[1] Концепция либидо, разработанная мною[1], вызвала множество неверных истолкований, а в ряде случаев было отмечено полное ее неприятие; поэтому, полагаю, не будет лишним снова изучить и описать основания этой концепции.

[2] Общепризнано, что события физического свойства могут быть рассмотрены двумя способами – с механистической и энергетической точек зрения[2]. Механистическая точка зрения сугубо каузальна, она толкует событие как следствие некой причины: неизменные субстанции изменяют свои взаимоотношения согласно твердо установленным законам.

[3] Энергетическая точка зрения, с другой стороны, является по сути финалистской[3]; событие прослеживается от следствия к причине, исходя из допущения, что некая разновидность энергии лежит в основе всех изменений, что она сохраняется как некая константа на всем протяжении этих изменений и в конечном счете ведет к энтропии, то есть к состоянию общего равновесия. Поток энергии имеет выраженное направление (цель), поскольку он следует градиенту потенциала, который нельзя изменить на противоположный. Рассуждая об энергии, мы не мыслим субстанцию, приводимую в движение в пространстве; это понятие абстрагировано от отношений движения. Поэтому данное понятие опирается не на субстанции как таковые, а на их отношения, тогда как сама движущаяся субстанция есть основа механистического взгляда.

[4] Обе точки зрения необходимы для понимания физических явлений и, следовательно, считаются общепризнанными. Между тем сосуществование этих точек зрения на протяжении длительного времени постепенно привело к возникновению третьей в ряду подобных идей, к концепции одновременно механистической и энергетической (пусть, рассуждая логически, движение от причины к следствию, поступательное воздействие причины, не может в то же время выступать в качестве обратного подбора средств, необходимых для достижения цели[4]). Невозможно вообразить, чтобы одна и та же комбинация событий могла одновременно быть каузальной и финальной, поскольку одна детерминация исключает другую. Фактически налицо две различных точки зрения, обратные друг другу, поскольку принцип финальности представляет собой логическую инверсию принципа каузальности. Финальность не просто логически возможна; она выступает как необходимый объяснительный принцип, ведь никакое объяснение природы не может быть сугубо механистическим. Сводись наши понятия действительно лишь исключительно к движению тел в пространстве, мы располагали бы только каузальными объяснениями; но нам приходится также учитывать концептуально отношения движения, что требует энергетической точки зрения[5]. Будь иначе, у нас не возникла бы необходимость изобретать понятие энергии.

[5] Преобладание одной или другой точки зрения зависит не столько от объективного взаимодействия явлений, сколько от психологической установки исследователя или мыслителя. Эмпатия ведет к механистическому взгляду, абстракция – к энергетическому. Оба взгляда подвержены ошибке гипостазирования собственных принципов вследствие убежденности в наличии так называемых объективных фактов опыта. Они ошибочно предполагают, что субъективное понятие о явлении тождественно свойствам самого явления; что, например, каузальность, какой мы ее воспринимаем, возможно объективно обнаружить во взаимодействии явлений. Эта ошибка чрезвычайно распространена и чревата непрекращающимися конфликтами с противоположным принципом; ведь, как уже было сказано, невозможно вообразить детерминирующий фактор, который одновременно будет каузальным и финальным. Однако это неприемлемое противоречие возникает лишь вследствие логически необоснованного и бездумного проецирования на объект обыденной точки зрения. Наши точки зрения остаются непротиворечивыми лишь в тех случаях, когда они ограничиваются сферой психологического и проецируются всего-навсего в качестве гипотез на объективное взаимодействие явлений. Принцип каузальности способен принять логическую инверсию, не допуская противоречия с самим собой, но факты не обладают подобной способностью; значит, каузальность и финальность с необходимостью исключают друг друга в конкретном объекте. С учетом хорошо известного принципа сведения различий к минимуму в целом принято идти на теоретически недопустимый компромисс, признавая те или иные процессы отчасти каузальными и отчасти финальными[6] (такой компромисс порождает всевозможные теоретические гибриды, но предлагает, этого нельзя отрицать, относительно достоверную картину реальности[7]. Всегда следует помнить, что, несмотря на идеально вообразимое единство фактов и наших идей, объяснительные принципы суть не более чем точки зрения, то есть проявления психологической установки и априорных условий, при которых и осуществляется мышление.

[26] Термин «психическая энергия» имеет давнее употребление. Мы находим его, например, уже у Шиллера[28], а энергетическая точка зрения свойственна также для фон Грота[29] и Теодора Липпса[30]. Причем Липпс различал психическую и физическую энергию, тогда как Штерн[31] оставлял вопрос об их связанности открытым. Мы должны поблагодарить Липпса за различение между психической энергией и психической силой. Для Липпса психическая сила есть возможность возникновения неких душевных процессов и возможность достижения определенного результата. С другой стороны, психическую энергию Липпс определяет как «присущую этим процессам способность вызывать данную силу в себе»[32]. В ином месте Липпс пишет о «количественных свойствах психического». Различение силы и энергии является концептуальной необходимостью, поскольку энергия – это именно понятие, как таковая она не существует объективно в самих явлениях, но проявляет себя в специфических данных опыта. Иначе говоря, энергия всегда воспринимается конкретно в качестве движения и силы, если она актуальна, или в качестве состояния или условия, когда она потенциальна. В актуальном положении психическая энергия проявляется в особых динамических сторонах души, будь то инстинкт, желание, волеизъявление, аффект, внимание, способность к работе и т. д., которые вместе образуют психические силы. В потенциальном положении энергия проявляется в специфических достижениях, возможностях, склонностях, установках и т. д., которые суть ее разнообразные состояния.

[27] Дифференциация специфических энергий – таких как энергия удовольствия, энергия ощущения, энергия противоречия и т. д., – предлагаемая Липпсом, представляется мне теоретически недопустимой, поскольку специфические формы энергии на самом деле суть не что иное, как упомянутые выше силы и состояния. Энергия – количественное понятие, которое включает в себя все перечисленное. Только указанные силы и состояния получают качественное выражение, ибо выступают как понятия, обозначающие качества, которые активизируются посредством энергии. Концепция количества ни при каких обстоятельствах не может быть одновременно качественной, иначе она не позволит нам прояснять взаимоотношения сил, а ведь последнее и есть ее подлинная функция.

[28] К сожалению, мы не в состоянии научно обосновать, что между физической и психической энергиями существует отношение эквивалентности[33], и потому выбор у нас невелик: либо мы полностью отказываемся от энергетической точки зрения, либо допускаем существование некой особой психической энергии (безусловно, гипотетически такое вполне возможно). Как отмечал Липпс, психология на тех же основаниях, что и физика, вправе выстраивать собственный понятийный аппарат, но лишь до той степени, в которой энергетическая точка зрения доказывает свою значимость и не сводится к простому подытоживанию результатов в виде неопределенного общего понятия, на что справедливо указывал Вундт. Тем не менее мы придерживаемся мнения, что энергетическая точка зрения на психические феномены ценна возможностью распознавать те самые количественные отношения, существование которых в психике, быть может, нельзя отрицать, но которые легко пропустить при чисто качественной оценке.

[29] Далее, если психическое состояло бы, как утверждают исследователи сознательного разума, из сугубо сознательных процессов (при допущении кое-где «темных зон»), то мы могли бы удовольствоваться постулированием наличия «особой психической энергии». Но, раз нас убедили, что бессознательные процессы также относятся к области психологии, а не только к области физиологии мозга (в качестве субстратных[34] процессов), мы фактически обязаны обеспечить нашему понятию энергии более обширное обоснование. Мы полностью согласны с Вундтом в том, что существуют некие явления, которые мы сознаем крайне смутно. Вслед за ним мы принимаем шкалу ясности сознательных состояний, но психическое для нас вовсе не прекращается там, где начинается темнота, – оно продолжается прямиком в бессознательное. Еще мы уступаем положенное психологии мозга, исходя из предположения, что бессознательные функции в конечном счете воплощаются в субстратных процессах, которым возможно приписать те или иные психические качества лишь в рамках философской гипотезы панпсихизма.

[30] При определении понятия психической энергии мы сталкиваемся, таким образом, с определенными затруднениями, поскольку у нас нет ни малейших способов отделить чисто психическое от биологического процесса как такового. Биологию, как и психологию, тоже можно рассматривать с энергетической точки зрения, но ровно настолько, насколько биолог считает такую точку зрения полезной и ценной. Подобно психическому, сам жизненный процесс в целом не выказывает признаков какого-либо точно выявляемого взаимоотношения эквивалентности с физической энергией.

[31] Если впредь придерживаться границ научного здравомыслия и избегать философских умозрений, способных увести очень далеко, правильнее всего, вероятно, рассматривать психический процесс как один из вариантов жизненного процесса. Тем самым мы расширим более узкое понятие психической энергии до понятия жизненной энергии, которое будет включать в себя «психическую энергию». В результате мы обретем возможность опираться на количественные отношения за пределами узких рамок психического, в области общих биологических функций, благодаря чему можем оценить по достоинству, если понадобится, давно обсуждаемую и вездесущую проблему «духа и тела».

[32] Понятие жизненной энергии не имеет ничего общего с так называемой жизненной силой, поскольку последняя, будучи силой, есть (или была бы) всего-навсего специфическая форма всеобщей энергии. Воспринимать жизненную энергию подобным образом и, следовательно, перекидывать мостик над пропастью между физическими процессами и жизненными процессами (а эта пропасть до сих пор зияет) означало бы пренебрегать особыми требованиями биоэнергетики, противопоставляемой физической энергетике. Посему я предложил, ввиду психологического применения данного понятия, называть эту гипотетическую жизненную энергию «либидо»[35]. В известной степени я отличаю это понятие от понятия всеобщей энергии, отстаивая таким образом право биологии и психологии формировать собственный понятийный аппарат. Принимая такое словоупотребление, я никоим образом не желаю вмешиваться в область исследований биоэнергетики и открыто признаю, что заимствовал термин «либидо» с намерением использовать его для наших целей; а для целей других подойдет, быть может, какой-то термин наподобие «биоэнергии» или «витальной энергии».

[33] Здесь необходимо предостеречь читателя от возможности неверного истолкования моих слов. Я ни в коем случае не намерен в настоящей работе углубляться в обсуждение противоречивой ситуации с психофизическим параллелизмом и взаимовыгодными действиями. Указанные теории представляют собой умозрения относительно возможности духа и тела функционировать совместно или бок о бок; они затрагивают ту самую тему, которой я осознанно избегаю, а именно, существует ли психоэнергетический процесс независимо от физического процесса или включен в последний. На мой взгляд, об этом нам практически ничего не известно. Подобно Буссе[36], я считаю идею взаимовыгодного, реципрокного взаимодействия обоснованной и не нахожу причин ставить под сомнение ее достоверность посредством гипотезы психофизического параллелизма. Психотерапевту, чья специфическая область деятельности относится как раз к этой ключевой сфере взаимодействия духа и тела, представляется в высшей степени вероятным, что психическое и физическое существуют не параллельно и независимо друг от друга, что они в значительной мере связаны между собой реципрокными действиями, хотя подлинную природу таких взаимоотношений еще предстоит поместить в пределы нашего опыта. Исчерпывающие дискуссии по этому вопросу, возможно, чрезвычайно интересны для философов, но эмпирической психологии надлежит ограничиться эмпирически доступными фактами. Даже если мы пока не преуспели в доказательстве того, что процессы в области психической энергии включены в физический процесс, противники данной гипотезы тоже не смогли отделить психическое от физического сколько-нибудь убедительно.

[34] Если мы приступаем к рассмотрению психического жизненного процесса с энергетической точки зрения, не следует удовлетворяться лишь понятием энергии как таковым; мы должны также взять на себя обязательство по проверке применимости этого понятия к эмпирическому материалу. Энергетическая точка зрения бесплодна, если выясняется, что ее основной принцип – сохранение энергии – неприменим. Здесь мы должны последовать предложению Буссе и провести различение между принципом эквивалентности и принципом постоянства[37]. Принцип эквивалентности гласит, что «на данное количество энергии, расходуемое или потребляемое с целью вызвать определенное состояние, существует где-то равное количество той же самой или иной формы энергии», а принцип постоянства утверждает, что «общая сумма энергии остается неизменной и не подвержена ни возрастанию, ни убыванию». Значит, принцип постоянства является логически необходимым, но обобщающим при этом выводом из принципа эквивалентности и не столь важен на практике, поскольку наш опыт всегда опирается исключительно на частное восприятие.

[35] Для наших целей непосредственный интерес представляет только принцип эквивалентности. В своей книге «Метаморфозы и символы либидо»[38] я продемонстрировал возможность рассмотрения определенных процессов развития и иных трансформаций подобного типа с точки зрения принципа эквивалентности. Не стану повторять in extenso[39] уже сказанное, лишь подчеркну снова, что исследование Фрейдом сексуальности внесло значительный вклад в разработку данной проблемы. Нигде за пределами отношения сексуальности к психическому мы не видим, чтобы с исчезновением того или иного количества либидо происходило появление эквивалентной ценности в иной форме. К несчастью, вполне понятное чрезмерное внимание к сексуальности побудило Фрейда свести трансформации прочих специфических психических сил, так или иначе соотносящихся с сексуальностью, к сугубой сексуальности, и это навлекло на него отчасти оправданное обвинение в пансексуализме. Недостаток фрейдовского взгляда заключается в односторонности, к которой неизбывно тяготеет механистически-каузальная точка зрения; иначе говоря, перед нами всеупрощающее reductio ad causam[40], которое, чем оно вернее, проще и шире по охвату, тем менее отдает должное результату, подобным образом анализируемому и редуцируемому. Всякий, кто внимательно читал работы Фрейда, осознает, сколь важную роль в структуре его теорий играет принцип эквивалентности. Это особенно хорошо заметно в его исследованиях клинических случаев, когда он приводит описания вытеснений и замещающих их образований[41]. Любой, обладающий практическим опытом в этой области, знает, что принцип эквивалентности обладает важнейшей эвристической ценностью при лечении неврозов. Даже если мы обращаемся к нему не всегда осознанно, применяем мы этот принцип инстинктивно или руководствуясь чувством. Например, когда сознательная ценность – скажем, перенос – уменьшается или фактически полностью исчезает, мы немедленно принимаемся искать нечто замещающее, рассчитывая увидеть эквивалентную ценность, которая проявляется где-либо еще. Замену подыскать нетрудно, если замещающее нечто оказывается сознательным состоянием, но зачастую некое количество либидо исчезает целиком, по всей видимости, не образуя замены. В этом случае замена осуществляется бессознательно; как обычно случается, пациент попросту не осознает того, что какой-то новый психический факт выступает в качестве соответствующего замещающего образования. Но бывает и так, что значительное количество либидо исчезает, словно бы полностью поглощенное бессознательным, не порождая взамен никакой новой ценности. В подобных ситуациях полезно твердо придерживаться принципа эквивалентности, поскольку внимательное наблюдение за пациентом вскоре выявит признаки бессознательной активности, к примеру, интенсификацию определенных симптомов, или появление нового симптома, или особенные сновидения, или странные, быстро исчезающие фантазии и т. п. Если аналитик сумеет предъявить эти скрытые состояния сознательному разуму, то обычно удается показать, что либидо, которое исчезло из сознания, порождало в бессознательном некие плоды, которые, несмотря на все отличия, имеют немало общих черт с сознательными состояниями, утратившими свою энергию. Выглядит так, будто либидо увлекает за собой в бессознательное некоторые качества, нередко столь четко выраженные, что по их характеру возможно определить источник либидо, ныне стимулирующего бессознательное.

[36] Имеется немало поразительных и широко известных примеров подобных трансформаций. Так, когда ребенок начинает субъективно отделяться от своих родителей, у него возникают фантазии о замене родителей, и эти фантазии почти всегда переносятся на реальных людей. Переносы такого рода оказываются несостоятельными в долговременной перспективе, поскольку созревающая личность должна свыкнуться с родительским комплексом и обрести авторитет, ответственность и независимость. Он или она должны сами стать отцом или матерью. Другой областью, богатой на поразительные примеры, является психология христианства, в которой подавление инстинктов (то есть примитивной инстинктивности) ведет к религиозным замещениям, скажем, к средневековой Gottesminne, «любви к Господу», сексуальный характер которой не заметит только слепой.

