В годовщину смерти моего отца, когда я брила твою голову, я рассказала тебе, как я любила его щетину и запах табака, исходивший от нее.

Ты засмеялся и ответил:

– Боюсь предположить, какие у тебя были отношения с отцом.

Я тоже засмеялась и сказала тебе:

– Нет, это совсем не про комплекс Электры, это про чувство безопасности и тепла, которое у меня было только с ним.

Я замолчала и подумала про это чувство, которое я всегда хотела воскресить, повторить с другими, особенно с тобой.

Через три дня, когда морозный, ледяной ветер продувал мою спину и лопатки именно там, где ты совсем недавно гладил меня и прижимал рукой к матрасу, останавливая мою судорогу сквозь свой жар как что-то страшное и неотвратимое, повторяя мне: «Тише, тише», – я слышала в ушах твое: «Тихо, тихо, тише».

И именно в эту секунду, одновременно одержимая воспоминанием о близости с тобой и распятая морозом, я поняла, что в этом детском чувстве безопасности было еще и очень много того, что я и мой отец словно были созданы из одного теста, что я невыносимо похожа на него и что с другими людьми этого чувства нет, оно не может возникнуть, оно невозможно.

И потому я живу сквозь его смерть.

И когда мне было девятнадцать лет, именно потому я заплакала, стала как в припадке, когда впервые читала стихотворение Сильвии Плат «Папочка», я тогда еще не в полной мере понимала, какое отношение этот текст имеет лично ко мне, и мне казалось тогда, что я плачу от этого текста, потому что в том числе он изобличает ужас фашизма. Намного позже я поняла, что этот стих так выкосил и перевернул меня, оттого что Плат не может простить своего отца и то, что, умерев, он оставил ее одну, и потому она навсегда, несмотря на все свое внутреннее сопротивление, голая нога, обутая в память о нем, в потребность в нем.

И я тоже. И мне все еще стыдно говорить и писать об этом, потому что это предельная уязвимость, невероятно очевидная – то, что я не могу пережить, что мой отец оставил меня.

От каждого мужчины я жду, что он заменит мне его, и тоже окажется сделанным со мной из одного материала, и между нами будет такое же чудовищное сходство, и больше всего я жду этого от тебя.

Несколько секунд ты вжимаешь меня в матрас, догадавшись взять власть надо мной, сделать меня безоружной и тем самым вернуть меня в детство, вернуть мне себя саму.

В эти секунды я верю в то, что люблю тебя. А не только собственную беспомощность, доступ к который ты мне даешь.

И за это, к собственному ужасу, я могу простить тебе все. За это короткое возвращение или столкновение с собой.

И когда после ты уходишь курить, а я все еще лежу в твоей постели, поджимая ноги к груди, чтобы унять судорогу, и потом, когда я иду холодными зимними переулками от твоего дома к автобусной остановке, я обезличена, одна на морозной улице в сердцевине зимы, со мной нет ничего, кроме моей телесной памяти, в эти минуты, когда я слизываю языком снег с губ, мне кажется, что у меня нет даже имени. Его просто не может быть. Не должно быть. И через эту обезличенность, ликвидированность я всегда хочу приблизиться к смерти, к несуществованию. Потому что в этом небытии я надеюсь вернуться к своему отцу в тот зимний вечер, когда он читал мне «Буратино», а я полудремала рядом, и во всем зимнем заснеженном мире были только я и он. И его безграничная любовь ко мне. И мое равенство с ним, основанное на сходстве.

Ты спросил меня, почему я не пью таблетки.

Я не пью таблетки, потому что не хочу останавливать свое сознание, буйное, как море или метель, я устала бояться себя саму и больше не хочу притуплять себя, как всегда хотела в юности.

Возможно, смерть похожа на этот момент, когда ты прижимаешься к моей спине и я чувствую твой пот, как он становится моим, и твое дыхание в своих ушах. Но я знаю, что нет; я знаю, что смерть отвратительна, и я ни разу не была на могиле своего отца. Прошло тридцать лет (отец умер, когда мне было шесть лет), и я все еще не могу этого сделать. Если я сделаю это, я признаю, что он умер, а не уехал в бесконечное далекое путешествие. И я все еще не могу этого сделать. Умер, а не оставил меня одну, не оставил меня, а умер. Я плохо переношу боль и потому не делаю этого, но я постоянно хочу отодвинуть шторку и увидеть небытие – его тонкий экран, коснуться его.

Неважно через что – через секс или саморазрушение – я добиваюсь этого приближения.

У меня в животе живет вечно голодная фея – чуть выше матки. Когда я встречаю достаточно негативного человека, она просыпается и порхает внутри меня.

У нее прозрачные золотые крылья, и она тоже приближает меня к небытию.

Когда я говорю: «Мне хочется, чтобы ты меня выебал, я жду этой встречи с ней, встречи, которая избавит меня от меня самой».

Почему я всегда выбираю людей, которые заведомо не любят меня?

Когда кто-то причиняет мне боль, когда я кому-то не нравлюсь, я снова становлюсь той шестилетней девочкой у январского окна, которая осталась одна в мире, или попадаю в первый день в школе, а значит, встречаюсь со своей сущностью.

Я была там одна очень долго, в том пространстве январской комнаты. Где я смотрела в окно в шесть лет. Где-то вдалеке, в глубине квартиры, со мной была бабушка. Я стояла у окна и выла – из меня вынули меня. Мой отец умер. Мама уехала на его похороны. Тогда я этого не знала, мне сказали, что папа тоже просто уехал, но я чувствовала, что случилось что-то непоправимое, обрезающее всю мою прежнюю жизнь, точно на меня двигалось металлическое колесо.

Я тогда еще не знала слова «сиротство», но именно оно расползалось во мне черной дырой.

Я потеряла единственного человека, на которого я была так похожа, моя психика скроена и устроена так же, как его, и без него я осталась одна.

Позже вся моя жизнь будет проходить в поисках замены. Замена – довольно унизительное слово, в нем словно очерчиваются пределы инвалидности и невозможности эту инвалидность преодолеть, границы острой нехватки, но никогда не возможности выхода из нее.

Я тогда страшно заболела, до сих пор помню густой малиновый фон перед глазами от температуры и невозможность пить даже воду, и как меня рвало от всего, включая мандарины и клюкву. Я помню, как слышала голоса взрослых, но не видела их лиц.

Спустя несколько лет мама мне сказала:

– Твой отец хотел забрать тебя с собой.

Так маме тогда казалось. Я думаю, он не решился. Что же, мне жаль, что он этого не сделал и я осталась в мире одна насовсем – до собственной смерти.

В какой-то момент я запретила себе любить его и скучать по нему, чтобы выжить. И это стало моей стратегией выживания. И я снова разрешила себе эти чувства, только уже будучи взрослой, будучи тридцатилетней женщиной. Но дыра внутри меня все равно никуда не ушла, по-прежнему никуда не уходит.

Вереница его женщин и детей от разных браков, тяжелые отношения между всеми нами, мой постоянный страх принять собственную замкнутость и нелюбовь ко всем другим после его смерти, выросшую во мне в черную меланхолию, в бесконечные поля тревоги.

Больше нет ни одного человека, на которого я была бы так же похожа, и мир состоит из чужаков для меня, из неосознанного и осознанного поиска сходства, из надежды через это сходство стать целой, избавиться от увечья, от которого невозможно избавиться.

Я выбрала тебя, потому что ты куришь по две пачки сигарет в день, как курил мой отец, и ты пахнешь, как мое детство. У тебя есть щетина, она колючая, такая же колючая, как была у моего отца. И ты, очевидно, меня не любишь. Я пишу это, чтобы запомнить: ты меня не любишь.

И ты тоже даришь мне целый мир, а потом бросаешь меня в нем одну, до бесконечности проигрывая мой детский кошмар, снова и снова после цветной карусели и тепла совместного сна возвращая меня к январскому окну.

А что же я сама? Я сразу же, в первую минуту короткого узнавания, подумала, что ты сможешь вернуть меня в детство или приблизить, подтолкнуть меня к смерти. Может, удастся совместить оба эти процесса. Так и вышло, и конечно, на первом свидании ты говорил со мной о самоубийстве далекого знакомого, но почему же я тогда почувствовала, что рано или поздно это коснется и меня тоже?

Ты умеешь говорить со мной и трогать меня, прикасаться ко мне. Я не жду от людей многого, но трогать и говорить для меня – это уже много. Уже почти все.

С тобой мы всегда проводим вместе два-три часа, как будто у тебя внутри установлен часовой механизм – циферблат. Редко это бывает целая ночь.

И потом наступают дни и недели ломки и неизвестности, когда я возвращаюсь в свою детскую травму, в свой детский паралич.

Вначале мне сказали, что мой отец просто уехал, а не умер: все до ужаса боялись сказать мне правду, и первые месяцы после его смерти, несмотря на точное физическое знание внутри себя, я жила, окутанная параличом ложной надежды, я терзала маму и бабушку вопросами, чтобы услышать ложное «конечно, приедет» и сделать вид, что верю им. Позже я поняла, что меня обманывают, но спрашивала все равно, чтобы мучить их и себя этой ложью. Я спрашивала до восьми лет.

Теперь эта ситуация невыносимого, неразрешимого ожидания повторяется снова и снова во всех моих романтических отношениях.

Я могла думать об этом посреди января, абсолютно уничтоженная твоим отношением ко мне.

Я переставала думать об этом, когда ложилась в кровать, измученная слежкой за тобой в соцсетях, конечно, с пустого аккаунта, который я завела специально для этого.

Чего бы я хотела? Безусловно, я больше не любила тебя, но оставалась разрушительная невротическая потребность знать, где ты и с кем, чтобы понять, почему же ты не любишь меня.

В наше время мы можем наблюдать измену в прямом эфире, и эта ловушка присутствия сводит с ума: в чужом видео я вижу, как ты смеешься и флиртуешь с другой за праздничным постновогодним столом. Я вижу эту молодую женщину во всех деталях: ее кожу, волосы, зубы, одежду – весь ее образ. Всю оставшуюся ночь я могу представлять себе ваш диалог и возможный секс.

Хотя все чаще я плакала уже не оттого, что ты не любил меня, а оттого, что я переставала любить тебя. Точно из меня вытягивали металлический стержень и без него вся моя психическая конструкция распадалась, все возвращалось в ноль, в детское одиночество, уже не припудренное, не забинтованное иллюзиями, и я цеплялась за остатки этого чувства изо всех сил с нездоровым отчаянием, словно без него я бы утонула. Я постоянно с упорством обреченной отрезаю от себя части, а они алые и кровоточат, и я никак не решаюсь обрезать только ту часть себя самой, что принадлежит тебе.

Когда мы прощаемся с иллюзией любви, мы прощаемся с последней ниточкой, которая связывает нас с детством. С верой в возможность отсутствия боли. И верой в то, что мир, в котором в некоторых странах все еще казнят за убеждения, может не быть таким враждебным и холодным. Я выхожу на детскую площадку, чтобы вдохнуть морозный воздух, снежинки ложатся медленно – одна к другой, одна за другой. Я чувствую, как отходят снотворные, и вдруг неожиданно для себя начинаю повторять: «Папа, папа, папа».

На секунду я ощущаю, что мое одиночество больше меня самой, больше всего мира.

И вспоминаю весну на картине своего отца «Жаворонки», на ней весна была взбесившейся, и небо было розовое и голубое, и отдельно облака – белые, как ватные игрушки, и, конечно, сами жаворонки. Такая абсолютная весна может быть с человеком только в детстве. И мне хочется вернуться туда, в свое детство, уже полустертое в моем сознании, но я возвращаюсь к экрану телефона, чтобы следить за твоей жизнью (в моем случае это нечто вроде обсессивно-компульсивного расстройства) и за жизнью женщин, к которым я тебя ревную, точно я хочу стереть себя саму с помощью всех этих посторонних людей и их жизней, заглушить невыносимую тревогу, которая преследует меня со смерти отца. Тревогу и страх перед жизнью.

Вспыхивает экран телефона, и возникает лазурь моря, чужие пьяные голоса, иногда твой голос среди них. Я знаю, как ты кончаешь, как ты кричишь, как обгорела твоя спина, когда тебе было девять лет. И не знаю ничего о том, что связывает тебя с некоторыми другими молодыми женщинами.

Я сравниваю и сравниваю себя с ними до исчезновения собственной оболочки. Один психолог сказал мне, что этим я заменяю прямую физическую аутоагрессию. Возможно. Первый год мне правда было очень больно, все равно что сверлить зуб без наркоза. А теперь это дурной сериал, почти скучный. Я все еще боюсь себя и потому вглядываюсь в других. Прежде чем подойти к зеркалу и увидеть свою бледную кожу, первые морщинки – как у вечного ребенка могут появиться морщинки?

Мне все еще нравится, что ты последний, с кем я курила в течение нескольких недель, но все же я могу пройти мимо той кондитерской лавки, где я покупала пирожные, когда только влюбилась в тебя, и чувствовать пустоту; зайти в магазин, где я купила когда-то твои любимые чулки – и везде пустота; когда заканчивается анестезия сильных чувств, остается только пустота, и понимаешь, что эти чувства были костылем, способом переносить реальность. Что хуже – боль или пустота? Теперь я задаю себе этот вопрос каждый день, каждый час, когда я отстраняюсь достаточно, мне удается их сравнить.

«Ты меня еще хочешь?» – так моего друга спросила его девушка в начале их романа. А я спросила тебя: «Почему ты больше не пристаешь ко мне? Ты отвык от меня, я разонравилась тебе?»

И ты развернул меня к себе, взял за волосы, просунул пальцы в мой рот.

Как секс становится документальным письмом? Сквозь физическую смерть и смерть самого чувства. Сквозь смерть того, что в полутьме, во сне мы решаемся назвать любовью.

Иногда мне кажется, что письмо это похоже на состояние актрисы Караваевой, отгороженной от мира аварией и шрамом, обезобразившим ее лицо, но все равно повторяющей в абсолютной пустоте: «Я Чайка. Я Чайка».

И именно в этом его высший смысл. Что есть мое тело в отрыве от участия другого, от его взгляда на меня?

Каждый раз, когда ты спрашиваешь меня, как именно я бы хотела, что-то во мне начинает плакать, что-то, что остается бесконечно детским даже сквозь мою собственную похоть. Посреди улицы, раздетой холодом, я снова и снова вспоминаю это ощущение, когда я прижималась животом к матрасу, а ты гладил мою спину, и я исчезала, становилась маленькой. Оставалась только твоя власть надо мной и моя потребность принадлежать. Всегда в мороз ко мне возвращается память об этом и воспоминание о том, как ты стонешь, когда кончаешь, и каким становится твое дыхание.

В середине января ты пишешь мне, что болеешь, и спрашиваешь меня, буду ли я ухаживать за тобой. Я пишу, что да, и через сорок минут приезжаю к тебе, склоняюсь над тобой, глажу твой лоб и говорю тебе, что всегда хотела ухаживать за больным. Ты отвечаешь:

– Начинай.

И притягиваешь меня к себе, и я обнимаю тебя в ответ, и мгновение мне так тепло, как в детстве, а затем ты вцепляешься в мои волосы, и начинается вечная схватка между нами. Ты шепчешь мне на ухо глухим голосом:

– Я выходил только за сигаретами.

Прежде чем попросить меня раздеться.

Я чувствую твои пальцы на своих слизистых, чувствую, как я вся вспыхиваю и горю, точно отдельно от себя самой, и мой собственный крик кажется мне безвольным, неумелым и чужим.

И потом, когда я сплю рядом с тобой в глубине январской ночи, за окном воет ледяной ветер, как сотня сирен скорой помощи, и из пустыни приходят львы и огромная синеглазая женщина, вьюга всю ночь заглядывает в наши окна. И ты всю ночь прижимаешь меня к себе, с иступленной нежностью гладишь мою шею возле ушных раковин, все мое тело, берешь меня за руку.

А я просто думаю сквозь сон, что нелюбовь – это и есть смерть, и, когда посреди завывания зимнего ветра я вжимаюсь губами в ложбинку твоей шеи, я прячусь от того, что кажется мне смертельным.

Ветер завывает все громче, и мое подсознание знает, что как раз ты не любишь меня.

Проснувшись, я говорю тебе, что мне снилась вьюга, женщина-великанша с синими глазами.

Ты смеешься, и две-три минуты между нами почти элегия перед новым сражением.

Но уже бесповоротным утром ты становишься прежним, и тогда сквозь полусон я думаю, была ли в той нежности, что связывала нас во сне, глухой и темной, густой и предельной, была ли в ней хоть капля человечности?

Я никогда даже не могу сказать тебе, что я голодна или что я устала. Разгорается день, и вместе с ним бесконечные придирки, точно за пределами секса и того, что он дает мне и тебе, нам больно смотреть друг на друга. Я замыкаюсь и молчу, как аутист, в ответ на твой непрекращающийся сарказм.

И я чувствую, как внутри меня образуется вакуум, как белая, точно вата или марля, пустота берет меня за горло и заполняет всю меня. И я перестаю чувствовать что-либо. Пустота выходит за пределы моего тела, она становится больше меня, как когда-то, три года назад, мои чувства к тебе были больше меня самой. Я была только пятнышком, наброском на их фоне. И вот теперь, когда эти чувства превратили меня в то, что я есть, я не ощущаю ничего, кроме пустоты, пока ты с упоением иронизируешь над моей идеей поехать в писательскую резиденцию, над всеми моими утренними привычками, над всем, что есть я.

И не сразу сквозь пустоту проступает обида, я ощущаю ее болью в позвоночнике, когда слышу: «Ты побреешь мне башку сегодня?»

При этом все мое тело закрывается от тебя, я чувствую внутри себя холодный замок, снежный ком, немоту, ставшую безбрежной, чувствую, как она становится бесконечной и неотменяемой, как весь мой голос уходит в эту темную воронку молчания, нежелания говорить с тобой.

И я киваю оттого, что у меня нет сил спорить. Внутри я презираю себя за свою бесхарактерность.

Я брею твою голову, как всегда, посреди холодной пустой ванной комнаты и вспоминаю, что часто жертвы насилия говорят, что самым ужасным в насилии для них было не само насилие, а то, что это происходило совершенно помимо них, то, что в этом их самих совсем не было.

Очень давно, в прошлой жизни, когда я переживала эпизод насилия, именно это сводило меня с ума. Правда еще и в том, что ты никогда не можешь стереть опыт насилия, он возвращается к тебе флешбэками до дурной бесконечности, точно летнее небо внезапно разрезают пополам, и из него вываливается гнилая вода и следом тело утопленника.

Чем же отличается психологическое насилие от прямого физического? Тем, что ты можешь любить и жалеть того, кто его причиняет, именно этим в моем случае.

Я смотрю на тебя, и мне жаль тебя. Я провожу рукой по твоей спине, которую я так любила, которую я вылизывала языком сотню раз. И я знаю: что-то сломалось во мне безвозвратно, даже без моего разрешения на это, и теперь впервые за три с половиной года мне больше жаль себя саму, чем тебя.

После я выхожу из твоей квартиры, и, пока лифт везет меня вниз с пятого этажа, в зеркале я наблюдаю, как пустота поглощает мое лицо и стирает его.

Три года назад, во второй день февраля, в этом холодном лифте я льнула к твоим губам. Куда это ушло, почему теперь, будучи рядом с тобой, я вижу рядом только чужого человека, прижимающего меня к себе в исступлении сонной нежности к себе? И почему я чувствую такое сожаление, когда думаю об этом? И почему это сожаление хуже любой боли и любого горя для меня? Теперь, когда я курю на твоей ледяной кухне сигарету за сигаретой (ты все еще куришь самые крепкие) и следом пью черный кофе на пустой желудок, ведь у тебя никогда нет еды, и смотрю на тебя вопросительно, – не жду ли я, что ты вдруг снимешь маску и подаришь мне хоть каплю тепла, в котором я так нуждаюсь? Но ты никогда не надевал маску, ты всегда был холодным. Чего же я жду от тебя? Что со мной не так?

Как-то очень давно, летом, во время полуночной прогулки, мы с другом, который теперь уехал, встретили бездомную собаку, она бежала за нами, а мы от нее, никто из нас не мог ее взять. А потом в одном из летних дворов она уснула у наших ног, после того как он долго гладил ее. И мы на цыпочках ушли от нее.

И позже час спустя он сказал мне:

– Вот так она расслабилась и поверила, что все хорошо, так всегда бывает: когда веришь кому-то, он бросает тебя.

Я помню, как подростком я краем глаза смотрела какой-то русский криминальный сериал. В нем молодая женщина какого-то авторитета купила себе роскошную черную шубу, она мерила ее перед зеркалом во весь рост и смеялась, потом к ней пришел ее любовник и сказал, что она должна умереть. Он хотел «убрать» ее, потому что она была свидетельницей какого-то жуткого преступления. И она начала рыдать и говорить:

– Нет, нет, я не хочу.

И он стал отвечать ей:

– Ну ты же понимаешь, что надо.

Потом эта сцена часто снилась мне в кошмарах без всяких на то причин, и вот теперь мне кажется, что мои отношения с тобой – это тоже некая зона смерти. Смерти без начала и конца.

Теперь я понимаю, что в этом фрагменте сериала меня пугала навязанная необходимость физического исчезновения и какая-то необъяснимая чернота, ее неотвратимость.

Возможно, в смерти нас пугает не собственное исчезновение, а ее неизбежность. И когда мы думаем об умирании чувства, благодаря которому долгое время выживали, которое было для нас коконом, бронежилетом, спасением от мира, то, когда мы прощаемся с объектом любви, мы прощаемся прежде всего с самими собой. Как будто только любовь к тебе защищала меня от столкновения с внешним миром, всегда невероятно болезненным для меня. В интернете я случайно наткнулась на фото Полански и Шэрон Тейт, довольно редкое. На снимке их лица совсем рядом, и можно увидеть пересечение взглядов, фото черно-белое. Что-то в этом снимке завораживает меня, возможно, очевидная психологическая связь между ними, которую фотография всегда фиксирует, особенно четко превращая любые чувства в документ или знание о трагедии, которая случится потом. И я думаю, что жестокое и кровавое нечто, разъединившее их, напоминает мне о том, что я чувствую к тебе в конце.

Если поверить в теорию, что отношения – это танец, то каждый из нас доставал ножи во время этого танца много-много раз. И тогда совсем неожиданно я вспоминаю Диккенса и думаю о героях «Больших надежд»: как он и она ушли от мрачных развалин прошлого навсегда, и просторы, залитые луной, больше не были для них омрачены тенью новой разлуки.

Ничего общего с тем выжженным полем, что лежит между нами. Героиня в фильме «Часы» говорит: «Между нами всегда часы, долгие часы».

Я бы сказала – нервные клетки, настолько измученные, что они мне видятся кровью. Потому я бы сказала, что между нами одна сплошная кровь. Она символичная, но ей нет конца. Она заражена.

За ужином я смотрю на своих друзей, как они мучают друг друга с обреченностью еще недавно любивших друг друга людей.

Он спрашивает ее с горькой нежностью: «Ревнуешь?»

Я смотрю на них и вспоминаю свое тепло с тобой, всегда такое короткое, и мне хочется ощутить его снова, я чувствую это желание как необходимость, и неважно, что это тепло уже убывающее.

