вас настойчиво попытаются выяснить, откуда это чувство берется, вы будете повторять, возможно, нахмурившись при этом или приложив руку к груди: «Я просто знаю».

Такое убеждение в том, что каждый человек обладает безошибочным моральным чувством, которое, подобно другим врожденным чувствам, впервые было представлено философами XVII и XVIII вв., такими как Антони Эшли-Купер, 3-й граф Шефтсбери (1671–1713), и Фрэнсис Хатчесон (1694–1746). В этой концепции подчеркивалась либо религиозная составляющая (знание добра и зла внушено нам милосердным Богом), либо гуманистическая (мы по природе своей милосердные и добрые существа). Если временами этот свет доброты меркнет, то лишь из-за развращающего воздействия так называемой цивилизации.

– Пока этот вариант мне нравится. Приятно думать, что по большей части ты просто знаешь, что́ правильно.

– Один вариант такой концепции морали (и гуманности) предложил Жан-Жак Руссо (1712–1778). Согласно Руссо, люди имеют всего два врожденных моральных чувства. Первое – это исключительно рациональное чувство самосохранения, которое Руссо называет amour de soi. Второе – это ужас от страданий, переживаемых другими, который философ называет pitié (жалость, сострадание). Цивилизация в процессе развития отобрала у нас древнюю свободу, заменив ее всеми известными пороками современного мира, и разрушила amour de soi, превратив его в amour propre – совершенно иное себялюбие «современного» человека, подстегиваемое завистью, а также жаждой власти и богатства.

Наиболее поздний вариант идеи о том, что мы имеем врожденное моральное чувство, был представлен в XX веке Джорджем Эдуардом Муром (1873–1958). Мур утверждает, что добро – это простая сущность, то, что мы узнаем инстинктивно, без необходимости давать этому определение. На самом деле мы не можем дать этому явлению иного определения, кроме как указав на него. Мы просто воспринимаем добро, когда его видим (или чувствуем), интуитивно. В этом смысле это похоже на цвет. Вам не нужна сложная теория, чтобы дать объяснение красному цвету – каждый человек с нормальным цветовым зрением может его видеть. (Конечно, существует научное определение красного цвета, связанное с определенной длиной световых волн, но это совсем не то, что мы имеем в виду, говоря: «Эта машина красная».) Поэтому, таким же образом, мы видим хорошее. Или, возможно, лучше провести аналогию со вкусом. Хорошее подобно сладкому вкусу; плохое – горькому.

Такая точка зрения выглядела правдоподобной и была очень популярна среди художников и интеллектуалов (хотя ее разделяли немногие философы) в первой половине XX века. На самом деле аргументация эмотивистов, изложенная во время прошлой прогулки, первоначально была разработана в качестве противопоставления этой теории.

– В самом деле? Что-то я не совсем понял.

– Джордж Мур утверждал, что до тех пор, пока ваше моральное чувство работает правильно, выносимые суждения будут иметь объективную правоту, подобно тому, как человек с нормальным цветовым зрением будет прав, когда говорит, что яблоко зеленое, а небо голубое. Эмотивисты соглашаются с тем, что вы действительно можете обладать этим чувством, но оно не соответствует какой-либо объективной истине. Это похоже лишь на ваши предпочтения: чай, а не кофе.

– А, понятно.

– Поэтому мы должны более подробно исследовать, что это за хорошие вещи, которые, по мнению Мура, мы воспринимаем с такой готовностью. Нет ничего удивительного в том, что Мур и его друзья считали хорошими те вещи, которые были больше всего популярны в его кругу – группе Блумсбери. Эти люди ценили дружбу, любовь, искусство, природу и осуждали законы и правила, которые мешали получать удовольствие от их развлечений.

– Звучит неплохо. А что тогда не так?

– Мы можем рассмотреть каждое из разных положений теории морального чувства Мура. Первое утверждение о том, что добро неопределимо, не нуждается в доказательствах. (Необходимо помнить, что если добро определимо, то наш разум может его постичь и тогда нет необходимости в существовании морального чувства.) Было множество бесконечных попыток определить, что такое добро. Мы встретимся с ними дальше. Ответ Мура на любое определение был таков: «О, это совсем не то, чем добро является на самом деле. Это вещи, которые могут быть связаны с добром, но само добро – это нечто другое, то, что я могу видеть, а ты, дорогой друг, кажется, видеть не способен». Таким образом, в теории Мура доказательство заменяется суждением: нам не указывают основание для утверждения о том, что добро – простое, очевидное качество, как цвет. Нам просто говорят, что если мы его не видим, то дело в отсутствии интеллекта или образования, как в случае, когда человек не понимает оперу или балет.

Но более серьезный вызов для обоих типов доводов относительно существования морального чувства (я объединяю объективизм Мура и более ранние точки зрения относительно того, что мораль – это наша врожденная способность) представляют те, кто просто оспаривает концепцию милосердного человечества и общества.

– Неужели ты собираешься мне рассказать, что люди не являются хорошими от природы? Прости, если я не падаю в обморок от шока.

– Множество философов считало людей какими угодно, но только не милосердными. Широко известно, что Томас Гоббс (1588–1679) рассматривал жизнь в первозданном виде как войну всех против всех и утверждал, что человеческое существование является отвратительным, жестоким и коротким, без единого проблеска морального чувства в душе низменного дикаря. Поэтому, по мнению Гоббса, нам необходим сильный единый властелин для сохранения мира. В своем сочинении «Басня о пчелах, или Пороки частных лиц – блага для общества» (1714) Бернард Мандевиль (1670–1733) показывает нам человечество, движимое эгоизмом и завистью. Он даже переворачивает с ног на голову старые клише о невинности и непринужденности детей. Да, говорит Мандевиль, человечество можно видеть в его чистейшей форме в душах детей… и это безжалостное, самолюбивое создание, эгоистичное, жаждущее, ненасытное и жестокое. Ирония заключается в том, что Мандевиль видит в этих качествах не разрушение человечества, а его спасение. Для того чтобы общество функционировало, ему необходимы эгоизм, жестокость и честолюбие людей. Без воров юристы оказались бы без работы, а без юристов исчезло бы множество других профессий и тысячи людей были бы ввергнуты в нищету. Тщеславный распутник нанимает портных, поваров, парикмахеров и других для потворства своей развращенности. Коммерческий успех общества стимулируется жадностью и эгоизмом составляющих его личностей. Все пороки личности сводятся к общественной выгоде.

Поэтому школа этики, основанная на представлении о врожденном чувстве, терпит неудачу, поскольку это слишком похоже на простое оправдание определенных предубеждений, а не на объективную основу для этического выбора. Такой взгляд на человечество наивен и упрощен. Еще один повод для критики заключается в том, что если мы полагаемся на некое внутреннее чувство правильного и неправильного или на простое восприятие, то вообще не остается места для разума. По мнению многих философов, мораль, для того чтобы вообще считаться моралью, должна быть рациональным процессом, результатом применения высших человеческих способностей, а не чем-нибудь вроде потребностей или восприятия. Эту точку зрения, как мы вскоре увидим, блестяще доказал Кант.

Однако, прежде чем перейти к Канту, мы вернемся опять к Античности и этике великого ученика Платона – Аристотеля (384–322 до н. э.).

– Давай-ка уточним: Аристотель из тех философов, которые любят собак?

– Если ты имеешь в виду, легко ли его читать и понимать, то, к сожалению, его изложение немного сухое и переполнено терминами. Это потому, что почти все его труды – а их довольно много – дошли до нас в виде конспектов к лекциям. Так что, в отличие от Платона, перед нами не изысканные произведения искусства, а выжимки, которые Аристотель, вероятно, детально прорабатывал и иллюстрировал во время своих лекций. Но Аристотель с его мудрыми идеями – это один из философов, которые по-прежнему очень популярны.

– Ладно, я – весь внимание.

– Концепции Аристотеля представляют другие этические системы Древнего мира, которые базируются на идее о благоденствии. И под благоденствием, хорошей жизнью Аристотель подразумевал счастливую жизнь. Греческое слово, которое Аристотель использовал, обсуждая хорошую жизнь, – eydaimonia – довольно трудно перевести. В некотором смысле оно означает счастье (в том виде, как мы используем термин), но на самом деле гораздо шире. Eydaimonia включает представление не только о счастье, но и о благополучии, исполнении надежд, процветании. Так что в нем присутствует и материальный элемент, наряду с психологической составляющей. Счастливый бродяга, довольный своей скамейкой в парке, не будет, по Аристотелю, наслаждаться eydaimonia. И eydaimonia не ограничена только вашим непосредственным опытом. Вред, нанесенный вашей репутации после смерти, повлияет на eydaimonia так же, как и несчастья, происходящие с вашей семьей.

Иногда я думаю, что ближе всего смысл передает выражение «дела идут хорошо, делает успехи», подобно тому, как мы отвечаем «дела идут хорошо», когда нас спрашивают о нашем ребенке, который поступил в университет или устроился на новую работу. «Дела идут хорошо» означает, что ребенок счастлив, да и в материальном плане у него все неплохо, и его пока не арестовывали за танцы на улице в обнаженном виде с дорожным конусом на голове.

Аристотель утверждает, что задача этики – помочь нам достичь eydaimonia, этого счастья в широком смысле. Такой подход к этике, как у Аристотеля, называется телеологическим, от греческого τέλος – «цель, завершение» и λόγος – в данном случае «мысль». Мы совершаем хорошие действия не ради них самих, а для того, чтобы достичь чего-то еще.

– Значит, это похоже на то, как я выполняю команды «сидеть!», «ко мне!» и всякую всячину, просто чтобы получить лакомство?

– Именно. Это телеологическое поведение. Как я уже говорил, Аристотелева система этики – не единственная древняя система, связанная с достижением eydaimonia. Среди самых знаменитых и искусных философских школ Древнего мира были еще две, которые тоже подразумевали эту цель. Представители эпикурейской школы, названной по имени ее основателя, Эпикура (341–270 до н. э.), полагали, что источником счастья является удовольствие, и поэтому их карикатурно изображают как снисходительных гедонистов, искателей легких наслаждений и физических удовольствий. Конечно, в Древней Греции были такие философы. Так, представители киренской школы, или киренаики (не путать с киниками), действительно считали, будто единственное, что имеет значение в этой жизни, – это удовольствия плоти. Киренская школа была основана Аристиппом (ок. 435–356 до н. э.), последователем Сократа и современником Платона. Корень гедонизма киренаиков кроется в их убеждении в том, что значение имеют только физические ощущения. Поэтому значение имеет только физическое удовольствие, а единственно возможный способ его пережить – здесь и сейчас. Переживай любой чувственный опыт, объедайся, пьянствуй, люби. Не откладывай на потом. Завтра – это иллюзия. Существует только сейчас, и это ощущение. Ешь, пей и будь счастлив, потому что завтра ты умрешь.

– И что здесь может не нравиться?

– На эпикурейцев оказали влияние киренаики, но их представления значительно отличались. Источником счастья может быть удовольствие, но удовольствие само по себе является сложным, и, конечно, получать его посредством безрассудного удовлетворения наших основных инстинктов – не лучший способ. Для Эпикура удовольствие было единственным благом, но он определял удовольствие не как положительное качество, а как отсутствие боли. Цель жизни заключается не в получении максимально возможного объема гедонистических удовольствий, а в снижении стресса и дискомфорта. К удовольствиям, сторонником которых был Эпикур, относились спокойные размышления, дружба, беседа и сами занятия философией – это далеко от оргиастических празднеств киренаиков.

– Не критикуй, пока не попробовал.

– Ну да, конечно. Наверное, для собак характерен путь киренаиков: сколько раз мне приходилось спасать тебя от смерти от куриной косточки?

– Всего один! Может, два. В крайнем случае три.

– Все равно, ничего хорошего. Эпикур на самом деле считал, что величайшим источником дискомфорта для любого человека является страх смерти и наказания, которое вполне могло бы последовать. Так что Эпикур был одним из первых мыслителей, который утверждал, что смерти не стоит бояться, поскольку жизни после смерти не существует, поэтому и наказания не будет, так как от нас ничего не остается. Следует бояться только боли, а смерть приносит избавление от боли. («Обезвреживание» смертоносной бомбы Эпикуром представляло собой одну из его искусных нападок на Платона, который предупреждал злодеев, что по ту сторону могилы их ждет ужасное соответствующее наказание…)

– Можно я просто скажу, что не убежден в этом на сто процентов?

– Продолжай…

– Я люблю ужин. Он доставляет мне массу удовольствия. Я не боюсь подавиться косточкой и отправиться туда, где ужин ужасен, или туда, где какая-нибудь отвратительная версия тебя показывает мне замечательную колбасу, а потом сама съедает ее. Чего я хочу, так это продолжать всегда съедать свой ужин здесь. Мне становится грустно от мысли о том, что ужинов больше не будет.

– Это хорошее замечание, малыш. Эпикур ответил бы, что будущая версия тебя не может быть несчастливой или чувствовать боль или голод, потому что будущей версии тебя не существует. Поэтому не имеет смысла волноваться о том, что ты будешь чувствовать тогда, поскольку тебя не будет. Но я понимаю, что это не ответ на твой довод. Ты говоришь, что у тебя приятная жизнь и нелогично не хотеть, чтобы удовольствие продолжалось так долго, насколько возможно. Но, думаю, Эпикур бы сказал, что, возможно, наступит момент, когда из-за дряхлости и болезни ты больше не будешь радоваться жизни, и в этой ситуации не стоит бояться того, что должно произойти.

– Хорошо, можно сменить тему?

– Главными соперниками эпикурейцев в те времени были стоики, которые тоже считали, что смерти не нужно бояться.

– Я думал, мы сменили тему.

– Не волнуйся, это замечание просто для перехода к следующей части. Возможно, больше, чем в любой другой философской системе древности, этика стоиков была тесно связана с их взглядами на природу Вселенной. По мнению стоиков, Вселенная представляет собой упорядоченную милосердную систему, в которой каждое событие предопределено божественным законом, или рациональным принципом. Этот божественный закон, который можно просто считать Богом, сформировал Вселенную из огня и продолжает определять ее развитие и судьбу. Поскольку дух, который определяет каждое происходящее событие, – хороший, все, что происходит, должно быть хорошим. Всякое видимое зло – это иллюзия, которая исчезает по мере углубления нашего понимания Вселенной.

– Правда? Значит, каждый раз, когда ты наступаешь на перевернутую штепсельную вилку или кубик от LEGO, – это на самом деле хорошо? По твоему реву не скажешь.

– У них тогда точно не было вилок от электроприборов или LEGO. Хрисипп (которого мы оставили размышлять о зернах песка…) утверждал, что всякое кажущееся зло необходимо для существования соответствующего добра. Не может быть мужества без трусости, удовольствия без боли. Я вскрикиваю от боли, наступив на штепсельную вилку, но благодаря тем же органам чувств я наслаждаюсь, получая удовольствие, когда глажу тебя. При рассмотрении с этой точки зрения зло становится необходимым и сливается с еще большим добром. Задача философа – понять природу, и это знание принесет мир, даже вопреки ужасному страданию. Цель стоика – спокойно встретить смерть, болезнь и другие бедствия; спокойствие становится возможным благодаря не только мужеству, но и знанию того, что в конце концов все будет хорошо. Таким было счастье, eydaimonia, для стоика.

– Нам нравятся стоики?

– Это сложный вопрос, и я думаю, что полезность стоицизма зависит от ситуации. Если все действительно безнадежно и вы находитесь в положении, которое невозможно исправить, тогда, полагаю, образ мышления стоиков достоин подражания. Например, некоего человека, всегда считавшегося праведником, ошибочно обвинили и заключили в тюрьму. Каждый день над ним издеваются его стражи. Стоик говорит: «Я выдержу. Таков мир. С точки зрения вечности мои страдания незначительны, и в любом случае они являются частью плана, который я счел бы полезным, если бы только его разгадал». И не один стоик получил шанс проверить свою веру. Сенеке Младшему, которого обвинили в участии в заговоре с целью убийства Нерона (на самом деле он не имел с этим ничего общего), было приказано покончить с собой. Он спокойно вскрыл себе вены, а потом, лежа в ванне, продиктовал свои последние письма и завещание.

– Уважаю.

– С другой стороны, стоицизм тяготеет к консерватизму и спокойному принятию любого положения, в котором бы вы ни оказались. Но бывают времена, когда принятие судьбы является разновидностью моральной трусости.

– А откуда ты знаешь, что есть что?

– Это обязанность человека – делать такой выбор. Но мы, вероятно, можем заимствовать из стоицизма самое лучшее и сказать: если можешь что-то изменить – меняй, а если не можешь – смирись с этим.

– Звучит как план. А что случилось с Аристотелем?

– О, прости, мы немного отвлеклись. Аристотелев анализ eydaimonia начинается с очевидной истины: человеческие существа жаждут блага всех видов. Мы желаем иметь пищу и приятную компанию, уважение нашего сообщества и хорошее здоровье. Тем не менее Аристотель говорит, что все эти вещи являются лишь средствами: они предназначены для достижения другой цели, некоего более совершенного или конечного блага. Это конечное благо должно отвечать трем критериям: оно должно быть желанным само по себе; мы не должны желать его как средство для достижения какого-то другого блага; а другие блага, которые тоже являются предметом наших желаний, должны быть таковыми, потому что с их помощью мы можем достичь конечного блага.

– Например?

– Возьмем богатство. Богатство – это благо, но в общем случае это благо, потому что позволяет вам получить другие блага, а не потому, что оно таковое само по себе. Просто сидеть на куче банкнот было бы сумасшествием, правда?

– Наверное.

– Итак, каким может быть это конечное благо, на достижение которого направлены все остальные блага?

– Покупка более мягкой кровати?

– Ха-ха, очень смешно. Аристотель полагает, что есть только одно благо, которого мы желаем ради него самого – счастье. Вы не хотите быть счастливым, чтобы достичь чего-то еще. Наоборот, все остальные блага – это просто способ помочь вам стать счастливыми. Аристотель даже не видит необходимости это обосновывать: он полагает очевидным, что мы все хотим быть счастливыми, но при этом, конечно, необходимо иметь в виду, что мы говорим о счастье в широком смысле.

Итак, Аристотель установил, что счастье, eydaimonia, является конечным, совершенным благом. Но это не вполне определяет, что означает счастье для людей, а без такого знания наши поиски будут идти вслепую. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, Аристотель затем исследует, в чем заключается назначение и занятие человека. Для чего мы годимся? Что у нас получается лучше всего? Аристотель сравнивает людей с другими живыми существами. У нас имеется множество качеств и способностей, общих с животными и даже растениями. Все живые существа растут и размножаются, двигаются и чувствуют. Или, как формулирует это Аристотель, наши души обладают способностями питаться, двигаться и чувствовать. Однако люди уникальны в том, что обладают еще и рациональной частью души. Следовательно, в этом заключается наше занятие, наше единственное уникальное отличительное качество: мы способны использовать разум, чтобы контролировать и направлять наши действия. Поэтому благоденствие должно включать наш разум. Разум способен помочь нам выбирать качества, которые способствуют тому, чтобы мы жили настолько благополучно, насколько вообще способен человек. Эти качества – добродетели.

Здесь мы подошли к сути размышлений Аристотеля о философии морали и той части его теории, которая оказала наибольшее влияние. Аристотель стоит у истоков традиции так называемой этики добродетели. Добродетели – это такие нравственные ориентиры или качества, на которые должен опираться хороший человек, чтобы достичь счастья, eydaimonia, которое определяется как самая лучшая, наиболее разумная жизнь, какую способен прожить человек. По мнению стоиков, самыми ценными добродетелями являются те, что помогают идеальному мудрецу справляться с переживаемыми страданиями: мужество, сила духа, решительность. Но в соответствии с представлениями Аристотеля о счастье требуются иные качества.

– Какие?

– Аристотель исследует различные сферы поведения, или типы чувств, и показывает, как поведение людей может стать неправильным за счет проявления качества или в избытке, или в недостатке. И между этими крайними проявлениями находится то, что мы называем «золотой серединой», – добродетель.

– Может, с примерами будет понятнее…

– Конечно. Во время битвы есть те, кто демонстрирует избыточный страх и стремление сбежать. Это порок – трусость. Но есть и те, кто слишком самоуверен и, поспешив, без размышлений о шансах на успех, оказывается в губительном положении. Это тоже порок – безрассудство. Но между этими двумя проявлениями находится середина – мужество. Мужественный человек будет осознавать опасность, но, не утратив присутствия духа, выполнит свой долг. Он будет чувствовать страх, но встретит его со спокойствием и решительностью. Аристотель составляет целую таблицу добродетелей, в которой представлены качества в избытке, недостатке и середина. Что касается телесных удовольствий (их игнорировали лишь немногие древние греки), крайними проявлениями мы видим распущенность и бесчувственность: распущенность демонстрирует человек, который является рабом своих желаний, а бесчувственность – вина тех, кто слеп к истинным удовольствиям плоти. Посередине находится человек благоразумный, воздержанный, который излишне себя не балует, но умеренно наслаждается пищей, питьем и другими телесными радостями. (Интересно: Аристотель говорит, что люди с недостатком этого качества – чувствительности к удовольствиям – настолько редки, что даже не имеют названия. Древние греки, несомненно, были любителями развлечений. У нас же такое название имеется: пуритане.) Обращаясь к тому, что Аристотель называет самовыражением, мы, с одной стороны, видим хвастунов, которые всегда преувеличивают свои достижения, а с другой – тех, кто сознательно принижает себя по отношению к другим, с иронией умаляет собственное достоинство. Аристотель воспринимает это как еще одну форму тщеславия, притворства, и делает небольшой выпад в сторону Сократа, который всегда утверждал, что ничего не знает. Посередине находится искренний и правдивый человек.

Не все добродетели, которые исследует Аристотель, особенно возвышенны. Как мы видели, древние греки любили поговорить. Одной крайностью является шут, который опускается до грубости, чтобы вызвать смех. Другая крайность – зануда с кислым лицом, который на все обижается и разрушает веселье. А посередине находится остроумный человек, который развлекает остальных, не выходя за рамки хорошего вкуса. Аристотель представляет все эти качества в виде континуума, и большинство людей окажутся в какой-то его точке. Знание середины дает вам возможность стремиться к идеалу.

– Звучит довольно хорошо. Мне нравится эта формула. Есть большие отвратительные собаки, маленькие собаки и посередине – идеальные собаки размером с меня.

– Аристотелев способ определять, что считать добродетелью, имеет множество преимуществ. В большинстве ситуаций мы можем видеть, что существуют крайности и разумный средний путь. Благородство выражается не только в противодействии низости и подлости, но и в том, чтобы избегать грубого излишнего безрассудства.

Вполне возможно, что некоторые добродетели не вполне отвечают такому способу определения. Действительно ли честность – это середина между ложью и избыточным изложением правды? Но для большинства добродетелей схема Аристотеля убедительна. И стоит подчеркнуть, что сам Аристотель говорил, что этика и политика – это науки, которые не предлагают настолько же надежные истины, как те, что обеспечивают геометрия или (как утверждал философ) метафизика, а представляют собой «гибкие» науки, благодаря которым мы только можем надеяться приблизиться к истине.

Каким образом мы приобретаем добродетели? Образование, образование, образование. Мы становимся добродетельными, говорит Аристотель, поступая в соответствии с добродетелью. Если прививать молодежи хорошие привычки, они станут их второй натурой. Во многом похоже, скажем так, на дрессировку собаки.

– Гав!

– Представления Аристотеля о стремлении к хорошей жизни – о том, что мы все стремимся к варианту eydaimonia, что наша разумность тесно связана со счастьем и что мы добиваемся лучшей жизни, поступая сообразно добродетелям, – весьма привлекательны и были очень популярны. Древние философы постепенно сосредоточили свое внимание на таких добродетелях, как мудрость (или благоразумие), мужество, умеренность и справедливость, и эти же добродетели потом стали главными в христианстве. Однако некоторые из первых христиан считали, что эти дохристианские добродетели следует дополнить, поэтому вместо четырех добродетелей стало семь, и каждая компенсировала соответствующий порок: целомудрие/похоть; умеренность/чревоугодие; милосердие/алчность; усердие/леность; терпение/гнев; доброта/зависть; смирение/гордость. И вместо Аристотелева мирского счастья целью стало разделить вечное счастье с Господом. На самом деле система этики Аристотеля обосновывает, исходя из представлений о том, какими созданиями мы являемся – социальными и разумными, – как мы должны жить, и предлагает нам способ сосуществования.

– А теперь обратная сторона?

– Тот факт, что добродетели могут подстраиваться, меняться в соответствии с потребностями развивающейся культуры, – одновременно и сила, и слабость. Да, действительно, это означает, что этический кодекс может оставаться актуальным, но это также значит, что добродетели выглядят просто как список того, что ценится тем обществом, в котором ты оказался. Если бы мы спросили Аристотеля, почему мужество хорошо само по себе, он бы ответил следующее: мужество и другие описываемые им добродетели – это лишь то, что нам, как разумным социальным существам, необходимо, чтобы хорошо жить в типичном греческом городе-государстве. Более глубокого обоснования, чем представленное, не существует. Поэтому, если, например, Советскому Союзу при Сталине требовались другие качества для хорошей жизни, Аристотель не критиковал бы.

Другая проблема, касающаяся добродетелей, заключается в том, что можно представить себе ситуации, в которых мы, вполне вероятно, не будем считать их добродетелями. Остается ли по-прежнему добродетелью мужество при стремлении к злу?

– Я тебя понял. Получатся смелые плохие собаки.

– Тем не менее основной недостаток, по моему мнению, заключается в том, что в некоторых моментах Аристотелева этика вообще неэтична в том смысле, который мы вкладываем в это слово. По мнению Аристотеля и других античных сторонников преставлений об eydaimonia, вас больше всего беспокоит собственное счастье. Счастье других – просто не ваше дело. Жизнь в соответствии с этикой – это психологическая версия походов в гимнастический зал или хорошего питания: вы заботитесь о себе. Даже несмотря на то, что добродетели социальны по природе, обоснование всегда эгоистично: так лучше всего для меня. Так я должен жить, чтобы получить все лучшее от своей жизни.

Я заметил, что Монти немного дрожит.

– Кстати об этике. Полагаю, не очень-то хорошо держать тебя на улице в такую сырость. К тому же я проголодался. А ты?

– Я бы не отказался от печенья.

Так что мы пошли назад между старыми памятниками усопшим, которых любили или боялись или которые были просто достаточно богаты, чтобы память о них увековечили в мраморе. Там были ангелы, задрапированные урны и зиккураты, как будто изгнанного властителя Вавилона выбросило на берег в Западном Хэмпстеде.

На следующий день я почувствовал, что для завершения нашего разговора об этике нам необходимо отправиться куда-нибудь в новое место, но мне нравилась идея о том, чтобы продолжить связанную с кладбищем тему: напоминания о смерти всегда помогают сосредоточить мысли на том, какой образ жизни ты ведешь. Поэтому мы отправились вверх по холму к Хэмпстед-Виллидж и восхитительной церкви Святого Иоанна. Кладбище при церкви – это крошечный участок дикой природы в центре города, изысканно заросший и усеянный старинными могилами, плиты на которых слишком истерты, чтобы на них можно было что-нибудь прочитать. Здесь покоится художник Джон Констебл и часовщик Джон Гаррисон, знаменитый изобретатель морского хронометра для определения долготы. Или эта известность уже постепенно исчезла? Гаррисон разработал часы, достаточно точные, чтобы моряки могли установить долготу, и достаточно прочные, чтобы пережить тяготы длинного путешествия. Ему приписывают спасение жизней тысяч моряков. Стала ли поэтому жизнь Гаррисона добродетельной? Возможно, без его изобретения Британская империя, которая, будучи владычицей морей, зависела от этого устройства, не была бы настолько успешна так долго. Бросим ли мы двести лет колониального гнета к ногам часовщика? Как далеко распространяется наша персональная ответственность? Что имеет значение: мои намерения или последствия моих действий?

– Я не знаю, ты скажи.

– О, прости, я и не заметил, что мы начали. Я говорил вслух?

– Не беспокойся, здесь только ты и я.

В церковном дворе была одна особенная скамейка, на которой я всегда сидел: она была пружинистой и гибкой, а сглаженные временем ветви ясеня образовывали удобную спинку. Скамейка находилась на насыпном валу, и с нее открывался вид поверх кладбищенской стены на сады и крыши Хэмпстеда. Я посадил Монти рядом с собой, позволив ему приютиться под моим плащом. Плащ был куплен на распродаже излишков болгарского военного имущества, и в нем я был похож на одного из бродяг более интересного вида: может быть, на человека, пережившего забытую войну на Балканах, или на нищего бывшего бас-гитариста рок-группы.

– Готов?

– Говори, не тяни. Может, сначала немного повторим?

– Конечно. Как мы видели, за исключением Платона, большинство древних стремились обосновать мораль с помощью некой концепции «хорошей жизни», которая в целом означала способ жить счастливо или благополучно в этом мире. Киники предписывали нам жить просто, избавиться от пустой роскоши современной жизни; эпикурейцы побуждали к жизни, полной удовольствий, но советовали нам увеличивать удовольствие не за счет их избытка, а за счет умеренности, спокойствия, дружбы и размышлений. По мнению Аристотеля, благополучная жизнь – это такая, когда мы, если можем, посвящаем себя философским размышлениям, а в ином случае живем, руководствуясь рациональностью, воплощенной в поступках в соответствии с добродетелями. Платонова этика имела более объективную основу: быть хорошим – значит действовать в соответствии с идеей блага. Что это означало на практике, демонстрируется в «Государстве»: справедливость – это выполнение каждым человеком своей соответствующей роли в государстве, которым управляют философы и в котором личные права подчинены тому, что хорошо для государства в целом. Но здесь прослеживается также указание на то, что такая жизнь хороша в том же смысле, который вкладывали в это понятие другие философы: она предоставляет наибольшие шансы жить счастливо и благополучно.

Тем не менее, с точки зрения одного из великих философов – возможно, величайшего, – ни один из этих способов мышления об этике не был пригодным. Иммануил Кант (1724–1804) принадлежит к совершенно иному направлению философской этики, отличающемуся от сторонников теории eydaimonia. Для Канта действовать правильно с точки зрения морали, исходя из правильных причин, всегда означает действовать в соответствии с некоторым правилом. Этика, которая основывается на следовании правилам, обычно называется деонтологической. Слово происходит от греческого δέον – «долг, обязанность» и не связано напрямую с терминами «онтологический» или «онтология», которые означают философское исследование бытия или существования. На самом деле, нет необходимости запоминать слово «деонтологическая», если только вы просто не хотите показаться умным.

У Канта репутация философа, чьи сочинения отличаются сухим и сложным языком. И он это заслужил: его величайшие работы невероятно трудны, поскольку самые сложные идеи излагаются самым запутанным языком, полным терминов. Легко заметить, что и будни Канта были такими же неинтересными и если не сложными, то унылыми. Всю свою жизнь Кант прожил в городе Кёнигсберге, в Восточной Пруссии. Не совсем болото, каким иногда эту страну представляют, но и не центр интеллектуальной вселенной. Прусское общество было тщательно контролируемым и регламентируемым: фундаменталистская церковь и высоко милитаризованное государство посягали почти на все сферы жизни.

Со стороны кажется, что Кант хорошо подходил для такого государства. Он был крайне сдержан и корректен в своих поступках (по крайней мере, в зрелые годы; существуют рассказы об умеренно бурном веселье и одном-двух случаях легкого флирта в молодом возрасте). Он никогда не был женат, носил штатское, цвет которого за всю его длинную жизнь изменил лишь оттенок: светло-коричневый времен ветреной молодости в зрелые годы сменил темно-коричневый. Кант был знаменит постоянством своих привычек. Есть одна известная история о том, что философ совершал послеобеденную прогулку всегда в одно и то же время, настолько предсказуемое, что местные жители устанавливали по нему часы. Хотя этот факт заставлял меня всегда задаваться вопросом: откуда Кант знал, что его собственные часы показывают верное время? Я представлял себе, как Кант отправлял своего слугу в город, чтобы узнать время, – возможно, у тех же самых бюргеров, которые выставляли свои часы по времени появления Канта на прогулке…

– Не отвлекайся! Я все еще надеюсь выяснить, как нам спасти милосцев…

– Извини! И все же, несмотря на весь внешний конформизм, Кант был также революционным и вдохновенным мыслителем, гениальным радикалом во всех смыслах этого слова. На протяжении XVIII века писатели и философы эпохи, которая станет известна как эпоха Просвещения, начали бросать вызов сложившемуся порядку вещей в интеллектуальной, социальной и политической сфере. Трактовка понятия «эпоха Просвещения» во многих аспектах уклончива и непостоянна: к этому периоду относят и проторомантиков, таких как Руссо, и холодных рационалистов, таких как Ламетри, который считал человека машиной. Но везде эти мыслители бросали вызов существующему порядку, высмеивали его и вызывали раздражение. Их лозунгом был «écrasez l’infâme» – «раздавите гадину!», при этом «гадиной» считались разные субъекты: упрочившаяся религия, аристократия, монархи. Философия Канта представляет собой кульминацию философской мысли эпохи Просвещения о природе человека и мира. Кант считал, что люди должны сбросить все то, что ограничивает их свободу и разум: политические оковы репрессивного общества и интеллектуальные кандалы традиционного мышления, как религиозного, так и светского. Собственный девиз Канта (а он не относился к обворожительным людям) был «имей мужество пользоваться собственным умом!»[15], то есть прими вызов – стой на собственных ногах и думай сам, пользуясь двумя отличительными особенностями человечества: свободой и разумностью.

Я заметил, что Монти смотрит на меня как-то странно. Он выглядел почти растерянным.

– Ммм… О да, я слишком увлекся Кантом. Немного незрело и глупо иметь любимчиков среди философов, но если бы такие у меня были, то им бы стал Кант. Потом мы еще поговорим о его революционном вкладе в эпистемологию и метафизику, но сегодня речь о его этике.

Однако система этики Канта – не единственная, которая основывается на представлении о следовании правилу. Так что я сначала сделаю пару общих замечаний об этой концепции. Одна из главных идей заключается в том, что вы следуете правилам не потому, что они вас устраивают, или потому, что таким образом вы чувствуете себя комфортно. Вы следуете правилам, потому что это правила. В действительности, чем меньше вы хотите следовать правилам и чем больше усилий приходится для этого прилагать, тем более нравственным становится следование правилам.

– А?

– Просто подумай: если бы ты хотел в любом случае это делать, тебе бы не были нужны правила. А если бы ты следовал правилу потому, что тебе нравятся последствия, тогда бы ты поступал так не ради правил, а ради последствий.

Монти посмотрел на меня слегка озадаченно:

– Может, несколько примеров помогут. О какого рода правилах мы говорим? И откуда они берутся?

– Это два хороших вопроса. Первый ответ (на первый вопрос): эти правила исходят от Бога. Они есть почти в каждой религии. На самом деле, можно сказать, что в каком-то смысле религия и есть ряд правил, которым вы следуете.

– Ты говоришь об этих десяти штуковинах, да?

– Неплохой выбор для начала. Возьмем, наверное, самую известную…

– Не желай осла ближнего твоего?[16]

– Смешно. Нет. Не убивай[17]. Вот оно, правило, во всем его величии и простоте. Здесь не говорится «не убивай, если только это не принесет тебе какой-то выгоды». Или «не убивай, если только ты не можешь с помощью убийства предотвратить какой-то еще больший вред». Убийство – это неправильно. Конец истории. Почему неправильно? Потому что так говорит правило.

– Отлично. Я никого не убил. Значит, я – хорошая собака.

– Ты забываешь еще о девяти. Могу я просто упомянуть «не кради»?

В этот момент Монти выглядел довольно смущенным.

– Ей не следовало оставлять этот чизкейк на кофейном столике, когда она вышла из комнаты.

– Помнишь, как работают правила? Нехорошо красть просто потому, что кто-то оставил чизкейк без присмотра.

– Хмм… Ладно, насчет этих правил… предполагается, что ты должен им следовать, а почему?

– Можно попытаться аргументировать тем, что следование этим правилам – десяти заповедям, например, – ведет к лучшему обществу для всех. Общество, в котором люди (или собаки) разгуливают, убивая друг друга, не будет счастливым, ведь верно? Но, как я уже говорил, это аргумент другого рода в пользу следования правилам. К таким аргументам, основанным на последствиях, мы вернемся позже (это вариант того, что называют утилитаризмом правила). В споре о следовании правилам такой вид защиты не нужен. Речь идет не о последствиях – речь о правиле.

Еще одно правило: «не солги». Ты, возможно, вспомнишь о всяких ситуациях, когда кажется, что солгать правильно: например когда маленькая ложь предотвращает больший вред. Но правило гласит: «не солги», поэтому ложь всегда неприемлема с точки зрения морали.

В пользу деонтологической этики говорит множество ее полезных качеств. На самом деле, одно основное. Простота. Имея правило, ты знаешь, как поступать. Во всех остальных системах этики, которые мы рассмотрели, субъект должен выполнять настоящую работу. На протяжении всей жизни. Для того чтобы начать понимать идеи-формы Платона, требуются годы обучения и исследований. Для того чтобы Аристотелевы добродетели превратились в хорошие привычки, тоже нужны годы. Полное понимание природы, к которому стремились мудрецы-стоики, почти невозможно. Даже жизнь, полная удовольствий, которую представляли эпикурейцы, требует тщательного рассмотрения вопроса о том, какие действия приведут к состоянию наибольшего покоя и наименьшему замешательству. Но следование правилу? Это может делать каждый. И миллиарды людей так и поступают – если допустить, что бо́льшая часть населения мира заимствует свои этические установки из религии.

– Хорошо, это точно и просто. Я понял. Мы закончили?

– Ты отлично знаешь, что есть «но».

– Конечно, знаю.

– Возникает вполне очевидный вопрос о происхождении этих правил. Откуда они берутся?

– От Бога, ты сказал…

– И что может быть с этим не так?

Монти фыркнул:

– Вообще-то в том, что касается Бога, я не силен.

– Хорошо. Во-первых, некоторые люди верят в Бога, а некоторые – нет, и если ваша мораль зависит от того, к какой категории вы относитесь, тогда огромное количество людей освобождаются от необходимости быть хорошими.

– Я понял. Если ты говоришь «не кради чизкейк» и я спрашиваю «почему?», а ты отвечаешь «потому что так говорит Бог», а я не верю в Бога, тогда я могу стащить чизкейк.

– В самую точку. И есть еще другого рода проблема: та, которую обозначил наш знакомый – Платон. Возьмем правило «не убивай». Убивать плохо, потому что Бог дал нам такую заповедь, или Бог дал нам эту заповедь, потому что плохо убивать?

– Чего?

– Не уверен, что могу выразить это проще. Поэтому просто повторю. Правило, запрещающее убийство, является правилом просто потому, что Бог сказал, что таково правило? Все ли, что повелевает делать Бог, будет правильным, что бы это ни было? Если бы заповедь была «убивай», было бы это тогда правильным?

– Что за чушь! Зачем Богу так говорить?

– Бог может сказать все что угодно.

– Ну, мне это не нравится. Бог – если он есть – не говорил бы нам делать плохие вещи… правда?

– Некоторые боги могли. Многим богам, по-видимому, нравились странные человеческие жертвоприношения… Бог Ветхого Завета и сам был не намного выше этого. Однако ты неожиданно определил суть вопроса. Мы испытываем ужас при мысли о том, что эти правила произвольны: что они просто отражают прихоти Бога. Нам хочется верить, что они каким-то образом олицетворяют более великий принцип…

– Ты имеешь в виду, что Бог выбрал их, поскольку они правильные, а не что они правильные, потому что Он их выбрал?

– Именно. А ты видишь, каким будет следующий аргумент?

– О, если Бог выбрал правила, потому что они правильные, это означает, что правильность – правила, – должно быть, существуют отдельно от Бога. Он просто облек в слова нечто уже существовавшее. Нечто более великое, чем Он?

– Не уверен, что можно говорить о более великом, но, определенно, о чем-то независимом. Итак, как видишь, нам удалось исключить Бога из уравнения. Пока. Этот аргумент можно рассмотреть с еще одной стороны: исходя из того, как по-разному, например, христианство использовалось и интерпретировалось на протяжении многих лет. В Ветхом и Новом Завете достаточно материала, чтобы обосновать любое количество моральных установок. Если кто-то тебя обижает, ты вырвешь им глаза или подставишь другую щеку?

Такой диапазон интерпретаций характерен не только для прошлого, но и для современности. И американские евангелисты, которые желают отправить в ад гомосексуалистов, чтобы те испытывали адские муки, и милые либеральные представители англиканской церкви проводят воскресные утренние службы. И те и другие скажут, что они следуют слову Божьему, но каждая сторона выбирает из Библии то, что хочет. Я сам это сделал. Меня всегда увлекала история о женщине, «взятой в прелюбодеянии»[18]. Книжники и фарисеи пришли к Иисусу. Они захватили женщину, совершившую прелюбодеяние. В соответствии с законом приговор был очевиден: ее должны были побить камнями. Иисус известен своим почитанием закона, но также и своим милосердием. Это была ловушка: либо он отстаивает закон, доказывая, что он добродетельный иудей, и отказывается от своих принципов, либо придерживается своих принципов и демонстрирует, что он плохой иудей. Решение, которое Иисус принял перед собравшейся толпой, великолепно. Сначала он что-то пишет на земле. Нам не говорят, что именно. Полагаю, он размышляет, стараясь прийти к верному ответу. Наконец он его нашел: «кто из вас без греха, первый брось на нее камень». Толпа, повергнутая в молчание, разошлась. А Иисус сказал женщине: «Иди и впредь не греши»[19].

– Хорошая история. И к чему ты клонишь?

– О, да, извини. Я имел в виду, что выбрал эту историю из множества всевозможных рассказов Библии, потому что она апеллирует к моей уже существующей системе взглядов на мораль. Но, по существу, я просто поддерживаю Платона, который критиковал точку зрения, будто нечто является правильным, потому что так говорит Бог или Библия.

– Уфф. Так это конец представлению о том, что мораль сводится к следованию правилам?

– Нет. Как я уже говорил, философия – это очень длинная беседа… Теперь возникает вопрос: можно ли сохранить подход к этике, основанный на правилах, без привлечения представлений о Боге в качестве поддержки? И этот вопрос аккуратно возвращает нас к Канту.

– Та-да!

– Кант пытался найти некие правила, которые будут применимы к любому человеку, в любое время, в любом месте и которые не требуют присутствия Бога. Не потому, что Кант не был религиозен или выступал против Бога. Его воспитывали как истинного лютеранина, и, хотя ведутся большие споры о том, какую роль играет Бог в философии Канта, нельзя сказать, что написанное им несовместимо с религиозными взглядами на мир. Но главенствующим принципом Канта был разум. По мнению Канта, моральность обречена, если ее основой не является универсальная причина – рациональные принципы, которые можно постичь разумом.

Кант начинает реализацию своего великого замысла с обобщения и опровержения всех прежних систем этики, будь то основанные на следовании некоему внутреннему чувству, или просто привычке, или на предполагаемых практических выгодах от правильного поведения. Во всех этих случаях моральное поведение зависит от условий: это способ добиться чего-то еще или почти случайный побочный результат какого-то другого процесса. Но для Канта этого недостаточно. Он хотел найти способ установить, что, например, лгать – всегда плохо, независимо от обстоятельств.

