Английская поэзия XIV–XX веков в современных русских переводах

fb2
Антология

John Audelay the Blind (ca. 1350 (?) — ca. 1426)

Timor mortis conturbat me

 Ladé, helpe! Jhesu, mercé! Timor mortis conturbat me. Dred of deth, sorow of syn, Trobils my hert ful grevysly; My soule hit nyth with my lust then — Passio Christi conforta me. Fore blyndnes is a hevé thyng, And to be def therwith only, To lese my lyght and my herying — Passio Christi conforta me. And to lese my tast and my smellyng, And to be seke in my body, Here have I lost al my lykyng — Passio Christi conforta me. Thus God he geves and takys away, And, as he wil, so mot hit be; His name be blessid both nyght and daye — Passio Christi conforta me. Here is a cause of gret mornyng — Of myselfe nothyng I se, Save filth, unclennes, vile stynkyng — Passio Christi conforta me. Into this word no more I broght, No more I gete with me, trewly, Save good ded, word, wil, and thoght — Passio Christi conforta me. The fyve wondis of Jhesu Crist, My midsyne now mot thai be, The Fyndis pouere downe to cast — Passio Christi conforta me. As I lay seke in my langure, With sorow of hert and teere of ye, This caral I made with gret doloure — Passio Christi conforta me. Oft with these prayere I me blest, In manus tuas, Domine, Thou take my soule into thi rest — Passio Christi conforta me. Maré moder, merceful may, Fore the joys thou hadist, lady, To thi Sun, fore me thou pray — Passio Christi conforta me. Lerne this lesson of Blynd Awdlay: When bale is hyest, then bot may be, Yif thou be nyd nyght or day, Say “Passio Christi conforta me”.

Джон Одли Слепой (ок. 1350 (?) — ок. 1426)

Timor mortis conturbat me[1]

 Матерь, Сын, зову в мольбе! Timor mortis conturbat me. Страх смертный, искушенья власть — Вот что царит в моей душе; Овладевает ею страсть — Passio Christi conforta me[2]. Терзает слепота мой дух, И ждет мучение меня везде: Утратив свет, утратил слух — Passio Christi conforta me. Теперь слабеют нюх и вкус, И тело все горит в огне, И я в недуге тяжком бьюсь — Passio Christi conforta me. Бог дал, Бог взял — таков закон, Пора принять его вполне; Господь да будет восхвален — Passio Christi conforta me. Печаль давно меня гнетет — Я зрю вместилище в себе Для мерзостей и нечистот. Passio Christi conforta me. Но вот спасения удел: Оставить много на земле Благих мышлений, слов и дел — Passio Christi conforta me. Христа распятого пять ран Да будут исцеленьем мне, Да будет сатана попран! Passio Christi conforta me. И я, страданья претерпев, В сердечной боли и тоске Сложил печальный сей напев — Passio Christi conforta me. И вновь рекут уста мои: «In manus tuas, Domine[3] Ты душу грешника прими». Passio Christi conforta me. Мария! В благостной дали Пять радостей даны тебе. Меня пред Сыном отмоли! Passio Christi conforta me. Вам Одли говорит слепой: Одно спасение в беде — Творить молитву в час любой: «Passio Christi conforta me». Перевод А. Серебренникова

Thomas Hoccleve (ca. 1368 — ca. 1450)

A Description of His Ugly Lady

 Of my lady well me rejoise I may! Hir golden forheed is full narw and smal; Hir browes been lik to dim, reed coral; And as the jeet hir yen glistren ay. Of my lady, etc. Hir bowgy cheekes been as softe as clay, With large jowes and substancial. Of my lady, etc. Hir nose a pentice is that it ne shal Reine in hir mouth thogh she uprightes lay. Of my lady, etc. Hir mouth is nothing scant with lippes gray; Hir chin unnethe may be seen at al. Hir comly body shape as a footbal, And she singeth full like a papejay. Of my lady, etc.

Hoccleve’s Complaint to Lady Money

 Wel may I pleyne on yow, lady moneye, þat in the prison of your sharp scantnesse Souffren me bathe in wo and heuynesse And deynen nat of socour me pourueye. Whan þat I baar of your prison the keye Kepte I yow streite? Nay, God to witnesse, Wel may I pleyne, etc. I leet yow out. O, now of your noblesse Seeth vnto me, in your deffaute I deye. Wel may I pleyne, etc. Yee saillen al to fer. Retourne, I preye, Conforteth me ageyn this Christemesse. Elles I moot in right a feynt gladnesse Synge of yow thus and yow accuse and seye, Wel may I pleyne, etc.

Lady Money’s Response to Hoccleve

 Hoccleue, I wole it to thee knowen be, I, lady moneie, of the world goddesse, þat haue al thyng vndir my buxumnesse, Nat sette by thy pleynte risshes three. Myn hy might haddest thow in no cheertee Whyle I was in thy slipir sikirnesse. Hoccleue, I wole it, etc. At instance of thyn excessif largesse Becam I of my body delauee Hoccleue, I wole it, etc. And syn þat lordes grete obeien me, Sholde I me dreede of thy poore symplenesse? Go, poore wrecche. Who settith aght by thee? Hoccleue, I wole it, etc.

Томас Хокклив (ок. 1368 — ок. 1450)

Об уродливой возлюбленной

 Любимая — красавица такая! Убог и узок лобик золотой, Бровь — выцветший коралл у дамы той, Блистают очи, углю подражая. Любимая — красавица такая! Ланиты дряблы, как мешки, свисая Над челюстью огромной и тугой. Любимая — красавица такая! Нос — крыша, и своею остротой Торчит он, рот надежно закрывая. Любимая — красавица такая! Уста я еле-еле различаю, А подбородок — вовсе никакой. Изящный стан округл, как мяч ножной, А глас ее — подобье попугая. Любимая — красавица такая! Перевод А. Серебренникова

Жалоба Хокклива госпоже Монете

 Я жалуюсь, о госпожа Монета, — Раз вы малы, то в плен меня нужда Взяла, и всюду горе и беда Меня гнетут, и помощи мне нету. Но стал бы вас я содержать за это В узилище? Бог видит, никогда! Я жалуюсь, о госпожа Монета. Ступайте же! Но вас прошу тогда Помочь — моя иначе песня спета. Я жалуюсь, о госпожа Монета. Ушли вы далеко в объятья света — Молю, не уходите навсегда! Вернитесь к Рождеству, под холода, А то вас похулит строка поэта! Я жалуюсь, о госпожа Монета. Перевод А. Серебренникова

Ответ госпожи Монеты Хоккливу

 Хокклив, вот воля госпожи твоей: Монете, мироздания царице, Чьей тучности все в мире покорится, Прошений больше подавать не смей. Меня ты содержал, о скользкий змей, В своей надежно замкнутой темнице. Хокклив, вот воля госпожи твоей. Зато, когда решил ты расщедриться, Оттуда я сбежала поскорей. Хокклив, вот воля госпожи твоей. Добилась я присяги от князей — К чему простолюдина мне страшиться? Смерд, уходи! Прогнать его взашей! Хокклив, вот воля госпожи твоей. Перевод А. Серебренникова

John Lydgate (ca. 1370 — ca. 1451)

Balade simple

 “With al my mightё, and my beste entente, With al the faith that mighty god of kynde Me yaf, sith he me soule and knowing sente, I chese, and to this bonde ever I me bynde, To love you best, whyl I have lyf and mynde” — Thus herde I foules in the dawёninge Upon the day of saint Valentyne singe. “Yet chese I, at the ginning, in this entente, To love you, though I no mercy fynde; And if you liste I dyed, I wolde assente, As ever twinne I quik out of this lynde! Suffyseth me to seen your fetheres ynde” — Thus herde I foules in the morweninge Upon the day of saint Valentyne singe. “And over this, myn hertes lust to-bente, In honour only of the wodёbynde, Hoolly I yeve, never to repente In joye or wo, wher-so that I wynde Tofore Cupyde, with his eyёn blynde” — The foules alle, whan Tytan did springe, With dèvout herte, me thoughte I herde singe! Lenvoy Princesse of beautee, to you I represente This simple dytè, rude as in makinge, Of herte and wil faithful in myn entente, Lyk as, this day, foules herde I singe.

Vox Ultima Crucis

 Tarye no lenger; toward thyn heritage Hast on thy weye, and be of ryght good chere. Go eche day onward on thy pylgrymage; Thynke howe short tyme thou hast abyden here. Thy place is bygged above the sterres clere, Noon erthly palys wrought in so statly wyse. Come on, my frend, my brother most entere! For the I offered my blood in sacryfice.

* * *

 This worlde is ful of stablenesse, Ther is therinne no variaunce; But trowth, feith, and gentlenesse, Secrenesse and assuraunce, Plente, ioye, and al plesaunce — Be ensample who can have rewarde, Variably by resemblaunce Right as the crab goth forewarde. Ther is now founde no falsnesse, Right is so myghty of puissaunce; Feith hath exiled dowblenesse; Fortune chaungeth not hir chaunce. Byhest abideth on constaunce; Frendship is founde no coward. Light with derke hath accordaunce Right as the crabbe goth foreward. Princes sustene Rightwesnesse; Knyghthode in trouth hath whet his launce. Law hath putte mede in grete distresse And avoyded hir acqueyntance. Periurye in Engelond and in Fraunce Is fled beyonde Mount Godarde; Iurours with trouth hath aliaunce Right as the crab goth forewarde. Sergeantis, pleders of feithfulnesse, Man made on guerdon a diffiaunce; Consistories for holynesse Betwene hem and mede is gret dystaunce. Flaterie hath lost his contenaunce; Plente is founde non nygarde. Scarsitee is gon vnto myschaunce Right as the crabbe goth forewarde. Eche man hath ynowe richesse; Pore folke fele no greuaunce. Presthode lyveth in perfitnesse, Kan in litel have suffisaunce. Religion hath non attendaunce Vnto the worlde, but al vpwarde To the ensample in substance, Right as the crab goth forewarde. Take hede also by avysenesse — Wymmen fro Cartage to Custaunce Ibanshed have newfanglenesse, Put in a place perseueraunce. In clergie is perfite governaunce; Mesoure with marchaunts is a chef stewarde; Wight halt trewly ther balaunce, Right as the crab goth forewarde. Princes, the reuerence to expresse Of euery thing by contenaunce — Endendement double is chef maistras, FaIs compassing by disseyvaunce, Which causeth alwey grete disturbance, French, English, Narman and Picard. The heuenly signe maketh demonstraunce Right as the crab goth forewarde!

A Balade: Warning Men To Beware of Deceitful Women

 Loke wel aboute, ye that lovers be; Lat nat your lustes lede you to dotage; Be nat enamoured on al thing that ye see. Sampson the fort, and Salamon the sage Deceived were, for al hir gret corage; Men deme hit is right as they see at y; Bewar therfore; the blinde et many a fly. I mene, in women, for al hir cheres queinte, Trust nat to moche; hir trouthë is but geson; The fairest outward ful wel can they peinte, Hir stedfastnes endureth but a seson; For they feyn frendlines and worchen treson. And for they be chaungeáble naturally, Bewar therfore; the blinde et many a fly. Though al the world do his besy cure To make women stonde in stablenes, Hit may nat be, hit is agayn nature; The world is do whan they lak doublenes; For they can laughe and love nat; this is expres. To trust in hem, hit is but fantasy; Bewar therfore; the blind et many a fly. What wight on-lyve trusteth in hir cheres Shal haue at last his guerdon and his mede; They can shave nerer then rasóurs or sheres; Al is nat gold that shyneth! Men, take hede; Hir galle is hid under a sugred wede. Hit is ful hard hir fantasy t’aspy; Bewar therfore; the blinde et many a fly. Women, of kinde, have condicions three; The first is, that they be fulle of deceit; To spinne also hit is hir propertee; And women have a wonderful conceit, They wepen ofte, and al is but a sleight, And whan they list, the tere is in the y; Bewar therfore; the blinde et many a fly. What thing than eyr is lighter and meveable? The light, men say, that passeth in a throw; Al if the light be nat so variable As is the wind that every wey can blow; And yet, of reson, som men deme and trow Women be lightest of hir company; Bewar therfore; the blind et many a fly. In short to say, though al the erth so wan Were parchëmyn smothe, whyte and scribable, And the gret see, cleped the occian, Were torned in inke, blakker then is sable, Ech stik a penne, ech man a scriveyn able, They coud nat wryte wommannes traitory; Bewar therfore; the blinde et many a fly.

The London Lackpenny

 To London once my steps I bent, Where truth in no wise should be faint; To Westminster-ward I forthwith went, To a man of Law to make complaint. I said, “For Mary’s love, that holy saint, Pity the poor that would proceed!” But for lack of money, I could not speed. And, as I thrust the press among, By froward chance my hood was gone; Yet for all that I stayed not long Till to the King’s Bench I was come. Before the Judge I kneeled anon And prayed him for God’s sake take heed. But for lack of money, I might not speed. Beneath them sat clerks a great rout, Which fast did write by one assent; There stood up one and cried about “Richard, Robert, and John of Kent!” I wist not well what this man meant, He cried so thickly there indeed. But he that lacked money might not speed. To the Common Pleas I yode tho, There sat one with a silken hood: I ’gan him reverence for to do, And told my case as well as I could; How my goods were defrauded me by falsehood; I got not a mum of his mouth for my meed, And for lack of money I might not speed. Unto the Rolls I gat me from thence, Before the clerks of the Chancery; Where many I found earning of pence; But none at all once regarded me. I gave them my plaint upon my knee; They liked it well when they had it read; But, lacking money, I could not be sped. In Westminster Hall I found out one, Which went in a long gown of ray; I crouched and knelt before him; anon, For Mary’s love, for help I him pray. “I wot not what thou mean’st”, ’gan he say; To get me thence he did me bid, For lack of money I could not speed. Within this Hall, neither rich nor yet poor Would do for me aught although I should die; Which seing, I gat me out of the door; Where Flemings began on me for to cry, — “Master, what will you copen or buy? Fine felt hats, or spectacles to read? Lay down your silver, and here you may speed”. Within this Hall, neither rich nor yet poor Would do for me aught although I should die; Which seing, I gat me out of the door; Where Flemings began on me for to cry, — “Master, what will you copen or buy? Fine felt hats, or spectacles to read? Lay down your silver, and here you may speed”. To Westminster Gate I presently went, When the sun was at high prime; Cooks to me they took good intent, And proffered me bread, with ale and wine, Ribs of beef, both fat and full fine; A faire cloth they ’gan for to spread, But, wanting money, I might not then speed. Then unto London I did me hie, Of all the land it beareth the prize; “Hot peascodes!” one began to cry; “Strawberries ripe!” and “Cherries in the rise!” One bade me come near and buy some spice; Pepper and saffrone they ’gan me bede; But, for lack of money, I might not speed. Then to the Cheap I ‘gan me drawn, Where much people I saw for to stand; One offered me velvet, silk, and lawn; Another he taketh me by the hand, “Here is Paris thread, the finest in the land”; I never was used to such things indeed; And, wanting money, I might not speed. Then I hied me into East Cheap: One cries “Ribs of beef and many a pie!” Pewter pots they clattered on a heap; There was harpe, pipe, and minstrelsy: “Yea, by cock!” “Nay, by cock!” some began cry; Some sung of “Jenkin and Julian” for their meed; But, for lack of money, I might not speed. Then into Cornhill anon I yode Where there was much stolen gear among; I saw where hung my owne hood, That I had lost among the throng: To buy my own hood I thought it wrong; I knew it as well as I did my creed; But, for lack of money, I could not speed. The Taverner took me by the sleeve; “Sir”, saith he, “will you our wine assay?” I answered, “That cannot much me grieve; A penny can do no more than it may”. I drank a pint, and for it did pay; Yet, sore a-hungered from thence I yede; And, wanting money, I could not speed. Then hied I me to Billings-gate, And one cried, “Ho! go we hence!” I prayed a bargeman, for God’s sake, That he would spare me my expense. “Thou ’scap’st not here”, quoth he, “under twopence; I list not yet bestow any almsdeed”. Thus, lacking money, I could not speed. Then I conveyed me into Kent; For of the law would I meddle no more. Because no man to me took intent, I dight me to do as I did before. Now Jesus that in Bethlehem was bore, Save London and send true lawyers their meed! For whoso wants money with them shall not speed.

Джон Лидгейт (ок. 1370 — ок. 1451)

Безыскусная баллада

 «И тела мощь, и чувств моих пожар, И дух мой, полный верою святою — Все, что от Бога получил я в дар, Отдам тебе, плененный красотою — Мне сладок вкус любовного настоя». Так на рассвете, в росяной купели, В день Валентина птицы нежно пели. «Не разорвать мне узы этих чар, Хотя смеешься над моей мечтою, За перьев синь[4] твоих приму удар Судьбы смертельный — скрытый лебедою, Усну под липой с кроною густою». Так над цветами дикой повители В день Валентина птицы нежно пели. «Приемлю я удел влюбленных пар, Даю в том клятву всем, чего я стою, На жимолости[5], что любви нектар Пью в честь Амура с вечной слепотою И в счастье, и у горя под пятою». Всходил Титан[6], и, нежно, как свирели, Такую песню птицы мне пропели. Посылка Красы принцесса, стихотворный дар Прими, хотя он прост, как птичьи трели, Но страсть в нем дышит и душевный жар — Все то, о чем мне утром птицы пели. Перевод Ю. Лукача

Vox ultima crucis

 Итак, не медля боле, поспешай Мне в сретенье в веселии сердечном. Во всякой день в дорогу выступай И памятуй о часе скоротечном. Воздвижен твой чертог в блистанье вечном, Не на земли палаты — в небесах. Иди же, брате, с Богом человечным, Тебе бо ради крестну смерть приях. Перевод В. Симанкова

* * *

 Покоем полнится наш свет: Не отыскать в нем перемены, Зато богатству счету нет И доброте одновременно. Здесь люди не творят измены И всяк в содружестве живет; Столь часто смертные блаженны, Сколь раки движутся вперед. Немыслим в мире сем навет, И правда в нем царит бессменно, Обманщиков пропал и след, Судьба блага и неизменна. Здесь доброй дружбе знают цену И не враждуют круглый год; И тьма светлеет постепенно, Коль раки движутся вперед. Здесь рыцари блюдут обет И милосердны сюзерены, Средь судей — честности расцвет, И кумовства нет совершенно, Пред подкупом воздвигли стены, Мздоимцам дали укорот; Присяжный справедлив отменно, Коль раки движутся вперед. И стражник здесь — не мироед, Не ставит в грош металл презренный, Судей церковных прав совет, От мзды бегут, как от геенны; Нет места лести прикровенной, Обилию потерян счет, Исчезла нищета мгновенно — Ведь раки движутся вперед. Все люди слышат звон монет И к нищим вовсе не надменны, Живет священник как аскет, На диво кроткий и смиренный; И церковь не в земле растленной, А в небе благодати ждет, Чего правдивость несомненна — Ведь раки движутся вперед. И женщины ввели запрет Отcюда аж до Карфагена На модничанье, и вослед Запрету сделались степенны; Порядок в церкви стал священный, Купец три шкуры не дерет, И так же истина почтенна, Как раки движутся вперед. Князья! Событья наших лет Я изложил предерзновенно; Плетенье слов — большой секрет, Но тем двусмысленность и ценна. Ей потрясен во всей вселенной Француз, норманн и всяк народ; Вам небо явит откровенно, Как раки движутся вперед. Перевод А. Серебренникова

Баллада, предостерегающая мужчин от лукавых женщин

 Любовники, молю, остерегайтесь — Не дайте похоти вас взять в полон, В кого попало больше не влюбляйтесь. Самсон могучий, мудрый Соломон — Всяк женской ложью встарь был обольщен. Мой приговор пора бы вам принять: Кто зазевался, будет мух глотать! Как ни был бы прекрасен женский лик, В них веры мало, правда в них растленна, Румянами себя украсят вмиг, Но верность ненадежна в них и бренна, В них лжива дружба, истинна измена, Свой нрав сто раз успеют поменять. Кто зазевался, будет мух глотать! Как ни старайся весь живущий люд, Чтоб изменить их разум легковесный, Не победишь природы — тщетен труд! Мир связан честью, а они бесчестны, Они смеются лишь — то всем известно. Им верить — сказку истиной считать. Кто зазевался, будет мух глотать! Влюбленного жалею молодца — У женщин мигом будет он обрит, Кругом острижен будет, как овца. Не все то злато, что в глаза блестит, — Скрывает яд припудренный их вид. Как то, что в головах у них, понять? Кто зазевался, будет мух глотать! Три свойства женская имеет масть. Вот первое: все лгут и нас дурачат, Второе: женщинам по нраву прясть, А третье вас немало озадачит: Чуть что не так — они берут и плачут, Чуть что хотят — давай слезу пускать… Кто зазевался, будет мух глотать! Что всех на свете легче и быстрее? Иные скажут — это солнца луч, Но буйный ветер, беззаботно вея, Так переменен, легок и летуч… И все же, будь ты мудр или дремуч, Легчайшей женщину пора признать. Кто зазевался, будет мух глотать! Сказать короче — обернись весь свет Пергаментом наскобленным и белым, А море синее, где брега нет, Разлейся океаном почернелым, Стилóм стань палка, всяк — писцом умелым, — Всех женских козней им не описать. Кто зазевался, будет мух глотать! Перевод А. Серебренникова

Горемыка в Лондоне

 Пришел я в Лондон как-то раз — Там суд, я слышал, прав и скор, — И в Вестминстер двинулся тот же час, Дабы судейский крючкотвор Между мной и соседом уладил спор. Я рек: «Ради Бога, дайте совет!» Но в мошне моей не нашлось монет. Округ толклась лихая шваль, И кто-то мой похитил шлык. Хоть колпака и было жаль, Но я решил придержать язык, И в Королевский Суд проник, И рек: «На соседа управы нет!» Но в мошне моей не нашлось монет. Секретари что было сил Строчили, что судил закон; И встал один и возгласил: «Ричард! Роберт! И кентский Джон!» И быстро столь гуторил он, Что слух не поспевал вослед… А я гадаю: где взять монет? И в суд подался я мировой, Где мировой восседал судья; Вхожу, с непокрытой стою головой, Реку: «Сосед не дает житья: Дойдем до кулачного скоро битья!» Судья же ответил, что жалоба — бред, Не услышав звона моих монет. Оттуда я в Канцлерский Суд спешу, Где важные восседают писцы: Всё меж собою шу-шу да шу-шу — Дескать, пускай подождут истцы… Выслушали меня, подлецы, И молвили, что виноват мой сосед, Но суда не будет, коль нет монет. А в Вестминстер-Холле сыскался муж, До пят облаченный в шелк; Я ползал пред ним, что угодливый уж, И выл, как тоскующий волк. «Никак не возьму, — он ответил, — в толк: Ужель тебе чинили вред?» Видать, ожидал от меня монет. Никто беде не желал помочь. И я в кулаках восчувствовал зуд, И плюнул, и устремился прочь — Туда, где фламандский торговый люд Орал: «Отведайте вкусных блюд! Очки примерьте, купите берет! Не много потребуем с вас монет!» До Вестминстерских я доплелся врат, А уж самый был солнопек; И торговцы, как стая грачей, кричат: «Ай да пиво! Глотни, браток, хоть чуток! Ай да ребрышки! Брызжет сок!» Сулили полный подать обед — Но где же мне было достать монет? Бреду по Лондону. Град знаменит На весь обширный английский край… А рынок знай себе галдит: «Свежая рыба! Плати, забирай! Спелая вишня!..» Что галочий грай, Крики сии мне летели вслед. Но в мошне моей не нашлось монет. Предлагали хлеб, и вино, и эль, Совали пряности — перец, шафран; Всучали мне лыко, деготь, кудель, А также бархат, шелка, сафьян; Да где там! Слоняюсь ни сыт, ни пьян, Лондонским солнышком обогрет. Мечтаю найти кошелек монет. Вдоль мостовых, куда ни глянь — Торговые сплошь ряды. Заморскую мне хвалили ткань, И местных садов плоды, И всякие овощи, прямо с гряды, И шляпу, и плащ, и шотландский плед… Отвечаю: «Милые, нет монет!» Ни пирога не купил, ни метлы. Бреду по Ист-Чипу. Обида берет: Костры пылают, клокочут котлы, Под звуки волынок пляшет народ! Голодный и грустный шагаю вперед, А сзади задорный несется куплет. Но что же поделаешь? Нет монет. До Корнхилла дохожу налегке. Ворованным там торгуют добром. И вижу: шлык мой лежит на лотке! Канальи! Разрази вас гром! Выкупать свое же — стыд и сором, Баловство и блажь, суета сует. Да и чем уплатишь, коль нет монет? Кабатчик взял меня за рукав: «Сударь, — сказал он, — хотите вина?» И вот, карманы свои обыскав, Я выудил грош, уплатил сполна И разом кружку выпил до дна. У вина премерзостный был букет. А где на лучшее взять монет? Я к Биллингсгейту правлю путь, Реку желаю пересечь И завожу, смутясь чуть-чуть, О даровой переправе речь. Паромщик ответил пожатьем плеч И руками развел: «На сие — запрет. Перевоза нет, если нет монет». И в Кент я двинулся, домой — Авось, надеялся, добреду… Иду, измученный кутерьмой, Проклятья корыстному шлю суду. О Боже! В Лондоне — что в аду! Таких лихоимцев не видел свет! Правосудья не ждите, не давши монет. Перевод С. Александровского

Robert Henryson (ca. 1425 — ca. 1506)

Ane Prayer for the Pest

 O eterne God of power infinyt To quhois hie knawlege nathink is obscure, That is or wes or salbe is perfyt Into thi sicht quhill that this warld indure, Haif mercy of us, indigent and pure. Thow dois no wrang to punis our offens. O lord that is to mankynd haill succure, Preserve us fra this perrelus pestilens. We thee beseik, O lord of lordis all, Thy eiris inclyne and heir our grit regrait. We ask remeid of thee in generall That is of help and confort dissolait. Bot thow with rewth our hairtis recreate, We ar bot deid but only thy clemens. We thee exort on kneis law prostrait, Preserve us from this perrellus pestilens. We ar rycht glaid thow punis our trespas Be ony kynd of udir tribulatioun, Wer it thy will, O lord of hevin, allais, That we suld thus be haistely put doun And de as beistis without confessioun, That nane dar mak with udir residens. O blissit Jesu that wore the thorny croun Preserve us from this perrelus pestilens. Use derth, O lord, or seiknes and hungir soir And slak thy plaig that is so penetryfe. The pepill ar perreist quha may remeid thairfoir. Bot thow, O lord, that for thame lost thy lyfe. Suppois our syne be to thee pungetyfe, Our deid ma nathing our synnis recompens. Haif mercy, lord, we may nocht with thee stryfe, Preserve us fra this perrelus pestilens. Haif mercy, lord, haif mercy, hevins king, Haif mercy of thy pepill penitent, Haif mercy of our petous punissing, Retreit the sentence and thy just jugement Aganis us synnaris that servis to be schent. Without mercy, we may mak no defens. Thow that but rewth upoun the rud wes rent, Preserve us frome this perrellus pestilens. Remembir, lord, how deir thow hes us bocht That for us synnaris sched thy pretius blude, Now to redeme that thow hes maid of nocht, That is of virtew barran and denude. Haif rewth, lord, of thyn awin similitude. Punis with pety and nocht with violens. We knaw it is for our ingratitude That we are punist with this pestillens. Thow grant us grace for till amend our mis And till evaid this crewall suddane deid. We knaw our sin is all the caus of this. For opin sin thair is set no remeid. The justice of God mon punis than be deid For by the law he will with nane dispens. Quhair justice laikis, thair is eternall feid Of God that suld preserf fra pestilens. Bot wald the heidismen that suld keip the law Punis the peple for thair transgressioun, Thair wald na deid the peple than ourthraw, Bot thay ar gevin sa plenly to oppressioun That God will nocht heir thair intercessioun, Bot all ar punist for inobediens Be swerd or deid withouttin remissioun, And hes just caus to send us pestilens. Superne lucerne, guberne this pestilens Preserve and serve that we nocht sterf thairin, Declyne that pyne be thy devyne prudens, For treuth, haif reuth, lat nocht our slewth us twyn. Our syte full tyte, wer we contryt, wald blin. Dissivir did nevir quha euir thee besocht But grace with space for to arrace fra sin. Lat nocht be tint that thow sa deir hes bocht. O prince preclair, this cair quotidiane, We thee exort, distort it in exyle. Bot thow remeid, this deid is bot ane trane For to dissaif the laif and thame begyle, Bot thow sa wyse, devyse to mend this byle, Of this mischeif quha may releif us ocht For wrangus win, bot thow our sin oursyle? Lat nocht be tint that thow sa deir hes bocht. Sen for our vice that justice mon correct, O king most he, now pacife thy feid. Our sin is huge, refuge we nocht suspect. And thow be juge, dislug us of this steid. In tyme assent or we be schent with deid, For we repent, all tyme mispent forthocht. Thairfoir evirmor be gloir to thy godheid. Lat nocht be tint that thow sa deir hes bocht.

The Praise of Age

 Wythin a garth, under a rede rosere, Ane ald man, and decrepit, herd I syng; Gay was the note, suete was the voce et clere: It was grete joy to here of sik a thing. ‘And to my dome,’ he said, in his dytyng, ‘For to be yong I wald not, for my wis Off all this warld to mak me lord et king: The more of age the nerar hevynnis blis. ‘False is this warld, and full of variance, Besoucht with syn and other sytis mo; Treuth is all tynt, gyle has the gouvernance, Wrechitnes has wroht all welthis wele to wo; Fredome is tynt, and flemyt the lordis fro, And covatise is all the cause of this; I am content that youthede is ago: The more of age the nerar hevynnis blisse. ‘The state of youth I repute for na gude, For in that state sik perilis now I see; Bot full smal grace, the regeing of his blude Can none gaynstand quhill that he agit be; Syne of the thing that tofore joyit he Nothing remaynis for to be callit his; For quhy it were bot veray vanitee: The more of age the nerar hevynnis blisse. ‘Suld no man traist this wrechit warld, for quhy Of erdly joy ay sorow is the end; The state of it can noman certify, This day a king, to morne na gude to spend. Quhat have we here bot grace us to defend? The quhilk god grant us for to mend oure mys, That to his glore he may oure saulis send; The more of age the nerar hevynnis blisse’.

Роберт Хенрисон (ок. 1425 — ок. 1506)

Моление о чумé

 Предвечный Боже, иже всемогущ! Ничто от взора горняго не скрыто, Век нынешний, и прошлый, и грядущ, И тяготы, что мир вкусил досыта. Помилуй нас, чьи вины не избыты, Но кары смертныя достойны ль мы? Спаси наш род, содействуй нарочито — Избави нас от грозныя чумы! Ты, Господи, превыше всех господ, Склони к мольбе всеслышащее ухо: В одном Тебе надежда и оплот, И к одному Тебе стремленье духа. Владычат нами горе и разруха, Но Ты сердца спасаешь и умы! К ничтожным снизойди, твердящим глухо: Избави нас от грозныя чумы! Нам радостны все казни за грехи, Но эта казнь жесточе, чем иная. О, Господи, когда мы столь плохи, Погибнет сразу род людской, стеная — Не исповедуясь, как тварь лесная, Ища пустынь, чащобы и сумы! Но Ты, Исусе, тернием сияя, Избави нас от грозныя чумы! Шли мор любой и жажду, сушь и глад, Но пощади от гибели чумныя! Лечившие давно в гробу лежат, Ты, Боже, муки претерпев лихия, Прости обиды грешников былыя — Смерть виноватых не спасёт от тьмы. Провинности не искупить, почия: Избави нас от грозныя чумы! Помилуй нас, прости, Царю небес, Помилуй нас, покорных в покаяньи, Помилуй нас, служивших столько месс, Избави от погубы наказанья. Пусть мы достойны худшаго страданья, Но Ты, на крест взошедший из тюрьмы, Смири нам за пороки воздаянье, Избави нас от грозныя чумы! Ты, Господи, ценой великой спас Нас грешных, кровь свою лия святую, Так пощади из праха вставших нас, Нагих и сирых, жертву памятуя! Помилуй, благий Боже, грязь людскую! Коль грешники в раскаяньи прямы, Так буде милосерд, щади, взыскуя: Мы по делам отведали чумы. Ты благостен и к злобным, и к дурным — Не дай погибнуть лихо и напрасно! Мы, верно, безнаказанно грешим, Коль Божья кара ныне так ужасна. И казнь и праведна, и беспристрастна, Не будет искупления взаймы: В немилости Господня воля властна, И вечным сделав царствие чумы. Пристало благородным господам И суд вершить, и обличать пороки, Не смерти обрекать, но по делам И по закону назначать уроки. Они же в сварах бешеных жестоки, Господь наш, ненавистник кутерьмы, Мечом и смертью пресекает склоки, Наслав на нас проклятие чумы. Карай наш край, терзай, но знай наш глас: Оборони, храни народ от мора, Умери гнев, по вере меря нас, Яви нам дар любви, язви не споро, Людей жалей, печаль милей укора, Моля, земля слегла от злейших зол: Дай срок, нам впрок зарок от приговора, Не жертвуй тем, что жертвою обрёл. Пресветлый Княже, даже если Ты Воздать решил, страдать уже нет силы, Коль живы — диво, но из темноты И верным скверным злом грозят могилы, — Беда, и вереда черны и гнилы. В том, что никто из смертных не сборол, Взыскуем, Отче, Божьей мочи, хилы: Не жертвуй тем, что жертвою обрёл. Умери брань, и рань молящий люд, Но не убий, прими литий прошенье! Рабы греху, слабы, но этот суд Верши, не дав души в поживу тленью! Одной своей виной мы жертвы мщенью, Но дай нам срок, и так оброк тяжёл! Отрини, Божий Сыне, прогневленье — Не жертвуй тем, что жертвою обрёл! Перевод Я. Старцева

Похвала старости

 В саду, где розан цвел душистый, Я услыхал, как старец пел седой, Напев был весел, голос лился чистый, И сердце грелось радостью большой. «Постиг я, прозвучал напев такой, Что младости желать душе невместно И домогаться власти всеземной: Чем дольше век, тем ближе свет небесный. Сей мир притворен, полон перемен, Погряз в грехе, завален кучей зла, Бал правит ложь, а правду тронул тлен, К рукам все блага низость прибрала. Свобода в путах, бедам несть числа; В том подлость виновата повсеместно. Доволен я, что молодость прошла: Чем дольше век, тем ближе свет небесный. Я ныне младость не ценю нимало, В сем возрасте опасностей не счесть, Ведь, кровь покуда не отбушевала, Душевного покоя не обресть. Не вечно будет с нами впредь, Бог весть, Что сердцу ныне кажется любезно. Всё суета сует спешит известь. Чем дольше век, тем ближе свет небесный. Не след нам миру доверять гнилому: Земную радость горе сокрушит. Не быть надежным никакому дому: Сегодня царь, а завтра коркой сыт. Лишь Бог десницей нас от бед хранит, Стыдя за подлости наградой лестной, И Божьей славе служит честный стыд. Чем дольше век, тем ближе свет небесный». Перевод А. Парина

James Ryman (ca. 1450 — after 1492)

Farewell Advent!

 Farewele, Advent; Cristemas is cum; Farewele fro us both alle and sume. With paciens thou hast us fedde And made us go hungrie to bedde; For lak of mete we were nighe dedde; Farewele fro us both alle and sume. While thou haste be within oure house, We ete no puddinges ne no souce, But stinking fisshe not worthe a louce; Farewele fro us both alle and sume. There was no fresshe fisshe ferre ne nere; Salt fisshe and samon was too dere, And thus we have had hevy chere; Farewele fro us both alle and sume. Thou hast us fedde with plaices thinne, Nothing on them but bone and skinne; Therfore oure love thou shalt not winne; Farewele fro us both alle and sume. With muskilles gaping afture the mone Thou hast us fedde at night and none, But ones a wyke, and that too sone; Farewele fro us both alle and sume. Oure brede was browne, oure ale was thinne, Oure brede was musty in the binne, Oure ale soure or we did beginne; Farewele fro us both alle and sume. Thou art of grete ingratitude Good mete fro us for to exclude; Thou art not kinde but verey rude; Farewele fro us both alle and sume. Thou dwellest with us agenst oure wille, And yet thou gevest us not oure fille; For lak of mete thou woldest us spille; Farewele fro us both alle and sume. Above alle thinge thou art a meane To make oure chekes bothe bare and leane; I wolde thou were at Boughton Bleane! Farewele fro us both alle and sume. Come thou no more here nor in Kent, For, if thou do, thou shalt be shent; It is enough to faste in Lent; Farewele fro us bothe alle and sume. Thou maist not dwelle with none eastate; Therfore with us thou playest chekmate. Go hens, or we will breke thy pate! Farewele fro us both alle and sume. Thou maist not dwell with knight nor squier; For them thou maiste lie in the mire; They love not thee nor Lent, thy sire; Farewele fro us both alle and sume. Thou maist not dwell with labouring man, For on thy fare no skille he can, For he must ete bothe now and than; Farewele fro us both alle and sume. Though thou shalt dwell with monke and frere, Chanon and nonne ones every yere, Yet thou shuldest make us better chere; Farewele fro us both alle and sume. This time of Cristes feest natall We will be mery, grete and small, And thou shalt go oute of this halle; Farewele fro us both alle and sume. Advent is gone; Cristemas is cume; Be we mery now, alle and sume; He is not wise that wille be dume In ortu Regis omnium.

Джеймс Райман (ок. 1450 — после 1492)

Прощай, Адвент[7]!

 Прощай, Адвент! Ты был угрюм — Греми, греми, застолья шум! Велел ты постное вкушать, Ложиться натощак в кровать, Совсем без мяса помирать. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Питались мы не ветчиной И не колбаской кровяной — Одной рыбешкою дрянной. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Нам свежей рыбы не нашлось, Соленый дóрог был лосось, Страдать немало довелось. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Еще морских мы ели мидий — И тех лишь раз в неделю видя. За то мы на тебя в обиде. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Была нам пищей камбала, Худа, костлява и мала. За скудный стол тебе — хула! Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Наш хлеб загнил, прогоркло пиво, Наш хлеб — и черствый, и червивый, Наш эль — что кислая подлива. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Ты, страшной злобой обуян, Лишил веселья всех мирян. Ты — негодяй и грубиян. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Ты жил средь нас, незваный гость, Нас не кормил, являя злость, Без мяса мы глодали кость. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Ты был жестокий господин, Ты сделал нас стройней жердин, Ступал бы лучше в Ботон-Блин[8]! Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Дорогу позабудь в наш дом, Иначе мы тебя побьем — И так Великий Пост блюдем! Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Не суйся ни в одно сословье — Такое ставим мы условье. Нарушишь — изобьем до крови! Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Не суйся в замок дальше стен — С тобой у рыцарства презрен Великий Пост, твой сюзерен. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Не суйся там, где сельский люд, — Тяжел у земледельцев труд, Они без пищи перемрут. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Пускай монах, пускай монашка Раз в год с тобой постятся тяжко, А нам пусть выпадет поблажка. Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Настало Рождество Христово, И настает веселье снова Для старого и для младого! Прощай, Адвент! Ты был угрюм. Мы к Рождеству направим ум — Греми, греми, застолья шум! Никто не делайся угрюм In ortu Regis omnium[9]. Перевод А. Серебренникова

John Skelton (ок. 1460–1529)

* * *

 With, Lullay, lullay, lyke a chylde, Thou slepyst to long, thou art begylde. My darlyng dere, my daysy floure, Let me, quod he, ly in your lap. Ly styll, quod she, my paramoure, Ly styll hardely, and take a nap. Hys hed was hevy, such was his hap, All drowsy dremyng, dround in slepe, That of hys love he toke no kepe, With, Hey, lullay, &c. With ba, ba, ba, and bas, bas, bas, She cheryshed hym both cheke and chyn, That he wyst never where he was; He had forgoten all dedely syn. He wantyd wyt her love to wyn; He trusted her payment, and lost all hys pray: She left hym slepyng, and stale away, Wyth, Hey, lullay, &c. The ryvers rowth, the waters wan; She sparyd not to wete her fete; She wadyd over, she found a man That halsyd her hartely and kyst her swete: Thus after her cold she cought a hete. My lefe, she sayd, rowtyth in hys bed; I wys he hath an hevy hed, Wyth, Hey, lullay, &c. What dremyst thou, drunchard, drousy pate! Thy lust and lykyng is from the gone; Thou blynkerd blowboll, thou wakyst to late, Behold, thou lyeste, luggard, alone! Well may thou sygh, well may thou grone, To dele wyth her so cowardly: I wys, powle hachet, she bleryd thyne I.

To Mistress Margaret Hussey

 Merry Margaret, As midsummer flower, Gentle as a falcon Or hawk of the tower: With solace and gladness, Much mirth and no madness, All good and no badness; So joyously, So maidenly, So womanly Her demeaning In every thing, Far, far passing That I can indite, Or suffice to write Of Merry Margaret As midsummer flower, Gentle as falcon Or hawk of the tower. As patient and still And as full of good will As fair Isaphill, Coriander, Sweet pomander, Good Cassander, Steadfast of thought, Well made, well wrought, Far may be sought Ere that ye can find So courteous, so kind As Merry Margaret, This midsummer flower, Gentle as falcon Or hawk of the tower.

Mannerly Margery Milk and Ale

 Aye, beshrew you, by my fay, These wanton clerks be nice alway, Avaunt, avaunt, my popagay! “What, will ye do nothing but play?” Tilly vally straw, let be I say! Gup, Christian Clout, gup, Jack of the Vale! With Mannerly Margery milk and Ale. “By God, ye be a pretty pode, And I love you an whole cartload”. Straw, James Foder, ye play the fode, I am no hackney for your rod: Go watch a bull, your back is broad! Gup, Christian Clout, gup, Jack of the Vale! With Mannerly Margery milk and ale. Ywis ye deal uncourteously; What, would ye frumple me? now fie! What, and ye shall not be my pigsny?” By Christ, ye shall not, no hardily: I will not be japed bodily! Gup, Christian Clout, gup, Jack of the Vale! With Mannerly Margery milk and ale. “Walk forth your way, ye cost me naught; Now have I found that I have sought: The best cheap flesh that ever I bought”. Yet, for his love that hath all wrought, Wed me, or else I die for thought. Gup, Christian Clout, your breath is stale! With Mannerly Margery milk and ale! Gup, Christian Clout, gup, Jack of the Vale! With Mannerly Margery milk and ale.

* * *

 Womanhood, wanton, ye want: Your meddling, mistress, is mannerless; Plenty of ill, of goodness scant, Ye rail at riot, reckless: To praise your port it is needless; For all your draff yet and your dregs, As well borne as ye full oft time begs. Why so coy and full of scorn? Mine horse is sold, I ween, you say; My new furrèd gown, when it is worn… Put up your purse, ye shall not pay! By crede, I trust to see the day, As proud a pea-hen as ye spread, Of me and other ye may have need! Though angelic be your smiling, Yet is your tongue an adder’s tail, Full like a scorpion stinging All those by whom ye have avail. Good mistress Anne, there ye do shail: What prate ye, pretty pigesnye? I trust to ’quite you ere I die! Your key is meet for every lock, Your key is common and hangeth out; Your key is ready, we need not knock, Nor stand long wresting there about; Of your door-gate ye have no doubt: But one thing is, that ye be lewd: Hold your tongue now, all beshrewd! To mistress Anne, that farly sweet, That wones at The Key in Thames Street.

Upon a Dead Man’s Head

 That was sent to him from an honorable gentlewoman for a token, Skelton, Laureate, devised this ghostly meditation in English covenable, in sentence, сommendable, lamentable, lacrimable, profitable for the soul. Your ugly token My mind hath broken From worldly lust; For I have discussed, We are but dust And die we must. It is general To be mortal; I have well espied No man may him hide From Death hollow-eyed With sinews wyderéd With bones shyderéd, With his worm-eaten maw And his ghastly jaw Gaping aside, Naked of hide, Neither flesh nor fell! Then, by my counsel Look that ye spell! Well this gospel, For whereso we dwell Death will us quell And with us mell! For all our pampered paunches There may no fraunchis! Nor worldly bliss Redeem us from this: Our days be dated To be checkmated With draughtes of death Stopping our breath; Our eyen sinking, Our bodies stinking, Our gummes grinning, Our soules brinning. To whom, then, shall we sue For to have rescue But to sweet Jesu On us then for to rue? O goodly child Of Mary mild Then be our shield, That we be not exiled To the dyne dale Of bootless bale Nor to the lake Of fiendes black. But grant us grace To see thy face And to purchase Thine heavenly place And thy palace Full of solace Above the sky That is so high, Eternally To behold and see The Trinity. Amen.

Джон Скелтон (ок. 1460–1529)

* * *

 Баю-баю, люли-люли, Кто проспал, того надули. «Моя милашка, мой майский цвет, Позволь прилечь к тебе на грудь». Она сказала «Ложись, мой свет, Лежи в тиши, поспеши уснуть». Он, сонный, пустился в любовный путь. Но взор в тумане и ум туманный, — Не устерег он своей желанной. Баю-баю, люли-люли, Кто проспал, того надули. И, ласками и сном пленен, Среди утех, под сладкий смех, Он позабыл, кто он, где он, Он позабыл про смертный грех. Он заплатил за свой успех, Но не успел — он спал. И что же? Она, как тать, сбежала с ложа. Баю-баю, люли-люли, Кто проспал, того надули. Вода темна, бурлит река, Но ей не страшно ступит в поток. Вброд перешла, нашла дружка, И крепко обнял ее дружок И в ней, замерзшей, огонь разжег. «А мой, — сказала, — храпит ненаглядный, В его голове туман непроглядный». Баю-баю, люли-люли, Кто проспал, того надули. Пивной бочонок, ну где твоя страсть? Который сон, засоня, глядишь? Ты перепился, проспался всласть, Глянь, лежебока, один лежишь! Теперь поплачешь да покричишь. Ты с ней опозорился, жалкий пьянчужка, Оставила с носом тебя подружка. Перевод Н. Горбаневской

Госпоже моей Маргерет Хасси

 Прекрасная Маргарет, Майская роза, — Прекрасна, как ястреб, Как сокол утеса; Умильна, утешна, Беспечна, безгрешна, Нежна она нежно. Ни в женах, Ни в девах Таких не найдете, Но лишь в королевах. Учтива, Смешлива — И вся-то, как жар, горит, Чудесная Маргарет, Майская роза, Прекрасна как ястреб, Как сокол утеса. В ней кротости сила, И верности сила, Мила она мило; Очьми Ипсифила, Устами Кассандра, И благоуханней она Кориандра. Осанкой и статью, И всей благодатью Она несравненна И радостью взор дарит Любезная Маргарет, Майская роза, — Прекрасна как ястреб, Как сокол утеса. Перевод Г. Кружкова

Красавица Марджери

 Эк, поклонники! Репей! Побойтесь Бога и людей! Пшел вон, паршивый прохиндей, И ты не трожь меня, злодей, Отстань! Огрею, ей же ей! Уйдите, охальники, сей же час: Красавица Марджери не про вас. Согласна, вы — пригожий сброд, Но лучших видела господ. А ну, кончайте хоровод! Джеймс Фодер, ну_ка брысь, урод, — Не я рожу тебе приплод. Уйдите, охальники, сей же час: Красавица Марджери не про вас. Обрыдли, как мушиный рой! Не тискай грудь мою, герой, Не то башку снесу долой: Не сделаюсь вовек иглой Для нитки эдакой, хоть вой! Уйдите, охальники, сей же час: Красавица Марджери не про вас. Я не шучу: ступайте вон! Клинок — надежен, закален — Для этих сыскан уж ножон… О, только бы на милой он Женился, Божий чтя закон! Уйдите, парни, уйдите с глаз: Красавица Марджери не про вас. Уйдите, охальники, сей же час: Красавица Марджери не про вас! Перевод С. Александровского

* * *

 Женская нежность: ужель       Она вам совсем не дадена? Вы не поёте, как свирель —       Шипите, словно гадина.       Лимон вы, не виноградина! Осадок терпкий, густая муть Не улучшают питья ничуть! Вы презрели вся и всех —       Кого ж полюбите? Коня? Вам кое-где повытрут мех —       И снизойдёте до меня…       Ещё дождусь, пожалуй, дня, Когда, не столь уж собой горды, Ко мне вы явитесь в час нужды — Но и пальцем вас не трону!       О сколь несносен ваш язык! Подобно скорпиону,       Он жалить всех вокруг навык.       Малютка Энн, сокройте лик: Ваш ангельски-невинный вид Весьма изрядно мне обрыд! Ваш ключ — для всякого замка,       Ваш ключ — у каждого на виду, Ваш ключ любая берёт рука,       Но в двери те навряд войду,       Что пропускали череду Прешелудивых кобелей… Браво, Энн, живи смелей! И адресую письмо сие: Малютке Энн, подколодной змее. Перевод С. Александровского

О мертвой голове,

 присланной ему некоей знатной госпожой в подарок, поэт-лауреат Скелтон на чистом английском наречии сложил сие духовное размышление, во всех отношениях достохвальное, жалостливое, слезоточивое и душеполезное. Подарок разом Смутил мне разум — Отверг я власть, Мирскую страсть, Ведь наша часть — В прах смертный пасть. Ведь наша бренность Есть неизменность, И человек Не смог вовек Свершить побег От смертной силы, Чьи ссохлись жилы, Чья пасть червива, Чья пасть вихлива, Чья плоть истлела, Чье сгнило тело, Где все — костяк! Внимай мне всяк, Скажу я так: Будь зол иль благ — Спастись никак Не даст нам враг, Нас ждет червяк. Заплывший жиром Простится с миром, Кошель набитый Не даст защиты. Нам всем подряд Смерть шах и мат В игре поставит, Нас в гроб отправит: Глаза сомкнет нам, Тела сожмет нам, Уста искривит, Душу испепелит. Тяжел искус. Как я спасусь? К тебе стремлюсь, Царь Иисус! Сын Приснодевы, Ты с крестна древа От адска зева Спаси без гнева! В тоски юдоль Впасть не дозволь, Спаси, помилуй От адской силы! Пошли благодать Печаль избывать, Рай населять, Тебя наблюдать И созерцать Ангельску рать, В небесны чертоги Яви нам дороги, Пусть все устроится, Пусть нам откроется Святая Троица. Аминь. Перевод А. Серебренникова

Gavin Douglas (ca. 1474–1522)

Conscience

 Quhen halie kirk first flurist in ȝouthheid, Prelatis wer chosin of all perfectioun; Off conscience than the brydill had to leid, And conscience maid the hale electioun. Syn eftir þat come schrewit correctioun, And thocht þat conscience had our large ane weid, And of his habite out cuttit thay ane skreid. And fra conscience þe con thay clip away, And maid of conscience science and na mair; Bot ȝit the kirk stude weill full mony day, For it wes rewlit be mene of wit and layre. Syn eftir þat sciens began to payr, And thocht at sciens was our lang ane iaip. The sci away fast can thay rub and scraip. And fra sci of science wes adew, Than left þai nocht bot this sillab ens, Quhilk in our language signifies þat schrew, Riches and geir, þat gart all grace go hens; For sciens both and faythfull conscience So corruptit ar with this warldis gude That falset ioukis in everie clerkis hude. O hungrie ens, cursit with caris calde! All kynd of folk constrenis thow to wirk: For the that theif Iudas his maister sald, For the Symon infectit halie kirk. To poysoun Iustis þow dois never irk. Thow fals ens, go hens, thow monsture peralous! God send defens with conscience in till ws.

Гевин Дуглас (ок. 1474–1522)

Совесть

 Младая Церковь праведной была, И были совершенными прелаты; И Совесть мудрых клириков вела, Ей были предстоятели богаты. Решили вдруг, что платье мешковато, От Совести одежда тяжела; Пусть лучше будет впредь она мала. Отрезав «Со» от Совести долой, Они наедине остались с Вестью, Но удержались во чреде былой, Хоть предпочли ученость благочестью. Решили вдруг почесть Познанье лестью, А Мудрость — затянувшейся потехой, И «В» у Вести сделалось помехой. Вот так оторвалось от Вести «В», И только «Есть» осталось, слог единый. Была Еденья пища в плутовстве, Богатство умножалось даровщиной; И Весть, и Совесть были в ту годину Развращены соблазном благ земных, И в грех облекся иерей и мних. Ты ненасытно, Есть! Ты хладный лед, Людей ты подчиняешь безвозбранно: Учителя Иуда продает И Симон в Церкви властвует обманно; Ты Истину морочишь неустанно. Сгинь, мерзкий гад, исчезни, лживый бес! Пошли нам Совесть, Господи, с небес. Перевод А. Серебренникова

Sir Thomas More (1478–1535)

Two short Ballads, which Sir Thomas made for his pastime, while he was prisoner in the Tower

First Ballad, to the tune of “Lewis the lost lover”

 Eye-flattering Fortune! look thou ne’er so fair, Or ne’er so pleasantly begin to smile, As though thou wouldst my ruin all repair, During my life thou shalt not me beguile; Trust shall I God to enter in erewhile, His haven of havens sure and uniform: — After a calm I still expect the storm.

Second Ballad, to the tune of “Davy the Dicer”

 Long was I, Lady Luck, your serving-man, And now have lost again all that I gat; When, therefore, I think of you now and then, And in my mind remember this and that, Ye may not blame me, though I shrew your cat; In faith I bless you, and a thousand times, For lending me some leisure to make rhymes.

Сэр Томас Мор (1478–1535)

Две краткие баллады, которые сэр Томас сложил для провождения досуга во время заключения в Тауэре

Баллада первая: на мотив песенки «Заблудший любовник Льюис»

 Меня ты вкрадчивой улыбкой манишь, Фортуна, столь приятная на вид! Но нет, меня при жизни не обманешь, Хоть твой искус спасение сулит. Меня один лишь Бог освободит И доведет до тихого причала — Но в море бурю встречу я сначала.

Баллада вторая: на мотив песенки «Дейви-игрок»

 Я был слугой вам, госпожа Удача, Все ставил на кон, проигрался в прах. Теперь о вас я думаю все паче, О том и сем припомнил я в мечтах; Переменю я числа на костях, Сто раз благословив вас непритворно, Что дали мне досуг вы стихотворный. Перевод А. Серебренникова

David Lyndsay (ca. 1486–1555)

The Iusting Betuix Iames Watsoun And Ihone Barbour Seruitouris To King Iames The Fyft

 In Sanctandrois on Witsoun Monnunday, Twa Campionis thare manheid did assay, Past to the Barres, Enarmit heid and handis. Wes neuer sene sic Iusting in no landis, In presence of the Kingis grace and Quene, Quhare mony lustie Lady mycht be sene. Mony ane Knicht, Barroun, and baurent, Come for to se that aufull Tornament. The ane of thame was gentill Iames Watsoun, And Iohne Barbour the vther Campioun: Vnto the King thay war familiaris, And of his Chalmer boith Cubicularis. Iames was ane man of greit Intelligence, Ane Medicinar, ful of Experience; And Iohne Barbour, he was ane nobill Leche, Crukit Carlingis he wald gar thame get speche. Frome tyme they enterit war in to the feild, Full womanlie thay weildit speir and scheild, And wichtlie waiffit in the wynd thare heillis, Hobland lyke Cadgeris rydand on thare creillis: Bot ather ran at vther with sic haist, That thay could neuer thair speir get in the reist. Quhen gentil Iames trowit best with Iohne to meit, His speir did fald amang his horssis feit. I am rycht sure gude Iames had bene vndone, War not that Iohne his mark tuke be the mone. (Quod Iohne) howbeit thou thinkis my leggis lyke rokkis, My speir is gude: now keip the fra my knokkis. Tary (quod Iames) ane quhyle, for, be my thrift, The feind ane thing I can se bot the lift. Nor more can I (quod Iohne) be goddes breid: I se no thing except the steipill heid. Yit thocht thy braunis be lyk twa barrow trammis, Defend the, man. Than ran thay to, lyk rammis. At that rude rink, Iames had bene strykin doun, Wer not that Iohne for feirsnes fell in swoun; And rychtso Iames to Iohne had done greit deir, Wer not amangis his hors feit he brak his speir. (Quod Iames) to Iohne, yit for our ladyis saikis, Lat vs to gidder straik thre market straikis. I had (quod Iohne) that sall on the be wrokin; But or he spurrit his hors, his speir wes brokin. From tyme with speiris none could his marrow meit, Iames drew ane sweird, with ane rycht auful spreit, And ran til Iohne, til haif raucht him ane rout. Iohnis swerd was roustit, & wald no way cum out. Than Iames leit dryfe at Iohne with boith his fystis; He mist the man, & dang vpon the lystis, And with that straik, he trowit that Iohn was slane, His swerd stak fast, and gat it neuer agane. Be this gude Iohne had gottin furth his swerd, And ran to Iames with mony aufull word: My furiousnes forsuith now sall thow find. Straikand at Iames, his swerd flew in the wind. Than gentill Iames began to crak greit wordis, Allace (quod he) this day for falt of swordis. Than ather ran at vther with new raicis, With gluifis of plait thay dang at vtheris facis. Quha wan this feild, no creature could ken, Till, at the last, Iohne cryit, fy, red the men. Ye, red (quod Iames) for that is my desyre, It is ane hour sen I began to tyre. Sone be thay had endit that royall rink, Into the feild mycht no man stand for stink. Than euery man that stude on far cryit, fy, Sayand, adew, for dirt partis cumpany. Thare hors, harnes, and all geir was so gude, Louyng to God, that day was sched no blude.

Дэвид Линдсей (ок. 1486–1555)

Поединок Джеймса Уотсона и Джона Барбора, служителей короля Иакова V

 Наутро после Троицына дня В Сент-Эндрюсе сходились два коня, Верхом на них — два рыцаря в броне; Таких турниров не было в стране Еще ни разу. Сам король был там С супругой, множество прекрасных дам; Баронов, графов, рыцарей немало Увидеть поединок пожелало. Джеймс Уотсон и Джон Барбор — имена Двум рыцарям, вступившим в стремена; И каждый к королю приближен был, В палатах камердинером служил. Джеймс Уотсон был недюжинно умен И в лекарской науке искушен; И Джон изведал ремесло врача — Лечил уродов от паралича. Перед сраженьем рыцари дрожали, Как бабы, копья и щиты держали, А стремена болтались на ветру; Обоим этот бой не по нутру. Помчались ратоборцы напролом, Не закрепив оружия крюком; Уж думал Джеймс — сейчас возьму свое, Да уронил к ногам коня копье. Клянусь, пришлось бы Джеймсу нелегко, Когда бы Джон не целил в молоко. «Ты думал, камнем стало мое тело? — Воскликнул Джон. — Копье пущу я в дело!» Ответил Джеймс: «Помилуй, погоди! Я только небо вижу впереди!» «И мне, коли по правде рассуждать, Одну лишь колокольню и видать! — Джон заявил. — Хоть руки твои хлипки, Держись!» И тут начало новой сшибке… Ждал было Джеймса горестный финал, Но Джон от гнева в обморок упал. Джеймс мог заставить нас рыдать о нем — Да жаль, копье раздроблено конем. Джеймс говорит: «Услуга за услугу — Мы три удара нанесем друг другу». «Я мстить готов!» — Джон гордо заявил, Коня пришпорил… и копье сломил. Разить копьем никто теперь не мог, Но Джеймс из ножен выхватил клинок И быстро побежал врага рассечь. Джон не успел достать свой ржавый меч, И Джеймс, являя доблести пример, Взмахнул мечом — и угодил в барьер; Мнил победить он, да попал впросак: Застрявший меч не вытащить никак. А между тем Джон справился с клинком И, сквернословя, к Джеймсу мчал бегом: «Могу творить я в гневе чудеса! Дрожи!..» Удар пришелся в небеса. Теперь и Джеймс возьми да закричи: «Будь проклят день, когда тупы мечи!» И снова схватка — с силою двукратной Друг друга бьют в лицо перчаткой латной… Кто победитель, было не понять, Вдруг крикнул Джон: «Пора бы нас разнять!» А после Джеймс: «Да! Разнимайте нас! Я бьюсь усталым вот уж целый час!». Так завершился славный сей турнир, И разбежался весь крещеный мир — Шел от бойцов крепчайший аромат, А с вонью рядом быть никто не рад. Настолько им сраженья были внове, Что — слава Богу! — обошлось без крови. Перевод А. Серебренникова

Henry VIII (1491–1547)

Green groweth the holly

 Green groweth the holly, So doth the ivy. Though winter blasts blow never so high, Green groweth the holly. As the holly groweth green And never changeth hue, So I am, ever hath been, Unto my lady true. As the holly groweth green With ivy all alone When flowers cannot be seen And greenwood leaves be gone, Now unto my lady Promise to her I make, From all other only To her I me betake. Adieu, mine own lady, Adieu, my special Who hath my heart truly Be sure, and ever shall.

Pastime with good company

 Pastime with good company I love and shall unto I die. Grudge whoso will, but none deny, So God be pleased, this live will I. For my pastance Hunt, sing, and dance. My heart is set All godely sport To my comfort. Who shall me let? Youth will have needs daliance, Of good or ill some pastance. Company me thinketh then best All thoftes and fantasies to digest. For idleness Is chief mistress Of vices all. Than who can say But “pass the day” Is best of all? Company with honesty Is virtue, and vice to flee. Company is good or ill But every man hath his free will. The best ensue, The worst eschew, My mind shall be. Virtue to use, Vice to refuse, I shall use me.

* * *

 Though some saith that youth ruleth me, I trust in age to tarry. God and my right and my duty, From them I shall never vary, Though some say that youth ruleth me. I pray you all that aged be, How well did ye your youth carry? I think some worse, of each degree: Therein a wager lay dare I, Though some saith that youth ruleth me. Pastimes of youth sometime among, None can say but necessary. I hurt no man, I do no wrong, I love true where I did marry, Though some saith that youth ruleth me. Then soon discuss that hence we must. Pray we to God and Saint Mary That all amend, and here an end, Thus saith the king, the eighth Harry, Though some saith that youth ruleth me.

Генрих VIII (1491–1547)

Зеленеет остролист

 Остролист зеленеет Круглый год. Пусть ярится зима, круглый год напролет Остролист зеленеет. Зелен всегда остролист, Что летом, что зимой. Так и я, сердцем чист, Верен тебе одной. Остролист зелен всегда, Цвета он не меняет Даже в зимние холода, Когда все увядает. Так и чувства мои Всегда неизменны, И к своей любви Ворочусь непременно. Прощай же, любовь моя, Прощайся со мною И верь: где бы ни был я, Сердце мое с тобою. Перевод А. Петровой

* * *

 В кругу друзей забавы Век будут мне по нраву. Никто не может запретить Мне жизнь в веселье проводить По своему уставу. Охота, танцы, пенье, Любое развлеченье, В котором нет вреда, По сердцу мне всегда. Ворчи кто хочет, право, Имеет юность право На шутки и на смех. Какой в том грех? Лишь праздность — мать пороков всех, А доброе веселье — Лучше, чем безделье. Компания бывает негодной — На то у каждого выбор свободный. А я как жил, так и буду впредь: С добрыми друзьями веселиться и петь. Добра искать, От зла бежать Всегда я спешил. К добродетели стремиться, От греха сторониться — Так я решил. Перевод А. Петровой

* * *

 Я слишком молод, говорят. Мне же по нраву возраст мой. Как Бог, мое право и долг велят, Я не сойду со стези прямой. Молод я слишком, говорят — А вы-то, кто упрекать меня рад, Неужто вы в сравненьи со мной В юности лучше владели собой? Хуже, пожалуй, бьюсь об заклад! Молод я слишком, они твердят! Юность порой бывает шальной, В своих желаньях не зная преград, Но меня облыжно этим корят: Я законы храню, обид не чиню, Верен супруге своей одной, Хоть я и молод, как говорят. Но годы быстро пролетят. Помолимся Богу и Деве Святой, Пусть нас от худшего сохранят. Я — Гарри король, счетом Восьмой, И слишком молод, говорят. Перевод А. Петровой

John Heywood (ca. 1497 — ок. 1580)

A Quiet Neighbour

 Accounted our commodities, Few more commodious reason sees Than is this one commodity, Quietly neighbourèd to be. Which neighbourhood in thee appears. For we two having ten whole years Dwelt wall to wall, so joiningly, That whispering soundeth through well-nigh, I never heard thy servants brawl More than thou hadst had none at all. Nor I can no way make avaunt That ever I heard thee give them taunt. Thou are to them and they to thee More mild than mute — mum ye be. I hear no noise mine ease to break, Thy butt’ry door I hear not creak. Thy kitchen cumbreth not by heat, Thy cooks chop neither herbs nor meat. I never heard thy fire once spark, I never heard thy dog once bark. I never heard once in thy house So much as one peep of one mouse. I never heard thy cat once mew. These praises are not small nor few. I bear all water of thy soil, Whereof I feel no filthy foil, Save water which doth wash thy hands, Wherein there none annoyance stands. Of all thy guests set at thy board I never heard one speak one word. I never heard them cough nor hem. I think thence to Jerusalem, For this neighbourly quietness Thou art the neighbour neighbourless. For ere thou wouldst neighbour annoy These kinds of quiet to destroy, Thou rather wouldst to help that matter At home alone fast bread and water.

Джон Хейвуд (ок. 1497 — ок. 1580)

Бесшумный сосед

 Коль все удобства перечесть, Одно средь них удобство есть, Что прославляет целый свет, — Когда бесшумен твой сосед! Уж довелось тебе и мне Лет десять жить стена к стене, Живет добрососедство в нас: Клянусь, не слышал я ни раз, Чтоб слуги дрались или бранились, — Они как будто провалились. Еще не слышал я, чтоб вдруг Своих отчитывал ты слуг. Не онемел ты, друг мой, нет, — Ты просто вежливый сосед! Не слышен мне ни вскрик, ни хрип, Ни двери в погреб громкий скрип, Не дышит с кухни мне жара, Не рубят мяса повара, Не разжигаешь ты очаг, Не раздается лай собак, Сказать по правде, даже мыши В соседском доме я не слышу, Там даже не мяучит кот… Хвалить готов я целый год — Мне даже сточная вода Не носит грязи никогда, Лишь та, которой моют руки, Но в этом никакой нет муки. Ты пригласишь к себе гостей — Все как один молчат, ей-ей, Никто не кряхнет, не чихнет… Я мысль свою стремлю в полет К пределам Иерусалима, Сосед, в соседстве несравнимый! Ведь ты скорей, чем оскорбишь Соседа, мир с ним истребишь, Себя стеснишь ему в угоду, Вкушая дома хлеб и воду. Перевод А. Серебренникова

George Boleyn, Viscount Rochford (ca. 1504–1536)

* * *

 O death! rock me asleep, Bring me the quiet rest; Let pass my weary guiltless ghost Out of my careful breast: Toll on the passing bell, Ring out the doleful knell, Let thy sound my death tell, Death doth draw nigh; There is no remedy My pains who can express? Alas! they are so strong, My dolour will not suffer strength My life for to prolong: Toll on, thou passing bell, Ring out my doleful knell, Let thy sound my death tell, Death doth draw nigh; There is no remedy. Alone in prison strong, I wait my destiny, Woe worth this cruel hap that I Should taste this misery? Toll on, thou passing bell, Let thy sound my death tell, Death doth draw nigh, There is no remedy. Farewell my pleasures past, Welcome my present pain! I feel my torments so increase That life cannot remain. Cease now,thou passing bell; Rung is my doleful knell, For the sound my death doth tell, Death doth draw nigh, There is no remedy.

Джордж Болейн, виконт Рошфор (ок. 1504–1536)

Смерть, приди

 О Смерть, молю тебя, приди И отдых мне пожалуй! Пусть из измученной груди Умчится дух усталый. О колокол, звучи, Твой погребальный звон Да будет в темной сей ночи Ветрами разнесен. Ты смолкнешь поутру — И я умру! О боль моя, как ты страшна, Ты рвешь меня, как львица! И все же ты не так сильна, Чтоб жизни дать продлиться. О колокол… и т. д. Один, один я утра жду В угрюмом заточенье. Как объяснить мою беду, Как высказать мученье? О колокол… и т. д. Прощайте, радости мои, Входи, мой жребий грозный! Оплакать бы грехи мои, Да только слишком поздно. О колокол, молчи, Твой погребальный звон Я слышу в темной сей в ночи, До сердца потрясен. Помилуй, Боже! Смерть страшна; Все ближе, ближе… Вот — она! Перевод Г. Кружкова

John Harington of Stepney (1512–1582)

To His Mother

 There was a battle fought of late, Yet was the slaughter small; The strife was, whether I should write, Or send nothing at all. Of one side were the captains’ names Short Time and Little Skill; One fought alone against them both, Whose name was Great Good-will. Short Time enforced me in a strait, And bade me hold my hand; Small Skill also withstood desire My writing to withstand. But Great Good-will, in show though small, To write encouraged me, And to the battle held on still, No common thing to see. Thus gan these busy warriors three Between themselves to fight As valiantly as though they had Been of much greater might. Till Fortune, that unconstant dame, Which rules such things alway, Did cause the weaker part in fight To bear the greater sway. And then the victor caused me, However was my skill, To write these verses unto you To show my great good-will.

Джон Харингтон из Степни (1512–1582)

Дражайшей матушке о сражении, коего свидетелем я стал

 Великий приключился бой — Хотя убитых нет — Меж тем, писать ли мне письмо, Иль отложить ответ. У первой рати во главе Стоял Сыновний Долг, Но сэры Спех и Недосуг Вели враждебный полк. Спех в западню меня загнал И выхода лишил, А Недосуг со всех сторон Войсками обложил. Но капитан Сыновний Долг Подвиг меня писать И бодро воодушевил Слабеющую рать. Бой краток был и не кровав, Хоть в эти полчаса Явили обе стороны Отваги чудеса. Кому ж Фортуна в этот раз Победу отдала? Тому, кто против двух один Держался, как Скала. И победитель мне велел, Едва лишь бой умолк, Стихи Вам эти написать, Чтобы явить свой Долг. Перевод Г. Кружкова

Nicholas Grimald (ca. 1519–1562)

A True Love

 What sweet relief the showers to thirsty plants we see, What dear delight the blooms to bees, my true love is to me! As fresh and lusty Ver foul Winter doth exceed — As morning bright, with scarlet sky, doth pass the evening’s weed — As mellow pears above the crabs esteemèd be — So doth my love surmount them all, whom yet I hap to see. The oak shall olives bear, the lamb the lion fray, The owl shall match the nightingale in tuning of her lay. Or I may love let slip out of mine entire heart, So deep reposèd in my breast is she for her desart! For many blessèd gifts, O happy, happy land! Where Mars and Pallas strive to make their glory most to stand! Yet, land, more is thy bliss that, in this cruel age, A Venus’ imp thou hast brought forth, so steadfast and so sage. Among the Muses Nine a tenth if Jove would make, And to the Graces Three a fourth, her would Apollo take. Let some for honour hunt, and hoard the massy gold: With her so I may live and die, my weal cannot be told.

Man’s Life, after Possidonius or Crates

 What path list you to tread? what trade will you assay? The courts of plea, by brawl and bait, drive geson peace away. In house for wife and child there is but cark and care; With travail and with toil enough in fields we use to fare. Upon the seas lieth dread: the rich in foreign land Do fear the loss, and there the poor like misers poorly stand. Strife with a wife, without, your thrift full hard to see; Young brats a trouble; none at all, a mayme it seems to be; Youth, fond; age hath no heart and pincheth all to nye. Choose then the leifer of these two: ay life, or soon to dye.

Metrodorius’s Mind to the Contrary

 What race of life run you? what trade will you assay? In courts is glory got, and wit encreased day by day; At home, wee take our ease, and beake our selves in rest; The fields our nature do refresh with pleasures of the best; On seas is gain to get; the stranger he shall be Esteemed, having much; if not, none knoweth his lack but he; A wife will trim thy house; no wife? then art thou free; Brood is a lovely thing; without, thy life is loose to thee; Young bloods be strong; old sires in double honour dwell; Doway that choice, no life, or soon to die, for all is well.

Николас Гримолд (ок. 1519–1562)

Истинная любовь

 Как ласковые ливни цветам среди жнивья, Как пчёлам сладкая пыльца, так мне любовь моя! Весна-красна спешит на смену злой зиме, Луч из рассветной синевы велит исчезнуть тьме, Прекрасный спелый плод среди дичков царит — Вот так над всем, что мне дано, моя любовь парит. Родит маслины дуб, вспугнёт ягнёнок льва, Трель соловьиную издаст полночная сова — Скорее это, чем любви я в сердце дам уснуть, Настолько глубоко она в мою проникла в грудь! Ты дивна и щедра, счастливая страна, Где Марсу и Палладе честь повсюду воздана! Но в наш жестокий век, страна, сумела ты Венере тоже подарить чудесные цветы. Любовь должна была десятой Музой быть Или четвёртой Грацией, чтоб Феба полюбить. Кто к почестям охоч, кто золотом богат, А я с ней жить и умереть невыразимо рад. Перевод В. Ослона

Жизнь человека по Посидонию или Кратету

 Куда направить путь? как хлеб свой добывать? Ор в мировых судах такой, что миру не бывать. А дома ждёт семья — хлопот невпроворот, И пахота, и маета, и вечный недород. Опасен океан: хранясь от передряг, Купец не шлёт товар и всем бубнит, что он бедняк. Накладно без жены; с женой — нет дня без ссор; С детьми непросто, а без них молва твердит, ты хвор; Старик брюзглив и зол, юнец ума лишён. Что ж, выбирай одно из двух: жизнь иль могильный сон. Перевод В. Ослона

Мнение Митродора, противоположное предыдущему

 Какую жизнь прожить? как хлеб свой добывать? В судах царят и чин и лад, отрадно в них бывать; А дома нам покой и сладостный уют; Обильны и свежи поля, что пищу нам дают; Спокоен океан: купец богат и чтим, А если беден, мы о том нигде не возвестим; Жена украсит дом, а нет — свободен ты; С детьми ты счастлив, а без них не знаешь суеты; Юнцам дорога, старцам везде почёт двойной; Забудь про выбор — смерти нет, а жизнь есть рай земной. Перевод В. Ослона

Anne Askew (1521–1546)

The Ballad which Anne Askew made and sang when she was in Newgate

 Like as the armed knight Appointed to the field, With this world will I fight And Faith shall be my shield. Faith is that weapon strong Which will not fail at need. My foes, therefore, among Therewith will I proceed. As it is had in strength And force of Christes way It will prevail at length Though all the devils say nay. Faith in the fathers old Obtained rightwisness Which make me very bold To fear no world’s distress. I now rejoice in heart And Hope bid me do so For Christ will take my part And ease me of my woe. Thou saist, lord, who so knock, To them wilt thou attend. Undo, therefore, the lock And thy strong power send. More enmyes now I have Than hairs upon my head. Let them not me deprave But fight thou in my stead. On thee my care I cast. For all their cruel spight I set not by their haste For thou art my delight. I am not she that list My anchor to let fall For every drizzling mist My ship substancial. Not oft use I to wright In prose nor yet in rime, Yet will I shew one sight That I saw in my time. I saw a rial throne Where Justice should have sit But in her stead was one Of moody cruel wit. Absorpt was rightwisness As of the raging flood Sathan in his excess Suct up the guiltless blood. Then thought I, Jesus lord, When thou shalt judge us all Hard is it to record On these men what will fall. Yet lord, I thee desire For that they do to me Let them not taste the hire Of their iniquity.

Анна Эскью (1521–1546)

Балладa, сочиненная и спетая Анной Эскью в Ньюгейтской тюрьме

 Как рыцарь молодой, Спешащий на турнир, Я выхожу на бой, И мой противник — Мир. Он смертью мне грозит, Со всех сторон тесня. Но Дух Святой — мой щит И Ангелы — броня. Христова мощь сильна, Она не даст мне пасть, Пускай хоть сатана Свою разверзнет пасть. Но с верою Отцов И с правдою в ладу На сонмище врагов Без страха я иду. Я веселюсь душой И не боюсь угроз, Я знаю, что со мной В союзе сам Христос. Стучащим отворю, — Так ты сказал, Господь. Пошли же рать свою Злодеев побороть. Несчетно их число, Врагов вокруг — стена; Но не коснется зло Ту, что тебе верна. Что мне их дым и чад? Ведь ты — заступник мой. Не страшен супостат, Пока мой Бог со мной. Есть якорь у меня, Есть праведный штурвал, Есть крепкая ладья, — Пускай же грянет шквал! Неловко я пишу, Мой стих не искушен, И все же расскажу, Какой мне снился сон. Я зрела пышный зал И царский в нем престол, На коем восседал Жестокий Произвол. Бурлящей лжи потоп Невинных поглотил, И сатана взахлеб Кровь мучеников пил. Господь мой Иисус! О, как на них падет Их беззаконий груз, Когда твой Суд грядет. И все же, мой Господь, Даруй и этим злым Прощения щепоть, Как я прощаю им. Перевод Г. Кружкова

Thomas Tusser (ca. 1524–1580)

August

 When haruest is done all thing placed and set, for saultlishe and herring then laie for to get: The byeng of them, comming first unto rode, shal pay for thy charges thou spendest abrode Thy saultfishe well chosen, not burnt at the stone, or drye them thyselfe, (hauing skill is a lone:) Brought salfe to thy house would be packed up drie, with pease strawe betweene, least it rot as it lie. Or euer thou ride with thy seruauntes compound, to carry thy muckhilles on thy barley ground: One aker wel compast is worth akers three, at haruest thy barne shall declare it to thee. This good shalt thou learne, with thy riding about, the prises of thinges, all the yere thoroughout: And what time is best for to sell that thou haue, and how for to bye to be likely to saue. For bying and selling doth wonderfull well, to him that hath wit how to by and to sell: But chopping and chaungeing, may make such a breck, that gone is thy winninges for sauing thy neck. The riche man his bargaines are neuer unsought, the seller will fynde him he nede not take thought: But herein consisteth a part of our text, who byeth at first hand and who at the next. He byeth at first hand that ventreth his golde, he byeth at second that dare not be bolde: He byeth at third hand that nedes borrow must, who byeth of him than shall pay for his lust. When euer thou bargain for better or wurse, let alway one bargain remain in thy purse: Good credit doth well, but good credit to kepe, is pay and dispatche him or euer thou slepe. Be mindeful abrode of thy Mighelmas spring, for theron dependeth a marueilous thing: Where gentiles use walking with hawkes on their handes. Good husbandes with grasing doe purchase their landes. And as thou come homeward bye xl. good crones, and fatte me the bodies of those sely bones: With those and thy swine, or and shrouetyde be past, thy folke shal fare well, where as others shal fast. Thy saffron plot pared in saint mary daies, for pleasure and profit shal serue many waies: With twenty foote square knowing how for to doo, shal stede both thine own house and next neighbour too.

September

 Threshe sede and goe fanne, for the plough may not lye, September doth bid to be sowing of rye; The redges well harrowde or euer thou strike, is one poynt of husbandry rye land do like. Geue winter corne leaue for to haue full his lust, sowe wheate as thou mayst but sowe rye in the dust: Be carefull for sede, for such sede as thou sowe, as true as thou liuest, loke justly to mowe. The sede being sowne waterforow thy ground, that rain when it cummeth may runne away round: The diches kept skowred the hedge clad with thorne, doth well to drayne water and saueth thy corne. When furth with thy slinges, and thine arowes & bowes, till ridges be grene kepe the corne from the crowes. A good boye abrode, by the day starre appere, shall skare good man crowe that he dare not come nere. At Mihelmas mast would be loked upon, and lay to get some or the mast time be gon: It saueth thy corne well, it fatteth thy swyne; In frost it doth helpe them, where els they should pine.

October

 The rye in the ground while September doth last: October for wheate sowing, calleth as fast. What euer it cost thee what euer thou geue, haue done sowing wheate before halowmas eve. The mone in the wane, gather fruit on the tree, the riper the better for graffe and for thee. But michers that loue not to bie nor to craue: make some gather sooner, els fewe should they haue. Or winter doe come while the weather is good: for gutting thy grounde get the home with thy wood. Set bauen alone, lay the bowghes from the blockes: the drier the les maidens dablith their dockes. For rooting thy grounde ring thy hogges thou hast nede: the better thou ring them, the better they fede. Most times with their elders the yong ones kepe best: then yoke well the great knaues and fauour the rest. But yoke not thy swine while thine akorne time last: for diuers misfortunes that happen to fast. Or if thou loue eared and vnmaimed hogges giue eie to thy neighbour and eare to his dogges.

Томас Тассер (ок. 1524–1580)

Август

 Собрал урожай! Ну, теперь всё в порядке! Вот вяленой рыбки иметь бы в достатке. Её покупай спозаранку, ребята — Вернётся вам всё, что спустили когда-то. Селёдочка — класс, не ржавела на камне! А то, вяль и сам (где найти знатока мне?), И дома, кладя слой за слоем её, Соломой присыпь — не затронет гнильё. А может, со слугами, рьяны в работе, Навоз развозить на поля вы пойдёте. Удобрен гектар — хоть за три продавай: В амбаре про то говорит урожай. Поездив повсюду, узнаешь ты сразу, Как цены меняются в год не по разу, Как сбыть свой товарец повыгодней с плеч И как при покупке деньгу поберечь. Продажа-покупка тому распрекрасна, Кто смыслит в торговле, умён не напрасно, А станешь вертеть ты с клиентом — глядишь И шею намылят, а прибыли — шиш. Ах, сделка с богатым — для сердца услада: Найдёт тебя сам он — и думать не надо. Но прямо наука с “руками” у них: Берут — кто из первых, а кто — из других. Из первых берёт — так рискует, знать, дядя, Берёт из вторых — на товар и не глядя, А третий всё ищет, где деньги найти; Берёшь у него — за хотенье плати. Дурна ли торговля твоя, хороша ли, Но надо, чтоб деньги в кошель прибывали; Кредит — хорошо, но верни его, друг. Крутись, да плати, а иначе — каюк! Припомнишь в разъездах дни бабьего лета; Тогда и случается часто вот это: Пока с соколáми охотится знать, Всем умным — для пастбищ их земли скупать. Домой возвращаясь, овец прикупи-ка, Да их потучнее в селе откорми-ка. Прибавь к ним свиней — и к началу поста Полна ваша чаша, у прочих — пуста. На Деву Марию шафраны стриги ты: К наживе и счастью все двери открыты. Коль знаешь, что делать с землёю без бед, То счастливы — ты и ближайший сосед. Перевод Ю. Брызгалова

Сентябрь

 Для пашни отборных семян подберёшь; Сентябрь говорит: засевайте, мол, рожь, Сперва борони своё поле на славу, И всё это ржи будет очень по нраву. Ты озимь оставь, чтобы сил набралась; Как хочешь, с пшеницей, рожь сей только в грязь. Смотри семена: коль такие, как надо — Пожнёшь урожай, и душа будет рада. Посеял — полей весь участок водой А то, может, дождик пройдёт стороной Да чисти канавы, кусты насади ты: И сухо в полях, и посев под защитой. До всходов зелёных, всё поле своё Спасай, да с пращою пугай вороньё. Кто умный — лишь солнца лучи заблестели — Пугает ворон, чтоб являться не смели. На день Михаила корма б запасти, А время упустишь — кормов не найти; И рожь сохранишь в закромах, в погребах ли, Чтоб свиньи жирели зимой, а не чахли. Перевод Ю. Брызгалова

Октябрь

 Посеяли рожь, и сентябрь — со двора. Октябрь — и пшеницу нам сеять пора. Что хочешь отдай ты, но, как говорится, Ко Дню Всех Святых, всё ж, отсейся с пшеницей. Луна на ущербе, так фрукты сбирай; Добро для подвоя, спелей урожай. Лентяи, кому покупать неохота, Торопят: «Сбирайте, нам меньше заботы». Зимою, как тёплым денькам ещё быть, Готовьтесь заранее землю сушить; Кладите фашины, не бейте баклуши; Ведь меньше обрезки деревьям, чем суше. Чтоб землю очистить от старых корней, Кольцуйте (чтоб ели получше) свиней; Хорош молодняк, а со старыми — тяжко; Так, старых — в ярмо, «молодёжи» — поблажка. Их в плуг не впрягайте в сезон желудей — Несчастья тогда наживёте быстрей, А здравы ушастые свиньи, и сами — Следите тогда за соседом и псами. Перевод Ю. Брызгалова

Elizabeth I (1533–1603)

Written in Her French psalter

 No crooked leg, no bleared eye, No part deformed out of kind, Nor yet so ugly half can be As is the inward suspicious mind.

On Monsieur’s Departure

 I grieve and dare not show my discontent, I love and yet am forced to seem to hate, I do, yet dare not say I ever meant, I seem stark mute but inwardly do prate. I am and not, I freeze and yet am burned, Since from myself another self I turned. My care is like my shadow in the sun, Follows me flying, flies when I pursue it, Stands and lies by me, doth what I have done. His too familiar care doth make me rue it. No means I find to rid him from my breast, Till by the end of things it be supprest. Some gentler passion slide into my mind, For I am soft and made of melting snow; Or be more cruel, love, and so be kind. Let me or float or sink, be high or low. Or let me live with some more sweet content, Or die and so forget what love ere meant.

* * *

 The doubt of future foes exiles my present joy, And wit me warns to shun such snares as threaten mine annoy; For falsehood now doth flow, and subjects’ faith doth ebb, Which should not be if reason ruled or wisdom weaved the web. But clouds of joys untried do cloak aspiring minds, Which turn to rain of late repent by changed course of winds. The top of hope supposed the root upreared shall be, And fruitless all their grafted guile, as shortly ye shall see. The dazzled eyes with pride, which great ambition blinds, Shall be unsealed by worthy wights whose foresight falsehood finds. The daughter of debate that discord aye doth sow Shall reap no gain where former rule still peace hath taught to know. No foreign banished wight shall anchor in this port; Our realm brooks not seditious sects, let them elsewhere resort. My rusty sword through rest shall first his edge employ To poll their tops that seek such change or gape for future joy.

* * *

 When I was fair and young, and favor graced me, Of many was I sought their mistress for to be. But I did scorn them all, and said to them therefore, “Go, go, go, seek some otherwhere; importune me no more”. How many weeping eyes I made to pine in woe; How many sighing hearts I have not skill to show, But I the prouder grew, and still this spake therefore: “Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more”. Then spake fair Venus’ son, that brave victorious boy, Saying: You dainty dame, for that you be so coy, I will so pluck your plumes as you shall say no more: “Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more”. As soon as he had said, such change grew in my breast That neither night nor day I could take any rest. Wherefore I did repent that I had said before: “Go, go, go, seek some otherwhere, importune me no more”.

* * *

 Ah, silly Pug, wert thou so sore afraid? Mourn not, my Wat, nor be thou so dismayed. It passeth fickle Fortune’s power and skill To force my heart to think thee any ill. No Fortune base, thou sayest, shall alter thee? And may so blind a witch so conquer me? No, no, my Pug, though Fortune were not blind, Assure thyself she could not rule my mind. Fortune, I know, sometimes doth conquer kings, And rules and reigns on earth and earthly things, But never think Fortune can bear the sway If virtue watch, and will her not obey. Ne chose I thee by fickle Fortune’s rede, Ne she shall force me alter with such speed But if to try this mistress’ jest with thee. Pull up thy heart, suppress thy brackish tears, Torment thee not, but put away thy fears. Dead to all joys and living unto woe, Slain quite by her that ne’er gave wise men blow, Revive again and live without all dread, The less afraid, the better thou shalt speed.

Елизавета I (1533–1603)

Надпись на французской псалтыри

 Бельмо, и горб, и хромоту Назвать уродством не спеши. Уродливей всего сочту Я злую мнительность души. Перевод А. Петровой

На его отъезд

 Печалюсь я, но мне мой долг велит Любовь под маской ненависти скрыть, Боль затаить, спокойной быть на вид И слова лишнего не проронить. Я есмь, и нет меня. В огне я коченею. Я уж не я, коль быть собой не смею. Как тень моя, всегда любовь со мной. Играет в прятки, в руки не идет, Не отпускает, манит за собой, Забыть хочу — забвенья не дает. Коль я жива — любить его должна. Избавит от любви лишь смерть одна. О, пощади! О жалости молю. О, будь добрей или совсем убей! Пока живу, пока люблю, — скорблю. Избавь от жизни или от скорбей! Пошли мне счастье, чтобы жизнь спасти, Иль дай забвенье в смерти обрести. Перевод А. Петровой

* * *

 Плетет коварство сети, ловушки ставит зло. Предчувствие грядущих бед мрачит мое чело. Измена прибывает, а верность обмелела, Ведь мудрость не в чести у тех, кем алчность овладела. Безумные стремленья, как тучи в небе, вьются. Дождь позднего раскаянья — все, чем они прольются. И что ростком надежды в безумии сдается, То горьким корнем гибели для дерзких обернется. Ведь разум наш на страже, коль день грозит бедой, А их глаза ослеплены гордыней и враждой. И эта дщерь раздоров[10], что сеет семя розни, Желанной жатвы не пожнет, ее напрасны козни. Мятежники, смутьяны, что ищут здесь приют, В другое место пусть идут, таких не надо тут. Спокойно в годы мира дремал в ножнах мой меч, Но он остер — сумею им побеги зла отсечь. Перевод А. Петровой

* * *

 Я в юности прекрасна и холодна была. Везде меня встречали восторги и хвала. Но всем, в меня влюбленным, пылающим в огне, Подите прочь, твердила я, не докучайте мне! Их жалобы и пени не трогали меня. Не слушая молений, спокойствие храня, Строга и недоступна и холодна вдвойне, Подите прочь, твердила я, не докучайте мне! Но тут победоносный явился Купидон. «Уж больно ты спесива!» — смеясь, промолвил он. Сноси же наказанье, приличное вине — Не скажешь больше никому: не докучайте мне! Ценою дорогою за гордость я плачу, В бесплодных сожаленьях я жизнь свою влачу. Ни днем забыть я не могу, ни в беспокойном сне Времен, когда слова любви лишь докучали мне. Перевод А. Петровой

* * *

 Мой глупый мопс, что приуныл, чудак? — Не хмурься, Уолт, и не пугайся так. Превратно то, что ждет нас впереди; Но от моей души беды не жди. Судьба слепа, твердят наперебой, Так подчинюсь ли ведьме я слепой? Ах, нет, мой мопсик, ей меня не взять, Будь зрячих глаз у ней не два, а пять. Фортуна может одолеть порой Царя, — пред ней склонится и герой. Но никогда она не победит Простую верность, что на страже бдит. О, нет! Я выбрала тебя сама, Взаймы у ней не попросив ума. А если и сержусь порой шутя, Не бойся и не куксись как дитя. Для радостей убит, для горя жив, — Очнись, бедняга, к жизни поспешив! Забудь обиды, не грусти, не трусь — И твердо знай, что я не изменюсь. Перевод Г. Кружкова

Alexander Arbuthnot (1538–1583)

On Love

 He that loves lightliest, Shall not happen on the best; He that loves longest, Shall have rest surest; He that loves all his best, Shall chance upon the goodliest; Whoso in love is true and plain, He shall be loved well again; Men may say whatever they please, In mutual love is mickle ease.

Александр Арбетнот (1538–1583)

О любви

 Коли любишь ты беспечно, Счастье будет скоротечно; Коли чувство бесконечно, Будь уверен — счастье вечно! Сердце всё отдать ты рад — И воздастся во стократ. Ведь любви закон известен — Привечает тех, кто честен. Сплетничают пусть в гостиных — Лучше нету чувств взаимных! Перевод М. Вирозуба

Barnabe Googe (1540–1594)

To the tune of Appelles

 The rushing rivers that do run, The valleys sweet, adorned new, That leans their sides against the sun, With flowers fresh of sundry hue, Both ash and elm, and oak so high, Do all lament my woeful cry. While winter black, with hideous storms Doth spoil the ground of summer’s green, While springtime sweet the leaf returns That late on tree could not be seen, While summer burns, while harvest reigns, Still, still, do rage my restless pains. No end I find in all my smart, But endless torment I sustain Since first, alas, my woeful heart By sight of thee was forced to plain. Since that I lost my liberty, Since that thou mad’st a slave of me, My heart that once abroad was free, Thy beauty hath in durance brought. Once reason ruled and guided me, And now is wit consumed with thought; Once I rejoiced above the sky, And now for thee, alas, I die; Once I rejoiced in company, And now my chief and whole delight Is from my friends away to fly And keep alone my wearied sprite: Thy face divine and my desire From flesh hath me transformed to fire. O Nature, thou that first did frame My lady’s hair of purest gold, Her face of crystal to the same, Her lips of precious ruby’s mould, Her neck of alablaster white, Surmounting far each other wight, Why didst thou not that time devise? Why didst thou not foresee before The mischief that thereof doth rise, And grief on grief doth heap with store, To make her heart of wax alone, And not of flint and marble stone? O lady, show thy favour yet, Let not thy servant die for thee; Where rigour ruled, let mercy sit; Let pity conquer cruelty. Let not disdain, a fiend of hell, Possess the place where grace should dwell.