Я чувствую свое одиночество как нечто фатальное и непреодолимое, если я больше не люблю даже тебя, оно расползается во мне синей чернотой, словно сосуды вокруг места сильного удара. Возможно, я обречена любить только своего отца и скучать только по нему, или это чувство уже тоже только фантом? Точно моя психика заперта в вакууме. Что я вижу в зеркале – молодую женщину с поверженным взглядом, бесконечно чужую самой себе. И если ты не можешь протянуть руку и спасти меня, то что же мне делать с этой новой пустотой, с ее вакуумом, вдруг я больше не расскажу тебе ни один свой сон?

Меня разрушали, я разрушала – ничего нового. Почему же мне так больно, когда я думаю, что этот этап взаимного разрушения, равный идиллии для личности моего склада, закончился с тобой? Если бы я могла эту вымирающую часть себя самой выходить, как вороненка со сломанным крылом, мне было бы легче. Я бы отдала за эту возможность почти все.

Позже я смотрю на свое фото трехлетней давности и вижу твою тень в своих глазах, ты уже сделал со мной все, что сделал, и через эту тень я теперь и определяю себя, как когда-то прежде определяла себя через тень своего отца.

Когда я последний раз возвращалась от тебя в вагоне метро, женщина, сидящая рядом со мной, долго разглядывала мой профиль, все мое лицо, и мне казалось, она видит на нем все следы и события прошедшей ночи. И чувствовала себя одновременно голой и носящей траур. Потому что я была в черном пуховике и потому что я решила расстаться с тобой. И тогда я снова вспомнила своего отца, как он читал мне «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях»:

И мир тогда превращался в сказочный лес для меня. Мне было неприятно, что эта женщина, сидящая рядом, смотрит на мое лицо, в этом было что-то порнографическое для меня и страшное, словно она смотрела на мою казнь или на меня в гробу, точно я действительно была голой посреди вагона метро. И мне было жутко оттого, что она может видеть следы боли и любви на моем лице, или, хуже того, она может созерцать мой траур. Отбирать мою боль. Присваивать ее себе, разглядывать, как бабочку на булавке.

Потом я шла по зимней улице, и все нити между нами рвались, и я видела перед своими глазами рельсы, пустую железную дорогу, холодный металл. Дорога уходила за горизонт, и ей не было конца, и поезда тоже не было ни в одну сторону. Только пустота.

Я собираю цветы голыми руками, они невозможно алые, или ложусь на латексное одеяло после оргии или просто на чужое одеяло. На одеяло не в твоем доме, не в твоей комнате, не на твоей постели, и я сворачиваюсь калачиком, я пытаюсь обнулить свой опыт, чтобы не чувствовать боли. Но разве тебе не жаль? Мое маленькое стойкое тело, сердце почти оловянное. Темнота больше не связывает нас, а разъединяет. Как ты вспомнишь мою грудь, плечи, соски, клитор, мой взгляд, мои глаза? Прежде чем навсегда обратить их в пепел в глубине своей памяти.

Другой сказал мне вчера: «Держи», протягивая «Дом Аниты» Лурье.

Он долго смотрел в мои глаза, и я вспомнила холодный подъезд и наш первый поцелуй в лифте после разлуки. Неуклюжий и несмелый.

И как ты спросил меня:

– Ты больше не боишься?

И я ответила:

– Возьми меня, пожалуйста.

Сколько боли мы причинили друг другу с той ночи.

Пустая ванная комната, холодный белый кафель, французское окно, и мелкий беглый снег за ним, и крыши, крыши, и я брею твою голову. Волосы слетают в раковину. Затылок становится голым и беззащитным, я рассматриваю твои уши, потом смотрю на нас в зеркале, как мы выглядим вместе, и прошу тебя повернуться и посмотреть прямо на меня, чтобы проверить, хорошо ли все получилось, и наши глаза встречаются, и ты смотришь прямо на меня. И я вижу, что тебе страшно смотреть вот так прямо мне в глаза, когда это не освещено сексуальной близостью. А мне нет, как будто я хочу выловить твою суть из глаз, понять что-то из твоего взгляда, что-то, чего я не знаю, не могу почувствовать до самого конца. И потому я чувствую напряжение, сопротивление. Всегда.

Я просыпаюсь, и снова металлические голые рельсы между тобой и мной и той ванной комнатой. И мне больно, когда я о них думаю, зимняя дорога в моем сознании – всегда дорога к тебе.

Если представить себе, что моя любовь к тебе была оберегом от всего, главным из того, что одно человеческое существо может дать другому, то что я без этого оберега?

Собственная память разламывает меня на части, как механизм, снова и снова вспоминаю, как мы занимались любовью в грозу, и я стала солью и влагой, твоей собственностью, и потом не могла двигаться, и ты тоже не мог.

Было утро, а ночью снова были гроза и ливень, и я уже была без тебя и написала тебе сообщение: «Снова гроза, смотри, какой красивый дождь».

А на второй день я читала «Лотову жену» и плакала от любви и нежности к тебе.

Я смотрю короткое видео: на нем ты проезжаешь в поезде, я вижу только свет и углы твоего рта, и ты исчезаешь в непрерывности дороги за семь месяцев до нашего знакомства. Разлука – странная вещь, когда я захожу в переулок, где ты живешь, навсегда для меня твой переулок, все твои прошлые женщины, которых я знала, вспыхивают перед моими глазами и движутся на меня, и потом я вижу себя саму среди них и тоже загораюсь бледным огоньком.

И я вижу поворот улицы, где летом стояли лотки со свежей клубникой, – и я бежала мимо них к тебе, забывая все. Я шла от себя прошлой, бегущей навстречу к тебе, вперед. Я смотрела на ангелов и львов на барельефах домов, и мне хотелось, чтобы они снова стали нежными и страшными для меня, многообещающими, как в самом начале.

Затем мимо меня прошла полиция, как сгусток потусторонней темноты, и я пошла дальше в город, дальше от тебя.

Позже я вдруг вспомнила со всей отчетливостью, когда разглядывала другого и почти влюбилась в него, как я любила, кажется, больше всего на свете, лаская тебя, выпустить твой член изо рта и заглянуть в твои глаза, чтобы увидеть, как они становятся темнотой и бесконечностью, становятся ясностью. Одновременно я была соединена с тобой как никогда раньше и наконец преодолела тебя.

Потом я шла по подземному переходу, и меня трясло от желания и страха, я чувствовала, как мои внутренности растворяются и пальцы сводит судорога, я прижала руку к своему лицу и внезапно кончила. И тогда я снова увидела глаза смерти, пустые и темные, когда я смотрела на мимозу в темноте и холоде этого перехода, потом я увидела старушечьи пальцы, разом хватающие всю пушистую охапку, желтую и беззащитную. И пошла прочь, резко осознав, что плачу.

Фасады домов растворяются перед моим заплаканным взглядом, город надвигается на меня тенью, дымом воспоминаний обо мне самой. И метель из сказочной становится похожей на пепел, слякоть уничтожает белизну, и в зеркале общественного туалета я случайно вижу свое лицо. Я смотрю на себя в зеркало, и там и здесь несколько следов бессонной ночи, морщинок, рубцов, которые не делают меня красивее, но делают меня мной. Женщиной, пережившей кораблекрушение.

Пахнет вокзалом, и тогда, касаясь своих век, умывая лицо ледяной хлорированной водой, я думаю, каково это было бы – снова пройтись по улицам Москвы начала 2000-х. Это был бы такой легкий путь полудетства и надежд. Я буду идти по городу, золотому, как во сне, я пройду залитую солнцем Тверскую, пустую Красную площадь, и у дверей зоопарка меня будет ждать мой отец, чтобы взять меня за руку или усадить себе на плечи и отправиться со мной смотреть на животных – львов и тигров.

А в своей квартире ждать меня будешь ты, чтобы перевернуть меня на живот и уничтожить. И на Чистых прудах будут, как в 2010-м, гудеть вечные анархисты, я пройду по всем этим маршрутам сотню раз по кругу, пока наконец не стану пылью на Покровском бульваре. Ведь после смерти шаг должен быть особенно легким.

Меня зовут Диана, сейчас мне двадцать два года. Биполярное расстройство показало себя, когда мне было восемнадцать. Лечение у психиатра я начала, когда мне было двадцать. Я знаю, что БАР зачастую проявляется именно в этом возрасте, хотя немало случаев, когда это происходит раньше или позже. Но в любом из вариантов, как только в жизнь человека вторгается БАР, начинается новый отсчет. Я проходила через многое в одиночку, и я вела дневник. Сначала я писала туда каждый день, подробно излагая свои мысли и ощущения, затем стала делать это реже. Отчасти потому, что мое состояние постепенно нормализовалось, отчасти потому, что симптомы становились привычными, уже не вызывали непонимания и страха. Я их приручила.

Однажды я наткнулась на группу поддержки людей с биполярным аффективным расстройством, где участники со схожими проблемами могут пообщаться и поделиться опытом. Там есть определенные правила общения: нельзя давать советы, все утверждения формируются через «я-высказывания». Если говорить проще, то все выглядит так: один человек задает вопрос – другие делятся своими историями по теме вопроса. То есть просто рассказывают случаи из своей жизни. И, как оказалось, это отлично помогает! Помогает понять, что ты не одинок, что многие имели схожий с тобой опыт. Бывает, слушаешь кого-то и думаешь: «Вот! Вот почему это со мной происходит! А я так давно не могла понять».

На такие онлайн-встречи приходят люди разного возраста и пола, но трудности у всех одни. Те, кто получил свой диагноз недавно, задают точно такие же вопросы, которые возникали у меня вначале. И я поймала себя на мысли о том, что мне очень нравится делиться своим опытом! Мне нравится рассказывать истории из своей жизни, в которых другие узнают себя. Мне нравится, когда люди говорят: «Твои слова успокоили и приободрили меня». Мне нравится помогать, мне нравится ощущать себя полезной.

Так может, мне рассказать об этом всем? Не ограничиваться приватным чатом? Ведь я уже точно уверена, что мой опыт и мои истории будут полезны людям с БАР, будут полезны близким таких людей, будут полезны каждому, кто захочет заглянуть в голову человеку с «биполяркой».

Проявления болезни каждого человека уникальны, но на самом деле очень схожи в основных моментах. Здесь я поделюсь своим опытом, а ты сможешь узнать себя в этих строках.

Эта история – группа поддержки, которую ты можешь носить в кармашке.

Первые тревожные звоночки начались, когда мне было восемнадцать лет. Точнее, тогда начались громкие звонки. «Звоночки» были всегда, но я не обращала на них внимания, думала, что у всех так.

Мои школьные годы проходили обычно. По крайней мере, так же, как у моих друзей. Выучить уроки, покурить за гаражами, сходить на тренировку. Из книг – Чак Паланик и Ирвин Уэлш. Музыка – русский рок. Героини – Кристина Ф. и Нэнси Спанджен. Но в подростковом возрасте я могла резать руки (причин уже толком не помню), начать плакать просто так, когда ничего не произошло, наступать только на белые полосы пешеходного перехода, иначе «моя мама умрет». Обычно вместо уроков физкультуры мы сидели с одноклассницами в раздевалке и болтали о чем-нибудь. Как-то раз наш разговор зашел про смерть, и я с искренним удивлением спросила: «В смысле? Вы никогда не задумывались о суициде?» В ответ услышала растерянное «нет». И отчего-то на всю жизнь запомнила этот момент, как на меня смотрят десять пар глаз и не понимают, зачем я задала этот вопрос.

Мне было сложно погружаться в процесс выбора врача. Было страшно, что меня снова не выслушают и пошлют, что будут затирать про потерянные души. Было сложно выполнять любые действия, а тем более ответственные. Но я понимала, что, кроме меня, мне никто не поможет. Что, если я не справлюсь с этим, моя жизнь будет катиться все дальше вниз, а я все больше буду терять над ней контроль.

Сейчас я знаю, что в тематических группах «ВКонтакте» можно найти списки хороших врачей из разных городов, к которым обращались люди с подобными проблемами, и эти психиатры смогли помочь. Это очень удобно. Например, сейчас, на момент написания этой книги, я лечусь у врача, которого нашла в одном из таких списков. Это был мой первый врач в новом городе, и он мне сразу понравился.

Но два года назад я не знала, что такое существует, ведь я не имела сведений о своем диагнозе и подсознательно думала: «С тобой все хорошо, ты просто не умеешь жить нормально, ты просто ленивая и любишь ныть». Такие мысли появлялись и потому, что в депрессивном состоянии свойственно унижать себя, и потому, что мое окружение иногда так высказывалось в мою сторону.

Я искала врача в интернете, на сайтах с разными докторами, читала кучу плохих и хороших отзывов. Моими критериями поиска были положительные отзывы и приемлемая цена, а совокупность этих фактов, к сожалению, найти не очень просто. А еще поиск психиатра напоминает прохождение теста Сонди, такое своеобразное «выбери людей, которые кажутся наиболее симпатичными». Я выбрала мужчину, который подошел под «хорошие отзывы и приемлемая цена», а также не казался мне страшным. Записалась к нему на прием.

Почему-то до сих пор каждый раз, когда иду к психиатру, думаю по пути: «А зачем я к нему иду? У меня же все нормально. Меня же ничего не беспокоит. Ну и что, что сплю по семнадцать часов в день, а остальные семь плачу, ну бывает, ну просто период такой». Это, конечно, немного утрированно, но в этом есть проблема. Когда дело доходит до решительных действий, начинает казаться, что они не нужны. И я, и многие другие люди из-за этого чувства могут оттягивать поход к врачу на разные сроки. Но это не самый правильный подход.

К психиатру я все-таки пошла. Взяла с собой подругу, чтобы было менее страшно. В кабинете врача все равно сидишь один, но когда знаешь, что кто-то ждет тебя в коридоре, становится немного легче. Прописала в заметках все, что хочу рассказать, все, что меня беспокоит. Кстати, я делаю так до сих пор, потому что зачастую на приеме очень легко забыть важные факты.

Мы шли молча, затем я остановилась.

Я купила таблетки на следующий день после постановки диагноза, как и пообещала себе. Шесть препаратов, которые мне нужно было пить в разное время. Я разложила их на кровати, рядом поместила инструкции врача, взяла листок и ручку, чтобы на день расписать, что и во сколько мне нужно принимать. Я написала, когда и что пить, а также поставила будильники на телефоне, чтобы не забывать о лекарствах. Через пару недель уже привыкла и будильники выключила.

Среди этих препаратов были антидепрессант, нормотимик, нейролептик, транквилизатор и два ноотропа. Я пыталась разобраться, что от чего лечит, но ничего не понимала в сложных фармакологических названиях и терминах.

«Если врач прописал, значит, так надо, а если умру от этого всего, то ничего страшного, может, так даже лучше», – думала я.

Я создала приватный канал в «Телеграме», куда добавила лучшую подругу, и решила писать там свои впечатления от каждого дня лечения. Это помогало мне отследить прогресс или регресс, а сейчас помогает написать эту книгу. Я все еще веду его как личный дневник. Назвала howl, что переводится как «рев, вой, стон».

чтобы не забывать пить таблетки и выливать все куда-то в удобной форме, не потому что можно, потому что удобно, потому что телефон всегда с собой, потому что всегда любила так делать. начала сейчас не потому что узнала вчера, потому что теперь имею на это право, могу сказать сама себе, что я не притворяюсь и не придуриваюсь, не для того, чтобы кто-то меня пожалел, для того, чтобы я сама себе поверила.

хотелось все вчера обдумать и записать. все чувства, переживания, слова, приходящие в голову, объяснения собственных поступков, откровения, но сейчас я лежу и не могу ничего сформулировать

первый день таблеток. я бы не сказала, что мне стало лучше. например от ноотропа лучше стало почти сразу. я так же лежу, так же думаю, что все плохо, просто менее нервно как будто. вроде хочется спать, а вроде глаза не закрываются, просто смотрят в стены, и мозг медленно думает какие-то мысли. лень идти курить. к кровати прижало, но меня это не очень волнует. но почему-то нет желания посмотреть что-то или почитать. только я, кровать и стена.

в соседней комнате музыка начала громко играть, но меня это не раздражает, что удивительно. если бы сейчас произошло что угодно, меня бы это не раздражало и вообще никак не трогало.

чувствую себя овощем, но надеюсь, это пройдет.

проснулась. темно. ощущение полнейшей бодрости. думаю «блин, не дай бог сейчас три часа ночи, что делать», смотрю, а на часах 7. начала вспоминать, как вчера уснула. поняла, что не помню. нужно было приложить реальное количество усилий, чтобы вспомнить, что я встала, отложила комп, выключила свет, легла и тут же отключилась. наверное, из-за таблеток нейролептика и транквилизатора. забавно. в принципе, хорошо поспала. чувствую себя отдохнувшей, но не энергичной. даже интересно, что будет дальше.

когда мне поставили диагноз, я сначала выпила пиво, потом поспала, а когда проснулась, сразу поехала за таблетками, чтобы закинуться ими и не думать ни о чем, тревожащем меня.

(после каждого написанного предложения я начинаю смотреть на стену и думать о чем-то или ни о чем вовсе, и забываю, что что-то писала, пока не посмотрю на экран телефона. к – концентрация)

в общем, что хочу сказать

в общем-то, ничего

вчера читала в интернете истории людей с таким же заболеванием. кому-то лучше, кому-то хуже. но напоминать себе, что я такая не одна и что многие чувствуют то же самое, что чувствую я, очень помогает.

не знаю, пойти сегодня на пары или отдохнуть. наверное, стоит сходить, чтобы не забывать, что у меня есть какие-то обязательства. тем более что я все равно не знаю, чем занять себя дома.

я не чувствую боли. я давно не чувствовала боли, которая была раньше. которая всепоглощающая, черная, вязкая, будто кто-то изнутри пырнул грудь ножом, и она вытекает мазутом. и слава богу, что давно не чувствовала. позавчера ощущала себя в открытом космосе, не понимая, что делать. сейчас ощущаю себя в открытом космосе, не зная, что делать, но мне все равно на это. мне и тут нормально. не думаю о трудностях и проблемах, потому что не думаю ни о чем.

решила поехать с утра на учебу, стало плохо в забитом автобусе. тошнота, головокружение, страх. не понимаю, что послужило тому виной. толпа людей, неравномерное движение автобуса, страх вылезти из-под одеяла. вышла из автобуса на ближайшей остановке, села на поребрик. ко мне подошла женщина и дала мне валидол, помогла вызвать мне такси. состояние какое-то механическое. как будто мозг и тело немного разделились. и вроде я могу сконцентрироваться и заставить их работать вместе, но страшно, что в один момент может не получиться, а я нахожусь на улице, среди людей, далеко от дома. и одна.

не знаю почему, как только думаю о том, что нужно выйти из дома и поехать куда-то, становится страшно.

пришлось отменить тренировку, что очень жаль. во-первых, не знаю, как смогу доехать, во-вторых, не знаю, как буду контактировать с малознакомым человеком, в-третьих, не знаю, как буду ездить на лошади. очень жаль, конечно, что все выходит вот так, но очень надеюсь, что оно к лучшему.

если честно, до сих пор не осознала в полной мере, что на меня можно вешать ярлык – психически нездорова.

я не думала об этом столько раньше и не писала, потому что у меня была надежда. я каждый свой гребаный день просыпалась и надеялась, что все закончится. я не знаю, как я пережила второй курс. наверное, тут можно сказать маленькое спасибо Илье, хотя он тоже был причиной огромной кучи проблем и стресса. время было очень тяжелое. и слава богу, что за это время со мной не успело ничего случиться.

теперь ситуация в другом. теперь я все знаю. знаю диагноз, знаю, что ничего не изменится. знаю, что всю свою жизнь мне придется пить таблетки. знаю, что они будут выравнивать мое состояние и что все должно быть хорошо.

а также знаю, что полноценной жизнью я никогда жить не смогу. а оглядываясь назад, понимаю, что полноценной жизнью я никогда не жила. может, только до совершеннолетия. но в 14 я резала себя. это явно был звоночек. мне будут недоступны разные работы и развлечения, доступные другим. мне будут недоступны алкоголь и прочие вещи. ведь в любой момент я могу сдуться и все бросить. и теперь я понимаю, почему всю жизнь так. со своей головой я вряд ли смогу добиться высот. добилась я только обреченности на пожизненные страдания. просто надеюсь, что через час я выпью транквилизатор и ничего больше не будет меня волновать. надо придумать себе продуктивный завтрашний день, но я совсем не знаю, чем себя занимать. я надеюсь, что к 19 числу мне полегчает. я надеюсь, что к сессии и к зачетам мне полегчает. я просто надеюсь на лучшее.

«Я не знаю, отчего мне лучше, но мне лучше. может, само по себе, может, потому что Таня приедет». – Это запись от четвертого дня, когда я все еще ощущала себя «овощем». Люди – большая поддержка в трудные минуты.

По какой-то причине БАР любит делать с моим мозгом штуку: «Сейчас мы будем отвергать любое предложение о помощи, злиться на всех и на себя, отталкивать каждого, кто захочет приблизиться». Важно напоминать себе о том, что это неправильно. Этот паттерн поведения неправильный. Но в подобных состояниях сложно об этом вспомнить.

Возможно, совет покажется глупым, особенно здоровому человеку, но, чтобы не отвергать помощь друзей, я бы осмелилась посоветовать написать на листочке основные мысли, помогающие вернуть себя в рациональное мышление.

Например:

• друзья хотят помочь, они хотят помочь не потому, что им тебя жалко, не потому, что ты навязываешься, не потому, что они мечтают сделать тебе хуже, – они искренне хотят помочь, потому что они твои друзья;

• тебя никто не ненавидит;

• ты достоин поддержки и понимания;

• ты достоин вкусно есть, хорошо спать, чувствовать себя комфортно.

Часто бывало, что мне требовалась помощь, но я ее не получала. Расскажу про самый показательный случай.

Я жила в общежитии, у меня были две соседки.

Я сидела и пыталась сделать задание по сопромату, где нужно было очень много думать. На тот момент мой мозг начал давать слабину настолько, что мне было тяжело читать. Мне требовалось перечитывать одно простое предложение из десяти слов раз пять, чтобы понять его смысл. Я сидела и пыталась сделать домашнее задание по сопромату, но ничего не получалось. Тогда я встала, открыла шкаф, взяла ремень, пошла в туалет, закрыла кабинку, села на пол, обвила ремень вокруг шеи. Начала себя душить. Я плакала, дыхание перехватывало от удушья, от слез, мой инстинкт самосохранения работал слабо, в глазах начинало темнеть. Иногда я затягивала сильнее, иногда ослабляла натяжение и возвращалась в реальность. Я не знаю точно, сколько времени я провела в таком состоянии, но знаю, что достаточно долго для того, чтобы понять, что я задерживаюсь для обычного похода в туалет. Дальнейшие действия отразились в моей памяти хуже. Я не помню, что побудило меня закончить это, но я встала, пошла в комнату, легла на кровать. Заплаканная, со следами на шее, ремнем в руках. Отлично запомнился диалог:

– Ты выглядишь грустнее, чем обычно.

– Я пыталась убить себя.

– (смешок).

Раньше я злилась и не понимала, как можно так со мной поступить. Как можно не замечать, что мне плохо, как можно даже не попытаться с этим что-то сделать, хотя бы сообщить моим родителям? Сейчас я понимаю, что, во-первых, мне никто ничего не должен, во-вторых, нужно иметь достаточно смелости, чтобы взять на себя эту ответственность.

Хотя были ситуации, в которых я оказывалась с другой стороны.

Я в очередной раз приехала к подруге в Воронеж. Катин друг – хозяин кофейни, которую после закрытия мы использовали в качестве «питейни». Мы пили «Бугульму» с вишневым соком, и, как обычно бывает, разговоры под конец тусовки начали приобретать нотки грусти. Естественно, я не помню ни начала, ни конца этой беседы, но помню главное.