Кант утверждает, что разум требует, чтобы закон, помимо универсальности, был прост. Реальная жизнь сложна, а бесконечные желания и потребности людей могут стать помехой и усложняют наше понимание того, как правильно себя вести. Но если моральность действительно может опираться на разум так же, как математика, тогда мы можем не обращать внимания на эти сложности или отбросить их и увидеть истину такой, какая она есть. (Здесь интересный контраст с Аристотелем, который, как я говорил, считал этику и политику несовершенными науками, в отличие от метафизики и математики. Он полагал, что лучшее, что мы можем сделать с этическими принципами, – это понять их почти правильно, прокладывая дорогу к истине в вечерней темноте, а не увидев ее кристально ясно при свете дня.) Именно это мы ищем: единственный универсальный принцип, который говорит нам, что делать. Или чего не делать.

– Трудная задача.

– Он начал, как я уже говорил, с того, что предположил: люди – на самом деле существа разумные и способны путем ясных размышлений и тщательного обдумывания выработать всеобщие законы морали. Он думал, что мы действительно можем найти категорический императив…

– А это еще что?

– Не паникуй! Категорический императив всего лишь означает правило, которому ты должен следовать не в какой-то конкретной ситуации, а в любом случае. Оно отличается от гипотетического императива (таких императивов не сосчитать), который представляет собой правило, которому ты следуешь, чтобы достичь чего-то еще.

– О, немного похоже на меньшие блага, о которых говорил Аристотель? Те, которые помогают тебе достичь высшего блага.

– Отлично, да! Если мы ставим перед собой цель (конечную) – скажем, достать коробку с угощениями из шкафа, – это принуждает нас на практике выполнить определенные действия или воспользоваться такими средствами, которые помогут достичь нам этой конечной цели. Эти поступки представляют собой гипотетические императивы – императивы потому, что если мы хотим достичь цели, то должны их совершить; гипотетические потому, что эти средства относятся только к достижению этой конкретной цели. Иногда совершение таких поступков будет правильным, а иногда – нет. Но Кант хочет найти императив, который не будет средством для достижения конкретной конечной цели, а правилен всегда. Категорический императив выполняется как обязанность, а не просто для достижения какого-то преимущества или другой цели.

– Я все еще не совсем понимаю.

– Какого рода правилу нужно следовать в любой нравственной ситуации? Выражение «поступай правильно» просто напрашивается на вопросы. «Делай то, что говорит Бог», как уже было продемонстрировано, не выходит за пределы логического круга или бессмысленно. «Поступай в соответствии с добродетелями» просто соответствует существующим нормам общества. «Стремись к eydaimonia» больше касается личного счастья и удовлетворения, чем помогает тебе принимать сложные моральные решения.

И вот – барабанная дробь – категорический императив гласит: «Поступай всегда таким образом, чтобы твой поступок мог стать всеобщим правилом»[20].

– Хорошо… и это значит…

– Так, например, ты думаешь: «Должно быть, приемлемо стащить чизкейк, потому что, откровенно говоря, это уже ее третий кусок, и никому больше чизкейк не нужен, и, возможно, она не так уж и хочет съесть его, а они сегодня забыли меня покормить, поэтому я просто мог бы умереть от голода».

– Да-а?

– Тогда Кант сказал бы: «Прежде чем стащить чизкейк, задай вопрос: было бы правильно, если бы это действие стало всеобщим?» То есть, по сути, что красть чизкейк всегда хорошо? Если нет, тогда не делай этого.

– На самом деле, звучит вполне разумно. Но кое-что не совсем… Не знаю, я всего лишь собака, но разве не требуется что-то большее? Например, задать вопрос «почему»?

– Хорошее замечание. Почему мы должны создать этот единственный моральный принцип? Почему это лучше, чем любой другой способ мышления о моральности? Давай вернемся к вере Канта в разум. Если мы допускаем, что люди стремятся действовать разумно, тогда ты можешь исправить чье-то поведение, указав, что они ведут себя неразумно. Один из способов убедить человека, что он ведет себя неразумно, – продемонстрировать, что его действия или высказывания противоречат сами себе, иными словами, что совершение какого-то действия противоречит самим основаниям для такого поступка. Если кто-то говорит, что хочет сбросить вес, и при этом каждый вечер ест чизкейк, сидя перед телевизором, ты, вероятно, мог бы попытаться убедить его, что его действия противоречат сами себе.

– Ну, удачи!

– Кант утверждает, что нравственная максима (это просто его название правила морали; то, что ты делаешь, потому что считаешь это правильным) не должна вызывать противоречий. Если противоречие возникает, то она, очевидно, не убедит разумного субъекта. Мы видим, как это применимо к чизкейку, но как это применить к этике?

Кант приводит пример с нарушением договора. Если вы согласились с договором и потом нарушили его, категорический императив требует от вас представить мир, в котором согласно закону природы нарушаются все договоры. В таком мире никто никогда не будет заключать договоры, и весь институт договоров будет разрушен. Поэтому ваша цель – получить выгоду, нарушив договор, – приведет к неудаче. Или, например, ложь. Ложь – единственная полезная стратегия в мире, где большинство людей говорит правду. Если бы все всегда лгали, то вам не имело бы смысла лгать, потому что вам бы не поверили.

Итак, категорический императив гласит, что, когда ты действуешь в нарушение этого принципа, необходимо проверять, что случилось бы, если бы все так поступали.

Мы интуитивно чувствуем, что такой принцип возможности обобщения правилен. Все мы слышали восклицание (возможно, будучи детьми): «Что было бы, если бы мы все так поступали?» И вероятно, мы чувствуем его значимость.

– Что ж, я впечатлен. Но ты, наверное, собираешься выискивать недостатки?

– Начнем с того, что, должен сказать, этическая система Канта по-прежнему имеет много сторонников. Но его точка зрения определенно не является неуязвимой к критике. Критики говорят, что кантианская формула пуста – по той причине, что в ней нет никакого этического содержимого. Все, что у нас имеется, – правило, которое говорит, что бы произошло, если бы я сделал универсальным это (чем бы это ни было). Почему я не могу иметь в качестве максимы «всегда говори правду, если только ты не Энтони Макгоуэн»? Я был бы счастлив, если бы такой закон стал всеобщим.

– А Кант сказал бы?..

– Один ответ связан с определением максимы. Кант говорит, что максима должна быть общим правилом, широко применимым, а выражение «поступай так-то, за исключением Энтони Макгоуэна» этому не соответствует. Кант также ответил бы, что, по его предположению, мы говорим о сообществе людей, обладающих тем, что он называет доброй волей, желанием совершать правильные поступки. В действительности, Кант предполагал: наша разумность означает, что мы должны хотеть найти лучшие максимы, в соответствии с которыми мы будем жить. Ни одного человека, желающего поступать правильно, нельзя «встроить» в такого рода исключение. Если ты на самом деле психопат, получающий удовольствие от пыток и убийства щенков, трудно найти какой-то набор нравственных правил, в отличие от туго затянутой смирительной рубашки, который мог бы удержать тебя под контролем. Тем не менее множество философов наслаждались, выискивая примеры, которые бы подрывали систему Канта.

Я всегда подозревал, что есть и другое направление критики – так называемая йоссарианская защита, из романа «Уловка-22» Джозефа Хеллера. Герой романа, летчик американской бомбардировочной авиации, во время Второй мировой войны вполне понятно боится смерти. Он придумывает фальшивое психическое заболевание, чтобы избежать вылета на опасное задание. «Но что было бы, если бы так поступали все?» – спрашивает старший по званию. «Ну, если бы так поступали все, то я был бы безумцем, если бы не делал этого», – отвечает Йоссариан, или что-то в этом духе.

– Ха!

– Тем не менее идея о том, что мы – сообщество людей с доброй волей, может исключить такую возможность. Более важно, что у Канта есть другая формулировка категорического императива, которая работает наряду с первой.

– Подожди-ка, есть два категорических императива? Я думал, что должен быть только один.

– Кант говорит, что это два аспекта одного и того же. Вторая формула довольно красива. Всегда относись к другим людям не как к средству для достижения цели, а как к цели самой по себе[21]. Нормально относиться к топору как к средству достижения цели. Или к лошади. Или к чизкейку. Но люди уникальны, они другие. Наше обладание рассудком означает, что к нам никогда не должны относиться как к инструменту, средству для чего-то еще. Даже без остальных постулатов кантианской структуры морали это, черт возьми, прекрасный принцип, чтобы постараться жить в соответствии с ним. Не используй других людей как способ для достижения собственного удовольствия или выгоды; не рассматривай других как ступеньки лестницы, по которой ты карабкаешься. Если мы пользуемся этим правилом вместе с первым вариантом категорического императива и предполагаем, что находимся в сообществе людей, которые по-настоящему хотят жить в соответствии с этикой, то получаем очень могущественную систему.

– Итак, у нас есть победитель?

– У нас есть претендент… Но давай сначала сделаем небольшой акцент на том, как эта система становится прочной. Помнишь, согласно Канту, его система становится этической за счет того, что, когда мы находим максиму, которая может стать всеобщей, мы следуем ей, независимо от наших склонностей или возможных последствий. Поэтому, допустим, мы решили, что наша максима – «помогать старушкам переходить через дорогу». Я провожу проверку на соответствие категорическому императиву, и да, я рад утверждать, что мы все должны всегда помогать старушкам переходить через дорогу. А теперь представим двух людей. Один, назовем его Тони, любит помогать старушкам. Он получает удовольствие, сопровождая Дорис, которой девяносто два (и она иногда путает, где находится, но по-прежнему может разгадывать судоку в газете), через дорогу.

А теперь представим его заклятого врага, Тоби. Тоби терпеть не может старушек. Он считает, что они странно пахнут. Возможно, одна из них плохо к нему относилась, когда он был ребенком: давала ему леденец, а потом рассказывала, что она уже пять минут его облизывала, и таким образом навсегда разрушила радость от леденцов…

– Подожди, это был ты?..

– Дело не в этом… Но даже несмотря на то что Тоби ненавидит старушек, он решил, что «помогай старушкам переходить через дорогу» – это правило, которое полностью соответствует категорическому императиву, и поэтому нехотя, когда его душа кричит от боли и мучений, помогает Мэвис (ей восемьдесят семь, но она по-прежнему в полном рассудке) перейти дорогу к аптеке, чтобы забрать ее лекарство от ангины. Итак, у нас есть два человека: Добрый Тони и Противный Тоби. Теперь, согласно этике Канта, только один из двоих совершает нравственный поступок: Тоби.

– Да?

– Ты можешь в этом разобраться. По мнению Канта, быть хорошим означает следовать правилу по обязанности. То, что тебе нравится делать, не может быть нравственным, – точнее говоря, оно не может служить в качестве проверки того, что́ является нравственным. Что, если тебе нравится делать что-то плохое? Тоби лучше бы бросал камни в уток, чем помогал старушкам. Кант не начисляет вам очков за удовольствие быть хорошим.

Для некоторых этого достаточно, чтобы дискредитировать систему Канта. Кажется, что она выступает против наших основополагающих представлений о том, что значит быть хорошим или плохим человеком. Если ты не можешь провести различие между Добрым Тони и Противным Тоби, то в чем смысл? И есть еще даже более неловкий момент. Помня о второй формулировке, можем ли мы рассматривать тот факт, что Тони упорно переводит старушек через дорогу, как вступающий в противоречие с предписанием не использовать других людей в качестве средства для достижения цели? Разве он не пользуется ими для собственного удовольствия, подобно тому, как садист отрывает мухам крылья ради своего развлечения?

О первом пункте я думаю, что на самом деле это одна из сильных сторон категорического императива. Это добродетель особого рода: ради идеала, под которым ты подписался, ты сопротивляешься своим порывам поступить плохо. А кому больше всего требуется нравственное руководство? Именно тем, кто находит зло весьма привлекательным.

Но есть и более глубокая критика. Памятуя о том, что категорическому императиву необходимо подчиняться без всяких исключений, всякий раз, когда изучающие философию сталкиваются с этой концепцией, первая мысль, которая приходит им в голову, – придумать ситуацию, в которой подчиняться категорическому императиву было бы безумием. И почти всегда они представляют сумасшедшего убийцу с топором, который стучится к ним в дверь и спрашивает о местонахождении намеченной им жертвы. Категорический императив гласит, что мы никогда не должны лгать, но кто, по совести говоря, раскроет место, где прячется маленький песик, за которым пришел убийца?

– Эй!

– Просто убедился, что ты не заснул. Удивительно, что Кант это предвидел, вплоть до орудия убийства.

– И песика?

– Нет, не собаки. Человека. И ответ Канта: оставайся верен его правилу. Он говорит, что ты не должен лгать человеку с топором.

– Что за чушь!

– Обоснование Канта также помогает объяснить, почему он считал, что нельзя основывать систему морали, исходя из последствий твоих действий. Проблема, связанная с последствиями, заключается в том, что они, по определению, – это будущее, а будущее непредсказуемо. Ты мог бы солгать человеку с топором, сказав, что твоей собаки или друга нет дома, когда ты знаешь, что он дома. Но, увидев убийцу у двери, друг мог уже выскользнуть через заднюю дверь. И теперь человек с топором встречает твоего друга на улице… Согласно Канту, ты не можешь нести моральную ответственность за последствия сказанной правды. Хотя ты ответственен за плохие последствия лжи. И всегда существует возможность (и этого Кант вовсе не запрещает) просто отказаться отвечать на вопрос человека с топором или захлопнуть дверь перед его носом и вызвать полицию.

Конечно, это не слишком вероятная ситуация. Большинство из нас проживут всю свою жизнь, не столкнувшись с подобной дилеммой. Гораздо чаще мы лжем, потому что нам так удобно, или для того, чтобы избежать небольших затруднений. В действительности часто мы можем думать, что лжем по самой милосердной причине: «Да, ты сегодня восхитительно выглядишь»; «Нет, твоя попа не выглядит большой в этой одежде»; «Лазанья с брюссельской капустой и фасолью была вкусной». Здесь Кант высказывается однозначно. Не лги. Если бы ложь была повсеместной, то твою лесть бы распознали. Она, вероятно, все равно видна. Мы всегда можем придумать причины для лжи, но они слишком часто своекорыстны, даже когда не очевидны для нашей пользы. Для того чтобы говорить правду, требуется мужество. Категорический императив дает опору для такого мужества.

Но мне не дает покоя одна проблема. Иногда кажется, что мы можем применить этот метод, и он, по-видимому, действительно помогает нам разработать верный курс в жизни. Но в других случаях нам остается проделать еще много работы. Это связано с «пустотой» формулы – нам надо самим наполнить ее содержанием. Иногда все ясно. Не проезжай на красный свет светофора: иначе хаос был бы гарантирован, и вместо того чтобы попасть домой чуть раньше, ты бы вообще не добрался до дома. Но как насчет более тонких и сложных моральных проблем? Как это помогает нам решить, например, правильно или неправильно убивать и есть других животных? Поэтому, если вы хотите съесть сэндвич с беконом, то превращаете это во всеобщую максиму «правильно ли с точки зрения морали есть животных?». Трудно понять, как можно внести какую-нибудь ясность. Человек, употребляющий мясо, поднимет свой бургер в знак приветствия. Вегетарианец будет потрясать своей козлиной бородкой. Каким образом может помочь категорический императив? Мы просто переформулировали нашу проблему.

К тому же точная формулировка вашей максимы может иметь драматические последствия. Давай рассмотрим смертную казнь. Представим, что наш человек с топором нашел свою жертву, убил ее, был пойман, предан суду и признан виновным. Вашей максимой может быть «никогда не убивай другого человека», что очевидно исключает возможность убийства кого бы то ни было при любых обстоятельствах, включая приговор за убийство. Или вашей максимой может быть «отнимай другую жизнь только после того, как в результате правильного юридического процесса они будут признаны виновными в убийстве». Кажется, что они обе прошли бы тест Канта, но последствия противоположны. Хотя, возможно, формула «никогда не используй другого человека как средство для достижения цели» может прийти убийце на помощь. Было бы недопустимо убить кого-то для достижения цели сделать мир более безопасным местом или для удовлетворения требования о том, что жертва должна быть отомщена…

(На самом деле Кант выступал за смертную казнь. Его обоснование было следующим: для того чтобы гарантировать нашу свободу, люди должны создать сильное государство, включающее разумную систему правосудия. Без него наши права, обеспечивающие свободу, не могут быть гарантированы. И такая система правосудия должна действовать вместе с системой наказания, которые служат противовесом для неправильных поступков. Кант считал, что люди процветают в обществе, которое позволяет им всецело стать людьми, стать самими собой. Это, в свою очередь, означает, что в известном смысле преступник совершает преступление против самого себя. Наказание должно превратить это теоретическое преступление против самого себя в настоящее. Убийца должен умереть.)

Но, по моему мнению, самый большой недостаток – это попытка определить точный онтологический статус унифицирующего принципа.

– Погоди-погоди! Онтологический статус? А это еще что такое?

– Ой, извини. Я знаю, что мы уже упоминали об этом. Но мы не рассмотрели понятие «онтологический» как следует, да? В таком контексте это всего лишь значит ответ на вопрос, к какого рода явлениям относится этот принцип. К какой реальности? В частности, значит ли что-нибудь унифицирующий принцип в ситуации, в которой делаешь ли ты что-нибудь или не делаешь не имеет никакого значения для реального мира? Если я выброшу мусор на обочину дороги, тогда, очевидно, с большей вероятностью другие люди сделают то же самое, и в этом случае категорический императив имеет реальные последствия. Но вернемся опять к автомобилисту, намеревающемуся проехать на красный свет. Поздняя ночь. Женщина отработала в вечернюю смену и стремится вернуться вовремя, чтобы, как обычно, покормить своего маленького ребенка посреди ночи. На дороге нет других машин. Если она проедет на красный, никто не узнает. Другие водители не начнут неожиданно двигаться на красный свет. Кант шепчет ей в ухо: «А если бы так поступали все…» – и она отвечает: «Но они не будут!» В такой ситуации, если бы ты знал, что твое небольшое нарушение правила не приведет к катастрофическому коллапсу закона и порядка, должен ли ты по-прежнему подчиняться?

– Я знаю, что бы сделал. Если бы умел водить.

– Да, я тоже. Это значит, что мы плохие кантианцы.

Приверженцы последней системы морали, которую мы собираемся рассмотреть, в описанных мною обстоятельствах безапелляционно сказали бы: «Да, поезжай на красный свет. Это для пользы».

Согласно этой точке зрения, люди (и маленькие собаки) являются гедонистами, то есть для нас счастье – то же самое, что удовольствие. Мы жаждем счастья, и поэтому нами руководит желание удовольствия и стремление избежать боли. Все, что мы делаем в жизни, управляется непреодолимой притягательностью одного и антипатией к другому. И удовольствие – это единственная рациональная основа для принятия решения о том, что правильно с точки зрения морали, а что неправильно. В действительности, когда мы говорим о чем-то, что это правильно, мы не имеем в виду ничего иного, кроме того, что это доставляет нам удовольствие или является его причиной; а когда мы говорим, что что-то неправильно, то, по нашему мнению, это лишит нас удовольствия или причинит боль.

– Наконец что-то, что имеет смысл!

– Такая точка зрения называется утилитаризмом; она была сформулирована Джереми Бентамом (1748–1832), а дальнейшее развитие получила в трудах Джона Стюарта Милля (1806–1873). По мнению утилитариста, действовать нравственно означает всегда сначала думать о последствиях – которые оцениваются исключительно с точки зрения удовольствия и боли – наших персональных действий. Если я дам фунт этому нищему, будет ли больше счастья в мире? Если так, то я должен достать наличные из кармана и отдать ему. Принесет ли эта новая железная дорога больше счастья (за счет продвижения более доступного и лучшего транспорта), чем неудовольствия (из-за того, что нарушает покой тех людей, которые вынуждены слушать грохот поездов, проходящих мимо нижней части их сада)? Если да, то мы должны построить эту железнодорожную линию.

Вот, вкратце, что такое утилитаризм. Среди всех теорий морали, которые мы обсуждали, эта, вероятно, самая легкая для понимания. И настало время выложить карты на стол: хотя я и восхвалял Канта во время последней прогулки, меня очень привлекает утилитаризм. Он предлагает нам объективный тест для любого действия. При совершении этого действия счастья в мире становится больше или меньше? Если больше, тогда поступай так. Если становится больше боли, тогда делай что-нибудь другое.

– Мне все еще нравится, как это звучит. Кто стал бы возражать против чего-то подобного?

– Все это кажется очень простым, но как только ты начинаешь разбираться, появляются проблемы. Одна из них заключается в том, что поиск правильного нравственного пути может быть вполне связан со сравнением разных удовольствий (и боли). Как можно сравнивать удовольствие/боль пассажиров и владельцев домов в случае с железной дорогой? А что насчет сравнения хорошей трапезы с вечером в опере? Или футбольного матча с балетом? (Можно возразить, что перечисленное на самом деле не относится к области морали, но, поскольку вы уравниваете хорошее и плохое с удовольствием и болью, тогда все, что доставляет счастье, находится в компетенции морали.)

Одно направление, которого придерживался Милль, заключается в утверждении, что существует иерархия удовольствий, в которой интеллектуальные и нравственные занятия находятся на вершине, а более грубые занятия народных масс в нижней части. Такое представление базируется на разделении, которое Милль проводит между подлинным счастьем и простым удовлетворением. Милль говорит, что «лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей; недовольным Сократом, чем довольным глупцом. И если у глупца или свиньи иное мнение, то это потому, что они могут смотреть на вопрос только со своей стороны, в отличие от тех, кто может сравнивать обе точки зрения»[22]. Поэтому всегда лучше построить библиотеку, чем футбольный стадион. Однако в этом утверждении настолько очевидны собственные культурные предубеждения Милля, что такая точка зрения в действительности была не особенно популярна, и большинство современных утилитаристов довольствуются тем, что позволяют людям самим выбирать собственные удовольствия.

Наставник Милля, Бентам, полагал, что нельзя иметь иерархию удовольствий, основанную на культурной или интеллектуальной оценке. Существуют лишь удовольствие и боль, а не более возвышенные и низменные удовольствия. Тем не менее Бентам предлагает способ оценки количества удовольствия, для того чтобы помочь вам решить, какой образ действий выбрать. Бентам увлекался наукой и был убежден в том, что может применять научные методы к оценке счастья. Он называл это felicific calculus («исчисление счастья»). Для каждого удовольствия можно назначить баллы интенсивности (насколько сильное удовольствие?); продолжительности (как долго оно длится?); несомненности или сомнительности (насколько вероятно, что удовольствие будет иметь место?); близости и отдаленности (как скоро это произойдет?); плодовитости (последует ли за этим удовольствием еще); чистоты (насколько вы уверены, что удовольствие не сменится болью?) и распространения (на скольких людей это повлияет?)[23]. Берешь блокнот, подсчитываешь баллы – и вот! – ты знаешь, что делать.

– Ты на самом деле во все это не веришь, так?

– Довольно легко высмеять грубую форму утилитаризма: Диккенс весьма удачно это сделал в своем романе «Тяжелые времена». Но есть и другие, более глубокие возражения. Кант выступал против утилитаризма еще до того, как это направление мысли получило название. Как мы уже видели, Кант утверждал, что нельзя в качестве основы системы морали использовать последствия, поскольку нельзя всецело знать, каковы они будут. И, по мнению Канта, удовольствие не может быть надежным проводником в вопросе о том, что мы должны делать. Можно ли основывать систему морали на чем-то настолько иррациональном и неконтролируемом, как голод или сексуальное желание? Кант считал, что этика должна помогать контролировать эти удовольствия, а не базироваться на них.

Но настоящее возражение против утилитаризма заключается в том, что при оценке общего количества счастья, возникающего в результате действия, к людям относятся не как к отдельным личностям, имеющим собственное уникальное мировоззрение, опыт, права и желания, а смешивают их в одну общую массу. Если единственная цель этики – творить как можно больше добра, то неважно, кто принимает добро или кто может пострадать в процессе. Если в результате тщательных исследований мы выясним, что публичная смертная казнь эффективно сдерживает убийц и что, скажем, одна казнь приведет к спасению двух людей, которые в противном случае были бы убиты, тогда долг, согласно утилитаризму, требует, чтобы кто-то был казнен. И если в камере смертников нет подходящего убийцы, то мы должны схватить кого-то на улице и казнить его.

И хотя нам это кажется довольно абсурдным, многие из самых страшных преступлений человечества основывались именно на такого рода ужасном утилитаристском представлении, согласно которому считается приемлемым убивать и порабощать одних ради блага других. Офицер СС, который разъезжал по округе и расстреливал жителей французских деревень, чтобы предотвратить атаки Сопротивления, действовал, исходя именно из этого принципа. Даже не тоталитарные правительства принимают решения о жизни и смерти, исходя из утилитарных оснований. Многие годы Соединенные Штаты считают приемлемым убивать невинных гражданских, включая детей, во время атак дронов, целью которых является уничтожение членов террористических организаций.

– Эти проблемы выглядят довольно серьезными.

– Так и есть, но утилитаризм может ответить на эти вопросы, до некоторой степени. Тоталитарный режим, который приносит в жертву невинных людей, – явно не счастливое место, поэтому утилитаризм требует, чтобы мы не двигались в этом направлении. Вполне можно сказать, что к тому же мы будем счастливее, если дадим людям права, которые предотвращают их принесение в жертву. Поскольку мы утверждаем, что наша цель – приносить великое счастье, тогда подобная защита человеческих прав относится к сфере утилитаризма. Идея о том, что мы должны укрепить определенные базовые принципы в рамках утилитаристской конструкции, называется утилитаризмом правила, которое отличается от утилитаризма действия. Утилитаризм действия сосредоточен исключительно на конкретном действии и его последствиях. Утилитаризм правила делает шаг назад и утверждает, что максимизация удовольствия включает соблюдение всеми нами определенных правил, и даже если иногда нарушение правила могло бы вызывать всплеск счастья, мы должны следовать правилу, чтобы гарантировать всеобщее благо в долгосрочной перспективе.

Возвращаясь к примеру с матерью, стремящейся попасть домой и оказавшейся перед красным светом светофора поздно ночью, сторонник утилитаризма действия сказал бы «проезжай» (в этом случае нет плохих последствий). Сторонник утилитаризма правила сказал бы «остановись». Правило, согласно которому мы должны остановиться на красный свет, настолько ценно с точки зрения обеспечения полезности в долгосрочной перспективе, что мы просто обязаны ему подчиняться. Так же и приверженец утилитаризма правила сказал бы, что правило «не наноси вред людям просто для того, чтобы обеспечить всеобщее благо» в действительности приводит именно к этому всеобщему благу.

Милль утверждал, что многие из предшествующих этических систем – это замаскированные варианты утилитаризма. Разве категорический императив Канта не есть не что иное, как правило, которое требует от нас представить последствия наших действий, хотя и утверждается, что они не имеют отношения к делу? По мнению Милля, Иисус был утилитаристом: христианская этика любви, мира и милосердия является хорошим руководством для максимизации счастья. И не требуется проделывать большую работу, чтобы превратить Аристотелеву эгоистическую личную eydaimonia в рецепт всеобщего счастья.

Другая сложность утилитаризма – вопрос о том, чье счастье принимать во внимание. Обычно этот вопрос разрешается утверждением о том, что базовой единицей для рассмотрения счастья является индивид. Тогда возникает вопрос: кого считать индивидами? Только людей? Или животных тоже? А если принимать в расчет животных, то всех или только тех, которые перешагнули определенный порог разумности? А если речь только о людях, то обо всех? Распространяется ли это на еще не рожденных?

Хотя это сложные проблемы, они не кажутся неразрешимыми. Это детали, которые нужно проработать, если мы решим, что счастье – это по-настоящему руководство к моральности.

– Я запутался. Все эти системы, все эти идеи. Что нам делать? Какая из них правильная? Как нам спасти милосцев?

– Мы начали с описания состояния замешательства в вопросах морали, которое мы наблюдаем в современных спорах. Верно? Мы рассмотрели это как проблему, которую мы должны попытаться решить. Может ли история этики предложить нам единственную теорию, которая могла бы нас всех объединить, дать нам это ощущение безопасности при вынесении моральных суждений, к которому мы стремимся? Но чем больше я размышляю об этом, тем чаще мне приходит в голову, что это замешательство скорее не проблема, а сила.

– Что?

– Если подумать о типах вещей, которые подпадают под описание этики или морали, обнаружится вызывающее головокружение разнообразие. Есть небольшие обманы, которые являются частью почти всех человеческих взаимоотношений; есть более жестокое предательство дружбы и любви; есть преступные действия, которые, в свою очередь, подразделяются на те, о которых, по нашему мнению, вряд ли стоит беспокоиться (нарушения правил парковки), и те, которые мы считаем крайне отвратительными (убийство, изнасилование). Есть решения правительства, которые оказывают огромное влияние на жизнь граждан, решения о трате денег на здравоохранение или оружие, решения о том, кого бомбить с помощью этого оружия. Некоторые из этих нравственных проблем влияют на других людей, другие, возможно, вообще не оказывают воздействия на мир, лишь на нашу собственную душу.

Не было ли бы тогда странным, если бы одно правило этики или один набор правил были бы применимы ко всем этим ситуациям? И, конечно, в истории были времена, когда людям навязывалась та или иная этика: христианский фундаментализм, сталинизм, фашизм, исламизм. И в целом это не принесло ничего хорошего. Поэтому, возможно, наша мозаика из нравственных переживаний каким-то образом соответствует реальности в качестве временного решения.

Даже в нашей правовой системе имеются противоречия. Преступление включает и преступный умысел (mens rea), и преступное деяние (actus reus), что в какой-то степени соответствует кантианской точке зрения; однако гражданское правонарушение требует только демонстрации действия, что придает ему утилитаристский оттенок. Тем не менее характер подсудимого – в какой степени ему присущи определенные добродетели или пороки – вполне может повлиять на выносимый приговор, что приближает нас к Аристотелю.

Здесь мы впервые встречаемся с чем-то, что будет появляться вновь и вновь во время наших прогулок. Это факт, что у нас есть определенные интеллектуальные способности и умения, а также определенные аналитические средства – главным образом, язык, – которыми мы пользуемся, пытаясь придать смысл миру. И это своего рода работа. Мы проживаем день, не шагая с утеса и, как правило, не оскорбляя соседей так, чтобы они начинали искать топор в подвале. Но это не может изменить того факта, что существуют две отдельные вещи: с одной стороны – реальность, состоящая не только из сложностей физического мира, но и из еще более сложных и непонятных других разумов; а с другой стороны – наши попытки моделировать, понять и проанализировать этот мир. Наша модель хороша, но не учитывает все на свете. Мелкие зерна реальности ускользают сквозь пальцы, когда мы пытаемся их ухватить.

Еще раньше мы говорили о различиях между объективной и субъективной реальностью. Объективная реальность – это мир абсолютной, безусловной истины, тогда как субъективная касается тех вопросов, которые зависят от ограниченной точки зрения человека. Давид Юм разработал философию морали, которая стремится к умеренной позиции между этими крайностями, такое положение позже стало называться «интерсубъективность». Юм утверждал, что люди обладают врожденной способностью к эмпатии (он использовал термин симпатия, но имел в виду способность переживать удовольствие и боль, которые чувствуются другими). С этой ограниченной способностью в качестве отправной точки мы овладеваем правилами и нормами конкретной культуры, в которой воспитываемся. Понятия добро и зло, говорит Юм, начинают ассоциироваться с чувствами, которые мы испытываем, наблюдая определенные типы поведения – те, которые одобряются или порицаются нашим конкретным обществом.

Добро и зло нельзя отыскать, утверждает Юм, в событиях самих по себе, они относятся к эмоциям, которые мы испытываем в определенных ситуациях. Но благодаря социальной природе людей и воспитанию в соответствии с общими верованиями и обычаями, а также благодаря врожденной способности к эмпатии, в рамках этой культуры будет общепринятый ответ на одни и те же моральные стимулы, в связи с чем суждения будут в значительной степени общими в рамках этой культуры, то есть интерсубъективными. Такое представление выходит за рамки простого эмотивизма, который мы обсуждали ранее. Эмоции придается значение из-за ее социального контекста и общей природы.

Такой подход объясняет, каким образом, несмотря на множество различий, которые мы обсуждали, в рамках одной культуры существует согласие по вопросам морали. Здесь также принимается во внимание разрыв между этическими конструкциями далеко отстоящих культур, у которых нет общего языка нравов. Мы и ацтеки смотрели бы друг на друга с одинаковым отвращением. И все же между всеми культурами может быть достаточно общего, чтобы обеспечить несколько общих элементов в грамматике этики. Когда люди живут вместе, всегда будут некоторые подходящие правила, определенные нормы, без которых мы просто не смогли бы существовать как коллектив. Держать свое слово, возвращать долг…

– Любить свою собаку.

– Любить свою собаку. Но, поскольку опыт людей различается даже в рамках одной культуры, а также из-за сложности определения того, что значит принимать моральное решение, такая общепринятая культурная реакция никогда не будет всеобъемлющей. Она будет деформироваться и разрушаться.

Мы стремимся к такому подходу к морали, который будет похож на антибиотик широкого спектра действия, который убивает все микроорганизмы и лечит все болезни. Но в этике, так же, как в медицине, слишком много патогенов, слишком много вариантов заболеваний, чтобы одно лекарство могло положить конец им всем. Поэтому у нас и появляется это сверхизобилие подходов к этике, каждый из которых имеет недостатки и каждый из которых фиксирует какие-то аспекты того, что значит быть нравственным. Политика правительства должна быть ориентирована (и иногда так и есть) на пользу для большинства населения. Правило, согласно которому мы не должны лгать, – хорошее, даже если иногда из-за этого можно попасть в беду. Мать в рассмотренном нами случае, вероятно, должна проехать на красный свет (если допустить, что это можно сделать безопасно). Мы действительно должны восхищаться воспетыми в античности добродетелями – мужеством, терпением, великодушием и скромностью, и, вероятно, теми, что прославляет христианство, – верой, надеждой и любовью к ближнему. Потому что, в конечном итоге, понятия добра и зла расплывчаты. И к такой расплывчатости мы еще вернемся…

И, вероятно, есть еще одна, последняя, тонкость. Когда мы судим о моральности, можно рассматривать два аспекта – поступок или человек. Предположим, мы могли бы решить, что человек невиновен, но поступок ужасен, например когда из-за случайной ошибки происходит страшная непредвиденная катастрофа; и возможно, мы сочтем человека ужасным, даже если его действие имеет некие хорошие последствия.

– Чувствую, будет причудливый пример.

– Представь, что потенциальный серийный убийца находится на крыше высотного здания. У него в руках винтовка, из которой он беспорядочно стреляет по людям внизу на улице. Но он плохой стрелок, и все пули пролетают мимо. За исключением одной, которая только что хлестнула по родинке на шее женщины средних лет. Пуля волшебным образом удалила родинку, не нанеся серьезной раны женщине. А теперь становится известно, что родинка вот-вот должна была стать злокачественной. Без удачного попадания пули женщина умерла бы от злокачественной меланомы.

– Это какая-то нелепость!

– Да, знаю, но иногда экстремальный пример помогает прояснить смысл. Итак, в этом случае мы бы однозначно описали человека как плохого и при этом согласились бы, что результат был хорошим. Утилитаризм одобряет последствие; Кант неодобрительно относится к стрелку. Я хочу опять подчеркнуть, что, возможно, нам необходимы разные этические позиции, чтобы понять всю сложность мира морали.

– Это здорово. А милосцы?..

– Ах, милосцы. Ницше поаплодировал бы афинянам. Милосцы проиграли битву, и это означало, что они занимают более низкое положение, а закон Сверхчеловека гласит, что он может делать с побежденным все что хочет. Думаю, в соответствии со своей концепцией справедливости Платон стал бы утверждать, что милосцев не должны уничтожать. В «Государстве» изображено идеальное государство, которое прибегает к оружию только в двух обстоятельствах: чтобы гарантировать свое выживание в случае агрессии и чтобы распространить справедливость в мире. Аристотелева этика почти не оставляет надежды милосцам, разве только добродетель умеренности могла бы сдержать жестокость афинян. Но Аристотель был учителем Александра Македонского, чей дар заключался явно не в предпочтении умеренности… Я не вижу ничего в Аристотелевой концепции счастья, что могло бы заставить афинян пощадить своих врагов, хотя Аристотель действительно полагал, что грекам следует перестать сражаться друг с другом и объединиться против варваров.

Сторонники утилитаризма действия сказали бы, что афиняне должны обязательно применить исчисление счастья. Приведет ли эта жестокость к большему количеству счастья? И афиняне должны, конечно, принимать во внимание не только собственное счастье, но и счастье всех тех, на кого это повлияет. Возможно, если бы зло со стороны спартанцев, побеждающих в Пелопонесской войне, было настолько огромным, что перевешивало бы зло, совершенное против милосцев, тогда массовое убийство было бы правильным. Такого рода расчетами руководствовались союзники, когда бомбили города Германии во время Второй мировой войны. Зло, связанное с убийством женщин и детей, «искупилось» добром, связанным с победой над Гитлером. Тем не менее, с учетом всего вышесказанного, я не думаю, что объективная оценка последствий могла бы позволить афинянам совершить массовое убийство. Утилитаризм правила был бы однозначен в оценке: такое действие было бы отвергнуто. Мир стал бы более счастливым для нас всех в долгосрочной перспективе, если бы мы сдерживали и контролировали такого рода поведение.

Яснее всех выразился бы Кант. Нельзя убивать и порабощать милосцев. Невозможно выработать категорический императив, который гласил бы: если кто-то вмешивается в твои планы выиграть войну, ты можешь убить и поработить их. Это предполагало бы, что такая же судьба могла бы ожидать и тебя. Как это случилось с афинянами – крайне неудачная кампания против сицилийского города Сиракузы окончилась полным разгромом афинян. Большая часть армии была уничтожена. Те, кто выжил, без отдыха работали на рудниках, сетуя лишь на то, что им отказано в быстром окончании их страданий. А потом спартанцы выиграли войну.

– Так что, все было напрасно?

– Да.

– Карма.

– Карма. Пойдем домой.

На следующий день я неожиданно решил пойти на прогулку с Монти вдоль Темзы, от Ричмонда до Строберри-Хилл. Это означало, что нам надо было добираться до Ричмонда на поезде, но Монти нравится общественный транспорт, и он обычно хорошо себя ведет. Он сидел у меня на коленях в переполненном вагоне, пока я читал, а его нос прижимался к углублению между двумя половинками открытой книги, и было немного похоже, будто он тоже читает. Я быстро огляделся, надеясь, что кто-нибудь наслаждается этой маленькой сценкой и мы могли бы обменяться улыбками в стиле «вот какой милашка», но другие пассажиры были слишком поглощены своими телефонами: водя пальцами по экранам, они улыбались каким-то шуткам в WhatsApp или видео с чихающей пандой на YouTube.

В такие моменты, когда кажется, что все замкнулись в своем собственном мире, я начинаю размышлять над так называемой проблемой чужого разума. Вопрос о том, имеют ли другие люди разум, как у меня, – один из тех немногих, истоки которого не относятся к временам древних греков. По-видимому, до Джона Стюарта Милля, философа XIX века, никого это не волновало. Но, сидя в поезде и наблюдая за людьми, было трудно не задуматься над тем, как можно доказать распространенное предположение, будто другие люди думают, чувствуют и воспринимают мир так же, как я сам. Я не могу испытывать вашу боль или вашу радость. Я не могу чувствовать то же, что и вы, когда вы чешете голову или подгибаете пальцы в своих слишком тесных туфлях. Чувствуется ли ваше счастье так же, как мое, ваша печаль – так же, как моя?

Конечно, если человек искренне не верит, что другие люди обладают разумом, подобным нашему, – это признак безумия: люди с шизофренией и другими расстройствами личности часто убеждены в том, что других людей вокруг них заменили бездушные копии или автоматы. Нормальные люди верят в идентичность сознания, в то, что различия между нами – это просто вариации на тему. Однако вера и знание – это не одно и то же. Можем ли мы знать, что мы одинаковы, или, по крайней мере, быть настолько же уверены в одинаковости умственных процессов, насколько анатомы уверены в одинаковом строении тел?

Существуют две стороны этой проблемы, различия между которыми очень тонкие. Первая: откуда я могу знать, что у вас в голове? Что считать доказательством? Другая проблема имеет концептуальный характер. Для того чтобы по-настоящему узнать, действительно ли мы одинаковы, я должен был бы воспринимать мысли и чувства другого человека, как свои собственные, а как такое возможно? Мои мысли и чувства никак не могут включать ваши. Подобное буквально немыслимо за пределами мира научной фантастики.

Должен сразу сказать, что философия не дает никаких ответов на вторую формулировку проблемы. А ответы на первый вопрос тоже не вполне удовлетворительны. Но на первый вопрос, по крайней мере, были попытки ответа, пусть даже они настолько же тверды и надежны, как высохшие меренги…

Философы предложили три различных решения проблемы чужого разума. Первое – это доказательство на основе аналогии. Я знаю, что я обладаю таким видом разума. Я чувствую и думаю, желаю, испытываю зуд и боль. Другие люди похожи на меня по стольким внешним характеристикам, что я это ясно вижу. Поэтому они, конечно, должны быть похожи на меня и изнутри, разве не так?

Именно так большинство из нас думает инстинктивно. Это форма индуктивного умозаключения. Индукция – процесс, с помощью которого мы пытаемся создать общие законы на основе частных примеров. Вы обнаруживаете определенное число случаев, в которых за X следует Y, а затем делаете индуктивный вывод, что за всеми X будут следовать Y. Я замечаю, что в моем случае со мной происходят определенные процессы, и я обладаю определенными переживаниями, поэтому я вывожу общее правило, что все люди должны переживать эти вещи таким же образом.

Помимо различных проблем с индуктивными умозаключениями (мы исследуем их подробно позднее), у доказательства на основе аналогии есть главный недостаток. Обычно при использовании индукции идея заключается в том, что вы собираете свидетельства на основе множества примеров, создаете общий закон, а затем используете его для предсказания будущих случаев. Но в том, что касается проблемы чужого разума, при доказательстве на основе аналогии этот процесс разворачивается почти в обратном направлении. У нас имеется лишь один пример для выведения общего правила. Затем мы применяем его ко всем людям на планете, т. е. к нескольким миллиардам человек. Несмотря на исключительную привлекательность и повсеместное применение, это слабое доказательство.

Второй аргумент звучит похоже, но на самом деле значительно отличается. Это доказательство путем выведения, а не аналогии. Вместо предположения о том, что поскольку у меня такого рода разум, то и другие люди должны обладать таким же разумом, это доказательство основано на наблюдении за поведением других и, исходя из этого, формулировании наилучшей возможной гипотезы. Если бы мы увидели автомобиль на колесах, движущийся вниз по улице, то предположили бы, что он приводится в действие двигателем, а не магией или хитро спрятанными лошадьми. Мы видим людей, которые по-разному ведут себя, ходят, говорят, любят, ненавидят. Если теперь мы попытаемся объяснить это поведение, то существуют разные возможности. Окружающие нас люди, как уже упоминалось, могли бы быть живыми роботами, не имеющими сознания, подобного моему. Они могли бы быть компьютерными симуляциями. Мог бы быть какой-то другой, доселе неизвестный механизм, управляющий ими. Но наиболее разумное объяснение заключается в том, что эти люди обладают разумом и сознанием. Такое объяснение просто лучше, чем любые другие, соответствует наблюдаемым нами фактам.