Going towards Spain

 Farewell, thou fertile soil, that Brutus first out found, When he, poor soul, was driven clean from out his country ground; That northward lay’st thy lusty sides amid the raging seas, Whose wealthy land doth foster up thy people all in ease, While others scrape and cark abroad, their simple food to get, And seely souls take all for good that cometh to the net, Which they with painful pains do pinch in barren burning realms, While we have all without restraint among thy wealthy streams. O blessed of God, thou pleasant isle, where wealth herself doth dwell, Wherein my tender years I passed, I bid thee now farewell. For fancy drives me forth abroad, and bids me take delight In leaving thee and ranging far, to see some stranger sight, And saith I was not framed here to live at home with ease, But passing forth for knowledge sake to cut the foaming seas.

Барнаби Гудж (1540–1594)

В манере Апеллеса

 Бушующий речной поток, Долины, что озарены Сияньем солнца, и цветок, И травы, свежести полны, Высокий дуб и стройный клен — Услышьте мой печальный стон. Пусть злые зимние ветра Листвы зеленой не щадят, Потом весенняя пора Вернет деревьям их наряд, Пусть осень сменит летний зной, Но боль останется со мной. И с каждым часом мой недуг Сильней, а болен я с тех пор, Когда ценой сердечных мук Судьбу к твоим ногам простер. Теперь я пленник — и притом Увы, навеки стал рабом. Мой некогда свободных дух Тобой в темницу помещен. И светоч разума потух, Одной лишь мыслью поглощен. Восторгами под облака Был поднят — ныне смерть близка. Друзей любивший всей душой Стал к дружеской беседе глух. Оставив всех, к тебе одной Стремлюсь я, о прелестный дух. Мой пыл и твой небесный взор Зажгли в крови моей костер. Природа, не скупилась ты На злато для ее кудрей, Из хрусталя ее черты, Рубин устами служит ей, И алебастра нежной шеи Едва ль найдете вы белее. Но ты предвидеть не могла, Не чувствовала наперед, Какие беды навлекла, Ей сердце сделав от щедрот Из глыбы мраморной — ведь нас Один бы воск от смерти спас. О Госпожа, едва дышу, И чтоб мои продлились дни, На Милость Гнев смени, прошу, Жестокость Жалостью смени! Не дай Презрению занять Трон, где должна быть Благодать! Перевод А. Шульгат

Отплывая в Испанию

 Прощай, мой плодородный край! Тебя троянец Брут Открыл в изгнании своем, Нашел в тебе приют; В морях ревущих ты простер Обильные бока, Для всех в твоих пределах жизнь Приятна и легка. В чужбине дорогой ценой Дается людям снедь, За счастье там считают все, Что угодило в сеть, В трудах мучительных живут Сожженные края… А нам среди родимых рек Мила земля своя. Ты, остров, Богом взыскан был, Богатства полный край, Здесь юность я свою провел… Но нет, теперь прощай! Велит мне прихоть посмотреть Чужие небеса, Постранствовать охота мне, Увидеть чудеса, Не жить в довольстве мне в дому — Теперь я знаю сам, За впечатленьями пора Пуститься по морям. Перевод А. Серебренникова

Thomas Deloney (ca. 1543–1600)

* * *

 Crabbed age and youth cannot live together, Youth is full of pleasance, age is full of care, Youth like summer morn, age like winter weather, Youth like summer brave, Age like winter bare. Youth is full of sport, Ages breath is short, Youth is nimble, Age is lame, Youth is hot and bold, Age is weak and cold, Youth is wild, and Age is tame. ⁠Age I do abhor thee, Youth I do adore thee, ⁠O my love, my love is young. ⁠Age I do defie thee. Oh sweet Shepheard hie thee; ⁠For methinks thou stays too long.

How Couentry Was Made Free by Godiva, Countesse Of Chester

 Leofricus, that Noble Earle Of Chester, as I reade, Did for the City of Couentry, Many a noble deed. Great priuiledges for the towne This Nobleman did get, And of all things did make it so, That they tole-free did sit: Saue onley that for horses still, They did some custome pay, Which was great charges to the towne, Full long and many a day. Wherefore his wife, Godiva faire, Did of the Earl request, That therefore he would make it free, As well as all the rest. So when the Lady long had sued, Her purpose to obtaine: Her Noble Lord at length she tooke, Within a pleasant vaine, And vnto him with smiling cheare, She did forthwith proceed, Entreating greatly that he would Performe that goodly deed. You moue me much, faire Dame (quoth he) Your suit I faine uould shunne: But what would you performe and do, To haue this matter done? Why any thing, my Lord (quoth she) You will with reason craue, I will performe it with good will, If I my wish may haue. If thou wilt grant one thing (said he) Which I shall now require, So soone as it is finished, Thou shalt haue thy desire. Command what you thinke good, my Lord, I will thereto agree: On this condition that this Towne For euer may be free. If thou wilt thy cloaths strip off, And here wilt lay them downe, And at noone day on horsebacke ride Starke naked thorow the Towne, They shall be free for euermore: If thou wilt not do so, More liberty than now they haue, I neuer will bestow. The lady at this strange demand, Was much abasht in mind: And yet for to fulfil this thing, She neuer a whit repinde. Wherefore to all the Officers Of all the Towne she sent: That they perceiuing her good will, Which for the weale was bent, That on the day that she should ride, All persons thorow the Towne, Should keepe their houses and shut their doores, And clap their windowes downe, So that no creature, yong or old Should in the street be seene: Till she had ridden all about, Throughout the City cleane. And when the day of riding came, No person did her see, Sauing her Lord: after which time, The towne was euer free.

Томас Делоне (ок. 1543–1600)

* * *

 Старости с весельем юным не ужиться; Старость — для заботы; юность — для игры; Старость, как зима, кашляет и злится; Юность рвет с ветвей летние дары. Юность — пыл утех; старость — мертвый снег; Юность — свет; старость — тьма. Юность — сгусток сил, резвых ног разбег, Старость же бессильна и хрома. Старость, ты ужасна! Юность, ты прекрасна! О, любовь моя юна! Старость — сон унылый. Ах, пастух мой милый, Торопись, пока весна! Перевод Т. Знамеровской

О том, как леди Годива, графиня Честерская, принесла свободу городу Ковентри

 Жил-был Леофрик в старину, Он Честерский был граф, Он многим Ковентри помог, Тем почести стяжав. Он много вольностей добыл Для горожан своих; Не нужно было им платить Поборов никаких. Одна лишь подать в нем была — Налог на лошадей, И тяжестью она легла На городских людей. Годива, графская жена, Пришла его просить Свободу полную ввести, Налог тот упразднить. Она давно сие свершить Настроена была, И с графом потому себя Услужливо вела. И вот с улыбкой на лице Является она Его о милости просить, Сердечности полна. Сказал ей граф: «Жена моя, Препятствий просьбе нет; Но что же сделать для меня Вы можете в ответ?» Она же: «Муж мой, господин, Я честно вам скажу: Просите что угодно вы — Ни в чем не откажу!» А он: «Коль выполните вы, Что я прошу от вас, То вашу просьбу, я клянусь, Исполню тот же час». Она сказала: «Господин, Я вам отвечу «да», Пусть только станет Ковентри Свободным навсегда». «Тогда разденьтесь, — он сказал, — Сложите свой наряд, И в полдень голой на коне Скачите через град. Тогда свободным станет он; Коль скажете вы «нет», Не будет вольностей тогда, Введу на них запрет». Безумной просьбою была Графиня смущена; Но замысла спасти свой град Не бросила она. Созвать старейшин городских Тогда она велит, Их в доброй воле убедив, Такое говорит: Пускай в день скачки на коне Весь городской народ Сидит надежно по домам И ставни пусть запрет. И пусть по улицам ходить Не будет стар и млад, Чтоб в одиночестве она Проехала сквозь град. Смотрел, как скачет через град Она во весь опор, Один лишь муж… А Ковентри Свободным стал с тех пор.

Sir Edward Dyer (1543–1607)

In Praise of a Contented Mind

 My mind to me a kingdom is; Such present joys therein I find, That it excels all other bliss That earth affords or grows by kind: Though much I want that most would have, Yet still my mind forbids to crave. No princely pomp, no wealthy store, No force to win the victory, No wily wit to salve a sore, No shape to feed a loving eye; To none of these I yield as thrall; For why? my mind doth serve for all. I see how plenty surfeits oft, And hasty climbers soon do fall; I see that those which are aloft Mishap doth threaten most of all: They get with toil, they keep with fear: Such cares my mind could never bear. Content I live, this is my stay; I seek no more than may suffice; I press to bear no haughty sway; Look, what I lack my mind supplies. Lo, thus I triumph like a king, Content with that my mind doth bring. Some have too much, yet still do crave; I little have, and seek no more. They are but poor, though much they have, And I am rich with little store; They poor, I rich; they beg, I give; They lack, I leave; they pine, I live. I laugh not at another’s loss, I grudge not at another’s gain; No worldly waves my mind can toss; My state at one doth still remain: I fear no foe, I fawn no friend; I loathe not life, nor dread my end. Some weigh their pleasure by their lust, Their wisdom by their rage of will; Their treasure is their only trust, A cloakèd craft their store of skill; But all the pleasure that I find Is to maintain a quiet mind. My wealth is health and perfect ease, My conscience clear my chief defence; I neither seek by bribes to please, Nor by deceit to breed offence: Thus do I live; thus will I die; Would all did so as well as I!

Love-Contradictions

 As rare to hear as seldom to be seen, It cannot be nor never yet has been That fire should burne with perfect heat and flame Without some matter for to yield the same. A stranger case yet true by proof I know A man in joy that liveth still in woe: A harder hap who has his love at lyst Yet lives in love as he all love had missed: Who has enough, yet thinks he lives wthout, Lacking no love yet still he stands in doubt. What discontent to live in such desire, To have his will yet ever to require.

The Shepherd’s Conceit of Prometheus

 Prometheus when first from heaven high He brought dowe fire, ‘ere then on earth not seen, Fond of Delight, a Satyr standing by Gave it a kiss, as it like Sweet had been. Feeling forthwith the other’s burning power, Wood with the smart, with shouts and shreaking shrill, He sought his ease in river, field and bower, But for the time his grief went with him still. So silly I, with that unwonted sight In human shape, an angel from above, Feeding mine eyes, th’impressione there did light, That since I rest and run as pleaseth Love. The difference is, the Satyr’s lips, my heart — He for a time, I evermore, — have smart.

* * *

 The lowest trees have tops, the ant her gall, The fly her spleen, the little spark his heat, And slender hairs cast shadows though but small, And bees have stings although they be not great. Seas have their source, and so have shallow springs, And love is love in beggars and in kings. Where waters smoothest run, deep are the fords, The dial stirs, yet none perceives it move: The firmest faith is in the fewest words, The turtles cannot sing, and yet they love, True hearts have eyes and ears no tongues to speak: They hear, and see, and sigh, and then they break.

The Man of Woe

 The man whose thoughts against him do conspire, One whom mishapp her story doth depaint, The man of woe, the matter of desire, Free of the dead, that lives in endless plaint, His spirit am I, which in this deserte lie, To rue his case, whose cause I cannot fly. Despair my name, who never finds relief, Friended of none, but to myself a foe; An idle care, maintained by firme belief That praise of faith shall through my torments grow, And count those hopes, that others’ hearts do ease, But base conceits the common sense to please. The happy good from whence my joys arise; Nor have I power my sorrows to restrain. But wail the want, when nought else may suffice; Whereby my life the shape of death must bear, — That death which feels the worst that life doth fear. But what avails with tragical complaint, Not hoping help, the Furies to awake? Or why should I the happy minds acquaint With doleful tunes, their settled peace to shake? All ye that here behold Infortune’s fare, May judge no woe may with my grief compare.

Сэр Эдвард Дайер (1543–1607)

Похвала спокойному разуму

 Мой разум — королевский трон, Бескрайней радости залог; Любых блаженств приятней он, Что даст природа или Бог; Во мне б горел желаний пыл, Но он хотенье запретил. Дворцы, товары дальних стран, Сражений гром и шум побед, Искусство исцеленья ран, Влюбленной женщины привет — Им завладеть мной не дано, Мой разум их презрел давно. Богач пресытится легко, Кто быстро лезет — упадет, А возлетевших высоко Во всякий миг опасность ждет, Иной в трудах живет всегда… Тревога разуму чужда. Я не заносчив, не спесив, Я не взыскую лишних благ, Что накопил я — тем и жив, Мой разум мне подскажет шаг. Всхожу я словно на престол — Я счастье в разуме нашел. Богатых мучает нужда — Довлеет мне мой скромный клад; Чего-то нужно им всегда — А я и малостью богат. Я толстосум — они бедны, Я жив — они тоски полны. Я не смеюсь беде чужой, Не зарюсь на чужой ломоть, Спокоен в буре я мирской, Бесстрастия не побороть: Мне друг не мил, не мерзок враг, Смерть — не желанье и не страх. Иным мерило жизни — страсть, А в безрассудстве — смысл всего; Над ними деньги взяли власть, Коварство — вот их мастерство. А я довольствуюсь одним Спокойным разумом моим. Своим здоровьем я богат И честным словом защищен, Не покупал себе наград, Обманом я не развращен. Я до смерти жить буду так; Подобно пусть поступит всяк! Перевод А. Серебренникова

Противоречивая любовь

 Нельзя услышать и узреть предмет, Которого в природе просто нет, Как не сыскать огня, что без подпитки И света, и тепла даёт в избытке. Мне странен тот, кто счастлив и любим, Но без конца унынием томим, Как странен тот, кто этим чувством пьян, Но для кого любовь — сплошной туман. Имея всё, считать, что он банкрот, Способен только полный идиот. Зачем ещё любви я вожделею, Хотя уже и так заполнен ею? Перевод А. Васина

Фантазия пастуха о Прометее

 Сбежал мой Прометей с Олимпа с миром, Земле огонь нежданный подарил, И факел поцелован был сатиром, Как будто был он, как девица, мил. Потом смекнув: у Прометея — пламя, Сатир от боли завизжал, и вмиг Он ринулся к реке, в леса, полями, Но — пусть на время — страх в него проник. Так я, глупец, как странное явленье: В людском обличье, ангел во плоти Предстало мне, явилось озаренье, И движет мной Любовь в моём пути. Сатир на миг уста обжёг беспечно Я ж сердце опалил своё навечно. Перевод Ю. Брызгалова

* * *

 У малых древ — верхи, у муравья И мухи — злость, пожары — в искре малой, И у волос бывает тень своя, И мелкая пчела имеет жало. Начало есть морям, ключам с ручьями… Любовь одна для нищих с королями. С теченьем тихим глубока река, Не движут тень — она идёт по кругу, Где мало слов, там вера глубока, Пусть горлицы тихи — верны друг другу. Сердца молчат, но, зренье, слух имея, Со вздохом гибнут, молвить не умея. Перевод Ю. Брызгалова

Человек-беда

 В нём думы будто подняли восстанье, Все краски жизни отняла беда, Он горе весь, зависит от желанья: Хоть живы все, он кается всегда. Я дух его, живу в его пустыне, Горюю с ним, не зная о причине. Растерян я, и облегченья нет, И нет друзей, и недруг сам себе я; Лентяй, cчитаю, что с течением лет Без мук постигнуть Веры не сумею. Взамен надежд, что для других спасенье, Бахвальство и пустое самомненье. И никогда мне не достичь уже Добра, что с Радостью не разделимо, И горя не сдержать, в моей душе Лишь крик желанья, что неутолимо. Так, жизнь моя, как смерть, всегда рядится; Смерть ведает, что жизнь её боится. Но что мне толку жалобно стенать (Я в сердце гнев разжечь уже не чаю)? К чему счастливцев по миру искать (Я грустной песней их покой смущаю)? Смотрите ж, люди: еду на беде я, Нет скорби, горя моего больнее. Перевод Ю. Брызгалова

Alexander Montgomerie (ca. 1545–1598)

To His Majestie

 Shir, clenge jour cuntrie of thir cruell crymis, Adultries, witchcraftis, incests, sakeles bluid; Delay not, bot as David did betymis, Jour company of such men soon secluid. Out with the wicked; — garde jou with the gude; Of mercy and of judgment sey to sing. Quhen je suld stryk, I wald je vnderstude; Quhen je suld spair, I wish je were bening. Chuse godly counsel, leirne to be a king. Beir not thir burthenis longer on jour bak. Jumpe not with justice for no kynd of thing. To just complantis gar gude attendance tak. Thir bluidy sarks cryis alwayis in jour eiris: Prevent the plague that presently appeirs.

In Praise of His Majestie

 Support me, sacred Sisters, for to sing His praise, vhilk passis the antartik pole. And fand the futsteppe of the fleing fole, And from Parnassus spyd the Pegase spring. The hundreth saxt, by lyne, vnconqueist king, Quhais knichtlie curage, kindling lyk a cole, Maks couarts quaik, and hyde thame in a hole: His brand all Brytan to obey sail bring. Come, troup of tuinis, about his temple tuyn Jour laurell leivis with palmis perfytly plet, Wpon his heid Caesarean to sett. Immortalije ane nobler nor the Nyne — A martiall monarch, with Minervas spreit, That Prince vhilk sail the prophesie compleit.

Of M. J. Sharpe

 If gentle blude ingendrit be by baggis. Then culd I ges vho wer a gentle Jhone; If he be wysest, with the world that waggis, Jit culd I wish jou to a wittie one; If he be all, vha thinks his nichtbours none, Then surely I suld shau jou vho wer all; If he be Cæsar, vho doth so suppone, Then I conjecture vhom I Cæsar call; If he be sure, vho sueirs and sayis he sall, Then certainly I wot weill vho wer sure; If he be firme, vho neuer feirs to fall, I doubt not then vhose dayis suld lang indure; Sed quæritur, vhat lau he leivis at leist? He wald not preich; he can not be a preist.

To the Lords of the Session

 My Lords, late lads, nou leidars of our lauis, Except jour gouns, some hes not worth a grote. Jour colblak conscience all the cuntrey knauis; Hou can je live, except je sell jour vote? Thoght je deny, thair is aneu to note How je for justice jouglarie hes vsit: Suppose je say je jump not in a jote, God is not blind. He will not be abusit. The tym sail come vhen je sail be accusit, For mony hundreth je haif herryit heir; Quhare je sall be forsakin and refusit, And syn compeld at Plotcok to appeir. I hope in God at lenth, thoght it be late, To sie sum sit into dirk hellis gate.

The Poets Apologie to the Kirk of Edinburgh

 I wonder of jour Wisdomes, that ar wyse, That baith miskennis my method and my Muse; Quhen I invey, such epithets I wse, That evin Alecto laughing at me lyis. My trumpets tone is terribler be tuyis Nor jon couhorne, vhereof je me accuse; For fra the Fureis me with fyr infuse, Quhom Bautie byts, he deir that bargan byis; For if I open wp my anger anes, To plunge my pen into that stinking Styx, My tongue is lyk the lyons; vhair it liks, It brings the flesh, lyk bryrie, fra the banes: I think it scorne, besyd the skaith and sklander, To euin an ape with aufull Alexander.

To his Maistres Messane

 Ha! lytill dog, in happy pairt thou crap, If thou had skill thy happynes to spy, That secreit in my ladyis armis may ly, And sleip so sueitly in hir lovely lap. Bot I, alace! in wrechednes me wrap, Becaus ouer weill my misery knou I, For that my jouth to leirne I did apply; My ouer grit skill hes maid my oune mishap. Vhy haif I not, O God, als blunt a braine As he that daylie worbleth in the wyne, Or to mak faggots for his fuid is fane? Lyk as I do I suld not die and duyn: My pregnant spreit, the hurter of my harte, Lyk as it does, suld not persave my smarte.

Ladyland to Cap. A. Montegomerie

 My best belouit brother of the craft, God! if je kneu the stait that I am in! Thoght je be deif, I knou je ar not daft, Bot kynd aneugh to any of jour kin; If je bot sau me, in this winter win, With old bogogers, hotching on a sped, Draiglit in dirt, vhylis wat evin to the skin, I trou thair suld be tears or we tua shed. Bot maist of all, that hes my bailis bred, To heir hou je, on that syde of the mure, Birlis at the wyne, and blythlie gois to bed; Forjetting me, pure pleuman, I am sure. So, sillie I, opprest with barmie juggis, Invyis jour state, that’s pouing Bacchus luggis.

Ladyland to Eyech. Montg

 Sir Icarus, jour sonet I haiv sene, Nocht ignorant vhose bolt that bag come fro. Je lent jour name to feght against jour frene, Till one durst neuir avou him self my fo. I mak a vou — and I heir ony mo Such campillmuts, je better hold jou still. Je crak so crouse, I ken, becaus je’r tuo; Bot I am dour, and dou not want my will. Grou I campstarie, it may drau to ill; Thairfore it’s good in tyme that we wer shed. My Bee’s aloft, and daggit full of skill: It getts corne drink, sen Grissall toke the bed. Come on, good gossopis; let vs not discord; With Johne and George je must convoy my Lord.

Александр Монтгомери (ок. 1545–1598)

К Его Величеству

 О, сколь нам, государь, чинят обид Колдун, убийца, тать и живодер! Не медли — поступи, как царь Давид: В узилище отправь их, под затвор. Да вознесется праведник, не вор! Судить пора не лица, но дела: Преступному — суровый приговор, Достойному — всемерная хвала! И коль судьба престол тебе дала, Скликай мужей мудрейших на совет, Без коего корона тяжела; Низзри: чинят бесправным вящий вред, Их до тюрьмы доводят, иль сумы… Злодейский произвол — страшней чумы. Перевод С. Александровского

Хвала Его Величеству

 О Музы! Пусть моя гремит хвала Тому, кто первым числится меж нас! К нему с Парнаса низлетал Пегас, Молва о нем до полюса дошла. Он сто шестой в роду; его дела Блистают безо всяческих прикрас; И рыцарский в нем дух вовек не гас — И всю крамолу выжжет он дотла. Спешите, Музы, лаврами венчать И вайями владыку-храбреца — Почетнее не сыщется венца. На короле — бессмертия печать; Он — воин, вождь, мыслитель и мудрец, Кладущий беззакониям конец. Перевод С. Александровского

О г-не Дж. Шарпе

 Коль скоро кто-нибудь отменно знатен, Воскликну: много благородней Джон! Коль скоро чья-то честь не знает пятен, Отвечу: всех честней и чище он. Коль скоро кто умишком наделен — Ужель он ровня Джону-мудрецу? О, лучшая меж всех земных корон Была бы Джону истинно к лицу! Хвала его достойному отцу! А я желаю Джону всяких благ, И верю: Шарпа к раннему концу Не приведет неосторожный шаг! Одна беда: от признаков свободен Мужских он — и в священники не годен[11]. Перевод С. Александровского

К собранию лордов

 Вельможи! Вы ль великие вожди? В базарный день вам — оптом! — грош цена. Свирепые сердца у вас в груди, А совесть ваша, словно смоль, черна. Узнает, верьте слову, вся страна, Сколь вы неправедный свершили суд. И Бог не слеп. Воздаст Господь сполна Злодеям, что людскую кровь сосут. Терпенья Божья полнится сосуд. О, предрекаю: Бог припомнит, как Прошенья отправляли вы под спуд — И вас отправит в адский огнь и мрак! И пусть не завтра, пусть когда-нибудь, Но вам — в смоле кипящей потонуть. Перевод С. Александровского

Послание к эдинбургским священнослужителям

 Меня и Музу мудрый клир винит За чей-то пасквиль: есть же, мол, и грань!.. О нет! Коль я бранился бы, то брань Смутила бы и Фурий-Эвменид. Монтгомери не бранью знаменит — Хотя повсюду чтим, куда ни глянь. Но если уж честит людскую дрянь — То в преисподней морщится Аид. Когда бранюсь — рыкаю аки лев! Язык мой — точно львиный: где лизну — Слезает плоть, и видно белизну Костей! А если б я разинул зев… Нет, вас не лев охаял, но шакал! А я пера в помои не макал. Перевод С. Александровского

К песику возлюбленной

 Да, славный песик, счастлив ты зело — Чуть не сказал «поистине блажен»… У милой не слезаешь ты с колен: Тебе уютно, радостно, тепло. А мне со счастьем — ох, не повезло. Я знаю: жизнь мирская — прах и тлен. Живу, не чая добрых перемен, И мысли омрачают мне чело. О Господи, зачем я не болван, Который ищет истину в вине И радуется жизни, если пьян? Но все ж отрадней — с мудрым наравне… Невзгода серебрит мои виски, Но дух мой вырву из когтей тоски! Перевод С. Александровского

Ледилэнд — капитану А. Монтгомери

 Любимейший собрат по ремеслу[12], Услышь призыв отчаяннейший мой! Пускай ты глух — но ты не брат ослу, И сам когда-то хаживал с сумой. Едва я выжил нынешней зимой — Разут, раздет… А лютый был мороз. Увидев, как, дрожа, бегу домой, Ты пролил бы, клянусь, немало слез. Но, знаешь, я и впрямь повесил нос, Когда проведал, что по вечерам Ты хлещешь вина добрые взасос, Не приглашая друга — стыд и срам! Я пивом жив — да кончилось оно! А ты, о жадный, втайне пьешь вино? Перевод С. Александровского

Ледилэнд отвечает Монтгомери

 Я твой сонет, о златоуст Икар, Для дальнего потомства сберегу: Ты, громовержец, эдакий удар Не другу бы отвесил, но врагу! Клянусь: ты предо мной теперь в долгу. Ругнешься вновь — получишь укорот! Отныне помни, друг мой: ни гу-гу. За все ответишь, коль разинешь рот… А я в норе зарылся — истый крот! Сижу и дни, и ночи взаперти… Сберемтесь и гульнем, честной народ! Прощу тебя — и ты меня прости. Сберемтесь! Ты, да я — и Джордж, и Джон. Довольно лезть на дружеский рожон! Перевод С. Александровского

Thomas Lodge (ca. 1558–1625)

Rosalind’s Madrigal

 Love in my bosom like a bee Doth suck his sweet; Now with his wings he plays with me, Now with his feet. Within mine eyes he makes his nest, His bed amidst my tender breast; My kisses are his daily feast, And yet he robs me of my rest. Ah, wanton, will ye? And if I sleep, then percheth he With pretty flight, And makes his pillow of my knee The livelong night. Strike I my lute, he tunes the string; He music plays if so I sing; He lends me every lovely thing; Yet cruel he my heart doth sting. Whist, wanton, still ye! Else I with roses every day Will whip you hence, And bind you, when you long to play, For your offense. I’ll shut mine eyes to keep you in, I’ll make you fast it for your sin, I’ll count your power not worth a pin. Alas! what hereby shall I win If he gainsay me? What if I beat the wanton boy With many a rod? He will repay me with annoy, Because a god. Then sit thou safely on my knee, And let thy bower my bosom be; Lurk in mine eyes, I like of thee. O Cupid, so thou pity me, Spare not, but play thee!

To Phillis The Fair Shepherdess

 My Phillis has the morning Sun, at first to look upon her: And Phillis has morne-waking birds, her rising still to honour. My Phillis has prime-feathered flowers that smile when she treads on them: And Phillis has a gallant flock, that leaps since she does own them. But Phillis has too hard a heart, alas, that she should have it: It yields no mercy to desert, nor grace to those that crave it. Sweete Sun, when thou look’st on, pray her regard my moan! Sweete birds, when you sing to her, to yield some pity, woo her! Sweet flowers that she treads on, tell her, her beauty deads one. And if in life her love she nill agree me, Pray her before I die, she will come see me.

Томас Лодж (ок. 1558–1625)

Мадригал для Розалинды

 Любовь нежданно расцвела В моей груди… Эрот, не вейся, что пчела, И не гуди! Сбирая слезы, что нектар, И умножая жгучий жар, Божок усерден, прыток, яр… Даятель бед — и многих кар Изобретатель! Глаза ли хочется сомкнуть, Коль сон берет — Не утомившийся ничуть, Жужжит Эрот! Он завладел моим пером И лютней — молния и гром! — Моим достатком и добром — И золотом, и серебром! — Храни Создатель! Эрота выдрал бы я враз Букетом роз — Да разве резвый лоботряс Повесит нос? «Покинь меня, и не тревожь, — Твержу, — ты мил, да не хорош: Капризен, зол, коварен тож! Не ставлю больше ни во грош Тебя, предатель!» Эрота высечь бы кнутом Я славно смог — Да отомстит, боюсь, потом Крылатый бог… Ну что ж, божок… Терзай мне грудь, Но все же дозволяй вздохнуть — И уж поладим как-нибудь… Коль скоро вместе правим путь, Браниться кстати ль? Перевод С. Александровского

Красавице-пастушке Филлис

 С лучами первыми встаёт Моя подруга Филлис, Когда алеет небосвод И птицы пробудились. Ступает робко по цветам, Весне и солнцу рада. Бежит за нею по пятам Её овечье стадо. Но, видно, у неё гранит В груди заместо сердца. Он только горе мне сулит И не даёт согреться. О солнце, разбуди Огонь в её груди! Пропойте, птицы, ей, Что надо быть добрей! Откройте ей, цветы, В чём прелесть красоты! Пусть пощадит меня, коль я ей люб, Покуда я не превратился в труп! Перевод А. Васина

Mary Herbert, Countess of Pembroke (1561–1621)

Psalm 120: Ad Dominum

 As to th’Eternall, often in anguishes Erst I have called, never unanswered, Againe I call, againe I calling, Doubt not againe to receave an answer. Lord ridd my soule from treasonous eloquence Of filthy forgers craftily fraudulent: And from the tongue where lodg’d resideth Poison’d abuse, ruine of beleevers. Thou that reposest vainly thy confidence In wily wronging; say by thy forgery What good to thee? what gaine redoundeth? What benefitt from a tongue deceitfull? Though like an arrow strongly delivered It deeply pierce, though like to a Juniper It coales doe cast, which quickly fired, Flame very hott, very hardly quenching? Ah God! too long heere wander I banished, Too long abiding barbarous injury: With Kedar and with Mesech harbour’d, How? in a tent, in a howslesse harbour. Too long, alas, too long have I dwelled here With frendly peaces furious enemies: Who then to peace I seeke to call them, Faster I find to the warre they arme them.

Мэри Герберт, графиня Пемброк (1561–1621)

Псалом 120 Ad Dominum

 Сколь часто прежде в скорби к Предвечному Взывать случалось небезответно мне; Опять зову, опять взываю — Не усомнившись: Господь ответит. Избавь от лживых уст душу, Господи, В силки лукавства нас уловляющих, От языка, что источает Яд поношений, погибель верных. О ты, что всуе льстишься надеждами На ложь уловок, молви: напраслина Что даст тебе? и что прибавят Злоухищренья, и что в них проку? Подобно стрелам, пущенным с силою, Язвит и ранит в самое сердце ложь; Подобно дроковым угольям, Жарко пылает огнь неуемный. Сколь долго, Боже, стражду в изгнании, Сношу годами горечь обиды я, Приют у Мешеха обретши, Дом бесприютный — в шатрах Кедара. Увы мне! долго, долго мне жить пришлось Средь ярой злобы мир ненавидящих — Чуть я о мире молвлю слово — Те уж на битву вооружились. Перевод С. Лихачевой

Sir Francis Bacon (1561–1626)

The Life of Man

 The world’s a bubble; and the life of man Less than a span. In his conception wretched; from the womb So to the tomb: Curst from the cradle, and brought up to years, With cares and fears. Who then to frail mortality shall trust, But limns the water, or but writes in dust. Yet, since with sorrow here we live oppress’d, What life is best? Courts are but only superficial schools To dandle fools: The rural parts are turn’d into a den Of savage men: And where’s a city from all vice so free, But may be term’d the worst of all the three? Domestic cares afflict the husband’s bed, Or pains his head: Those that live single, take it for a curse, Or do things worse: Some would have children; those that have them none; Or wish them gone. What is it then to have no wife, But single thralldom or a double strife? Our own affections still at home to please, Is a disease: To cross the sea to any foreign soil, Perils and toil: Wars with their noise affright us: when they cease, W’ are worse in peace: What then remains, but that we still should cry, Not to be born, or being born, to die.

The Translation of the XIIth Psalm

 Help, Lord, for godly men have took their flight,       And left the earth to be the wicked’s den: Not one that standeth fast to truth and right,       But fears, or seeks to please, the eyes of men. When one with other falls in talk apart,       Their meaning go’th not with their words, in proof, But fair they flatter, with a cloven heart,       By pleasing words, to work their own behoof. But God cut off the lips, that are all set       To trap the harmless soul, that peace hath vow’d; And pierce the tongues, that seek to counterfeit       The confidence of truth, by lying loud: Yet so they think to reign, and work their will       By subtile speech, which enters everywhere; And say: Our tongues are ours, to help us still;       What need we any higher pow’r to fear? Now for the bitter sighing of the poor, The Lord hath said, I will no more forbear The wicked’s kingdom to invade and scour, And set at large the men restrain’d in fear. And sure the word of God is pure and fine, And in the trial never loseth weight; Like noble gold, which, since it left the mine, Hath seven times pass’d through the fiery strait. And now thou wilt not first thy word forsake, Nor yet the righteous man that leans thereto; But wilt his safe protection undertake, In spite of all their force and wiles can do. And time it is, O Lord, thou didst draw nigh; The wicked daily do enlarge their bands; And that which makes them follow ill a vie, Rule is betaken to unworthy hands.

The Translation of the XCth Psalm

 O Lord, thou art our home, to whom we fly,       And so hast always been from age to age; Before the hills did intercept the eye,       Or that the frame was up of earthly stage.             One God thou wert, and art, and still shalt be;             The line of time, it doth not measure thee. Both death and life obey thy holy lore,       And visit in their turns, as they are sent; A thousand years with thee they are no more       Than yesterday, which, ere it is, is spent:             Or as a watch by night, that course doth keep,             And goes, and comes, unwares to them that sleep. Thou carryest man away as with a tide:       Then down swim all his thoughts that mounted high; Much like a mocking dream, that will not bide,       But flies before the sight of waking eye;             Or as the grass, that cannot term obtain!             To see the summer come about again. At morning, fair it musters on the ground;       At even it is cut down, and laid along: And though it spared were, and favour found,       The weather would perform the mower’s wrong:             Thus hast thou hang’d our life on brittle pins,             To let us know it will not bear our sins. Thou buryest not within oblivion’s tomb       Our trespasses, but enterest them aright; Ev’n those that are conceived in darkness’ womb,       To thee appear as done at broad day-light.             As a tale told, which sometimes men attend,             And sometimes not, our life steals to an end. The life of man is threescore years and ten,       Or, if that he be strong, perhaps fourscore; Yet all things are but labour to him then,       New sorrows still come on, pleasures no more.             Why should there be such turmoil and such strife.             To spin in length this feeble line of life? But who considers duly of thine ire?       Or doth the thoughts thereof wisely embrace? For thou, O God, art a consuming fire:       Frail man, how can he stand before thy face?             If thy displeasure thou dost not refrain,             A moment brings all back to dust again. Teach us, O Lord, to number well our days,       Thereby our hearts to wisdom to apply; For that which guides man best in all his ways,       Is meditation of mortality.             This bubble light, this vapour of our breath,             Teach us to consecrate to hour of death. Return unto us, Lord, and balance now,       With days of joy, our days of misery; Help us right soon, our knees to thee we bow,       Depending wholly on thy clemency;             Then shall thy servants both with heart and voice,             All the days of their life in thee rejoice. Begin thy work, O Lord, in this our age,       Shew it unto thy servants that now live; But to our children raise it many a stage,       That all the world to thee may glory give.             Our handy-work likewise, as fruitful tree             Let it, O Lord, blessed, not blasted be.

Сэр Фрэнсис Бэкон (1561–1626)

Жизнь человеческая

 Мир наш — пузырь, жизнь коротка, Меньше вершка. Все от зачатья и от утробы До самого гроба — Прокляты мы; путь нас ведет Средь бед и забот. Кто в бренное, в мирское верой дышит, Тот красит воду и на прахе пишет. Если нам жить вечно в печали, Что б мы избрали? Школа глупцов — изысканный двор, Учат там вздор, А на селе — грубый мужик К скотству привык, А где найти нам город беспорочный? Из этих трех он — наихудший точно. Брачная жизнь портит нам ложе, Голову тоже, Кто неженат — мнит за несчастье, Впадает в напасти, Хочешь детей — иль не зачнешь их, Иль проклянешь их. Жить самому иль горевать с женой, В неволе одинокой иль двойной? Кто видит счастье только в отчизне — Тот в укоризне; Зá море плыть — мука, беда, Горе всегда; Войн мы боимся; сложили оружье — Стало нам хуже. И как нам поступать теперь и впредь? Едва родившись, сразу умереть. Перевод А. Серебренникова

Переложение XII Псалма

 Спаси, о Боже! Верный Твой спешит       Покинуть землю, где процвёл злодей; Никто за правду не подъемлет щит,       Всяк в страхе тщится ублажать людей. И даже в жарком споре множит лесть,       Дабы вражду надёжно скрыла речь, Дабы приязнь противника обресть,       Из восхвалений выгоду извлечь. О Боже, губы лживых отсеки,       Что мирным душам ставят западню; Пронзи велеречивым языки,       Что громко лгут толико раз на дню. Царить и лгать не миг хотят, не час,       Но вечно, ибо мнят: не могут пасть; И молвят: наши языки при нас,       А высшая над нами есть ли власть? Но ради горьких вздохов бедняка,       Господь изрек, гряду повергнуть в прах Державу злых — карать её, пока       Не сокрушу сковавший честных страх. Ей, слово Божье — высшее добро,       Глагол Господень светел, чист и прав, — И полновесен, словно серебро,       Семижды превращённое в расплав. Не отзывай, о Боже, Свой глагол,       Не отнимай у праведных приют, Избави от меча, что произвол       И хитрость на погибель нам куют. Гряди, гряди, о Господи — зане       Вседневно злые множатся вокруг; Карай и ложь и злобу — наравне,       И вырви власть из недостойных рук. Перевод С. Александровского

Переложение XC Псалма

 Ты, Боже, нам — опора из опор;       И было так вовек, из рода в род; Ты пребывал до сотворенья гор,       Возникновенья воздуха и вод.             Ты был, еси, и будешь Бог един —             Ты, вечный над течением годин. И жизнь, и смерть, идущая вослед,       Священный Твой равно блюдут устав; Тебе и тысяча истекших лет —       Вчерашний день, что сгинул, отблистав;             Иль стража, чьим шагам не внемлет слух             Уснувшего, когда закат потух. Ты смертного уносишь, как волна;       И всё, что гордый мыслит человек,— Подобие обманчивого сна,       И упорхнёт из-под раскрытых век.             Не может, по закону естества,             Увидеть лето сызнова трава. С утра обилен разнотравьем луг —       Но до вечерней выкошен зари; Иль сгинут стебли в буйстве зимних вьюг,       Коль скоро пощадят их косари.             Ты хрупкими соделал наши дни,             Греховный груз не в силах несть они. И если деем беззаконно мы,       Ты строго взыщешь, грешника виня; И всё, что умышлялось в лоне тьмы,       Является Тебе во свете дня.             Как повесть, коей внемлют, или нет,             Скончается теченье наших лет. Людская жизнь — лишь семьдесят годов,       Иль восемьдесят, ежели силён; А в старости прибавится трудов,       И горести придут со всех сторон.             Зачем же столь забот, и столь борьбы,             Дабы продлилась нить земной судьбы? Но кто провидит мудро Божий гнев?       Кто из людей задумался о нём? Кто, Божий лик пылающий узрев,       Стоять возможет перед сим огнём?             И кто же прахом в тот же миг не лёг,             Когда карать преступных мыслил Бог? Учи нас, Боже, правильно счислять       Теченье дней, и умудрять сердца; Грехом влекомый — устремится вспять       В предвиденьи грядущего конца.             Учи беречь душевных сил запас,             Дабы достойно встретить смертный час. О Боже, обратись, уравновесь       Невзгоды наши радостями впредь; Смиренно молим: дай отныне здесь,       В земной юдоли, бедствий не терпеть.             И, отрешившись мерзостных вериг,             Тебя возможем славить каждый миг. Низзри на нас, о Боже, и содей       Усердных слуг — усердными стократ; И дай потомкам нынешних людей       Благодарить Подателя отрад;             Мы трудимся. Твоя, о Боже, власть —             Труды благословить, а не проклясть. Перевод С. Александровского

Chidiock Tichborne (ca. 1562–1586)

Elegy

 My prime of youth is but a frost of cares, My feast of joy is but a dish of pain, My crop of corn is but a field of tares, And all my good is but vain hope of gain; The day is past, and yet I saw no sun, And now I live, and now my life is done. My tale was heard and yet it was not told, My fruit is fallen, and yet my leaves are green, My youth is spent and yet I am not old, I saw the world and yet I was not seen; My thread is cut and yet it is not spun, And now I live, and now my life is done. I sought my death and found it in my womb, I looked for life and saw it was a shade, I trod the earth and knew it was my tomb, And now I die, and now I was but made; My glass is full, and now my glass is run, And now I live, and now my life is done.

To His Friend

 (assumed to be Anthony Babington) Good sorrow cease, false hope be gone, misfortune once farewell; Come, solemn muse, the sad discourse of our adventures tell. A friend I had whose special part made mine affection his; We ruled tides and streams ourselves, no want was in our bliss. Six years we sailed, sea-room enough, by many happy lands, Till at the length, a stream us took and cast us on the sands. There lodged we were in a gulf of woe, despairing what to do, Till at the length, from shore unknown, a Pilot to us drew, Whose help did sound our grounded ship from out Caribda’s mouth, But unadvised, on Scylla drives; the wind which from the South Did blustering blow the fatal blast of our unhappy fall, Where driving, leaves my friend and I to fortune ever thrall; Where we be worse beset with sands and rocks on every side, Where we be quite bereft of aid, of men, of winds, of tide. Where vain it is to hail for help so far from any shore, So far from Pilot’s course; despair shall we, therefore? No! God from out his heap of helps on us will some bestow, And send such mighty surge of seas, or else such blasts to blow As shall remove our grounded ship far from this dangerous place, And we shall joy each others’ chance through God’s almighty grace, And keep ourselves on land secure, our sail on safer seas. Sweet friend, till then content thy self, and pray for our release.

The Housedove

 A silly housedove happed to fall amongst a flock of crows, Which fed and filled her harmless craw amongst her fatal foes. The crafty fowler drew his net — all his that he could catch — The crows lament their hellish chance, the dove repents her match. But too, too late! it was her chance the fowler did her spy, And so did take her for a crow — which thing caused her to die.

Чайдиок Тичборн (ок. 1562–1586)

Элегия

 В моей весне лишь холода тревог, На пиршестве лишь боль в моём бокале, Мой урожай — сорняк, созревший в срок, Итог всего — мечты, что прахом стали. Окончен день… А начинался ль он? Да, я живу — но путь мой завершён. Я песню спел, хоть не касался струн, Пал с древа плод ещё в начале мая, Я не старик, но и давно не юн. Невидим был, земное созерцая. Готова нить — станок же сокрушён. Да, я живу — но путь мой завершён. Я смерть искал — она была со мной. Я жить хотел, но находил лишь тени. Я там ступал, где обрету покой. Я был рождён — для нескольких мгновений. Бокал налит. Бокал опустошён. Да, я живу — но путь мой завершён. Перевод Д. Якубова

К его другу

 (вероятно, Энтони Бабингтону) Пора невзгод, пустых надежд — она должна пройти. Поведай, Муза, о скорбях, что встретились в пути. Был друг со мной. И что-то в нём всегда влекло меня… Беспечно мы по морю шли, вдвоём корабль храня. Шесть лет в пути! Познали мы красу иных земель. Но вдруг поток нас подхватил и выбросил на мель. Печальный брег нас приютил, надежда умерла… Но вдруг вдали зареял флаг, раздался скрип весла. Клыков Харибды избежать помог нам Капитан — Но Сциллу встретили, глупцы… А южный ураган Погибель нашу довершил, неистов и жесток… И вот — плывём, мой друг и я, куда направит рок… Лишь скалы, отмели вокруг, и не уплыть нам прочь! Теченья нет, и ветра нет, и некому помочь. Вдали от курса кораблей, вдали от берегов — Отчаяться ли нам теперь, коль наш не слышен зов? Нет! Бог не позабудет нас. Он Благ. Придёт пора — И море возмутится вдруг, а сильные ветра Корабль наш от опасных мест отгонят поскорей… Удачу нам вернёт Господь — мы насладимся ей! На суше, в море мы найдём сохранные пути… Молись о помощи, мой друг — она должна прийти! Перевод Д. Якубова

Голубь

 Наивный голубь дом и кров Нашёл среди ворон, И пищу от своих врагов Беспечно принял он. Меж тем коварный птицелов Им приготовил сеть — Рыдают птицы! Голубь стал О выборе жалеть. Но ловчий — такова судьба! — За ним следил, и вот Он лишь ворону видит в нём, И потому убьёт. Перевод Д. Якубова

Henry Constable (1562–1613)

Of the Thoughtes He Nourished by Night When He was Retired to Bed

 The sun his iourney ending in the west Taking his lodging vp in Thetis bed Though from oure sightes his beames be banished Yet with his light the Antipodes be blest. Now when the same tyme brings my sun to rest Which me so oft of rest hath hindered And whiter skin with white sheete couered And softer cheeke doth on softe pillow rest. Then I Oh sun of suns and light of lights Wish me with those Antipodes to be Which see and feele thy beames and heate by night Well though the night both cold and darksome is Yet halfe the dayes delight the night grants me I feele my suns heate though his light I misse.

To God the Father

 Greate God: within whose symple essence, wee nothyng but that, which ys thy self can fynde: when on thyself thou dydd’st reflect thy mynde, thy thought was God, which tooke the forme of thee: And when this God thus borne, thou lov’st, & hee lov’d thee agayne, with passion of lyke kynde, (as lovers syghes, which meete, become one wynde,) both breath’d one spryght of aequall deitye. Aeternall father, whence theis twoe do come and wil’st the tytle of my father have, and heavenly knowledge in my mynde engrave, That yt thy sonnes true Image may become; and sence my hart, with syghes of holy Love, that yt the temple of the Spright may prove.

To St. Michael the Archangel

 When as the prynce of Angells puft’d with pryde styrr’d his seditious spyrittes to rebell: God choose for cheife, his Champion Michaell: and gave hym charge the hoste of heaven to guyde. And when the Angells of the Rebells syde vanquish’t in battayle from theyr glory fell, the pryde of heaven became the Drake of hell, and in the dungeon of dispayre was tyed. Thys Dragon synce lett loose, goddes Church assail’d, and shee by helpe of Mychaells swoarde prevail’d. Who ever try’d adventures lyke thys knyght? Which generall of heaven, hell overthrewe; for such a Lady as Goddes spouse dyd fyght: and such a monster as the Dyvell subdue.

Of the Prowesse of His Ladie

 Sweete Soueraigne sith so many mynds remayne Obedient subiects at thy beautyes call So many thoughts bound in thy hayre as thrall So many hearts dye with one lookes disdayne. Goe seeke that glorie which doth thee pertayne That the fift monarchie may thee befall Thow hast such meanes to conquer men withall As all the world must yeeld or else be slayne. To fight thow needst no weapons but thyne eyes Thy hayre hath gold enough to pay thy men And for theyre foode thy beautie will suffice For men and armoure (Ladie) care haue none For one will soonest yeeld vnto thee then When he shall meet thee naked and alone.

Of His Ladies Vayle Wherewith She Covered Her

 The fouler hydes as closely as he may The net where caught the sillie byrd should be Least that the threatning prison it should see And so for feare be forst to flye away My Ladie so the while she doth assay In curled knotts fast to entangle me Puts on her vayle to th’end I should not flee The golden net wherein I am a pray Alas (most sweete) what need is of a nette To catch a byrd which is allreadie tame Sith with youre hand alone yow may it gette For it desires to fly into the same What needs such arte my thoughts then to intrap When of them selues they flye into youre lap.

Генри Констебл (1562–1613)

Некие мысли, посетившие поэта ночной порою, когда он улёгся в постель

 На западе нисходит солнце к водам, В пуховые ложится облака, И будет нам невидимо, пока Лучи его сияют антиподам. И ты с моим рассталась небосводом, И рядом спишь, близка и далека, И мнится, в темноте пройдут века, Доколь порадуешь меня восходом. Отчасти антиподам я сродни — Светила, пусть незримого, лучами Обласкан в то же время, что они: С тобой, о солнце солнц и светов свет, Не разлучаясь тёмными ночами, Тебя не вижу — но тобой согрет. Перевод С. Александровского

К Богу-Отцу

 Великий Боже! Просто, без пролога Пою Тебя, Даятель бытия: Тебя отобразила мысль Твоя — И Сыном стала, ипостасью Бога. Ты, Боже, Сына возлюбил премного, А Сын — Тебя, не меньшую лия Любовь: ея эфирная струя — И свет, и воздух Божьего чертога. Отец Предвечный, тройственный в Едином! Тебя ль моим не нареку Отцом? Ваяй мой разум верой, как резцом, Дай истинное сходство с Богом-Сыном. Во грудь мою святой Любовью вей, И Духу светлый храм воздвигни в ней. Перевод С. Александровского

К св. Михаилу-архангелу

 Когда небесный князь, подпав гордыне, Отступных духов к мятежу склонил, Богоизбранный витязь Михаил Стал меж бойцов Господних высшим в чине. И все, кто был во вражеской дружине, При ярой сече показали тыл; И вождь их, бывший лучшим из светил, Гнуснейшим змием в адской стал пучине. Господней Церкви адский змий грозит, Но Михаил мечом его разит, Смиряет ад, радеючи о Храме. Небесный рыцарь служит испокон Самой Пречистой Деве, словно даме, И дьявол сам сражён им, как дракон. Перевод С. Александровского

О доблестях возлюбленной

 Тебя вседневно, дивная царица, Несчётные боготворят рабы; Нахмуришься — во прах уткнутся лбы, А улыбнёшься — просияют лица. О да: твоя точёная десница Сжимает беспощадный бич судьбы! Ступай же в битвы страстные, дабы Понудить мир иль пасть, иль покориться. Над миром утверждая власть свою, Не возглавляй отважные отряды, В любовном вряд ли нужные бою; В доспех не облекайся дорогой: Тебе немедля сдаться будут рады, Наедине узрев тебя нагой. Перевод С. Александровского

О вуали, под коей укрылась возлюбленная

 Не прячут россыпь зерён птицеловы, Когда приходят в рощу иль на луг; А сети сокрывают от пичуг — И те опаску позабыть готовы. А ты на лад обратный строишь ковы, Своих влюблённых обольщая слуг: Ты частую вуаль надела вдруг, Приманку скрыв под сеткою обновы. Зачем сия ловитвенная сеть, Когда ручная, ласковая птаха Сама готова на руку слететь, Нимало не испытывая страха? Я не боюсь обид, не чаю зол, И сей же час порхнул бы в твой подол. Перевод С. Александровского

Joshua Sylvester (1563–1618)

* * *

 Were I as base as is the lowly plain, And you, my Love, as high as heaven above, Yet should the thoughts of me your humble swain Ascend to heaven, in honour of my Love. Were I as high as heaven above the plain, And you, my Love, as humble and as low As are the deepest bottoms of the main, Whereso’er you were, with you my love should go. Were you the earth, dear Love, and I the skies, My love should shine on you like to the sun, And look upon you with ten thousand eyes Till heaven wax’d blind, and till the world were done. Whereso’er I am, below, or else above you, Whereso’er you are, my heart shall truly love you.

* * *

 They say that shadows of deceased ghosts Do haunt the houses and the graves about, Of such whose life’s lamp went untimely out, Delighting still in their forsaken hosts: So, in the place where cruel Love doth shoot The fatal shaft that slew my love’s delight, I stalk, and walk, and wander day and night, Even like a ghost with unperceived foot. But those light ghosts are happier far than I, For, at their pleasure, they can come and go Unto the place that hides their treasure so, And see the name with their fantastic eye: Where I, alas, dare not approach the cruel Proud moment that doth enclose my jewel.

Джошуа Сильвестр (1563–1618)

* * *

 Будь я подобен низменной равнине, А ты высоким небосводом будь — О небе грезил б твой пастух доныне, В мечтах к Любимой думал бы прильнуть. Возвысься я, как небо над равниной, А ты будь незаметна и низка, Как моря непроглядная пучина, — Где ты ни будь — любовь моя близка. Будь ты землей, я небом будь высоким, — То я Любимой воссиял бы так И взором бы глядел тысячеоким, Что провалился бы весь мир во мрак. Где б ни был я — иль под, иль над тобою —, Где ты ни будь — любовь тебе открою. Перевод А. Серебренникова

* * *

 Я слышал — мертвых непокойный дух Скитается близ дома, близ могилы И прочих мест, что в жизни были милы, Коль жизни свет до времени потух; Там, где Амур безжалостно-слепой Сразил любовь мою стрелой жестокой, Хожу, брожу, скитаюсь одиноко, Как некий дух, неслышимой стопой. Но призракам судьба уделена Счастливее моей: они блуждают В местах своих сокровищ, наблюдают Загробным оком милых имена; А я не смею даже бросить взгляд Туда, где спрятан мой бесценный клад. Перевод А. Серебренникова

John Dowland (1563–1626)

* * *

 Come, heavy Sleep the image of true Death; And close up these my weary weeping eyes: Whose spring of tears doth stop my vital breath, And tears my heart with Sorrow’s sigh-swoll’n cries: Come and possess my tired thought-worn soul, That living dies, till thou on me be stole. Come shadow of my end, and shape of rest, Allied to Death, child to his black-fac’d Night: Come thou and charm these rebels in my breast, Whose waking fancies do my mind affright. O come sweet Sleep; come or I die for ever: Come ere my last sleep comes, or come never.

* * *

 Flow, my tears, fall from your springs! Exiled for ever, let me mourn; Where night’s black bird her sad infamy sings, There let me live forlorn. Down vain lights, shine you no more! No nights are dark enough for those That in despair their last fortunes deplore. Light doth but shame disclose. Never may my woes be relieved, Since pity is fled; And tears and sighs and groans my weary days, my weary days Of all joys have deprived. From the highest spire of contentment My fortune is thrown; And fear and grief and pain for my deserts, for my deserts Are my hopes, since hope is gone. Hark! you shadows that in darkness dwell, Learn to contemn light Happy, happy they that in hell Feel not the world’s despite.

Джон Дауленд (1563–1626)

* * *

 Приди, подобье Смерти, крепкий Сон, Приди, уйми потоки слез из глаз, Мне сердце рвет Печали плач и стон, В рыданьях я терзаюсь всякий час. Приди, душой погибшей овладей, Измученной без благости твоей. Покоя образ, тень могил, приди, Союзник Смерти, Ночи мрачный сын, Мятежников смири в моей груди — Виденья их разгонишь ты один. Приди, о сладкий сон! Грядет беда — Приди пред вечным сном — иль никогда! Перевод А. Серебренникова * * * Вам, слезы, я велю излиться! Навеки изгнан, я скорблю. Там, где тоску поет ночная птица, Себя я поселю. Угасни, луч обманный, ложный! Ночь вовсе не темна, о нет, Тем, кто живет в печали невозможной, — Их унижает свет. Меня мученья истерзали, Остался только стон, И горести, и вздохи тяжких дней, тяжких дней, — Я радостей лишен. C высот блаженства и довольства, Меня низринул рок; Лишь страх, лишь скорбь средь пустошей, средь пустошей, От счастья я далек. О тени, вы в ночи беззвездной Презрите свет дневной; Блажен, блажен укрытый адской бездной От подлости людской. Перевод А. Серебренникова

Michael Drayton (1563–1631)

The Battle Of Agincourt

 Fair stood the wind for France When we our sails advance, Nor now to prove our chance Longer will tarry; But putting to the main, At Caux, the mouth of Seine, With all his martial train, Landed King Harry. And taking many a fort, Furnished in warlike sort, Marcheth towards Agincourt In happy hour; Skirmishing day by day With those that stopped his way, Where the French gen’ral lay With all his power; Which, in his height of pride, King Henry to deride, His ransom to provide Unto him sending; Which he neglects the while, As from a nation vile, Yet with an angry smile Their fall portending. And turning to his men, Quoth our brave Henry then, “Though they to one be ten, Be not amazed. Yet have we well begun, Battles so bravely won Have ever to the sun By fame been raised. “And for myself (quoth he), This my full rest shall be; England ne’er mourn for me, Nor more esteem me. Victor I will remain, Or on this earth lie slain; Never shall she sustain Loss to redeem me. “Poitiers and Cressy tell, When most their pride did swell, Under our swords they fell; No less our skill is Than when our grandsire great, Claiming the regal seat, By many a warlike feat Lopped the French lilies”. The Duke of York so dread The eager vaward led; With the main Henry sped Amongst his henchmen. Exeter had the rear, A braver man not there;— O Lord, how hot they were On the false Frenchmen! They now to fight are gone, Armour on armour shone, Drum now to drum did groan, To hear was wonder; That with the cries they make The very earth did shake; Trumpet to trumpet spake, Thunder to thunder. Well it thine age became, O noble Erpingham, Which didst the signal aim To our hid forces! When from a meadow by, Like a storm suddenly, The English archery Stuck the French horses. With Spanish yew so strong, Arrows a cloth-yard long, That like to serpents stung, Piercing the weather; None from his fellow starts, But, playing manly parts, And like true English hearts, Stuck close together. When down their bows they threw, And forth their bilbos drew, And on the French they flew, Not one was tardy; Arms were from shoulders sent, Scalps to the teeth were rent, Down the French peasants went— Our men were hardy! This while our noble king, His broadsword brandishing, Down the French host did ding, As to o’erwhelm it; And many a deep wound lent, His arms with blood besprent, And many a cruel dent Bruised his helmet. Gloucester, that duke so good, Next of the royal blood, For famous England stood With his brave brother; Clarence, in steel so bright, Though but a maiden knight, Yet in that furious fight Scarce such another. Warwick in blood did wade, Oxford the foe invade, And cruel slaughter made Still as they ran up; Suffolk his axe did ply, Beaumont and Willoughby Bare them right doughtily, Ferrers and Fanhope. Upon Saint Crispin’s Day Fought was this noble fray, Which fame did not delay To England to carry. O, when shall English men With such acts fill a pen; Or England breed again Such a King Harry?

To the Virginian Voyage

 You brave heroic minds Worthy your country’s name, That honour still pursue; Go and subdue! Whilst loitering hinds Lurk here at home with shame. Britons, you stay too long: Quickly aboard bestow you, And with a merry gale Swell your stretch’d sail With vows as strong As the winds that blow you. Your course securely steer, West and by south forth keep! Rocks, lee-shores, nor shoals When Eolus scowls You need not fear; So absolute the deep. And cheerfully at sea Success you still entice To get the pearl and gold, And ours to hold Virginia, Earth’s only paradise. Where nature hath in store Fowl, venison, and fish, And the fruitfull’st soil Without your toil Three harvests more, All greater than your wish. And the ambitious vine Crowns with his purple mass The cedar reaching high To kiss the sky, The cypress, pine, And useful sassafras. To whom the Golden Age Still nature’s laws doth give, No other cares attend, But them to defend From winter’s rage, That long there doth not live. When as the luscious smell Of that delicious land Above the seas that flows The clear wind throws, Your hearts to swell Approaching the dear strand; In kenning of the shore (Thanks to God first given) O you the happiest men, Be frolic then! Let cannons roar, Frighting the wide heaven. And in regions far, Such heroes bring ye forth As those from whom we came; And plant our name Under that star Not known unto our North. And as there plenty grows Of laurel everywhere — Apollo’s sacred tree — You it may see A poet’s brows To crown, that may sing there. Thy Voyages attend, Industrious Hakluyt, Whose reading shall inflame Men to seek fame, And much commend To after times thy wit.

* * *

 How many paltry, foolish, painted things, That now in coaches trouble every street, Shall be forgotten, whom no poet sings, Ere they be well wrapp’d in their winding-sheet? Where I to thee eternity shall give, When nothing else remaineth of these days, And queens hereafter shall be glad to live Upon the alms of thy superfluous praise. Virgins and matrons reading these my rhymes Shall be so much delighted with thy story, That they shall grieve they liv’d not in these times To have seen thee, their sex’s only glory. So shalt thou fly above the vulgar throng, Still to survive in my immortal song.

* * *

 Calling to mind since first my love begun,   Th’uncertain times, oft varying in their course,   How things still unexpectedly have run,   As’t please the Fates by their resistless force;   Lastly, mine eyes amazedly have seen   Essex’s great fall, Tyrone his peace to gain,   The quiet end of that long living Queen,   This King’s fair entrance, and our peace with Spain,   We and the Dutch at length ourselves to sever;   Thus the world doth and evermore shall reel;   Yet to my goddess am I constant ever,   Howe’er blind Fortune turn her giddy wheel;   Though heaven and earth prove both to me untrue,   Yet am I still inviolate to you.

* * *

 The glorious Sun went blushing to his bed; When my soul’s sun from her fair cabinet Her golden beams had now discovered, Lightening the world eclipsed by his set. Some mused to see the earth envy the air, Which from her lips exhaled refined sweet; A world to see, yet how he joyed to hear The dainty grass make music with her feet. But my most marvel was when from the skies So comet-like each star advanced her light, As though the heaven had now awaked her eyes, And summoned angels to this blessed sight. No cloud was seen, but crystalline the air. Laughing for joy upon my lovely fair.

* * *

 Black pitchy night, companion of my woe, The inn of care, the nurse of dreary sorrow, Why lengthenest thou thy darkest hours so, Still to prolong my long-time-looked-for morrow? Thou sable shadow, image of despair, Portrait of hell, the air’s black mourning weed, Recorder of revenge, remembrancer of care, The shadow and the veil of every sinful deed; Death like to thee, so live thou still in death, The grave of joy, prison of day’s delight; Let heavens withdraw their sweet ambrosian breath, Nor moon nor stars lend thee their shining light;         For thou alone renew’st that old desire,         Which still torments me in day’s burning fire.

* * *

 Yet read at last the story of my woe,   The dreary abstracts of my endless cares,   With my life’s sorrow interlined so,   Smoked with my sighs, and blotted with my tears,   The sad memorials of my miseries,   Penned in the grief of mine afflicted ghost,   My life’s complaint in doleful elegies,   With so pure love as time could never boast.   Receive the incense which I offer here,   By my strong faith ascending to thy fame,   My zeal, my hope, my vows, my praise, my prayer,   My soul’s oblations to thy sacred name;   Which name my Muse to highest heavens shall raise,   By chaste desire, true love, and virtuous praise.

Майкл Дрейтон (1563–1631)

Азенкур

 Во Францию пора! Попутные ветра Подули нам — ура! Война в разгаре! Доплыли мы легко До устья Сены, в Ко: Привел нас далеко Державный Гарри. Был каждый вражий форт Пред нами распростерт — Кто весел был и горд, Остался хмурым! Ни дня без битвы нет… Но показал рассвет Французской рати цвет Под Азенкуром. Их коннетабль-нахал Герольда к нам прислал: Чтоб Генрих выкуп дал, Он сразу хочет. Но негодяям тот Ответа не дает: Улыбкой тьму невзгод Врагу пророчит. Такую речь тотчас Завел король для нас: — Их больше в десять раз, Но нам не страшно. Мы в битву поспешим, Француза сокрушим, Победой завершим Бой рукопашный. Что сам я, — молвил он, — Доставлю им урон Иль буду тут сражен — Любому явно. Я торжества добьюсь Иль кровью обольюсь И наземь повалюсь, Убит бесславно. О Боже в небеси, Ты вспомни о Креси И так нас вознеси, Как предки были, Когда наш славный дед, Священный дав обет, Заставил меркнуть цвет Французских лилий». Передовой отряд Весть герцог Йорк был рад Стал Генрих с ними в ряд, Овеян славой. И под началом тыл У Эксетера был — Вовсю их разъярил Француз лукавый. Отряд мечи рванул, Доспехами сверкнул, А барабанный гул Готовил к бою. При кличе боевом Все дрогнуло кругом: Вел речи с громом гром, Труба — с трубою. А Эрпингам-старик Дал знак засаде вмиг — Он духом не поник В годах преклонных! Чуть рой разящих стрел Лавиной полетел — Строй мигом поредел Французов конных. И стрел смертельный шквал Французов поражал, Как рой змеиных жал, Теперь уж близких. Стрелок любой стоит, Как будто в землю врыт — Никто не посрамит Сердец английских! Бросай, ребята, лук, Нам целить недосуг, Теперь и силой рук Хвалиться можно! Немало черепов Пробили до зубов: У наших молодцов Рука надежна. Король, отрада сеч, Подъемля острый меч, Заставил многих лечь, Могуч и статен. Французов кровь на нем Вовсю текла ручьем, Понес его шелом Немало вмятин. И Глостер из ножон Меч разом вырвал вон — Был равен брату он Желаньем биться, А Кларенс был палим Крещеньем боевым — Немногие бы с ним Могли сравниться! Французов Оксфорд бил, А Уорик чуть не плыл В крови, что щедро лил В разгаре дела, А Саффолк топором Всех поражал кругом, И Феррерс был при нем, И Фэнхоп смелый. В Криспинов день святой Был дан сей славный бой, И взысканы судьбой Мы в щедром даре. О, так же нашу рать Придется ль воспевать? Родится ли опять Такой же Гарри? Перевод В. Рогова

На плавание в Виргинию

 Геройские сердца, Что подвигом ведомы! Вы славу добывайте — Плывите, покоряйте! Кто робкий, как овца, — Пусть остается дома. Британцы, что сидим? Спешить на борт пора; Вот ветер поднялся — Расправим паруса И клятву мы дадим Сильней, чем все ветра. Вы с курса не сбивайтесь — Всегда идти зюйд-вест! Пусть шлет вам риф и бурю Эол, свой лик нахмуря, Вы страху не сдавайтесь — Пусть шторм ревет окрест. Вас через море синее Манил чудесный край; И жемчуга, и злато Хранит удел богатый — Виргиния, Вновь обретенный рай. Природа там дает Птиц, рыбу и оленя, Земля родит всегда Без всякого труда Три урожая в год… Сплошное изумленье! Плющом там облеклись, Как пурпуром, для вас Кедр, великан могучий, Что выше тучи, Сосна, и кипарис, И ценный сассафрас. Златой наступит век, Закон его — щадящий; С природой кто живет, Не ведает забот: Лишь хлад и снег — Недолгий, преходящий. Сладчайший аромат Земли благословенной Несет у побережий Над морем ветер свежий; Всяк сердцем рад Вступить на брег блаженный. Счастливейшие люди, Познав сей новый край По воле Провиденья, Вкушайте наслажденья! Греми, орудье, И небеса пугай! В стране чужой, Живя вдали от дома, Героев породите И славу насадите Под дальнею звездой, Нам незнакомой. Повсюду там взросло Растенье именито — Цветет под чуждым небом Лавр, освященный Фебом; Украсит он чело Прибывшего пиита. Их странствия воспой, Старательный Хаклит — Воспламенит прочтенье Людей на приключенья, Их гений твой Навеки сохранит. Перевод А. Серебренникова

* * *

 Сколь многих пышных суетных особ, Взирающих на чернь в окно кареты, Пожрет забвенье ранее, чем гроб, Зане в стихах красы их не воспеты. Прими же в дар бессмертья благодать! Сей быстрый век века лишат обличья, И королевы станут почитать За счастье отблеск твоего величья. Прочтя рассказ о столь благой судьбе, Скорбеть начнут матроны и девицы, Что не дано им было при тебе, Украсившей прекрасный пол, родиться. Ты воспаришь, презрев земную ложь, И в вечных песнях вечность обретешь. Перевод А. Сергеева

* * *

 Как часто время за года любви Свой зыбкий облик странно изменяло, Прямые искривляло колеи И прихотям Фортуны потакало! Не доверяя зренью, видел глаз Несчастье Эссекса, покой Тирана, Великой королевы смертный час, Преемника восход к вершинам трона, С Испанцем лад, с Голландией разрыв, — Так пляшет колесо слепой Фортуны, Но я служу любви, пока я жив, И для служенья силы в сердце юны. Пусть изменяют небо и земля — Своей святыне вечно верен я. Перевод А. Сергеева

* * *

 Осиленное мраком, солнце дня Вкусило сон, зардевшись пред закатом, Но та, что ярче солнца для меня, Уже в ночи лучилась ярким златом; Кто жаждал видеть, как ревнует дол, Когда горе неслось ее дыханье; Кто в мире зримом слышать предпочел Травы под дивной ножкой колыханье; А я не смел искать блаженней див, Чем звезды те, что глянули в зеницы Ее очей и, солнце отразив, Скликали херувимов в очевидцы; Сияла ночь, и воздуха кристалл В лучах любви восторженно блистал. Перевод А. Сергеева

* * *

 Глухая ночь, кормилица скорбей, Подруга бед, вместилище томленья, Зачем, смолы тягучей и черней, Ты отдаляешь утра наступленье? Зачем надежды ты спешишь известь И адским замыслам даешь раздолье; Зачем ты пробуждаешь в сердце месть И грех берешь под сень свою соболью? Ты — смерть сама, в тебе заключена Могила света, радостей темница. Да помрачатся звезды и луна, И благовонье с неба не струится, Затем что ты тревожишь страсть во мне, От коей я горю в дневном огне. Перевод А. Сергеева

* * *

 Прими, о дева, горестный итог Вседневного любовного томленья, Слезами окропленный между строк, Овеянный тоски унылой тенью; Печальный памятник моих скорбей, Бессчетных вздохов жалкое жилище, Укор судьбе и гимн любви моей, Которой в мире не бывало чище. Тебе как дань возжег я фимиам С усердьем, верой, мыслями благими, С мольбой, с надеждой завещать векам Твое блаженное святое имя: Его как добродетели пример Поднимет Муза выше горних сфер. Перевод А. Сергеева

Christopher Marlowe (1564–1593)

The Passionate Shepherd to His Love

 Come live with me and be my love, And we will all the pleasures prove, That Valleys, groves, hills, and fields, Woods, or steepy mountain yields. And we will sit upon the Rocks, Seeing the Shepherds feed their flocks, By shallow Rivers to whose falls Melodious birds sing Madrigals. And I will make thee beds of Roses And a thousand fragrant posies, A cap of flowers, and a kirtle Embroidered all with leaves of Myrtle; A gown made of the finest wool Which from our pretty Lambs we pull; Fair lined slippers for the cold, With buckles of the purest gold; A belt of straw and Ivy buds, With Coral clasps and Amber studs: And if these pleasures may thee move, Come live with me, and be my love. The Shepherds’ Swains shall dance and sing For thy delight each May-morning: If these delights thy mind may move, Then live with me, and be my love.

Кристофер Марло (1564–1593)

Влюбленный пастух его возлюбленной

 Приди и будь моей навек, И мы вкусим от всех утех, Что щедро нам дарит земля, Долины, горы и поля. Увидим мы с вершин холма, Как пастухи пасут стада У вод, которым мадригалы Поют певцов пернатых стаи; На ложе роз ты будешь спать И аромат цветов вдыхать; Венок и плащ тебе сплету, И мирта листьями затку: Рубашку дам тебе и плат Из нежного руна ягнят; К зиме сошью тебе на ножки На пряжках золотых сапожки; Я пояс из плюща совью, Янтарной пряжкою скреплю; Пленися сладостью утех, Приди и будь моей навек! Плясать и петь придут весной Пастушки резвою толпой. Склонись на зов простых утех, Приди и будь моей навек! Перевод Н. Войтинской

William Shakespeare (1564–1616)

Sonnets

1

 From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die, But as the riper should by time decease His tender heir might bear his memory: But thou, contracted to thine own bright eyes, Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel. Thou that art now the world’s fresh ornament, And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content, And, tender churl, mak’st waste in niggarding. Pity the world, or else this glutton be, To eat the world’s due, by the grave and thee.

2

 When forty winters shall besiege thy brow And dig deep trenches in thy beauty’s field, Thy youth’s proud livery, so gazed on now, Will be a tattered weed of small worth held. Then, being asked where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days; To say within thine own deep-sunken eyes, Were an all-eating shame, and thriftless praise. How much more praise deserved thy beauty’s use, If thou couldst answer, “This fair child of mine Shall sum my count, and make my old excuse”, Proving his beauty by succession thine. This were to be new made when thou art old, And see thy blood warm when thou feel’st it cold.

18

 Shall I compare thee to a summer’s day? Thou art more lovely and more temperate. Rough winds do shake the darling buds of May, And summer’s lease hath all too short a date. Sometime too hot the eye of heaven shines, And often is his gold complexion dimmed; And every fair from fair sometime declines, By chance, or nature’s changing course, untrimmed; But thy eternal summer shall not fade, Nor lose possession of that fair thou ow’st, Nor shall death brag thou wand’rest in his shade, When in eternal lines to Time thou grow’st.         So long as men can breathe, or eyes can see,         So long lives this, and this gives life to thee.

20

 A woman’s face with Nature’s own hand painted Hast thou, the master-mistress of my passion; A woman’s gentle heart, but not acquainted With shifting change, as is false women’s fashion; An eye more bright than theirs, less false in rolling, Gilding the object whereupon it gazeth; A man in hue, all hues in his controlling, Much steals men’s eyes and women’s souls amazeth. And for a woman wert thou first created; Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting, And by addition me of thee defeated, By adding one thing to my purpose nothing. But since she prick’d thee out for women’s pleasure, Mine be thy love and thy love’s use their treasure.

25

 Let those who are in favour with their stars Of public honour and proud titles boast, Whilst I, whom fortune of such triumph bars, Unlook’d for joy in that I honour most. Great princes’ favourites their fair leaves spread But as the marigold at the sun’s eye, And in themselves their pride lies buried, For at a frown they in their glory die. The painful warrior famoused for fight, After a thousand victories once foil’d, Is from the book of honour razed quite, And all the rest forgot for which he toil’d: Then happy I, that love and am beloved Where I may not remove nor be removed.

33

 Full many a glorious morning have I seen Flatter the mountain-tops with sovereign eye, Kissing with golden face the meadows green, Gilding pale streams with heavenly alchemy; Anon permit the basest clouds to ride With ugly rack on his celestial face, And from the forlorn world his visage hide, Stealing unseen to west with this disgrace: Even so my sun one early morn did shine With all-triumphant splendor on my brow; But, out, alack! he was but one hour mine, The region cloud hath mask’d him from me now. Yet him for this my love no whit disdaineth; Suns of the world may stain when heaven’s sun staineth.

35

 No more be grieved at that which thou hast done: Roses have thorns, and silver fountains mud; Clouds and eclipses stain both moon and sun, And loathsome canker lives in sweetest bud. All men make faults, and even I in this, Authorizing thy trespass with compare, Myself corrupting, salving thy amiss, Excusing thy sins more than thy sins are; For to thy sensual fault I bring in sense — Thy adverse party is thy advocate — And ’gainst myself a lawful plea commence: Such civil war is in my love and hate That I an accessary needs must be To that sweet thief which sourly robs from me.

55

 Not marble, nor the gilded monuments Of princes shall outlive this powerful rhyme, But you shall shine more bright in these contents Than unswept stone, besmeared with sluttish time. When wasteful war shall statues overturn, And broils root out the work of masonry, Nor Mars his sword, nor war’s quick fire shall burn: The living record of your memory. ’Gainst death, and all-oblivious enmity Shall you pace forth, your praise shall still find room, Even in the eyes of all posterity That wear this world out to the ending doom. So till the judgment that your self arise, You live in this, and dwell in lovers’ eyes.

60

 Like as the waves make towards the pebbled shore, So do our minutes hasten to their end, Each changing place with that which goes before, In sequent toil all forwards do contend. Nativity once in the main of light, Crawls to maturity, wherewith being crowned, Crooked eclipses ’gainst his glory fight, And Time that gave, doth now his gift confound. Time doth transfix the flourish set on youth, And delves the parallels in beauty’s brow, Feeds on the rarities of nature’s truth, And nothing stands but for his scythe to mow. And yet to times in hope, my verse shall stand Praising thy worth, despite his cruel hand.

64

 When I have seen by Time’s fell hand defac’d The rich proud cost of outworn buried age; When sometime lofty towers I see down-ras’d And brass eternal slave to mortal rage; When I have seen the hungry ocean gain Advantage on the kingdom of the shore, And the firm soil win of the wat’ry main, Increasing store with loss and loss with store; When I have seen such interchange of state, Or state itself confounded to decay; Ruin hath taught me thus to ruminate, That Time will come and take my love away. This thought is as a death, which cannot choose But weep to have that which it fears to lose.

66

 Tired with all these for restful death I cry, As to behold desert a beggar born, And needy nothing trimmed in jollity, And purest faith unhappily forsworn, And gilded honour shamefully misplaced, And maiden virtue rudely strumpeted, And right perfection wrongfully disgraced, And strength by limping sway disabled And art made tongue-tied by authority, And folly (doctor-like) controlling skill, And simple truth miscalled simplicity, And captive good attending captain ill. Tired with all these, from these would I be gone, Save that to die, I leave my love alone.

71

 No longer mourn for me when I am dead Than you shall hear the surly sullen bell Give warning to the world that I am fled From this vile world with vilest worms to dwell: Nay, if you read this line, remember not The hand that writ it, for I love you so, That I in your sweet thoughts would be forgot, If thinking on me then should make you woe. O! if, I say, you look upon this verse, When I perhaps compounded am with clay, Do not so much as my poor name rehearse; But let your love even with my life decay; Lest the wise world should look into your moan, And mock you with me after I am gone.

76

 Why is my verse so barren of new pride, So far from variation or quick change? Why with the time do I not glance aside To new-found methods, and to compounds strange? Why write I still all one, ever the same, And keep invention in a noted weed, That every word doth almost tell my name, Showing their birth, and where they did proceed? O! know sweet love I always write of you, And you and love are still my argument; So all my best is dressing old words new, Spending again what is already spent: For as the sun is daily new and old, So is my love still telling what is told.

80

 O, how I faint when I of you do write, Knowing a better spirit doth use your name, And in the praise thereof spends all his might, To make me tongue-tied speaking of your fame. But since your worth, wide as the ocean is, The humble as the proudest sail doth bear, My saucy bark, inferior far to his, On your broad main doth wilfully appear. Your shallowest help will hold me up afloat, Whilst he upon your soundless deep doth ride; Or, being wracked, I am a worthless boat, He of tall building, and of goodly pride. Then if he thrive and I be cast away, The worst was this: my love was my decay.

106

 When in the chronicle of wasted time, I see descriptions of the fairest wights, And beauty making beautiful old rhyme, In praise of ladies dead, and lovely knights, Then in the blazon of sweet beauty’s best, Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow, I see their antique pen would have expressed, Even such a beauty as you master now. So all their praises are but prophecies Of this our time, all you prefiguring, And for they looked but with divining eyes, They had not skill enough your worth to sing: For we which now behold these present days, Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.

130

 My mistress’ eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips’ red; If snow be white, why then her breasts are dun; If hairs be wires, black wires grow on her head. I have seen roses damasked, red and white, But no such roses see I in her cheeks; And in some perfumes is there more delight Than in the breath that from my mistress reeks. I love to hear her speak, yet well I know That music hath a far more pleasing sound; I grant I never saw a goddess go; My mistress, when she walks, treads on the ground. And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare.

144

 Two loves I have of comfort and despair, Which like two spirits do suggest me still, The better angel is a man right fair: The worser spirit a woman coloured ill. To win me soon to hell my female evil, Tempteth my better angel from my side, And would corrupt my saint to be a devil: Wooing his purity with her foul pride. And whether that my angel be turned fiend, Suspect I may, yet not directly tell, But being both from me both to each friend, I guess one angel in another’s hell. Yet this shall I ne’er know but live in doubt, Till my bad angel fire my good one out.

147

 My love is as a fever, longing still For that which longer nurseth the disease, Feeding on that which doth preserve the ill, Th’ uncertain sickly appetite to please. My reason, the physician to my love, Angry that his prescriptions are not kept, Hath left me, and I desperate now approve Desire is death, which physic did except. Past cure I am, now reason is past care, And frantic-mad with evermore unrest; My thoughts and my discourse as madmen’s are, At random from the truth vainly expressed: For I have sworn thee fair, and thought thee bright, Who art as black as hell, as dark as night.

Уильям Шекспир (1564–1616)

Сонеты

1

 Пусть только наилучшее растёт! И не погибнет роза красоты, когда цветы умрут, но в свой черёд их обессмертят юные цветы. А ты, влюблённый в собственную стать, горишь самоубийственным огнём, в пиру предпочитаешь голодать, чтоб жертвой стать себе и палачом. В тебе — весь мир, ты — юности венец, весны герольд, но свой богатый клад в себе ты прячешь, милый мой скупец, и в то же время тратишь невпопад. Не ешь того, что всем принадлежит, не то тебя убьёт твой аппетит. Перевод Ю. Лифшица

2

 Когда твой лоб обложат сорок зим И лягут рвы в красы твоей жнивье, Весь твой наряд, что днесь неотразим, Падет в цене, как старое тряпье. И если спросят, где твоя краса, Где все богатство дней твоей гульбы, Чем озаришь ты впалые глаза — Огнем стыда и жалкой похвальбы? О, был бы ты рачительней стократ, Коль мог сказать бы: «Вот дитя мое, В нем — мой итог и ссуд моих возврат», Красу вложив в наследие ее. Тогда, старея, вновь ты был бы млад, Зря теплой кровь, в которой чуешь хлад. Перевод А. Гуревича

18

 Сравню ли я тебя с днем светлым лета? Милей его ты, кротче и нежнее. Холодный ветер — злобный враг расцвета, Дни летние могли бы быть длиннее. Порою око неба слишком знойно, Иль золото его закрыто тучей, И красота боится беспокойно Природы иль случайности летучей. Твое лишь лето вечное не минет, И красота не будет скоротечность. Смерть с похвальбой тень на тебя не кинет, Когда в стихе изведаешь ты вечность. Пока есть люди и пока есть зренье, Жив будет стих и ты, его творенье. Перевод Б. Бера

20

 Под женское Природа расписала Твое лицо, мой царь, моя царица, Но женским быть и сердцу приказала, Что женщинам лукавым не приснится. Твой ясный взор нелжив и постоянен: Взгляни — и всё вокруг позолотеет. Мужчина сам, мужчине ты желанен, А женщина от восхищенья млеет. Быть женщиной — такое назначенье Готовила тебе сама Природа, Но увлеклась и, сделав добавленье, Из моего изъяла обихода. Так, женщинам принадлежа по праву, Дай мне любовь, а им — любви забаву. Перевод В. Перелешина

25

 Пусть баловни изменчивых планет Бахвалятся своим везеньем бренным, — Я, у кого удач и званий нет, Тайком горжусь, но самым драгоценным. К ногам князей былинка склонена, Ничтожество пред солнцем величавым, Спесь глубоко внутри погребена, Но хмурый взгляд — конец непрочным славам. Победами воитель был велик До первого несчастного похода, И вот уже он вычеркнут из книг И выброшен из памяти народа. А там, где я люблю и где любим, Я не тесню — и сам неоттесним. Перевод В. Перелешина

33

 Не раз я видел солнце в блеске славы, Ласкало горы царственное око, В лугах улыбкой целовало травы, Рядило в золото струи потока; А иногда божественное лико Презренным тучам затмевать давало Свое величье и с тоской великой На запад, в тучи прячась, поспешало. Так и мое торжественно светило Однажды утром солнце надо мною. Увы! Моим оно недолго было И скрылось вдруг за темной пеленою. И все ж его люблю я. Мне понятна Мгла солнца жизни: на небесном пятна. Перевод Б. Бера

35

 Не вспоминай, чего ты натворил: Простительны у ручейков осадки, У роз шипы, затменья у светил И тощий червь, который гложет грядки. Мы все грешны, и нынче я грешу, Сравненьями виновность упрощая: Виня себя, помочь тебе спешу, Твой рецидив заранее прощая. Грех чувственный я чувством объясню, В защитники судья пойдет незлобный, А я его по праву обвиню В неистовствах войны междоусобной — И выступлю пособником того, Кто обокрал меня же самого. Перевод В. Перелешина

55

 Ни мрамор статуй, ни дворцов гранит Не смогут пережить могучий стих; Сонет тебя во блеске сохранит, А камни скроет мох веков иных. Свергает изваянья злоба смут, Война сжигает здание дворца; Разящий меч и пламя не возьмут Нетленное творение певца. Но смерти вопреки, назло вражде Все громче зазвенит тебе хвала, Сердца пленяя всюду и везде, Покуда мир износится дотла. Ты в судный день восстанешь, а пока Живи строкой, пронзающей века. Перевод С. Александровского

60

 Как волны набегают на каменья, И каждая там гибнет в свой черед, Так к своему концу спешат мгновенья, В стремленьи неизменном — все вперед! Родимся, мы в огне лучей без тени И в зрелости бежим; но с той поры Должны бороться против злых затмений, И время требует назад дары. Ты, время, юность губишь беспощадно, В морщинах искажаешь блеск красы, Все, что прекрасно, пожираешь жадно, Ничто не свято для твоей косы. И все ж мой стих переживет столетья: Так славы стоит, что хочу воспеть я! Перевод В. Брюсова

64

 Когда я вижу, как съедает гниль Цветок, вчера струивший аромат, Бессмертья медь, поверженную в пыль, В руинах стены мраморных громад; Когда я вижу: жадно океан Съедает сушу, вожделенья полн, И груди скал расселинами ран Угрюмо покрывает ярость волн; Изменчивость заметив бытия И разрушенья гибельную власть, Во всем предупрежденье вижу я, Что смерть должна любовь мою украсть. О знаю я, что мне не избежать, Тебя имея, за тебя дрожать. Перевод Т. Знамеровской

66

 Измучась всем, я умереть хочу. Тоска смотреть, как мается бедняк, И как шутя живется богачу, И доверять, и попадать впросак, И наблюдать, как наглость лезет в свет, И честь девичья катится ко дну, И знать, что ходу совершенствам нет, И видеть мощь у немощи в плену, И вспоминать, что мысли замкнут рот, И разум сносит глупости хулу, И прямодушье простотой слывет, И доброта прислуживает злу. Измучась всем, не стал бы жить и дня, Да другу трудно будет без меня. Перевод Б. Пастернака

71

 Когда я выйду из земных оков, поплачь, пока не скажет скорбный звон, что я, покинув мерзкий из миров, в мерзейший мир червей переселён. Не вспоминай при виде этих строк их автора, что из души твоей, любовь моя, исчез бы, если б мог забрать с собою груз твоих скорбей. А если вспомнишь о моих стихах, когда суглинку стану я сродни, не беспокой словами бедный прах — свою любовь со мной похорони. Но не стенай, иначе вся страна поднимет на смех наши имена. Перевод Ю. Лифшица

76

 Зачем сонет мой бедный столь не нов, Не гибок, и чуждается свободы? Зачем я избегаю свежих слов — Замены прежним, вышедшим из моды? Зачем я повторяюсь в сотый раз, И стих обрек испытанным оковам Так, что открыт источник этих фраз, И автор выдается каждым словом? Знай: не могу не петь на прежний лад; Любовь и ты — я пленник темы этой. Для старых слов иной ищу наряд, И вновь плачу истраченной монетой. Как солнцу не сменить свой вечный путь, Так мне с пути любви не повернуть. Перевод С. Александровского

80

 О, как мне страшно о тебе писать, Узнав, что лучший дух тебя возносит И силится мои хвалы попрать! Но раз дары твои свободно носят, Как океан безбрежный, все равно И бедное, и мощное ветрило, Мой жалкий челн — пускай слабей его! — Направит вдаль упрямое правило. Спасешь — и полечу по гребню волн, Пока он ждет над бездной молчаливой. Дашь гибель — значит, я негодный челн, А он могуч в постройке горделивой. И если рок судил мне пораженье, В моей любви гнездилось уж паденье… Перевод М. И. Чайковского

106

 Когда я занят древних хроник чтеньем И нахожу хвалу красавиц там Иль старый стих читаю, с восхваленьем Красы умерших рыцарей и дам, — Я вижу, как тогда хвалить умели Красу рук, ног, и все лица черты, И мнится мне: достойно бы воспели Они красу, какой владеешь ты. Так, о тебе пророчествуя сладко, Поэзия красу превознесла! Но гимны те — лишь слабая догадка: Ты выше все ж, чем древних вся хвала. Когда умели петь, — тебя не знали; Пришел твой век, — и песни слабы стали! Перевод Н. Холодковского

130

 Взор госпожи моей — не солнце, нет, И на кораллы не походят губы; Ее груди не белоснежен цвет; А волосы, как проволока, грубы. Я видел много белых, алых роз, Но их не вижу на ее ланитах, И не сравнится запах черных кос С усладой благовоний знаменитых; Мне речь ее мила, но знаю я, Что музыка богаче благостыней; Когда ступает госпожа моя, Мне ясно: то походка не богини; И все же, что бы ни сравнил я с ней, Всего на свете мне она милей. Перевод О. Румера

144

 Отчаянье и радость утешений — Два духа, два любви моей крыла. Он — белокур, мужчина, добрый гений; Она — злой дух, лицом мрачна, смугла. Чтоб в ад меня скорей увлечь, дух черный Склонил к разлуке доброго со мной И, соблазняя наглостью упорной, Старается, чтоб стал и он иной. Быть может, ангел мой уже низринут, — Не знаю, но могу подозревать. И если я обоими покинут, То ангел мой в аду. Увы, узнать Могу тогда ту правду, что хоронят, Когда злой демон ангела прогонит. Перевод А. Федорова

147

 Моя любовь сходна так с лихорадкой: Желает лишь того, что ей вредит, И этой пищей гибельной, но сладкой, Болезненный питает аппетит. Рассудок, врач любви, меня оставил, Советами его я пренебрег, И к гибели, забыв ряд мудрых правил, Стремлюсь в огне желаний и тревог. Нет, я неизлечим. Мой ум сурово Заботы бросил. Грудь полна тоски. Как бред безумный, мысль моя и слово От истины и смысла далеки. Что ты чиста, светла — я клясться рад, А ты черна как ночь, мрачна как ад. Перевод В. Шуфа

Thomas Bastard (1565/6 — 1618)

De puero balbutiente

 Methinks ‘tis pretty sport to hear a child, Rocking a word in mouth yet undefiled. The tender racket rudely plays the sound, Which weakly banded cannot back rebound, And the soft air the softer roof does kiss, With a sweet dying and a pretty miss, Which hears no answer yet from the white rank Of teeth, not risen from their coral bank. The alphabet is searched for letters soft, To try a word before it can be wrought, And when it slides forth, it goes as nice, As when a man does walk upon the ice.

De sua clepsydra

 Setting mine hourglass for a witness by To measure study as the time did fly: A ling’ring muse possessed my thinking brain: My mind was reaching, but in such a vein, As if my thoughts by thinking brought a sleep, Wingless and footeless, now like snails did creep, I eyed my glass, but he so fast did run That ere I had begun, the hour was done. The creeping sands with speedy pace were fleet, Before one reason crept out of my wit. When I stood still I saw how time did fly. When my wits ran, time ran, more fast then I, Stay here, ile change the course, let study pass And let time study while I am the glass. What touch ye sands? are little mites so fleet? Can bodies run so swift which have no feet?

Ad lectorem de subiecto operis sui

 The little world the subject of my muse, Is an huge task and labour infinite; Like to a wilderness or masse confuse, Or to an endless gulf, or to the night, How many strange Meanders doe I find? How many paths do turne my straying pen? How many doubtful twilights make me blind, Which seek to lim out this strange All of men? Easy it were the earth to portray out, Or to draw forth the heaven’s purest frame, Whose restless course, by order whirls about Of change and place, and still remains the same, But how shall men’s, or manner’s form appear, Which while I write, do change from that they were?

* * *

 Our fathers did but use the world before And having used did leave the same to us. We spill what ever resteth of their store. What can our heirs inherit but our curse? For we have sucked the sweet and sap away, And sowed consumption in the fruitful ground: The woods and forests clad in rich array, With nakedness and baldness we confound. We have defaced the lasting monuments And caused all honour to have end with us: The holy temples fell our ravishments. What can our heirs inherit but our curse? The world must end, for men are so accursed, Unless God end it sooner: they will first.

* * *

 Never so many masters any knew, And so few gentlemen in such a crew, Never so many houses, so small spending, Never such store of coin, so little lending. Never so many cousins, so few kind. Goodmorrows plenty, good wills hard to find, Never so many clerks, ne’er learning less, Many religions, but least godliness. Justice is banished, law breeds such strife, And truth: and why? for swearing is so rife. Thus in her strength of causes virtue dies, And vice without a cause still multiplies.