– Полин, тебе надо сходить к психиатру. Ненормально чувствовать себя вот так, – говорила я, ведь я очень люблю советовать людям сходить к врачам.

– Мне семнадцать, я не хочу идти к детскому. Скоро исполнится восемнадцать, и я схожу.

Восемнадцать Полине не исполнилось. Она повесилась в начале марта 2022 года.

Я не чувствую себя виноватой, я не могла сделать ничего, кроме как дать пьяный совет, однако что-то внутри меня тревожится каждый раз, когда я вспоминаю об этом.

В октябре 2022 года с собой покончил мой старый приятель. Мы давно не общались, но я знаю, что у него было биполярное расстройство. И мне почему-то очень не по себе от этого. Когда кто-то из моих знакомых совершает самоубийство, я чувствую жизнь такой хрупкой, мне сразу хочется уберечь всех от всего плохого, сделать все возможное, чтобы окружающие меня люди были счастливы. Я вижу, как людям больно от чьей-то смерти, и это дает мне мотивацию жить дальше. Да, звучит странно. Но больше всего в жизни я не хочу делать кому-то больно, а смерть всегда приносит боль.

Кстати, мне всегда было интересно, зависит ли отношение к смерти от культуры, в которой человек был воспитан, или печаль – естественная реакция организма на уход другого? Где-то же смеются и танцуют, рассыпая пепел. Это искренние эмоции или люди просто не показывают слез? Учусь воспринимать похороны как «смерть лишь маленький шаг, в пене времени любой дом сгорит», но пока что получается не очень.

Вернемся к историям, где никто не умирает. Хотя дела там обстояли тоже так себе. Я встречалась с парнем, который одновременно и улучшал, и усугублял мое состояние. Ему удавалось и купировать мои истерики, и быть причиной новых. У его сестры было биполярное расстройство, он много раз клал ее в больницу в острых состояниях, на ее примере он знал признаки депрессии, однако не замечал их у меня. И даже тогда, когда мне поставили диагноз, он говорил: «Нет, ты не можешь быть сумасшедшей, как моя сестра».

Я лежала весь день без сил, смотря в потолок, ночью у меня случилась истерика, я ушла спать в другую комнату, не могла уснуть. Лучшее, что пришло мне в голову, – тихо выйти из дома в пижаме и бегать, пока у меня не закончатся силы. Не переставая плакать, я вышла из дома в ночь и бежала, не обращая внимания куда. Он догнал меня, успокоил, вернул домой. Утром ушел на работу. В середине дня я нашла в себе силы выйти в кофейню напротив. Кофе я допила уже дома и выкинула стаканчик в мусорное ведро. А вечером он кричал: «У тебя есть силы сходить за кофе, но нет сил приготовить ужин?! Зачем ты притворяешься больной? Ты просто ничего не хочешь делать!»

Такие слова запускали процесс еще большего обвинения себя в никчемности. Из подобных мелочей и состояли мои дни в этих отношениях. Провоцировал истерику – спасал – обвинял. Причины были разными, но суть одна. Мы расстались, когда наступила мания. Меня больше нельзя было вывести на слезы, мне не нужна была помощь, а любые обвинения в мою сторону я агрессивно парировала. В общем, отношения себя исчерпали.

На тот момент среди моего круга общения не было людей, сталкивающихся с похожими проблемами. Когда я говорила: «Мне кажется, что, возможно, у меня биполярка», в ответ слышала: «Ну не придумывай, все с тобой нормально». Естественно, такие диалоги задерживали мой поход к врачу. Я теряла время, пока пыталась убедить себя в том, что со мной все нормально.

лежала в ванной и чувствовала себя ничем. вот есть оболочка, а внутри пустота, воздух, который просто надул тело, но где-то есть дырка, и этот человекообразный шарик медленно сдувается. учитывая, что мне бывает либо плохо, либо никак, я люблю, когда мне никак и я ничто. ладно, иногда бывает хорошо. но редко. когда друзья рядом – хорошо. когда мама в хорошем настроении (почти всегда) – хорошо. когда Илья пишет, что любит, – хорошо. когда мама говорит хоть малейшее замечание, настроение моментально портится и хочется умереть. мне всегда хочется умереть, когда хоть какая-нибудь мелочь идет не так. меня это уже бесит. хочется, чтобы все люди понимали, особенно мама (я не понимаю, насколько она вникла в суть БАР, иногда говорит какие-то вещи, которые как будто должны меня поддержать, но для меня выглядят как обесценивание моих проблем), что я каждый день веду огромную борьбу с самой собой, просто чтобы не совершить суицид. внутри меня постоянно сидит что-то, что подталкивает к этому. я не чувствую это, когда рядом есть какие-то люди, которых я люблю, я не чувствую это, когда нет совсем ничего негативного (что почти нереально). а потом я лежу в ванной, мама говорит, что на кухне нечем дышать из-за того, что я курила, и я просто смотрю на бритву, сжимаю кулаки и глубоко дышу. я думаю, что мне нужно побыть под постоянным наблюдением какое-то время. потому что, когда я последний раз была у психиатра, у меня было хорошее настроение, я так резво с ним болтала, шутила и улыбалась. но такая я меньшую часть времени. и хочется говорить с ним, когда мне вот так. когда я рада, что плохо мне стало вечером, перед сном, когда рядом есть мама и когда я просто усну, а завтра будет новый неизвестный день. и скорее всего, когда я проснусь, мне будет нейтрально.

хочу больше общения, и чтобы люди чаще говорили, что я нужна и что меня любят, и чтобы чаще интересовались, как мои дела.

эта борьба с собой с каждым днем дается все тяжелее. ощущение, что таблеток не хватает. когда просыпаешься и понимаешь, что лучше не становится – отчаиваешься. да так, что непонятно, чего во мне больше, но все оно – боль. осенью я так была счастлива, что боли больше нет. но она повторилась. и повторится снова и снова и снова и снова. мама говорит: будешь пить таблетки, и все будет нормально. не понимаю, это слова поддержки или недопонимание происходящего. все так никчемно, все так уродливо, все так грустно.

проще умереть. проще проще проще, но я зачем-то пытаюсь бороться, уже второй год подряд. в первом депрессивном эпизоде, который был сильнее этого, я находила причины жить в маме. когда появился второй, когда появился диагноз, когда пришло понимание, что это будет опять и опять и опять, я не хочу так жить. и так не хочу, и не хочу по-другому.

чернота чернота чернота. хочется хотя бы сделать себе больно физически, но я не могу. и когда ты каждую ночь ложишься спать с надеждой, что не проснешься, любой рассвет кажется врагом.

вот что меня начало раздражать с конца первого курса (начала первого серьезного депрессивного эпизода), так это то, что нельзя сказать преподавателям в вузе «знаете, я ничего не сделала, потому что у меня депрессия и нет сил на то, чтобы сходить в туалет», и в общественном транспорте тоже не скажешь «знаете, еле встала с кровати, уступите место, ведь из-за моей депрессии мне сложно держать себя на ногах».

Обычно при биполярном расстройстве человеку нужно принимать медикаментозное лечение на протяжении всей жизни. Однако каждый случай индивидуален. Кто-то справляется без препаратов, кто-то долго подбирает себе нужную схему лечения и никак не может найти комбинацию, у кого-то развивается резистентность к лекарствам.

Можно сказать, что мне повезло. Первая схема лечения, прописанная психиатром, подошла, и я придерживаюсь этой схемы уже три года. В моем случае антидепрессант, нормотимик и нейролептик. Иногда я пью транквилизатор, если чувствую себя слишком тревожно или не могу успокоить истерику своими силами. Когда я только начинала лечиться, принимала еще два вида ноотропных препаратов.

Сейчас я стабильно принимаю лекарства утром и вечером, не пропуская ни одного приема. И хочу сказать, что это одна из лучших вещей, которую может сделать для себя биполярник, по моему мнению. Стабильное принятие лекарств обеспечивает стабильное состояние. Никакие американские горки настроений не стоят ощущения себя в себе. В общем, люблю чувствовать, что не схожу с ума.

Естественно, раньше случались моменты, когда я переставала принимать таблетки и сталкивалась с ухудшением состояний и синдромом отмены. Иногда какие-то лекарства заканчивались, было несколько дней лень целенаправленно сходить в аптеку. Вспоминала, что пора купить лекарства, когда меня начинало «бить током» от отсутствия антидепрессанта или непрерывно тошнить без нейролептика.

В какой-то момент я заметила, что если не принимаю лекарства пару дней, то у меня начинается гипомания. Я начала пользоваться этим свойством организма, когда жизнь казалась мне слишком пресной. Пару недель чувствовала себя энергичной, веселой и амбициозной, потом настроение шло на спад, и я возвращалась к приему таблеток. Возвращалась в норму, депрессия за этим не следовала. Однажды этот план не сработал, и через несколько дней без приема лекарств я сразу погрузилась в депрессию, выход из которой занял несколько месяцев. С тех пор больше не проводила таких экспериментов.

Когда находишься в ремиссии продолжительное время, однажды возникает мысль: «А что, если я здоров?» Ты думаешь: «Меня ничего не беспокоит. А точно ли меня беспокоило что-то раньше? Может, я надумал себе проблемы, а врач плохо разобрался в ситуации?» Лекарства начинают казаться пустыми пилюлями, которые не имеют никакого эффекта. Возникает соблазн перестать их пить, резко и все разом. Однажды в такой момент я собрала все симптомы всех синдромов отмены от всех лекарств. Резко ухудшилось как физическое состояние, так и ментальное. И почему-то пару недель я не могла связать это с прекращением приема таблеток.

Однако неприятные последствия могут возникать, даже когда отмена препарата проходит под наблюдением врача. В августе 2022 года я обратилась к психиатру с проблемой: мне очень сложно просыпаться по утрам. Мне нужно поспать около десяти часов, а проснувшись, не вставать и побыть в одиночестве еще пару часов, чтобы окончательно прийти в себя. Если это не будет выполнено, весь оставшийся день я буду чувствовать себя плохо. В такие дни мне весь день хочется спать, появляется агрессия, иногда поднимается или опускается температура. Получается, что минимум половину суток я провожу в кровати, а в тот момент это не соответствовало моим представлениям о продуктивной жизни, которую я хотела начать вести. Мы с врачом пришли к выводу: нужно отменять нейролептик, ведь я достаточно долго нахожусь в стабильном состоянии, а чрезмерная сонливость возникает как раз таки из-за него. Тогда я принимала всего 25 мг препарата на ночь. Это очень маленькая дозировка, но ее мне хватало, чтобы быстро засыпать и с трудом просыпаться, путая сон и реальность в первые часы после пробуждения. Спойлер: я все еще принимаю 25 мг нейролептика на ночь.

Я должна была снизить дозировку на одну четверть, то есть начать принимать 18,75 мг на протяжении месяца. В следующем месяце 12,5 мг, и так далее, пока не перестану принимать препарат совсем. Первого августа я начала принимать по 18,75 мг, к середине августа я стала невыносимой для окружающих, а в конце – сидела в ванной с заплаканным лицом, порезанными руками, больной головой от ударов и звонила в клинику с просьбой, чтобы мой врач срочно принял меня.

Я не думала, что, снизив дозировку всего одного препарата на чуть-чуть, за месяц можно оказаться в депрессивном психозе. Я спала почти сутки несколько дней подряд, потом несколько дней подряд мучилась от бессонницы, это циклично повторялось. Почти все время, когда я не спала, мои мысли были заняты идеей суицида. Способность логически мыслить сломалась. Мне казалось, что все мои близкие, да и все люди вообще, меня ненавидят. Я мешаю этому миру, я не должна в нем существовать. Я поссорилась с лучшей подругой, сказав, что больше мы не будем общаться совсем. Ухудшила отношения с парнем. Он не понимал, что со мной происходит, а я не могла ему ничего объяснить. Если во время легкой или средней депрессии возможно осознать, что это депрессия, и сообщить хотя бы об этом, то в остром состоянии – нет. Тебе кажется, что ты абсолютно прав во всем, но одновременно ты ничего не понимаешь, чувствуешь себя худшим человеком на планете.

Врач предупреждал, что со снижением дозировки самочувствие может ухудшиться, но он имел в виду ухудшения, которые легко перетерпеть. Терпеть то, что происходило со мной, было не нужно.

Удивительно быстро я вышла из этого состояния. Вернула прежнюю дозировку и уже через несколько дней чувствовала себя нормально. Извинялась перед всеми, кому причинила неудобства. Объясняла, что это было, уверяла, что такое не должно повториться вновь. Все так же не могла проснуться по утрам, но это меня уже не волновало. Есть побочные эффекты, которые лучше терпеть, но чувствовать себя адекватным. Естественно, каждый случай индивидуален. С какими-то побочками не стоит мириться, от каких-то избавиться проще, от каких-то сложнее. Возможно, если бы я начала решать свою проблему раньше, а не спустя почти три года лечения, мой организм не успел бы настолько привыкнуть к препарату, было бы легко его отменить или заменить на что-то другое. Возможно, если бы изначально мне выписали другой нейролептик, я бы чувствовала себя лучше. Но возможно, и гораздо хуже. Однако все сложилось так, как сложилось, и пока что я решила не экспериментировать с лекарствами и их дозировками, а спокойно проводить нужные мне 12 часов в сутки в кровати, раз у меня есть такая возможность.

С побочными эффектами лекарств сталкивается каждый. Есть побочки, которые можно переносить в зависимости от того, готов ты их терпеть или нет; есть те, при которых нужно менять препарат. Обычно врач предупреждает об этом, говорит: «Если начнется то-то и то-то – приходи, будем менять схему». Здесь мне снова повезло. Ну, относительно. Побочные эффекты в какой-то степени мешают жить, однако мне проще смириться с ними, чем пытаться менять лекарство и сталкиваться с новыми побочками.

За первый год лечения я поправилась на двадцать килограммов. Это частая проблема при приеме психотропных препаратов. Похудеть у меня не получается, хотя раньше я делала это с легкостью. Но я и перестала пытаться. Поняла, что мне проще принять мое новое тело, чем тратить энергию на то, чтобы его изменить. Я по-прежнему нравлюсь себе, хотя и выгляжу не так, как раньше. Набор веса связан с тем, что некоторые препараты замедляют обмен веществ, при этом увеличивая аппетит. Неприятно, но для меня терпимо.

От нейролептика я много сплю, испытываю сложности с пробуждением. Я просыпаюсь спустя примерно пять часов сна с ощущением дикого голода, ем, ложусь спать еще на пять часов. Было очень сложно, когда я училась и, позже, работала, но мне оказалось проще подстроить свой режим жизни под эту побочку, чем бороться с ней. Я пыталась бороться, получилось не очень.

От антидепрессанта иногда возникает тремор. Интересно, что чаще всего я даже не замечаю его, но замечают другие. Бо́льшую часть времени он мне не мешает, я даже не думала пытаться это изменить. Но вдеть нитку в иголку для меня сложная задача.

Когда физически я нагружаю себя чем-то, что тяжелее небольшой прогулки или умеренного занятия йогой, появляются «удары током». Похожие на те, что возникают, когда я забываю выпить антидепрессант. Я даже не знаю, как описать эти ощущения, кроме как в сравнении с ударом током. Внешне это не проявляется. Это непохоже на дрожь. Просто будто в голове возникает искорка, которая быстро проходит через все тело неприятным импульсом.

Вариантов побочек огромное количество, мне «посчастливилось» столкнуться с такими.

Я бросила университет, решила снимать жилье с подругой. В путешествии по странам Балтии (врач посоветовал мне поехать куда-то развеяться после того, как я стану чувствовать себя лучше) в каждом городе я натыкалась на магазины разных эзотерическо-этнических штук. Мне всегда нравилась атмосфера таких магазинов. Запах благовоний, эфирных масел, различные украшения, камни, книги на тему духовности. Это очень подходило мне.

Вернувшись в Питер, я нашла подобный магазин и решила, что хочу там работать. Мне нужно было как-то возвращаться к жизни, найти для себя несложное и приятное занятие. Желательно, чтобы за него платили деньги. Подобный магазин отлично подходил под мой запрос.

Я нашла группу во «ВКонтакте» этого магазина, написала им, и по счастливой случайности они ответили, что им нужен продавец. Я пришла, мне вроде бы там все понравилось, и вроде бы я понравилась всем тоже.

Работать было легко и приятно. Я могла практически целый день читать книги, сидеть в телефоне, заниматься своими делами, иногда отвлекаясь на покупателей, показывая и рассказывая им что-то. Платили за это мало, но мне не столько нужны были деньги, сколько социализация. Мне нравилось там, поэтому было легко вставать по утрам и идти на работу. На это повлияло улучшение состояния от лечения после нескольких месяцев депрессии, а также то, что я бросила университет. У меня было предвкушение новой прекрасной жизни, которую я строю так, как мне хочется. Предвкушение замечательного будущего. В том периоде моей жизни правда было много романтики. Мы сняли просторную комнату в коммуналке с подругой, с видом на площадь Восстания. Магазин, в котором я работала, находился рядом. Я ходила на работу, радостно возвращалась домой, встречалась с друзьями вечерами в баре, который также находился неподалеку. Моя жизнь приобрела оттенок стабильности и спокойствия, я ощущала контроль над ней. Такого очень давно не было. Я сама делала выбор, сама строила планы, а главное – у меня появились силы на все это.

Меня хватило на месяц. Никогда не знаешь, как и в каком формате проявит себя болезнь, когда и куда вылезут твои демоны.

Шел обычный день, мое настроение не было плохим, но все еще оставалось неустойчивым и уязвимым. Меня по-прежнему много чего могло задеть. Это нормально, когда ты начал лечиться недавно и только-только почувствовал улучшение. Администратор магазина сделала мне замечание, которое показалось мне несправедливым. Внутри меня начала воспламеняться злость. Спустя пару часов она снова сделала замечание, которое снова показалось несправедливым. Я сказала об этом, на что получила ответ: «Либо делай так, как я говорю, либо уходи».

Я встала и ушла.

Дошла до дома, начала плакать, не понимая, правильно ли я поступила. Написала близкой подруге, которая жила в Воронеже, купила билет на ближайший поезд «Санкт-Петербург – Воронеж» и уехала. Побыла немного у подруги и снова вернулась в Рязань. Вернулась с ощущением, что не справилась. Не смогла коммуницировать с людьми нормально, не смогла контролировать свои эмоции, не смогла вести себя «по-взрослому». Ничего не смогла.

Я не жалею о том, что так вышло, это был важный опыт, показывающий мою агрессию и импульсивность. Он подсветил мои слабые стороны, над которыми я начала работать. Могу с уверенностью сказать, что сейчас дела обстоят гораздо лучше. Если я стабильно принимаю лекарства, не употребляю алкоголь и в моей жизни не происходит стрессовых ситуаций – я контролирую себя, держу себя в руках. Чувствую, что жизнь в моей власти.

Ощущение контроля над демоном внутри – очень интересное. Со временем я научилась понимать, когда я отвечаю за свои слова и поступки, а когда нет. Не знаю, какими признаками это можно описать, но иногда я будто не принадлежу себе. Говорю и делаю то, что совсем не хотела бы говорить и делать. Если в какой-то момент я начинаю спрашивать себя: «А зачем я это сделала?» – значит, нужно обратить внимание на свое состояние. Понять, почему оно снова пошатнулось. К сожалению, причин на это миллион, и для каждого они индивидуальны. Некоторые я давно запомнила в лицо, а некоторые открываются для меня впервые.

мне было хорошо до этого момента, а сейчас стало странно.

все по порядку.

была на работе, иногда непонятно отчего начинали потрясываться конечности. давала коллеге ключи от витрины, он спросил, почему у меня трясутся руки, я сказала, что вроде не трясутся. но тряслись, я этого не замечала, но замечали другие. это очень странная штука, мы можем с кем-то стоять и смотреть на мои руки, и я уверена, что они не трясутся, а другой человек говорит обратное. пошли в бар, было очень хорошее настроение. все было хорошо. села в метро, проехала пару станций, стало страшно. настолько, что я вижу, как мои руки трясутся. и не могу это никак контролировать. мне страшно. страшно не как в депрессивном состоянии от мыслей о будущем и от кажущейся бесперспективности жизни, а страшно просто так. в какой-то момент в голове промелькнуло «а вдруг так хорошо, потому что начинается гипомания». нужно узнать, могут ли суперхорошие события жизни становиться щелчком для ее начала. плохие события могут вызывать депрессивный эпизод. наверное, в обратную сторону должно работать. мечтаю доехать до дома, выпить таблетки и лечь спать. чтобы завтра утром проснуться обычно. пусть с непонятными засыпаниями. в ровном состоянии находиться лучше всего, ты себя контролируешь и все нормально. депрессивные нужно просто переживать и держаться, чтобы не убить себя, находиться на виду у людей. в них ты искренне веришь, что единственный выход – это суицид, но нужно перетерпеть, и будет лучше. с маниями сложнее в тысячу раз. во-первых, в какой-то момент приподнятого настроения обязательно проскакивает мысль о том, что может начаться мания, и становится не по себе. во-вторых, даже если ты заметишь начало, ты не сможешь ее предотвратить. банально потому, что ты не заметишь, что что-то не так. заметишь уже после, ужасаясь тому, какую пусть даже безобидную, но совершенно не свойственную себе фигню ты творил. я не знаю, почему никто не обращал внимания летом и осенью, что, когда я разговаривала, я часто пропускала слова в предложениях. замечала это, думала, что меня и так поняли, и продолжала говорить дальше.

(спускаюсь по ступенькам, сложно, потому что ноги дрожат и дрожит все)

в гипомании находиться мне нравится гораздо меньше. ужасно потом вспоминать то, что ты делал и что говорил. хорошо, что впереди два дня выходных, если что-то не так, я, возможно, смогу проследить за собой. в идеале находиться рядом с кем-то, кто тебя хорошо знает и знает, какое поведение свойственно для тебя, а какое нет. надеюсь, что Вася будет дома. села в автобус, приду домой и сразу лягу спать. продолжаю что-то писать, чтобы концентрироваться на чем-то. какое-то очень идиотское состояние. если отвлечься от текста и замереть, то в голове нет ни одной мысли. совсем. тело подрагивает. вспомнила то, что было с ногами утром. мне странно. ничего плохого не произошло и не происходит. это не обычная тоскливая тревога с неприятным ощущением в груди. это что-то новое. просто доехать до дома и лечь спать. просто доехать до дома и лечь спать.

просто

доехать

до дома

и

лечь

спать.

Обычно истории, связанные с самоповреждением, очень личные. Для многих, но не для меня. Я спокойно говорю на эту тему, когда заходит речь.

Почему-то даже мои близкие друзья могут писать: «Мне так стыдно об этом говорить, но я хочу себя порезать». На мой вопрос: «Почему стыдно?» – они отвечают: «Потому что это стыдно».

Так вот, ничего, что связано с заболеванием, не стыдно. Это симптом. Проявление, которое иногда ты не в силах контролировать.

Аутоагрессия уходила из моей жизни на два года, но почему-то вернулась вновь. Она проявляется в моменты истерик, и я пытаюсь прилагать все усилия, чтобы не нанести себе слишком много вреда. Получается с переменным успехом.

Безусловно, эту проблему стоит прорабатывать с психологом индивидуально. Важно помнить, что это неромантично, это не делает тебя «особенным» или «загадочным», селфхарм не приносит ничего продуктивного в твою жизнь.