Проблема в том, что в лучшем случае мы просто приходим к следующему выводу: наиболее вероятное объяснение поведения других людей заключается в том, что они обладают разумом, более или менее похожим на наш. А затем мы переходим к доказательству на основе аналогии, чтобы пройти оставшийся путь и предположить, что реальная текстура опыта других людей такая же, как наша. Недостатки такого доказательства мы уже рассмотрели.

Третье «решение» – самое простое и притягательное (по крайней мере, для меня). Предполагается, что умственное состояние вообще не скрыто. Процессы, происходящие в мозге, отражаются внешне. Человек, испытывающий зуд, чешется. Размышляющий выглядит задумчивым. Счастливый улыбается. В некотором смысле разрушается представление о дихотомии разум/тело. Вместо двух объектов, разума и тела, есть один: единый мыслящий организм. Такая точка зрения заранее предполагает, что мы – социальные существа, которые в процессе эволюции развивались таким образом, чтобы «прочитывать» друг друга. Сознание – это не какая-то отдельная комната нашего разума, а открытая общая арена.

С этим аргументом связана идея о том, что существование языка возможно только в том случае, если наш разум функционирует одинаково. Язык всегда является общим и зависит от разделяемого с другими людьми понимания мира. Слова отражают идеи; общение – это факт: самые разнообразные события происходят, очевидно, потому что передается точная информация или инструкции. Как сказал Витгенштейн, если бы лев мог говорить, мы бы его не поняли, потому что ментальный и социальный мир льва очень отличается от нашего. Но люди говорят и понимают друг друга.

Конечно, существуют проблемы и с такой точкой зрения. Мы можем обманывать и обманываться, неверно понимать физические проявления мысли. Мы можем думать, не демонстрируя каких-либо эмоций или других признаков. Невозможно по лицу выявить строение разума.

И все же исключения лишь подтверждают правило. Обман возможен только потому, что обычно нас не обманывают.

Многие скажут, что этим нелепым идеям относительно чужого разума – гипотезе об автоматах и т. п. – легко можно положить конец, если провести некоторое время в секционном зале. Несколько ловких манипуляций с циркулярной пилой в течение нескольких минут продемонстрируют, что в каждой черепной коробке заключен мозг, а быстрый разрез скальпелем покажет, что мозг имеет одинаковую структуру, без скрытых электрических схем или чужеродных имплантов. Такое исследование удовлетворило бы большинство скептиков, хотя оно и не достигнет цели в качестве настоящего доказательства. Может быть, техника замаскирована под органический материал? А вдруг все, что вокруг, – это мой сон или фантазия? И даже если бы я вскрыл череп каждого человека и в итоге оказался сидящим на огромной горе трупов, откуда бы я знал, что мой собственный череп содержит такой же студенистый орган? Может, я – единственный, у кого есть работающие электрические схемы внутри?

Где мы в итоге оказываемся с проблемой другого разума? Как это часто бывает, философия помогает нам разобраться в проблеме, но не дает полностью удовлетворительный ответ. Я думаю, что мы можем достаточно уверенно сделать вывод, что к людям вокруг нас следует продолжать относиться так, будто мы одинаковые, даже если я никогда на самом деле не почувствую вашу боль, как свою собственную, и переживаемое вами блаженство, как свое.

Во время другой прогулки мы рассмотрим, что значит знать и сомневаться…

Я почувствовал, как Монти зашевелился у меня на коленях, а потом спрыгнул на пол. Я огляделся: вагон был пуст, а поезд стоял на конечной станции. К нам направлялась уборщица с огромной корзиной для мусора.

– Извини, дружище, – сказал я. – Должно быть, я заснул.

Мы пошли за молоком. Покупка молока – это одна из моих обязанностей наряду с выключением света и гуманным обращением с пауками в ванной.

– Не хочешь быстренько прогуляться? – спросил я Монти. – Только вниз по улице до магазина и обратно?

– Конечно. Это будет прогулка-прогулка или беседа-прогулка?

– Было бы жаль просто потратить время, так что давай поболтаем.

– Ладно, только поскорее.

– Хорошо. В основном мы рассматривали крупные проблемы, но, может быть, нам удастся лаконично рассмотреть этот небольшой вопрос отдельно. Мы могли бы заняться силлогизмом.

– …который представляет собой?..

– …вид логического аргумента, разработанного Аристотелем. Он может оказаться очень полезным.

– Давай.

К этому моменту мы уже вышли на улицу.

– Хорошо, силлогизм состоит из двух высказываний, которые называются посылками, и заключения. Классический тип силлогизма состоит из большей посылки, которая обычно представляет собой общее высказывание, меньшей посылки и заключения.

– Для меня все это – пустой звук, пока ты не приведешь пример.

– Хорошо. Давай обратимся к классике.

Все люди смертны. (Бо́льшая посылка.)

Сократ – человек. (Меньшая посылка.)

Следовательно, Сократ смертен. (Заключение.)

Понятно?

– Кажется, да.

– Прежде чем продолжить, нам надо ввести еще несколько специальных терминов.

– Просто отлично.

– Не беспокойся, они довольно просты. Посылка может быть истинной или ложной, что ты можешь установить с помощью наблюдения или изучения, но мы поговорим об этом позже. Заключение может быть верным или неверным. Верное заключение – то, которое неизбежно следует из посылок. Неверное заключение – то, которое…

– Дай-ка догадаюсь: не обязательно вытекает из посылок?

– Ты правильно понял. Если посылки истинны и заключение логически следует, тогда наш силлогизм называется правильным. Итак, пример правильного силлогизма.

Все собаки – млекопитающие. (Бо́льшая посылка.)

Монти – собака. (Меньшая посылка.)

Монти – млекопитающее. (Заключение.)

Если ты признаешь, что все собаки – млекопитающие, и согласен, что Монти – это собака, то просто невозможно отвертеться от вывода, что Монти – млекопитающее. Ты меня слушаешь?

– Ага, ты доказал, что я – млекопитающее.

– Ты заметишь, что бо́льшая и меньшая посылки содержат один общий термин, который называется средним термином, в данном случае это «собака». А заключение объединяет термины из большей и меньшей посылок – в нашем примере «млекопитающее» из большей и «Монти» из меньшей.

Такой тип силлогизма может показаться необычайно жестким или формальным, как некий придворный танец с большим количеством фигур. И при этом он, несомненно, довольно ограничен в том, что полезность всей сложной конструкции зависит от истинности посылок. Это классический случай «мусор на входе – мусор на выходе». Поэтому все, на что на самом деле способен силлогизм, – помочь вам организовать то, что вам уже известно, и делать из этого правильные заключения. Но если уж он работает, то работает на самом деле и может помочь вам прояснить ситуацию, которая выглядит безнадежно запутанной. Итак, часто приходится сталкиваться с аргументами, когда заключение не вытекает из посылок. Или может возникнуть другая ситуация, когда истинность посылок принимается, но заключение, даже верное, отвергается. В каждой из таких ситуаций можно выиграть спор, указав на то, что ваш оппонент противоречит логике.

– Здорово. Хотя, должен тебе сказать, немногие споры собак включают логику…

– Возможно, такой тип логики наиболее полезен, если нужно продемонстрировать тебе, что ты не прав. Давай представим такой аргумент:

Иногда прогулка имеет цель. Вы задумали пойти в какое-то место или выполнить какую-то задачу. Философский термин, который обозначает такое действие, имеющее конечную цель, как вы помните, – «телеологический». Как я уже говорил, слово «телеология» происходит от греч. τέλος – «цель, завершение» и λόγος – «основание, причина». Но греческое слово «логос» имеет более широкое значение. В самом простом смысле «логос» означает «слово», или «предложение», или «речь». Здесь никаких проблем нет. Но затем значение начинает расширяться и ускользает от любого четкого определения. В одном из нескольких уцелевших фрагментов сочинений нашего друга Гераклита слово «логос» обозначает нечто наподобие «мое объяснение» или «мое описание вещей такими, как они есть». А затем, за счет переноса, «логос» начинает обозначать не просто объяснение, а то, что́ объясняет, то есть человеческий разум и познание.

И теперь все возможно для логоса.

Стоики считали, что весь мир населен и контролируется разумной сущностью, духом всемирного разума, Логосом. Христианство придало этому духу разума человеческий облик и назвало его Христом: «В начале было Слово [Логос], и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[24]. Здесь логос поддерживает идею о понятном утверждении: Иисус – часть Троицы и был послан, чтобы представить невыразимое и непостижимое величие Бога в пределах нашего ограниченного человеческого понимания.

– Эй!

– О, извини. Поэтому иногда прогулка бывает телеологической, а иногда…

– Это просто прогулка.

Поэтому мы с Монти находились на нетелеологической прогулке, за исключением того факта, что собак надо выгуливать, особенно когда вы живете в квартире. Следовательно, эта прогулка была нетелеологической в том смысле, что хотя у нас и было намерение (избежать необходимости мыть полы под обеденным столом – это место превратилось в последнюю надежду Монти, на экстренный случай), но не было пункта назначения. Просто ранним вечером мы бесцельно шли легким шагом по скучным мокрым улицам Западного Хэмпстеда.

Хотя, конечно, для собаки улицы никогда не бывают скучными. Они наполнены оживлением и волнением, запахи выплескиваются и переплетаются повсюду, как джаз в Новом Орлеане. И каждая встреченная собака или является источником бесконечной радости, или вызывает волнение. Обнюхивание, рычание, облизывание, укус, раболепное отступление, агрессивный выпад, попытка оседлать, пассивное принятие такой попытки. Все это очень похоже на вечеринку в издательстве или презентацию книги. Хотя при выгуливании собаки возникают дополнительные сложности и неловкие моменты: владельцы вынуждены танцевать друг вокруг друга, распутывая поводки и принимая участие в увлекательной английской забаве – состязании в извинениях.

– Итак, о чем поговорим сегодня вечером?

– Хмм. Хорошо, ядро философии можно разделить на три основные части. Есть область философии, которая старается рассказать нам, как мы должны жить…

– Этика. Это мы уже проходили.

– Затем есть раздел философии, который изучает, каким образом мы все узнаем и что считать знанием. Это эпистемология. Ее мы обсудим во время одной из следующих прогулок.

– А сегодня вечером?

– Наконец, есть метафизика, которая стала всеобъемлющей категорией, используемой для такого рода предметов, которые не вполне вписываются в другие большие разделы философии. Поэтому такие большие расплывчатые вопросы о том, что существует в мире, о природе пространства и времени и даже о том, что можно рассматривать как важнейшие теологические проблемы, например существование Бога, – все они считались метафизическими. В нескольких словах это можно выразить вопросом: «Почему я здесь и что вообще такое “здесь”?»

Первоначально значение термина «метафизика» было более специфическим: так более поздние философы называли ряд тематически связанных книг Аристотеля. Буквальное значение слова «метафизика» – «после физики», где «Физика» – сочинения Аристотеля о естественных науках, в которых преимущественно рассматривается движение и изменение в природе. Метафизика могла означать, что эти книги выходили за рамки работ Аристотеля по физике или, возможно, что их просто надо было читать после «Физики». А может быть, что эти книги находились на книжной полке после «Физики».

Сам Аристотель называл вопросы, связанные с «Метафизикой», первой философией, которую он определял как исследование «сущего как сущего»[25]. Иными словами, предмет изучения – это существование: что существует, какие категории вещей имеются в мире. Аристотель также говорит, что он исследует «самостоятельно существующее и неподвижное», в отличие от «учения» об изменении, представленного в «Физике». Философ также говорит, что предметом его изучения являются «первые причины сущего как такового».

Этот более ограниченный подраздел метафизики, т. е. проблема бытия, теперь называется онтологией. Это приятное слово, самого звучания которого достаточно, чтобы показаться умным. Попробуй.

– Онтология.

– Вот, разве ты не чувствуешь себя умнее?

Монти навострил уши.

– Вообще-то да…

– Это сложная и ускользающая концепция (тебя никто не будет винить, если бытие представляется тебе как совершенно аморфное понятие), но, возможно, будет полезно противопоставить онтологию (исследование сущего) эпистемологии (исследованию того, что считать знанием и как мы познаем). Поэтому, Монти, если ты спросишь меня: «Что сегодня на ужин?» – то это вопрос из сферы онтологии. А если я отвечу: «Не знаю. Загляну в буфет, когда вернемся домой», – то это ответ из области эпистемологии.

– Еще погуляем?

– Хорошо. Что это за белое вещество в птичьем помете? Это онтологический вопрос. Ты исследуешь природу вещества.

– Кажется, понял.

– Как я могу узнать, что это за белое вещество в птичьем помете? Это эпистемологический вопрос. Ты спрашиваешь о природе знания, а не о природе вещества.

Но на самом деле онтология и эпистемология тесно переплетены друг с другом. Как мы увидим, виды вещей, которые ты считаешь существующими (онтология), диктуют, какие средства и принципы ты применяешь для их поиска (эпистемология). А если ты имеешь определенные представления об эпистемологии – скажем, ты считаешь, что истину можно выявить только в результате применения разума или, наоборот, что знание открывается только через ощущения, – тогда это позволяет выдвинуть теорию о том, какого рода вещество будет открыто. Да?

– А что на ужин?

– Птичий помет.

– Что?!

– О нет, извини. Я просто следил за ходом ранее высказанной нами мысли. Я думал об онтологии, начинающейся с вопроса о птичьем помете. А именно о том, что это за белое вещество в птичьем помете.

– Я не понимаю.

– Знаешь, некоторые люди смотрят на птичий помет и видят только птичий помет. Другие, посмотрев на него, задаются вопросом о том, что это за белое вещество. Интерес к тому, что это за белое вещество, – это начало метафизики. И, возможно, науки.

– Правда?

– Точно. Вопросом о том, какого рода вещество существует в мире и как это вещество устроено и структурировано, были одержимы те люди в древности, которых мы теперь называем философами.

– Расскажи еще…

– Философия, как мы знаем, зародилась в VI веке до н. э. в двух главных интеллектуальных центрах. Первым была Иония, полоска земли вдоль побережья Средиземного моря на территории современной Турции. Примерно с X века до н. э. греки из области вокруг Афин колонизировали регион и основали города-государства, такие как Милет, Колофон и Эфес, разбогатевшие благодаря торговле. Такое богатство создало культуру, которая дала некоторым гражданам время и возможность отдыхать от трудов, наблюдая за окружающим миром, и начать размышлять. Эти люди набирали горсти земли в ладони и позволяли ей ускользать сквозь пальцы; они наблюдали за бликами солнечного света на воде, смотрели на Луну и задавали вопрос: «Из чего все это на самом деле состоит?».

Размышления древних мыслителей стали философскими потому, что вместо принятия существующих религиозных или сверхъестественных причин явлений – гром, например, считался неизменным смертоносным оружием бога Зевса, а причиной землетрясения считали удары трезубцем о землю разъяренного Посейдона, брата Зевса, – они пытались найти разумное, естественное объяснение. И свои рассуждения древние философы подкрепляли доказательствами или, в отсутствие таковых, доводами.

Многие из так называемых досократиков (потому что они появились до Сократа, хотя годы жизни некоторых из них совпали с годами жизни знаменитого философа, а некоторые даже встречались с ним) были практиками: самый первый представитель досократиков, Фалес Милетский, был проницательным политиком, исследователем природы и астрономом, который, возможно (хотя я немного в этом сомневаюсь), предсказал затмение Солнца в 585 году до н. э..

Существует отличная история о Фалесе. Как и многие философы, он был слишком занят изучением глубоких материй, чтобы у него оставалось время на зарабатывание денег. Поэтому он стал предметом насмешек приземленных милетцев. Над Фалесом издевались из-за его неряшливой одежды и неприятного запаха. Его сравнивали с лисой, которая утверждает, что виноград кислый, просто потому, что ей до него не добраться. Тогда Фалес применил свои знания метеорологии и, определив, что, вероятно, будет богатый урожай олив, купил или арендовал все прессы для оливкового масла в пределах нескольких миль вокруг и, когда собрали урожай, стал зарабатывать на этом, а поскольку у него была монополия на прессы, он мог устанавливать любую цену, которую желал. Суть была в том, чтобы продемонстрировать, что Фалес презрительно относится к деньгам не потому, что не может их заработать, а потому, что он ценит философию больше.

Но для нас теоретические рассуждения досократиков гораздо более интересны, чем их практические навыки. Почти все досократики предлагали детально разработанную космологию, сложные картины строения нашей Вселенной, наряду с объяснением ее происхождения. Согласно Фалесу, Земля представляет собой диск, плывущий по каким-то необъятным водным просторам. Анаксимандр (610–546 до н. э.) говорил о бесконечном космосе, в центре которого находится Земля, похожая по форме на барабан каменной колонны. Мы живем на плоской верхней поверхности, на суше, окруженной океаном. Модель Земли Анаксимандра была первой, в соответствии с которой наша планета свободно парит в космосе, а под ней еще остается место для Солнца, планет и звезд. Ответ Анаксимандра на вопрос о том, почему Земля, не имеющая опоры, не падает «вниз» сквозь пространство, показывает, как досократики пытались мысленно решить проблемы. Поскольку Вселенная бесконечна и бесконечно простирается во всех направлениях, у Земли нет определенных причин двигаться в каком-то одном из этих направлений. По словам Анаксимандра, Земля «равнодушна», как привередливый ребенок, который отвергает фасоль, морковь и рыбные палочки. Возможно, это первое появление в философии принципа достаточного основания, довода о том, что все, что происходит, имеет причину и может быть полностью объяснено этими причинами. Так как, согласно Анаксимандру, у Земли нет причин падать, поэтому она парит.

У Анаксимандра был собственный последователь, Анаксимен. По мнению Анаксимена, Земля представляет собой плоский диск из уплотненного воздуха, парящий, как лист, в пустоте. Согласно Пармениду (544/541 до н. э. – предположительно после 480 до н. э.), вся реальность – это сфера, в которой нет разнообразия, нет изменений, ни начала, ни конца.

– Чего?

– Да, Парменид не слишком похож на остальных. Помимо прочего, он был родом не из Ионии, а из другого крупного центра досократической мысли, о которых я упоминал, – из греческих городов на юге Италии и на Сицилии. По каким-то причинам жители региона, который известен как Великая Греция, были склонны меньше ограничиваться рамками реальности, чем их соплеменники-ионийцы. Парменид стал первым философом, который сказал, что нам не стоит доверять тому, что говорят наши чувства об окружающем мире, а следует придерживаться разумных принципов и следовать им до конца, каким бы странным он ни оказался. И Парменид вводит нас в мир странностей.

Он начинает с важнейшего для него различия между бытием, под которым он подразумевает все существующее, и небытием, под которым подразумевается все, хм, чего нет. Парменид утверждает, что в прямом смысле слова невозможно представить то, чего не существует, поэтому небытие не может существовать. Ты меня слушаешь?

– Угу…

– А если небытие не существует, то из этого следуют странные, но неизбежные выводы. Сущее, то есть все существующее, не может возникнуть, потому что это означало бы, что перед этим было время, когда существовало небытие, а мы уже согласились с тем, что небытие невообразимо, а следовательно, невозможно. И у сущего не может быть конца по той же причине: потому что это включало бы небытие. Поэтому наша Вселенная вечна и не имеет ни начала, ни конца. И Вселенная простирается не только вперед и назад во времени, она также должна быть бесконечна в масштабах. Представить, что мир имеет ограниченный размер, – значит опять вообразить невообразимое: место небытия за границами мира. Но странности еще только начинаются. В повседневной жизни мы воспринимаем отдельные формы и объекты вокруг нас: людей, собак, фонари, машины. Но «видение» этих различных объектов должно быть еще одной из таких иллюзий.

– Правда?

– Да, потому что для меня перестать быть мной, а для тебя – тобой означает, что должен существовать разрыв, место, где нет меня и нет тебя. Небытие. А…

– Не быть невозможно!

– Хорошая собака! Поэтому даже не может быть различных типов вещества, мокрого, сухого, тяжелого, легкого. Белого и черного птичьего помета. Субстанций, если хотите. Потому что если бы существовало более одной субстанции, тогда должен был бы существовать такой же разрыв, где одна субстанция перестает быть собой. Поэтому наша Вселенная вневременна, бесконечна, неизменна и существует только один вид вещества, одна субстанция.

– Чушь.

– О да, и не может быть движения. Если мы движемся, это должно означать, что ты попадаешь в место, где больше ничего нет, место небытия. Поэтому движение – такая же иллюзия, как существование отдельных тел.

Некоторые из следствий утверждения Парменида о том, что время, движение и сама идея множества представляют собой иллюзии, выявляются в парадоксах, или апориях, его ученика, Зенона Элейского. Первоначально было примерно сорок таких парадоксов, но до нас дошли лишь немногие из них. Один из наиболее известных парадоксов – «Ахиллес и черепаха». Прославленный быстроногий Ахиллес опрометчиво согласился принять участие в состязании с черепахой. Полагаю, ему следовало бы знать, что если черепаха вызывает тебя на состязание, то у нее явно имеется какой-то козырь. Но бедный наивный Ахиллес дает черепахе фору. Они оба отправляются в путь. Прежде, чем догнать черепаху, Ахиллесу сначала нужно достичь черты, с которой стартовала черепаха, то есть пройти половину пути. За это время черепаха с трудом проползет еще чуть дальше. Ахиллесу теперь надо преодолеть часть этого меньшего расстояния. К тому моменту, когда он достигнет этой точки, черепаха еще медленно продвинется. Ахиллес снова должен преодолеть часть этого расстояния. И опять черепаха медленно продвинется вперед. Дистанция, по-видимому, будет сокращаться, но Ахиллес никогда не догонит черепаху.

Монти выглядел крайне скептически настроенным к тому, что я сказал.

– Я знаю, что ты думаешь. Конечно, Ахиллес догнал бы черепаху. Все парадоксы выглядят уязвимыми для опровержения с точки зрения здравого смысла. Говорят, запущенная стрела никогда не достигнет своей цели. Чтобы пролететь половину пути, стрела сначала должна преодолеть четверть расстояния; чтобы достичь четверти пути, стрела должна преодолеть одну восьмую пути; для достижения одной восьмой сначала надо достичь одной шестнадцатой. И так до бесконечности.

Наш старый друг, киник Диоген, «опроверг» Зенона, молча поднявшись и покинув одну из его лекций. Каждый раз, когда я читаю этот рассказ, то представляю, как сварливый мудрец, уходя, продемонстрировал свое пренебрежение Зенону, задрав сзади подол своей одежды. Но вся суть системы Парменида заключается в том, что вы не можете полагаться на «здравый смысл» или на ваше восприятие реальности. Только разум может привести нас к истине, поэтому парадоксы должны быть решены с помощью разума и логики, а не путем демонстративного быстрого ухода с лекций.

– А решение?..

– На самом деле эти парадоксы по-прежнему заставляют людей ломать голову, даже сейчас. Но есть два способа решения проблемы. Имеется математическое решение, с использованием вычислений, которых в те времена еще не существовало, – пройдет еще две тысячи лет, прежде чем их предложат Лейбниц и Ньютон, так что здесь нечего стыдиться. И есть решение, основанное не на математике, а на физике. Все парадоксы Зенона предполагают, что движение и время можно разделить на бесконечное число отдельных статичных моментов, почти как пленку кинокамеры. Итак, если вы остановите пленку, движущееся тело может замереть в конкретное время в конкретном месте. Но в реальности таких статичных моментов не существует, поскольку они не подпадают под определение движения, которое означает, что движущееся тело всегда находится в процессе движения куда-то еще. Как только вместо зернистой текстуры движения, которую представлял Зенон, появляется поток, тогда возможность бесконечного регресса исчезает. Но не стоит углубляться в детали больше, чем нам необходимо, чтобы знать о Пармениде и Зеноне. Хотя они еще вернутся…

Что объединяет всех досократиков, так это стремление объяснить строение всего с помощью более простых элементов, найти базовый принцип, или первопричину, нечто, из которого сделано все остальное. Поэтому при построении всех занимательных космологий, барабанов каменных колонн, плывущих в бесконечном космосе, и тому подобного досократики сначала устанавливали, какие существуют основные элементы, а затем организовывали их логически. Или так они думали. У Фалеса основным элементом была вода: все остальное вышло из воды – и твердое, как земля, и разреженное, как воздух. После Фалеса все остальные досократики пытались в своих построениях действовать так же. Анаксимен считал основным элементом воздух, из которого в разреженном состоянии можно было получить огонь, а при последовательном сгущении – облака, воду и камни. Ксенофан (ок. 570 – ок. 478 до н. э.), еще один иониец, считал, что история Вселенной представляет собой грандиозную борьбу между влажным и сухим, преобладающими по очереди, а жизнь возможна только во влажные периоды. Жизнь, включая человечество, на протяжении этой борьбы возрождается бессчетное количество раз. Анаксимандр придерживался другого подхода. Он рассматривал различные элементы, которые отстаивали другие философы, как вторичные продукты некой великой сущности, которую он называл «бесконечное».

Эмпедокл (ок. 490–430 до н. э.) объединил представления нескольких более ранних мыслителей и создал теорию, которую продолжил разрабатывать и модифицировал Аристотель, и поэтому она оказывала очень серьезное влияние вплоть до рождения современной науки в XVII веке. Согласно Эмпедоклу, Вселенная состоит из четырех элементов – земли, огня, воздуха и воды, – которые соединяются и разделяются под влиянием двух вечных сил: любви и борьбы. Эти силы объединяют и раскалывают элементы в бесконечном цикле.

Наряду с теориями строения материального мира, досократики высказывали интересные и спорные представления о природе богов. Греческих богов всегда считали антропоморфными…

– Что?

– О, это когда ты наделяешь человеческими качествами объекты, которые не являются людьми.

– Кажется странным.

– Так и есть. Но, по-видимому, трудно этого избежать, когда мы говорим о богах. Итак, греки считали своих богов исполинскими сверхлюдьми, божественные силы которых сочетались с абсолютно человеческими слабостями, такими как похоть, зависть, гнев. Поэтому неудивительно, что досократики, которые старались обнаружить истину за внешними признаками, были недовольны богами, соблазнявшими девушек в образе лебедей или мучившими людей ради собственного развлечения, или такими, которых держали под каблуком ревнивые жены. Фалес представлял Вселенную наполненной божественным разумом или, согласно другой интерпретации, такой, где всем распоряжаются боги. И не будет ли ошибкой видеть жизнь только в животных и растениях? Разве не демонстрирует способность магнита притягивать железо, что внутри него существует живая сила, душа? Ксенофан утверждал, что есть только один бог, бестелесный. Он высмеивал стремление людей создавать богов по собственному подобию. Именно Ксенофан сказал, что если бы коровы, лошади или львы имели руки и могли рисовать, то они бы рисовали богов в виде коров, лошадей или львов.

– Собак?..

– Ну, Ксенофан прямо не упоминает собак, но, определенно, да. И, двигаясь немного в другую сторону, наш друг Эмпедокл утверждал, что он – бог, способный лечить больных, приносить благоприятную погоду и избежать объятий самой смерти.

– Так он все еще с нами?

– Мм, нет. Я думаю, Эмпедокл был немножко шарлатаном. О нем существует удивительная история. Эмпедокл утверждал, что поскольку он – бог, то не может умереть, и это терзало его, когда он состарился и заболел. Древних греков очень волновала их репутация после смерти: как мы уже видели, Аристотель считал, что личное счастье представляет собой достаточно широкое понятие, которое включает, в том числе, то, что будет происходить и после вашего погребения, и ни один человек, который станет посмешищем после смерти, не может быть счастливым. Так что, если бы Эмпедокл умер обычной смертью и было бы обнаружено его тело, подвергающееся обычным процессам распада и разложения, тогда его репутация бога была бы разрушена. Поэтому, чувствуя, что его час близок, Эмпедокл тайно поднялся на вершину Этны – местного вулкана – и бросился вниз, надеясь, что его исчезновение подтвердит его божественную природу. К сожалению, была найдена одна сандалия Эмпедокла, которая имела отличительную особенность – медную подошву. Сандалию или выбросил обратно вулкан, или ее оставили на краю, подобно тому, как вы снимаете грязную обувь на пороге. В менее циничном повествовании о кончине Эмпедокла говорится, что он бросился в вулкан, поскольку верил в реинкарнацию. «Я вернусь!» – крикнул он, ринувшись в огненные глубины.

Монти повернулся и посмотрел на меня взглядом Фомы неверующего, как будто хотел сказать: «Ты знаешь ужасно много об этих ребятах, которые жили давным-давно».

– Справедливое замечание. Несмотря на то что я уверенно излагаю точки зрения этих мыслителей, на самом деле у нас имеются лишь фрагментарные, полученные из вторых рук знания о большинстве из них (за исключением Парменида – до нас дошли обширные фрагменты его главного сочинения, «О природе», и Эмпедокла – в нашем распоряжении есть несколько сотен строф из его длинных поэм «О природе» и «Очищения»). То, что мы знаем о досократиках, дошло до нас преимущественно из сочинений более поздних философов, которые их цитировали, спорили с ними, соглашались и не соглашались. Наиболее важные сведения почерпнуты из сочинений Аристотеля, который цитировал доскоратиков в основном для того, чтобы указать, в чем они ошибались.

– Похоже, они ошибались почти всегда…

– Не следует недооценивать радикализм досократиков и важность их попыток объяснить физический мир. Они стремились понять путем анализа, в буквальном смысле разделяя нечто сложное на его составляющие и демонстрируя, как при объединении или изменении эти составляющие создают все знакомые объекты, которые мы наблюдаем вокруг. И во многом достижения этих мыслителей были довольно впечатляющими. Они не принимали передававшееся из поколения в поколение описание мира, в которое верило большинство их современников, а наблюдали, размышляли, обосновывали и пытались найти лучшие ответы, чем просто «таким мир создали боги». Можно было бы утверждать, что их исследования больше напоминали науку, чем философию. И в этом их триумф и трагедия одновременно. Никто не верит в их удивительные и странные космологии: в барабаны каменных колонн, подвешенные в космосе, диски, плывущие по воде. Парадоксы Зенона по-прежнему тяготят ученых мужей, но сегодня никто из занимающихся спортивной наукой не считает, что можно применить методы, использовавшиеся черепахой, обогнавшей Ахиллеса, для улучшения результатов атлетов. Наука движется вперед, оставляя позади старые теории, но философия на самом деле так никогда не поступает. В философии от старых теорий никогда полностью не отказываются. Возможно, ответы могут не удовлетворять, но вопросы остаются актуальными.

– А это хорошо?

– Что на философские вопросы, по-видимому, никогда не получить окончательный ответ? Нет, не думаю, что это хорошо. Но, возможно, и не так уж плохо. И не надо делать большие глаза, приятель. Вопросы философии, возможно, просто не относятся к такого рода вопросам, на которые имеется один-единственный, прямой ответ. А на вопросы, на которые можно было дать основанный на фактах ответ, например о природе космоса, ответили. Современная физика рассказывает очень много о том, какого рода субстанции есть во Вселенной, а современные астрономы знают, какова форма Вселенной, как она появилась и каким, возможно, будет конец ее существования.

Современная наука возможна только благодаря мощи математики, которая когда-то сама была разделом философии. Вероятно, самого загадочного из всех досократиков, Пифагора (ок. 570 – ок. 500–490 до н. э.), сейчас вспоминают, в основном, в связи с его математическими теориями, и гораздо реже в связи с его представлениями о переселении душ или о вреде употребления в пищу бобов. Пифагор оказал серьезное влияние на Платона, и над входом в Академию, философскую школу Платона, была надпись: «Негеометр да не войдет»[26]. И Декарт, и Лейбниц были выдающимися математиками.

Поэтому, возможно, философия похожа на психиатрическую больницу: в ней находят приют все умалишенные до тех пор, пока не вылечатся и не покинут ее. Ей не приписывают заслуг в исцелении столь многих людей, потому что они покидают ее, чтобы жить полноценной жизнью.

Монти ничего не сказал, но я почувствовал его презрение к такого рода обоснованию.

А потом я вспомнил о еще одном досократике.

– Большинство околонаучных теорий, которые мы обсуждали, теперь относится к диковинам в истории мысли. Но одна имела продолжение. Демокрит (ок. 460 – ок. 370 до н. э.) был еще одним из греков-ионийцев, которым была свойственна бо́льшая приземленность, чем их более склонным к рассуждениям коллегам из Великой Греции и других мест. Следуя идеям, высказанным его учителем, Левкиппом, Демокрит предположил, что материя состоит из крошечных невидимых частиц, которые движутся в пустоте. Все свойства окружающего нас мира были созданы этими атомами. Атом – то, что получится, если делить материю, разрезая ее невидимым скальпелем до тех пор, пока не будет достигнута точка, когда больше материю разделить нельзя, неважно, насколько остро заточено лезвие. Вот это и есть неделимый, неразрушимый и вечный атом. По мнению Демокрита, атомы существуют в разных формах, которые и определяют свойства веществ, состоящих из этих атомов. Тяжелые, плотные металлы, такие как железо и золото, состоят из атомов, плотно сцепленных друг с другом. Атомы воды, наоборот, скользкие и свободно связаны друг с другом. И огонь, и душа состоят из активных круглых атомов.

Демокрит был материалистом, то есть для него атомы и пустота, в которой они двигаются, – это все, что есть. Никакие странные нематериальные субстанции, никакое небесное царство и никакие боги в его Вселенной не допускались. В действительности, как предполагается, Демокрит был первым, кто сказал, что не боги создали людей, а люди – богов.

Несмотря на то что теория Демокрита в некоторых аспектах выглядит очень современной и, несомненно, довольно близка к тому, что наука считает точной картиной реальности, с точки зрения современности это не настоящая научная теория. Демокрит не ставил эксперименты и не проводил тщательную проверку своей гипотезы. Он смотрел на мир и рассуждал.

Его доводы выглядели примерно так: все вокруг нас подвергается распаду; живые существа умирают, скалы разрушаются и крошатся, вода испаряется, дерево гниет. Но тем не менее по-прежнему есть живые существа, скалы, реки, леса. Так должно быть потому, что первичная материя, из которой они состоят, сохраняется. И со временем она преобразуется и все эти субстанции воссоздаются. Демокрит представлял Вселенную, полную таких же миров, как наш, которые бесконечно разрушаются и преобразуются.

Возможно, если бы теория Демокрита не проиграла в битве идей в Древней Греции, она бы привела к чему-то вроде рождения современной науки. Но она проиграла. Вселенная, состоящая из четырех элементов, предложенных Эмпедоклом, – огня, воды, земли и воздуха, – Вселенная без пустоты, в которой даже космическое пространство было заполнено «эфиром», оставалась стандартной моделью вплоть до Ньютона.

Одна из основных причин заключалась в том, что такую модель отстаивал Аристотель. Работы Аристотеля по физике – черт возьми, да его работы почти по всем вопросам – сформировали представления о мире в Античности и в Средневековье. Только один человек по гениальности и влиянию не уступал Аристотелю. Время поговорить о Платоне.

– Время поговорить об ужине.

О, я слишком долго ходил по окрестностям. Зажглись фонари и фары машин, отбрасывавшие замысловатые тени. Первые пассажиры, вернувшиеся из города, заполняли тротуары. Времени для обсуждения философии не осталось.

– Хорошо, дружок, дом ждет.

– И ужин.

– И ужин.

– Только еще одно.

– Да?

– А что это за белое вещество в птичьем помете?

– А, ну это тоже птичий помет.

Даже когда Монти был молодым и бойким, он не слишком-то стремился на последнюю прогулку в конце дня, особенно зимой. В такие дни он бурно негодовал, когда его вытаскивали наружу в холод. Я прокричал обычное радостное «гулять!», но вместо нетерпеливого цоканья коготков по полу ответом было молчание, и мне пришлось идти искать Монти в его логове. Он спал на нашей кровати, соорудив некое подобие гнезда из моей пижамы. Рядом лежал его игрушечный ягненок и коробка с зубной нитью, которая была его любимой игрушкой для жевания. Я мысленно сделал заметку, что надо купить еще зубную нить, зная, что я, скорее всего, забуду и вспомню об этом, только когда обнаружу, что чищу зубы чем-то с привкусом дыхания Монти.

– Идем, приятель, – сказал я, – мы еще не закончили с метафизикой.

Монти посмотрел на меня скорбным взглядом, говорившим, что только садист способен потащить его на улицу в такую мерзкую погоду.

Мы пошли вниз по улице в парк на углу, темный и опустевший в этот час. Жарким летом мы бы увидели только бездомных, сооружающих себе место для ночлега из сломанных картонных коробок и спящих под деревьями. Но сейчас мы были одни. Я сел на скамейку, погруженную, как в бассейн, в приглушенный неоновый свет, отбрасываемый ближайшим уличным фонарем, пока Монти обнюхивал увядшие деревья, бесцельно оставляя метки. А затем он подбежал ко мне и положил передние лапы на мое колено.

– Забирайся! – сказал я, ожидая, что Монти запрыгнет сам. Но он просто смотрел на меня, и в его глазах отражался уличный свет. Поэтому я поднял его на колени, и он уютно устроился, согреваясь после вечернего холода.

– Удобно?

Монти вздохнул и зарылся еще глубже, проползая под мою куртку.

– Мы видели, как досократики пытались осмыслить мир, разбирая его на элементы или составляющие, а затем создавали различные космологии для объяснения нашего места во Вселенной. Некоторые из них интересны, другие безумны. Немногие из них сохранились надолго в качестве традиции. И мы уже встречались с Платоном и его учителем, Сократом, во время прошлых прогулок. Обсуждая этику, мы рассмотрели, что Платон предполагает, будто имеется сущность, благо, которая обитает в загадочном мире за пределами нашего. Платон утверждает, что любой совершенный нами поступок хорош настолько, насколько он «причастен» этой сущности, идее блага. Мы пришли к выводу, что это не очень-то помогает, если речь идет о принятии решений об этичном поведении, но давай теперь исследуем более обширную теорию, в которую укладываются представления Платона об этике.

Мы также обсудим связанную проблему. На самом деле Платонова теория идей представляет собой попытку решить эту проблему…

– А проблема заключается…

– В собаках.

– Что?

– Дело в том, что собаки бывают всевозможных видов и размеров. Ни у каких других животных не наблюдается такое богатство морфологии, такое разнообразие. Инопланетянин никогда бы не отнес таких разнообразных четвероногих к одному биологическому виду на основе только их облика. Лишь ваш генетический код и, как я предполагаю, ваша готовность близко познакомиться друг с другом…

– Ты меня смущаешь.

– …раскрывает ваше родство. Поэтому вопрос такой: что делает собаку собакой?

– Чего?

– Я имею в виду, почему мы решаем включить всех вас в одну группу и назвать вас собаками, а также потом выделить другие группы для лис, кошек и всех остальных?

– Это очевидно. Собака есть собака. Некто, как я.

И Монти коротко гавкнул, может быть, для меня, а может, почуял притаившуюся лису – не знаю.

– Хорошая попытка. Давай я тебе переведу. По твоему определению, собака – это четвероногое, которое лает. Совсем неплохо для начала. Но давай рассмотрим его с точки зрения старого доброго диалектического метода. Если бы здесь был Сократ, в хитоне и сандалиях прогуливающийся вверх-вниз, он бы привел примеры собак, которые не лают, показав, что твои условия не являются необходимыми. А пример с четвероногими, которые лают, но не собаки, такие как морские львы, продемонстрировал бы, что твои условия не являются достаточными.

Возможно, как раз самое время сделать небольшое отступление и рассмотреть, что такое необходимые и достаточные условия, поскольку они оказываются полезны гораздо чаще, чем ты думаешь, и не только в философии, но и в ситуациях повседневной жизни. Давай сосредоточимся на нашей лающей собаке.

Для того чтобы животное было собакой, необходимо, чтобы оно соответствовало определенным критериям. Например, это должно быть млекопитающее. И это млекопитающее должно принадлежать к семейству Canidae, наряду с его родственниками шакалами и лисами, и роду Canis. Возможно, ты также захочешь сказать, что оно должно быть или, по крайней мере, было живым. И что оно существует. Эти характеристики являются необходимыми для отнесения к собакам. Без них, кто бы перед нами ни был, мы не можем прийти к выводу, что это собака.

Но ни одно из условий не считается достаточным. Я имею в виду, что ни одного из них самого по себе не достаточно, чтобы мы сказали, что перед нами точно собака. Есть живые организмы, которые не относятся к собакам. Есть млекопитающие, которые не являются собаками. И есть представители семейства Canidae, которые не являются собаками.

А теперь, серьезно обдумав, я не уверен, что существует какое-нибудь единственное достаточное условие для того, чтобы быть собакой, за исключением тавтологического, которое связано с точным генетическим анализом.

– Стой! Тавтологическое?..

– Тавтология просто означает, что ты говоришь одно и то же дважды, используя разные слова. Это может выглядеть неуклюже и глупо, как в случае, когда президент США сказал: «Мы должны объединиться, чтобы сплотиться», – или может оказаться полезным, так как помогает выяснить наполовину скрытую правду или прояснить часть определения. Если я говорю, что все люди смертны, – это тавтология, потому что смертность является частью определения «человек», но это все равно полезное напоминание.

– Спасибо, я понял.

– Вернемся к лающим собакам. Допустим, собаки были бы единственными животными, которые лают. В этом случае лай был бы достаточным условием для нас, чтобы сделать вывод, что Монти – это собака. Возможно, нам следует на время отставить в сторону собак, чтобы точно выразить, что такое достаточность. Если число делится на десять, то это является достаточным условием, чтобы оно делилось на два. Ладно, это немного скучно. Лидс находится в графстве Йоркшир. Поэтому родиться в Лидсе – достаточное условие для человека, чтобы быть йоркширцем. (Но в этом случае появление на свет в Лидсе не является необходимым условием, чтобы быть йоркширцем, потому что Йоркшир – более широкая категория, чем Лидс, и вы точно так же будете йоркширцем, родившись в Брэдфорде или, да помогут нам небеса, в Шеффилде.)

На чем мы остановились? О, да, мы говорили об абстрактной идее собаки. Существует ли такое значение слова «собака», которое применимо не к какой-то конкретной собаке, к этому ши-тцу или к тому лабрадору, а к собакам вообще? И если бы такое значение существовало, то оно определяло бы очень различающиеся признаки по отношению к конкретной, отдельно взятой собаке. Потому что такое значение существовало бы одновременно в разных местах: и в собаке здесь, в Лондоне, и в другой собаке в Пекине. Тем не менее даже при существовании в разных местах это по-прежнему была бы одна сущность, а не множество. Поэтому мы уже видим нечто любопытное, правда?

Монти, казалось, согласился.

– Как отдельно взятая собака, Монти, ты обладаешь определенными качествами, красотой и мужеством…

– Не надо язвить.

– И есть ротвейлер, которого мы встретили в Хэмпстед-Хит, обладающий другими качествами…

– Безобразный, глупый, вонючий.

– И пудель из парка…

– Ей, этому пуделю, нравится запах собственной мочи.

– Точно. Множество разных особей с почти бесконечным разнообразием характеристик. Но есть ли признак «собачьей сущности», который охватывает их всех? И если существует такая общая форма или идея собачьей сущности, то что это такое и где она живет? Какова взаимосвязь между этой идеей собачьей сущности и настоящими собаками?