[37] Эти размышления побуждают провести новую аналогию с теорией физической энергии. Как известно, теория энергии признает не только фактор интенсивности, но и фактор экстенсивности, причем последний является необходимым практическим дополнением к понятию чистой энергии. В нем сочетаются понятие чистой интенсивности и понятие количества (например, количество света в противоположность его силе). «Количество энергии, или фактор экстенсивности, прикреплено к одной структуре и не может быть перенесено на другую структуру само по себе, без частей первой; но фактор интенсивности способен переходить с одной структуры на другую»[42]. Следовательно, фактор экстенсивности демонстрирует динамическое измерение энергии, присутствующей в любой момент в данном явлении[43].

[38] Сходным образом существует и фактор психологической экстенсивности, который не может перейти в новую структуру без переноса частей или характерных особенностей предыдущей структуры, с которой он связан. В своей более ранней работе я уделил особое внимание к этому признаку трансформации энергии и показал, что либидо не покидает определенную структуру в качестве чистой интенсивности и не переходит без всякого следа в другую структуру: оно переносит характерные качества своей прежней функции на новую[44]. Эта особенность настолько поразительна, что она подталкивает к ложным умозаключениям – не только к неверным теориям, но и к самообману, чреватому печальными последствиями. Допустим, что некоторое количество либидо, выраженного в некоторой сексуальной форме, переходит в другую структуру, забирая при этом ряд особенностей своего предыдущего применения. Велик соблазн предположить, что динамика новой структуры также будет сексуальной[45]. Возможен и другой случай, когда либидо некоторой духовной деятельности переносится на преимущественно материальный интерес, вследствие чего индивидуум ошибочно полагает, что новая структура столь же духовна по своему содержанию. Подобные умозаключения оказываются принципиально ложными потому, что они учитывают лишь относительные сходства двух структур, игнорируя не менее существенные различия.

[39] Практический опыт учит нас общему правилу: психическая деятельность может найти замещение только на основе принципа эквивалентности. Например, патологический интерес, интенсивная привязанность к симптому могут быть заменены только привязанностью равной степени интенсивности к другому интересу, вот почему освобождение либидо от симптома никогда не происходит без такого замещения. Если замена характеризуется малой энергетической ценностью, сразу становится ясно, что часть энергии следует искать где-либо еще – если не в сознательном разуме, то в бессознательных фантазиях или в расстройстве parties superieures[46] психологических функций (это выражение Жане здесь вполне уместно).

[40] Помимо указанных практических выводов из опыта, давно уже имевшихся в нашем распоряжении, энергетическая точка зрения позволяет развить нашу теорию далее. Согласно каузальному взгляду Фрейда, существует только одна неизменная субстанция, сексуальный элемент, к деятельности которого с монотонной регулярностью приводит всякая интерпретация; на этот факт однажды указал сам Фрейд. Очевидно, что дух reductio ad causam или reductio in primam figuram[47] никогда не воздаст должное идее финального развития, необыкновенно важной для психологии, потому что любое изменение состояний понимается всего-навсего как «сублимация» базисной субстанции и, следовательно, как замаскированное выражение прежней линии рассуждений.

[41] Идея развития возможна только в том случае, если понятие неизменной субстанции не гипостазируется через обращение к так называемой «объективной реальности», то есть только тогда, когда каузальность не отождествляется с поведением объектов. Идея развития требует признания возможности изменения субстанций, которые, с энергетической точки зрения, предстают системами энергии, способными к теоретически неограниченной взаимозаменяемости и модуляции в соответствии с принципом эквивалентности, а также признания очевидной предпосылки о разности потенциалов. Здесь снова, как и при рассмотрении отношений между каузальностью и финальностью, мы сталкиваемся с неразрешимой антиномией, возникающей из необоснованного проецирования энергетической гипотезы; ведь неизменная субстанция не может одновременно являться энергетической системой[48]. Согласно механистической точке зрения, энергия прикреплена к субстанции, потому-то Вундт и рассуждал об «энергии психического», которая возрастает с течением времени и, следовательно, не допускает применения энергетических принципов. С другой стороны, при энергетическом воззрении субстанция выступает лишь как выражение или знак энергетической системы. Эта антиномия выглядит неразрешимой только до тех пор, пока мы забываем, что точки зрения соответствуют фундаментальным психологическим установкам, которые явно совпадают до некоторой степени с состояниями и поведением объектов (данное совпадение, собственно, и допускает применимость точек зрения на практике). Посему вполне объяснимо, что каузалистам и финалистам приходится вести отчаянную борьбу за объективную действительность своих принципов, ибо каждый из этих принципов, ими отстаиваемых, является также выражением личного отношения к жизни и к миру, а никто без оговорок не захочет согласиться с тем, что его психологическая установка, возможно, обладает лишь условной ценностью. Такое неприятное признание воспринимается как нечто вроде самоубийственной попытки подпилить сук, на котором сидишь. Но неизбежно возникающие антиномии, к которым приводит проецирование логически обоснованных принципов, побуждают нас к фундаментальному изучению собственных психологических установок, поскольку исключительно таким способом возможно избежать произвола в отношении иного, логически обоснованного принципа. Антиномия должна разрешаться в некоем антиномическом постулате, каким бы неудовлетворительным это предложение ни казалось нашему конкретистскому мышлению и сколь бы мучительно ни было для духа естествознания признавать, что сущность так называемой реальности исполнена загадочной иррациональности. Впрочем, такое признание с необходимостью следует из принятия антиномического постулата[49].

[42] Теория развития не может обойтись без финалистской точки зрения. Даже Дарвин, как отмечал Вундт, использовал финалистские понятия, например адаптацию. Осязаемые, как наяву, дифференциацию и развитие попросту невозможно исчерпывающе объяснить посредством каузальности; они требуют также финалистской точки зрения, которую человек вырабатывает в ходе своей психической эволюции, наряду с каузальной.

[43] Согласно понятию финальности, причины понимаются как средство достижения цели. Простейшим примером здесь будет процесс регрессии. Рассматриваемая каузально регрессия определяется, скажем, как «фиксация на матери». Но при финалистском подходе либидо регрессирует к материнскому имаго[50], чтобы обрести в последнем памятные ассоциации, посредством которых может осуществляться дальнейшее развитие, например, из сексуальной системы к интеллектуальной или духовной системе.

[44] Первое объяснение исчерпывает себя через обозначение чрезвычайной важности причины и совершенно игнорирует финальную значимость регрессивного процесса. Под таким углом зрения все здание цивилизации становится простой заменой невозможности инцеста. Второе же объяснение позволяет нам предвидеть последствия регрессии и в то же самое время помогает понять значимость образов памяти, заново актуализированных регрессивным либидо. Каузалисту последняя интерпретация, естественно, кажется предельно гипотетической, тогда как для финалиста «фиксация на матери» выглядит не более чем произвольным допущением. Такое допущение, возражает он, полностью упускает из вида цель, которая единственно может нести ответственность за повторную активацию материнского имаго. Адлер[51], к примеру, приводит многочисленные возражения подобного рода против теории Фрейда. В своих «Метаморфозах и символах либидо» я попытался воздать должное обоим взглядам и столкнулся в результате с обвинениями с обеих сторон: меня упрекали в обскурантистской и двусмысленной позиции. Я словно очутился в положении нейтральной стороны в военное время, ведь известно, что даже самые честные намерения нейтралов нередко отрицаются.

[45] То, что для каузального взгляда является фактом, для финалистского служит символом, и наоборот. Все, что будет реальным и существенным для одной точки зрения, нереально и несущественно для другой. Поэтому мы вынуждены прибегать к антиномическому постулату и, кроме того, должны рассматривать мир как психический феномен. Конечно, науке необходимо знать, каковы объекты «сами по себе», но даже наука не может отвергать психологическую сторону познания, а сама психология должна особенно чутко воспринимать эти условия. Поскольку психика также тяготеет к финалистской точке зрения, психологически недопустимо принимать сугубо каузальное отношение применительно к психическим феноменам, не говоря уже о хорошо всем знакомой монотонности односторонних интерпретаций.

[46] Символическая интерпретация причин посредством энергетической точки зрения необходима для дифференциации психического, поскольку без символической интерпретации фактов причины остаются неизменной субстанцией, которая продолжает действовать постоянно, как видно на примере в старой фрейдовской теории травмы. Причина сама по себе не обеспечивает возможность развития. Для психики reductio ad causam есть прямая противоположность развитию; оно привязывает либидо к элементарным фактам. С точки зрения рационализма это все, чего можно пожелать, однако с точки зрения психики мы наблюдаем безжизненную и неутешительную скуку (впрочем, не следует забывать о том, что для многих людей близость либидо к основным фактам жизни является важнейшим условием). Правда, если данное требование исполняется, психика не в состоянии долго оставаться на том же уровне, она должна развиваться дальше, а причины трансформируются в средства достижения цели, в символические выражения дальнейшего развития. Исключительная важность причин, то есть их энергетическая ценность, тем самым исчезает и возникает снова в символе, сила притяжения которого отражает эквивалентное количество либидо. Энергетическая ценность никогда не уничтожается постановкой произвольной и рациональной цели: последняя всегда будет временной заменой.

[47] Психическое развитие невозможно исключительно при помощи интенции и воли; развитие требует притяжения символа, ценностное количество которого превышает ценностное количество причины. Но символ не может возникнуть до тех пор, пока разум не уделит достаточное время осмыслению элементарных фактов; иначе говоря, пока внутренние или внешние потребности жизненного процесса не приведут к трансформации энергии. Если человек жил всецело инстинктивно и автоматически, трансформация могла происходить в соответствии с чисто биологическими законами. У нас до сих пор имеется возможность наблюдать нечто подобное в психической жизни первобытных племен, жизнь которых одновременно совершенно конкретна и предельно символична. В цивилизованном человеке рационализм сознания, в прочих отношениях безусловно полезный, оказывается наиболее труднопреодолимым препятствием для гладкого преобразования энергии. Разум, всегда стремящийся избежать невыносимых для него антиномий, принимает либо одну, либо другую сторону в этом конфликте и упорно стремится сохранять верность ценностям, которые однажды избрал. Он будет продолжать вести себя так, пока человеческий разум слывет «неизменной субстанцией», тем самым устраняя всякую возможность символического взгляда на самого себя. Но ведь разум лишь относителен и в конечном счете проверяется на собственных антиномиях. Он тоже является средством достижения цели, символическим выражением переходной стадии на пути развития.

[48] Принцип эквивалентности – это одно из предположений практического свойства, важных для теории энергии; другим предположением, необходимым и дополняющим, выступает принцип энтропии. Трансформации энергии возможны только вследствие различий интенсивности. Согласно закону Карно[52], нагрев преобразуется в работу лишь через переход от более теплого к более холодному телу. Но механическая работа постоянно преобразуется в тепло, которое, вследствие непрерывно уменьшающейся интенсивности, не может быть снова преобразовано в работу. Так замкнутая энергетическая система постепенно сокращает различия в интенсивности до равномерной температуры, после чего дальнейшие изменения недопустимы.

[49] Как показывает опыт, принцип энтропии знаком нам исключительно в образе принципа частичных процессов, образующих относительно замкнутую систему. Психику тоже возможно рассматривать как такую относительно закрытую систему, в которой трансформации энергии ведут к выравниванию различий. Согласно формулировке Больцмана[53], этот процесс выравнивания соответствует переходу от невероятного состояния к более вероятному, из-за чего возможность дальнейшего изменения все более ограничивается. В психологическом отношении мы можем наблюдать этот процесс на практике в развитии устойчивой и относительно неизменной установки. После яростных колебаний в начале противоположности уравновешивают друг друга, и постепенно развивается новая установка, финальная устойчивость которой пропорционально больше величины первоначальных различий. Чем выше напряжение между парами противоположностей, тем больше энергия, от них исходящая; а чем больше энергия, тем сильнее ее группирующая, притягивающая сила. Такая возрастающая сила притяжения соответствует более обширному запасу группируемого психического материала, и чем шире этот запас, тем меньше шансы на последующие помехи, которые могут возникнуть от соприкосновения с материалом, ранее не подвергавшимся группировке. По этой причине установка, сформированная в результате длительного процесса выравнивания, отличается особенной устойчивостью.

[50] Повседневный психологический опыт служит доказательством этого утверждения. Самые жаркие конфликты, если их удается преодолеть, оставляют после себя ощущение безопасности и спокойствия, которое нелегко нарушить, или же душевную надломленность, крайне тяжело поддающуюся исцелению. Напротив, те же самые жаркие конфликты со всем их пылом необходимы для того, чтобы обеспечить важные и продолжительные результаты. Поскольку наш опыт ограничивается относительно замкнутыми системами, мы лишены возможности наблюдать абсолютную психологическую энтропию; но чем более замкнута психологическая система, тем отчетливее проявляется феномен энтропии[54]. Это особенно хорошо видно на примере тех душевных расстройств, которые характеризуются интенсивным отчуждением от окружающей среды. Так называемое «притупление аффекта» при раннем слабоумии (dementia praecox) или при шизофрении, возможно, правильнее трактовать как проявление энтропии. То же самое относится ко всем так называемым дегенеративным явлениям, которые развиваются в рамках психологических установок, перманентно исключающих всякую связь со средой. Сходным образом такие сознательно регулируемые процессы, как направленное мышление и направленное чувство, могут рассматриваться в качестве относительно замкнутых психологических систем. Эти функции опираются на принцип исключения нецелесообразного (непригодного), который подразумевает, среди прочего, избавление от факторов, препятствующих движению по избранному пути. «Нужные» же элементы остаются включенными в процесс взаимного выравнивания и получают между тем защиту от нарушающих равновесие влияний извне. Спустя некоторое время они достигают «вероятностного» состояния, которое проявляется, скажем, в «продолжительном» убеждении или в «глубоко укоренившейся» точке зрения и т. п. О том, насколько прочно укореняются подобные воззрения, может судить всякий, кто пытался «растворить» такую структуру, например, искоренить предрассудок или изменить умственную привычку. В истории народов такие изменения обходились реками пролитой крови. Но раз абсолютная изоляция невозможна (за исключением, может быть, патологических случаев), этот энергетический процесс продолжается в виде развития, пусть и – вследствие «утраты напряженности» – с меньшей интенсивностью и с убывающим потенциалом.

[51] Подобный взгляд на мироздание известен давно. От каждого вокруг мы слышим о «бурной юности», уступающей место «спокойствию старости». Мы говорим об «укоренившемся убеждении» после «борьбы с сомнениями», об «облегчении внутреннего напряжения» и т. п. Все это примеры непроизвольного декларирования энергетической точки зрения, разделяемого всеми и каждым. Разумеется, для ученого-психолога такая практика не представляет интереса до тех пор, пока он не испытывает потребности в оценке психологических ценностей, тогда как для физиологической психологии данная проблема вообще не возникает. Психиатрия, в противоположность психологии, носит сугубо описательный характер и до недавнего времени совсем не занималась психологической каузальностью, фактически даже ее отрицала. Но вот аналитическая психология была обязана учитывать энергетическую точку зрения, поскольку каузально-механистический метод фрейдовского психоанализа не удовлетворял стремление по достоинству оценить психологические ценности. Для своего объяснения ценность нуждается в количественном выражении, а качественные понятия наподобие сексуальности не могут послужить адекватной заменой. Качественное понятие всегда будет описанием объекта, субстанции, тогда как количественное выражение характеризует отношения интенсивности (но никогда – саму субстанцию или объект). Качественное понятие, которое не обозначает субстанцию, объект или некий факт, представляет собой более или менее произвольное исключение из правила и как таковое, по моему мнению, должно считаться качественным, гипостазированным понятием энергии. Научное каузальное объяснение порой требует допущений такого рода, но к ним не следует прибегать только ради того, чтобы сделать энергетическую точку зрения излишней. То же самое справедливо в отношении теории энергии, которая временами склонна отрицать субстанцию, чтобы стать чисто телеологической или чисто финалистской. Замещать понятие энергии качественным понятием недопустимо, поскольку перед нами на самом деле всего-навсего уточнение энергии, фактически сила. В биологии это был бы витализм, в психологии – сексуализм (Фрейд) или какой-то другой «-изм», если возможно показать, что в этом случае энергия психического как целого сводится к одной определенной силе или влечению. Но влечения, как мы показали, суть особые разновидности энергии. Последняя включает влечения в более высокое по степени обобщения понятие, которое не может выражать собою ничего другого, кроме отношений между психологическими ценностями.