Томас Бастард (1565/6 — 1618)

Лепечущий малыш

 Смешно и мило слушать, как дитя Над первым слогом трудится, кряхтя; Старается неловкая ракетка Отбросить звук — но слабо и неметко. Там язычок, толкаясь в нежный свод, Никак опоры должной не найдет; Курок дает осечку за осечкой… И наконец — срывается словечко, Смешно оскальзываясь на ходу, — Как будто человек идет по льду. Перевод Г. Кружкова

Песочные часы

 Песочные часы привел я в ход, Чтоб знать, как время за трудом течет. Мне размышлялось туго, еле-еле… Не то чтоб мысли все оцепенели, Но, как улитки, медленно ползли, Не в силах оторваться от земли. Лишь время даром время не теряло: Я глянул — часа будто не бывало. Поток песчинок за стеклом бежал И в каждый миг меня опережал. Стой, время, переменимся ролями: Ты школяром побудь, а я часами. Погнись, пока я буду праздно жить И временем крупитчатым сорить. Беги, беги, песок неугомонный! Что мне часы! ведь я батрак поденный. Перевод Г. Кружкова

О предмете моих стихов

 Мир малый, избранный моею Музой, Необозримей девственных чащоб: Тот, кто связался с этакой обузой, Заблудится средь лабиринта троп. Как зыбки эти сумерки! Как странны Сплетения извилистых путей! Какие смутные мрачат туманы Дерзнувшего изображать людей! Легко писать земли портрет парадный Или рисовать июльский небосклон, Чей лик, то дымно тусклый, то отрадный, И в смене чувств порядку подчинен; Но как явить мне облик человечий В смешенье дум, в игре противоречий? Перевод Г. Кружкова

О наследии отцовском

 Рачительность отцов нам сберегла Мир в целости, за малым лишь изъятьем. Увы, мы промотали все дотла; Чем нас помянут сыновья? — Проклятьем. Мы истощили сок земли живой, Засеяли бесплодьем наши нивы; Леса и рощи, пышные листвой, Теперь сквозят, клочкасты и плешивы. Мы памятники прошлого смели, Разграбили сокровищницы храмов; И честь и слава — брошены в пыли. Что скажут сыновья, на это глянув? Мир обречен. Коль Бог не поспешит, Сама же тварь творенье сокрушит. Перевод Г. Кружкова

О веке нынешнем

 Князей, господ кругом — как никогда, А рыцарства не сыщешь и следа. Как никогда, кругом домов богатых, Но корки не дождешься в тех палатах. Как никогда, друзьями полон свет. «День добрый!» — «Добрый день!» — а добрых нет. Ученых уйма, а ума не стало; Тьма набожных, а милостивых мало. В судах законы загнаны в тупик. Где правда? Или там, где громче крик? Век шествует вперед, бурлит, гордится. Но гибнет истина, а грех плодится. Перевод Г. Кружкова

Robert Devereux, 2nd Earl of Essex (1566–1601)

* * *

 Seated between the old world and the new A land there is no other land may touch, Where reigns a queen in peace and honour true; Stories or fables do describe no such. Never did Atlas such a burthen bear As she in holding up the world oppressed, Supplying with her virtue everywhere, Weakness of friends, errors of servants best. No nation breeds a warmer blood for war, And yet she calms them with her majesty. No age hath ever wit refined so far, And yet she calms them by her policy. To her thy son must make his sacrifice, If he will have the morning of his eyes.

* * *

 Happy were he could finish forth his fate In some unhaunted desert, most obscure From all societies, from love and hate Of worldly folk; then might be sleep secure; Then wake again, and give God ever praise, Content with hips and haws and bramble-berry; In contemplation spending all his days, And change of holy thoughts to make him merry; Where, when he dies, his tomb may be a bush, Where harmless robin dwells with gentle thrush.

Роберт Девере, граф Эссекс (1566–1601)

* * *

 Направо — Старый Свет, налево — Новый, И нет границы посуху ни с кем. Согласья здесь незыблемы основы, И всякий враг пред Королевой нем. В ее решеньях не найти изъяна. В трудах она не покладает рук И верховодит миром, несмотря на Бессилие друзей и глупость слуг. Пускай Атланту много легче было, — Заслуг ее не описать пером. Захватчикам она заслон чинила Своим всепроницающим умом. Всечасно уроженцы здешних мест Готовы за нее пойти на крест. Перевод М. Калинина

* * *

 Он с легким сердцем мир покинул сей, В пустыне подвизавшись, в отдаленье От общества, от суетных страстей Обычных смертных. Каждое мгновенье Усердно он молился Богу сил, Питался большей частью ежевикой, К небесному раздумья возносил И благости исполнился великой. Означит нам его трудов конец Надгробье — куст, а на кусту скворец. Перевод М. Калинина

William Alabaster (1567–1640)

* * *

 Jesus is risen from the infernal mire: But who art thou that say’st Jesus arose? Such holy words are only fit for those Whose souls with Christ above the heavens aspire. But if thou hast not raisèd thy desire From earth to heaven, but in the world dost close Thy love which unto heaven thou shouldst dispose, Say not that Christ is yet ascended higher, But yet within thy heart he lieth dead, And by the devil is impoisonèd. Rejoice not then in vain of his ascent; For as his glorious rise doth much augment All good men’s hopes, so unto those that tread False paths, it is a dreadful argument.

Уильям Алабастер (1567–1640)

* * *

 Христос воскрес из мертвых, смерть поправ; Тебе ли говорить, что Он воскрес? Лишь те достойны сих святых словес, Кто рвётся к Богу, небеса избрав. А если ты не обуздал свой нрав, Превыше тверди не желал небес, И в мире дольнем твой порыв исчез — Не говори: «Воскрес Он». Ты неправ: Безжизнен в сердце у тебя Христос, Диавол благодать Его унёс. Итак, не будь на ликованье скор: Надежду в чуде праведных собор Обрёл, а те, чей путь и крив, и кос, Услышали суровый приговор. Перевод А. Серебренникова

Henry Wotton (1568–1639)

On His Mistress, the Queen of Bohemia

 You meaner beauties of the night, That poorly satisfy our eyes More by your number than your light; You common people of the skies; What are you when the moon shall rise? You curious chanters of the wood, That warble forth Dame Nature’s lays, Thinking your passions understood By your weak accents; what ’s your praise, When Philomel her voice shall raise? You violets that first appear, By your pure purple mantles known Like the proud virgins of the year, As if the spring were all your own; What are you when the rose is blown? So, when my mistress shall be seen In form and beauty of her mind, By virtue first, then choice, a Queen, Tell me if she were not designed The eclipse and glory of her kind?

Upon the Sudden Restraint of the Earl of Somerset, Then Falling From Favour

 Dazled thus with height of place, Whilst our Hopes our wits Beguile, No man marks the narrow space ‘Twixt a Prison and a Smile. Then since Fortunes favours fade, You that in her arms do sleep, Learn to swim and not to wade; For the Hearts of Kings are deep. But if Greatness be so blind, As to trust in Towers of Air, Let it be with Goodness lin’d, That at least the Fall be fair. Then though darkned you shall say, When Friends fail and Princes frown, Vertue is the roughest way, But proves at night a Bed of Down.

The Character of a Happy Life

 How happy is he born and taught That serveth not another’s will; Whose armour is his honest thought, And simple truth his utmost skill; Whose passions not his masters are; Whose soul is still prepared for death, Untied unto the world by care Of public fame or private breath; Who envies none that chance doth raise, Nor vice; who never understood How deepest wounds are given by praise; Nor rules of state, but rules of good; Who hath his life from rumours freed; Whose conscience is his strong retreat; Whose state can neither flatterers feed, Nor ruin make oppressors great; Who God doth late and early pray More of his grace than gifts to lend; And entertains the harmless day With a religious book or friend. This man is freed from servile bands Of hope to rise or fear to fall: Lord of himself, though not of lands, And, having nothing, yet hath all.

Генри Уоттон (1568–1639)

Поэт — о своей госпоже, королеве Богемии

 О, бесприданницы ночей, Вы только множеством сильны, М сотни пристальных очей Простонародьем пленены, Пока на небе нет луны! Певички милые лесов, Вам любо щебетать резвей На сотни слабых голосов, Пока молчит среди ветвей Непобедимый соловей! Фиалки, раннею весной Державный пурпур вам идет, Но станет шуткой площадной И жалкой тряпкой опадет, Как только роза расцветет! Признайте, правдой дорожа, И правду слова моего: Что эта наша Госпожа — Для рода женского всего Несчастье, но и торжество! Перевод В. Перелешина

На внезапное падение графа Сомерсета

 Если праздник и сиянье Наша жизнь — забыли мы, Как ничтожно расстоянье От улыбки до тюрьмы. Глубже, чем любая заводь, Королевские сердца: Это значит — надо плавать Лучше всякого пловца. Лицезреньем или слухом Вознесенный от земли, Ты под башней землю пухом Пощедрее устели. Пусть монарх тебя осудит, Друг отступится, губя, — Доброкачественность будет Мягким ложем для тебя! Перевод В. Перелешина

Тот, кто владеет сам собой

 Сколь счастлив тот, кто не желает Служить другим, кривить душой, Кого лишь честность защищает, Кто ловок только прямотой, Кто сам своей хохяин страсти, Кто к смерти каждый миг готов, Не связан с миром жаждой власти Иль путами земных трудов, Кому ничто земная слава, Коль путь окольный к ней ведет, Кто не блюдет закон державы — Зато закон добра блюдет, Кого злословье не тревожит, Кто верен совести своей, Кого возвысить льстец не может И уничтожить лиходей, Кто с чистой молится душою, У Бога не прося услуг, Проводит с книгой дни в покое Иль с другом делит свой досуг, — Так, не страшась интриг злодея, Не алча славы и наград, Собой, а не землей владея, Он и в нужде всего богат. Перевод Г. Бена

Hugh Holland (1569–1633)

Upon The Lines and Life of The Famous Scenic Poet Master William Shakespeare

 Those hands which you so clapp’d, go now and wring, You Britons brave; for done are Shakespeare’s days; His days are done that made the dainty plays, Which made the Globe of heaven and earth to ring: Dried is that vein, dried is the Thespian spring, Turn’d all to tears, and Phoebus clouds his rays: That corpse, that coffin, now bestick those bays, Which crown’d him poet first, then poets’ king. If tragedies might any prologue have, All those he made would scarce make one to this; Where Fame, now that he gone is to the grave — Death’s public tiring-house — the Nuntius is: For, though his line of life went soon about, The life yet of his lines shall never out.

Хью Холланд (1569–1633)

На строки и жизнь прославленного драматического поэта мастера Уильяма Шекспира

 Британцы! Хватит нам плесканий рук; Их заломите — ведь угас Шекспир, Своими пьесами потрясший мир, Весь шар земной и весь небесный круг. Иссяк Кастальский ключ; теперь вокруг Потоки слез; Феб потускнел и сир; Венчайте лавром гроб — вкушает мир В нем тот, кто стал царем поэтов вдруг. Раз у трагедий должен быть пролог, То труд Шекспира за пролог сойдет, Что Слава — раз Шекспир в могилу лег, За смертные кулисы — вслух прочтет. Пусть жизненная кончилась строка, Жизнь строк его — на вечные века. Перевод А. Серебренникова

Thomas Heywood (ca. 1573–1641)

* * *

 Pack, clouds, away, and welcome day, With night we banish sorrow; Sweet air blow soft, mount larks aloft To give my Love good-morrow! Wings from the wind to please her mind, Notes from the lark I’ll borrow; Bird, prune thy wing, nightingale sing, To give my Love good-morrow; To give my Love good-morrow Notes from them both I’ll borrow. Wake from thy nest, Robin-redbreast! Sing, birds, in every furrow; And from each hill, let music shrill Give my fair Love good-morrow! Blackbird and thrush in every bush, Stare, linnet, and cock-sparrow! You pretty elves, amongst yourselves Sing my fair Love good-morrow; To give my Love good-morrow Sing birds, in every furrow!

From “An Apology for Actors”

 The world’s a theater, the earth a stage, Which God and nature doth with actors fill: Kings have their entrance in due equipage, And some there parts play well, and others ill. The best no better are (in this theater), Where every humor’s fitted in his kinde; This a true subiect acts, and that a traytor, The first applauded, and the last confin’d; This plaies an honest man, and that a knave, A gentle person this, and he a clowne, One man is ragged, and another brave: All men have parts, and each man acts his owne. She a chaste lady acteth all her life; A wanton curtezan another playes; This covets marriage love, that nuptial strife; Both in continual action spend their dayes: Some citizens, some soldiers, borne to adventer, Sheepheards, and sea-men. Then our play’s begun When we are borne, and to the world first enter, And all finde exits when their parts are done. If then the world a theater present, As by the roundnesse it appears most fit, Built with starre galleries of hye ascent, In which Jehove doth as spectator sit, And chiefe determiner to applaud the best, And their indevours crowne with more then merit; But by their evill actions doomes the rest To end disgract, whilst others praise inherit; He that denyes then theaters should be, No theater He may as well deny a world to me.

Томас Хейвуд (ок. 1573–1641)

* * *

 Да сгинет прочь глухая ночь! Пусть день приходит ясный. Зефир повей, пой соловей Привет моей прекрасной. Мне песню дай, весёлый май, Пусть грянет хор согласный. Призыв дрозда летит с гнезда: Проснись, мой друг прелестный, Вставай, мой друг прелестный, Тебя ждёт день чудесный! Свистит скворец, что тьме конец, Угрюмой и ненастной. Со всех сторон пусть льётся он, Привет моей прекрасной. И звонкий чиж, и быстрый стриж, И голубь сладострастный — Все шлют привет тебе, мой свет, Тебе, мой друг прелестный. Проснись, мой друг прелестный, Щебечет хор небесный. Перевод Т. Грингольц

Вступление к «Апологии актеров»

 Весь мир — театр, подмостки — белый свет, Актеров Бог и мирозданье множат; Играет свита королям вослед, Один — талант, другой — играть не может. На сцене всякий сам себя найдет, Здесь явлен человек во всяком нраве: Вот честный муж с предателем идет — Тому — почет, а этому — бесславье. Кто доблестный герой, а кто — подлец, Кто князя представляет, кто — плебея; Кто жалкий трус, кто удалой храбрец — У всех есть роль, и все мы лицедеи. У этой целомудрен каждый шаг, А эта — развращенная блудница, Кто хочет замуж, кто — разрушить брак, В игре нельзя на миг остановиться. Кто селянин, торговец иль солдат, Кто горожанин… Мы игру заводим, Едва на мир направив первый взгляд; Роль отыграем — и со сцены сходим. Мир кругл и от театра не далек, Им не найти сравнения иного; Светила — к небу поднятый раек, А в ложе восседает Иегова. Вознаградить кого настал черед Иль покарать — решает главный Зритель, Он верно злым и добрым воздает: Вот проигравший, вот же — победитель… Тот, кто меня лишить захочет сцены, Тот лучше пусть лишает всей вселенной. Перевод А. Серебренникова

Richard Barnfield (1574–1620)

* * *

 My flocks feed not, my ewes breed not, My rams speed not, all is amiss. Love is dying, faith’s defying, Heart’s denying causer of this. All my merry jigs are quite forgot, All my lady’s love is lost, God wot. Where her faith was firmly fixed in love, There a nay is placed without remove. One seely cross wrought all my loss — O frowning fortune, cursed fickle dame! For now I see inconstancy More in women than in men remain. In black mourn I, all fears scorn I, Love hath forlorn me, living in thrall. Heart is bleeding, all help needing — O cruel speeding, freighted with gall. My shepherd’s pipe can sound no deal, My wether’s bell rings doleful knell, My curtal dog that wont to have played Plays not at all, but seems afraid, With sighs so deep procures to weep In howling wise to see my doleful plight. How sighs resound through heartless ground, Like a thousand vanquished men in bloody fight! Clear wells spring not, sweet birds sing not, Green plants bring not forth their dye. Herd stands weeping, flocks all sleeping, Nymphs back peeping fearfully. All our pleasure known to us poor swains, All our merry meetings on the plains, All our evening sport from us is fled, All our love is lost, for love is dead. Farewell, sweet lass, thy like ne’er was For a sweet content, the cause of all my moan. Poor Corydon must live alone, Other help for him I see that there is none.

* * *

 As it fell upon a day In the merry month of May, Sitting in a pleasant shade Which a grove of myrtles made, Beasts did leap, and birds did sing, Trees did grow, and plants did spring; Every thing did banish moan, Save the nightingale alone: She, poor bird, as all forlorn, Lean’d her breast up-till a thorn, And there sung the dolefull’st ditty, That to hear it was great pity: ’Fie, fie, fie!’ now would she cry; ’Tereu, Tereu!’ by and by; That to hear her so complain, Scarce I could from tears refrain; For her griefs, so lively shown, Made me think upon mine own. Ah! thought I, thou mourn’st in vain, None takes pity on thy pain: Senseless trees they cannot hear thee, Ruthless beasts they will not cheer thee: King Pandion he is dead, All thy friends are lapp’d in lead, All thy fellow birds do sing Careless of thy sorrowing. Even so, poor bird, like thee, None alive will pity me. Whilst as fickle Fortune smil’d, Thou and I were both beguil’d. Every one that flatters thee Is no friend in misery. Words are easy, like the wind; Faithful friends are hard to find: Every man will be thy friend Whilst thou hast wherewith to spend; But if store of crowns be scant, No man will supply thy want. If that one be prodigal, Bountiful they will him call, And with such-like flattering, ’Pity but he were a king’. If he be addict to vice, Quickly him they will entice; If to women he be bent, They have him at commandement: But if Fortune once do frown, Then farewell his great renown; They that fawn’d on him before Use his company no more. He that is thy friend indeed, He will help thee in thy need: If thou sorrow, he will weep; If thou wake, he cannot sleep: Thus of every grief in heart He with thee does bear a part. These are certain signs to know Faithful friend from flattering foe.

* * *

 If music and sweet poetry agree, As they must needs, the sister and the brother, Then must the love be great ’twixt thee and me, Because thou lov’st the one and I the other. Dowland to thee is dear, whose heavenly touch Upon the lute doth ravish human sense; Spenser to me, whose deep conceit is such, As passing all conceit, needs no defence. Thou lov’st to hear the sweet melodious sound That Phœbus’ lute, the queen of music, makes; And I in deep delight am chiefly drowned Whenas himself to singing he betakes: One god is god of both, as poets feign, One knight loves both, and both in thee remain.

Ричард Барнфилд (1574–1620)

* * *

 Нет для стад Былых отрад И сам не рад Я ничему; Ничто не мило, Стрась изменила И погрузила Весь мир во тьму. Танцы я забыл; где ты, резвость ног? Где ее любовь? Знает только Бог. Где внимал словам любви не раз, Слышу я теперь глухой отказ. Исток тот звук Для прочих мук О Фортуна, твой обманчив вид! Змей женщин всех На ложь и грех Яблоком неверности манит. Не скрою я, С тоскою я, Лишь боль тая, Смотрю на мир. Сердце, бейся, Кровью излейся, Но не надейся На счастья пир! Где мой рожок? Безмолвен он. Колокольцев печален звон. Мой верный пес поиграть хотел, Но сел у ног и присмирел. Ах, то мой вздох Ему помог Горе прочесть в чертах моего лица. Вздохи могли б Каменных глыб Жаром своим, как воск, растопить сердца! Высох ручей; Птичьих речей, Звездных ночей Более нет. Лес и долы Стали голы; Где веселых Нимф привет? Все забавы бедных пастухов, Все веселье наше средь лугов, Всех бесед и песен всех слова, — Все исчезло, раз любовь мертва. Прости же! Ах, Лишь на словах Страстью пылать, видно, умела, ты. О Коридон! Отныне он Жить одиноким должен, забыв мечты. Перевод Т. Знамеровской

* * *

 Был веселый месяц май, Звонкий голос птичьих стай Славил вешнюю красу. Звери прыгали в лесу И, ликуя, из земли Травы свежие росли. Всюду жизнь, веселье, смех, Соловей лишь чужд утех. Он один в вечерней мгле, Грудь свою прижав к игле, Грустно так поет бедняжка, Что внимать напеву тяжко. «Фи, фи, фи», — рыдает он, «Теру, теру» — льется стон. Слез сдержать не в силах я, — Нежный голос соловья, Зазвеневший в тишине, Боль мою напомнил мне. Ах, напрасно он поет. Кто печаль его поймет? Глухи камни и растенья, Звери чужды сожаленья, Пандион-король погиб. Птицы песнь понять могли б, Но в весны пьянящей дни Слишком веселы они. Средь живущих, как и он, Я сочувствия лишен. Знать, судьба, слепа и зла, Нас обоих обошла. Кто сплетает лести круг, В горе тот тебе не друг. Часто встретишь лесть и ложь, Друга ж редко ты найдешь. Каждый слыть за друга рад, Коли щедр ты и богат, Но лишь крон запас иссяк, Отвернется тотчас всяк. Если кто беспечный мот, Сразу хор друзей найдет, Что и мудр и славен он, И занять достоин трон; Коль влечет его порок, Развратят в кратчайший срок; Женщин любит он, — ему Приведут распутниц тьму. Но судьба нахмурит бровь И прощай друзей любовь; Прежний льстец и подхалим Не желают знаться с ним. Друг же искренний тебе Не изменит и в борьбе С отвернувшейся судьбой; Разделить он рад с тобой Груз своих тяжелых дней. В жизни ты всегда сумей Эти признаки учесть, Чтоб не спутать с дружбой лесть. Перевод Т. Знамеровской

* * *

 О, если б с музыкой по воле муз Поэзия сроднилась, как с сестрою, Нас сблизил бы их родственный союз: Одну ты любишь, я пленен другою. Мне дорог Спенсер за его мечты, За глубину, за дум его размах; Тебе же дорог Доуленд, чьи персты Гармонию рождают на струнах. Ты любишь уносящееся в небо Звучанье лютни Фебовой внимать; Милее песни самого мне Феба, В слова вникая, сердцем понимать. Феб — бог искусств обоих, и слита В тебе одной вполне их красота. Перевод Т. Знамеровской

Joseph Hall (1574–1656)

Satire II

 Whilom the sisters nine were vestal maides, And held their temple in the secret shades Of fair Parnassus, that two-headed hill, Whose ancient fame the southern world did fill; And in the stead of their eternal fame, Was the cool stream that took his endless name, From out of fertile hoof of winged steed: There did they sit and do their holy deed, That pleased both Heav’n and Earth — till that of late Whom should I fault? or the most righteous fate, Or Heav’n, or men, or feinds, or ought beside, That ever made that foul mischance betide? Some of the sisters in more secret shades Defloured were…………… And ever since, disdaining sacred shame, Done ought that might their heav’nly stock defame. Now is Parnassus turned to a stewes, And on bay stocks the wanton mirtle grewes; Citeron hill’s become a brothrel-bed, And pyron sweet turn’d to a poison’d head Of coal-black puddle, whose infectious stain Corrupteth all the lovely fruitful plain. Their modest stole, to garrish looser weed, Decked with love-favours, their late whoredoms meed; And where they wont sip of the simple flood, Now toss they bowls of Bacchus’ boiling blood. I marvell’d much, with doubtful jealousie, Whence came such litters of new poetrie; Methought I fear’d, lest the horse-hoofed well His native banks did proudly over-swell In some late discontent, thence to ensue Such wondrous rabblements of rhymesters new; But since I saw it painted on Fame’s wings, The Muses to be woxen wantonings. Each bush, each bank and each base apple-squire Can serve to sate their beastly lewd desire. Ye bastard poets, see your pedigree, From common trulls and loathsome brothelry!

Джозеф Холл (1574–1656)

Сатира II

 Невинны были Музы в прежни дни, Их храм в укромной прятался сени Густых лесов двуглавого Парнаса, Чья слава повсеместно разнеслася; Поныне в том святилище бежит Прохладный ключ, забивший от копыт Крылатого коня, чье носит имя; Там девять дев деяньями своими Несли восторг земле и небесам, Пока однажды — как? не знаю сам, Кого винить, какую злую силу: Людей? богов? судьбу, что попустила? — В глухом углу иные из сестер Лишились девства………… И с этих пор они, не зная сраму, Один позор себе творят упрямо. Парнас борделем стал, лавровый ствол Распутным цветом миртовым расцвел; И Цитерон стал похотливым ложем, И ядом чистый Пир потек, похожим На смоль густую, порчу он навёл На весь чудесный плодородный дол. Сменилось платье, скромное когда-то, Кричащими нарядами разврата; Хрустальный ключ забыт — из буйных чаш Пьют Бахусову кровь, вошедши в раж. Не раз гадал ревниво я: откуда Явились нынешние рифмоблуды? Мне представлялось, что Пегасов ключ Волной поднялся, грозен и могуч, И хлынул на брега — из грязной пены И вышел цвет поэзьи современной; Но донесла молва мне пересуд: Теперь, де, Музам дорог только блуд. В кустах, на бережку или в таверне — Везде готовы предаваться скверне. Увы, поэты-байстрюки, ваш род На деле от бордельных шлюх идет! Перевод Д. Манина

Edmund Bolton (ca. 1575 — ca. 1633)

A Palinode

 As withereth the primrose by the river, As fadeth summer’s sun from gliding fountains, As vanisheth the light-blown bubble ever, As melteth snow upon the mossy mountains: So melts, so vanishes, so fades, so withers The rose, the shine, the bubble and the snow Of praise, pomp, glory, joy — which short life gathers — Fair praise, vain pomp, sweet glory, brittle joy. The withered primrose by the mourning river, The faded summer’s sun from weeping fountains, The light-blown bubble, vanishéd for ever, The molten snow upon the naked mountains,   Are emblems that the treasures we up-lay   Soon wither, vanish, fade and melt away. For as the snow, whose lawn did overspread The ambitious hills, which giant-like did threat To pierce the heaven with their aspiring head, Naked and bare doth leave their craggy seat; Whenas the bubble, which did empty fly The dalliance of the undiscernéd wind, On whose calm rolling waves it did rely, Hath shipwreck made, where it did dalliance find; And when the sunshine, which dissolved the snow, Coloured the bubble with a pleasant vary, And made the rathe and timely primrose grow, Swarth clouds withdrawn (which longer time do tarry) —   Oh, what is praise, pomp, glory, joy, but so   As shine by fountains, bubbles, flowers or snow?

Эдмунд Болтон (ок. 1575 — ок. 1633)

Палинодия

 Как у потока вянет первоцвет, Как рвутся пузыри в ветрах летучих, Как над водáми меркнет солнца свет, Как тает снег на мхом поросших кручах, Так тают, рвутся, гаснут, увядают Цветы, сиянья, пузыри и снег; Так слава, пышность, радость, лесть являют Тщету, непрочность, лживость, краткий век. Увядший над рекою первоцвет, Пузырь, разорванный в ветрах летучих, Над плачущей водой померкший свет И снег, растаявший на голых кручах, Собой мирской обозначают клад — Его гниенье, тлен, раскол, распад. Коль снег, собой заполонивши сам Холмы, что, горделивы как титаны, Подъяв чело, грозили небесам, Нагими сделал каменные страны; Коль пузырек, забавою пустой Служивший ветру, пролетел, как судно, Над медленно катившейся волной — Разбившись, позабавился он чудно; Коль солнце, истребивши снега след, Одело пестротой пузырь летучий И возрастило ранний первоцвет, И разогнало грозовые тучи, — То чем же славу, пышность, радость, лесть Как не сияньем вод, цветов, снегов нам счесть? Перевод А. Серебренникова

Bartholomew Griffin (? — 1602)

* * *

 Venus with Adonis sitting by her, Under a Myrtle shade, began to wooe him, She told the youngling how god Mars did try her, And as he fell to her, she fell to him. Even thus (quoth she) the warlike god embrac’t me: And then she clipt Adonis in her armes: Even thus (quoth she) the warlike god unlac’t me, As if the boy should use like loving charmes: Even thus (quoth she) he seized on my lips, And with her lips on his did act the seizure: And as she fetched breath, away he skips, And would not take her meaning nor her pleasure. ⁠Ah, that I had my Lady at this bay: ⁠To kiss and clip me till I run away.

* * *

 Compare me to the child that plays with fire! Or to the fly that dieth in the flame! Or to the foolish boy that did aspire To touch the Glory of high heaven’s frame! Compare me to leander struggling in the waves, Not able to attain his safety’s shore! Or to the sick, that do expect their graves! Or to the captive crying evermore! Compare me to the weeping wounded hart, Moaning with tears the period of his life! Or to the boar that will not feel the smart, When he is stricken with the butcher’s knife! No man to these, can fitly me compare: These live to die! I die to live in care!

Бартоломью Гриффин (? — 1602)

* * *

 Раз у ручья, сгорая страстью томной, Адониса Венера захотела Разжечь о том историей нескромной, Как Марс влюбленный действовал умело. «Так заключал он в жаркие объятья», — И юношу руками обвила; «Вот так на мне расстегивал он платье», — И плащ с него проворно сорвала; «А так вот целовали мы друг друга», — К его губам приникла поцелуем. Но мальчик был лобзанием испуган И убежал, желаньем не волнуем. О, если б вплоть до бегства так же я Был милой зацелован у ручья! Перевод Т. Знамеровской

* * *

 Cравни меня с зарвавшимся глупцом, Задумавшим тягаться с небесами; С мальчишкой, заигравшимся огнем; С капустницей, кидающейся в пламя; С уделом неумелого пловца, Который не достигнет мелководья; С калекою, заждавшимся конца; С колодником, забывшим о свободе; С оленем, что, от слабости дрожа, Трубит, в крови, перед последней схваткой; С подсвинком, не почуявшим ножа, Засевшего с размаха под лопаткой, — Ни с кем моих страданий не сравнить: Им — умереть, мне — умерев, любить. Перевод Г. Русакова

Robert Burton (1577–1640)

The Author’s Abstract of Melancholy

 When I go musing all alone, Thinking of divers things fore-known, When I build castles in the air, Void of sorrow and void of tear Pleasing myself with phantasms sweet, Methinks the time runs very fleet. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. When I lie waking all alone Recounting what I have ill done, My thoughts on me then tyrannize, Fear and sorrow me surprise, Whether I tarry still or go, Methinks the time moves very slow. All my griefs to this are jolly, Naught so sad as melancholy. When to myself I act and smile, With pleasing thoughts the time beguile, By a brook side or wood so green, Unheard, unsought for, or unseen, A thousand pleasures do me bless, And crown my soul with happiness. All my joys besides are folly, None so sweet as melancholy . When I lie, sit, or walk alone, I sigh, I grieve, making great moan, In a dark grove, or irksome den, With discontent and furies then, A thousand miseries at ones Mine heavy heart and soul ensconce. All my griefs to this are jolly, None so sour as melancholy. Methinks I hear, methinks I see Sweet music, wondrous melody, Towns, palaces and cities fine; Here now, then there; the world is mine, Rare beauties, gallant ladies shine, Whate’er is lovely or divine. All my joys to this are folly, None so sweet as melancholy. Methinks I hear, methinks I see Ghosts, goblins, fiends, my fantasy Presents a thousand ugly shapes, Headless bears, black men and apes, Doleful outcries, and fearful sights, My sad and dismal soul affrights. All my griefs to this are jolly, None so danm’d as melancholy. Methinks I court, methinks I kiss, Methinks I now embrace my mistress. O, blessed days, O, sweet content, In Paradise my time is spent. Such thoughts may still my fancy move, So may I ever be in love. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. When I recount love’s many frights, My sighs and tears, my waking nights, My jealous fits; O, my hard fate I now repent, but ‘tis too late. To torment is so bad as love, So bitter to my soul can prove. All my griefs to this are jolly, Naught so harsh as melancholy. Friends and companions get you gone, ‘Tis my desire to be alone; Ne’er well but when my thoughts and I Do domineer in privacy. No Gem, no treasure like to this, ‘Tis my delight, my crown, my bliss. All my joys to this are folly, Naught so sweet as melancholy. ‘Tis my sole plague to be alone, I am a beast, a monster grown, I will no light, nor company, I find it now my misery, The scene is turned, my joys are gone, Fear, discontent and sorrows come. All my griefs to this are jolly, Naught so fierce as melancholy. I’ll not change life with any King, I ravisht am: can the world bring More joy, than still to laugh and smile, In pleasant toys thine to beguile? Do not, O, do not trouble me, So sweet content I feel and see, All my joys to this are folly, None so divide as melancholy. I’ll change my state with any wretch, Thou canst from gaol or dunghill fetch: My pain’s past cure, another hell, I may not to this torment dwell! Now desperate I hate my life. Lend me a halter or a knife; All my griefs to this are folly, Naught so damn’d as melancholy.

Роберт Бертон (1577–1640)

Суть меланхолии, кратко изложенная автором

 Когда гуляю праздно И думаю о разном, Когда без горя и тревог Воздушный строю я чертог, И радость Время мне сулит — Мне кажется, оно летит. Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда покоя нет с утра От зла, что сделал я вчера, Когда туманит мыслей груз — Над всеми страхами смеюсь. Хоть время как всегда идёт, Мне кажется, оно ползёт. Эти страхи — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда в лесу иль у ручья Тихонько улыбаюсь я, Блуждая в сладостных мечтах В чужих, невиданных краях; Сто удовольствий, как в раю, Венчают счастьем жизнь мою — Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Когда в убежище своём Хандрю, вздыхая день за днём, Когда в безрадостном лесу Я безутешно грусть несу, И сотни бедствий в тишине Пронзают болью сердце мне — Эти страхи — чушь, не более. Нет глупее меланхолии. Мне кажется: со всех сторон Я сладкой музыкой пленён. Дворцы я вижу, города, Каких не видел никогда. Весь мир со мной во всей красе, И в нём прекрасны дамы все… Эта радость — чушь, не более. Нет прелестней меланхолии Мне кажется, я вижу их: Чертей, ужасных духов злых; Ведь страхов целый хоровод Моя фантазия даёт. Уродцы, звери без голов… Мне страшен их истошный рёв… Эти страхи — чушь, не более. Нет глупее меланхолии. Мне чудится: я счастлив вновь. Объятья, поцелуй, любовь… О, славный день! О, сладкий час! При жизни я в раю сейчас. Вперёд, воображенья пыл! О, если б вечно я любил!.. Эта радость — чушь, не более. Нет милее меланхолии. Любовь! О, сколько я страдал, Рыдал, вздыхал, ночей не спал!? А ревность? А коварства сеть? Скорблю, да поздно сожалеть. От пыток, что любовь сулит, Душа изныла и болит… Эти страхи — чушь, не более. Нет противней меланхолии. Подите прочь, мои друзья. Хочу теперь остаться я С моими мыслями вдвоём, И в мире властвовать моём. Вот радость, власть и торжество! Не надо в мире ничего. Эта радость — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. О, одиночество. Чума! Я — зверь лесной. Я — грусть сама. Я света дружбы не хочу, Уныло жизнь свою влачу. Мне счастья не вернуть назад, Лишь страх, печаль, в душе разлад. Эти страхи — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. Мне жизнь свою не изменить. Всего лишён я, подарить Ужель она не сможет мне Хоть каплю счастья в тишине? Меня оставьте поскорей: Блаженный мир в душе моей. Эта радость — чушь, не более. Нет прекрасней меланхолии. Меняюсь я судьбой своей С тобой, бедняк, с тобой, злодей. О, ран моих не залечить. В аду не стану больше жить! Я ненавижу всё, устал! Скорей верёвку мне, кинжал!.. Эти страхи — чушь, не более. Проклинаю меланхолию. Перевод Ю. Брызгалова

John Fletcher (1579–1625)

The drinking song

 Drink to-day, and drown all sorrow, You shall perhaps not do it to-morrow. Best, while you have it, use your breath; There is no drinking after death. Wine works the heart up, wakes the wit; There is no cure ’gainst age but it. It helps the headache, cough, and tisic, And is for all diseases physic. Then let us swill, boys, for our health; Who drinks well, loves the commonwealth. And he that will to bed go sober, Falls with the leaf still in October.

Aspatia’s Song

 Lay a garland on my hearse, Of the dismal yew, Maidens, willow branches bear, Say I died true. My love was false, but I was firm From my hour of birth; Upon my buried body lie Lightly, gentle earth.

Weep no more

 Weep no more, nor sigh, nor groan; Sorrow calls no time that ’s gone; Violets plucked the sweetest rain Makes not fresh nor grow again; Trim thy locks, look cheerfully; Fate’s hid ends eyes cannot see; Joys as winged dreams fly fast, Why should sadness longer last? Grief is but a wound to woe; Gentlest fair, mourn, mourn no moe.

Джон Флетчер (1579–1625)

Выпей, друг!

 Выпей, друг, залей печали, Завтра будешь пить едва ли; Не мешкай, пей, пока живешь, Ведь после смерти не попьешь! Налей-ка чашу пополней, Дух будет тверже, ум светлей, — Нет средства слаще и полезней От старости и от болезней. Так пей же, пей свое лекарство, Кто пьет, тот любит государство; Кто трезвым век проводит свой, Падет в траву, как лист сухой! Перевод Д. Смирнова-Садовского

Песня Аспасии

 Нежной ивою увей Тисовый венок! Ах, зачем, любимый мой, Ты ко мне жесток? Верною тебе всегда Я была, мой милый, И теперь, как пух, земля Над моей могилой. Перевод Д. Смирнова-Садовского

Что грустишь?

 Что грустишь, вздыхаешь снова? Не вернуть тоской былого — Если сорван твой цветок, Ни к чему дождей поток; Не губи свой облик юный, Знай, извилист путь Фортуны — Краток радости полет, Но и грусть твоя пройдет. Скорбь терзает, как палач; Полно, милая, не плачь! Перевод Д. Смирнова-Садовского

John Webster (ca. 1580 — ca. 1632)

Cornelia’s Song (from “The White Devil”)

 Call for the robin-red-breast and the wren, Since o’er shady groves they hover, And with leaves and flow’rs do cover The friendless bodies of unburied men. Call unto his funeral dole The ant, the field-mouse and the mole, To rear him hillocks that shall keep him warm, And (when gay tombs are robbed) sustain no harm, But keep the wolf far thence, that’s foe to men, For with his nails he’ll dig them up again.

Джон Уэбстер (ок. 1580 — ок. 1632)

Песня Корнелии (из трагедии «Белый дьявол»)

 Просите снегиря и королька (В тени кладбищенской они летают, Листом цветами укрывают, кого Не погребла друзей рука), Пусть позовут в последние врата Полевку, муравья, крота, Насыпать горку и его согреть Чтобы (ведь грабят пышный гроб!) от зла беречь! Но прогоните волка, он злодей, Костями вырывает он людей. Перевод И. Аксенова

Richard Corbet (1582–1635)

An Epitaph on Doctor Donne, Dean of St. Paul’s

 He that would write an epitaph for thee, And do it well, must first begin to be Such as thou wert; for none can truly know Thy worth, thy life, but he that hath lived so. He must have wit to spare, and to hurl down; Enough to keep the gallants of the town. He must have learning plenty; both the laws, Civil and common, to judge any cause; Divinity, great store above the rest, Not of the last edition, but the best. He must have language, travel, all the arts, Judgment to use, or else he want thy parts. He must have friends the highest, able to do, Such as Maecenas, and Augustus too. He must have such a sickness, such a death, Or else his vain descriptions come beneath. Who then shall write an epitaph for thee, He must be dead first! Let it alone, for me.

Nonsense

 Like to the thund’ring tone of unspoke speeches, Or like a lobster clad in logick breeches, Or like the gray freeze of a crimson cat, Or like a moon-calf in a slipshoo hat, Or like a shadow when the sunne is gone, Or like a thought that neere was thought upon, Even such is man, who never was begoten Untill his children were both dead and rotten. Like to the fiery touchstone of a cabbage, Or like a crablouse with his bagge and baggage, Or like th’ abortive issue of a fizle, Or like the bagge-pudding of a plowmans whistle, Or like the foure square circle of a ring, Or like the singing of hey downe a ding, Even such is man, who, breathles without doubt, Spake to smal purpose when his tongue was out. Like to the greene fresh fading withered rose, Or like to rime or verse that runs in prose, Or like the humbles of a tinder-box, Or like a man that’s sound, yet hath the poxe, Or like a hobnaile coyn’d in single pence, Or like the present preterperfect tense, Even such is man, who dy’d and then did laffe To see such strange lines writ on ‘s Epitaph.

Ричард Корбет (1582–1635)

Эпитафия доктору Донну, настоятелю собора Святого Павла

 Кто надпись пожелает начертать, Во всем тебе подобным должен стать; Лишь тот напишет точно о тебе, Кто подражал во всем твоей судьбе. Он должен быть и милостив и строг, Чтоб волокитам преподать урок; Он должен досконально знать закон, Чтоб справедливо суд был совершен; Он должен быть ученый богослов, В суждениях изряден, а не нов; Глупцом, невеждой быть ему не след, Он должен бы объехать целый свет, Быть дружным с тем, кто знатен и богат, Как новый Август или Меценат. Болеть он должен, должен в гроб сойти — Ведь сходства без того не обрести. Твой воспеватель должен быть вполне Умершим! Но оставь сей жребий мне. Перевод А. Серебренникова

Небылица

 Как грохот слов, что вовсе не слышны, Как рак, одетый в логики штаны, Как инеем убранный алый кот, Как с туфлей вместо шляпы идиот, Как тень от солнца в полуночный час, Как дума, что не думалась ни раз, — Таков тот муж, что начал жить на свете, Когда в гробу его истлели дети. Как огненный оселок кочана, Как вши лобковой тяжки бремена, Как мертвое потомство пердежа, Как пироги пастушьего гужа, Как безупречный в круглоте квадрат, Как «динь-динь-динь», пропетое сто крат, — Таков тот муж, что, высунув язык, Мысль высказал, где разум невелик. Как изумрудный цвет увядшей розы, Как вирши, неразличные от прозы, Как требуха зажженных очагов, Как зачумленный, что всегда здоров, Как гвоздь сапожный, крепко вбитый в темя, Как предпрошедше-будущее время, — Таков тот муж, что из могилы встал И эту чушь на камне прочитал. Перевод А. Серебренникова

Wiliam Basse (ок. 1583 — ок. 1653)

Angler’s Song

 As inward love breeds outward talk, The Hound some praise, and some the Hawk Some, better pleas’d with private sport, Use Tennis; some a Mistress court: But these delights I neither wish, Nor envy, while I freely fish. Who hunts, doth oft in danger ride; Who hawks, lures oft both far & wide; Who uses games, may often prove A loser; but who falls in love, Is fettered in fond Cupid’s snare: My Angle breeds me no such care. Of Recreation there is none So free as fishing is alone; All other pastimes do no less Than mind and body both possess; My hand alone my work can do. So I can fish and study too. I care not, I, to fish in seas. Fresh rivers best my mind do please. Whose sweet calm course I contemplate. And seek in life to imitate; In civil bounds I fain would keep And for my past offenses weep. And when the timorous Trout I wait To take, and he devours my bait. How poor a thing, sometimes I find, Will captivate a greedy mind; And when none bite, I praise the wise Whom vain allurements ne’er surprise. But yet, though while I fish I fast, I make good fortune my repast; And thereunto my friend invite, In whom I more than that delight: Who is more welcome to my dish. Then to my Angle was my fish. As well content no prize to take, As use of taken prize to make; For so our Lord was pleased, when He Fishers made Fishers of men; Where (which is in no other game) A man may fish and praise his name. The first men that our Saviour dear Did choose to wait upon him here, Blest Fishers were; and fish the last Food was, that he on earth did taste: I therefore strive to follow those Whom he to follow him hath chose.

Уильям Басс (ок. 1583 — ок. 1653)

Песня рыболова

 Кто тайной страстию горит, О ней открыто говорит: Охота с гончей или с птицей, Игра с мячом — или с девицей… Но мне не надо тех услад — Я только лишь рыбачить рад. Охотник гибель вдруг найдет, А сокол в дебри заведет, Играешь — будешь разорен, Влюбился — шустрый Купидон Тебя легко заманит в сети… Рыбак — счастливей всех на свете! Нет, не уступит ничему Сидеть рыбачить одному; По мне, любой другой досуг — Неволя головы и рук; А я одной рукой ужу, Другою книжку я держу. Я не хочу в простор морской — Доволен свежею рекой, На тихие взираю воды И тихо доживаю годы; Приличья правила иначу, О прегрешеньях горько плачу. Я жду пугливую форель, Пока не клюнет — в этом цель, И мыслю: «Жадный дурачок, Скажи, зачем тебе крючок?». А коль не клюнет — молодец, Соблазнов избежал мудрец! Во время ловли я пощусь, Уловом позже угощусь, Ко мне придет любезный друг, И весел будет с ним досуг; Друзьям — радушнее прием, Чем рыбе на крючке моем. Сама добыча не важна — В добыче польза нам нужна; Ведь сотворило Божье слово Ловца людей из рыболова, И долг подобного ловца — Удить и прославлять Творца. Кто первые ученики Христа? Одни лишь рыбаки. Он был в последний ужин Свой Насыщен рыбною едой; За образец я непроста Избрал избранников Христа. Перевод А. Серебренникова

Francis Beaumont (1584–1616)

On the Tombs in Westminster Abbey

 Mortality, behold and fear! What a change of flesh is here! Think how many royal bones Sleep within this heap of stones: Here they lie had realms and lands, Who now want strength to stir their hands: Where from pulpits seal’d with dust They preach, “In greatness is no trust”. Here’s an acre sown indeed With the richest, royall’st seed That the earth did e’er suck in Since the first man died for sin: Here the bones of birth have cried — “Though gods they were, as men they died”. Here are sands, ignoble things, Dropt from the ruin’d sides of kings; Here’s a world of pomp and state, Buried in dust, once dead by fate.

Sic Vita

 Like to the falling of a star, Or as the flights of eagles are, Or like the fresh spring’s gaudy hue, Or silver drops of morning dew, Or like a wind that chafes the flood, Or bubbles which on water stood, — Even such is man, whose borrowed light Is straight called in, and paid to-night. The wind blows out, the bubble dies, The spring entombed in autumn lies, The dew dries up, the star is shot, The flight is past, — and man forgot!

A Sonnet

 Flattering Hope, away and leave me, She’ll not come, thou dost deceive me; Hark the cock crows, th’ envious light Chides away the silent night; Yet she comes not, oh! how I tire Betwixt cold fear and hot desire. Here alone enforced to tarry While the tedious minutes marry, And get hours, those days and years, Which I count with sighs and fears Yet she comes not, oh! how I tire Betwixt cold fear and hot desire. Restless thoughts a while remove Unto the bosom of my love, Let her languish in my pain, Fear and hope, and fear again; Then let her tell me, in love’s fire, What torment’s like unto desire? Endless wishing, tedious longing, Hopes and fears together thronging; Rich in dreams, yet poor in waking, Let her be in such a taking: Then let her tell me in love’s fire, What torment’s like unto desire? Come then, Love, prevent day’s eyeing, My desire would fain be dying: Smother me with breathless kisses, Let me dream no more of blisses; But tell me, which is in Love’s fire Best, to enjoy, or to desire?

Фрэнсис Бомонт (1584–1616)

На гробницы в Вестминстерском аббатстве

 О смертный! В ужасе гляди, Что тебя ждет впереди! В этой каменной могиле Кости королей почили; Управители державы Лежат бессильны и безглавы. С амвонов гибели и тлена Рекут они: «Величье бренно». Здесь земли английской пядь Удостоилась приять Семя, лучшее из всех, С тех пор, как погубил Адама грех. Кости знати вопиют: «Богами были, но людьми умрут». Персти смертной здесь удел, Здесь распад истлевших тел, Здесь по манию судьбы Владыки ввергнуты в гробы. Перевод А. Серебренникова

Sic Vita[13]

 Как огонек звезды падучей Или орла полет могучий, Как весен пышные красы Или жемчужинки росы, Как ветр, вздымающий потоки, Как пузырьки на водостоке, Проходит жизнь; но звезд лучи Уж меркнут в сумрачной ночи, Ни пузырька, ни дуновенья, Весну сменил обман осенний, Трава суха, орел убит, И человек навек забыт! Перевод Д. Смирнова-Садовского

Сонет

 Прочь, печаль! Надежды, где вы? Нет со мной любимой девы! Не кричи, петух, уймись, Ночь будить не торопись! Но всё сильней мои терзанья — И страха лёд, и жар желанья! Я один и предо мною Мчатся скучной чередою Миг, и час, и день, и год, И тоска меня гнетёт, Но всё сильней мои терзанья — И страха лёд, и жар желанья! Если чувств моих потоки Деве выскажу жестокой, Расскажу, как я страдал, Как надеялся и ждал, Услышу ль про её терзанья, Томленья боль и жар желанья? Вновь мученья и страданья, Страхи, боль и ожиданье, Вновь надежды и мечты… Если б так страдала ты, Познав и муки, и терзанье, Томленья боль и жар желанья! И, раскрыв свои объятья, Став моею без изъятья, Друг, услышу ль от тебя, Что, наслаждение любя, Для нас важнее ожиданья, Томленья боль и жар желанья? Перевод Д. Смирнова-Садовского

George Wither (1588–1667)

A Christmas Carol

 So now is come our joyful’st feast, Let every man be jolly; Each room with ivy leaves is drest, And every post with holly. Though some churls at our mirth repine, Round your foreheads garlands twine; Drown sorrow in a cup of wine, And let us all be merry. Now every lad is wondrous trim, And no man minds his labor; Our lasses have provided them A bagpipe and a tabor. Young men and maids and girls and boys Give life to one another’s joys, And you anon shall by their noise Perceive that they are merry. Rank misers now do sparing shun, Their hall of music soundeth; And dogs thence with whole shoulders run, So all things here aboundeth. The country folk themselves advance, For Crowdy-mutton’s come out of France; And Jack shall pipe, and Jill shall dance, And all the town be merry. Ned Swash hath fetched his bands from pawn, And all his best apparel; Brisk Nell hath bought a ruff of lawn With droppings of the barrel. And those that hardly all the year Had bread to eat or rags to wear, Will have both clothes and dainty fare, And all the day be merry. The wenches with their wassail-bowls About the street are singing; The boys are come to catch the owls The wild mare in is bringing. Our kitchen-boy hath broke his box; And to the dealing of the ox Our honest neighbors come by flocks, And here they will be merry. Then wherefore in these merry days Should we, I pray, be duller? No: let us sing our roundelays To make our mirth the fuller; And whilest thus inspired we sing, Let all the streets with echoes ring: Woods, and hills, and everything Bear witness we are merry.

When We Are Upon the Seas

 On those great waters now I am, Of which I have been told, That whosoever thither came Should wonders there behold. In this unsteady place of fear, Be present, Lord, with me; For in these depths of water here I depths of danger see. A stirring courser now I sit, A headstrong steed I ride, That champs and foams upon the bit Which curbs his lofty pride. The softest whistling of the winds Doth make him gallop fast; And as their breath increased he finds The more he maketh haste. Take Thou, oh Lord! the reins in hand, Assume our Master’s room; Vouchsafe Thou at our helm to stand, And pilot to become. Trim Thou the sails, and let good speed Accompany our haste; Sound Thou the channels at our need, And anchor for us cast. A fit and favourable wind To further us provide; And let it wait on us behind, Or lackey by our side. From sudden gusts, from storms, from sands, And from the raging wave; From shallows, rocks, and pirates’ hands, Men, goods, and vessel save. Preserve us from the wants, the fear, And sickness of the seas; But chiefly from our sins, which are A danger worse than these. Lord! let us also safe arrive Where we desire to be; And for Thy mercies let us give Due thanks and praise to Thee.

The Prayer of Old Age

 As this my carnal robe grows old, Soil’d, rent, and worn by length of years, Let me on that by faith lay hold Which man in life immortal wears: So sanctify my days behind, So let my manners be refined, That when my soul and flesh must part, There lurk no terrors in my heart. So shall my rest be safe and sweet When I am lodgèd in my grave; And when my soul and body meet, A joyful meeting they shall have; Their essence then shall be divine, This muddy flesh shall starlike shine, And God shall that fresh youth restore Which will abide for evermore.

Джордж Уитьер (1588–1667)

Рождественская песнь

 Вот мы дождались Рождества! Пусть песнь из глóток льется, Плюща зеленая листва Пускай по стенам вьется. Хоть брови хмурят старики, Давайте пить им вопреки! Живей, сплетем себе венки И будем веселиться. Из ближних сёл толпу крестьян Привлек французский балаган; Весь город нынче будет пьян, Все будут веселиться. Эдвард свой выкупил наряд К рождественской неделе; Кусок батиста, говорят, Себе купила Нелли. Кто хлеб один имел в обед И был лишь рубищем согрет, Сегодня будет сыт, одет И всласть повеселится. Девицы с песнями бегут И эль разносят сладкий, Играют дети там и тут В горелки или в прятки. Все разоделись в пух и прах, Забот забыты раны, У молодых парней в руках Волынки, барабаны. Вся молодежь наперебой, Тревожа стариков покой, Хохочет, подымает вой, Спешит повеселиться. У бедных тоже пир идет, И музыка играет; От них, набивши мясом рот, Собаки выбегают. Велел накрыть нам повар стол; Дрожит повсюду в доме пол, — То полк соседей к нам пришел, Чтоб здесь повеселиться. А нам в такие дни сидеть Ужель с лицом угрюмым? Нет, лучше будем песни петь И веселиться с шумом. И грому нашей кутерьмы Пусть вторят рощи и холмы, Чтоб небу доказать, что мы Умеем веселиться. Перевод О. Румера

На море

 Вокруг меня пучина вод. Я слышал от людей, Что чудеса увидит тот, Кто взглянет в очи ей. Над этой бездной будь ко мне, Отец Небесный, благ! Я чую, в зыбкой глубине Таится грозный враг. Я на коне сижу лихом, Что мчится, как стрела, И яростно вспененным ртом Кусает удила. Он сразу на дыбы встает, Лишь дунет ветерок, И через миг опять вперед Несется без дорог. Возьми в Свою святую длань Поводья, мой Господь, У нашего кормила встань, Чтоб волны побороть. Прямее паруса поставь И в этот грозный час Нас на надежный путь направь И якорь брось за нас. Попутным прикажи ветрам Нам тихо в спину дуть И по встревоженным волнам Прокладывать нам путь. От бурь, и отмелей, и скал, И от пиратских рук Спаси, как и досель спасал, Твоих смиренных слуг. От тошноты, от страшных снов, Господь, нас охрани, Но особливо от грехов: Всего страшней они. Дай в гавань из пучины злой Прибыть нам, наконец, И благодарною хвалой Почтить Тебя, Отец. Перевод О. Румера

Молитва старика

 Покров мой плотский, что ни год, Всё боле стар, поношен, рван. Пора в иной облечься — в тот, Что в жизни вечной будет дан. Остаток скудных дней моих Пусть будет благостен и тих, Чтоб в час прощания с душой Плоть ощущала лишь покой. И мирно будет почивать В обители могильной плоть. А в день, когда ее опять С душой соединит Господь, — Тлен отряхнувши навсегда, Я воссияю, как звезда, И до скончания времен Пребуду в юность облечен. Перевод О. Румера

Francis Quarles (1592–1644)

An Ecstasy

 E’en like two little bank-dividing brooks, That wash the pebbles with their wanton streams, And having ranged and search’d a thousand nooks, Meet both at length in silver-breasted Thames, Where in a greater current they conjoin: So I my Best-belovèd’s am; so He is mine. E’en so we met; and after long pursuit, E’en so we joined; we both became entire; No need for either to renew a suit, For I was flax, and He was flames of fire: Our firm-united souls did more than twine; So I my Best-belovèd’s am; so He is mine. If all those glittering Monarchs, that command The servile quarters of this earthly ball, Should tender in exchange their shares of land, I would not change my fortunes for them all: Their wealth is but a counter to my coin: The world’s but theirs; but my Belovèd’s mine.

Hos ego versiculos

 Like to the damaske rose you see, Or like the blossome on the tree, Or like the daintie flower of May, Or like the Morning to the day, Or like the Sunne, or like the shade, Or like the Gourd which Jonas had; Even such is man whose thred is spun, Drawn out and cut, and so is done. The Rose withers, the blossome blasteth, The flowre fades, the morning hasteth: The Sunne sets, the shadow flies, The Gourd consumes, and man he dies. Like to the blaze of fond delight; Or like a morning cleare and bright; Or like a frost, or like a showre; Or like the pride of Babel’s Tower; Or like the houre that guides the time; Or like to beauty in her prime; Even such is man, whose glory lends His life a blaze or two, and ends. Delights vanish; the morne o’ercasteth, The frost breaks, the shower hasteth; The Tower falls, the hower spends; The beauty fades, and man’s life ends.

Фрэнсис Куорлз (1592–1644)

Божественный экстаз

 Как два крутобережных ручейка,       Что весело по камешкам бегут И, дольний путь пройдя издалека,       К груди сребристой Темзы нежно льнут,       Где плещутся в струящейся волне: Так я Любезному принадлежу; Любезный — мне. Вот так нашлись мы; обойдя весь свет,       Вот так слились мы, стали заодно; Нужды уж нет возобновлять завет,       Зане Он — пламя, я же — волокно;       Мы душами переплелись вполне: Так я Любезному принадлежу; Любезный — мне. Когда б Цари высокие, чья власть       Раскинулась во всяк земной предел, Сулили мне своих владений часть, —       Иной бы доли я не восхотел;       Их роскошь не чета моей казне: Пускай мир им принадлежит; Любезный — мне. Перевод В. Вотрина

Hos ego versiculos[14]

 Как розы алые в садах, Или как дерево в цветах, Иль как боярышник весной, Или как первый луч дневной, Или как солнце, или тень, Иль краткая Ионы сень, Так человек, — нить спрядена, И уж обрезана она. Все розы вянут, цвет редеет, Весна проходит, день темнеет, Садится солнце, тень бежит, Сень гинет, век людской изжит. Как чувственной услады миг, Или как утра яркий блик, Или как дождь, или мороз, Иль Вавилонской башни нос, Иль как минуты, иль часы, Или расцвет младой красы, Так человек, — за жизнь венец Раз-два примерил — и конец. Услады минут, блик темнеет, Морозы сходят, дождь редеет, Во прахе башня, час-беглец, Краса увянет — и конец. Перевод В. Вотрина

Robert Sempill of Beltrees (ca. 1595 — ca. 1663)

Life and the Death of the Piper of Kilbarchan, Habbie Simpson

 The Epitaph of Habbie Simpson Who on his Dron bore bonny Flags He made his Cheeks as red as Crimson, And babbed when he blew his Bags. Kilbarchan now may say alas! For she hath lost her game and grace: Both Trixie and the Maiden-trace But what remeed; For no man can supply his place Hab Simpson`s dead, Now who shal play the day it daws, Or hunts-up when the Cock he craws; Or who can for our Kirk-towns Cause stand us instead? On Bag-pipes new no body blaws, Sen Habbi’s dead. Or who shall cause our Shearers shear? Who will bend up the Brags of weir? Bring in the Bells, or good play Meir, In time of need Hab Simpson could what need you speir, But now he’s dead. So kindly to his Neighbours neist, At Beltan and Saint Barchan’s Feast, He blew and then held up his Breast, As he were weid, But now we need not him arreist; For Habbie’s dead. At Fairs he play’d before the Spear-men All gayly graithed in their Gear-men Steel Bonnets, Jacts and and Swords so clear then Like any Bead, Now who will play before such weir-men Sen Habbie`s dead. At Clark-plays when he wont to come His pipe play’d trimly to the Drum: Like Bikes of Bees he gart it bum, And run`d his Reed. Now all out pipers may sing dumb Sen Habbie`s dead. And at Horse-races many a day, Before the Black, the Brown and Gray, He gart his pipe when he did play, Both skirl and skried: Now all such pastim’s quite away Sen Habbbie`s dead. He counted was a wail’d wight Man, And fiercely at Foot-baill he ran; At every Game the gree he wan, For pith and speed? The like of Habbie was not then, But now he’s dead. And than beside his valiant Acts, At Brydels he wan many placks He babbed ay behind Folks Backs, And shook his Head, Now we want many merry Cracks, Sen Habbie’s dead. He was convoyer of the Bride, With Kittock hanging at his side, About the Kirk he thought a pride, The Ring to lead? But now she may go but a Guide? For Habbie’s dead. So well’s he keeped his Decorum, And all the steps of Whig- meg-morum He slew a Man, and wo’s me for him, and bare the seed. But yet the man wan Hame before him and was not dead. Ay when he play’d the Lasses leugh, To see him toothless, old and teuch? He wan his pipe beside Barheugh Withoutten dread? Which after wan him Gear enough But now he’s dead. Alas! for him my heart is sare, For of his Springs I got a Share, At every play, Race, Feast and Fair But guile or Greed? We ned not look for piping mair, Sen Habbies’s dead.

Epitaph on Sanny Briggs, Nephew to Habbie Simson, and Buttler the Laird of Kilbarchan

 Alake for evermare and wae! To wha shall I whan drouthie gae? Dool, sturt and sorrow will me slae Without remeid, For hardship; and alake a day! Since Sanny’s dead. O’er buffet-stools, and hassocks tumble, how he gart the jutters jumble, And glowren fow both reel and rumble, And clour their head. Now they may gape, and girn, and grumble, Since Sanny’s dead. And how he gart the carles clatter, And blirten fow their bowspreets batter, Laughen to see them pitter-patter, Naivel and bleed? He was a deadly fae to water, But now he’s dead. Wha’ll jaw ale on my drouthy tongue, To cool the heat of light and lung? Wha’ll bid me when the kafll-bell’s rung, To board me speed? Wha’ll set me by the barrel-bung, Since Sanny’’s dead? Wha’ll set me dribbling be the tap; While winking I begin to Napp, Then lay me down and well me happ, And binn my head? I need na think to get ae drap, Since Sanny’s dead. Well did the master-cook and he, With giff-gaff courtesie agree, While tears as fast as kitchen-fee Drapt frae his head. Alake a day! though kind to me, Yet now he’s dead. It very muckle did me please, To see him howk the Holland cheese: I kend the clinking o’ his kies In time of need. Alake a day! though kind to me, Yet now he’s dead. He was as stout as was his steel, And gen ye’ll trow he cou’d fu’ well At wapenshaws tlie younkers dreill, And bra’ly lead, Baith to the field and frae the field, But now he’s dead. When first I heard the woeful knell, And dool-ding o’s passing bell, It made me yelp, and yeul, and yell, And skirl and skreed. To pantrie-men I bid farewell, Since Sanny’s dead. Fast is he bunn, baith head and feet, And wrapped in a winnen sheet: Now cou’d I sit me down and greet, But what’s the need? Shou’d I like a bell’d-wadder bleet, Since Sanny’s dead? Postscript The chiel came in his room, is bauld; Sare be his shins, and’s kail ay cauld; Which gars us ay pray for the auld, With book and beid. Now Lord hae mercy on his saul, For now he’s dead.

Роберт Семпилл из Белтриза (ок. 1595 — ок. 1663)

Жизнь и смерть Габби Симпсона, Волынщика из Килбархана

 Глянь, путник, на могилу эту: Здесь Габби Симпсон кончил путь. Он был едва ль известен свету, Зато умел в волынку дуть. Килбархан, собирай поминки! Рыдай да сетуй по старинке: Всяк, и в харчевне, и на рынке,       Скорбит сугубо; Умолк могучий глас волынки:       Дал Габби дуба! Забыть ли «Песню пастуха» Или «Побудку петуха»? Кто вякнет — песня, мол, плоха —       Гуляй без зуба! В волынках спущены меха:       Дал Габби дуба. Припомните! Друзей — обяжете, А недругов — обескуражите: Как бацал он «Родные пажити», —       Да всё, что любо! Сыграл бы все, что не прикажете:       Да выдал дуба. Он развлекал нас непрестанно У церкви, у костра Бельтана, Эх, мы просили старикана:       Уймись, голуба! Теперь об этом вспомнить странно:       Дал Габби дуба. Когда на ярмарках вояку Зовут на показную драку: Чем распотешить забияку,       Головоруба? А кто ж теперь пойдет в атаку?..       Дал Габби дуба. Где праздник — там его успех, Кто ж так сумел бы без помех, Явить, задувши воздух в мех,       Всю мощь раструба? А нынче что? Лишь смех да грех.       Дал Габби дуба. Дудеть на скачках — счастье вящее: Жокеи, скакуны храпящие — Вот было дело настоящее       Для жизнелюба! А нынче дни пошли ледащие:       Дал Габби дуба. Речь про футбол решишь завесть — Так лучше в спор тебе не лезть, Чуть не один, спасал он честь       Родного клуба! Кому ж позор теперь отвесть?..       Дал Габби дуба. А хороводы? Вот морока: В них без волынки много ль прока? И он пыхтел — так краснощёко,       Так толстогубо! Ох, как же стало одиноко:       Дал Габби дуба. Хозяева какой усадьбы Его посмели не позвать бы? Пусть будут праздники да свадьбы,       А не прелюба! Ох, нынче и не танцевать бы:       Дал Габби дуба. Кто ж восстановит статус кво? Унес в могилу мастерство: Так как же не почесть его       За душегуба? Не обучивши никого,       Дал Габби дуба! Смеялись девушки тишком — Над ним, костявым стариком: А он, сражался с мундштуком,       Дудел беззубо! Он жил совсем не бедняком —       Да выдал дуба. Кончайтесь, праздник, суматоха: Ушел наш Габби-выпивоха: Ворчать — что, мол, сбежал, пройдоха —       Не смейте грубо! На сердце горестно и плохо:       Дал Габби дуба. Перевод Е. Витковского

Надгробное слово Сэнни Бриггзу, племяннику Габби Симсона и управляющему Килбарханского владетеля

 Чем опишу печаль мою, И чем с друзьями боль залью: Себя понятно, не убью,       Но тем не мене Я нынче скорби не таю:       Ведь умер Сэнни! Он мог лупить по черепушкам И пьяницам и потаскушкам: Коль не ведешь подсчета кружкам —       Бряк на колени! Увы! Теперь — лафа пьянчужкам:       Ведь умер Сэнни. Не можешь пить — тебе, уроду, По морде хрясть, и быстро — ходу! Наш Сэнни соблюдал методу,       Не зная лени! О как он ненавидел воду!..       Жаль! умер Сэнни. …Ночная стража бьет в трещотку — А мне б еще хлебнуть в охотку, Утешит кто меня, сиротку,       Кто от сухмени Спасет мою больную глотку?..       Ах! умер Сэнни! Бывает, мучишься похмельем, Видать, пересолил с весельем. Сочтешь заменой всем постелям       Ночлег на сене. Кто на ночь даст мне кружку с элем?..       Нет больше Сэнни! Придя на кухню, поварам Вчинить умел он тарарам, Кто грязь развел — за этот срам       Сгорит в геенне! …Он честен был, зато и прям,       Покойный Сэнни. Он был в амбарах командиром Над ветчиной, голландским сыром Он охранял кадушки с жиром,       Запас корений. Увы и ах! Покойся с миром,       Наш добрый Сэнни. Его не зря боялись тати: Как славно он умел ристати! Он шел на рать — не подобрати       Тому сравнений! — И гордо воззвращался с рати! Жаль, умер Сэнни. О горе! Слышу не впервые Я перезвоны гробовые, Но нет пути мне в кладовые       Ни на полпенни. Склоним же горестные выи!       Ведь умер Сэнни. Выходит, что ни за понюх Он испустил свой мощный дух! Рыданья пусть не ранят слух,       Бесплодны пени: Не стану блеять, как валух,       Что умер Сэнни. Постскриптум Без пользы суп капустный стынет, Молитвенник рука придвинет: Сей жребий никого не минет,       И — нота бене: Господь его да не отринет,       Беднягу Сэнни. Перевод Е. Витковского

Charles I (1600–1649)

* * *

 Great monarch of the world, from whose power springs The potency and power of kings, Record the royal woe my suffering sings; And teach my tongue, that ever did confine Its faculties in truth’s seraphik line, To track the treasons of thy foes and mine. Nature and law, by thy divine decree, (The only root of righteous royaltie) With this dim diadem invested me: With it, the sacred scepter, purple robe, The holy unction, and the royal globe: Yet am I levell’d with the life of Job. The fiercest furies, that do daily tread Upon my grief, my grey discrowned head, Are those that owe my bounty for their bread. They raise a war, and christen it the Cause, While sacrilegious hands have best applause, Plunder and murder are the kingdom’s laws; Tyranny bears the title of taxation, Revenge and robbery are reformation, Oppression gains the name of sequestration. My loyal subjects, who in this bad season Attend me (by the law of God and reason), They dare impeach, and punish for high treason. Next at the clergy do their furies frown, Pious episcopacy must go down, They will destroy the crosier and the crown. Churchmen are chain’d, and schismaticks are freed, Mechanicks preach, and holy fathers bleed, The crown is crucified with the creed. The church of England doth all factions foster, The pulpit is usurpt by each impostor, Extempore excludes the Paternoster. The Presbyter, and Independent seed Springs with broad blades. To make religion bleed Herod and Pontius Pilate are agreed. The corner stone’s misplac’d by every pavier: With such a bloody method and behavior Their ancestors did crucifie our Saviour. My royal consort, from whose fruitful womb So many princes legally have come, Is forc’d in pilgrimage to seek a tomb. Great Britain’s heir is forced into France, Whilst on his father’s head his foes advance: Poor child! He weeps out his inheritance. With my own power my majesty they wound, In the king’s name the king himself uncrown’d; So doth the dust destroy the diamond. With propositions daily they enchant My people’s ears, such as do reason daunt, And the Almighty will not let me grant. They promise to erect my royal stem, To make me great, t’ advance my diadem, If I will first fall down, and worship them! But for refusal they devour my thrones, Distress my children, and destroy my bones; I fear they’ll force me to make bread of stones. My life they prize at such a slender rate, That in my absence they drew bills of hate, To prove the king a traytor to the state. Felons obtain more privilege than I, They are allow’d to answer ere they die; ’Tis death for me to ask the reason, why. But, sacred Saviour, with thy words I woo Thee to forgive, and not be bitter to Such, as thou know’st do not know what they do. For since they from their lord are so disjointed, As to contemn those edicts he appointed, How can they prize the power of his anointed? Augment my patience, nullify my hate, Preserve my issue, and inspire my mate; Yet, though we perish, bless this church and state.

Карл I (1600–1649)

* * *

 О Вседержитель, от десницы чьей Нисходит власть и право королей, Внемли стенаньям горести моей! И дай мне силу, истину любя. Врагов деянья описать, скорбя, Предавших долг, отчизну и Тебя. Рождение и Твой благой закон (Источник правой власти только он) Мне даровали сей державы трон. Я благодать помазанья приял, Облекся багряницей, скипетр взял, А ныне все, как Иов, потерял. Неблагодарные, что хлеб вкушали свой Из рук моих, глумятся надо мной, Сорвав корону с головы седой. Хвалою святотатцев почтены Зачинщики неправедной войны. Грабеж законом мы считать должны. Денной разбой слывет у них «таксацией», Братоубийство стало «реформацией», А произвол зовется «секвестрацией». И тем, кто верность королю хранит, Как разум учит и Господь велит, — Как за измену, плахой суд грозит. На Божью церковь рушатся гоненья, Достойных пастырей ждет низложенье, Ведь твердость в вере ныне — преступленье. И праведные в тюрьмах изнывают, А самозванцы проповедь читают — Молитве брань они предпочитают. На поруганье преданы святыни, Единства церкви нету и в помине, Раскол и ересь торжествуют ныне. В упадке вера, и закон распят. Так плевелы нечестия растят Сдружившиеся Ирод и Пилат. А государства рушатся основы, И злобное нечестье тщится снова Надеть на праведность венец терновый. А где моя супруга, королева, Чье в браке было плодоносно чрево? В изгнанье, жертва зависти и гнева. Наследнику пришлось искать приют Во Франции. О, сколько слез прольют Его глаза, когда меня убьют! Меня гнетут, мою же взявши власть. Король во имя трона должен пасть. На целое здесь посягнула часть. Соблазнами прельщают мой народ. Разумный вмиг лукавство их поймет, Во мне их ложь поддержки не найдет. И мне давали обещаний много: Трон поддержать, во всем мне быть подмогой, Коль, павши ниц, им поклонюсь, как Богу. Ответил я, как должно королю. За мой отказ я злобу их терплю. В опасности все те, кого люблю. Как видно, близок мой последний час. Изменником клеймит меня указ. Повсюду слышен ненависти глас. На оправданье право даже вор Имеет, мне ж вершится приговор Неправедный, безжалостен и скор. Прости им, Боже, — я слова одни Твои твержу в лихие эти дни — Не ведают бо, что творят они. Коль Твой закон они смогли забыть, — Как им благоразумье сохранить, Чтоб Твоего помазанника чтить? Тебе я, Боже, душу предаю. Наставь и защити мою семью! Спаси и сохрани страну мою! Перевод А. Петровой

Martin Parker (ca. 1600 — ca. 1656)

On the Defacing of Whitehall, Or When the King Enjoys His Own Again

 What Booker doth prognosticate Concerning kings’ or kingdoms’ fate? I think myself to be as wise As he that gazeth on the skies; My skill goes beyond the depth of a pond, Or rivers in the greatest rain, Thereby I can tell all things will be well When the King enjoys his own again. There’s neither swallow, dove, nor dade, Can soar more high, or deeper wade, Nor show a reason from the stars What causeth peace or civil wars; The Man in the Moon may wear out his shoon By running after Charles his wain: But all’s to no end, for the times will not mend Till the King enjoys his own again. Though for a time we see Whitehall With cobwebs hanging on the wall Instead of silk and silver brave, Which formerly it used to have, With rich perfume in every room, Delightful to that princely train, Which again you shall see, when the time it shall be, That the King enjoys his own again. Full forty years the royal crown Hath been his father’s and his own; And is there any one but he That in the same should sharer be? For who better may the sceptre sway Than he that hath such right to reign? Then let’s hope for a peace, for the wars will not cease Till the King enjoys his own again. Till then upon Ararat’s hill My hope shall cast her anchor still, Until I see some peaceful dove Bring home the branch I dearly love; Then will I wait till the waters abate Which now disturb my troubled brain, Else never rejoice till I hear the voice That the King enjoys his own again.

A True Tale Of Robin Hood

 Both gentlemen and yeomen bold, Or whatsoever you are, To have a stately story told Attention now prepare: It is a tale of Robin Hood, Which I to you will tell; Which, being rightly understood, I know will please you well. This Robin (so much talked on) Was once a man of fame, Instilled earl of Huntington, Lord Robin Hood by name. In courtship and magnificence His carriage won him praise And greater favor with his prince Than any in those days. In bounteous liberality He too much did excell, And loved men of quality More than exceeding well. His great revenues all he sold For wine and costly chear; He kept three hundred bow-men bold, He shooting lov’d so dear. No archer living in his time With him might well compare; He practis’d all his youthfull prime That exercise most rare. At last, by his profuse expence, He had consumd his wealth, And being outlawed by his prince, In woods he liv’d by stealth. The abbot of Saint Maries rich, To whom he mony ought, His hatred to this earle was such That he his downefall wrought. So being outlawed, as ’tis told, He with a crew went forth Of lusty cutters, stout and bold, And robbed in the North. Among the rest, one Little John, A yeoman bold and free, Who could, if it stood him upon, With ease encounter three. One hundred men in all he got, With whom the story sayes, Three hundred common men durst not Hold combate any wayes. They Yorkshire woods frequented much, And Lancashire also, Wherein their practises were such That they wrought mickle woe. None rich durst travell to and fro, Though nere so strongly armd, But by these theeves, so strong in show, They still were robd and harmd. His chiefest spight to the clergie was, That lived in monstrous pride; No one of them he would let passe Along the high-way side, But first they must to dinner goe, And afterwards to shrift; Full many a one he served so, Thus while he livd by theft. No monkes nor fryers he would let goe, Without paying their fees; If they thought much to be usd so, Their stones he made them leese. For such as they the country filld With bastards in those dayes; Which to prevent, these sparkes did geld All that came by their wayes. But Robbin Hood so gentle was, And bore so brave a minde, If any in distresse did passe, To them he was so kinde That he would give and lend to them, To helpe them at their neede: This made all poore men pray for him, And wish he well might speede. The widdow and the fatherlesse He would send meanes unto, And those whom famine did oppresse Found him a friendly foe. Nor would he doe a woman wrong, But see her safe conveid; He would protect with power strong All those who crav’d his ayde. The abbot of Saint Maries then, Who him undid before, Was riding with two hundred men, And gold and silver store. But Robbin Hood upon him set With his couragious sparkes, And all the coyne perforce did get, Which was twelve thousand markes. He bound the abbot to a tree, And would not let him passe Before that to his men and he His lordship had sayd masse. Which being done, upon his horse He set him fast astride, And with his face towards his arse He forced him to ride. His men were faine to be his guide, For he rode backward home; The abbot, being thus vilified, Did sorely chafe and fume. Thus Robbin Hood did vindicate His former wrongs receav’d; For ‘twas this covetous prelate That him of land bereav’d. The abbot he rode to the king With all the haste he could, And to his Grace he every thing Exactly did unfold. And say’d if that no course were tane, By force or stratagem, To take this rebell and his traine, No man should passe for them. The king protested by and by Unto the abbot then That Robbin Hood with speed should dye, With all his merry men. But ere the king did any send, He did another feate, Which did his Grace much more offend; The fact indeed was great. For in a short time after that, The king’s receivers went Towards London with the coyne they got, For’s Highnesse northerne rent. Bold Robbin Hood and Little John, With the rest of their traine, Not dreading law, set them upon, And did their gold obtaine. The king much moved at the same, And the abbot’s talke also, In this his anger did proclaime, And sent w яord to and fro, That whosoe’re, alive or dead, Could bring him Robbin Hood, Should have one thousand markes, well payd In gold and silver good. This promise of the king did make Full many yeomen bold Attempt stout Robbin Hood to take, With all the force they could. But still when any came to him, Within the gay greene wood, He entertainement gave to them, With venson fat and good. And shewd to them such martiall sport, With his long bow and arrow, That they of him did give report, How that it was great sorow, That such a worthy man as he Should thus be put to shift, Being late a lord of high degree, Of living quite bereft. The king, to take him, more and more Sent men of mickle might: But he and his still beate them sore, And conquered them in fight. Or else, with love and courtesie, To him he won their hearts: Thus still he lived by robbery, Throughout the northerne parts. And all the country stood in dread Of Robbin Hood and’s men; For stouter lads nere liv’d by bread, In those dayes nor since then. The abbot which before I nam’d Sought all the meanes he could To have by force this rebell tane, And his adherents bold. Therefore he arm’d five hundred men, With furniture compleate, But the outlawes slew halfe of them, And made the rest retreate. The long bow and the arrow keene They were so us’d unto That still they kept the forest greene, In spight o’th’ proudest foe. Twelve of the abbot’s men he tooke, Who came him to have tane; When all the rest the field forsooke, These he did entertaine With banquetting and merriment, And, having us’d them well, He to their lord them safely sent, And will’d them him to tell That if he would be pleas’d at last To beg of our good king That he might pardon what was past, And him to favour bring, He would surrender backe agen The money which before Was taken by him and his men, From him and many more. Poore men might safely passe by him, And some that way would chuse, For well they knew that to helpe them He evermore did use. But where he knew a miser rich, That did the poore oppresse, To feele his coyne his hand did itch; Hee’de have it, more or lesse. And sometimes, when the high-way fayld, Then he his courage rouses; He and his men have oft assayld Such rich men in their houses. So that, through dread of Robbin then And his adventurous crew, The mizers kept great store of men, Which else maintayn’d but few. King Richard, of that name the first, Sirnamed Cuer de Lyon, Went to defeate the Pagans curst, Who kept the coasts of Syon. The Bishop of Ely, chancelor, Was left as vice-roy here, Who like a potent emperor Did proudly domminere. Our chronicles of him report That commonly he rode With a thousand horse from court to court, Where he would make abode. He, riding downe towards the north, With his aforesayd traine, Robbin and his did issue forth, Them all to entertaine. And, with the gallant gray-goose wing, They shewed to them such play, That made their horses kicke and fling, And downe their riders lay. Full glad and faine the bishop was, For all his thousand men, To seeke what meanes he could to passe From out of Robbins ken. Two hundred of his men were kil’d, And fourescore horses good; Thirty, who did as captives yeeld, Were carryed to the greene wood. Which afterwards were ransomed, For twenty markes a man; The rest set spurres to horse, and fled To th’town of Warrington. The bishop, sore enraged then, Did, in King Richards name, Muster a power of northerne men, These outlawes bold to tame. But Robbin, with his courtesie, So wonne the meaner sort, That they were loath on him to try What rigor did import. So that bold Robbin and his traine Did live unhurt of them, Untill King Richard came againe From faire Jerusalem. And then the talke of Robbin Hood His royall eares did fill; His Grace admir’d that i’th’ greene wood He thus continued still. So that the country farre and neare Did give him great applause; For none of them neede stand in feare, But such as broake the lawes. He wished well unto the king, And prayed still for his health, And never practised any thing Against the common wealth. Onely, because he was undone By th’crewell clergie then, All meanes that he could thinke upon To vex such kinde of men He enterprized, with hatefull spleene; In which he was to blame, For fault of some, to wreeke his teene On all that by him came. With wealth which he by robbery got Eight almes-houses he built, Thinking thereby to purge the blot Of blood which he had spilt. Such was their blinde devotion then, Depending on their workes; Which, if ’twere true, we Christian men Inferiour were to Turkes. But, to speake true of Robbin Hood, And wrong him not a jot, He never would shed any mans blood That him invaded not. Nor would he injure husbandmen, That toyld at cart and plough; For well he knew, were’t not for them, To live no man knew how. The king in person, with some lords, To Notingham did ride, To try what strength and skill affords To crush these outlawes pride. And, as he once before had done, He did againe proclaime, What whosoere would take upon To bring to Notingham, Or any place within the land, Rebellious Robbin Hood, Should be prefered in place to stand With those of noble blood. When Robbin Hood heard of the same, Within a little space, Into the towne of Nottingham A letter to his Grace He shot upon an arrow-head, One evening cunningly; Which was brought to the king, and read Before his Majesty. The tennour of this letter was That Robbin would submit, And be true leigeman to his Grace, In any thing that’s fit, So that his Highnesse would forgive Him and his merry men all; If not, he must i’th’ greene wood live, And take what chance did fall. The king would faine have pardoned him, But that some lords did say, “This president will much condemne Your Grace another day”. While that the king and lords did stay Debating on this thing, Some of these outlawes fled away Unto the Scottish king. For they suppos’d, if he were tane, Or to the king did yeeld, By th’commons all the rest on’s traine Full quickely would be quell’d. Of more than full a hundred men But forty tarryed still, Who were resolvd to sticke to him, Let fortune worke her will. If none had fled, all for his sake Had got their pardon free; The king to favour meant to take His merry men and he. But ere the pardon to him came, This famous archer dy’d. His death, and manner of the same, I’le presently describe. For, being vext to thinke upon His followers revolt, In melancholly passion He did recount their fault. “Perfideous traytors!” sayd he then, “In all your dangers past Have I you guarded as my men To leave me thus at last?” This sad perplexity did cause A fever, as some say, Which him unto confusion drawes, Though by a stranger way. This deadly danger to prevent, He hide him with all speede Unto a nunnery, with intent For his healths sake to bleede. A faithless fryer did pretend In love to let him blood; But he by falshood wrought the end Of famous Robbin Hood. The fryer, as some say, did this To vindicate the wrong Which to the clergie he and his Had done by power strong. Thus dyed he by trechery, Who could not dye by force; Had he liv’d longer, certainely, King Richard, in remorse, Had unto favour him receav’d; He brave men elevated; ’Tis pitty he was of life bereav’d By one which he so hated. A treacherous leech this fryer was, To let him bleed to death; And Robbin was, me thinkes, an asse, To trust him with his breath. His corpes the priores of the place, The next day that he dy’d, Caused to be buried, in mean case, Close by the high-way side. And over him she caused a stone To be fixed on the ground; An epitaph was set thereon, Wherein his name was found. The date o’th’ yeare, and day also, Shee made to be set there, That all who by the way did goe Might see it plaine appeare That such a man as Robbin Hood Was buried in that place; And how he lived in the greene wood, And rob’d there for a space. It seems that though the clergy he Had put to mickle woe, He should not quite forgotten be, Although he was their foe. This woman, though she did him hate, Yet loved his memory; And thought it wondrous pitty that His fame should with him dye. This epitaph, as records tell, Within this hundred yeares By many was discerned well, But time all things outweares. His followers, when he was dead, Were some received to grace; The rest to forraigne countries fled, And left their native place. Although his funerall was but meane, This woman had in minde Least his fame should be buried cleane From those that came behind. For certainely, before nor since, No man ere understood, Under the reigne of any prince, Of one like Robbin Hood. Full thirteene yeares, and something more, These outlawes lived thus, Feared of the rich, loved of the poore, A thing most marvelous. A thing unpossible to us This story seemes to be; None dares be now so venturous; But times are chang’d, we see. We that live in these latter dayes Of civill government, If neede be, have a hundred wayes Such outlawes to prevent. In those dayes men more barbarous were, And lived lesse in awe; Now, God be thanked! people feare More to offend the law. No roaring guns were then in use, They dreamt of no such thing; Our English men in fight did chuse The gallant gray-goose wing. In which activity these men, Through practise, were so good, That in those dayes non equal’d them, Specially Robbin Hood. So that, it seems, keeping in caves, In woods and forrests thicke, Thei’d beate a multitude with staves, Their arrowes did so pricke. And none durst neare unto them come, Unlesse in courtesie; All such he bravely would send home, With mirth and jollity. Which courtesie won him such love, As I before have told; ’Twas the cheefe cause that he did prove More prosperous than he could. Let us be thankefull for these times Of plenty, truth and peace, And leave our great and horrid crimes, Least they cause this to cease. I know there’s many fained tales Of Robbin Hood and’s crew; But chronicles, which seldome fayles, Reports this to be true. Let none then thinke this a lye, For, if ’twere put to th’ worst, They may the truth of all discry I th’raigne of Richard the first. If any reader please to try, As I direction show, The truth of this brave history, Hee’le finde it true I know. And I shall thinke my labour well Bestowed to purpose good, When’t shall be sayd that I did tell True tales of Robbin Hood.