– Я не знаю, но мне кажется, что ты собираешься рассказать.

– Попытаюсь. Но это еще одна из тех философских проблем, что ставят в тупик философов почти с момента появления философии и до наших дней. Она называется проблемой универсалий. Я могу рассказать тебе о том, какие решения предлагались и какое из них кажется лучшим среди множества не вполне удовлетворительных. Но это будет довольно долгая прогулка…

Монти не возражал, поэтому я начал.

– Как мы видели, в ранних диалогах Сократ ставит своих оппонентов в затруднительное положение, когда они пытаются дать определение некоторым основным понятиям, таким как мужество, добродетель и красота. Каждый раз, когда кто-нибудь старается найти связующее звено, определение, которое учитывало бы все примеры обсуждаемого качества, появляются бесконечные сложности и противоречия, и наши несчастные искатели знаний отправляются восвояси поверженными. Мы ищем одну сущность, но все, что находим, – это множества.

Ответ Платона на неразбериху, которая возникает, когда мы пытаемся дать определение этим общим понятиям, заключается в том, что, по его утверждению, мы ищем не в том месте. Если мы будем смотреть на путаницу в окружающем нас мире, то это никуда нас не приведет. На самом деле сама эта путаница служит свидетельством того, что существует нечто «лучшее» и «более истинное» в мире за пределами нашего. Самое знаменитое описание этого другого мира и его взаимоотношений с нашим, которое приводит Платон, – это его символ пещеры в «Государстве». Платон говорит, что люди подобны узникам, на которых надеты оковы и которые могут смотреть только на заднюю стену пещеры. За нами, у входа в пещеру, горит огонь. Перед огнем проходят фигуры, и их быстро сменяющие друг друга искаженные тени пляшут на стене перед нашим недоуменным взглядом.

Объекты, которые мы воспринимаем в мире вокруг нас с помощью органов чувств, – это как раз такие тени, копии настоящей скрытой реальности, находящейся за пределами нашей способности полностью ее воспринимать. Настоящие сущности, из которых состоит эта высшая реальность – фигуры, проходящие за пределами пещеры, – это формы, или идеи. Эти формы – не просто мысленные образы, возникающие в нашем разуме, а нечто реальное, подлинно существующее. Они неизменяемы, вечны, совершенны. И только путем познания форм, или идей, мы приобретем истинное знание и мудрость, а вместе с ними и счастье.

Я посмотрел на Монти. Он – на меня. И я понял, что придется немного потрудиться, чтобы вдохнуть жизнь в теорию идей Платона.

– В диалоге «Федон» Сократ просит нас представить три палки.

– Опять ты со своими палками. Прям какая-то одержимость.

– Обрати внимание, это важно. И это здорово, что один из самых важных аргументов во всей философии связан с палками. Итак, ты представляешь три палки?

– Мне нужно знать чуть больше о палках, чтобы я мог ясно их представить.

– Две вот такой длины, – я показал руками, – одна чуть длиннее.

– Понятно.

– Теперь поразмышляем о двух палках одинаковой длины. Мы бы сказали, что они равной длины или, иными словами, что им свойственно быть равными, так же как им свойственно быть деревянными, коричневого цвета, упавшими с дерева. Я буду использовать терминологию, но это неплохо и может пригодиться позже. В философии, особенно в логике, используется термин «предикат» для обозначения того, что́ вы можете сказать о чем-то, о каком-то субъекте. В предложении у нас будет подлежащее, субъект, и сказуемое, предикат. Например, в предложении «Монти – белый», ты, Монти, – это субъект, а «белый» – это то, что мы сказали о тебе, предикат. Возвращаясь к нашим палкам, все перечисленные предикаты – «деревянный», «коричневый» и «равный» (наряду с множеством других) – можно применить к ним. Согласен?

– Наверное. По крайней мере, по отношению к тем, что равной длины…

– Отлично. А теперь, как ты уже предположил, если мы сравним две палки равной длины с той, что длиннее, они будут неравными. Поэтому предикат «неравный» в такой же степени применим к ним, как и предикат «равный». Может возникнуть вопрос, как нечто может быть и чем-то одним, и тем, что ему противоположно. Платон делает похожее замечание о теплоте: что-то может быть горячим по отношению к одному объекту и холодным по отношению к другому. Поэтому теплота не является каким-то однозначным предикатом. Она мгновенно оказывается включена в сложную сеть взаимосвязей.

И опять возвращаемся к нашим палкам почти равной длины. Если точно измерить длину, то мы обнаружим, конечно, что они не совершенно равны. Длина одной может быть 22 см, а другой – 21,5 см. И другие объекты, которые мы полагаем равными, даже линейки и рулетки, которые считаются имеющими абсолютно одинаковую длину, при измерении с помощью еще более точных инструментов окажутся не абсолютно равны, а будут в крошечной степени отличаться.

Вокруг нас, Монти, повсюду существуют геометрические фигуры. Видишь, как карнизы домов образуют треугольники? А окна – это разные виды прямоугольников или квадраты?

Монти быстро осмотрелся и не стал спорить.

– Мы видим их как треугольники, квадраты и тому подобное, но если бы мы измерили эти фигуры, то оказалось бы, что они немного искажены. Углы будут неправильными. Ничто не является точно тем, чем кажется.

Тогда возникает ряд вопросов. И первый из них следующий: учитывая, что все эти объекты не совсем равные или не совсем треугольные, каким образом мы сразу распознаем их как треугольные или равные? Мы, на самом деле, никогда не встречали истинный треугольник или истинное равенство. Тем не менее у нас имеется представление не просто о каком-то расплывчатом треугольнике, а о совершенном треугольнике. И вполне может казаться, что мы распознаем все эти приближенно соответствующие объекты как треугольные, квадратные или равные только потому, что есть идея совершенного треугольника или квадрата или равенства, с которой можно сравнить эти объекты. А если у нас имеется идея совершенного треугольника, то откуда она берется при ужасающем отсутствии совершенства в окружающем нас мире?

– Не знаю, – пробурчал Монти. Или мне так показалось.

– Есть еще один диалог Платона, «Менон», в котором один из персонажей – тот самый Менон – предлагает Сократу парадокс. Скажем, я хочу выяснить, кто такой лев. Если я не имею представления о том, кто такой лев, и отправлюсь путешествовать по свету, стараясь найти льва, как я узнаю его, когда с ним встречусь?

– Все ясно: чтобы найти льва, я уже должен знать, кто такой лев.

– Говоря иначе, если ты знаешь ответ на вопрос, то зачем спрашивать? Если же ты не знаешь, то не узнаешь правильный ответ, даже если он укусит тебя за мягкое место.

Платоновская теория идей представляет собой предложенное им решение этой и других связанных проблем: вопроса о том, откуда мы все узнаем, и, в частности, каким образом мы определяем некоторые общие понятия. Когда мы распознаем нечто как красивое, или большое, или равное, или треугольное, то так происходит потому, что мы обладаем предварительным знанием этих вещей как совершенных идей и поэтому можем узнать тени перед нами.

– Как идею блага? Из нашей прогулки, посвященной этике?

– Именно.

– Насчет этих идей… Если мы здесь, а они – там, где бы это ни было, и все, что у нас есть здесь, – это смутные отражения или что там еще, как мы вообще узнаем, что они такое?

– Отличный вопрос. И ответ Платона, если честно, представляет собой один из самых неловких в истории философии.

– Что ты сказал?

– Это правда. Я искренне считаю, что это наихудший аргумент, выдвинутый человеком, который разумен во всем остальном. Аргумент связан с другой навязчивой идеей Платона – представлением о том, что наши души, как и идеи-формы, вечны. Платон считал, как и многие верующие, что наши души жили и до нас и переживут нашу смерть. Это одна из причин, почему Сократ был так оптимистичен относительно приема цикуты: оболочка исчезнет, а жизненно важная часть его, настоящего Сократа, останется неповрежденной.

Но как это доказать?

Просто. В «Федоне» Сократ задает необразованному юноше-рабу вопросы о неких невразумительных математических понятиях. С помощью деликатного и терпеливого исследования Сократ наконец добился от юноши, что тот справился с некоторыми сложными теориями, которых он просто не мог знать, поскольку его интеллектуальная жизнь на Земле была бедна. Единственно возможное объяснение, утверждает Сократ, заключается в том, что юноша узнал эти математические принципы до своего рождения. Было время, когда его душа находилась в контакте с идеями, и хотя память об этом утрачивается, когда мы появляемся на свет, знание идей сохраняется. Вот ответ Сократа на парадокс Менона. Мы можем найти льва, потому что мы, точнее, наши души, встречались с идеей льва до нашего прихода в этот мир, где царят раздоры и неразбериха.

– Ты прав. Это очень неудачно.

– Ведь верно? Платон «доказал», будто нечто существует, введя персонаж в литературное произведение и вложив в его уста слова. Как если бы я доказал, что собаки могут петь в опере, описывая, как ты сейчас встал на задние лапы и исполняешь «Nessun Dorma»[27].

– Глупость какая. Это ария для тенора, а ты же знаешь, что я – баритон.

– Итак, у нас имеется неубедительный аргумент, который выдвинут для защиты поистине странного предположения о том, что некие абстрактные идеи действительно существуют в каком-то другом мире, а наше понимание окружающего мира основано на нашем предварительном знакомстве с этими сущностями.

Но давай пока не будем отвергать платоновские идеи. Существуют элементы теории, которые, кажется, действительно помогают решить подлинные загадки. Вопрос о том, как мы приходим к идее совершенного треугольника или абсолютного равенства, когда вокруг нас таких вещей нет, на самом деле актуален. Любые занятия математикой связаны с манипуляциями совершенными идеями, кругами, треугольниками, квадратами. Даже сами числа существуют как идеальные сущности. По-видимому, число 3 действительно существует отдельно от всех примеров тройственности в мире. Для него характерны вневременность и чистота, которые, несомненно, по-прежнему будут и после того, как наш мир будет поглощен Солнцем, и когда сама Вселенная в конце концов опять сожмется. А если число 3 может существовать в таком идеальном виде, тогда почему не может существовать идея красоты, или любви, или справедливости?

Но до сих пор все, что у нас есть, – это довольно расплывчатое представление о том, что такое формы, или идеи, и как они связаны с окружающим нас материальным миром. Надо сказать, что Платон разбросал ключи к разгадке смысла по диалогам и нигде не дает совершенно точного определения. Возможно, лучше всего начать с диалога «Парменид». В этой работе молодой Сократ обсуждает раннюю версию теории идей со стариком Парменидом. Парменид не на шутку разошелся, указывая на различные проблемы и противоречия.

– То есть отплатил Сократу той же монетой!

– Верно. Дело в том, что такой ход показывает Платона с лучшей стороны: он готов подвергнуть собственную теорию тщательному критическому разбору. Ничего подобного больше не встречается во всей истории философии.

– Ничего себе! Для разнообразия ты очень любезен по отношению к Платону!

– Я стараюсь быть справедливым… Итак, Парменид избирает три линии поведения. Сначала он пытается заставить Сократа сказать точно, для какого рода вещей существуют идеи. Для подобного, говорит он, справедливого, прекрасного. Логично. Но как обстоят дела в отношении более банальных вещей? Как насчет человечества? Существует ли идея человека? А огня?

– Идея собаки?

– Это не упоминается, но да, нашему герою пришлось бы ответить и на такой вопрос тоже. В этом диалоге Сократ не уверен в ответе. В других диалогах представление об идеях расширяется и включает совершенно обычные вещи, такие как кровати и стулья, но молодой Сократ в «Пармениде» пока до этого не дошел. Но что же с низменными вещами? Такими, как грязь и волосы? Определенно, нет, отвечает Сократ, чем приводит в изумление Парменида, который считает Сократа слишком чопорным. Если идеи – это общие понятия, которые придают смысл конкретным объектам, тогда для всего, что является частью более крупной группы, идея должна существовать?

Но у Парменида имеются гораздо более серьезные основания для критики. Согласно теории, идеи существуют в своем вечном царстве. А у нас имеются их отражения в нашей реальности. Так как именно они связаны? Что в идее блага объединяет ее с хорошим поступком, совершенным в Афинах? Парменид приводит пример великости. Вокруг нас много больших вещей: горы, слоны, океаны. Если великость этих больших вещей объясняется идеей великости, то что́ именно она включает? Присутствует ли каким-то образом небольшая часть великости в этих приземленных больших вещах? Если да, то как могла бы малая часть великости сделать большие вещи большими? Или великость подобна огромной парусине, накрывающей все большие вещи? Ни один из перечисленных вариантов не кажется очень заманчивым. Мы остаемся с неудовлетворительным представлением о том, что отдельные примеры великости каким-то образом «причастны» идее великости или «подобны» ей.

Но подобие – слишком странное понятие для использования его при обсуждении субстанции, не имеющей материальной формы. Мне кажется, полезно заменить некоторые туманные примеры, которые приводит Платон, представлением о цвете. Итак, он говорит, что все синие объекты в мире синие потому, что они имеют нечто общее с идеей синего.

Но теперь Парменид приводит аргумент, который считают сокрушительным, против теории идей. Это один из величайших аргументов в философии, и нам нужно сосредоточиться на нем, хотя, когда разберешься, он оказывается довольно простым.

– Как бы не так!

– Аргумент называется «аргумент третьего человека», потому что Аристотель при объяснении использовал пример с идеей человека. В «Пармениде» Платон приводит в качестве примера великость, но я собираюсь придерживаться идеи синего. Скажем, я составил список синих объектов. Море, небо, сапфировое ожерелье, глаза моей возлюбленной, крыло зимородка, полоска плесени в сыре стильтон. Теория идей говорит, что все эти объекты синие, потому что они причастны или подобны синеве идеи синего. Понятно?

Монти согласно заворчал.

– Теперь у нас есть указанная группа синих объектов, которые являются синими на основе того факта, что они подобны идее синего. И у нас также имеется идея синего. Но откуда мы можем знать, что идея синего подобна этой группе синих объектов? Согласно той же логике, на основе которой сгруппированы синие объекты, у нас теперь должна быть вторая и бо́льшая идея синего, которая объединяет первую идею синего и все синие объекты. Ты еще меня слушаешь?

Монти посмотрел на меня, не проявляя очевидных признаков того, что не поспевает за ходом моей мысли.

– Но теперь у нас имеется первоначальная идея синего плюс все синие объекты в одной группе, а с другой стороны – вторая идея синего. Они должны быть подобны друг другу, верно? А если они подобны друг другу, то должны быть связаны с еще одной – третьей – идеей синего. И, несомненно, так будет продолжаться вечно, бесконечный регресс идей. Ты меня понимаешь?

– Честно говоря, даже не знаю, понимаю или нет. Может, попытаешься еще? Более приближенно к собакам?

– Хорошо. Допустим, у нас есть много вкусных косточек. Мы знаем, что это косточки, потому что у нас есть изображение косточки, наподобие той, которую в мультфильме съедает собака. Совершенная, по Платону, кость. Мы используем это изображение, чтобы оценить, являются ли действительно косточками различные объекты, которые могли бы ими быть. Но теперь мы получили группу, состоящую из косточек, которые прошли проверку, плюс картинку. Как мы узнаем, что картинка и косточки подобны друг другу? Ну, у нас есть другое изображение, на которое похожи косточки и первая картинка. А откуда мы знаем, что настоящие косточки, первое и второе изображение косточки подходят друг другу? Что ж, мы получаем еще одну нарисованную косточку.

Монти потряс головой и сказал:

– Чушь.

– Да, чушь. Это аргумент, от которого Платону по-настоящему так и не удалось уйти. Как только ты говоришь, что синие объекты являются синими, потому что они подобны большей сущности, идее синего, ты сползаешь к бесконечному регрессу. Есть ли у Сократа ответ на такой аргумент в этом диалоге? На самом деле нет. За исключением того, что Парменид подводит итог, говоря, что Сократ определенно будет доискиваться до сути и что все его возражения можно будет отклонить.

– А ты что думаешь?

– Хмм… ладно, как ты видел, я пока не очень охотно высказывал свою точку зрения о большинстве таких споров. Но могу определенно сказать, что я считаю теорию идей Платона абсурдом. Это абсурд, который будет иметь долгую историю. После смерти Платона теория вышла из моды на несколько веков, когда центральное место в Афинах и потом в Риме заняли другие философские школы. Но эта теория опять внезапно появилась в философии Плотина (204/205–270) и неоплатоников, которые сыграли важную роль в формировании идей, составляющих фундамент христианства. Представление о существовании совершенных идей, обитающих в иной плоскости бытия, замечательно согласовывалось с точкой зрения первых Отцов Церкви, и Бога стали ассоциировать с конечной идеей блага. Хотя неоплатонизму приходилось выдерживать соперничество с идеями Аристотеля, он оставался главным подводным течением в философии эпохи Возрождения и скрыт во многих величайших произведениях искусства. Идеи неоплатонизма можно найти в произведениях Джона Донна и Шекспира, на самом деле везде, где бы ни создавался контраст между однообразным миром повседневности и более высокой сферой бытия, которая считалась более правильной, более настоящей. И тем не менее в основном это чушь, которая нисколько не приближает нас к пониманию истинной природы мира.

– Вот те на! И что дальше?

– Небольшое напоминание, поскольку мы говорили о многом… Мы по-прежнему стараемся постичь смысл общих терминов, таких как «собака» и «треугольник». Платон добросовестно пытался это сделать, но потерпел неудачу. А после Платона у нас идет…

– Аристотель, наверное?

– Ты выявил закономерность! Итак, у Платона мы имеем представление о том, что мы понимаем только отдельные примеры вещи, в действительности только распознаем, к какому виду вещи они относятся, потому что у нас уже имеется абстрактная идея этой вещи. У меня есть фотография совершенной косточки, и каждый раз, когда я думаю, что передо мной косточка, я сравниваю ее с фото, и если она похожа на фотографию, то тогда это косточка. Ответ Аристотеля на проблему универсалий заключался в следующем: да, есть такая вещь, как универсалия, общая идея, но мы обретаем ее совершенно другим способом, и существует она совершенно по-другому.

– Рассказывай.

– На знаменитой фреске Рафаэля в Ватикане «Афинская школа» изображена сцена, переполненная радостями интеллектуального спора. Там присутствуют многие великие философы Античности, включая некоторых из тех, с кем мы уже сталкивались, – Парменид, Гераклит, Эпикур и Сократ, – все они радостно по-дружески беседуют. Это философская вечеринка, на которой ты с удовольствием побывал бы, хотя там немного женщин (я увидел только одну – великую женщину-философа, мученицу-язычницу Гипатию, которую в 415 году толпа христиан изрезала на куски заостренными раковинами устриц) и вино еще не течет рекой.

В центре представлены две фигуры, поглощенные беседой. Одна из них Платон, который указывает вверх на небесное царство своих идей-форм. «Посмотри наверх: вот где истина», – говорит он. Другой участник беседы – Аристотель. Он раскрытой ладонью указывает вниз: «Не на небесах, а на земле найдем мы суть вещей». Это блестящее обобщение конкурирующих представлений двух философов о метафизике.

Аристотель – это самый современный философ из всех философов Античности. Его круг интересов был широким: он писал о биологии, геологии, физике и астрономии, а также о более привычных философских предметах – логике, метафизике и этике. Он всегда начинал с того, о чем свидетельствуют наши чувства. Для него все знание начинается с того, что мы можем увидеть. Получая необработанные данные от органов чувств, мы затем можем применить логику и рациональность для построения обобщений и выведения законов.

Поэтому неудивительно, что Аристотель искал истоки общих терминов в мире, который мы можем воспринимать с помощью органов чувств. Он начал с переосмысления универсалий как предикатов (помнишь такие?), которые можно применить ко многим субъектам. Так, из множества вещей, которые мы можем сказать о тебе, Монти, некоторые специфичны и применимы только к тебе: твоя кличка, точный размер и вес, твой особый запах. Те вещи, которые делают тебя тобой. Но есть некоторые предикаты, которые применимы не только к тебе, а к множеству вещей. Например, белый цвет и биологический вид Canis familiaris (собака). Это универсалии. Платон говорил, что эти универсалии по-настоящему существуют отдельно, за пределами любых земных тел. Такую позицию иногда называют крайним реализмом, несмотря на то что, по-моему, это крайне нереалистично. Позиция Аристотеля заключается в том, что белизна и собачья сущность – это реальные вещи, но существуют они только тогда, когда воплощены в объекте. Поэтому мы действительно можем говорить о «собаке», обозначая четвероногое животное с определенными характеристиками – характеристиками собачьей сущности, – но эта собачья сущность обитает только в конкретных настоящих собаках. То же самое будет верно для синего. Синее – это настоящая сущность, но мы не должны думать о ней, как о живущей в особом царстве Платоновых форм, а как о находящейся только в синем небе, синем море или синих глазах. Более того, мы можем говорить об универсальных собаке, треугольнике или синем, выделяя проявления этих признаков в настоящих объектах.

– Звучит не так уж неразумно.

– Согласно Платону, мы распознаем несовершенные треугольники, окружающие нас, за счет их сходства с совершенным треугольником, который мы запомнили благодаря предсуществованию наших душ; по Аристотелю, мы смотрим на несовершенные треугольники, и они ведут нас к пониманию и познанию идеального треугольника.

Точка зрения Аристотеля известна как умеренный реализм, и это было наиболее широко распространенное представление о природе универсалий со времен Античности вплоть до Средневековья.

Давай немного отвлечемся и обратимся к истории. Философы, о которых мы говорили, – досократики, Сократ, Платон и Аристотель, – бесспорно, были частью традиции. Они знали теории друг друга, часто знали друг друга лично как друзей, соперников, учителей и учеников. И эта традиция сохранялась и передавалась: школы, основанные Платоном и Аристотелем, продолжали процветать сотни лет, соперничая за внимание с эпикурейцами и стоиками, а также с различными течениями скептицизма и кинизма. А затем, с падением Западной Римской империи, после почти тысячи лет активной жизни философия, как иногда кажется, будто впала в спячку, ослабленная внутренней борьбой, внешними атаками и катастрофическими эпидемиями чумы. Философские школы Афин были закрыты христианами, для которых философия была неразрывно связана с древним язычеством. И, кроме того, какая польза была от ученых, спорящих о взаимосвязях между общим понятием косточки и какой-нибудь конкретной костью, когда у ворот находились варвары, угрожавшие превратить их всех в скелеты?

Но нить никогда не была полностью разорвана. В поздней Античности, как называют период со времен упадка античной цивилизации под влиянием вторжений варваров до появления более оседлого мира в Средневековье, факел подхватили несколько несгибаемых людей, таких как Блаженный Августин (354–430) и Боэций (477–524), – оба платоники, которые продолжали спорить о проблемах, занимавших мысли первых философов. Исламские ученые сохранили многие тексты, которые в противном случае были бы утеряны, и специализировались на исследовании следствий аристотелизма. Когда в средневековой Европе опять стали проявлять интерес к знаниям, часто именно эти арабские тексты давали философам доступ к классикам. Философские исследования также сохранились в Византии (Восточной Римской империи), которая продолжала свое существование с периодами славы и бесчестья до 1453 года, когда османы в конце концов захватили столицу, Константинополь. Многие тексты Аристотеля и Платона, которые оказались утраченными даже для добросовестных и эрудированных арабских и персидских ученых, были сохранены византийцами.

Поэтому философские проблемы настолько же трудно уничтожить, насколько трудно их решить. И одна из тех, что сохранилась и ставила в тупик величайшие умы Средневековья, была наша хорошо знакомая проблема универсалий. Схоластика, философия, которая процветала в новых университетах Парижа, Оксфорда и Кембриджа и стала известна по всей Европе, была занята гораздо более серьезными вопросами, чем одними спорами о числе ангелов, которые могли бы танцевать на конце булавки. Теологические темы, несомненно, были жизненно важной частью интеллектуального мира схоластов. И хотя вопрос о том, сколько ангелов поместится на конце булавки, – это миф, появившийся в более позднем периоде и сочиненный для насмешки над средневековым образом мышления, величайший схоласт Фома Аквинский (1225–1274) и другие философы-схоласты действительно обсуждали, могут ли ангелы иметь материальную форму и способны ли они есть или заниматься сексом. Тем не менее большинство сочинений схоластов не были теологическими. Ясная доктрина была разработана Фомой Аквинским, который проводил четкое различие между вопросами веры, где господствовало учение церкви, и областями, где были уместны размышления в сочетании с научными наблюдениями.

Основываясь на аристотелевских и, в меньшей степени, платоновских принципах, философы-схоласты внесли важнейший вклад во все области философии, от логики и этики до теории познания. Корни почти всех современных философских позиций можно найти в сочинениях схоластов. И одной из тем, к которой они возвращались снова и снова, была проблема универсалий.

Одним из способов решения этой проблемы стало своего рода смешение реализма Платона и Аристотеля, а связующим звеном служило христианство. Подобно Платону, Боэций и Августин, а также шотландский философ более позднего периода Дунс Скот (1266–1308) полагали, что формы, или общие идеи, – это реальные сущности. Но они считали их идеями Божественного разума, а не перемешанными сгустками чистой красоты, блага, великости и собачьей сущности в некоем туманном потустороннем мире. У Аристотеля они заимствовали представление о том, что эти идеи можно обнаружить, выделяя их сущность в окружающем нас мире.

Тогда казалось, что реализм в такой измененной форме одержал победу. Но схоласты, будучи учеными, которым больше нечего делать, жили, чтобы спорить. Все, что не было однозначно записано в Писании, подвергалось изучению, анализу, уничтожающей критике. Одним из самых эффективных разоблачителей в истории философии был францисканский монах Уильям Оккам (1287–1347), который разработал великолепный инструмент для прокладывания верного пути среди бессмыслицы.

«Бритва Оккама» – это один из философских терминов, который вошел в словарь повседневной жизни. Большинство людей имеет смутное представление о том, что он означает. Часто это выражение используется в таком смысле: если есть два объяснения и вы не можете выбрать между ними на другом основании, всегда следует выбирать наименее сложное.

Поэтому, если я, встав утром, обнаруживаю, что мое любимое печенье исчезло из буфета, растерзанная пачка валяется на полу, а крошки печенья разбросаны в той части дивана…

– Ссылаюсь на Пятую поправку, что бы это ни означало…

– …куда Монти всегда уносит свои лакомства, а в углу за шторой откуда-то взялась лужица рвоты, то я ведь не подумаю, что к нам проникли воры, которые проголодались и, усевшись на любимое местечко Монти на диване, умяли целую упаковку печенья, а потом за шторами их стошнило и они передумали нас грабить и тихонечко смылись, я бы сказал, что это Монти совершил дурной поступок.

– Ты бы подумал, что я единственный, с кем всегда после кражи печенья происходит маленькая неприятность за шторами.

– И при таком рассмотрении бритва Оккама представляет собой полезное руководство во многих ситуациях. Бывают также случаи, когда выбор самого простого объяснения на самом деле не является правильным. Возможно, я ношу шляпу не потому, что моя голова мерзнет, а потому, что вчера я напился и попытался сам себя постричь с помощью маникюрных ножниц, намереваясь срезать только несколько непослушных прядей вокруг ушей, однако, продвигаясь мелкими, но роковыми шагами, получил вместо прически фрагментарный апокалипсис. Опять.

В первоначальной формулировке Оккама принцип бритвы касается в основном не выбора наименее сложного или наиболее очевидного решения проблемы. В своих сочинениях Оккам утверждал, что, пытаясь что-нибудь объяснить, «множественность не следует полагать без необходимости»[28]. Иными словами, не добавляйте лишних сложностей. Если вы пытаетесь объяснить некое явление, удалите с помощью бритвы все, в чем нет необходимости.

Оккам применил этот подход к проблеме универсалий. При исследовании мира все, что Оккам мог увидеть, – это отдельные, единичные объекты. Единичные собаки. Единичные синие объекты. Единичные красивые объекты. Это все, что можно сказать, и все, что нам необходимо сказать. Добавление еще одного загадочного элемента – вечной формы синего, или собаки, или красоты, – усложняет вопрос и, вообще-то, ни к чему полезному не приводит. Утверждение о том, что они связаны за счет причастности или схожести с другим объектом, идеей, или формой, или универсалией, пребывающей во всех образцах объекта, как говорил Аристотель, или в другом мире, или в замыслах Бога, является лишним и сбивающим с толку.

Поэтому что́ останется, если мы применим бритву Оккама для устранения представления о том, что универсалии по-настоящему существуют? Возможный вариант: универсалии – это просто слова, поэтому теория получила название номинализм. Мы без труда называем ряд отдельных хищных четвероногих «собаки», потому что они похожи друг на друга. Другую группу мы называем «кошки». Слово просто удобно: все, что на самом деле вмещает мир, – мириады единичных объектов.

– Ладно, просто давай я попытаюсь это выразить прямо. Бритва Оккама означает, что нам не нужны никакие большие жуткие концепции собаки или чего-то еще. У нас просто есть отдельные объекты, которые могут походить друг на друга, но это не имеет значения. Поэтому можно забыть о – как там его? – крайнем реализме, который говорит, что общая идея существует до конкретного объекта, и об умеренном реализме, который говорит, что общая идея пребывает в конкретном объекте… Для меня это приемлемо. Я устал. Можем мы пойти домой?

– Скоро пойдем, мы почти закончили. Но еще не совсем. То, что реализм потерпел поражение, еще не означало, что номинализм победил.

– Этого-то я и боялся.

– Номинализм пытался объяснить механизм, с помощью которого мы приходим к тому, что приписываем обозначение «собака», или «красный», или «синий» группе объектов. Одним из решений была попытка использовать теорию множеств. Скажем, мы будем применять слово «собака» к определенной группе животных, которые похожи друг на друга. Мы не утверждаем, что между ними существует какая-то более глубокая связь, чем такое сходство. Поэтому мы начинаем собирать множество таких «собак» на основе сходства. Через какое-то время мы получим большое количество собак. Номиналист говорит, что множество – это все, что мы имеем в виду под общим термином «собака». Но при этом есть кое-что, что нас беспокоит. Один из членов нашего множества похож на остальных по нескольким признакам, но по другим отличается. Внешне и размерами он приблизительно похож на собак, но у него резко заостренные уши и сильно заостренная морда.

– У него пушистый хвост?

– Да.

– И он рыжий?

– Рыжий.

– Это лиса, да?!

Монти довольно сильно волнуется из-за лис. Часто, почуяв запах лисы на улице, он приходит в неистовство и начинает принюхиваться, царапаться и лаять. Не думаю, что Монти мог бы причинить слишком большой вред настоящей лисе, но в своем воображении он – воплощение худшего кошмара лис.

– При дальнейшем рассмотрении ты решаешь, что, несмотря на сходство, рыжий субъект – это не собака, и исключаешь его из множества. А теперь, на каком основании ты решил, что некоторые из общих признаков более важны, чем другие, – признаки, которые позволяют отнести тебя к слову «собака»? Конечно, ты, должно быть, имеешь общее представление о собаке, основу? А разве это не реализм?

– Я запутался. Так что? Реализм – это глупость, а номинализм или не имеет смысла, или превращается в реализм? Или ты собираешься поразить меня третьим вариантом?

– Есть еще один претендент на корону. Третий вариант находится между реализмом и номинализмом. Что, если эти общие идеи существуют не в Божественном разуме, как утверждали средневековые платоники, а в человеческом? Концептуализм – это точка зрения, согласно которой универсалии существуют в качестве общих понятий. Общие понятия – это способ применения общей идеи более чем к одному объекту. Понятие «собака» действительно включает, по-видимому, тебя, Монти, и всех остальных собак. Понятие «зеленый» применимо к листьям и лаймам и к цвету моего удобного кресла. Мы не можем отрицать, что у нас есть такие понятия. Понятие «зеленый» реально. Просто оно существует не в объекте или на небесах, а в наших умах.

– Пожалуйста, скажи, что это то самое…

– Я думаю, что поверхностно…

– Ненавижу это «поверхностно».

– …концептуализм очень привлекателен. Он прекрасно помещается между реализмом, в котором после недолгих размышлений начинаешь сомневаться, и довольно озадачивающим представлением о номинализме, который, кажется, отвергает нечто, что мы принимаем как само собой разумеющееся, – что «синий», «собака» и «красивый» что-то значат. Идеи пребывают в наших умах. Идеи о конкретной собаке, Монти, и о собаке вообще. Так можем ли мы принять этот удачный компромисс?

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– К сожалению, нет. Допустим, у меня в уме есть понятие dog («собака») из английского языка и я применяю его к двум объектам – тебе и таксе из дома вниз по улице. Но я решаю, что остатки хот-дога в твоей миске не являются dog в том же смысле. Если я применяю понятие правильно, это должно означать, что я утверждаю, будто у тебя и таксы есть некое общее качество, которое отсутствует у хот-дога. А это именно то, что отстаивает реализм: присутствие третьего объекта, отдельного от тебя и таксы, к которому вы оба причастны. Поэтому концептуализм тоже сваливается в реализм.

– У меня уже голова болит. Все неправильно. А теперь ты скажешь, что собак нет, что я не существую?

– Я думаю, наша проблема в том, что мы пытаемся применять систему понятий, основанную на языке, к миру, который слишком сложен, чтобы накрыть его сетью. Помнишь парадокс «Сорит»? Сколько зерен песка составляют кучу?

– Сколько бы ты заплатил, чтобы поцеловать Хильду…

– Вообще-то, сколько бы мне должны были заплатить. Все равно, по моему мнению, причина того, что это парадокс, кроется в том, что «куча» – это расплывчатое понятие. Его значение не имеет четких границ, так же как слова «лысый» и…

– Поцелуй.

– …английское dog! Все они в каком-то смысле неясные или расплывчатые. В большинстве ситуаций контекст обеспечивает достаточно информации, чтобы мы поняли, что оно означает, несмотря на расплывчатость. Будет семейное сходство (это выражение Витгенштейна) между разными обстоятельствами, в которых мы используем эти слова. Так, dog в английском языке может использоваться при упоминании отдельного милого, а иногда капризного, «мальтийца», и при упоминании таксы, и ротвейлера, и в названии сосиски, и как оскорбление, и как глагол, который означает «неотступно следовать за кем-то; преследовать». И пусть даже каждый пример будет связан с другими частями семейства, невозможно дать определение, которое включало бы каждый возможный вариант использования этого слова. Здесь слишком много сложностей: сложность окружающего мира; сложность человеческого разума, который пытается его постичь; сложность языка, который пытается служить связующим звеном между этими двумя мирами. Об этом мы поговорим подробнее во время прогулки, посвященной эпистемологии.

– Подожди-ка, ты говоришь, что все эти усилия были бесполезны, что идея универсалий настолько расплывчата, что мы можем никогда не ответить на вопрос «что есть собака»?

– В каком-то смысле, да. С другой стороны…

– Ну вот, опять.

– Я закончу по дороге домой. Хочешь, я тебя понесу?

– Я могу справиться. Вообще-то… может быть… спасибо…

Поэтому по пути домой я нес Монти на руках, нашептывая в его висячие уши.

– Если ты прямо спросишь меня, отношусь ли я к реалистам (крайним или умеренным), концептуалистам или номиналистам, я могу дать тебе ответ – но с помощью примера. Довольно часто философские проблемы можно прояснить путем тщательного изучения того, что имеется в мире. Для средневековых философов одной из причин веры в универсалии была убежденность в том, что существуют обособленные, никак не связанные виды животных, созданные Богом. Если Он создал эти виды, то они должны были сначала существовать в замыслах Бога как идея. Поэтому универсалии должны существовать.

– Бог сначала придумал «собаку», а потом создал собак, я понял.

– Хорошо. И до Дарвина представление о том, что каждый вид совершенно отделен от любого другого, было по-прежнему сильным аргументом в пользу универсалий. Конечно, есть черный медведь, белый медведь и гризли, и каждый существует как отдельный и самостоятельный вид.

– Звучит разумно…

– Давай я расскажу тебе о серебристой чайке. Это большая, впечатляющих размеров чайка, с бледно-серой спинкой, желтым клювом и взглядом убийцы. Затем есть морская чайка чуть меньшего размера. Она немного похожа на серебристую чайку, за исключением того, что спина у нее…

– Дай-ка догадаюсь: черная?

– Точно. Это два совершенно разных вида, которые в Великобритании не скрещиваются. Тем не менее, если посмотреть на распределение двух видов в Северном полушарии, обнаружится нечто странное. В большей части области их обитания мы обнаружим не чистых морских чаек и серебристых чаек, а разные переходные формы. По-видимому, никто до конца не уверен, сколько может быть видов: некоторые орнитологи говорят, что всего два (серебристая и морская чайка), некоторые считают, что восемь. Но, по сути, у нас имеется мешанина, причем и не полное смешение, и не полное разделение.

– Интересно, но не вполне уверен, что я…

– Я думаю, что это просто демонстрирует, насколько спорны наши общие категории. Мы хотим, чтобы существовали истинные виды с четко обозначенными границами. Многие организмы производят такое впечатление, и репродуктивная изоляция до определенной степени действительно существует. Однако эволюция свидетельствует о том, что все виды взаимосвязаны. Мы продолжаем использовать общие понятия и размышлять об универсалиях, но они – всего лишь слова.

Монти поднял голову и лизнул меня в лицо – наверное, в знак благодарности.

– Гулять! – позвал я из коридора.

Классическая ошибка.

Монти прыжками примчался откуда-то, где он прятался. Хорошо, возможно, не совсем прыжками. Время прыжков для него закончилось. Но он все еще мог довольно резво бегать, прихрамывая. Монти схватил поводок в зубы (интересно, считается ли это трюком? Если да, то это единственный…) и уставился на меня, от волнения трепеща всем телом, как лопнувшая гитарная струна.

Проблема заключалась в том, что следующие пять минут я пытался найти нужные мне вещи: кошелек, ключи, пакеты для фекалий, туфли. Я прокричал семье, спрашивая, знает ли кто-нибудь, где все это. Никто не ответил. Они научились не обращать внимания на мои мученические вопли в таких ситуациях. Миссис Макгоуэн называет эти «где-мои» тирадами, поскольку я все больше раздражаюсь, топая и крича: «Где мои ключи? Где мой кошелек?» – и так далее.

Наконец я нашел их. Ключи лежали на подносе, где они и должны были быть (я не жду, что вещи будут лежать на своих местах, поэтому никогда не проверяю там до тех пор, пока все возможности не будут исчерпаны). Кошелек был в куртке, которую, готов был поклясться, я не надевал несколько месяцев, но все-таки, видимо, надевал. Туфли оказались за дверью. И я понятия не имею почему. На всякий случай я проверил подошвы… но они были достаточно чистыми.

Все это время я чувствовал, что нетерпение и волнение Монти возрастает: жалобный скулеж перемежался с нетерпеливым гавканьем.

– Почему ты никогда не знаешь, где все находится?

– Что? О, вообще-то знание никогда не бывает таким прямолинейным, как ты думаешь. И именно об этом, полагаю, мы и поговорим сегодня. Куда ты хочешь пойти?

– В то место с животными…

– Хороший выбор. Сегодня нам предстоит разбираться в теории познания, и, возможно, нам будет нужно немного отвлечься.

– С кем ты разговариваешь? – раздался резкий голос с кухни. Это было сказано таким тоном, что вопрос, заданный в нормальном регистре, легко мог превратиться в настоящий выговор. Конечно, чтобы знать, кто это говорит, мне не надо было его видеть.

– Ни с кем. То есть сам с собой. Пока.

– Знаешь, он только притворяется, что слушает.

– Кто?

– Монти.

Мы с Монти переглянулись, пожали плечами и тихо выскользнули за дверь.

«Местом с животными» был парк Голдерс-Хилл. Это облагороженная часть Хэмпстед-Хит, ухоженная и благоустроенная, с детской игровой площадкой, приличным кафе и удивительно большим зверинцем. Наверное, в полностью объединенном мире в кафе подавали бы кенгуру-валлаби и казуаров, которые умерли естественной смертью, но в меню ничего подобного не было, когда я там бывал.

Детская площадка была спасением, когда дети были маленькими. Каждое утро я приводил их сюда, чтобы они разбивали замерзшую корочку в песочнице своими маленькими пластиковыми лопатками. Потом, когда их руки коченели, а на запачканных личиках начинали появляться дорожки слез, мы шли в кафе пить горячий шоколад.

В нижней части Голдерс-Хилл Монти должен был оставаться на поводке, но это компенсировалось новыми запахами и звуками: не так часто изнеженной английской собаке удается уловить принесенный ветром запах капибары (водосвинки) или услышать навязчивый крик священного ибиса.

Мы направились туда, Монти все еще немного прихрамывал. Я пожалел его, и часть дороги нес, спрятав под пальто.

– Нужно отвезти тебя провериться, – сказал я. Монти не ответил. Он ненавидел ветеринарную лечебницу, и нельзя за это его винить.

Мы дошли до парка, и я нашел скамейку с видом на птичьи вольеры, полные экзотических водоплавающих птиц. За вольерами для птиц находился загон с лениво прохаживающимися ланями. Их дыхание клубилось на холодном воздухе. Во плоти они оказались меньше, чем можно было подумать. Я представил, что оседлал одну, как на родео, и понял, насколько глупо это выглядело бы, потому что мои ноги почти доставали бы до земли. Возможно, не столько глупо, сколько жестоко. Среди ланей были два или три нанду, южно-американских родственников страуса. Широко распахнутые глаза и плотно сжатый клюв придавали им выражение негодования, типичное для их соплеменников.

– Конечно, у нее есть название.

Монти посмотрел на меня, подняв голову: он забыл, что мы находимся на одной из наших философских прогулок.

– Эпистемология. Теория познания. Как мы приходим к знанию вещей. Что значит «знать». Какие вещи можно знать. Откуда ты знаешь, что ты знаешь. И тому подобное. Это всегда была одна из главных проблем философии. Иногда ее описывают как «грязную работу» сродни уборке щебня и мусора на месте строительства, которую необходимо провести, прежде чем приступить к возведению дворца. Но это не значит, что ее важность можно недооценивать. Если не создать крепкий фундамент для знания, тогда все, что бы вы ни возводили поверх, обречено на разрушение. И это одна из тех областей, где существуют фундаментальные разногласия относительно основ.

– Одна из тех областей? Существует ли что-нибудь, по поводу чего вы, люди, согласны?

Я решил проигнорировать это замечание.

– Есть те, кто думает, что путь к знанию проложен посредством чистых размышлений с использованием математики, в том числе геометрии, в качестве основы познания. Таких мыслителей обычно называют рационалистами, поскольку они ставят на пьедестал разум. Есть также эмпирики, которые считают, что мы можем знать лишь то, что познается из опыта с использованием наших органов чувств. И есть скептики, которые считают знание несбыточной мечтой.

– И не говори мне, что все началось с греков!

– Конечно.

– С Платона?

– Я собираюсь заглянуть немного дальше и обратиться к одному из тех досократиков, которых мы упоминали раньше во время нашей прогулки, – к Пифагору. Пифагор был первым философом, который утверждал, что математика, включая геометрию, – это идеальная форма знания, а лучший метод приобретения знаний – свободные раздумья, исключающие отвлекающую бессмыслицу повседневного мира.