Первые порезы лезвием или бритвой я начала оставлять на руках, когда мне было тринадцать. Сейчас я даже не могу вспомнить конкретных причин, которые так беспокоили меня в ту пору.

Наверняка многие люди моего поколения вспомнят, что в 2012–2014 годах была мода на анорексию. Это звучит как-то дико, но это было так. Если никаких групп пресловутого «Синего кита» я никогда не встречала, то групп, посвященных теме анорексии, было много. Естественно, там не было никакого «зомбирования» и «внушения», направленных на затягивание молодых умов в секту, как любят говорить сейчас про разные вещи. Были просто посты, одобряющие болезненную худобу, голодания, жесткие диеты, а идеалом красоты были модели типа «героиновый шик». И по какой-то причине мне нравилось это. Многие не обладают критическим мышлением в тринадцать лет и увлекаются чем-то, что не повлияет на них благотворно. Я увлеклась диетами. Тот период не принес мне проблем с физическим здоровьем, так как у меня никогда не хватало силы воли на долгую голодовку. Но, возможно, усугубил проблемы с ментальным здоровьем, которые проявились в будущем. Хотя, скорее всего, это уже были первые проявления того, что со мной что-то не так.

Я в очередной раз пыталась начать голодать или сидеть на питьевой диете, где-то на третий день я позволяла себе съесть что-то, затем я «наказывала» себя порезом бритвой за съеденный бутерброд. Такая система наказаний пропагандировалась теми сообществами, а также порезы считались чем-то красивым. У меня была подруга в школе, которая тоже была подвержена влиянию подобных сообществ, и на школьном обеде мы играли в «монеточку», разбивая друг другу костяшки пальцев. Опять же, это считалось красивым.

Мне нравится, что сейчас в подростковой среде нет похожих течений. Сейчас пропагандируется бодипозитив, феминизм, толерантность, и это здорово.

Спустя время самоповреждения стали способом справляться с душевной болью. Я не могу вспомнить, были ли тогда какие-то внешние причины чувствовать себя плохо или плохо мне было «просто так». Я до сих пор не знаю, как называются те состояния, в которых я оказывалась в подростковые годы. Каждый вечер мне становилось тревожно. Тревога не имела причины, мне лишь казалось, что что-то обжигающе холодное дрожит в моей грудной клетке, и я не могла избавиться от этого ощущения. Это продолжалось ежедневно на протяжении нескольких месяцев, затем пропадало на пару недель и появлялось снова. Я не знала, что можно сделать с этим и куда обратиться. Да я и не понимала, что я чувствую. Порой на ощущение тревоги накладывалось ощущение беспросветной тоски, и я начинала плакать. Редко эти эмоции имели внешнюю причину, а если причина и была, то точно не такая весомая, чтобы проявлялись такие реакции. Но чаще всего они возникали без причины вовсе. Я не могла себя отвлечь чем-то, не могла делать уроки или смотреть кино, я могла только чувствовать боль и думать о боли. В эти моменты я начала прибегать к селфхарму. Это помогало мне успокоиться. Внимание рассеивалось между душевной и физической болью. Чаще всего слезы прекращали литься, и я засыпала с окровавленными руками. А когда просыпалась, мир уже не казался таким плохим. На какое-то время все приходило в норму. На день или на неделю.

Я поняла, что желание расплакаться может настигать меня в любой момент, в любой обстановке, а не только дома. Я купила набор канцелярских лезвий и всегда носила хотя бы одно с собой, на случай, если мне нужно будет оставить порез на руке в школьном туалете.

Конечно, когда я вспоминаю это, мне становится странно оттого, что это было со мной, что это было нормой моей жизни. Я тщательно скрывала раны от мамы, а если она задавала вопросы, то придумывала какие-то нелепые оправдания. Мне странно, потому что у меня всегда были доверительные отношения с мамой. Но отчего-то я не могла рассказать ей, что я чувствую. Наверное, мне мешало чувство стыда, которое мои друзья могут испытывать до сих пор.

В семнадцать лет все это прекратилось. Я училась в одиннадцатом классе, собиралась переехать в Питер, у меня было много друзей, я ездила в разные города на концерты любимой группы, жила в палатках на рок-фестивалях. Не помню, чтобы меня что-то волновало. Я была довольна тем, как складывается моя жизнь. Но, видимо, это было затишье перед бурей.

Наступил первый депрессивный эпизод. Мир казался мне чужим, а я чувствовала себя неправильной для мира. Я смотрела на людей и не понимала, почему им «хорошо», а мне «плохо». Поэтому у меня появилась идея о том, что проявлений моей аутоагрессии не должно быть видно, или же следы должны быстро исчезать, не оставаться на всю жизнь, как шрамы. Снова появилась душевная боль, избавиться от которой я могла, только переводя ее в физическую.

Когда была зима, я стояла босиком в сугробе, пока не становилось совсем невыносимо. Я била себя ладонями по щекам, пока и то и другое не начинало гореть. Я била себя скакалкой по ногам и животу. Я билась головой о стену. Впивалась ногтями в шею и душила себя собственной рукой. Закусывала щеки до крови или кусала предплечья. Пыталась выдрать волосы. Щипала себя, оставляя синяки. Ощущение ожогов мне почему-то не нравилось, потушить о себя сигарету я пробовала только однажды.

Когда я начала принимать лечение, желание самоповреждаться прошло. Оно возвращалось ко мне буквально несколько раз, которые можно пересчитать по пальцам. От сильного внешнего стресса и при попытке снизить дозировку нейролептика.

Сейчас у меня есть возможность купировать эти проявления транквилизатором, но это действительно требуется очень редко.

Недавно в группе поддержки мы обсуждали нефизический селфхарм. Почему-то я никогда не задумывалась о том, что такой вид селфхарма вообще бывает. Но действительно, делать себе плохо можно не только с помощью повреждений тела.

Аутоагрессия может проявляться и в виде действий, которые кажутся на первый взгляд обычными, свойственными многим. Делать не то, что хочешь, подчиняясь чьей-то воле, – селфхарм. Например, пойти учиться на инженера, когда на самом деле хочешь быть актером. Не развиваться, слишком много спать, часто смотреть глупые сериалы, брать в долг, откладывать свою лучшую жизнь на потом – селфхарм. Многое из этого свойственно для человека в депрессии, но ведь и аутоагрессия в основном проявляется как раз таки в депрессивном эпизоде. Вряд ли кто-то сознательно выбирает делать перечисленные вещи, когда находится в своем нормальном состоянии, когда он полон сил и желания жить.

Мне всегда казалось, что пресловутые «спи не меньше восьми часов, правильно питайся, откажись от вредных привычек» – глупые советы, имеющие минимум значения. Но оказалось, что это не так.

Мне всегда было сложно держать себя в рамках, соблюдать режим дня. Я пренебрегала этим, и зря.

Сон очень важен для человека с биполярным расстройством. Он помогает восстановить силы при депрессии, а также утихомирить разбушевавшийся при мании мозг. Важно спать нужное количество часов в темное время суток, так как именно тогда выделяется гормон мелатонин, который способствует засыпанию. С рассветом в организме выделяется кортизол, который готовит человека к пробуждению. Лучшим решением будет следовать циркадным ритмам. Есть несколько типов циркадных ритмов, и узнать свой можно, пройдя тест. Результат теста покажет не только время, когда благоприятнее ложиться спать и просыпаться, но и временные отрезки, в которые стоит употреблять кофе, алкоголь и заниматься спортом. Однако в случае с БАР кофе и алкоголь лучше не употреблять вообще.

Кофе не является сильным стимулятором, который вызовет психоз сразу после употребления, однако все равно стоит быть осторожней. Реакция на кофеин и его количество индивидуально у каждого человека, и если после чашки кофе организм четко дает понять, что он начал чувствовать себя хуже, то лучшим решением будет отказаться от кофе.

Что касается меня, я пью кофе. Пью кофе, сталкиваюсь с учащенным сердцебиением и тревожностью, ненавижу себя за то, что выпила кофе, но повторяю этот цикл снова и снова. Понимаю, что тем самым не делаю себе хорошо, но пока что не могу перестать. Кофе влияет на качество и режим сна, увеличивает вероятность развития бессонницы. А хороший сон – важный инструмент в жизни человека с БАР. Стимулируя нервную систему и повышая уровень дофамина, кофеин вызывает тревожность. Тревожность и нарушение сна способствуют возникновению маниакального эпизода. Некоторые исследования показывают, что кофеин может увеличивать суицидальные мысли. Все это говорит о том, что вреда от кофе будет больше, чем пользы.

Также стоит отказаться от энергетических напитков. Помимо кофеина они содержат огромное количество сахара, что тоже плохо сказывается на здоровье. К примеру, увеличивают риск возникновения сахарного диабета и ожирения – соматических болезней, к которым предрасположен человек с биполярным аффективным расстройством. Хаотичный режим сна приводит к хаосу в жизни, упорядочить который бывает очень и очень сложно.

Иногда я завидую друзьям, которые могут позволить себе не соблюдать режим, употреблять алкоголь, тусоваться несколько дней подряд. Но по своему опыту могу сказать, что ни один «веселый» вечер не стоит возможного прерывания ремиссии.

Отрицательно влиять на жизнь могут не только ночные вечеринки, но и ночная работа. Умственная активность ночью повышает уровень кортизола, который не только помогает нам просыпаться по утрам, но и является гормоном стресса. Советов по восстановлению режима множество, но главное правило очень простое – спать ночью и не спать днем.

Дневное время также играет немалую роль для человека с БАР. Солнечный свет влияет на настроение. Помимо различных причин, в том числе и с количеством солнечного света, связаны те самые сезонные обострения. Обычно это депрессии осенью и мании весной.

Иногда казалось, что мне просто нет места в этом мире. Будто я не имею права существовать. Всем при рождении раздали инструкции с ответом на вопрос «Как жить жизнь?» – а мне нет. Смотришь на людей и понимаешь, что жить так же, как они, не можешь, у тебя не получается. Поэтому мозг начинает придумывать альтернативные варианты того, как можно найти себя. Когда понимаешь, что самоубийство не выход, начинаешь искать выход лучше.

По складу своего характера я не люблю ничего скрывать. Это, естественно, не относится к чужим секретам, а относится к информации обо мне. У меня нет желания показать себя лучше, чем я есть на самом деле, поэтому в неформальном общении я не вижу никакого смысла таить какие-то факты, способные как-то меня «опорочить». К сожалению, существует стигматизация. И к сожалению, ей подвержена достаточно большая часть общества. Нередко это явление заставляет людей бояться рассказывать о своем заболевании, а то и стыдиться его. Однако именно огласка помогает бороться со стигмой и навешиванием ярлыков. Если у человека уже сложено какое-то мнение о тебе, вряд ли информация о твоем биполярном расстройстве может его изменить. Если мнение хорошее – вряд ли человек в тебе разочаруется. Если плохое – оно максимум может ухудшиться, но и что с того? Этот принцип относится больше к личным отношениям, а не к отношениям на работе или учебе. В деловых отношениях все работает немного по-другому. Каждый сам для себя решает, насколько информация о болезни может ему помешать. Я знаю людей, которые скрывают свой диагноз, чтобы сохранить работу. Я знаю случаи, когда работодатели, узнав о диагнозе, давали отпуск во время депрессии. Для себя я выбрала тактику: я не подстраиваюсь под мир, я подстраиваю мир под себя. Это можно назвать чередой правильных решений, совокупностью нужных выборов или же просто везением. Но я на сто процентов довольна тем, как складывается моя жизнь. Я всегда выбираю себя, а мир как будто хвалит меня за это, предлагает еще более комфортные обстоятельства. Я бросаю учебу или работу, если мне не нравится. Я не общаюсь с людьми, которые мне не нравятся или которые тянут меня вниз. Я не боюсь менять города и страны, если мне этого хочется. Не боюсь меняться сама. Не боюсь жить моментом и выбирать то, что сделает мою жизнь комфортной конкретно сейчас, а не в пресловутом будущем. Я не боюсь новых идей, я боюсь старых.

В рабочих вопросах я придерживаюсь такой политики: если дело касается сотрудничества и я не совсем уверена, что смогу сохранять стабильное состояние на протяжении всего времени работы, я предупреждаю о том, что у меня БАР. Я просто говорю: «Слушай, я очень хочу взяться за этот проект, но также хочу предупредить, что сейчас я не совсем уверена в своей полной работоспособности. У меня может начаться депрессия, и тогда я могу слиться. Если это сильно подведет тебя, нам не стоит работать вместе. Если же будет возможность подождать, пока я восстановлюсь, или мой полный уход не принесет проблем, то будет супер».

Когда я работаю на кого-то в месте, где никому нет дела до твоих личных проблем, я просто работаю до момента, пока мне не станет плохо. Обычно от такой работы я устаю за 2–6 месяцев. Однако я сознательно всегда выбирала работы, где от моего ухода ничего не изменится и будет легко найти человека на мое место. Чаще всего это неофициальное трудоустройство, чтобы возможность все бросить и уйти у меня была в любой момент. Однажды я работала официально, и когда я решила уходить, мне нужно было отработать еще две недели. Эти две недели были адом для меня, с тех пор я пообещала себе стараться делать что-то, чтобы больше никогда не попасть в подобную ситуацию.

Психическое расстройство – точно не та вещь, которой нужно стыдиться. Чем больше говорить об этом и объяснять нюансы окружающим людям, тем более просвещенным будет общественное сознание в этом вопросе. Чем больше люди будут знать и слышать о чем-то, тем проще они будут это что-то принимать. Чем проще люди будут принимать информацию о психических расстройствах, тем проще людям с расстройствами будет интегрироваться в общество. Не боясь осуждения, непонимания и порицания. Все взаимосвязано. Все переплетено.

Когда-то я мечтала жить одна и, наверное, ни на что бы не променяла такую жизнь – но с тех пор как рядом никого не осталось, я чувствую себя в бесконечном ожидании, что кто-то вот-вот должен вернуться, что все это временно и не совсем по-настоящему. Это безрезультатное ожидание похоже на физическое ощущение, когда никак не можешь толком согреться, что бы ты ни делала: окна закрыты, ниоткуда не сквозит, на тебе все самое теплое… и тем не менее. И тем не менее.

Весна для меня всегда тяжелое время, потому что я слишком привыкла к одиночеству. Это единственная часть года, когда я чувствую себя единым целым со всем остальным, и это все остальное, желающее совокупляться, пульсирует, и я пульсирую тоже. И если бы поблизости не было парков, я бы, наверное, совсем умерла. Я вспоминаю все свои немногочисленные влюбленности сразу, даже самые дурацкие и короткие, они все как будто во мне одновременно. Ты все время напряжена, тебе все время кажется, что из-за угла сейчас выйдет он, она, они, господи, да даже красивое цветущее дерево подойдет, чтобы обнять и прижаться, и все равно, что от него взаимности не дождешься (разве со всеми остальными не так же?). Я люблю зиму, но зимой обычно много работы и я выхожу очень редко, летом стоит удушающая жара, осенью, пожалуй, тоже. Кто знает, что останется от весны в ближайшее время – она и так началась по календарю, в марте, как будто у нее итальянская забастовка.

Последние два года я живу (точнее сказать, жила, но это еще непривычно) в маленькой съемной квартире на окраине. Мне не нужно ходить на работу, поэтому, в общем-то, мне все равно, где жить. Но теперь настал карантин, у моей квартирной хозяйки не стало денег, чтобы снимать дорогую квартиру в центре, и вполне резонно она перебирается назад, в свою однушку. То есть мою. То есть мою бывшую однушку. И вполне резонно мне придется ехать домой, и эту поездку я оттягивала как могла.

Если честно, я бы предпочла больше никогда больше ничего не менять. Я уже могу привыкнуть к чему угодно, только бы оно оставалось на месте.

Но да, я отклоняюсь от темы – я отвлекаюсь, потому что меня парализует ощущение, что эту маленькую квартирку, которую я особенно и не любила (любить в ней можно было разве сам факт ее наличия), я больше никогда не увижу. Я пытаюсь напоминать себе, что я взрослая, а многие взрослые люди в моем возрасте уже сменили несколько съемных квартир. Это вполне предсказуемо не работает, потому что я слишком хорошо знаю: нет универсального кодекса поведения взрослых людей. Как, впрочем, и по-настоящему взрослых людей.

Я уже раз десять пересчитала свои сумки и проверила, везде ли чисто, не остались ли где-то вещдоки. Я в последний раз вынесла мусор и теперь стою спиной к входной двери, глядя на комнату, которая была почти единственным моим другом последние два года (я добавляю здесь «почти», чтобы не быть несправедливой к Марине). Мне не хочется вызывать такси, и я достаю телефон и сразу же прячу, думая, что одна минута погоды не сделает, как не сделают пять или десять минут. Я смотрю в зеркало в прихожей и думаю: «Что я за девочка такая дурацкая, по-прежнему маленькая, тощая, уши торчат, как будто застряла в десятикласснице. Лет через десять я уже не смогу это убедительно объяснить людям», – уныло шучу я про себя, но мне не очень смешно. На кого я похожа? Не на мать и отца, это уж точно. Я похожа на другого их ребенка, моего брата, которому двенадцать. Если судить по фотографиям, он уже даже выше меня.

Общественным транспортом пользоваться не рекомендуют, и тем не менее я решаю ехать на маршрутке. Мне нужно думать о деньгах, и, хотя у меня есть нужная сумма для такси, это все-таки поездка через весь город, и сейчас совсем не час пик, и я вполне могу упаковаться вместе с вещами на заднее сиденье полупустого автобуса. Этот маршрут мне нравится потому, что я больше нигде в городе не вижу горизонт, а здесь минут сорок приходится ехать по частному сектору с низенькими домами. Между этими домами хочется найти взглядом просвет, узкую улицу, чтобы было видно, куда придешь, если выйдешь на ближайшей остановке и решишь спуститься. Но нет, чаще всего там перекрыто – то грузовиками, то цепочкой гаражей, то обыкновенным шлагбаумом с табличкой «Проезд запрещен».

Думала ли я о том, чтобы когда-нибудь выйти посередине маршрута и пойти куда глаза глядят? Конечно думала. Я решила, что это совсем несложно. Я решала так уже не один раз. Но каждый раз, когда я проезжаю мимо остановки, на которой мне хотелось бы сойти (там особенно красиво цветут абрикосовые деревья, и скоро уже будет поздно их фотографировать), меня парализует ужас. Мне не страшно, что на меня кто-то нападет или что я заблужусь, нет. Мне почему-то очень страшен сам факт того, что я буду бояться. Когда я вспоминаю этот паралич, эту безобразную дрожь по всему телу, мне становится так нехорошо, что я предпочитаю ничем себя не беспокоить и не напрягать лишний раз. В конце концов, я прекрасно вижу абрикосовые деревья из окна автобуса.

Можно было бы наслаждаться дорогой, видами и оставшимся временем до возвращения домой, но, конечно, вместо этого я перебирала в голове насущные проблемы. Печальнее всего сейчас то, что на прошлой неделе у меня была последняя сессия с Валей, а сессии у Вали можно купить только пакетом минимум по четыре. Высвобожденных за счет аренды денег на это хватило бы впритык – Валя была хорошая и дорогая специалистка из столицы, а квартира у меня была плохая, дешевая и в самом унылом районе, и где-то даже удивительно, что месяц проживания в унылой квартире аналогичен четырем часам работы с хорошим психологом. Это не укол в сторону арендодателей и не укол в сторону психологов – это признание моего бедственного положения гордого и независимого человека, работающего на себя. Я никогда не собиралась зарабатывать много, я не знала, что мне делать с деньгами, и мне всегда было достаточно того, что у меня есть. Бо́льшую часть одежды я ношу еще со школьных времен. В случае необходимости всегда можно притвориться, что я веду зеленый образ жизни или ставлю социальный эксперимент. Психотерапия была первой дорогой услугой, которую я себе позволила… за сколько времени? Кажется, за всю жизнь. Было бы неплохо наконец иметь порядок в голове.

Да, читая готические романы, я всегда думала о том, что нежелание или невозможность разобраться в собственных мыслях обычно напрямую связаны с нежеланием или невозможностью навести порядок в доме. Естественно, каждый большой и мрачный дом можно было вполне рассматривать как большую и больную голову. Меня физически тянуло пойти и что-нибудь помыть после нескольких глав о пыльной мебели, выцветших обоях, саже и копоти на стенах. Впрочем, как-то мне пришло в голову, что запустение и заброшенность этих выдуманных литературных домов всегда равнялись отсутствию денег, а следовательно, невозможности платить слугам. Выходит, что отсутствие денег равняется невозможности навести порядок в собственной голове – а часто и недостатку сил и времени на чистоту вокруг.

Слушайте, как все сходится-то.

Поубирать у себя я, конечно, смогу, и даже практически бесплатно. И времени у меня на это – если все так пойдет – будет предостаточно. Но даже если не покупать новые вещи, никуда не ходить и не тратить деньги на проезд и психотерапию, я все-таки должна буду (к сожалению) что-то есть. Еще хуже, если придется покупать лекарства. Этого нужно стараться избежать любой ценой.

Когда я появляюсь в своей старой квартире, все в ней оказывается стерильное и нежилое, как будто кто-то заметал следы. Никаких небрежно брошенных вещей, пульта от телевизора на диване, свитера на спинке стула, никаких чаинок на кухонном столе. Мне кажется очень странным, что я здесь когда-то жила, потому что это, скорее, напоминает реконструкцию моей квартиры, ее фоторобот – как будто кто-то описал основное, но не запомнил никаких деталей и получилось описание буквально чего угодно, неспецифического, никакого. И я, скорее, рада войти, потому что сумки у меня тяжелые, а я терпеть не могу тяжелые сумки, а такси при этом я решила не вызывать – мне, видите ли, хотелось посмотреть из окна автобуса на живую жизнь вокруг. Я бы так и не заметила карантин, если бы не переезд, но когда тебе запрещают куда-то ходить, там сразу становится вдвойне интереснее, и у меня действительно было ощущение, что я преступница, а не человек, путешествующий из дома в дом. Весь март я и так почти безвылазно провела дома за работой, как обычно, надеясь, что проблема сама собой разрешится или исчезнет, что ее преувеличивают и переживать не стоит. В апреле случилось это.

(Какое-то время назад Марина прислала мне статью о том, что люди с депрессией и повышенной тревожностью парадоксальным образом лучше других справляются с глобальными катастрофами – если условное самое худшее уже произошло, то они могут наконец расслабиться и перестать его ожидать.

Конечно, я уже читала эту статью. Это профессиональное. Наш рабочий чат на целых десять минут отвлекся на нее, чтобы поныть о том, какая же это жиза. Но Марина не знала, чем я зарабатываю, кроме того, она пыталась быть полезной, а я пыталась притвориться, что у меня еще есть интересы и культурная жизнь.

«По-моему, кто-то просто посмотрел “Меланхолию” фон Триера, – написала я в ответ на статью о депрессии и катастрофах, неосмотрительно добавив: – Во всяком случае, я никаких улучшений пока не почувствовала. Сколько их ждать-то? Какой градус должен быть у глобальной катастрофы, чтобы меня отпустило?»

«Сашечка, ну у тебя-то откуда депрессия?» – написала она мне.

Действительно.)