[52] Сказанное выше относится к чистому понятию энергии. Понятие энергии, подобно его корреляту, понятию времени, является, с одной стороны, непосредственно данной, априорной, интуитивной идеей[55], а с другой стороны – конкретным, прикладным, или эмпирическим, понятием, извлекаемым из опыта, подобно всем научным объяснительным понятиям[56]. Прикладное понятие энергии всегда связано с поведением сил, с субстанциями в движении, ведь энергия доступна опыту лишь через наблюдение движущихся тел. Поэтому на практике мы говорим об электрической энергии и тому подобном, как если бы энергия была конкретной силой. Такое слияние прикладного, или эмпирического, понятия с интуитивным представлением о событии приводит к постоянной путанице, когда «энергию» смешивают с «силой». Аналогичным образом психологическое понятие энергии – не чистое понятие, а конкретное и прикладное, которое является нам в облике сексуальной, витальной, душевной, моральной и т. д. «энергии». Иными словами, она принимает форму влечения, явная динамическая природа которого обусловливает возможность провести концептуальную параллель с физическими силами.

[53] Применение чистого понятия к материалу опыта с необходимостью влечет за собой конкретизацию или визуализацию этого понятия, вследствие чего возникает ощущение, будто постулируется некая субстанция. Так обстоит дело, например, с понятием эфира в физике: несмотря на то что это именно понятие, эфир трактуется таким образом, словно он является субстанцией. Подобное смешение неизбежно, поскольку мы не в состоянии воображать количество, если оно не будет количеством чего-либо. Это что-либо есть субстанция. Следовательно, всякое прикладное понятие непременно гипостазируется, даже вопреки нашему желанию, хотя нельзя забывать, что на самом деле перед нами по-прежнему понятие.

[54] Я предложил обозначать понятие энергии, употребляемое в аналитической психологии, словом «либидо». Возможно, выбор этого термина в некоторых отношениях не является идеальным, но тем не менее, на мой взгляд, такой выбор обоснован хотя бы соображениями исторической справедливости. Фрейд первым проследил до логического предела эти реально существующие динамические психологические взаимоотношения и представил их целостно, использовав для этого удобный термин «либидо», пускай со специфически сексуальным значением, в соответствии со своей исходной отправной точкой, то есть с сексуальностью. Одновременно с «либидо» Фрейд употреблял понятия «влечение», «инстинкт» (например, «инстинкты эго») и «психическая энергия». Поскольку сам Фрейд ограничивался почти исключительно изучением сексуальности и ее разнообразных проявлений в психике, сексуальное определение энергии как специфической движущей силы было вполне достаточным для его целей. Но в общей психологической теории невозможно все сводить исключительно к сексуальной энергии, то есть к одному специфическому влечению, невозможно отталкиваться от единственного объяснительного принципа, ибо трансформация психической энергии несводима к сексуальной динамике. Сексуальная динамика – лишь частный случай в общем поле психического. Никто не отрицает ее существование, но важно отвести ей правильное место.

[55] Поскольку, из-за конкретности нашего мышления, прикладное понятие энергии тотчас же гипостазируется в облике психических сил (влечений, аффектов и прочих динамических процессов), конкретный характер энергии получает, на мой взгляд, надлежащее выражение в термине «либидо». Сходные понятия всегда использовали обозначения подобного рода: возьмем, например, шопенгауэровскую «волю», ὁρµή[57] Аристотеля, платоновский Эрос, «любовь и ненависть начал» у Эмпедокла или бергсоновский elan vital[58]. У этих понятий я заимствовал лишь конкретный характер термина, а не определение понятия. Отсутствие этого объяснения в моей более ранней книге и привело к многочисленным недоразумениям, скажем, к обвинению в том, что я выстроил своего рода виталистическую концепцию.

[56] Я не вкладываю никакого специфически сексуального содержания в слово «либидо»[59], но ничуть не отрицаю существование сексуальной и прочей динамики, например, динамики утоления голода и т. п. Еще в 1912 году я указывал, что моя концепция общего жизненного инстинкта, именуемого либидо, заняла место «психической энергии», о которой я рассуждал в «Психологии раннего слабоумия». Впрочем, признаю, что допустил тогда важную оплошность, описал новое понятие лишь в его психологической конкретности и оставил без внимания метафизическую его сторону, которая и является предметом настоящего обсуждения. Но, трактуя понятие либидо в его сугубо конкретной форме, я обращался с ним так, как если бы оно было гипостазировано. Тем самым, увы, я создал повод для недоразумений, о чем глубоко сожалею. Поэтому я предельно откровенно заявил в своей «Теории психоанализа»[60], опубликованной в 1913 году, что «понятие либидо, которым мы оперируем, не просто обозначает нечто неконкретное или непознаваемое; это абсолютный Икс, чистейшая гипотеза, модель или счетный жетон[61]; оно конкретно постижимо ничуть не более, нежели энергия, известная миру физики». Следовательно, либидо – это лишь сокращенное обозначение для «энергетической точки зрения». В конкретных обстоятельствах нам никогда не придется оперировать чистыми понятиями, если только мы не изыщем возможность дать явлению математическое выражение. Пока это невозможно, прикладное понятие автоматически будет гипостазироваться благодаря данным опыта.

[57] Необходимо также отметить следующую неясность, проистекающую из конкретного применения понятия либидо и понятия энергии вообще, а именно путаницу, неизбежную в практическом опыте, когда энергию отождествляют с каузальным понятием следствия, которое само по себе динамическое, а не энергетическое.

[58] Каузально-механистический взгляд усматривает последовательность фактов a-b-c-d, где a выступает причиной b, b – причиной c и так далее. Здесь понятие следствия является обозначением качества, этаким «свойством» причины; иными словами, перед нами нечто динамическое. С другой стороны, финалистски-энергетический взгляд видит данную последовательность так: a-b-c суть средства трансформации энергии, которая беспричинно вытекает из a, то есть маловероятного состояния, и энтропически ведет через процесс b-c и далее, к вероятному состоянию d. В данном случае каузальный эффект полностью игнорируется, поскольку в расчет принимаются лишь интенсивности следствия. Если интенсивности одинаковы, вместо a-b-c-d ничто не мешает нам подставить w-x-y-z.

[59] Материалом для опыта в обоих случаях служит последовательность a-b-c-d, а различие состоит в том, что механистический взгляд обнаруживает динамику в наблюдаемом каузальном действии, тогда как энергетический взгляд выявляет скорее эквивалентность трансформированного следствия, а не действие причины. Иначе говоря, оба взгляда наблюдают последовательность a-b-c-d, первый качественно, а второй – количественно. Каузальный способ мышления отделяет динамическое понятие от эмпирического материала, а финалистская точка зрения вводит понятие чистой энергии в область наблюдения и позволяет этому понятию, так сказать, динамизироваться. Несмотря на очевидные эпистемологические различия, выраженные предельно четко, оба способа наблюдения неизбежно комбинируются в понятии силы: каузальный взгляд преображает собственное незамутненное восприятие действующего качества в динамику, а финалистский взгляд позволяет своему чистому понятию конкретизироваться посредством применения. В итоге механист говорит об «энергии психического», тогда как энергетист – о «психической энергии». Из сказанного вполне ясно, что один и тот же процесс принимает различные формы в зависимости от точек зрения, с которых он рассматривается.

[60] К числу наиболее важных энергетических явлений психической жизни относятся прогрессия и регрессия либидо. Прогрессию можно определить как ежедневное развитие процесса психологической адаптации. Мы знаем, что адаптации невозможно достичь раз и навсегда, пускай существует склонность утверждать противоположное. Такая склонность проистекает из ошибочного понимания психической установки личности как подлинной адаптации. Мы в состоянии удовлетворить требования адаптации лишь посредством верно направленной установки. Следовательно, достижение адаптации происходит в два этапа: (1) приобретение установки, (2) осуществление адаптации посредством этой установки. Отношение человека к реальности есть нечто удивительно устойчивое, но чем устойчивее его психический габитус[62], тем менее постоянным будет достижение эффективной адаптации. Это неизбежный результат непрерывных изменений в окружающей среде и требуемых этими изменениями новых адаптаций.

[61] Поэтому можно говорить о том, что прогрессия либидо представляет собой постоянное удовлетворение требований, возникающих из условий окружающей среды. Оно возможно лишь при посредстве установки, которая как таковая по необходимости имеет направленный характер и потому характеризуется определенной односторонностью. Значит, нетрудно вообразить ситуацию, при которой установка перестанет удовлетворять требованиям адаптации, поскольку перемены в условиях окружающей среды побуждают принять новую установку. Например, установка на чувство, которая стремится исполнить требования реальности за счет эмпатии, бесполезна в случае, когда возникает потребность в строгом мышлении. В результате установка на чувство прекращает действовать, а прогрессия либидо прекращается. Жизненное чувство, ранее ощущаемое, куда-то исчезает, вместо него психическое значение определенных сознательных состояний возрастает некоторым малоприятным способом; субъективные состояния и реакции рвутся вперед, ситуация наполняется аффектами, чреватыми эмоциональным взрывом. Данные симптомы указывают на «запруживание» либидо, причем прекращение движения последнего всегда влечет за собой распад пар противоположностей. При прогрессии либидо пары противоположностей объединяются в скоординированном потоке психических процессов. Их совместная деятельность обеспечивает сбалансированную регулярность этих процессов, которые в отсутствие такой внутренней поляризации начинают тяготеть к односторонности и бессмысленности. Поэтому мы вправе воспринимать всякое экстравагантное и чрезмерное поведение как утрату душевного равновесия, ведь координирующий эффект противоположного импульса явно здесь теряется. Значит, для прогрессии, то есть для успешного достижения адаптации, крайне важно, чтобы импульс и контримпульс, положительное и отрицательное пребывали в регулярном взаимодействии и взаимно влияли друг на друга. Такое уравновешивание и объединение пар противоположностей можно наблюдать, например, в процессе размышления, который предшествует принятию трудного решения. Но при прекращении движения либидо, когда прогрессия становится невозможной, положительное и отрицательное больше не объединяются в координированном действии, поскольку оба процесса обрели равную ценность, которая и обеспечивает равновесие. Чем дольше длится остановка, тем выше ценность противостоящих позиций; они все более и более обогащаются ассоциациями и привязывают к себе постоянно расширяющуюся область психического материала. Напряжение приводит к конфликту, конфликт провоцирует попытки взаимного вытеснения, и, если одна из противоборствующих сил успешно вытесняется, возникает диссоциация, расщепление личности или отчуждение себя. Тем самым готовится сцена для развития невроза. Поступки, которые являются следствием подобного состояния, не скоординированы, иногда патологичны и внешне не отличаются от симптоматических действий. Хотя частично они нормальны, отчасти они опираются на вытесненную противоположность, которая (вместо того, чтобы работать в качестве уравновешивающей силы) становится препятствием и мешает дальнейшему движению.

[62] Борьба противоположностей продолжалась бы и далее подобным бесплодным образом, если бы вследствие вспыхнувшего конфликта не начинался процесс регрессии, обратного движения либидо. Из-за своего столкновения противоположности постепенно лишаются ценности и потенциала. Утрата ценности все ощутимее; это единственное, что замечает сознание. Перед нами регрессия, ведь соразмерно с сокращением ценности сознательных противоположностей возрастает ценность всех тех психических процессов, которые не связаны с внешней адаптацией и потому редко (или вообще никогда) не применяются сознательно. Эти психические факторы по большей части относятся к бессознательному. По мере возрастания ценности сублиминальных[63] элементов и бессознательного следует ожидать того, что эти элементы начнут оказывать все большее влияние на сознательный разум. Вследствие тормозящего воздействия сознания на бессознательное бессознательные ценности утверждаются поначалу лишь косвенным образом. Торможение, которому они подвергаются, есть результат специфической направленности сознательных состояний. (Это торможение идентично тому явлению, которое Фрейд называл «цензором».) Косвенное проявление бессознательного принимает форму нарушений сознательного поведения. В ассоциативном эксперименте они выступают в качестве указателей на комплекс, в повседневной жизни – в виде «симптоматических действий», впервые описанных Фрейдом, а при невротических состояниях заявляют о себе в качестве симптомов.

[63] Поскольку регрессия повышает ценность состояний, которые ранее исключались из сознательного процесса адаптации и потому были либо полностью бессознательными, либо «смутно осознаваемыми», психические элементы, вынужденно переступающие порог сознания, мгновенно оказываются бесполезными с точки зрения адаптации и по этой причине неизменно оттесняются посредством направленной психической функции. Природа таких состояний подробно описана во фрейдистской литературе. Они не просто носят инфантильно-сексуальный характер, но и в целом суть совершенно несовместимые состояния и склонности, отчасти аморальные, отчасти неэстетичные, отчасти обладающие иррациональными, воображаемыми свойствами. Явно подчиненный характер этих состояний применительно к адаптации привел к тому уничижительному отношению к «психическим задворкам», которое присуще психоаналитическим сочинениям[64]. Факты, выносимые регрессией на поверхность, на первый взгляд выглядят этакой липкой грязью из пучины; но если не ограничиваться поверхностной оценкой и воздержаться от беглых суждений на основании заранее придуманных догм, то станет ясно, что эта «грязь» содержит не только несовместимые и отчужденные остатки повседневной жизни (или доставляющие неудобства и предосудительные животные наклонности), но и зародыши новой жизни и витальные возможности будущего[65]. Одна из величайших заслуг психоанализа состоит в том, что психоаналитики не страшатся глубже заглядывать в несовместимые элементы, хотя это занятие было бы совершенно бесполезным и действительно предосудительным в отсутствие возможностей новой жизни, что таятся в вытесненных состояниях. Дело обстоит именно так и должно обстоять именно так; это вытекает из обилия практического опыта и может быть выведено логически из следующих соображений.

[64] Процесс адаптации требует направленной сознательной функции, которая характеризуется внутренней последовательностью и логической согласованностью. Из-за своей направленности такая функция исключает всякое несоответствующее ей содержание, тем самым сохраняя целостность направления. Несоответствующие элементы подвергаются торможению и в результате ускользают от внимания. Опыт показывает, что существует всего одна сознательно направленная функция адаптации. Если, например, мне свойственна мыслительная ориентация, то я не могу одновременно ориентироваться при помощи чувства, поскольку мышление и чувство – это две совершенно различные функции. Фактически я должен тщательно исключать чувство, если мне нужно соответствовать логическим законам мышления, иначе мыслительный процесс пострадает от вмешательства чувства. В данном случае я максимально устраняю либидо из чувственного процесса, и вследствие этого функция чувства становится относительно бессознательной. Но тот же опыт показывает, что ориентация является в значительной степени делом привычки; соответственно, прочие неподходящие функции, в той степени, в какой они несовместимы с преобладающей установкой, тоже относительно бессознательны и потому не применяются, не развиваются и не дифференцируются. Более того, исходя из принципа сосуществования, они неизбежно ассоциируются с иными состояниями бессознательного. Значит, когда эти функции активизируются посредством регрессии и так проникают в сознание, они возникают в несколько несовместимой форме, замаскированные, скажем так, пресловутой липкой грязью из пучины.

[65] Если вспомнить, что приостановка движения либидо обусловлена провалом сознательной установки, мы сможем понять, какие именно важные семена скрываются в бессознательных состояниях, активизируемых регрессией. Эти семена содержат в себе элементы другой функции, исключенной сознательной установкой, функции, которая была бы способна эффективно дополнить или даже заменить неадекватную сознательную установку. Если мышление терпит неудачу в качестве адаптирующей функции, поскольку оно затрагивает ситуацию, к которой можно адаптироваться лишь при помощи чувства, то бессознательный материал, активируемый регрессией, будет содержать недостающую функцию чувствования, пускай в зачаточном состоянии, архаическую и неразвитую. Аналогичным образом в противоположном случае регрессия активизирует мыслительную функцию, которая эффективно компенсирует неадекватность чувствования.