Пифагорейцы разработали представление о том, что математика может порождать собственные вечные истины о самой себе, но эти истины также можно применять по отношению к «внешнему» миру. Узнайте секреты квадратов, треугольников и кругов – и вам откроется также знание реальности. Так происходит потому, что мир опирается на геометрические принципы и построен из этих идеальных форм и фигур. Истоки всех последующих попыток отдать предпочтение чистому размышлению вместо грязной работы по установлению фактов и исследованию явлений окружающего мира восходят к Пифагору, хотя это связано в основном с тем, как идеи пифагорейцев были объединены Платоном.

– Так я и знал. И что же он говорил обо всем об этом?

– В одном из своих самых важных диалогов, «Теэтет», Платон сосредоточивает внимание на вопросе о том, что такое знание. Главный собеседник Сократа в этом диалоге – Теэтет (по имени которого и назван диалог), блестящий молодой математик, который представлен почти настолько же безобразным внешне, как сам Сократ. Сократ говорит, что его роль в философии заключается в том, чтобы действовать как повивальная бабка, продвигая идеи других, и просит Теэтета помочь понять, что такое знание. Теэтет перечисляет вещи, который он считает знанием: арифметику, геометрию, астрономию, теорию музыки, а также некоторые искусства и ремесла, такие как изготовление обуви.

– Дай-ка догадаюсь: Сократ говорит, что Теэтет только перечислил примеры знания, но не дал ему определения?

– Хорошая собака! Поэтому Сократ выступает в роли повивальной бабки и подталкивает молодого человека предлагать различные возможные теории…

– Которые Сократ сразу же принимает, и диалог заканчивается танцами и смехом?

– Которые Сократ отвергает. Сначала ему приходится рассматривать идею о том, что знание – это чувство, то есть знать что-то означает видеть или чувствовать это каким-то образом. Мы знаем из истории о символе пещеры, почему Платона, вероятно, не устраивало такое представление. Чувство принадлежит только миру теней. В «Теэтете» критика начинается с опровержения представления о том, что знание есть чувство, с помощью положения, которое выдвинул философ-досократик Протагор: «человек есть мера всех вещей»; иными словами, все суждения должны начинаться с субъективистской оценки – «с моей точки зрения».

– Это одно и то же?

– Платон утверждает, что одно логически вытекает из другого. Если мы все имеем собственное, индивидуальное восприятие и восприятие является единственной основой истины, тогда у нас всех должна быть собственная, индивидуальная истина и какие-либо объективные стандарты истины или реальности утрачиваются. Если истина и знание связаны исключительно с индивидуальной точкой зрения, человек не может быть неправым. Если я говорю, что небо зеленое, а дерево голубое, то для меня это правильно, точно так же, как для меня верно высказывание, что мне нравится марципан или суши. Итак, Платон тратит много энергии на опровержение точки зрения Протагора. И он немного забавляется. Один из его аргументов заключается в следующем: если у всех нас своя истина, тогда тот, кто не согласен с Протагором, должен быть прав. Поэтому, если Протагор прав, то он не прав!

– Мило.

– Платон приводит еще один похожий аргумент, но более общего характера. Если мы признаем, что у всех нас своя истина, это означает, что никто не может ошибаться или иметь ложные убеждения. Но некоторые люди на самом деле считают, что ложные убеждения существуют. Если они правы, тогда ложные убеждения действительно есть и знание не является просто тем, что кто-то думает. Если же эти люди ошибаются, тогда они имеют ложные убеждения, а это опять доказывает, что ложные убеждения существуют.

Платон также пытается показать, что многие вещи, которые мы больше всего хотим знать, находятся за пределами чувственного восприятия: не только такие вещи, как чистая математика, которую многие люди считают результатом размышлений, а не восприятия, но и «большие проблемы», природа и значение существования и т. д. Если мы берем розу, то, вероятно, видим ее цвет и чувствуем аромат. При этом, возможно, мы захотим сказать, что запах и цвет и, конечно, сама роза существуют. Но такое качество, как «существование», – нечто выходящее за пределы наших чувств. То же самое верно для таких качеств, как однообразие или отличие. Это просто не того рода вещи, заключает Платон, которые можно воспринять с помощью наших органов чувств. Довод в этом случае похож на тот, с которым мы столкнемся позже при обсуждении эпистемологии Канта: идея существования не является чем-то, что мы извлекаем из окружающего мира, а тем, что мы в него привносим.

Аргумент другого рода касается несчастного, пахнущего навозом старика Гераклита и его представления о том, что все в материальном мире находится в постоянном движении. Это движение относится как к «внешнему» миру, так и к самому воспринимающему. Поэтому, если у нас имеется Вселенная с радикальным потоком, в которой ни воспринимающий, ни воспринимаемое не являются одними и теми же с каждой проходящей секундой, как вообще может существовать знание чего-либо? Я меняюсь, это меняется. Как только вы подумали, что что-то поняли, оно исчезло.

– Не уверен, что меня полностью это убеждает. Хорошо, может быть, река меняется и эти лани никогда не стоят на месте, но есть же постоянство. Эта скамейка, на которой мы сидим, не перемещается, так ведь? Она по-прежнему будет здесь завтра…

– Пара замечаний. Скамейка состоит из атомов. Атомы находятся в постоянном движении и летят во всех направлениях. На молекулярном уровне завтра эта скамейка не будет такой же…

– Пффф!

– Ладно, я понял твою точку зрения и соглашусь с ней, поскольку к ней я приду чуть позже. Но если речь идет об идеальном знании, которое Платон считает единственным существующим, это означает, что мы никогда не будем «знать» эту скамейку, пока не будем знать все ее атомы, а это невозможно. Однако имеется другая половина равенства. Завтра ты и я будем другими, и поэтому скамейка, которую мы видим, будет другой. Давай представим другую скамейку, в другом парке. На скамейке двое влюбленных. Она говорит ему, что им придется расстаться. То, что было прекрасной скамейкой, превращается для него в место опустошения и гнева. И каждый раз, когда он опять видит эту скамейку, она будет меняться. Грусть, связанная с этой скамейкой, уходит по мере того, как боль со временем притупляется. Или, возможно, боль становится сильнее. С такими вещами никогда не знаешь, как будет. Иногда боль стихает со временем, иногда становится только хуже… В обоих случаях скамейка никогда не будет прежней.

Монти не особенно чувствительный пес, но он поднял голову и лизнул меня в лицо, будто утешая.

– Итак, – продолжил я, прочистив горло, – знание не может быть тем же самым, что и чувство. Затем Платон исследует следующую идею, которую выдвинул Теэтет: знать – значит считать истинным то, что на самом деле истинно. Поэтому, если ты считаешь, что твоя любимая игрушка для жевания находится под подушкой на диване, а потом идешь туда и, посмотрев, выясняешь, что она на самом деле находится там, то это, должно быть, знание, верно?

– Целую вечность ищу эту зубную нить… Э-э, да, это звучит хорошо. Если ты считаешь что-то истинным, и оно истинно, – это знание.

– Хотя это звучит многообещающе, Платон есть Платон, поэтому он не вполне удовлетворен таким объяснением.

– Сюрприз, сюрприз…

– Могут быть случаи, когда обстоятельства совпадают – то, что считается истинным, таковым и является, – но мы бы не сказали, что обладаем настоящим знанием. Скажем, мне звонит мой друг и жалуется, что я давно с ним не связывался. Я отвечаю, что не звонил ему, потому что потерял свою записную книжку с его номером.

– А это откровенная ложь?

– Именно. Когда он положил трубку, я поискал свою записную книжку и обнаружил, что на самом деле потерял ее. Теперь мой друг, когда я рассказал ему о потере записной книжки, считает, что я ее потерял, и я потерял ее на самом деле. Но друг не обладает знанием по-настоящему, так ведь?

– Это похоже на иллюстрацию к одной из наших прогулок. Той, что посвящена этике.

– Хорошо, более простой пример. Я бросаю монету. Я убежден, что выпадет «орел». Не знаю почему, но я просто это нутром чувствую. Действительно выпадает «орел». И опять мы бы не стали говорить, что убеждение и истинность этого убеждения – то же самое, что знание, не так ли?

– Нет. Это была просто удачная догадка.

– Поэтому Платон говорит, что нам необходимы три вещи: убеждение в том, будто нечто истинно, истинность этого убеждения и рациональное подтверждение убеждения. Для Платона третья составляющая и есть та, где вступает в действие теория форм, или идей: знание, в конечном счете, представляет собой знание вечных и неизменяемых форм, или идей. Как я уже говорил, на мой взгляд, это крайне неудачное объяснение, поэтому так его и оставим. Но мы должны отдать должное Платону за то, что он помог привлечь внимание к проблеме знания и предложил некоторые способы ее рассмотрения, которые оказались полезны для философов более позднего периода, пусть даже его собственное решение было некорректным.

– Полагаю, следующим будет Аристотель…

– Ты слишком хорошо знаешь мои методы. Аристотель считал, что существуют разные способы, к которым можно обратиться в поисках знания. Первые два – индукция и демонстрация – довольно тесно связаны. Процесс индукции начинается с чувственного восприятия, в которое Аристотель, в отличие от Платона, глубоко верил. Эти впечатления или наблюдения накапливаются и позволяют делать общие заявления – вот что мы имеем в виду под индукцией: метод перехода от наблюдения нескольких конкретных примеров к формулированию универсального принципа. Так, ты видишь множество примеров того, что люди смертны, то есть ты видишь их живыми, а затем мертвыми и приходишь к общему выводу, что все люди смертны. Это индукция.

– А нам это нравится? Это похоже на такого рода вещи, которые ты критиковал…

– Все в свое время. А пока давай просто примем это. Итак, мы перешли от конкретного к общему. Затем можно включить эти обобщения и другие, конкретные, наблюдения в структуру силлогизма, и то, что получится, и есть знание. Ты же помнишь силлогизм?

– Конечно. Бо́льшая посылка, меньшая посылка, заключение. Легко.

– Итак, знание равно наблюдение плюс логика. Его цель – разобраться в вещах в общем случае, настолько, насколько возможно, формулируя общие принципы и законы.

Посмотрим, как это работает. Например, ты – биолог, изучающий репродуктивное поведение животных, и проводишь разные наблюдения. Из некоторых ты составляешь силлогизм:

На следующий день струйки дождя колотили по окнам, поэтому мы совершили кратчайшую из прогулок к любимому дереву Монти, а потом устроились на диване в пустой квартире. На самом деле сейчас, когда волнения молодости для Монти остались позади, это его любимое времяпрепровождение. Я лежу на диване, а он лежит на мне, вытянувшись вдоль моей грудины, как большой лохматый слизень. Если книга, которую я читаю, не слишком тяжелая, то я могу осторожно опереть ее на спину Монти. Если я слишком много ерзаю, он открывает глаза и недовольно ворчит.

– Готов взяться за эпистемологию, часть вторую? – сказал я, когда мы устроились.

Монти тяжело вздохнул. Это было больше похоже на раздраженное пыхтенье, чем на вздох. Но он не слез вниз и не пошел искать убежище в других комнатах, поэтому я воспринял это как согласие.

– Вчера мы рассмотрели античные теории знания, затем традицию скептицизма и, наконец, как рационалисты изгнали скептицизм силой чистого размышления. Сегодня мы посмотрим, как конкурирующая традиция эмпиризма попыталась возвести прочный фундамент знания не на мышлении, а на опыте.

Хотя мы видим, что элементы эмпиризма присутствуют у Аристотеля, а некоторые итальянские мыслители и художники эпохи Возрождения недвусмысленно утверждали, что опыт – лучший знаток истины по сравнению с разумом или античными авторитетами, настоящее начало развития эмпиризма связано с английским мыслителем Фрэнсисом Бэконом. Но рассказ о Бэконе я хотел бы отложить до другой прогулки, поскольку его в основном считают пионером философии науки. Томас Гоббс представил черновой, но ясный вариант теории в своем политическом шедевре «Левиафан» (1651). В этом сочинении он заявляет: источником всех мыслей первоначально является ощущение. Память, воображение, ум зависят от первоначальной информации, поступающей от органов чувств. Знание означает знание фактов – вещей извне. Единственный способ узнать что-нибудь – увидеть, что это происходит.

Великий последователь Гоббса Джон Локк (1632–1704) довел эмпиризм до вершины правдоподобия с точки зрения здравого смысла. Его главная работа по философии, «Опыт о человеческом разумении» (1689), написана довольно простым языком (в основном), и мысль изложена настолько ясно, что когда читаешь это сочинение, то снова и снова киваешь, думая: «О, это звучит правильно».

И все же эмпиризм Локка содержал фатальную ошибку, которая привела к тому, что у последователей Локка, Беркли и Юма, эмпиризм стал выглядеть таким же странным, как и все удивительные представления рационалистов.

– Ты пытаешься сделать его чуть более увлекательным, чем он есть на самом деле, да?

– Может быть. Всего чуть-чуть… Хотя Локк отвергал уверенность рационалистов, он не был скептиком. Для него отправной точкой служит представление о том, что мы действительно обладаем знанием о мире, поэтому вопрос заключается в следующем: как мы получаем это знание? Главной мишенью Локка является Декарт. Как мы видели, Декарт полагал, что наш разум содержит определенные врожденные идеи: о нашем существовании и идею Бога, что, в свою очередь, приводит нас к умеренно надежному знанию о внешнем мире.

Но, по мнению Локка (и Гоббса), мы приходим в этот мир ни с чем, вообще без всяких идей в нашем разуме. Разум в момент рождения, говорит Локк, это tabula rasa – «чистая доска». Хотя разум и лишен знания, он обладает определенными способностями: думать и рассуждать. Но он не содержит идей. Идеями Локк называет все, что имеется в нашем разуме. Идеи – это ментальные объекты, соответствующие физическим объектам внешнего мира, которые их порождают.

Аргументы Локка против врожденных идей мы уже рассматривали по отношению к Богу. Но те же аргументы применимы и против тех, кто утверждает, что разум содержит врожденное моральное чувство, или идеи хорошего вкуса, или математические понятия, такие как равенство или разность. Говоря, что он не единственный, Локк использует ту же самую стратегию, которую применяли скептики, опровергая существование врожденных идей. Локк указывает, что если бы эти идеи были у людей врожденными, то они должны бы быть: 1) универсальными; 2) одинаковыми везде; 3) присутствовать с рождения. Быстрое антропологическое исследование убедительно показывает, что разные культуры значительно отличаются, если речь идет об их религиозных идеях, представлениях о хорошем поведении и даже о математических знаниях. Более того, любой, кто знаком с детьми, подтвердит, что дети не обладают такими представлениями, пока их этому не научат. Платон, возможно, утверждал, что Сократ мог «извлечь» знание геометрии, латентно находящееся в разуме мальчика-раба, но Локк говорит, что разум – это пустое ведро, которое ждет, чтобы его наполнили.

Если идеи не являются врожденными, то откуда они берутся? Локк, как и все эмпирики, указывает на опыт. Наши органы чувств питают ощущениями наш ум, где они превращаются в идеи. Мозг активно рассматривает и комбинирует их, превращая простые идеи, которые являются следствием чувственных ощущений, в сложные идеи. Я смотрю на тебя, Монти, лежащего на моей груди. Я глажу тебя…

– Когда гладят, приятно…

– Я чувствую твой запах…

– Эй!

– …который поставляет в мой мозг простые идеи веса, размера, теплоты, грязно-белого цвета, мягкости, мохнатости и слегка затхлого запаха. Эти простые идеи организовываются в сложные идеи «собака» и «искупать его».

– Но меня купали в прошлом месяце!

– Локк приводит более простой пример. Простые идеи «круглого», «красного» и «сладкого» объединяются, формируя сложную идею яблока.

– Не такую уж и сложную. Даже я знаю, что такое яблоко.

– Сложную только в том смысле, что она состоит из нескольких разных простых идей, объединенных для формирования единственной сложной идеи.

Итак, у нас имеются простые и сложные идеи, но Локк проводит различия и между этими первоначальными простыми идеями. Например, если мы продолжим говорить о тебе, Монти, то Локк утверждает, что о некоторых качествах, которые я воспринимаю с помощью органов чувств – твой облик, твой размер, твое положение в мире, тот факт, что ты представляешь собой твердый, а не газообразный объект (как правило), и тот факт, что ты спокойно сидишь и не двигаешься, – можно сказать, что они по-настоящему находятся внутри тебя или принадлежат тебе. А некоторые качества – твой цвет, твой запах, твой, э-э, вкус (если бы я собрался лизнуть тебя), то, что тебе тепло на моей ноге, – будет более правильно считать находящимися во мне.

– Что? Мне совсем не нравится идея о том, что часть меня принадлежит тебе… И откровенно говоря, облизывание – это неприлично.

– Вскоре все станет понятно. Характерные черты, которые, по мнению Локка, принадлежат тебе – твой вес, форма, твердость и так далее, – он называет первичными качествами. Эти вещи действительно присутствуют в наблюдаемом объекте и неотделимы от него. Локк говорит, что я даже не мог бы представить тебя, если бы ты не имел формы и размера. Ты вообще не был бы собой без этих вещей.

Однако с такими свойствами, как запах, вкус и цвет, все по-другому. Я могу представить Монти не грязно-белого цвета или с менее неприятным запахом. Эти качества не являются такими же необходимыми. И действительно кажется, что они больше присутствуют в моем уме, чем в тебе. Если ты спросишь, где я воспринимаю запах Монти, имеет смысл сказать, что я воспринимаю его запах в своем уме.

Поэтому Локк называет эти характерные черты вторичными качествами. Вторичные качества – это продукт первичных и порождается ими, но настоящее восприятие цвета или запаха происходит в моем мозге. Во время другой прогулки мы упоминали различия между субъективностью и объективностью. По мнению Локка, первичные качества являются объективными: они не зависят от мнения конкретного человека или группы людей. Если бы люди не существовали, кусок угля по-прежнему был бы куском угля, имеющим определенный вес и конкретные размеры. Если два человека спорят о весе угля, этот параметр можно проверить независимо, и обе стороны будут вынуждены с этим примириться. Но чернота угля действительно требует восприятия людей, поскольку чернота существует только в мозге тех, кто ее видит. И то же самое применимо к оранжевому пламени и теплоте, которые дает уголь при сжигании. Вторичные качества субъективны, зависят от индивидуального восприятия наблюдателей. И если один человек говорит, что уголь черный, а другой – что он не черный, а на самом деле представляет собой сверкающий цветной мир бесконечных изменений и градаций, тогда оба правы. Такова природа субъективности.

Первичные качества отчасти можно идентифицировать благодаря тому, что их можно зафиксировать с помощью более чем одного чувства: например, вы можете видеть и чувствовать движение объекта, тогда как вкус собачьего лакомства вы увидеть не можете…

– А кстати, нет ли у тебя…

– Может быть… давай-ка, посмотрю… да, вот.

– Спасибо.

– Один или два случая ты, возможно, сочтешь сомнительными. Например, ты, возможно, считаешь теплоту первичным качеством: огонь, конечно, горячий и сам по себе. Ответ Локка заключается в том, что ошибочно считать, будто огонь содержит в себе что-нибудь, подобное моей идее теплоты. Это было бы равносильно утверждению, будто иголка содержит мою идею боли, когда колет меня.

Поэтому теперь мозг заполнен идеями – простыми и сложными, – но, по мнению Локка, это не совсем то же самое, что «знать». Для знания необходима активная способность ума находить связи между идеями, видеть согласие или несогласие между ними. Зрение, например, доставляет уму простые идеи черного и белого. Ум сравнивает эти две идеи и видит, что они разные. Такое понимание разницы есть знание. Рационалисты считали понятия, такие как различие и тождество, врожденными – это категории, которые просто ждут наполнения информацией от органов чувств. Но Локк считал, что без опыта нет понятий.

Различные органы чувств доставляют нам сложные идеи кошки и собаки, и мы опять можем видеть области различий и сходства. Из того факта, что и те и другие являются теплокровными животными и выкармливают детенышей молоком, мы можем прийти к заключению, что кошки и собаки принадлежат к одному классу – млекопитающие. Посмотрев на их зубы, мы увидим, что они являются частью одного отряда – хищные, или плотоядные. Но на основе различий, того факта, что…

– Один из них злой психопат-убийца, а другой – твой любимый компаньон?

– Ха-ха, может быть… каковы бы ни были различия, мы видим, что вы принадлежите к разным семействам: одно животное – к псовым, другое – к кошачьим. Это и есть знание – правильное распределение по группам и организация данных, которые получены исключительно от органов чувств.

– Звучит здорово. А что с этим не так?

– Локк стремился обосновать все логически, обращаться к здравому смыслу, избегать парадоксов и странностей, но сама разумность привела его к путанице, которую эмпиризму так и не удалось полностью исправить. Я несколько приукрасил механизм, с помощью которого Локк объясняет, что идеи в нашем уме связаны с объектами внешнего мира. В «Опыте человеческого разумения» Локк говорит, что наш разум содержит только идеи и что знание состоит в сравнении этих идей для того, чтобы понять, согласуются они или нет. Я всегда представляю маленького человека в моем мозге, тщательно отслеживающего группу компьютерных мониторов, на которые поступают различные изображения. Эти изображения могут сохраняться и извлекаться для обеспечения описываемого Локком процесса сравнения и вынесения суждения. Но проблема в том, что эта маленькая сцена существует исключительно в разуме философа. Откуда он знает, что все изображения на мониторе связаны с окружающим миром? На каком основании он может сказать, что существует какая-то связь между этими объектами, если ему приходится обходиться только идеями разума?

Локк затем утверждает, что простые идеи как порождаются теми объектами, которые они представляют, так и имеют сходство с ними. Но откуда это можно узнать по тем изображениям на компьютерных мониторах, которые, как нам уже сказали, являются единственными вещами, пребывающими в уме? Сводя знание к тому, что мы переживаем, Локк оказывается в порочном круге. Все, что опыт может нам сказать, – что мы переживаем опыт. По определению, он не может нам сказать, что́ находится за пределами опыта, назвать причину переживания. Как мы увидим, Давид Юм нашел способ избавления от этих уз, но не совсем философский. Локк решил тихо «замести под ковер» этот вопрос.

Но проблемы в теории Локка не заканчиваются на том, как можно обосновать опыт. Довольно часто оказывается, что те элементы теории, которые выглядят наиболее надежными, являются ее самым слабым местом.

– Правда?

– Хорошо, ну не совсем. Вполне очевидно, что самая слабая часть в теории Декарта – это Бог. А самая слабая часть теории Лейбница – вся теория целиком. Надо над этим поработать… Но, как бы то ни было, наиболее слабая часть теории Локка – то самое, кажущееся разумным, различие между первичными и вторичными качествами. На трудность указал блестящий молодой ирландский философ Джордж Беркли (1685–1753).

Сначала кажется, что Беркли твердо придерживается той же самой традиции эмпиризма, к которой принадлежали Локк и Гоббс (и позднее Давид Юм). Он начинает с того, что по-другому формулирует точку зрения Локка относительно субъективности вторичных качеств. Полезно напомнить, что, по утверждению Локка, единственное, к чему ум имеет доступ, – это идеи, которые каким-то образом порождаются вещами, находящимися в окружающем мире. Поэтому объекты нашего знания являются не объектами, а образами этих объектов в нашем уме.

Но затем Беркли идет еще дальше. Что касается первичных качеств – размеров, твердости, веса, движения, – разве мы не имеем доступ к ним тоже только в виде идей, поскольку ощущения существуют в виде образов в уме? Что с точки зрения логики дает нам больше оснований предполагать, что эти качества существуют независимо от нас, в отличие от цветов, запахов и вкусов? И те же самые примеры, которые Локк использовал, чтобы показать, что цвета и вкусы могут различаться от человека к человеку, можно применить, чтобы продемонстрировать, что первичные качества точно так же зависят от воспринимающего. Кусок угля выглядит горой для муравья и крошечной галькой для слона.

А теперь, если про все качества, первичные и вторичные, можно сказать, что они существуют только в уме наблюдателя, тогда где остается сам объект? Согласно Беркли, все это оставляет объект буквально нигде. Беркли делает поразительный и сбивающий с толку ход и утверждает, что объектов за пределами сознания не существует. Когда мы говорим, что стол, или стул, или маленькая белая собака, существуют, все, что мы имеем в виду, – что в данный момент эти идеи есть в нашем уме. Нет смысла говорить о чем-то, кроме этого; нечто каким-то образом вызывает эти образы. Быть – значит быть воспринимаемым.

– Но это… это…

– Безумно, но логично, если ты признаешь разумными положения, принятые Локком. Здравый смысл говорит, что, если Беркли прав, то, когда я закрываю глаза, а затем снова их открываю, в этом промежутке мир перестает существовать. Можем ли мы на самом деле предположить, что мир подобным образом мерцает: то существует, то исчезает?

Ответ Беркли заключается в том, что такое возражение никогда не возникнет, поскольку за миром всегда наблюдают. Точка зрения Беркли в краткой форме довольно остроумно выражена в самой знаменитой паре философских лимериков (первый принадлежит Рональду Ноксу, второй – анонимному автору):

Итак, именно всеведущее око Бога гарантирует постоянное существование внешнего мира за счет наблюдения за ним, даже когда у всех людей глаза закрыты или взгляды отведены.

– Удобно.

– Такая точка зрения, согласно которой единственными по-настоящему существующими вещами являются идеи, пребывающие в уме, называется идеализм. Противоположная точка зрения – что материальный мир действительно существует – называется реализм. Досадно, но это лишь отчасти связано со спором между номинализмом и реализмом, который мы изучали несколькими прогулками ранее. Номинализм, может, и отрицает идею о том, что общий термин «собака» является реальной вещью, но это никоим образом не влечет за собой убеждение, что собаки существуют только в моей голове.

Понятно, почему взгляды Беркли нравились старому Лейбницу. Для Беркли, как и для Лейбница, реальность существует в уме, а не «извне». И, что настолько же важно, непрерывность миру дает Бог.

Последний из великих эмпириков, Давид Юм (1711–1776), с одной стороны, не поддерживал представление о том, что реального мира не существует. Юм глубоко верил в здравый смысл. Он признает, что философ может на какое-то время убедить себя, что, когда вы выходите из комнаты, она перестает существовать, и что за пределами разума не существует настоящего мира объектов. Но затем философ осознает абсурдность такой точки зрения, улыбается и продолжает думать, как прежде: предполагает, что столы, стулья и маленькие собаки по-настоящему реальны.

Тем не менее анализ Юма, посвященный вопросу о том, что́ наши чувства могут действительно рассказать нам о мире, оказался гораздо более дестабилизирующим, чем причудливый идеализм Беркли.

Эмпиризм Юма, который был впервые представлен в «Трактате о человеческой природе» (1738–1740) и позже в переработанной форме изложен в «Исследовании о человеческом познании» (1748), – это, по большей части, знакомая перефразировка Локка. Все, что находится в уме, Юм называет «восприятия». Восприятия представляют собой впечатления и идеи. Впечатления более яркие и отчетливые, к ним относятся ощущения, эмоции или чувства. Мы срываем с дерева красное яблоко, вгрызаемся в его хрустящую мякоть, вкушаем его остро выраженную сладость, чувствуем всплеск удовольствия. Красный, хрустящий, сладость, удовольствие – все это впечатления. Когда впоследствии мы вспоминаем, как ели яблоко, красный цвет и другие качества, которые мы воспринимали с такой интенсивностью, являются лишь бледными отражениями первоначального переживания. Это идеи. Но, поскольку идеи не имеют такой интенсивности и яркости первого впечатления, мы получили способность манипулировать ими и комбинировать их разными способами, используя воображение. Воображение позволяет нам представить вещи, которых мы никогда не видели, создавая, например, идею единорога путем объединения идей лошади и рога. Несмотря на то что воображение может свободно перемещать и объединять идеи, оно может оперировать только теми составляющими, которые были обеспечены с помощью чувственного восприятия.

– Немного раздражает, что все они никак не могли прийти к согласию, какими словами называть все эти вещи в уме.

– Ты имеешь в виду, что у Локка и Юма слово идея обозначает слегка отличающиеся вещи? Не беспокойся. Различия неважны. Для каждого из философов идеи – это сущности, пребывающие в уме, более или менее похожие на то, что мы считаем идеями. До сих пор позиция Юма довольно близка к представлениям Локка. Радикализм Юма начинается в следующей части. Все знание делится на две категории. С одной стороны – вопрос факта, иными словами, все, находящееся в окружающем мире, что мы воспринимаем с помощью органов чувств. С другой стороны, есть отношения идей, под которыми Юм подразумевает те самые аналитические истины, что мы обсуждали ранее, законы математики и тавтологические утверждения, такие как «все люди смертны».

Основной способ отличить одно от другого заключается в том, что отрицать истинное отношение идей – значит противоречить самому себе. Если вы говорите, что у треугольника не три, а четыре стороны или квадратный корень из девяти – не три, а четыре, вы продемонстрировали, что не знаете значения соответствующих понятий. Однако отрицание фактов не связано с противоречиями такого рода. Всегда есть вероятность, что случится нечто противоположное, и единственный способ это выяснить – использовать опыт. Никакой опыт не изменит число сторон треугольника, и нет никакого смысла посылать научную экспедицию, чтобы попытаться найти четырехсторонний треугольник в Гималаях или на Амазонке. Однако, каким бы немыслимым это ни казалось, всегда есть вероятность, что мы где-нибудь обнаружим собаку голубого окраса или картофелину, которая выглядит точно как Уинстон Черчилль.

Такая граница между отношениями идей и фактами известна как «вилка Юма», и если что-то нельзя пронзить одним из зубьев этой «вилки», то, по мнению Юма, это не может быть вещью, которую можно знать. Такова причинность. Причинность для большинства из нас кажется просто тем, что мы все время наблюдаем в мире. Я пинаю камень, и он летит через дорогу; я чиркаю спичкой, и появляется пламя. Так много всего зависит или вытекает из причинности. Вся наука предполагает существование причинности. От нее зависит человеческая жизнь. Такова она и есть, прямо перед нашим носом. Разумеется, никто не мог бы усомниться в реальности такой вещи. Юм смог.

– Я так и думал, что он, наверное, сомневался.

– Прежде всего он указывает, что причинность не является истиной, подобной истинам математики. Отрицание реальности причинности не связано с противоречием, как утверждение, будто у треугольника четыре стороны.

– Вполне справедливо, но, разумеется, это другого рода знание, та часть «вилки», где факты.

– Ну, ты бы так решил, но у Юма нет ничего подобного. Он говорит, что все, что мы видим, когда один бильярдный шар ударяет другой, – это два события. Первое – приближающийся шар сталкивается с шаром-мишенью, а затем второе – шар-мишень отскакивает. Я вижу, как спичка чиркает по коробку, затем я вижу пламя на вершине спички. Я щелкаю кнопкой на пульте дистанционного управления, а затем я вижу включившийся телевизор. Чего я не вижу – это причинности. То, что мы видим, Юм называет постоянным соединением: за A всегда или почти всегда следует B.

– Но это всего лишь игра словами!

– Юм так не думает. Он не говорит, что нам не следует ожидать, что B последует за A. Людьми руководят привычка и обычаи. Мы видим, что за одним явлением или объектом следует другое явление много раз, и ожидаем, что так будет всегда. Юм считает это превосходным. Здравый смысл, привычка и обычай – это именно такого рода вещи, которые должны управлять нашим поведением. Но это не меняет того, что причинность не является фактом или отношением идей: это всего лишь вещь, которую мы научились ожидать.

Причинность для Юма является особенным примером более обширного явления. Мы уже упоминали понятие индукции по отношению к Аристотелю. В основе индукции находится представление о том, что будущее должно иметь сходство с прошлым. Мы собираем ряд примеров чего-нибудь, скажем белых лебедей. Затем выводим общий закон, например, что все лебеди – белые, который, в свою очередь, позволяет нам прогнозировать будущие события, например, что следующий лебедь, которого мы увидим, будет белым. Однако индуктивное обоснование не является отношением идей: нет противоречия в том, чтобы постулировать существование черного лебедя. Но он и не является тем объектом, который мы можем наблюдать. Индукция позволяет делать прогнозы о будущем, а будущее – это то, чего мы наблюдать не можем.

– Но разве мы, в конце концов, не видим будущее? Я имею в виду, что ты продолжаешь говорить «динь-динь», я бегу к своей миске и моя еда всегда в ней?..

– Хорошо, давай просто рассмотрим это. Мы хотим проверить, является ли индуктивное обоснование хорошей основой для выведения заключений. Иными словами, будет ли будущее похоже на прошлое? Мы выяснили, что индуктивное обоснование оказалось удачным в различных случаях. Поэтому оно должно быть полезным в будущем.

– Да-а-а-а?..

– Итак, мы предполагаем именно то, что мы пытались сначала доказать.

– Повтори еще раз вкратце.

– Индукция – это представление о том, что будущее будет походить на прошлое таким образом, что это позволяет нам создавать законы и делать прогнозы. Так?

– Да.

– Мы выясняем, что индукция работает в ряде случаев. Поэтому мы предполагаем, что она будет работать в будущем.

– Да.

– А именно это мы пытались выяснить сначала. Ты использовал индукцию, чтобы доказать индукцию.

– А, понятно. Кажется. Но все-таки мой ужин всегда там…

– В кои-то веки логическое возражение не мимо. Индукция не всегда верна. Несмотря на миллионы белых лебедей, наблюдаемых в течение года, теория о том, что все лебеди белые, была опровергнута, когда кто-то привез черного лебедя из Австралии. А у Бертрана Рассела есть интересная история о животных, которые ждут, чтобы их покормили…

– Подозреваю, мне это не понравится…

– В пересказе речь обычно идет об индейке, но в первоначальном варианте истории Рассела была курица. Как бы то ни было, каждый день индейку кормят в 9 часов утра. Так продолжается 364 дня. Индейка вполне разумно, используя логику индукции, приходит к теории, что ее всегда будут кормить в 9 часов утра. На следующее утро – Рождество, и фермер сворачивает ей шею.

– Спасибо.

– Пожалуйста. На критику индукции Юмом, возможно, значительно повлияло его знакомство с сочинениями античных скептиков – Юм действительно был, несмотря на его редкие возражения, неплохой реинкарнацией древних скептиков. Один из них, Секст Эмпирик, включил аргументы против индуктивного обоснования в свой инструментарий для борьбы с догматиками. Если ваши оппоненты-догматики пытаются установить истинность общего правила на основе перечня множества наблюдаемых конкретных случаев, существует несколько возможностей. Либо они могут выбрать ограниченное число примеров, либо могут попытаться перечислить все случаи. Если догматики выбирают первый вариант, то вы можете сказать, что они намеренно исключили примеры, которые подрывают их точку зрения. А если они пытаются перечислить все случаи, то перечень никогда не иссякнет, поскольку число возможных примеров бесконечно. Это не совсем те же аргументы, которые использовал Юм, но они определенно вдохновили философа на то, чтобы поставить под сомнение логику индукции.

Итак, Юм установил, что причинность (и индукция в целом) не может быть вопросом факта – она никогда не наблюдается непосредственно, а просто подразумевается. Но она не может представлять собой и отношение идей. Утверждения о том, что чирканье спичкой «заставляет» ее загореться, или что солнце взойдет завтра, просто не являются аналитическими истинами математического свойства, что подтверждается печальной историей об индейке, стороннице индуктивизма. В представлении о том, что чирканье спичкой не заставит ее загореться, не содержится логического противоречия.

К чему все это нас ведет? Как всегда у Юма, на помощь приходят привычка и обычай. Мы привыкли к тому, что за одним явлением следует другое. Весьма вероятно, что эта привычка и дальше будет полезной. Мы не можем этого «знать» так, как мы знаем другие определенные факты о мире, или продемонстрировать это таким же способом, как Евклид демонстрирует доказательство в геометрии, но мы можем это «использовать».

Умеренный скептицизм Юма в отношении общих тенденций, или, иными словами, законов природы, является эпистемологическим, а не онтологическим: он не ставит под сомнение их существование, а просто подрывает основу, опираясь на которую мы утверждаем, что знаем их. Одна из причин, почему Юм не оспаривает идею законов природы на более фундаментальном уровне, заключается в том, что его скептицизм, как это ни парадоксально, требует их наличия.

– А?

– О, ты еще не спишь? Иногда кажется, будто я говорю сам с собой.

– Ага, я просто дал глазам отдохнуть. Парадоксально, ты говорил?..

– Да, видишь ли, Юм серьезно критиковал религию, по крайней мере, в таком виде, в каком она существовала в его время. Он питал особое отвращение к чудесам. По его определению, чудо – это любое событие, которое противоречит закону природы. Тела тяжелее воды должны тонуть. Умершие люди не должны оживать. Пять хлебов и семь рыб не могут накормить толпу из пяти тысяч человек и оставить крошек большей массы, чем было в начале эксперимента. Поэтому ясно, почему Юму в первую очередь было необходимо понятие закона природы: без закона нет ничего, чтобы разрушить чудо. Возможно, опыт не дал нам достаточно, чтобы говорить, что законы природы непогрешимы, но постоянное соединение в сочетании с привычкой и обычаем означает, что мы стали на них полагаться.

Мудрый человек, утверждает Юм, соразмеряет свою веру с доказательствами. Так что́ считать хорошим доказательством чуда, нарушающего законы природы, на которые мы стали полагаться? Юм выдвигает следующий критерий: не поверить свидетелю должно быть труднее – то есть ложность свидетельства была бы еще бо́льшим чудом, – чем поверить тому факту, что закон, проверенный в столь многих случаях, был нарушен. И мы знаем, что даже искренние люди исключительно ненадежны в качестве свидетелей. Если учесть, что большинство чудес наблюдается во времена всеобщего легковерия, среди необразованных людей или тех, у кого имеются веские причины преувеличивать или лгать, тогда здравомыслящий человек должен прийти к выводу, что нет причин признавать истинность чудес. Учитывая, что христианство требует веры в чудеса, неудивительно, что Юм подвергался нападкам своих современников: его обвиняли в том, что он – атеист.

– А он им был?

– Да, наверное. Как бы то ни было, Юм достиг вершины традиции эмпиризма: он считал религию недоказанной бессмыслицей; полагал, что наша вера в причинность и естественные законы имеет лишь такую ненадежную основу, как обычай; и считал всю нравственную и эстетическую красоту никоим образом не «настоящими» вещами, а простыми чувствами, пребывающими лишь в человеческом разуме.

Мы начали с разумного реализма Локка, который полагал, что наши органы чувств способны обеспечить надежное знание. А закончили чем-то близким к полному скептицизму, смягченному только добродушным признанием Юма, что привычка и обычай помогут нам.

Монти поднял голову с моей груди.

– Кто-то идет.

– Что, правда?

– Ага.

Он принюхался.

– Альфа-самка.

– Давай подведем итог потом.

– Что дальше?

– Кант.

Монти тяжело вздохнул.

Получилось так, что прошло несколько дней, прежде чем нам с Монти удалось попасть на следующую полноценную прогулку. У меня было несколько встреч в городе, и миссис Макгоуэн взяла на себя заботу о Монти. Она отвезла песика к ветеринару проверить его бедро и обсудить другие проблемы. Новости оказались не из лучших. На самом деле это были такого рода известия, о которых не хочется думать. Поэтому одним солнечным утром, чтобы доставить Монти удовольствие, я повез его на автобусе в Примроуз-Хилл. Ему всегда нравилось там бывать: он сидел и смотрел на пустые стеклянные башни Сити и на более плавные очертания старых церквей. Мы улеглись на одеяле на склоне у вершины холма, где не было ветра.

– Помнишь, к чему мы пришли? Некоторое время назад…

– Кант, кажется. Ты оставил вопрос в подвешенном виде, как угрозу.

– Хорошо, давай подведем итог. Рационалисты считали, что человеческий разум является источником всего настоящего знания, они не доверяли информации, поступающей от органов чувств, и отвергали ее. Эмпирики допускали, что какое-то знание, например математическое, возможно, порождается умом, действующим независимо, хотя Локк отрицал даже это, но по большей части они считали, что мы знаем, потому что наши органы чувств передают информацию об окружающем мире в наш ум, который в противном случае был бы «чистой доской». Рационалисты предложили нам надежное знание невероятного, а эмпирики – только сомнения в том, что, как мы считали, мы знаем.

Был необходим такой подход, который объединил бы две точки зрения, внимательно взвесив все за и против. Человеком, которому удалось добиться этого великого синтеза, был Иммануил Кант. Кантовское описание способа, посредством которого человеческий разум познает мир, и определение границ этого знания является одним из величайших достижений философии. Сочинение, в котором Кант изложил свою теорию – «Критика чистого разума» (1781), – также оказалось одной из самых трудных книг: глубина и сложность мысли отражается в фигурах и оборотах речи. (Прочтение этой книги на немецком не помогает – многие немецкие ученые утверждали, что книгу проще понять на английском.)

– Умеешь ты убеждать…

– Одна проблема заключается в техническом языке, используемом Кантом. Он пытается быть настолько точным и аккуратным, насколько возможно, и применяет слова в крайне специфичном и новом значении, чтобы исключить возможность неверного понимания. Но, пытаясь избежать неверного толкования, он часто вообще пренебрегает пониманием. Кант работал в рамках установившейся традиции метафизического мышления, заимствуя понятия из работ Аристотеля, Декарта и Лейбница, к которым он добавляет собственные термины. Определение этих терминов дается в тексте, но часто таким образом, что, кажется, оно не приближает, а еще больше отдаляет понимание значения. Все это превращает чтение работ Канта в колоссальную проблему для любого философа-непрофессионала. Однако все же можно представить главные идеи Канта, упростив, но не исказив их, хотя для этого нужно исключить как великолепие, так и поразительную запутанность изложения.

Кант утверждал, что чтение работ Юма прервало его «догматическую дремоту». Скептицизм Юма побудил его искать способ точно обозначить границы того, что можно знать. Помимо скептицизма, Канта также подтолкнула к поиску та роль, которую Юм отводил разуму в придании смысла данным, обеспечиваемым органами чувств. Но при этом Кант хотел избежать идеализма Лейбница и Беркли: реальный мир существует. Вопрос в том, как мы его постигаем. Поэтому целью Канта было внести определенность в вопрос о том, что́ можно знать, и надлежащим образом теоретически определить роль человеческого сознания в процессе познания.

Я постарался избегать большинства самых сложных терминов из технического языка Канта, используя понятия, которые, надеюсь, являются знакомыми, но нам придется начать с нескольких определений.

Как мы видели, до Канта предполагалось, что существует два типа познания. Есть вещи, которые можно знать, исходя из опыта, – Кант называет такой тип познания апостериорным, a posteriori («из последующего»). И есть такие вещи, которые можно узнать не на основе опыта, а путем умозаключения, – Кант называет такое познание априорным, a priori («из предыдущего»).

Большинство априорных истин – аналитические: истина уже заключена в утверждениях, а процесс рассуждения просто выявляет ее. Примерами служат силлогизмы, которые мы рассматривали раньше. Хотя априорное знание может помочь прояснить то, что вы знаете, оно не является по-настоящему «новым». Поэтому, как только вы дали определение, что такое треугольник, все остальные интересные вещи, которые можно о нем сказать – квадрат гипотенузы (в случае прямоугольного треугольника) и тому подобное, – уже заключены в нем и просто ждут, когда вы их извлечете. Апостериорные истины рождаются из опыта. Это, говоря терминами Канта, синтетические истины, означающие, что они создают новое знание – понимание вещей, которого не было раньше.