Утром из форточки пахнет ванилью. Это так непривычно, что я несколько раз принюхиваюсь, – на прежней квартире пахло разве что сигаретами, когда кто-то курил под окнами первого этажа, и кошками, когда свои окна открывала соседка. Я уже совсем забыла, что мне нравилось просыпаться в этой комнате в детстве и смотреть, как солнце ползет вверх из-за многоэтажки. Когда-то я любила очень раннее утро, пока все спали и никто ничего от тебя не хотел. Теперь обычно в это время, когда я выводила телефон из авиарежима, в чате уже было полно сообщений, но последние дни все молчало – а значит, работы не было. Неловко в третий раз писать Але (и как назло, я как раз дочитала несколько книг, из которых можно было бы сделать неплохие материалы). Я потыкалась по другим знакомым и поняла, что все безнадежно и еще какое-то время будет безнадежно.

Что бы сказала Марина? Марина, конечно, сказала бы что-нибудь о том, что сейчас, особенно если карантин с нами надолго, самое время подумать о патреоне, о том, что надо собирать портфолио и монетизироваться самостоятельно. Мне кажется, она до сих пор в глубине души обижена за меня на то, что я купила самую дешевую ее подписку на патреон. Может быть, это было некрасиво с моей стороны, не знаю. Если бы у тебя была десятидолларовая подписка, написала мне Марина полушутя-полусерьезно, увидев меня в списке патронов, я бы ее купила. Если бы ты купила мою десятидолларовую подписку, а я твою, в этом не было бы никакого смысла, ответила я, только ненужные банковские манипуляции.

Вопрос, конечно, был в другом: что и кому я могла предложить? За время учебы и общения с людьми, у которых что-то получалось, у меня отросли творческие амбиции – и несмотря на не самую ужасную работу, которая мне чаще нравилась, чем нет, и на не самую ужасную оплату, которой хватало на нужное (а нужно мне было мало – да, это тоже проблема, но об этом потом), мне казалось, что когда-нибудь мне все-таки надо подумать об искусстве. Я могу гордо говорить, что написала что-то размером с книгу – мы все тогда писали такие, из кусочков, казалось, что очень легко написать книгу из собственных постов в соцсетях, и все испытают от этого экстаз. Мы неистово хвалили друг друга, чтобы никому не было обидно, и только Марина всегда говорила как есть, но на нее никто не обижался, и в ответ ее хвалили искренне. У нее действительно был по меньшей мере оригинальный стиль, потому что она знала и читала много всего – многие окололитературные вещи я слышу в своей голове произнесенными ее голосом. (Те, конечно, что не произнесены голосом моей бабушки.)

Потом я достаточно вяло посылала куда-то свои рассказы, и конечно, меня никуда не брали, потому что хорошего в моих текстах было мало, разве что энтузиазм, с которым я их тогда писала. И сколько бы Марина ни говорила, что не надо сдаваться и проч., проч., одно дело – не сдаваться после трех отказов, ну, пяти. Но как-то раз у меня их случилось двенадцать подряд. Я уже не могла себе убедительно говорить, что мне все равно, и бросила писать, что, конечно, заставляло меня чувствовать себя притворщицей. Марина продолжала присылать мне какие-то кусочки из моих текстов, чего-то давнего, что я писала еще в университете, со словами: «Жалко все-таки, что ты этим серьезно не занимаешься».

Я ничего не могу с собой поделать – ни эти комментарии, ни сам процесс сочинения больше не делают меня счастливее или лучше. Поскольку Марина сама уже несколько лет пишет книгу, отрывки из которой периодически всплывают у меня в ленте (честно говоря, я рада, что она не присылает мне их лично, потому что я уже не так добра, как раньше, и мне стало очень тяжело давать фидбэк знакомым), могу предположить две вещи:

1) ей кажется, что раз она пишет, то и все вокруг должны писать;

2) у нее тоже творческий кризис, поэтому, пиная меня, на самом деле она пинает себя.

Объективно я вряд ли могу кому-то сказать что-то принципиально новое – ну, работаю я писательницей за деньги. Я мало что знаю о других профессиях. Мои родители занимались малым бизнесом (не знаю, что они делают сейчас, я давно не проверяла). Бизнес их бесконечно находился в состоянии вот-вот-окупаемости. Можно ли сказать, что это привилегия – не знать, откуда берутся деньги, потому что их нет? Я помню, что нам всегда помогала бабушка, хотя она сама была школьной учительницей литературы, а следовательно, положение ее было не лучше. Она много критиковала родителей, их бизнес, их нежелание работать на «нормальных» работах, их безалаберность – но помогала она все равно. Иногда я думаю, что во мне сошлись бабушкина страсть к литературе и просвещению и родительское неумение зарабатывать.

Так вот, писать производственные романы мне решительно не о чем, чувства собственной важности, достаточного для того, чтобы писать о себе, у меня не было (и вряд ли когда-нибудь будет). Что еще можно писать? Стихи совсем не мое. Как и все, я пыталась. Но меня всегда останавливало следующее: вроде бы писать надо для высшей цели, искусство ради искусства. А у меня получается писать только за деньги. Или терапевтически.

Да, я так и не сказала Марине, что пишу еженедельные обзоры на психологическую литературу: во-первых, я все равно делаю это под бабушкиной фамилией, которая Марине, скорее всего, незнакома, во-вторых, не хочу ранить ее нежные чувства. Это сарказм, да, возможно, мне самой неловко, что я не делаю ничего серьезного или творческого, а просто зарабатываю деньги (причем не так уж много). Может быть, мне уже сейчас стоит подумать о том, что когда-нибудь эти тексты научится писать искусственный интеллект и толпы средней руки копирайтеров вроде меня останутся без работы. Если честно, меня не радует технологический прогресс: вдруг он отберет у меня хлеб и мне наконец-то придется придумать что-нибудь другое?

В-третьих, зло и внезапно думаю я, я просто не хочу от Марины нотаций.

Как я и полагала, чуда не произошло и новых заказов не появилось, так что можно было провести день за уборкой квартиры. Тем более что я ее уже запланировала. Планирование уборки для меня обычно выглядело как вываливание вещей отовсюду в кучи, которые невозможно будет игнорировать или просто запихнуть обратно и поэтому придется разобрать. Вчера я почти выполнила написанное: пол в большой комнате был занят книгами с трех полок (не все сразу) и безделушками с них же, конец дивана – одеждой из вещевой части шкафа. Выход на балкон пришлось перегородить моими новыми сумками и старыми сумками с моими университетскими (и какими-то школьными) вещами. Условия жизни были вполне невыносимы, и оставалось только механически рассортировать все это по пакетам: для стирки, на выброс, на подумать, на теоретическую благотворительность, которой я никогда не занималась и в которой ничего не понимала. Все это, конечно, нужно было сделать очень давно – после бабушкиной смерти. Делать это после следующей смерти было уже поздно. А сейчас уже не было выбора. Возможно, одна качественная уборка в свое время могла избавить меня от поспешных решений в будущем.

Оглядев комнату хорошенько, я собрала еще одну сумку и отправилась на кладбище.

Во-первых, рассуждала я, на кладбище можно было не ехать, а идти – это три или четыре автобусные остановки. Сейчас я старалась путешествовать общественным транспортом только ранним утром, еще до того, как в него набьется основная масса еще-ходящих-на-работу. Во-вторых, на кладбище вряд ли будет много людей, так что приличия будут соблюдены. В-третьих, с марта в этом году стоит такое тепло, что хочется гулять и наводить порядок, а не сидеть дома. Раньше я не думала об этом до начала мая и очень банально ехала убирать на майские праздники – но, конечно, я понятия не имею, будет ли в этом году май.

Я шла, вдыхая весенний воздух, думая, что куртка была лишней. (Но помня, что моментально пожалела бы об ее отсутствии, дойдя до кладбища – там всегда сквозняки и я всегда возвращаюсь больная. Откуда я вообще не возвращаюсь больная? Почему мне захотелось везде ходить ровно тогда, когда вернуться откуда бы то ни было больной вероятнее и печальнее?) Мне казалось, что зелень появляется прямо на глазах, и мне в очередной раз стало обидно, что все это в этом году безнадежно испорчено, что всем этим, вполне возможно, скоро некому будет любоваться.

(Я буду гулять все равно.)

Потом вдали я начала различать людей – все больше и больше люди входили, выходили и активно перемещались по кладбищу, несмотря на будний день; я видела головы вдалеке. Я проверяю чат в вайбере с соседкой – да, конечно, сегодня что-то поминальное, и теперь я вспоминаю, что видела в новостях еще на выходных предупреждение об ограничениях посещения кладбищ. (В таких новостях не менее пятидесяти процентов слов должны оканчиваться на – ение, иначе никак.)

То есть я по-прежнему преступница.

Хорошо.

Могилу бабушки не нужно долго искать, и тем не менее мне всегда тяжело с первого раза объяснить ее многочисленным подругам и соседкам, как ее найти. Бабушки нет уже шесть лет, и коммуникациями с ее ближним кругом занимаюсь я (они почти все ежегодно забывают маршрут, и я с удовольствием им его объясняю в сотый раз, потому что мне приятно, что они помнят бабушку). Я всегда любила бабушкиных подруг – они были веселые и разные. Они объясняли мне, что никогда не надо бегать за мальчиками и что таблетку цитрамона лучше разжевать, проигнорировав омерзительный вкус. Одна из подруг, как я теперь понимаю, страдала хордингом: бабушка рассказывала мне, что у нее дома невозможно пройти из-за гор вещей и что она никогда ничего не выбрасывала. В детстве мне казалось, что это должно выглядеть романтично – в кино так выглядел бы безумный профессор или волшебник, и бо́льшую часть его вещей точно составляли бы книги там и тут. Бабушкина подруга, впрочем, и вправду была профессоршей математики. Еще эта подруга единственная, кому маршрут к могиле напоминать не нужно.

Плитку покрывает слой слипшихся с осени листьев. Наверное, мне бы больше пригодилась лопата, чем веник, потому что веником их отскребать тяжело. Я каждый раз думаю, что мне нужно больше инструментов – не помешали бы какие-нибудь грабли, секаторы тоже, потому что к концу лета тут будет сплошная акация. Воздух уже слегка наполняется душной тяжестью – той тяжестью, которую обычно испытываешь самое раннее в мае, когда одежды на тебе вдвое меньше. Я с удовольствием буду носить маску и весной, и летом, и когда все это кончится, но в жару, сто процентов, будет тяжело дышать.

Еще каждый раз, бывая здесь, я думаю о соседней могиле: плита гласит, что здесь похоронены двое мужчин, которые по возрасту могли быть отцом и сыном, но ни фамилии, ни имена об этом не говорят. Памятник красивый и дорогой, но за лето все полностью обрастает травой и цветами – я ни разу не видела, чтобы здесь кто-то убирал. Уже который сентябрь я борюсь с желанием навести одним махом порядок и на этой одинокой могиле, размышляя: вдруг родственники очень далеко живут, вдруг они за границей и не могут так часто приезжать? Вдруг их совсем не осталось? Вдруг их бы согревала мысль о том, что об этом кто-то позаботится? Но меня всегда что-то останавливает – мне кажется, что я буду переступать чужие границы. В конце концов, я же не хожу убирать чужие неубранные квартиры. Я, собственно, и свою квартиру толком убрать не могу. Кроме того, откуда-то всегда берется другая навязчивая мысль: что, если этот дорогой памятник – просто способ откупиться, сказать, что больше никому ничего не должен… Что, если этих людей не навещают потому, что не хотят навещать?

К тому времени, как я заканчиваю, народу на кладбище уже вдвое больше. Держать дистанцию все равно нетрудно, но я решаю выйти менее популярной тропинкой. Это дополнительные двадцать минут пешком. Я свободна.

Если я не ошибаюсь, мои родители ни разу здесь не были после бабушкиных похорон. Как я уже говорила, они не слишком сентиментальны, впрочем, я не буду заходить так далеко, чтобы утверждать, что для мамы это все совсем не тяжело. Такие вещи в целом нужно делать только по желанию, и я не хочу, чтобы это прозвучало так, будто я чем-то лучше своих родителей. Я нахожу, что мне от посещения бабушкиной могилы два раза в год с целью уборки и иногда с целью уединиться становится легче. Боюсь только, что в этом совсем нет никакого душевного умиротворения, – это просто-напросто физический труд на свежем воздухе, от него всем и всегда бывает хорошо.

Тем более сама я ни разу не была после похорон на Сашиной могиле. Она на совсем другом, далеком кладбище, выбранном его родителями, на другом конце города. Не уверена, что смогу найти эту могилу без посторонней помощи, и не уверена, что когда-нибудь буду искать.

Назад я тоже иду пешком, и я вся мокрая (из-за этого мне еще страшнее снимать куртку). Я терплю. Трекер показывает пятнадцать тысяч шагов. Я не помню, когда в последний раз проходила хотя бы пять тысяч шагов – моя стандартная прогулка вокруг квартала после целого дня за компьютером еле-еле тянет на четыре тысячи, и здесь хотя бы есть куда идти. Возле моей прежней квартиры не было никаких парков, и чтобы погулять, мне приходилось ездить в центр. У меня был странный, глухо застроенный и глубоко заселенный район (поэтому, впрочем, и такой дешевый); я часто выходила вечером в то самое время, когда выходили все остальные, и могла по памяти назвать всех родителей с колясками, всех владельцев собак и всех собак. Мы все шагали в затылок то вдоль трассы, то вдоль заброшенной и полуразвалившейся танцплощадки, то мимо молодых неуверенных деревьев, из которых, может быть, когда-нибудь получилось бы что-то, похожее на зеленую зону, но пока оправдывать надежды они не хотели. Никто так и не мог решить, стоит ли ставить еще скамейки: за мои три года там я пронаблюдала весь жизненный цикл скамейки вдали от центра города – от почти торжественной установки с фотоотчетами в соцсетях до трагической смерти от рук вандалов или по естественным причинам, связанным с дешевизной и скоростью производства. Поэтому оставалось только ходить.

Впрочем, с моей категорически сидячей работой и так ходить нужно было обязательно, и сейчас меня больше всего пугает потенциальная невозможность этим заниматься. По нашему рабочему чату я уже понимаю, что хуже всего в столице (как я уже сказала, мне совершенно нетрудно сидеть дома любое время при наличии свободного выбора), а чем от столицы дальше, тем больше похоже на то, что делается у нас (практически ничего).

Единственное, в чем я была за свою жизнь права, – это что работа на дому станет работой будущего. На мое фрилансерство буквально все смотрели как на идиотизм. Бабушка прощала это только потому, что в офисе я, конечно, заболела бы, а куда мне еще болеть.

(Возможно, я думаю так просто потому, что мне уже очень жарко и я уже очень долго иду. Дома после душа я буду новым человеком, и тогда надо будет проверить, буду ли я по-прежнему зла на Марину. Теперь мне неловко еще и оттого, что я понимаю: я не сказала ей и о том, что теперь у меня и в паспорте бабушкина фамилия. Подумать только, как много людей я пропустила одним махом.)

Да, теперь я впервые очень конкретно ощутила, что нас могут и совсем закрыть – и что тогда будет, как это будет работать? Выставят под подъездами охрану? Я скоро понимаю, впрочем, что для такого уровня киберпанка мой недомиллионный город слишком незначителен – и бизнес здесь попросту скончается в муках. Мы будем притворяться, что все хорошо, называя это надеждой на лучшее, пока нас кто-нибудь или что-нибудь не пнет.

Идеальное место, полностью соответствующее моим ценностям.

От эпизодических приступов паники, впрочем, никто не застрахован, поэтому я зачем-то пишу Марине с вопросом, как там у них ситуация в кампусе.

Саша, как у нас может быть ситуация, скажи мне, пожалуйста

Мы все на нервах, границы по всей Европе закрывают

У меня срывается стажировка, я сижу на чемоданах, никто не может сказать мне, ехать или не ехать

Я готовлю завтрак. Это почти приятно – даже несмотря на то, что плита здесь более старая, чем на прошлой квартире, все тугое и ничего не включается с первого раза. Очень странно, что, когда годами живешь где-то, даже после долгого перерыва будешь помнить до мельчайшей доли секунды, сколько нужно нажимать на кнопки и когда поворачивать рукоятки.

Когда я завтракаю, мне приходит сообщение от Марины с извинениями за вчерашнее. Она очень переживает, что сорвалась и была невежлива, и очень хочет, чтобы я поскорее ее простила.

«Ничего страшного», – пишу я.

В глобальном смысле это действительно ничего страшного. Более того, Марина каждый раз извиняется – рано или поздно. В отличие от большинства людей, которые не извиняются никогда. Конечно, это не должно прозвучать так, как будто меня постоянно кто-то обижает: последние два года я практически ни с кем не общаюсь, что значительно снижает вероятность обид.

Дальше Марина утверждает, что со временем мне должно здесь стать легче, а пока просто не нужно на себя давить. Она в очередной раз посылает мне какие-то подкасты по психологии, какой-то подозрительно тематический селф-хелп под соусом «вот я тут сейчас читаю интересное», хотя я понимаю, что она ничего из этого не слушала и не читала, и она тоже понимает, что я понимаю. Я вежливо открываю все ссылки на пару минут и закрываю, убедившись, что все это уже знаю и так и что Марина по-прежнему мастерски обходит тему. В конце концов, зачем мне читать о депрессии, которой у меня нет?

Меня тревожит, что эффект от общения с Валей так быстро сходит на нет, что у меня совершенно выветрилось из головы, как мы договорились действовать в стрессовых ситуациях. Два месяца я чувствовала себя как на хороших обезболивающих, от которых теперь остались только хорошие воспоминания.

Я даже не поняла, как это получилось, но, мельком взглянув на себя в зеркало через плечо, я увидела у себя на ноге ярко-красное пятно. Пятно располагалось на задней поверхности бедра, в таком месте, где без помощи зеркала или телефона разглядеть его было невозможно. Эта мысль меня озадачила и испугала одновременно – какое-то категорически несправедливое телесное ограничение. В зеркале тоже, впрочем, мало что стало понятно, и какое-то время я изворачивалась как могла, чтобы сделать фотографию пятна нормального качества и рассмотреть его как следует.

Учитывая, что я только что была на природе, это вполне мог быть клещ. О клещах сведения у меня были исключительно анекдотические, но тут же посыпались мысленные комментарии: во-первых, я была в джинсах. Во-вторых, где клещ? В-третьих, скоро ли я умру? Я послала фотографию Марине и полезла гуглить. Гугл неопределенно сообщил, что клещи взбираются вверх по человеку, но делают это в поисках участков более тонкой кожи.

Потом мне пришло в голову, что если пятно появляется на стене дома – это готика, а если на человеке – то хоррор. Может, в этом красном пятне просто-напросто сконцентрировалась вся моя нынешняя тревожность – наконец-то у нее появилось физическое проявление: с одной стороны, реальное, с другой стороны, достаточно неопределенное, чтобы занять всю мою оперативную память на ближайшее время.

(Три дня спустя я вспомню о пятне и обнаружу, что оно побледнело вдвое. Это меня почти что разочарует – обидно, что столько энергии было потрачено неизвестно на что.)

Я одеваюсь, стараясь повторять себе, что это ничего не значит, и иду пройтись.

Свежий воздух помогает. Может быть, я когда-нибудь перееду в маленький дом и буду целый день заниматься огородом вдали от людей. Я прохожусь вокруг квартала несколько раз, никуда не торопясь и думая о том, за чем можно было бы сейчас зайти в магазин, чтобы потом туда подольше не нужно было.

На кассе в супермаркете я стою полусонная, думая, что свежего воздуха было многовато и что дома нужно будет подремать, пока в мое безмятежное состояние не врезается:

– Конюхова?

Нет.

– КОНЮХОВА!

Нет, пожалуйста.

– Сашка!

Да что ж за… думаю я.

– Триста лет тебя не видел.

– Привет, Денис, – говорю я.

Это отвратительно.

Я не могу улыбнуться в ответ и только говорю какое-то жалкое «я…» и машу ему в сторону выхода, надеясь почему-то, что он торопится и куда-нибудь уйдет, пока я расплачусь (ударение можно ставить куда угодно). Я чувствую себя голой. Что, если он видел, как я выношу вещи (действительно, что?)… Что, если он все знает (что «все»?)… Зачем я делала это все (что «все»?!) здесь? Зачем вообще делала? Господи. Было так хорошо жить среди людей, которые меня не знают и ничего не знают обо мне.

Он ждет меня у двери, я прохожу мимо не останавливаясь, но это почему-то совершенно его не смущает, и он идет следом за мной и задает пятьдесят вопросов в минуту:

– Слушай, ну надо же, ты первая, кого я за все это время встретил. Это сколько лет уже прошло, получается? Как жизнь молодая? Как работа? Кого-то из наших видишь? Как Александр? Это вы тут с ним вместе живете, да?

Я резко поворачиваюсь, и мне кажется, что у меня парализовало лицо и что оно застыло в очень страшной маске, потому что дальше у Дениса сильно увеличиваются глаза и он говорит растерянно:

– Ой. Сашуля. Вы разбежались? Дурацкий вопрос. Не знал. Прости.

– Что ты не знал? – спрашиваю я чужим капризным голосом. – Что именно ты не знал?

– Да я вообще из местной жизни выпал, Саш, я ж накануне карантина только из Германии приехал.

Проклятая Германия, медом вам там всем намазано, что ли?

– А там соцсети платные, да? – ядовито спрашиваю я и ускоряю шаг. Я слышу, что он продолжает идти за мной, хотя мне очень хочется, чтобы не шел. И не гуглил, что я имею в виду. И решил, что у меня просто плохой день или я случайно сошла с ума.

Вы знаете, мне же когда-то нравился и Денис (Сашин голос в моей голове начинает говорить что-то на шшшшшшшш), то есть он был вполне мне симпатичен – во всяком случае, тогда, в другом мире, очень давно. Конечно, Марина и прочие относились к нему свысока, что было понятно по тому, как они пытались относиться к нему на равных. Он жил недалеко, мы часто ездили с ним в одной и той же маршрутке в университет и назад и обычно много смеялись. Да, были и другие вещи, о которых я предпочитала не думать. Может быть, моя жизнь сложилась бы совсем иначе, не будь Денис перманентно занят. Он был неплохой, кажется, но я не знаю, насколько мне можно доверять в этом вопросе.

(Последние два дня я только и делаю, что думаю о своих бывших. Не знаю, как меня это характеризует, – наверное, плохо.)

В конце концов мы все-таки сидим на лавочке в соседнем квартале. Дождь пробует начаться и никак не начинается. Я не знаю, стоит ли мне снимать маску хотя бы из вежливости (если бы это не было правдой, звучало бы как самая высокопарная метафора в мире). На Денисе маски нет.

– Саш, ну говорю же, прости меня. Я сам не знаю, как это так я был не в курсе. Нигде ничего не видел про это, клянусь тебе. Я ведь с нашими и не общался толком после выпуска. Там была совсем другая жизнь просто. Хотя реально я не думаю, что тебе это интересно.

– Мне это не то чтобы неинтересно, – говорю я, – я просто ни с кем не разговаривала на эту тему. Честно говоря, я в принципе давно ни с кем не разговаривала, кроме соседей.

– А Маринка? Видел ее в…

– Ну да, – рассеянно киваю я, не слушая. Я чувствую себя беспомощной и злой.

– Глупо будет спрашивать, как ты, да?

– Обыкновенно, – говорю я.

– Так это сколько времени уже прошло?

– Два года. С чем-то. Ты насовсем приехал?

Денис пожимает плечами:

– Понятия не имею. Зависит от вот этого всего, конечно, – он театрально обводит рукой «вот это все», – но вообще собирался навестить своих и снова уехать. Теперь, сама понимаешь, это вообще не вариант.

– Как родители, кстати?