Мартин Паркер (ок. 1600 — ок. 1650)

Запустение Уайтхолльского дворца, или День возвращения короля

 Что прорицает звездочет, О царствах, тронах речь ведет? Я тоже сам не так-то прост, Мудрей, чем наблюдатель звезд; Зрю я всегда глубже пруда Иль рек, нахлынувших в поля. Минует беда; минует когда? В день возвращенья короля. Нет ласточек иль голубков, Парящих выше облаков, Светила не подскажут нам, Быть миру или мятежам; Зол на язык лунный мужик, Срамя монарха и хуля, Но будет и он превозможен В день возвращенья короля. Теперь заброшен Уайтхолл, Он паутиной изошел, Где было злато и шелка, Теперь обитель паука. Средь пышных палат плыл аромат, Собою свиту веселя… Всё это вернем прекраснейшим днем — Днем возвращенья короля. Носили сорок лет венец Король и короля отец; Найдется ли хотя б один Другой законный властелин? Один только он получит свой трон, Займет он место у руля; «Вернулся к нам мир», воскликнет весь мир В день возвращенья короля. Надежды якорь нужно мне На Араратской вышине Держать, покуда голубь мой Мне ветвь не принесет домой; Я ждать буду, чтоб отхлынул потоп И вновь очистилась земля; Нет для меня желаннее дня — Дня возвращенья короля. Перевод А. Серебренникова

Правдивая история Робин Гуда

 Читатель, йомен ты иль лорд, Где б ни был ты сейчас, О тех, кто горд и духом тверд, Послушай славный сказ. Предмет нерядовой возьму: О Робин Гуде речь; Авось, придется по уму И сможет поразвлечь. А был изрядно славен он, И правил графский суд Как эрл законный Хантингтон, Прозваньем Робин Гуд. Имел учтивость, стать и пыл, Не прятался в тени В чести у сюзерена был Неслыханной в те дни. Будь то богач или бедняк, Был Робин всех щедрей, Ценил превыше прочих благ Отчаянных парней. Любя пиры, легко мотал Немалый свой доход И метких лучников держал Не менее трехсот. Но ни один в забаве сей Сравниться с ним не мог, Искусный был с младых ногтей Из лука он стрелок. Но вот в итоге разорясь, В долги большие влез, Фавора был лишён тотчас И скрылся в темный лес. Аббат Сент-Мэри был богат И зол на должника, И Робина сгубил аббат, Отмстив наверняка. Тогда, переступив закон, Отверженный изгой, С ватагой лесорубов он Отправился в разбой. Был Крошка Джон один из них, Ему не прекословь: Легко он побивал троих, Когда взыграет кровь. Их было ровным счетом сто, И каждый был смельчак, Их не сломил бы ни за что И троекратный враг. Они шерстили Ланкашир И в Йоркширских лесах Гуляли, весь окрестный мир Вводя в немалый страх. Там без охраны нипочем Не смела ездить знать, А все ж разбойники и днем Могли их пощипать. Попов же более всего Он не любил за спесь, Не пропускал ни одного, Что проезжали здесь. Сперва он вел их на обед, На исповедь потом; И угостил за много лет Их тьмы таким путем. Священник иль монах не мог Уйти, не разорясь: На четки Робин ввел налог И пошлину брал с ряс. И видя, что страна в те дни Полна детей-сирот Всех оскопляли впрок они Попавших в оборот. Но коль к кому пришла беда, Тех Робин Гуд жалел, Ведь сердцем добр он был всегда, Душой широк и смел. Помочь он делом мог за так И денег дать добром; Молился за него бедняк И пособлял тайком. Он слал дары, любя сирот И ободряя вдов; Кого в баранку голод гнет, Врагом был их врагов. Ни пальцем он не трогал дам, И, не жалея сил, Он помогал всем тем, кто сам Подмоги попросил. Однажды ехал, говорят, Аббат Сент-Мэри злой, С ним в двести человек отряд С богатою казной. И Робин, подстерегши их В лесу в ночной часок, Двенадцать тысяч золотых В добычу уволок. Аббата к дубу привязал (Надежен крепкий ствол) И, усмехнувшись, приказал, Чтоб мессу им прочел. Затем на лошади верхом Пустил его домой, Но к заду конскому лицом И к голове спиной. И дал людей в поводыри, Чтоб путь найти назад. Кипел от злости до зари Униженный аббат. Так был наказал алчный поп, А виноват он в том, Что земли Робина загреб Предательским путем. И вот аббат, не ев, не спав, Лелея в сердце месть, Помчался к королю стремглав, Чтоб жалобу принесть. И говорил, что дерзкий тать Разбойничать горазд, И коль живьем его не взять, Он продыху не даст. На это возразил король, Что мерзкий Робин Гуд Не даст покою им, доколь Злодея не убьют. Но прежде, чем король успел Послать за ним людей, Наделал Робин новых дел, И дерзче, и буйней. В те дни как раз случился срок Чтоб дань платить с земли, И с севера гонцы налог В столицу повезли. А Робин Гуд и Крошка Джон С ватагой удальцов, Презрев порядок и закон, Ограбили гонцов. Немало короля потряс Сей дерзостный налет, И вот на всю страну указ Он грозный издает: «Того, кто Гуда привезет Хоть мертвым, хоть живым, От королевских мы щедрот За службу наградим». Немало йоменов, такой Наградой соблазнясь, Пошли на Робина войной, Чтоб выполнить заказ. Но там, где Робин Гуда дом, Густого леса сень, Их ждал приветливый прием И жареный олень. И так их Робин восхищал Искусством звонких стрел, Что йомен слухи распущал Повсюду, как умел: Мол, жаль, что этот бывший граф, Столь честен и незлобен, Лишенный всех земель и прав, Скрываться должен Робин. Меж тем, на Робина озлясь, Король в его оплот Отряды слал за разом раз, Но отбивался тот. И, дружелюбен и учтив, Он находил порой Ответный в их сердцах порыв — И уводил с собой. Так жили грабежом они На страх округе всей, Ведь крепче не было в те дни И нынче нет парней. Однако, и аббат пока Не забывал вражду, Мечтая взять бунтовщика И всю его орду. Пятьсот бойцов он снарядил На Робина напасть, Но тот часть в бегство обратил, Другую выбил часть. Стрелкам привычен долгий лук И стрел тугой колчан, И лес зелёный был им друг, Надёжный дом и стан. Аббатских дюжину людей В плен Робин захватил — Из тех, кто бился похрабрей — И пир им закатил. И эль, и пение баллад, И коромыслом дым, Потом отправил их назад С посланием таким: «Мол, если соблаговолит Он короля просить, Чтоб прежний был раздор забыт, Чтоб Робина простить Он cмог и снова взять в фавор, Тогда ему вернут Награбленное до сих пор, Не будь я Робин Гуд». Не сторонился лишь бедняк Глухих лесных дорог; Шел сам, бывало, нищ и наг, Чтоб Робин Гуд помог. Но коль скупец и самодур Был с бедняками крут, Таких ощипывал, как кур Разбойник Робин Гуд. А если был негуст улов С дороги столбовой, То к богачам без лишних слов Являлись и домой. Так припекло их наконец, Что Робина страшась, Охрану должен был скупец Усилить в десять раз. А Ричард вел в ту пору рать, Король Кёр-де-Лион[15], В святой поход, дабы забрать У нехристей Сион. Епископу отдал король Роль вице-короля; Такого деспота дотоль Не видела земля. Когда передвигался меж Дворцов епископ Или, Любил, чтоб тысячный кортеж В дорогу снарядили. Таким макаром ехал поп На север — вдруг навстречь Стрелки и Робин вышли, чтоб Их малость поразвлечь. Такой устроили тотчас Веселый праздник стрел, Что на конях, пошедших в пляс, Никто не усидел. Скакал епископ наугад Через разбойный лес, И ноги унести был рад, Со свитой или без. Из них две сотни полегли И сотня лошадей, И в плен сдалось десятка три Епископских людей. Недолог с ними разговор: За жизнь плати залог; А прочие во весь опор Пустились наутёк. Епископ, злобой обуян, Во имя короля Сбирал отряд из северян, Злодеям смерть суля. Но Робин был любим среди Отчаянных голов, И на него войной идти Никто был не готов. И продолжал дела свои Наш Робин, невредим, Покуда Ричард вел бои За Иерусалим. Про Робина прослышал он, Лишь воротясь домой, И был немало восхищен Разбойничьей судьбой, Что он любим во всех краях Был многие года, Преступникам внушая страх, А честным — никогда, Что почитал он короля, Хотя и не был льстив, И, Бога за него моля, Не шел насупротив. И лишь в одном он был неправ: От злобного попа Изрядно в прошлом пострадав, — Ведь ненависть слепа — Свое направил удальство И острый ум на месть И за злодейство одного Всех норовил известь. Чтоб грех с души кровавый снять, Разбойный свой доход Пустил он в ход, построив пять Приютов для сирот. Вот благочестье прежних дней! Коль это не обман, В сравненьи с ними мы, ей-ей, Не лучше басурман. Но мы напраслиной его Зазря не очерним: Не погубил он никого, Кто б сам не вторгся к ним. Ни пастуха, ни плугаря Не трогал Робин Гуд, Ведь только им благодаря Все прочие живут. Король, взяв лордов, в Ноттингам Отправился скорей — Ужель ему не по деньгам Отвадить бунтарей? Как прежде, он издал указ: Мол, если Робин Гуд Доставлен будет в добрый час На королевский суд, Кто приведет его живьём, Пусть и крестьянский сын, Тот будет принят королем, Как кровный дворянин. И вскоре, будто бы само, Привязано к стреле, Влетевши в Ноттингам, письмо Лежало на земле. От Робин Гуда письмецо! Подняв его с земли, Скорее слуги пред лицо Монарха принесли. Там Робин Гуд ему писал, Что сдастся не за страх И будет преданный вассал Во всех его делах, Когда король его к себе Приблизит и простит; А нет, так покорясь судьбе, В лесу пересидит. Его простить король бы рад, Но разгорелся спор: «Сей случай, — лорды говорят, — Не встал бы Вам в укор». Не в силах дело разобрать, Дебаты вел синклит, А часть разбойников уж, глядь, В Шотландию бежит, Ведь если к Ричарду уйдет Иль будет схвачен Гуд, Тогда на них пойдет народ, И всех их перебьют. Осталось их из ста стрелков Не боле сорока, Кто был связать судьбу готов С судьбою вожака. Король же ради Робина Их миловать хотел, Благоволя особенно К умельцам звонких стрел. Но не успел узнать о том, Сам Робин Гуд, увы! Погиб он, а каким путем, Сейчас поймете вы. Он тем был сильно удручен, Что утекли друзья, Тоска взяла его в полон, И жаля, и грызя. «Предатели!» — он горько рек, Судьбу свою кляня, — «Ведь я от худа вас берег, Вы ж бросили меня». И от таких душевных мук, Как люди говорят, Его неведомый недуг Бросал то в жар, то в хлад. Того гляди, загонит в гроб. И Робин поспешил К монахиням в обитель, чтоб Пустили кровь из жил. Да только, другом притворясь, Коварный брат-чернец Столь крови выпустил зараз, Что уморил вконец. По слухам, отомстил монах За то, что много лет Он с вольницей своей в лесах Чинил священству вред. Изменой был стрелок сражен, Не побежден в бою; А проживи подольше он, Король ему свою, Конечно б, милость даровал И братии лесной; Как жаль, что от руки он пал Столь злостной и дурной. Сей врач его в могилу свел, И скажем по уму, Что Робин, право, был осел, Доверившись ему. Он похоронен был потом По слову аббатисы У тракта в край, в гробу простом, Сколоченном из тиса. Поставив камень в головах, Означили, что тут Покоится смиренный прах, Что звался Робин Гуд. И месяц, и число, и год, Чтоб путник мог прочесть, Коль мимо едет иль идёт, Кто похоронен здесь, Как промышлял он грабежом В теченье многих лет, И лес зеленый, верный дом, Хранил его от бед. И хоть священству он претит, Поскольку был им враг, Негоже, чтоб он был забыт Навеки ни за так. Был аббатисе Робин мил, Хоть злы его дела; Хотелось ей, пусть он почил, — Но чтоб молва жила. За дни, что с этих пор прошли, — Сто лет, за годом год — Ту надпись многие прочли, Но время все сотрет. Из тех, кто грабил с ним, одни Всё ж были прощены, Иные же скончали дни Вдали родной страны. Была та женщина умна: Пускай его могила И грубовата, и скромна, Но славу сохранила. Года бежали и бегут, Сменялись короли, Но больше нет таких, как Гуд, Их времена прошли. Тринадцать лет гуляли так Они, уйдя в леса: Дрожал богач, плясал бедняк — Ну просто чудеса! Все так и было, верь — не верь, А верить мудрено: Другие времена теперь, Бедовых нет давно. Закон главенствует у нас, И коли есть нужда, Разбойников возьмем сейчас Мы к ногтю без труда. Народ тогда ещё был дик И страхом не стеснен, А нынче слушаться привык И почитать закон. Им незнаком был пушек гром — С певучею стрелой, С гусиным трепетным пером, Ходил наш предок в бой. Но в целом свете никого Не сыщется покуда, Кто превзошел бы мастерство Стрелков из братьи Гуда. И коль, щетинясь лесом пик, Толпа б на них пошла, Ее рассеяли бы вмиг — Так жалила стрела. Никто не смел им сделать зло, Но если шли с добром, Таких всегда ждало тепло, Радушный ждал прием. Так он любовь среди людей Стяжал, а коли б нет, Не мог бы с вольницей своей Держаться столько лет. А нам бы надо наш ценить Достаток и покой И грех от сердца отженить Уверенной рукой. Да, басен вздорнейших не счесть, Про то, каким был Гуд, Но летописи тоже есть, Они же редко лгут. И кто воскликнет «Это ложь!», Душой не покривив? Ведь эдак до того дойдешь, Что Ричард — тоже миф. Читатель, если есть нужда, Проверишь мой рассказ, И убедишься сам тогда: Правдив он без прикрас. Я знаю: не напрасен пыл И не пропал мой труд, Коль скажут: да, таким и был Разбойник Робин Гуд! Перевод Д. Манина

Thomas Randolph (1605–1635)

To a Lady Admiring Herself In a Looking-Glass

 Fair lady, when you see the grace Of beauty in your looking-glass; A stately forehead, smooth and high, And full of princely majesty; A sparkling eye no gem so fair, Whose lustre dims the Cyprian star; A glorious cheek, divinely sweet, Wherein both roses kindly meet; A cherry lip that would entice Even gods to kiss at any price; You think no beauty is so rare That with your shadow might compare; That your reflection is alone The thing that men most dote upon. Madam, alas! your glass doth lie, And you are much deceived; for I A beauty know of richer grace (Sweet, be not angry), ’t is your face. Hence, then, O, learn more mild to be, And leave to lay your blame on me: If me your real substance move, When you so much your shadow love, Wise nature would not let your eye Look on her own bright majesty; Which, had you once but gazed upon, You could, except yourself, love none: What then you cannot love, let me, That face I can, you cannot see. Now you have what to love, you ’ll say, What then is left for me, I pray? My face, sweet heart, if it please thee; That which you can, I cannot see, So either love shall gain his due, Yours, sweet, in me, and mine in you.

An Ode To Master Anthony Stafford, To Hasten Him Into The Country

 Come, spur away! I have no patience for a longer stay; But must go down, And leave the chargeable noise of this great town. I will the country see, Where old simplicity, Though hid in gray, Doth look more gay Than foppery in plush and scarlet clad. Farewell, you city-wits that are Almost at civil war; ’Tis time that I grow wise, when all the world grows mad. More of my days I will not spend to gain an idiot’s praise; Or to make sport For some slight puny of the Inns of Court. Then, worthy Stafford, say, How shall we spend the day? With what delights Shorten the nights? When from this tumult we are got secure, Where mirth with all her freedom goes, Yet shall no finger lose; Where every word is thought, and every thought is pure. There from the tree We’ll cherries pluck; and pick the strawberry; And every day Go see the wholesome country girls make hay, Whose brown hath lovelier grace Than any painted face That I do know Hyde Park can show. Where I had rather gain a kiss, than meet (Though some of them in greater state Might court my love with plate) The beauties of the Cheap, and wives of Lombard Street. But think upon Some other pleasures; these to me are none. Why do I prate Of women, that are things against my fate? I never mean to wed, That torture to my bed: My Muse is she My Love shall be. Let clowns get wealth, and heirs; when I am gone, And the great bugbear, grisly Death, Shall take this idle breath, If I a poem leave, that poem is my son. Of this, no more; We’ll rather taste the bright Pomona’s store. No fruit shall ’scape Our palates, from the damson to the grape. Then, full, we’ll seek a shade, And hear what music’s made: How Philomel Her tale doth tell; And how the other birds do fill the quire; The thrush and blackbird lend their throats, Warbling melodious notes; We will all sports enjoy, which others but desire. Ours is the sky, Where at what fowl we please our hawk shall fly; Nor will we spare To hunt the crafty fox, or timorous hare; But let our hounds run loose In any ground they’ll choose; The buck shall fall, The stag, and all. Our pleasures must from their own warrants be, For to my Muse, if not to me, I’m sure all game is free; Heaven, earth, are all but parts of her great royalty. And when we mean To taste of Bacchus’ blessings now and then, And drink by stealth A cup or two to noble Berkeley’s health: I’ll take my pipe and try The Phrygian melody, Which he that hears, Lets through his ears A madness to distemper all the brain. Then I another pipe will take And Doric music make, To civilize with graver notes our wits again.

A Gratulatory to Mr. Ben. Johnson for his adopting of him to be his Son

 I was not borne to Helicon, nor dare Presume to thinke my selfe a Muses heire. I have no title to Parnassus hill, Nor any acre of it by the will Of a dead Ancestour, nor could I bee Ought but a tenant unto Poetrie. But thy Adoption quits me of all feare, And makes me challenge a childs portion there. I am a kinne to Hero’s being thine, And part of my alliance is divine. Orpheus, Musaeus, Homer too; beside Thy Brothers by the Roman Mothers side; As Ovid, Virgil, and the Latine Lyre, That is so like thy Horace; the whole quire Of Poets are by thy Adoption, all My uncles; thou hast given me pow’r to call Phoebus himselfe my grandsire; by this graunt Each Sister of the nine is made my Aunt. Go you that reckon from a large descent Your lineall Honours, and are well content To glory in the age of your great name, Though on a Herralds faith you build the same: I do not envy you, nor thinke you blest Though you may beare a Gorgon on your Crest By direct line from Perseus; I will boast No farther then my Father; that’s the most I can, or should be proud of; and I were Unworthy his adoption, if that here I should be dully modest; boast I must Being sonne of his Adoption, not his lust. And to say truth, that which is best in mee May call you father, ’twas begot by thee. Have I a sparke of that coelestiall flame Within me, I confesse I stole the same Prometheus like, from thee; and may I feed His vulture, when I dare deny the deed. Many more moones thou hast, that shine by night, All Bankrups, wer’t not for a borrow’d light; Yet can forsweare it; I the debt confesse, And thinke my reputation ne’re the lesse. For Father let me be resolv’d by you; Is’t a disparagement from rich Peru To ravish gold; or theft, for wealthy Ore To ransack Tagus, or Pactolus shore? Or does he wrong Alcinous, that for want Doth take from him a sprig or two, to plant A lesser Orchard? sure it cannot bee: Nor is it theft to steale some flames from thee, Grant this, and I’le cry guilty, as I am, And pay a filiall reverence to thy name. For when my Muse upon obedient knees, Askes not a Fathers blessing, let her leese The fame of this Adoption; ’tis a curse I wish her ’cause I cannot thinke a worse. And here, as Piety bids me, I intreat Phoebus to lend thee some of his own heat, To cure thy Palsie; else I will complaine He has no skill in hearbs; Poets in vaine Make him the God of Physicke; ’twere his praise To make thee as immortall as thy Baies; As his owne Daphne; ’twere a shame to see The God, not love his Preist, more then his Tree. But if heaven take thee, envying us thy Lyre, ’Tis to pen Anthems for an Angels quire.

Upon the Loss of His Little Finger

 Arithmetique nine digits, and no more Admits of, then I still have all my store. For what mischance hath tane from my left hand, It seemes did only for a Cipher stand. But this I’le say for thee departed joynt, Thou wert not given to steale, nor pick, not point At any in disgrace; but thou didst go Untimely to thy Death only to show The other members what they once must doe; Hand, arme, legge, thigh, and all must follow too. Oft didst thou scan my verse, where if I misse Henceforth I will impute the cause to this. A fingers losse (I speake it not in sport) Will make a verse a Foot too short. Farewell deare finger, much I greive to see How soone mischance hath made a Hand of thee.

Upon His Picture

 When age hath made me what I am not now, And every wrinkle tells me where the plow Of time hath furrowed; when an ice shall flow Through every vein, and all my head wear snow; When death displays his coldness in my cheek, And I myself in my own picture seek, Not finding what I am, but what I was, In doubt which to believe, this or my glass: Yet though I alter, this remains the same As it was drawn, retains the primitive frame And first complexion; here will still be seen Blood on the cheek, and down upon the chin; Here the smooth brow will stay, the lively eye, The ruddy lip, and hair of youthful dye. Behold what frailty we in man may see, Whose shadow is less given to change than he!

On the Death of a Nightingale

 Goe solitary wood, and henceforth be Acquainted with no other Harmonie, Then the Pyes chattering, or the shreeking note Of bodeing Owles, and fatall Ravens throate. Thy sweetest Chanters dead, that warbled forth Layes, that might tempests calme, and still the North; And call downe Angels from their glorious Spheare To heare her Songs, and learne new Anthems there. That soule is fled, and to Elisium gone; Thou a poore desert left; goe then and runne, Begge there to stand a grove, and if shee please To sing againe beneath thy shadowy Trees; The soules of happy Lovers crown’d with blisses Shall flock about thee, and keepe time with kisses.

Томас Рэндольф (1605–1635)

Даме, восхищенно глядящей на свое отражение в зеркале

 На отраженье красоты Пленительной взираешь ты; Смотря в зеркальное стекло, Ты видишь чистое чело; Чету блистательных очей — Светлее утренних лучей; Атлас божественных ланит, Который свежесть роз хранит; Вишнево-алые уста… И полагаешь ты спроста, Что явленный в стекле двойник — Прекраснейший на свете лик? Милей всех прочих, и свежей — Юнцов отрада и мужей? О нет! В обман тебя ввело Сие зеркальное стекло, Лишь отразившее черты Непревзойденной красоты! О, снисходительнее будь, И не брани меня отнюдь: Ты в отраженье влюблена — Так рассуди: моя ль вина, Коль я в оригинал влюблен? Природа! Славлю твой закон: Как хорошо, что не вольны Мы зреть себя со стороны — Не то к себе самой же страсть Взяла бы над любимой власть! О, лучше страстью воспылай Ко мне! Открой мне двери в рай! Мои черты со стороны Очам возлюбленным видны. Иль зеркала глаголют ложь, Внушая мне, что я пригож?.. Перевод C. Александровского

Ода, зовущая достойнейшего Энтони Стаффорда поторопиться в деревню

 Скорей! В седло! Мне город опостылел — и зело. Уже с трудом Терплю и шум, и гам — какой содом! Сыскать себе покой В горячке городской — Ох, тяжело… Скорей в село! Прощайте, шут, крикун и свистопляс: Вы скоро ввергнете страну В гражданскую войну! Блажен могущий жить подалее от вас. В деревне — тишь. А Лондону показываю шиш! Мой труд и пот Не ценит горожанин-идиот. В деревню, Стаффорд мой, В село! Спешим домой, В простор лугов, Под мирный кров. Придет пора полезнейших бесед: Коль жить, не ведая забот, Неспешно речь течет, И в каждом слове — мысль, а скверных мыслей нет. Беспечно ведь С ветвей и грядок мы получим снедь; Понежим лень, В стогу душистом коротая день И томно глядя на девиц: О, столь задорных лиц Не встретишь здесь, Где правит спесь. Поцеловать крестьянку я не прочь (Хоть может чем-нибудь огреть) — И презираю впредь Банкирскую жену, торгашескую дочь! Не ставлю все ж Любовные забавы ни во грош. Влюбляться? Нет, Своим досугом дорожит поэт! Жениться? Нет, жена Поэту не нужна: Поэту брак — Кромешный мрак. Пусть выводок детей про старость лет Бездарный порождает шут! Наследники умрут — А стихотворный мой бессмертен в мире след. Но пóлно!.. В сад Пойдем с тобой, плоды со всех подряд Вкушать ветвей. Засвищет нам волшебник соловей, И приклонить главу Приляжем на траву. О, тишь да гладь — И благодать! А Филомеле вторит хор пичуг — Зарянка, зяблик, певчий дрозд… О! Радостен и прост, Уютен сельский быт, и мир царит округ. На зайцев, лис Охотиться бы мы с тобой взялись; И гончих псов Пустили рыскать в глубине лесов… Да впрочем, нет, едва ль: Зверье поэту жаль; Пускай живет Лесной народ! Глаголет Муза: ты — Природы царь, А не безжалостный дикарь, В котором пышет ярь! Негоже без нужды губить живую тварь. Немало чар Осушим: нам любезен Вакхов дар. Давай вдвоем Во здравье Беркли кубок разопьем! И, пьяный, буду рад Фригийский страстный лад На флейте взять. Но вскоре — глядь — Покажется постылым дикий звук. И, постепенно присмирев, Дорический напев Я заведу… Скорей в деревню, добрый друг! Перевод С. Александровского

Стихи в благодарность мистеру Бену Джонсону, объявившему их автора своим сыном

 Я не наследник муз, и Геликон Не мне отписан. На Парнасский склон Ни род, ни титул не дают мне права. Поэзии священная дубрава — Владенье не мое: с трудом я мог Здесь под жилье арендовать клочок. Зато теперь, тобой усыновленный, Я часть свою возьму как сын законный, С героями сроднясь, и сверх того, С богами чрез тебя войдя в родство. Орфей, Мусей, Гомер и римских граций Друзья: Назон, Вергилий и Гораций — Он как никто из всей большой семьи С тобою схож, — вот дядюшки мои. Коль ты отец мне, Аполлона следом Я смело назову приемным дедом, Для девяти же муз, его сестер, Племянник я внучатый с этих пор. Вы, кто своей кичится родословной, Кто хвалится породой чистокровной, Величьем предков, древностью герба (Со слов герольда), — ваша мне судьба Нисколько не завидна. Что за дело, Хотя бы со щита у вас глядела Горгона, в предках числился Пегас, — Я по отцу не худородней вас! Мне скромность не пристала, и повсюду Таким отцом я похваляться буду: Твоим решеньем принят в сыновья, Не похотью — любовью создан я. И впрямь я сын твой, Бен, и верю свято: Все лучшее во мне тобой зачато. Огонь, что теплится в душе моей, Я у тебя украл, как Прометей, И коли мне забыть о том случится, Пусть выклюет мне печень злая птица! Есть ярче луны у тебя, чем я, Что свет заемный вкруг себя струя, Словечком не помянут кредитора, Но я свои долги признал без спора. Скажи: богатств убудет ли в Перу, Коль я там горстку злата наберу? Иль оскудели бы Пактол и Тахо Без тех крупиц, что я намыл из праха? Неужто пожалел бы Алкиной Мне черенка иль веточки одной Для будущего сада? От тебя же Огонь возжег я, в том не видя кражи. И всё ж я признаю свою вину, И долг сыновний я тебе верну, Моя же муза жаждет лишь смиренно Перед тобою преклонить колена: Сочтешь ли, что она дурная дочь — Ее с проклятьем отошлю я прочь. Теперь лишь об одном прошу я Феба: Свой жар лечебный пусть прольет он с неба И паралич твой будет исцелен, — Иль я скажу, что скверный лекарь он И трав не знает. Лавра ветвь нетленной Он сделал ради Дафны незабвенной: Ужель не заслужил любимый жрец Бессмертья больше, чем его венец? Но и от смерти ты воспрянешь скоро, Чтоб сочинять для ангельского хора. Перевод М. Бородицкой

На потерю мизинца

 Я девять цифр подряд могу назвать, А вот и девять пальцев, им под стать. Десятый — ноль: точна сия наука, Мизинец левый мой — тому порука. А что за палец был! Хотя и мал, В людей не тыкал, не блудил, не крал, Вперед не лез, а что ушел до срока — Так это знак: во тьму по воле рока Уйдут и локоть, и плечо, и грудь, И всем нам предстоит сей скорбный путь. Кто мне теперь, скользя по строчкам шибко, Укажет, что закралась в них ошибка? Довольно и пропажи пальца, чтоб В стихе не досчитаться стоп… Прощай, дружок! Твое пустует место. Не ждал я от судьбы такого жеста. Перевод М. Бородицкой

На свой портрет

 Когда к себе грядущему дойду, Пропаханную временем бразду Опознавая в собственной морщине, Зальдится кровь, виски обложит иней, И смерть на щеку мне надышит след, И мне тогда расскажет мой Портрет Не то, что есть, а то, что миновало, — Кто будет лгать: картина иль зерцало? Я стал другим, а мирный сон холста Невозмутим, и рамка точно та, В какую вправили; доселе четки Кровинка на щеке и блик на подбородке; И гладь бровей, и ясность юных глаз Пребудут жить, как живы посейчас. Неужто люди тверже всех созданий, Коль наша Тень — владельца постоянней? Перевод Г. Зельдовича

На смерть соловья

 Прощай, злосчастнейший из всех лесов! Сорочья трескотня да крики сов, Да карканье ворон, — вот вся отныне Твоя музыка: ты мертвей пустыни. Нет больше вдохновенного певца, Что бури укрощал, смирял сердца, И ангелы, забыв свои услады, Слетали с неба на его рулады. Душа твоя ушла: ступай за ней В Элизиум блаженный, в край теней, Там прорасти, и если возвратится Под сень твою божественная птица, — Влюбленных стайки, позабывши страх, Гнездиться станут на твоих ветвях. Перевод М. Бородицкой

John Milton (1608–1674)

L’Allegro

 Hence loathed Melancholy, Of Cerberus, and blackest Midnight born, In Stygian cave forlorn, ’Mongst horrid shapes, and shrieks, and sights unholy; Find out some uncouth cell, Where brooding Darkness spreads his jealous wings, And the night-raven sings; There under ebon shades, and low-brow’d rocks, As ragged as thy locks, In dark Cimmerian desert ever dwell. But come thou goddess fair and free, In heav’n yclep’d Euphrosyne, And by men, heart-easing Mirth, Whom lovely Venus at a birth With two sister Graces more To Ivy-crowned Bacchus bore; Or whether (as some sager sing) The frolic wind that breathes the spring, Zephyr, with Aurora playing, As he met her once a-Maying, There on beds of violets blue, And fresh-blown roses wash’d in dew, Fill’d her with thee, a daughter fair, So buxom, blithe, and debonair. Haste thee nymph, and bring with thee Jest and youthful Jollity, Quips and cranks, and wanton wiles, Nods, and becks, and wreathed smiles, Such as hang on Hebe’s cheek, And love to live in dimple sleek; Sport that wrinkled Care derides, And Laughter holding both his sides. Come, and trip it as ye go On the light fantastic toe, And in thy right hand lead with thee, The mountain-nymph, sweet Liberty; And if I give thee honour due, Mirth, admit me of thy crew To live with her, and live with thee, In unreproved pleasures free; To hear the lark begin his flight, And singing startle the dull night, From his watch-tower in the skies, Till the dappled dawn doth rise; Then to come in spite of sorrow, And at my window bid good-morrow, Through the sweet-briar, or the vine, Or the twisted eglantine; While the cock with lively din, Scatters the rear of darkness thin, And to the stack, or the barn door, Stoutly struts his dames before; Oft list’ning how the hounds and horn Cheerly rouse the slumb’ring morn, From the side of some hoar hill, Through the high wood echoing shrill. Sometime walking, not unseen, By hedge-row elms, on hillocks green, Right against the eastern gate, Where the great Sun begins his state, Rob’d in flames, and amber light, The clouds in thousand liveries dight. While the ploughman near at hand, Whistles o’er the furrow’d land, And the milkmaid singeth blithe, And the mower whets his scythe, And every shepherd tells his tale Under the hawthorn in the dale. Straight mine eye hath caught new pleasures Whilst the landskip round it measures, Russet lawns, and fallows gray, Where the nibbling flocks do stray; Mountains on whose barren breast The labouring clouds do often rest; Meadows trim with daisies pied, Shallow brooks, and rivers wide. Towers, and battlements it sees Bosom’d high in tufted trees, Where perhaps some beauty lies, The cynosure of neighbouring eyes. Hard by, a cottage chimney smokes, From betwixt two aged oaks, Where Corydon and Thyrsis met, Are at their savoury dinner set Of herbs, and other country messes, Which the neat-handed Phyllis dresses; And then in haste her bow’r she leaves, With Thestylis to bind the sheaves; Or if the earlier season lead To the tann’d haycock in the mead. Sometimes with secure delight The upland hamlets will invite, When the merry bells ring round, And the jocund rebecks sound To many a youth, and many a maid, Dancing in the chequer’d shade; And young and old come forth to play On a sunshine holiday, Till the live-long daylight fail; Then to the spicy nut-brown ale, With stories told of many a feat, How Faery Mab the junkets eat, She was pinch’d and pull’d she said, And he by friar’s lanthorn led, Tells how the drudging goblin sweat, To earn his cream-bowl duly set, When in one night, ere glimpse of morn, His shadowy flail hath thresh’d the corn That ten day-labourers could not end; Then lies him down, the lubber fiend, And stretch’d out all the chimney’s length, Basks at the fire his hairy strength; And crop-full out of doors he flings, Ere the first cock his matin rings. Thus done the tales, to bed they creep, By whispering winds soon lull’d asleep. Tower’d cities please us then, And the busy hum of men, Where throngs of knights and barons bold, In weeds of peace high triumphs hold, With store of ladies, whose bright eyes Rain influence, and judge the prize Of wit, or arms, while both contend To win her grace, whom all commend. There let Hymen oft appear In saffron robe, with taper clear, And pomp, and feast, and revelry, With mask, and antique pageantry; Such sights as youthful poets dream On summer eves by haunted stream. Then to the well-trod stage anon, If Jonson’s learned sock be on, Or sweetest Shakespeare, Fancy’s child, Warble his native wood-notes wild. And ever against eating cares, Lap me in soft Lydian airs, Married to immortal verse, Such as the meeting soul may pierce In notes with many a winding bout Of linked sweetness long drawn out, With wanton heed, and giddy cunning, The melting voice through mazes running, Untwisting all the chains that tie The hidden soul of harmony; That Orpheus’ self may heave his head From golden slumber on a bed Of heap’d Elysian flow’rs, and hear Such strains as would have won the ear Of Pluto, to have quite set free His half-regain’d Eurydice. These delights if thou canst give, Mirth, with thee I mean to live.

Il Penseroso

 Hence vain deluding Joys, The brood of Folly without father bred, How little you bested, Or fill the fixed mind with all your toys; Dwell in some idle brain, And fancies fond with gaudy shapes possess, As thick and numberless As the gay motes that people the sunbeams, Or likest hovering dreams, The fickle pensioners of Morpheus’ train. But hail thou goddess, sage and holy, Hail divinest Melancholy, Whose saintly visage is too bright To hit the sense of human sight; And therefore to our weaker view, O’er-laid with black, staid Wisdom’s hue; Black, but such as in esteem, Prince Memnon’s sister might beseem, Or that starr’d Ethiop queen that strove To set her beauty’s praise above The sea nymphs, and their powers offended. Yet thou art higher far descended, Thee bright-hair’d Vesta long of yore, To solitary Saturn bore; His daughter she (in Saturn’s reign, Such mixture was not held a stain) Oft in glimmering bow’rs and glades He met her, and in secret shades Of woody Ida’s inmost grove, While yet there was no fear of Jove. Come pensive nun, devout and pure, Sober, stedfast, and demure, All in a robe of darkest grain, Flowing with majestic train, And sable stole of cypress lawn, Over thy decent shoulders drawn. Come, but keep thy wonted state, With ev’n step, and musing gait, And looks commercing with the skies, Thy rapt soul sitting in thine eyes: There held in holy passion still, Forget thyself to marble, till With a sad leaden downward cast, Thou fix them on the earth as fast. And join with thee calm Peace, and Quiet, Spare Fast, that oft with gods doth diet, And hears the Muses in a ring, Aye round about Jove’s altar sing. And add to these retired Leisure, That in trim gardens takes his pleasure; But first, and chiefest, with thee bring Him that yon soars on golden wing, Guiding the fiery-wheeled throne, The cherub Contemplation; And the mute Silence hist along, ’Less Philomel will deign a song, In her sweetest, saddest plight, Smoothing the rugged brow of night, While Cynthia checks her dragon yoke, Gently o’er th’ accustom’d oak. Sweet bird that shunn’st the noise of folly, Most musical, most melancholy! Thee, chauntress, oft the woods among, I woo to hear thy even-song; And missing thee, I walk unseen On the dry smooth-shaven green, To behold the wand’ring Moon, Riding near her highest noon, Like one that had been led astray Through the heav’ns wide pathless way; And oft, as if her head she bow’d, Stooping through a fleecy cloud. Oft on a plat of rising ground, I hear the far-off curfew sound, Over some wide-water’d shore, Swinging slow with sullen roar; Or if the air will not permit, Some still removed place will fit, Where glowing embers through the room Teach light to counterfeit a gloom, Far from all resort of mirth, Save the cricket on the hearth, Or the bellman’s drowsy charm, To bless the doors from nightly harm. Or let my lamp at midnight hour, Be seen in some high lonely tow’r, Where I may oft out-watch the Bear, With thrice great Hermes, or unsphere The spirit of Plato, to unfold What worlds, or what vast regions hold The immortal mind that hath forsook Her mansion in this fleshly nook: And of those dæmons that are found In fire, air, flood, or under ground, Whose power hath a true consent With planet, or with element. Sometime let gorgeous Tragedy In sceptr’d pall come sweeping by, Presenting Thebes’, or Pelop’s line, Or the tale of Troy divine, Or what (though rare) of later age, Ennobled hath the buskin’d stage. But, O sad Virgin, that thy power Might raise Musæus from his bower, Or bid the soul of Orpheus sing Such notes as, warbled to the string, Drew iron tears down Pluto’s cheek, And made Hell grant what love did seek. Or call up him that left half told The story of Cambuscan bold, Of Camball, and of Algarsife, And who had Canace to wife, That own’d the virtuous ring and glass, And of the wond’rous horse of brass, On which the Tartar king did ride; And if aught else, great bards beside, In sage and solemn tunes have sung, Of tourneys and of trophies hung, Of forests, and enchantments drear, Where more is meant than meets the ear. Thus, Night, oft see me in thy pale career, Till civil-suited Morn appear, Not trick’d and frounc’d as she was wont, With the Attic boy to hunt, But kerchief’d in a comely cloud, While rocking winds are piping loud, Or usher’d with a shower still, When the gust hath blown his fill, Ending on the rustling leaves, With minute-drops from off the eaves. And when the Sun begins to fling His flaring beams, me, goddess, bring To arched walks of twilight groves, And shadows brown that Sylvan loves, Of pine, or monumental oak, Where the rude axe with heaved stroke, Was never heard the nymphs to daunt, Or fright them from their hallow’d haunt. There in close covert by some brook, Where no profaner eye may look, Hide me from Day’s garish eye, While the bee with honied thigh, That at her flow’ry work doth sing, And the waters murmuring With such consort as they keep, Entice the dewy-feather’d sleep; And let some strange mysterious dream, Wave at his wings, in airy stream Of lively portraiture display’d, Softly on my eye-lids laid. And as I wake, sweet music breathe Above, about, or underneath, Sent by some spirit to mortals good, Or th’ unseen Genius of the wood. But let my due feet never fail To walk the studious cloister’s pale, And love the high embowed roof, With antique pillars massy proof, And storied windows richly dight, Casting a dim religious light. There let the pealing organ blow, To the full-voic’d quire below, In service high, and anthems clear, As may with sweetness, through mine ear, Dissolve me into ecstasies, And bring all Heav’n before mine eyes. And may at last my weary age Find out the peaceful hermitage, The hairy gown and mossy cell, Where I may sit and rightly spell Of every star that Heav’n doth shew, And every herb that sips the dew; Till old experience do attain To something like prophetic strain. These pleasures, Melancholy, give, And I with thee will choose to live.

Song on May Morning

 Now the bright morning Star, Day’s harbinger, Comes dancing from the East, and leads with her The Flowry May, who from her green lap throws The yellow Cowslip, and the pale Primrose. Hail bounteous May that dost inspire Mirth and youth, and warm desire, Woods and Groves, are of thy dressing, Hill and Dale, doth boast thy blessing. Thus we salute thee with our early Song, And welcome thee, and wish thee long.

On Shakespeare

 What needs my Shakespear for his honour’d Bones, The labour of an age in piled Stones, Or that his hallow’d reliques should be hid Under a Star-ypointing Pyramid? Dear son of memory, great heir of Fame, What need’st thou such weak witnes of thy name? Thou in our wonder and astonishment Hast built thy self a live-long Monument. For whilst to th’ shame of slow-endeavouring art, Thy easie numbers flow, and that each heart Hath from the leaves of thy unvalu’d Book, Those Delphick lines with deep impression took, Then thou our fancy of it self bereaving, Dost make us Marble with too much conceaving; And so Sepulcher’d in such pomp dost lie, That Kings for such a Tomb would wish to die.

To the Nightingale

 O nightingale that on yon blooming spray Warblest at eve, when all the woods are still, Thou with fresh hopes the Lover’s heart dost fill, While the jolly Hours lead on propitious May. Thy liquid notes that close the eye of Day, First heard before the shallow cuckoo’s bill, Portend success in love. O if Jove’s will Have linked that amorous power to thy soft lay, Now timely sing, ere the rude bird of hate Foretell my hopeless doom, in some grove nigh; As thou from year to year hast sung too late For my relief, yet had’st no reason why. Whether the Muse or Love call thee his mate, Both them I serve, and of their train am I.

On His Being Arrived to the Age of Twenty-Three

 How soon hath Time, the subtle thief of youth, Stolen on his wing my three and twentieth year! My hasting days fly on with full career, But my late spring no bud or blossom shew’th. Perhaps my semblance might deceive the truth, That I to manhood am arrived so near, And inward ripeness doth much less appear, That some more timely-happy spirits indu’th. Yet be it less or more, or soon or slow, It shall be still in strictest measure even To that same lot, however mean or high, Toward which Time leads me, and the will of Heaven, All is, if I have grace to use it so, As ever in my great Task-master’s eye.

When The Assault Was Intended To The City

 Captain or Colonel, or Knight in Arms, Whose chance on these defenceless dores may sease, If ever deed of honour did thee please, Guard them, and him within protect from harms, He can requite thee, for he knows the charms That call Fame on such gentle acts as these, And he can spred thy Name o’re Lands and Seas, What ever clime the Suns bright circle warms. Lift not thy spear against the Muses Bowre, The great Emathian Conqueror bid spare The house of Pindarus, when Temple and Towre Went to the ground: And the repeated air Of sad Electra’s Poet had the power To save th’ Athenian Walls from ruine bare.

On the Lord Gen. Fairfax at the Siege of Colchester

 Fairfax, whose name in armes through Europe rings Filling each mouth with envy, or with praise, And all her jealous monarchs with amaze, And rumors loud, that daunt remotest kings, Thy firm unshak’n vertue ever brings Victory home, though new rebellions raise Their Hydra heads, & the fals North displaies Her brok’n league, to impe their serpent wings, O yet a nobler task awaites thy hand; Yet what can Warr, but endless warr still breed, Till Truth, & Right from Violence be freed, And Public Faith cleard from the shamefull brand Of Public Fraud. In vain doth Valour bleed While Avarice, & Rapine share the land.

To the Lord General Cromwell

 Cromwell, our chief of men, who through a cloud Not of war only, but detractions rude, Guided by faith and matchless fortitude, To peace and truth thy glorious way hast plough’d, And on the neck of crowned Fortune proud Hast rear’d God’s trophies, and his work pursu’d, While Darwen stream with blood of Scots imbru’d, And Dunbar field, resounds thy praises loud, And Worcester’s laureate wreath; yet much remains To conquer still: peace hath her victories No less renown’d than war. New foes arise Threat’ning to bind our souls with secular chains: Help us to save free Conscience from the paw Of hireling wolves whose gospel is their maw.

On the Late Massacre in Piedmont

 Avenge, O Lord, thy slaughtered saints, whose bones Lie scattered on the Alpine mountains cold, Even them who kept thy truth so pure of old, When all our fathers worshiped stocks and stones; Forget not: in thy book record their groans Who were thy sheep and in their ancient fold Slain by the bloody Piedmontese that rolled Mother with infant down the rocks. Their moans The vales redoubled to the hills, and they To Heaven. Their martyred blood and ashes sow O’er all th’ Italian fields where still doth sway The triple tyrant; that from these may grow A hundredfold, who having learnt thy way Early may fly the Babylonian woe.

On His Blindness

 When I consider how my light is spent Ere half my days in this dark world and wide, And that one talent which is death to hide Lodg’d with me useless, though my soul more bent To serve therewith my Maker, and present My true account, lest he returning chide, “Doth God exact day-labour, light denied?” I fondly ask. But Patience, to prevent That murmur, soon replies: “God doth not need Either man’s work or his own gifts: who best Bear his mild yoke, they serve him best. His state Is kingly; thousands at his bidding speed And post o’er land and ocean without rest: They also serve who only stand and wait”.

To Mr. Cyriack Skinner Upon His Blindness

 Cyriack, this three years day these eys, though clear To outward view, of blemish or of spot; Bereft of light thir seeing have forgot, Nor to thir idle orbs doth sight appear Of Sun or Moon or Starre throughout the year, Or man or woman. Yet I argue not Against heavns hand or will, nor bate a jot Of heart or hope; but still bear vp and steer Right onward. What supports me, dost thou ask? The conscience, Friend, to have lost them overply’d In libertyes defence, my noble task, Of which all Europe talks from side to side. This thought might lead me through the world’s vain mask Content though blind, had I no better guide.

On His Deceased Wife

 Methought I saw my late espoused Saint Brought to me like Alcestis from the grave, Whom Joves great Son to her glad Husband gave, Rescu’d from death by force though pale and faint. Mine as whom washt from spot of child-bed taint, Purification in the old Law did save, And such, as yet once more I trust to have Full sight of her in Heaven without restraint, Came vested all in white, pure as her mind: Her face was vail’d, yet to my fancied sight, Love, sweetness, goodness, in her person shin’d So clear, as in no face with more delight. But O as to embrace me she enclin’d I wak’d, she fled, and day brought back my night.

Джон Мильтон (1608–1674)

L’Allegro[16]

 Печаль-губительница, прочь! Ужасный призрак, Тьмой бездонной В стигийской пропасти от Цербера рожденный, Там, где лишь стон теней глухую будит ночь, Ступай в пустыни Киммерии, Где крылья мрак простер над сумрачной страной, Где ворон каркает ночной, Где все мертво, лишь гор сухие скаты От терниев, как ты, косматы, — Уйти туда, во льды, в снега немые! Ты ж, Эвфрозина, ты в мой дом Сойди прекрасным божеством И в сердце радость лей без меры. Сестра двух граций, дочь Венеры, Которую застиг врасплох Венчанный хмелем пьяный бог, Иль ветер (по словам поэта) Весной, в туманный час рассвета, Когда Аврора с высоты Сошла на луг сбирать цветы, Там, среди роз и незабудок, Девичий усыпил рассудок И стал отцом тебе, чей нрав, Как ветер, легок и лукав. Приди, о нимфа! С громким смехом Влеки веселье вслед потехам, — И танцев шум, и вихрь проказ, И спор, и сговор быстрых глаз, И песнь, и шутки и остроты — Врагов морщинистой заботы, И все, что в ямочках таит Близ губ соперница Харит. Стопой воздушной, будто в пляске, Приди, полна разгульной ласки, И в наш разгульный юных хор Введи Свободу — нимфу гор. Когда ж вам почести воздам я, Прими певца под ваше знамя, Дай мне прожить остаток дней Средь вольных нег с тобой и с ней, — Следить, как жаворонок вьется, Как тьмы ночной завеса рвется, И он, приветствуя восход, С дозорной вышки песнь поет; Как в тусклом блеске перламутра, Печали враг, восходит утро И мне сквозь плющ и виноград В окно кидает первый взгляд, А уж петух, вдогонку ночи Прокукарекав что есть мочи, Ведет кудахтающих дам К желтеющим вдали скирдам И медлит, важно ставя ногу, — Блуждать, прислушиваясь к рогу И к лаю отдаленных псов Во мгле разбуженных лесов, Или брести по мшистым склонам, Стеною вязов затененным, Туда, к восточной стороне, Где небосвод уже в огне И, под лучами солнца тая, Редеет легких тучек стая. А в поле пахарь уж свистит И плугом землю бороздит, Косарь уж косу точит бодро, В село несет доярка ведра, Пастух на тонкий звук рожка Коров выводит из леска. Как на ладони вся округа: Лиловость рощи, зелень луга Да белизна овечьих стад — Все очаровывает взгляд. Ты видишь гор наги кручи, Где в складках отдыхают тучи, Уют ручьев, реки простор, Покосов блекнущий ковер, И башни на холмах лесистых, Да замок средь аллей тенистых, Где бродит дева-красота, Соседа юного мечта… Дымит под старым темным кленом Очаг в домишке трехоконном, И, кухни запахом пленен, Торопит Тирзу Коридон. Обед, хотя простой, но вкусный, Филида им рукой искусной Сварила и, прибрав весь дом, Снопы вязать ушла потом, Как шла косить в исходе мая, За Фестилидой поспевая. Но вот и отдыху черед, Воскресный колокол зовет К иным отрадам миротворным. Уже с утра в селенье горном Трехструнка, лихо зазвенев, Скликает юношей и дев Плясать и петь в лесок дубовый. И стар и млад играть готовы И тешить праздничную лень, Покуда длится летний день. Но вот огни зажглись в деревне. Пора потолковать в харчевне. Вчера у кузнеца весь хлеб И сливки съела фея Мэб, Тот черта разглядел в бучиле, Ту тискали, щипали, били. А тот видал, как домовой, Оброк сдавая годовой, Пудовый цеп спроворил где-то, Промолотил всю ночь до света, Набил зерном полста мешков, Как десять дюжих батраков, Опорожнил, мохнач, бутылку, Решив поспать, залез в сушилку, Вскочил, заслышав петухов, Собрал свой харч — и был таков. Но полночь. Кружки опустели. Зовут рассказчиков постели. А мы с тобою — в мир другой, К отрадам жизни городской, Где присмиревшие бароны Теперь к турнирам мирным склонны В кругу прекрасных дам, чей взор Сулит им славу иль позор. Когда умы в пылу сраженья Ждут, как мечи, ее решенья. Сюда в одежде древних дней Приходит часто Гименей С пирами, с факелами, в пляске, Ведя языческие маски, Как в роще майской над ручьем Мечтает юный бард о нем. Тут сходит к нам с подмостков бурных Ученый Джонсон на котурнах. Воображенью дав полет, Шекспир лесную песнь поет. Назло бытийственным досадам Пьяни мой дух, лидийским ладом Беспечно-буйных строф своих, И пусть широкий, плавный стих, В самом спокойствии мятежный, Своею точностью небрежной Сближая дерзость и расчет, Путем извилистым течет, Твоих, Гармония святая, Волшебных уз не разрывая. Верь, сам Орфей, когда бы он Сквозь элизийский томный сон Услышал вдруг такие звуки, Проснулся бы для новой муки, Как прежде, в Орк сойти готов, Чтоб волшебством бессмертных строф Склонить подземного владыку Вернуть под солнце Эвридику. За эти блага бытия, О Радость, твой до гроба я! Перевод В. Левика

Il Penseroso[17]

 О лживые утехи, прочь! Отродья глупости безмужней, Нелепый выводок! Что может быть ненужней, Чем вы, бессильные сознанию помочь! Пустыми душами владея, Навейте им своей бессмысленной игрой Фантазий разноцветный рой; Пылинки в солнечном луче, — живите Неверными пажами в свите Капризного бездельника Морфея! Тебе, кого священней нет, Прекрасная Печаль, привет! Твой лик сияет горним светом, Но людям не узнать об этом: Узревши твой исконный лик, Они б ослепли в тот же миг, О потому златым и черным Он явлен их очам покорным; Ты благородна и смугла — Мемнону быть сестрой могла, И красотой с тобой сравнится Лишь Эфиопская царица, Что рассердила нереид — О чем преданье говорит; Но нет, намного выше место Твое: божественная Веста Тебя Сатурну родила (Хоть дочерью его была: Никто во времена Сатурна Не полагал, что это дурно); Он много раз ее встречал На узких тропках между скал Просторной Иды, в чаще леса — И не было еще Зевеса. Приди, монашенка Печаль, Со взором, устремленным вдаль, Благоговейным, чистым, скромным; Средь слуг послушных, в платье темном; Одела кипрская парча Твои прекрасные плеча. Приди, как прежде — тихой, кроткой, Непоспешающей походкой; Святою страстью полный взор В небесный устремив простор; Глаза твои — застывший пламень, Ты, мнится, обратилась в камень, — Но вот, очнувшись от мечты, К земле глаза опустишь ты; Приди, прекрасная подруга Уединенного Досуга, Пускай ко мне войдут с тобой И Тишь, и сладостный Покой, И скромный Пост приходит следом: Земной порок ему неведом, Но он любуется порой Камен божественной игрой, Питается бессмертной пищей, Хотя по виду — жалкий нищий; Чредой пришли они — и вот Свой изумительный полет Стремит в немыслимом сиянье Божественное Созерцанье — Золотокрылый херувим; Грядет молчание за ним, — Лишь где-то средь ветвей запела Пленительная Филомела, И замедляет бег луна Над дубом, где поет она Всех птиц нежней и музыкальней, Всех сладостнее, всех печальней! О Филомела, в забытьи Я песни слушаю твои, — Умолкнешь ты, моя подруга, — Вдоль гладко скошенного луга Гулять пойду, бродить в лесах, Смотреть на месяц в небесах, Что, как неведомый прохожий, Среди небесных бездорожий, Склоняя голову слегка, Кивает мне сквозь облака. Порою с колокольни дальной Звучит вечерний звон печально: Внимаю, как над гладью вод С протяжным гулом он плывет; А в ночь суровой непогоды Легко забуду все невзгоды, Следя, как тлеет камелек — И от меня весь мир далек, — Со мной, в особняке старинном, Сверчок, поющий за камином, Да слышно — в сумраке ночном Бормочет сторож за окном. Иль, позабыв уют домашний, С вершины одинокой башни Следить созвездья в вышине; С Гермесом быть наедине; Внимать учению Платона И размышлять уединенно: Где он теперь, в каких мирах Живет, земной покинув прах? Иль — думать о незримых силах, О Духах — тайных, легкокрылых, — Что над стихиями царят И мир собой животворят. Пусть о сраженьях справедливых, О Трое, о Прекрасных Фивах Трагедия ведет рассказ, Ко мне сойдя в урочный час, Иль познакомит с действом новым, Достойным зваться этим словом. О стань, Печаль, моей судьбой, Мусея приведи с собой Иль в жизни вызови Орфея, — И он, любовью пламенея, Так чисто, сладостно споет, Что сам Плутон слезу прольет. Иль призови того, кто рано Умолк, о жизни Камбускана Повествованье оборвав: О том, как медный конь стремглав Летел, о Триамонде славном, Что победил в бою неравном И удостоился любви, — Великих бардов прозови, Что пели в царственных напевах О рыцарях, о чистых девах, О чудодейственной траве, О волшебстве, о колдовстве.. По счастью, ночь уйдет не скоро — Пока на смену ей Аврора На побледневший небосвод В простой одежде не придет, Накинув тучи покрывало — Как будто в поисках Кефала; Нисходит утренняя тишь, Лишь падает с высоких крыш, Сухие капли задевая, За каплей капля дождевая. От солнца, от его огня, Богиня, уведи меня Туда, где меж дерев — поляна, Приют могучего Сильвана, Что всей природе господин; В страну непуганых ундин, Где человек не трогал грубо Секирой ни сосны, ни дуба. Там, в темной чаще, у ручья, На время зноя скроюсь я От ослепительного Ока, Внимая, как жужжит высоко Трудолюбивая пчела; И плеск воды, и полумгла Своей волшебной, нежной силой Ко мне приманят влажнокрылый Спокойный Сон, и пусть во сне, Легко ложась на вежды мне, Спустится Греза, как живая, Меня крылами овевая. Проснусь — кругом все тот же лес, Но льется музыка с небес, Ниспосланная серафимом Иль неким Гением незримым. И пусть не утомлюсь вовек Бродить в стенах библиотек, Подолгу не спуская взора С колонн старинного собора, Любуясь, как лучи, дрожа, Играют в стеклах витража; И глас могучего органа Пускай рокочет неустанно, Вливая в кровь мою экстаз, — И свет Небес коснется глаз Моих, сверкая горней славой В час литургии величавой. И в старости, в далеком дне, Жилищем келья станет мне, Одеждой станет власяница, И зренье духа прояснится, И я слова произнесу О зелени, что пьет росу, О звездах — и в уединенье Впаду в пророческое рвенье. Дай мне забвенье, дай покой — И я, Печаль, навеки твой! Перевод Е. Витковского

Майское утро

 Вот ясная звезда, что день нам возвещает, Зажглася в небесах, и светлый май за ней Идет, и буквицу, и кашку рассыпает Он щедрою рукой по зелени полей. Веселый, ясный Май, ты возвращаешь нам Любви, и юности, и счастья наслажденье, Зеленую одежду ты даришь лугам, Леса и рощицы — твое благословенье! Приветствуем тебя мы песней в ранний час: Привет тебе, привет! Подольше будь у нас! Перевод Д.К. Петрова

Шекспиру

 Достойно ли Шекспира поклоненье, Коль целый ряд грядущих поколений Воздвигнет пирамиду, чей гранит Свою вершину к звездам устремит? Для памяти великого поэта Лишь суета, ничтожество все это. В восторге, в удивленье нашем сам Ты памятник воздвиг назло векам. С твоей свободной песнью что сравнится? А в наши дни искусству только мнится Свободным быть. Из драгоценных книг Твой дух глубоко в сердце нам проник. Твоих дельфийских строк очарованье Из нас творит немые изваянья. Вот честь достойней царского венца! Вот слава, что не ведает конца! Перевод С. Протасьева

К соловью

 Среди ветвей цветущих соловей,       В лесу, притихшем на закате дня,       Надеждой новой осыпай меня, Коль Май благоволит — пой, щёлкай, бей, Вот око дня — закрой его скорей, Кукушки раньше спой, ко мне склоня Мою любовь. Когда бы Зевс — не я — Соединил смысл песенных затей И этот пыл … Спой прежде, чем она       Мне час несчастный предречёт сейчас.       Не раз ведь ненависть её, сполна, И по твоей вине, лилась на нас.       Любовь ли, Муза будь тебе верна, — Обеих их я выполню приказ. Перевод А. Прокопьева

На достижение мною двадцати трёх лет

 Как быстро Время, ловкий юнокрад, На крыльях двадцать три уносит года! Но мчатся дни — а всё скудна природа Весны моей, что медлит невпопад. И — внешне юн — себя на мрачный лад       Настраиваю — не к лицу ль невзгода,       Коль внутренняя зрелость и порода Не так в чести, как мужественный взгляд? Но — больше, меньше ль мужества, но — скор       Иль робок шаг мой к зрелости, измерен Он в соответствии с судьбою строго, Высокой или нет, но я уверен, Что Провиденье с Временем сей спор Решат: урок мой пред очами Бога. Перевод А. Прокопьева

В ожидании штурма Лондона

 Кто б ни был ты, в броне иль на коне, Полковник, капитан, чье дело — честь, Не позволяй же гнев на мне отвесть Солдатам, озверевшим на войне, Но защити сей хрупкий дом, зане Поступок благородный превознесть И славою покрыть, минуя лесть, Поэт бы смог, где солнце б только не Взошло. Не оскверняй жилища Муз:       Сам Александр дом защитил Пиндара,       Когда на Фивы лег отмщенья груз. А тот, творец «Электры» грустной? — Кара       Таких минует. От жестоких уз       Афины спас, кто удостоен дара. Перевод А. Прокопьева

Генералу лорду Ферфаксу в дни осады Колчестера

 Мой Ферфакс, чьё прославленное имя       В Европе будит и восторг, и страх,       Так что в медвежьих струсили углах Иные короли и иже с ними, — Твой твёрдый дух ещё несокрушимей,       Хотя мятеж о многих головах       Растёт, и, Лигу попирая в прах,       Неверный Север, словно Змей, тугими Крылами бьёт. И всё ж перед тобою       Сложнее цель, чем просто победить       (Война сумеет лишь войну родить), Но правда с правом не равны разбою,       И Доблести там кровь напрасно лить,       Где за ценою не стоят любою. Перевод А. Прокопьева

Лорду-генералу Кромвелю

 Кромвéль, наш вождь, чрез тучи клеветы, Чрез беды войн, несокрушимо, смело, Стремясь к тому, что Божество велело, Достиг ты славы, мира, правоты. Сломив тирана, стяг ты чистоты Воздвиг и совершил Господне дело, И слава о тебе в Дунбаре прогремела; Красны в Дарвене воды и густы. Пал Ворчестер, но подвигов немало Тебе свершить — победы мирных дней Славнее битв. Наемники грозней Душам готовят плен. Тебе пристало Спасти свободу веры от оков; Корысть — завет для этих злых волков. Перевод С. Протасьева

По поводу пьемонтских избиений

 Отмщенье, Боже, за святых тиранам, За муки павших от савойских свор За кровь хранивших правду с давних пор, Когда у нас молились истуканам! О, не забудь! Воздай слезам и ранам Овец из стад Твоих! Склони Свой взор На муки сброшенных с Альпийских гор Детей и женщин. Стон к небесным странам С вершин взвился, возникнув в глубине. Усеял пепел, кровь их оросила Италию, где царствует втройне Проклятый деспот. Во сто крат их сила Умножит верных. Слыша Божий зов, Они уйдут от вавилонских ков. Перевод С. Протасьева

* * *

 Когда придет мне в мысль, что я лишен очей, Едва к полупути приблизившись на свете, Что дар, ниспосланный мне до кончины дней, В бездействии, хоть на душе одно в предмете — Служить Творцу, когда вдруг память прошлых лет Мне раскрывает жизнь мою — я повторяю: Трудиться ли тому, чьим вздорам свету нет? Но дерзкий ропот свой мгновенно укрощаю. В раскаянье живом я мыслю: «Нет, не мог В творенье рук людских нуждаться вечный Бог! Кто терпеливее несет ярмо на вые, Тот и угоден Вышнему. Он Царь. Пред ним От суши, от морей сонм слуг всегдашний зрим». И я служу; я жду — настанут дни благие. Перевод Н. Рудыковского

Сириаку

 Взгляни, мои глаза, как будто чисты, ясны, Ни пятнышка на них, но вот уж третий год Я немощный слепец: под бременем работ Потух мой светлый взор. Ни солнца ливень страстный, Ни звезды, ни луна на синеве прекрасной Не усладят очей; незрим и мой народ… Но воли Господа, подателя невзгод, Не оскорблю хулой безумной и напрасной. Я слепотой горжусь: надорванный трудом, Я зренье погубил, свободу защищая, Я спавших разбудил, и, точно Божий гром, Глагол мой прогремел, Европу потрясая. Теперь я одинок, — но с совестью вдвоем, Как с вожаком, пройду весь мир, не унывая. Перевод А. Облеухова

О моей усопшей жене

 Жена приснилась мне, была чиста, —       Что Алкестида, отнятая силой       Гераклом у Танатоса, — могилы Разнявши мрак, бледна, слаба, свята, От мук родильных чистой отнята,       Как ей Закон велит. И видеть милой       Черты я мог: она не говорила, Хранила в святости свои уста, Как чистый дух. Вся в белом, но вуаль       Скрыть не могла — что было добрым знаком —       Любовь, заботу, нежность и печаль, Их не сыскать в лице любом и всяком,       Но ах! Шагнув ко мне — умчалась в даль,       И, днём проснувшись, вновь объят я мраком. Перевод А. Прокопьева

Sir John Suckling (1609–1642)

A Candle

 There is a thing which in the light Is seldom used, but in the night It serves the maiden female crew, The ladies, and the good-wives too. They use to take it in their hand, And then it will uprightly stand; And to a hole they it apply, Where by its goodwill it would die; It spends, goes out, and still within It leaves its moisture thick and thin.

A Soldier

 I am a man of war and might, And know thus much, that I can fight, Whether I am in the wrong or right, Devoutly. No woman under heaven I fear, New oaths I can exactly swear, And forty healths my brain will bear Most stoutly. I cannot speak, but I can do As much as any of our crew, And, if you doubt it, some of you May prove me. I dare be bold thus much to say, If that my bullets do but play, You would be hurt so night and day, Yet love me.

The Metamorphosis

 The little boy, to show his might and power, Turn’d Io to a cow, Narcissus to a flower; Transform’d Apollo to a homely swain, And Jove himself into a golden rain. These shapes were tolerable, but by the mass He’s metamorphosed me into an ass.

Upon My Lady Carlisle’s Walking in Hampton Court Garden

 thom.: Didst thou not find the place inspired, And flowers, as if they had desired No other sun, start from their beds, And for a sight steal out their heads? Heardst thou not music when she talked? And didst not find that as she walked She threw rare perfumes all about, Such as bean-blossoms newly out, Or chafed spices give? — j. s.: I must confess those perfumes, Tom, I did not smell; nor found that from Her passing by ought sprung up new. The flowers had all their birth from you; For I passed o’er the self-same walk And did not find one single stalk Of anything that was to bring This unknown after-after-spring. thom.: Dull and insensible, couldst see A thing so near a deity Move up and down, and feel no change? j. s.: None, and so great, were alike strange; I had my thoughts, but not your way. All are not born, sir, to the bay. Alas! Tom, I am flesh and blood, And was consulting how I could In spite of masks and hoods descry The parts denied unto the eye. I was undoing all she wore, And had she walked but one turn more, Eve in her first state had not been More naked or more plainly seen. thom.: ’Twas well for thee she left the place; There is great danger in that face. But hadst thou viewed her leg and thigh, And upon that discovery Searched after parts that are more dear (As fancy seldom stops so near), No time or age had ever seen So lost a thing as thou hadst been. j. s.: I must confess those perfumes, Tom, I did not smell; nor found that from Her passing by ought sprung up new. The flowers had all their birth from you; For I passed o’er the self-same walk And did not find one single stalk Of anything that was to bring This unknown after-after-spring.

Upon T.C. Having the Pox

 Troth, Tom, I must confess I much admire Thy water should find passage through the fire; For fire and water never could agree: These now by nature have some sympathy: Sure then his way he forces, for all know The French ne’er grants a passage to his foe. If it be so, his valour I must praise, That being the weaker, yet can force his ways; And wish that to his valour he had strength, That he might drive the fire quite out at length; For, troth, as yet the fire gets the day, For evermore the water runs away.

The Deformed Mistress

 I know there are some fools that care Not for the body, so the face be fair; Some others, too, that in a female creature Respect not beauty, but a comely feature; And others, too, that for those parts in sight Care not so much, so that the rest be right. Each man his humour hath, and, faith, ’tis mine To love that woman which I now define. First I would have her wainscot foot and hand More wrinkled far than any pleated band, That in those furrows, if I’d take the pains, I might both sow and reap all sorts of grains: Her nose I’d have a foot long, not above, With pimples embroider’d, for those I love; And at the end a comely pearl of snot, Considering whether it should fall or not: Provided, next, that half her teeth be out, Nor do I care much if her pretty snout Meet with her furrow’d chin, and both together Hem in her lips, as dry as good whit-leather: One wall-eye she shall have, for that’s a sign In other beasts the best: why not in mine? Her neck I’ll have to be pure jet at least, With yellow spots enamell’d; and her breast, Like a grasshopper’s wing, both thin and lean, Not to be toucht for dirt, unless swept clean: As for her belly, ’tis no matter, so There be a belly, and a cunt below; Yet, if you will, let it be something high, And always let there be a timpany. But soft! where am I now? here I should stride, Lest I fall in, the place must be so wide, And pass unto her thighs, which shall be just Like to an ant’s that’s scraping in the dust: Into her legs I’d have love’s issues fall, And all her calf into a gouty small: Her foot both thick and eagle-like display’d, The symptoms of a comely, handsome maid. As for her parts behind, I ask no more: If they but answer those that are before, I have my utmost wish; and, having so, Judge whether I am happy, yea or no.

To a Lady That Forbade to Love before Company

 What! no more favours? Not a ribband more, Not fan nor muff to hold as heretofore? Must all the little blisses then be left, And what was once love’s gift become our theft? May we not look ourselves into a trance, Teach our souls parley at our eyes, not glance, Not touch the hand, not by soft wringing there Whisper a love that only yes can hear? Not free a sigh, a sigh that’s there for you? Dear, must I love you, and not love you too? Be wise, nice, fair; for sooner shall they trace The feather’d choristers from place to place, By prints they make in th’ air, and sooner say By what right line the last star made his way That fled from heaven to earth, than guess to know How our loves first did spring, or how they grow. Love is all spirit: fairies sooner may Be taken tardy, when they night-tricks play, Than we. We are too dull and lumpish rather: Would they could find us both in bed together!

* * *

 Why so pale and wan, fond lover? Prithee, why so pale? — Will, when looking well can’t move her, Looking ail prevail? Prithee, why so pale? Why so dull and mute, young sinner? Prithee, why so mute? — Will, when speaking well can’t win her, Saying nothing do’t? Prithee, why so mute? Quit, quit, for shame! this will not move, This cannot take her — If of herself she will not love, Nothing can make her: The Devil take her!

Farewell to Love

 Well-shadowed landskip, fare-ye-well: How I have loved you, none can tell, At least so well As he that now hates more Then e’er he loved before. But my dear nothings, take your leave; No longer must you me deceive, Since I perceive All the deceit, and know Whence the mistake did grow. As he whose quicker eye doth trace A false star shot to a marked place Does run apace, And thinking it to catch A jelly up does snatch, So our dull souls, tasting delight Far off, by sense, and appetite, Think that is right And real good, when yet ’Tis but the counterfeit. Oh, how I glory now that I Have made this new discovery! Each wanton eye Enflamed before; no more Will I increase that score. If I gaze now, ’tis but to see What manner of death’s-head ’twill be, When it is free From that fresh upper skin, The gazer’s joy, and sin. The gum and glistening which with art And studied method in each part Hangs down the hair —‘t Looks just as if that day Snails there had crawled the hay. The locks that curled o’er each ear be Hang like two master-worms to me, That (as we see) Have tasted to the rest Two holes, where they like ’t best. A quick corse methinks I spy In every woman; and mine eye, At passing by, Checks, and is troubled, just As if it rose from dust. They mortify not heighten me; These of my sins the glasses be: And here I see How I have loved before. And so I love no more.

A Ballad upon a Wedding

 I tell thee, Dick, where I have been, Where I the rarest things have seen, O, things without compare! Such sights again cannot be found In any place on English ground, Be it at wake or fair. At Charing Cross, hard by the way Where we, thou know’st, do sell our hay, There is a house with stairs; And there did I see coming down Such folks as are not in our town, Forty at least, in pairs. Amongst the rest, one pest’lent fine (His beard no bigger, though, than thine) Walked on before the rest: Our landlord looks like nothing to him; The King (God bless him!) ’twould undo him, Should he go still so dressed. At course-a-park, without all doubt, He should have first been taken out By all the maids i’ th’ town: Though lusty Roger there had been, Or little George upon the Green, Or Vincent of the Crown. But wot you what? the youth was going To make an end of all his wooing; The Parson for him stayed. Yet, by his leave, for all his haste, He did not so much wish all past, Perchance, as did the maid. The maid (and thereby hangs a tale), For such a maid no Whitsun-ale Could ever yet produce; No grape that’s kindly ripe could be So round, so plump, so soft, as she, Nor half so full of juice! Her finger was so small the ring Would not stay on, which they did bring; It was too wide a peck: And to say truth (for out it must), It looked like a great collar (just) About our young colt’s neck. Her feet beneath her petticoat, Like little mice, stole in and out, As if they feared the light: But oh! she dances such a way, No sun upon an Easter Day Is half so fine a sight! He would have kissed her once or twice, But she would not, she was so nice, She would not do ’t in sight: And then she looked as who should say “I will do what I list today, And you shall do ’t at night”. Her cheeks so rare a white was on, No daisy makes comparison, (Who sees them is undone), For streaks of red were mingled there, Such as are on a Catherine pear, (The side that’s next the sun). Her lips were red, and one was thin Compared to that was next her chin, — (Some bee had stung it newly); But, Dick, her eyes so guard her face, I durst no more upon them gaze Than on the sun in July. Her mouth so small, when she does speak Thou’dst swear her teeth her words did break, That they might passage get; But she so handled still the matter, They came as good as ours, or better, And are not spent a whit. If wishing should be any sin, The Parson himself had guilty been, (She looked that day so purely); And, did the youth so oft the feat At night, as some did in conceit, It would have spoiled him surely. Just in the nick, the cook knocked thrice, And all the waiters in a trice His summons did obey. Each servingman, with dish in hand, Marched boldly up, like our trained band, Presented, and away. When all the meat was on the table, What man of knife or teeth was able To stay to be entreated? And this the very reason was, Before the parson could say grace, The company was seated. The business of the kitchen’s great, For it is fit that man should eat; Nor was it there denied. Passion o’ me, how I run on! There’s that that would be thought upon, I trow, besides the bride. Now hats fly off, and youths carouse, Healths first go round, and then the house: The bride’s came thick and thick; And when ’twas named another’s health, Perhaps he made it hers by stealth. And who could help it, Dick? O’ th’ sudden, up they rise and dance; Then sit again and sigh and glance; Then dance again and kiss. Thus several ways the time did pass, Whilst every woman wished her place, And every man wished his! By this time all were stolen aside To counsel and undress the bride; But that he must not know; And yet ’twas thought he guessed her mind, And did not mean to stay behind Above an hour or so. When in he came, Dick, there she lay Like new-fallen snow melting away (’Twas time, I trow, to part). Kisses were now the only stay, Which soon she gave, as one would say, “God-be-with-ye, with all my heart”. But, just as Heavens would have, to cross it, In came the bridesmaids with the posset: The bridegroom ate in spite; For, had he left the women to ’t, It would have cost two hours to do ’t, Which were too much that night. At length the candle’s out, and now All that they had not done they do; What that is, who can tell? But I believe it was no more Than thou and I have done before With Bridget and with Nell.

Сэр Джон Саклинг (1609–1642)

Свеча

 Сей нужный в доме атрибут При свете редко достают; Но стоит сумеркам сгуститься — Спешит матрона иль девица Извлечь его; и тверд и прям, Белеет он в руках у дам. Засим его без промедленья Вставляют ловко в углубленье, Где он смягчится, опадет И клейкой влагой изойдет. Перевод М. Бородицкой

Солдат

 Вояка я, крещен в огне И дрался честно на войне, На чьей бы ни был стороне,       В чьем войске. От чарки я не откажусь, Кто носом в стол — а я держусь, И с дамами я обхожусь       По-свойски. До болтовни я не охоч, Но вам, мадам, служить не прочь Хоть ночь и день, хоть день и ночь       Исправно. Пока полковники мудрят, Я, знай, пускаю в цель снаряд, И раз, и двадцать раз подряд —       Вот славно! Перевод М. Бородицкой

Метаморфозы любви

 Не превращал ли коварный божок Ио в корову, Нарцисса — в цветок? Феба он сделал простым пастухом, Зевса расплавил в дожде золотом. Нет Купидоновым шуткам числа. Вот и меня превратил он в осла. Перевод В. Васильева

По поводу прогулки леди Карлейль в парке Хэмптон-корт

 Диалог Т. К. и Дж. С. Том. Ты видел? Лишь она явилась — Как все вокруг одушевилось! Цветы, головки приподняв, Тянулись к ней из гущи трав…       Ты слышал? Музыка звучала,       Она, ступая, источала       Тончайший, чудный аромат, Медвяный, точно майский сад,       И пряный, как мускат… Джон. Послушай, Том, сказать по чести, Я не заметил в этом месте Ни благовонных ветерков,       Ни распушенных лепестков — По мне, там ни одно растенье       Не помышляло о цветенье!       Все эти призраки весны       Твоей мечтой порождены. Том. Бесчувственный! Как мог ты мимо Пройти, взглянув невозмутимо       Живому божеству вослед! Джон. Невозмутимо? Вот уж нет!       Мы слеплены из плоти грешной —       И я не слеп — и я, конечно,       Сам замечтался, как и ты,       Но у меня — свои мечты.       Я ловко расправлялся взглядом       С ее затейливым нарядом:       Слетал покров, за ним другой,       Еще немного — и нагой Она предстала бы, как Ева!      …Но — скрылась, повернув налево. Том. И вовремя! Сомненья нет,       Ты избежал ужасных бед:       Когда бы ты в воображенье Успел открыть ее колени —       Пустился бы наверняка       И дальше, в глубь материка, И заплутал бы, ослепленный, Жестокой жаждой истомленный. Джон. Едва ль могли б ее черты       Довесть меня до слепоты!       Грозишь ты жаждой мне? Коль скоро       И впрямь прельстительна опора,       То бишь колонны, что несут       Благоуханный сей сосуд, —       Не столь я глуп, чтоб отступиться:       Добрался — так сумей напиться!       А заблудиться мудрено,       Где торный путь пролег давно. Перевод М. Бородицкой

По случаю дурной болезни Т. К

 Дружище Том! Я слышал, бедолага, Что сквозь огонь твоя проходит влага: Так две стихии в вечной их борьбе Опять сошлись благодаря тебе. С огнем же сим не заключить союза, Ведь гонор у него, как у француза; Его противник, тонкий ручеек, Не промах тоже, коль пробиться смог. Ему желаю силы и напора И верю, злой огонь погаснет скоро: Хоть нынче жжется он — что за нужда! Всё вынесет текучая вода. Перевод М. Бородицкой

Уродливая любовница

 Иной дурак нам скажет оголтелый: «Будь лик прекрасен — и плевать на тело». Иные дурни ценят в женском поле Красу немного, миловидность — боле; Иным наружность вовсе не сдалась — Им нужно только скрытое от глаз. Тут, не солгу, у каждого свой нрав, Свой идеал открою, слово взяв. Да будут ручки с ножками дубовы, Морщинистее складчатой обновы, Чтоб в этих бороздах и так, и сяк Я мог бы сеять рожь и прочий злак. Пусть будет нос длиною в целый фут, Прыщами испещрен и там, и тут, А на конце — жемчужная сопля Пускай дрожит, падение суля; Да будет у нее щербатый рот, Пусть рыльце дамы нежно обовьет Слоистый подбородок, ну а губы С дубленой шкурой равно будут грубы. Да будет на одном из глаз бельмо; То у зверей — изящество само. Да будет в сотне желтых пятен шея, Что дегтя, нефти и смолы чернее; А грудь — подобно комариным крыльям, Тонка — ее не тронешь ты с усильем; А что до брюха — право, ерунда: Пусть будет брюхо, а внизу — пизда; Коль есть нужда — пусть будет постоянно Оно надуто вроде барабана. О чем бишь я? Пускай у этой дамы Широкой будет кой-какая яма, И пусть она висит до самых ляжек И служит обиталищем букашек. Любовный сок пусть хлынет из нутра Вдоль вздутого подагрою бедра, Пусть будут стопы косолапы, плоски… Вот идеальной дамы вам наброски! А сзади что? Любой годится зад; Коль переду он равен — я и рад. Все, что хотел, я высказал пред вами. Я счастлив или нет? Решайте сами. Перевод И. Евлоева

Даме, воспретившей оказывать ей знаки внимания в обществе

 Без ваших милостей как жить я буду? Вас не встречать, вас не искать повсюду? Не взять на память ленту, не принять Из рук любимых муфту, не поднять Упавший веер? Не открыться тайным Рукопожатьем, вздохом ли случайным? Не изливать влюбленным взором страсть? То, что вчера принадлежало, — красть? Как! и записки тоже под запретом? Любить и вовсе не любить при этом? Мой бог, скорей отыщутся следы Пернатых в небе или путь звезды, Упавшей к нам с ночного небосвода, Чем станет явным появленье всхода И рост любви, неведомой другим, — Земное чуждо чувствам дорогим! А любопытному увидеть проще Забавы фей полночных в сонной роще, Чем наши, — тяжелы мы на подъем: В постели легче нас застать вдвоем. Перевод Р. Дубровкина

* * *

 Что бледнеешь и вздыхаешь, Бедный дуралей? Или вздохами мечтаешь Тронуть сердце ей? Бедный дуралей! Что молчишь и смотришь кротко, Онемел, простак? Или думаешь, красотка Все поймет и так? Вот какой простак! Не добьешься ничего ты, Брось, не будь упрям! Если нет у ней охоты, Не поладить вам. Ну ее к чертям! Перевод Г. Кружкова

Прощанье с любовью

 Мой край, прохладой ты овит, Но страсть мою не оживит Прелестный вид! Прощай! Теперь я вижу, Кого я ненавижу. О мелочи, к вам в западню Я попадать повременю — Сто раз на дню Крушу обман жестокий, Познав его истоки. Мы замечаем иногда, Как с неба падает звезда, Бежим туда, — Увы, алмаз огнистый Стал массой студенистой. Так, счастье различив вдали, Считают люди, что нашли В земной пыли Осколок запредельный, А камень-то поддельный! Я рад открытью моему И не желаю никому В слепую тьму Брести под стать фантому. Глазея по-пустому. Отныне разум мой не слеп: Он будущий провидит склеп, — О, как нелеп Наш череп человечий, Лишенный дара речи! Он скрыт под кожею пока, К тому же ловкая рука Наверняка Взобьет искусно пряди И волю даст помаде. Со лба до самых до бровей Висит, загробной тьмы мертвей, Клубок червей, Висит себе и грезит. Хвостами в ноздри лезет. Труп, разложившийся уже, Я вижу в каждой госпоже — Настороже Теперь я буду с самой Благопристойной дамой. Стал незавиден мой удел, Как будто я очки надел И разглядел, Что жизнь не так прекрасна, Что я любил напрасно. Перевод Р. Дубровкина

Свадебная баллада

 — Ну, Дик, где я вчера гулял! Какие там я повидал   Диковинные вещи! Что за наряды! А жратва! — Почище Пасхи, Рождества,   И ярмарки похлеще. У Черинг-Кросса (по пути, Как сено продавать везти) — Дом с лестницей снаружи: Смотрю — идут! Наверняка, Голов не меньше сорока, По двое в ряд к тому же. Один был малый хоть куда: И рост, и стать, и борода (Хотя твоя погуще); А разодет — ну, дрожь берет! Что наш помещик! Принц, и тот Не щеголяет пуще. Эх, будь я так хорош собой, Меня б девчонки вперебой В горелки выбирали, А дюжий Роджер-весельчак, Задира Том и Джек-толстяк Забор бы подпирали! Но что я вижу! Молодцу Не до горелок — он к венцу Собрался честь по чести: И пастор тут же, как на грех, И гости ждут; а пуще всех Не терпится невесте! И то сказать, таких невест Не видывал и майский шест: Свежа, кругла, приятна, Как сочный, спелый виноград, — И так же сладостна на взгляд, И так же ароматна! А ручка — точно молоко! Кольцо ей дали — велико, Уж больно пальчик тонкий; Ей-ей, болталось, как хомут, На том — как бишь его зовут? — На вашем жеребенке! А ножки — вроде двух мышат: Шмыг из-под юбки — шмыг назад, Как будто страшен свет им. А пляшет как! Вот это вид! Ну просто душу веселит, Как ясный полдень летом. Но целоваться с ним она При всех не стала: так скромна! Лишь нежно поглядела: Ты, дескать, слушайся меня, Хотя бы до исхода дня, А там — другое дело… Лицом была она бела, Как будто яблонька цвела, А свеженькие щеки Чуть зарумянились к тому ж, Вот как бока у ранних груш На самом солнцепеке. Две губки алые у ней, Но нижняя — куда полней (Куснула, видно, пчелка!). А глазки! Блеск от них такой, Что я аж застился рукой, И то почти без толка. Как изо рта у ней слова Выходят — понял я едва: Ведь рот-то мал на диво! Она их зубками дробит, И вот поди ж ты — говорит, И как еще красиво! Коль грех и в мыслях — тоже грех, Я счел бы грешниками всех, Кто ею любовался; И если б в эту ночь жених Все подвиги свершил за них — К утру б он надорвался. Тут повар в гонг ударил вдруг — И в зал вступила рота слуг, Да как! в колонну по три: Кто с ветчиной, кто с пирогом, Напра-нале! кругом-бегом — Как на военном смотре! Вот стол едой уставлен сплошь; Кто без зубов, тот вынул нож, — Раздумывать не стали: Священник не успел и встать, Чтобы молитву прочитать, — Как все уж уплетали. А угощенье! А вино! Как описать? Скажу одно: Тебе там побывать бы! Ведь вот простая вещь — обед, А без него веселья нет, Как без невесты — свадьбы. А что же дальше? Пир горой, Все пьют здоровье молодой, Потом других (по кругу); Шум, хохот; всяк твердит свое, И пьют опять же за нее, За юную супругу! Они плясать идут вдвоем, Сидят, вздыхая, за столом, Воркуют, пляшут снова… С ней поменяться, вижу я, Не прочь бы дамы; а мужья — Побыть за молодого! Но вот уже свечу зажгли, Невесту в спальню увели (Украдкой, ясно дело!), А парень, видно, все смекнул: Часок, не больше, потянул — И вслед пустился смело. Она, не поднимая век, Лежит, как в поле первый снег — Того гляди растает… Дошло до поцелуев тут: Они одни; дела идут, И времени хватает. Но что это? Как раз теперь Горячий поссет вносят в дверь Невестины подружки! Жених с досады взял да враз — Не то ушел бы целый час! — Прикончил обе кружки. Но вот погасли все огни; И чем же занялись они? Ну, чем же, в самом деле? Примерно тем — сдается мне — Чем занимались на гумне Ты с Маргарет, я — с Нелли.

Sidney Godolphin (1610–1643)

* * *

 Noe more unto my thoughts appeare, Att least appeare lesse fayre, For crazy tempers justly feare The goodnesse of the ayre; Whilst your pure Image hath a place In my impurer Mynde, Your very shaddow is the glasse Where my defects I finde. Shall I not fly that brighter light Which makes my fyres looke pale, And put that vertue out of sight Which makes myne none att all? No, no, your picture doeth impart Such valew I not wish The native worth to any heart That’s unadorn’d with this. Though poorer in desert I make My selfe whilst I admyre, The fuell which from hope I take I give to my desire. If this flame lighted from your Eyes The subject doe calcine, A Heart may bee your sacrifice Too weake to bee your shrine.

Hymn

 Lord when the wise men came from farr, Led to thy Cradle by a Starr, Then did the shepherds too rejoyce, Instructed by буthy Angells voyce: Blest were the wisemen in their skill, And shepherds in their harmlesse will. Wisemen in tracing Natures lawes Ascend unto the highest cause, Shepheards with humble fearfulnesse Walke safely, though their light be lesse: Though wisemen better know the way It seems noe honest heart can stray. Ther is noe merrit in the wise But love, (the shepheard sacrifice). Wisemen all wayes of knowledge past, To th’shepheards wonder come at last: To know, can only wonder breede, And not to know, is wonders seede. A wiseman at the Altar bowes And offers up his studied vowes And is received; may not the teares, Which spring too from a shepheards feares, And sighs upon his fraylty spent, Though not distinct, be eloquent? ’Tis true, the object sanctifies All passions which within us rise, But since noe creature comprehends The cause of causes, end of ends, Hee who himselfe vouchsafes to know Best pleases his creator soe. When then our sorrowes wee applye To our owne wantes and poverty, When wee looke up in all distresse And our owne misery confesse, Sending both thankes and prayers above, Then though wee doe not know, we love.

Elegie on D.D

 Now, by one yeare, time and our frailtie have Lessened our first confusion, since the Grave Clos’d thy deare Ashes, and the teares which flow In these, have no springs, but of solid woe: Or they are drops, which cold amazement froze At thy decease, and will not thaw in Prose: All streames of Verse which shall lament that day, Doe truly to the Ocean tribute pay; But they have lost their saltnesse, which the eye In recompence of wit, strives to supply: Passions excesse for thee wee need not feare, Since first by thee our passions hallowed were; Thou mad’st our sorrowes, which before had bin Onely for the Successe, sorrowes for sinne, We owe thee all those teares, now thou art dead, Which we shed not, which for our selves we shed. Nor didst thou onely consecrate our teares, Give a religious tincture to our feares; But even our joyes had learn’d an innocence, Thou didst from gladnesse separate offence: All mindes at once suckt grace from thee, as where (The curse revok’d) the Nations had one eare. Pious dissector: thy one houre did treate The thousand mazes of the hearts deceipt; Thou didst pursue our lov’d and subtill sinne, Through all the foldings wee had wrapt it in, And in thine owne large minde finding the way By which our selves we from our selves convey, Didst in us, narrow models, know the same Angles, though darker, in our meaner frame. How short of praise is this? My Muse, alas, Climbes weakly to that truth which none can passe, Hee that writes best, may onely hope to leave A Character of all he could conceive But none of thee, and with mee must confesse, That fansie findes some checke, from an excesse Of merit; most, of nothing, it hath spun, And truth, as reasons task and theame, doth shunne. She makes a fairer flight in emptinesse, Than when a bodied truth doth her oppresse. Reason againe denies her scales, because Hers are but scales, shee judges by the lawes Of weake comparison, thy vertue sleights Her feeble Beame, and her unequall Weights. What prodigie of wit and pietie Hath she else knowne, by which to measure thee? Great soule: we can no more the worthinesse Of what you were, then what you are, expresse.

Сидни Годольфин (1610–1643)

* * *

 Не приходи в мои мечты,       Дай сердцу краткий роздых: Так высоко сияешь ты —       Мне вреден горний воздух. Твой чистый лик в душе моей —       Как зеркало средь мрака, Свои уродства всё ясней       Я вижу в нем, однако. Не лучше ль мне бежать от той,       Чье гордое светило Красой своей и чистотой       Мой огонек затмило? Но нет! Не зря моя душа       Лучом твоим согрета: Она не стоит и гроша       Без твоего портрета. Пусть умален и посрамлен —       Служил одной тебе я, Мечты свои в костер любви       Подбрасывал, слабея. Когда же выгорит дотла       Запас, что мною нажит, Сосуд, где тень твоя жила,       Пусть на алтарь твой ляжет. Перевод М. Бородицкой

* * *

 Господь, когда, звезду узрев, Явились мудрецы в Твой хлев, Туда ж, за ангелом, от стада Шли пастухи взглянуть на чадо: Волхвы — в премудрости, а те В своей блаженны простоте. Мудрец по звездам и планетам Находит путь, ведомый светом, Пастух же, трепетом объят, Бредет в потемках наугад — И все ж, коль сердце в нем правдиво, Узрит обещанное диво. Но что ученость без любви? Мудрец, премудрости свои Все перебрав, найдет под спудом Всё тот же трепет перед чудом И сладость изумленья: вот Познанья истинного плод! Мудрец по книге произносит Молитвы, снисхожденья просит — И он очищен от греха; Мольбы и слезы пастуха Еще верней дойдут до Бога, Пусть красноречья в них не много. Нет, страсть к познанью — не порок, Когда предмет ее высок, Но всех причин постичь причину Нам не дано и не по чину, Затем Создателю и мил, Кто сам себя познать решил. Когда мы в собственных напастях Виним себя, забывши клясть их, Когда в несчастии своем Мы, плача, утешенья ждем, Когда благодарим ликуя, — Мы любим, знанья не взыскуя. Перевод М. Бородицкой

Элегия Д<жона> Д<онна>

 Год миновал с тех пор, как ты в могиле, И время и природа притупили Боль первых ран. Внезапная беда Сердца сковала, словно корка льда, — Чтоб растопить ее и вызвать слезы, Нужны стихи: на то не станет прозы. Стихи о сей горчайшей из потерь В единый океан бегут теперь, Что пресен без тебя, но станет солон, Как только скорбной влаги будет полон. Нам не к лицу своих стыдиться чувств — Не сам ли ты, слуга святых искусств, Возвысил нашу скорбь? ведь мы доселе О славе да о младости скорбели: За нами долг, так выплатим судьбе Всё до слезы — сегодня, о тебе. Ты слезы наши освятил, и страхам Дал новый смысл: на мир единым взмахом Ты благочестья наложил печать, Веселье от беспутства отличать Ты нас учил, и всяк имевший ухо Внимал речам, целительным для духа. Хирург благословенный! Твой ланцет Умел распутать лжи змеистый след, Покровы рассекая слой за слоем, Средь коих мы грешки свои покоим И от себя же их таим подчас. В своей душе ты находил для нас Чуть видимую тень, когда не смели В свои мы заглянуть глухие щели. Такой ли ты достоин похвалы? Увы, силенки музы столь малы — Ей не вскарабкаться на эту гору, И лучший здесь ходок признал бы скоро, Что ты недостижим, невыразим И все мы только поверху скользим. Фантазия объять тебя не может: Избыток совершенств ее стреножит, Ей легче в пустоте вершить полет, Она творит — рассудок познает. Но и рассудок пред тобой ничтожен: Бескрылому земной закон положен, И с помощью весов своих да гирь Он не измерит высь твою и ширь. Где чудеса возьмет он для сравненья? Нет меры для тебя, ни объясненья. Великий ум и дух! Мы и сейчас Едва ли знаем, кем ты был для нас. Перевод М. Бородицкой

Thomas Jordan (сa. 1612–1685)

Coronemus nos Rosis antequam marcescant

 Let us drink and be merry, dance, joke, and rejoice, With claret and sherry, theorbo and voice! The changeable world to our joy is unjust, All treasure’s uncertain, Then down with your dust! In frolics dispose your pounds, shillings, and pence, For we shall be nothing a hundred years hence. We’ll sport and be free with Moll, Betty, and Dolly, Have oysters and lobsters to cure melancholy: Fish-dinners will make a man spring like a flea, Dame Venus, love’s lady, Was born of the sea: With her and with Bacchus we’ll tickle the sense, For we shall be past it a hundred years hence. Your most beautiful bride who with garlands is crown’d And kills with each glance as she treads on the ground. Whose lightness and brightness doth shine in such splendour That one but the stars Are thought fit to attend her, Though now she be pleasant and sweet to the sense, Will be damnable mouldy a hundred years hence. Then why should we turmoil in cares and in fears, Turn all our tranquill’ty to sighs and to tears? Let’s eat, drink, and play till the worms do corrupt us, ’Tis certain, Post mortem Nulla voluptas. For health, wealth and beauty, wit, learning and sense, Must all come to nothing a hundred years hence.

Томас Джордан (ок. 1612–1685)

Coronemus nos Rosis antequam marcescant[18]

 Будем пить, веселиться, играть и шутить, На теорбе играть и бордоское пить! Как наш свет ненадежен, как трудно идти — Потому все богатства Прахом пусти! Избавляйся от мелких и крупных монет: Все равно нас не будет спустя сотню лет. Развлекут нас собой Молли, Бетти и Долли, Раки, устрицы вылечат от меланхолий, Рыбный ужин заставит скакать кавалера; Помни: в пене морской Родилася Венера, Так ее вместе с Вакхом восславить нам след, Все равно уж не жить нам спустя сотню лет. Вот невеста твоя в подвенечном наряде, С легкой поступью, с силой смертельной во взгляде, Вся мила, вся бела, так сияет она, Словно нá небе звезды, А может, луна… Та красавица, коей чудеснее нет, Будет сгнившим скелетом спустя сотню лет. Так чего же страдать нам в трудах и работах Нарушать наш покой, жить в печальных заботах? Будем пить — настроенья себе не испортим, Ведь известно, что nulla Voluptas post mortem[19], От богатства, ума, красоты и побед И следа не найдешь ты спустя сотню лет. Перевод А. Серебренникова

Sir Roger L’Estrange (1616–1704)

Loyalty Confined

 Beat on, proud billows! Boreas blow! Swell, curlèd waves, high as Jove’s roof! Your incivility shall know That innocence is tempest-proof; Though surly Nereus roar, my thoughts are calm; Then strike, Affliction, for thy wounds are balm. That which the world miscalls a jail, A private closet is to me; Whilst a good conscience is my bail, And innocence my liberty. Locks, bars, and solitude, together met, Make me no prisoner, but an anchoret. I, whilst I wished to be retir’d, Into this private room was turn’d: As if their wisdoms had conspir’d The salamander should be burn’d; Or like those sophists, that would drown a fish I am constrain’d to suffer what I wish. So he that struck at Jason’s life, Thinking t’ have made his purpose sure, By a malicious friendly knife Did only wound him to a cure; Malice, I see, wants wit; for what it meant, Mischief, oft-times proves favour in the event. These manacles upon my arm I as my sweetheart’s favours wear; And then to keep mine ankles warm I have some iron shackles there; Contentment cannot smart: stoics we see Make torments easy by their apathy. Here sin for want of food must starve, Where tempting objects are not seen; And these strong walls do only serve To keep vice out, and keep me in; Malice of late grows charitable sure, I’m not committed, but am kept secure. When once my prince affliction hath, Prosperity does treason seem; And to make smooth so rough a path, I can learn patience from him; Now not to suffer shows no loyal heart: When kings want ease, subjects must learn to smart. What though I cannot see my king Either in his person or in coin? Yet contemplation is a thing Will render what I have not, mine; My king from me what adamant can part, Whom I do wear engraven on my heart? My soul is free as ambient air, Although my baser part’s immew’d, Whilst loyal thoughts do still repair T’ accompany my solitude; And thought rebellion do my body bind, My king alone can captivate my mind. Have you beheld the nightingale, A pilgrim turned into a cage, How does she chant her wonted tale In that her private hermitage? Even there her charming melody doth prove, That all her bars are trees, her cage a grove. I am that bird, whom the combine Thus to deprive of liberty; But though they do my corpse confine, Yet maugre hate, my soul is free; And though immur’d, yet can I chirp and sing Disgrace to rebels, glory to my king.

Сэр Роджер Лестрейндж (1616–1704)

Верность в плену

 Бей, грозный вал! Ярись, Борей! К Зевесу воздымайтесь, воды! Ваш гнев укажет нам скорей — Безвинным нипочем невзгоды. Я мирно внемлю яростным волнам; Рази, беда, целебный мой бальзам. То, что весь мир зовет острогом, — Приют мой, чтобы отдохнуть. Пусть совесть будет мне залогом, Невинность, мне свободой будь! Замки, затворы! Здесь вам власти нет, Я здесь не узник, я анахорет. Желал я обрести покой — И оказался за стенáми; Тюремщик в мудрости такой Мог саламандру бросить в пламя; Как мудрецы, что топят рыб в воде, Я взаперти не ущемлен нигде. И тот, кто обманул Ясона, Вонзив коварный свой кинжал, Лишь сам себе воздвиг препоны — Ему он исцеленье дал. Предательству ума недоставало — Добро беду на пользу обращало. Я цепи на своих руках Ношу, как дар любимой девы, Держу я ноги в кандалах — Они удобны для согрева. В довольстве муки нет; премудрый стоик В страданиях своих бесстрастьем стоек. Порок погибнет здесь от глада, Ничто не искушает взор; Меня спасает стен громада И от грехов хранит затвор; Я злобу благостной считаю даже — Я не тюрьме, а только лишь под стражей. Когда страдает мой король, То процветанье есть измена; Переносить страданий боль Учусь я у него смиренно. Будь верным, сердце, слабости не знай; Король в мученьях — подданный страдай. Пусть мой король очам не зрим Ни сам собой, ни на монете, Я умозрением своим Найду, что потерял я в свете; Не разлучит нас никакой металл — Я государя в сердце начертал. Мой дух как вольный ветер веет; Пусть плоть моя и взаперти, Но мысль о верности все зреет, В ней спутника я смог найти; Телесно я — в плену у мятежа, Монархом пленена моя душа. Видали вы, как соловей, Что заточен был в клетке тесной, Поет в обители своей Напев знакомый и прелестный? Нам соловьев докажут голоса, Что клетка — роща, прутья — древеса. Я — птица; злость меня хотела Завлечь в коварные силки, Но пусть мое пленили тело, Я — волен злобе вопреки; Пусть я в узилище, но я пою: Позор смутьянам, слава королю! Перевод А. Серебренникова

Richard Lovelace (1618–1659)

To Lucasta. Going To the Warres

 Tell me not, (sweet,) I am unkinde, That from the nunnerie Of thy chaste breast and quiet minde To warre and armes I flie. True: a new Mistresse now I chase, The first foe in the field; And with a stronger faith imbrace A sword, a horse, a shield. Yet this inconstancy is such, As you too shall adore; I could not love thee, dear, so much, Lov’d I not Honour more.