В «Критике чистого разума» Кант ставит перед собой задачу продемонстрировать, что может существовать такая вещь, как синтетическое априорное знание.

– Эй, ты сказал, что жаргона не будет!

– Я сказал, что постараюсь свести его к минимуму… Но это довольно просто, если твой маленький мозг сосредоточится. Синтетическое – значит содержащее новизну; априорное – значит узнанное не из опыта.

– И эта штука существует?

– Ты имеешь в виду – удалось ли Канту справиться с задачей? Я думаю, удалось, да!

Согласно Канту, разум обладает двумя способностями, которые связаны с производством знания. Чувственность – это восприимчивость разума, способность воспринимать сенсорную информацию из окружающего мира. Рассудок – способность разума организовывать и манипулировать идеями, которые порождаются в результате чувственного созерцания. И то и другое кажется похожим на представления Юма о формировании знания. Тем не менее замысел Канта выходит далеко за рамки довольно поверхностного описания взаимоотношений между разумом и окружающим миром, данного Юмом.

Первый шаг, сделанный Кантом, заключается в том, что этот философ рассматривает акты восприятия и мышления именно как акты. Чувственность и рассудок – это не пассивное восприятие, а активные процессы. Вместе они превращают хаотичную путаницу чувственных впечатлений, которую Кант называет «многообразное», в логичный и понятный мир нашего опыта.

Начав с чувственности, Кант вообще не оспаривает тот факт, что информация от органов чувств, поступающая в мозг, связана с чем-то реальным: он утверждает, что идея явления просто не имеет смысла без существующего явления. Поэтому Кант не поддерживает идеализм Беркли, который утверждал, что ощущения не обладают реальностью вне разума воспринимающего. Цвета, звуки и запахи окружающего мира являются отображением чего-то извне – так же считал Локк. Согласно Локку и Юму, наш разум обрабатывает поступающую информацию, комбинируя и истолковывая ее по-разному. Однако Кант утверждает, что этот акт организации осуществляется разумом не пассивно при получении образов, а активно. Наши ощущения с самого начала структурированы, и эта структура задается нашим сознанием в самом акте восприятия.

Так что это за структура? Кант исключает сначала исходные данные – вспышки цвета и суматоху действия, – а потом и более сложную работу по компоновке и организации, выполняемую рассудком. В результате остаются два понятия, которые раньше всегда помещались «где-то там» в окружающем мире, но Кант возвращает их в человеческое сознание: пространство и время.

– Ух ты! Так пространство и время существуют у нас в голове?

– Именно. Мы не наблюдаем пространство или время. Это не эмпирические понятия, выводимые из опыта. По утверждению Канта, они являются необходимыми условиями любого вида чувственного опыта. Кант формулирует это следующим образом: пространство и время есть априорные созерцания. Видеть объект – значит уже обладать идеями пространства и времени, вписанными в него. Невозможно представить что-то, что не имеет пространственной и временной организации. Мы не способны представить объекты иначе, чем занимающими какое-то пространство и обладающими такими качествами, как отдельность или связанность.

Вот что Кант имеет в виду под идеей синтеза a priori. Как правило, нечто, предшествующее опыту, может быть истинным только аналитически или тавтологически. Но в данном случае у нас есть то, что предшествует опыту, но при этом содержит настоящее знание.

Тем, кто утверждает, что мы на самом деле просто воспринимаем пространство «извне», Кант отвечает, что даже идея о том, что пространство существует вне нас, предполагает наличие пространственных понятий «внутри» и «снаружи», поэтому аргумент является круговым. Сходным образом, идея о том, что вещи существуют или в хронологической последовательности, или одновременно, – это структурный принцип, который помогает нам разбираться в мире, а не вещь, которую мы там действительно обнаруживаем.

– Я стараюсь понять, но у меня всего лишь маленький мозг собаки.

– Не только ты. По-настоящему сложно заставить мозг думать о пространстве и времени как о спроецированных сознанием, а не пассивно воспринимаемых явлениях. Возможно, полезно думать о них, как о правилах игры. Когда ты смотришь футбольный матч или наблюдаешь, как два человека играют в шахматы, то, что в противном случае выглядело бы крайне трудными случайными движениями, становится совершенно понятным, если знать правила. И дело не в том, что мы просто пассивно воспринимаем образы человека, ударяющего по мячу или двигающего ферзя, а потом истолковываем эти движения: сама игра структурирована нашим сознанием – мы считываем правила, заложенные в самом матче.

Такое активное осмысление мира очень хорошо согласуется с современной психологией, которая полностью поддерживает представление о том, что мозг тяжело работает, чтобы придать хаотичной путанице сенсорного восприятия форму и смысл. Всего один очень простой пример. Когда мы смотрим на что-нибудь, изображение на сетчатке перевернуто вверх ногами. Мозг в первую очередь должен правильно перевернуть изображение. Но все эти переворачивания подразумевают врожденное знание пространственных отношений.

Невозможно думать о мире без времени и пространства. Что это за момент до Большого взрыва, в результате которого возникли пространство и время? Человеческий разум буквально не может это постичь. У нас есть слова «до Большого взрыва», которые, по-видимому, что-то означают, но нет ничего, никакого образа в нашем разуме, который им соответствует. Думать о каком-нибудь объекте – значит помещать его в пространстве. Представление о движущемся объекте связано не только с идеей пространства, но и с идеей времени, которое проходит, когда объект движется.

Поэтому даже чувственность, первый этап познания посредством поглощения чувственных восприятий, структурирована особенностями разума. Теперь наступает следующая стадия процесса познания: рассудочное познание. Созерцания – так Кант называет эту необработанную информацию, организованную в пространстве и времени, – должны быть далее истолкованы рассудком, чтобы они стали для нас что-то значить.

Итак, с чувственности начинается процесс превращения необработанных сенсорных данных в нечто, что мы можем знать, путем организации их в пространстве и времени. Однако по-настоящему тяжелую работу выполняет рассудок: в ходе этого процесса разум сортирует, организовывает, комбинирует и выносит суждения. Для этого разум пользуется тем, что Кант называет категориями – разными понятийными сущностями, которые разум применяет для придания смысла входящей сенсорной информации.

Представление о том, что вещи в мире «извне» можно анализировать с помощью категорий, впервые было использовано Аристотелем (ну, вообще-то, так и должно было быть, верно?). Изначальное греческое слово ϰατηγορία означало обвинение, которое можно было выдвинуть против кого-нибудь в суде. Аристотель использовал термин для обозначения чего-либо, подобного предикату, – то, что можно сказать о чем-нибудь, или вопрос, который можно задать об этом.

Аристотель выделяет десять категорий, которыми, по его мнению, исчерпываются все возможности для описания объекта. Сущность, то есть какого рода эта вещь, скажем, человек, или собака, или дерево. Затем количество – сколько их? Категория качества несколько расплывчата, но означает, какими качествами обладает объект, например цвет, текстура, запах и т. д. Отношение – каким образом объекты соотносятся друг с другом, поэтому, Монти, ты пахнешь больше, чем я, а я выше тебя. Место – мы здесь на одеяле. Время – сегодня! Положение – я сижу здесь, а ты лежишь на моей груди. Состояние – еще одна более сложная категория, под которой Аристотель подразумевал, что ты находишься в состоянии обладания чем-то, сделанным для тебя. Аристотель приводит примеры – «обут», «вооружен». Монти в своей милой маленькой курточке… Затем действие – что объект делает? Мы думаем и говорим. И наконец, страдание, которое представляет собой страдательный залог действия – что делают с тобой, например бьют или кричат.

– Это было немного скучно.

– Извини. Я понимаю, но это важно. Теперь мы знаем все, что, по мнению Аристотеля, ты мог бы сказать о чем-нибудь! Если бы я анализировал тебя с помощью категорий, не осталось бы буквально ничего, что можно сказать о тебе. Ты был бы полностью категоризирован!

– Ура!

– Главное, что необходимо запомнить: что эти категории, согласно Аристотелю, являются свойствами субъекта: это качества, которые являются объективной реальностью, о каком бы субъекте мы ни говорили. Но Кант переворачивает это на 180°. Все способы категоризации объекта переносятся из мира в разум. Вместо десяти аристотелевских категорий Кант определяет двенадцать, распределенных в четыре подгруппы, которые Кант называет классами. И эта таблица категорий «указывает все моменты спекулятивной науки»[34]. Выделяются следующие классы: категории количества, качества, отношения и модальности. Не хочется слишком увязнуть в категориях Канта, но, грубо говоря, категории количества связаны с тем, насколько много вещей; качества – с присутствием, отсутствием или каким-то ограничением объекта; категории отношения касаются того, как вещи в мире связаны друг с другом, например, за счет причинно-следственной связи; а модальность касается того, как объект может существовать, например, существует ли он на самом деле, может существовать или его существование является необходимостью. Воспринимая что-нибудь в мире, разум сразу же наделяет его категориями в ходе действия, которое Кант называет синтезом, и такой синтез, это неожиданное постижение вещи по отношению к категориям, и есть то, что на самом деле означает понимание, или знание.

– Все это немного сбивает с толку. На самом деле это было довольно похоже просто на шум. Ты можешь изложить это языком, понятным собакам?

– Я попытаюсь. Итак, для класса, который Кант называет категориями количества, он отмечает, что я мог бы сказать, например, Монти лает, или несколько собак лают, или все собаки лают. Все это возможные способы представлять себе численность или количество – один, несколько или все. Поэтому в классе количества у нас есть следующие категории: единство, множественность, целокупность (тотальность). В классе качества возможными категориями являются реальность (Монти здесь), отрицание (Монти здесь нет) и ограничение (Монти находится здесь, пока мы не уйдем).

– Я все еще не совсем… Эти таблетки, которые мне дал ветеринар… после них трудно сосредоточиться.

Я погладил его по носу.

– Когда я смотрю на тебя, мой разум автоматически проделывает всю эту работу, применяя все разные категории – до тех пор, пока они приемлемы – к тебе, и мое понимание объекта мира по кличке Монти является суммой всех этих подсознательных актов. Так лучше?

– Кажется, да. Вроде. Может быть. Нет, не совсем.

– То, за что следует зацепиться, это идея о том, что мой разум активно вовлечен в создание объекта, который я знаю, как тебя, Монти. Разум делает это, придавая определенные формы бешеному шквалу чувственных впечатлений, которые я получаю. Сначала разум фиксирует время и пространство, а затем распределяет тебя по различным категориям. И пространство, и время, и категории – все это существует в моей голове, а не в окружающем мире.

– Подожди-ка, это все имеет какое-то отношение к этой априорной синтетической штуковине?

– Да! Категории и тому подобное являются априорными, но при этом они также представляют собой истинное знание и выходят далеко за свои рамки для завоевания новой когнитивной территории – по сути, они служат непременным условием для того, чтобы я вообще обладал каким-нибудь знанием. Более того, эти категории – основная составляющая разумности, поэтому любой человек будет ими обладать. Это означает, что мир, постигаемый человеческим разумом, будет общим, разделенным между нами и совместно понимаемым. Мы не заключены в индивидуальных мирах, как монады Лейбница.

– Ну, это радует. Можешь почесать мне… а-а-а-а-ах, да, вот здесь.

– Что мы пока пропустили, так это мир за пределами видимости. Я говорил, что Кант никогда не отрицал существования объекта вовне, инициирующего цепь событий, которые завершаются тем, что я вижу и понимаю объект по кличке Монти. Локк постулировал, что существуют первичные и вторичные качества, при этом первичные качества, по его мнению, принадлежат объекту и в определенном смысле представляют собой суть объекта. Беркли (и Лейбниц) считали, что объекта вовне не существует, только идея в твоей голове…

– Не говори мне, что Кант выбрал некий идеальный средний путь – как там его называл Аристотель, золотая середина?

– Не совсем. Кант называет объект сам по себе ноуменом. И это одна из самых загадочных сущностей в философии: нечто где-то там, о котором мы не можем знать буквально ничего. Кроме того, что оно существует. Оно не имеет формы, веса, текстуры. Все эти качества порождаются активными созидательными силами нашего разума. Поэтому да, есть присутствие, но Кант говорит, что человеческое познание и рассудок в конечном счете ограничены и никогда не доберутся до ноумена. Категории работают только по отношению к тому, что эмпирически доступно, а ноумен, выходящий за пределы опыта, недостижим. То же, кстати, применимо и к Богу.

– О, еще один атеист?

– Никто не может с уверенностью судить об отношении Канта к Богу. Он часто говорит о Боге и о необходимости верить в него как о способе обоснования морали, но он также говорит, что мы никогда не сможем узнать, что Бог существует. Кант выводит Бога из области рационального или научного доказательства и оставляет его исключительно в мире веры.

– Ты думаешь, что в основном так и есть, то есть что Кант прав и большая часть того, что мы воспринимаем в мире и понимаем, навязывается нашим разумом?

– В общем да.

– Тогда все, мы закончили с эпистемологией.

– Не совсем. Ты сможешь выдержать еще немного?

– Если ты будешь и дальше почесывать меня там, ага, я выдержу.

– На Канте эпистемология не остановилась, но, по-моему, с этого момента вся эпистемология превратилась в вопрос борьбы с Кантом. И обычно он побеждает. Но есть еще одна теория, о которой я хотел бы вкратце упомянуть, а потом я расскажу тебе, что я на самом деле думаю.

Прагматизм – одно из новейших течений философии. В античном мире нет ничего подобного. Это направление связано с группой преимущественно американских мыслителей, работавших во второй половине XIX и первой половине XX века, в том числе с Чарлзом Сандерсом Пирсом, Уильямом Джеймсом и Джоном Дьюи. Прагматики полностью отошли от идеи о том, что есть истина, которую можно или открыть эмпирически в «настоящем» мире, или извлечь с помощью чистого рассудка. Для прагматиков знание представляет собой не вопрос некоторого соответствия между тем, что я думаю, и тем, что представляет собой истина. Истина – это просто то, что работает лучше всего в данной ситуации. Это, по существу, эволюционная гипотеза: мы являемся животными, которые пытаются выживать и размножаться в мире, полном вызовов. Какие-то верования, которых мы придерживаемся, будут помогать нам преуспевать. Те, что не помогают, будут отсеиваться, подобно больным организмам. И это все, что может подразумеваться под истиной.

Давай представим, что я – охотник на мамонтов, который жил 50 тысяч лет назад. Я знаю, что в определенное время года стада мамонтов приходят в конкретную долину. Я считаю, что в долину мамонтов приводят духи моих предков по своему пути для того, чтобы состоялся пир, который в это время года проводится в честь предков. Так как я знаю, когда придут предки, то я также знаю, что должен держать копье наготове. Результатом моей веры становится получение хорошей пищи в виде жареного мамонта.

Согласно теории прагматиков, моя вера в предков «истинна». Они не говорят, что предки действительно приводят мамонтов – это не то, что означает истина. Истина не касается того, что есть на самом деле, – нет никакого «на самом деле», – речь лишь о том, что помогает мне справляться в повседневной жизни.

Или, например, мне надо успеть на автобус. Я убежден, что автобус всегда опаздывает по вторникам, поэтому прихожу на автобусную остановку позже. Я пропускаю автобус. Моя убежденность относительно автобуса оказалась ошибочной, но только потому, что я его пропустил. Вера в Бога делает вас счастливым, улучшает качество вашей жизни? Если так, то Бог есть «истина».

Прагматизм решил многие традиционные проблемы метафизики и эпистемологии. Он решает их, говоря, что они несущественны. Больше нет необходимости исследовать подлинную природу реальности или разрабатывать теории о категориях разума или понятиях. Все, что имеет значение, – успел ли я на автобус. Если успел, тогда мои убеждения были истинны только в том смысле, что истинность может означать что угодно.

Я питаю небольшую слабость к прагматизму, и мои собственные представления отчасти заимствованы из рассуждений прагматиков. Тем не менее философ Бертран Рассел (1872–1970) нанес прагматизму настолько полное поражение, что он так и не оправился. Рассел говорит, что если вера «истинна» только в случае, когда ее результаты хороши, тогда нам необходимо знать, во-первых, что такое хорошо и, во-вторых, каковы результаты веры. Без этих вещей мы никогда не сможем узнать, что истинно. Но вместо того, чтобы упростить жизнь, этот процесс ее еще больше усложняет. Рассел приводит пример с попыткой выяснить, правда ли, что Христофор Колумб открыл Америку в 1492 году. Вместо того чтобы обратиться к каким-нибудь экспертам, посмотреть в интернете или почитать историю, прагматик должен каким-то образом установить результаты этой веры. Будет ли вера в то, что Колумб пересек Атлантику в 1492 году, для меня более полезна, чем вера в то, что Колумб сделал это в 1493 году?

Прагматик указал бы, что есть обстоятельства, когда ответ «в 1492 году» дал бы вам определенное преимущество, например, если вы находитесь на экзамене. Тогда такой ответ стал бы «истинным». Но что если, сдав экзамен, я находился в таком хорошем настроении, что вышел на дорогу, не обращая внимания на машины, и меня сбил автобус (возможно, тот же самый, на который я раньше опоздал)? Станет ли ложным утверждение, что Колумб переплыл Атлантику в 1492 году, потому что «знание» об этом меня убило?

Если я считаю нечто истинным только в том случае, когда оно имеет хорошие последствия, тогда моя вера в это, то есть прагматизм, должна, в свою очередь, иметь хорошие последствия, если она истинна. А моя вера в то, что вера в хорошие последствия прагматизма должна иметь хорошие последствия, тоже должна иметь хорошие последствия, если она истинна. А эта вера в веру в хорошие последствия веры в хорошие последствия веры в хорошие последствия тоже должна быть…

– ХВАТИТ!

– Ладно, ты понял. Аргумент продолжается бесконечно. Проблема в том, что истина определяется исключительно относительно моего субъективного опыта, ничто не привязывает ее к чему-то за его пределами. Откуда мы знаем, что рождественский дед существует? Потому что он делает большее число людей счастливыми, чем несчастными.

– Но ты говорил, что в этом все равно что-то есть…

– Настало время мне высказаться об истине и знании. Тебя не удивит, что это связано с понятием «расплывчатость». Я думаю, что проблема, с которой мы сталкиваемся, говоря о познании, в основном связана с тем, что мы смешиваем различные типы дискурса, где каждый имеет собственные критерии знания, причем некоторые из них требуют высокой степени достоверности, а некоторые – нет. Поэтому нам приходится пристально рассматривать каждую ситуацию, требующую знания, и решать, что считать истинным или нет в таких обстоятельствах. В сущности, получается, что «истина» ничего не значит, если вы не конкретизировали условия.

Представим, что я стою на автобусной остановке. Автобус по расписанию должен быть в 11:55. Человек, стоящий за мной в очереди, немного волнуется, что пропустил автобус. Он видит у меня на руке часы и спрашивает, знаю ли я, который час. Я мог бы дать несколько ответов. Я могу сказать: «Подождите секундочку, я проверю». У меня действительно есть знакомые в ЦЕРН (Европейская организация по ядерным исследованиям), а у них самые точные часы в мире, поэтому я звоню им, попадаю на коммутатор, жду и наконец, когда мужчина уже садится в автобус, говорю: «Сейчас 11 часов 54 минуты и 17,21345621 секунды!»

– Раздражающе.

– Или я могу сказать: «Нет».

– Что? Твои часы остановились?

– Нет, они идут. Но ни одни часы, даже те виды атомных часов, которые используются в научных лабораториях, не показывают абсолютно верное время. Мои наручные часы, возможно, довольно точны, но будут отставать на несколько секунд. Часы в ЦЕРН могут быть неверны на одну или две наносекунды. Поэтому нет, я не знаю точно, сколько времени.

– Не жди, что я буду тебя защищать, если он стукнет тебя своим зонтом.

– Или, когда мужчина спрашивает меня, я отвечаю: «Почти двенадцать дня». Но это тоже бесполезно, потому что настолько туманно, что он мог или пропустить, или не пропустить свой автобус. В такой ситуации есть правильный ответ, и он не самый точный («Я не знаю»), и не самый конкретный («11 часов 54 минуты и 17,21345621 секунды»), и определенно не самый туманный («Почти двенадцать дня»), а ответ с должной степенью точности («Уже почти без пяти двенадцать»).

Такая точка зрения, согласно которой истина в некоторых случаях зависит от контекста, немного напоминает прагматизм в том смысле, что истинность связана с полезностью. Но она также признает: существует реальное время, которое реально не потому, что делает меня счастливым, а в силу определенных объективных фактов, касающихся нашего мира.

Существуют другие ситуации, в которых расплывчатость более ощутима, когда до истины по-настоящему трудно добраться. Часто это связано с природой языка. Язык, вероятно, возник в процессе эволюции как практический инструмент для достижения определенных целей, позволив нашим предкам лучше координировать охоту, помогая обеспечивать социальные связи между индивидуумами; возможно, помогая отдельным личностям взять верх над другими в состязании за брачных партнеров и еду. Но вскоре язык стал использоваться для других целей.

Язык определенно обладает некой способностью выражать реальное состояние мира («Тигр! Бежим!»), но бывают случаи, когда он представляет собой грубый и неадекватный инструмент. Например, вас спрашивают, что вы чувствуете из-за чего-нибудь. Это связано с превращением странных биологических и психологических процессов в слова, что может оказаться невозможным, даже если вы невероятно красноречивы и стараетесь быть искренним.

– Чувства всегда немного запутаны. Но обычно людям удается четко передать их значение. Правда? Все эти «гулять!», «динь-динь». Особого ума не надо.

– Возможно, не надо быть семи пядей во лбу, но язык более мудреная, странная и неуловимая вещь, чем ты думаешь. Мы обычно представляем язык упрощенно: слова непосредственно, без проблем связаны с объектами окружающего мира. Слово «автобус», как перст, указывает на этот большой красный объект с четырьмя колесами, полный пассажиров. При таком подходе язык равнозначен своего рода картине мира, и чем больше картина похожа на мир, как гиперреалистичный портрет, сгенерированный на компьютере, тем ближе мы подходим к истине.

Людвиг Витгенштейн (1889–1951), с которым мы уже встречались, разработал более сложный вариант теории в «Логико-философском трактате» (1921). «Трактат» немного похож на «Этику» Спинозы тем, что он состоит из пронумерованных параграфов, собранных в разделы квазиматематическим способом. Каждый раздел начинается со смелого утверждения, которое так же, как и суждения Спинозы и аксиомы Евклида, предполагается самоочевидным. Каждое утверждение затем иллюстрируется и подробно излагается в пронумерованных подпараграфах. Итак, «Трактат» начинается:

Реальность состоит из ряда фактов, или состояния дел. Задача языка – прямо изобразить эти факты. Представь дорожную аварию. Тебе нужно описать, что произошло. Тебе дают маленькие модели машин, дорог и зданий.

– И автобуса?

– И автобуса. Каждая модель символизирует объект окружающего мира. Ты точно воссоздаешь аварию, используя модели, тщательно помещая игрушечную машинку и автобус на правильное место. «Истинность» модели зависит от того, насколько точно она соответствует фактам окружающего мира, тому, как это случилось.

А теперь замени модели словами и предложениями. Именно так работает язык, изображая картину миру. Вместо использования моделей я могу сказать: «Машина, которая двигалась на юг по Кэннон-Хилл, врезалась в автобус, двигавшийся на север». Каждая фраза в предложении соответствует факту в окружающем мире. Существует предположение, что происхождение языка буквально связано с изображениями. В предложении «Машина находится слева от автобуса» слово «машина» физически находится слева от слова «автобус». И, конечно, в ранних формах письменного языка использовали пиктограммы для изображения объектов.

Тем не менее существует множество вещей, о которых вы не можете говорить, если считаете, что язык имеет пиктографическую взаимосвязь с «фактами» окружающего мира. Витгенштейн признает это в знаменитых последних словах «Трактата» – это одна из нескольких строчек, которые каждый философ знает наизусть: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»[36].

Такие вещи, о которых невозможно говорить, вовсе не являются неважными как для Витгенштейна, так и для нас. Он имеет в виду религию, этику, красоту, смысл существования. Все это, согласно Витгенштейну, вещи, которые язык никогда не сможет передать, поскольку они не являются фактическими обстоятельствами, для которых можно определить слова и предложения. Витгенштейн считал, что он установил границы того, что может быть сказано. В этих рамках все, что может быть сказано, может быть вполне понятно. Вне этих границ находится только бессмысленная болтовня, под которой Витгенштейн подразумевает большинство разговоров об искусстве, философии и религии.

– А это правда? Это действительно то, что представляет собой язык, – список фактов относительно вещей в мире?

– Идея о том, что язык – это просто вопрос связи предложения с фактом «извне», в некоторой степени привлекательна. Правда и ложь становятся легко определимы. Обычный язык внезапно начинает функционировать, как математика, в которой нет никакой неопределенности в значениях символа. «Трактат» Витгенштейна предлагает лекарство от расплывчатости. Если бы язык действительно представлял собой то, что предполагал Витгенштейн, тогда все, что можно было сказать, было бы сказано с абсолютной, математической ясностью. Но цена слишком высока: многое из того, что мы, возможно, захотели бы сказать, нельзя было бы сказать вообще.

Витгенштейн на самом деле думал, что философия закончилась с выходом его книги.

– Наверное, он ошибался…

– Ага, он ошибался. С таким представлением о языке возникает множество проблем, даже если проигнорировать болезненные разногласия относительно того, на что при такой точке зрения не обращается внимание. Теория картин, возможно, выглядит работающей для существительных, глаголов, прилагательных и наречий. Предложение «Красный автобус ехал быстро» имеет смысл в качестве картины происходящего. Но что насчет таких слов, как «и», «или», «но» и «почему»? Картинами чего они являются?

В конце концов Витгенштейн осознал, что его первоначальное представление о языке оказалось неудовлетворительным. Оно олицетворяло упрощенный атомистический взгляд на мир и язык: опыт подразделялся на крошечные, независимые части, которые отображались в единственном слове или фразе. В этом случае избыточно упрощается как мир, который состоит не из изолированных частей бытия, а из сложных взаимосвязанных сетей, так и язык, где слова переплетены и значение появляется в результате их взаимодействия.

В своей философии более позднего периода, изложенной в «Философских исследованиях» (опубликованы уже после смерти философа, в 1953-м), Витгенштейн в подробностях рассматривает некоторые из множества способов использования языка. Источником способности языка порождать смысл служат не нанизанные, как шашлык, слово и объект мира, а едва уловимые закономерности применения и сложные правила, встроенные в структуру нашей жизни.

И все же, несмотря на то что этот более поздний взгляд на язык гораздо богаче, обширнее и, по-моему, честнее, Витгенштейн предложил его еще до того, как определенные достижения в лингвистике полностью изменили наше представление о взаимосвязи между миром, нашими мыслями и языком.

– Проклятие, и это именно в тот момент, когда я только начал понимать!

– Традиционно лингвистика занималась изучением изменений слов со временем, и считалось, что значение слова тесно связано с этими исторически эволюционирующими отношениями между словом и объектом, который оно обозначает. Зачастую такой взгляд с точки зрения этимологии глубоко интересен сам по себе. Так, например, во время одной из своих лекций, посвященных метафоре, аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес указывал, что английское слово threat («угроза, опасность») происходит от англосаксонского ðreatt, которое означает «толпа». Довольно легко увидеть, как сформировалось современное значение слова в результате эволюции более древнего значения: скопления людей были опасным местом.

Однако швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр (1857–1913) выбрал совершенно иной подход к анализу функционирования языка. Он полагал, что вместо отслеживания того, как изменяются значения слов со временем (это называется диахронической лингвистикой), мы должны анализировать язык в том виде, как он функционирует сейчас, как систему, имеющую значение (синхроническая лингвистика).

Знание о том, что английское threat происходит от ðreatt, восхитительно и, возможно, проливает свет на англосаксонское общество, но ничего не говорит нам о том, как слово используется в наши дни. Если я предупреждаю тебя на английском языке «threat of a snake» («об угрозе змей») в траве, тебе необходимо знать, что это означает «опасность», а не «толпа».

– Я бы справился со змеей. По сути, это всего лишь сосиска с языком, насколько я могу судить.

– Основная единица структурной лингвистики – знак. Знак состоит из двух элементов: материальной части, которая может быть знаком на бумаге или звуком в устном языке, и ментальной части, идеи, с которой соотносится физическая часть. Материальная часть называется «означающее», а ментальная часть – «означаемое». Две эти стороны объединены в знаке. Слово «СОБАКА» – это знак, состоящий из букв С-О-Б-А-К-А и идеи собаки. Ты остановился на красный свет светофора. Красный – это означающее, означаемое – «СТОП»; все вместе – это знак. Ты гавкаешь. Лай – означающее, а означаемое – это…

– Дай мне колбасу!

– Я даю тебе колбасу. Колбаса – это означающее, а означаемое – «я люблю тебя».

– Это хорошо. А где эта колбаса, кстати?

– Это только иллюстрация, пока. Знаки не работают сами по себе, а функционируют вместе в языке, их значение всегда определяется их отношением к другим знакам. Красный означает «стоп» только по отношению к зеленому («иди») и желтому («жди»).

Взаимосвязь между означающим и означаемым обычно произвольна: английское слово dog и французское слово chien относятся к одной и той же идее; и если мы все придем к соглашению, мы можем использовать любой звук или письменную закорючку для обозначения собаки. Такая произвольная связь между означающим и означаемым подразумевает, что со временем значения склонны исчезать и меняться непредсказуемым образом, что добавляет элемент нестабильности в систему значений.

Исследование знаков называется семиотикой, или семиологией, и она остается плодотворным и интересным способом изучения человеческой культуры. Мне на самом деле нравится подход к рассмотрению знаков, разработанный прагматиком Чарлзом Сандерсом Пирсом (1839–1914). Пирс описал три типа знаков – иконы, индексы и собственно знаки, или символы, – которые определяются различными взаимоотношениями между означающим и означаемым. В случае икон взаимосвязь определяется сходством между этими двумя элементами. Твоя фотография, Монти, – это икона. Так же как и чей-то портрет, или рисунок дерева, или звукоподражания, например «бац» или «хрусть». В случае индексов отношения менее отчетливы, но по-прежнему существует физическая взаимосвязь: краска смущения будет знаком-индексом волнения, а черное облако – знаком-индексом надвигающейся грозы. Третий тип знаков – собственно знаки, или символы, в которых связь абсолютно условна, как в большинстве разговорных и письменных языков. Довольно забавно бродить, мысленно относя различные типы знаков к правильной категории. Вскоре ты начинаешь видеть все в окружающем мире, как что-то означающее: машины как индекс богатства, тонкие различия, указываемые иконами на дверях туалетов…

– Чудак.

– Все люди разные. По мнению Витгенштейна, структура мира навязывает структуру языка: состояние дел в окружающем мире требует слова или фразы для их описания. В структурной лингвистике взаимоотношения обратные или, по меньшей мере, значительно сложнее. Язык определяет, как мы видим и понимаем мир. Точно так же, как означающие – термины, которые мы используем для идей, – являются произвольными, так и срез мира, который получается при использовании языка, является произвольным или, скорее, чем-то, субъективно отличающимся в зависимости от культуры, а не объективным фактом.

Шутливый пример приводится в эссе Борхеса «Аналитический язык Джона Уилкинса» (1952). Борхес упоминает об «одной китайской энциклопедии под названием “Небесная империя благодетельных знаний”», в которой написано, что животные делятся на разные причудливые категории: например, на «принадлежащих Императору», «набальзамированных», «бегающих как сумасшедшие», «разбивших цветочную вазу» и «похожих издали на мух»[37].

– Мне это нравится. Забавно.

– Дело в том, что вместо применения нашей системы классификации животных, основанной на морфологическом сходстве и общей эволюционной истории, здесь критерии категоризации имеют отношение к пользе, или прихоти.

Самый знаменитый пример идеи о том, что язык отвечает за то, как мы видим мир, а не является просто его отражением, – это представление, выдвинутое антропологом Францем Боасом, а позднее ставшее популярным в качестве части гипотезы Сепира-Уорфа, о том, что у инуитов пятьдесят слов для обозначения снега. Поскольку инуиты обладают тонко структурированным языком, в котором подчеркиваются тонкие различия, они способны «видеть» различные типы снега, которые неразличимы для нас. Такая точка зрения была отчасти опровергнута, но самые последние исследования показывают, что Боас, возможно, на самом деле недооценил способность инуитов проводить различия. Например, в диалекте, на котором говорят инуиты, проживающие в регионе Нунавик в Канаде, имеется, по меньшей мере, 53 слова для обозначения снега, в том числе matsaaruti для мокрого снега, который можно использовать для замораживания полозьев саней, и pukak, обозначающее тип порошкообразного снега, напоминающего соль.

Даже такая, казалось бы, объективная вещь, как цветовой спектр, по-разному подразделяется на части. Число названий базовых цветов, применяемое в разных культурах, варьирует от двух до одиннадцати, и те общества, в которых мало наименований цвета, неспособны видеть цвета, для которых у них нет названий. Сходным образом, удаленным племенным группам в Амазонии и других частях света никогда не требовалось разрабатывать системы счисления со значением последнего числа больше четырех (или какого-нибудь другого относительно небольшого числа). Сталкиваясь со скоплением, насчитывающим больше четырех объектов, – включая их собственных детей, – они прибегают к определению «много». Не имея языка для нумерации, они просто не могут заставить свой разум воспринимать бо́льшие числа.

Феминистки убедительно утверждали, что власть мужчин и контроль культуры гарантировали внедрение маскулинности в наш язык, что заставляет нас рассматривать женщин как занимающих более низкое положение, возрождает отрицательные стереотипы в отношении женщин и подкрепляет их подчиненное положение. Расистский язык выполняет ту же функцию в отчуждении и унижении других расовых групп.

– Все это довольно интересно, но я, кажется, забыл, что мы пытаемся здесь сделать.

– О, извини. Я пытаюсь показать, что таким образом язык становится не просто орудием познания, а средством, с помощью которого контролируется и формируется то, что познается.

Структурализм был важным течением в европейской мысли в течение почти всего XX века и влиял на все, от антропологии до киноведения. Основная идея заключалась в следующем: все значимое человеческое поведение можно понять только как существующее в рамках структуры, которая функционирует в некотором роде подобно языку, с грамматикой и словарем, и в которой каждый отдельный элемент начинает что-то значить лишь по отношению к другим.

Несмотря на то что структурализм допускает некоторое движение и перенос значений, существует фундаментальная стабильность, которая, как считали Соссюр и другие структуралисты, придает научную, объективную ценность их теориям. Эта уверенность пошатнулась, когда Жак Деррида (1930–2004) блестяще разрушил представление о научной достоверности структурализма. Даррида утверждал, что в основе структурной лингвистики – на самом деле в основе почти всех теорий, которые пытаются установить объективную идею истины, начиная с Платона, – находится определенное представление о взаимоотношениях между истиной и языком. Истина – это простая, единичная вещь во мне. Назначение языка – передать эту простую единичную истину другому человеку, подобно тому, как один человек зажигает свечу от пламени свечи в руках другого. Самый надежный и прямой метод передачи истины – устная речь. Речь гарантирует аутентичность истины, поскольку говорящий присутствует. Истина и присутствие тесно связаны. Когда я излагаю тебе свою истину, я могу это контролировать и убедиться в том, что ты понимаешь ее так же, как я. Как только устная речь превращается в письменный язык, этот строгий контроль исчезает.

Платон сетует на этот переход от устной речи к письменной в диалоге «Федр», и та же идея (о том, что речь – это истина, а написанное – ложь) снова и снова появляется в истории философии, вплоть до Соссюра, который рассматривал устную речь и присутствие как лучший способ предотвратить опасный сдвиг между означающим и означаемым.

Деррида считал такое представление о коммуникации мифом. По мнению Дерриды, истина представляет собой не пламя внутри каждого разума, которое разгорается и передается дальше, а неуловимое свойство самого языка. В своей простейшей форме такое представление о языке подчеркивает, что слова всегда указывают на другие слова. Определения опираются на слова, которые должны, в свою очередь, быть определены словами, гарантирующими, что значение всегда остается «внутренним». Язык – это бесконечная цепь, и мы никогда не достигнем конца, никогда не доберемся до этой конечной истины, находящейся внутри чьего-то разума и вне языка.

Деррида иллюстрирует свою точку зрения с помощью греческого слова pharmakon, используемого в диалоге «Федр». Это слово означает «яд». Платон описывает письменное изложение как pharmakon. Однако pharmakon также может означать «лекарство». В этом смысле это слово немного похоже на английское drug, которое может означать как «лекарственное средство», так иметь и другие значения. Что бы Платон ни намеревался сделать, как только язык начинает действовать, значения становятся неконтролируемыми. Невозможно не сохранить оба значения, даже если Платон хотел уничтожить значение «лекарство» для слова pharmakon.

Поскольку все попытки понять мир являются лингвистическими (и трудно себе представить, чтобы могло быть иначе), мы никогда не получим окончательный ответ на вопрос: что мы знаем? Истина всегда будет ускользать из рук, как бегающий поросенок…

– Подожди, мы проделали такой путь только для того, чтобы ты сказал мне, что скептики были правы и мы ничего не можем знать?

– Нет, не совсем. Я думаю, что Деррида прав в том, что ни на один вопрос, сформулированный нормальным языком, никогда не будет найден окончательный ответ. И это одно из отличий нормального языка от языка математики. Но «окончательный ответ» не означает «нет ответа», и, возвращаясь к нашему разговору о расписании автобуса, это не означает, что мы не можем получить удовлетворительный ответ на вопрос об автобусе, просто потому, что значение слов «автобус» и «время» будет слегка отличаться для каждого пассажира.

– Так что же мы знаем?

– Я думаю, что имеется своего рода рамочный консенсус. Предположение Канта о том, что где-то существует реальный мир ноуменов, на самом деле не очень проблематично. За исключением мистиков и религиозных мыслителей, лишь немногие идеалисты считают внешний мир фантомом. И, по-видимому, мы действительно приближаемся к видению или по меньшей мере к пониманию этого неуловимого ноумена. Квантовая физика дает нам понимание подлинной природы реальности, которое, вероятно, обрадовало бы Канта. Но странность и инаковость ноумена будет означать, что он всегда останется за пределами знания.

То, что остается, – феноменальный мир объектов, обладающих цветом и весом, запахом и вкусом, – формируется исключительно творческим человеческим разумом. Мы можем «знать это», если подходящим образом определяем слово «знать», применяя правильные стандарты специфики в каждом случае, и не забываем о том, что сама природа языка означает, что во всем, за исключением математического знания, истина подобна свету в холодильнике: вы «знаете», что он выключается, когда вы закрываете дверцу, но такое знание не есть знание…

Вот такая эпистемология. Есть скептики, которые считают, что мы не можем ничего знать. Есть рационалисты, которые считают, что мы можем знать все, но это «все» – вселенная в моем разуме. Есть эмпирики, которые полагают, что наши органы чувств дают нам убедительные доказательства, на основе которых можно формулировать надежные теории о мире вне рамок нашего разума. А есть и те, кто придерживается точки зрения Канта о том, что знание является активным продуктом человеческого разума, который превращает необработанный материал Вселенной в понятные фрагменты.

Но есть одна особая область, где расплывчатое знание кажется неадекватным. Это область, где действительно рождается точное знание – знание, которое является не просто аналитическим, как математика, а синтетическим, позволяющим делать смелые заявления о природе реальности, объективную истинность которых можно подтвердить.

– Здорово. Но, может, в другой раз. Все, о чем я могу думать, – о той колбасе…

– Ладно. Завтра мы обсудим философию науки.

Следующий день принес лютое яркое зимнее утро. В голубом небе выделялись четкие инверсионные следы. Эта часть Лондона расположена на небольшой возвышенности, а наша квартира находится на верхнем этаже многоэтажного дома, поэтому все, что можно видеть из кухни, – это небо. Во времена моего детства, летом, лежа на спине в высокой траве, мы наблюдали за следами самолетов, так же как теперь молодые люди смотрят телевизор или на дисплеи своих телефонов. Не думаю, что мы когда-нибудь вычитывали какой-то смысл в инверсионных следах (хотя сейчас, конечно, я рассматриваю их как индексы…): мы просто находили эстетическое удовольствие в игре белого и голубого. Связывали ли мы эти линии с теми самолетами, которые их нарисовали? Возможно, мы еще находились в том донаучном возрасте, когда все потрясающее приписывается действиям богов и чудовищ. Я помню, как пытался обнаружить точный момент, когда след полностью растворяется в голубом, напряженно вглядываясь в небо. Конечно, это еще один пример парадокса «Сорит», но если бы я тогда только знал об этом…

«Хороший день для прогулки, посвященной философии науки», – подумал я.

Я позвал Монти, ожидая, что он прыжками примчится в коридор с поводком в зубах. Но ничего не произошло. Я поискал в комнатах и наконец обнаружил Монти: он лежал за шторами, наполовину скрытый ими. Он печально посмотрел на меня:

– Устал. И мое ненадежное бедро разболелось.

– Но нам обоим нужен свежий воздух…

– У тебя еще осталась та сумка?

– Сумка?

– Ну, знаешь, с тех пор, когда я был щенком и еще не мог своими лапами идти всю дорогу в гору до школы.

Это была зеленая холщовая сумка с распродажи излишков армейского имущества. Монти уютно помещался в ней так, что голова торчала. На мой взгляд, это выглядело довольно мило.

– Я думал, ты терпеть не можешь эту сумку.

– Не мог. Но так было тогда. Мы учимся, мы растем. Там это кафе, где мы обычно бывали… Там тепло.

Раньше я пытался писать книги в сети кафе с хорошим Wi-Fi на Хэмпстед-Хай-стрит. Но чаще я сидел там, впав в своего рода ступор после суматохи утра, проведенного в сборах двух детей в школу. В половине случаев на мне под джинсами и проеденным молью свитере все еще была пижама.

Я нашел сумку на полке в платяном шкафу, куда мы складывали вещи, которыми, как мы считали, никогда больше не будем пользоваться, но еще не хотим выбросить, и Монти вошел прямо в нее. Я подоткнул вокруг него его одеяльце, и мы пошли вверх по улице к Хэмпстед-Виллидж.

– Вчера мы говорили о знании. Сегодня мы поговорим о конкретном виде знания, том, которое получает особый статус в нашей культуре. Научном знании.

– Хорошая штука!

– Именно так часто воспринимают научное знание. Науку обычно считают машиной для производства определенности, особого, абсолютного вида истины. Это не чья-то истина – истина с конкретной точки зрения, – это Истина с большой буквы. А поскольку она абсолютна, все, что вам надо сделать, – надеть на кого-то белый лабораторный халат, и вы будете пользоваться плодами его труда в виде зубной пасты или высококлассного чистящего средства для туалетов.

– Ты собираешься основательно подпортить это впечатление, так ведь?

– Ну, я собираюсь поставить под сомнение некоторые распространенные заблуждения относительно научного знания. Но что касается науки в целом, я ее люблю! Наука показала нам красоту и величие нашего мира, от мельчайших частиц до необъятной Вселенной. Наука дала наилучшие ответы на фундаментальные вопросы о том, кто мы есть и почему (или каким образом) мы здесь оказались. Но то, что наука представляет собой простой, беспристрастный способ обнаружения объективной истины, все еще надо доказать. Поэтому я собираюсь поговорить с тобой о том, как философы пытались установить, что делает наука, а превращали это в ряд предписаний относительно того, что наука должна делать.