[66] Активизируя бессознательный фактор, регрессия противопоставляет сознанию проблему психического, противоположную задаче внешней адаптации. Естественно, что сознательный разум должен сопротивляться усвоению регрессивных состояний, но все-таки он в конечном счете вынужден, вследствие невозможности дальнейшего развития, подчиняться регрессивным ценностям. Иными словами, регрессия приводит к необходимости адаптироваться к внутреннему миру психики.

[67] Адаптация к окружающей среде может потерпеть неудачу из-за односторонности адаптируемой функции, а адаптация к внутреннему миру может не состояться из-за односторонности рассматриваемой функции. Например, если приостановка движения либидо стала результатом неспособности мыслительной установки справиться с требованиями внешней адаптации (и если бессознательная функция чувствования активизируется посредством регрессии), то внутренний мир постигается исключительно через установку на чувства. Поначалу этого может быть достаточно, но по прошествии некоторого времени такое положение дел окажется неадекватным, и мыслительной функции тоже придется вмешаться; то же самое верно и для обратного, когда мы взаимодействуем с внешним миром. Следовательно, полная ориентация на внутренний мир остается необходимой лишь до тех пор, пока не достигнута внутренняя адаптация. Едва адаптация происходит, прогрессия может начаться заново.

[68] Принцип прогрессии и регрессии отражен в мифе о ките-драконе, изложенном Фробениусом[66], как я подробно показал в своей книге «Метаморфозы и символы либидо» (абз. 307 и далее). Герой мифа выступает символическим выражением движения либидо. Проникновение в дракона – это регрессивное движение, а путешествие на восток («ночное плавание по морю») и сопровождающие его события символизируют попытку адаптироваться к условиям психического внутреннего мира. Полное поглощение и исчезновение героя в чреве чудовища отражают утрату всякого интереса к внешнему миру. Победа над чудовищем изнутри есть достижение адаптации к условиям внутреннего мира, а выход наружу («выскальзывание») из чрева чудовища с помощью птицы, происходящий в момент восхода солнца, символизирует возобновление прогрессии.

[69] Характерно, что чудовище предпринимает ночное плавание по морю на восток, то есть по направлению к восходу, когда герой находится у него в чреве. Мне кажется, что это указывает на следующий факт: регрессия вовсе не обязательно является отступлением в смысле обратного движения или дегенерации; скорее она олицетворяет необходимую фазу развития. Впрочем, индивидуум не осознает того, что он развивается; он ощущает себя в принудительной ситуации, которая напоминает ему о раннем инфантильном или даже эмбрионическом состоянии внутри материнского чрева. Лишь если он застревает в данном состоянии, можно говорить об инволюции[67] или дегенерации.

[70] Прогрессию, отмечу здесь, нельзя смешивать с развитием, поскольку поступательный ход жизни совсем не обязательно воплощает в себе развитие и дифференциацию. С первобытных времен определенные растительные и животные виды как бы замерли в своем развитии, обходились без дифференциации, но все-таки продолжали существовать. Точно так же психическая жизнь человека может быть прогрессивной без эволюции и регрессивной без инволюции. Эволюция и инволюция в действительности не связаны непосредственно с прогрессией и регрессией, поскольку последние суть простые жизненные движения, которые, несмотря на свою направленность, обладают статичным, по сути, характером. Они соответствуют тому, что Гете удачно назвал систолой и диастолой[68].

[71] Множество возражений было высказано по поводу мнения, что мифы отражают психологические факты. Люди крайне неохотно отказываются от представления, будто миф есть своего рода объяснительная аллегория астрономических, метеорологических или вегетативных процессов. Разумеется, наличия объяснительных функций в мифах отрицать нельзя, ведь история изобилует доказательствами того, что мифы имеют также объяснительную значимость; но мы по-прежнему не знаем ответа на вопрос, почему мифы вынуждены объяснять мир подобным аллегорическим способом? Важно понять, откуда первобытные люди черпают объяснительный материал, ибо не следует забывать, что их потребность в каузальных объяснениях намного скромнее, нежели наша собственная. Первобытный человек куда меньше интересуется объяснением мира, его влечет плетение выдумок. Мы почти ежедневно на примере наших пациентов видим, как возникают мифологические фантазии: они не выдумываются, проявляются как образы или цепочки идей, которые силой прорываются наружу из бессознательного; когда эти фантазии пересказывают, они нередко выстраиваются в череду связных эпизодов, напоминающих мифологические драмы. Вот как возникают мифы и вот причина того, что фантазии бессознательного имеют столько общего с первобытными мифами. Но если считать миф лишь проекцией из бессознательного, а не сознательным изобретением, то вполне понятно, что повсюду мы обнаруживаем одни и те же мифологические мотивы и что мифы, по существу, отражают типичные психические явления.

[72] Теперь необходимо рассмотреть, как следует понимать процессы прогрессии и регрессии в энергетическом их выражении. То, что они, по существу, являются динамическими процессами, к настоящему времени должно быть достаточно ясно. Прогрессию можно сравнить с водным потоком, стекающим с горы в долину. «Запруживание» либидо уподобим возникновению какого-либо препятствия на пути водного потока, например, плотины, которая перерабатывает кинетическую энергию потока в потенциальную энергию водохранилища. Задержанная таким образом вода перенаправляется в другой канал, если в результате появления преграды она достигает уровня, позволяющего ей течь в ином направлении. Возможно, она потечет в канал, в котором энергия, возникающая из-за разности потенциалов, будет трансформироваться посредством турбины в электричество. Эта трансформация способна служить моделью для новой прогрессии, вызванной «запруживанием» и регрессией, причем на изменение в характере прогрессии будет указывать новый способ, каким энергия проявляет себя. В этом процессе трансформации принцип эквивалентности имеет особую эвристическую ценность: интенсивность прогрессии снова заявляет о себе в интенсивности регрессии.

[73] Для энергетической точки зрения не столь важно существование прогрессии и регрессии либидо; важно лишь то, что должна присутствовать некая эквивалентная трансформация, поскольку энергетику интересует исключительно количество, качество она объяснять не пытается. Значит, прогрессия и регрессия суть специфические процессы, которые следует трактовать как динамические и которые как таковые обусловлены качествами материи. Они ни в коей мере не могут быть выведены из сущностной природы понятия энергии, пусть в своих взаимовыгодных отношениях могут пониматься только энергетически. Почему прогрессия и регрессия вообще существуют, можно объяснить лишь свойствами материи, то есть посредством механистически-каузальной гипотезы.

[74] Прогрессия как непрерывный процесс адаптации к условиям окружающей среды проистекает из жизненной потребности в такой адаптации. Ее необходимость обеспечивает полную ориентацию на эти условия и подавление всех тех склонностей и возможностей, которые содействуют индивидуации.

[75] С другой стороны, регрессия как адаптация к условиям внутреннего мира проистекает из жизненной потребности удовлетворять требования индивидуации. Человек не является машиной в том смысле, что он способен последовательно обеспечивать одинаковую мощность трудовой отдачи. Он может удовлетворять требованиям внешней необходимости лишь в том идеальном случае, когда адаптируется также и к собственному внутреннему миру, то есть если пребывает в согласии с самим собой. Напротив, он может адаптироваться к своему внутреннему миру и обрести согласие с самим собой, когда адаптирован к условиям окружающей среды. Как показывает опыт, пренебрегать той или другой функцией возможно только в течение определенного времени. Если, например, налицо односторонняя адаптация к внешнему миру, а внутренним миром пренебрегают, то ценность внутреннего мира будет постепенно возрастать, и это проявится во вторжении личностных элементов в область внешней адаптации. Мне довелось наблюдать яркий пример этого: фабрикант, который добился изрядного успеха и процветания, начал вспоминать пору своей юности, когда он получал удовольствие от искусства. Он ощутил потребность вернуться к этому удовольствию и стал создавать художественное оформление товаров, которые производил. В результате никто не захотел покупать эти художественно оформленные товары, и через несколько лет фабрикант разорился. Его ошибка заключалась в перенесении во внешний мир того, что принадлежало миру внутреннему, ибо он неправильно истолковал потребность в индивидуации. Поразительную неудачу этой функции, ранее адекватно адаптированной, можно объяснить только типично ошибочным истолкованием внутренних требований.

[76] Пускай прогрессия и регрессия каузально опираются на природу жизненных процессов, с одной стороны, и на условия окружающей среды, с другой стороны, мы, если взглянуть на них с энергетической точки зрения, вынуждены воспринимать их исключительно как средства, как промежуточные этапы течения энергии. Если рассматривать их под таким углом зрения, прогрессия и адаптация, которой достигают при ее посредстве, будут побуждением к регрессии, к проявлению внутреннего мира во внешнем. Так создаются новые средства для изменившейся прогрессии, подразумевающие лучшую адаптацию к условиям окружающей среды.

[77] Прогрессию и регрессию можно сопоставить с экстраверсией и интроверсией: прогрессия как адаптация к внешним условиям может рассматриваться в таком случае в качестве экстраверсии, а регрессия как адаптация к внутренним условиям – в качестве интроверсии. Однако эта параллель способна породить изрядную концептуальную путаницу, поскольку прогрессия и регрессия в лучшем случае суть лишь смутные аналогии экстраверсии и интроверсии. В действительности последние два понятия отражают динамику иного, нежели прогрессия и регрессия, рода. Прогрессия и регрессия выступают динамическими формами специфически детерминированной трансформации энергии, тогда как экстраверсия и интроверсия, как следует из самих слов, – это формы, принимаемые как прогрессией, так и регрессией. Прогрессия есть поступательное движение жизни, в том же самом смысле, в каком мы говорим о ходе времени. Это движение может иметь две различные формы – экстравертированную, когда прогрессия попадает под преобладающее влияние объектов и условий окружающей среды, или интровертированную, когда она вынуждена адаптироваться к условиям эго (или, точнее, к «субъективному фактору»). Сходным образом регрессия может идти в двух направлениях: либо как отступление из внешнего мира (интроверсия), либо как бегство в экстравагантное переживание внешнего мира (экстраверсия). Неудача в первом случае ввергает человека в глубокое непреходящее уныние, во втором – побуждает тратить жизнь впустую. Эти два разных способа реагирования, которые я называю интроверсией и экстраверсией, соответствуют двум противоположным типам установки и подробно описываются в моей книге «Психологические типы».

[78] Либидо движется не только вперед и назад, но также наружу и вовнутрь. Психология движения в двух последних направлениях достаточно полно описывается в моей книге о типах, поэтому здесь я воздержусь от дальнейших разъяснений.

[79] В работе «Метаморфозы и символы либидо» (абз. 203 и далее) я употребил выражение «перенаправление[69] либидо» для характеристики процесса энергетической трансформации или преобразования. Этим понятием я обозначаю перенос психических интенсивностей или ценностей с одного состояния на другое – процесс, соответствующий физической трансформации энергии: например, в паровой машине происходит превращение тепла в давление пара и затем в энергию движения. Аналогичным образом энергия определенных психологических явлений преобразуется при помощи соответствующих средств в динамику иного рода. В вышеупомянутой работе я привел примеры подобных трансформаций, и потому нет необходимости сейчас на них останавливаться.

[80] Когда Природа предоставлена самой себе, энергия трансформируется согласно ее естественному «градиенту». Так возникают естественные явления, но не «работа». Точно так же человек, когда он предоставлен самому себе, существует в качестве природного явления и, в собственном смысле этого слова, не производит никакой работы. Лишь культура обеспечивает человека «машиной», благодаря которой естественный градиент используется для осуществления работы. То, что человек вообще изобрел эту «машину», может объясняться некими факторами, глубоко укорененными в человеческой натуре, в природе живого организма как такового. Ведь сама живая материя есть преобразователь энергии, она некоторым, до сих пор непостижимым образом принимает участие в процессах трансформации. Жизнь течет, словно используя природные физические и химические условия как средства собственного существования. Живое тело – машина по преобразованию энергий, которые оно использует, в иные динамические проявления, им эквивалентные. Нельзя утверждать, что физическая энергия преобразуется в жизнь, но можно говорить, что ее трансформация является выражением жизни.

[81] Как живое тело в своей целостности является машиной, так и прочие формы адаптации к физическим и химическим условиям обладают ценностью механизмов, которые делают возможным различные трансформации. Поэтому все те средства, которые животное использует для самосохранения и продления своего существования (помимо непосредственного питания тела), могут рассматриваться как машины, использующие естественный градиент для выполнения работы. Когда бобр валит деревья и перегораживает реку, налицо работа, обусловленная дифференциацией. Эту дифференциацию можно описать как опосредованную «природной культурой», которая функционирует в качестве преобразователя энергии, или машины. Сходным образом человеческая культура как естественный плод дифференциации является машиной; прежде всего, технической машиной, утилизирующей природные условия для преобразования физической и химической энергии, но также и психической машиной, утилизирующей психические условия для трансформации либидо.

[82] Человек сумел изобрести турбину и, перенаправляя на нее поток воды, обеспечил преобразование кинетической энергии последней в электричество, которое получило множество применений, а еще ему удалось с помощью психического механизма преобразовать природные инстинкты, которые в противном случае последовали бы градиенту без выполнения работы, в иные динамические формы, способные к полезной деятельности.

[83] Трансформация «инстинктивной» энергии достигается через ее перенаправление в аналог объекта инстинкта. Электростанция имитирует водопад и тем самым завладевает энергией воды, а психический механизм имитирует инстинкт и тем самым получает возможность приложить его энергию к специфическим целям. Хорошим примером сказанного будет весенняя церемония у австралийского племени вачанди[70]. Они выкапывают яму в земле, овальную по форме, и располагают вокруг ветки, чтобы возникало впечатление женских гениталий. Они пляшут вокруг этой ямы, выставляя перед собой копья в подражание эрегированному пенису. Продолжая плясать, они тычут копьями в яму с криками: «Pulli nira, pulli nira, wataka!» («Не яма, не яма, а вульва!»). В ходе церемонии никому из ее участников не разрешается смотреть на женщин.

[84] Посредством этой ямы в земле вачанди как бы имитируют женские гениталии, объект природного инстинкта. Возгласами, которые исправно повторяются, и экстатической пляской они внушают себе, что яма – на самом деле вульва, а чтобы эта иллюзия не разрушилась благодаря реальному объекту инстинкта, никто из плясунов не смеет смотреть на женщин. Вне сомнения, в данном случае мы сталкиваемся с перенаправлением энергии и ее переносом на аналог исходного объекта посредством пляски (каковая фактически является брачным танцем, как у птиц и других животных) и имитации полового акта[71].

[85] Эта пляска имеет особое значение в качестве церемонии оплодотворения земли и поэтому совершается весной. Это магический акт, цель которого состоит в передаче либидо почве, благодаря чему последняя приобретает особую психическую ценность и становится объектом ожидания. Разум в этом случае обращается к почве, а та, в свою очередь, воздействует на него, и в результате возникает возможность, даже вероятность того, что человек уделит земле свое внимание (необходимое психологическое условие для возделывания почвы). Действительно, земледелие возникло из сексуальных аналогий (впрочем, не следует придавать этому утверждению всеобъемлющий характер). «Свадебная постель в поле» – пример такой церемонии перенаправления: весенней ночью крестьянин отводит жену в поле и там вступает с нею в половую связь, для того чтобы сделать землю плодородной. Так устанавливается очень близкая аналогия, которая во многом подобна каналу, направляющему речную воду к электростанции. Энергия инстинкта оказывается тесно связанной с полем, вследствие чего возделывание последнего наделяется смыслом полового акта. Эта ассоциация обеспечивает постоянный интерес к полю, что, соответственно, стимулирует притяжение земледельца к земле. Он тем самым побуждает себя уделять внимание полю способом, который явно благоприятствует плодородию почвы.