– На дистанционке. Злятся друг на друга, потому что раньше можно было убежать на работу, а теперь приходится целый день друг на друга смотреть. Видишь, я от них тоже сбегать начал время от времени. Люблю их, конечно, соскучился очень, но мы все-таки отвыкли друг от друга. Мне иногда вообще кажется, что я уже не в состоянии жить с какими-то другими людьми, я в общежитии всего этого так наелся.

Мне приходит в голову, что мы с Сашей сейчас могли бы быть до сих пор женаты и могли бы быть точно так же заперты дома из-за карантина. Кажется, это жестоко, но я рада, что это не так: я прекрасно знаю, как бы выглядела эта жизнь.

– Ты это, дай мне хоть номер телефона для связи.

– Он не изменился, – говорю я, тут же думая, что слишком хорошего о себе мнения, что могла бы просто назвать номер и не ставить Дениса (у которого он точно когда-то был) в неловкое положение.

Я вижу, что в поиске по контактам ему выдаются, помимо всех прочих, Саша и Сашка. Денис колеблется.

– Я Сашка, – говорю я, глядя на номер, и мне становится смешно.

– Я знаю, – говорит он, тоже начиная (но тут же прекращая) улыбаться. – Мне просто пришло в голову, что теперь нужно удалить Сашин номер. Я не знал, насколько это будет вежливо делать при тебе.

– Ни в чем себе не отказывай, – говорю я.

Было чертовски неудачно, что я встретила Дениса, потому что никакой радости от проделанной вчера работы у меня не осталось. Проблема в том, что я ничего не довожу до конца, если это не касается заработка и не имеет дедлайна. Когда-то у меня еще были силы заставить себя что-то посмотреть или замутить какой-нибудь смешной хештег, но в последнее время мне легче просто сидеть или просто лежать, и сколько я ни спрашиваю себя (как рекомендуют психологи), чего бы мне сейчас на самом деле хотелось, мне совершенно искренне не хочется вообще ничего.

Поэтому я опять закрываю дверь в опустевшую, неловко выглядящую комнату номер два и ложусь в комнате номер один.

Мне казалось, что я все знаю: что все никогда не бывает хорошо в первый раз, что отношения требуют работы. Что работа эта часто сложнее, чем мы думаем в детстве, наблюдая за своими родителями. Что вполне нормально делать ошибки. Все говорят это тебе практически в один голос.

Ты что, собираешься всю жизнь быть замужем? Конюхова, я вообще не понимаю, зачем тебе замуж. Это так старомодно, господи

Вместе с тем очень трудно понять, что именно можно относить к ошибкам, а что – к красным флагам. Что нужно прощать и сколько раз. Нормально ли чувствовать себя так, как будто каждое слово, каждое действие размывает твою уверенность в том, что ты делаешь и зачем, как будто сам факт следования тем или иным путем разбивает камни, из которых этот путь складывается, и с каждым шагом все больше вероятность, что ты наступишь в неясное болото и сквозь него провалишься в пустоту.

Я уже почти сплю, когда приходит голосовое сообщение от Дениса. Я слушаю его, чтобы закрыть тему, и отвлекаюсь после каждого предложения. Мне кажется, что во мне насмерть борются две мысли: что я неизвестно зачем издеваюсь над собой – и что я наконец оправдана.

Саша, ты прости, что я вообще вот это все. Я не хочу бередить раны. Но ты вот сказала, что никто не виноват, потому что никто не знал. То есть да, смотри, никто не знал… про вашу конкретную ситуацию. То есть… что ты страдаешь. Но мы знали, что он за человек. Что он мог делать иногда, понимаешь. Мы же были в одних и тех же компаниях, и там были девушки. И все слышали, ну, понимаешь. Шуточки. И видели всякое. И никто ничего не говорил. Разве что в шутку тоже, знаешь, типа, приятель, полегче на поворотах… И тебе это не нравится, вот что самое противное. И ты видишь, что другим не нравится. Но вы смеетесь. Иначе, ну ты сама понимаешь, будет не по-мужски. Сраные мачо мы были, вот что. И главное, что потом, когда у тебя отношения валятся к чертям, когда кто-нибудь плачет и говорит тебе, что ты мудак, а ты искренне, понимаешь, Саш, искренне такой: о чем она вообще? С чего вдруг я мудак? А вот с того, блин, с того самого. И никто тебе об этом не говорил никогда. И сам ты никому не говорил. Только агрился, блин. На маму, на баб в интернете.

И я был мудак тоже. Тупой ревнивый мудак. Я бы мог тебе что-то сказать, но ты бы подумала, что я просто не могу принять наш разрыв. Я же еще год как минимум ждал, что вы разбежитесь. Я сейчас, когда тебя увидел, чуть не умер, а сколько лет уже прошло.

Я думаю о том, стоит ли переслать это сообщение Марине, но она никогда не поддерживала разговоры о Саше, считая в первой фазе этой истории, что личная жизнь должна быть личной, а во второй – что прошлое должно быть прошлым. Нескольких ранних попыток мне хватило, и я решаю ничего не делать и ничего не отвечать.

Наверное, я слишком эмоциональна, наверное, оно того не стоит, но я так и знала: стоило мне одной ногой ступить в эту чертову квартиру, как я тут же вернулась в эту чертову историю, в этот идиотский карнавал призраков. Никакое количество уборки и самообмана не может все это исправить или стереть из моей памяти.

Я так устала пытаться заснуть, что включаю свет (на часах три с хвостиком), сажусь и беру телефон. Социологические изыскания так социологические изыскания.

Через полчаса, проверив кое-что, что я уже успела подзабыть, я выясняю:

Конечно, я дольше всего думаю про них – Аллу и Алёну. Впору было здесь наехать на саму себя за то, за что я днем наехала на Дениса: где я была, почему ничего не знала? Алла бывала в университете редко и как-то попросила у меня конспект по истории, после чего пропала с занятий совсем. Как-то странно, что это единственное мое воспоминание о человеке, с которым потом произошла беда. С Алёной мы общались больше, потому что приходили на физкультуру раньше всех и с ней всегда можно было посмеяться.

Алина в декрете.

Полина в декрете и фотографирует.

Марина понятное дело что.

То есть почти все эти люди спокойно живут себе как ни в чем не бывало. Они заводят семьи, меняют профессии, продолжают читать книги и ходить в кино. И только мне, очевидно, достался самый глупый и жестокий лотерейный билет.

(Мой разумный внутренний голос тут же спокойно напоминает: это несправедливо, я понятия не имею, что на самом деле происходит в чужой жизни. Никто ничего не знал и не знает обо мне, но право же, что я сейчас знаю о других? Могу ли я с уверенностью сказать, что Алина или Полина удачно замужем, что их мужья не похожи на Сашу? Могу ли я быть уверена, что очередной бойфренд Марины не ревнует ее к каждому столбу и не называет ее гадкими словами?)

Да, пожалуй, Валя бы ужаснулась тому, как быстро все пошло коту под хвост. Теперь я была сердита и на нее, как будто она все-таки была виновата в том, что ни о чем не догадалась и ни о чем не спрашивала лишний раз.

Часов в пять утра во мне вспыхивает гнев, я резко сажусь в своей импровизированной постели, опять беру в руки телефон и пишу Денису, который, наверное, ожидает золотую медаль за свои откровения, за свою протухшую, гнилую искренность, которая оттого, что проявилась только сейчас, ничем не лучше неискренности Алин и Полин, которая, как любая мужская попытка поговорить о чувствах, случается только в ответ на ужасное, как необходимость загладить вину, как необходимость услышать: «Ничего, сынок, мама не обиделась».

ок

Я просыпаюсь и думаю, что теоретически сегодня можно вообще не вставать.

Я, конечно, не собираюсь устраивать себе год отдыха и релакса – на карантине его себе устроят те, кто громче всех жаловался на то, какая это была скучная книга.

(Очень жаль, что я вспомнила об Отессе Мошфег, потому что теперь я обязательно мысленно заведусь минут на пятнадцать о том, как люди не понимают книги о скорби. См. также Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи».)

В сущности, никто не мешает мне так и продолжать жить отшельницей среди гор книг. Я жила без всяких людей предыдущие два года (и почти без всяких людей три года до того) и как-то справилась – тем более что даже от одного человека может случиться передозировка, после которой будешь много-много времени отходить и думать, что нет, больше никогда, больше никаких других людей в твоей жизни.

На самом деле очень странно, как давно я в последний раз видела знакомого или незнакомого человека вблизи. В школе и университете мы сидели щека к щеке. Я до сих пор помню каждый шрамик, каждую неровность на лицах своих соседей по парте. Цвет их глаз. Как выглядели волосы у них на висках, чем от них пахло. Сейчас это можно испытать разве что в общественном транспорте, да и то ты вряд ли будешь пристально разглядывать своего соседа – и уж тем более делать это по несколько часов в день.

Сейчас мне трудно представлять себе даже то, что лет пять назад я подрабатывала в кол-центре, немного репетиторствовала, что я регулярно слышала свой голос и чужие голоса – а еще раньше был университет, и было много людей вокруг, и была Марина, и я иногда ложилась спать с ощущением звона в голове и подолгу не могла заснуть из-за бесконечно проигрывающихся обрывков разговоров. Я, казалось, только и делала, что говорила и читала.

До сих пор, когда видишь людей, цитирующих любимые стихи наизусть, вспоминающих первые строки романов, сразу начинаешь очень скучать по филфаку. Жалко, что теперь у меня больше не было никакой такой компании с шутками, дурацкими играми и песнями, только Марина. Лектор как-то сурово прозвал нас генератором смыслов, потому что, конечно, мы не успели вовремя заткнуться, но почему-то на нас никто никогда не злился. Наверное, из-за Марины. Все говорили мне, что я тихая, да я, собственно, такая и была. Я все читала, все конспектировала, но хронически не могла посещать все занятия, потому что то болела сама, то ухаживала за бабушкой, а потом мне было стыдно появляться на парах, и я сидела на скамейке в соседнем парке, и мимо меня на работу бежали наши преподаватели. Я до сих пор спрашиваю себя, как мне удалось на последних двух курсах добиться повышенной стипендии (конечно, нам нужны были деньги, поэтому у меня не было вариантов, но все это случилось скорее вопреки логике и моим собственным ожиданиям от себя).

Я, правда, никогда не жалела, приходя, потому что с Мариной и нашим (ее?) ближним кругом было весело, да и большинство наших лекторов я любила, а им в основном – за одним исключением, которое я никак не могу забыть, – было меня жаль, потому что, как и сейчас, я выглядела как тихая деточка, что бы я ни делала. (Некоторые мои попытки овзрослиться вызывают у меня сейчас дикий кринж.)

Но теперь у меня еще какой-то мягкий мозг, и все в нем в относительном тумане. Мне тяжело вспоминать фамилии сокурсников, лекторов, слова выпадают из строчек песен, я не могу вспомнить ни исполнителя, ни названия песни, которая уже несколько лет у меня в плейлисте. Я физически чувствую, как мозг напрягается и ничего не может, и это страшно, потому что память у меня всегда была хорошая. Теперь, когда работаешь над статьей, нужно обязательно все гуглить: я уже ни в чем не уверена.

И да, конечно, все это уходит, если звезды располагаются нужным образом – если я выспалась, если это шестой или седьмой день отпуска, если я выхожу на свежий воздух, такое впечатление, что в голове сменяется фильтр. Но я редко могу себе позволить что шесть, что семь дней отпуска, а выходить сейчас и вовсе некуда. И еще я плохо сплю. Где бы я ни спала, я очень плохо сплю. Это не эстетическая позиция и не перформанс. Я очень устала.

Была ли это только Марина, впрочем? Конечно, нет, в конце концов нас было четыре – или пять в удачный день. Алина, Полина, Марина (не смейтесь) и я, истинный клуб из трех Хизер со мной – Вероникой. В шутку меня иногда называли Александриной, чтобы не так выделялась (и бабушка, конечно, говорила, что я зря смеюсь и имя это очень красивое). Какое-то время я раздумывала над тем, чтобы сделать это своим официальным псевдонимом для статей, но потом мне показалось, что Марина это обязательно вспомнит. Конечно, я была необычайно высокого мнения что о Марине, что о себе – какова вероятность, совершенно случайно зайдя на один из многих ресурсов о литературе, которую Марина не читает на русском, увидеть имя, которое Марина десять лет назад дала мне в шутку?

Конечно, я понимала, что всегда была скорее на периферии этой группы, но прежде люди редко бывали со мной добры. Я не успела испытать на себе захватывающую жестокость школьных клик, ссор и примирений, поэтому у меня не было никаких оснований не доверять чужому дружелюбию. Мне хотелось бы думать, что Алина и Полина, о которых я давно ничего не знаю, не были ужасными людьми, хотя обратное было бы приятнее и многое могло бы объяснить. Вероятнее всего, они были обыкновенными девушками, воспитанными не самой доброй к девушкам культурой. В сущности, мы все были вчерашними детьми, компанейскими и задорными сегодня и обидчивыми и непоследовательными завтра.

Все равно самой главной моей ошибкой как Вероники было думать, что Саша совсем не похож на Джей Ди. То есть, разумеется, Саша писал стихи, но не был при этом бунтарем, не протестовал (даже в поэзии), в жизни ничего бы не поджег и много и долго рассказывал бы, как этим оборванцам нечем заняться (и текст этого монолога, подозреваю, в нужные моменты транслировался ему в мозг прямо из мозга его папы, где давно и надежно хранился). Если уж на то пошло, даже я в старших классах – в свои редкие приходы в школу – бузила и хамила больше, все это казалось мне очень свежим и смелым, хотя потом, по мере медленного спуска в депрессию, которой у меня нет, у меня стало совсем мало сил. Но это, конечно, не было главное в Джей Ди (как и то, что он выглядел как Кристиан Слейтер) – главное было совсем другое.

Когда новости о нас прогремели, я хорошо помню, как везде резко стало тише, как, забежав в аудиторию в надежде на то, что она будет пуста, я застала Алину, дремавшую на парте на скрещенных руках, и Алина, с которой мы всегда были в хороших отношениях, с которой всегда здоровались, с которой много и хорошо смеялись, с которой занимали друг другу деньги в общепите, подняла красивую голову, с которой красиво ниспадали черные волосы, сказала:

– Удачи. – И снова положила голову на руки, отвернувшись от меня. Это было последнее, что она мне сказала.

«Что ты имела в виду? – хотелось спросить мне. – Почему я не заслуживаю целого законченного предложения?»

Наверное, сейчас я бы сделала выводы быстрее – или поговорила с ними со всеми честно и открыто, но тогда я была влюблена и смертельно обижена. Я жаловалась на них Марине, я убеждала себя, что она бы никогда со мной так не поступила, будь она здесь. Марина втолковывала мне, что Алина с Полиной были совершенно невыдающиеся люди, и вообще, мало ли с кем нас сталкивает судьба на три-четыре года.

Да, наверное, это были всего лишь случайные университетские друзья, люди, которые приходят в жизнь ненадолго и не имеют никакого влияния на твое будущее, говорила я себе.

И снова главным было совсем не то, что они перестали меня любить или стали любить меня меньше. Главным было то, что всем было настолько все равно, что меня не потрудились предупредить. Мне позволили идти дальше. Никто даже не захотел брать на себя роль завистника или завистницы и отводить меня в сторонку с озабоченным «ты же знаешь, что».

Предпочли наблюдать.

Ближе к вечеру, целый день прозанимавшись самокопанием и зная, что обманываю себя, я робко тянусь рукой к первой попавшейся книге в ближайшей стопке. Мне стыдно теперь еще и перед книгами, второй день лежащими на полу, – это выглядит как акт насилия, думаю я, хотя еще мне приходит в голову, что они похожи на форт вокруг моего дивана. Я прячусь туда по ночам и надеюсь, что меня никто не тронет.

Я помню, что в бабушкиной библиотеке должно быть много дубликатов, а следовательно, можно будет передать часть книг в библиотеку школьную или молодежную – все равно я не буду читать три разных издания Достоевского одновременно. Я решаю сейчас сконцентрироваться на этом и не морочить себе голову другими классификациями – еще две недели уйдет на то, чтобы решить, будут ли книги расставлены по-новому, хронологически или по цвету.

Технически это была не только бабушкина, но и дедушкина библиотека, но бабушка ему ничего не отдала при разводе. Я хорошо помню, что это обидело его сильнее всего – невозможность забрать свои книги. Он пытался урезонить бабушку, задавая тот же самый вопрос: ты что, будешь читать по два Чеховых, по одному в каждой руке, по странице из каждого? Но нет, она была настроена решительно – ничего не будет разбираться и вывозиться, библиотека останется как есть. Я прекрасно понимаю, что бабушку возмутило бы мое решение расхламляться. Она ничего не выбрасывала – за нее это много лет тайно делала я. Я знаю, что это неправильно, знаю, что так нельзя, но она ни разу не вспомнила и не обмолвилась о тех вещах, которые улетучились из нашей квартиры.

Мне хотелось, чтобы вещей у меня было не больше и не меньше, чем нужно одному человеку. Я больше не хотела жить в хранилище воспоминаний, и, хотя это легче было гордо провозгласить, чем сделать, я решила попробовать.

Я вижу том Ибсена, но вспоминаю первым делом почему-то не «Кукольный дом» (который бабушка упорно называла «Норой»), а «Привидения». Женщина хочет уйти от мужа, развратника, насильника и дебошира. Священник убеждает ее, что ее долг – остаться и наставлять мужа на путь истинный. Женщина остается, рожает сына, муж вскоре умирает – его образ жизни со здоровьем несовместим. Женщина ведет благочестивую жизнь, открывает приют, наконец она свободна, наконец ее ничто не держит. Все в конце концов сложилось наилучшим образом, хоть и пришлось переступить через себя и пострадать немного.

Ах да, только вот у взрослого сына головные боли, сильные и необъяснимые – до поры до времени, пока не оказывается, что это сифилис, подарок от отца. Сын пытается завести роман – девушка оказывается его сводной сестрой. Сын тихо сходит с ума – конечно, это девятнадцатый век, болезнь еще не лечится. «Что я сделала не так, – думает женщина, его мать. – За что мне эта бомба замедленного действия?»

Затем мне вспоминается, что приятельница Ибсена, та самая, о которой был написан «Кукольный дом», просила его не публиковать пьесу и до конца жизни не могла простить предательство. Он отвечал ей, что она, в отличие от него, ничего не понимает в феминизме. Она не имеет права на собственную жизнь, если этой жизни не посчастливилось кому-то подойти в качестве материала.

Я думаю: чего от нас требуют эти книги – бояться сил рока? Быть с собой радикально честными? Мне казалось когда-то (и это даже стало темой для спора на одном из наших семинаров, давным-давно), что судьба Карениной была решена, когда она вышла замуж за Каренина. Как только попадаешь в систему, как только лжешь себе один раз, назад дороги нет. Но радикальная честность противоречит тому, что мы собой представляем биологически. Мы все равно больше зависим от возможности быть хоть с кем-то хоть чем-то связанными; ради этого можно соврать и вынести любую ложь.

Эти гипертрофированные герои нужны нам как символы того, что бы мы сделали, как сосуды для наших собственных эмоций, потому что в моменты невыразимого ужаса наши чувства размером с дом, а мы размером с нас, и, если ничего не сделать, чувства разорвут нас изнутри.

Я наугад открываю следующую книгу в стопке – когда-то мы так играли в предсказания судьбы. Другие любили загадывать номера страницы и строки, но я обычно просто раскрывала книги где придется.

«Едва открыв глаза, я по старой привычке начал подумывать, чему бы мне порадоваться сегодня.

На улицах уже поднялся шум, он манит меня выйти из дому; пустая комната, где половицы стонали от каждого моего шага, походила на трухлявый, отвратительный гроб; здесь не было ни порядочного замка на двери, ни печки; по ночам я обыкновенно клал носки под себя, чтобы они хоть немного высохли к утру».

Гамсун. Еще лучше.

Мне вроде бы удается заснуть на час-полтора, но потом меня будит скрежет.

В детстве я часто лежала в кровати и думала о том, сколько всего происходит в доме, чтобы он функционировал и люди в нем могли жить с комфортом. Меня пугало, что я очень мало что понимала в трубах и проводах, и тем не менее это от труб и проводов зависели мой комфорт, мое здоровье, моя безопасность. Это было все равно что жить внутри другого живого существа.

Внутридомовые звуки особо не беспокоили меня до тех пор, пока еще при жизни бабушки у нас не завелись мыши. В углу, как раз у моего изголовья, раз в несколько дней не то сыпалась штукатурка, не то что-то пилили маленькой гадкой пилой. Бабушка была глуховата и говорила, что ничего не слышит, но звук никуда не девался – разве что перемещался вдоль стен. Я уже почти решила, что сошла с ума, когда в шкафу на кухне обнаружились пакеты с дырами, а на полках – мышиный помет.

Мы драили шкафчики и пересыпали еще нетронутые крупы в стеклянные банки целый день.

Мыши возвращались ровно тогда, когда я начинала о них забывать. Сколько я ни старалась, я не могла испытать к ним ни капельки сочувствия.

Стало ясно, что кто-то из соседей начал травить мышей, когда мыши начали приходить в нашу квартиру и тут умирать. Одна из них, выскочившая из угла чуть ли не на середину комнаты, билась в конвульсиях несколько часов. Меня тоже трясло. Было смешно думать, что мне, как маленькой девочке, придется дожидаться прихода бабушки с ежедневной прогулки, чтобы бабушка разобралась с мышью. Но маленькой девочкой я как минимум была гораздо смелее – в моем детстве не было ни одного воспоминания, связанного с таким жутким, непропорциональным поводу страхом. Теперь же я совсем не умею с ним справляться и предпочитаю его избегать. Иногда мне кажется, что испугайся я по-настоящему сильно – и я исчезну.

Бабушка ругалась с соседями, соседи тоже ругались, но никто не мог вычислить (или признаться), где травили мышей. Потом, когда бабушка перестала вставать, ей, несмотря на практическую глухоту, тоже стали мерещиться непонятные звуки по всей квартире: она по нескольку раз будила меня ночью, требуя, чтобы я кого-то выгнала или что-то убрала. Конечно, никого, кроме нас, в квартире не было, и единственным источником будоражащего шума была сама бабушка.

После смерти бабушки скорбь стала для меня самым понятным состоянием. Стояла промозглая серая осень, скорбеть было очень легко. Саша появился уже после того, как не стало бабушки, и поначалу меня беспокоила мысль о том, что бабушка так и не встретила его, так и не увидела меня с кем-то. При этом я знала, что бабушка обязательно нашла бы повод испытывать к Саше язвительный антагонизм; я даже примерно могла представить, какие темы были бы упомянуты в первую очередь. Хуже всего, что бабушка была бы права. Дело не в том, хорош он был или плох объективно, – дело в том, что, когда растешь с человеком, у которого по любому поводу сильные мнения, твое собственное мнение размазывается, но при этом ты никогда не можешь удержаться от того, чтобы не поделиться (и не получить за это по полной). Соглашаться очень легко.

Я не знаю, откуда во мне была такая наивность: возможно, мне просто хотелось, чтобы кто-то видел, что я счастлива, и мог порадоваться за меня.

Мне нужно срочно что-то сделать с собой, и можно, конечно, сосредоточиться на горах вещей здесь, на вещах, ожидающих прикосновения, нуждающихся в нем, но я больше не могу думать о книгах. Интригу хранить тоже больше не получается – я иду, одним пинком открываю дверь в другую комнату и включаю в ней свет. За дверью все до тошнотворного так же, как и два года назад. Кажется, я надеялась, что за это время здесь образовался портал в ад, что вещи съежились или превратились в пыль. Но, к сожалению, они просто остались на своих местах, и если это и был портал, то он вел назад, в мою семейную жизнь. Это была самая настоящая машина времени.