Давай начнем с небольшой карикатуры на представления людей о том, как функционирует наука. Признаю, что карикатура навеяна просмотром десятков старых английских и американских черно-белых фильмов, но, подозреваю, нечто подобное приходит на ум большинству людей, когда они думают о науке, несмотря на все усилия популяризаторов, старающихся заставить науку выглядеть подобно забаве. Группа мужчин (почти всегда) в белых халатах работает в лаборатории. Они проводят время, глядя в микроскопы, или возятся с какими-то загадочными аппаратами. Они тщательно собирают данные, записывают свои результаты в блокноты или вносят их в электронные таблицы. Наконец у одного из мужчин, нашего героя, подорвавшего здоровье во время долгих поисков Истины, сначала появляется удивленный взгляд, который затем сменяется выражением благоговейного трепета, смешанного с восторгом. Вот он, тот самый момент, когда восклицают: «Эврика!»

Потом ученые стараются воспроизвести важное открытие. К их радости и облегчению, после множественных проверок результат подтверждается. И затем исследователи передают свое открытие практикам, которые будут его использовать для производства нового вида лекарств или бомбы.

Такое представление о науке, воспринимаемой как тщательный сбор и организация данных, которые затем объединяются разумом ученого в теорию, впервые сформулировал Фрэнсис Бэкон (1561–1626).

Деятельность Бэкона пришлась на ту эпоху, которой предстояло стать свидетелем захватывающих дух открытий в физике и биологии, но ее интеллектуальный мир по-прежнему формировался под влиянием схоластической традиции, довольствовавшейся бесконечным изучением деталей философии и физики Аристотеля. Бэкон выступал резко против этой традиции. Он сравнивал последователей Аристотеля с пауками, плетущими сложные сети из шелка, производимого исключительно из них самих. Философ также критиковал альтернативный вариант – недостаточно подкрепленный теорией, бездумный сбор информации, который, по словам Бэкона, подобен деятельности муравья, просто собирающего случайные зерна песка. Нам же следует уподобиться пчеле, которая собирает материал с цветов в саду и в поле, а потом переваривает его и трансформирует в мед истинного знания.

– Бекон, мед… я даже есть захотел.

– Ты сможешь перекусить, когда мы дойдем до кафе. Бэкона, как правило, считают основоположником индукции, но его позиция на самом деле представляет собой отступление от мнения большинства главных сторонников индукции. «Муравьиный» подход в виде простого накопления часто называют индукцией путем простого перечисления. «Муравьи»-ученые собирают факты, а при накоплении достаточного количества данных из них неизбежно рождается теория, как сливки, отделяющиеся от молока. Бэкон был, несомненно, большим сторонником фактов: он осуждал одержимость логикой и математикой, характерную для схоластов, и полагал, что наука должна основываться на эмпирических данных. Тем не менее он знал о недостатках простого перечисления и старался их преодолеть.

Бэкон начинает так же, как и те, кто просто собирает данные, с накопления фактов. Ученый проводит множество наблюдений, методично делая о них записи. Но факты не остаются в виде недифференцированной массы, а вносятся в одну из трех таблиц: таблицу сущности и присутствия, таблицу отклонения, или отсутствия в ближайшем, и таблицу степеней, или сравнений. Бэкон приводит только один пример, как это делается, но, на мой взгляд, этот пример довольно хорошо передает используемый философом метод. Бэкона интересовала природа теплоты, поэтому он провел наблюдения и выявил множество примеров тепла в естественных и искусственно созданных ситуациях, от огня до конского навоза. Эти примеры были помещены в таблицу сущности и присутствия. Затем были выявлены случаи, когда тепло полностью отсутствует. Эти примеры занесены в таблицу отсутствия в ближайшем. В третьей таблице представлены примеры, в которых тепло присутствует в разной степени. Анализ этих таблиц впоследствии помогает ученому постепенно приблизиться к теории истинной причины, или «формы», теплоты. Третья таблица, которая демонстрировала различные степени исследуемого явления, – например нагрев наковальни, по которой ударяет молот, – оказалась самым лучшим руководством для понимания первопричины.

Изучение таблиц позволяет ученому преобразовать массу наблюдений в предположения общего характера, которые, в свою очередь, можно организовать таким образом, чтобы выявить еще более крупные обобщения, пока не будет достигнута цель в виде формулировки общего закона природы. Так, в случае тепла примеры можно распределить по группам: когда тепло порождается огнем, трением, биологическими процессами и т. д. Бэкон использовал этот метод, чтобы продемонстрировать, что первопричиной теплоты является быстрое хаотичное движение самых мелких частиц, из которых состоит вещество.

Несмотря на то что распределение по таблицам кажется более сложным способом организации фактов, все еще не ясно, каким образом это помогает преодолеть проблему, связанную с тем, как из данных появляется теория. В обоих случаях – при простом перечислении и бэконовской индукции – по одну сторону у нас находится некая информация, а по другую – общая теория, и ничто не объясняет, как логически перейти от одного к другому. Просто предполагается, что, поскольку вы обладаете необходимыми фактами, рассортированными в соответствии с правильными категориями, на их основе может быть построена «правильная» теория.

– Э-э, минуточку. Можно отмотать назад? Разве этот… как его… Юм не доказал, что индукции не существует? Я думаю о той индейке…

– Молодец, Монти! Что Юм на самом деле сделал – показал, что логики индукции не существует. Множество примеров, когда за явлением A следует явление Б, не могут доказать, что Б всегда следует за A. Но Юм никогда не оспаривал тот факт, что мы используем индукцию. Скорее нам нужно рассматривать ее истины не как необходимые, а как возможные: однажды индейке отрубят голову, а возможно, однажды не взойдет солнце.

Еще одна проблема с почти всеми видами индукции заключается в том, что они связаны с несколько наивным взглядом на то, что считать фактом. Просто предполагается, что эмпирические данные абсолютно достоверны, что процесс сбора данных является объективным и не подвержен влиянию внешних факторов. Мы уже видели во время предыдущих прогулок, что эмпирические данные не так просты. Наблюдения, которые считаются необработанным материалом для индукции, уже пронизаны теоретическим рассмотрением, подобным хрящу в плохом стейке. При сборе информации ученые никогда не коллекционируют факты просто случайно. Они ищут в конкретном месте, конкретным образом, и на выбор места и метода, а также на то, какие данные считать фактами, влияют знания, уже имеющиеся у ученого.

Например, планету Нептун открыли, только когда астрономы в начале XIX века обратили внимание на отклонения положения орбиты Урана, которые, по их предсказаниям, должны были быть связаны с влиянием другой планеты. Точный характер пертурбаций…

– Пертурбаций? Правда?

– Справедливое замечание… колебаний положения орбиты Урана указал, в какой части неба вести наблюдения, и была открыта восьмая планета. В данном случае существующая ньютоновская теория движения планет служила контекстом как для «видимости» неправильного поведения Урана, так и для определения области ночного неба, в которой нужно искать. Поэтому в данном случае теория предшествовала наблюдениям и служила не только руководством для них, но и придавала им смысл, которого, в противном случае, они не имели бы. На самом деле за два столетия до этого Нептун впервые наблюдал Галилей, но ошибочно принял его за звезду, поскольку он не обладал теоретическим аппаратом для правильной интерпретации своих наблюдений.

Самого Галилея часто приводят в качестве примера идеального индуктивиста, постепенно накапливавшего экспериментальные данные и результаты наблюдений, которые он использовал для разработки и поддержки своих теорий механики и космологии. Однако Галилей применял к своим наблюдениям полностью разработанную теорию о том, что считать знанием. Он описывает свой метод в сочинении «Пробирных дел мастер» (1623), отвергая подход Аристотеля и схоластов, которые почитали традиции и религию, и замещая его таким, в соответствии с которым секреты Вселенной должны быть раскрыты с помощью математики, включая геометрию. Вселенная «написана… на языке математики, и знаки ее – треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова; без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту»[38].

– А разве это не правильно? Вся наука связана с цифрами, так ведь?

– Конечно, но дело в том, что Галилей утверждает, будто без предварительного знания геометрических фигур мир явлений представляет собой рассказ дурака, полный звуков и неистовства, которые ничего не значат. И хотя Галилею удалось оторваться от представлений Аристотеля, он оказался под влиянием Платона и Пифагора. И такой платонизм еще более очевиден во взглядах Иоганна Кеплера (1571–1630). Кеплер, в итоге усовершенствовавший систему Коперника путем замены круговых орбит эллипсами, был убежден, что ключом к Вселенной являются пять правильных многогранников – куб, тетраэдр, октаэдр, икосаэдр и додекаэдр, – которые, по его мнению, определяют как число планет, так и соотношение их орбит. Точно так же, как и Платон, Кеплер был убежден, что Вселенная была создана Богом в соответствии с общим геометрическим замыслом, и всю свою жизнь пытался вписать наблюдаемые явления в схему (на самом деле совершенно неверную).

Указание на то, что наблюдения, проводившиеся Галилеем и Кеплером, были с самого начала связаны с теорией, не обязательно направлено на то, чтобы обесценить такие наблюдения или подорвать теории, на которые они опирались. На самом деле таким образом демонстрируется, что «чистые» данные являются мифом, и подчеркивается, что наблюдения не всегда настолько надежны, как, возможно, надеется индуктивист.

– Пример?

– Во времена Бэкона в медицине господствовала теория жидкостей организма. Согласно ей, хорошее здоровье, физическое и психическое, зависит от баланса в организме крови, мокроты, желтой желчи и черной желчи. Избыток черной желчи, которая, как считалось, вырабатывается селезенкой, приводил к симптомам того, что мы назвали бы депрессией, а в то время называли меланхолией: мрачным и нездоровым мыслям, сопровождающимся болью и оцепенением, нарушением пищеварения, запорами и общими признаками слабого отравления с нарушением метаболических процессов.

– Похоже на тебя…

– Я это проигнорирую. Сам Бэкон часто упоминает жидкости организма в своих сочинениях. Врачи того времени проводили множество наблюдений за черной желчью, наряду с другими жидкостями. Но была одна проблема. Черной желчи не существует. В отличие от крови, мокроты и желтой желчи, такой вещи, как черная желчь, просто нет.

– Но ты сказал, что доктора ее видели…

– Они точно видели темноокрашенные жидкости в организме. Но это была кровь или продукты пищеварения. Дело в том, что все эти выполненные врачами многочисленные наблюдения, которые, в свою очередь, подпитывали теорию, подтверждая наличие черной желчи в случаях меланхолии, были одновременно и безусловно честными, и абсолютно фальшивыми.

Неясно, применяли ли когда-нибудь настоящие ученые таблицы Бэкона в качестве вспомогательного материала для разработки каких-либо полезных теорий, но основная структура науки, которую описывает Бэкон (включающая тщательное наблюдение, приводящее к накоплению множества данных, которые раскрывают лежащие в основе законы), стала господствующим представлением о том, как действует наука. И, просто для ясности, существует три части процесса. Первая – сбор данных. Он выявляет закономерности. Эти закономерности затем постулируются как законы. Это индуктивная часть системы. Потом эти законы можно применять для разработки прогнозов. Это дедуктивная часть системы. Я вижу тысячу белых лебедей. Это заставляет меня сформулировать гипотезу о том, что все лебеди – белые. Используя эту гипотезу, я могу прогнозировать, что следующий лебедь, которого я увижу, будет белым. Каждый лебедь, которого я вижу, подтверждает мою первоначальную гипотезу, упрочняя ее статус в качестве закона.

Метод индукции, который я обрисовал, просто считался способом работы ученых и находился в центре невероятных открытий, сделанных в естественных науках на протяжении XVII–XVIII веков. Это была эпоха Галилея, Кеплера и Ньютона, когда были выполнены фундаментальные труды по физике и космологии, оказавшие влияние на то, как человечество думало о своем месте во Вселенной вплоть до второй революции, произведенной Эйнштейном и теорией относительности.

Итак, индукция продолжала оставаться стандартной моделью научной деятельности, несмотря на то, что ее основы логически не столь надежны, как можно было бы рассчитывать. В дальнейшем, в XIX веке, метод усовершенствовал Джон Стюарт Милль (тот, кто придерживался теории утилитаризма, если ты помнишь). Милль хотел насколько возможно защитить индукцию от сомнений Юма, и его система в целом представляет собой конечный этап эволюции индуктивного метода. Милль определил пять способов, посредством которых наблюдаемый факт можно связать с его причинами – причинность рассматривается как определяющая характеристика научного объяснения.

Первый метод заключался в рассмотрении ряда данных и выяснении, присутствует ли какой-то фактор в каждом случае. Если да, то мы можем предположить, что это и есть причина. Это называется метод согласия. Луи Пастер обнаружил, что каждая бутылка кислого вина, которую он проанализировал, содержала множество бактерий, и это привело его к выводу, что скисание вызвано бактериями.

Второй метод – метод различия, который представляет собой обратную сторону медали: отсутствует ли какой-то фактор во всех изученных объектах? Вы обнаружили тысячу трупов акул, плавающих в океане. Вы замечаете, что у каждой отрезан спинной плавник. Вы приходите к выводу, что причина – суп из акульих плавников…

– Правда?

– Правда. В-третьих, у нас есть объединенный метод согласия и различия, который, как ты догадываешься, представляет собой комбинацию двух первых методов. Он отличается от метода согласия в том, что вы собираете ряд положительных и отрицательных примеров и пытаетесь обнаружить, путем исключения, фактор, который всегда присутствует, когда следствие есть, но которого нет, когда следствие отсутствует. Я исследую группу субъектов, половина которых страдает от цинги, а половина здорова. Я ищу факторы, присутствующие у здоровых и отсутствующие у больных субъектов. Я вижу, что больные морские свинки не ели фрукты, и постулирую, что это причина цинги.

Четвертый метод – метод сопутствующих изменений, при использовании которого ищут ситуации, когда изменение уровня одного фактора связано с изменением степени эффекта. Примером служит нажатие на педаль акселератора. Или, возвращаясь к медицине, увеличение потребления сахара ведет к точно связанному разрушению зубов и ожирению.

– Ты никогда не забудешь об этом чизкейке, да?

– Наконец, метод остатков задействуется, когда вы значительно продвинулись в своем исследовании феномена. Скажем, ты исследуешь результаты избыточного поедания чизкейка. Чизкейк обычно содержит сахар, жиры и клетчатку. Мы обратили внимание, что существуют три основных эффекта: у тебя выпадают зубы, ты толстеешь и страдаешь от газов.

– Это становится слишком личным.

– Мы знаем из предыдущих индуктивных и дедуктивных действий, что сахар вызывает разрушение зубов, а жир вызывает ожирение. Следовательно, метод остатков показывает, что клетчатка является причиной газов.

– Очаровательно.

– Именно так, довольно неплохо, обстояли дела в философии науки к началу XX века. Положение еще немного улучшили представители логического позитивизма, которые работали преимущественно в Вене в 1920-х годах, поэтому их называют Венским кружком. Они стремились преобразовать философию и социальные науки и тонко настроить «трудную» науку. Их представления начинаются с философии языка, суть которой выражена в девизе «смысл предложения состоит в методе его верификации».

– А?

– Он задуман как демаркационный принцип.

– Что?

– Способ отделения хорошего от плохого. С одной стороны, у вас есть утверждения, которые можно верифицировать, то есть мы можем найти доказательства в их пользу, а под доказательствами сторонники логического позитивизма подразумевали эмпирические наблюдения.

– А с другой стороны?

– Бо́льшая часть философии! Любое утверждение, которое нельзя доказать путем непосредственного наблюдения и которое не может быть верифицировано, является, согласно логическому позитивизму, бессмысленным.

– Это напоминает мне…

– Витгенштейна! Именно. В ранние годы жизни он был тесно связан с Венским кружком. В действительности логический позитивизм в качестве философии науки представляет собой всего лишь очевидную новую формулировку индукции. Роль науки заключается в поиске закономерностей опыта, которые можно обобщить в качестве правил – или законов, – которые затем используются для прогнозирования. Логический позитивизм утверждает, что теорию можно верифицировать только за счет повторяющихся примеров и нельзя полностью доказать. Но такой верификации достаточно для того, чтобы наука продолжала развиваться. Так что да, это чистая индукция, и поэтому логический позитивизм уязвим к некоторым положениям более ранней критики индукции. В частности, представители этого направления философской мысли утверждали, что каждое суждение – науки или языка – нужно проверять индивидуально. Однако мы видели, что на научные суждения на основе наблюдений уже повлияла теория. Иными словами, любая теория проверки должна быть глобальной. Понимание каждого отдельного факта связано с пониманием всей сети идей, в которую он вплетен.

– Может, приведешь еще один из твоих примеров…

– Когда в начале 1860-х годов в известняковых карьерах южной Германии начали обнаруживать невероятно красивые птицеподобные ископаемые остатки археоптерикса, среди первых немецких коллекционеров и ученых не было единодушного мнения о том, что это такое и что они означают. В то время существовало смутное понимание, что ископаемые представляют собой останки давно погибших животных, причем некоторые принадлежат к вымершим видам, поэтому начальная теоретическая основа уже имелась: было понятно, что эти ископаемые – древние и представляют формы живых существ, не существующих ныне. С середины XVIII века велся оживленный спор о том, что представляют собой вымершие формы и как они вписываются в библейский рассказ о творении. Французский зоолог Жорж Кювье (1769–1832) утверждал, что было несколько эпизодов творения, за которыми следовали катастрофы (в том числе Всемирный потоп), и вымершие формы представляют собой останки животных, уничтоженных во время таких бедствий. Кювье недвусмысленно отвергал идею о том, что один вид животных в результате изменений может превратиться в другой, и его точка зрения преобладала до появления теории Дарвина.

С публикацией книги Дарвина «Происхождение видов» в 1859 году спор изменился, но не был улажен. Одна из главных проблем, вставших перед Дарвином, заключалась в том, что переходные формы, существование которых предсказывалось его теорией, встречались очень редко. Поэтому первым коллекционерам и ученым приходилось разбираться в путанице идей – доэволюционных, дарвиновских, религиозных и просто технических. Некоторые ученые, увидев странное существо, покрытое перьями, которое сохранилось в таких деталях в плитах известняка, считали, что ископаемые остатки принадлежат птице; некоторые думали, что они принадлежат рептилии. Были и те, кто полагал, что это фальшивка.

Однако для Дарвина и его сторонников эти ископаемые оказались золотоносным песком. Лучший образец был куплен Британским музеем и вскоре стал одним из сильнейших элементов доказательства в поддержку новой теории. С точки зрения Дарвина, значение ископаемого было совершенно очевидным: птицы произошли от рептилий. На каком-то этапе этого процесса мы должны были бы ожидать появления животного, обладающего признаками и птицы, и рептилии. У археоптерикса были крылья и перья, а также зубы и хвост рептилии. Вуаля!

Несмотря на то что «истинное» значение археоптерикса стало ясно только при интерпретации с дарвиновской точки зрения, данные ископаемых никогда не были такого рода необработанными, изолированными данными, которые представляли себе сторонники логического позитивизма. Эти останки оказались «встроены» в теорию в тот самый момент, когда были извлечены из карьера.

– Ты точно уверен, что «извлечены» – подходящее слово?

– О, смотрите, кто проснулся! Как раз настало время для маффина.

Мы дошли до кафе. Как я и надеялся, оно было почти пустым: те, кто отвез детей в школу, уже купили свой капучино и ушли, а толп, пришедших на обед, еще не было. Несколько парней параноидального вида согнулись над своими лэптопами, надев наушники и отключившись от окружающего мира. Раньше я всегда заказывал кофе тонкого помола: он всегда был самым дешевым и достаточно горьким, чтобы вынудить вас не пить его быстро большими глотками. Но сейчас мне захотелось чего-нибудь более легкого, поэтому я заказал латте у улыбающегося баристы, и мы с Монти нашли тихое местечко в задней части кафе.

– Хочешь выбраться из сумки?

– Глупо оставаться здесь.

– Ладно, на чем мы остановились?

– Извлечены…

– А, да. Итак, мы оказались в той точке, когда какая-то форма индукции кажется оптимальным вариантом, даже несмотря на то, что Юм обнаружил логическую пропасть между наблюдением за миллионом белых лебедей и утверждением «все лебеди белые». Просто предполагалось, что именно так работает наука, несмотря на придирки. Но все это вскоре изменится.

Вызов был брошен Карлом Поппером (1902–1994), одним из бывших учеников Венского кружка, и после этого индукция уже никогда не восстановилась. В своем главном труде по философии науки, «Логика научного исследования» (1934), Поппер серьезно отнесся к замечанию Юма о логике индукции. Индукция действительно не может установить научный закон. Повторение не приводит к достоверности. Более того, исследования истории науки, проведенные Поппером, показали, что великие ученые никогда не пользовались индуктивными методами для формулировки гипотез. Представление об объективном, непредвзятом ученом, тщательно собирающем факты, которые потом расцветают в виде теории, не просто имеет логические недостатки, а является фантазией, порожденной воображением. Ни одно из величайших научных открытий Коперника, Кеплера, Ньютона и Эйнштейна не было сделано в результате процесса индукции. Таблицы Бэкона, пять методов Милля – все это было бесполезно и не использовалось.

– Ладно, ты привлек мое внимание. Так что́ происходит?

– Всему свое время. Первая идея Поппера состоит в исключительно логическом выводе о том, что, хотя множество наблюдений феномена не может доказать гипотезу, единственный противоположный пример может ее опровергнуть.

– Кажется немного негативным. Как можно куда-нибудь продвинуться, если можно только опровергнуть что-нибудь? Если я хочу знать, где моя игрушка для жевания, какая польза в опровержении моей гипотезы о том, что она находится в моей корзинке? Я по-прежнему не найду свою игрушку.

– Это приводит нас к позитивной части философии науки Поппера. Долой медлительных ученых, годами просеивающими информацию, словно золотой песок! – Поппер представляет более драматический, даже героический образ ученого. Ученые двигаются к новой теории не ползком, а скачками! И эти скачки, великие идеи, которые преобразуют науку, в большей или меньшей степени появляются совершенно неожиданно и бросают вызов существующим образцам знания. Мы не можем знать, говорит Поппер, как научный гений приходит к новой теории. Она может привидеться во сне, как произошло с Августом Кекуле, когда он задремал у камина: ему приснилась змея, кусающая собственный хвост, и он разгадал молекулярное строение бензола в 1865 году. Или происхождение теории может быть связано с ненаучными источниками, как в случае, когда Дарвин пришел к идее о борьбе за существование и выживании наиболее приспособленных после прочтения сочинения Мальтуса.

Каковы бы ни были их истоки, новые научные теории, согласно Попперу, должны обладать определенными качествами. Теории должны быть смелыми: чем более революционная теория, тем лучше. Они должны объяснять все то, что объяснялось в рамках замещаемой теории, плюс новые моменты. И подобные теории должны быть рискованными в том смысле, что в их рамках должно делаться множество предсказаний.

Терпеть не могу постоянно возвращаться к клише о белых лебедях, но первый же черный лебедь опровергает гипотезу о том, что все лебеди – белые. На самом деле я ненавижу этот пример. Будто группа зоологов годами спорила о том, белые или небелые лебеди и спокойно накапливала доказательства, которых, как они полагали, достаточно, для предоставления в Королевское общество… Следующий пример гораздо лучше. В системе Птолемея Земля находилась в центре Вселенной, а все остальные небесные тела вращались вокруг. Это была хорошая теория. Она объясняла большую часть наблюдаемых нами явлений: небеса вращаются вокруг нас, солнце встает и заходит. Затем Коперник предложил гелиоцентрическую космологию, но в первые несколько десятилетий две системы казались примерно одинаковыми в том, что́ они были способны объяснить, и ни одна не могла нанести смертельный удар другой, отчасти из-за уровня развития технологий: астрономические наблюдения по-прежнему проводились невооруженным взглядом. А потом, в 1610 году, Галилей сам сконструировал телескоп на основе идеи голландцев и направил его на Юпитер. Проведенные Галилеем наблюдения убедительно указали на наличие спутников у Юпитера. Впервые было доказано, что не все вращается вокруг Земли, и Птолемеева система оказалась неработоспособной.

– И это доказало, что Коперник был прав?

– Нет! Несомненно, Коперник мог предсказать возможность существования спутников, вращающихся вокруг других планет. Но на тот момент все, что можно было сказать, – что теория не опровергнута или не фальсифицирована.

Для Поппера было очень важно, что, как только ложность гипотезы доказана, ее следует отбросить. Нельзя придумать истолкование для объяснения очевидной фальсификации. Поппер называл такие объяснения гипотезами ad hoc. Исключением из таких гипотез Поппер считал те, которые сами по себе не фальсифицируемы.

Хороший пример: в старой системе Птолемея имелись проблемы, на которые обращали внимание даже древние астрономы. Наиболее яркая проблема заключалась в том, что временами планеты вместо, казалось бы, спокойного и регулярного движения по небу с запада на восток останавливаются, а затем начинают двигаться «в обратном направлении», с востока на запад, – это называется попятным движением планет. Теперь мы знаем, что это связано просто с тем фактом, что все планеты двигаются вокруг Солнца по разным орбитам, а Земля периодически обгоняет те планеты, что находятся дальше, и поэтому кажется, что они двигаются в обратном направлении, точно так же, как кажется, будто машина, которую мы обгоняем, двигается назад. Ты понимаешь, в чем проблема: если все планеты вращаются вокруг Земли, то как некоторые из них могут двигаться в обратном направлении?

– Не смотри на меня.

– Риторический вопрос. Ответ, к которому пришли астрономы, заключался в следующем: некоторые планеты, наряду с вращением вокруг Земли, также выполняют резвый пируэт – они сами по себе двигаются по еще одной маленькой окружности, называемой эпициклом. Так что имеется большая окружность орбиты планеты вокруг Земли и меньшая окружность орбиты планеты вокруг… ну, на самом деле, ничего. Именно поэтому и создается впечатление, будто планета какое-то время двигается в обратном направлении – это просто период движения планеты по малой окружности в направлении, обратном к направлению движения планеты по ее большей орбите вокруг Земли.

Эпициклы адекватно объясняют то, что мы наблюдаем, но все, что они делают, – поддерживают развалины здания. Используя научное оборудование и знания того времени, было невозможно показать, что теория эпициклов неверна, поэтому это была нефальсифицируемая гипотеза ad hoc.

Идеальным примером научной гипотезы для Поппера служила специальная теория относительности Эйнштейна. Она объясняла все, что объяснялось ньютоновской теорией тяготения, и гораздо больше того. Несмотря на то что теория Ньютона хорошо выдержала проверку в течение двухсот лет, существовали некоторые небольшие аномалии, например крошечные нарушения орбиты Меркурия, которые она не могла объяснить. А специальная теория относительности Эйнштейна смогла.

Но специальная теория относительности все еще нуждалась в смелом предсказании, которое послужило бы ее проверкой. Эйнштейн предсказал, что гравитационные эффекты огромных масс – таких, как наше Солнце, – должны вызывать отклонение лучей света дальних звезд на определенный угол. Единственная возможность проверить это утверждение представлялась во время полного солнечного затмения, поскольку в противном случае нельзя было бы наблюдать свет звезды. В 1919 году произошло именно такое затмение. Эйнштейн поставил все на результат. Измерения показали, что угол отклонения лучей света точно соответствовал предсказанному Эйнштейном значению.

– Ура! Так что специальная теория относительности была доказана!

– Сколько раз тебе надо повторять, НЕТ! Согласно Попперу, вообще нельзя доказать истинность любой теории. Все теории или были опровергнуты, или однажды будут опровергнуты. Идея Поппера заключается в том, что все теории подобны фундаменту, вколоченному в грунт. Он может действительно быть глубоким – достаточно глубоким, чтобы поддерживать здание какое-то время. Но никогда не достает до коренной породы.

– Значит, если Поппер считал, что нельзя вообще обладать абсолютно определенным знанием, то он был одним из скептиков?

– Разумеется, нет. Он был реалистом. Существует настоящий мир материи и научных законов, и ученые могут его исследовать. Поппер считал, что новые, революционные теории являются подлинным усовершенствованием того, на смену чему они приходят, и достижения в науке не иллюзорны, а реальны. Наше знание мира улучшается. И, что важно, Поппер полагал, что его идея о фальсификации означает, что науку можно разумно критиковать. Он считал, что постоянная критика необходима для предотвращения консерватизма и застоя в науке.

– Ты им увлечен, да?

– Ты всегда говоришь так, будто я влюблен в них.

– Тони и Карл сидели на дереве…

– О, пора повзрослеть. Но на самом деле да, увлечен. Поппер немного вышел из моды, но мне нравится ясность мысли и выразительность его сочинений, а возможность фальсификации действительно кажется полезной концепцией не только в науке, но и в повседневной жизни. Если у тебя появилась идея, всегда полезно задаться вопросом, а есть ли какое-нибудь доказательство, которое могло бы ее опровергнуть. Если нет, то, вероятно, твоя идея слишком туманна, чтобы быть стоящей. Сам Поппер считал, что фальсифицируемость наиболее полезна в качестве критерия демаркации, отличающего науку от псевдонауки.

– Псевдонауки?

– Для Поппера псевдонаука – это любая система мышления или дисциплина, которая претендует на предоставление знания, но ее утверждения нельзя фальсифицировать. Возможно, так происходит потому, что они настолько расплывчаты, что соответствуют широкому массиву возможных фактов. Ваш гороскоп, например, может гласить: «На этой неделе вы столкнетесь с проблемами на работе, но при гибком подходе вам удастся их преодолеть». Или, может быть, ваша теория объясняет слишком многое, что делает ее опровержение невозможным. Не существует психологических состояний, которые аналитик-фрейдист не мог бы связать с каким-то детским опытом. У вас есть психические проблемы? Да. У вас был негативный опыт в детстве? Да. Если вы скажете, что не было, мы можем копнуть глубже, до тех пор, пока что-нибудь не найдем. Каждый новый пример подтверждает теорию, существующую в умах ее последователей, и ничто никогда не сможет ее опровергнуть. Следовательно, объясняя все, она ничего не предсказывает.

Последний пример псевдонауки, который приводит Поппер, – это марксизм. Этот пример немного отличается: Поппер согласен с тем, что марксизм начинался как наука и делал настоящие проверяемые предсказания. Маркс предсказал, что пролетарские революции возможны только при развитой промышленной экономике, существовавшей (в те времена) только в Западной Европе и США. В действительности революции произошли в «отсталых» государствах, России и Китае. С этого момента для того, чтобы оставаться в рамках попперовского определения науки, марксисты должны были бы отказаться от своей теории. Вместо этого они создали нефальсифицируемые гипотезы ad hoc, чтобы объяснить провал революций на Западе, и таким образом обрекли себя на существование в царстве псевдонауки.

Еще один интересный случай – это дарвинизм.

– Подожди-ка… Дарвинизм?.. Но дарвинизм – это научная теория, верно? Не говори мне, что на самом деле я не произошел от обезьяны. Э-э, то есть от волка…

– Здесь мы можем видеть, насколько полезна фальсфицируемость. Существуют определенные формулировки, которые превращают главную дарвиновскую концепцию – выживание наиболее приспособленных – в неуязвимую для фальсификации. Итак, выживают наиболее приспособленные. Звучит здорово. Кажется вполне хорошей гипотезой. Есть множество животных, и наиболее приспособленные живут, а неудачников съедают. Но как вы определяете «наиболее приспособленных»? Опасность заключается в том, что вы укажете на тех животных, которые выжили, и скажете, вполне очевидно, что они – наиболее приспособленные! А откуда вы знаете, что они – самые приспособленные? Потому что они выжили. Почему они выжили? Потому что они – наиболее приспособленные! Итак, вы превратили свою теорию в круговую и непроверяемую.

Во избежание этого Поппер заставил бы эволюциониста сделать определенное предсказание, которое можно проверить. Например, эволюционист может утверждать, что павлины обрели пышный яркий хвост для привлечения самок и это давало им преимущество по сравнению с теми, кто обладал хвостом меньшего размера. Следовательно, вы могли бы предсказать, что в данной популяции павлины с самыми большими хвостами будут иметь большее число потомков. Это проверяемая гипотеза.

– Значит, в итоге Поппер побеждает?..

– Несомненно, многим ученым нравится подход Поппера к тому, что они делают. Созданный им образ ученого – героический и привлекательный. А его теория ясна и проста для понимания. Тем не менее специалистам по философии науки теория Поппера разонравилась.

– О, почему?

– Одна из проблем в том, что множество плодотворных научных теорий, казалось бы, были фальсифицированы на довольно ранней стадии их существования. Например, теория Коперника не могла объяснить некоторые наблюдаемые явления. Она довольно плохо предсказывала положение планет, а для объяснения попятного движения планет тоже требовалось ввести эпициклы. Обе этих проблемы возникли из-за того, что Коперник полагал, будто планеты двигаются по идеальным круговым орбитам, а не эллиптическим.

Самый серьезный вызов, с которым столкнулась теория Коперника, состоял в том, что если Земля вращается вокруг Солнца, тогда относительное положение звезд должно меняться по отношению к нашему местоположению – должен наблюдаться параллакс. Однако этот эффект не виден. Это прямая фальсификация, в результате которой при строгом применении критериев Поппера система Коперника должна быть отвергнута. А это стало бы позором, поскольку без Коперника не было бы Кеплера, без Кеплера – Ньютона, а без Ньютона – современной науки.

– Важное заявление.

– На самом деле слишком важное. Как его можно опровергнуть? Я отказываюсь от последнего предложения на том основании, что оно нефальсифицируемо. Но суть в том, что строгое применение попперовского критерия фальсифицируемости положило бы конец теории Коперника. Это похоже на предположение о том, что как только в отношениях появляется напряженность, ты их заканчиваешь и снова начинаешь поиск через приложение для знакомств. Иногда с этим приходится смириться…

Монти лизнул меня в утешение.

– Во многих других науках наблюдались похожие напряженные периоды, которые впоследствии были преодолены или за счет небольших адаптаций, или на помощь пришли технологии. И то и другое спасло систему Коперника. Доработка Кеплера помогла ей лучше соответствовать наблюдаемой реальности, а усовершенствованные технологии показали, что на самом деле параллакс существует, но его величина очень мала – мала потому, что, как оказалось, звезды находятся гораздо дальше, чем могли себе представить во времена Коперника.

Другая проблема с теорией Поппера заключается в том, что она превращает науку в крайне индивидуалистскую деятельность. Как будто великие мужчины и женщины, чей мыслительный процесс невозможно рационально объяснить, работающие преимущественно изолированно, в результате вспышек озарения, свойственных их гению, дают начало новым оригинальным гипотезам. И только потом в действие вступает научное сообщество, которое выполняет более приземленную задачу по проверке гипотезы.

Такое представление о героической науке одиночек оспорил Томас Кун (1922–1996) в книге «Структура научных революций» (1962) – вероятно, самой знаменитой из всех работ по философии и истории науки, оказавшей огромное влияние. В противовес образу ученого гения-одиночки Кун постулирует совершенно другой способ занятий наукой: сообщества ученых работают над общим рядом проблем, используя общие предположения и методы. Такие общие предположения и цели Кун называет парадигмой. Ученые, работающие в рамках парадигмы, будут иметь внутренний комплекс представлений о том, что следует считать надежной информацией, как эту информацию собирать, анализировать и структурировать, и о механизмах, используемых для ее подтверждения.

– Ты можешь привести какие-нибудь примеры таких парадигм?

– Конечно. Одна из них – схоластическая традиция, в которой были приняты взгляды Аристотеля на природу материального мира и Птолемеева система космологии. Затем космология Коперника/Кеплера, которая пришла ей на смену. Еще примеры – ньютоновская физика, эволюционная теория Дарвина и квантовая механика. Каждая из этих парадигм существовала на протяжении длительных периодов, когда большинство ученых, работавших в этой сфере, сходились во взглядах почти по всем основным фактам. Каждый был согласен с тем, какие загадки предстоит решить и каким способом их решать. Зачастую ученые в рамках одной парадигмы работали в крупных институтах, университетах и лабораториях, с их собственной замкнутой культурой. Существовала кадровая структура, которой придерживались, с системой материальных и символических поощрений.

Именно это Кун называет нормальной наукой. Бо́льшая часть истории научной мысли связана с этими периодами стабильности, когда парадигмы выполняли надежную работу по систематическому расширению человеческого знания в различных областях.

Но наступает время, когда в рамках парадигмы начинают накапливаться проблемы. Загадки не поддаются решению. Появляются аномалии, вещи, которые существующие теории не могут объяснить. Подобные аномалии вызывают особое беспокойство, если они связаны с ключевыми концепциями, составляющими ядро парадигмы: спутники вокруг Юпитера, странные ископаемые с признаками рептилии и птицы, непонятные колебания орбиты Меркурия и т. д. Тогда, если эти проблемы нельзя разрешить или объяснить, начинается период кризиса парадигмы. В конечном итоге прежнюю парадигму заменяет новая – это и есть знаменитое изменение парадигмы.

В таких изменениях парадигмы интересно то, что новая и старая парадигмы оказываются, как говорит Кун, несоизмеримы. Новая парадигма не просто расходится со старой во взглядах на некоторые детали или без труда объясняет фактические различия, а связана с совершенно противоположным мировоззрением, и даже частичных совпадений настолько мало, что две парадигмы невозможно рационально сравнить. Представление об эволюции путем естественного отбора несоизмеримо с идеей о том, что все живые существа были сотворены (или задуманы) милосердным Богом. Системы Птолемея и Коперника, физика Ньютона и общая теория относительности, общая теория относительности и квантовая механика – все они связаны с таким радикальным сдвигом, что между ними невозможен настоящий диалог.

Поразительное следствие несоразмеримости парадигм заключается в том, что переход от одной парадигмы к другой, в каком-то смысле, является иррациональным. Исследования тех, кто работает в рамках парадигмы, можно рационально оценить, поскольку они связаны с общими критериями прогресса. Однако с переходом к новой, несопоставимой, парадигме для оценки нет общей основы. Это похоже на то, как если бы вас попросили описать вкус ананаса с помощью цифр.

– Но если нельзя рационально выбрать парадигмы, зачем их менять?

– Кун говорит, что зачастую действующие ученые не меняют своего мнения. Консерваторы умирают один за другим, и им на смену приходит молодежь. Так что отчасти это вопрос поколений. Широко обсуждался вопрос о том, в какой мере сам Кун считал свою теорию релятивистской, а науку – иррациональной. Тот факт, что в рамках парадигмы появляются аномалии и они становятся первопричиной революций, предполагает, что наука связана с реальным миром так же, как и способ, которым нормальная наука решает проблемы. Однако Кун часто говорит о религиозном обращении и переключении гештальта (переключение гештальта происходит, когда субъект внезапно переключается с одного видения образа на другой – как в знакомых случаях с изображениями утки-кролика и фигуры, в которой можно увидеть или два лица, или вазу), из-за чего все это кажется иррациональным.

Один из способов примирить непримиримое заключается в том, что высказывания Куна можно интерпретировать следующим образом: отдельные ученые, которые переходят от одной парадигмы к другой, поступают так по иррациональным причинам, но вполне возможно (обычно так и бывает), что новая парадигма объективно лучше, поскольку она объясняет больше и в ней меньше аномалий, чем в заменяемой ею парадигме.

Почти сразу после публикации теория Куна сама вызвала изменение парадигмы в том, как рассматривали науку. Сам термин «изменение парадигмы» вошел в язык и стал применяться не только по отношению к науке, но и почти во всех областях, где происходили фундаментальные изменения направления. Действительно, подход Куна, по-видимому, очень хорошо соответствует тому, как развивается знание во многих сферах, от искусств до социальных наук. Теория была опубликована в 1960-х годах и из-за релятивизма и кажущегося радикализма получила одобрение со стороны контркультуры. Казалось, будто она сбросила науку с пьедестала элитарности. Научное знание перестало быть особой, привилегированной формой понимания и превратилось всего лишь в еще один «язык», еще один способ беседы.

Поппер и Кун (и еще больше их сторонники) вели энергичный, даже ожесточенный спор. Поппер считал модель иррациональности изменения парадигмы и расплывчатость идеи Куна о нормальной науке отвратительными. Кун рассматривал периоды нормальной науки как положительные: именно тогда проводилась плотная работа. По мнению Куна, правильно, что работающие в рамках парадигмы должны ее защищать. Поэтому для Куна концепция науки – это не модное веяние контркультуры, как ее сначала воспринимали, а по природе своей консервативная теория. Кун сам был солидным представителем истеблишмента, работал в самых престижных американских научных институтах, Гарварде, Беркли и Массачусетском технологическом институте, и защищал весь аппарат американского научного военно-промышленного комплекса. Поппер по большей части был диссидентом. По его мнению, фальсификация была прекрасным оружием для использования против истеблишмента.

– Так кто выиграл спор?

– Я думаю, что и тот и другой заслуживали высочайшей оценки даже с точки зрения идей. Образ нормальной и революционной науки, созданный Куном, в основном правилен в части механизмов функционирования науки; но с точки зрения логической истины и творческого потенциала фальсификационизм обладает огромными достоинствами.

– Если бы их можно было как-то скомбинировать…

– Ты слишком хорошо меня знаешь! Именно это и сделал Имре Лакатос (1922–1974), венгерский философ, который работал с Поппером в Лондонской школе экономики. Лакатос блестяще сочетал идеи Куна и Поппера. Имре Лакатос утверждал, что вместо парадигм в каждой научной дисциплине существует ряд конкурирующих исследовательских программ. Каждая исследовательская программ обладает «твердым ядром» из идей, которые являются фундаментальными для программы, и «защитным поясом» из менее важных концепций и теорий, которые можно критиковать, не нанося смертельного вреда ядру. Программа как целое будет пытаться защищаться от критики, в основном в манере консервативных парадигм Куна, но также пользуется методологией Поппера в своей работе. Лакатос говорит, что успешные исследовательские программы должны быть прогрессивными, подразумевая, что они расширяются для объяснения все большего числа характеристик мира, но каждое новое утверждение тщательно проверяется и отбрасывается, если оно фальсифицировано.

Вероятно, самое большое отличие исследовательских программ от парадигм Куна заключается в том, что, по мнению Куна, в любую эпоху всегда может быть только одна господствующая парадигма. Лакатос считает, что могут и должны быть конкурирующие исследовательские программы. Такая конкуренция будет выявлять прогрессивные и вырождающиеся программы. Наиболее ярким примером служит конкуренция между системами Коперника и Птолемея. В конце XVI века были предприняты несколько попыток поддержать старую программу: так, например, теория Тихо Браге утверждала, что другие планеты вращаются вокруг Солнца, но Солнце по-прежнему вращается вокруг Земли. Однако программа оказалась вырождающейся, тогда как система Коперника, сохранявшая ядро в виде гелиоцентрической Солнечной системы, продолжала оставаться прогрессивной, несмотря на крупные изменения в ее «защитном поясе».

Но даже вырождающиеся программы могут восстановиться, поэтому, советует Лакатос, не следует слишком скоро менять деятельность. Но что значит «слишком скоро»? Как вы можете рационально определить, когда исследовательская программа претерпела вырождение до точки невозврата? Об этом Лакатос не говорит.