To Althea, From Prison

 When Love with unconfinèd wings Hovers within my Gates, And my divine Althea brings To whisper at the Grates; When I lie tangled in her hair, And fettered to her eye, The Gods that wanton in the Air, Know no such Liberty. When flowing Cups run swiftly round With no allaying Thames, Our careless heads with Roses bound, Our hearts with Loyal Flames; When thirsty grief in Wine we steep, When Healths and draughts go free, Fishes that tipple in the Deep Know no such Liberty. When (like committed linnets) I With shriller throat shall sing The sweetness, Mercy, Majesty, And glories of my King; When I shall voice aloud how good He is, how Great should be, Enlargèd Winds, that curl the Flood, Know no such Liberty. Stone Walls do not a Prison make, Nor Iron bars a Cage; Minds innocent and quiet take That for an Hermitage. If I have freedom in my Love, And in my soul am free, Angels alone that soar above, Enjoy such Liberty.

Lucasta’s Fan, with a Looking-Glass in It

 Eastrich! Thou featherd Foole, and easie prey,  That larger sailes to thy broad Vessell needst; Snakes through thy guttur-neck hisse all the day,  Then on thy I’ron Messe at supper feedst. Oh what a glorious transmigration  From this, to so divine an edifice Hast thou straight made! neere from a winged stone  Transform’d into a Bird of Paradice! Now doe thy Plumes for hiew and Luster vie  With th’ Arch of heav’n that triumphs o’re past wet, And in a rich enamel’d pinion lye  With Saphyres, Amethists, and Opalls set. Sometime they wing her side, thẽ strive to drown  The Day’s eyespiercing beames, whose am’rousheat Sollicites still, ’till with this shield of down  From her brave face, his glowing fires are beat. But whilst a plumy curtaine she doth draw,  A Chrystall Mirror sparkles in thy breast, In which her fresh aspect when as she saw,  And then her Foe retired to the West, Deare Engine that oth’ Sun got’st me the day,  ’Spite of his hot assaults mad’st him retreat! No wind (said she) dare with thee henceforth play  But mine own breath to coole the Tyrants heat. My lively shade thou ever shalt retaine  In thy inclosed feather-framed glasse, And but unto our selves to all remaine  Invisible, thou feature of this face! So said, her sad Swaine over-heard, and cried  Yee Gods! for faith unstaind this a reward! Feathers and glasse t’outweigh my vertue tryed?  Ah show their empty strength! the Gods accord. Now fall’n the brittle Favourite lyes, and burst!  Amas’d Lucasta weepes, repents, and flies To her Alexis, vowes her self acurst  If hence she dresse her selfe, but in his eyes.

Lucasta, Taking the Waters at Tunbridge

 Ode YEE happy floods! that now must passe The sacred conduicts of her Wombe, Smooth, and transparent as your face, When you are deafe, and windes are dumbe. Be proud! and if your Waters be Foul’d with a counterfeyted teare, Or some false sigh hath stained yee, Haste, and be purified there. And when her Rosie gates y’have trac’d, Continue yet some Orient wet, ’Till turn’d into a Gemme, y’are plac’d Like Diamonds with Rubies set. Yee drops that dew th’ Arabian bowers Tell me did you e’re smell or view On any leafe of all your flowers Soe sweet a sent, so rich a hiew? But as through th’ Organs of her breath, You trickle wantonly, beware; Ambitious Seas in their just death As well as Lovers must have share. And see! you boyle as well as I, You that to coole her did aspire, Now troubled, and neglected lye, Nor can your selves quench your owne fire. Yet still be happy in the thought, That in so small a time as this; Through all the Heavens you were brought Of Vertue, Honour, Love and Blisse.

Elinda’s Glove

 Thou snowy Farm with thy five Tenements! Tell thy white Mistress here was one That called to pay his daily Rents: But she agathering Flowers and Hearts is gone, And thou left void to rude Possession. But grieve not pretty Ermine Cabinet, Thy Alabaster Lady will come home; If not, what Tenant can there fit The slender turnings of thy narrow Room, But must ejected be by his own doom? Then give me leave to leave my Rent with thee; Five kisses, one unto a place: For though the Lute’s too high for me; Yet Servants knowing Minikin nor Base, Are still allowed to fiddle with the Case.

La Bella Bona Roba

 Tell me, ye subtill judges in loves treasury, Inform me, which hath most inricht mine eye, This diamonds greatnes, or its clarity? Ye cloudy spark lights, whose vast multitude Of fires are harder to be found then view’d, Waite on this star in her first magnitude. Calmely or roughly! Ah, she shines too much; That now I lye (her influence is such), Chrusht with too strong a hand, or soft a touch. Lovers, beware! a certaine, double harme Waits your proud hopes, her looks al-killing charm Guarded by her as true victorious arme. Thus with her eyes brave Tamyris spake dread, Which when the kings dull breast not entered, Finding she could not looke, she strook him dead.

A Mock Song

 Now Whitehall’s in the grave, And our head is our slave, The bright pearl in his close shell of oyster; Now the miter is lost, The proud Praelates, too, crost, And all Rome’s confin’d to a cloister. He, that Tarquin was styl’d, Our white land’s exil’d, Yea, undefil’d; Not a court ape’s left to confute us; Then let your voyces rise high, As your colours did flye, And flour’shing cry: Long live the brave Oliver-Brutus. Now the sun is unarm’d, And the moon by us charm’d, All the stars dissolv’d to a jelly; Now the thighs of the Crown And the arms are lopp’d down, And the body is all but a belly. Let the Commons go on, The town is our own, We’l rule alone: For the Knights have yielded their spent-gorge; And an order is tane With HONY SOIT profane, Shout forth amain: For our Dragon hath vanquish’d the St. George.

Ричард Лавлейс (1618–1659)

Лукасте, отправляясь на войну

 Не говори, что стал я злей, Меняя на войну Любви и нежности твоей Святую тишину. Но правда: сердцу моему Суровый долг велит За верстать — и я приму Коня, и меч, и щит. И разве бы, покой любя, Милей тебе я был, Когда бы больше, чем тебя, Я чести не любил? Перевод В. Перелешина

Алтее из тюрьмы

 Когда Любовь, сойдя с высот И надо мною рея, В мои объятья принесет Любимую Алтею И буду в них, как в кандалах, Я скован ей в угоду, — Богам, живущим в небесах, Не знать такой свободы. Когда за дружеским столом Мы вновь поднимем чаши С душистым, пенистым вином За честь и верность нашу, Когда утопим мы в вине Все прошлые невзгоды, — То рыбам в темной глубине Не знать такой свободы. Когда, забыв былую боль, Спокоен и свободен, Смогу я спеть, как мой король Велик и благороден, Как был он добр, и смел, и прям Все эти злые годы, — То никаким морским ветрам Не знать такой свободы. Не стены делают тюрьму, Не крепкие засовы; Луч разума развеет тьму И разобьет оковы. Пока не могут мысль мою Закабалить невзгоды, То даже ангелам в раю Не знать такой свободы. Перевод Г. Бена

Веер Лукасты, украшенный зеркальцем

 О глупый страус со змеиной шеей,       Громоздкий челн при куцых парусах, Ты в трюме вез железные трофеи[20],       Был пойман и ощипан в пух и прах. Но дважды выпало тебе родиться,       И ради услажденья дев и жен Из жалкой твари стал ты райской птицей,       Рукою мастера преображен. Лежит на перьях отблеск небывалый,       Как радуга, венчающая даль; Сапфиры, аметисты и опалы       Оправлены в небесную эмаль. Ты плечи овеваешь ей прилежно,       Когда же солнца ненасытный взор Прильнет к лицу — ты заслоняешь нежно       Ее от жгучих стрел, что бьют в упор. Но зеркальце, что вделано умело       В твой хрупкий щит, сверкнуло невпопад — И в нем себя Лукаста вдруг узрела И солнца посрамленного закат. «О веер мой! о верный друг Лукасты, —       Рекла она, — приди ко мне на грудь: Меня сегодня от пожара спас ты —       Дай на тебя прохладой мне подуть! Пусть в зеркале, столь пышно оперенном,       Навек мои останутся черты, И никогда в глаза другим влюбленным       Я не взгляну: мне нужен только ты.» Но старый друг вскричал: «Ужель теперь я       Навек забыт? О боги, как же так? Она сменяла на стекло и перья       Мою любовь!» — И боги дали знак. Разбита драгоценная вещица,       Лукаста к Алексису мчит в слезах И обещает больше не кичиться       И отражаться лишь в его глазах. Перевод М. Бородицкой

Лукаста, погружающаяся в воды Танбриджа

 Ода Струи счастливы! Вам блуждать Священными ходами лона Прозрачного, как ваша гладь Коль немы вы, а ветры сонны. Вам честь! Но коль замутнена Вода хотя б слезой притворства, Чтоб там очиститься сполна, Пускай достанет вам проворства До розовых добравшись врат, Не прекращайте омовенья, И краше заблестят стократ, Как драгоценные каменья. Духи, притирки и румяна, Где взять вам, весь обрыскав свет, Сей запах тонкий без изъяна И сей великолепный цвет? В нутро вторгаясь шаловливо, Поймите: нрав у лона крут — Струи, избыз любви порывы, Там, как любовники, умрут. Кипите вы точь-в-точь как я! Вы охладить ее мечтали, А ныне, мутью в брег бия, Свой пыл угасите едва ли. Но мысль пускай утешит вас, Что небо дало (я свидетель) Вам осязать в сей краткий час Любовь, и честь, и добродетель. Перевод А. Парина

Перчатка Элинды

 О мыза снежная о горницах пяти! Ты белой госпоже скажи: был тот, Кто свой дневной оброк хотел внести; К цветам, к сердцам ее влечет — и вот, Пуста, лежишь, и твой незамкнут вход. Но не грусти, чертог-ларец из горностая! Хозяйка мраморная возвратится! А нет — кому же узкая такая Домовина с изгибами сгодится, Ведь жизнью тут придется расплатиться? Мне надлежит уйти, тебе внеся оброк: Пять поцелуев выплачу молчком. Хоть лютни строй мне чересчур высок, Слуге, что и с виолой не знаком, Дозволено футляр терзать смычком. Перевод А. Парина

La bella bona roba[21]

 Я не любитель маленьких худышек: Пускай они проворнее мартышек, Не радует меня костей излишек. Уж коли есть внутри у ней скелет, Пусть будет он в тугую плоть одет И в бархат кожи, нежной, как рассвет. И тощая девица недурна ведь: С ней можно собственный скелет подправить — Изъятое ребро на место вставить, Но жаль мне ловчего, что по меже Гнал псов, добычу предвкушал уже, А получил мослы при дележе. Когда займешься вновь стрельбой своей, Амур, в оленей тощих зря не бей: Мне подстрели косулю пожирней! Перевод М. Бородицкой

Песня с чужого голоса

       Наконец-то свершилось!       Государство лишилось Головы — а на что голова нам?       Потеснили аббатов,       Припугнули прелатов — Поделом этим римским болванам!       Их Тарквиний — мертвец,       И пустует дворец,             Наконец Нам послушны и войско, и суд.       Выходите смелей       И вопите дружней:             «Всех сильней Несравненный наш Оливер Брут!»       Нет преград нашей силе:       Солнце мы погасили, А луну отогнали как муху,       Руки-ноги у власти,       Да и прочие части Отрубили — осталось лишь брюхо.       Нынче наша взяла,       Делу Общин — хвала,             Правь, метла, Там, где рыцарский правил закон!       Что нам их honi soit[22]?       Все гербы — на дрова,             Чернь жива, А Георгия слопал дракон. Перевод М. Бородицкой

John Hall (1627–1656)

On An Hour-Glass

 My life is measur’d by this glass, this glass By all those little sands that thorough pass, See how they press, see how they strive, which shall With greatest speed and greatest quickness fall. See how they raise a little mount, and then With their own weight do level it again. But when th’ have all got thorough, they give o’er Their nimble sliding down, and move no more. Just such is man, whose hours still forward run, Being almost finish’d ere they are begun; So perfect nothings, such light blasts are we, That ere we’re ought at all, we cease to be. Do what we will, our hasty minutes fly, And while we sleep, what do we else but die? How transient are our joys, how short their day! They creep on towards us, but fly away. How stinging are our sorrows! where they gain But the least footing, there they will remain. How groundless are our hopes, how they deceive Our childish thoughts, and only sorrow leave! How real are our fears! they blast us still, Still rend us, still with gnawing passions fill; How senseless are our wishes, yet how great! With what toil we pursue them, with what sweat! Yet most times for our hurts, so small we see, Like children crying for some Mercury. This gapes for marriage, yet his fickle head Knows not what cares wait on a marriage bed: This vows virginity, yet knows not what Loneness, grief, discontent, attends that state. Desires of wealth another’s wishes hold, And yet how many have been choak’d with gold? This only hunts for honour, yet who shall Ascend the higher, shall more wretched fall. This thirsts for knowledge, yet how is it bought? With many a sleepless night, and racking thought. This needs will travel, yet how dangers lay Most secret ambuscados in the way? These triumph in their beauty, though it shall Like a pluck’d rose or fading lily fall. Another boasts strong arms: ’las! giants have By silly dwarfs been dragg’d unto their grave. These ruffle in rich silk: though ne’er so gay, A well-plum’d peacock is more gay than they, Poor man! what art? A tennis-ball of error, A ship of glass toss’d in a sea of terror; Issuing in blood and sorrow from the womb, Crawling in tears and mourning to the tomb: How slippery are thy paths! How sure thy fall! How art thou nothing, when th’art most of all!

The Call

 Romira, stay, And run not thus like a young Roe away, No enemie Pursues thee (foolish girle) tis onely I, I’ll keep off harms, If thou’lt be pleas’d to garrison mine arms; What dost thou fear I’ll turn a Traitour? may these Roses here To palenesse shred, And Lilies stand disguised in new Red, If that I lay A snare, wherein thou wouldst not gladly stay; See see the Sunne Does slowly to his azure Lodging run, Come sit but here And presently he’ll quit our Hemisphere, So still among Lovers, time is too short or else too long; Here will we spin Legends for them that have Love Martyrs been, Here on this plain We’ll talk Narcissus to a flowr again; Come here, and chose On which of these proud plats thou would repose, Here maist thou shame The rusty Violets, with the Crimson flame Of either cheek, And Primroses white as thy fingers seek, Nay, thou maist prove That mans most Noble Passion is to Love.

Джон Холл (1627–1656)

Песочные часы

 Вся жизнь моя в стекло заключена, Измерена песчинками она, И каждая — отбившаяся часть — Спешит скорей прорваться и упасть. Порой они составят бугорок, Но через миг сравняется песок. Когда же все в отверстие пройдут — Улягутся, забудутся, замрут. Вот так и мы: торопимся вперед, Едва начав, кончаем свой черед. Ничтожные, когда бы стать должны Хоть чем-нибудь, уже мы не нужны. Спасенья нет ни в беге, ни в возне: Смерть гонится за нами и во сне. А радости? Их век — то день, то ночь: Пришли ползком, а улетают прочь. А горести? Они, слетев на нас, Прицепятся на годы — не на час. А глупые надежды? Что же, пусть Развеются, оставив только грусть. Зато, увы, нам не дано путей, Чтоб убегать от гложущих страстей. Для замыслов надменных и забот Мы крутимся и проливаем пот, Хотя помочь могли бы иногда, Как детям — йод и чистая вода. Конца слезам от брака ждет один, Как будто брак — не горших слез почин; На девственность надеется другой, Как будто есть в безродности покой. Кто хвалится накопленным добром, Не станет ли и сам его рабом? Кто борется за почести и власть, Не с башни ли готовится упасть? Кто учится и по ночам не спит, Упадком сил себе же отомстит. Кто странствует, хотя бы нужде, Тому засад придется ждать везде. Красивейший — в нерастяжимый срок Осыплется, как сорванный цветок, И великан сойдет под землю гнить, И карлики сбегутся хоронить. И на ином — шелка из-за морей, Но все-таки павлин еще пестрей. О, человек! По лжи плыви и снам — Игрушечный кораблик по волнам, Рождайся в мир в мученье и крови, Тоскуй, горюй, до смерти доживи — И может быть, узнаешь под конец, Что ты ничто — но творчества венец! Перевод В. Перелешина

Призыв

 Ромира, стой, От истины не убегай простой: Ты молода, И от меня ли ждать тебе вреда? Всё детский страх, Что, мол, мужчина лгун и вертопрах; Горазд ловушки Он расставлять для глупенькой девчушки. Послушай лишь — Сама ко мне ты сразу прибежишь! Ну сядь же, сядь! Скажи — твоих волос не трону прядь; Боишься лжи? Я тут же замолчу, ты прикажи. Скорей садам Вовек не зацвести — я не предам. Как тяжко бремя Любви! И шепчешь ты: «Ещё не время…» Но ведь чуть-чуть — И поздно будет время повернуть! Я не хочу Стать мучеником, лучше закричу: «Не убегай! Вот луг цветёт вокруг, прекрасен май; Передохни И даже покрасней, ведь мы одни. Щека пунцова — Ты засмущалась? Ну и что такого? То не напасти — Нет в мире благородней этой страсти!» Перевод М. Вирозуба

Henry Bold (1627–1683)

At the Surrender of Oxon

 Thou Man of Men, who e’re thou art, That hast a Loyal, Royal Heart, Despair not! though thy Fortune frown Our Cause, is Gods, and not our Own; ’Twere sin, to harbour Jealous fears, The World laments, for Cavaliers, Cavaliers. Those Things (like Men) that swarm, ith’ Town Like Motions, wander up, and down; And were the Rogues, not full of blood, You’d swear, they men were, made of wood: The Fellow-feeling-wanton swears, There are no Men, but Cavaliers, &c. Ladies, be pearl, their Diamond Eyes, And curse, Dame Shipton’s Prophecyes Fearing they never shall be sped, To wrestle, for a Maiden-head: But feelingly, with doleful tears, They sigh, and mourn for Cavaliers, &c. Our grave Divines, are silenced quite. Eclipsing thus, our Churches Light: Religion’s made a mock, and all Good ways, as Works, Apocryphal: Our Gallants baffled, slaves made Peers, While Oxford, weeps for Cavaliers, &c. Townsmen complain, they are undone, Their Fortunes fail, and all is gone, Rope makers, only live in hopes, To have good trading, for their Ropes, And Glovers thrive, by Round-heads Ears, When Charles returns, with’s Cavaliers, Cavaliers.

Генри Болд (1627–1683)

Сдача Оксфорда во время Гражданской войны

 Я истинных мужей хвалю, Кто сердцем верен королю; Пусть мы пеняем на судьбу, За Божье дело длим борьбу. Уныние, не будь примером! Но плач идет по кавалерам, кавалерам… Теперь по городу всегда Гуляет образин орда, Их дуболомами зови, Не будь подонки все в крови; Но скажут те, кто той же веры: «Нет мужа, кроме кавалера, кавалера…» Несчастье для прекрасных дам — Пророчит Шиптон[23] горе вам, Стенайте, что теперь забыт Хранимый встарь девичий стыд, И слезы лейте выше меры: «Ах, где вы, где вы, кавалеры, кавалеры…» Умолк священников синклит, Во мраке Божий храм лежит, В загоне вера в Божество — Апокриф, больше ничего. Рабам потребны званья пэров, А Оксфорд кличет кавалеров, кавалеров… Средь горожан тоска взросла — Не стало больше ремесла, Один веревочник, ей-ей, Товару сбыт найдет для шей Круглоголовых изуверов — Ждем короля и кавалеров, кавалеров… Перевод А. Серебренникова

Katherine Philips (1631/2 — 1664)

Epitaph On Her Son H[ector] P[hilips]

 What on Earth deserves our trust? Youth and beauty both are dust. Long we gathering are with pain, What one moment calls again. Seven years childless marriage past, A son, a son is born at last; So exactly limbed and fair, Full of good spirits, mien, and air, As a long life promised, Yet, in less than six weeks dead. Too promising, too great a mind In so small room to be confined: Therefore, fit in Heaven to dwell, He quickly broke the prison shell. So the subtle alchimist, Can’t with Hermes’ seal resist The powerful spirit’s subtler flight, But t’will bid him long good night. So the Sun if it arise Half so glorious as his eyes, Like this infant, takes a shroud, Buried in a morning cloud.

On the Welsh Language

 If honor to an ancient name be due, Or riches challenge it for one that’s new, The British language claims in either sense Both for its age, and for its opulence. But all great things must be from us removed, To be with higher reverence beloved. So landskips which in prospects distant lie, With greater wonder draw the pleasèd eye. Is not great Troy to one dark ruin hurled? Once the fam’d scene of all fighting world. Where’s Athens now, to whom Rome learning owes, And the safe laurels that adorned her brows? A strange reverse of fate she did endure, Never once greater, than she’s now obscure. Even Rome her self can but some footsteps show Of Scipio’s times, or those of Cicero. And as the Roman and the Grecian state, The British fell, the spoil of time and fate. But though the language hath the beauty lost, Yet she has still some great remains to boast. For ’twas in that, the sacred bards of old, In deathless numbers did their thoughts unfold. In groves, by rivers, and on fertile plains, They civilized and taught the listening swains; Whilst with high raptures, and as great success, Virtue they clothed in music’s charming dress. This Merlin spoke, who in his gloomy cave, Even Destiny her self seemed to enslave. For to his sight the future time was known, Much better than to others is their own; And with such state, predictions from him fell, As if he did decree, and not foretell. This spoke King Arthur, who, if fame be true, Could have compelled mankind to speak it too. In this once Boadicca valor taught, And spoke more nobly than her soldiers fought: Tell me what hero could be more than she, Who fell at once for fame and liberty? Nor could a greater sacrifice belong, Or to her children’s, or her country’s wrong. This spoke Caractacus, who was so brave, That to the Roman fortune check he gave: And when their yoke he could decline no more, He it so decently and nobly wore, That Rome her self with blushes did believe, A Britain would the law of honor give; And hastily his chains away she threw, Lest her own captive else should her subdue.

Кэтрин Филипс (1631/2 — 1664)

Эпитафия своему сыну Гектору Филипсу

 Есть ли толк в земных делах? Красота и юность — прах. Только к счастью ты привык — Боль вернется через миг. Брак бездетным был семь лет, Сын родился — краше нет, Крепок был, румян, пригож, Нравом лучше не найдешь, Был наградою для нас, Через шесть недель угас. Столь чудесному уму Мир напоминал тюрьму; Он, достойный жить в раю, Бросил скорлупу свою. И Гермесова печать[24] Не смогла бы удержать Вольный дух, летящий прочь. Долго будет длиться ночь; Солнце, в свой рассветный час Ты тусклее ясных глаз, Облаком себя укрой, Как могильной пеленой. Перевод А. Серебренникова

О валлийском языке

 Коль древность надлежит восславить нам Иль пропевать хваленья богачам — Всем взял старинный бриттский наш язык, И родом, и богатством он велик. Для нас предмет, чем больше удален, Тем большей похвалы достоин он — Вот так чудесно взгляд устроен наш: Издалека милее нам пейзаж. Не превратилась ли в руины Троя, Та сцена, где герой сражал героя? Где Греция, что просветила Рим, Где ныне лавр афинский мы узрим? Перенеся судьбы переворот, Эллада в запустении живет, И в Риме мало есть от тех времен, Когда в нем отличался Цицерон. Во прахе Рим с Элладою лежит, И там же очутился ветхий бритт; Хоть в языке красот былых уж нет, Видна в обломках слава прошлых лет. На нем священных бардов речь велась, Река великих помыслов лилась, И в рощах, средь полей и средь лугов Бард просвещал внимавших пастухов И добродетелей ценнейший клад Он в музыкальный облекал наряд. На нем в пещерах Мерлин прорицал, Судьбу и Рок себе он подчинял, Грядущее он зрел — порой ясней, Чем видим мы теченье наших дней, И потому был чтимым, как пророк, Что не гаданье, а приказ изрек. Король Артур на нем же говорил, Повсюду, говорят, его внедрил. Он был и на устах у Боудикки, Воспламенял бойцов на бой великий, И кто же превзойдет ее дела? Она жизнь за свободу отдала, За дочерей, за край свершая месть, Чтоб славу бесконечную обресть. Им изъяснялся смелый Каратак, Величья римского достойный враг; Когда пришлось стать пленником ему, Он покорился римскому ярму И нес его с достоинством таким, Что оттого смутился гордый Рим, И снять велели римляне оковы, Чтоб пленного их не пленило слово. Перевод А. Серебренникова

Aphra Behn (1640–1689)

Love Armed

 Love in fantastic triumph sat, Whilst bleeding hearts around him flow’d, For whom fresh pains he did create, And strange tyrannic power he shew’d; From thy bright eyes he took his fire, Which round about in sport he hurl’d; But ’twas from mine he took desire Enough to undo the amorous world. From me he took his sighs and tears, From thee his pride and cruelty; From me his languishments and fears, And every killing dart from thee; Thus thou and I the God have arm’d, And set him up a Deity; But my poor heart alone is harm’d, Whilst thine the victor is, and free.

The Libertine

 A thousand martyrs I have made, All sacrificed to my desire, A thousand beauties have betray’d That languish in resistless fire: The untamed heart to hand I brought, And fix’d the wild and wand’ring thought. I never vow’d nor sigh’d in vain, But both, tho’ false, were well received; The fair are pleased to give us pain, And what they wish is soon believed: And tho’ I talk’d of wounds and smart, Love’s pleasures only touch’d my heart. Alone the glory and the spoil I always laughing bore away; The triumphs without pain or toil, Without the hell the heaven of joy; And while I thus at random rove Despise the fools that whine for love.

On Her Loving Two Equally

 How strongly does my Passion flow, Divided equally ’twixt two? Damon had ne’er subdu’d my Heart, Had not Alexis took his part; Nor cou’d Alexis pow’rful prove, Without my Damons Aid, to gain my Love. When my Alexis present is, Then I for Damon sigh and mourn; But when Alexis I do miss, Damon gains nothing but my Scorn. But if it chance that both are by, For both alike I languish, sigh, and die. Cure then, thou mighty winged God, This restless Feaver in my Blood; One Golden-Pointed Dart take back: But which, O Cupid, wilt thou take? If Damons, all my Hopes are crost; Or that of my Alexis, I am lost.

The Willing Mistress

 Amyntas led me to a Grove, Where all the Trees did shade us; The Sun itself, though it had Strove, It could not have betray’d us: The place secur’d from humane Eyes, No other fear allows, But when the Winds that gently rise, Doe Kiss the yielding Boughs. Down there we satt upon the Moss, And did begin to play A Thousand Amorous Tricks, to pass The heat of all the day. A many Kisses he did give: And I return’d the same Which made me willing to receive That which I dare not name. His Charming Eyes no Aid requir’d To tell their softning Tale; On her that was already fir’d, ’Twas Easy to prevaile. He did but Kiss and Clasp me round, Whilst those his thoughts Exprest: And lay’d me gently on the Ground: Ah who can guess the rest?

Афра Бен (1640–1689)

Амур во всеоружии

 Амур, взойдя на дивный трон, Кровавые сердца тиранил, Им создавал мученья он, Своей волшебной властью ранил. Он пламя из твоих очей Себе похитил для забавы И страстью из души моей Он над людьми творил расправу. Себе он взял мои стенанья, Твою гордыню возымел, Мои присвоил он страданья И твой колчан разящих стрел. Во всеоружьи, божество Вручает данникам уделы: Тебе досталось торжество, Я ж только болью овладела. Перевод А. Серебренникова

Распутник

 Нести страдальчества венец Заставил сотни женщин я: Тьма соблазненных мной сердец — Добыча верная моя. Я чувства вольные связал, Смириться мысли приказал. Лишь стоит мне открыть уста, И все охотно верят лжи: Неотразима красота, — Как не поверить ей, скажи! Хоть говорю о муках я, Лишь наслажденье — цель моя. Смеясь, я уношу с собой То, что добыто без труда. Об аде рай не знает мой, О нем не слышал никогда. Я говорю: презренны те, Что посвящают жизнь мечте. Перевод О. Румера

Любовь сразу к двоим

 Не знаю, много ль силы в страсти, Деленной ровно на две части? Меня бы не прельстил Дамон, Не будь Алексис столь влюблен; Но я к нему, не будь Дамона, Так не была бы благосклонна. С Алексисом наедине Я все Дамона ожидаю; И вдруг Дамон противен мне — Я вновь Алексиса желаю. Но коль вдвоем они со мной, То вздохов удостоится любой. Крылатый бог, останови Любовный пыл в моей крови. Из сердца вынь стрелу златую; Но подскажи, Амур, какую? Дамонову — паду без сил, Алексиса — мне свет не мил. Перевод А. Серебренникова

Страстная возлюбленная

 Аминтас ввел меня под сень Зеленыя чащобы, Где нас и солнце в ясный день Увидеть не могло бы. Сокрыт от взоров уголок, От страха и от гнева, Но в поцелуе ветерок Со древом сводит древо. На мшистом сели мы ковре, Дабы в сени дубравы Полдневный зной провесть в игре В Любовные Забавы. Лобзал меня он и его Я многократ лобзала, И возжелала я того, О чем я не сказала. Он взором, полным нежных чар, Поведал всё неложно: Ту, в ком и так пылает жар, Ах, покорить несложно. Меня он уложил потом В траву под древесами, И что свершил со мной, о том Вы догадайтесь сами. Перевод Ш. Крола

Thomas Ravenscroft (сa. 1643–1707)

In Derision of Country Life

 Fond nymphs, from us true pleasure learn: There is no music in a churn, The milkmaids sing beneath the cow, The sheep do bleat, the oxen low: If these are comforts for a wife, Defend, defend me from a country life. The team comes home, the ploughman whistles, The great dog barks, the turkey-cock bristles, The jackdaws caw, the magpies chatter, Quack, quack, cry the ducks that swim in the water: If these are comforts for a wife, Defend, defend me from a country life. Then melancholy crows the cock, And dull is the sound of the village clock; The leaden hours pass slow away; Thus yawning mortals spend the day: If these are comforts for a wife, Defend, defend me from a country life.

Томас Рейвенскрофт (ок. 1643–1707)

В насмешку над сельской жизнью

 Узнайте, нимфы, свой досуг: Отвратен маслобойки звук, Доярка над ведром поет, Отара блеет, вол ревет… Коль то — для женщины услада, Нет, нет, подобной жизни мне не надо! Свистит оратай, бросив плуг, Пес лает, сердится индюк, Трещат сороки почем зря, Из речки слышится «кря-кря»… Коль то — для женщины услада, Нет, нет, подобной жизни мне не надо! В унынии поет петух, А бой часов тосклив и глух, Минуты медленно текут, Зевая, дни проводит люд… Коль то — для женщины услада, Нет, нет, подобной жизни мне не надо! Перевод А. Серебренникова

Nahum Tate (1652–1715)

* * *

 While shepherds watch’d their flocks by night, All seated on the ground, The angel of the Lord came down, And glory shone around. “Fear not!” he said, for mighty dread Had seized their troubled mind. “Glad tidings of great joy I bring To you and all mankind. “To you, in David’s town, this day Is born of David’s line A Savior, who is Christ the Lord, And this shall be the sign. “The heavenly Babe you there shall find To human view displayed, All meanly wrapped in swathing bands, And in a manger laid”. Thus spake the seraph and forthwith Appeared a shining throng Of angels praising God on high, Who thus addressed their song: “All glory be to God on high, And to the Earth be peace; Good will henceforth from Heaven to men Begin and never cease!”

Наум Тейт (1652–1715)

* * *

 В ночи сидели пастухи, Блюли свои стада, В сияньи ангел Божий к ним Сошел с небес тогда. «Оставьте страх! — рек пастухам Небесный ангел сей. — Я возглашу благую весть Для вас и всех людей. Спаситель наш, Господь Христос, Явился к нам, и Он В Давидов род, в Давидов град Сегодня был рожден. И вот вам знак — Младенец-Бог Очам людским открыт: Обернут скудной пеленой, В вертепе он лежит». Окончил слово серафим, И вдруг небесный хор Явился, пеньем огласив Заоблачный простор: «О, слава в вышних Божеству И на земле покой! Благоволение небес, Наполни род людской!» Перевод А. Серебренникова

John Norris of Bemerton (1657–1711)

Hymn to Darkness

 Hail thou most sacred venerable thing! What Muse is worthy thee to sing? Thee, from whose pregnant universal womb All things, even Light thy rival, first did come. What dares he not attempt that sings of thee, Thou first and greatest mystery? Who can the secrets of thy essence tell? Thou like the light of God art inaccessible. Before great Love this monument did raise, This ample theatre of praise. Before the folding circles of the sky Were tun’d by Him who is all harmony. Before the morning stars their hymn began, Before the councel held for man. Before the birth of either Time or Place, Thou reign’st unquestion’d monarch in the empty space. Thy native lot thou didst to Light resign, But still half of the globe is thine. Here with a quiet, and yet aweful hand, Like the best emperours thou dost command. To thee the stars above their brightness owe, And mortals their repose below. To thy protection Fear and Sorrow flee, And those that weary are of light, find rest in thee. Tho light and glory be th’ Almighty’s throne, Darkness in His pavilion. From that His radiant beauty, but from thee He has His terror and His majesty. Thus when He first proclaim’d His sacred Law, And would His rebel subjects awe, Like princes on some great solemnity, H’ appear’d in’s robes of State, and clad Himself with thee. The blest above do thy sweet umbrage prize, When cloy’d with light, they veil their eyes. The vision of the Deity is made More sweet and beatifick by thy shade. But we poor tenants of this orb below Don’t here thy excellencies know, Till Death our understandings does improve, And then our wiser ghosts thy silent night-walks love. But thee I now admire, thee would I chuse For my religion, or my Muse. ’Tis hard to tell whether thy reverend shade Has more good votaries or poets made, From thy dark caves were inspirations given, And from thick groves went vows to Heaven. Hail then thou Muse’s and Devotion’s spring, ’Tis just we should adore, ’tis just we should thee sing.

Джон Норрис из Бемертона (1657–1711)

Хваление тьме

 Петь о тебе, священнейшая Тьма, Не Муза ли должна сама? Ведь из тебя, утробы мировой, Произошел и Свет, соперник твой. Ты — тайна тайн: кому дано посметь, Первичную, тебя воспеть? Для сущности твоей названья нет, Для неприступнейшей, как сам Господень свет. Бог любящий еще не ожидал От мира тварного похвал И свернутых кругов семи небес Не приводил к согласию чудес, Звезд не вращал по зыбким их следам, И не был сотворен Адам: До Времени и Места только ты Была бесспорнейшей царицей Пустоты. Власть над землей ты свету отдала, Но половину сберегла, И в тихости — и, значит, тем верней, Как лучший царь, господствуешь над ней: Ведь от тебя свой блеск берет звезда, А смертный — силы для труда И, не найдя утех в земной судьбе, От света отдыхать идет к одной тебе. Свет — красота, Господень ореол, Но знамя Тьмы хранит престол. Свет — от любви и щедрости Его, А Тьма — гроза и суд, и торжество. Когда святой нарушен был закон, Мятежникам явился Он — Зачинщику и полчищу всему — В порфиру царскую облекшимся — во Тьму. Когда слепит блаженных вечный день, Они с жары отсядут в тень: Ведь, находясь в прохладе и тени, Свет Божества милей найдут они. А мы живем от мудрости вдали — Но постояльцы ли земли? Лишь мертвые, мы будем введены В сады безмолвные ночной твоей страны. Но, божество и музу выбрав здесь, О Тьма, я твой навек и весь, — Ведь из тебя равно идут на свет Молитвенник несмелый и поэт: Из темных рощ взывает маловер, Поэт у темных ждет пещер. Дар двойственный в одной тебе любя, Тебе мы молимся — и я воспел тебя! Перевод В. Перелешина

Matthew Prior (1664–1721)

To a Child of Quality of Five Years Old

 The author suppos’d forty Lords, Knights, and Squires, the num’rous Band That wear the Fair Miss Mary’s Fetters, Were summon’d, by her high Command, To show their Passion by their Letters. My Pen amongst the rest I took, Lest those bright Eyes that cannot read Shou’d dart their kindling Fires, and look The Pow’r they have to be obey’d. Nor Quality, nor Reputation, Forbid me yet my Flame to tell, Dear Five Years old befriends my Passion, And I may Write ’till she can Spell. For while she makes her Silk-worms Beds With all the tender things I swear, Whilst all the House my Passion reads, In Papers round her Baby’s Hair, She may receive and own my Flame, For tho’ the strictest Prudes shou’d know it, She’ll pass for a most virtuous Dame, And I for an unhappy Poet. Then too, alas, when she shall tear The Lines some younger Rival sends, She’ll give me leave to Write, I fear, And we shall still continue Friends. For as our diff’rent Ages move, ‘Tis so ordain’d, wou’d Fate but mend it, That I shall be past making Love, When she begins to comprehend it.

Cloe Jealous

 Forbear to ask Me, why I weep; Vext Cloe to her Shepherd said: Tis for my Two poor stragling Sheep Perhaps, or for my Squirrel dead. For mind I what You late have writ? Your subtle Questions, and Replies; Emblems, to teach a Female Wit The Ways, where changing Cupid flies. Your Riddle, purpos’d to rehearse The general Pow’r that Beauty has: But why did no peculiar Verse Describe one Charm of Cloe’s Face? The Glass, which was at Venus’ Shrine, With such Mysterious Sorrow laid: The Garland (and You call it Mine) Which show’d how Youth and Beauty fade. Ten thousand Trifles light as These Nor can my Rage, nor Anger move: She shou’d be humble, who wou’d please: And She must suffer, who can love. When in My Glass I chanc’d to look; Of Venus what did I implore? That ev’ry Grace which thence I took, Shou’d know to charm my Damon more. Reading Thy Verse; who heeds, said I, If here or there his Glances flew? O free for ever be His Eye, Whose Heart to Me is always true. My Bloom indeed, my little Flow’r Of Beauty quickly lost it’s Pride: For sever’d from it’s Native Bow’r, It on Thy glowing Bosom dy’d. Yet car’d I not, what might presage Or withering Wreath, or fleeting Youth: Love I esteem’d more strong than Age, And Time less permanent than Truth. Why then I weep, forbear to know: Fall uncontroll’d my Tears, and free: O Damon, ’tis the only Woe, I ever yet conceal’d from Thee. The secret Wound with which I bleed Shall lie wrapt up, ev’n in my Herse: But on my Tomb-stone Thou shalt read My Answer to Thy dubious Verse.

Cupid Mistaken

 As after noon, one summer’s day, Venus stood bathing in a river; Cupid a-shooting went that way, New strung his bow, new fill’d his quiver. With skill he chose his sharpest dart: With all his might his bow he drew: Swift to his beauteous parent’s heart The too well-guided arrow flew. I faint! I die! the Goddess cry’d: O cruel, could’st thou find none other, To wreck thy spleen on? Parricide! Like Nero, thou hast slain thy mother. Poor Cupid sobbing scarce could speak; Indeed, Mamma, I did not know ye: Alas! how easy my mistake? I took you for your likeness, Cloe.

A Better Answer

 Dear Chloe, how blubbered is that pretty face; Thy cheek all on fire, and thy hair all uncurled! Prithee quit this caprice, and (as old Falstaff says) Let us e’en talk a little like folks of this world. How canst thou presume thou hast leave to destroy The beauties which Venus but lent to thy keeping? Those looks were designed to inspire love and joy: More ord’nary eyes may serve people for weeping. To be vexed at a trifle or two that I writ, Your judgment at once, and my passion, you wrong: You take that for fact which will scarce be found wit— Od’s life! must one swear to the truth of a song? What I speak, my fair Chloe, and what I write, shows The diff’rence there is betwixt nature and art: I court others in verse, but I love thee in prose; And they have my whimsies, but thou hast my heart. The god of us verse-men (you know, child) the sun, How after his journeys he sets up his rest; If at morning o’er earth ’tis his fancy to run, At night he reclines on his Thetis’s breast. So when I am wearied with wand’ring all day, To thee, my delight, in the evening I come: No matter what beauties I saw in my way, They were but my visits, but thou art my home. Then finish, dear Chloe, this pastoral war, And let us like Horace and Lydia agree; For thou art a girl as much brighter than her, As he was a poet sublimer than me.

On a Pretty Madwoman

 While mad Ophelia we lament, And Her distraction mourn, Our grief’s misplac’d, Our tears mispent, Since what for Her condition’s meant More justly fits Our Own. For if ’tis happiness to be, From all the turns of Fate, From dubious joy, and sorrow free; Ophelia then is blest, and we Misunderstand Her state. The Fates may do whate’er they will, They can’t disturb her mind, Insensible of good, or ill, Ophelia is Ophelia still, Be Fortune cross or kind. Then make with reason no more noise, Since what should give relief, The quiet of Our mind destroys, Or with a full spring-tide of joys, Or a dead-ebb of grief.

The Remedy Worse Than the Disease

 I sent for Ratcliffe; was so ill, That other doctors gave me over: He felt my pulse, prescrib’d his pill, And I was likely to recover. But, when the wit began to wheeze, And wine had warm’d the politician, Cur’d yesterday of my disease, I died last night of my physician.

* * *

 Yes, every poet is a fool: By demonstration Ned can show it: Happy, could Ned’s inverted rule Prove every fool to be a poet.

On Hall’s Death

 Poor HALL caught his death standing under a spout, Expecting till midnight when NAN would come out, But fatal his patience, as cruel the Dame, And curst was the Weather that quench’d the man’s flame, Whoe’er thou art, that read’st these moral lines, Make love at home, and go to bed betimes.

A True Maid

 “No, no; for my virginity, When I lose that”, says Rose, “I’ll die”: “Behind the elms last night”, cried Dick, “Rose, were you not extremely sick?”

Мэтью Прайор (1664–1721)

Милому ребёнку пяти лет

 Предполагается, что автору — сорок Все лорды, сквайры всей земли, Кто Ваши, мисс, несёт оковы, На Ваш призыв сюда пришли И в письмах страсть излить готовы. Средь них — и я, не то глаза, Что прочитать не смогут сами, Метнут огонь, и мне — гроза, Хоть властны вмиг смирить то пламя. Ни знатность не претят, ни слава Писать про пламень чувства тот; Друзья мы с пятилеткой, право — Пишу, пока не разберёт. Клянусь всем нежным в мире всём: Когда постели устилает Она червям, а целый дом Ей про любовь мою читает, Я весь- её, ей всё отдам; Ведь знают скромницы прекрасно: Она — из благородных Дам, А я — Поэт её несчастный. Когда потом она порвёт Все письма юных со стихами, Мне разрешит писать, и вот Мы с ней останемся друзьями. Судьбы нам не поправить нить, Бегут — хоть разны — наши лéта. Я больше не смогу любить, Когда она поймёт про это. Перевод Ю. Брызгалова

Ревнивая Хлоя

 «Не спрашивай, о чём печаль — Так пастушку сказала Хлоя — Мне двух своих овечек жаль, Умершей белки жалко вдвое А что вчера писал ты там? Вопросы хитрые, ответы.. Всё хитрости ты учишь дам, Всё Купидоновы советы! Твердишь о тайнах красоты, И что же власть Любви такое, Но хоть стихом единым ты Сказал бы, как прекрасна Хлоя?! Хитрец! В Венерин мой чертог Ты зеркальце принёс беспечно, Венок (а, скажешь, мой цветок?), Что говорит: «Краса не вечна». Такие пустячки ничуть Не сердят, не волнуют вовсе; Ты всем по нраву? — тихой будь, А любишь, так страдать готовься Красуясь в зеркальце своё, Чего прошу я у Венеры? Всё, что возьму я от неё, Пусть друга радует без меры. В стихах твоих, равно мне, да, Где носит бравого героя. Пусть косит глазом хоть куда, Но верен будет мне душою. И красоты моей цветок Утратит блеск неповторимый, И, от ветвей своих далёк, Завянет на груди любимой Глупей предчувствий в мире нет: Увянет роза — юность — с нею. По мне, Любовь прочнее лет, А Верность — Времени прочнее Не спрашивай, что слёзы лью, Пускай текут неудержимо. Я первую печаль свою Скрываю от тебя, любимый. Кровящей тайной раны след, С собою схороню, дружочек. На камне скорбном — мой ответ На твой сомнительный стишочек». Перевод Ю. Брызгалова

Ошибка Купидона

 В речушке, днём (был жарким он), Венера вдруг устрой купанье. Шёл на охоту Купидон: И лук, и стрел полно в колчане. Одну он выбрал — поострей, Лук натянув, что было силы, Её, прицелившись верней, В грудь матери направил милой. «Ах! Гибну я! — раздался стон — Жестокий! Не нашёл другую, Чтоб развлекаться?! Как Нерон, Ты мать убил свою родную!» Бедняга-Купидон рыдал: «Не знал я, мама! Что такое?! Как я легко впросак попал: Ведь так похожи ты и Хлоя!» Перевод Ю. Брызгалова

Лучший ответ

 О, Хлоя! Зачем сей заплаканный вид, И щёчки красны, и в кудряшках — не стройно Капризы оставь; как Фальстаф говорит, Давай по-людски потолкуем, спокойно. Как можешь ты портить улыбку весны, Твой дар, что Венера дала, как признанье? Ведь взгляды твои вдохновлять рождены; Всем прочим глазам оставляем рыданья. Надулась на стих мой пустячный, и зла, Напрасно его и меня осуждая, Ты шутку простую за быль приняла. Неужто в куплетах всё — правда святая!? Где — слово, где — стих, я различье ловлю; Искусство и жизнь так же, Хлоя, разделишь. В стихах волочусь я, а в прозе — люблю. Другим — только прихоть, а сердце — тебе лишь. Так, бог рифмоплётов (то — солнце, мой друг), Весь путь завершая, на отдых стремится; С утра начинает небесный свой круг, А к ночи Фетиде на грудь приклонѝтся. И я находился весь день, и устал. К тебе прихожу, восхищаясь знакомо. Неважно, каких я красавиц видал; У них я — в гостях, а с тобою я — дома. К чему нам, о, Хлоя, пастушья война? Гораций-то с Лидией — в мире, и славно; Ведь ты же намного милей, чем она, А он поэтичней меня и подавно. Перевод Ю. Брызгалова

Душевнобольной красавице

 Давно Офелии беда Гнетет нас и тревожит; Но есть ли в слезах тех нужда? Быть безрассудство иногда Благоприятным может. Блаженством вольность мы зовем; От потрясений рока, От счастья, от скорбей — во всем Она свободна, и о том Не знали мы до срока. Пусть Парки довершат дела — Их труд проходит втуне: Не различав добра и зла, Собой Офелия была Наперекор Фортуне. Так скроем разум тишиной — О мире мы мечтали, Душевный возмутив покой Иль бурных радостей волной, Иль омутом печали. Перевод А. Серебренникова

Лекарства, что хуже, чем хворь

 Все доктора рукой махнули, Но я за Рэдклиффом послал — Он щупал пульс, он дал пилюли, И с ложа смерти я восстал. Но тут политик, мне на горе, Стал философствовать, ворча, И я, излеченный от хвори, Скончался в корчах от врача. Перевод А. Парина

* * *

 Любой поэт — большой дурак, Нас убеждает в этом Нед. Но можно ведь сказать и так: Любой дурак — большой поэт. Перевод А. Парина

На кончину мистера Холла

 Он подхватил простуду под дождем, В саду упорно дожидаясь даму; Она же всё не шла, не шла упрямо — И не пришла. И жизнь угасла в нем. Мораль: сады не место для объятий, И дам любить желательно в кровати. Перевод Г. Бена

Истинная девственница

 Она: Нет, нет! О девственность моя! Расставшись с ней, скончаюсь я. Он: Но ведь вчера в саду у нас Уж ты скончалась пару раз. Перевод Г. Бена

John Vanbrugh (1664–1726)

Prologue to “The Provoked Wife”

 Since ’tis th’ Intent and Business of the Stage, To copy out the Follies of the Age; To hold to every Man a faithful Glass, And shew him of what Species he’s an Ass: I hope the next that teaches in the School, Will shew our Author he’s a scribbling Fool. And that the Satire may be sure to bite, Kind Heav’n! inspire some venom’d Priest to write, And grant some ugly Lady may indite. For I wou’d have him lash’d, by Heavens! I wou’d, Till his Presumption swam away in Blood. Three Plays at once proclaim a Face of Brass, No matter what they are; That’s not the Case — To write three Plays, e’en that’s to be an Ass. But what I least forgive, he knows it too, For to his Cost he lately has known you — Experience shews, to many a Writer’s Smart, You hold a Court where Mercy ne’er had part; So much of the old Serpent’s Sting you have, You love to Damn, as Heaven delights to Save. In foreign Parts, let a bold Volunteer, For Public Good, upon the Stage appear, He meets ten thousand Smiles to dissipate his Fear. All tickle on th’ adventuring young Beginner, And only scourge th’ incorrigible Sinner; They touch indeed his Faults, but with a Hand So gentle, that his Merit still may stand; Kindly they buoy the Follies of his Pen, That he may shun ’em when he writes again. But ’tis not so in this good-natur’d Town, All’s one, an Ox, a Poet, or a Crown; Old England’s Play was always knocking down.

Джон Ванбру (1664–1726)

Пролог к комедии «Оскорбленная жена»

 Театра цель и основное дело — Всю глупость века отразить умело, Чтоб всяк на сцене зеркало нашел И понял, наконец, что он — осел. Предвижу, что на это ментор так Ответит: автор — пишущий дурак. И чтоб Сатира била точно в лоб, Взываю: так, о Боже, сделай, чтоб Стал сочинять мной уязвленный поп. Я так его бы выпорол — мой Бог! — И кровь, и спесь ему пустить бы смог. Три пьесы сразу — все про медный лоб! Не тот, возможно, это случай, чтоб Писать их три… Но он же остолоп! И знает сам о статусе таком, Поскольку с вами он уже знаком. Ко всяким сочиненьям до сих пор Не ведал милосердия ваш двор. В вас словно жало Змея проявилось, От вас — Проклятья, как от Неба — Милость. В заморских странах есть обыкновенье: Коль новый автор выставит творенье, Ему все улыбнутся в ободренье; Все рады, эту храбрость поощряя (А злобу берегут для негодяя), Ошибки новичка журят — но мало И ласково, чтоб гордость не страдала: Любой просчет отметят, как флажком, Чтоб он просчетов избежал потом. А вот у нас — иначе, и давно; Здесь Бык, Поэт, Корона — заодно, И нашим пьесам путь один — на дно. Перевод С. Шоргина

William Hamilton of Gilbertfield (1665–1751)

The Last Dying Words of Bonny Heck

 A Famous Grey-Hound in the Shire of Fife Alas, alas! quo’ bonny Heck, On former days when I reflect! I was a Dog much in respect For doughty Deed: But now I must hing by the Neck Without Rameed. O sy, Sirs, for black buming Shame, Ye’ll bring a Blunder on your Name! Pray tell me wherein I’m to blame? Is’t in Effect. Because I’m Criple, Auld and Lame? Quo’ bony Heck. What great Feats I have done my Sell Within Clink of Kilrenny Bell, When I was Souple, Young and Fell But Fear or Dread, John Nese and Paterson can tell, whose Hearts may bleid. They’ll witness that I was the Vier Of all the Dogs within the Shire, I’d run all day, and never tyre: but now my Neck It must be stretched for my Hyre, quo’ bonny Heck. How nimbly could I turn the Hare, Then serve my self, that was right fair! For still it was my constant Care the Van to lead. Now, what could sery Hesk do mair, syne kill her dead? At the King’s-Muir and Kelly-law, Where good stout Hares gang fast awa, So cliverly I did it Claw, with Pith and Speed: I bure the Bell before them a as clear’s a Beid. I ran alike on a’kind Grounds, Yea in the midst of Ardry Whines; I grip’t the Mackings be the Bunns, or be the Neck: Where nathing could stay than but Guns, saye bonny Heck. I Wily, Witty was, and Gash, With my auld Felni Packy pasn, Nac Man might anes buy me for Cash in iome respect. Are they not then Confounded fash, that hang poor Heck? I was a bardy Tyk and bauld, Tho’ my Beard’s Gray, I’m not so auld Can any Man to me unsald, What is the Feid, To stane me ere I be well Cauld? A cruel Deed! Now Honesty was ay my Drift, An innocent and harmlets Shift, A Kaill-pot-lid gently to lift, or Amry Sneck, Shame fa the Chasts, dare call that This, quo’ bonny Heck. So well’s I cou’d play Hocus Pocas And of the Servants make jodocus, And this I did in every Locus. throw their Neglect. And was not this a Merry focus quo’ bonny Heck? But now, good Sirs, this day is lost, The best Dog in the East Nook Coast, For never ane durst Braz not Boast me, for their Neck. But now I must yeild up the Ghost, quo’ bonny Heck. And put a period to my Talking, For I m unto my Exit making: Sirs, ye may a’gae to the Hawking. and there reflect, Ye’l ne’er get sick a Dog for Makin as bonny Heck. But if my Puppies, ance were ready, Which I got on a bonny Lady: They’l be baith Cliver, Keen, and Beddy, and ne’er neglect, To clink it like their ancient Daddy, the famous Heck.

Уильям Гамильтон из Гилбертфилда (1665–1751)

Последние слова Красавца Гека, знаменитого борзого пса

 Увы! — сказал красавчик Гек, — Я общей доли не избег, И догорит мой песий век: Быстрей огарка: Меня повесит человек Как перестарка. Вы на расправу — мастера! Сколь были вы добры вчера! Но псина, стало быть, стара, Да и калека: Ну, значит, придушить пора Красавца Гека. В Килренни знал любой юнец, Что Гек — опасный молодец. Да, я умел задрать щипец Перед борзятней! …Для пса бывает ли конец Пренеприятней? Не жалуясь и не скуля, За зверем я бежал в поля; Но есть пеньковая петля У человека. И вот — награда нынче для Красавца Гека! Ах, как я славно зайца гнал, А после — потрох уминал, И сучку Хеск не вспоминал: Она в обычай Лытать взяла, чтоб всякий знал — С моей добычей! В Кингс-Мюйре или в Келли-Ло, Косые хороши зело. Но мало, чтоб тебе везло При всем задоре: Борзой, запомни ремесло, Будь первым в своре! Я брал косых без суеты За пазанки и за хвосты, На всякий скок я знал финты, — Вот и кумекай: К чему ружье, коль спустишь ты Красавца Гека? Такого зренья и чутья Зачем не ценит мой судья? Не по карману был бы я Для имярека! Какая ж вешает свинья Красавца Гека? Ведь я всего-то виноват Что седоват, и староват: За это, стало быть, казнят Меня внезапно? Подобный соблюдать уклад — Жестоколапно! Так что же числится за мной? Всего-то, что порой ночной Украл с капустой разварной Кусочек шпека? Корить ли эдакой виной Красавца Гека? Ушли в былое времена, Бегов с темна и дотемна, Мне не была тогда нужна Ничья опека. А нынче — жизни грош цена Красавца Гека. Что ж, господа, в последний раз Я взлаял эту речь сейчас: Исчерпан дней моих запас До дна сусека! Увы, закончился рассказ Красавца Гека. Я прежде был у вас в чести, И вот теперь, когда почти Закончены мои пути, Прищурьте веко, Второго сможете ль найти Красавца Гека? Я оставляю вам щенят: Пусть кровь отца они хранят, И пусть ничем не осквернят Слух человека: Пусть с ними — бубенцы звенят Красавца Гека. Перевод Е. Витковского

Edward (Ned) Ward (1667–1731)

An Elegy on White-Hall

 Weep all ye Mortals who have Tears to spare. You that have none, continue as you are; But, if you can’t your usual Temper keep, You, if you please, may Laugh at those that Weep. But, Reader, thou may’st justly ask me why, Or wherefore, I should have you Laugh and Cry; I’ll tell thee then, if know the Truth you must, Alas! Alas! White-Hall’s Consumed to Dust; In Earthly things, Ah! Who would put their Trust? Tho’I confess, if I may be so bold To tell to you, what I have oft been told, ’Twas but a wicked Structure whilst it stood, I always thought ’twould never come to Good! Most, I believe, will my Opinion hold, Like some good Wives, ’twas Ugly,and ’twas Old. Some say it was a Palace of Renown, But I must say (with Rev’rence to the Crown) It ne’er looked truly Noble till ’twas down, As scatter’d Ruins most delightful be, In whose Disorder we more Beauty see, Than can be found in Regularity. Before ’twas burnt, it unregarded stood, A Shapeless, Homely Pile of Brick and Wood: But when the Fatal Flames had bore it down, ’Twas Gaz’d at, and Admir’d by all the Town. Alas ’tis gone! And all that does remain, Is to Rebuild it finer up again; Which Politicians say will be the Sequel, So Laugh or Cry, to me the matter’s equal.

A Satyr upon Derby-Ale

 Base and Ignoble Flegm, dull Derby-Ale, Thou canst o’er none but Brainless Sots prevail; Chokes them if New, and Sour art if Stale. Thou drown’st no Care, or dost thou Elevate; Instead of quenching Drouth, dost Drouth create, Makes us dull Sots at an expensive rate. Old English Ale, which Upstart Fops disdain, Brew’d by our Grandsires, Chear’d the Heart of Man, Quench’d Drouth with pleasure, and prolong’d their Span. But thou! Poor Slime, thou art not Ale, for why? Thou neither Chears the Heart, or Brisks the Eye; The more we Drink the more we still are Dry. Rare Fat’ning Swill, to Belly up Lean Guest, It feeds a Man in six Months to a Beast, And gives him bulk, for a Church-Ward’n at least. Puff’d up with thee, Dispirited, Debas’d, We into Gray’s-Inn reel (O Pump be prais’d) There Quench that Drouth thy Treacly Dregs have rais’d. One hearty Draught prepares for Pipe of Funk, Three Tankards whets my Appetite for Punk, Four makes me Sick, but Ten won’t make me Drunk. O’er Nipperkins of thee six Hours I sit, Till spent my Total, and benum’d my Wit, Thus nothing have, and just for nothing fit. Our Wits, or Thoughts, thou never canst advance Above the Affairs of Poland, or of France: Wounds, thou’rt a Booby to a Cup of Nantes. Thou’rt fit for those who are from Troubles free, Thou Cur’st no Spleen, thou art unfit for me, I’d’s live almost drink Adam’s Ale as thee. Thou mak’st us Fat in little time ’tis true, The same will Swines-Flesh and Potatoes do; They covet Flesh, not Brains, that follow you. Thou Noble Ale! Mere Caudle, and unfit For Men of Care to drink, or Men of Wit; Poor English Coffee for a plodding Cit. Guzzle for Carmen, Foggy and unfine, For nothing fit but to Exhaust our Coin; Water to Brandy, and small Beer to Wine. Forgive my drowsy Muse where e’er she nods; She’s not inspir’d or Tutor’d by the Gods; She Rhimes o’er Ale, others o’er Wine; that’s odds. What if you say she’s dull, it’s no great matter, Gross Muddy Ale’s a heavy Theam for Satyr. Tom Brown be judge, or honest Ben Bridgwater.

Эдвард (Нед) Уорд (1667–1731)

Элегия Уайт-Холлу

 Коль слёз не жалко, люди, изрыдайтесь, А если жаль, что ж, так и оставайтесь, Но если пыл вам спуску не дает, Над теми смейтесь, кто ревмя ревёт. Но мой читатель спросит справедливо: «К чему мне смех и слёзы? Что за диво?» Я вам скажу, коль правда вам мила: Ах, ах! Уайт-Холл- то наш сгорел дотла! Во что нам верить?!Ах, мечта прошла! Но, расхрабрясь, покуда пыл не вышел, Я расскажу про то, что сам услышал. Мрачна была домина и стара; Всегда я думал: «Тут не жди добра». Она, не правда ль, памятник разрухе, Как многие противные старухи? Пусть кто-то скажет: «Славы то звезда». А я (властям — почёт!) скажу всегда: Дом благородным не был никогда, Как многие старинные руины; В них видятся прекрасные картины Времён порядков старых и рутины. Стоял он до пожара, как ничей: Бесформенная груда кирпичей, А как сгорел — весь город вдруг помчался На ту беду глазеть — и восхищался! Ах! Нет его! Решили, как один, Дворец построить снова из руин. Власть молвит: «Продолженье нам дано!» А мне, хоть плачь, хоть смейся — всё равно. Перевод Ю. Брызгалова

Сатира на пиво, сваренное в Дерби

 Дрянь — пиво в Дерби, эль — дурная слава! Безмозглым дурням только ты по нраву; Свеж — душишь ты, а затхлый ты — отрава! Не утопить печаль в тебе никак, Не утоляешь — создаёшь сушняк С тобою поглупеет сразу всяк. Хоть старый добрый эль не любят фаты, Он — дедовский, и с ним сердца крылаты, Им жажду можешь утолить всегда ты. Ты ж — слизь и вонь; не пиво ты, ей-ей: Ни дух поднять, ни взгляд зажечь ничей. Хоть сколько пей, а жажда всё сильней. Помои! Тощий только с вас жирнее. Да станет ли и в год — и не скорее — Он старосты церковного добрее? Наполнены тобой, повесив нос, Вкось-вкривь идём (хвала тебе, насос!) Сушняк унять, что твой отстой принёс. Ну, выпил кружку — трусу лишь годится, С трёх аппетит мой сильно разгорится, С двух пар — больной, с десятка — не напиться. Налью стаканы до краёв тобой — До дна пропьюсь, погаснет разум мой, Я просто так сижу, совсем пустой. С тобою воспаришь душой не ближе Делишек в Польше, может быть, в Париже, А выпьешь кубок Нанта — дурень ты же. Кто беззаботен, ты для тех хорош, Ты сплин не лечишь — мне не подойдёшь; Вода сильней пьянит, чем ты проймёшь. Ты, правда, всё же, нас толстишь немножко, Как пойло — хрюшек, как людей — картошка; Те множат плоть, а ты — мозги — на плошку. Благое пиво! Ты — бальзам! Никак Нейдёшь для пьяниц, умникам не враг, Но кофе ты плохой для работяг. Ты возчиков пьянишь, дурнишь, туманишь, Из кошелька ты грош последний тянешь, Не бренди ты — водичка: не обманешь. Простите музу: носом в1сё клюёт, Знать Бог ей вдохновенья не даёт: Всё рифмы — с пивом, а вино — не в счёт. Пусть дурой будет муза, хоть не лестно, Сатира пойла нам не интересна, В том судьи — Том да наш Бриджуотер честный[25]. Перевод Ю. Брызгалова

William Congreve (1670–1729)

* * *

 Fair Amoret is gone astray: Pursue and seek her, every lover! I’ll tell the signs by which you may The wandering shepherdess discover. Coquet and coy at once her air, Both studied, though both seem neglected; Careless she is, with artful care, Affecting to seem unaffected. With skill her eyes dart every glance, Yet change so soon you’d ne’er suspect them; For she’d persuade they wound by chance, Though certain aim and art direct them. She likes herself, yet others hates For that which in herself she prizes; And while she laughs at them, forgets She is the thing she despises.

Ballad (from “Love for Love”)

 A soldier and a sailor, A tinker and a tailor, Had once a doubtful strife, sir, To make a maid a wife, sir, Whose name was buxom Joan. For now the time was ended, When she no more intended To lick her lips at men, sir, And gnaw the sheets in vain, sir, And lie o’ nights alone. The soldier swore like thunder, He loved her more than plunder, And shewed her many a scar, sir, That he had brought from far, sir, With fighting for her sake. The tailor thought to please her With offering her his measure. The tinker, too, with mettle Said he could mend her kettle, And stop up ev’ry leak. But while these three were prating, The sailor slyly waiting, Thought if it came about, sir, That they should all fall out, sir, He then might play his part. And just e’en as he meant, sir, To loggerheads they went, sir, And then he let fly at her A shot ’twixt wind and water, That won this fair maid’s heart.

Уильям Конгрив (1670–1729)

* * *

 Куда девалась Аморет? Все ищут — и найти не могут. Но вот вам несколько примет — Я думаю, они помогут. Она изысканно скромна, И каждый жест продуман тонко, Хотя и держится она С наивной грацией ребенка. Ее глаза всегда хотят Сжигать дотла, разить до смерти — Но он рассчитан, этот взгляд, И вы ему не слишком верьте. Она презрения полна Ко всем, кто ею увлечется, Не понимая, что она Не лучше тех, над кем смеется. Перевод А. Шараповой

Баллада (из комедии «Любовь за любовь»)

 Служивый и храбрец моряк, Лудильщик и хитрец скорняк Присватались однажды, сэр, Дрожа от нежной жажды, сэр, К девчонке по имени Джоана. Был прежде пуст ее альков, Но девчонка на пареньков Заглядывалась тщетно, сэр, И сделалось заметно, сэр, Что муженек ей нужен, как ни странно. Гремел служивый: «Ты, ей-ей, Отличный боевой трофей!» Показывал ей шрамы, сэр, Твердил, что ради дамы, сэр, Чуть в битве не простерся бездыханно! Скорняк он щедрый парень был Меха девчонке посулил, Лудильщик капризуле, сэр, Запаивать кастрюли, сэр, Поклялся — так она ему желанна! Ну а моряк, а морячок Свой знаменитый табачок Курил пока в сторонке, сэр, Решив без всякой гонки, сэр, Повременить в хвосте у каравана. Когда ж настали сроки, сэр, Моряк, презрев упреки, сэр, Пришел, увидел, победил И прямо в сердце уязвил Девчонку по имени Джоана! Перевод А. Голембы

Richard Leveridge (1670–1758)

The Roast Beef of Old England

 When mighty Roast Beef was the Englishman’s food, It ennobled our veins and enriched our blood. Our soldiers were brave and our courtiers were good Oh! the Roast Beef of old England, And old English Roast Beef! But since we have learnt from all-vapouring France To eat their ragouts as well as to dance, We’re fed up with nothing but vain complaisance Oh! the Roast Beef of Old England, And old English Roast Beef! Our fathers of old were robust, stout, and strong, And kept open house, with good cheer all day long, Which made their plump tenants rejoice in this song — Oh! The Roast Beef of old England, And old English Roast Beef! But now we are dwindled to, what shall I name? A sneaking poor race, half-begotten and tame, Who sully the honours that once shone in fame. Oh! the Roast Beef of Old England, And old English Roast Beef! When good Queen Elizabeth sat on the throne, Ere coffee, or tea, or such slip-slops were known, The world was in terror if e’er she did frown. Oh! The Roast Beef of old England, And old English Roast Beef! In those days, if Fleets did presume on the Main, They seldom, or never, return’d back again, As witness, the Vaunting Armada of Spain. Oh! The Roast Beef of Old England, And old English Roast Beef! Oh then we had stomachs to eat and to fight And when wrongs were cooking to do ourselves right. But now we’re a… I could, but goodnight! Oh! the Roast Beef of Old England, And old English Roast Beef!

Ричард Леверидж (1670–1758)

Старый ростбиф английский

 Когда ростбиф прекрасный едой нам служил, Мощной крови поток наше тело свежил, И солдат, и придворный страной дорожил… Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! Но потом подучил нас надутый француз И к рагу с менуэтом привил он нам вкус, Мы теперь всюду тащим манерности груз… Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! Были крепки, могучи наши отцы, Зазывали гостей, ведь они не скупцы, И, наевшись как следует, пели жильцы: «Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш!» Мы теперь докатились до жизни какой? Худосочный народ с боязливой душой, Мы позорим свершения славы былой. Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! А вот Елизавета в былые года Лишь нахмурится — недруг боялся тогда! Нам не нужен был чай, ни другая бурда — Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! В те года, лишь чужой к нам пожалует флот, — Хорошо, если ноги от нас унесет, Нам Армада об этом соврать не дает. Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! Был по вкусу и бой, и обед пузачу, Как заварится каша — нам все по плечу, А теперь… Уж простите, но я помолчу. Ах, старый ростбиф английский, Старый добрый ты наш! Перевод А. Серебренникова

Joseph Addison (1672–1719)

Ode

 The spacious firmament on high, With all the blue ethereal sky, And spangled heav’ns, a shining frame, Their great original proclaim: Th’ unwearied Sun, from day to day, Does his Creator’s power display, And publishes to every land The work of an Almighty Hand. Soon as the evening shades prevail, The Moon takes up the wondrous tale, And nightly to the list’ning Earth Repeats the story of her birth: Whilst all the stars that round her burn, And all the planets, in their turn, Confirm the tidings as they roll, And spread the truth from pole to pole. What though, in solemn silence, all Move round the dark terrestrial ball? What though nor real voice nor sound Amid their radiant orbs be found? In Reason’s ear they all rejoice, And utter forth a glorious voice, For ever singing, as they shine, “The Hand that made us is Divine”.

* * *

 When all Thy mercies, O my God, My rising soul surveys, Transported with the view, I’m lost In wonder, love and praise. Thy Providence my life sustained, And all my wants redressed, While in the silent womb I lay, And hung upon the breast. To all my weak complaints and cries Thy mercy lent an ear, Ere yet my feeble thoughts had learned To form themselves in prayer. Unnumbered comforts to my soul Thy tender care bestowed, Before my infant heart conceived From Whom those comforts flowed. When in the slippery paths of youth With heedless steps I ran, Thine arm unseen conveyed me safe, And led me up to man. Through hidden dangers, toils, and deaths, It gently cleared my way; And through the pleasing snares of vice, More to be feared than they. O how shall words with equal warmth The gratitude declare, That glows within my ravished heart? But thou canst read it there. Thy bounteous hand with worldly bliss Hath made my cup run o’er; And, in a kind and faithful Friend, Hath doubled all my store. Ten thousand thousand precious gifts My daily thanks employ; Nor is the last a cheerful heart That tastes those gifts with joy. When worn with sickness, oft hast Thou With health renewed my face; And, when in sins and sorrows sunk, Revived my soul with grace. Through every period of my life Thy goodness I’ll pursue And after death, in distant worlds, The glorious theme renew. When nature fails, and day and night Divide Thy works no more, My ever grateful heart, O Lord, Thy mercy shall adore. Through all eternity to Thee A joyful song I’ll raise; For, oh, eternity’s too short To utter all Thy praise!

An Account Of The Greatest English Poets

 Since, dearest Harry, you will needs request A short account of all the Muse possest, That, down from Chaucer’s days to Dryden’s Times, Have spent their Noble Rage in British Rhimes; Without more Preface, wrote in Formal length, To speak the Undertakers want of strength, I’ll try to make they’re sev’ral Beauties known, And show their Verses worth, tho’ not my Own. Long had our dull Fore-Fathers slept Supine, Nor felt the Raptures of the Tuneful Nine; Till Chaucer first, the merry Bard, arose; And many a Story told in Rhime and Prose. But Age has Rusted what the Poet writ, Worn out his Language, and obscur’d his Wit: In vain he jests in his unpolish’d strain, And tries to make his Readers laugh in vain. Old Spencer next, warm’d with Poetick Rage, In Antick Tales amus’d a Barb’rous Age; An Age that yet uncultivate and Rude, Where-e’er the Poet’s Fancy led, pursu’d Through pathless Fields, and unfrequented Floods, To Dens of Dragons and Enchanted Woods. But now the Mystick Tale, that pleas’d of Yore, Can Charm an understanding Age no more; The long-spun Allegories fulsom grow, While the dull Moral lies too plain below. We view well-pleas’d at distance all the sights Of Arms and Palfreys, Battle’s, Fields, and Fights, And Damsels in Distress, and Courteous Knights. But when we look too near, the Shades decay, And all the pleasing Lan-skip fades away. Great Cowley then (a mighty Genius) wrote; His Turns too closely on the Reader press; He more had pleas’d us, had he pleas’d us less. One glitt’ring Thought no sooner strikes our Eyes With silent wonder, but new wonders rise. As in the Milky way a shining White, O’er-flows the Heav’ns, with one continu’d Light; That not a single Star can shew his Rays, Whilst joyntly all promote the Common-Blaze. Pardon, Great Poet, that I dare to name Th’ unnumber’d Beauties of thy Verse with blame; Thy fault is only Wit in its Excess, But Wit like thine in any shape will please. What Muse but thine cou’d equal Hints inspire, And fit the Deep-Mouth’d Pindar to thy Lyre: Pindar, whom others in a Labour’d strain And forc’d Expression, imitate in vain? Well-pleas’d in thee he Soars with new delight, And Plays in more unbounded Verse, and takes a nobler flight. Blest Man! whose spotless Life and Charming Lays Employ’d the Tuneful Prelate in thy Praise: Blest Man! who now shall be for ever known In Sprat’s successful Labours and thy own. But Milton next, with high and haughty stalks, Unfetter’d in Majestic Numbers walks; No vulgar Heroe can his Muse ingage; Nor Earth’s wide Scene confine his hallow’d Rage. See! see, he upward Springs, and Tow’ring high, Spurns the dull Province of Mortality; Shakes Heav’ns Eternal Throne with dire Alarms, And sets the Almighty Thunderer in Arms. What-e’er his Pen describes I more then see, Whilst ev’ry Verse array’d in Majesty, Bold, and sublime, my whole attention draws, And seems above the Criticks nicer Laws. How are you struck with Terrour and Delight, When Angel with Arch-Angel Cope’s in Fight! When Great Messiah’s out-spread Banner shines, How does the Chariot Rattel in his Lines! What sounds of Brazen Wheels, what Thunder, scare, And stun the Reader with the Din of War! With Fear my Spirits and my Blood retire, To see the Seraphs sunk in Clouds of Fire; But when, with eager steps, from hence I rise, And view the first gay Scenes of Paradise; What Tongue, what words of Rapture, can express A Vision so profuse of pleasantness. Oh had the Poet ne’er profan’d his Pen, To varnish o’er the Guilt of Faithless Men, His other works might have deserv’d applause! But now the Language can’t support the Cause; While the clean Current, tho’ serene and bright, Betray’s a bottom odious to the sight. But now my Muse, a softer strain rehearse. Turn every Line with Art, and smooth thy Verse; The Courtly Waller next commands thy Lays: Muse Tune thy Verse, with Art, to Waller’s Praise. While tender Airs and lovely Dames inspire Soft melting Thoughts, and propagate Desire; So long shall Waller’s strains our Passion move, And Sacharissa’s Beauties kindle Love. Thy Verse, Harmonious Bard, and flatt’ring Song, Can make the Vanquish’d Great, the Coward strong. Thy Verse can show ev’n Cromwell’s innocence, And Compliment the Storms that bore him hence. But seen Great Nassaw on the British Throne! How had his Triumphs glitter’d in thy Page, And warm’d Thee to a more Exalted Rage! What Scenes of Death and Horrour had we viewd, And how had Boine’s wide Current Reek’d in Blood! Or if Maria’s Charms thou wou’dst rehearse, In smoother Numbers and a softer Verse, Thy Pen had well describ’d her Graceful Air, And Gloriana wou’d have seem’d more Fair. Nor must Roscommon pass neglected by, That makes ev’n Rules a noble Poetry: Rules who’s deep Sense and Heav’nly Numbers show The best of Critticks, and of Poets too. Nor Denham must we e’er forget thy Strains, While Cooper’s Hill commands the neighb’ring Plains. But see where artful Dryden next appears, Grown old in Rhime, but Charming ev’n in Years. Great Dryden next! whose Tuneful Muse affords The sweetest Numbers, and the fittest words. Whether in Comick sounds or Tragick Airs She form’s her voice, she moves our Smiles or Tears. Oh had thy Muse not come an Age too soon, If Satire or Heroick Strains she writes, Her Heroe pleases, and her Satire Bites. From her no harsh, unartful Numbers fall, She wears all Dresses, and she Charms in all: How might we fear our English Poetry, That long has flourish’d, shou’d decay with Thee; Did not the Muses other Hope appear, Harmonious Congreve, and forbid our Fear. Congreve! whose Fancies unexhausted Store Has given already much, and promis’d more. Congreve shall still preserve thy Fame alive And Dryden’s Muse shall in his Friend survive. I’m tir’d with Rhiming, and wou’d fain give o’er, But Justice still demands one Labour more: The Noble Montague remains unnam’d, For Wit, for Humour, and for Judgment fam’d; To Dorset he directs his Artful Muse, In numbers such as Dorset’s self might use. How negligently Graceful he unrein’s His Verse, and writes in loose Familiar strains; How Nassau’s Godlike Acts adorn his Lines, And all the Heroe in full Glory Shines. We see his Army set in just Array, And Boine’s Di’d Waves run purple to the Sea. Nor Simois chok’d with men, and Arms, and Blood; Nor rapid Xanthus’ celebrated Flood: Shall longer be the Poet’s highest Themes. Tho’ Gods and Heroes fought, Promiscuous in they’re streams. But now, to Nassau’s secret Councils rais’d, He Aids the Heroe, whom before he Prais’d. I’ve done, at length, and now, Dear Friend, receive The last poor Present that my Muse can give. I leave the Arts of Poetry and Verse To them that practise ’em with more success. Of greater Truths I’ll now prepare to tell, And so at once, Dear Friend and Muse, Farewell.

Джозеф Аддисон (1672–1719)

Гимн

 Всё то, что видим над собой — И свод небесный голубой, И звёзд блестящих чудный вид — Нам о Создателе твердит. Неутомимо, без конца Вещает Солнце про Творца — Чтоб знали люди все вокруг Про дело Всемогущих рук. Когда земля в объятьях сна — О чудесах поёт Луна; Она ведёт в полночный час О сотворении рассказ, А звёзд небесных чудный строй И всех планет подвижный рой Кивают вслед её речам, Чтоб знали правду тут и там. Что из того, что их полёт В тиши торжественной идёт? Что из того, что средь орбит Их речь на деле не звучит? Наш Разум слышит этот глас — Он вечен, радостен для нас; Они сиянием гласят: «Создатель наш — велик и свят!» Перевод С. Шоргина

Гимн Богу

 Когда исполненный сердечных восхищений, Я духом вознестись к тебе дерзну моим, О Боже!.. посреди любви, благодарений Теряюсь, изумлен величеством Твоим!.. Где обрету глагол я, с силой чувств согласный, Чтоб петь мою хвалу Тебе, благий Творец? Но пусть усилия души моей напрасны: Кто лучше Твоего зрит внутренность сердец?.. С какою нежностью, с каким ты попеченьем В утробе матерней еще меня хранил; И там — я чувствовал Твое благословенье, И там — я благостей твоих источник пил! Когда мой слабый дух в страданье укреплялся И чувствовать себя едва лишь начинал, И день и ночь с мольбой он к небу возвышался, И день и ночь свой слух к нему Ты преклонял! В объятьях матери, в ее любови нежной, Которой я лишен безвременной судьбой, Не знав именовать Тебя, неизреченный, Я знал Тебя любить и полон был Тобой!.. Повсюду слышим был, повсюду зрим тобою, Везде о мне Твой взор сокрытый промышлял; Ты юность дней моих невидимой рукою Среди напастей, зол, безвредну охранял! Десницу ущедрил на мне Твою святую, Влил в душу радости — небесный, сладкий дар! Ты Веру ниспослал, Надежду мне благую И — сердце, пламенной любви к Тебе алтарь!.. Да восхвалю Тебя, в щедротах беспредельный, И утра на заре, и нощи тишиной, Да возвещу Тебя мирам я отдаленным, Когда, Тобой воззван, оставлю мир земной! И как небесну твердь одеет сумрак смертный, Светил блестящих сонм рассыплется во прах, Когда разрушится сей мир великолепный — Тебя восславлю я… вселенной на гробах!.. Перевод М.В. Милонова

О великих английских поэтах[26]

 Мой добрый Гарри, коль с недавних пор Любимцев Муз ты просишь дать обзор От Чосера до Драйдена, кто пыл В британских рифмах из души излил, Без лишних предисловий, что подчас Бездарность выставляют напоказ, Потщусь извлечь на свет из дней былых Стихи куда достойнее моих. Дремали наши предки в век унылый, Не ведая Сестер парнасских силы, Но первый Чосер сверг оковы сна, Стихов и прозы сочинил сполна, Хоть ржавчиною времени изъеден Язык его и ум, что, мнится, беден, К чему остроты, стиль-то больно груб, Он нынешним читателям нелюб! А следом Спенсер, пылкий человек, Он сказкой тешил варварский свой век, Век бескультурный всё еще, в рассказе Куда б ни мчался на крылах фантазий Сквозь глушь и топь, где множество чудес, В драконье логово, в волшебный лес. Но мистика, что всех пленяла прежде, Днесь по душе лишь детям да невежде; Где аллегории сплелись в клубок, Увы, там дух морали неглубок. Издалека глядим, все дивно нам: Оружье, кони, поединки там, Учтивость рыцарей, пригожесть дам, А всмотримся: безжизненный мираж, И тут же растворяется пейзаж. Великий Каули (могучий гений) Блистает остроумием творений, Но слишком он читателя гнетет, А был бы слаще, меньше будь острот. Не успевает поразиться глаз Одной причуде, как другая враз Встает — так Млечный Путь бело сияет И светом небеса переполняет; В отдельности не блещут звезды там, Лишь в общий свет сливаться их лучам. Прости, великий, сам не без греха, Браню красоты твоего стиха, Вина твоя в избытке остроумья, Но им не восторгаться нам — безумье. Чью музу могут вдохновлять намеки, Как не твою? что Пиндар ты высокий, Тот Пиндар, слог которого таков, Что подражатель будет бестолков, Благодаря тебе парит и днесь он, Став более возвышен и чудесен[27]. Блистательный, ты, не подвластный злу, Стяжал прелата звучного хвалу: Блистательный, ты славу заслужил Своим стихом и тем, что Спрат сложил[28]. А следующий Мильтон величавый, Небесной, не земной взалкавший славы, Не грубого героя он воспел, И тесен был ему земной предел. Гляди, гляди, как воспаряет ввысь, А смертный дол ничто ему, кажись, Его предмет вселенская крамола И битва у Господнего престола. Перо его о нам незримом пишет, Чеканен каждый стих, величьем дышит, Он смелостью пленяет разум мой И выше лучшей критики самой. Восторг и ужас нас гнетут как иго, Когда встают полки Архистратига, Великого Мессии взвеян стяг И грохот колесниц в его стихах! Колеса медные, грома страшны, Читатели войной оглушены! И стынет кровь, и страх берет меня, Как серафимов зрю в клубах огня; Когда же я, от бездны убегая, Красой любуюсь первозданной Рая, Как чувство выразить словам моим Перед виденьем сладостным таким? О, если б он пера не осквернял, Мятежников лихих не обелял, Труды другие славили б мы тоже, Однако, их оправдывать негоже: Хоть безмятежна и чиста волна, Скрывает всё же муть и мерзость дна[29]. Но, Муза, ты на лад настройся нежный, Пусть будет стих мой гладкий и прилежный, Уоллеру галантному пора Воздать хвалу мне силою пера. Чаруют нас воспетые им дамы, Желанью покоряемся тогда мы, Так разжигаешь ты, Уоллер, нас Явленьем Сахариссиных прикрас[30]. Изящный бард, своим напевом льстивым Ты можешь блеск придать и нечестивым, Явить невинным Кромвеля сумел И бурю, взявшую его, воспел. Чуть позже пел бы ты в подобном тоне, Нассау б видел на британском троне[31], Его триумф тебя бы окрылил, И был бы благороднее твой пыл. Мы видим сцены смерти, ужас бойни И алые от крови воды в Бойне[32]. Когда Марии[33] прелести поешь В стихах и гладких и приятных сплошь, Сей образ, вдохновеньем осиянный, Величественней, мнится, Глорианы[34]. Роскоммона ль забыть, что дать нам смог Возвышенной поэзии урок, Те правила, каким, как ни трудны, Поэт и критик следовать должны? А Денема, что звучным пел глаголом? Холм Купера господствует над долом! Но вот искусный Драйден, и в годах Пленителен, состарившись в трудах. Великий Драйден следом, сей певец, Изящества нам давший образец В трагедии, в комедии ли гибкой Слезами управляет и улыбкой, Героика его наш дух живит, Зато сатира острая язвит. Он не сорит безвкусными стихами, Все платья носит, что любимы нами. Кто за поэзию бояться станет: Цвела у нас так долго, вдруг завянет? Но есть надежда новая: достоин Чудесный Конгрив, значит, я спокоен. Фантазии родник в нем заиграл, Дал много он, но больше обещал. Всё ж будет слава Конгрива нетленной, Он Драйдена преемник несравненный. Устав от рифм, закончил бы я тут, Но долг велит свершить последний труд, Я Монтегю не помянул стихом, Что юмором прославлен и умом. Он музу к графу Дорсету направил, В таких стихах я б сам его восславил. Как грациозен стих и как свободен, Небрежен слог, однако превосходен; Деяния Нассау он поет, Герой весь в блеске славы предстает; Вот рать его идет рядами стройно, И вот побагровели воды Бойна. Ни Симоэнт столь трупов встарь не влек, Ни Ксанфа быстробежного поток[35], Как пел поэт, и боги и герои Смешались в водах тех в разгаре боя. Теперь советник он при короле, Преуспевает в службе и в хвале. Всё, наконец. Изволь, мой друг, принять Сей скудный дар, что муза может дать. Пусть лучше тот поет, кто сам безгрешен И в практике поэзии успешен. Поистине, скажу я в окончанье: Друг дорогой и муза, до свиданья. Перевод А. Триандафилиди

John Philips (1676–1709)

The Splendid Shilling

 An Imitation of Milton

— Sing, Heavenly Muse,

Things unattempted yet in Prose or Rhime,

A Shilling, Breeches, and Chimera’s Dire

 Happy the Man, who void of Cares and Strife, In Silken or in Leathern Purse retains A splendid Shilling: he nor hears with pain New Oysters cry’d, nor sighs for cheerful Ale; But with his Friends, when nightly Mists arise, To Juniper’s, or Magpye, or Town-Hall repairs: Where mindful of the Nymph, whose wanton Eye Transfix’d his Soul, and kindled Amorous Flames, Chloe or Phillis; he each Circling Glass Wisheth her Health, and Joy, and equal Love. Mean while he Smoaks, and Laughs at merry Tale, Or Pun ambiguous, or Conundrum quaint.       But I whom griping Penury surrounds, And Hunger, sure Attendant upon Want, With scanty Offals, and small acid Tiff (Wretched Repast) my meager Corps sustain: Then Solitary walk, or doze at home In Garret vile, and with a warming puff Regale chill’d Fingers, or from Tube as black As Winter’s Chimney, or well-polish’d Jett, Exhale Mundungus, ill-perfuming Smoak. Not blacker Tube, nor of a shorter Size Smoaks Cambro-Britain (vers’d in Pedigree, Sprung from Cadwalader and Arthur, ancient Kings, Full famous in Romantick tale) when he O’re many a craggy Hill, and fruitless Cliff, Upon a Cargo of fam’d Cestrian Cheese, High over-shadowing rides, with a design To vend his Wares, or at the Arvonian Mart, Or Maridunum, or the ancient Town Hight Morgannumia, or where Vaga’s Stream Encircles Ariconium, fruitful Soil, Whence flow Nectareous Wines, that well may vye With Massic, Setian, or Renown’d Falern.       Thus while my joyless Hours I lingring spend, With Looks demure, and silent pace a Dunn, Horrible Monster! hated by Gods and Men, To my aerial Citadel ascends; With Vocal Heel thrice Thund’ring at my Gates, With hideous Accent thrice he calls; I know The Voice ill boding, and the solemn Sound; What shou’d I do, or whither turn? amaz’d, Confounded, to the dark Recess I fly Of Woodhole; straight my bristling Hairs erect, My Tongue forgets her Faculty of Speech, So horrible he seems; his faded Brow Entrench’d with many a Frown, and conic Beard, And spreading Band admir’d by Modern Saint Disastrous Acts forebode; in his Right hand Long Scrolls of Paper solemnly he waves, With Characters and Figures dire inscribed Grievous to mortal Eye, (ye Gods avert Such plagues from righteous men) behind him stalks Another Monster, not unlike himself, Of Aspect sullen, by the Vulgar called A Catchpole, whose polluted hands the Gods With Force incredible, and Magic Charms Erst have indu’d, if he his ample Palm Should haply on ill-fated Shoulder lay Of Debtor, straight his Body to the touch Obsequious (as Whilom Knights were wont) To some enchanted Castle is convey’d, Where Gates impregnable, and coercive Charms In durance vile detain him, till in form Of Money, Pallas set the Captive free. Beware, ye Debtors, when ye walk, beware, Be circumspect; oft with insidious Ken, This Caitiff eyes your steps aloof, and oft Lies perdue in a Creek or gloomy Cave, Prompt to enchant some inadvertent wretch With his unhallow’d Touch. So (Poets sing) Grimalkin to Domestick Vermin sworn An everlasting Foe, with watchful eye, Lyes nightly brooding ore a chinky gap, Protending her fell claws, to thoughtless Mice Sure Ruin. So her disembowell’d Web The Spider in a Hall or Kitchin spreads, Obvious to vagrant Flies: she secret stands Within her woven Cell; the Humming Prey Regardless of their Fate, rush on the toils Inextricable, nor will ought avail Their Arts nor Arms, nor Shapes of lovely Hue, The Wasp insidious, and the buzzing Drone, And Butterfly proud of expanded wings Distinct with Gold, entangled in her Snares, Useless resistance make: with eager strides, She tow’ring flies to her expected Spoils; Then with envenom’d Jaws the vital Blood Drinks of reluctant Foes, and to her Cave Their bulky Carcasses triumphant drags.       So pass my days. But when Nocturnal Shades This World invelop, and th’ inclement Air Perswades Men to repel benumbing Frosts, With pleasant Wines, and crackling blaze of Wood; Me lonely sitting, nor the glimmering Light Of make-weight Candle, nor the joyous talk Of lovely friend delights; distress’d, forlorn, Amidst the horrors of the tedious night, Darkling I sigh, and feed with dismal Thoughts My anxious Mind; or sometimes mournful Verse Indite, and sing of Groves and Myrtle Shades, Or desperate Lady near a purling stream, Or Lover pendent on a Willow-tree: Mean while I labour with eternal drought, And restless wish, in vain, my parched Throat Finds no relief, nor heavy eyes repose: But if a Slumber haply do’s invade My weary Limbs, my Fancy still awake, Longing for Drink, and eager in my Dream, Tipples Imaginary Pots of Ale. Awake, I find the setled Thirst— Still gnawing, and the pleasant Phantom curse.       Thus do I live from Pleasure quite debarr’d, Nor tast the Fruits that the Sun’s genial Rays Mature, John-apple nor the Downy Peach, Nor Walnut in rough-furrow’d Coat secure, Nor Medlar Fruit delicious in decay; Afflictions great, yet greater still remain, My Galligaskins that have long withstood The Winter’s Fury, and encroaching Frosts, By time subdu’d, (what will not time subdue!) A horrid Chasm disclose, with Orifice Wide discontinuous; at which the Winds Eurus and Auster, and the dreadful force Of Boreas, that congeals the Cronian Waves, Tumultuous enter with dire chilling Blasts, Portending Agues. Thus a well-fraught Ship Long sail’d secure, or through a Egean Deep, Or the Ionian, till Crusing near The Lilybean Shoar, with hideous Crush On Scylla or Charibdis dangerous Rocks She strikes rebounding, whence the shatter’d Oak, So fierce a Shock unable to withstand, Admits the Sea, in at the gaping Side, The crouding Waves gush with impetuous Rage Resistless overwhelming; Horrors seize The Mariners, Death in their eyes appears, They stare, they lave, they pump, they swear, they pray: Vain Efforts, still the battering Waves rush in Implacable, till delug’d by the foam, The Ship sinks found’ring in the vast Abyss. FINIS.

Джон Филипс (1676–1709)

Звонкий шиллинг

 Подражание Мильтону

…О Муза, пой

Неведомое прозе и стихам –

Заветный шиллинг, ветхие портки.