[86] Как убедительно показал Мерингер[72], ассоциация между либидо (также и в сексуальном значении слова) и земледелием отражена в обыденной речи[73]. Вложение либидо в почву достигается не только посредством сексуальной аналогии, но и при помощи «магического касания», как видно из обычая катания (walzen, walen) по траве[74]. Для первобытного человека перенаправление либидо носит настолько конкретный характер, что он даже утомление от работы воспринимает как состояние «высосанности» демоном поля[75]. Все основные предприятия и усилия, будь то вспашка земли, охота, война и т. п., начинаются с церемоний магической аналогии или с предварительных заклинаний, которые, вполне очевидно, ставят психологической целью перенаправление либидо в необходимый вид деятельности. В буйволиных плясках индейского племени таос танцоры изображали охотников и дичь. Через восторг и упоение пляской либидо перенаправлялось в разновидность охотничьей деятельности. Необходимое упоение порождалось ритмическим стуком барабанов и соответствующим пением стариков, управляющих всей церемонией. Хорошо известно, что пожилые люди живут воспоминаниями и любят поговорить о былых деяниях; это их «воодушевляет» и «воспламеняет». В известном смысле старики как бы начинают пляску, миметическую церемонию, цель которой – приучить юношей и мальчиков к охоте, подготовить к ней психологически. Сходные rites d’entree[76] описаны у многих первобытных племен[77]. Классический пример подобного обряда – церемония «атнинга» у австралийского племени арунда[78]. Она призвана заранее разгневать членов племени, которые собираются в поход, чтобы отомстить врагу. Все делает вождь: он привязывает волосы мертвеца, за которого необходимо отомстить, ко рту и пенису мужчины, который должен разозлиться. Затем вождь становится коленями на этого мужчину и заключает его в объятия, как бы осуществляя с ним половой акт[79]. Предполагается, что тем самым «внутренности данного человека разожжет стремление отомстить убийце». Смысл церемонии, очевидно, в том, чтобы вызвать у каждого мужчины в племени ощущение близкого знакомства с убитым и возбудить у каждого готовность отомстить за него.

[87] Изрядная сложность таких церемоний показывает, сколько усилий требуется, чтобы отвести либидо от его естественного русла повседневной привычной жизни в область некоторой сравнительно необычной деятельности. Современный ум считает, что этого можно достичь простым усилием воли и что он способен обойтись без всяких магических церемоний; это объясняет, почему понадобилось так много времени, чтобы правильно понять эти церемонии. Но если вспомнить, что первобытный человек гораздо более бессознателен и в гораздо большей степени может считаться «природным феноменом» по сравнению с нами, а также почти не имеет представления о том, что мы называем «волей», то нетрудно осознать, почему он нуждается в усложненных церемониях там, где для нас достаточно простого волевого акта. Мы более сознательны, иначе говоря, более одомашнены. На протяжении тысячелетий нам удалось не только покорить дикую природу вокруг, но и обуздать нашу собственную дикость – по крайней мере на какой-то срок и до определенной степени. Во всех событиях мы действуем как обладатели «воли», то есть энергии, которую можно расходовать; пускай, возможно, этого количества недостаточно, но оно больше того, которое доступно первобытным людям. Нам уже ни к чему магические пляски, чтобы стать «сильнее» накануне какого бы то ни было дела – во всяком случае, в обыденной жизни. Но если нам приходится совершать нечто, превосходящее наши силы, или что-то такое, что чревато неудачей, то мы торжественно закладываем краеугольный камень с благословения церкви или «крестим» корабль, когда тот сходит со стапеля; на войне мы заручаемся поддержкой со стороны патриотичного Бога, и даже самый бесстрашный воин в поту от страха лепечет пылкую молитву. То есть хватает и малейшего изменения безопасных условий, чтобы «магические» церемонии были воскрешены самым естественным образом. Посредством этих церемоний высвобождаются глубинные эмоциональные силы; убеждение превращается в слепое самовнушение, а психическое поле зрения сужается до неподвижной точки, на которой сосредоточивается целиком давление бессознательных сил. Никто ведь не станет спорить с объективным фактом, что успех сопутствует скорее уверенному, чем неуверенному человеку.

[88] Психологическим механизмом, трансформирующим энергию, является символ. Под символом я имею в виду реальный символ, а не знак. Яма в земле у вачанди – не знак женских гениталий, а символ, отражающий представление о земле-женщине, которая должна обрести плодородие. Принимать землю за человеческую женщину означало бы интерпретировать символ семиотически, что роковым образом повлияло бы на ценность церемонии. Именно по этой причине никто из плясунов не смеет смотреть на женщин. Психологический механизм уничтожается семиотической интерпретацией – все равно что разбить вдребезги подводящую трубу турбины на том основании, что она представляет собой неестественный водопад, обязанный своим существованием подавлению естественных условий. Я далек от того, чтобы предполагать, будто семиотическая интерпретация бессмысленна; она не только возможна, но и достаточно правдоподобна. Ее полезность неоспорима во всех тех случаях, когда природу попросту искажают, без какой-либо последующей и эффективной работы. Но семиотическая интерпретация становится бессмысленной, когда она используется в качестве единственной рамки и схематически – коротко говоря, когда она игнорирует реальную природу символа и сводит тот к простому знаку.

[89] Первым достижением первобытного человека в схватке с инстинктивной энергией – через построение аналогий – стала магия. Церемония носит магический характер до тех пор, пока она не приносит практических результатов, но поддерживает состояние ожидания. В этой ситуации энергия перенаправляется на новый объект и порождает новую динамику, которая, в свою очередь, остается магической до тех пор, пока не обеспечит эффективную работу. Позитивное следствие магической церемонии заключается в том, что объект, в который направляется энергия, приобретает рабочий потенциал для психического. Вследствие своей ценности он оказывает определяющее и стимулирующее воздействие на воображение, так что разум, длительное время словно очарованный этим объектом, находится в его власти. Тем самым продуцируются действия, выполняемые в полуигровой манере с магическим объектом, причем большинство действий выполняется ритмически. Хорошим примером могут служить наскальные рисунки в Южной Америке – глубокие борозды в каменной породе. Это плод творчества индейцев, которые на протяжении многих столетий снова и снова играли, углубляя эти борозды камнями. Содержание рисунков истолковать непросто, но важно не столько оно, сколько деятельность, связанная с этими рисунками[80].

[90] Влияние магически действенного объекта на психику чревато и иными возможными последствиями. Благодаря длительному игровому интересу к объекту человек способен на множество разнообразных открытий применительно к этому объекту – открытий, которые в противном случае могли бы ускользнуть от его внимания. Как известно, таким образом действительно было сделано много открытий. Недаром магию называют «матерью науки». Вплоть до завершения средневековья то, что мы сегодня называем наукой, являлось именно магией. Поразительным примером такого отношения выступает алхимия, символизм которой совершенно явно демонстрирует принцип трансформации энергии, описанный выше (и поздние алхимики очевидно осознавали данный факт[81]). Только посредством развития магии в науку, то есть через переход от простого ожидания к реальной технической работе с объектом, мы приобрели то владычество над силами природы, о котором грезила эпоха магии. Исполнилась даже мечта алхимиков о трансмутации элементов, а магическое действие на расстоянии сделалось реальностью благодаря открытию электричества. Следовательно, у нас есть все основания высоко оценивать процесс образования символа и воздавать должное символу как неоценимому средству использования простого потока инстинктивной энергии для эффективной работы. Водопад, разумеется, более красив, чем электростанция, но суровая необходимость учит нас ценить электрический свет и электрифицированную промышленность гораздо выше величественной расточительности водопада, которой мы любуемся на протяжении четверти часа, гуляя мимо по выходным.

[91] Подобно тому как в физической природе лишь крайне малая доля природной энергии может быть преобразована в удобную для употребления форму, а значительно бо́льшая часть остается неиспользуемой в природных явлениях, так и в нашей психической природе только незначительная толика всей энергии может быть отведена от своего естественного «русла». Несравнимо бо́льшая часть не может быть нами использована, она поддерживает обыденный ход жизни. Значит, либидо внедряется природой в многочисленные функциональные системы, из которых его невозможно изъять полностью. Либидо вложено в эти функции в качестве специфической силы, которая не поддается трансформации. Лишь там, где символ предлагает более крутой, сравнительно с природой, градиент, становится возможным перенаправить либидо в другие формы. История цивилизации щедро демонстрирует, что человек обладает относительным избытком энергии, которая допускает иное применение помимо естественного течения. Тот факт, что символ делает такое отклонение течения возможным, доказывает, что либидо отнюдь не целиком втягивается в определенную форму, навязанную естественным течением; остается некоторое количество свободной энергии, которое можно назвать избыточным либидо. Не исключено, что этот избыток может быть следствием неспособности упорядоченных, организованных функций уравнять интенсивности. Эти функции можно сравнить с системой водопроводных труб, диаметр которых слишком мал для того, чтобы отвести всю воду, которая в них непрерывно поступает. Вода в этом случае попросту вынуждена тем или иным способом куда-то переливаться. Из этого избыточного либидо возникают некоторые психические процессы, не поддающиеся объяснению (если их все-таки объясняют, то совершенно неадекватно); они суть результат естественных обстоятельств. Например, как мы должны объяснять религиозные процессы, природа которых, по существу, носит символический характер? В абстрактной форме символами выступают религиозные представления; в форме действия символами становятся обряды или церемонии. Они представляют собой проявления и выражения избыточного либидо. В то же время символы играют роль «мостиков» для перехода к новым видам деятельности, а последние следует охарактеризовать как культурные, чтобы отличать их от инстинктивных функций, отправляемых обыденным образом в соответствии с естественным законом.

[92] Я назвал символ, преобразующий энергию, «аналогом либидо»[82]. Под этим я подразумеваю, что либидо возможно выразить эквивалентно и перенаправить его в форму, отличную от исходной. В мифологии мы обнаруживаем множество примеров подобного рода, начиная от священных объектов наподобие churinga[83], фетишей и т. д. до образов богов. Обряды, которыми окружаются священные объекты, зачастую предельно ясно раскрывают свою природу преобразователей энергии. Так, первобытный человек ритмически потирает свою чурингу и вбирает в себя магическую силу, исходящую от фетиша, одновременно сообщая тому свежий «заряд»[84]. Более высокой стадией того же направления мысли является представление о тотеме, которое тесно связано с истоками племенной жизни и прямо ведет к идее палладия[85], то есть покровительствующего племени божества, и вообще к идее организованного человеческого сообщества. Трансформация либидо посредством символа – это процесс, начавшийся с зари человечества и продолжающийся поныне. Символы никогда не создаются сознательно, они всегда производятся бессознательным через откровение или интуицию[86]. Ввиду близкой связи между мифологическими символами и символами-сновидениями, а также ввиду того, что сновидения суть le dieu des sauvages[87], более чем вероятно, что большинство исторических символов ведет свое происхождение непосредственно от сновидений или по крайней мере находится под их воздействием[88]. Мы знаем, что это справедливо в отношении выбора тотема и что имеются аналогичные свидетельства относительно выбора богов. Эта извечная функция символа сохраняется по сей день, пускай на протяжении многих столетий общее направление умственного развития предполагало подавление индивидуального образования символов. Одним из первых шагов в этом направлении стало установление официальной государственной религии, следующим шагом было уничтожение политеизма, впервые предпринятое в ходе реформ Аменхотепа IV[89]. Нам известна исключительная роль христианства в подавлении индивидуального образования символов. Но постепенно интенсивность христианской идеи начала ослабевать, и нам, возможно, предстоит увидеть возрождение индивидуального символообразования. Существенный рост числа христианских сект с восемнадцатого столетия, с века «просвещения», служит тому красноречивым подтверждением. «Христианская наука», теософия, антропософия и «Маздазнан»[90] – все это дальнейшие шаги по тому же пути.

[93] В клинической работе с нашими пациентами мы сталкиваемся с образованием символов на каждом этапе, и целью здесь выступает трансформация либидо. В начале лечения обычно обнаруживается, что процесс образования символов идет полным ходом, но протекает он в неподходящей форме, которая дает либидо слишком малый градиент. Вместо того чтобы преобразовываться в эффективную работу, либидо течет бессознательно по старым каналам, то есть воплощается в архаичных сексуальных фантазиях и в фантазийной деятельности. Соответственно, пациент продолжает воевать с самим собой, иными словами, остается невротиком. В таких случаях анализ, строго говоря, становится направленным – то есть применяется редуктивный психоаналитический метод, введенный в практику Фрейдом, разрушающий все несоответствующие символические конструкции и редуцирующий их к исходным, естественным элементам. Электростанция, расположенная чересчур высоко и построенная неудобно, демонтируется и разделяется на первоначальные составляющие, вследствие чего восстанавливается естественное течение. Бессознательное продолжает продуцировать символы, которые, безусловно, можно и далее редуцировать к исходным элементам ad infinitum[91].

[94] Но человек никогда не бывает полностью удовлетворен естественным ходом событий, ибо ему свойственен избыток либидо, для которого возможно подобрать иной градиент, более благоприятный по сравнению с естественным. По этой причине человек неизбежно будет искать такой градиент, не важно, насколько часто редукция будет возвращать его к исходному, естественному градиенту. Тем самым мы приходим к следующему выводу: в тех случаях, когда несоответствующие структуры редуцируются и естественный ход событий восстанавливается, а для пациента появляется возможность вести нормальное существование, редуктивный процесс не следует продолжать. Вместо этого следует усилить процесс образования символов и направить его на синтез, чтобы подобрать в итоге более благоприятный градиент для избыточного либидо. Редукция к естественному положению дел не является ни идеальным состоянием, ни панацеей. Будь естественное состояние действительно идеальным, тогда образу жизни первобытного человека можно было бы позавидовать. Но на практике все обстоит иначе, ведь, не говоря о всех прочих горестях и трудностях человеческой жизни, первобытного человека одолевают суеверия, страхи и навязчивые идеи, причем до такой степени, что, живи он в условиях нашей цивилизации, его следовало бы охарактеризовать как выраженного невротика, а то и вовсе как сумасшедшего. Что бы мы сказали о европейце, который повел бы себя следующим образом? Одному негру приснилось, что его преследуют враги, что его поймали и сожгли заживо. На следующий день он попросил родичей разжечь костер и велел им держать его ступни в огне – дабы посредством такой отводящей беду церемонии предотвратить приснившуюся ему беду. Он получил настолько тяжелые ожоги, что многие месяцы не мог ходить[92].

[95] Человечество сумело освободиться от подобных страхов благодаря непрерывному процессу образования символов, ведущему к формированию культуры. Следовательно, за возвращением к естественному состоянию должна последовать синтетическая реконструкция символа. Редукция же возвращает нас к примитивному естественному человеку и его своеобразному умственному состоянию. Фрейд уделял внимание преимущественно безжалостной жажде удовольствий, Адлер занимался «психологией престижа» (Prestigepscychologie). Это, несомненно, две существенные особенности первобытной психики, однако они далеко не единственные. Для полноты картины следовало бы упомянуть прочие характерные черты первобытного человека, например, склонности к игре, к мистицизму и к «героике», а прежде всего выдающуюся способность примитивного ума подчиняться надличностным «силам», будь то инстинкты, аффекты, суеверия, фантазии, колдуны, ведьмы, духи, демоны или боги. Редукция возвращает нас к этой подчиненности первобытного сознания, от которой, как хотелось бы надеяться человеку цивилизованному, мы уже избавились. Редукция заставляет человека осознать свою подчиненность упомянутым «силам» и тем самым сталкивает его с достаточно серьезными вызовами, а синтетическое символическое лечение приводит его к религиозной вере, причем не столько в форме современных религиозных убеждений, сколько в форме религиозности человека первобытного. Перед лицом всевластных и реальных сил только не менее реальная действительность способна предложить помощь и защиту. Не интеллектуальная система, но лишь непосредственный опыт может служить противовесом слепой силе инстинкта.

[96] Полиморфизму инстинктивной природы первобытного человека прямо противостоит регулирующий принцип индивидуации. Множественности и разделенности внутреннего мира противопоставляется интегрирующее единство, сила которого столь же велика, как сила инстинктов. Вместе они образуют пару противоположностей, необходимую для саморегуляции, и часто об этой паре говорят как о «природе и духе». Такие представления коренятся в психических состояниях, между которыми человеческое сознание перемещается, подобно стрелке весов.