Было странно, что я уже совсем не могла думать об этой комнате как о своей детской. Обои были те же, те же коробки громоздились на двух шкафах. Чтобы до них добраться, мне надо будет влезть на табуретку – но главное, конечно, не они. Главное – это все, что не принадлежит мне.

Есть все же какое-то странное удовольствие в том, чтобы лишний раз не убрать, понаблюдать за накоплением пыли, а потом с особым рвением отдраить все, чтобы была видна разница «было – стало». Мне приходится останавливаться, чтобы подышать, но я снимаю с постели постельное, сгребаю в кучу вещи. Я не смотрю на каждую из них по отдельности, как советуют, чтобы почувствовать ее энергию или что-то там еще. Стопка аккуратно сложенных вещей из шкафа у меня в руках совершенно чужая (я помню, как их стирала). Я добавляю сверху кучку одежды со стула, не складывая ничего. Может, это потому, что моих вещей здесь нет. Стала бы я обращаться нежнее с тряпками, которые когда-то носила сама? Не знаю.

Так много одежды для человека, который не хотел выходить на улицу.

Мне приходит в голову, что белье нужно бы постирать, но потом я представляю, что мне придется его доставать, развешивать и сушить, а это значит, что оно еще бог знает сколько будет оставаться здесь. Да, нормальный человек сделал бы все это уже очень давно, все было бы перестирано, рассортировано и отправлено на благотворительность, а не выброшено просто так. Нормальный человек оставил бы что-то себе на память. Может, впрочем, это не нормальный человек, а идеальное существо, которых в мире не бывает, и мне не о чем беспокоиться. Мне так или иначе нужно закончить, не думая о совершенстве, экологии и благе других людей.

У меня в руках задерживаются несколько толстых блокнотов, и я цепенею. Внутри черновики, нечитабельный мальчишеский почерк, только и можно понять, что написано в столбик. Жечь это будет слишком драматично, но что-то сделать нужно, и я сажусь на кровать, сразу же снова чувствуя себя не то ребенком, не то подростком – сколько времени было здесь потрачено на чтение, просмотры, игру на гитаре, – и начинаю методично извлекать из блокнотов по несколько листов и рвать их так мелко, как получится. Я даже не пытаюсь ничего расшифровать.

Кто-то мог бы подумать, что это жестоко, но, наверное, это не самое жестокое, что происходило в этой комнате. Кроме того, знай я заранее, что умру, я бы точно так же поступила со своими собственными записями. Я не хочу, чтобы они жили какой-то отдельной от меня жизнью. Я понимаю, что это глупые фантазии, что кто-то обнаружил бы Сашины стихи (или мои через много лет) на свалке, и они показались бы нашедшему гениальными, и были бы опубликованы, и все бы гадали о том, кто этот неизвестный автор. Это напоминает мне один триллер, который я посмотрела недавно, – где сотрудники музея случайно обнаружили мрачные картины одинокого пожилого мужчины, который недавно умер, и картины эти стали убивать всех причастных к находке, одного за другим, пока никого не осталось.

Я все пакую и иду выносить мусор, и все остается возле мусорных контейнеров. На улице, как назло, полно людей, и я еще больше чувствую себя преступницей и зачем-то нервно оглядываюсь: что, если кто-то догадается, чьи вещи я выбрасываю и почему? Меня больше всего пугало, что по дороге туда мне встретится соседка, которая со своим инфракрасным зрением обязательно определит содержимое моих пакетов. Я, пожалуй, даже не сразу пойду домой – мне нужен свежий воздух. Если бы кто-то сказал мне, что я не только буду снова здесь жить, но и начну наводить порядок там, куда заходить не следует, мне бы стало очень страшно. Прямо как сейчас. Страшнее всего становится тогда, когда все уже произошло.

Дождь идет такой сильный, что я задраиваю балкон и жадно слежу за каждым проходящим (пробегающим) мимо человеком, надеясь, что он добежит куда надо. Кто-то бежит, пытаясь закрыть бесполезный зонтик, кто-то – прижимая к груди маленькую собачку. Надо будет когда-нибудь завести собаку, думаю я, тем более что жилье у меня теперь собственное и обращаться с ним можно как захочется.

Я, пожалуй, завела бы и кошку, но мне обязательно хотелось бы такую кошку, чтобы любила обниматься и чтобы вообще меня любила, а требовать этого от животного насильно – плохо. И почему-то мне кажется сейчас со своей колокольни, что с собакой я вернее найду общий язык. Пусть будет веселая и лохматая, пусть жует мою обувь, пусть даже ходит в нее в туалет, пусть спит в моей кровати и слюнявит мою одежду. Мне совершенно не жалко.

(Должна ли я сказать, что у Саши была аллергия на домашних животных, причем удивительным образом на всех сразу? Должна ли дежурно пошутить, что со временем аллергия у него развилась и на меня? Мне до сих пор кажется, что это будет бестактно – видите, мне даже мои мысли, никому не видные и не слышные, кажутся неуместными. Порочащими память.)

За делами, связанными с переездом, я совершенно забыла, что пару недель назад коллеги предложили созвониться в зуме всей командой – познакомиться, выпить вина онлайн и прочее. Я дошла до того, что согласилась, и последние несколько дней мучительно думала, нормально ли будет соскочить, пока мое чувство вины не провозгласило, что соскакивать поздно. Сейчас совершенно точно уже было поздно – я видела, что кому-то уже пришла в голову та же самая идея, участников оставалось все меньше и меньше, и мне было бы неловко подвести организаторов, тем более что все эти люди были на редкость добры ко мне.

Я много думала о том, похожа ли я на так любимых поп-культурой персонажей, которые открыто избегают или презирают других людей, но в глубине души боятся обжечься (открыться, ошибиться, что-нибудь еще на букву «о»). Но дело в том, что на них похожи буквально все. Другое дело, что мы пребываем под воздействием иллюзии: нам кажется, что мы избегаем и убегаем потому, что мы хуже других, что в нас нет того, что они ищут, что воображаемую проверку на качество мы не пройдем (а что еще страшнее, не сможем жить с осознанием этого – тут все правда, мы больше боимся своей реакции на ужасное, чем самого ужасного). Но на самом деле все наоборот: убегаешь потому, что считаешь себя лучше других, считаешь, что они тебя обязательно разочаруют, потому что тебе нужно вот то и вот это, а ни у кого, кроме тебя, этого больше нет. Чаще всего нам нужно быть скромнее, а не увереннее в себе.

Кроме того, я не могу сказать, что боюсь обжечься. Я просто одичала. Я сразу придумала кучу возможных проблем: вдруг у меня будет плохое видео, вдруг голос будет звучать прерывисто, вдруг я буду тем человеком, чье лицо застрянет на экране в самом дурацком выражении? Конечно, другие люди так не заморачивались. То есть, конечно, я хорошо понимала, что у меня старая квартира без ремонта и что нужно найти максимально нейтральный угол. Единственный простенок без ничего у меня был между шкафом и шкафом, я даже притащила туда стул, но сидела там как наказанная. (Конечно, я могла бы размыть фон, но это мне показалось еще более постыдным – что я скрываю, от чего хочу отвлечь внимание?) Вместе с тем кто-то сидел на кухне с вещами, развешанными на веревках. На заднем плане маячили дети, кошки и собаки. Нас было восемь человек, и при этом встреча получилась интимнее, чем я ожидала: я смеялась как дурочка и, по-моему, вела себя совершенно неприлично.

Я так давно не была среди людей. Это весна, говорила я себе, это все дурацкая весна. Это весна и еще изоляция. Это весна, изоляция и еще последние два года, хотя нет, наверное, всего один год или даже меньше, потому что как минимум на первый год у меня все внутри стало совсем глухое, да и снаружи тоже, впрочем. Удивительно, как можно искренне поверить, что что-то в нашей жизни навсегда. Я серьезно думала, что я выключилась и больше никогда не включусь. Мне так казалось, все мои инстинкты говорили об этом. Все мои инстинкты в ответ на советы из умных книг говорили «нет», а теперь сделали именно то, о чем писали умные книги.

И теперь я чувствую себя довольной, довольной и обманутой, потому что мне обещали, что чувств больше не будет. Мне казалось, что я очень долгое время прожила в подземном царстве, но теперь, когда я выбралась из него наружу, обнаружилось, что оно следует за мной везде.

После встречи у меня с непривычки ужасно болит голова, а еще решительно нужно что-то предпринимать с деньгами. Как минимум отключить мысленную Марину, которая продолжала злорадствовать по поводу несданной квартиры и упущенной выгоды. Мне было стыдно в очередной раз писать в чат, тем более что я видела, что туда пишут другие и работы нет сейчас ни для кого. Мне было еще более стыдно фантазировать о том, что вот вдруг сейчас кто-нибудь заболеет и мне перепадет чужая статья. Особенно после вчерашнего, особенно после того как я начала понимать, что в нашем чате тоже живые люди, о которых я теперь чуть больше знаю.

Денег со вчерашнего дня у меня не стало меньше – просто мне сбросили ссылку на последнюю мою статью, которую я сдала три недели назад. Обычно это меня радовало. Сейчас я начинала сердиться. Последние два или три дня я вроде бы должна была успокаиваться и привыкать, но вместо этого сердилась по любому поводу.

Марина уже стала активно предлагать мне способы заработка, все одинаково нереалистичные в нынешней ситуации.

Ну давай я что-нибудь твое переведу на немецкий

Единственное, что я могу сделать в одиннадцать вечера, – это много пить, потому что спать я все равно буду вряд ли. Конечно, когда пить нужнее всего, этого совершенно не хочется, кажется, что внутри внезапно стало в четыре раза теснее.

День прошел совершенно ровно, без изменений. Меня волнует, что я не могу есть: даже если бы у меня были силы что-то приготовить, аппетита совсем нет.

Я лежу, рядом с диваном стратегический запас воды и термометр, и у меня колотится сердце. Я говорю себе, что сезонные простуды никто не отменял, и сезонный грипп, у которого миллион разновидностей, никто не отменял тоже. Да, я уже много лет не простужаюсь, и да, совпадение не из приятных, и тем не менее. Кажется, у меня нет кашля, ни сухого, ни мокрого. У меня обычно нет никаких симптомов, пока температура высокая. И в этот раз я проворонила самое главное – когда она переходит за тридцать девять.

Когда моя температура переходит за тридцать девять, легкое недомогание сменяется эйфорией, сбрасыванием одежды и любой энергичной деятельностью. Я могу решить сделать зарядку, я могу затеять уборку, я могу просто решить, что лежать уже нет никакой необходимости и можно шататься по квартире. И при обычных обстоятельствах от мозга приходит оповещение – померяй температуру. Сейчас обстоятельства необычные, и я понятия не имею, когда у меня стало тридцать девять. Как все-таки плохо, что я столько времени говорила с соседкой в понедельник, пускай и в маске. И с Денисом. Ему нужно будет обязательно написать, что я заболела, и узнать, не заболел ли он сам.

Я пытаюсь вспомнить, на какой день появляются какие симптомы. Я снова пытаюсь понять, есть ли у чего-нибудь запах. Кажется, есть. Нет, определенно есть. У меня есть запах, потому что я только сейчас понимаю, что не была в душе два дня.

Я не могу ни закрыть, ни открыть глаза, – это одинаково больно.

Я думаю – думать очень тяжело, – что надо дать кому-то знать, но мне тут же становится смешно, горько, страшно; я думаю, что можно было бы позвонить в скорую, но будет стыдно, если нет, а вдруг да и все-таки надо звонить?

У высокой температуры есть одна особенность, которую было бы странно называть достоинством. Она пригвождает. Говорят, что от повышенной тревожности помогают утяжеленные одеяла, которые придавливают тебя к кровати. Так вот, когда одеял не хватает, помогает только температура. У тебя нет сил сопротивляться – ты можешь только лежать и беспомощно смотреть мультики, которые тебе показывает мозг.

Эта память звала меня, как нора, была все ближе и ближе, и я сдалась.

Я всегда хотела влюбиться. Нет, даже не так. Я была влюблена в любовь. Да, я одна из тех самых, потерпите. Это я вступала в воображаемые отношения с актерами, это я надеялась, что кто-нибудь придет и спасет меня. Это я каждую ночь накрывалась одеялом и представляла объятья.

Конечно, это была трагедия, потому что никто не объясняет тебе, что тебе нужно не это, тебе просто нужно абстрактное человеческое тепло, какой-то друг, кто-то добрый, кто-то рядом. Но что поделаешь, если ты так похожа на несчастную девочку из книжек – в книжках несчастных девочек всегда спасают сильные мужчины.

Так вот, долгое время, конечно, были актеры и певцы, потом был мой сосед – я говорила о моем соседе, который очаровал и разочаровал меня одновременно? Я говорила, что я почувствовала себя буквально как Жюльен Сорель, хотя искренне думала, что чувство разочарования от секса зарезервировано за мужчинами? Где была магия, почему мне было любопытно и скучно одновременно?

Мне не пришло в голову, что он был объективно плох (он был объективно плох), мне не пришло в голову, что о необходимости предохранения предыдущие лет пять моей жизни все говорили не просто так – все обошлось, все обошлось несколькими не самыми приятными походами к врачу, который, кажется, только этого от меня и ожидал, который этого ожидает от всех восемнадцатилетних девушек, – но все обошлось.

Я решила, что просто не встретила того самого.

Я не могла думать об этом как об эксперименте. Я не могла освободить себя от ответственности хотя бы на минуточку.

(У меня совершенно мокрые простыня и наволочка. Я ненавижу мокрое постельное белье, но я сама уже вода, горячая вода, во мне нет сил ни на что, кроме как быть лужей.

Искусство воспитывает таких, как я.)

Я помню полупустые предсессионные аудитории. Марины уже не было. Бабушки тоже. Я впервые в жизни столько времени была совершенно одна, я была похожа на щенка-дворняжку. Я ходила в университет в одной и той же одежде по две недели подряд. Я помню бесконечный гастрит на нервной почве и диету из невкусной еды. Я помню, как приехали родители, но только чтобы сообщить мне, что квартиру следует как можно скорее продать и купить две однокомнатные – мне и брату. Или продать и купить одну однокомнатную мне, пока я не выйду замуж, после чего она будет брата.

«Нет», – сказала я.

«Но…» – сказали они.

Я объяснила, что бабушка оставила завещание, где единственной наследницей была я. (В свое время я плакала и не хотела все это обсуждать, мне казалось это неправильным и бестактным, но бабушка усадила меня чуть ли не насильно и сказала, что ей очень важно, чтобы я ее выслушала, поняла и запомнила, где находятся документы и куда мне нужно будет с ними идти. В глубине души я понимала, зачем она это делает, но надеялась, что мне ни с кем не придется об этом говорить. Зря.)

У родителей стали такие лица, какие, наверное, бывали в общении с клиентами – «не прокатило». Слишком надавили. Не надо было давить.

«Может быть, он хотя бы поживет у тебя, когда придет время поступать?» – печально сказали они.

«Но как же его здоровье, – сказала я, – как же он сможет здесь жить?»

«Конечно, конечно, его здоровье, как же он сможет здесь жить», – эхом отозвались они и исчезли. Я не помню, чтобы мы говорили о бабушке, чтобы поехали вместе на кладбище или хотя бы помянули ее. Я не думаю, что они жадно ждали ее смерти, – скорее всего, они просто ее не заметили, а потом на короткий момент она показалась им удобной. Может быть, мои родители просто были практичными людьми. Меня давно перестало удивлять, что я ничего не понимаю в их поступках и ничего не знаю об их жизни.

Так я снова оказалась одна.

Может показаться, что Саша был красивой картонкой, но нет, Саша был красивой плесенью.

Когда я его увидела впервые, я не только превратилась в мрамор (что уже должно было намекнуть мне, натолкнуть меня на литературные отсылки, на здравый смысл, в конце концов). Я наивно посчитала, что буду долго, отважно и безответно любить его со стороны просто потому, что он такой красивый. Аполлон, сказала бы моя бабушка – она тоже любила все красивое. Дедушка был красавец, кроме шуток. Тот самый дедушка, о котором я мало что помню и, скорее всего, помню неправду. Дедушка, который сейчас тоже, может быть, тяжело болеет. Видите, я хочу пожалеть саму себя, но вместо этого обязательно жалею кого-то еще.

Нет, это был совсем другой миф, это было много других мифов, но все, в сущности, об одном и том же.

Мы повстречались немного, и он сделал мне предложение. Я не почувствовала радости, я не поняла, было ли мне от этого хорошо. Я плавала где-то в воздухе над своим телом и наблюдала за этим всем, как за идущей к концу романтической комедией.

(Я по-прежнему так ненавижу, что для того, чтобы все это рассказать, мне нужно быть Еленой Тонрой, мне нужно быть Митски, мне нужно быть уже великой, заранее гениальной, каждый мой альбом должен быть альбомом лучших хитов. Иначе я не имею права. Иначе я не имею права даже на хлипкий, застенчивый пост, даже на многозначительность и намеки.

Я не умею убедительно доказывать, что живу в аду.)

Я написала Марине. Она ответила через два дня, что у нее экзамены и она не сможет быть на свадьбе.

Она написала это еще до того, как я пригласила ее на свадьбу. Я не то чтобы собиралась приглашать ее на свадьбу – больше мне и звать-то было некого, но Саша никого видеть не хотел, кроме своих родителей и друзей своих родителей.

Он занял всю маленькую комнату своими вещами. Я не знаю, почему мне показалось, что в маленькой комнате по умолчанию буду жить я. Кто откажется от комнаты побольше?

Но все оказалось не так. Маленькая комната была Сашиным кабинетом, где Саша десять процентов времени писал стихи и девяносто процентов времени делал вид, что пишет стихи. Большая комната была Сашиной комнатой для игр, где мне разрешалось спать. Моим кабинетом была кухня.

Естественно, это не случается в одну минуту и не объявляется вслух. Впечатление, что у тебя дома разрастается опасная плесень, сначала мимолетно, и верить ему очень не хочется. Но вот ты перестаешь находить свои вещи на привычных местах, вот отвечаешь «конечно» на невинные просьбы о том и об этом, а вот ты на кухне на неудобной табуретке, где спиной можно опереться разве что на плиту. Ты спрашиваешь о своей собственной квартире, о своей бывшей комнате: «Можно я у тебя поработаю?» Тебе с очень убедительно сыгранной искренностью отвечают, что мужчине важно иметь свою пещеру. И ты любишь этого мужчину, поэтому, конечно, разрешаешь ему и эту пещеру, и пещеру побольше, и вещи, о которых не просил тот, другой, когда тебе было восемнадцать. Кое-что ты не разрешаешь, но это просто потому, что со временем никто больше не спрашивает, можно ли.

Потом ты просто чувствуешь себя пустой, полой, удобной. Тебе говорят странные вещи: например, что ты набрала вес, хотя ты только и делаешь, что активно пытаешься занимать еще меньше места – или, например, исчезнуть, исчезнуть было бы просто замечательно.

Все книги, о которых ты пишешь по работе, кричат, что тебе нужно остановиться. Ты вместо этого продолжаешь с интересом наблюдать за катастрофой, надеясь, что тебе просто показалось, что ты неопытная и не понимаешь, как строятся отношения, как люди притираются друг к другу. Периоды, когда тебя красиво и показательно любят, становятся все короче, периоды, когда ты виновата во всех смертных грехах, – длиннее и разнообразнее.

Соседи, Сашины родственники и наши бывшие соученики (которые встречались мне все реже и реже) спрашивали меня в лицо: «Ты беременна? Наконец-то. Сколько можно было тянуть с детьми?»

«Нет», – говорила я.

«Но ты же набрала вес», – недоуменно говорили они.

Им было непонятно, почему иначе можно было так себя запустить.

«Нет, правда», – опять говорила я.

«Точно?» – говорили некоторые из них с недоверием или (еще хуже) считая, что мне нужно подыграть.

«Точно».

«У вас все в порядке по этой линии?»

У меня выключался мозг, потому что дальше надо было бы объяснять, что это физически невозможно из-за лекарств, которые я пью, а даже если бы я их не пила, то для беременности нужно как минимум заниматься сексом, а его у меня не было достаточное время, чтобы иметь уверенность в вопросе.

Я мрачно шутила, что в следующий раз надо подготовить листовку (или просто меньше жрать, ядовито говорил внутренний голос). Но меня неизменно поражало, как этот вопрос протыкает сразу несколько слоев тебя и находит самое больное место. Самое больное место на пересечении нескольких больных мест.

Я знала, что мы не будем иметь детей. Я знала, что если у меня когда-нибудь будут дети, то не с Сашей. Никто из нас этого не заслужил.

Да, кстати, почему я бросаю кол-центр и репетиторство, почему начинаю тихо и дешево писать статьи? Потому что, когда я слишком много говорю, это раздражает. Я предлагаю уходить куда-нибудь – не ему уходить, вы что, уходить самой, – но цель, конечно, не в этом, да и куда я могла уйти?

И с рациональной точки зрения – да, это может очень раздражать, когда кто-то за стеной постоянно говорит по работе. Особенно если ты тоже работаешь дома.

Но не тогда, когда ты ни хрена не делаешь целыми днями, когда ты жалуешься, что не будешь работать за копейки там, там и вон там, и в итоге не работаешь совершенно никак и нигде. Ты мог бы делать домашнюю работу, как это обычно делают неработающие женщины (впрочем, и работающие тоже), но ты выше этого, и потом, что скажет твоя мама, твоя мама принесется сюда, как вихрь, через весь город, если узнает или почувствует шестым материнским чувством, что ее мальчик сам пытается постирать носок.

Я не могу объяснить себе, я не смогла бы объяснить никому, почему я продолжаю так жить. Иногда мне кажется, что на мне заклятие. Иногда – что я просто дура. Иногда – что это единственное, чего я на самом деле заслуживаю.

Это была моя квартира, моя территория, которую я безвозвратно потеряла. Я не знала, что мне делать: драться? Собрать его вещи и выставить на лестничную клетку? Вызвать милицию?

Не забывайте, я была одна, совершенно одна, никто ничего не знал, никто бы в жизни не стал вмешиваться.

Саша прекрасно знает все мои мысли. Кажется, это хорошо, когда друзья или любовники знают тебя наизусть. Но когда речь идет о твоем смертельном враге – это другое дело. Если ты испортила человеку жизнь, если ты доводишь и изводишь его своими претензиями, требованиями – дай-дай-дай, – если ты не понимаешь, как сейчас тяжело мужчине в реальном мире, как трудно даются деньги, и если тебе пытаются это втолковать, а тебе хватает наглости в ответ открывать рот и что-то вякать о том, что тебе тоже, видите ли, тяжело, что там может быть тяжелого на эти копейки, за которые стыдно горбатиться.

Это совсем другое дело.

Как-то во время ссоры мне пришло в голову, что в Сашу, красивого и веселого Сашу первых месяцев нашего знакомства, иногда вселялся недовольный дед. Я засмеялась. Он дал мне пощечину.

Потом он долго и красочно извинялся.

Теперь я видела его насквозь.

Через несколько дней после Сашиных похорон я встречаю Вику из нашей группы, и Вика, славная, добрая Вика, на которую я когда-то по глупости смотрела свысока, говорит невзначай, что видела Марину в городе несколько дней назад. Я говорю ей, что такого не может быть, что я бы уж точно знала и что Марина уж точно была бы на похоронах.