 Счастливец, кто избавлен от забот, Чей шелковый иль кожаный кошель Не пуст, — и можно пить холодный эль, И не грустить при виде свежих устриц. Блажен грядущий сквозь ночной туман С друзьями в «Можжевельник» иль «Сороку»! Он помнит нимфу, чей игривый зрак Ожег его Эротовым огнем — И за ее ответную любовь Исправно пьет из чаши круговой. И курит, и смеется чепухе — Несвязным шуткам клюкнувших друзей. Но аз, погрязший в гнусной нищете, Изведал ей сопутствующий глад! Питаюсь коркой черствой, пью бурду, И тем худую подкрепляю плоть. Затем наедине тащусь домой, На мерзостный чердак; и греть персты Прозябшие стараюсь о чубук. Ох, трубку испоганил, провонял Дешевый, скверный, терпкий горлодер! Подобную курить способен дрянь Лишь камбро-бритт (сиречь, валлиец. Он Отменно родовит: король Артур — Ему пра-пращур). Сирый камбро-бритт Везет, кляня овраги да холмы, Цестрийский (честерский, выходит) сыр На рынок Арвонийский — продавать. В Брекинию влачит он свой товар, В Маридун, и в Ариконийский край, Что опоясан Вагою-рекой: Там плодоносна почва, и оттоль Сладчайшим нектаром течет вино, Соперничать способное с фалернским3… Стучатся в дверь! Просроченных долгов Чиновный сборщик, пакостная тварь, Противная и людям, и богам, Чердак мой бедный приступом берет! Он трижды каблуком колотит в дверь, И трижды кличет. Сколь же мне знаком Сей грозный гром, и сей зловещий глас! Как быть? Куда бежать? И я — смятен, Растерян, — в самый дальний угол мчу — Сокрыться! Дыбом восстают власы От ужаса; холодный кроет пот Слабеющее тело; а язык Утрачивает речи дивный дар. О, сколь чиновник страшен сей! Чело Морщинами изрыто, и брада Окладиста, и перевязь блестит Зловеще! Он торжественно в деснице Возносит свитки пагубных бумаг: Собрание ужасных букв и цифр, При виде коих меркнет взор людской. А за проклятым сборщиком стоит И глыбой тяжкой высится второй И худший изверг! Молвила бы чернь: «Бугай»… О, сколь же силы дал Господь Его ручищам! Истый чародей: Возложит преобширнейшую длань Он должнику легонько на плечо — И никнет, и смиряется должник, Покорствуя — как рыцарь, взятый в плен! — И робко во узилище грядет, Гремя цепями… Грузные врата Обратный путь замкнут ему, пока Не выплатит бедняга звонкий шиллинг. О, должники, пребудьте начеку, Настороже: следит исподтишка За каждым шагом вашим этот скот! Он, как разбойник — иль, верней, упырь, — Упорно караулит бедолаг Беспечных. Так и хищный котофей — Извечный враг мышей, заклятый враг, — Стремит угрюмый, долгий, тяжкий взгляд К убогой норке, подле затаясь И когти навострив, дабы мышам Чинить урон. И точно так же сеть Раскидывает алчущий паук Среди ветвей — и терпеливо ждет, Покуда насекомое, порхнув, Не затрепещет в клейких кружевах, Из коих уж не выбраться, увы: Ни ловкость, ни проворство не спасут. Жужжащая оса, гудящий шмель И бабочка, чьи пестрые крыла Пыльцой блистают, — все они вотще И втуне бьются там: паук спешит К своей добыче, впрыскивает яд, И с жадностью высасывает кровь Из жертвы, а останки — про запас — В древесную расщелину влечет… Как долог день!.. Но вот ночная тень Объемлет мир, и беспощадный хлад — Мороз трескучий! — нудит всех людей Испить вина и растопить камин. А я наедине сижу, впотьмах: Ни друга рядом нет, ни восковой Свечи. Сижу понур, уныл, угрюм — И тягостную коротаю ночь. Вздыхаю скорбно. Грустный множит ум Худые мысли. Пишутся стихи О кипарисах, саванах, гробах, О девице, что кинулась в поток, О бедном удавившемся юнце… Я изнемог от непрестанной жажды, Я брежу выпивкой, моя гортань Иссохла! Глаз не в силах я сомкнуть. А если плоть мою случайный сон Сморит подчас, то бодрствует мой дух — Верней, душа, — и снится мне: хлещу Из тяжких кружек животворный эль. Увы! Едва проснешься — тут как тут Былая жажда. Сущее проклятье! Весьма безрадостно влачится жизнь. Какой там эль! Вкусить бы от земных Плодов… Да только персик, иль орех — Лесной ли, грецкий ли — не все ль равно? — Иль груша — не про нищенскую честь. О шиллинг звонкий! Без тебя — каюк. Портки мои, любимые штаны, Что зимний отвращали ветр и мраз, Пообветшали (преходяще всё!): Отверзлась в них прореха из прорех — Зияние! И нынче всякий ветр — И Эвр, и Нот, и беспощадный гость Из Арктики, погибельный Борей, Внутри моих свирепствует портков, Суля простуду!.. Что ж, порой корабль Надежный, долго плававший в морях Эгейском, Ионическом и прочих, У брега Лилибейского конец Обрящет свой, наткнувшись на утес — На Сциллу иль Харибду. Слышен треск Ужасный; сквозь дубовый хлещет борт Волна морская, и лютует хлябь, Зане велик зияющий пролом. И велий моряков объемлет страх: Воочию злосчастным зрима смерть! О сколь борьбы, трудов, божбы, молитв — Напрасно! Чем удержишь ярость волн Безжалостных? Подмят и погребен Их натиском, идет корабль ко дну. FINIS[36]. Перевод С. Александровского

George Farquhar (1677–1707)

Song from “The Beaux’ Stratagem”

 A trifling song you shall hear, Begun with a trifle and ended: All trifling people draw near, And I shall be nobly attended. Were it not for trifles, a few, That lately have come into play; The men would want something to do, And the women want something to say. What makes men trifle in dressing? Because the ladies (they know) Admire, by often possessing, That eminent trifle, a beau. When the lover his moments has trifled, The trifle of trifles to gain: No sooner the virgin is rifled, But a trifle shall part ’em again. What mortal man would be able At White’s half an hour to sit? Or who could bear a tea-table, Without talking of trifles for wit? The court is from trifles secure, Gold keys are no trifles, we see: White rods are no trifles, I’m sure, Whatever their bearers may be. But if you will go to the place, Where trifles abundantly breed, The levee will show you His Grace Makes promises trifles indeed. A coach with six footmen behind, I count neither trifle nor sin: But, ye gods! how oft do we find A scandalous trifle within. A flask of champagne, people think it A trifle, or something as bad: But if You’ll contrive how to drink it; You’ll find it no trifle, egad! A parson’s a trifle at sea, A widow’s a trifle in sorrow: A peace is a trifle to-day, Who knows what may happen to-morrow! A black coat a trifle may cloak, Or to hide it, the red may endeavour: But if once the army is broke, We shall have more trifles than ever. The stage is a trifle, they say, The reason, pray carry along, Because at every new play, The house they with trifles so throng. But with people’s malice to trifle, And to set us all on a foot: The author of this is a trifle, And his song is a trifle to boot.

Джордж Фаркер (1677–1707)

Песня из комедии «Хитроумный план щеголей»

 Спою вам куплеты-пустышки, Предмет этой песни — пустяк. Внимайте, пустые людишки, Желайте мне всяческих благ! У нас пустяковая эра; Коль ходу не дать пустякам, Что делали бы кавалеры, О чем бы шептались у дам? Мужчины по моде пустяшной Наденут дурацкий фасон — Ведь женщинам нравится страшно Напыщенный франт-пустозвон. За девой повеса влачится, Чтоб взять пустяковый трофей, Похитит пустяк у девицы — И тут же расстанется с ней. За кофе иль чаем бездумно Не высидеть нам искони, Не будь за столом остроумной, Но все же пустой болтовни. Зато для пустячностей мерзких Наш двор — ненадежный приют; Ключей и жезлов камергерских Там абы кому не дают, Хотя, коль нужна вам обитель, Где все пустозвонства цветы, К сиятельству вы не зайдите ль? Его обещанья пусты. Карета с шестеркой лакеев — Совсем не пустяк, я скажу! Но часто пустых ротозеев Внутри у нее нахожу. С французским шампанским бутылка — Все думают, это пустяк. Но я уверяю вас пылко — Не пейте его натощак! Пустое — вдовица в печали, Иль пастор в просторе морском… Впустую мы мир подписали — Кто знает, что будет потом? Есть в церкви у нас пустосвяты, Пустышки средь наших вояк; Воротятся скоро солдаты В казармы — вот будет пустяк! Я слышал: «В театре рутина, Все пьесы пусты!» Неужель? Вдруг этому делу причина, Что публика — из пустомель? А впрочем, пустое все это, Мораль здесь предельно проста: Пустяк в голове у поэта, И песенка эта пуста. Перевод А. Серебренникова

John Gay (1685–1732)

Newgate’s Garland

 I Ye Gallants of Newgate, whose Fingers are nice, In diving in Pockets, or cogging of Dice. Ye Sharpers so rich, who can buy off the Noose, Ye honester poor Rogues, who die in your Shoes, Attend and draw near, Good news ye shall hear, How Jonathan’s Throat was cut from Ear to Ear; How Blueskin’s sharp Penknife hath set you at Ease, And every Man round me may rob, if he please. II When to the Old Bailey this Blueskin was led, He held up his Hand, his Indictment was read, Loud rattled his Chains, near him Jonathan stood, For full Forty Pounds was the Price of his Blood. Then hopeless of Life, He drew his Penknife, And made a sad Widow of Jonathan’s Wife. But Forty Pounds paid her, her Grief shall appease, And every Man round me may rob, if he please. III Some say there are Courtiers of highest Renown, Who steal the King’s Gold, and leave him but a Crown; Some say there are Peers, and some Parliament Men, Who meet once a Year to rob Courtiers again: Let them all take their Swing, To pillage the King, And get a Blue Ribbon instead of a String. Now Blueskin’s sharp Penknife hath set you at Ease, And every Man round me may rob, if he please. IV Knaves of old, to hide Guilt by their cunning Inventions, Called Briberies Grants, and plan Robberies Pensions; Physicians and Lawyers (who take their Degrees To be Learned Rogues) called their Pilfering Fees; Since this happy Day, Now every Man may Rob (as safe as in Office) upon the Highway. For Blueskin’s sharp Penknife hath set you at Ease, And every Man round me may rob, if he please. V Some cheat in the Customs, some rob the Excise, But he who robs both is esteemed most wise. Church-wardens, too prudent to hazard the halter, As yet only venture to steal from the altar: But now to get gold, They may be more bold, And rob on the highway since Jonathan’s cold: For Blueskin’s sharp Penknife hath set you at Ease, And every Man round me may rob, if he please.

A New Song of New Similies

 My passion is as mustard strong; I sit all sober sad; Drunk as a piper all day long, Or like a March-hare mad. Round as a hoop the bumpers flow; I drink, yet can’t forget her; For, though as drunk as David’s sow, I love her still the better. Pert as a pear-monger I’d be, If Molly were but kind; Cool as a cucumber could see The rest of womankind. Like a stuck pig I gaping stare, And eye her o’er and o’er; Lean as a rake with sighs and care; Sleek as a mouse before, Plump as a partridge was I known, And soft as silk my skin My cheeks as fat as butter grown; But as a groat now thin! I, melancholy as a cat, And kept awake to weep; But she, insensible of that, Sound as a top can sleep. Hard is her heart as flint or stone, She laughs to see me pale; And merry as a grig is grown, And brisk as bottled ale. The God of Love at her approach Is busy as a bee; Hearts, sound as any bell or roach, Are smit and sigh like me. Ay me! as thick as hops or hail, The fine men crowd about her; But soon as dead as a door nail Shall I be, if without her. Straight as my leg her shape appears, O were we join’d together! My heart would be scot-free from cares, And lighter than a feather. As fine as fivepence is her mien, No drum was ever tighter; Her glance is as the razor keen, And not the sun is brighter. As soft as pap her kisses are, Methinks I taste them yet; Brown as a berry is her hair, Her eyes as black as jet: As smooth as glass, as white as curds, Her pretty hand invites; Sharp as a needle are her words; Her wit, like pepper, bites: Brisk as a body-louse she trips, Clean as a penny drest; Sweet as a rose her breath and lips, Round as the globe her breast. Full as an egg was I with glee; And happy as a king. Good Lord! how all men envy’d me! She lov’d like anything. But, false as hell! she, like the wind, Chang’d, as her sex must do; Though seeming as the turtle kind, And like the gospel true. If I and Molly could agree, Let who would take Peru! Great as an emperor should I be, And richer than a Jew. Till you grow tender as a chick, I’m dull as any post; Let us, like burs, together stick, And warm as any toast. You’ll know me truer than a dye; And wish me better speed; Flat as a flounder when I lie, And as a herring dead. Sure as a gun, she’ll drop a tear, And sigh, perhaps, and wish, When I am rotten as a pear, And mute as any fish.

A Ballad

 ’Twas when the seas were roaring With hollow blasts of wind; A damsel lay deploring, All on a rock reclined. Wide o’er the foaming billows She casts a wistful look; Her head was crown’d with willows, That trembled o’er the brook. Twelve months are gone and over, And nine long tedious days. Why didst thou, venturous lover, Why didst thou trust the seas? Cease, cease, thou cruel ocean, And let my lover rest: Ah! what’s thy troubled motion To that within my breast? The merchant, robb’d of pleasure, Sees tempests in despair: But what’s the loss of treasure, To losing of my dear? Should you some coast be laid on, Where gold and diamonds grow, You’d find a richer maiden, But none that loves you so. How can they say that nature Has nothing made in vain; Why then beneath the water Should hideous rocks remain? No eyes the rocks discover, That lurk beneath the deep, To wreck the wandering lover, And leave the maid to weep. All melancholy lying, Thus wail’d she for her dear; Repaid each blast with sighing, Each billow with a tear; When o’er the white wave stooping, His floating corpse she spied; Then, like a lily drooping, She bow’d her head, and died.

Sweet William’s Farewell To Black-Ey’d Susan

 A Ballad All in the Downs the fleet was moor’d, The streamers waving in the wind, When black-ey’d Susan came aboard. Oh! where shall I my true love find! Tell me, ye jovial sailors, tell me true, If my sweet William sails among the crew. William, who high upon the yard, Rock’d with the billow to and fro, Soon as her well-known voice he heard, He sigh’d, and cast his eyes below: The cord slides swiftly through his glowing hands, And, (quick as lightning) on the deck he stands. So the sweet lark, high pois’d in air, Shuts close his pinions to his breast, (If, chance, his mate’s shrill call he hear) And drops at once into her nest. The noblest captain in the British fleet, Might envy William’s lip those kisses sweet. ’O Susan, Susan, lovely dear, My vows shall ever true remain; Let me kiss off that falling tear, We only part to meet again. Change, as ye list, ye winds; my heart shall be The faithful compass that still points to thee. ’Believe not what the landmen say, Who tempt with doubts thy constant mind: They’ll tell thee, sailors, when away, In ev’ry port a mistress find. Yes, yes, believe them when they tell thee so, For thou art present wheresoe’er I go. ’If to far India’s coast we sail, Thy eyes are seen in di’monds bright, Thy breath is Afric’s spicy gale, Thy skin is ivory, so white. Thus ev’ry beauteous object that I view, Wakes in my soul some charm of lovely Sue. ’Though battle call me from thy arms Let not my pretty Susan mourn; Though cannons roar, yet safe from harms, William shall to his dear return. Love turns aside the balls that round me fly, Lest precious tears should drop from Susan’s eye’. The boatswain gave the dreadful word, The sails their swelling bosom spread, No longer must she stay aboard: They kiss’d, she sigh’d, he hung his head. Her less’ning boat, unwilling rows to land: ’Adieu’, she cries! and wav’d her lily hand.

To a Lady

 When I some antique Jar behold, Or white, or blue, or speck’d with gold, Vessels so pure, and so refin’d Appear the types of woman-kind: Are they not valu’d for their beauty, Too fair, too fine for household duty? With flowers and gold and azure dy’d, Of ev’ry house the grace and pride? How white, how polish’d is their skin, And valu’d most when only seen! She who before was highest priz’d Is for a crack or flaw despis’d; I grant they’re frail, yet they’re so rare, The treasure cannot cost too dear! But Man is made of coarser stuff, And serves convenience well enough; He’s a strong earthen vessel made, For drudging, labour, toil and trade; And when wives lose their other self, With ease they bear the loss of Delf.

The Hare and Many Friends

 Friendship, like love, is but a name, Unless to one you stint the flame. The child, whom many fathers share, Hath seldom known a father’s care. Tis thus in friendships; who depend On many, rarely find a friend. A hare, who in a civil way, Complied with everything, like Gay, Was known by all the bestial train Who haunt the wood, or graze the plain. Her care was never to offend, And every creature was her friend. As forth she went at early dawn, To taste the dew-besprinkled lawn, Behind she hears the hunter’s cries, And from the deep-mouthed thunder flies. She starts, she stops, she pants for breath; She hears the near advance of death; She doubles to mislead the hound, And measures back her mazy round; Till fainting in the public way, Half-dead with fear, she gasping lay. What transport in her bosom grew, When first the horse appeared in view! “Let me”, says she, “your back ascend, And owe my safety to a friend. You know my feet betray my flight; To friendship every burden’s light”. The horse replied — “Poor honest puss, It grieves my heart to see thee thus; Be comforted, relief is near; For all your friends are in the rear”. She next the stately bull implored; And thus replied the mighty lord — “Since every beast alive can tell That I sincerely wish you well, I may, without offence, pretend To take the freedom of a friend. Love calls me hence; a favourite cow Expects me near yon barley mow: And when a lady’s in the case, You know all other things give place. To leave you thus might seem unkind; But see, the goat is just behind”. The goat remarked her pulse was high, Her languid head, her heavy eye; “My back”, says she, “may do you harm; The sheep’s at hand, and wool is warm”. The sheep was feeble, and complained His sides a load of wool sustained: Said he was slow, confessed his fears; For hounds cat sheep, as well as hares. She now the trotting calf addressed, To save from death a friend distressed. “Shall I”, says he, “of tender age, In this important care engage? Older and abler passed you by; How strong are those! how weak am I! Should I presume to bear you hence, Those friends of mine may take offence. Excuse me then. You know my heart, But dearest friends, alas! must part. How shall we all lament! Adieu! For, see, the hounds are just in view”.

Джон Гэй (1685–1732)

Ньюгейтский венок

 Ньюгейтским баронам, чьи пальцы ловки, Кто ловит в карманах чужих кошельки, Кто запросто купит десяток сутяг, А смотрит невинней бездомных бродяг, — Вот новость для вас, В сей радостный час: Подарочек вам Синерожий припас. Он нож перочинный припрятал — теперь Ломайте без страха сундук или дверь. В суде Синерожий ответы давал, И подле себя стукача увидал: Доносчик Уайльд преспокойно сидел, Вскипел Синерожий от этаких дел. Тут ножик блеснул, Стукача полоснул… Судья зазевался, и стражник зевнул. Вдове сороковник[37] отдали. Теперь Ломайте без страха сундук или дверь. Иной мне заметит — а что при дворе? В соборе, парламенте, монастыре? Воруют — а им ордена да почёт, Такие ловчилы и вовсе не в счёт? Казну потроша, Крадут до гроша Крадут у монарха и у торгаша. А тут Синерожий помог, и теперь Ломайте без страха сундук или дверь. И для махинаций — путей миллион: Дай взятку судье — назовут: «Пенсион», Коль врач украдет — говорит: «Гонорар». Церковник — мол, это не кража, а дар. А вот — адвокат, Грабителю брат: На службе удобнее красть во сто крат. И вам поспокойнее стало — теперь Ломайте без страха сундук или дверь. Воруй на таможне, налоги воруй, В суде распинайся и в карты мухлюй. В конторе акцизной шустри штукарём, Еще — за церковным воруй алтарём, И нет палача, Не ударят сплеча, Никто не боится угроз стукача: Зарезал его Синерожий — теперь Ломайте без страха сундук или дверь! Перевод Д. Клугера

Новая песня со старыми сравнениями

 Увы, напрасно я стремлюсь Унять любовь свою, Как Заяц Мартовский, бешусь И, как Лудильщик, пью. За кружкой кружку пью, пока       Не хлынет Хмель из глаз; Тоска моя, как Хрен горька,       Все горше, что ни час. О, если б Молли свой каприз       Могла забыть, прозрев! — Я бы, как Шишка, сверху вниз       Смотрел на прочих Дев. Но без надежды дни идут,       Как хмурые Волы; Я бледен стал, как Тень, и худ,       Как Палка от Метлы. Был, как Огурчик, я казист,       Как Петушок, пригож; А стал я гнил, как палый Лист,       Уныл, как медный Грош. Как Сыч, стенаю я всю ночь,       Но Молли все равно: Она меня прогнала прочь       И дрыхнет, как Бревно. Пока я сохну, как Сучок,       И кисну, как Кисель, Она стрекочет, как Сверчок,       И прыскает, как Эль. Как Пчелка, вьется Купидон       Вокруг ее красот; Всяк на погибель обречен,       Кто близ нее пройдет. Увы! Земли недолгий Гость,       Я чахну, как Сугроб; Она меня, как в стенку Гвоздь,       Загонит скоро в гроб. Ее уста горят, как Мак,       Взор колет, как Игла; Ее улыбка, как Пятак       Серебряный, светла. Ее румяная щека       Туга, как Барабан, Грудь, как подушка, высока,       Как рюмка, строен стан. Она разумна, как Сова,       Скромна, как Лань в лесах, Как Блошка быстрая, резва       В увертках и прыжках. И скажет всякий, кто тайком       С ней обнимался вхруст, Что слаще Каши с Молоком       Лобзанье этих уст. Я помню, как ее лицо       Сближалося с моим — Я весь был полон, как Яйцо,       Блаженством неземным. Как Черепаха, был я глуп:       Я думал, что она В любви своей тверда, как Дуб,       Как Азбука, верна. Что крепко, как Репей с Репьем,       Мы сцеплены вдвоем И, словно Две Ноги, пойдем       Вперед одним путем. И вот — одна нога ушла,       И я стою, как Пень, Раздавленный, как Камбала,       Печальный, как Олень. Покинутый, как Мухомор,       Задумчивый, как Слон, Усохший, как Треска, с тех пор,       Как с Молли разлучен. Она еще вздохнет, как Штык,       О незабвенных днях, Когда, как сломленный Тростник,       Я буду втоптан в прах. Перевод Г. Кружкова

Баллада

 С морей, как злая птица, Борей летел к земле — В рыданиях юница Лежала на скале. К бушующим лавинам Стремила взор, застыв. Над нею балдахином Сплетались ветви ив. «Двенадцать лун сменилось, И десять дней прошло. Мой милый, что случилось? О, как ты, море, зло! В твоей пучине, море, Найдет ли милый путь? Что буря на просторе Пред бурей, рвущей грудь? Купцы, дрожа за злато, На бег валов глядят — Но что казны утрата Пред худшей из утрат? Ты, верно, брошен бурей В чертог затейниц фей — Но что затеи гурий Пред страстию моей? Нас учат, что Природа Со смыслом все творит. Тогда зачем под воды Укрылся скал гранит? Ужель скала таится В подводной глубине, Чтоб милому разбиться И чтобы плакать мне?» Она, застыв от горя, Бранила жребий свой, Борею вздохом вторя, Кропя волну слезой. Когда на гребне тело Волна пред ней взнесла, Склонясь лилеей белой, Юница умерла. Перевод А. Парина

Прощание нежного Уильяма с прекрасной Сьюзен

 Баллада Весь флот застыл в одном строю Наизготовку у причала, Когда блистательная Сью По трапу на корабль взбежала. «Эй, моряки! Скажите, где мой Билл? Неужто он меня совсем забыл?» Её Уильям в этот час Бом-брамсель закреплял на рее, Но, встретив взгляд любимых глаз, Он к Сьюзен бросился скорее, Скакнул на перекладину, повис И по канату, словно птица, вниз. Так жаворонок в облаках, Услышав, что зовёт подруга, Спешит на встречу впопыхах, Вращая крыльями упруго. Ах, как Уильям Сьюзен целовал! В тот миг он был богат как адмирал. «О Сьюзен, свет моей души! Клянусь, я не нарушу слова! Ты только слёзы осуши И верь, что встретимся мы снова! В груди ношу я компас, что везде Назло штормам влечёт меня к тебе. Не верь в людскую клевету, Что морякам любовь игрушки, Что, мол, у нас в любом порту Всегда найдётся по подружке. А впрочем, можешь верить — всё равно Причал мой здесь, где мы с тобой одно! Твои глаза как самоцвет, С дыханьем бури вздохи схожи, И у слоновой кости цвет Взят для твоей атласной кожи. Где б ни скитался я, в любом краю Во всём твои черты я узнаю. И если нападёт в пути На нас враждебная эскадра, Ты, Сьюзен, всё же не грусти. Пусть свищут пули, рвутся ядра, Я всё пройду, я не сгорю в огне, Чтоб горьких слёз ты не лила по мне…». Но слышен гонг. И вот дана Уже команда к отправленью. В смятенье он, в слезах она. Летят последние мгновенья. Сью сходит в лодку, прошептав: «Пока!» Мнёт шёлк платка лилейная рука. Перевод А. Васина

К дамам

 Когда смотрю я на старинный Сосуд, подёрнутый патиной, Или фарфоровую вазу, На память мне приходит сразу Наружность наших милых дам, Что рождены на радость нам, А не для всяких мелких дел: Пленять и тешить — их удел. На утончённых фей похожи, Чьей безупречно гладкой коже Любой изъян нанёс бы вред, Они как ценный раритет, Что самый стойкий из бойцов Заполучит в конце концов. В сравненьи с дамами мужчины — Простой горшок из грубой глины, Чья каждодневная забота — Трудиться до седьмого пота, И потерять его для дамы Нет никакой особой драмы. Перевод А. Васина

Заяц и его друзья

 Знакомство, дружество пустые суть названья, Когда заводим их без всякого вниманья; Приятелей себе кто многих наберет — Едва ль и одного в несчастии найдет. Один из зайцев свел знакомство со скотами, Которые без рог, и с колкими рогами, (Описывать их здесь нет нужды никакой) С природною своей сердечной добротой При каждых спорах их бывал на все согласен, И страсть имел, кaк Гей, великую до басен — За что всяк зайчика любезным называл И в дружбе каждый раз встречаясь уверял — При жизни таковой он прыгал и резвился, И пред подобными себе везде гордился. Однажды выскочив с зарею на лужок, Чтоб травки пощипать, запрятался в кусток; Но вдруг он слышит лай и труб ужасны звуки! Чтоб не попасть ему к тиранам в страшны руки, Бросается туда, сюда — опять назад; Повсюду за собой собак злых видит ряд. — Подсеклись наконец его от страха ноги, Едва дыша упал среди большой дороги. Но тут какой восторг в груди его восстал, Когда идущую он лошадь увидал. Позволь, вскричал, о конь! мне на тебе укрыться, И тем от видимой беды освободиться, Надежда на тебя осталась мне одна, А помощь всякая для дружбы нетрудна. Я к другу был всегда расположен сердечно, Сказал ему тот конь, ты знаешь сам конечно; Да с важным делом я теперь ко льву иду, Утешься — вот здесь все друзья твои в виду! Оставя лошадь, он к быку стремглав пустился, Но также хорошо и сей отговорился: Все знают, что тебе желаю я добра, И как твой друг, скажу: давно идти пора — Вон к этой, видишь ли, пригоженькой корове, Открылся коей я вчера в моей любови; Мне жаль, что я тебя в несчастии нашел, Но радуйся, к тебе идет твой друг козел! Козел, приметя в нем отменно жил биенье И смертную в глазах померклость и томленье, Моя спина тебе вредна, в ответ сказал, И на овцу ему рогами указал. Овца была слаба, притом же и боялась, Чтоб в зубы и сама собакам не досталась: К теленку наконец в отчаяньи прибег. Но равной получен и от него успех. Возможно ли, чтоб я, млад будучи летами, Сравняться возмечтал с великими скотами? Из них тебе никто не захотел помочь И всякий от тебя бежал скорее прочь; Так мне ли одному на помощь покуситься? И как после того глазам их появиться. Я плачу по тебе! — Чу! слышу гончих лай, Они бегут, бегут! прощай, мой друг, прощай! Перевод И. Ильинского

Jane Brereton (1685–1740)

On Mr Nash’s Picture at full length, between the Busts of Sir Isaac Newton and Mr Pope

 The old Egyptians hid their wit In hieroglyphic dress, To give men pains to search for it, And please themselves with guess. Moderns, to tread the self same path And exercise our parts, Place figures in a room at Bath; Forgive them, God of Arts! Newton, if I can judge aright, All wisdom doth express, His knowledge gives mankind new light, Adds to their happiness. Pope is the emblem of true wit, The sunshine of the mind; Read o’er his works for proof of it, You’ll endless pleasure find. Nash represents man in the mass, Made up of wrong and right; Sometimes a knave, sometimes an ass, Now blunt, and now polite. The picture, plac’d the busts between, Adds to the thought much strength, Wisdom and Wit are little seen, But Folly’s at full length.

To Philotimus

 Philotimus, if you’d approve Yourself a faithful lover, You must no more my anger move, But in the mildest terms of love Your passion still discover. Though born to rule you must submit To my commands with awe; Nor think your sex can you acquit, For Cupid’s empire won’t admit, Nor own a salique law.

To Damon

 Cease, Damon, cease, I’ll hear no more; Your fulsome flattery give o’er; I scorn this mean fallacious art By which you’d steal, not win, my heart: In me it never can compassion move, And sooner will aversion raise than love. If you to love would me incline, Assert the man, forbear to whine; Let time and plain sincerity And faithful love your pleaders be; For trust me, Damon, if those fail, These servile wheedling tricks will ne’er prevail.

From Epistle to Mrs. Anne Griffiths

 …But should some snarling critic chance to view These undigested lays designed for you, The surly blade, methinks, would storm and fume: “How dares this silly woman thus presume, In her crude, injudicious lines, to name Those ancient poets of immortal fame? The women now, forsooth, are authors grown, And write such stuff our sex would blush to own!” That I am dull is what I own and know; But why I mayn’t be privileged to show That dullness to a private friend or two (As to the world male writers often do), I can’t conceive. Dullness alone’s my fault, Guiltless of impious jest, or obscene thought! None e’er can say that I have loosely writ, Nor would at that dear rate be thought a wit. Fair modesty was once our sex’s pride, But some have thrown that bashful grace aside: The Behns, the Manleys, head this motley train, Politely lewd and wittily profane; Their wit, their fluent style (which all must own) Can never for their levity atone. But Heaven still, its goodness to denote, For every poison gives an antidote: First, our Orinda, spotless in her fame, As chaste in wit, rescued our sex from shame; And now, when Heywood’s soft, seducing style Might heedless youth and innocence beguile, Angelic wit and purest thoughts agree In tuneful Singer, and great Winchilsea. For me, who never durst to more pretend Than to amuse myself, and please my friend: If she approves of my unskilful lays, I dread no critic, and desire no praise.

Джейн Бреретон (1685–1740)

О парадном портрете мистера Нэша, размещённом между бюстами сэра Айзека Ньютона и мистера Поупа

 В Египте древние жрецы Так мудрено писали, Что, разбираясь, мудрецы Все локти искусали. Но в наши дни иной расклад: На память о витиях Их бюсты в Бате встали в ряд, О Бог Искусств, прости их! Сэр Айзек Ньютон, коль права Я хоть отчасти в этом, Был золотая голова И тьму прорезал светом. Был мистер Поуп острослов Масштабов небывалых, Что видно из его трудов Любому, кто читал их. Но странно, как сюда забрёл Нэш, человек обычный, — То проходимец, то осёл, То грубый, то тактичный. Два бюста и портрет, они — Как в пирамиде грани: Ум с Остроумием в тени, Дурь на переднем плане. Перевод В. Ослона

К Филотиму

 Что нет верней тебя в любви, Внушаешь вечно мне ты; Меня ты больше не гневи, А лучше попросту яви Своей любви приметы. Будь, Филотим, покорен мне, Хоть ты царить рождён; И не спасёт твой пол, зане Не чтут в Амуровой стране Салический закон[38]. Перевод В. Ослона

К Дэмону

 Брось, Дэмон, брось, пора знать честь; Оставь бессовестную лесть; Ведь ложью в женском сердце страсть Зажечь не выйдет — лишь украсть: Сочувствия во мне она не будит, И не к любви — скорей к презренью нудит. Ты хочешь сблизиться со мной — Так будь мужчиной, а не ной; Пусть время и твой честный взгляд Мне верность и любовь сулят; Поскольку, Дэмон, уж поверь, Вотще уловки впредь, как и теперь. Перевод В. Ослона

Из послания миссис Энн Гриффитс

 Случись, что взглянет критик записной На тот сумбур, что шлю тебе одной, Он завизжит отчаянно и звонко: “Как смеет эта глупая бабёнка В беспомощных стихах взывать цинично К поэтам, коих слава безгранична? Напишут эти авторши подчас Такое, что вгоняют в краску нас!” Я знаю, что занудна и скучна; Но почему я права лишена Показывать друзьям своё занудство (Мужчины-авторы не прячут труд свой), Мне не понять. Да, я скучна, но мне Кощунство чуждо, низость дум — вдвойне! Никто не скажет, что я суесловна Иль требую решпекта безусловно. Когда-то скромность красила наш пол, Но это свойство кое-кто отмёл: Бен[39] с Мэнли во главе толпы разгульной, Слегка распутной, в чём-то богохульной; Их остроумье, стиль (такой бы всем!) — Не повод для раскрутки скользких тем. Но всё же Небо от своих щедрот На каждый яд готовит антидот: Оринды нашей слава столь светла, Что весь наш пол из мрака вознесла; А ныне Хейвудвкрадчиво и тихо Блюдёт невинность юности от лиха, И Сингер чистотой порывов борет Порок и зло, и Уинчилси ей вторит. Что ж до меня, то скромный опус мой Лишь для подруги и меня самой: Коль ей по нраву он, не трепещу Пред критиком и славы не ищу. Перевод В. Ослона

George Berkeley (1685–1753)

On the Prospect of Planting Arts and Learning in America

 The Muse, disgusted at an Age and Clime Barren of every glorious Theme, In distant Lands now waits a better Time, Producing subjects worthy Fame; In happy climes, where from the genial sun And virgin earth such scenes ensue, The force of art by nature seems outdone, And fancied beauties by the true: There shall be sung another golden age, The rise of empire and of arts, The good and great inspiring epic rage, The wisest heads and noblest hearts. Not such as Europe breeds in her decay; Such as she bred when fresh and young, When heav’nly flame did animate her clay, By future poets shall be sung. Westward the course of empire takes its way; The four first Acts already past, A fifth shall close the drama with the day; Time’s noblest offspring is the last.

Джордж Беркли (1685–1753)

О грядущем насаждении искусств и наук в Америке

 Оставит Муза вотчину свою, Где лишь презрение к высокой теме, И дом себе найдет в ином краю, Потомство породив в иное время. И в той стране, где благостный восход Горит над невозделанною новью, Природа дружно с творчеством живет, Все дышит красотою и любовью, — Там новый век родится золотой, Расцвет державы и искусства, Дух, одержимый яростной мечтой, Тончайший ум, изысканное чувство. Европа днесь бесплодна и бедна; Но то, что в юности дала она для света, Огнем небесным одушевлена, — Вновь воспоют грядущего поэты. На запад устремлен державы ход; Уж пронеслось четыре акта драмы, И пятый нам развязку принесет: Сын младший Времени — способный самый. Перевод А. Серебренникова

Henry Carey (1687–1743)

The Ballad of Sally in our Alley

 Of all the girls that are so smart There’s none like pretty Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. There is no lady in the land Is half so sweet as Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. Her father he makes cabbage-nets, And through the streets does cry ‘em; Her mother she sells laces long To such as please to buy ‘em: But sure such folks could ne’er beget So sweet a girl as Sally! She is the darling of my heart, And she lives in my alley. When she is by, I leave my work, I love her so sincerely; My master comes like any Turk, And bangs me most severely: But let him bang his bellyful, I’ll bear it all for Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. Of all the days that’s in the week I dearly love but one day — And that’s the day that comes betwixt A Saturday and Monday; For then I’m drest all in my best To walk abroad with Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. My master carries me to church, And often am I blamèd Because I leave him in the lurch As soon as text is namèd; I leave the church in sermon-time And slink away to Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. When Christmas comes about again, O, then I shall have money; I’ll hoard it up, and box it all, I’ll give it to my honey: I would it were ten thousand pound I’d give it all to Sally; She is the darling of my heart, And she lives in our alley. My master and the neighbours all Make game of me and Sally, And, but for her, I’d better be A slave and row a galley; But when my seven long years are out, O, then I’ll marry Sally; O, then we’ll wed, and then we’ll bed — But not in our alley!

Генри Кэри (1687–1743)

Живет в моем квартале Салли

 Из всех девчонок нет скромней,       Приветливей, чем Салли. Она царит в душе моей,       Как и во всем квартале. Какая леди на земле       С моей сравнится Салли! Она — нет краше и милей — Живет в моем квартале. Ее папаша — зеленщик,       Прохожих зазывает; Мать кружева плетет, и их       Бывает, что сбывает. Как удалось им породить       Такое чудо — Салли! Она — я счастлив повторить — Живет в моем квартале. Работа валится из рук,       О Салли вспомню только; Хозяин-мастер очень груб —       Бранит меня жестоко; Пусть отхлестал бы побольней —       Стерплю я ради Салли: Она — мечта души моей —       Живет в моем квартале. Среди всех дней есть день один —       Веселый, беззаботный; В неделе он не посреди,       А сразу за субботой. В тот день, одет как баронет Я направляюсь к Салли. Она — милей и краше нет —       Живет в моем квартале. Меня хозяин водит в храм,       И он ужасно злится, Что усидеть мне трудно там       Весь срок, что служба длится. Я улизнуть стараюсь к ней,       К моей любимой Салли; Она — нет краше и милей —       Живет в моем квартале. Вот наступило Рождество,       Мне деньги перепали, Но я не трачу ничего,       Я их коплю для Салли. Будь там хоть тысяча гиней,       Я все бы отдал Салли; Она — нет краше и милей —       Живет в моем квартале. Посмеиваются кругом       Все надо мной наверно. Пускай! Для Салли я рабом       Готов бы стать галерным. Семь лет ученья промелькнет,       И я женюсь на Салли. Нас счастье ждет. Оно войдет       В наш дом… в другом квартале. Перевод Л. Павлонского

Lady Mary Wortley Montagu (1689–1762)

A Hymn to the Moon (Written in an Arbour)

 Thou silver deity of secret night, Direct my footsteps through the woodland shade; Thou conscious witness of unknown delight, The Lover’s guardian, and the Muse’s aid! By thy pale beams I solitary rove, To thee my tender grief confide; Serenely sweet you gild the silent grove, My friend, my goddess, and my guide. E’en thee, fair queen, from thy amazing height, The charms of young Endymion drew; Veil’d with the mantle of concealing night; With all thy greatness and thy coldness too.

Леди Мэри Уортли Монтэгю (1689–1762)

Гимн луне, написанный в беседке из зелени

 Полночных тайн сребристая богиня, Пусть яркость путь лесной мне осветит; Ты — зрительница скрытой благостыни, Ты помощь музам и влюбленным щит! В твоих лучах брожу я среди нощи, Открыв печали сердца своего; Ты тихим светом озаряешь рощи, Защитница, подруга, божество! Но ты была с высот своих, царица, Эндимионом вниз совлечена; Покровом ночи ты смогла укрыться, Столь всемогуща, столь же холодна. Перевод А. Серебренникова

James Thomson (1700–1748)

A Hymn on the Seasons

 These, as they change, Almighty Father! these Are but the varied God. The rolling year Is full of Thee. Forth in the pleasing Spring Thy beauty walks, Thy tenderness and love. Wide flush the fields; the softening air is balm; Echo the mountains round; the forest smiles; And ev’ry sense, and ev’ry heart, is joy. Then comes Thy glory in the summer-months, With light and heat refulgent. Then Thy sun Shoots full perfection through the swelling year; And oft Thy voice in dreadful thunder speaks, And oft, at dawn, deep noon, or falling eve, By brooks and groves, in hollow-whispering gales. Thy bounty shines in Autumn unconfin’d, And spreads a common feast for all that lives. In Winter awful Thou! with clouds and storms Around Thee thrown, tempest o’er tempest roll’d, Majestic darkness! On the whirlwind’s wing Riding sublime, Thou bidd’st the world adore, And humblest nature with thy northern blast. Mysterious round! what skill, what force divine, Deep felt, in these appear! a simple train, Yet so delightful mix’d, with such kind art, Such beauty and beneficence combined, Shade unperceiv’d so softening into shade, And all so forming an harmonious whole That, as they still succeed, they ravish still. But, wandering oft with brute unconscious gaze Man marks not Thee, marks not the mighty hand That, ever busy, wheels the silent spheres, Works in the secret deep, shoots steaming thence The fair profusion that o’erspreads the Spring, Flings from the sun direct the flaming day, Feeds every creature, hurls the tempest forth, And, as on earth this grateful change revolves, With transport touches all the springs of life. Nature, attend! join, every living soul Beneath the spacious temple of the sky, In adoration join; and ardent raise One general song! To Him, ye vocal gales, Breathe soft, whose Spirit in your freshness breathes: Oh! talk of Him in solitary glooms, Where, o’er the rock, the scarcely-waving pine Fills the brown shade with a religious awe. And ye, whose bolder note is heard afar, Who shake th’ astonish’d world, lift high to Heaven Th’ impetuous song, and say from whom you rage. His praise, ye brooks, attune, ye trembling rills; And let me catch it as I muse along. Ye headlong torrents, rapid and profound; Ye softer floods, that lead the humid maze Along the vale; and thou, majestic main, A secret world of wonders in thyself, Sound His stupendous praise, whose greater voice Or bids you roar or bids your roarings fall. Soft roll your incense, herbs, and fruits, and flowers, In mingled clouds to Him, whose sun exalts, Whose breath perfumes you, and whose pencil paints. Ye forests, bend; ye harvests, wave to Him— Breathe your still song into the reaper’s heart As home he goes beneath the joyous moon. Ye that keep watch in heaven, as earth asleep Unconscious lies, effuse your mildest beams, Ye constellations! while your angels strike Amid the spangled sky the silver lyre. Great source of day! best image here below Of thy Creator, ever pouring wide From world to world the vital ocean round! On nature write with every beam His praise. The thunder rolls: be hush’d the prostrate world, While cloud to cloud returns the solemn hymn. Bleat out afresh, ye hills; ye mossy rocks, Retain the sound; the broad responsive low, Ye valleys, raise; for the Great Shepherd reigns, And his unsuff’ring kingdom yet will come. Ye woodlands all, awake: a boundless song Burst from the groves; and, when the restless day, Expiring, lays the warbling world asleep, Sweetest of birds, sweet Philomela! charm The listening shades, and teach the night His praise! Ye chief, for whom the whole creation smiles, At once the head, the heart, the tongue of all, Crown the great hymn! In swarming cities vast, Assembled men, to the deep organ join The long-resounding voice, oft-breaking clear At solemn pauses through the swelling bass; And, as each mingling flame increases each, In one united ardour rise to heaven. Or, if you rather choose the rural shade, And find a fane in every sacred grove, There let the shepherd’s flute, the virgin’s lay, The prompting seraph, and the poet’s lyre Still sing the God of Seasons as they roll. For me, when I forget the darling theme, Whether the blossom blows, the summer-ray Russets the plain, inspiring autumn gleams, Or winter rises in the blackening east, Be my tongue mute, may fancy paint no more, And, dead to joy, forget my heart to beat! Should fate command me to the farthest verge Of the green earth, to distant barbarous climes, Rivers unknown to song, where first the sun Gilds Indian mountains, or his setting beam Flames on th’ Atlantic isles, ’tis naught to me, Since God is ever present, ever felt, In the void waste as in the city full; And where He vital spreads there must be joy. When even at last the solemn hour shall come, And wing my mystic flight to future worlds, I cheerful will obey; there, with new powers, Will rising wonders sing: I cannot go Where Universal Love not smiles around, Sustaining all yon orbs, and all their sons; From seeming evil still educing good, And better thence again, and better still, In infinite progression. But I lose Myself in Him, in Light ineffable! Come then, expressive Silence, muse His praise.

Hymn To God’s Power

 Hail! Power Divine, who by thy sole command, From the dark empty space, Made the broad sea and solid land Smile with a heavenly grace. Made the high mountain and firm rock, Where bleating cattle stray; And the strong, stately, spreading oak, That intercepts the day. The rolling planets thou madest move, By thy effective will; And the revolving globes above Their destined cours fulfil. His mighty power, ye thunders, praise, As through the heavens ye roll; And his great name, ye lightnings, blaze, Unto the distant pole. Ye seas, in your eternal roar, His sacred praise proclaim; While the inactive sluggish shore Re-echoes to the same. Ye howling winds, howl out his praise, And make the forests bow; While through the air, the earth, and seas, His solemn praise ye blow. O yon high harmonious spheres, Your powerful mover sing; To him your circling course that steers, Your tuneful praises bring. Ungrateful mortals, catch the sound, And in your numerous lays, To all the listening world around, The God of nature praise.

Hymn on Solitude

 Hail, mildly pleasing solitude, Companion of the wise and good; But, from whose holy, piercing eye, The herd of fools, and villains fly. Oh! how I love with thee to walk, And listen to thy whisper’d talk, Which innocence, and truth imparts, And melts the most obdurate hearts. A thousand shapes you wear with ease, And still in every shape you please. Now wrapt in some mysterious dream, A lone philosopher you seem; Now quick from hill to vale you fly, And now you sweep the vaulted sky; A shepherd next, you haunt the plain, And warble forth your oaten strain; A lover now, with all the grace Of that sweet passion in your face: Then, calm’d to friendship, you assume The gentle-looking Hertford’s bloom, As, with her Musidora, she, (Her Musidora fond of thee) Amid the long withdrawing vale, Awakes the rival’d nightingale. Thine is the balmy breath of morn, Just as the dew-bent rose is born; And while meridian fervours beat, Thine is the woodland dumb retreat; But chief, when evening scenes decay, And the faint landskip swims away, Thine is the doubtful soft decline, And that best hour of musing thine. Descending angels bless thy train, The virtues of the sage, and swain; Plain Innocence in white array’d, Before thee lifts her fearless head: Religion’s beams around thee shine, And cheer thy glooms with light divine: About thee sports sweet Liberty; And rapt Urania sings to thee. Oh, let me pierce thy secret cell! And in thy deep recesses dwell! Perhaps from Norwood’s oak-clad hill, When meditation has her fill, I just may cast my careless eyes Where London’s spiry turrets rise, Think of its crimes, its cares, its pain, Then shield me in the woods again.

An Ode on Aeolus’s Harp

 Ethereal race, inhabitants of air, Who hymn your God amid the secret grove, Ye unseen beings, to my harp repair, And raise majestic strains, or melt in love. Those tender notes, how kindly they upbraid! With what soft woe they thrill the lover’s heart! Sure from the hand of some unhappy maid Who died of love these sweet complainings part. But hark! that strain was of a graver tone, On the deep strings his hand some hermit throws; Or he, the sacred Bard, who sat alone In the drear waste and wept his people’s woes. Such was the song which Zion’s children sung When by Euphrates’ stream they made their plaint; And to such sadly solemn notes are strung Angelic harps to soothe a dying saint. Methinks I hear the full celestial choir Through Heaven’s high dome their awful anthem raise; Now chanting clear, and now they all conspire To swell the lofty hymn from praise to praise. Let me, ye wandering spirits of the wind, Who, as wild fancy prompts you, touch the string, Smit with your theme, be in your chorus joined, For till you cease my muse forgets to sing.

Rule Britannia

 When Britain first, at heaven’s command, Arose from out the azure main, This was the charter of the land, And Guardian Angels sang this strain: Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves. The nations not so blest as thee Must, in their turn, to tyrants fall, While thou shalt flourish great and free: The dread and envy of them all. Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves. Still more majestic shalt thou rise, More dreadful from each foreign stroke, As the loud blast that tears the skies Serves but to root thy native oak. Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves. Thee haughty tyrants ne’er shall tame; All their attempts to bend thee down Will but arouse thy generous flame, But work their woe and thy renown. Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves. To thee belongs the rural reign; Thy cities shall with commerce shine; All thine shall be the subject main, And every shore it circles, thine. Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves. The Muses, still with freedom found, Shall to thy happy coasts repair. Blest isle! with matchless beauty crowned, And manly hearts to guard the fair. Rule, Britannia! Britannia, rule the waves! Britons never, never, never shall be slaves.

Джеймс Томсон (1700–1748)

Гимн

 Четыре времена, в пременах ежегодных, Ничто иное суть, как в разных видах Бог. Вращающийся год, Отец наш всемогущий, Исполнен весь Тебя. Приятною весной Повсюду красота Твоя, Господь, сияет, И нежность и любовь Твоя везде видна. Краснеются поля, бальзамом воздух дышит, И эхо по горам разносится, звучит; С улыбкою леса главу свою подъемлют — Веселием живут все чувства и сердца. Грядет к нам в летних днях Твоя, о Боже! слава; Повсюду на земле блистает свет и жар; От солнца Твоего лиется совершенство На полнящийся год; и часто к нам Твой глас, Свод неба потряся, вещает в страшных громах; И часто на заре, в средине жарких дней, В тенистом вечеру, по рощам и потокам, Приятно шепчет он в прохладном ветерке. В обильной осени Твоя безмерна благость И милость без конца бывает нам явна, Всеобще празднество для тварей учреждая. Зимою страшен Ты! Там бури, облака Свивая вкруг себя, гоняя вьюгу вьюгой, В величественной тьме на вихрях вознесясь, Ты мир благоговеть со страхом заставляешь; Натуру всю смирит шумливый твой Борей! О таинственный круг! Какой великий Разум, Какую силу в сем глубоко ощутишь! Простейший оборот, но благо учрежденный, — Столь мудро и добро, добро для тварей всех, — Столь неприметно тень в другую переходит, И в целом, вместе всё так стройно, хорошо, Что всякий новый вид вновь сердце восхищает. Но часто человек, в безумии бродя, Совсем не зрит Тебя, Твоей руки всесильной, Чертящей в тишине безмолвных сфер пути И действующей в сей сокрытой, тайной бездне, Откуду чрез пары те блага шлешь ты к нам, Которые весну всегда обогащают, — Руки, которая огнем палящий день Из солнца прямо к нам на землю извергает, Питает тварей всех и бури мещет вниз; Которая — когда приятная премена Является везде на радостной земле — Восторгом движет все пружины жизни в мире. Внимай Натура вся! и всё, что в ней живет, Соединись под сим пространным храмом неба, Усердием горя воспеть всеобщий гимн! Приятные певцы, прохладные Зефиры, Да веете тому, чей дух дыхает в вас! Вещайте вы о нем во тьмах уединенных, Где сосна на горе, едва качая верх, Священных ужасов мрак теней исполняет! И вы, которых рев слух издали разит И весь смятенный мир приводит в ужас, в трепет! Возвысьте к небесам свою бурливу песнь! Поведайте, кто вас толь грозно разъяряет! Журчите вы, ручьи, трепещущий поток, Журчите песнь ему, хвалу его гласите, Вещайте мне сию сладчайшую хвалу, Когда я в тишине глубоко размышляю! Вы, реки быстрые, кипящи глубины — Кротчайшая вода, блестящим лавиринфом Текущая в лугах, — великий Океан, Мир тайный, мир чудес, чудес неисчислимых! Воскликните его предивную хвалу, Того, который вам величественным гласом Шуметь и утихать мгновенно, вдруг велит! Чистейший фимиам все вкупе воскурите, Травы, цветы, плоды, в смешенных облаках Тому, который вас всех солнцем возвышает, Дыханием своим вливает запах сей И кистию своей толь чудно испещряет! Качайтеся, леса, волнуйтесь, нивы все, Волнуйтеся ему и песнь свою ввевайте В сердечный слух жнецу, когда идет домой, На отдых по труде, при лунном кротком свете! Вы, стражи в небесах, когда без чувств земля В глубоком сне лежит, — созвездия! излейте Кротчайшие лучи, когда на тверди сей, Блистающей в огнях, все ангелы играют На лирах сребряных! О ты, источник дня, Великого Творца внизу здесь лучший образ, О солнце, — что всегда из мира в мир лиешь Сей жизни океан! пиши на всей Натуре Огнем лучей своих хвалу сего Творца! Гремит ужасный гром!.. Молчи благоговейно, Преклонший выю мир, доколе облака, Едино за другим, поют сей гимн великий! Да холмы возгласят блеяние свое! Удерживайте звук, громады мшистых камней! Долины да гласят отзывный громкий рев! Великий Пастырь Царь, и царство безмятежно Сего Царя Царей еще приидет впредь. Проснитесь все леса! из рощ да изнесется Пространнейшая песнь! Когда ж мятежный день, Кончаяся, весь мир вертящийся повергнет В дремоту, в крепкий сон, — сладчайшая из птиц, Прогнеина сестра! пленяй молчащи тени И нощи возвещай премудрого хвалу! А вы, для коих всё творение ликует, — Вы сердце и глава всего, всего язык! Вам должно увенчать сей важный гимн Природы! В обширных городах толпящийся народ! Соедини свой глас с глубоким сим органом, Долгоотзывный глас, который по часам, Сквозь толстый, шумный бас, в торжественные стойки Пронзительно звучит; и как единый жар, Смешаяся с другим, жар общий увеличит, В усердии все вдруг возвысьте вы его, — Возвысьте все свой глас к превыспреннему небу! Когда же лучше вам густые тени сел, Когда для вас суть храм священныя дубравы, — То пусть всегда свирель пастушья, девы песнь — Прелестный серафим, в восторги приводящий, — И лира бардова там Бога всех времен, Во всё теченье их согласно воспевают! А если б я забыл любезный свой предмет, Когда цветут цветы, луч солнца жжет равнину И осень на земле, лия в сердца восторг, Сияет и блестит; когда с востока ветры, Навея мрак на всё, к нам зиму принесут, — То пусть тогда язык мой вовсе онемеет, Утратит мысль моя всю живость, весь свой жар И, радостям умрев, забудет сердце биться! Хотя бы мне судьба на отдаленный край Зеленыя земли сокрыться повелела — В те дальние страны, где варвары живут, К рекам, которых ввек не поминали песни, Где солнце наперед лучом своим златит Верхи Индийских гор, где луч его вечерний Блистает посреде Атлантских островов, — Равно то для меня, когда Господь присутствен И чувствуем везде: в пустынях и степях, Равно как в городах, наполненных народом, — Где жизнью дышит он, там радость быть должна. Когда же наконец настанет час важнейший Мистический полет мой окрилить в миры, Которым быти впредь, — я рад повиноваться; И там, усилясь вновь, начну я воспевать Велики чудеса, которые увижу. Куда я ни пойду, везде, везде узрю Всеобщия Любви блаженную улыбку; Любви, которою круги миров стоят, Живут все их сыны и коя вечно благо Выводит из того, что кажется нам злом, Из блага лучшее, и лучшее во веки… Конца сей цепи нет. Но я теряюсь в Нем, Теряюся совсем в Неизреченном Свете. Молчание! гряди витийственно вникать, Вникать в хвалу Его!.. Перевод Н.М. Карамзина

Гимн могуществу Бога

 Хвала! По слову Твоему, По милости Твоей Наш мир земной возник сквозь тьму, И бурный мир морей. Ты создал горы и луга, Где, блея, бродит скот, И дуб, чьи ветви, как рога, Что день затмят вот-вот. Ты в небе, волею одной, Планеты закрутил; С тех пор, судьбы им нет иной: Ты путь им начертил. Хвалите мощь его, грома, Гремя сквозь небеса, А имя — молния сама, Неси на полюса. Пускай ваш вечный рёв, моря, Хвалы Ему творит, А скучный брег сто раз подряд Их эхом повторит. Несите, ветры, гимн, хваля; Пусть бьёт поклоны лес, А воздух, море и земля Поют Творцу чудес. Миры, гармонии полны, Пропойте гимн Тому, Кому вы все подчинены, Осанна ввек Ему! А смертный всяк, тон гимн услышь, В стихах его оставь, Взорви земного мира Тишь, Природы Бога славь! Перевод Ю. Брызгалова

Гимн одиночеству

 Славь одиночество душой, Поборник мудрости благой, Взор светел у него, лучист — Все прочь, кто глуп и кто нечист. С тобой вдвоем бродить люблю, Твой шепот вкрадчивый ловлю, Сияньем правды, чистоты Смягчишь сердца упрямцев ты. Столико ты и каждый лик Отрадой сладостной велик. То, как философ, в грез паренье Ты царствуешь в уединенье, То ты порхнешь с холма на дол И взмоешь в небо как орел, То с пастухом взойдешь на склон, Когда цевницей трелит он; Порой с влюбленным заодно Ты страсти благостной полно Иль дружбы ты берешь урок, Как нежный Хертфорда цветок[40], Что с Мусидорою[41] своей (Ты любо Мусидоре сей) В долине замкнутой поет, И зависть соловья берет. Ты свежесть в утренни часы, Где розы в капельках росы; Когда же днем несносен зной, Ты сумрачный приют лесной; Но ты и вечер для меня, Что, растворяя краски дня, Ложится нежен и угрюм, Вот лучший час для грез и дум. И ангелы благословят Твой добродетельный наряд, Невинность, что в одежде белой, С тобой чело поднимет смело, Святая вера льет лучи И разгоняет мрак ночи, С тобой Свобода весела, Тебе Урании хвала. Впусти меня в свой тайный кров, В твоих глубинах жить готов! Я с Норвуда холмов лесистых Быть может в созерцаньях чистых Неосторожный брошу взгляд На башни лондонских громад, Представлю боль, труды, нужду И вновь в твои леса уйду. Перевод А. Триандафилиди

Ода эоловой арфе

 О жители небес, народ эфирный, Что славит Бога среди тайных рощ, Моей вы арфе лад придайте мирный, Любовных песен колдовскую мощь. Сколь благородны нежные напевы, Что грусть рождают в любящих сердцах! Они как жалобы несчастной девы, Что от любви сошла в могильный прах. Но чу! Свои персты на эти струны Отшельник некий тяжело кладет, То ль бард святой[42] там, где пустынны дюны, Оплакивает бедный свой народ. То жалобная песнь детей Сиона, Что над Евфрата слышалась волной, Так ангельская арфа упоенно Звучала встарь, когда почил святой. И мнится, хоры ангелов явились, С небесных сводов гимн даря земле, Вот песнь тиха, а вот уговорились Ее усилить от хвалы к хвале. О духи ветра, вея по просторам, Касаясь струн как вам порыв велит, Вы мне позвольте слиться с вашим хором, Когда поете, музы дар забыт. Перевод А. Триандафилиди

Правь, Британия

 Когда Британьи Бог сказал: «Вставай из моря к высшей цели!» — Стране он вольность даровал, И в небе ангелы запели: «Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой!» Падут народы с высоты, Коль им мила тиранов плаха, — Великой, вольной будешь ты, Предмет их зависти и страха! Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой! Тебя прославит каждый бой, Как ветер, в клочья ветер рвущий, Лишь укрепит твой дуб родной, На страх врагам твоим цветущий. Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой! Тебя тиранам не скрутить! Их козни бешеный, как море, Твой могут гнев воспламенить Тебе на славу, им на горе! Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой! Над деревнями ты царишь, Торговлей городов сияя; Себе ты море покоришь, Его прибрежья покоряя. Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой! Друзья свободы, музы все К тебе придут с своею свитой! Будь счастлива в своей красе С мужами, женщин всех защитой! Правь, Британья, правь волной! Ввек не быть тебе рабой! Перевод А. Кремлева

William Shenstone (1714–1763)

Anacreontic, 1738

 ‘Twas in a cool Aonian glade, The wanton Cupid, spent with toil, Had sought refreshment from the shade, And stretch’d him on the mossy soil. A vagrant Muse drew nigh, and found The subtle traitor fast asleep; And is it thine to snore profound, She said, yet leave the world to weep? But hush! — from this auspicious hour The world, I ween, may rest in peace, And, robb’d of darts, and stript of power, Thy peevish petulance decrease. Sleep on, poor Child! whilst I withdraw, And this thy vile artillery hide — When the Castalian fount she saw, And plunged his arrows in the tide. That magic fount,ill-judging maid, Shall cause you soon to curse the day You dared the shafts of Love invade, And gave his arms redoubled sway. For in a stream so wondrous clear, When angry Cupid searches round, Will not the radiant points appear? Will not the furtive spoils be found? Too soon they were; and every dart. Dipt in the Muse’s mystic spring, Acquired new force to wound the heart, And taught at once to love and sing. Then farewell, ye Pierian quire! For who will now your altars throng? From Love we learn to swell the lyre, And Echo asks no sweeter song.

Written At An Inn At Henley

 To thee, fair freedom! I retire, From flattery, feasting, dice and din; Nor art thou found in domes much higher Than the lone cot or humble Inn. ’Tis here with boundless power I reign, And every health which I begin, Converts dull port to bright champagne; For Freedom crowns it, at an Inn. I fly from pomp, I fly from plate, I fly from falsehood’s specious grin; Freedom I love, and form I hate, And choose my lodgings at an Inn. Here, waiter! take my sordid ore, Which lacqueys else might hope to win; It buys what Courts have not in store, It buys me Freedom, at an Inn. And now once more I shape my way Through rain or shine, through thick or thin, Secure to meet, at close of day, With kind reception at an Inn. Whoe’er has travell’d life’s dull round, Where’er his stages may have been, May sigh to think how oft he found The warmest welcome — at an Inn.

Уильям Шенстон (1714–1763)

Анакреонтическая ода

 Под сенью аонийска леса, Томимый грузом важных дел, Искал вздремнуть Амур-повеса, Прилег на мох и захрапел. Тогда шла Муза стороною И, зря его глубокий сон, «Храпишь, речет, а мир тобою, Злодей! пал горестям в полон! Но полно! нынче может смело Весь дольний мир вкушать покой: Я забираю злые стрелы И лук с тугою тетивой. Спи, бедный мальчик! сила злая Оставит подвиги твои!» — Рекла, оружье погружая В Кастальского ключа струи. О неразумная! к несчастью Влекут весь мир твои дела: Грознейшие, с двойною властью Амуру стрелы ты дала! Когда он, кражею сердитый, Узрит прозрачный сей ручей, Ужели блеск, в воде сокрытый, Не выдаст спрятанный трофей? Сия волшебная водица Впиталась в стрелы, жалкий тать! Отсель для нас равно влюбиться И стихотворцем сразу стать. Путь добрый, пиерийски хоры! Гремите стройным звоном лир: Любви питомцы мы, коль скоро Не ведал слаще песен мир. Перевод К. Манасенко

Писано на постоялом дворе в Хенли

 Прощай, докучная неволя, — Пиры, салоны, шулера! Мне хижины любезней доля Иль постоялого двора! Я здесь могуществом гигантским Напоминаю о царе: Портвейн я объявлю шампанским На постоялом на дворе! Бегу от пышности и злата, Бегу от ханжеских притвор, Бегу от светскости проклятой На вольный постоялый двор. Держи, слуга, металл презренный! Есть вещи лучше серебра — Свободы не купить бесценной Рабам столичного двора! Вот я трясусь в дороге снова Сквозь дождь, сквозь грязь во весь опор — Все, чтоб в конце пути дневного Увидеть постоялый двор. Изъездив жизни путь унылый, Мы, в измождении, в хандре, Вздохнем не раз: как славно было На постоялом на дворе! Перевод А. Серебренникова

Richard Jago (1715–1783)

Hamlet’s Soliloquy Imitated

 To print, or not to print — that is the question. Whether ‘tis better in a trunk to bury The quirks and crotchets of outrageous fancy, Or send a well-wrote copy to the press, And by disclosing, end them? To print, to doubt No more; and by one act to say we end The head-ach, and a thousand natural shocks Of scribbling frenzy—’tis a consummation Devoutly to be wish’d. To print — to beam From the same shelf with Pope, in calf well bound! To sleep, perchance, with Quarles — Ay there’s the rub — For to what class a writer may be doom’d, When he hath shuffled off some paltry stuff, Must give us pause. — There’s the respect that makes Th’ unwilling poet keep his piece nine years. For who would bear th’ impatient thirst of fame, The pride of conscious merit, and ‘bove all, The tedious importunity of friends, When as himself might his quietus make With a bare inkhorn? Who would fardles bear? To groan and sweat under a load of wit? But that the tread of steep Parnassus’ hill, That undiscover’d country, with whose bays Few travellers return, puzzles the will, And makes us rather bear to live unknown, Than run the hazard to be known, and damn’d. Thus critics do make cowards of us all. And thus the healthful face of many a poem Is sickly’d o’er with a pale manuscript; And enterprisers of great fire, and spirit, With this regard from Dodsley turn away, And lose the name of authors…

Ричард Джейго (1715–1783)

Подражание монологу Гамлета

 Печатать или нет — вот в чем вопрос; Что благородней — запереть в сундук Ростки и россыпи своих фантазий Иль, набело листки переписав, Отдать печатнику? Издать, издаться — И знать, что этим обрываешь цепь Бессонниц, колебаний и терзаний Честолюбивых… Как такой развязки Не жаждать? Напечатать — и стоять, Сверкая корешком, бок о бок с Пóпом! Иль, может, покрываться паутиной Средь стихоплетов нудных? — Вот в чем трудность! Какой судьбе ты будешь обречен, Когда в безгласный томик обратишься? Вот в чем загвоздка. Вот что заставляет Поэта колебаться столько лет. Иначе кто бы вынес прозябанье В глухой безвестности, мечты о славе, Зуд авторства — и, более всего, Друзей своих обидные успехи, Когда так просто сводит все концы Станок печатный? Кто бы плелся с ношей, Под бременем ума изнемогая, Когда б не страх пред высотой Парнасской — Страной, откуда мало кто вернулся С венком лавровым, — воли не смущал, Внушая нам, что лучше жить безвестно, Чем сделаться посмешищем для всех. Так критики нас обращают в трусов, И так румянец свеженьких поэм Хиреет в груде ветхих манускриптов, И стихотворцы, полные огня, Высоких замыслов и вдохновенья, Робея пред издательским порогом, Теряют имя авторов… Перевод Г. Кружкова

Thomas Gray (1716–1771)

Ode on a Distant Prospect of Eton College

 Ye distant spires, ye antique tow’rs, That crown the wat’ry glade, Where grateful Science still adores Her Henry’s holy Shade; And ye, that from the stately brow Of Windsor’s heights th’ expanse below Of grove, of lawn, of mead survey, Whose turf, whose shade, whose flowr’s among Wanders the hoary Thames along His silver-winding way. Ah, happy hills, ah, pleasing shade, Ah, fields belov’d in vain, Where once my careless childhood stray’d, A stranger yet to pain! I feel the gales, that from ye blow, A momentary bliss bestow, As waving fresh their gladsome wing, My weary soul they seem to soothe, And, redolent of joy and youth, To breathe a second spring. Say, Father Thames, for thou hast seen Full many a sprightly race Disporting on thy margent green The paths of pleasure trace, Who foremost now delight to cleave With pliant arm thy glassy wave? The captive linnet which enthrall? What idle progeny succeed To chase the rolling circle’s speed, Or urge the flying ball? While some on earnest business bent Their murm’ring labours ply ’Gainst graver hours, that bring constraint To sweeten liberty: Some bold adventurers disdain The limits of their little reign, And unknown regions dare descry: Still as they run they look behind, They hear a voice in ev’ry wind, And snatch a fearful joy. Gay hope is theirs by fancy fed, Less pleasing when possest; The tear forgot as soon as shed, The sunshine of the breast: Theirs buxom health of rosy hue, Wild wit, invention ever-new, And lively cheer of vigour born; The thoughtless day, the easy night, The spirits pure, the slumbers light, That fly th’ approach of morn. Alas, regardless of their doom, The little victims play! No sense have they of ills to come, Nor care beyond to-day: Yet see how all around ’em wait The ministers of human fate, And black Misfortune’s baleful train! Ah, show them where in ambush stand To seize their prey the murth’rous band! Ah, tell them they are men! These shall the fury Passions tear, The vultures of the mind Disdainful Anger, pallid Fear, And Shame that skulks behind; Or pining Love shall waste their youth, Or Jealousy with rankling tooth, That inly gnaws the secret heart, And Envy wan, and faded Care, Grim-visag’d comfortless Despair, And Sorrow’s piercing dart. Ambition this shall tempt to rise, Then whirl the wretch from high, To bitter Scorn a sacrifice, And grinning Infamy. The stings of Falsehood those shall try, And hard Unkindness’ alter’d eye, That mocks the tear it forc’d to flow; And keen Remorse with blood defil’d, And moody Madness laughing wild Amid severest woe. Lo, in the vale of years beneath A griesly troop are seen, The painful family of Death, More hideous than their Queen: This racks the joints, this fires the veins, That ev’ry labouring sinew strains, Those in the deeper vitals rage: Lo, Poverty, to fill the band, That numbs the soul with icy hand, And slow-consuming Age. To each his suff’rings: all are men, Condemn’d alike to groan, The tender for another’s pain; Th’ unfeeling for his own. Yet ah! why should they know their fate? Since sorrow never comes too late, And happiness too swiftly flies. Thought would destroy their paradise. No more; where ignorance is bliss, ’Tis folly to be wise.

On the Death of Richard West

 In vain to me the smiling Mornings shine, And reddening Phœbus lifts his golden fire; The birds in vain their amorous descant join; Or cheerful fields resume their green attire; These ears, alas! for other notes repine, A different object do these eyes require; My lonely anguish melts no heart but mine; And in my breast the imperfect joys expire. Yet Morning smiles the busy race to cheer, And new-born pleasure brings to happier men; The fields to all their wonted tribute bear; To warm their little loves the birds complain; I fruitless mourn to him that cannot hear, And weep the more because I weep in vain.

Elegy Written in a Country Churchyard

 The curfew tolls the knell of parting day, The lowing herd wind slowly o’er the lea, The plowman homeward plods his weary way, And leaves the world to darkness and to me. Now fades the glimm’ring landscape on the sight, And all the air a solemn stillness holds, Save where the beetle wheels his droning flight, And drowsy tinklings lull the distant folds; Save that from yonder ivy-mantled tow’r The moping owl does to the moon complain Of such, as wand’ring near her secret bow’r, Molest her ancient solitary reign. Beneath those rugged elms, that yew-tree’s shade, Where heaves the turf in many a mould’ring heap, Each in his narrow cell for ever laid, The rude forefathers of the hamlet sleep. The breezy call of incense-breathing Morn, The swallow twitt’ring from the straw-built shed, The cock’s shrill clarion, or the echoing horn, No more shall rouse them from their lowly bed. For them no more the blazing hearth shall burn, Or busy housewife ply her evening care: No children run to lisp their sire’s return, Or climb his knees the envied kiss to share. Oft did the harvest to their sickle yield, Their furrow oft the stubborn glebe has broke; How jocund did they drive their team afield! How bow’d the woods beneath their sturdy stroke! Let not Ambition mock their useful toil, Their homely joys, and destiny obscure; Nor Grandeur hear with a disdainful smile The short and simple annals of the poor. The boast of heraldry, the pomp of pow’r, And all that beauty, all that wealth e’er gave, Awaits alike th’ inevitable hour. The paths of glory lead but to the grave. Nor you, ye proud, impute to these the fault, If Mem’ry o’er their tomb no trophies raise, Where thro’ the long-drawn aisle and fretted vault The pealing anthem swells the note of praise. Can storied urn or animated bust Back to its mansion call the fleeting breath? Can Honour’s voice provoke the silent dust, Or Flatt’ry soothe the dull cold ear of Death? Perhaps in this neglected spot is laid Some heart once pregnant with celestial fire; Hands, that the rod of empire might have sway’d, Or wak’d to ecstasy the living lyre. But Knowledge to their eyes her ample page Rich with the spoils of time did ne’er unroll; Chill Penury repress’d their noble rage, And froze the genial current of the soul. Full many a gem of purest ray serene, The dark unfathom’d caves of ocean bear: Full many a flow’r is born to blush unseen, And waste its sweetness on the desert air. Some village-Hampden, that with dauntless breast The little tyrant of his fields withstood; Some mute inglorious Milton here may rest, Some Cromwell guiltless of his country’s blood. Th’ applause of list’ning senates to command, The threats of pain and ruin to despise, To scatter plenty o’er a smiling land, And read their hist’ry in a nation’s eyes, Their lot forbade: nor circumscrib’d alone Their growing virtues, but their crimes confin’d; Forbade to wade through slaughter to a throne, And shut the gates of mercy on mankind, The struggling pangs of conscious truth to hide, To quench the blushes of ingenuous shame, Or heap the shrine of Luxury and Pride With incense kindled at the Muse’s flame. Far from the madding crowd’s ignoble strife, Their sober wishes never learn’d to stray; Along the cool sequester’d vale of life They kept the noiseless tenor of their way. Yet ev’n these bones from insult to protect, Some frail memorial still erected nigh, With uncouth rhymes and shapeless sculpture deck’d, Implores the passing tribute of a sigh. Their name, their years, spelt by th’ unletter’d muse, The place of fame and elegy supply: And many a holy text around she strews, That teach the rustic moralist to die. For who to dumb Forgetfulness a prey, This pleasing anxious being e’er resign’d, Left the warm precincts of the cheerful day, Nor cast one longing, ling’ring look behind? On some fond breast the parting soul relies, Some pious drops the closing eye requires; Ev’n from the tomb the voice of Nature cries, Ev’n in our ashes live their wonted fires. For thee, who mindful of th’ unhonour’d Dead Dost in these lines their artless tale relate; If chance, by lonely contemplation led, Some kindred spirit shall inquire thy fate, Haply some hoary-headed swain may say, “Oft have we seen him at the peep of dawn Brushing with hasty steps the dews away To meet the sun upon the upland lawn. There at the foot of yonder nodding beech That wreathes its old fantastic roots so high, His listless length at noontide would he stretch, And pore upon the brook that babbles by. Hard by yon wood, now smiling as in scorn, Mutt’ring his wayward fancies he would rove, Now drooping, woeful wan, like one forlorn, Or craz’d with care, or cross’d in hopeless love. One morn I miss’d him on the custom’d hill, Along the heath and near his fav’rite tree; Another came; nor yet beside the rill, Nor up the lawn, nor at the wood was he; The next with dirges due in sad array Slow thro’ the church-way path we saw him borne. Approach and read (for thou canst read) the lay, Grav’d on the stone beneath yon aged thorn”. The Epitaph Here rests his head upon the lap of Earth A youth to Fortune and to Fame unknown. Fair Science frown’d not on his humble birth, And Melancholy mark’d him for her own. Large was his bounty, and his soul sincere, Heav’n did a recompense as largely send: He gave to Mis’ry all he had, a tear, He gain’d from Heav’n (’twas all he wish’d) a friend. No farther seek his merits to disclose, Or draw his frailties from their dread abode, (There they alike in trembling hope repose) The bosom of his Father and his God.

Ode on the Death of a Favourite Cat Drowned in a Tub of Goldfishes

 ’Twas on a lofty vase’s side, Where China’s gayest art had dyed The azure flowers that blow; Demurest of the tabby kind, The pensive Selima, reclined, Gazed on the lake below. Her conscious tail her joy declared; The fair round face, the snowy beard, The velvet of her paws, Her coat, that with the tortoise vies, Her ears of jet, and emerald eyes, She saw; and purred applause. Still had she gazed; but ’midst the tide Two angel forms were seen to glide, The genii of the stream; Their scaly armour’s Tyrian hue Through richest purple to the view Betrayed a golden gleam. The hapless nymph with wonder saw; A whisker first and then a claw, With many an ardent wish, She stretched in vain to reach the prize. What female heart can gold despise? What cat’s averse to fish? Presumptuous maid! with looks intent Again she stretch’d, again she bent, Nor knew the gulf between. (Malignant Fate sat by, and smiled) The slippery verge her feet beguiled, She tumbled headlong in. Eight times emerging from the flood She mewed to every watery god, Some speedy aid to send. No dolphin came, no Nereid stirred; Nor cruel Tom, nor Susan heard; A Favourite has no friend! From hence, ye beauties, undeceived, Know, one false step is ne’er retrieved, And be with caution bold. Not all that tempts your wandering eyes And heedless hearts, is lawful prize; Nor all that glisters, gold.

The Bard: A Pindaric Ode

 Advertisement

The following Ode is founded on a Tradition current in Wales, that Edward the First, when he compleated the conquest of his country, ordered all the Bards, that fell into his hands, to be put to death.

I.1 Strophe “Ruin seize thee, ruthless King! Confusion on thy banners wait, Tho’ fanned by Conquest’s crimson wing They mock the air with idle state. Helm, nor Hauberk’s twisted mail, Nor even thy virtues, Tyrant, shall avail To save thy secret soul from nightly fears, From Cambria’s curse, from Cambria’s tears!” Such were the sounds, that o’er the crested pride Of the first Edward scatter’d wild dismay, As down the steep of Snowdon’s shaggy side He wound with toilsome march his long array. Stout Glo’ster stood aghast in speechless trance: “To arms!” cried Mortimer, and couch’d his quiv’ring lance. I.2 Antistrophe On a rock, whose haughty brow Frowns o’er old Conway’s foaming flood, Robed in the sable garb of woe, With haggard eyes the Poet stood; (Loose his beard, and hoary hair Stream’d, like a meteor, to the troubled air) And with a Master’s hand, and Prophet’s fire, Struck the deep sorrows of his lyre. “Hark, how each giant-oak, and desert cave, Sighs to the torrent’s aweful voice beneath! O’er thee, oh King! their hundred arms they wave, Revenge on thee in hoarser murmurs breath; Vocal no more, since Cambria’s fatal day, To high-born Hoel’s harp, or soft Llewellyn’s lay. I.3 Epode Cold is Cadwallo’s tongue, That hush’d the stormy main: 30 Brave Urien sleeps upon his craggy bed: Mountains, ye mourn in vain Modred, whose magic song Made huge Plinlimmon bow his cloud-top’d head. On dreary Arvon’s shore they lie, Smear’d with gore, and ghastly pale: Far, far aloof th’ affrighted ravens sail; The famish’d Eagle screams, and passes by. Dear lost companions of my tuneful art, Dear, as the light that visits these sad eyes, Dear, as the ruddy drops that warm my heart, Ye died amidst your country’s cries — No more I weep. They do not sleep. On yonder cliffs, a griesly band, I see them sit, they linger yet, Avengers of their native land: With me in dreadful harmony they join, And weave with bloody hands, the tissue of thy line”. II.1 Strophe “Weave the warp, and weave the woof, The winding-sheet of Edward’s race. Give ample room, and verge enough The characters of hell to trace. Mark the year, and mark the night, When Severn shall re-eccho with affright The shrieks of death, thro’ Berkley’s roofs that ring, Shrieks of an agonizing King! She-Wolf of France, with unrelenting fangs, That tear’st the bowels of thy mangled Mate, From thee be born, who o’er thy country hangs The scourge of Heav’n. What Terrors round him wait! Amazement in his van, with Flight combined, And Sorrow’s faded form, and Solitude behind. II.2 Antistrophe Mighty Victor, mighty Lord, Low on his funeral couch he lies! No pitying heart, no eye, afford A tear to grace his obsequies. Is the sable Warriour fled? Thy son is gone. He rests among the Dead. The Swarm, that in thy noon-tide beam were born? Gone to salute the rising Morn. Fair laughs the Morn, and soft the Zephyr blows, While proudly riding o’er the azure realm In gallant trim the gilded Vessel goes; Youth on the prow, and Pleasure at the helm; Regardless of the sweeping Whirlwind’s sway, That, hush’d in grim repose, expects his evening-prey. II.3 Epode Fill high the sparkling bowl, The rich repast prepare, Reft of a crown, he yet may share the feast: Close by the regal chair Fell Thirst and Famine scowl A baleful smile upon their baffled Guest. Heard ye the din of battle bray, Lance to lance, and horse to horse? Long Years of havock urge their destined course, And thro’ the kindred squadrons mow their way. Ye Towers of Julius, London’s lasting shame, With many a foul and midnight murther fed, Revere his Consort’s faith, his Father’s fame, And spare the meek Usurper’s holy head. Above, below, the rose of snow, Twined with her blushing foe, we spread: The bristled Boar in infant-gore Wallows beneath the thorny shade. Now, Brothers, bending o’er th’ accursed loom Stamp we our vengeance deep, and ratify his doom. III.1 Strophe Edward, lo! to sudden fate (Weave the woof. The thread is spun) Half of thy heart we consecrate. (The web is wove. The work is done.)” 100 “Stay, oh stay! nor thus forlorn Leave me unbless’d, unpitied, here to mourn: In yon bright track, that fires the western skies, They melt, they vanish from my eyes. But oh! what solemn scenes on Snowden’s height Descending slow their glitt’ring skirts unroll? Visions of glory, spare my aching sight, Ye unborn Ages, crowd not on my soul! No more our long-lost Arthur we bewail. All-hail, ye genuine Kings, Brittania’s Issue, hail! III.2 Antistrophe Girt with many a Baron bold Sublime their starry fronts they rear; And gorgeous Dames, and Statesmen old In bearded majesty, appear. In the midst a Form divine! Her eye proclaims her of the Briton-Line; Her lyon-port, her awe-commanding face, Attemper’d sweet to virgin-grace. What strings symphonious tremble in the air, What strains of vocal transport round her play! Hear from the grave, great Taliessin, hear; They breathe a soul to animate thy clay. Bright Rapture calls, and soaring, as she sings, Waves in the eye of Heav’n her many-colour’d wings. III.3 Epode The verse adorn again Fierce War, and faithful Love, And Truth severe, by fairy Fiction drest. In buskin’d measures move Pale Grief, and pleasing Pain, With Horrour, Tyrant of the throbbing breast. A Voice, as of the Cherub-Choir, Gales from blooming Eden bear; And distant warblings lessen on my ear, That lost in long futurity expire. Fond impious Man, think’st thou, yon sanguine cloud, Rais’d by thy breath, has quench’d the Orb of day? To-morrow he repairs the golden flood, And warms the nations with redoubled ray. Enough for me: With joy I see The different doom our Fates assign. Be thine Despair, and scept’red Care, To triumph, and to die, are mine”. He spoke, and headlong from the mountain’s height Deep in the roaring tide he plung’d to endless night.

Томас Грей (1716–1771)

На отдаленный вид Итонской Коллегии

 О зданье древнее почтенно, Венчающе зеленый луг, Где имя Гейнриха священно За то, что был он Музам друг! Виндзорски горы возвышенны, Над тихим долом наклоненны, Где, зелень мягкая цветет, Где, брег приятный орошая, Тамиза странствует седая И свой сребристый ток лиет. Леса тенистые, прохладны! Поля, луга, любезны мне, Где лета юности отрадны Провел я в сладкой тишине! От вас ветр легкий повевает, Меня на время услаждает, И с крыл прохладу мне лиет; Покоит душу утомленну, И младостию обновленну, Вторую мне весну дает. Скажи, Тамиза, что за племя? Какой веселый юный род, В забавах провождает время, К брегам твоих сбираясь вод? Кто ныне гибкими руками Плывет играя меж струями? Кто ловит чижиков силком? Какая куча молодая Толпится, обруч погоняя? Кто забавляется мячом? Иные в строгом прилежанье Урок стараются твердишь, Чтоб скучно время испытанья По том свободой, наградить; Другие юноши так смелы, Что царства малого пределы Прешед, спешат к странам другим; Бегут и взгляд назад кидают, Их даже ветры устрашают, Страх следует повсюду им. Надежда льстит их вображенье, Но обладанье есть не то; Забыты слезы во мгновенье, Веселье и печаль ничто. Как розы, здравием прекрасны, Их разум жив, глаза их ясны, В них бодрость радости родит; Спокойны днем, среди же ночи Сон крепкий их смыкает очи, Который утром прочь летит. О будущей не мысля части, Играют резво меж собой: Не знают то, что есть напасти, Не знают, что есть день другой. Но только в свет поставят ноги, Уже их ждут судьбины строги, Их бледный сонм затмит их дни. Открой, о Муза! сеть сурову, Опутать их везде готову; Скажи, что смертные они. Один страстей невольник бедный, Всю жизнь в страданье проведет: Гнев яростный и ужас бледный, И стыд подкравшись подползет; Любовь пожжет его огнями, И ревность, скрежеща зубами, В нем будут внутренность терзать: Яд зависти, и адска злоба; Отчаянье, восстав из гроба, Его возникнут поражать. Иной, гордыней вознесенной, С высот фортуны полетит; Ругательств жертвой став презренной, Хулы всю горечь истощит. Сей вкусит лести яд коварный, Увидит взор неблагодарный, Имеющийся слезам других, Грызенье кровью обагренно, Безумство дико, разъяренно, И весь собор напастей злых. Внизу, в долине лет глубокой, В дали скелетов зрится тьма; Семейство смерти прежестокой Страшнейшее, чем смерть сама; Один недуг крутит составы, Жжет жилы, в нервы льет отравы, Другой органы жизни рвет; Полк грозный бедность замыкает, На душу хлад распространяет, А старость в след за ним течет. Стенать нас жребий осуждает, Равно подвластны мы Судьбе: И кто о ближнем сострадает, И кто бывает строг к себе. На что предузнавать ненастье? Придет немедленно несчастье, Блаженство, будет прочь спешить Исчезнет рай, и вкупе младость; И где неведенье есть сладость, Там буйство есть ученым быть. Перевод П.И. Голенищева-Кутузова

На смерть Ришарда Веста

 Вотще является мне светлый вид Авроры, Вотще сам Феб лиет мне блеск своих лучей; Вотще мне слышатся согласны птичек хоры, Вотще зеленую одежду зрю полей! Другие звуки мне потребны к услажденью, Других предметов я для глаз моих ищу; Не вижу способов себе я к облегченью, Средь радостей весны томлюся и грущу. Улыбка утрення Природу оживляет И смертным новый день забавы обещает, Поля им платят дань обильную свою. Пернаты жители чрез пение согласно Любовны жалобы свои твердят всечасно, А я один в тоске напрасно слезы лью! Перевод П.И. Голенищева-Кутузова

Элегия, написанная на сельском кладбище

 Бьет колокол к вечерне однотонный, Стекает стадо медленно с холма, Покинул поле пахарь утомленный — И двое нас осталось — я и тьма… Туманный мрак окрестность поглощает, Торжественным покоем мир объят — И только жук с жужжаньем пролетает, Да колокольцы сонные гремят. И лишь сова из древнего жилища, Вотще ища управы у луны На вторгшегося ночью на кладбище, Посетует средь мертвой тишины. Стоит окрест безмолвие такое, Что на душу нисходит благодать, И о блаженстве вечного покоя Не устают надгробия шептать. Здесь вязы кряжисты и тисы древни, Укрыты дерном холмики земли, Где в тесных кельях праотцы деревни Себе навек пристанище нашли. Ни утреннего ветра дуновенье, Ни ласточка, вспорхнувшая с гнезда, Ни петуха заливистое пенье Их не пробудят больше никогда. С работы в дом они не возвратятся, Жена не разожжет для них очаг, И дети к ним не выбегут ласкаться, Ища любви в отеческих очах. Серпу покорно уступала нива, На пашне плуг пластам повелевал; Как борозду вели они счастливо! Как лес под их ударами стенал! Пусть честолюбье не глядит брезгливо На скромный жребий и полезный труд, И пусть гордыня не вершит спесиво Над ними свой несправедливый суд. На меч, на древний род и на отличья, На золото — напрасно уповать! Достигший королевского величья — И тот не сможет гроба миновать! Надменные, не презирайте слепо Тех, чьи надгробья скромны и малы, Кому не ставят мраморного склепа, Где выбиты почившему хвалы. Иль памятник и амфора резная Способны нам утрату возместить? И разве в силах надпись гробовая Глухое ухо смерти улестить? Быть может, под плитою сей без славы Истлело сердце, рвавшееся в бой, А может, длань, достойная державы Иль прикасанья к лире золотой. Но Книга Знаний им не отворила Накопленных сокровищ тайники, А нищета порывы их гасила И зажимала помыслы в тиски. Вот так в морях жемчужины блистают, Но этот свет не разрывает тьму; И так цветы свой нектар изливают, Не подарив ни капли никому! Быть может, сельский Хэмпден несогбенный Под вязами обрел последний кров, Иль Кромвель, кровию необагренный, Иль Мильтон, не оставивший стихов. Приказывать сановному собранью, Вступать, шутя, в смертельную борьбу, Щедроты рассыпать бездумной дланью, В глазах страны читать свою судьбу — Им не дал Бог; но мерою одною Отмерив добродетель и порок, Он запретил глумиться над нуждою, Плести интриг предательский клубок, Таить нарыв во тьме души растленной, Забыв, что значат совесть, стыд и срам, И подле трона роскоши надменной Курить священной музы фимиам. Вдали толпы, безумьем одержимой, Их здравый смысл от крайностей берег — В юдоли сей стопой неутомимой Брели они тишайшей из дорог. Над прахом их свершиться поруганью Нехитрые надгробья не дают, А вирши, призывая к состраданью, Пролить слезу прохожего зовут. Неграмотная муза, как умела, Оставила печальную печать — Их лета, имена напечатлела И притчу, как пристало умирать. Кто, уходя навеки в жизнь иную, Сей мир прекрасный кинуть не жалел? Кто не тянул минуту роковую, Когда назад в последний раз глядел? Душа взывает, чтоб чело склонили, Чтоб слезы пролились у наших ног! Живая плоть еще кричит в могиле, И теплится во прахе уголек! И ты, заступник сих гробов забвенных, Умрешь в свой час, и, может быть, к тебе Придет питомец дум уединенных И грустно спросит о твоей судьбе. Седой старик, быть может, так ответит: «Я помню, как по утренней росе На холм он поднимался на рассвете, Чтоб увидать зарю во всей красе. Как у реки под искривленным буком За часом час в молчании сидел, К полуденным прислушивался звукам И на воду бегущую глядел. Как на опушке, с думою глубокой, Когда, окончив труд, мы шли домой, Внимал он песне птицы одинокой И долго на закат глядел с тоской. Как в роще той со взглядом воспаленным Метался и губами шевелил — Один, как перст, с душой опустошенной Он опускался на землю без сил. Но день настал — на холм он не поднялся Полюбоваться юною зарей; Настал другой — но он не появлялся Ни в розе, ни в лесу, ни над рекой. На третий день услышали селяне, Как колокол по мертвому звонит… Ты грамотный — прочти, вон там в бурьяне Под каменной плитою он лежит». Эпитафия: «Спит юноша под этою плитою, Навек покинув мир страстей и нужд. Был Музе мил он лирою простою И тихой меланхолии не чужд. Душою был он щедрым и прекрасным — И у Небес награду заслужил: Он отдал слезы — все, что мог! — несчастным; Все, что хотел он — друга — получил. Теперь ступай, не стой над этим прахом — Нам не дано прощать и осуждать; Его душа с надеждою и страхом Суда Господня будет ожидать». Перевод В.А. Жуковского

О любимой кошке, утонувшей в вазе с золотыми рыбками

 У края вазы восседая, Где вырастил талант Китая Лазурные цветы, Скромнейшая из полосатых, Селима, в мыслях грустноватых, Смотрела в глубь воды. И чуткий хвост являл забаву, И снег усов, и лик лукавый, И лап шерстистый мох, Мех, испещренный торовато, Смарагды глаз, ушей гагаты, Мурлыканье и вздох. Она смотрела — в стенах тесных Плыли два ангела небесных, Два гения ручья: Как пурпур Тира, сине-ал, Наряд их пышный извергал Златого блеск луча. Бедняжка Нимфа все смотрела, Усы, а позже лапу смело (Облизывая рот), Она тянула за наградой: Из жен любая злату рада, А рыбе — всякий кот. Самонадеянная дева! То справа заходя, то слева, Игру с огнем вела. Судьба с ухмылкою глядела: О скользкий лапа край задела — Селима вглубь ушла. Осьмижды из воды всплывая, Она мяукала, взывая К богам текучих вод — Дельфин и дщери Океана, Том и жестокая Сусанна Несчастью дали ход. Красотки! Пусть узнает всяк, К чему ведет неверный шаг: За все грядет расплата. Не все, что манит мысль и взгляд, Есть лучшая из всех наград, Не все, что блещет, злато. Перевод А. Парина

Бард. Пиндарическая ода

 Введение (От автора)

Следующая ода основана на бытующем в Уэльсе Предании, что король Эдуард I, завершив завоевание своей страны, приказал предать смерти всех Бардов, попавших в плен.