Такая неопределенность в отношении момента, когда исследовательская программа должна быть отвергнута, – один из кажущихся недостатков теории Лакатоса. Он попытался – и в какой-то степени преуспел – сочетать социологический подход Томаса Куна с объективизмом и реализмом Карла Поппера. Но критики Лакатоса считали фатальным отсутствие ясного способа признать «смерть» исследовательской программы. Я по-прежнему думаю, что Лакатос был довольно близок к установлению того, что делает наука и что она должна делать.

– Хмм… Итак, если я ничего не пропустил, индукция – это притворство, фальсификационизм был фальсифицирован, парадигмы Куна изменились, а исследовательские программы Лакатоса выродились. Так что остается?

– Я приберег лучшее напоследок. Пол Фейерабенд (1924–1994) построил карьеру, опровергая утверждения философов (для того, чтобы разобраться в научном методе) и заявления самой науки (чтобы понимать и контролировать мир). Фейерабенд сначала был последователем Поппера, но вскоре стал видеть ограничения, которые накладывает фальсификационизм, в частности его беспокоила существующая опасность, что из-за кажущегося опровержения можно преждевременно отбросить работоспособную теорию. Но философ также ожесточенно выступал против консерватизма парадигм Куна.

По мнению Фейерабенда, любая отдельная попытка понять, как действует наука, обречена на провал. Его девиз был «все возможно». Ученые применяют огромное разнообразие работающих методов. Одни считают лебедей. У других имеются идеи, которые они проверяют на прочность. Некоторые ученые работают в исследовательских программах, следуя «линии партии». Другие размышляют и вынашивают планы в одиноких мансардах. Кто-то ограничивается цифрами, тогда как другие привлекают идеи из более широкой культуры. Как только вы говорите, что наука функционирует только за счет индукции, или фальсификационизма, или какого-нибудь другого изма, вы оставляете за рамками определения все виды деятельности, которые должны считаться наукой, и включаете те, которые наукой считать не следует.

Один из примеров (не использовался Фейерабендом) – теория струн. Теория струн представляет собой самую современную попытку ответить на вопрос, заданный много прогулок назад философами-досократиками…

– Что это за белое вещество в птичьем помете?

– Ха, вроде того. Собственно говоря, я думал о более общем вопросе: из чего сделан мир? Теория струн – это окончательная Теория всего. Ее цель заключается в объяснении причин четырех фундаментальных взаимодействий Вселенной: гравитации, электромагнитного, сильного и слабого взаимодействий. Это элегантная и эстетически приятная теория. Согласно ей, каждая из элементарных частиц, ответственных за четыре взаимодействия, на самом деле представляет собой крошечную петлю колеблющейся струны, и особенности колебания струны определяют, какого рода эта частица.

– Звучит здорово.

– Да. Единственная проблема теории струн заключается в полном отсутствии каких-либо экспериментальных доказательств. Никто не может увидеть суперструны. Никто не может их зарегистрировать каким-нибудь способом. И вообще неясно, появится ли когда-нибудь способ их регистрации или подтверждения их существования. Так что любой индуктивист мог бы опровергнуть эту теорию, поскольку она не является результатом повторяющихся наблюдений и экспериментов, и любой фальсификационист сразу же отбросил бы ее, потому что она не дает предсказаний, которые можно проверить. В действительности кажется, будто у этой теории больше общего с одной из старых метафизических теорий, чем с миром науки. К ней могли бы прийти Парменид и Эмпедокл.

– Так дело в том, что многие философы науки, о которых ты говорил, отвергли бы то, что ты считаешь хорошей теорией?

– Именно. Ну и что, если теория струн нефальсифицируема? Она объясняет вещи, которые в противном случае были бы загадочными, и, возможно, в будущем покажет эффектные результаты. По мнению Фейерабенда, если слишком строго стараться быть рациональным, можно вместе с водой выплеснуть ребенка.

Фейерабенд, предлагая методологический анархизм, был также первым из философов, которые предупреждали об опасностях науки. По мнению Фейерабенда, ученым свойственны большие претензии на рациональность и универсальность, которые они не могут подтвердить. Аргумент о том, что научный метод занимает более высокое положение по отношению к другим видам знания, подрывается самим фактом, что, как показал Фейерабенд, не существует единственного научного метода. Философ не утверждает, что наука совершенно фальшива, но он действительно думает, что каждый гражданин обязан скептически относиться к ее утверждениям и соблюдать бдительность в отношении желания ученых наблюдать, контролировать и доминировать.

– Вот те на! Ты с этим согласен?

– Абсолютно. Я думаю, что мы изо всех сил должны подвергать научные утверждения внимательному рассмотрению. «Наука» используется каждый день в попытках продать нам что-нибудь, убедить нас потратить собственные или государственные деньги на какие-то продукты или исследовательские программы. NASA знает, что лучший способ увеличить собственное финансирование заключается в том, чтобы взволновать общество возможностью найти жизнь на Марсе, и поэтому работающие в агентстве ученые не забывают регулярно снабжать СМИ историями на эту тему. На самом деле каждый раз, когда слышишь научную историю в новостях, можно быть уверенным в том, что она там появилась не благодаря внутренней ценности исследования, а потому, что поработал департамент по связям с общественностью. Крупные фармацевтические компании много раз были пойманы на манипуляциях данными для искажения правды.

– Напомни, ты скептик или киник?

– Так ты тогда слушал… И тот и другой. Киник не доверяет власти; скептик не доверяет знанию. Еще один из моих интеллектуальных героев – французский философ-постструктуралист Мишель Фуко – говорит, что всякий раз, сталкиваясь с властью, ты должен ей сопротивляться, потому что власть всегда неравна и ею всегда злоупотребляют. И я считаю, что нам изо всех сил следует пользоваться инструментарием скептиков для проверки притязаний на знание. Но конечным результатом должно быть не отрицание всякой власти и знания, а сохранение честности власти и знания. Но в чем я не сомневаюсь, так это в том, что истина существует. Науку следует тщательно проверять, но эта проверка должна проводиться с использованием инструментов науки. И всегда полезно задаться вопросами: кто оплатил это исследование? Кто получает выгоду? Что от вас скрывается? И что вам навязывается?

Монти посмотрел на меня, округлив глаза: он не очень интересуется политикой.

– Извини, я немного увлекся. Кстати, нам пора домой. Хочешь, чтобы я нес тебя в сумке, или немного прогуляешься, как думаешь?

– Может быть. Немного.

Я огляделся. Кафе опять заполнялось. За столиком у двери сидел элегантный пудель с таким же элегантным владельцем. Мы изо всех сил постарались не хромать и не спотыкаться, когда уходили. Немного пройдя вниз по улице, Монти печально посмотрел на меня, и я опять посадил его в сумку.

Несколько следующих дней оказались очень трудными для семьи Макгоуэн. Обсуждались все варианты. Не обошлось без пролитых слез. Не перед Монти, конечно, но я думаю, он знал.

Наступил этот день, и я вынес из дома Монти в его сумке. С улицы я посмотрел наверх и увидел, что Ребекка и Рози стоят вместе у стеклянных дверей на балкон и смотрят вниз. Я помахал им рукой, но Рози просто положила голову на плечо матери.

– Куда мы идем?

– Мы пойдем кружным путем. Еще рано.

– Это то место, да?

Я ласково потрепал Монти по носу.

– Все, о чем мы говорили на этих прогулках…

– Да?

– Ну, это было очень интересно. Думаю, я теперь понимаю больше, что есть в этом мире и что считается знанием о нем. И, наверное, я теперь лучше представляю, что значит быть хорошей собакой. Или человеком. Но дело в том – не пойми меня неправильно, – я думал, что будет больше сказано о больших вещах.

– Ты говоришь о чем-то вроде смысла жизни?

– Ага, наверное.

– Мы немного говорили о том, что ты называешь «большими вещами», во время прогулки, посвященной этике. Представление Аристотеля о счастье, которое означает образ жизни, наиболее подходящий для разумного животного, жизнь в размышлениях, в соответствии с добродетелями… Или концепция Канта о моральной добродетели, подразумевающая использование разума для поиска правил, которые должен соблюдать каждый разумный человек. Или даже жизнь в соответствии с представлениями утилитаристов, проведенная в стремлении всегда добиваться большего счастья для большего числа людей. Все они благородны. И конечно, любая из этих концепций даст тебе возможность вести более этичную жизнь по сравнению с тем, если ты просто потакаешь своим капризам и прихотям или вообще не беспокоишься о том, что правильно, а что – нет.

– Это я понимаю. И если бы дело было в том, что я должен делать или как я должен поступать, тогда концепции этики помогают. Но я спрашиваю о другом. Не что я должен делать, а что это значит?

Я наклонил голову к голове Монти и вдохнул запах его шерсти. Моя жена вымыла его, и он пах намного лучше, чем обычно. Монти лизнул меня в лицо.

– Ты знаешь, что сказал бы Витгенштейн в свои ранние годы, да?

– О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

– Он определенно относил такого рода вопросы к разряду «о том следует молчать». И я думаю, что в этом случае он был прав. Вопрос «что значит жизнь?» представляет собой категориальную ошибку.

– Хотя бы в этот раз можно обойтись без жаргона?

– Извини. Я думаю, что слово «смысл» имеет смысл только по отношению к утверждению. Автобус едет. Я люблю чизкейк. Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Все это утверждения, и они имеют смысл. Смысл – это предмет языка. Но цветок, шмель, маленькая неряшливая собака, большой неряшливый человек – все эти объекты не имеют смысла. Они имеют ценность, а ценность важнее смысла.

– А что насчет Бога? Большинству твоих философов было что сказать об этом.

– Я старался немного обойти тему Бога во время наших бесед. Отчасти потому, что я согласен с Кантом: не думаю, что философия нам в этом поможет. Действительно, философы потратили уйму времени, пытаясь со всей изобретательностью доказать существование Бога, но еще никто не привел доказательств достаточно убедительных, чтобы обратить атеиста в верующего.

– Что это за доказательства?

– Насчитываются десятки доказательств на протяжении веков, но, думаю, что все можно разделить на три основных типа: космологические доказательства, доказательства замысла и онтологическое доказательство. У нас есть время только для быстрого и поверхностного обзора вариантов…

Космологические доказательства принимают несколько разных форм. Одна заключается в идее о том, что все имеет причину, поэтому должна быть первопричина, которая сама по себе причины не имеет, иначе получится бесконечная цепь. Иногда эта идея принимает форму с использованием понятия «перводвигатель»: все, что двигается, двигается чем-то другим, и необходим перводвигатель, чтобы запустить мяч. Также иногда это формулируется следующим образом: все в нашей Вселенной случайно – она могла бы существовать, а могла бы не существовать. Вселенная существует, поэтому она должна существовать по какой-то причине, и эта причина – Бог. Одна из самых прямых формулировок принимает форму простого силлогизма: все, что начинает существовать, имеет причину; Вселенная начала существовать; следовательно, Вселенная имела причину.

– А что с этим не так?

– Как ты помнишь, Кант и Юм ставили под сомнение идею причины. Или Юм ставил под сомнение, а Кант вместо чего-то внешнего, что можно считать Богом, превратил причинность в качество, присущее человеческому уму. Некоторые философы просто утверждали, что нет ничего нелогичного в идее бесконечной причинно-следственной цепи, без всякого перводвигателя. Другие говорили, что доказательство на самом деле ничего не доказывает: оно начинается с утверждения, что все должно иметь причину, а заканчивается постулатом о существовании чего-то, не имеющего причины, поэтому противоречит самому себе. А что касается перводвигателя, то как нечто не двигающееся может сообщить движение? Еще одно возражение заключается в следующем: даже если вы действительно доказали некую первопричину, что́ заставляет нас думать, что ей свойственны и какие-то другие особенности, которые мы приписываем Богу, – всеведение, всемогущество, любовь?

Я думаю, абсолютно бесполезно интересоваться этим. Наука дала нам Большой взрыв, момент творения. Мы понятия не имеем, что происходило до Большого взрыва. Была ли другая Вселенная, которая расширилась и сжалась в точку, а затем в результате взрыва вернулась к существованию? Или не было ничего? По-моему, все, что мы можем сделать, – передать это ученым, а потом пытаться изо всех сил понять и критически анализировать результаты, к которым они приходят.

Затем у нас имеется доказательство замысла. Суть его в утверждении, что существуют элементы нашего мира, которые настолько совершенны, что они не могли быть результатом случайности – так же как часы не могут быть сконструированы случайно, – а, должно быть, были задуманы Божественным Часовщиком. С философской точки зрения в этом аргументе нет ничего неправильного. К сожалению, поскольку это единственное доказательство в пользу существования Бога, которое притязает на научность, оно должно столкнуться с реальностью. Сторонники этого аргумента утверждают, что нечто настолько чудесное, как глаз, который состоит из нескольких разных сложных элементов, работающих в гармонии, не мог появиться случайно, так же как торнадо, пронесшийся через свалку металлолома, не мог создать «Боинг 747». Но вот появился Дарвин и показал, что эволюция – это как раз такой процесс, который способен создать глаз, и на самом деле глаз был «изобретен» много раз на протяжении истории Земли. И по-прежнему в животном царстве существуют животные с разной степенью развития органов зрения – от глаз, что лишь способны отличать свет от темноты, до глаз орла, который за километр может увидеть блоху, прыгающую по твоей спине.

– Она обработала меня от блох этим утром. Не знаю, зачем она беспокоилась.

– Это делает ее счастливой. И ты действительно приятно пахнешь… На чем мы остановились?.. А, да, доказательство замысла. Все, что необходимо, – это время и случайная изменчивость, и тогда естественный отбор создаст часы, то есть глаз. Если подойти к этому вопросу с другой стороны, то, чем больше мы исследуем природу, тем больше обнаруживаем объектов, которые далеки от совершенства. Я даже не имею в виду с антропологической точки зрения изобилие таких существ, как блохи, комары, клопы и вирусы, которые портят жизнь. Мы сказали, что эволюция способна творить чудеса, но она должна делать эти чудеса из имеющегося материала. Палеонтолог Стивен Джей Гулд был очень хорошим специалистом в том, что касалось поиска примеров такой стороны эволюции, которой приходится «обходиться» тем, что есть. Мой любимый пример – «большой палец» передней лапы панд. Панды питаются бамбуком. Для того чтобы управляться с бамбуком, было бы здорово иметь противопоставленный палец – большой. Бог дал бы панде хороший полноценный палец. Но в действительности у панды имеется совершенно иное и, откровенно говоря, довольно неудачное решение. Одна из косточек ее запястья выросла и достигла ограниченной подвижности и выраженности. Это вроде бы работает и можно сказать, почти приемлемо, потому что панда не могла просто взять и вызвать идеальную мутацию. Ей пришлось ждать, пока однажды не родится панда со слегка выступающей косточкой запястья, которая немного помогала управляться со старым бамбуком. Это давало ей некоторое преимущество в вопросе выживания по сравнению с другими, лишенными «пальца» пандами, и поэтому у нее родилось чуть больше детенышей, каждый имел такой же никудышный маленький «протопалец». И в каждом поколении происходили случайные изменения, которые время от времени включали немного улучшенный «большой палец».

– Поэтому доказательство замысла обращается в пыль.

– Да, в нем нет необходимости для причудливых вещей, а для всего неумелого или временного, что мы наблюдаем в природе, имеются гораздо лучшие объяснения. К тому же, ну ты знаешь, эбола…

Наконец у нас есть онтологическое доказательство, и, должен сказать, как ни странно, оно мне нравится.

– Это из-за слова «онтологический», да?

– А что тут не любить?

– Тогда порази меня.

– Я собираюсь дать тебе определение Бога. Бог – это нечто, по сравнению с которым ничего более великого невозможно представить. Понятно?

– Вроде бы. Он – величайший.

– А теперь я хочу, чтобы ты представил двух богов. Они абсолютно одинаковы в том, что касается величия, за исключением того, что один существует, а другой – нет.

– Что?

– Тебе просто нужен мысленный образ двух богов, оба великие, но один – реальный, а другой – выдуманный.

– Ладно.

– А теперь, кто из них более велик?

– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Очевидно, я должен сказать, что из этих двух богов тот, который существует, должен быть более великим.

– Следовательно, Бог должен существовать! Мы признали, что Бог – это величайшая сущность, которую можно представить, и увидели, что Бог существующий должен быть более великим, чем несуществующий, поэтому Бог должен существовать.

– Ты что, шутишь, да?

– Примерно так выглядит версия, которую впервые выдвинул философ-схоласт Ансельм Кентерберийский (1033–1109). Есть несколько слегка отличающихся вариантов, но все они похожи в том, что существование является частью представления о Боге, подобно тому, как «сумма внутренних углов равна 180°» является частью идеи треугольника.

– Это самая дурацкая идея из тех, о которых ты мне рассказывал. Ты собираешься положить ей конец, правда?

– Она оказалась странно живучей. Хотим мы этого или нет, но эта идея не сдается. Что мне в этом доказательстве нравится – это его абсолютная концептуальность. Оно вообще не затрагивает ничего в мире и опирается лишь на некоторые, кажущиеся безобидными определения, и на то, что вы их признаете. Однако существует несколько подходов к критике этого доказательства. Один из них принадлежит Канту. Он говорил, что доказательство опирается на то, что «существование» просто является одним из предикатов, которые можно приписать субъекту: Бог всемогущ, всеведущ, и он существует. Точно так же вы могли бы сказать, что диван синий, удобный, и он существует, и что «синий», «удобный» и «существование» – все это предикаты, относящиеся к дивану. Но Кант утверждает, что существование просто не является предикатом. Предикат должен что-то добавлять к вашему знанию о субъекте. Однако существование, или бытие, просто говорит вам о том, что нечто существует в реальности. Я не могу принять окончательное решение относительно этого положения, хотя большинство философов согласны с Кантом. Мне кажется, что если бы о личности, которую я считал вымышленной, мне сказали: «Нет, она на самом деле существует», – я бы решил, что существование – это предикат. Возможно, лучший подход к критике – такой, благодаря которому онтологическое доказательство начинает казаться глупым. Можно ли представить собаку настолько идеальную, что ничего более совершенного нельзя вообразить?

– Гм…

– Ты хороший мальчик, но не совсем идеальный. В реальности невозможно быть совершенно идеальным. Всегда существуют какие-нибудь крошечные недостатки, например похищение чизкейка… Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты представил эту собаку – настолько идеальную, что ничего более совершенного вообразить нельзя. Представил?

– Я пытаюсь.

– Теперь, если эта собака не существует, то она – не самая идеальная из тех, что ты мог бы представить. Потому что та, которая существует, была бы более идеальной. Мы можем представить идеальную собаку, которая существует, следовательно, она существует! Мы доказали существование идеальной собаки.

– Но идеальной собаки нет.

– Именно.

Несколько минут мы шли молча. У меня еще было свободное время, поэтому мы, казалось бы, немного бесцельно петляли по переулкам. Но каждый шаг приближал нас к нашему пункту назначения.

– Ты пытаешься меня отвлечь, да? Я имею в виду всеми этими рассуждениями о Боге.

– Может быть. Но мы еще не продвинулись в поисках смысла, так ведь?

– Ты говорил, что смысл касается слов, не жизней. Категориальная ошибка.

– Возможно, я был несколько педантичен.

– Думаешь?

– На ум приходит пара вещей. У Сомерсета Моэма есть роман «Бремя страстей человеческих»[39].

– Хорошее название.

– Да, оно идеально подходит для наших прогулок – Моэм заимствовал его из «Этики» Спинозы. Спиноза называл человеческим рабством зависимость людей от своих страстей. Моэм теперь вышел из моды, но это по-прежнему замечательная книга. В ней есть момент, когда герой, Филип Кэри, начинающий художник, находится в Париже. Друг дарит ему старый персидский ковер, говоря, что он содержит разгадку смысла жизни. Филип возит его с собой на протяжении многих лет, так и не зная, что имел в виду друг и что за разгадка кроется в ковре. Герой не достигает своих целей в жизни, не находит счастья. Все его любовные романы в лучшем случае неудовлетворительны, в худшем – трагичны. Он довольствуется деятельностью, которой никогда по-настоящему не хотел заниматься. Наконец Филипа осеняет, и он понимает, что его друг имел в виду, подарив ему ковер. Смысл жизни – это узор, который мы ткем.

– Что?

– Узор не указывает ни на что, кроме самого себя. Это не знак, не индекс и не икона, а всего лишь игра геометрических форм и цветов. Эти формы и цвета могут быть сложными и затейливыми или простыми и прямолинейными. Но мы плетем этот узор ради удовольствия от плетения и в конце обнаруживаем, что создали нечто прекрасное в прожитой жизни, в переплетении нитей.

– Мне это нравится. Ты сказал, пара вещей?

– Большинство философов, которых мы обсуждали, были довольно неплохими людьми, а некоторые, как Спиноза, жили спокойной, достойной подражания жизнью. Лейбниц был подхалимом, но не плохим человеком. Ницше больше лаял, чем кусался. Гераклит кажется тупицей, но кто знает, может, в таверне он был бунтарем, и никто не заслуживает такого окончания жизни… Однако Артур Шопенгауэр (1788–1860) действительно был мерзавцем. Подлый, ничтожный, заносчивый. Он жил только ради собственного удовольствия и комфорта. Типичная история для Шопенгауэра: в 1821 году он так рассердился на пожилую женщину, слишком громко разговаривавшую за дверями его квартиры, что спустил ее с лестницы. Женщина серьезно пострадала и не могла больше работать, поэтому суд заставил Шопенгауэра платить ей пособие до конца ее жизни. Когда женщина в конце концов умерла, примерно через двадцать лет, Шопенгауэр отпраздновал это циничным каламбуром на латыни: Obit anus, abit onus («Старуха умирает, долг исчезает»).

– Хороший человек.

– Философия Шопенгауэра настолько же жестока, как и он сам. Нами управляет, говорит Шопенгауэр, слепая сила, которая вынуждает нас стремиться к целям, которых нельзя полностью достичь. Наши тела есть не что иное, как материальные проявления этого стимула: наши зубы и пищеварительный тракт – воплощение нашего голода, наши кулаки – это материальная форма нашего гнева. Единственное, что может принести нам освобождение от этого безустанного стремления, – это искусство. Когда мы слушаем музыку или смотрим на картину, желание стихает и мы временно укрываемся от шторма.

– Знаешь, это меня как-то не очень веселит, если ты пытаешься этого добиться…

– О, извини. Да, я упомянул Шопенгауэра только потому, что, несмотря на пессимизм, он является одним из немногих философов с хорошим слогом. К концу своего главного труда, «Мир как воля и представление» (1818), он пишет, что, несмотря на боль и страдания, мы продолжаем жить. Это похоже на мыльный пузырь, который мы раздуваем как можно дольше и больше, хотя и знаем, что он должен лопнуть. Я думаю, что для Шопенгауэра мыльный пузырь был просто символом исчезновения, чем-то, что обречено скоро погибнуть, но метафора вышла из-под его контроля. Есть ли что-нибудь более совершенное, чем мыльный пузырь, что-то, в чем так сочетается единство, разнообразие и гармония, которые, как предполагается, должно сочетать искусство? Каждый мыльный пузырь идеален, при этом каждый совершенно уникален. И разве они не радуют нас? Кто не улыбнется, когда пузырь растет, и не вздохнет, когда он лопается? Поэтому, может быть, это как раз то, что нам нужно. Мы хотим, чтобы кто-то узрел…

– Узрел?

– …хорошо, видел нас, мы хотим, чтобы они улыбнулись и потом вздохнули.

– Тони?

– А?

– Вся эта штуковина насчет мыльных пузырей… Мне от этого не легче.

– Тогда еще последняя попытка. Как я уже сказал, я не считаю, что имеет смысл говорить, будто наши жизни имеют смысл. Мы имеем ценность, которая измеряется, по-моему, тем, насколько нас любят и насколько мы заслуживаем этой любви. А тебя, маленький пес, очень любят, и эта любовь заслужена тем, сколько любви ты дал нам.

– Если бы собаки могли краснеть, я бы покраснел.

– Но есть еще одна вещь. Помнишь telos, цель, которую Аристотель считает конечной причиной?

– Я немного отвлекся на Аристотеле, но да, смутно.

– Самое великое в том, чтобы быть человеком, э-э, то есть разумным, – что мы можем выбирать нашу цель, решать, почему мы здесь и что нам следует делать с нашей жизнью. Это довольно близко к точке зрения экзистенциалистов, представленной Жаном Полем Сартром в книге «Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии» (1943). Когда речь идет о таком объекте, как, например, стул или молоток, говорит Сартр, идея объекта предшествует его существованию. Он формулирует это следующим образом: сущность предшествует существованию. Что касается нас, разумных существ, – людей и умных маленьких собак, – то существование предшествует сущности. Мы способны и обязаны решать, какими нам быть.

Позиция Сартра стала непосредственной реакцией на детерминизм Спинозы. По мнению Спинозы, если ты помнишь, Вселенная представляет собой непреодолимую определяющую силу и самое большее, на что нам можно надеяться, – понимать ее и молча соглашаться. Спиноза считает, что способ избежать человеческого рабства заключается в понимании природы наших цепей. Если дать более приятную интерпретацию, нам необходимо понять, что мы – серфингисты, и лучший способ жить – двигаться вместе с волной, стать единым целым с ее величественной, безличной, безразличной энергией. Но Сартр говорит, что быть человеком – значит не скользить по волнам, а решить встать посреди бурунов, бороться с ними, а затем выбраться, даже по направлению к водовороту.

– По направлению, правда?

– О, извини. С этими разговорами о смысле жизни начнешь путать слова. Но, думаю, в этом что-то есть. Мы должны выбирать нашу цель, а поскольку, как говорил Аристотель, человек – социальное животное, это должна быть цель, которую мы можем обосновать и защищать, такая, которая позволит сделать мир немного лучше, или, черт возьми, намного лучше. Есть незначительные дела, с которыми мы можем хорошо справиться, защитив от опасности и сделав счастливыми тех, кого мы любим, или, по крайней мере, не подвергая их опасности и не принося им горя, если наши способности этим ограничиваются. И есть серьезные дела, с которыми нам не удастся справиться, но тогда мы можем попытаться снова, и…

– Потерпим еще большую неудачу.

– Ты это сказал, приятель.

А потом Монти увидел, куда мы пришли, и начал сопротивляться, но слабо, в своей специальной сумке. Я успокоил его, насколько смог, и мы вошли в ветлечебницу.

Я переговорил с молодой женщиной в регистратуре, и она попросила меня сесть и подождать. Я достал Монти из его сумки, и он тихо сидел у меня на коленях, немного дрожа. Свет был слишком ярким, поэтому я положил руку на мордочку Монти, сказал несколько слов и почувствовал, как он закрыл глаза под моей ладонью.

В приемной сидели старик с ободранной кошкой в корзине и отец с дочкой, у которых было какое-то животное в коробке из-под обуви с проделанными отверстиями. Я улыбнулся девочке, и она, болтая ногами, улыбнулась в ответ. Не думаю, что с ее хомяком, или кто бы ни был в коробке, было что-то серьезное.

А потом пришла наша очередь.

Ветеринаром была маленькая темноволосая женщина по имени Весна, откуда-то из Балканских стран.

– Можно мне остаться? – спросил я.

– Лучше не надо, – ответила она. – Приходите потом, когда все будет сделано.

Я ушел и сел на скамейке в парке, куда столько раз приводил Монти на недолгие прогулки в те дни, когда погода была слишком плохой, чтобы идти далеко в поля, или когда я был занят. Прямо через дорогу находилось необычное старомодное пожарное депо, а пожарные команды на улице мыли машины. Когда дети были маленькими, им очень нравилось депо, и я, ради их удовольствия, приводил их поздороваться с пожарными, которые иногда разрешали им посидеть в кабине, надев на головы слишком большие желтые каски. Сидя в парке, я думал о прошедших годах, о том, как Монти вошел в нашу семью, и, поскольку по глупости я вышел из дома без носового платка, мне пришлось вытирать слезящиеся глаза и нос манжетами.

Прошло несколько часов, и я вернулся в ветлечебницу.

– Он готов?

– Кто?..

– Монти, мальтийская болонка.

Регистратор, молодая женщина с добрыми глазами, кивнула и мягко улыбнулась. Я прошел к задней двери.

Вдоль стен шли ряды клеток. Я увидел выглядевшую оглушенной морскую свинку и подумал, не принадлежит ли она той девочке. Монти лежал на боку на столе.

– Можно его забрать?

И тогда Монти, услышав мой голос, слабо застучал хвостом и оглянулся на меня.

Десять минут спустя я уже нес его домой.

– Ты же не позволил людям по-настоящему думать, что со мной, ну, знаешь, все кончено, правда?

– Может быть. От меня не зависит, что люди думают.

– Ты – плохой человек. Ты должен отвечать за свои поступки.

– Не думаю, что ты знаешь, насколько травмирующим это было для меня. Ты хотя бы представляешь, сколько стоит операция?

– Это всего лишь деньги. Ты должен относиться к этому философски.

– Я не вполне серьезно. Ветеринар сказала, что это серьезная операция. И особенно в твоем возрасте…

– Эй!

– Я просто рассказываю, что она сказала. В твоем возрасте всегда есть вероятность, что ты просто не проснешься. Вот почему нам пришлось так долго и тяжело обдумывать это. Но ветеринар сказала, что все прошло хорошо. Очень скоро ты будешь бегать и прыгать. Но сначала тебе нужен покой. Пусть заживут швы. У нас будет много времени для бесед.

– Не могу дождаться!

А потом мы пришли домой, и вокруг Монти началась страшная суета.

Я бы порекомендовал три обширных исторических обзора. Самая интересная книга, но при этом содержащая больше всего недостатков, – «История западной философии» Бертрана Рассела (впервые опубликована в 1945 г.; последнее английское издание L.: Routledge, 2001)[40]. Рассел пишет очень ясно и остроумно и тщательно включает много полезных деталей об общем культурном фоне. Бертран Рассел тоже философ, пусть и не первого ранга, но второго точно. Основная проблема заключается в том, что у Рассела имеются свои предубеждения, поэтому он более резок по отношению к континентальным рационалистам, чем к англо-американской эмпирической и аналитической традициям. Многотомная «История философии» Фредерика Коплстона (1946–1975; последнее издание L.: Bloomsbury, 2001) – великолепное сочинение, красноречивое, захватывающее и понятное[41]. Коплстон особенно хорошо разбирается в схоластической традиции, чего и следовало ожидать от иезуита, но он добросовестно беспристрастен и благожелателен ко всем традициям. «Новая история западной философии» Энтони Кенни (New History of Western Philosophy. Oxford: Oxford University Press, 2012) – самое современное издание, но не превосходит Рассела и Коплстона. Возможно, даже более доступна, чем все вышеперечисленные, книга Брайана Мэги «Великие философы» (The Great Philosophers. Oxford: Oxford University Press, 1987), которая состоит из интервью Мэги с выдающимися философами о великих мыслителях, относящихся к западной философской традиции. Для быстрого ознакомления с проблемами философии подойдет остроумная, шутливая и догматичная книга Саймона Блэкберна «Думай» (Think. Oxford: Oxford University Press, 2001). Я также рекомендую почти все книги Найджела Уорбертона, но особенно «Философия: Основы» (Philosophy: The Basics. L.: Routledge, 2012) и «Философия: Классики» (Philosophy: The Classics. L.: Routledge, 2001). Если у Уорбертона и есть недостаток, то он заключается в том, что ясность его изложения создает обманчивое впечатление, будто трудные сочинения некоторых философов и сложные идеи легко понять… Тем не менее книги Уорбертона удовлетворят ваше желание что-нибудь узнать о философии и вдохновят на более серьезное чтение.

Одна из лучших отправных точек для каждого новичка в философии – серия подкастов и связанных с ними книг Питера Адамсона «История философии без пробелов» (A History of Philosophy Without Any Gaps: https://historyofphilosophy.net). На текущий момент (2019) Адамсон рассмотрел всю античную, средневековую и арабскую философию, рассказывая слушателям интересно и понятно о каждом значимом мыслителе. К тому же Адамсон профессионально рассказывает и о мыслителях, относящихся к иным, отличающимся от западной, традициям философии.

На мою точку зрения по проблемам этики значительно повлияли работы Аласдэра Макинтайра. Я рекомендую его довольно своеобразную книгу «Краткая история этики: История философии морали от эпохи Гомера до XX века» (A Short History of Ethics: A History of Moral Philosophy from the Homeric Age to the Twentieth Century. L.: Routledge, 2002), но особенно его «После добродетели: Исследования теории морали»[42], великолепную книгу, в которой анализируются наши современные этические проблемы и прокладывается путь для их решения. Это одна из величайших современных работ по моральной философии.

Диалоги Платона свободно доступны онлайн. Для англоязычных читателей я рекомендую найти переводы XIX века, выполненные Бенджамином Джоветтом. Отдельные диалоги в современных переводах на английский язык с отличными введениями можно найти в изданиях Penguin и Oxford World’s Classics. То же касается Аристотеля, хотя англоязычным читателям я бы особенно рекомендовал «Никомахову этику» в переводе Джонатана Барнса, который снабжен великолепными примечаниями (L.: Penguin, 2004).

Основные работы по утилитаризму Милля и Бентама, наряду с очень полезным сопровождением, можно найти в книге «Утилитаризм и другие эссе» под редакцией Алана Райана (Utilitarianism and Other Essays. L.: Penguin Books, 1987)[43]. «Практическая этика» Питера Сингера (Practical Ethics. 3rd edition, Cambridge: Cambridge University Press, 2011) очень легко читается, но представляет также спорный взгляд на этику с точки зрения утилитаризма. «Этика: краткое введение»[44] представляет собой, как указано в заголовке, краткое и быстрое введение в предмет, остроумно и лаконично написанное блистательным Саймоном Блэкберном.

Все работы Мэри Миджли очень доступны, прекрасно написаны и великолепно обоснованы. Я особенно рекомендую «Зверь и человек: Истоки человеческой природы» (Beast and Man: The Roots of Human Nature. L.: Routledge, 2002) и «Злоба: Философское эссе» (Wickedness: A Philosophical Essay. L.: Routledge, 2001).

Если сможете раздобыть, то лучшее введение для знакомства с идеями Канта о морали – его «Лекции по этике». Его важнейшие труды на эту тему: «Основание метафизики нравов», «Критика практического разума» и «Метафизика нравов». Все эти сочинения можно найти в «Практической философии» (Practical Philosophy. Cambridge: Cambridge University Press, 1997), которая входит в великолепное «Кембриджское издание работ Иммануила Канта» (Cambridge Edition of the Works of Immanuel Kant). Однако для начинающих я могу порекомендовать только справиться с «Основаниями», в которых довольно ясно, для Канта, излагается категорический императив. «Критика практического разума» не будет иметь особого смысла до тех пор, пока вы не изучите кантианскую метафизику. В «Кембриджском компаньоне к Канту» под редакцией Пола Гайера (The Cambridge Companion to Kant. Cambridge: Cambridge University Press, 1992) есть несколько прекрасных вступительных эссе о всей философии Канта, включая его этику.

Если хотите взглянуть на проблему чужого разума с другой стороны, прочитайте увлекательную книгу Питера Годфри-Смита «Чужой разум: Осьминоги, моря и глубинные истоки сознания»[45]. Если же вы не настроены на классику, попробуйте почитать «Понятие сознания» Гилберта Райла[46]. Обсуждение свободы воли смотрите в сборнике «Философия свободы воли: самое необходимое из современных обсуждений» под редакцией Пола Рассела и Ойзина Дири (The Philosophy of Free Will: Essential Readings from the Contemporary Debates. Oxford: Oxford University Press, 2013), который содержит все, что вам необходимо, чтобы разобраться в этой теме. В частности, вам следует прочитать два эссе из этой коллекции, написанных необычной философской командой, которая состоит из отца и сына: «Свобода и негодование» (Freedom and Resentment) Питера Строусона и «Невозможность подлинной моральной ответственности» (The Impossibility of Ultimate Moral Responsibility) Галена Строусона. Всем, кто хочет узнать больше о странном мире квантовой физики, не могу не рекомендовать крайне занимательную книгу Чада Орзела «Как натаскать вашу собаку по квантовой физике» (How to Teach Quantum Physics to Your Dog. L.: Oneworld, 2010).

Аристотель излагает теорию силлогизмов в «Первой аналитике» очень глубоко, но есть отличное введение и комментарии в издании этой книги на английском языке в переводе Робина Смита (L.: Hackett, 1989). «Введение в философскую логику» Адама Грейлинга (An Introduction to Philosophical Logic. Oxford: Wiley-Blackwell, 1997) – хорошая, хотя временами трудная, книга, с которой можно начать, если вы чувствуете склонность к логике.

Метафизика досократиков очень хорошо изложена в «Ранней греческой философии»[47] (Early Greek Philosophy. L.: Penguin, 1987) в переводе Джонатана Барнса. Что касается теории идей Платона, я предлагаю начать с издания диалога «Федон» с переводом, введением и примечаниями Дэвида Галопа (Oxford: Oxford University Press, 1996). Прекрасное изложение этой темы, хотя и не совсем для начинающих, вы найдете в главах «Кембриджского компаньона к Платону» (The Cambridge Companion to Plato. Cambridge: Cambridge University Press, 2012). Если хотите проследить историю проблемы универсалий, изучая повороты философии схоластов, лучшие руководства – это второй том, «Средневековая философия», последнего издания Коплстона и подкаст Питера Адамсона https://historyofphilosophy.net/problem-universals

Лучшее издание «Теэтета» Платона на английском языке – в переводе Робина Уотерфилда (L.: Penguin, 2004). Что касается философии скептиков (а также стоиков и эпикурейцев), я считаю, что «Эллинистическая философия: Стоики, эпикурейцы, скептики» Энтони Артура Лонга (Long A. A. Hellenistic Philosophy: Stoics, Epicureans, Sceptics. L.: Bloomsbury, 2013) является наиболее достоверным, полезным и тщательным обзором. Моя любимая книга о рационалистах и эмпириках – «Учимся у шести философов: Декарта, Спинозы, Лейбница, Локка, Беркли, Юма» Джонатана Беннетта (Learning from Six Philosophers: Descartes, Spinoza, Leibniz, Locke, Berkeley, Hume. Oxford: Oxford University Press, 2003). Возможно, язык несколько суховат, но книга очень достоверна. Основные работы всех этих мыслителей находятся в широком доступе, в том числе в виде бесплатных электронных книг. Из сочинений рационалистов Декарта читать легче всего. Попробуйте «Размышления о первой философии» и «Рассуждение о методе». Если у вас есть время, то можно почитать Локка, Юма и Беркли, но также легко найти обобщенное представление их идей, в котором утрачивается лишь немногое. «Исследование о человеческом познании» Юма более живое, чем «Трактат о человеческой природе», хотя охватывает те же вопросы.

Очень трудно рекомендовать любому новичку в философии шедевр Канта «Критика чистого разума». Тем не менее, если вы хотите попытаться, я бы предложил кембриджское издание, в котором представлен современный перевод, пространное введение и хорошие примечания, которые вам, несомненно, понадобятся. Я склонен думать, что все-таки лучше начать с чего-нибудь вроде книги Рождера Скратона «Кант» (Oxford: Oxford University Press, 1982)[48] и посмотреть, насколько вы преуспеете.

Витгенштейн довольно сложен. «Логико-философский трактат» можно прочитать за пару часов, и некоторые его фрагменты покажутся ясными и понятными, а другие – довольно трудными. «Философские исследования» похожи на «Логико-философский трактат» в том, что многие разделы понятны, но постичь общее значение и цель может быть гораздо сложнее. Лучшим введением в философию Витгенштейна служат две биографии. «Жизнь Витгенштейна: молодой Людвиг (1889–1921)» Брайана Макгиннесса (Wittgenstein: A Life: Young Ludwig (1889–1921). L.: Penguin, 1990) блистательно рассказывает о взаимосвязи между миром, в котором воспитывался Витгенштейн, и написанием «Трактата». Но эта биография охватывает только первую половину жизни философа. Книга Рэя Монка «Людвиг Витгенштейн: долг гения» (Ludwig Wittgenstein: The Duty of Genius. L.: Vintage, 1991) завершает картину. Книга Дэвида Пирса «Витгенштейн» (Wittgenstein. L.: Fontana, 1985) представляет собой краткое, но насыщенное введение.

Для знакомства с прагматизмом я бы рекомендовал книгу Луи Менанда «Метафизический клуб: история идей в Америке» (The Metaphysical Club: A Story of Ideas in America. L.: Flamingo, 2011) – занимательная история, сосредоточенная на персоналиях, – и, возможно, сборник избранных произведений Уильяма Джеймса, очень интересного мыслителя, «Прагматизм и другие сочинения» (Pragmatism and Other Writings. L.: Penguin, 2000)[49].

«Структурализм и после него: от Леви-Стросса до Дерриды» Джона Старрока (Structuralism and Since: From Levi-Strauss to Derrida. Oxford: Oxford University Press, 1979) – старое, но по-прежнему полезное руководство, посвященное интеллектуальной революции, начавшейся с лингвистики Соссюра.

В качестве введения в философию науки я собираюсь порекомендовать только один текст: «Что это за штука, которая называется наукой?» Алана Чалмерса (What Is This Thing Called Science? Milton Keynes: Open University Press, 2013). Это классический, прекрасно написанный и исчерпывающий труд. Но если вы хотите копнуть глубже, все работы Поппера написаны ясным и живым языком, поэтому попробуйте прочитать «Логику научного исследования». «Структура научных революций» Куна также идеально понятна для неспециалистов. Моя любимая книга – «Против метода» Пола Фейерабенда[50].

Что касается смысла жизни, попробуйте почитать проницательную короткую и занимательную книгу Терри Иглтона «Смысл жизни: очень краткое введение» (The Meaning of Life: A Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 2008). Во время наших прогулок, посвященных этике, я резко отзывался о Ницше, но, несомненно, чтение его сочинений заставит вас глубже задуматься о том, что значит быть человеком. «По ту сторону добра и зла» и «Веселая наука» – глубокие и блестящие сочинения, но, вероятно, лучше всего начать с книги «Сумерки идолов», которая представляет собой хороший обзор и обобщение философии Ницше примерно на ста страницах. Это сочинение в переводе Холингдейла в издании Penguin (Harmondsworth: Penguin, 1968) объединено с трудом «Антихрист», представляющем собой постоянные нападки на этику христианства.

Я благодарю всех сотрудников издательства Oneworld, особенно Сэма Картера за его вклад на протяжении всего периода реализации проекта. Я также глубоко признателен Тамсин Шелтон, которая спасала меня от бесчисленных ошибок. Я переработал множество идей, изложенных в этой книге, вместе с Энди Стэнтоном, который всякий раз изрекает что-то великолепное. И ничего не случилось бы без твердого руководства Чарли Кэмпбелла.

Оглядываясь назад, я хотел бы поблагодарить профессоров Джона Харриса и Стюарта Сима, которые направляли меня на различных этапах моей жизни в научном мире.

И наконец, спасибо блестящему преподавателю миссис Маргарет Фриман, которая положила начало этому пути сорок лет назад.

Энтони Макгоуэн имеет степень бакалавра гуманитарных наук, магистра философии и кандидата философских наук; читал лекции по философии и писательскому мастерству. Автор отмеченных наградами книг для детей и подростков, в том числе романов «Дневники пончика» (The Donut Diaries), «Нож, который меня убил» (The Knife that Killed Me) и «Грач», вошедших в шорт-лист литературной премии «Медаль Карнеги». Живет в северной части Лондона с женой, двумя детьми и собакой.