– Сашечка, я тебе клянусь. Мы здоровались, мы поговорили. Ну разве что это ее тайная сестра-близнец. Но почему они тогда обе Марины?

– Я ничего не понимаю, – говорю я искренне. – А почему она была здесь, сказала?

– Вроде бы случайно прихватила родительские документы, когда улетала в прошлый раз. То ли чей-то загран, то ли еще что-то, я не поняла толком.

– Все равно странно. Можно же передать с кем-то, везти самой дорого и вообще… Или я опять чего-то не понимаю. И что, ее родители здесь?

– Сашуль, ты меня прости, конечно, но ты сейчас в одном высказывании употребила «Марина» и «дорого». Да, я так поняла, что родители здесь уже давно, она их навещает время от времени. Ты не знала?

– Я, наверное, забыла, – говорю я зачем-то, понимая, что нормальный человек вряд ли такое забудет.

Конечно, проще всего было бы спросить Марину напрямую, но как вы видите, я никогда не ищу легких путей. Пользуясь тем, что она была офлайн следующие несколько дней (куда, интересно, она полетела на этот раз?), я позволяю себе придумать семьдесят четыре объяснения тому, как можно прилететь в город, где у твоей лучшей, любимой (лучшей? любимой?) подруги только что случилась беда, и улететь, ничего ей об этом не сказав. Не говоря уже о том, как можно приезжать сюда регулярно и ни разу не предложить встретиться, ни разу даже словом не обмолвиться о том, что ты была недалеко.

Некоторые объяснения мне даже нравились. Общим у них было то, что они выставляли Марину почти святой: она просто не хотела меня нервировать. Она просто и так бы не успела, потому что билеты, вот это вот. В конце концов, что такое похороны, кому легче от похорон? По-прежнему: они даже толком не общались с Сашей.

Тут Вика услужливо информирует меня, что нет, они вполне себе общались.

– Если честно… если совсем честно, то я так и подумала, что все дело в этом. И меня это разозлило. Ну то есть да, когда-то там вы триста лет назад встречались целых пятнадцать минут. Прошло много лет. Твой бывший стал встречаться с твоей подругой. Все было серьезно. Они поженились. И ты все эти годы дуешься настолько, что даже в такой ситуации тебе нечего сказать?

– Ты уверена, что они встречались? – полуспрашиваю, полуутверждаю я, потому что у меня болит голова, потому что все это какой-то банальный подростковый спектакль, сюжет сериала о школьниках, где всем актерам уже хорошо за двадцать.

– На сто процентов, – говорит Вика недоуменно. – Они сходились и расходились еще с первого курса. Потом она уехала. Потом появилась ты.

Я молчу.

– Саш, – говорит Вика, – я, кажется, уже наговорила лишнего, я правда не хотела. Я просто даже не догадывалась, что Марина не была на похоронах. Это же она мне сказала, что Саша погиб. Я все хотела позвонить тебе и сказать, что не смогу прийти, а потом извиниться, что не пришла. Понимаешь, я просто… в общем, у меня просто много было смертей в семье за последние годы, я просто не могу себя держать в руках на таких мероприятиях. Не знаю, может быть, это невежливо. Но… в общем, вот.

Но мы же с Мариной почти все свободное время проводили вместе, хочу устало сказать я и понимаю, что это я почти все свободное время проводила с ней, но она делала это с другими людьми. Как я могла этого не знать? Как я могла не знать, что она за человек?

Как я могла не знать, что Саша за человек?

– Это так глупо, – говорю я, потирая лоб.

– Они оба паршивые люди, – говорит Вика. – Честное слово, тебе будет лучше без них. Извини меня, что я бесчувственная, наверное, это сейчас не к месту.

– Спасибо, – говорю я.

– Если тебе что-то нужно, напиши мне, пожалуйста. Или позвони. Мне так неловко.

Я понятия не имею, что значат эти слова.

Нет, не может быть, Марина нормально отреагировала – то есть нет, не нормально в смысле хорошо, нормально отреагировала, по-человечески, с эмпатией. Она после некоторой паузы написала стихотворение и запостила его в «Фейсбуке». И потом еще показала мне ссылки на антологии, в которые оно попало. Я не знаю зачем. Я хотела бы сказать, что помню его от начала до конца, но нет, увы, в память мне врезались только две строчки:

Не могу ручаться за корректность немецкого перевода. С русской версией получилось не очень хорошо – на странице у Марины комментарии были довольно злые, общественность достаточно быстро начала упражняться в остроумии («Я измажу кровью рот, станет все наоборот», – написал кто-то, и понеслось). Честно говоря, эти стихи даже не стоили шуток, тем более харассмента. Тогда мне еще было обидно за нее по-человечески, но я чувствовала, боясь произнести это вслух хотя бы внутренним голосом, что центр тяжести опять сместился в сторону Марины: мы уже отстрадали Сашину смерть, время страдать по оскорбительной рецепции Марининых стихов. У нее всегда находился щит наподобие этого. Ей всегда было за чем спрятаться. И какой бы трухлявой ни была на самом деле отговорка, она как минимум выглядела красиво.

В одну из тех ночей я сама написала первое за много лет и последнее на данный момент стихотворение:

Я помню еще: когда мы прощались, Вика меня обняла. Я никогда особенно не любила объятия. Я совсем их разлюбила, когда меня хватали сзади и сдавливали так, что я не могла дышать и у меня хрустели кости. В этом не было ничего романтичного, как можно было бы подумать. Это случалось каждый раз, когда я что-то делала не так или похоже было, что я что-то делала не так. Или я могла сделать что-то не так, и нужно было этого не допустить. Одна из наших первых – и редких – совместных фотографий как раз на тему: мы на каком-то празднике, кажется, на дне рождения, я смотрю в камеру глупыми перепуганными глазами, потому что не ожидала, что Саша подкрадется сзади и обнимет меня, хрустнет мной хорошенько, так, чтобы было слышно. Я почти стала отбиваться. Он извинился. Конечно, он делал так снова, просто больше не извинялся. Как и за все остальное.

Я думаю, я надеялась, что когда-нибудь он меня просто раздавит.

Это вряд ли могло случиться во время секса, потому что за полтора года в браке его почти не было. Честно говоря, я не знаю, что делала бы, если бы он был. Пока мы встречались, это происходило не слишком часто, и я списывала все на свой и его темперамент (как будто забыв о том, что эта часть жизни меня всегда интересовала). Честно говоря, это никогда не было особенно хорошо, и здесь я почему-то опять себе не доверяла – снова в голову лезло что-то о притирке, о важности диалога, о том, что нередко у людей получается не сразу.

Я всегда искала аргументы против себя и всегда их находила.

(Сейчас я очень хочу иметь возможность встать и уйти в туалет, на кухню, куда угодно, чтобы прервать этот поток мыслей, чтобы сбежать физически. Я бы вышла на улицу, и черт с ним, что сейчас ночь. Когда я поворачиваюсь на бок, я понимаю, что меня вырвет, поэтому перестаю переворачиваться. Мне нужно дослушать свой приговор.)

Я вспомнила о сексе главным образом потому, что зачем-то попыталась переспать с Сашей накануне. Тогда я уже знала, что это глупо и не сработает, что никакие мои научные изыскания, ничьи исследования, ничья жизненная мудрость уже не могут меня оправдать. Я знала и все равно надеялась на чудо: мне казалось, что нужно было что-то сделать, а все другое я уже делала. Мне сейчас очень стыдно думать о том, что я читала книги про неудачные браки за себя и за него, что я старалась поддерживать, потом старалась не реагировать, потом сдалась.

Хуже было то, что после того как меня предсказуемо отчитали и оттолкнули, я тут же – тут же! – выпалила, что хочу развестись, потому что это не жизнь, а существование, потому что он не уважает меня, а я не уважаю его, и ничего из этого не похоже на первые месяцы нашего знакомства, и я понимаю, что не все у людей бывает гладко, но ведь и не должно быть все настолько плохо, что тебе хочется выпрыгнуть из окна.

Я узнала, что я истеричка, нимфоманка, что, должно быть, я уже сплю с кем-то из его друзей, потому что с кем-то же я должна была спать все это время. Я спросила, с кем по этой логике спит он сам, хотя ответ мне был неинтересен – мне опять стало холодно, гадко и никак. Это было как будто захлопнуть ключи внутри дома, стоя перед ним зимой босиком и без пальто, и разговаривать с дверью, зная, что внутри никого нет, что внутри, вполне возможно, нет даже ключей, которые ты там оставила.

(Разумеется, Саша ни с кем не спал. Это не был его метод. Пожалуй, если бы это происходило, многие вещи были бы гораздо проще.)

Он много чего сказал, впрочем, ничего нового. И сделал то же самое, что делал обычно, – ушел, хлопнув дверью.

Два года я фоном проигрываю в голове то, что произошло дальше, боясь, что детали начнут стираться, что я начну что-то забывать или передергивать. Мне, впрочем, не нужно прилагать никаких усилий – я все прекрасно помню, поскольку этот фильм регулярно крутится в моей голове, можно сказать, в прайм-тайм. Я могу цитировать его наизусть.

Я сидела на диване, думая, что мне мешает просто собрать вещи и уйти – да, это же моя квартира! – что мне мешает просто собрать его вещи и остаться. Скорее всего, это была бы обыкновенная ночь. Скорее всего, количество таких дней и ночей когда-то перетекло бы в качество. Через полгода или год. Я не думаю, что мы могли бы разойтись с миром – я много раз слышала, что Саша говорил о людях, которые внезапно перестали быть его друзьями, и сначала меня это искренне расстраивало и заставляло ему сочувствовать, но чисто статистически это не могли быть вообще все наши общие знакомые. А это были вообще все наши знакомые.

Поэтому двое суток спустя я искренне не знала, сколько людей мне ждать на похоронах. Родители по своему обыкновению не брали трубку. Я написала им сообщение. Они ответили на следующий день, мама даже позвонила и почему-то расплакалась. Мне казалось, что она плачет о чем-то своем.

(Людей было много. Злая часть меня говорит, что им просто хотелось шоу. Рациональная часть – что такие новости на какое-то время притупляют память. У тебя нет физической возможности быть в шоке, сочувствовать, переживать и при этом вспоминать гадости. Я жала кому-то руки, с кем-то обнималась, кто-то пытался сунуть мне в руки деньги. Я не могла ничего из этого оценить.)

Конечно, я написала и ей. Было раннее утро, я стояла на улице и бессмысленно смотрела на просыпающийся напротив парк. Я забыла шапку и варежки, уезжая из дома, но не могла понять, холодно мне или нет. Я знала, что мне обязательно надо кому-то написать.

Привет. Мой муж Саша сегодня ночью погиб. О похоронах сообщу, как только смогу.

Саша К.

Марина, Саша погиб, я только что была в милиции

Мне надо позвонить его маме, а я уже час тупо смотрю на телефон и не знаю, что мне делать

Если честно, я вообще хочу ничего не делать, закрыться где-нибудь и чтобы это само прошло

Ладно, мне надо ехать домой

Напиши, когда сможешь, пожалуйста

«Когда сможешь» незаметно превратилось в неделю, я видела, что Марина прочитала все мои сообщения уже давно, я даже где-то начала за нее переживать – ошибка, которую я тогда допустила в последний раз. За эту неделю я успела найти новую квартиру и переехать. Я не могла здесь оставаться, не могла наводить порядок, не могла еще раз заставить себя прикоснуться к Сашиным вещам. К счастью, его родители ничего у меня не попросили и в его комнату можно было не заходить.

Саш

Я понимаю, если ты сейчас не хочешь говорить

Я дура

Но я реально переживаю

И я до сих пор себя чувствую виноватой, что меня тогда не было рядом с тобой

Как будто я что-то упустила, хотя могла тебе помочь

И прости, что по ходу я давила на тебя (только чтобы почувствовать, что я все делаю правильно)

И задалбывала тебя советами своими тупыми

Я это щас не для того пишу, чтобы ты меня утешала в ответ, как ты это любишь делать

Я просто хочу, чтобы все было честно

Я ни разу тебя толком не спросила, как ты, а ты ни разу не сказала

И я решила, что так и надо

Что я знаю лучше, как руководить этим процессом

Прости меня, идиотку, пожалуйста

Я тебя очень люблю

И хочу, чтобы у тебя все это прошло

И в конце концов это не то чтобы было важно

Но твой муж тоже мне был не совсем чужой человек

(Там было еще две страницы текста и несколько голосовых, которые я не буду здесь приводить, потому что оно того не стоит.)

То есть дороги, конечно, были скользкие, много дней шли ледяные дожди, и таксист не справился с управлением. Моей первой кощунственной мыслью из многих было: «Бедный таксист». Я долго мучилась, жалея его, пока мне не пришло в голову, что я понятия не имею, каким он был человеком. Но мне нужно было жалеть хоть кого-то – я не могла жалеть ни себя, ни Сашу, а деть эти чувства куда-то было нужно.

Когда мне позвонили, я подумала: «Хорошо, я могу дать себе пять минут и притвориться, что этого не было».

Или нет, даже не так. Слова были произнесены быстро. Я же могу легко подтолкнуть время назад, туда, где я еще ничего не слышала, туда, где ничего еще не произошло.

Но время вместо этого обычно начинает лететь с такой скоростью, что ни на какую магию его не остается. Бабушка умерла, когда я отошла на минуту в соседнюю комнату – эту минуту ее уже не было, но я еще об этом не знала, и поэтому изменения никак не укладывались у меня в голове. Какое-то время мне казалось, что я еще могу что-то исправить, очень напряженно подумать, ведь все вокруг нас осталось тем же: мебель в квартире стояла на своих местах, а по телевизору закончилась реклама и продолжился фильм, который бабушка смотрела, пока была еще жива.

Я не знала, звонить ли мне в скорую: вдруг они приедут, а я что-то не так поняла и бабушка на самом деле жива. И мне это все просто показалось. Вдруг я отниму скорую у какого-то человека, чья жизнь действительно от этого зависит.

(Точно как сейчас.)

Тогда мне казалось, что я теперь что угодно смогу перенести одна.

Я часто слышала, как потерявшие близких люди говорят, что сами умерли вместе с этими близкими. Когда-то я ехала в поезде с пожилой женщиной, которая долго рассказывала о детях и внуках, но потом внезапно сказала: «И все равно без него не жизнь». Наша беседа, где в основном говорила она, а я слушала, продлилась почти три часа. При всем моем желании любви, при всей моей наивности даже мне тогда показалось, что это слишком – нет ничего привлекательного в том, чтобы похоронить себя после смерти партнера (хотя, впрочем, парадоксальным образом это может превратиться в самолюбование).

Но я совсем не чувствовала себя мертвой. Наверное, это было бы лучше, потому что на самом деле я чувствовала себя наказанной. Почему я не могла потерпеть, почему я должна была заводить тот разговор, почему я не могла тихо собрать вещи и уехать, почему я не могла быть хорошей женой, почему я не могла отколдовать это все обратно, почему мы познакомились, почему я не ушла в первый, второй, третий, десятый, пятнадцатый, двадцать седьмой раз, ни через месяц, ни через полгода, ни через год? Зачем я вышла замуж, если мне просто было нужно заткнуть дыру в сердце, если можно было просто продолжать скорбеть, пока не вылечишься и не успокоишься? Для чего я была такой глупой, для чего я все это и всех этих терпела?

Вместо этого я загадала желание. Я загадала сильно и крепко, чтобы все это прекратилось, чтобы меня выбросило из этой вселенной в какую-нибудь другую, чтобы любым способом все это взяло и кончилось, потому что у меня больше нет сил, потому что у меня никогда их не было.

Если это действительно было наказание, то трудно было не поаплодировать его автору.

Я могу сколько угодно продолжать говорить себе, что все могло произойти в любой другой день и при любых обстоятельствах. Что могло произойти что угодно еще. Но невозможно доказать, что это не я своими гадкими, запрещенными мыслями, своими претензиями и сомнениями, своей слабостью сгенерировала особенно скользкий лед. Или особенно непослушную машину. Или уникальное состояние здоровья таксиста, его неспособность в ту минуту сосредоточиться на дороге. Я никогда не смогу вычислить степень собственной вины в том, что произошло. Я прекрасно знаю, что какая-нибудь Валя сейчас сказала бы, что моей вины в этом нет вовсе, но я не делала бы таких поспешных выводов.

Все это время мы отравляли существование друг друга. И фокус в том, что Сашина гибель – это даже не все наказание или, по крайней мере, не самая интересная его часть. Наказанием нельзя считать и то, что я непонятно почему страдала, хотя давно перестала его любить – мне ужасным образом должно было бы стать легче, но не стало.

Главная его часть – что мне никто и никогда не поверит. С Сашиным исчезновением исчезает правда. Она становится еще более скользкой и ненужной. Ее еще легче игнорировать или превратить во что-то другое, замылить факты, списать все на недостатки человеческой памяти. Возможно, кто-то другой написал бы книгу, записал бы видео, выпустил бы альбом. Этот кто-то точно не я, и тем более уже слишком поздно. Что я значу со своей трагедией двухлетней давности, когда люди умирают здесь и сейчас? Я прекрасно могу сама себе задать обычные вопросы: почему столько времени молчала и почему сейчас заговорила?

Я не хочу говорить. Во всяком случае, так, как мне это предлагают. Может, когда (если) я буду очень, очень старой, когда все это окончательно потеряет смысл.

Все равно это история, которую узнают только те, кто ее пережил, а им это переживать во второй раз совершенно не обязательно. Нам достаточно только знать, наверное, что с нами это было, и что мы как-то из этого выбрались, и что мы примирились с этим всеми доступными нам способами, и что нам было плохо, и что чувство несправедливости никуда не делось, но существенно притупилось со временем и почти перестало мешать жить.

А предостережения для непосвященных пусть пишут психологи. Это не наша работа. Наша тяжела и так.

Саш, ты тут

Это уже некрасиво

Я все же хочу поговорить, я с повинной к тебе, можно сказать

Это и для меня очень трудно все

Ты же знаешь, что твоя ситуация была одним из самых сложных моментов в моей жизни

Кроме того, если посмотреть на это все философски, то это подарок судьбы

Ты освободилась

Если ты не драматизируешь и все было действительно непросто между вами, то о чем тут, собственно, переживать

Я обнаруживаю, что могу взять телефон, могу зайти на страницу к Марине, могу открыть нашу переписку и по слову «драматизируешь», на которое очень долго смотрела два года назад (через три недели после похорон Саши), найти этот самый диалог. Я перечитываю его, хотя буквы плывут перед глазами, – мне нужно вспомнить все хорошенько. Я не понимаю, почему не удалила его тогда, и радуюсь, что не удалила. Мне есть что предъявить самой себе.

Я могу сказать себе, что Марина могла заболеть – вдруг она сейчас, в эту самую секунду, лежит больная, вдруг она умирает, вдруг ей так же плохо, как и мне? Я почти что вижу ее, обязательно красивую, с обязательно красиво спутанными волосами. Офелию, Джульетту. В роли.

Потом я думаю: будь это так, мы смотрели бы сейчас онлайн-трансляцию того, как именно Марина умирает и какой артистический месседж хочет в это вложить.

Потом я думаю: но если я сейчас устрою предсмертный перформанс, напишу у себя на странице большое прощание – даже напишу все это, вот эту мою нынешнюю исповедь, которую никогда не повторю больше, – Марина прочтет ее дня через два-три и отчитает меня за то, что я ее не тегнула. И клянусь, она сделает как-нибудь так, что я увижу ее ответ за гробом, она и там меня достанет.

Потом я думаю: будь что будет, если я сейчас действительно умираю, то мои последние мысли никогда, ни за что в жизни не будут о Марине. Или о Саше. Я держалась за них слишком долго, но лучше я буду жить совсем одна, чем жить вот так.

Я, плохо наводя резкость, смотрю на экран телефона и блокирую Марину, что, возможно, ощущалось бы сильнее без лихорадки и прочего – но сейчас это просто как пить таблетки, как померить температуру. Я делаю то, что нужно для выживания. Возможно, мне где-то любопытно, что она об этом подумает, что будет делать, будет ли пытаться связаться со мной еще. Но мне нельзя этого знать. Я больше так не хочу.

Я долго ищу внутри себя что-нибудь отвлеченное от кладбищ, от смертей, от тупого, как удар по голове, ужаса. Что-нибудь, на чем я могла бы сосредоточиться, пока мое тело пытается выпутаться из болезни. Ничего не приходит. Нет кинематографических моментов, в которых я бы бежала, маленькая, по ромашковому полю, каталась на санках, ловила снег языком. Что-то из этого могло случиться, но сейчас ничего внутри нет. Я совершенно пустая.

Нет, впрочем, пустота подразумевает объем – я плоская. Я плоская тряпка, мокрая, грязная, никакая.

Я впервые за все время здесь включаю телевизор и одним глазом смотрю на кадры природы. Сделав громче, я узнаю, что в этом году нарциссам приходится бороться за выживание из-за тяжелых погодных условий, и я даже не сразу соотношу картинку с текстом; не сразу понимаю, что они говорят о цветах.

Уже так жарко, что свежий воздух приходится отлавливать рано утром и поздно вечером – в это время я сижу на балконе или выхожу пройтись, пока никого нет. Ребята с работы жалуются, что у них в парк не выйдешь без пропуска, и неловко как-то говорить, что у нас нет пропусков, все меньше и меньше масок, все больше и больше людей везде. Я уже в совершенстве выработала умение никого и ничего не касаться – кажется, скоро я смогу проходить через стены.

Я все еще не знаю, что со мной было. Я различаю запахи, как и раньше, и ничего принципиально нового я не чувствую, кроме, наверное, облегчения. Еще мне теперь все время холодно – да, я знаю, что только что упомянула жару, но я различаю в ней разве что тяжелый воздух, которым толком не надышаться, а руки и ноги у меня постоянно холодные. Может быть, это из-за того, что я потеряла еще немного веса (я над этим работаю, потому что похудею еще немного и исчезну).

Книги почти рассортированы, несколько сумок нужно будет отнести в библиотеку (потом, разумеется, потом). Я оборудовала себе кабинет в маленькой комнате, но пишу все равно в основном в большой. Мне приятно осознавать, что он у меня есть. Работы очень мало, но теперь я иногда пишу еще и про художественную литературу. Было бы здорово – когда все это кончится – найти работу с выходом в свет. Если, конечно, к тому времени такие работы останутся для гуманитариев вроде меня. Если нет – будем работать дома и дышать свежим воздухом в свободном режиме. Не привыкать.

Сегодня утром я написала в общий чат: «Простите, что скажешь, но мне как-то хорошо».

Еще я посмотрела очень странный (нет, то есть красивый, костюмный, все дела) сериал «Даниэль Деронда» по роману Джордж Элиот. Не знаю, возможно, в романе точно так же плохо вяжутся две сюжетные линии. И тут прошло четыре серии, и тут наступил конец, и тут Гвендолен Харлет, глупая, поверхностная Гвендолен Харлет, вступившая в брак с мерзавцем, потому что ей не хотелось работать и терять положение в обществе; Гвендолен, на глазах у которой этот мерзавец утонул в реке, вышла из дома в лето, вдохнула полной грудью и сказала: «Я буду жить».

И я стала плакать. У меня еще не получалось по-настоящему зарыдать, и, в сущности, я не понимала, почему плачу: мой мозг был по-прежнему пуст, но тело плакало, как будто это происходило отдельно от меня.