I.1 Cтрофа «О смерть, расправься с королём! Недвижны стяги от смущенья — Победы вихрь их тряс крылом, Теперь же нет ни дуновенья, Кольчуга, шлем, спасающий от ран, И доблесть не помогут, о Тиран, Не скроешь страх под королевским платьем Пред скорбью Камбрии, пред Камбрии проклятьем!» Таков был звук, что Эдвард услыхал, И каждый, гордый шлем клоня в тревоге, По Сноудону спускался и вздыхал, Измученный в томительной дороге; Могучий Глостер в ужасе застыл, И Мортимер, затрепетав, копьё схватил. I.2 Антистрофа На скале, чей хмурый склон Навис над Конуэй-потоком, В соболь горя облачён, Стоял в отчаяньи глубоком Бард и сединой в косматых волосах Сверкал, как метеоры в небесах, И голос пламенный Пророка Под лиры скорбный звон летел далёко. «Дубравы стон, ущелий дикий крик Сливаются с потока страшным воем, Тебе, Король их сотни волн и пик Отмстить готовятся гремучим роем, День роковой настал, не слышно ныне Ни арфы Хоэла, ни гласа Лоэлина. I.3 Эпод. Кадвалло смолк язык, Что бури усмирял, Спит храбрый Уриен меж скал унылых, Рыдает горный вал, И Плинлиммон поник — Модреда разбудить они не в силах. У Арвона они лежат, В кровавых пятнах их рубахи, Их вороны обходят в страхе, И прочь орлы голодные спешат. Где вы, друзья гармонии прекрасной, Где светоч для моих опухших век? Рубин для сердца? О зачем безгласны Покинули вы край родной навек? Но полно слёз! Они не спят, Их гнев ничто не остановит, Меж скал ступает их отряд И месть обидчику готовит, В мой грозный лад они вплетут свой труд, И пряжу для тебя рукой кровавою совьют. II.1 Строфа «Вейтесь нити, чтобы сшить Мне саван для Эдварда рода Широкий, чтоб в него вместить Всю прорву адова народа, Ту ночь запомнишь ты и год, Что Северн страхом всколыхнёт, Над Беркли крышами взовьётся дик Предсмертный королевский крик! Сверкнёт Волчица Галльская клыками, Кромсая мужа, как лесную дичь, Их чадо, над преступными главами Отмщения вздымает Божий Бич, Свой Суд верша в Полёте Изумленья, В предчувствии Тоски Уединенья. II. 2 Антистрофа Умрёшь и ты, могучий Лорд, Что побеждал врага без страха! Но каждый холоден иль горд Чтоб слёзы лить над горсткой праха. Где сын твой — Чёрный Воин? В сырой земле он спит покоен. Где пчёл твоих неугомонных рать? Отправилась Зарю встречать. Смеётся утро, и Зефир играет, И гордо рассекает пену волн, Корабль златой — им Радость управляет, И Юный капитан надежды полн, Но облачко, что спит в небес лазури, Проснётся вечером в обличье Бури. II.3 Эпод Налейте чаши пополней — В пыли его корона На славный пир ты приглашён У царственного трона, Но голод, жажда всё сильней, И хмуро на гостей взирает он. А за стеной всё громче звон булата, Шум битвы, ржанье, стук копыт, Так в распрях год за годом пролетит, Где брат идёт с мечом на брата. О Башни Цезаря, британцев стыд! Свершается в ночи коварство злое: Любезный муж и добрый сын убит, И нимб повис над царственной главою. Ты розу белую сорви, И с алой свей на крепе чёрном, Где, в детской плавая крови, Храпит Кабан в тени под тёрном. О, Братья, в саван их потуже завернём, Чтоб начертать слова проклятия на нём! III.1 Строфа Эдвард! Впомним о судьбе (Тут — уток, а там — основа.) Той, что была дана тебе! (Кончен труд, и ткань готова!) «Не покидай, побудь ещё мгновенье! О пощади, дай мне благословенье! Твой путь огнём на западе горит, Но мой туманный взор его не зрит. Но кто же там, на Сноудена вершинах? Кто эти люди в мантиях старинных? Виденье славное, мне слёзы осуши, Грядущее! Ты светоч для души! Король Артур! явился наш спаситель — Вот подлинный Британии властитель!» III.2 Антистрофа Рыцарями окружён, С величавой звёздной свитой Посреди прекрасных жён Явился старец именитый. Шла Богиня рядом с ним, Чей львиный взор ни с чем был не сравним, Чей лик внушал благоговейный страх, Но детский свет сиял в её глазах. Услышь симфонию звенящих струн, И голосов могучую лавину, Проснись, Тальесин, бард валлийских рун, Та песня оживляет даже глину! Расправив парус разноцветных крыл, Восторг взлетел и на небе застыл. III.3 Эпод Любовь и жар Военный Вновь воспоют в стихах, Где истина, под облаками рея, Летит на вымысла крылах. Пророк, бедой согбенный, Пусть Деспота клеймит или Злодея; Утихнут Боль и Горе, И Херувима Райский глас, И щебет птиц, пленяя нас, Сольются в дивном хоре. Ты думаешь, что навсегда зачах Тот облак, что на горизонте тает? Знай, завтра снова в золотых лучах Он царственно над миром воссияет! Как судия, пророчу я Тебе, Тиран, отчаянье и беды, Но жребий мой, совсем иной, Пускай умру я, но с победой. С утёса ринувшись, издав последний стон, Исчез в волнах во мраке вечной ночи он. Перевод Д. Смирнова-Садовского

David Garrick (1717–1779)

Prologue to Thomas Sheridan’s “School for Scandal”

 A school for Scandal! tell me, I beseech you, Needs there a school this modish art to teach you? No need of lessons now, the knowing think; We might as well be taught to eat and drink. Caused by a dearth of scandal, should the vapours Distress our fair ones — let them read the papers; Their powerful mixtures such disorders hit; Crave what you will — there’s quantum sufficit. “Lord!” cries my Lady Wormwood (who loves tattle, And puts much salt and pepper in her prattle), Just risen at noon, all night at cards when threshing Strong tea and scandal — “Bless me, how refreshing! Give me the papers, Lisp — how bold and free! [Sips.] LAST NIGHT LORD L. [Sips] WAS CAUGHT WITH LADY D. For aching heads what charming sal volatile! [Sips.] IF MRS. B. WILL STILL CONTINUE FLIRTING, WE HOPE SHE’LL draw, OR WE’LL undraw THE CURTAIN. Fine satire, poz — in public all abuse it, But, by ourselves [Sips], our praise we can’t refuse it. Now, Lisp, read you — there, at that dash and star:” “Yes, ma’am — A CERTAIN LORD HAD BEST BEWARE, WHO LIVES NOT TWENTY MILES FROM GROSVENOR SQUARE; FOR, SHOULD HE LADY W. FIND WILLING, WORMWOOD IS BITTER” — “Oh! that’s me! the villain! Throw it behind the fire, and never more Let that vile paper come within my door”. Thus at our friends we laugh, who feel the dart; To reach our feelings, we ourselves must smart. Is our young bard so young, to think that he Can stop the full spring-tide of calumny? Knows he the world so little, and its trade? Alas! the devil’s sooner raised than laid. So strong, so swift, the monster there’s no gagging: Cut Scandal’s head off, still the tongue is wagging. Proud of your smiles once lavishly bestow’d, Again our young Don Quixote takes the road; To show his gratitude he draws his pen, And seeks his hydra, Scandal, in his den. For your applause all perils he would through — He’ll fight — that’s write — a cavalliero true, Till every drop of blood — that’s ink — is spilt for you.

Дэвид Гаррик (1717–1779)

Пролог к «Школе злословия» Т. Шеридана

 «Школа злословья»? Полно! Неужели Без школы мы злословить не умели? Какие тут уроки могут быть? Еще бы нас учили есть и пить! Когда красавиц наших, ту иль эту, Тревожит печень, — дайте им газету; В ней сильнодействующих — quantum satis; Чего бы вы ни пожелали — нате-с. «О Боже!» — леди Уксус (что не прочь За картами прощебетать всю ночь), К полудню встав, свой крепкий чай мешает Со сплетнями: «Как это освежает! Дай мне газету, Лисп, — как хорошо! (Отхлебывает.) «Вчера лорд Л. (отхлебывает) был пойман с леди О.». Как это помогает от мигрени! (Отхлебывает.) «Хоть миссис Б. и опускает шторы, Сквозь них легко проникнут наши взоры». Да, это зло; жестокая заметка; Но, между нами (отхлебывает), право, очень метко. Ну, Лисп, читайте вы, отсюда вот! Так-с! ‎«Пусть лорд К., тот самый, что живет На Гровнор Сквэр, себя побережет: Хоть леди У. он и дороже сына, Но уксус горек». — «Это я! Скотина! Сейчас сожгите, и чтоб в дом мой эту Впредь не носили подлую газету!» Так мы смеемся, если кто задет; А нас заденут — смеха больше нет. Ужель наш юный бард так юн, что тщится От моря лжи плотиной оградиться? Иль он так мало знает грешный мир? С нечистой силой как вести турнир? Он биться с грозным чудищем идет: Срежь Сплетне голову, — язык живет. Горд вашей благосклонностью былой, Наш юный Дон Кихот вновь вышел в бой; В угоду вам он обнажил перо И жаждет Гидре погрузить в нутро. Дабы снискать ваш плеск, он будет, полон пыла, Разить, — то бишь писать, — пока в руке есть сила, И рад пролить для вас всю кровь, — то бишь чернила. Перевод В. Чешихина-Ветринского

Francis Fawkes (1720–1777)

The Brown Jug

 Dear Tom, this brown jug, that now foams with mild ale, (In which I will drink to sweet Nan of the Vale) Was once Toby Fillpot, a thirsty old soul As e’er drank a bottle or fathomed a bowl; In boosing about ‘t was his praise to excel, And among jolly topers he bore off the bell. It chanced, as in dog-days he sat at his ease, In his flower-woven arbour, as gay as you please, With a friend and a pipe, puffing sorrows away, And with honest old Stingo was soaking his clay, His breath-doors of life on a sudden were shut, And he died full as big as a Dorchester butt. His body when long in the ground it had lain, And time into clay had resolved it again, A potter found out in its covert so snug, And with part of fat Toby he formed this brown jug; Now sacred to friendship, to mirth, and mild ale, So here ‘s to my lovely sweet Nan of the Vale.

Фрэнсис Фокс (1720–1777)

Бурый кувшин

 Милый Том, сей наполненный бурый кувшин (Из него пью за Нэн, что живет у долин) Звался встарь Тоби Филлпот, и был он мастак Осушать содержимое кружек и фляг, Поднимал он немало кувшинов заздравных, И среди выпивох он не знал себе равных. Как-то в самое пекло, в полуденный час, Он в беседке зеленой, приятной для глаз, Вместе с другом сидел и дымил табаком, Наполнял себе пузо добротным пивком, Но внезапно удар как хватил бедолагу!.. И он помер, надут, как пивная баклага. Тело долго лежало, укрыто землей, Да и сделалось снова глиной сырой, А гончар заприметил, что глина мягка, И слепил из останков того толстяка Сей священный для дружбы с весельем кувшин; Пью за милую Нэн, что живет у долин. Перевод А. Серебренникова

Mark Akenside (1721–1770)

For a Statue of Chaucer at Woodstock

 Such was old Chaucer. Such the placid mien Of him who first with harmony informed The language of our fathers. Here he dwelt For many a cheerful day. These ancient walls Have often heard him while his legends blithe He sang of love or knighthood, or the wiles Of homely life, through each estate and age, The fashions and the follies of the world With cunning hand portraying. Though perchance From Blenheim’s towers, O stranger! thou art come Glowing with Churchill’s trophies, yet in vain Dost thou applaud them if thy breast be cold To him, this other hero, who in times Dark and untaught, began with charming verse To tame the rudeness of his native land.

Марк Эйкенсайд (1721–1770)

Надпись к статуе Чосера в Вудстоке

 Таков был ветхий Чосер и таков Спокойный лик того, кто благозвучье Придал наречью пращуров. Он здесь Жил много дней счастливых. Эти стены Старинные его внимали сказу О рыцарстве, любви, очарованьи Домашней жизни, о сословьях разных, Причудах и обыкновеньях света, Написанных находчивым пером. Прохожий! От Бленгейма[43] ты пришел, Быть может, славу Черчилля смотрел, Но ею зря ты восторгался, если Тобою позабыт другой герой, Что в варварский, полуученый век Стихами дикость Англии смирял. Перевод А. Серебренникова

Christopher Smart (1722–1771)

A Song to David

 I. O THOU, that sit’st upon a throne, With harp of high majestic tone, To praise the King of kings; And voice of heav’n-ascending swell, Which, while its deeper notes excell, Clear, as a clarion, rings: II. To bless each valley, grove and coast, And charm the cherubs to the post Of gratitude in throngs; To keep the days on Zion’s mount, And send the year to his account, With dances and with songs: III. O Servant of God’s holiest charge, The minister of praise at large, Which thou may’st now receive; From thy blest mansion hail and hear, From topmost eminence appear To this the wreath I weave. IV. Great, valiant, pious, good, and clean, Sublime, contemplative, serene, Strong, constant, pleasant, wise! Bright effluence of exceeding grace; Best man! — the swiftness and the race, The peril, and the prize! V. Great-from the lustre of his crown, From Samuel’s horn and God’s renown, Which is the people’s voice; For all the host, from rear to van, Applauded and embrac’d the man — The man of God’s own choice. VI. Valiant-the word and up he rose — The fight-he triumph’d o’er the foes, Whom God’s just laws abhor; And arm’d in gallant faith he took Against the boaster, from the brook, The weapons of the war. VII. Pious-magnificent and grand; ’Twas he the famous temple plan’d: (The seraph in his soul) Foremost to give his Lord his dues, Foremost to bless the welcome news, And foremost to condole. VIII. Good-from Jehudah’s genuine vein, From God’s best nature good in grain, His aspect and his heart; To pity, to forgive, to save, Witness En-gedi’s conscious cave, And Shimei’s blunted dart. IX. Clean-if perpetual prayer be pure, And love, which could itself innure To fasting and to fear — Clean in his gestures, hands, and feet, To smite the lyre, the dance compleat, To play the sword and spear. X. Sublime-invention ever young, Of vast conception, tow’ring tongue, To God th’eternal theme; Notes from yon exaltations caught, Unrival’d royalty of thought, O’er meaner strains supreme. XI. Contemplative-on God to fix His musings, and above the six The sabbath-day he blest; ’Twas then his thoughts self-conquest prun’d, And heavenly melancholy tun’d, To bless and bear the rest. XII. Serene-to sow the seeds of peace, Rememb’ring, when he watch’d the fleece, How sweetly Kidron purl’d — To further knowledge, silence vice, And plant perpetual paradise When God had calm’d the world. XIII. Strong-in the Lord, who could defy Satan, and all his powers that lie In sempiternal night; And hell, and horror, and despair Were as the lion and the bear To his undaunted might. XIV. Constant-in love to God THE TRUTH, Age, manhood, infancy, and youth — To Jonathan his friend Constant, beyond the verge of death; And Ziba, and Mephibosheth, His endless fame attend. XV. Pleasant-and various as the year; Man, soul, and angel, without peer, Priest, champion, sage and boy; In armour, or in ephod clad, His pomp, his piety was glad; Majestic was his joy. XVI. Wise-in recovery from his fall, Whence rose his eminence o’er all, Of all the most revil’d; The light of Israel in his ways, Wise are his precepts, prayer and praise, And counsel to his child. XVII. His muse, bright angel of his verse, Gives balm for all the thorns that pierce, For all the pangs that rage; Blest light, still gaining on the gloom, The more than Michael of his bloom, Th’ Abishag of his age. XVIII. He sung of God-the mighty source Of all things-the stupendous force On which all strength depends; From whose right arm, beneath whose eyes, All period, pow’r, and enterprize Commences, reigns, and ends. XIX. Angels-their ministry and meed, Which to and fro with blessings speed, Or with their citterns wait; Where Michael with his millions bows, Where dwells the seraph and his spouse, The cherub and her mate. XX. Of man-the semblance and effect Of God and Love-the Saint elect For infinite applause — To rule the land, and briny broad, To be laborious in his laud, And heroes in his cause. XXI. The world-the clustring spheres he made, The glorious light, the soothing shade, Dale, champaign, grove, and hill; The multitudinous abyss, Where secrecy remains in bliss, And wisdom hides her skill. XXII. Trees, plants, and flow’rs-of virtuous root; Gem yielding blossom, yielding fruit, Choice gums and precious balm; Bless ye the nosegay in the vale, And with the sweetners of the gale Enrich the thankful psalm. XXIII. Of fowl-e’en ev’ry beak and wing Which chear the winter, hail the spring, That live in peace or prey; They that make music, or that mock, The quail, the brave domestic cock, The raven, swan, and jay. XXIV. Of fishes-ev-ry size and shape, Which nature frames of light escape, Devouring man to shun: The shells are in the wealthy deep, The shoals upon the surface leap, And love the glancing sun. XXV. Of beasts-the beaver plods his task; While the sleek tygers roll and bask, Nor yet the shades arouse: Her cave the mining coney scoops; Where o’er the mead the mountain stoops, The kids exult and brouse. XXVI. Of gems-their virtue and their price, Which hid in earth from man’s device, Their darts of lustre sheathe; The jasper of the master’s stamp, The topaz blazing like a lamp Among the mines beneath. XXVII. Blest was the tenderness he felt When to his graceful harp he knelt, And did for audience call; When satan with his hand he quell’d, And in serene suspence he held The frantic throes of Saul. XXVIII. His furious foes no more malign’d As he such melody divin’d, And sense and soul detain’d; Now strinking strong, now soothing soft, He sent the godly sounds aloft, Or in delight refrain’d. XXIX. When up to heav’n his thoughts he pil’d, From fervent lips fair Michal smil’d, As blush to to blush she stood; And chose herself the queen, and gave Her utmost from her heart, "so brave, "And plays his hymns so good." XXX. The pillars of the Lord are seven, Which stand from earth to topmost heav’n; His wisdom drew the plan; His WORD accomplish’d the design, From brightest gem to deepest mine, From CHRIST enthron’d to man. XXXI. Alpha, the cause of causes, first In station, fountain, whence the burst Of light, and blaze of day; Whence bold attempt, and brave advance, Have motion, life, and ordinance, And heav’n itself its stay. XXXII. Gamma supports the glorious arch On which angelic legions march, And is with sapphires pav’d; Thence the fleet clouds are sent adrift, And thence the painted folds, that lift The crimson veil, are wav’d. XXXIII. Eta with living sculpture breathes, With verdant carvings, flow’ry wreathes Of never-wasting bloom; In strong relief his goodly base All instruments of labour grace, The trowel, spade, and loom. XXXIV. Next Theta stands to the Supreme — Who form’d, in number, sign, and scheme, Th’illustrious lights that are; And one address’d his saffron robe, And one, clad in a silver globe, Held rule with ev’ry star. XXXV. Iota’s tun’d to choral hymns Of those that fly, while he that swims In thankful safety lurks; And foot, and chapitre, and niche, The various histories enrich Of God’s recorded works. XXXVI. Sigma presents the social droves, With him that solitary roves, And man of all the chief; Fair on whose face, and stately frame, Did God impress his hallow’d name, For ocular belief. XXXVII. OMEGA! GREATEST and the BEST, Stands sacred to the day of rest, For gratitude and thought; Which bless’d the world upon his pole, And gave the universe his goal, And clos’d th’infernal draught. XXXVIII. O DAVID, scholar of the Lord! Such is thy science, whence reward And infinite degree; O strength, O sweetness, lasting ripe! God’s harp thy symbol and thy type The lion and the bee! XXXIX. There is but One who ne’er rebell’d But One by passion unimpell’d, By pleasures unintice’t; He from himself his semblance sent, Grand object of his own content, And saw the God in CHRIST. XL. Tell them I am, JEHOVA said To MOSES; while earth heard in dread, And smitten to the heart, At once above, beneath, around, All nature, without voice or sound, Replied, O Lord, THOU ART. XLI. Thou art-to give and to confirm, For each his talent and his term; All flesh thy bounties share: Thou shalt not call thy brother fool; The porches of the Christian school Are meekness, peace, and pray’r. XLII. Open, and naked of offence, Man’s made of mercy, soul, and sense; God arm’d the snail and wilk; Be good to him that pulls thy plough; Due food and care, due rest, allow For her that yields thee milk. XLIII. Rise up before the hoary head, And God’s benign commandment dread, Which says thou shalt not die: "Not as I will, but as thou wilt," Pray’d He whose conscience knew no guilt; With whose bless’d pattern vie. XLIV. Use all thy passions! — love is thine, And joy, and jealousy divine; Thine hope’s eternal fort, And care thy leisure to disturb, With fear concupiscence to curb, And rapture to transport. XLV. Act simply, as occasion asks; Put mellow wine in season’d casks; Till not with ass and bull: Remember thy baptismal bond; Keep from commixtures foul and fond, Nor work thy flax with wool. XLVI. Distribute: pay the Lord his tithe, And make the widow’s heart-strings blithe; Resort with those that weep: As you from all and each expect, For all and each thy love direct, And render as you reap. XLVII. The slander and its bearer spurn, And propagating praise sojourn To make thy welcome last; Turn from Old Adam to the New; By hope futurity pursue; Look upwards to the past. XLVIII. Controul thine eye, salute success, Hounour the wiser, happier bless, And for thy neighbour feel; Grutch not of mammon and his leaven, Work emulation up to heaven By knowledge and by zeal. XLIX. O DAVID, highest in the list Of worthies, On God’s ways insist, The genuine words repeat: Vain are the documents of men, And vain the flourish of the pen That keeps the fool’s conceit. L. PRAISE above all-for praise prevails; Heap up the measure, load the scales, And good to goodness add: The gen’rous soul her saviour aids, But peevish obloquy degrades; The Lord is great and glad. LI. For ADORATION all the ranks Of angels yield eternal thanks, And DAVID in the midst; With God’s good poor, which, last and least In man’s esteem, thou to thy feast, O blessed bride-groom, bidst. LII. For ADORATION seasons change, And order, truth, and beauty range, Adjust, attract, and fill: The grass the polyanthus cheques; And polish’d porphyry reflects, By the descending rill. LIII. Rich almonds colour to the prime For ADORATION; tendrils climb, And fruit-trees pledge their gems; And Ivis with her gorgeous vest Builds for her eggs her cunning nest, And bell-flowers bow their stems. LIV. With vinous syrup cedars sprout; From rocks pure honey gushing out, For ADORATION springs: All scene of painting croud the map Of nature; to the mermaid’s pap The scaled infant clings. LV. The spotted ounce and playsome cubs Run rustling ’mongst the flow’ring shrubs, And lizards feed the moss; For ADORATION beasts embark, While waves upholding halcyon’s ark No longer roar and toss. LVI. While Israel sits beneath his fig, With coral root and amber sprig The wean’d advent’rer sports; Where to the palm the jasmin cleaves, For ADORATION ’mongst the leaves The gale his peace reports. LVII. Increasing days their reign exalt, Nor in the pink and mottled vault Th’opposing spirits tilt; And, by the coasting reader spied, The silverlings and crusions glide, For ADORATION gilt. LVIII. For ADORATION rip’ning canes And cocoa’s purest milk detains The western pilgrim’s staff; Where rain in clasping boughs inclos’d, And vines with oranges dispose’d, Embow’r the social laugh. LIX. Now labour his reward receives, For ADORATION counts his sheaves To peace, her bounteous prince; The nectarine his strong tint imbibes, And apples of ten thousand tribes, And quick peculiar quince. LX. The wealthy crops of whit’ning rice, Mongst thyine woods and groves of spice, For ADORATION grow; And, marshall’d in the fenced land, The peaches and pomegranates stand, Where wild carnations blow. LXI. The laurels with the winter strive; The crocus burnishes alive Upon the snow-clad earth: For ADORATION myrtles stay To keep the garden from dismay, And bless the sight from dearth. LXII. The pheasant shows his pompous neck; And ermine, jealous of a speck, With fear eludes offence: The sable, with his glossy pride, For ADORATION is descried, Where frosts the wave condense. LXIII. The chearful holly, pensive yew, And holy thorn, their trim renew; The squirrel hoards his nuts: All creatures batten o’er their stores, And careful nature all her doors, For ADORATION shuts. LXIV. For ADORATION, DAVID’s psalms Lift up the heart to deeds of alms; And he, who kneels and chants, Prevails his passions to controul, Finds meat and med’cine to the soul, Which for translation pants. LXV. For ADORATION, beyond match, The scollar bulfinch aims to catch The soft flute’s iv’ry touch; And, careless on the hazle spray, The daring redbreast keeps at bay The damsel’s greedy clutch. LXVI. For ADORATION, in the skies, The Lord’s philosopher espies The Dog, the Ram, and Rose; The planet’s ring, Orion’s sword; Nor is his greatness less ador’d In the vile worm that glows. LXVII. For ADORATION on the strings The western breezes work their wings, The captive ear to sooth. — Hark! ’tis a voice-how still, and small — That makes the cataracts to fall, Or bids the sea be smooth. LXVIII. For ADORATION, incense comes From bezoar, and Arabian gums; And on the civet’s furr. But as for prayer, or e’re it faints, Far better is the breath of saints Than galbanum and myrrh. LXIX. For ADORATION from the the down, Of dam’sins to th’ anana’s crown, God sends to tempt the taste; And while the luscious zest invites, The sense, that in the scene delights, Commands desire be chaste. LXX. For ADORATION, all the paths Of grace are open, all the baths Of purity refresh; And all the rays of glory beam To deck the man of God’s esteem, Who triumph o’er the flesh. LXXI. For ADORATION, in the dome Of Christ the sparrow’s find an home; And on his olives perch: The swallow also dwell with thee, O man of God’s humility, Within his Saviour CHURCH. LXXII. Sweet is the dew that falls betimes, And drops upon the leafy limes; Sweet Hermon’s fragrant air: Sweet is the lilly’s siluer bell, And sweet the wakeful tapers smell That watch for early pray’r. LXXIII. Sweet the the young nurse with love intense, Which smiles o’er sleeping innocence; Sweet when the lost arrive: Sweet the musician’s ardour beats, While his vague mind’s in quest of sweets, The choicest flow’rs to hive. LXXIV. Sweeter in all the strains of love, The language of thy turtle dove, Pair’d to thy swelling chord; Sweeter with ev’ry grace endu’d, The glory of thy gratitude, Respir’d unto the Lord. LXXV. Strong is the horse upon his speed; Strong in pursuit the rapid glede, Which makes at once his game: Strong the tall ostrich on the ground; Strong thro’ the tubulent profound Shoots xiphias to his aim. LXXVI. Strong is the lion-like a coal His eye-ball-like a bastion’s mole His chest against the foes: Strong, the gier-eagle on his sail, Strong against tide, th’enormous whale Emerges as he goes. LXXVII. But stronger still, in earth and air, And in the sea, the man of pray’r; And far beneath the tide; And in the seat to faith assign’d, Where ask is have, where seek is find, Where knock is open wide. LXXVIII. Beauteous the fleet before the gale; Beauteous the multitudes in mail, Rank’d arms and crested heads: Beauteous the garden’s umbrage mild, Walk, water, meditated wild, And all the bloomy beds. LXXIX. Beauteous the moon full on the lawn; And beauteous, when the veil’s withdrawn, The virgin to her spouse: Beauteous the temple deck’d and fill’d, When to the heav’n of heav’n’s they build Their heart-directed vows. LXXX. Beauteous, yea beauteous more than these, The shepheard king upon his knees, For his momentous trust; With wish of infinite conceit, For man, beast, mute, the small and great, And prostrate dust to dust. LXXXI. Precious the bounteous widow’s mite; And precious, for extream delight, The largess from the churl: Precious the ruby’s blushing blaze, And alba’s blest imperial rays, And pure cerulean pearl. LXXXII. Precious the penitential tear; And precious is the sigh sincere, Acceptable to God: And precious are the winning flow’rs, In gladsome Israel’s feast of bow’rs, Bound on the hallow’d sod. LXXXIII. More precious that diviner part Of David, ev’n the Lord’s own heart, Great, beautiful, and new: In all things where it was intent, In all extreams, in each event, Proof-answ’ring true to true. LXXXIV. Glorious the sun in mid career; Glorious th’ assembled fires appear; Glorious the comet’s train: Glorious the trumpet and alarm; Glorious th’ almighty stretch’d-out arm; Glorious th’ enraptur’d main: LXXXV. Glorious the northern lights astream; Glorious the song, when God’s the theme; Glorious the thunder’s roar: Glorious hosanna from the den; Glorious the catholic amen; Glorious the martyr’s gore: LXXXVI. Glorious — more glorious is the crown Of Him that brought salvation down By meekness, call’d thy Son; Thou at stupendous truth believ’d, And now the matchless deed’s atchiev’d, DETERMINED, DARED, and DONE.

Кристофер Смарт (1722–1771)

Песнь Давиду

 I О венценосный кифаред, Которым Царь Царей воспет И светлый лик Господен, Чей музыкальный тон растет Из низких, глубочайших нот И в них столь превосходен; II Хвалитель моря и земли, Чтоб херувимы весть несли Всё радостней, всё шире, — С горы Сион блюдешь года, Чтоб длились дни до Дня Суда При пляске и псалтири. III Слуга Небесному Царю, На чье служенье алтарю Простерта длань Господня, Когда ты петь меня призвал, Тогда прими венок похвал, Сплетаемый сегодня. IV Ты горд, и тверд, и яснолик, Незыблем, благостен, велик, Ты — доблесть, ты — отрада! Ты источаешь благодать, И коль награды можно ждать, Ты — лучшая награда! V Когда из рога Самуил Тебя елеем освятил, Господню волю выдав, — Рукоплескала Божья рать: Нельзя бы лучшего избрать, Чем младший внук Овидов. VI Ты, храбрость чья столь дорога, Кто богомерзкого врага Поверг в пылу сраженья, Ты, мудрость воинская чья Для боя выбрать из ручья Измыслила каменья; VII О, ты величествен и прям, Ты заложил великий храм (В душе ангелоравный), Чтоб Господу хвалу вознесть, Чтоб восхвалить благую весть, Восплакать о бесславной. VIII Ты — благость: равных не найду В твоем, в Иудином роду; Ты, сострадать умея Саула сон оберегал В пещере средь ен-гаддских скал; Ты отпустил Семея. IX Ты — доброта, коль доброту Искать в молитве и в посту, В спокойствии и в мире, Легко менять копье на меч И восхищение извлечь Из танца и псалтири. X Ты — гордость выспренняя, чей Столь юн и ясен блеск речей, Всевышнего хвалящих, Восторга горнего экстаз, Блистание и слов, и фраз, И ликований вящих. XI Ты — цель, к которой дух вознесть Пристало, дней трудившись шесть, А в день седьмой, субботний, Тобою осиянна, пусть Божественная станет грусть Светлей и беззаботней. XII Ты — безмятежности венец: Следя за стрижкою овец, Ты шум Кедрона слышал, Алкая знанья и труда, Чтоб холить райский сад, когда Господь Свой гнев утишил. XIII Ты — мощный ворог Сатаны И Сил его, что пленены Велением Господним; Тебя они страшатся зреть, Ты — аки лев, аки медведь Исчадьям преисподним. XIV Ты — постоянство, ты — обет: От юных до преклонных лет Тебя любили свято На протяженье жизни всей И Сива, и Мемфивосфей, Как Ионафан когда-то. XV Ты — слава, дивный образец, Юнец, мудрец, боец и жрец, Пример иным владыкам: Одетый в латы иль в ефод, Великолепен круглый год И светозарен ликом. XVI Ты — мудрость: искупивший грех, Ты снова встал превыше всех, Хоть был хулимым громко; Путей Израилевых свет, Во всех речах твоих — завет И мудрость для потомка. XVII Да, муза пела для него, Творя покоя торжество, Душе даруя благо, Какого не давали ни Юнцу — Мелхола в оны дни, Ни старцу — Ависага. XVIII Он Божью славу возгласил — Первоисточник высших сил, От чьей благой заботы Зависит каждый шаг и вздох И наступающих эпох Падения и взлеты. XIX Звучала ангелам хвала, Чьи благовестья без числа Приемлет высь небесна, Где Михаил необорим, Где серафим, где херувим С подружием совместно. ХХ Но и людей он воспевал, — Достоин Божий лик похвал И в отраженье тоже: Пусть полнят земли и моря, С геройством истинным творя Произволенья Божьи. XXI Случалось воспевать ему И свет, и трепетную тьму, Равнины, горы, реки, И мудрость, что во глубине На самом сокровенном дне Блаженствует вовеки. XXII Хвала цветам и древесам, Чей сок — лекарственный бальзам, И чист и благодатен; Пред чудом сим склонись челом, Пусть благодарственный псалом Простору станет внятен. XXIII Всем птицам, коим несть числа, Чьи клювы, а равно крыла Шумят легко и бойко, Кто песней нам ласкает слух Или смешит нас, как петух, Как ворон или сойка. XXIV Всем рыбам моря и реки, Стремящим к илу плавники, Туда, где мрак глубокий, И тем, что вверх по руслам рек Прочь из пучин берут разбег, Когда приходят сроки. XXV Хвала старанию бобров И тиграм, к солнцу из дубров Искать идущим неги; Крольчихе, выводящей чад Своих на луг, уча крольчат Травы щипать побеги. XXVI Не восхвалить возможно ли Каменья, детища земли, Венец даров прещедрых, — Как яспис, нужный ремеслу, Так и топаз, который мглу Рассеивает в недрах. XXVII Сколь нежен был его порыв, Когда, колени преклонив, Тянул он к арфе руки, — И, звуки дивные творя, Он укрощал в душе царя Неистовые муки. XXVIII Молчали даже силы зла, — Столь музыка его была Страшна для злых и гордых: Она смиряла таковых, Упорствуя то в громовых, То в благостных аккордах. XXIX Он мыслью возлетал в простор; Мелхола, опуская взор, Таила стыд невестин, Шептала: «Сколь он яр в бою, Он душу покорил мою: Нам общий трон уместен!» XXX Предивных семь столпов воздвиг Господь, чей замысел велик И воплощен навеки Во СЛОВЕ, ибо неспроста, От персти взяв, Господь ХРИСТА Явил во человеке. XXXI Причин причина — альфа: в ней Начало просиявших дней, Его закон высокий, — Он волей Божией таков, Отсюда испокон веков Берутся все истоки. XXXII Над гаммою — небесный свод, Где войско ангелов живет: Он светится сапфирно, И по нему, дрожа слегка, За стаей стая, облака Плывут легко и мирно. XXXIII А символ эты — твердый строй, Вздвигаемый земной корой Вослед бессчетным веснам: В нем украшенья без числа Творимы чудом ремесла — Мотыгой, кельней, кросном. XXXIV Знак теты также предстоит Творцу законов для орбит, Небесных схем и правил: Дал солнцу пламенный шафран, Луне серебряный туман — И двигаться заставил. XXXV Суть йоты вмещена в псалом О плавно движущих крылом, Пересекая воздух, Рассказ о днях творенья для, Как стол и кров дала земля На ней живущим в гнездах. XXXVI Вот — сигма указует на Отшельников и племена, И вот — над ними главный Венец творенья, человек: Всевышний Сам его нарек, Дал символ веры явный. XXXVII Омега! Славен знак такой, Величествен его покой, Когда размыслить надо О мощи благостных Небес, Воздвигнувших противовес Презренным козням ада. XXXVIII Давид, Господень ученик! Ты в Божьи умыслы проник, В тебе — награда мира, Гимн благодарствия судьбе! Напоминают о тебе Лев, и пчела, и лира! XXIX Лишь Тот, в Ком зла вовеки нет, Кто по природе чужд сует, Из горнего чертога, Отверзши тайные врата, В юдоль земли послал Христа: Да узрят люди — Бога. XL Йегова молвил: Моисей, О том, что есмь, поведай сей Земле: да внемлет ныне! Не нарушая немоты, Земля ответствовала: Ты Еси, мой Господине! XLI Ты каждому назначил впрок Судьбу его, талант и срок; Во помраченье неком Безумцем брата не зови; В молитве, в кротости, в любви — Спасенье человекам. XLII Для нас иной дороги нет: Благополучия обет Заложен в Божьем слове; Берясь за плуг, хвали вола, И пусть не меньшая хвала Достанется корове. XLIII С наимудрейшими людьми Господню заповедь прими, Что нам дана залогом: «Не я велю, но ты вели!» — Возможно позабыть ужли О сем, реченном Богом? XLIV Рассудку страсти подчини, Молитвой преисполни дни — Не умствованьем праздным, В отчаяние не впадай И сладострастию не дай Сгубить тебя соблазном. XLV Взяв бочки крепкие, смелей В них вина вызревшие лей; Ты, дух, одетый перстью, Лишь должные твори дела: С волом не запрягай осла И лен не путай с шерстью. XLVI Господню десятину чти, Кружного не ищи пути, Участлив будь к недугам, Нетребователен — к судьбе: За это и судьба тебе Отмерит по заслугам. XLVII Клеветника за дверь гони, Приять хвалу повремени, Исток ищи упрямо: В тебе, наперекор годам, Пусть Новый вырастет Адам Из Ветхого Адама. XLVIII Сочувствуй славе и любви, Мудрейшего благослови, Найди в соседстве братство, Иди стяжанию вразрез, Проси совета у Небес И не проси богатства. XLIX И днесь, Давид, всех выше будь Средь утвердивших Божий путь И чтящих волю Божью, — Тем выше слов твоих цена, Что речь людей извращена Тщеславием и ложью. L Славь, ибо всякая мала За Божью благость похвала; Не мни сей труд тяжелым, Зане душа есть Божий дар И недостойна мелких свар Перед Его престолом. LI Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ собирать Уместно ангельскую рать; Ты, псалмопевче, равен С наималейшим среди них, Затем что всем один Жених Явлен, миродержавен. LII Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ — смена лет: Они приходят след во след, Растет порядок в мире; Сменяем первоцвет травой, Чтоб умножался блеск живой В шлифованном порфире. LIII Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ ввысь и вдаль Цветами тянется миндаль, Ликуя в каждой фибре, И колокольцы льнут к земле, И драгоценные крыле Бросает ввысь колибри. LIV Для ПРЕКЛОНЕНИЯ смола Течет у кедра вдоль ствола, Даря жукам услады; Иной, одетый в чешую, Рад жажду утолить свою, Припав к сосцу наяды. LV Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ в час един Со снежным барсом желвь долин Спешат на борт ковчега И там проводят много дней, А волны плещут всё смирней, Не достигая брега. LVI Меж пальм — Израиль: он собрал Во пригоршню янтарь, коралл, Любуясь блеском алым; А ветерок над головой Для ПРЕКЛОНЕНИЯ листвой Шуршит, как опахалом. LVII Красотами как небосвод, Так и стремнины дольних вод Наделены богато; Дань ПРЕКЛОНЕНЬЯ такова, Что карп и мелкая плотва Суть серебро и злато. LVIII Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ роскошь лоз И полный молоком кокос Обрящет странник каждый: К его устам припасть спешат И апельсин, и виноград Во утоленье жажды. LIX Для ПРЕКЛОНЕНИЯ снопы Пред Божьи упадут стопы В служении высоком; Созреют яблоки сперва, Но дивный персик и айва Равно нальются соком. LX Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ заодно И сарачинское пшено Дает прирост великий; Там удивительны сады, Где и гранатные плоды, И заросли гвоздики. LXI Роскошествует лавр листвой, Но и подснежник стебель свой К светилу нежно тянет; Для ПРЕКЛОНЕНИЯ в саду Блистает мирт на холоду: Взгляни — теплее станет. LXII Фазан обличием — гордец, А в горностае образец Обидчивой натуры; Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ соболь весь Сияет, предъявляя спесь Своей бесценной шкуры. LXIII Терновник, падуб, тис листву Переменили к Рождеству; И на исходе года Вся тварь в лесах сыта весьма: Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ закрома Заполнила природа. LXIV Для ПРЕКЛОНЕНИЯ умов Сложил Давид слова псалмов, Господне славя царство: Людская плоть и дух людской Умеют в них найти покой, Приять их как лекарство. LXV Для ПРЕКЛОНЕНИЯ снегирь Рулады шлет в лесную ширь, Сплетает песню споро, И трелью громкою всегда Зарянка лихо от гнезда Прогнать умеет вора. LXVI Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ небеса Овна являют, Розу, Пса И строй планет единый; С восторгом озирая высь, Ты Божью лику поклонись В черве, что взят из глины. LXVII Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ льнут ветра Ко струнам арфы, чья игра В себе несет услады. Внимай! Чуть слышен Божий глас, — Но стихнет море в тот же час, Иссякнут водопады. LXVIII Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ Бог нам дал Стиракс, и мускус, и сандал, И смирны запах знойный, — Но дух молитвы, дух святой Исполнен большей чистотой, Чем аромат бензойный. LXIX И апельсин, и ананас Растут, чтоб радовали нас И нежный сок, и цедра: Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ меж людьми Желанным числится вельми То, что дано столь щедро. LXX Для ПРЕКЛОНЕНИЯ вода В ключах и в родниках всегда Желанна и прохладна: Ее взыскует плоть, дабы Даримой в Господе судьбы Сопричаститься жадно. LXXI Для ПРЕКЛОНЕНЬЯ воробья И ласточку влечет сия Олива под жилище; И человеков, и скотов Равно приемлет ДОМ ХРИСТОВ, И нет приюта чище. LXXII Сколь сладок росный маргарит — В Ермонских липах он горит, Благой и беззащитный, — И крин, раскрытый на заре, И запах свеч, что в алтаре Предчувствует хвалитны. LXXIII Кормилица сколь хороша В миг пробужденья малыша Иль думы о младенце; Сколь чуден ликом музыкант, Скользящий мыслью средь гирлянд Изысканных каденций. LXXIV Сколь чист пронизанный теплом Влюбленной горлинки псалом: Легко и величаво Он возлетает в эмпирей, — Да возгремит Царю Царей Неслыханная слава. LXXV Сколь мощен конь, идя в намет, Сколь мощен коршуна полет, Но есть мощнее птица — О страусе высоком речь; Мощней всех в море рыба-меч — Попробуй с ней сразиться. LXXVI В пустыне знойной мощен лев: Кто восхотел бы, осмелев, Сердить сего владыку? В просторах мощно гриф парит, В пучинах океана кит Являет мощь велику. LXXVII Но мощью наибольшей полн Среди земель, ветров и волн Тот, кто мольбу возносит, Изгнав из разума разброд: Кто в дверь стучится, тот войдет, И обретет, кто просит. LXXVIII Роскошен парусный фрегат, Равно роскошен строй солдат, И шлемы, и кирасы; Роскошен дикий водопад, Ухоженный роскошен сад И все его прикрасы. LXXIX Роскошен месяц в облаках И во супружеских руках Невесты стан прелестный; Роскошен храм, когда народ Из оного молитвы шлет Под небеса небесны. LXXX Но роскошь лучшая земли — Зреть, как благие короли Склонились в Божьем страхе, Зане уведал государь: Ничтожна иль всесильна тварь, Она — лишь прах во прахе. LXXXI Вдовицы лепта дорога, Но Богу и богач — слуга: Сойдут для десятины Столь восхищающие глаз Смарагд, и жемчуг, и алмаз, И жаркие рубины. LXXXII Раскаянье ведет к слезам, Они — целительный бальзам, Какого нет дороже; И драгоценные цветы Певцам Израилевым Ты Ниспосылаешь, Боже. LXXXIII Но есть ценнейшее средь благ: Судьба, в которой каждый шаг Велик и бескорыстен, — Давидов жребий, ибо впредь В нем люди могут лицезреть Суть истины из истин. LXXXIV Сколь славен солнечный восход, Сколь славен звездный небосвод, Сколь славен хвост кометы, Сколь славен мощный зов трубы, Сколь славен грозный перст судьбы, Сколь славен гимн пропетый. LXXXV Сколь славен северный сполох, Сколь славен богомольный вздох, Сколь славен глас громовый, Сколь славен подвиг средь пустынь, Сколь славен радостный аминь, Сколь славен шип терновый. LXXXVI Но сколь же славен блеск венца, Который Сыну от Отца Достался непреложно; Ты — колос веры и зерно, В котором всё ЗАВЕРШЕНО, Что ДОЛЖНО и ВОЗМОЖНО. Перевод Е. Витковского

John Scott of Amwell (1730–1783)

The Drum

 I hate that drum’s discordant sound, Parading round, and round, and round: To thoughtless youth it pleasure yields, And lures from cities and from fields, To sell their liberty for charms Of tawdry lace and glitt’ring arms; And when Ambition’s voice commands, To fight and fall in foreign lands. I hate that drum’s discordant sound, Parading round, and round, and round: To me it talks of ravaged plains, And burning towns and ruin’d swains, And mangled limbs, and dying groans, And widow’s tears, and orphans moans, And all that Misery’s hand bestows, To fill a catalogue of woes.

Sonnet to Britannia

 Renown’d Britannia! lov’d parental land, Regard thy welfare with a watchful eye; Whene’er the weight of Want’s afflicting hand Wakes o’er thy vales the Poor’s persuasive cry: When Slaves in office Freemen’s rights withstand, When Wealth enormous sets th’ Oppressor high, And Bribes thy ductile Senators command; Then mourn, for then thy Fate approacheth nigh. Not from perfidious Gaul, or haughty Spain, Nor all the neighbouring nations of the main, Tho’ leagu’d in war tremendous round thy shore, But from thyself, thy Ruin must proceed; Nor boast thy Power, for know it is decreed, Thy Freedom gone, thy Power shall be no more.

Джон Скотт из Амвелла (1730–1783)

Барабан

 Мне мерзок барабанный гром, Что бьет кругом, кругом, кругом, Бездумных он зовет юнцов Со всей страны, со всех концов, Тех, кто готов покой и мир Продать за штык и за мундир, Кого Тщеславие зовет На бой, на смерть идти вперед. Мне мерзок барабанный гром, Что бьет кругом, кругом, кругом, Он про равнины говорит, Где за селом село горит, Про криком взорванные рты, Про плач вдовы и сироты, Про все, чем Страх пополнить смог Людских страданий каталог. Перевод А. Серебренникова

Сонет к Британии

 Британия, мой дом! Грядет беда, В себя вглядись ты беспристрастным оком: Над селами простерла длань нужда, И селянин — в мучении жестоком; Свободу здесь теснит рабов орда, Здесь должность покупается оброком, Сенатором повелевает мзда — Стенай и плачь перед грядущим роком! Испанец гордый иль коварный галл Тебе не столь опасно угрожал; Не победит тебя союз кровавый Врагов твоих — ты победишь себя. Не возносись, могущество любя: Падет свобода — и падет держава. Перевод А. Серебренникова

Erasmus Darwin (1731–1802)

Visit of Hope to Sydney Cove, Near Botany Bay

 Where Sydney Cove her lucid bosom swells, And with wide arms the indignant storm repels; High on a rock amid the troubled air Hope stood sublime, and waved her golden hair; Calmed with her rosy smile the tossing deep, And with sweet accents charmed the winds to sleep; To each wild plain she stretched her snowy hand, High-waving wood, and sea-encircled strand. “Hear me”, she cried, “ye rising realms! record Time’s opening scenes, and Truth’s prophetic word. There shall broad streets their stately walls extend, The circus widen, and the crescent bend; There, rayed from cities o’er the cultured land, Shall bright canals, and solid roads expand. There the proud arch, colossus-like, bestride Yon glittering streams, and bound the chasing tide; Embellished villas crown the landscape-scene, Farms wave with gold, and orchards blush between. There shall tall spires, and dome-capped towers ascend, And piers and quays their massy structures blend; While with each breeze approaching vessels glide, And northern treasures dance on every tide!” Then ceased the nymph — tumultuous echoes roar, And Joy’s loud voice was heard from shore to shore — Her graceful steps descending pressed the plain, And Peace, and Art, and Labour, joined her train.

Эразм Дарвин (1731–1802)

Надежда посещает Сиднейскую бухту близ Ботанического залива

 Где бухты дышит ласковое лоно, К судам радушно, к бурям непреклонно, Средь буйных ветров встала на утес Надежда, вея золотом волос, Утишила улыбкой моря стон, Напевом ветер погрузила в сон И белоснежной обняла рукой Степь, многошумный лес и брег морской: «О царства будущего! Запишите Реченья Правды, Времени наитья: Здесь явится окружность площадей, Серп малых улиц, широта аллей, Из той страны, где просвещенья много, Придет канал, мощеная дорога, И арка здесь восстанет, как Колосс, Чтоб бешенство прибоя улеглось. Возникнут виллы возле городов Во злате мыз и багреце садов. Верхушки башен явятся и шпили, Причалы, молы в грузном изобильи, Чтоб ветры приводили корабли, А в них — богатства северной земли!» Умолкла нимфа, отозвавшись эхом, И Радость берег одарила смехом, Украсив пустошь поступью своей; Мир, Труд, Искусство в свите шли за ней. Перевод А. Серебренникова

William Julius Mickle (1735–1788)

The Sailor’s Wife

 And are ye sure the news is true? And are ye sure he’s weel? Is this a time to think o’ wark? Ye jades, lay by your wheel; Is this the time to spin a thread, When Colin’s at the door? Reach down my cloak, I’ll to the quay And see him come ashore. For there’s nae luck about the house, There’s nae luck at a’; There’s little pleasure in the house When our gudeman’s awa’. And gie to me my bigonet, My bishop’s satin gown; For I maun tell the baillie’s wife That Colin’s in the town. My Turkey slippers maun gae on, My stockins pearly blue; It’s a’ to pleasure our gudeman, For he’s baith leal and true. Rise, lass, and mak a clean fireside, Put on the muckle pot; Gie little Kate her button gown And Jock his Sunday coat; And mak their shoon as black as slaes, Their hose as white as snaw; It’s a’ to please my ain gudeman, For he’s been long awa. There’s twa fat hens upo’ the coop Been fed this month and mair; Mak haste and thraw their necks about, That Colin weel may fare; And spread the table neat and clean, Gar ilka thing look braw, For wha can tell how Colin fared When he was far awa? Sae true his heart, sae smooth his speech. His breath like caller air; His very foot has music in’t As he comes up the stair— And will I see his face again? And will I hear him speak? I’m downright dizzy wi’ the thought, In troth I’m like to greet! If Colin’s weel, and weel content, I hae nae mair to crave: And gin I live to keep him sae, I’m blest aboon the lave: And will I see his face again, And will I hear him speak? I’m downright dizzy wi’ the thought, In troth I’m like to greet! For there’s nae luck about the house, There’s nae luck at a’; There’s little pleasure in the house When our gudeman’s awa.

Уильям Джулиус Миккл (1735–1788)

Жена моряка

 А точно ль то, что говорят? Он вправду невредим? Так до работы ли, когда Я вновь увижусь с ним! Вы, девушки, кончайте прясть, Подайте плащ. Бегу. Мой Колин близко. Встречу я Его на берегу. Как пусто в четырех стенах, Как тяжко мне одной. И нету радости в семье — Далеко муж родной. Надену шелковый наряд, Накину шаль с каймой — Жене судьи хочу сказать, Что муж вернулся мой. И туфли к платью подойдут, Чулки почти что в цвет. Ему понравиться хочу: Мой Колин — лучше нет! Служанка, растопи плиту, Поставь большой горшок. Наденет платье с бантом Кейт, Костюм воскресный Джок. Детей нарядных увидать Захочется ему. В далеком плаваньи он был — Теперь в своем дому. Еще служанке прикажу В курятник поспешить, Зарезать жирных двух гусей, Чтоб мужа ублажить. И скатерть и приборы пусть Сверкают на столе! Кто знает пробавлялся чем Мой муж на корабле. Он люб и дорог мне. Его Дыханье — аромат, И музыкой его шаги На лестнице звучат. Где милое его лицо, Где добрые слова? Вернется ль он? Я вся в слезах, И кругом голова. А если Колин жив-здоров — Гора свалилась с плеч! Клянусь его, пока живу, Лелеять и беречь. Где милое его лицо, Где добрые слова? Вернется ль он? Я вся в слезах, И кругом голова. Как пусто в четырех стенах, Как тяжко мне одной. И нету радости в семье — Далеко муж родной. Перевод Л. Павлонского

Augustus Montague Toplady (1740–1778)

Rock of Ages

 Rock of Ages, cleft for me, Let me hide myself in Thee; Let the water and the blood, From Thy wounded side which flowed, Be of sin the double cure, Save from wrath and make me pure. Not the labor of my hands Can fulfill Thy law’s demands; Could my zeal no respite know, Could my tears forever flow, All for sin could not atone; Thou must save, and Thou alone. Nothing in my hand I bring, Simply to Thy cross I cling; Naked, come to Thee for dress; Helpless, look to Thee for grace; Foul, I to the fountain fly; Wash me, Savior, or I die. While I draw this fleeting breath, When my eyes shall close in death, When I rise to worlds unknown, And behold Thee on Thy throne, Rock of Ages, cleft for me, Let me hide myself in Thee.

Огастус Монтегю Топлэди (1740–1778)

Благодатная скала

 Благодатная скала Мне спасение даёт; От греха, порока, зла Я в ней вижу свой оплот. Из скалы Христа струёй Льётся ток воды живой. Я не мог соблюсть закон И был к смерти осуждён. Грех преследовал меня, Сердце жёг сильней огня. И я мог найти покой Лишь в скале Христа святой. Я пришёл к Тебе, мой Бог! Я был наг, и Ты одел; Я был беден, Ты в удел Дал мне дивный Твой чертог; Ты омыл меня в Крови, Я сокрыт в скале любви. Благодатный Божий свет Оградил меня от бед; Среди горя и невзгод Он мне силу подаёт. Никого я не страшусь: Ввек со мной скала — Иисус! Перевод И. Проханова

John O’Keeffe (1747–1833)

* * *

 I am a friar of orders gray, And down in the valleys I take my way; I pull not blackberry, haw, or hip, — Good store of venison fills my scrip; My long bead-roll I merrily chant; Where’er I walk no money I want; And why I’m so plump the reason I tell, — Who leads a good life is sure to live well. What baron or squire, Or knight of the shire, Lives half so well as a holy friar? After supper of heaven I dream, But that is a pullet and clouted cream; Myself, by denial, I morfify — With a dainty bit of a warden-pie; I’m clothed in sackcloth for my sin, — With old sack wine I’m lined within; A chirping cup is my matin song, And the vesper’s bell is my bowl, ding dong. What baron or squire, Or knight of the shire, Lives half so well as a holy friar?

Джон О’Киф (1747–1833)

Монах серого братства

 Я серый брат[44], я простой монах, Хожу-брожу я весь день в лугах, Я не чернику кладу в суму — Я оленины себе возьму. Пою-читаю свой список треб, И ни гроша не возьму на хлеб. Так отчего же я раздобрел? Сомненья нету — от добрых дел! Какому аббату Или прелату Живется так славно, как серому брату! Я пообедал — и рад бы в рай, Да все пулярку мне подавай; Сквернейшую из греховных душ Я укротил пирогом из груш; Из мешковины наряд мой сшит, Я как бурдюк — весь вином налит; К заутрене котелком бренчу, К вечерне в кружку я молочу! Какому аббату Или прелату Живется так славно, как серому брату! Перевод А. Серебренникова

John Logan (1748–1788)

Ode to The Cuckoo

 Hail, beauteous stranger of the grove! Thou messenger of Spring! Now Heaven repairs thy rural seat, And woods thy welcome ring. What time the daisy decks the green, Thy certain voice we hear: Hast thou a star to guide thy path, Or mark the rolling year? Delightful visitant! with thee I hail the time of flowers, And hear the sound of music sweet From birds among the bowers. The school-boy, wandering through the wood To pull the primrose gay, Starts, the new voice of Spring to hear, And imitates thy lay. What time the pea puts on the bloom, Thou fli’st thy vocal vale, An annual guest in other lands, Another Spring to hail. Sweet bird! thy bower is ever green, Thy sky is ever clear; Thou hast no sorrow in thy song, No Winter in thy year! O could I fly, I’d fly with thee! We’d make, with joyful wing, Our annual visit o’er the globe, Companions of the Spring.

The Braes of Yarrow

 Thy braes were bonnie, Yarrow stream, When first on them I met my lover; Thy braes how dreary, Yarrow stream, When now thy waves his body cover! Forever, now, O Yarrow stream! Thou art to me a stream of sorrow; For never on thy banks shall I Behold my love, the flower of Yarrow! He promised me a milk-white steed, To bear me to his father’s bowers; He promised me a little page, To squire me to his father’s towers; He promised me a wedding-ring,— The wedding-day was fixed to-morrow: Now he is wedded to his grave, Alas, his watery grave in Yarrow! Sweet were his words when last we met, My passion as I freely told him; Clasped in his arms, I little thought That I should nevermore behold him. Scarce was he gone, I saw his ghost,— It vanished with a shriek of sorrow; Thrice did the Water Wraith ascend, And give a doleful groan through Yarrow! His mother from the window looked, With all the longing of a mother; His little sister weeping walked The greenwood path to meet her brother: They sought him east, they sought him west, They sought him all the forest thorough; They only saw the cloud of night, They only heard the roar of Yarrow. No longer from the window look; Thou hast no son, thou tender mother! No longer walk, thou lovely maid; Alas, thou hast no more a brother! No longer seek him east or west, No longer search the forest thorough; For wandering in the night so dark, He fell a lifeless corse in Yarrow. The tears shall never leave my cheek; No other youth shall be my marrow; I ’ll seek thy body in the stream, And there with thee I ’ll sleep in Yarrow! The tear did never leave her cheek: No other youth became her marrow; She found his body in the stream, And with him now she sleeps in Yarrow.

Джон Логан (1748–1788)

Ода кукушке

 Привет, затворница чащоб, Герольд весенних дней! Шатер лазури уж простерт Над чащею твоей! Лес красит маргариток цвет — И ты уж тут как тут! Скажи: ужели по звездам Твои часы идут? Всегда ты возвещаешь нам Цветения сезон И пестрых птичек меж ветвей Веселый перезвон. Школяр плутает меж дерев, Сбирая первоцвет, Кукуешь ты — заворожен, И он поет вослед! Пригреет лето — и тогда Ты прочь стремишь полёт, Чтоб возгласить в другой земле Другой весны приход. Всегда твой ясен небосвод, Безоблачен всегда! Твой зов ни хлада, ни скорбей Не знает никогда! О, будь подобные крыла Дарованы и мне, Мы б облетели целый мир, Сопутствуя весне! Перевод К. Манасенко

Крутые берега Ярроу

 «Твои прекрасны берега —       На них любовь я повстречала! Твои ужасны берега —       Волна любовь мою умчала! Навечно, Ярроу-река,       Ты прослывешь потоком боли; Навечно милого дружка       На берегах не встречу боле. На белоснежном скакуне       Он обещал меня в усадьбу Ввезти к отцу: «Кольцо при мне —       На завтра назначаем свадьбу». Тот, кто судьбой мне наречен,       Навеки мой, навеки милый, Теперь с могилой обручен —       С холодной водною могилой. Какая страсть связала нас,       Когда его я целовала! О том, что мы в последний раз       Вдвоем — я не подозревала. Лишь он ушел — тотчас возник       Его же призрак предо мною; И трижды заунывный крик       Взмывал над темною волною. Мать выглянула из окна,       Тоской предчувствия объята, И, плача, по лесу, одна,       Сестра спешила — встретить брата. Пошли на запад, на восток,       Обшарили лесные кручи — Лишь Ярроу ревел поток,       Лишь плакали ночные тучи. Мать, не выглядывай в окно:       Тому, кто умер, нет возврата — Твой сын давно ушел на дно;       Сестра, ты не увидишь брата. Искать его — напрасный труд       На западе и на востоке. Любимого холодный труп       Сокрылся в Ярроу потоке. Я не сотру слезы со щек,       Не дам другому поцелуя — Я в Ярроу войду поток,       Найду его и с ним усну я.» Слезы не отерла со щек       И на другого не взглянула — Но в Ярроу вошла поток,       Нашла его и с ним уснула. Перевод В. Куллэ

Charlotte Smith (née Turner) (1749–1806)

The Gossamer

 Over faded heath-flowers spun, or thorny furze, The filmy gossamer is lightly spread; Waving in every sighing air that stirs, As fairy fingers had entwined the thread: A thousand trembling orbs of lucid dew Spangle the texture of the fairy loom, As if soft sylphs, lamenting as they flew, Had wept departed summer’s transient bloom: But the wind rises, and the turf receives The glittering web: — So, evanescent, fade Bright views that youth with sanguine heart believes: So vanish schemes of bliss, by fancy made; Which, fragile as the fleeting dews of morn, Leave but the withered heath, and barren thorn!

On Being Cautioned Against Walking on an Headland Overlooking the Sea, Because It Was Frequented by a Lunatic

 Is there a solitary wretch who hies To the tall cliff, with starting pace or slow, And, measuring, views with wild and hollow eyes Its distance from the waves that chide below; Who, as the sea-born gale with frequent sighs Chills his cold bed upon the mountain turf, With hoarse, half-uttered lamentation, lies Murmuring responses to the dashing surf? In moody sadness, on the giddy brink, I see him more with envy than with fear; He has no nice felicities that shrink From giant horrors; wildly wandering here, He seems (uncursed with reason) not to know The depth or the duration of his woe.

Шарлотта Смит (урожд. Тёрнер) (1749–1806)

Паутинка

 Где вереск цвел, терновник или дрок, Там нити паутинки протянулись; Ее качает легкий ветерок — Ведь пальцы феи к прядям прикоснулись. И в сотнях капель сладостной росой Покрыто фейное плетенье это, Как будто нежных сильфов грустный рой Оплакал дни исчезнувшего лета. Но дунет ветер — и придет конец: На землю упадут обрывки пряжи… Так гибнут заблуждения сердец, Фантазии и юности мирáжи, Подобны утренней росе летучей, Являя чахлый дрок и терн колючий! Перевод А. Серебренникова

На предостережение не гулять по мысу, возвышающемуся над морем, поскольку там бродит некий безумец

 Что за несчастный бродит, где утес, То замедляя шаг, то ускоряя, Безумный взор, что полон диких грез, В волну, внизу ревущую, вперяя? Кому на голых скалах довелось Лежать, покуда шторм несется с воем, И бормотать стенания без слез, Беседуя с неистовым прибоем? Средь головокружительных высот Он мне не страшен, а скорей завиден — Он вне блаженств и радостей бредет, И жуткий страх совсем ему не виден; Его не безобразит разум ясный, Не знает он глубин беды ужасной. Перевод А. Серебренникова

Edward Jenner (1749–1823)

Address to a Robin

 Come, sweetest of the feather’d throng! And soothe me with thy plaintive song: Come to my cot, devoid of fear, No danger shall await thee here: No prowling cat, with whisker’d face, Approaches this sequester’d place: No schoolboy with his willow-bow Shall aim at thee a murd’rous blow: No wily lim’d twig ere molest Thy olive wing or crimson breast: Thy cup, sweet bird, I’ll daily fill At yonder cressy, bubbling rill; Thy board shall plenteously be spread With crumblets of the nicest bread; And when rude winter comes and shows His icicles and shivering snows, Hop o’er my cheering hearth and be One of my peaceful family: Then soothe me with thy plaintive song, Thou sweetest of the fearther’d throng.

Эдвард Дженнер (1749–1823)

Обращение к красногрудке

 О, пташка, песню пой скорей! Ты всех пернатых мне милей! В моем жилище гостьей будь, Здесь безопасно, страх забудь. Ведь в эту глушь усатый кот, Поверь, дороги не найдет, А школьник ивовый свой лук Сюда не принесет, мой друг! И желтых крыльев, и твоей Пурпурной грудки гладкий клей Не загрязнит. И стану я Водой кристалльного ручья Тебя поить. Не будешешь ты Во вкусных крошках знать нужды. Когда ж зима нам принесет И снег, и иней, и свой лед, Тогда в моей семье готов Тебе гостеприимный кров; И вот тогда скорей, скорей Мне сердце песенкой согрей! Перевод П. Гомзякова

Robert Fergusson (1750–1774)

The Daft Days

 Now mirk December’s dowie face Glowrs owr the rigs wi’ sour grimace, While, thro’ his minimum o’ space, The bleer-ey’d sun, Wi’ blinkin’ light, and stealing pace, His race doth run. Frae naked groves nae birdie sings, To shepherd’s pipe nae hillock rings, The breeze nae od’rous flavour brings Frae Borean cave, An’ dwynin’ Nature droops her wings, Wi’ visage grave. Mankind but scanty pleasure glean Frae snawy hill or barren plain, Whan Winter, ’midst his nipping train, Wi’ frozen spear, Sends drift owr a’ his bleak domain, And guides the weir. Auld Reikie! thou’rt the canty hole, A bield for mony a cauldrife soul, Wha snugly at thine ingle loll, Baith warm and couth; While round they gar the bicker roll, To weet their mouth. When merry Yule-day comes, I trow, You’ll scantlins fin’ a hungry mou; Sma’ are our cares, our stamacks fou O’ gusty gear, An’ kickshaws, strangers to our view Sin’ fairn-year. Ye browster wives, now busk ye bra’, An’ fling your sorrows far awa’; Then come an’ gie’s the tither blaw O’ reaming ale, Mair precious than the well o’ Spa, Our hearts to heal. Then, tho’ at odds wi’ a’ the warl’, Amang oursels we’ll never quarrel; Tho’ Discord gie a cankar’d snarl To spoil our glee, As lang’s there’s pith into the barrel We’ll drink an’ ’gree. Fidlers, your pins in temper fix, And rozet weel your fiddle-sticks, But banish vile Italian tricks Frae out your quorum, Nor fortes wi’ pianos mix, Gie’s Tullochgorum. For nought can cheer the heart sae weil As can a canty Highland reel, It even vivifies the heel To skip and dance: Lifeless is he wha canna feel Its influence. Let mirth abound, let social cheer Invest the dawning of the year; Let blithesome innocence appear To crown our joy, Nor envy, wi’ sarcastic sneer, Our bliss destroy. And thou, great god of Aqua Vitae! Wha sways the empire o’ this city, When fou we’re sometimes capernoity, Be thou prepar’d To hedge us frae that black banditti, The City-Guard.

Elegy on Death of Scots Music

 On Scotia’s plains, in days of yore, When lads and lasses tartan wore, Saft Music rang on ilka shore, In hamely weid; But Harmony is now no more, And Music dead. Round her the feather’d choir would wing, Sae bonnily she wont to sing, And sleely wake the sleeping string, Their sang to lead, Sweet as the zephyrs o’ the Spring; But now she’s dead. Mourn, ilka nymph and ilka swain, Ilk sunny hill and dowie glen; Let weeping streams and Naiads drain Their fountain head; Let Echo swell the dolefu’ strain, Sin’ Music’s dead. Whan the saft vernal breezes ca’, The grey-hair’d Winter fogs awa’, Naebody than is heard to blaw, Near hill or mead, On chaunter, or on aiten straw, Sin’ Music’s dead. Nae lasses now, on summer days, Will lilt at bleachin’ o’ their claes; Nae herds on Yarrow’s bonny braes, Or banks o’ Tweed, Delight to chant their hamely lays, Sin’ Music’s dead. At glomin’ now the bagpipe’s dumb, Whan weary owsen hameward come; Sae sweetly as it wont to bum, An’ pibrachs skreed; We never hear its warlike hum; For Music’s dead. Macgibbon’s gane! ah! waes my heart! The man in Music maist expert, Wha could sweet melody impart, An’ tune the reed, Wi’ sic a slee an’ pawky art; But now he’s dead. Ilk carline now may grunt an’ grane, Ilk bonny lassie mak great mane, Sin’ he’s awa’, I trow there’s nane Can fill his stead; The blythest sangster on the plain! Alack he’s dead! Now foreign sonnets bear the gree, An’ crabbit queer variety O’ sounds fresh sprung frae Italy, A bastard breed! Unlike that saft-tongu’d Melody Whilk now lies dead. Could lavrocks, at the dawnin’ day, Could linties, chirmin’ frae the spray, Or todlin’ burns that smoothly play Owr gowden bed, Compare wi’ Birks o’ Invermay? But now they’re dead. O Scotland! that could ance afford To bang the pith o’ Roman sword, Winna your sons, wi’ joint accord, To battle speed, And fight till Music be restor’d, Whilk now lies dead?

A Drink Eclogue

(Landlady, Brandy, and Whisky)

 O N auld worm-eaten skelf, in cellar dunk, Whare hearty benders synd their drouthy trunk, Twa chappin bottles, pang’d wi’ liquor fu’, Brandy the tane, the tither Whisky blue, Grew canker’d; for the twa were het within, An’ het-skin’d fock to flyting soon begin; The Frenchman fizz’d, and first wad fit the field, While paughty Scotsman scorn’d to beenge or yield. Brandy Black be your fa! ye cottar loun mislear’d, Blawn by the Porters, Chairman, City-Guard; Hae ye na breeding, that you cock your nose Against my sweetly gusted cordial dose, Ive’ been near pauky courts, and aften there Hae ca’d hystericks frae the dowy fair; And courtiers aft gaed greening for my smack, To gar them bauldly glour, and gashly crack. The priest, to bang mishanters black and cares, Has sought me in his closet for his prayers. What tig then takes the fates, that they can thole Thrawart to fix me i’ this weary hole, Sair fash’d wi’ din, wi’ darkness, and wi’ stinks, Whare cheery day-light thro’ the mirk ne’er blinks. Whisky But ye maun be content, and maunna rue, Tho’ erst ye’ve bizz’d in bonny madam’s mou, Wi’ thoughts like thae your heart may sairly dunt, The warld’s now change, its nae like use and wont; For here, wae’s me! there’s nouther lord nor laird Come to get heartscad frae their stamack skair’d; Nae mair your courtier louns will shaw their face, For they glour eiry at a friend’s disgrace; But heeze your heart up — Whan at court you hear The patriot’s thrapple wat wi’ reaming beer; Whan chairman, weary wi’ his daily gain, Can synd his whistle wi’ the clear champaign; Be hopefu’, for the time will soon row round. Whan you’ll nae langer dwall beneath the ground. Brandy Wanwordy gowk! did I sae aften shine Wi’ gowden glister thro’ the chrystal fine, To thole your taunts, that seenil hae been seen Awa frae luggie, quegh, or truncher treem; Gif honour wad but lat, a challenge shou’d Twine ye o’ Highland tongue and Highland blude; Wi’ cairds like thee I scorn to file my thumb, For gentle spirits gentle breeding doom. Whisky Truly I think it right you get your alms, Your high heart humbled amang common drams: Braw days for you, whan fools, newfangle fain, Like ither countries better than their ain; For there ye never saw sic chancy days, Sic balls, assemblies, operas, or plays; Hame-o’er langsyne you hae been blythe to pack Your a’ upon a sarkless soldier’s back; For you thir lads, as weel-lear’d trav’llers tell, Had sell’d their sarks, gin sarks they’d had to sell. But worth gets poortith an’ black burning shame, To daunt and drivel out a life at hame. Alake! the by-word’s owr weel kent throughout; " Prophets at hame are held in nae repute; " Sae fair’st wi’ me, tho’ I can heat the skin, And set the saul upo’ a mirry pin, Yet I am hameil, there’s the sour mischance! I’m na frae Turkey, Italy, or France; For now our gentles gabs are grown sae nice, At thee they toot, an’ never spear my price: Witness — for thee they height their tenants rent, And fill their lands wi’ poortith, discontent; Gar them o’er seas for cheaper mailins hunt, An’ leave their ain as bare’s the Cairn-o’-mount. Bran Tho’ lairds tak toothfu’s o’ my wamring sap, This dwines not tenants gear, nor cows their crap; For love to you there’s mony a tenant gaes Bare-ars’d and barefoot o’er the Highland braes: For you nae mair the thrifty gudewife sees Her lasses kirn, or birze the dainty cheese; Crummie nae mair for Jenny’s hand will crune, Wi’ milkness dreeping frae her teats adown: For you owr ear the ox his fate partakes, And fa’s a victim to the bluidy aix. Whisky Wha is’t that gars the greedy banker prieve The maiden’s tocher, but the maiden’s leave: By you when spulzied o’ her charming pose, She tholes in turn the taunt o’ cauldrife joes; Wi’ skelps like this fock sit but seenil down To wether-gammon or howtowdy brown; Sair dung wi’ dule, and fley’d for coming debt, They gar their mou’-bits wi’ their incomes met, Content enough gif they hae wherewithal Scrimply to tack their body and their saul. Brandy Frae some poor poet, o’er as poor a pot, Ye’ve lear’d to crack sae crouse, ye haveril Scot, Or burgher politician, that embrues His tongue in thee, and reads the claiking news; But waes heart for you! that for ay maun dwell In poet’s garret, or in chairman’s cell, While I shall yet on bein-clad tables stand, Bouden wi’ a’ the daintiths o’ the land. Whisky Troth I hae been ere now the poet’s flame, And heez’d his sangs to mony blythsome theme, Wha was’t gar’d A LLIE ’s chaunter chirm fu’ clear, Life to the saul, and music to the ear? Nae stream but kens, and can repeat the lay To shepherds streekit on the simmer-brae, Wha to their whistle wi’ the lav’rock bang, To wauken flocks the rural fields amang. Bran. But here’s the browster-wife, and she can tell Wha’s win the day, and wha shou’d wear the bell; Hae done your din, an’ let her judgement join In final verdict ’twixt your plea and mine. Landlady In days o’ yore I cou’d my living prize, Nor fash’d wi’ dolefu’ gaugers or excise; But now-a-days we’re blyth to lear the thrift Our heads ’boon licence and excise to lift; Inlakes o’ Brandy we can soon supply By Whisky tinctur’d wi’ the saffron’s dye. Will you your breeding threep, ye mongrel loun! Frae hame-bred liquor dy’d to colour brown? So flunky braw, whan drest in maister’s claise, Struts to Auld Reikie’s cross on sunny days, Till some auld comrade, ablins out o’ place, Near the vain up-start shaws his meagre face; Bumbaz’d he loups frae sight, and jooks his ken, Fley’d to be seen amang the tassel’d train.

Called Oysters

 O’ A ’ the waters that can hobble A fishing yole or sa’mon coble, An’ can reward the fisher’s trouble, Or south or north, There’s nane sae spacious an’ sae noble As Frith o’ Forth. In her the skate an’ codlin sail, The eel fu’ souple wags her tail, Wi’ herrin, fleuk, and mackarel, An’ whitins dainty: Their spindle-shanks the labsters trail, Wi’ partans plenty. Auld Reikie’s sons blyth faces wear; September’s merry month is near, That brings in Neptune’s caller cheer, New oysters fresh; The halesomest and nicest gear O’ fish or flesh. O! then we needna gie a plack For dand’ring mountebank or quack, Wha o’ their drugs sae baldly crack, An’ spread sic notions, As gar their feckless patients tak Their stinkin’ potions. Come prie, frail man! for gin thou art sick, The oyster is a rare cathartic, As ever doctor patient gart lick To cure his ails; Whether you hae the head or heart ake, It ay prevails. Ye tiplers open a’ your poses, Ye wha are fash’d wi’ pluky hoses, Fling owr your craig sufficient doses, You’ll thole a hunder, To fleg awa’ your simmer roses, An’ naething under. Whan big as burns the gutters rin, Gin ye hae catcht a droukit skin, To Lucky Middlemist’s loup in, An’ sit fu’ snug Owr oysters and a dram o’ gin, Or haddock lug. Whan auld Saunt Giles, at aught o’clock Gars merchant lowns their shopies lock, There we adjourn wi’ hearty fock To birle our bodles, An’ get wharewi’ to crack our joke, An’ clear our noddles. Whan Phœbus did his winnocks steek, How aften at that ingle cheek Did I my frosty fingers beek, An’ prie gude fare! I trow there was na hame to seek Whan steghin there. While glakit fools, owr rife o’ cash, Pamper their wames wi’ fousom trash, I think a chiel may gayly pass; He’s nae ill boden That gusts his gab wi’ oyster sauce, An’ hen well sodden, At Musselbrough, an’ eke Newhaven, The fisher wives will get top livin, When lads gang out on Sunday’s even To treat their joes, An’ tak o’ fat pandores a priven, Or mussel brose. Then sometimes, ere they flit their doup, They’ll ablins a’ their siller coup For liquor clear frae cutty stoup, To weet their wizzen, An’ swallow owr a dainty soup, For fear they gizzen. A’ ye wha canna staun sae sicker, Whan twice you’ve toom’d the big-ars’d bicker, Mix caller oysters wi’ your liquor, An’ I’m your debtor, If greedy priest or drouthy vicar Will thole it better.

Braid Claith

 Ye wha are fain to hae your name Wrote in the bonny book of fame, Let merit nae pretension claim To laurel’d wreath, But hap ye weel, baith back and wame, In gude Braid Claith. He that some ells o’ this may fa, An’ slae-black hat on pow like snaw, Bids bauld to bear the gree awa’, Wi’ a’ this graith, Whan bienly clad wi’ shell fu’ braw O’ gude Braid Claith. Waesuck for him wha has na fek o’t! For he’s a gowk they’re sure to geck at, A chiel that ne’er will be respekit While he draws breath, Till his four quarters are bedeckit Wi’ gude Braid Claith. On Sabbath-days the barber spark, When he has done wi’ scrapin wark, Wi’ siller broachie in his sark, Gangs trigly, faith! Or to the meadow, or the park, In gude Braid Claith. Weel might ye trow, to see them there, That they to shave your haffits bare, Or curl an’ sleek a pickly hair, Wou’d be right laith, Whan pacing wi’ a gawsy air In gude Braid Claith. If only mettl’d stirrah green For favour frae a lady’s ein, He maunna care for being seen Before he sheath His body in a scabbard clean O’ gude Braid Claith. For, gin he come wi’ coat threadbare, A feg for him she winna care, But crook her bonny mou’ fu’ sair, And scald him baith. Wooers shou’d ay their travel spare Without Braid Claith. Braid Claith lends fock an unco heese, Makes mony kail-worms butterflies, Gies mony a doctor his degrees For little skaith: In short, you may be what you please Wi’ gude Braid Claith. For thof ye had as wise a snout on As Shakespeare or Sir Isaac Newton, Your judgment fouk wou’d hae a doubt on, I’ll tak my aith, Till they cou’d see ye wi’ a suit on O’ gude Braid Claith.

Leith Races

 In July month, ae bonny morn, Whan Nature’s rokelay green Was spread o’er ilka rigg o’ corn To charm our roving een; Glouring about I saw a quean, The fairest ’neath the lift; Her een were o’ the siller sheen, Her skin like snawy drift, Sae white that day. Quoth she, “I ferly unco sair, That ye sud musand gae, Ye wha hae sung o’ Hallow-fair, “Her winter pranks and plays; Whan on Leith-sands the racers rare, Wi’ jockey louns are met, Their orro pennies there to ware, And drown themsel’s in debt Fu’ deep that day”. An wha are ye my winsome dear, That takes the gate sae early? Whare do ye win, gin ane may spear, For I right meikle ferly, That sic braw buskit laughing lass Thir bonny blinks shou’d gie, An’ loup like Hebe o’er the grass, As wanton and as free Frae dule this day? “I dwall among the caller springs That weet the Land o’ Cakes, And aften tune my canty strings At bridals and late-wakes. They ca’ me Mirth; Ine’er was kend To grumble or look sour, But blythe wad be a lift to lend, Gin ye wad sey my pow’r An’ pith this day”. A bargain be’t, and, by my fegs, Gif ye will be my mate, Wi’ you I’ll screw the cherry pegs; Ye shanna find me blate; We’ll reel and ramble through the sands, An’ jeer wi’ a’ we meet; Nor hip the daft an’ gleesome bands That fill Edina’s street Sae thrang this day. Ere servant maids had wont to rise To seeth the breakfast kettle, Ilk dame her brawest ribbons tries, To put her on her mettle, Wi’ wiles some silly chiel to trap (An’ troth he’s fain to get her,) But she’ll craw kniefly in his crap, Whan, wow! he canna flit her Frae hame that day. Now mony a sca’d and bare-ars’d lown Rise early to their wark, Eneugh to fley a muckle town, Wi’ dinsome squeel an’ bark: “Here is the true an’ faithfu’ list O’ noblemen an’ horses; Their eild, their weight, their height, their grist, That rin for plates or purses Fu’ fleet this day”. To whisky plooks that brunt for wooks On town-guard soldiers faces, Their barber bauld his whittle crooks An’ scrapes them for the races: Their stumps erst us’d to filipegs, Are dight in spatterdashes, Whase barkent hides scarce fend their legs Frae weet an’ weary plashes O’ dirt that day. “Come, hafe a care” (the Captain cries), “On guns your bagnets thraw; Now mind your manual exercise, And marsh down raw by raw”. And as they march he’ll glowr about, Tent a’ their cuts and scars; ‘Mang them fell mony a gausy snout Has gusht in birth-day wars, Wi’ blude that day. Her nanesel maun be carefu’ now, Nor maun she be misleard, Sin baxter lads hae seal’d a vow To skelp an’ clout the guard; I’m sure Auld Reikie kens o’ nane That would be sorry at it, Tho’ they should dearly pay the kane, An’ get their tails weel sautit An’ sair thir days. The tinkler billies i’ the Bow Are now less eident clinking, As langs their pith or siller dow, They’re daffin and they’re drinking. Bedown Leith-walk what bourochs reel O’ ilka trade and station, That gar their wives an’ childer feel Toom wames for their libation O’ drink thir days. The browster wives thegither harl A’ trash that they can fa’ on; They rake the grunds o’ ilka barrel, To profit by the lawen: For weel wat they a skin leal het For drinking needs nae hire; At drumly gear they tak nae pet; Foul water slockens fire, And druth thir days. They say ill ale has been the deid O’ mony a beirdly lown; Then dinna gape like gleds wi’ greed To sweel hail bickers down; Gin Lord send mony ane the morn, They’ll ban fu’ sair the time That e’er they toutit aff the horn, Which wambles thro’ their wame Wi’ pain that day. The Buchan bodies thro’ the beech Their bunch o’ Findrums cry, An’ skirl out baul’, in Norland speech, “Guid speldings fa’ will buy?” An’, by my saul, they’re nae wrang gear To gust a stirrah’s mow; Weel staw’d wi’ them he’ll never spear The price o’ being fu’ Wi’ drink that day. Now wyly wights at rowly powl, An’ flingan’ o’ the dice, Here break the banes o’ mony a soul W’ fa’s upo’ the ice: At first the gate seems fair an’ straught Sae they had fairly till her; But wow! in spite o’ a’ their maught, They’re rookit o’ their siller An’ gowd that day. Around where’er you fling your een, The haiks like wind are scourin’; Some chaises honest folk contain, An’ some hae mony a whore in; Wi’ rose and lilly, red and white, They gie themselves sic fit airs, Like Dian they will seem perfite; But it’s nae gowd that glitters Wi’ them thir days. The lion here wi’ open paw, May cleek in mony hunder, Wha geck at Scotland and her law, His wyly talons under; For ken, tho’ Jamie’s laws are auld, (Thanks to the wise recorder!) His lion yet roars loud and bauld, To had the whigs in order Sae prime this day. To town-guard drum, of clangour clear, Baith men and steeds are raingit; Some liv’ries red or yellow wear, And some are tartan spraingit; And now the red, the blue e’en-now, Bids fairest for the market; But, ere the sport be done, I trow Their skins are gayly yarkit And peel’d thir days. Siclike in Pantheon debates, Whan twa chiels hae a pingle; E’en now some coulie gets his aits, An’ dirt wi’ words they mingle; Till up loups he wi’ diction fu’, There’s lang and dreech contesting; For now they’re near the point in view, Now ten miles frae the question In hand that night. The races o’er, they hale the dools Wi’ drink o’ a’ kin-kind; Great feck gae hirpling hame like fools, The cripple lead the blind. May ne’er the canker o’ the drink E’er mak our spirits thrawart, ’Case we git wharewitha’ to wink Wi’ een as blue’s a blawart Wi’ straiks thir days!

The King Birth-day in Edinburg

Oh! qualis hurly-burly fuit, si forte vidisses.

Polemo-Midinia. I sing the day sae aften sung, Wi’ which our lugs hae yearly rung, In whase loud praise the Muse has dung A’ kind o’ print; But wow! the limmer’s fairly flung; There’s naithing in’t. I’m fain to think the joy’s the same In London town as here at hame, Whare fouk o’ ilka age and name, Baith blind an’ cripple, Forgather aft, O fy for shame! To drink an’ tipple. O Muse, be kind, an’ dinna fash us To flee awa’ beyont Parnassus, Nor seek for Helicon to wash us, That heath’nish spring; Wi’ Highland whisky scour our hawses, An’ gar us sing. Begin then, dame, ye’ve drunk your fill, You woudna hae the tither gill? You’ll trust me, mair would do you ill, An’ ding you doitet: Troth ’twould be sair against my will To hae the wyte o’t. Sing then, how, on the fourth of June, Our bells screed aff a loyal tune, Our ancient castle shoots at noon, Wi’ flag-staff buskit, Frae which the soger blades come down To cock their musket. Oh willawins! Mons Meg, for you, ’Twas firing crack’t thy muckle mou; What black mishanter gart ye spew Baith gut an’ ga’! I fear they bang’d thy belly fu’ Against the law. Right seenil am I gi’en to bannin, But, by my saul, ye was a cannon, Cou’d hit a man had he been stannin In shire o’ Fife, Sax lang Scots miles ayont Clackmannan, An’ tak his life. The hills in terror wou’d cry out, An’ echo to thy dinsome rout; The herds wou’d gather in their nowt, That glowr’d wi’ wonder, Haflins afley’d to bide thereout To hear thy thunder. Sing likewise, Muse, how Blue-gown bodies, Like scar-craws new ta’en down frae woodies, Come here to cast their clouted duddies, An’ get their pay: Than them what magistrate mair proud is On king’s birth-day? On this great day the city-guard, In military art weel lear’d, Wi’ powder’d pow and shaven beard, Gang thro’ their functions, By hostile rabble seldom spar’d O’ clatty unctions. O soldiers! for your ain dear sakes, For Scotland’s, alias, Land o’ Cakes, Gie not her bairns sie deadly pakes, Nor be sae rude, Wi’ firelock or Lochaber aix, As spill their blude. Now round an’ round the serpents whiz, Wi’ hissing wrath and angry phiz; Sometimes they catch a gentle gizz, Alack-a-day! An’ singe wi’ hair-devouring bizz, Its curls away. Shou’d th’ owner patiently keek round, To view the nature o’ his wound, Dead pussie, draggled thro’ the pond, Taks him a lounder, Whilk lays his honour on the ground As flat’s a flounder. The Muse maun also now implore Auld wives to steek ilk hole an’ bore; If badrins slip but to the door, I fear, I fear, She’ll nae lang shank upo’ all four This time o’ year. Neist day ilk hero tells his news, O’ crackit crowns and broken brows, An’ deeds that here forbid the Muse Her theme to swell, Or time mair precious to abuse Their crimes to tell, She’ll rather to the fields resort, Whare music gars the day seem short, Whare doggies play, and lambies sport, On gowany braes, Whare peerless Fancy hads her court, And tunes her lays.