[97] Умственное состояние первобытного человека может быть воспринято нами непосредственно лишь в форме инфантильной психики, которая все еще обитает в наших воспоминаниях. Специфику этого психического состояния Фрейд достаточно справедливо описал как инфантильную сексуальность, ведь из этого зачаточного состояния позднее развивается зрелое сексуальное существо. Впрочем, Фрейд выводит все прочие ментальные особенности человека из этого инфантильного зачаточного состояния, поэтому создается впечатление, что само разумное начало возникает из исходной сексуальной стадии и, следовательно, представляет собой побочного отпрыска сексуальности. Фрейд упускает из вида то обстоятельство, что инфантильное поливалентное зачаточное состояние нельзя сводить к своеобразной перверсивной предварительной стадии нормальной зрелой сексуальности; оно кажется перверсивным, поскольку это предварительная стадия не только взрослой сексуальности, но и душевного склада индивидуума в целом. Из этого инфантильного зачаточного состояния развивается взрослый человек в своей целостности, поэтому зачаточное состояние ничуть не более сексуально, нежели разум взрослого человека. В нем сокрыты не просто истоки взрослой жизни, но и все наследие предков, поистине беспредельное. Это наследие включает в себя как инстинкты животной стадии развития, так и все дифференциации, оставившие после себя «наследственный отпечаток». То есть всякий ребенок рождается с очевидной расщепленностью своего психического уклада: с одной стороны, он более или менее подобен животному, а с другой стороны, олицетворяет собой конечное воплощение извечной и бесконечно сложной совокупности наследственных факторов. Эта расщепленность является причиной напряженности зачаточного состояния и позволяет объяснить многие загадки детской психологии, в которых определенно нет недостатка.

[98] Если теперь посредством редуктивной процедуры мы выявим инфантильные стадии взрослой психики, то обнаружим в качестве ее предельной основы зачатки, содержащие в себе, с одной стороны, более позднее сексуальное существование in statu nascendi[93], а с другой стороны – все комплексные предпосылки цивилизованного существования. Наиболее очевидно этот факт отражается в детских сновидениях. Многие из них суть простейшие «детские» сны, которые сразу поддаются истолкованию, зато прочие обладают возможностями смыслов, от которых, образно выражаясь, идет кругом голова, а мироздание открывает свое глубинное значение только в свете параллелей с первобытным сознанием. Эта иная «реальность» есть разум in nuce[94]. Детство поэтому важно не только из-за того, что разнообразные искажения инстинкта коренятся в нем, но и из-за того, что это пора, когда провидческие (устрашающие и ободряющие) сновидения и образы являются душе ребенка, формируя всю его дальнейшую судьбу, наряду с ретроспективными прозрениями, выходящими далеко за пределы детского опыта и раскрывающими жизнь наших предков. Следовательно, в детской психике естественному состоянию ума уже противостоит состояние «духовное». Считается, что человек, ведущий природное существование, ни в каком отношении не подобен «естественным» животным – он понимает, верует, опасается, поклоняется всему тому, чье значение невозможно объяснить, исходя из условий естественного окружения. Глубинное значение этих объектов уводит нас, по сути, далеко от всего, что естественно, очевидно и легко доступно для понимания, и очень часто находится в резком противоречии с естественными инстинктами. Остается лишь размышлять над всеми этими жуткими обрядами и обычаями, против которых восстает всякое естественное чувство, или над теми верованиями и идеями, которые вступают в непреодолимое противостояние с данными опыта. Все сказанное приводит к предположению, что духовный принцип (каков бы он ни был) утверждает себя вопреки сугубо естественным условиям с невероятной силой. Можно сказать, что это тоже «естественно», что оба состояния проистекают из одной и той же «природы». Я нисколько не сомневаюсь в их происхождении, но должен указать, что это «естественное» нечто воплощает собой конфликт двух принципов (которым мы можем давать то или иное название в соответствии с вашим вкусом) и что это противостояние есть выражение, а, возможно, также и основа того напряжения, которое мы называем психической энергией.

[99] Рассуждая теоретически, у ребенка тоже должно присутствовать некое напряжение противоположностей, иначе была бы невозможной сама энергия, поскольку, как сказал еще Гераклит, πόλεµος πατὴρ πάντων[95]. Как я уже отмечал, этот конфликт можно трактовать как противоборство между глубоко примитивной природой новорожденного младенца и его высоко дифференцированным наследием. Естественного человека характеризует абсолютная инстинктивность, его существование полностью подчинено удовлетворению инстинктов. Наследие, противостоящее такому состоянию, состоит из мнемонических «депозитов», которые накапливаются благодаря опыту предков. Бытует привычка воспринимать эту гипотезу скептически, поскольку предполагается, что речь идет о «врожденных идеях». Безусловно, это не так. Скорее, перед нами ситуация с врожденными возможностями идей, «тропинками», которые постепенно проявляются через совокупный опыт наших предков. Отрицать наследование подобных «тропинок» равносильно отрицанию наследства, заключенного в мозге. Скептикам, желай они соблюдать последовательность, пришлось бы заявить, что человеческий ребенок рождается с мозгом обезьяны. Но раз ребенок рождается с человеческим мозгом, значит, этот мозг рано или поздно начнет функционировать как положено человеческому и, разумеется, с уровня, связанного с ближайшими предками. Естественно, само функционирование мозга остается для ребенка совершенно неосознаваемым. Поначалу он осознает только инстинкты и то, что противостоит этим инстинктам, а именно – своих родителей. По этой причине ребенок не имеет представления о том, что преграды на пути его развития находятся, возможно, внутри него самого. Справедливо или нет, он проецирует свои ощущения на родителей. Эта инфантильная предубежденность настолько живуча, что мы, врачи, нередко испытываем немалые затруднения, пытаясь убедить своих пациентов в том, что злобный отец, который ничего им не позволял, прячется на самом деле внутри них, а не существует вовне. Все, что исходит из бессознательного, выглядит проецируемым на других. Нельзя говорить, конечно, будто эти другие ни в чем не виноваты (даже наихудшая проекция, скажем прямо, «вешается на крючок», быть может, крохотный, но все же крючок, связанный с другими людьми).

[100] Хотя наше наследие состоит из физиологических «тропинок», оно, тем не менее, отражает психические процессы наших предков, некогда прокладывавших эти «тропинки». Если индивидуум начинает снова их осознавать, это возможно только в форме новых психических процессов; пусть эти процессы могут стать осознанными лишь благодаря индивидуальному опыту и, следовательно, возникают как индивидуальное приобретение, они все равно суть предсуществующие «тропинки», которые просто «заполняются» индивидуальным опытом. Вероятно, любой «поразительный» опыт есть указанный прорыв в старое, прежде неосознаваемое русло.

[101] Эти предсуществующие «тропинки» являются неоспоримыми фактами, столь же твердо установленными, как и тот исторический факт, что человек проделал путь от первобытной пещеры до современного города. Такое развитие стало возможным исключительно благодаря созданию общества, которое, в свою очередь, появилось вследствие обуздания инстинктов. А обуздание инстинктов посредством психических и духовных процессов осуществляется с одинаковой силой и одинаковыми результатами как в отдельном человеке, так и в истории человечества. По сути, это нормативный, или, выражаясь точнее, «номотетический»[96], процесс, черпающий свою силу из бессознательной реальности вышеупомянутых унаследованных «тропинок». Разум как деятельное начало в этом наследии есть сумма умов наших предков, «незримых отцов»[97], чей авторитет заново рождается вместе с ребенком.

[102] Философское понятие разума как «духа» в качестве самостоятельного термина до сих пор не в силах освободиться от всевластных уз отождествления с другим значением слова «дух», а именно значения «призрак» (geist). Впрочем, религии удалось преодолеть языковую ассоциацию с «духом», дав высшему духовному авторитету имя «Бог». На протяжении столетий это понятие определяло формирование духовного принципа, противостоящего сугубой инстинктивности. Особенно важно здесь то, что Бог понимается одновременно и как творец природы. В нем видят создателя тех несовершенных существ, которые заблуждаются и грешат, и в то же время он является их судьей и надсмотрщиком. Простая логика подсказывает: если я создаю творение, которое впадает в заблуждение и грех и практически лишено ценности вследствие своей слепой инстинктивности, значит, я скверный творец, подмастерье, даже не завершивший свое обучение. (Как мы знаем, этот довод играл важную роль в гностицизме[98].) Но религиозная точка зрения нисколько не смущается этой критикой; она попросту утверждает, что Божьи пути и намерения неисповедимы. Вообще-то доводы гностиков не пользовались сколько-нибудь заметной популярностью на протяжении человеческой истории, поскольку неуязвимость понятия о Божестве, очевидно, отвечала жизненной потребности, перед которой бледнеет всякая логика. (Следует понимать, что мы говорим здесь не о Боге как Ding an sich[99], но лишь о человеческой концепции, которая как таковая является законным объектом науки.)

[103] Пускай понятие о Божестве есть духовный принцип par excellence[100], коллективная метафизическая потребность, тем не менее, видит в нем одновременно концепцию Первопричины, от которой происходят все те инстинктивные силы, что противостоят духовному принципу. Так Бог оказывается не просто сущностью духовного света, самым последним цветком на древе эволюции, не просто духовной целью спасения, в котором все творение обретает кульминацию, не просто пределом всего на свете, но и темнейшей, кромешной первопричиной самых мрачных глубин Природы. Налицо несомненный парадокс, отражающий, что очевидно, подлинную психологическую истину. Ведь он утверждает сущностную противоречивость одного и того же «существа», сокровенный характер которого выражается в напряжении противоположностей. Наука называет это «существо» энергией, поскольку энергия подобна живому равновесию противоположностей. По этой причине понятие о Божестве, само по себе до невозможности парадоксальное, может настолько удовлетворять человеческим потребностям, что никакая логика, сколь угодно убедительная, не в состоянии устоять перед ним. Пожалуй, самая утонченная рефлексия едва ли смогла бы найти более подходящую формулу для этого фундаментального факта внутреннего опыта.

[104] Будет нелишним, полагаю, обсудить более подробно природу противоположностей, лежащих в основе психической энергии[101]. Фрейдовская теория заключается в каузальном объяснении психологии инстинкта. С этой точки зрения духовный принцип неминуемо должен казаться лишь дополнением, побочным продуктом инстинктов. Поскольку отрицать тормозящую и ограничивающую силу инстинкта невозможно, ее прослеживают до воздействия воспитания, образования, формирования моральных принципов, обычаев и традиций. А все перечисленное, в свою очередь, согласно этой теории, обретает власть в порочном круге подавления и вытеснения. Духовный принцип не признается равноценным противником инстинкту.

[105] С другой стороны, духовная точка зрения воплощается в религиозных взглядах, которые, на мой взгляд, достаточно хорошо известны. Фрейдовская психология, как кажется, несет угрозу для духовной точки зрения, но на самом деле угрозы в ней не больше, чем в материализме как таковом – не важно, в научном или практическом. Односторонность сексуальной теории Фрейда показательна хотя бы в качестве определенного симптома. Даже в отсутствие научного обоснования она имеет моральное оправдание. Безусловно, верно, что инстинктивность конфликтует с нашими моральными воззрениями, причем наиболее часто и наиболее заметно это проявляется в области половых отношений. Конфликта между инфантильной инстинктивностью и моралью невозможно избежать. Такой конфликт, по моему мнению, является sine qua non[102] существования психической энергии. Все мы согласны с тем, что убийство, воровство и всякого рода жестокость недопустимы, но существует, если можно так выразиться, «половой вопрос». Нам не приходится слушать о «вопросе убийства» или «вопросе насилия»; социальные реформы нисколько не распространяются на тех, кто бесчинствует в отношении товарищей-мужчин. Это примеры инстинктивного поведения, и необходимость их подавления представляется нам самоочевидной. Лишь применительно к половым контактам у нас возникает необходимость в знаке вопроса. Поневоле начинаешь сомневаться, адекватны ли наши существующие моральные нормы и юридические институты, на них основанные, пригодны ли они к исполнению своего предназначения. Никакой разумный человек не станет отрицать, что в этой области мнения резко разделяются. По существу, проблема не возникла бы вообще, будь общественное мнение единодушным. Мы явно наблюдаем реакцию на чрезмерно строгую мораль. Это не просто прорыв примитивной инстинктивности; нам известно, что подобные «прорывы» никогда ранее не затрагивали моральные законы и нравственные устои. Скорее налицо серьезные опасения по поводу того, справедливо ли наши моральные воззрения трактуют природу секса. Из таких сомнений естественным образом вырастает интерес к любой попытке понять природу секса более правильно и глубоко, и этому интересу отвечает не только фрейдистская психология, но и многочисленные другие исследования. Поэтому особое внимание Фрейда к половым отношениям можно рассматривать как более или менее сознательную попытку ответа на злободневный вопрос; а признание, которое взгляды Фрейда нашли у широкой публики, показывает, насколько своевременным оказался этот ответ.

[106] Внимательный и критичный читатель произведений Фрейда не может не заметить насколько широко и гибко Фрейд толкует понятие сексуальности. Фактически оно покрывает собой столь многое, что нередко удивляешься, почему в некоторых местах автор вообще пользуется сексуальной терминологией. Его понятие сексуальности включает в себя не только физиологические сексуальные процессы, но практически каждую стадию, фазу и вид чувства или желания. Эта беспредельная гибкость делает фрейдовское понятие универсальным, хотя это порой вредит проистекающим из него объяснениям. При помощи такого собирательного понятия возможно объяснить произведение искусства или религиозное переживание в точно тех же терминах, что и истерический симптом. Принципиальное различие между тремя вышеуказанными явлениями полностью выпадает из рассмотрения. Значит, подобное объяснение может быть правильным всего лишь для двух ситуаций, не более того. Впрочем, несмотря на эти неудобства, психологически правильно приступать к исследованию сначала с сексуальной стороны, поскольку можно обоснованно предполагать, что непредубежденный человек в этом случае найдет для себя повод задуматься.

[107] Сегодня конфликт между этикой и полом выражается не просто в столкновении между инстинктивностью и нравственностью, но в схватке за то, чтобы инстинкт занял положенное ему место в нашей жизни, за то, чтобы признать в этом инстинкте силу, которая ищет для себя выход и к которой, безусловно, нельзя относиться несерьезно, а следовательно, нельзя насильно ее подгонять под наши моральные законы и наилучшие побуждения. Сексуальность не сводится к инстинктивности; она, вне всякого сомнения, есть творческая сила, основополагающая причина нашего индивидуального существования и важнейший фактор нашей психической жизни. Сегодня нам слишком хорошо известны тяжелые последствия, к которым могут приводить различные сексуальные расстройства. Можно было бы назвать сексуальность полномочным представителем всех инстинктов, и это объяснило бы, почему с духовной точки зрения пол видится главным противником духовности (не потому, что сексуальная распущенность сама по себе более аморальна, нежели чревоугодие и пьянство, алчность, деспотизм и прочие крайности, но потому, что дух ощущает в сексуальности свою противоположность, равную по силе и действительно родственную себе). Ведь как дух жаждет поставить сексуальность, со всеми прочими инстинктами, себе на службу, так и сексуальность издревле притязала на дух, который некогда – на этапе зачатия, беременности, рождения и детства – содержала в себе; без присущей сексуальности страсти дух никогда не может обойтись в своих творениях. Чем был бы дух, не имей он себе среди инстинктов ровни, ему противостоящей? Всего-навсего пустой оболочкой. Благоразумное внимание к другим инстинктам сделалось для нас самоочевидной необходимостью, но в отношении полового инстинкта дело обстоит иначе. Секс для нас все еще проблематичен, а это означает, что в данном отношении мы пока не достигли той степени осознания, которая позволит воздать должное этому инстинкту без ощутимого для нас морального ущерба. Фрейд не только ученый исследователь сексуальности, но и ее защитник; поэтому, учитывая значимость вопросов пола, я признаю моральную обоснованность его понятия сексуальности, пускай и не могу принять научность этого понятия.

[108] Здесь не место для выяснения причин современного отношения к вопросам пола. Достаточно отметить, что сексуальность видится нам наиболее сильным и самым непосредственным инстинктом[103], что она выделяется из общей группы как главнейший инстинкт. С другой стороны, я должен также подчеркнуть, что духовный принцип, строго говоря, вступает в конфликт не с инстинктом как таковым, а лишь со слепой инстинктивностью, которая реально сводится к неоправданному превознесению инстинктивной природы над духовной. Духовное проявляется в психическом тоже в виде некоего инстинкта, поистине настоящей страсти, «всепожирающего пламени», как однажды выразился Ницше[104]. Оно не является производным от какого-либо другого инстинкта, как уверяют нас «инстинктивные» психологи; это принцип sui generis[105], специфическая и необходимая форма инстинктивной власти. Я посвятил данному вопросу отдельное исследование, к которому и отсылаю читателя[106].

[109] Образование символов следует по пути, пролагаемому этими двумя возможностями человеческого разума. Редукция разрушает все несоответствующие и бесполезные символы, возвращает к естественному течению, что становится причиной «запруживания» либидо. Большинство так называемых «сублимаций» суть принудительные плоды данной ситуации, деятельности, которые предпринимаются ради того, чтобы как-то израсходовать невыносимый избыток либидо. Однако по-настоящему примитивные требования не находят себе удовлетворения в подобной процедуре. Если изучать психологию такого «запруженного» состояния внимательно и без предубеждения, нетрудно будет обнаружить истоки первобытной формы религии, то есть религии индивидуальной разновидности, совершенно отличной от догматической коллективной религии.

[110] Поскольку созидание религии и образование символов имеют для первобытной психики столь же важное значение, как и удовлетворение инстинкта, путь дальнейшего развития задается логически: избавление от состояния редукции лежит в создании религии индивидуального свойства. Тогда наша подлинная индивидуальность проявляется из-под маски коллективной личности, что было бы совершенно невозможным в состоянии редукции, ибо наша инстинктивная природа в основе своей именно коллективна. Развитие индивидуальности также невозможно или, во всяком случае, серьезно задерживается, если состояние редукции порождает вынужденные сублимации в облике разнообразных культурных деяний, каковые, по существу, в той же степени являются коллективными. Но раз уж люди преимущественно существа коллективные, подобные вынужденные сублимации оказываются терапевтическими практиками, которые нельзя недооценивать – ведь они помогают многим людям внести в свою жизнь долю полезной деятельности. Среди таких культурных деяний мы должны выделить религиозную практику в рамках существующей коллективной религии. Например, изумительное богатство католического символизма обладает значительной эмоциональной притягательностью, которая вполне удовлетворяет многие натуры. Непосредственность взаимоотношений с Богом в протестантизме утоляет страстную потребность мистика в независимости, тогда как теософия с ее неограниченными спекулятивными возможностями отвечает потребности в псевдогностических озарениях и потрафляет ленивому мышлению.

[111] Такие организации или системы суть symbolе (σύµβολον = исповедание веры, вероучение), которые позволяют человеку возвести духовный противовес своей первичной инстинктивной природе, создать культурную установку в противоположность сугубой инстинктивности. В этом заключалась и заключается функция всех религий. На протяжении длительного времени и для подавляющей части человечества такой символ коллективной религии виделся вполне достаточным. Лишь на короткие сроки и для сравнительно небольшого числа людей существующие коллективные религии становились, по-видимому, неадекватными. Всюду, где культурный процесс развивался, в отдельных личностях или в группах мы обнаруживаем избавление от коллективных религиозных убеждений. Всякий шаг вперед в культуре является в психологическом отношении расширением сознания, переходом к тому сознанию, которое возможно только благодаря различению. Поэтому развитие всегда начинается с индивидуации, то есть индивидуум, сознающий свою обособленность, прокладывает новый путь через неисхоженную до этого территорию. Для этого необходимо обратиться перво-наперво к фундаментальным фактам собственного бытия, независимо от любого авторитета и традиции, и разрешить себе осознание своих отличий от других. Если получится придать коллективную весомость своему расширенному сознанию, возникнет напряжение противоположностей, обеспечивающее ту стимуляцию, в которой культура нуждается для дальнейшего развития.

[112] Сказанное не следует понимать так, будто развитие индивидуальности при любых обстоятельствах будет необходимым или хотя бы своевременным. Тем не менее вполне можно доверять суждению Гете – «Счастлив мира обитатель только личностью своей»[107]. Для множества людей развитие индивидуальности является первичной необходимостью, особенно в культурную эпоху, подобную нашей, когда буквально повсюду торжествуют коллективные нормы, когда газета становится настоящим правителем земли. Мой – естественно, ограниченный – опыт подсказывает, что для многих людей более зрелого возраста развитие индивидуальности является обязательным требованием. Поэтому лично я полагаю, что в наше время именно зрелый человек испытывает наибольшую потребность в каком-то дальнейшем образовании в области индивидуальной культуры, после школьного и университетского образования в юные годы, когда он формировался исключительно по коллективному лекалу и тщательно впитывал коллективную ментальность. Я нередко сталкивался с тем, что люди зрелого возраста куда способнее к обучению в этом отношении, пускай они же, зрелые и закаленные жизненным опытом, упорнее всего сопротивляются чисто редукционистской точке зрения.

[113] Очевидно, что в юношеский период жизни нам надлежит извлекать наибольшую пользу из убежденного следования инстинктам. Например, своевременное признание сексуальности предотвращает невротическое ее подавление, которое заставляет человека замыкаться в себе или вынуждает его вести жалкое и несоответствующее возможностям существование, что рано или поздно приводит к конфликту. Признание и правильная оценка нормальных инстинктов вводят молодую личность в жизнь и вовлекают ее в отношения с судьбой, тем самым делая причастной жизненным нуждам и последующим жертвам и достижениям, посредством которых характер развивается, а опыт становится более зрелым. Впрочем, для зрелой личности непрерывное расширение жизни вряд ли будет правильным принципом, поскольку вторая половина земного пути требует упрощения, ограничений и большей сосредоточенности – иными словами, индивидуальной культуры. Человек в первой половине жизни, которой свойственна биологическая ориентация, обычно может позволить себе, благодаря молодости организма, расширять свою жизнь и создавать из нее нечто ценное. Но тот же человек во второй половине жизни ориентируется на культуру, ибо умалившиеся силы организма побуждают подчинять инстинкты культурным целям. Немало найдется и тех, кто потерпел крах при переходе из биологической сферы в культурную. Наше коллективное образование практически никак не обеспечивает этот переходный период. Озабоченные исключительно образованием молодежи, мы пренебрегаем образованием взрослых, относительно которых всегда предполагается – интересно, на каком основании? – что они более не нуждаются в обучении. Налицо почти полное отсутствие руководства этим чрезвычайно важным переходом от биологической установки к культурной, трансформацией энергии из биологической в культурную форму. Этот процесс трансформации является индивидуальным процессом, и его невозможно осуществить с помощью общих правил и принципов. Переход производится при помощи символа. Формирование символов – это фундаментальная проблема, которую нужно изучать подробно. Я отсылаю читателя к главе V моих «Психологических типов», где эта проблема рассматривается с разных сторон.

[232] Отчуждение психологии от базовых биологических предпосылок носит сугубо искусственный характер, так как человеческая психика существует в неразрывном единстве с телом. А поскольку эти биологические предпосылки действительны не только для человека, но и для всего мира живых существ, то научное основание, на котором они покоятся, приобретает значимость, намного превосходящую ценность психологических суждений, весомых исключительно в области сознания. Вот почему не следует удивляться частой склонности психологов искать себе укрытие в биологической точке зрения и свободно заимствовать концепции из физиологии и теории инстинкта. Ничуть не удивляет и широко распространенное мнение, гласящее, что психология есть всего-навсего раздел физиологии. Пускай психология обоснованно притязает на автономию в собственной специфической области исследований, она должна признавать важное соответствие между ее фактами и данными биологии.

[233] Среди психологических факторов, определяющих человеческое поведение, главными побудительными силами психических событий выступают инстинкты. Ввиду тех противоречий, которыми окружено обсуждение природы инстинктов, будет нелишним четко обозначить отношение, существующее, на мой взгляд, между инстинктами и психикой, а также объяснить, почему я называю инстинкты психологическими факторами. Если отталкиваться от гипотезы, что психическое совершенно тождественно жизни как таковой, тогда нам придется принять существование психической функции даже у одноклеточных организмов. В таком случае инстинкт оказался бы своего рода психическим органом, а гормонообразующая деятельность желез считалась бы обусловленной психически.

[234] Но если трактовать появление психики как сравнительно недавнее событие в истории эволюции и если допустить, что психическая функция есть явление, сопутствующее нервной системе, которая так или иначе централизовалась, то трудно будет поверить, будто инстинкты исходно были психическими по своей природе. Поскольку же связь психики с мозгом выглядит более правдоподобным предположением, нежели психическая «натура» жизни вообще, я рассматриваю характерную принудительность (zwangsläufigkeit) инстинкта как эктопсихический фактор[180]. Тем не менее она важна в психологическом отношении, ибо стимулирует образование структур или схем, которые могут считаться детерминантами человеческого поведения. При данных условиях непосредственным детерминирующим фактором будет не сам эктопсихический инстинкт, а структура, возникшая из взаимодействия инстинкта и конкретной психической ситуации. Следовательно, детерминирующим фактором является видоизмененный инстинкт. Причем изменение, которое инстинкт претерпел, столь же значимо, как различие между цветом, видимым человеческим глазом, и объективно существующей длиной волны, порождающей цвет. Инстинкт в качестве эктопсихического фактора играет роль простого стимула, но в качестве психического явления он обеспечивает ассимиляцию этого стимула в уже существующую психическую структуру. Этому процессу требуется имя, и я предлагаю ввести термин «психизация». Если коротко, то, что мы называем инстинктом, на самом деле будет психизированной данностью эктопсихического происхождения.

[235] Изложенная выше схема позволяет нам понять вариативность инстинкта в рамках его общей феноменологии. Психизированный инстинкт до определенной степени утрачивает свою уникальность, порой даже теряет свою наиболее существенную особенность – принудительность. Он перестает быть эктопсихическим и недвусмысленным фактом, становится вместо этого модификацией, обусловленной столкновением с психическими данными. Как детерминирующий фактор инстинкт вариабелен и потому допускает для себя различные проявления. Какой бы ни была природа психического, оно наделено экстраординарной способностью к вариациям и трансформациям.

[236] Например, сколь бы недвусмысленным ни было физическое состояние раздражения, вызываемое голодом, психические его последствия могут быть самыми разнообразными. Реакции на обыкновенный голод широко варьируются, да и сам голод может быть «денатуризирован», может даже трактоваться как нечто метафорическое. Мы употребляем слово «голод» в различных значениях, а голод как ощущение в сочетании с прочими факторами может принимать широкое множество форм. Исходно простая и недвусмысленная детерминанта способна преобразиться в жадность (к еде и не только), воплотиться в тех или иных проявлениях безграничного желания, в ненасытности, скажем, в стремлении к наживе или в непомерном честолюбии.

[237] Голод как характерное выражение инстинкта самосохранения является, вне сомнения, одним из первичных и наиболее важных факторов, влияющих на поведение; по существу, жизнь первобытных людей голод затрагивает гораздо более явно, нежели сексуальность. На этом уровне развития голод есть альфа и омега, само существование как таковое.

[238] Значимость инстинкта для сохранения вида очевидна. Однако развитие культуры несет с собой множество ограничений морального и социального толка на природу, и сексуальности, хотя бы временно, придается избыточное значение, подобно воде в пустыне. Из-за того интенсивного чувственного наслаждения, которым природа окружила процесс размножения, человек обрел тягу к сексуальному удовлетворению – уже вне сезона спаривания, уже почти обособившемуся как отдельный инстинкт. Сексуальный инстинкт сочетается с разнообразными чувствами, эмоциями, аффектами, материальными и духовными интересами, причем в такой степени, что, как хорошо известно, предпринималась даже попытка проследить культуру как целое до таких изначальных сочетаний.

[239] Сексуальность, подобно голоду, подвергается радикальной психизации, которая позволяет перенаправлять сугубо инстинктивную первоначально энергию от биологического применения в иные каналы. Тот факт, что эта энергия может растекаться по разным областям, указывает на существование других побуждений, достаточно сильных для того, чтобы изменить направление сексуального инстинкта и отклонить его, по крайней мере частично, от заданной цели.

[240] Далее мне хотелось бы выделить в качестве третьей группы инстинктов стремление к деятельности. Это стремление проявляется, когда другие побуждения получают удовлетворение; фактически оно возникает лишь после такого удовлетворения. Сюда, к подобным стремлениям, относятся тяга к путешествиям, желание перемен, неусидчивость и игровой инстинкт.

[241] Существует еще один инстинкт, отличный от стремления к деятельности и, насколько нам известно, чисто человеческий; его можно было бы назвать рефлективным инстинктом. Обычно мы не думаем о «рефлексии» как о чем-то инстинктивном, она ассоциируется с сознательным разумом. Латинское слово reflexio означает «обращение вспять»; в психологии этот термин обозначает ситуацию, когда рефлекс, влекущий стимул к его инстинктивной разрядке, сталкивается с помехами из-за психизации. Благодаря этим помехам психические процессы «притягивают» желание к действию, возбуждаемое стимулом. Потому, прежде чем разрядиться во внешней среде, желание отклоняется и попадает в область эндопсихической деятельности. Reflexio – это своего рода поворот внутрь, в результате которого вместо инстинктивного действия возникает последовательность производных элементов или состояний, определяемых как рефлексии или обдумывания. В итоге взамен принудительного акта появляется некоторая степень свободы, а вместо предопределенности – относительная непредсказуемость воплощений желания.

[242] Богатство человеческой психики и ее сущностный характер определяются, вероятно, этим рефлексивным инстинктом. Рефлексия возобновляет процесс возбуждения и преобразует стимул в серию образов, которые, при достаточной побудительной силе, воспроизводятся в конкретных формах выражения. Это может происходить непосредственно, например в речи, или реализовываться в форме абстрактного мышления, драматического представления или морального поведения, научного достижения или произведения искусства.

[243] Посредством рефлективного инстинкта стимул более или менее полно трансформируется в элемент психики, то есть становится опытом: естественный процесс перерождается в сознательное. Рефлексия есть культурный инстинкт par excellence, и его сила проявляется в способности культуры сохраняться под натиском необузданной природы.

[244] Сами по себе инстинкты лишены творческого начала; они становятся устойчиво организованными и потому функционируют преимущественно автоматически. Рефлективный инстинкт не является исключением из этого правила, ведь производство сознания нельзя назвать творческим актом; при определенных условиях этот процесс тяготеет к автоматичности. Очень важно то обстоятельство, что принудительность инстинкта, которой так страшится цивилизованный человек, порождает и характерную боязнь обрести сознание, лучше всего заметную у невротиков, но присущую не только им.

[245] Хотя в целом инстинкт есть система устойчиво организованных процедур, которая вследствие этого стремится к бесконечной повторяемости, человек, тем не менее, обладает ярко выраженной способностью создавать нечто новое в буквальном смысле этого слова, подобно природе, которая за длительные промежутки времени преуспевает в творении новых видов. Мы не в состоянии классифицировать его с достаточно высокой степенью точности, но все же творческий инстинкт заслуживает отдельного упоминания. Не знаю, справедливо ли вообще рассуждать об «инстинкте» в данном случае. Мы употребляем словосочетание «творческий инстинкт» потому, что этот фактор, как надлежит инстинкту, ведет себя как минимум динамически. Он тоже принудителен, но встречается не у всех и к тому же не является фиксированной и безусловно наследуемой структурой. Поэтому я предпочитаю определять творческий порыв как психический фактор, близко сходный с инстинктами по своему складу, имеющий с ними тесную связь, но не тождественный ни одному из них. Его связь с сексуальностью широко обсуждается; более того, у него много общего со стремлением к деятельности и с рефлексивным инстинктом. Но также он способен подавлять эти инстинкты или подчинять их себе вплоть до саморазрушения индивидуума. Творчество – не только созидание, но и разрушение.

[246] Подводя итог сказанному, хочу подчеркнуть, что с психологической точки зрения можно выделить пять основных групп инстинктивных факторов: это группы голода, сексуальности, деятельности, рефлексии и творчества. Согласно нашему анализу, инстинкты суть эктопсихические детерминанты.

[247] Очевидно, что обсуждение динамических факторов, определяющих человеческое поведение, будет неполным без упоминания воли. Впрочем, какую именно роль играет воля, еще предстоит выяснить, и в целом эта проблема обременена философскими теориями, приверженность которым, в свою очередь, зависит от наших взглядов на мир. Если утверждается свобода воли, то воля не ограничена причинностью, и нам нечего больше здесь сказать. Если же воля рассматривается как предопределенная и каузально зависимая от инстинктов, она выступает эпифеноменом второстепенной значимости.

[248] От динамических факторов отличаются модальности функционирования психики, которые воздействуют на человеческое поведение иными способами. Среди них особо выделю пол, возраст и наследственную предрасположенность индивидуума. Эти три фактора толкуются преимущественно как физиологические, однако они имеют непосредственное отношение и к психологии, когда, подобно инстинктам, подвергаются психизации. Например, анатомическая маскулинность индивидуума далеко не всегда служит доказательством его психической маскулинности. Сходным образом физиологический возраст отнюдь не всегда соответствует психологическому возрасту. Что касается наследственной предрасположенности, детерминирующий фактор расы или семьи может быть вытеснен преобладающей психологической надстройкой. Многое из того, что воспринимается как наследственность в узком смысле слова, представляет собой, по сути, разновидность психического «заражения», которое заключается в приспособлении детской психики к бессознательному родителей.

[249] К этим трем полуфизиологическим модальностям хотелось бы добавить еще три, уже чисто психологические. Среди них особое внимание надо уделить сознательному и бессознательному. Для поведения индивидуума принципиально важно, как в основном функционирует его психика: сознательно или бессознательно. Естественно, мы говорим лишь о большей или меньшей степени осознанности, поскольку тотальное сознание невозможно. Предельное состояние бессознательности характеризуется преобладанием принудительных инстинктивных процессов, вследствие чего либо возникает неконтролируемое торможение, либо наблюдается полное его отсутствие. События в области психического в таком случае начинают противоречить друг другу и протекают, произвольно чередуясь без малейших признаков логики. Фактически сознание здесь находится на уровне, соответствующем сновидению. С другой стороны, высокая степень сознательности характеризуется повышенной осведомленностью, преобладанием воли, направленным, рациональным поведением и почти полным отсутствием инстинктивных детерминант. Бессознательное тем самым низводится, по сути, до животного уровня. Первое состояние не допускает интеллектуальных и моральных достижений, а второе лишено естественности.

[250] Вторую модальность составляют экстраверсия и интроверсия. Эта модальность определяет направление психической деятельности, то есть «решает», относится сознательный элемент к внешним объектам или к субъекту. Также она решает, находится ли конкретная ценность внутри индивидуума или вовне. Эта модальность действует с таким постоянством, что она создает привычные установки, иначе говоря, типы, имеющие узнаваемые внешние признаки.

[251] Третья модальность указывает, если выражаться образно, на «верх» и «низ», поскольку она обращена к духу и материи. Конечно, материя как таковая изучается физикой, однако она также является психической категорией, что явно показывает история религии и философии. В физике материю в конечном счете следует трактовать исключительно как рабочую гипотезу, и точно так же дух, предмет религии и философии, есть всего-навсего гипотетическая категория, непрерывно требующая уточнения. Так называемая реальность материи первоначально проверяется нами через чувственное восприятие, а вера в существование духа подпитывается психическим опытом. С психологической точки зрения мы в состоянии установить в отношении материи и духа в лучшем случае наличие ряда сознательных элементов, причем некоторые будут помечаться как имеющие материальное, а другие – как имеющие духовное происхождение. Да, в сознании цивилизованных людей существует, по всей видимости, резкое разграничение между двумя указанными категориями, но в первобытной среде эти границы становятся такими расплывчатыми, что материя нередко будто бы наделяется «душой», тогда как дух предстает будто бы материальным. Впрочем, благодаря существованию этих двух категорий возникают этические, эстетические, интеллектуальные, социальные и религиозные системы ценностей, которые в итоге и определяют, как следует использовать динамические факторы психического. Возможно, не будет большим преувеличением заявить, что наиболее важные проблемы индивидуума и общества трактуются в связи со спецификой функционирования психического применительно к духу и материи.

[252] Давайте теперь обратимся к специальной феноменологии. В первом разделе мы выделили пять основных групп инстинктов и шесть модальностей. Однако описанные понятия обладают лишь академической ценностью как общие категории. В реальности психика представляет собой плод сложного взаимодействия всех перечисленных факторов. Более того, в соответствии с особенностями своей структуры она демонстрирует, с одной стороны, бесконечное разнообразие индивидуальных вариантов, а с другой – не менее выраженную способность к изменению и дифференциации. Вариативность объясняется тем, что психическое не является гомогенной структурой: по-видимому, оно состоит из унаследованных элементов, достаточно свободно связанных друг с другом, и потому выказывает заметную склонность к расщеплению. А склонность меняться обусловлена влияниями как изнутри, так и извне. С функциональной точки зрения обе эти склонности тесно взаимосвязаны.

[253] 1. Рассмотрим склонность психического к расщеплению. Пусть наиболее отчетливо эта особенность наблюдается в психопатологии, она, по существу, представляет собой обыденное явление, которое легко можно распознать в проекциях, свойственных примитивной психике. Склонность к расщеплению подразумевает, что отдельные части психического обосабливаются от сознания в высшей степени, воспринимаются сознанием как чуждые и даже ведут автономное существование. Мы не говорим об истерической множественной личности или шизофренических разделениях сознания; речь идет о так называемых «комплексах», которые целиком подпадают под определение нормальности. Комплексы суть психические фрагменты, «отколовшиеся» вследствие травматического воздействия или какой-либо несовместимости. Как доказывают эксперименты в области словесных ассоциаций, комплексы вмешиваются в намерения воли и мешают сознательной деятельности; они вызывают нарушения памяти и блокируют потоки ассоциаций; появляются и исчезают согласно собственным законам; способны временно завладеть сознанием или бессознательно воздействовать на речь и поступки. Если коротко, комплексы ведут себя как независимые существа, и этот факт буквально бросается в глаза при аномальных состояниях психики. В голосах, которые слышатся душевнобольным, они даже до некоторой степени персонализируются и получают собственное эго, подобно тем духам, чье присутствие мы постигаем через автоматическое письмо и другие похожие техники. Интенсификация комплексов ведет к болезненным состояниям, то есть к обширным и множественным расщеплениям личности, для которых характерна самостоятельная и необузданной жизнь.

[254] Поведение новых элементов, которые группировались в бессознательном, но еще не ассимилированы сознанием, аналогично поведению комплексов. Эти элементы могут опираться на сублиминальное восприятие или быть творческими по своей природе. Как и комплексы, они ведут самостоятельную жизнь до тех пор, пока не будут осознаны и не интегрируются в бытие личности. В области художественных и религиозных явлений подобные элементы также могут проявляться в персонифицированном облике, прежде всего в качестве архетипических фигур. В мифологических исследованиях их называют «мотивами»; Леви-Брюль говорит о representations collectives[181]; Юбер и Мосс рассуждают о «категориях воображения». Я сам разработал понятие коллективного бессознательного, чтобы охватить все эти архетипические формы. Архетипы суть психические формы, которые, подобно инстинктам, свойственны всему человечеству, а свидетельства их присутствия можно найти везде, где сохранились соответствующие текстовые записи. Будучи факторами влияния на человеческое поведение, архетипы играют очень важную роль. Через процесс отождествления их воздействию подвергается личность в целом. Наилучшим объяснением здесь служит тот факт, что архетипы, по всей видимости, символизируют типические жизненные ситуации. Обилие показаний о тождестве с архетипами можно найти в психологическом и психопатологическом материале. Хорошим примером будет и психологическое описание ницшевского Заратустры. Различие между архетипами и плодами шизофренического расщепления заключается в том, что первые – это сущности, наделенные личностью и заряженные смыслом, тогда как вторые – лишь фрагменты, остатки смысла, на самом деле продукты распада. Впрочем, как те, так и другие в значительной степени наделены способностью влиять на эго-личность, управлять ею и даже ее подавлять, что ведет в итоге к временной или длительной трансформации личности.

[255] 2. Как мы видели, присущая психике склонность к расщеплению, с одной стороны, означает, что психика распадается на множество структурных элементов, а с другой стороны, открывает возможность для изменений и дифференциации. Это позволяет отдельным элементам психической структуры отделяться, в силу чего – за счет напряжения воли – они обучаются и доводятся до максимального уровня своего развития. Именно так определенные способности, особенно те, что предпочтительны для общества, могут поощряться, а другими попросту пренебрегают. В результате возникает несбалансированное состояние, сходное с тем, которое вызывается доминирующим комплексом, – то есть с изменением личности. Укажу особо, что мы не рассматриваем этот случай как пример одержимости комплексом; это лишь односторонность. Тем не менее фактическое состояние остается приблизительно одинаковым, различие в том, что односторонность проистекает из намерений индивидуума и поощряется всеми доступными ему средствами, а вот комплекс ощущается как нечто враждебное и причиняющее урон. Люди зачастую не понимают, что осознанно проявляемая односторонность выступает одной из важнейших причин возникновения нежелательных комплексов и что, наоборот, некоторые комплексы приводят к односторонней дифференциации сомнительной ценности. Определенная степень односторонности неизбежна – и в той же самой степени неизбежны комплексы. Под этим углом зрения комплексы можно сравнить с модифицированными инстинктами. Инстинкт, подвергшийся слишком большой психизации, способен «мстить» в форме автономного комплекса. Это одна из основных причин возникновения неврозов.

[256] Общеизвестно, что очень многие способности человека могут дифференцироваться. Не стану углубляться в подробности конкретных историй болезни и должен ограничиться здесь рассмотрением нормальных способностей, всегда присутствующих в сознании. Сознание есть, в первую очередь, орган ориентации в мире внешних и внутренних фактов. Прежде всего, оно устанавливает тот факт, что нечто существует. Я называю эту способность ощущением, имея в виду не специфическую деятельность какого-либо органа чувств, но восприятие как таковое. Другая способность позволяет нам истолковывать воспринятое; ее я назову мышлением. Посредством этой функции воспринимаемый объект ассимилируется и трансформируется в психический элемент гораздо лучше и полнее, нежели при простом ощущении. Третья способность направлена на установление ценности объекта, и эту функцию оценки я называю чувством. Чувственная реакция боли-удовольствия отмечает наивысшую степень субъективации объекта. Чувство устанавливает между субъектом и объектом настолько тесные взаимоотношения, что субъекту необходимо выбирать между принятием объекта или его отвержением.

[257] Этих трех функций было бы вполне достаточно для ориентации, будь рассматриваемый объект изолирован в пространстве и времени. Но с пространственной точки зрения любой объект состоит в бесконечном множестве связей с другими, а с временной точки зрения это просто-напросто переход от предыдущего состояния к последующему. Большая часть пространственных взаимоотношений и временных изменений в момент ориентации неизбежно остается за пределами сознания, но все-таки для определения значения объекта необходимо оценить его пространственно-временные связи. Именно четвертая способность сознания – интуиция – позволяет нам хотя бы приблизительно определять пространственно-временные взаимоотношения. Это функция восприятия, которая опирается на сублиминальные факторы, то есть учитывает возможные отношения объектов, отсутствующих в поле зрения, и возможные изменения во времени, прошлые и будущие, относительно которых сам объект не дает никаких сведений. Интуиция есть мгновенное осознание этих отношений, осознание, недоступное другим трем функциям в момент ориентации.

[258] Я упоминаю ориентационные функции сознания потому, что их можно выделить для эмпирического наблюдения и они поддаются дифференциации. Природа изначально установила градации в их значимости для разных индивидуумов. Как правило, усиленно развивается одна из четырех функций, накладывая тем самым характерный отпечаток на психику индивидуума в целом. Преобладание той или другой функции ведет к появлению типических установок, носителей которых можно сопоставить с мыслительным типом, чувствующим типом[182] и т. д. Конкретный тип есть выражение определенной склонности, своего рода призвание, с которым личность себя отождествляет. Все, что возводится в ранг принципа или добродетели, по причине приверженности к данному принципу или же из-за его полезности неизменно приводит к односторонности или к принуждению к односторонности, исключающей все прочие возможности; это характеризует людей воли и действия ничуть не меньше, чем тех, чья цель в жизни – постоянная тренировка памяти. Что бы мы упорно ни исключали из сознательного воспитания и адаптации, все это благополучно сохраняется в неподготовленном, неразвитом, инфантильном или архаическом состоянии, и глубина постижения тут варьируется от частичной до полной бессознательности. Поэтому, наряду с мотивами сознания и разума, бессознательные влияния примитивного свойства всегда обильно представлены в личности и препятствуют намерениям сознания. Ни в коем случае не следует предполагать, будто все эти латентные для психики формы деятельности, подавленные или игнорируемые индивидуумом, лишены тем самым своей специфической энергии. К примеру, полагайся человек целиком на зрительное восприятие, это вовсе не означало бы, что он перестал слышать. Даже если бы смог перенестись в беззвучный мир, он при первой же возможности удовлетворил бы свою потребность слышать, предавшись слуховым галлюцинациям.

[259] Тот факт, что у естественных функций психики не отнять их специфической энергии, ставит показательные антитезы, хорошо заметные всюду, где действуют эти четыре ориентирующие функции сознания. Основными противоречиями выступают противоречия между мышлением и чувством, с одной стороны, и между ощущением и интуицией, с другой стороны. Первое противоречие хорошо известно и не нуждается в уточнениях. Противоречие между членами второй пары становится яснее, если трактовать ее как противоречие между объективным фактом и простой возможностью. Очевидно, что всякий, жаждущий новых возможностей, не будет довольствоваться текущей ситуацией, а попытается ее преодолеть, насколько это в его силах. Указанные полярности, безусловно, вызывают досаду, и это справедливо вне зависимости от того, происходит конфликт в психике одного человека или между индивидуумами противоположного темперамента.

[260] Мне представляется, что проблему противоположностей, которая здесь затрагивается вскользь, следовало бы сделать основой критической психологии. Подобного рода критика была бы чрезвычайно полезной не только в узкой сфере психологии, но и в гораздо более широкой сфере наук о культуре вообще.

[261] В настоящей статье я свел воедино все те факторы, которые, с точки зрения сугубо практической психологии, играют ведущую роль в определении человеческого поведения. Многообразие вопросов, требующих внимания, обусловлено природой психики, отражающейся в бесчисленном множестве граней, и они суть выражение тех затруднений, с которыми приходится сталкиваться исследователю. Невероятная смутность психических явлений ложится на наши плечи всей своей тяжестью, когда становится ясно, что всякие попытки сформулировать исчерпывающую теорию обречены на провал. Предпосылки всегда выглядят намного проще. Психическое есть отправная точка всего человеческого опыта, и любое знание, обретенное нами, так или иначе снова возвращает нас к психике. Она – начало и конец всякого познания. Психическое выступает не только как объект изучающей его науки, но и как ее субъект. Это обеспечивает психологии уникальное место среди прочих наук: с одной стороны, налицо постоянные сомнения относительно того, является ли она наукой в привычном понимании, а с другой стороны, очевидно, что психология приобрела право ставить теоретические проблемы, разрешение которых окажется одной из труднейших задач грядущей философии.

[262] Боюсь, что в моем обзоре, по необходимости слишком сжатом, я оставил без упоминания множество прославленных имен. Тем не менее одно имя мне ни за что не хотелось бы пропустить. Это имя Уильяма Джеймса, чьи психологическая проницательность и прагматическая философия неоднократно служили для меня ориентирами. Именно его устремленное в будущее видение помогло мне осознать, что горизонты человеческой психологии на самом деле расширяются безгранично.