Роберт Фергюссон (1750–1774)

Веселые деньки

 Под хмурым взором декабря Бегут мгновения зазря. Заря, вздыхая втихаря.       Встает украдкой, — Через сугробы путь торя       Походкой шаткой. Замолкла птичья кутерьма, Не льется песнь из-за холма, Здесь ныне царствует Зима       И дни, и ночи. Природа, как вдова, нема,       Смежила очи. Из дома лучше ни ногой, Когда над пустошью нагой Мороз швыряется пургой,       Исполнен злобы. Не навоюешься с брюзгой —       Кругом сугробы. Дымина! Милый старина! Без крова твоего — хана! У камелька — плевать нам на       Буран и вьюгу, Коль кубок доброго вина       Пойдет по кругу. Когда наступит Рождество, Возрадуется естество, Насытят выпивка, съество       Любое брюхо! Со всеми всяк найдет родство —       Слегка под мухой. Голубушки, несите эль, Веселию потребен хмель, — Хоть он отнюдь не самоцель, —       Снимите пробу! Развязывай тугой кошель,       Зальем утробу! Согласьем полнятся сердца, Когда отведаешь пивца. Тут настает черед певца —       Прочистим глотку. Допьем бочонок до конца, —       Споем в охотку! Вам скрипачи покажут класс Без иноземных выкрутас, Лад италийский — не про нас,       Он портит quorum. Сейчас сгодится в самый раз       Наш Таллох Горум. Покуда крепки башмаки И не стоптались каблуки, Закружатся весельчаки       В хайлендской пляске. Страшатся только сопляки       Подобной встряски. Веселых дней круговорот Пусть нас избавит от забот, Проводим уходящий год,       Содвинем кубки! — Оставив от его щедрот       В душе зарубки. От сотворения времен Над Эдинбургом воцарен Носящий множество имен       Бог «Аква Виты». Хранит же подгулявших он       От «черной свиты»! Перевод О. Кольцовой

Элегия на смерть шотландской музыки

 В Шотландии, когда-то встарь, Тек непоспешный календарь И мелодично пели ярь       И повилика. Застыло время, как янтарь, —       Мертва музыка. Звенел с небес пернатый хор, Ручей журчал, сбегая с гор, Вступали струны в разговор       Многоязыко. А нынче молчалив простор, —       Мертва музыка. Не прянуть лесу из тенет Гортанных лебединых нот. Наяда вод не всколыхнет,       Румянолика. Лишь эхо горестно вздохнет: –      Мертва музыка!.. В долину спустится апрель, Туманную разгонит прель. Вотще вздыхает менестрель —       В ответ — ни всклика. Замолк рожок, молчит свирель, —       Мертва музыка. И девы боле не поют, Когда белье вальками бьют. Мычат коровы у запруд       Угрюмо, дико. Унылым стал пастуший труд, —       Мертва музыка. Стада брели с полей назад, И на закате, хрипловат, Дрожал волынки древний лад, —       Легенд владыка. Но не услышать тех баллад, —       Мертва музыка. Мак-Гиббон! Тяжек наш удел! Ты сердцем музыки владел, Но руки скорбные воздел       Мир-горемыка. Ты мертв — и звуки не у дел —       Мертва музыка. Печально шелестит листва И льнет к земле плакун-трава, Рыдают дева и вдова,       И слез — елико! Ты мертв, и музыка мертва.       Мертва музыка. Теперь хоть со стыда сгори От итальянских попурри. Пусть в моде эти штукари, —       Не вяжут лыка! Как бочка полая внутри,       Мертва музыка. Трель жаворонка ветр донес, Ручей поет, звонкоголос. В гармонии родных «Берез…»       Их звук — толика. Зачем я имя произнес?!       Мертва музыка. Шотландия! Твои сыны Не будут прятать меч в ножны, Что древних римлян в дни войны       Довел до крика. Стенать мы боле не должны:       «Мертва музыка!..» Перевод О. Кольцовой

Питейная эклога

(Трактирщица, бренди и виски)

 Был под трактиром винный погребок, Где для пьянчужек сыщется глоток; На полке там, обшарпанной и низкой, Стояли бренди и прозрачный виски. Натура у обоих горяча, И вот они заспорили, ворча; Перчатку бросил галл нетерпеливый, Шотландец поднял с миною спесивой. Бренди Ты создан, чтобы скрашивать досуг Селян тупых, носильщиков и слуг; Безродный, недостоин задарма ты Вдыхать моей бутыли ароматы. Меня везли к монаршему двору — Дарить веселье, отгонять хандру; За мной, во время званого обеда, Вели дворяне мудрые беседы; Святой отец для подкрепленья сил Меня в укромном шкапчике хранил. А что за участь я обрел в итоге? Стою в углу безрадостной берлоги, Где вонью пропитался мой сургуч, Куда не проникает солнца луч! Виски Ты мне обрыд, то хвастаясь, то ноя! Да, наступило времечко иное; Прекрасных дам ты радовал уста, Выходит, век твой прожит не спуста. Вот мне беда! Сегодня за изжогой Ни лэрд нейдет сюда, ни смерд убогой; Они, как титулованная знать, Боятся спьяну дурачьем предстать. Но скоро нам отыщется работа: Не окрыляет пиво патриота, И никогда трудящийся народ Игристое вино не изберет; Не забывай, что нет добра без худа, И мы с тобой поднимемся отсюда. Бренди Убожество! На княжеском столе Я золотом светился в хрустале, И мне вовек не надобно собрата, Которого хлебают из ушата; Да кто тебя, шотландского, не пей — По языку и крови ты плебей; Такому сброду пальца не подам я, Противна мне твоя порода хамья. Виски Не странно, что поклонники твои Сегодня пьют из ключевой струи, И скоро здесь не сыщешь дуралея, Кто б, от питья заморского хмелея, За новшествами гнался, безголов — Ни ассамблей, ни опер, ни балов. Пора тебе домой! Ступай туда ты В котомке голоспинного солдата; Из-за тебя он ходит неглиже — Давно рубаха пропита уже, А там любого, кто имеет уши, Корми враньем — они поверят чуши, Хотя и здесь в фаворе всякий бред: «В отечестве своем пророка нет». Возьми меня! Мое отменно зелье, Вселяет в души радость и веселье, Но здешний я, и в этом весь конфуз! Не турок я, не фрязин, не француз, И лэрдов много, брезгающих мною, Кто пьет тебя, не стоя за ценою, Покуда до пылинки не пропьет Полученный с издольщиков доход; Те с горя подаются за моря Иль стонут, кровососов костеря. Бренди Да, им по вкусу сладость винограда, Зато я не стригу мужичье стадо, А тот из них, кто твой глотает яд, Как нищий бродит, бос и голозад; И у хозяйки для любимой дочки И сыра нет, и масла ни брусочка; Корова, что кормила бедняка, Исчезла — нет ни капли молока; Бугай, и тот был, в довершенье к бедам, На мясо продан за коровой следом. Виски У девы заберет банкир-бандит Приданое, но девство пощадит; С тобой она последнего лишится, И от насмешек мучиться девице; Из-за тебя у люда на обед Ни курицы, ни окорока нет; Не будет встречи дружеской в трактире — Долги народ таскает, словно гири, Подсчитывая жалкие гроши На пропитанье тела и души. Бренди Похоже, что от нищего поэта Тебе досталась ахинея эта; Не то политик, мелкий клеветник, В тебя недавно окунал язык! Живи и радуй, булькая в баклаге, Чердак поэта, хижину трудяги, А я в бокале тонкого стекла Украшу вид господского стола. Виски Да, я в поэтах разжигаю пламя, И песни их несутся над полями, Мной вдохновленный Аллана мотив Звучал, и слух и души усладив; О, как ни пой бурливая криница, Подобных лэ не может повториться; Не высвистят их птицы никогда Для юноши, пасущего стада. Бренди Но вот идет трактирщика супруга; Довольно нам охаивать друга друга, Послушаем ее, умерив пыл: Пускай решит, кто в споре победил. Трактирщица Мне дела нет до ваших глупых споров, Уставшей от акцизов и поборов; Когда кругом полно чиновных рож, Придется экономить, хошь не хошь. Заморский бренди нам не по карману, Но если только чуточку шафрану Добавит к виски ловкая рука — Получится коньяк для бедняка. Вот так слуга шагает, как вельможа, Напяливши хозяйскую одежу; Когда же в трех шагах от наглеца Мелькнут черты знакомого лица, Он, позабыв про барские ухватки, С бульвара удирает без оглядки. Перевод Ю. Лукача

Свежие устрицы

 Где б ни качал соленый вал Рыбачью шхуну либо ял, Где б ни влачил добычу трал Иль перемет, — Никто шотландских не знавал Богаче вод. Тунца, и сельди, и трески В них изобильны косяки; Угри отменно велики, — А уж макрели! И устриц лакомых садки —             На всякой мели. Ликуй, береговой народ, Поскольку осень — у ворот, И Посейдон в столицу шлет             Шотландцам дань, — И устриц полон всякий рот,             Куда ни глянь. Теперь никто из объедал Не внемлет лекарю: бахвал, Ты, видно, публику считал Безмозглой дурой? Разбейся вдребезги фиал С твоей микстурой! Сюда, понурый хворый люд, Тут свежих устриц подают! Они врачуют в пять минут —             Любой порой! — Зубную боль, мигрень, и зуд,             И геморрой! Пропойца, гей! Тряхни копилкой! Ты, обессиленный бутылкой, Цепляй-ка свежих устриц вилкой             На радость глотке — И не страдай от страсти пылкой К вину и водке! Когда гремит над головой, И хлещет влагой дождевой, Когда вздымается прибой,             И ветер свеж, Займи в трактире столик свой —             И устриц ешь! Когда купцу в урочный час Придет пора замкнуть лабаз, Вечерний звон торопит нас,             Манит в кабак, Дабы во устричном погряз             Обжорстве всяк. Бывало, меркнет Феб в окне, А я блаженствую вполне, Взыскуя истины в вине             Пред очагом… Родным гнездом казался мне             Питейный дом. Коль у глупца полно монет, Глупец являет приверед, И жрет изысканный паштет             С довольной миной; А ты ешь устриц на обед —             И суп куриный. И в Новой Гавани кутеж, И в Устричном Поселке тож: Сидит попарно молодежь             В любом трактире — И устриц отворяет нож             Крупнейших в мире! О, здешний люд весьма неглуп (Хоть неучтив подчас и груб, И сдачу пробует на зуб!) —             Он хлещет виски И устричный хлебает суп             Из полной миски! И если пива льются реки, Глотайте устриц, человеки, Дабы не тяжелели веки!             И — шиллинг на кон, Что вас не перепьют вовеки             Ни поп, ни дьякон! Перевод С. Александровского

Добротное сукно

 Коль ты пополнить был бы рад Людей великих долгий ряд, За ум и труд не жди наград —             Секрет в ином: Добротнейшим живот и зад             Одень сукном! О, ежели купил отрез Добротный, и в обновку влез, То вымахаешь до небес —             Пускай ты гном: Добротным даден рост — и вес! —             Тебе сукном. В кафтане из дешевой ткани Ты — ровня распоследней рвани, Предмет насмешек — или брани, —             А чья вина? Не зря гогочут горожане:             «Купи сукна!» Развязный брадобрей в субботу Кончает поскорей работу: Трудился до седьмого поту             Цирюльник, — но Рядиться время обормоту             Пришло в сукно! Гляди: грядет он, — прям и горд, Как родовитый, славный лорд, Чужих вовек не бривший морд, —             Отколь сей форс? В сукно оделся юркий черт —             Добротный ворс! В одежке бедной не моги К девицам направлять шаги — Напрасно стопчешь сапоги!             Пуста мошна? Влезай хоть по уши в долги —             Купи сукна! Коль скоро твой истерт камзол — Девичий голос груб и зол, И дева цедит: «Хам! Осел!»             Шипит она: «Ишь, воздыхатель, — нищ и гол!             Купи сукна!» В сукно одевшись, тот же час Предстанет принцем свинопас, И богословом — лоботряс.             Мораль ясна: Будь кем захочешь, коль припас Кусок сукна! Родиться Ньютоном, Шекспиром — И дозволять в кафтане дырам Зиять — беда: ничьим кумиром             Не стать — хана! Да, всем тебя освищут миром…             Купи сукна. Перевод С. Александровского

Скачки в Лейте

 Июльской раннею порой, Когда дыханье Флоры Свежо, и радуют игрой Зеленые просторы, Я встретил деву у холма, Негаданно, случайно. Светло челом, была сама Прекрасна чрезвычайно В столь славный день. Она промолвила: «Постой, Простой ответствуй дщери, — Ты ль пел о Ярмарке Святой, Ох, не в святой манере? Зимой в жокеях — Старый Ник! И спьяну ли, с устатку, Не скачки — да поставишь вмиг На темную лошадку В холодный день!» «Ответствуй мне, а кто же ты, Что вышла в путь так рано? В тебе достало простоты Расспрашивать смутьяна. Ты столь мила и весела, И ветрена, как Геба. Зачем беседу завела, Какая в том потреба В погожий день?» «Живу средь пенья родников, — В Стране Лепешек славной. Пьянящей звучностью колков Мне не отыщешь равной. Зовусь Весельем. Никогда Не жалуюсь, не ною. Тебе не причиню вреда Коль ты пойдешь со мною В сей ясный день». «Ну что же, по рукам! Вдвоем С попутчицей такою Мы всем на радость пропоем Сегодня над рекою. Не промах я, тебе под стать, Не занимать талантов! Как здорово к толпе пристать Бродячих музыкантов В столь шумный день!» С утра откушавши чайку И отчитав служанок, Эдинбуржанки, все в шелку, Косят под парижанок. Вовсю авансы раздают (Через окно, заметим). Пускай семейный мил уют, Они и с тем, и с этим… В мечтах весь день! Тьма голозадых бедолаг Неистовствует хором, Решив родной шотландский флаг Смутить подобным ором: — Кому приметы лошадей И полный список знати? Рост, возраст, вес? Даешь — владей, Вот пофартило кстати В столь людный день! Чтоб с рожи прыщ свести скорей, — За мзду, а не бесплатно, — Ножи нахальный брадобрей Наводит аккуратно. Солдат побрит, солдат умыт, В порядке даже ноги. Хотя дубленых гетров вид Гласит, что на дороге Грязь в этот день! У капитана — тьма забот: — Глядите в оба, дурни! Штыки отвалятся вот-вот, Тут надо покультурней.. Мордовороты — первый сорт, Геройством всяк отмечен. Сначала — пьян, и в этом тверд, А после — изувечен В подобный день. У булочников нынче сбор — Со стражею разборка. Обычно скор подобный спор — Его решает порка. Но Дымокуру — что с того! Дымит и в ус не дует, Лишь с интересом ждет, кого И кто сегодня вздует В такой-то день! Не слышно стука молотков. Жестянщикам не к спеху Лудить, паять — нет дураков Работать на потеху, Когда вокруг сплошной упой, Гремит пустая тара, Да жены волокут гурьбой Кормильцев из угара — И так весь день. Торговки пивом, как во сне, Следят, в порядке ль бочка. Все хорошо, когда на дне Ни капли, ни глоточка. Считают бабы барыши, Товар отменный ходок. И скряга выпьет от души У этаких молодок В разгульный день! Но коли зенки ты зальешь Прокисшим старым зельем, Весь околоток заблюешь, Не справишься с похмельем. А потому — гони алчбу, У Бога — дней немного. Непротрезвевшему в гробу Не след пенять на Бога И в этот день. Горланит бьюкенцев отряд По-норлендски шумливо. Спешат, сметая все подряд. Покуда спрос на пиво — У них на снизках караси И прочая рыбеха. Известно, выпил — закуси И не ищи подвоха Хоть в этот день. Чтоб заработать тощий грош Иль просто для забавы, С дубинкой в круг пойдет кто хошь, И сильный, и лукавый. Наяривают плясуны С притопом и прихлопом. Отдашь последние штаны, Коль будешь остолопом Ты в этот день. Везде, куда ни посмотри,       Повозки, экипажи. Во время скачек, на пари,       Выигрывают даже. Хотя понятно, не подмажь —       Лошадка не поскачет. Один сегодня входит в раж,       Другой — деньжонки прячет                   В подобный день. Над суматохой — грозный Лев       Воздел державно коготь: Полмира, дескать, одолев, —       Шотландию — не трогать! И на своих управа есть,       Кто все презрел законы! (Хотя законы, ваша честь,       Во дни писались оны —                   В такие дни…) Под дробный барабанный бой       Закончен день прекрасный. Сегодня вечер — голубой,       Закат, напротив, красный. Нам красно-синие цвета       Завещаны веками. И на побитых гамма та       Проступит синяками                   В какой-то день. Видать, в любые времена       Для друга слов не жалко, И начинается война       Взаимной перепалкой. Такую кашу развезут,       Вникая в суть вопроса, Однако иссякает зуд       Словесного поноса                   Сегодня в ночь. И от утех, и от потех       Отяжелели веки. Достало радости на всех, —       Слепцов ведут калеки. Шиповник полыхнет огнем.       Для смелости добавим, Потом — девчонке подмигнем       И этот день восславим.                   О, этот день! Перевод О.Кольцовой

День рождения короля в Эдинбурге

Видел бы ты сей сумятиум!..

Polemo-Middina (Драммонд) Пою тот день, что всяк поет, Хоть глохни: только каждый год Словам печатным Муза шлет Слова почета, Но нынче — дева улизнет От рифмоплета. Веселие — в чести у всех, Охоч и Лондон до утех, Земляк — он не почтет за грех, — Младой ли, старый, — Сойтись да выпить без помех Из доброй чары. О Муза, милостива будь! Не близок до Парнаса путь, У Геликона — не нырнуть В источник древний, Позволь-ка виски отхлебнуть В любой харчевне! Споем! — ты вволю приняла! Допьешь — не станешь весела, Наперекос пойдут дела, Почнешь буянить. Нет, Музе не содею зла — Хмельным поганить. Четвертого июня — звон Всех колоколен в унисон, Пальбою замок сотрясен; Вот флаг — в два цвета! Солдаты целят в небосклон, Задрав мушкеты. Увы, «Монс Мэгги», но тебе, Досталось в этакой стрельбе! Рванули в праздничной пальбе Ядро и порох. Утроба треснула в борьбе За праздный шорох! Твое могучее жерло Врага тревожило зело, Когда он, умышляя зло, Стоял далече, — И Файф далекий припекло Твоей картечью! Холмы, от жути онемев, Внимали грозный твой напев. Скотину мы сгоняли в хлев, Чтоб не мычала, Телята жались, одурев, Под грохот шквала. Пропой же, Муза, и о тех, Кому потеха из потех — Прийти в одёжках из прорех, — Обнову справить. Благим деянием — не грех Монарха славить! О, стража городская! Как Шагает дружно строй вояк! Все в париках, и ликом всяк До блеска выбрит. Швырнет в них тем любой пошляк, Что нынче стибрит. Солдаты, берегите лбы! И для Шотландии судьбы Не учиняйте ни пальбы, Ни зуботычин! — Пусть стыд и срам от голытьбы Вам непривычен. Но вот, коварные, ползут, Горя огнями там и тут, И парики свивая в жгут, Шутихи-змейки, Загривки стражам обожгут, Найдут лазейки. Покуда столь страшитесь вы Огня, — а более, молвы, — Вам кошкой мокрой бы, увы, Намылить шею! От страха вы полумертвы, За вас краснею! Прошу, о Муза, не чести Матрон, что держат взаперти Котов и кошек — но почти Их добродетель. Быть дохлой кошкой — не в чести, В том ты свидетель! Но день прошел — и всякий скор Похвастать, как решил он спор, Как заключил он договор С почтенной Музой — Поскольку тяжек приговор — Быть ей обузой. Пусть Муза отойдет в луга, Где травы сложены в стога, Где сумерки на берега Все гуще сходят. И где мелодия, долга, Свой глас находит. Перевод О. Кольцовой

Anne Lindsay (1750–1825)

Auld Robin Gray

 When the sheep are in the fauld, and the kye at hame, And a’ the warld to rest are gane, The waes o’ my heart fa’ in showers frae my e’e, While my gudeman lies sound by me. Young Jamie lo’ed me weel, and sought me for his bride; But saving a croun he had naething else beside: To make the croun a pund, young Jamie gaed to sea; And the croun and the pund were baith for me. He hadna been awa’ a week but only twa, When my father brak his arm, and the cow was stown awa; My mother she fell sick, and my Jamie at the sea— And auld Robin Gray came a-courtin’ me. My father couldna work, and my mother couldna spin; I toil’d day and night, but their bread I couldna win; Auld Rob maintain’d them baith, and wi’ tears in his e’e Said, Jennie, for their sakes, O, marry me! My heart it said nay; I look’d for Jamie back; But the wind it blew high, and the ship it was a wrack; His ship it was a wrack — Why didna Jamie dee? Or why do I live to cry, Wae’s me? My father urgit sair: my mother didna speak; But she look’d in my face till my heart was like to break: They gi’ed him my hand, but my heart was at the sea; Sae auld Robin Gray he was gudeman to me. I hadna been a wife a week but only four, When mournfu’ as I sat on the stane at the door, I saw my Jamie’s wraith, for I couldna think it he — Till he said, I’m come hame to marry thee. O sair, sair did we greet, and muckle did we say; We took but ae kiss, and I bad him gang away; I wish that I were dead, but I’m no like to dee; And why was I born to say, Wae’s me! I gang like a ghaist, and I carena to spin; I daurna think on Jamie, for that wad be a sin; But I’ll do my best a gude wife aye to be, For auld Robin Gray he is kind unto me.

Анна Линдсей (1750–1825)

Старый Робин Грей

 Коровы, овцы ввечеру пришли в родной загон. Ночь за окном, и погружен весь мир в спокойный сон. Лишь я… Я тихо слезы лью. Тоска меня томит. А у меня под боком муж сном праведника спит. Был Джеми молод, и меня своей невестой звал. Имел лишь крону — покрупней монет он не знавал. Хотел из кроны сделать фунт и, нищету кляня, Надумал в море выйти он, и все ради меня. С тех пор как он ушел на лов, недели две прошли, А тут: отец сломал ребро, корову увели, И матушка занемогла, от Джеми нет вестей… Тогда обхаживать меня явился Робин Грэй. Уж не работник мой отец, и мать не в силах прясть. Работай я хоть день и ночь — нам с голоду пропасть. А Робин робко мне сказал и головой поник: «О, Дженни, выйди за меня хотя бы ради них!» Мне сердце говорило: нет! Я Джеми все ждала. Но крут был ветер, и волна высокая была. Корабль — тот самый — потонул, и Джеми мой на дне. Зачем мне жить — рыдала я — о горе, горе мне! На брак склонял меня отец, а мать… молчала мать, Но взгляд ее способен был мне сердце разорвать. Так руку отдали мою, а сердце… легче в гроб! Хотя, по правде вам сказать, был добрым старый Роб. Когда с венчанья не прошло, считай, десятка дней, В тоске присела как-то я на камне у дверей. Вдруг призрак Джеми предо мной. В испуге я молчу… А он: «Я жив, и на тебе жениться я хочу!» Мы говорили долго с ним, поцеловались раз, И я сказала: уходи, не мучь меня сейчас. Как я хотела умереть! Но нет мне смерти, нет. О горе, горе, горе мне! Не мил мне белый свет. Брожу по дому я, как тень, скрываясь ото всех. О Джеми думать мне нельзя — тяжелый это грех. Я постараюсь быть такой, как должно быть жене. Ведь он — мой старый Робин Грэй — всегда был добр ко мне. Перевод Л. Павлонского

Richard Brinsley Sheridan (1751–1816)

Song (from “School for Scandal”)

 Here’s to the maiden of bashful fifteen; Here’s to the widow of fifty; Here’s to the flaunting extravagant quean, And here’s to the housewife that’s thrifty. Chorus Let the toast pass, — Drink to the lass, I’ll warrant she’ll prove an excuse for the glass. Here’s to the charmer whose dimples we prize; Now to the maid who has none, sir: Here’s to the girl with a pair of blue eyes, And here’s to the nymph with but one, sir. Chorus Let the toast pass, etc. Here’s to the maid with a bosom of snow; Now to her that’s as brown as a berry: Here’s to the wife with her face full of woe, And now to the damsel that’s merry. Chorus Let the toast pass, etc. For let ’em be clumsy, or let ’em be slim, Young or ancient, I care not a feather; So fill a pint bumper quite up to the brim, And let us e’en toast them together. Chorus Let the toast pass, etc.

Song (from “Duenna”)

 Had I a heart for falsehood framed, I ne’er could injure you; For though your tongue no promise claimed, Your charms would make me true: To you no soul shall bear deceit, No stranger offer wrong; But friends in all the aged you’ll meet, And lovers in the young. For when they learn that you have blest Another with your heart, They’ll bid aspiring passion rest, And act a brother’s part; Then, lady, dread not here deceit, Nor fear to suffer wrong; For friends in all the aged you’ll meet, And lovers in the young.

Ричард Бринсли Шеридан (1751–1816)

Песня (из комедии «Школа злословия»)

 Здоровье девицы пятнадцати лет, Здравие вдовушки в сорок; Жеманщицы, коей весь день — туалет, Смиренницы, с ней ободворок. Кубок налей, кланяйся ей,— Небось не осердишь виною своей! Кубок налей, кланяйся ей,— Небось не осердишь виною своей! Красавицы с ямкой в прелестных щеках, И той, что без них восхищает; Носящей заразы в двух томных глазах И той, что одним убивает. Кубок и проч. Нимфы, что снег превзошла белизной, Смуглой, как смоль, будто черной; Женщины с тьмою забот за спиной И девушки, им непокорной. Кубок и проч. И дюжи, и хлипки — мне все заодно; Мягко я сплю на сголовье; Нальемте мы рюмки с краями равно И выпьем сподволь их здоровье. Кубок и проч. Перевод М.Н. Муравьева

Песня (из комедии «Дуэнья»)

 Я вас щадил бы, даже будь Я воплощеньем зла; И ваша прелесть бы вернуть Добру меня смогла. Пусть к вам не явится беда, Не оскорбит навет; Встречайте лишь друзей — всегда, Любимых — в цвете лет. Любовь отдайте одному — Другой да будет рад, Пусть не печалится тому, Вам станет словно брат. Пускай ни ужас, ни беда, Вас не коснутся, нет; Встречайте лишь друзей — всегда, Любимых — в цвете лет. Перевод С. Шоргина

Thomas Chatterton (1752–1770)

Song from “Aella”

 O sing unto my roundelay, O drop the briny tear with me; Dance no more at holyday, Like a running river be: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. Black his cryne as the winter night, White his rode as the summer snow, Red his face as the morning light, Cold he lies in the grave below: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. Sweet his tongue as the throstle’s note, Quick in dance as thought can be, Deft his tabor, cudgel stout; O he lies by the willow-tree! My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. Hark! the raven flaps his wing In the brier’d dell below; Hark! the death-owl loud doth sing To the nightmares, as they go: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. See! the white moon shines on high; Whiter is my true-love’s shroud: Whiter than the morning sky, Whiter than the evening cloud: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. Here upon my true-love’s grave Shall the barren flowers be laid; Not one holy saint to save All the coldness of a maid: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. With my hands I’ll dent the briers Round his holy corse to gre: Ouph and fairy, light your fires, Here my body still shall be: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree. Come, with acorn-cup and thorn, Drain my heartes blood away; Life and all its good I scorn, Dance by night, or feast by day: My love is dead, Gone to his death-bed All under the willow-tree.

Bristowe Tragedie: Or The Dethe Of Syr Charles Badwin

 The featherd songster chaunticleer Han wounde hys bugle horne, And tolde the earlie villager The commynge of the morne. Kynge EDWARDE sawe the ruddie streakes Of lyghte eclypse the greie; And herde the raven’s crokynge throte Proclayme the fated daie. “Thou’rt right”’ quod hee, “for, by the Godde That syttes enthron’d on hyghe! CHARLES BAWDIN, and hys fellowes twain, To-daie shall surelie die. Thenne wythe a jugge of nappy ale Hys Knyghtes dydd onne hymm waite; Goe tell the traytour, thatt to-daie Hee leaves thys mortall state”. Syr CANTERLONE thenne bendedd low; Wythe harte brymm-fulle of woe; Hee journey’d to the castle-gate, And to Syr CHARLES dydd goe. Butt whenne hee came, hys children twaine, And eke hys lovynge wyfe, Wythe brinie tears dydd wett the floore, For goode Syr CHARLESES lyfe. “O goode Syr CHARLES!”, sayd CANTERLONE, “Badde tydyngs I doe brynge”. “’Speke boldlie, manne”, sayd brave Syr CHARLES, “Whatte says thie traytor kynge?” “I greeve to telle, before yonne sonne Does fromme the welkinn flye, Hee hath uponne hys honour sworne, Thatt thou thalt surelie die”. “Wee all must die”, quod brave Syr CHARLES; “Of thatte I’m not affearde; Whatte bootes to lyve a little space? Thanke JESU, I’m prepar’d. Butt telle thye kynge, for myne hee’s not, I’de sooner die to-daie ’Thanne lyve hys slave, as manie are, Tho’ I shoulde lyve for aie”. Thenne CANTERLONE hee dydd goe out, To telle the maior straite To gett all thynges ynne reddyness For goode Syr CHARLESES fate. Thenne Maisterr CANYNGE saughte the kynge, And felle down onne hys knee; “I’m come”, quod hee, “unto your grace To move your clemencye”. Thenne quod the kynge, ’Youre tale speke out, “You have been much oure friende; Whatever youre request may bee, ’Wee wylle to ytte attende”. “My nobile leige! alle my request Ys for a nobile knyghte, Who, tho’ may hap hee has donne wronge, He thoghte ytte stylle was ryghte. Hee has a spouse and children twaine, Alle rewyn’d are for aie; Yff thatt you are resolv’d to lett CHARLES BAWDIN die to-daie”. “Speke nott of such a traytour vile”, The kynge ynne furie sayde; “’Before the evening starre doth sheene, BAWDIN shall loose hys hedde. Justice does loudlie for hym calle, And hee shalle have hys meede: Speke, Maister CANYNGE! Whatte thynge else Att present doe you neede?” “My nobile leige!” goode CANYNGE sayde, “Leave justice to our Godde, And laye the yronne rule asyde; Be thyne the olyve rodde. Was Godde to serche our hertes and reines, The best were synners grete; CHRIST’S vycarr only knowes ne synne, Ynne alle thys mortall state. Lett mercie rule thyne infante reign; Twylle faste thye crowne fulle sure; From race to race thy familie Alle sov’reigns shall endure. But yff wythe bloode and slaughter thou Beginne thy infante reign; Thy crowne uponne thy childrennes brows Wylle never long remayne”. “CANYNGE, awaie! thys traytour vile Has scorn’’d my power and mee; Howe canst thou thenne for such a manne ’Intreate my clemencye?” “My nobile leige! the trulie brave Wylle val’rous actions prize, Respect a brave and nobile mynde, Altho’ ynne enemies”. “CANYNGE, awale! By Godde ynne Heav’n Thatt dydd mee beinge gyve, I wylle nott taste a bitt of breade Whilst thys Syr CHARLES dothe lyve. By MARIE, and alle Seinctes ynne Heav’’n, Thys sunne shall be hys laste”. Thenne CANYNGE dropt a brinie teare, And from the presence paste. Wyth herte brymm-fulle of gnawynge grief, Hee to Syr CHARLES dydd goe, And satt hymm downe uponne a stoole, And teares beganne to flowe. “Wee all must die”, quod brave Syr CHARLES; “Whatte bootes ytte howe or whenne; Dethe ys the sure, the certaine fate Of all wee mortall menne. Saye why, my friend, thie honest soul Runns overr att thyne eye; Is ytte for my most welcome doome ’Thatt thou dost child-lyke crye?” Quod godlie CANYNGE, “I doe weepe, ’Thatt thou so soone must dye; And leave thy sonnes and helpless wyfe; Tys thys thatt wettes myne eye”. “’Thenne drie the tears thatt out thyne eye From godlie fountaines sprynge; Dethe I despise, and alle the power Of EDWARDE, traytor kynge. Whan throgh the tyrant’s welcom means I shall resigne my lyfe, The Godde I serve wylle soone provyde For bothe mye sonnes and wyfe. Before I sawe the lyghtsome sunne, Thys was appointed mee; Shall mortal manne repyne or grudge Whatt Godde ordeynes to bee? Howe oft ynne battaile have I stoode, Whan thousands dy’d arounde; Whan smokynge streemes of crimson bloode Imbrew’d the fatten’d grounde. How dydd I knowe thatt ev’ry darte, Thatt cutte the airie waie, Myghte nott fynde passage toe my harte, And close myne eyes for aie? And shall I nowe, forr feere of dethe, ’Looke wanne and bee dysmayde? No! fromm my herte flie childyshe feere, Bee alle the manne display’d”. “Ah, goddelyke HENRIE! Godde forefende, And guarde thee and thye sonne, Yff ’tis hys wylle, but yff ’tis nott, Why thenne hys wylle bee donne. My honest friende, my faulte has beene To serve Godde and mye prynce; And thatt I no tyme-server am, My dethe wylle soone convynce. Ynne Londonne citye was I born; Of parents of grete note; My fadre dydd a nobile armes ’Emblazon onne hys cote. I make ne doubte butt hee ys gone Where soone I hope to goe; Where wee for ever shall bee blest, From oute the reech of woe Hee taughte mee justice and the laws Wyth pitie to unite; And eke hee taughte mee howe to knowe The wronge cause fromm the ryghte. Hee taughte mee wythe a prudent hande To feede the hungrie poore, Ne lett mye sarvants dryve awaie The hungrie fromme my doore. And none can saye, butt alle mye lyfe I have hys wordyes kept; And summ’d the actyonns of the daie Eche nyghte before I slept. I have a spouse, goe aske of her, Yff I defyl’d her bedde? I have a kynge, and none can laie Blacke treason onne my hedde. Ynne Lent, and onne the holie eve, Fromm fleshe I dydd refrayne; Whie should I thenne appeare dismay’d To leave thys worlde of payne? Ne! hapless HENRIE! I rejoyce, I shalle ne see thye dethe; Moste willynglie ynne thye just cause Doe I resign my brethe. Oh, fickle people! rewyn’d londe! Thou wylt kenne peace ne moe; Whyle RICHARD’S sonnes exalt themselyes, Thye brookes wythe bloude wylle flowe. Saie, were ye tyr’d of godlie peace, And godlie HENRIE’S reigne, ’Thatt you dydd choppe youre easie daies For those of bloude and peyne? Whatte tho’ I onne a sledde bee drawne, And mangled by a hynde, I doe defye the traytor’s pow’r, Hee can ne harm my mynde; Whatte tho’, uphoisted onne a pole, Mye lymbes shall rotte ynne ayre, And ne ryche monument of brasse CHARLES BAWDIN’S name shall bear; Yett ynne the holie booke above, Whyche tyme can’t eate awaie, There wythe the sarvants of the Lorde Mye name shall lyve for aie. Thenne welcome dethe! for lyfe eterne I leave thys mortall lyfe ’Farewell, vayne worlde, and all that’s deare, Mye sonnes and lovynge wyfe! Nowe dethe as welcome to mee comes, As e’er the moneth of Maie; Nor woulde I even wyshe to lyve, Wyth my dere wyfe to staie”. Quod CANYGE, “’Tys a goodlie thynge To bee prepar’d to die; And from thys world of peyne and grefe ’To Godde ynne Heav’n to flie”. And nowe the bell beganne to tolle, And claryonnes to sounde; Syr CHARLES hee herde the horses feete A prauncyng onne the grounde. And just before the officers, His lovynge wyfe came ynne, Weepynge unfeigned teeres of woe, Wythe loude and dysmalle dynne. “Sweet FLORENCE! nowe I praie forbere Ynne quiet lett mee die; Praie Godde, thatt ev’ry Christian soule Maye looke onne dethe as I. Sweet FLORENCE! why these brinie teeres? Theye washe my soule awaie, And almost make mee wyshe for lyfe, Wyth thee, sweete dame, to staie. ‘Tys butt a journie I shall goe Untoe the lande of blysse; Nowe, as a proof of husbande’s love, Receive thys holie kysse”. Thenne FLORENCE, fault’ring ynne her saie, Tremblynge these wordyes spoke, “Ah, cruele EDWARDE! bloudie kynge! ’My herte ys welle nyghe broke. ’Ah, sweete Syr CHARLES! why wylt thou goe, ’Wythoute thye lovynge wyfe? The cruelle axe thatt cuttes thye necke, Ytte eke shall ende mye lyfe”. And nowe the officers came ynne To brynge Syr CHARLES awaie Whoe turnedd toe his lovynge wyfe, And thus toe her dydd saie “’I goe to lyfe, and nott to dethe; Truste thou ynne Godde above, And teache thye sonnes to feare the Lorde, And ynne theyre hertes hym love. Teache them to runne the nobile race Thatt I theyre fader runne: FLORENCE! shou’d dethe thee take — adieu! Yee officers, leade onne”. Thenne FLORENCE rav’d as anie madde, And dydd her tresses tere; “Oh! staie, mye husbande! lorde! and lyfe!” — Syr CHARLES thenne dropt a teare. ’Tyll tyredd oute wythe ravynge loud, Shee fellen onne the floore; Syr CHARLES exerted alle hys myghte, And march’d fromm oute the dore. Uponne a sledde hee mounted thenne Wythe lookes fulle brave and swete; Lookes, thatt enshone ne moe concern Thanne anie ynne the strete. Before hym went the council-menne, Ynne scarlett robes and golde And tassils spanglynge ynne the sunne, Muche glorious to beholde. The Freers of Seincte AUGUSTYNE next Appeared to the fyghte, Alle cladd ynne homelie russett weedes, Of godlie monkysh plyghte. Ynne diffraunt parts a godlie psaume Moste sweetlie theye dydd chaunt; Behynde theyre backes syx mynstrelles came, Who tun’d the strunge bataunt. Thenne fyve-and-twentye archers came; Echone the bowe dydd bende, From rescue of kynge HENRIES friends Syr CHARLES forr to defend. Bolde as a lyon came Syr CHARLES; Drawne onne a clothe-layde sledde, Bye two blacke stedes ynne trappynges white, Wyth plumes uponne theyre hedde. Behynde hym fyve-and-twentye moe Of archers stronge and stoute, Wyth bended bowe echone ynne hande, Marched ynne goodlie route. Seincte JAMESES Freers marched next, Echone hys parte dydd chaunt; Behynde theyre backs syx mynstrelles came, Who tun’d the strunge bataunt. Thenne came the maior and eldermenne, Ynne clothe of scarlett deck’t; And theyre attendyng menne echone, Lyke Easterne princes trickt. And after them, a multitude Of citizenns dydd thronge; The wyndowes were alle fulle of heddes, As hee dydd passe alonge. And whenne hee came to the hyghe crosse, Syr CHARLES dydd turne and saie, O Thou, thatt savest manne fromme synne, Wasshe mye soule clean thys daie! Att the grete mynsterr wyndowe sat The kynge ynne myckle state, To see CHARLES BAWDIN goe alonge, To hys most welcom fate. Soone as the sledde drewe nyghe enowe, Thatt EDWARDE hee myghte heare, The brave Syr CHARLES hee dydd stande uppe, And thus hys wordes declare. “Thou seest me; EDWARDE! traytour vile! Expos’d to infamie; Butt bee assur’d, disloyall manne I’m greaterr nowe thanne thee. Bye foule proceedyngs, murdre, bloude, Thou wearest nowe a crowne; And hast appoynted mee to dye, By power nott thyne owne. Thou thynkest I shall dye to-daie; I have beene dede ‘till nowe, And soone shall lyve to weare a crowne For aie uponne my browe: Whylst thou, perhapps, for som few yeares, Shalt rule thys fickle lande, ’To lett them knowe howe wyde the rule Twixt kynge and tyrant hande: Thye pow’r unjust, thou traytour slave! Shall falle onne thye owne hedde —” Fromm out of hearyng of the kynge Departed thenne the sledde. Kynge EDWARDE’S soule rush’d to hys face, Hee turn’d hys hedde awaie, And to hys broder GLOUCESTER Hee thus dydd speke and saie. “To hym that soe-much-dreaded dethe Ne ghastlie terrors brynge, ’Beholde the manne! hee spake the truthe, Hee’s greater thanne a kynge!” “Soe lett hym die!” Duke RICHARD sayde; “And maye echone oure foes Bende downe theyre neckes to bloudie axe, And feede the carryon crowes”. And nowe the horses gentlie drewe Syr CHARLES uppe the hyghe hylle; The axe dydd glysterr ynne the sunne, Hys pretious bloude to spylle. Syrr CHARLES dydd uppe the scaffold goe, As uppe a gilded carre Of victorye, bye val’rous chiefs Gayn’d ynne the bloudie warre. And to the people hee dydd saie, “Beholde you see mee dye; For servynge loyally mye kynge, Mye kynge most rightfullie. As longe as EDWARDE rules thys lande, Ne quiet you wylle knowe; Youre sonnes and husbandes shalle bee slayne, And brookes wythe bloude shalle flowe. You leave youre goode and lawfulle kynge, Whenne ynne adversitye; Lyke mee, untoe the true cause stycke, And for the true cause dye”. Thenne hee, wyth preestes, uponne hys knees, A pray’r to Godde dydd make, Beseechynge hym unto hymselfe Hys partynge soule to take. Thenne, kneelynge downe, hee layd hys hedde Most seemlie onne the blocke; Whyche fromme hys bodie fayre at once The able heddes-manne stroke: And oute the bloude beganne to flowe, And rounde the scaffolde twyne; And teares, enow to washe’t awaie, Dydd flowe fromme each mann’s eyne. The bloudie axe hys bodie fayre Ynnto foure parties cutte; And ev’rye parte, and eke hys hedde, Uponne a pole was putte. One parte dydd rotte onne Kynwulph-hylle, One onne the mynster-tower, And one from off the castle-gate The crowen dydd devoure: The other onne Seyncte Powle’s goode gate, A dreery spectacle; Hys hedde was plac’d onne the hyghe crosse, Ynne hyghe-streete most nobile. Thus was the ende of BAWDIN’S fate: Godde prosper longe oure kynge, And grante hee maye, wyth BAWDIN’S soule, Ynne heav’n Godd’s mercie synge!

To Horace Walpole

 Walpole, I thought not I should ever see So mean a heart as thine has proved to be. Thou who, in luxury nurst, behold’st with scorn The boy, who friendless, fatherless, forlorn, Asks thy high favour thou mayst call me cheat, Say, didst thou never practise such deceit? Who wrote Otranto? but I will not chide; Scorn ‘’ll repay with scorn, and pride with pride. Still, Walpole, still thy prosy chapters write, And twaddling letters to some fair indite; Laud all above thee, fawn and cringe to those Who, for thy fame, were better friends than foes; Still spurn the incautious fool who dares — Had I the gifts of wealth and luxury shared, Not poor and mean, Walpole! thou hadst not dared Thus to insult. But I shall live and stand By Rowley’s side, when thou art dead and damned.

Last Verses

 Farewell, Bristolia’s dingy piles of brick, Lovers of mammon, worshippers of trick! Ye spurned the boy who gave you antique lays, And paid for learning with your empty praise. Farewell, ye guzzling aldermanic fools, By nature fitted for corruption’s tools! I go to where celestial anthems swell; But you, when you depart, will sink to hell. Farewell, my mother! — cease, my anguished soul, Nor let distraction’s billows o’er me roll! Have mercy, Heaven! when here I cease to live, And this last act of wretchedness forgive

Томас Чаттертон (1752–1770)

Песня

 О, громче, песни тяжкий стон, О, слезы пусть текут рекой — Смолкнул праздничный трезвон, Черным днем стал День Святой:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Черногривый, как зимний мрак, Белотелый, как первый снег, Краснощекий, как солнца зрак, Холоден милый, почил навек:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Сладко пел он, будто дрозд, Скоро плясал он, как ветер шальной; Лук за плечами, дубинка в рост; О, тихо лежит он в могиле сырой!       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Слышишь, ворон забил крылами, Там, где вересковый дол; Слышишь, филин кричит над нами — Страшные тени сюда привел:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Видишь, белеет лунный глаз — Белее милого покров, Белее, чем небо в рассветный час, Белее полуденных облаков:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Здесь, над милым моим, прорастут Пустоцвет и гроб-трава; Хладной девы уже не спасут Даже молитвы святые слова:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Я сама соберу соломы Вкруг могилы дорогой Ярче светите, феи да гномы — Здесь приют последний мой:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Вот мое сердце — рви его, В чаши лей кровавый сок; Все сгорело, все мертво; Пляши всю ночь, не жалея ног:       Мой милый спит,       Глубоко зарыт Под ивой, в могиле сырой. Перевод С. Бунтмана

Бристольская трагедия

 Певец пернатый, Петушок       В рожок свой затрубил И поселянам он зарю       Трикратно возвестил. Король Эдвард увидев, встав,       Как заиграл восток. Он слышит: граем злобных вран       Проклятый день предрек. «Не зря ты каркнул! Видит Бог, — Он молвил, — белый свет Покинут нынче же они:       Чарльз Бовдин и клеврет!» Вот рыцарь брагу преподнес,       Явившись на поклон. «Ты весть изменнику доставь:       Простится с жизнью он!» Сэр Кантерлон склонился ниц,       Потупил долу взор И к Чарльзу в замок поспешил,       Покинув царский двор. Когда же прибыл Кантерлон, В слезах застал детей. О Чарльзе плакала жена       И две малютки с ней. «Мой Чарльз! — так начал Кантерлон —       С недоброй вестью я». «Все говори, — воскликнул Чарльз. —       Худого не тая!» «Слова, что должен я сказать,       Мне причиняют боль… С заходом солнца ты умрешь…       Поклялся в том король». — Что ж, — молвил Чарльз, — мы все умрем, Коль смертных рок таков. Хвала Творцу, жизнь не вечна И к смерти я готов. Скажи владыке твоему:       Не буду бить челом. Пусть лучше я умру, а быть       Я не хочу рабом!» Оставил Чарльза Кантерлон       И к мэру он идет Отдать приказ, чтоб тот воздвиг       Немедля эшафот. В ту пору Кэниндж побежал       К Эдварду-королю: «О милосердии, король,       Сегодня я молю!» Король промолвил: — «Верный друг,       Ты сердце мне открой, О чем бы ты не попросил,       Склонюсь перед мольбой!» «О, государь! Тебя прошу       О рыцаре одном: Проступок тяжкий он свершил,       Не думая о том. Есть дети у него, жена.       Погублены они, Коль на помосте бедный Чарльз       Окончит свои дни!» «Ты мне о нем не говори, —       Король сказал в сердцах. — За холм и солнце не зайдет,       Он превратится в прах. О мщеньи небо вопиет,       То — правосудья глас. Проси же Кэниндж, для себя, —       Исполню я тотчас!» «О государь! За грех Господь       Его не пощадит. Оливковую ветвью пусть       Твой будет жезл увит! В душе достойнейших людей,       Есть пятна и у тех! И лишь наместнику Христа       Неведом смертный грех. О будь же милостив! Тебя       Благословит народ. Да процветает навсегда       Твой дом из рода в род! Но если кровью обагришь       Престол свой, тем верней Твоя корона упадет       С чела твоих детей! «О, Кэниндж! Он — изменник злой,       Мою презрел он власть… Так как же просишь пощадить       Того, кто должен пасть? «Великодушный государь       Не будет столь угрюм. Он доблесть в недруге почтит       И благородный ум!» «Прочь, Кэниндж! Прочь! клянусь Творцом, Нам давшим жизнь: и в рот Мне не полезет хлеба кус,       Покуда Чарльз живет! Клянусь, на это солнце он       Глядит в последний раз!» И Кэниндж вышел. Слез ручьи       Вмиг хлынули из глаз. И к Чарльзу в замок он пошел,       Скорбящий пилигрим. Пришел и на скамью упал,       Заплакал перед ним. «Мы все умрем! — воскликнул Чарльз. —       Не все ль равно, когда? Смерть неизбежна, стережет Нас всех одна беда. Зачем же духом ты скорбишь,       Терзаемый тоской! Ужель оплакиваешь ты       Желанный жребий мой?» Благочестивый Кэниндж рек:       «Затем я слезы лью, Что ты умрешь, на произвол Оставишь ты семью». «Ах, слезы осуши… легка Да будет мне земля! Я презираю смерть и власть Эдварда-короля. Всевышний, если я умру,       Окажет милость мне: Он попечение возьмет       О детях и жене. Мой рок написан был, когда       Вдохнул он душу в плоть. Ужель осмелюсь я роптать,       Коль так судил Господь? Спроста ль из битв я вышел жив?       Кровавый помню бой. Ряды бойцов косила смерть       Безжалостной рукой. И, рассекая небеса,       Летели тучи стрел: В грудь не вонзилась ни одна       И я остался цел. Так неужели трусить мне       И унывать, о друг? Пусть каждый будет храбр, как я;       Мне незнаком испуг. О, Генрих! С трона свержен ты…       Себя ты сбережешь, Коль Бог судил… а коли нет…       То — Божья воля, что ж! О, друг мой! Виноват я тем,       Что Генриху служу, И то, что я не подхалим,       На плахе докажу. Свой род от знатных я веду —       Об этом говорит Герб геральдический отца       И предков медный щит. Отец давно ушел туда,       Где тлен и вечный хлад. И скоро я из царства слез       Уйду с страну услад. Меня учил он сочетать       С любовию закон. И отличить добро от зла       Преподавал мне он. Голодным щедрою рукой       Мне завещал помочь, Дабы от дома моего       Слуга не гнал их прочь. Кто смеет упрекнуть меня?       Заветы я берег. Дневных деяний перед сном       Я подводил итог. Я ль ложе брака осквернил?       Спроси мою жену! Не может и король вменить       Измену мне в виду! Скоромной пищи никогда       Не ел в Великий пост. Мне не о чем скорбеть, когда Взойду я на помост! Нет, бедный Генрих! Не узрю,       Как будешь умирать. За дело праведное я       Готов и жизнь отдать… О, край погубленный! Тебе       Не знать покоя вновь… Потомки Ричарда царят,       Рекою льется кровь. Иль кротость Генриха тебе       Успела надоесть, Что на Голгофу всходишь ты,       Забыв покой и честь? Хотя велит меня свезти       На казнь Плантагенет, Над телом он имеет власть,       Над духом власти нет. Хоть вечером мою главу       Проткнет позорный шест, Хотя не будет водружен       Над прахом Чарльза крест, — Но имя в книге бытия       Не может истлевать И Добрый Пастырь призовет       На дух мой благодать. Приди же, Смерть! Для вечных благ       Мир покидаю я. Все — суета. Прощай, жена!       Прощайте, сыновья! Любезна смерть моей душе       Она, как вечный май. Расстанусь с жизнью я легко.       О, бренный мир, прощай!» И молвил Кэниндж: «Хорошо       Так смерть принять, как ты, И в горний мир перелететь       Из мира суеты…» Но вот звонят в колокола,       Вот заиграл рожок И топот конский слышит Чарльз:       К нему стучится рок. Но вот переступил порог       Со стражею палач. Супруга Чарльза их ведет       И раздается плач. «Не плачь, Флоренса! Твердый дух       Смутит твоя слеза… Дай Бог, чтоб каждый смерти мог,       Как я, смотреть в глаза! Флоренса милая, не плачь!       Меня язвит печаль… Твой плач ввергает дух в соблазн       И умереть мне жаль… Мгновенью смерть равна. Иду       Я в неземной чертог. Прими же, друг мой, поцелуй —       Святой любви залог!» Флоренса бледная, дрожа,       Склоняется без сил: «Эдвард, жестокий государь,       Ты сердце мне разбил! О, милый Чарльз! Как ты уйдешь?       Покинешь ты жену!.. Когда палач тебя казнит,       С тобой навек усну». Тут к Чарльзу стража подошла,       Чтоб взять и увести. Он, обратясь к своей жене,       Промолвил ей: «Прости! На жизнь иду, а не на смерть.       Взывай же к небесам, Да будет милостив Господь       К тебе и сыновьям. Наставь их истине, чтоб шли,       Как я, путем отцов… Флоренса! друг! Прощай навек!       Эй, стража! Я готов!..» Флоренса стала косы рвать.       Его уже ведут. «Постой, мой муж! мой господин!»       Заплакал Бовдин тут. Она упала, вопль подняв       И разорвав лицо. Собрался с духом Чарльз и вот       Он вышел на крыльцо. И, отрешенный, в сани сел.       Сверкал отвагой взор. И вот уже в последний раз       Обвел любимый двор. В пурпурных мантиях пред ним       Советники прошли. Подол в прошивах золотых       Касается земли. А за советниками шли       И августинцы вслед. Их рясы, как велит устав,       Имеют серый цвет. Запели набожно они       Божественный псалом. А дальше шесть герольдов шли       На солнце золотом. А дальше лучники идут       И согнут каждый лук, Чтоб злобный умысел пресечь       Ланкастеровских слуг. В санях, заправив полость, Чарльз,       Как лев, презрел боязнь. В попонах белых два коня       Везли его на казнь. И двадцать пять стрелков опять       За ним взрывают снег. И согнут лук, чтоб на пути       Предотвратить побег. И Джамсова монастыря       Шли иноки гурьбой И шесть герольдов, на трубе       Трубя, смыкали строй. В пурпурной мантии шел мэр;       Советники, теснясь, Сомкнули строй и каждый был       Наряден, точно князь. Стеклися граждане толпой,       Ропща, как грозный вал, А в окнах — тысяча голов,       Когда он проезжал. С распятьем поравнявшись, Чарльз Привстал и молвил вслух: «Ты, искупивший род людской,       Днесь исцели мой дух!» В соборе у окна стоял       Со свитою король, Чтоб насладить свой взор, когда       Чарльз пронесется вдоль. Уже Чарльз Бовдин подъезжал       К вратам монастыря. Он встал в санях, встряхнул главой,       Эдварду говоря: «Клятвопреступник, злой Эдвард!       Ты видишь мой позор! Но я сильней тебя, хотя       Иду я под топор. Ценой измены и злодейств       Ты захватил престол. Ты волю изъявил, чтоб я       На эшафот взошел. Ты мнишь: сегодня я умру,       Но я, досель мертвец, Пав мертвым, буду жив. Меня       Ждет вечности венец. Недолго царствовать тебе,       Страною управлять: Нет, тираническую власть       Край будет проклинать. И на главу твою падет       Кровь жертв твоих, злодей!» — Тут сани мимо пронеслись,       Вдоль понеслись быстрей. Ни жив, ни мертв стоит Эдвард.       Испуг в его очах И брату Глостеру, дрожа,       Поверил тайный страх: «У прага смерти он стоит,       Каков же человек! Заметь, сильней он короля,       Он истину изрек!» «Зато, — воскликнул Ричард, — пусть       Умрет на плахе он. Да будет каждый ворог твой       Добычею ворон!» На холм высокий два коня       Неслись во весь опор. На солнце издали сверкнул       Отточенный топор. И Чарльз взошел на эшафот:       На колесницу так Под тучей стрел, средь сечи злой       Взбирается смельчак. И обратился Чарльз к толпе:       «Умру я потому, Что правдой Генриху служил       Смерть радостно приму. Пока Эдвард царит в стране —       Не ведать мира вам! Кровь наши реки обагрит,       Смерть вашим сыновьям. Оставьте же Эдварда вы,       Когда придет напасть… Как я, беритесь за закон,       Хоть вам пришлось бы пасть!» С напутствием духовника       Он на колени стал, Моля Творца, чтоб он к себе Дух страждущий приял. Колена преклонив, главу       На плаху опустил И в тот же миг ее палач       От тела отделил. И хлынула потоком кровь,       Забрызгав эшафот, И плакал тронутый в душе,       Собравшийся народ. И плоть палач четвертовал       И нанизал на шест, И тлели части на шестах,       Страх наводя окрест. Одна — на Кинвильфском холме       Грозою горожан; Одна — на башне; третью часть       Клюет пред замком вран. У врат святого Павла — здесь       Четвертая висит, Глава же Чарльза на кресте       Пугает весь Хай-стрит. Вот Чарльза Бовдина конец:       Пусть наш король живет И славу с Чарльзовой душой       Пусть небу воздает. Перевод М. Талова

К Хорасу Уолполу

 Уолпол! Как же слеп я был, пока Не видел, что душа твоя низка! Ты, роскоши дитя, пригреть не мог Мальчишку нищего, что, одинок, О том молил? Назвал его лжецом? А ты ужель с обманом не знаком? «Отранто» вспомни! Нет, упрек, постой! Презреньем пущим встречу гонор твой, Уолпол! Так строчи потоки глав И, письма Несравненной накропав, Пред критиками снова спину гни, Хотя и так поют хвалы они, А честных простофиль гони взашей… Я беден; будь счастливей мой удел, Ты оскорблять меня бы не посмел! Но Роули повсюду прогремит, Когда ты будешь проклят и забыт! Перевод М. Савченко

Последние стихи

 Бристолия, прощай! С тобой уютней Поклонникам Маммоны, хитрых плутней. Отвергла ты певца, чьих песен строй Ты встретила бесчувственной хвалой. Прощайте, вы, шуты и ольдермены, Вы, данники разврата и измены! Я ухожу для неземных услад, Но вы!.. По смерти вы сойдете в ад. Прощай, о мать! Умолкни, скорби гений. Не погружусь я в волны наслаждений. О, небо! Нет иного мне пути… Последний акт отчаянья прости! Перевод М. Талова

George Crabbe (1754–1832)

Peter Grimes

 Old Peter Grimes made fishing his employ, His wife he cabin’d with him and his boy, And seem’d that life laborious to enjoy: To town came quiet Peter with his fish, And had of all a civil word and wish. He left his trade upon the Sabbath-day, And took young Peter in his hand to pray: But soon the stubborn boy from care broke loose, At first refused, then added his abuse: His father’s love he scorn’d, his power defied, But being drunk, wept sorely when he died.    Yes! then he wept, and to his mind there came Much of his conduct, and he felt the shame, — How he had oft the good old man reviled, And never paid the duty of a child; How, when the father in his Bible read, He in contempt and anger left the shed: “It is the word of life”, the parent cried; – “This is the life itself”, the boy replied. And while old Peter in amazement stood, Gave the hot spirits to his boiling blood: — How he, with oath and furious speech, began To prove his freedom and assert the man; And when the parent check’d his impious rage, How he had cursed the tyranny of age, — Nay, once had dealt the sacrilegious blow On his bare head, and laid his parent low; The father groan’d — “If thou art old”, said he, “And hast a son — thou wilt remember me: Thy mother left me in a happy time, Thou kill’dst not her — heav’n spares the double crime”.    On an inn-settle, in his maudlin grief, This he resolved, and drank for his relief.    Now lived the youth in freedom, but debarr’d From constant pleasures, and he thought it hard; Hard that he could not every wish obey, But must awhile relinquish ale and play; Hard! that he could not to his cards attend, But must acquire the money he would spend.    With greedy eye he look’d on all he saw, He knew not justice, and he laugh’d at law; On all he mark’d, he stretch’d his ready hand; He fish’d by water and he filch’d by land: Oft in the night has Peter dropp’d his oar, Fled from his boat, and sought for prey on shore; Oft up the hedge-row glided, on his back Bearing the orchard’s produce in a sack, Or farm-yard load, tugg’d fiercely from the stack; And as these wrongs to greater numbers rose, The more he look’d on all men as his foes.    He built a mud-wall’d hovel, where he kept His various wealth, and there he oft-times slept; But no success could please his cruel soul, He wish’d for one to trouble and control; He wanted some obedient boy to stand And bear the blow of his outrageous hand; And hoped to find in some propitious hour A feeling creature subject to his power. Peter had heard there were in London then, — Still have they being! — workhouse-clearing men, Who, undisturb’d by feelings just or kind, Would parish-boys to needy tradesmen bind: They in their want a trifling sum would take, And toiling slaves of piteous orphans make. Such Peter sought, and when a lad was found, The sum was dealt him, and the slave was bound. Some few in town observed in Peter’s trap A boy, with jacket blue and woollen cap; But none inquired how Peter used the rope, Or what the bruise that made the stripling stoop; None could the ridges on his back behold, None sought him shiv’ring in the winter’s cold; None put the question, — “Peter, dost thou give The boy his food? — What, man! the lad must live: Consider, Peter, let the child have bread, He’ll serve the better if he’s stroked and fed”. None reason’d thus — and some, on hearing cries, Said calmly, “Grimes is at his exercise”.    Pinn’d, beaten, cold, pinch’d, threaten’d, and abused — His efforts punish’d and his food refused, — Awake tormented, — soon aroused from sleep, — Struck if he wept, and yet compell’d to weep, The trembling boy dropp’d down and strove to pray, Received a blow, and trembling turn’d away, Or sobb’d and hid his piteous face; — while he, The savage master, grinn’d in horrid glee: He’d now the power he ever loved to show, A feeling being subject to his blow.    Thus lived the lad, in hunger, peril, pain, His tears despised, his supplications vain: Compe’lld by fear to lie, by need to steal, His bed uneasy and unbless’d his meal, For three sad years the boy his tortures bore, And then his pains and trials were no more.    “How died he, Peter?” when the people said, He growl’d — “I found him lifeless in his bed;” Then tried for softer tone, and sigh’d, “Poor Sam is dead”. Yet murmurs were there, and some questions ask’d — How he was fed, how punish’d, and how task’d? Much they suspected, but they little proved, And Peter pass’d untroubled and unmoved.    Another boy with equal ease was found, The money granted, and the victim bound; And what his fate? — One night it chanced he fell From the boat’s mast and perish’d in her well, Where fish were living kept, and where the boy (So reason’d men) could not himself destroy: —    “Yes! so it was” said Peter, “in his play, (For he was idle both by night and day,) He climb’d the main-mast and then fell below;” — Then show’d his corpse, and pointed to the blow. “What said the jury?” — they were long in doubt, But sturdy Peter faced the matter out: So they dismissed him, saying at the time, “Keep fast your hatchway when you’ve boys who climb”. This hit the conscience, and he colour’d more Than for the closest questions put before.  Thus all his fears the verdict set aside, And at the slave-shop Peter still applied.    Then came a boy, of manners soft and mild, — Our seamen’s wives with grief beheld the child; All thought (the poor themselves) that he was one Of gentle blood, some noble sinner’s son, Who had, belike, deceived some humble maid, Whom he had first seduced and then betray’d: — However this, he seem’d a gracious lad, In grief submissive, and with patience sad. Passive he labour’d, till his slender frame Bent with his loads, and he at length was lame: Strange that a frame so weak could bear so long The grossest insult and the foulest wrong; But there were causes — in the town they gave Fire, food, and comfort, to the gentle slave; And though stern Peter, with a cruel hand, And knotted rope, enforced the rude command, Yet he consider’d what he’d lately felt, And his vile blows with selfish pity dealt. One day such draughts the cruel fisher made, He could not vend them in his borough-trade, But sail’d for London-mart: the boy was ill, But ever humbled to his master’s will; And on the river, where they smoothly sail’d, He strove with terror and awhile prevail’d; But new to danger on the angry sea, He clung affrighten’d to his master’s knee: The boat grew leaky and the wind was strong, Rough was the passage and the time was long; His liquor fail’d, and Peter’s wrath arose, — No more is known — the rest we must suppose, Or learn of Peter: — Peter says, he “spied The stripling’s danger and for harbour tried; Meantime the fish, and then th’ apprentice died”. The pitying women raised a clamour round, And weeping said, “Thou hast thy ’prentice drown’d”. Now the stern man was summon’d to the hall, To tell his tale before the burghers all: He gave th’ account; profess’d the lad he loved, And kept his brazen features all unmoved. The mayor himself with tone severe replied, — “Henceforth with thee shall never boy abide; Hire thee a freeman, whom thou durst not beat, But who, in thy despite, will sleep and eat: Free thou art now! — again shouldst thou appear, Thou’lt find thy sentence, like thy soul, severe”. Alas! for Peter not a helping hand, So was he hated, could he now command; Alone he row’d his boat, alone he cast His nets beside, or made his anchor fast: To hold a rope or hear a curse was none, — He toil’d and rail’d; he groan’d and swore alone. Thus by himself compell’d to live each day, To wait for certain hours the tide’s delay; At the same time the same dull views to see, The bounding marsh-bank and the blighted tree; The water only, when the tides were high, When low, the mud half cover’d and half-dry; The sun-burnt tar that blisters on the planks, And bank-side stakes in their uneven ranks; Heaps of entangled weeds that slowly float, As the tide rolls by the impeded boat. When tides were neap, and, in the sultry day, Through the tall bounding mud-banks made their way, Which on each side rose swelling, and below The dark warm flood ran silently and slow; There anchoring, Peter chose from man to hide, There hang his head, and view the lazy tide In its hot slimy channel slowly glide; Where the small eels that left the deeper way For the warm shore, within the shallows play; Where gaping mussels, left upon the mud, Slope their slow passage to the fallen flood; — Here dull and hopeless he’d lie down and trace How sidelong crabs had scrawi’d their crooked race, Or sadly listen to the tuneless cry Of fishing gull or clanging golden-eye; What time the sea-birds to the marsh would come. And the loud bittern, from the bull-rush home, Gave from the salt ditch side the bellowing boom: He nursed the feelings these dull scenes produce, And loved to stop beside the opening sluice; Where the small stream, confined in narrow bound, Ran with a dull, unvaried, sadd’ning sound; Where all, presented to the eye or ear, Oppresss’d the soul with misery, grief, and fear. Besides these objects, there were places three, Which Peter seem’d with certain dread to see; When he drew near them he would turn from each, And loudly whistle till he pass’d the reach. A change of scene to him brought no relief, In town, ’twas plain, men took him for a thief: The sailor’s wives would stop him in the street, And say, “Now, Peter, thou’st no boy to beat;” Infants at play when they perceived him, ran, Warning each other — “That’s the wicked man;” He growl’d an oath, and in an angry tone Cursed the whole place and wish’d to be alone. Alone he was, the same dull scenes in view, And still more gloomy in his sight they grew: Though man he hated, yet employ’d alone At bootless labour, he would swear and groan, Cursing the shoals that glided by the spot, And gulls that caught them when his arts could not. Cold nervous tremblings shook his sturdy frame, And strange disease — he couldn’t say the name; Wild were his dreams, and oft he rose in fright, Waked by his view of horrors in the night, — Horrors that would the sternest minds amaze, Horrors that demons might be proud to raise: And though he felt forsaken, grieved at heart, To think he lived from all mankind apart; Yet, if a man approach’d, in terrors he would start. A winter pass’d since Peter saw the town, And summer lodgers were again come down; These, idly curious, with their glasses spied The ships in bay as anchor’d for the tide, — The river’s craft, — the bustle of the quay, — And sea-port views, which landmen love to see. One, up the river, had a man and boat Seen day by day, now anchor’d, now afloat; Fisher he seem’d, yet used no net nor hook; Of sea-fowl swimming by no heed he took, But on the gliding waves still fix’d his lazy look: At certain stations he would view the stream, As if he stood bewilder’d in a dream, Or that some power had chain’d him for a time, To feel a curse or meditate on crime.    This known, some curious, some in pity went, And others question’d — “Wretch, dost thou repent?” He heard, he trembled, and in fear resign’d His boat: new terror fill’d his restless mind; Furious he grew, and up the country ran, And there they seized him — a distemper’d man: — Him we received, and to a parish-bed, Follow’d and cursed, the groaning man was led.    Here when they saw him, whom they used to shun, A lost, lone man, so harass’d and undone; Our gentle females, ever prompt to feel, Perceived compassion on their anger steal; His crimes they could not from their memories blot, But they were grieved, and trembled at his lot.    A priest too came, to whom his words are told; And all the signs they shudder’d to behold.    “Look! look!” they cried; “His limbs with horror shake And as he grinds his teeth, what noise they make! How glare his angry eyes, and yet he’s not awake: See! what cold drops upon his forehead stand, And how he clenches that broad bony hand”.    The Priest attending, found he spoke at times As one alluding to his fears and crimes; “It was the fall”, he mutter’d, “I can show The manner how, — I never struck a blow:” — And then aloud, — “Unhand me, free my chain; On oath he fell — it struck him to the brain: — Why ask my father? — that old man will swear Against my life; besides, he wasn’t there: What, all agreed? — Am I to die to-day? — My Lord, in mercy give me time to pray”.    Then as they watch’d him, calmer he became, And grew so weak he couldn’t move his frame, But murmuring spake — while they could see and hear The start of terror and the groan of fear; See the large dew-beads on his forehead rise, And the cold death-drop glaze his sunken eyes: Nor yet he died, but with unwonted force Seem’d with some fancied being to discourse: He knew not us, or with accustom’d art He hid the knowledge, yet exposed his heart; ’Twas part confession and the rest defence, A madman’s tale, with gleams of waking sense. “I’ll tell you all”, he said, “The very day When the old man first placed them in my way: My father’s spirit — he who always tried To give me trouble, when he lived and died — When he was gone he could not be content To see my days in painful labour spent, But would appoint his meetings, and he made Me watch at these, and so neglect my trade.    “’Twas one hot noon, all silent, still, serene, No living being had I lately seen; I paddled up and down and dipp’d my net, But (such his pleasure) I could nothing get, — A father’s pleasure, when his toil was done, To plague and torture thus an only son! And so I sat and look’d upon the stream, How it ran on and felt as in a dream: But dream it was not: No! — I fix’d my eyes On the mid stream and saw the spirits rise: I saw my father on the water stand, And hold a thin pale boy in either hand; And there they glided ghastly on the top Of the salt flood, and never touch’d a drop: I would have struck them, but they knew th’ intent, And smiled upon the oar, and down they went.    “Now, from that day, whenever I began To dip my net, there stood the hard old man — He and those boys: I humbled me and pray’d They would be gone; they heeded not, but stay’d: Nor could I turn, nor would the boat go by, But, gazing on the spirits, there was I: They bade me leap to death, but I was loth to die: And every day, as sure as day arose, Would these three spirits meet me ere the close; To hear and mark them daily was my doom, And ‘Come,’ they said, with weak, sad voices, ‘Come’. To row away, with all my strength I tried, But there were they hard by me in the tide, The three unbodied forms — and ‘Come, still come,’ they cried. Fathers should pity — but this old man shook His hoary locks, and froze me by a look: Thrice when I struck them, through the water came A hollow groan, that weaken’d all my frame: ‘Father!’ said I, ‘Have mercy:’ he replied, I know not what — the angry spirit lied, — ‘Didst thou not draw thy knife?’ said he: — ’Twas true, But I had pity and my arm withdrew: He cried for mercy, which I kindly gave, But he has no compassion in his grave. “There were three places, where they ever rose, — The whole long river has not such as those — Places accursed, where, if a man remain, He’ll see the things which strike him to the brain; And there they made me on my paddle lean, And look at them for hours; — accursed scene! When they would glide to that smooth eddy-space, Then bid me leap and join them in the place; And at my groans each little villain sprite Enjoy’d my pains and vanish’d in delight.    “In one fierce summer-day, when my poor brain Was burning hot, and cruel was my pain, Then came this father-foe, and there he stood With his two boys again upon the flood: There was more mischief in their eyes, more glee In their pale faces, when they glared at me: Still they did force me on the oar to rest, And when they saw me fainting and oppress’d, He with his hand, the old man, scoop’d the flood, And there came flame about him mix’d with blood; He bade me stoop and look upon the place, Then flung the hot-red liquor in my face; Burning it blazed, and then I roar’d for pain, I thought the demons would have turn’d my brain.    “Still there they stood, and forced me to behold A place of horrors — they can not be told — Where the flood open’d, there I heard the shriek Of tortured guilt — no earthly tongue can speak: ‘All days alike! for ever!’ did they say, ‘And unremitted torments every day’ — Yes, so they said” — But here he ceased and gazed On all around, affrighten’d and amazed; And still he tried to speak, and look’d in dread Of frighten’d females gathering round his bed; Then dropp’d exhausted, and appear’d at rest, Till the strong foe the vital powers possess’d; Then with an inward, broken voice he cried, “Again they come!” and mutter’d as he died.

Джордж Крэбб (1754–1832)

Питер Граймс

 Наш добрый Питер Граймс, рыбак еще сыздетсва, Трудами снискивал для пропитанья средства, И, в бедной хижине живя один с женой И сыном, не роптал на скудный жребий свой. Он с рыбой каждый день являлся в город летом, Где всяк встречал его улыбкой, иль приветом; Лишь но воскресным дням он рыбы не ловил И сына в Божий дом молиться приводил. Но вскоре юный Граймс от рук отца отбился; Сперва не слушался, потом над ним глумился И презирал его. Когда же, наконец, По смерти матери, скончался и отец, Сын Питер, с похорон зайдя в кабак близ моря, Вдруг вспомнил прошлое и прослезился с горя. Тут только в первый раз он вспомнил со стыдом, Как непростительно он дерзок был с отцом; Как часто, позабыв долг сына, долг священный, Он старца огорчал строптивостью надменной; Как с бранью из дома однажды он бежал, Когда отец ему Евангелье читал И говорил: «Мой сын, ведь это жизни слово!» — «А это жизнь сама!» он отвечал сурово. И вспомнил он тогда, как старый Граймс пред ним Стоял, испуганный глумлением таким; Как, обезумленный порывом буйной страсти, Он об явил отцу, что знать отцовой власти Не хочет над собой, и как тогда старик Старался обуздать его безумный крик. И мало этого: он вспомнил, как в то время Добрейшему отцу в его седое темя Он святотатственной рукой нанес удар, И как стонал старик: «Когда ты будешь стар, И будешь сам отцом, и жить на воле станешь, Тогда поверь, мой сын, меня не раз вспомянешь!» Так Питер размышлял за пивом в кабаке И с горя пронял все, что было в кошельке. И вот! разгульную он начал жизнь на воле, Одним лишь тяготясь, что часто по неволе Был должен покидать и карты, и вино, Добро отцовское пропив давным-давно, Что деньги на вино, для карт, для жизни пьяной Пришлось уж добывать работой постоянной. Глазами жадными он стал глядеть на всех; Он совести не знал, законы ставил в смех, К чужому вечно он тянулся с думой черной; Он в море был рыбак, на суше вор проворный. Причалив к берегу и бросив там весло, Нередко по ночам он шел на ремесло; Нередко, на спину взвалив мешок набитый Морковью, репою, в чужих садах нарытой, Иль сеном, вырванным из чьих-нибудь стогов, Он крался вдоль плетней с обкраденных дворов. Так, промышляючи нечестными делами, Расстался он с людьми как с злейшими врагами. У взморья, под скалой, землянку вырыл он, Где был его ночлег, где был ворам притон! Но злой душе его все не было покою: Хотел он властвовать над чьей-нибудь душою, Хотел он мальчика в рабы себе достать, Чтоб дерзкою рукой без жалости терзать, И он надеялся, что рано или поздно Созданье Божие найдёт, чтоб мучить грозно. Он знал, что в Лондоне в то время был народ — Он и поныне есть — вербующий сирот, Народ бессовестный, вербующий к торговцам, В неволю тяжкую детей, подобно овцам, В неволю худшую, чем за стеной тюрьмы: Так очищали там сиротские домы! У этих-то людей с их совестью торговой Достал себе в рабы сиротку Граймс суровый. И мы хоть тотчас же узнали стороной, Что в синей курточке и шапке шерстяной К тирану Питеру попался мальчик в сети; Да кто же знать хотел, какие изверг плети Сплел для несчастного? какие вдоль спины Ребенка страшные рубцы положены? Да кто же спрашивал, как в стужу мальчик-нищий Дрожал от холода? и сколько в день он пищи От Граймса получал? Да кто же говорил: «Послушай, Питер Граймс, ты парня заморил! Приятель, сам пойми: ведь, сытый и свободный, Он больше вынесет трудов, чем раб голодный!» Никто не думал так; но каждый, слыша плач, Спокойно говорил: «Опять за плеть палач!» А мальчик, между тем, за все про все обруган, Работой изнурен, побоями запуган. Вставая до зари и спать ложась в слезах, — Днем плакать он не смел, — бедняжка чах да чах. Пощады он не знал: избит, от страха бледный, Он отворачивал лицо и ночью, бедный, Рыдал наедине; а бешеный калач, Хозяин, с радостью услыша детский плач, Зубами скрежетал: теперь он мог удобно Созданье Божие терзать и мучить злобно! Так мальчик в голоде, в нужде, вел жизнь свою, Без утешителей, один в чужом краю. Сон не был для него отрадой в жизни трудной, В нем голод не стихал от пищи грубой, скудной. И вот от голода он начал воровать, От страха пред линьком привык ребенок лгать. Три года долгие таких страданий длились, Потом для мальчика все муки прекратились. «Граймс! как же умер он?» стал спрашивать народ. «Он мертвым найден мной в постели», молвил тот. И, грустный вид приняв (он даже слезы вытер); «Да, умер бедный Сэм!» сказал со вздохом Питер. Однако в городе пошла о том молва; Все стали спрашивать: имел ли Граймс права Ребенка изнурять работой самовольно, Морить от голода, наказывать так больно? Но все сомнения остались без улик: Граймс был невозмутим, к притворству он привык. Другого мальчика добыл он также скоро, Закабалив в рабы по силе договора. Какой же был конец? Раз ночью на реке Он с мачты сорвался и потонул в садке, Где рыбу Граймс держал и где, как полагали, Ребенок сам собой мог потонуть едва ли. «Поверьте, это так!» ответил Граймс. «Он взлез На мачту — мальчик был повеса из повес — Шалил, да и упал оттуда в люк, где рыба.» Здесь в трупе указал на место он ушиба. А что ж присяжные? — У них шел долго спор! Но всех уверил их спокойный Граймсов взор. Освободив его, мы строго подтвердили — Люк крепче запирать, чтоб дети не шалили. И — кто б подумать мог! — такой намек потрес Сильнее совесть в нем, чем строгий наш допрос. Так, вновь оправданный перед судом присяжных, Опять пустился Граймс искать детей продажных. И вот, по-прежнему задаток заплатя, Он в третий раз в рабы закабалил дитя — Малютку милого, с лицом столь кротким, нежным, Что стало жаль его и рыбакам прибрежным, И бедным женам их: все думали, что он От крови не простой на свет произведен. «Наверно, это сын кого-нибудь из знатных, Который погубил в сетях своих развратных Простую девушку и бросил, разлюбив». Не знаю: этот слух правдив был, или лжив; Но дело в том, что все пленились мы сироткой С столь добрым личиком, с такой душою кроткой. Со всеми вежливый, готовый завсегда Сносить без ропота все тягости труда, Бедняжка, день и ночь работал он, покуда Не изнемог совсем, и нам казалось чудо, Как долго так могло столь слабое дитя Сносить лишения, все горести шутя. Но тут не без, причин: охотно мы снабжали Всем нужным мальчика, кормили, одевали. К тому ж и грозный Граймс, хоть дерзкою рукой И плетью из ремней тиранствовал порой, Однако ж, прежние храня в уме примеры, Ударов и толчков не расточал без меры. Раз случай рыбаку на ловле так помог, Что сбыть по мелочи всей рыбы он не мог; Тогда продать ее он в Лондоне решился. Малютка болен был, поплыть с ним согласился. И вот, пока рекой шел бот на парусах, Бедняжка мог ещё скрывать на сердце страх; Когда же в бурное они вступили море, Он в ужасе припал в коленам Граймса. Вскоре В ладье открылась течь; тут ветер стал крепчать, А море пениться и страшно бушевать; У Граймса вышел ром; он злобнее стол вдвое, Потом — но лучше пусть расскажет остальное Сам Питер. Он сказал: «Заметивши из глаз, Что подмастерье мой слабеет каждый час, Я, чтоб помочь ему, стал гавани держаться, Но к ней за бурею никак не мог добраться. Тут рыба у меня заснула, а потом И подмастерье мой заснул последним сном!» «О изверг!» — Выслушав рассказ сей в недоверьи, Рыбачки вскрикнули: «Убил он подмастерья!» Затем он снова был потребован к суду, Где, смело выдержав допрос судей, в виду Всех наших горожан, он всем на свете клялся, Что с мальчиком всегда как с сыном обращался. Но строгим голосом ему заметил мэр: «Не смей же брать детей в прислуги, лицемер! Впредь взрослых нанимай: их плеть не испугает И каждый станет спать и есть как пожелает! Свободен ты теперь! Но помни: если раз Еще к нам явишься, то не пеняй на нас». Но Питером, увы! с тех пор все так гнушались, Что уж работники к нему не нанимались. Один он лодку греб и сети в глубь пучин Один закидывал и вынимал один; Уж больше он ни с кем не дрался, не бранился, Один работал он, один вздыхал и злился. Так осудил себя угрюмый Питер сам Прилива каждый день по целым ждать часам, Глядеть на грустные одни и те ж картины, На чахлые кусты, на топь и заводины; В прилив смотреть на край, водою понятой, В отлив — на топкий ил, поросший осокой; Тут видеть, как смола от зноя солнца тает И, дуясь в пузыри, с бортов ладьи стекает; Здесь в груды трав морских, несомых по реке Волной ленивою, врезаться в челноке. Бывало, в знойный день, когда струею робкой Вода на убыли сквозь ил сочится топкий, Прибитый медленным течением реки К обоим берегам на теплые пески, Граймс, кинув якорь там, стоит один, угрюмый, Нагнувши голову и смотрит с мрачной думой, Как в тинистом русле чуть движется струя, Густая, мутная, как черная змея; Как на песке угрей вертлявое отродье, Волной забитое, играет в мелководье; Как слизни клейкие, ворочаясь в песке, Влекутся медленно к сверкающей реке. Там часто он лежал, взирая сонным взглядом На раков, по песку к воде ползущих задом, Иль внемля, как кричит печально рыболов, Как звонко в воздухе несется клект орлов. Когда ж на топь болот, друг другу криком вторя, Качнуть со всех сторон слетаться птицы с моря, Он слышал, как, упав на дремлющую зыбь, Крик ужасающий подъемлет ночью выпь. Мечтами черными томим, как тяжким грузом. Нередко он стоял перед открытым шлюзом, Где, мелкою струей сочась между досок, Песнь заунывную, шутя, журчит поток, Где даже беглый взгляд на воды и на сушу Тоской и трепетом переполняют душу. Но, кроме этих сцен, там три стоянки есть, Где Питер никогда не смеет стать, ни сесть; Он, приближаясь к ним, всегда свернет с дороги, Иль громко запоет, душевной полн тревоги. Нигде уж он не мог прогнать своей тоски. Раз в город он пришел, но братья-рыбаки Его не приняли, а жены их всем хором: «Ну, бьешь ли, Граймс детей?» — кричали, встретясь с вором. И даже уличный шутливый рой детей — И тот, гонясь за ним, кричал: «Вон, вон злодей!» И Граймс с проклятьями, бросая в них каменья, Бежал из города, ища уединенья. И стал он снова жить один среди степей, Которых грустный вид был с каждым днем грустней. Весь день на челноке, весь день в работе трудной, Он, злейший враг людей, вздыхал в глуши безлюдной О братней помощи хоть чьей-нибудь руки, Чтоб сети кто помог извлечь со дна реки, И жизнь он проклинал, глядя, как из пучины Хватает чайка рыб, а он — комки лишь тины. Болезнь, которую не смел он и назвать, Тут стала с каждым днем страдильца посещать. С невольным трепетом скитался он без цели; Его страшили сны. Не раз, вскочив с постели, Он пробуждался вдруг, испуган в час ночной Толпою призраков, почтой души больной — Тех грозных призраков, какие духи ада Лишь могут вызывать для устрашенья взгляда. Так, брошен ближними, с отчаяньем души, Больной, отверженный, влачил он жизнь в глуши, Один, вдали от всех; но и в своем недуге При виде каждого он вздрагивал в испуге. Прошла зима и вот, с началом теплых дней, Опять в купальни к нам стеклась толпа гостей, Рой праздных странников, что в зрительныя трубки Готов весь день смотреть на корабли, на шлюпки, На пристань шумную, на лодки рыбаков — На всё, что ново так глазам не моряков. Тогда-то на себя стал обращать вниманье Какой-то лодочник. Бездомный, как в изгнаньи, То вверх, то вниз реки, он плавал целый день. То целый день стоял на якоре, как тень. Он с виду походил на рыбака, хоть с лодки Он не кидал сетей, но опускал намётки. Вкруг лодки плавали станицы птиц морских, Но он не обращал внимания на них. Как будто в чудный сон глубоко погруженный, Он взор бессмысленный вперял в поток бездонный, Как человек, чей ум опутан духом зла, Влекущим мысль его на страшныя дела. То был наш Питер Граймс! К нему пришли матросы; Кто утешал его. кто предлагал вопросы, Кто говорил: «Пора покаяться во всем!» При этом слове их, смутилось сердце в нем; Он вздрогнул, бросил бот и, ужасом гонимый. Стал рыскать по полям, как зверь неукротимый; Но, вскоре пойманный и наглою толпой Гонимый, помещен в больнице городской. Всегда готовые на помощь ближним, жены Прибрежных рыбаков, услышав крик и стоны Того, кто был для них, как изверг, нестерпим, Забыв тут ненависть, вдруг сжалились над ним. Страшна казалась им, достойна сожаленья Судьба свершившего такие преступленья! Оне-то с ужасом и рассказали мне О всем, что слышали, что видели оне: «Взгляните сами, сэр, какой он страшный, бледный! Всем телом он дрожит! ах, как он болен, бедный! Он спит; а между тем, не закрывая глаз, С безумной яростью в бреду глядит на нас. Пот градом льет со лба… Взгляните, что за муки! С какою силой сжал костлявыя он руки!» Я стал с ним говорить; но речь его была Полна намеками на страшные дела. Он бормотал; «Нет! нет! не я виновник смерти! Он сам себя убил! он в люк упал, поверьте! Снимите жь цепи с ног!» — проговорил он вслух. «Отец?.. он не был там; зачем же грозный дух Меж обвинителей садится там на лавку? Зачем я приведен с ним на очную ставку? Милорд, помилуйте! Ужель казнить меня? Ах! отложите казнь до завтрашняго дня!..» Утихнув, он хотел привстать, чтоб помолиться. Но так ослаб, что сам не мог пошевелиться; Все что-то бормотал, и с ужасом в лице Стонал и вздрагивал, как при своем конце. Большими каплями пот по лицу катился, Предсмертной влагою потухший взор покрылся, Но он еще был жив и с кем-то неземным Вслух разговаривал. Столпившись перед ним, Стояли мы; но он казался без сознанья, Иль с умыслом на нас не обращал вниманья, Стараясь тайну скрыть преступных дум своих, Хотя мы видели из слов его пустых, Что совесть спящая в нем пробуждалась чутко: То был безумца бред, но с проблеском рассудка «Постойте, — он кричал, — я все открою сам! С тех пор, как в первый раз явился он глазам, Он, лютый мой отец, который даже в гробе Хотел по прежнему меня тревожить в злобе… Был страшно знойный день. Живя в моей глуши, Давно я не встречал нигде живой души. Я сеть закидывал, по не ловилась рыба: Но милости его — за все ему спасибо — По милости его, с тех пор, как умер он, Не стало счастья мне, пропал покой и сон. Измученный, я сел и стал глядеть сквозь слезы На дно реки и впал, казалось, в сон и грезы. Но это не был сон. О, нет! Передо мной Три грозных призрака восстали над волной. Один был мой отец; другие два, с ним рядом, Мальчишки бледные, подосланные адом. Над зыбью мутных волн и не касаясь их. Мелькали образы пришельцев неземных. Я поднял в них весло; по духи с злой улыбкой, Скользнув из-под него, исчезли в влаге зыбкой. С тех пор лишь только в глубь закину сети, глядь — Старик и мальчики являются опять. Уйдите! сгиньте с глаз! я им кричу — напрасно! Они стоят себе и смотрят так ужасно! Куда ни отвернусь, куда ни поплыву, Они везде со мной, везде их наяву Я вижу всех троих; все манят в омут темный, Все слышится в ушах призыв их вероломный. И этак каждый день, от утренней зари И вплоть до вечера, являются все три; Весь день зовут меня, весь день нигде проходу Мне не дают, кричат: «К нам! к нам скорее в воду!» Отцы… в них жалость есть, а этот знай стоит, Трясет сединами и взглядом леденит! Веслом ударю я — в волнах раздастся глухо Тяжелый чей-то стон, а все я вижу духа. Я стану умолять: «А кто вонзил мне нож?» Он с гневом говорит; но говорит он ложь. Случилось, правда, раз, что я за оскорбленья Хотел убить его в порыве исступленья; Но это ведь давно случилось и притом Тогда я сжалился над дряхлым стариком. За что жь, безжалостный, за что, мучитель лютый, Он сам мне не дает покоя ни минуты? Есть по течению реки три места: там Они являются всегда моим глазам — Места проклятыя, о как их ненавижу! Какие ужасы там днем и ночью вижу! Вот к этим-то местам, по воле их, не раз Я должен был грести, с них не спуская глаз. Снуют проклятые, толкутся предо мною, Кричат: «К нам в воду! к нам!» — и тянут за собою — Два беса, мальчики, и грозный мой тиран, И с громким хохотом скрываются в туман. Однажды, в страшный зной, когда мои мученья, Казалось, превзошли пределы все терпенья, Явился мне отец и, как всегда, привел С собой двух мальчиков, невыразимо зол. О! никогда еще не представляли гости В глазах сверкающих такой бесовской злости! По воле их, опять берусь я за весло; Гребу; нет больше сил: так сердцу тяжело! Тут но волнам рукой провел старик — и пламя И кровь вдруг хлынули, как огненное знамя, Из закипевших волн, и обдал он меня Горячей влагою из крови и огня. Она палит меня, жжет мне лицо и руки, Как-будто демонам я отдан был на муки. Когда ж очнулся я от боли, над волной, Гляжу, стоят они, как прежде, предо мной. «Смотри!» сказал отец — и вдруг в реке вспененной Пучина черная раскрыла зев бездонный. О! что я видел там, какой там слышал крик — Того не выразит ни чей земной язык! «Так будет каждый день! так будет вечно, вечно!» — Сказал и скрылся с глаз!» Тут, ужасом объят, Несчастный вдруг замолк, бросая дикий взгляд На женщин трепетных, которые бледнели От страшных слов его, теснясь к его постели. Потом, утратив речь, и зрение, и слух, Казалось, он заснул; но вскоре адский дух Им снова овладел. Открывши страшно веки, Он вскрикнул: «Вот они!» — и замолчал навеки. Перевод Д. Мина

Mary Robinson (1757–1800)

January, 1795

 Pavement slipp’ry, people sneezing, Lords in ermine, beggars freezing; Titled gluttons dainties carving, Genius in a garret starving. Lofty mansions, warm and spacious; Courtiers cringing and voracious; Misers scarce the wretched heeding; Gallant soldiers fighting, bleeding. Wives who laugh at passive spouses; Theatres, and meeting-houses; Balls, where simp’ring misses languish; Hospitals, and groans of anguish. Arts and sciences bewailing; Commerce drooping, credit failing; Placemen mocking subjects loyal; Separations, weddings royal. Authors who can’t earn a dinner; Many a subtle rogue a winner; Fugitives for shelter seeking; Misers hoarding, tradesmen breaking. Taste and talents quite deserted; All the laws of truth perverted; Arrogance o’er merit soaring; Merit silently deploring. Ladies gambling night and morning; Fools the works of genius scorning; Ancient dames for girls mistaken, Youthful damsels quite forsaken. Some in luxury delighting; More in talking than in fighting; Lovers old, and beaux decrepid; Lordlings empty and insipid. Poets, painters, and musicians; Lawyers, doctors, politicians: Pamphlets, newspapers, and odes, Seeking fame by diff’rent roads. Gallant souls with empty purses; Gen’rals only fit for nurses; School-boys, smit with martial spirit, Taking place of vet’ran merit. Honest men who can’t get places, Knaves who shew unblushing faces; Ruin hasten’d, peace retarded; Candor spurn’d, and art rewarded.

Мэри Робинсон (1757–1800)

Январь 1795 года

 Скользко. Кашляет прохожий. Лорд — в мехах, бедняк — в рогоже, Ждут гурманы объедений, Без еды страдает гений. Всюду особняк просторный, Всюду вкрадчивый придворный, Здесь бездушные магнаты И драчливые солдаты. Рогоносные супруги, Театральные потуги, Стонут на балах девицы, Стонут бедные в больнице. Все науки перебиты, В запустении кредиты, Верноподданным — невзгоды, Принцам — браки и разводы. Без гроша сидят поэты, Плут мешком гребет монеты, Крова тщетно ищет нищий, Скупердяи копят тыщи. Дарования — в загоне, Правосудья нет в законе, Кривда истину дурачит, Честь и совесть горько плачут. В ералаш играют дамы, Гениев бесчестят хамы, Старушонки молодятся, Девушки в уме вредятся. К роскоши стремится всякий, Много шуму, мало драки, Престарелы ловеласы, Юны лорды-лоботрясы. Живописцы, музыканты, Лекаря и пасквилянты, Газетенки, книжки, оды — Ищет всяк своей угоды. Дурно воинам живется, Инвалиды — полководцы, Школьник, в Марса полон веры, Шустро лезет в офицеры. Честный в бедности коснеет, Воры врут и не краснеют, Искренность везде презренна, Хитрость всюду драгоценна. Перевод А. Серебренникова

William Simson (1758–1815)

The Emperor Paul’s Flight To Pandemonium

 The Emperor Paul was a plague to us all, And excited the wrath of our navy; But the moment he found we had weather’d the Sound, For shelter fled down to Sir Davie, auld Davie; Plump downward to dainty auld Davie. Says Davie, what haste? ye seem to be chased; Ay, chased wi’ a witness, says Paul, sir: Lord Nelson’s got round, having weather’d the Sound, In spite of their powder and hall, sir, and all, sir, Yon forts and strong batteries all, sir. Of Chroningberg fort he just made a sport; He laugh’d at yon isles and flotillas; As eagles would hens, he scatter’d the Danes, And sank all their craft in the billows, poor fellows, Quite tumbled them under the billows. Our friends on the deep now daurna play peep, Afraid of some horrible evil; For the story goes round, from the Nile to the Sound, That Nelson of Bront is a devil — sea devil; For his prowess proclaims him a devil. Since poor Copenhagen his Lordship is flegging, With grape, bomb, and ball, helter-skelter; Despoil’d of my rest, I dived from my nest Plump down to your regions, for shelter, grant shelter; O, Davie, do grant me some shelter! Says Davie to Paul, be easy, poor saul, You are safe and as welcome’s a brither; Come ben — tak’ a seat by your mammie, auld Kate: What a chance you wan down to your mither, safe hither! What a comfort to Kate, your auld mither!

Уильям Симсон (1758–1815)

Бегство императора Павла в преисподнюю[45]

 Был Павел занозой для нас и угрозой, И флот волновался во гневе; Когда ж наши кили пролив бороздили[46], Он кинулся к старому Дэви, да, к Дэви[47]; Убежища ищет у Дэви. А Дэви с усмешкой: «Что это за спешка?» «За мной учинили погоню: Лорд Нельсон драчливо по водам пролива Несется в дыму и трезвоне, трезвоне, Плывет, кораблями фасоня. Он, как на охоте, палил по пехоте И форт Кронинбергский разрушил, Он датские силы отправил в могилу, На море громил и на суше, на суше, О бедные, бедные души! Прибрежные страны от ужаса пьяны, Дрожат океаны от плача, И стонут ветрила от Зунда до Нила Что он — сатана, не иначе, иначе, За доблесть его и удачу. Сражен Копенгаген ужасным варягом, Там рвутся картечь и снаряды; Лишенный покоя кипением боя, Нырнул я в преддверие ада, да, ада, Укрой меня крышею ада!» А Дэви: «Павлуша, не ерзай, как клуша, Тебя мы удобно устроим — Ты к царственной Кате[48] взлезай на полати, Вам будет удобно обоим, обоим, Вам с мамкою будет обоим!» Перевод Ю. Лукача

Janet Little (1759–1813)

On Halloween

 Some folk in courts for pleasure sue,       An’ some ransack the theatre: The airy nymph is won by few; She’s of so coy a nature. She shuns the great bedaub’d with lace, Intent on rural jokin An’ spite o’ breeding, deigns to grace A merry Airshire rockin,                   Sometimes at night. At Halloween, when fairy sprites Perform their mystic gambols, When ilka witch her neebour greets, On their nocturnal rambles; When elves at midnight-hour are seen, Near hollow caverns sportin, Then lads an’ lasses aft convene, In hopes to ken their fortune,                   By freets that night. At Jennet Reid’s not long ago, Was held an annual meeting, Of lasses fair an’ fine also, With charms the most inviting: Though it was wat, an’ wondrous mirk, It stopp’d nae kind intention; Some sprightly youths, frae Loudon-kirk, Did haste to the convention,                   Wi’ glee that night. The nuts upon a clean hearthstane, Were plac’d by ane anither, An’ some gat lads, an’ some gat nane, Just as they bleez’d the gither. Some sullen cooffs refuse to burn; Bad luck can ne’er be mended; But or they a’ had got a turn, The pokeful nits was ended                   Owre soon that night. A candle on a stick was hung, An’ ti’d up to the kipple: Ilk lad an’ lass, baith auld an’ young, Did try to catch the apple; Which aft, in spite o’ a’ their care, Their furious jaws escaped; They touch’d it ay, but did nae mair, Though greedily they gaped,                   Fu’ wide that night. The dishes then, by joint advice, Were plac’d upon the floor; Some stammer’d on the toom ane thrice, In that unlucky hour. Poor Mall maun to the garret go, Nae rays o’ comfort meeting; Because sae aft she’s answered no, She’ll spend her days in greeting,                   An’ ilka night. Poor James sat trembling for his fate; He lang had dree’d the worst o’t; Though they had tugg’d and rugg’d till yet, To touch the dish he durst not. The empty bowl, before his eyes, Replete with ills appeared; No man nor maid could make him rise, The consequence he feared                   Sae much that night. Wi’ heartsome glee the minutes past, Each act to mirth conspired: The cushion game perform’d at last, Was most of all admired. From Janet’s bed a bolster came, Nor lad nor lass was missing; But ilka ane wha caught the same, Was pleas’d wil routh o’ kissing,                   Fu’ sweet that night. Soon as they heard the forward clock Proclaim ’twas nine, they started, An’ ilka lass took up her rock; Reluctantly they parted, In hopes to meet some other time, Exempt from false aspersion; Nor will they count it any crime, To hae sic like diversion                   Some future night.

To Hope

 Hail meek-ey’d maid! of matchless worth! Our best companion here on earth; To thee sole pow’r is giv’n, T’ illume our dark and dreary way, As through life’s mazy path we stray, And bend our steps to heav’n. ’Tis thine to smooth the rugged vale, To stem the trickling tear; Thy whispers, as the spicy gale, Do drooping trav’llers cheer. Incline thou, to shine now Upon me as I go; Thy favour shall ever Alleviate my wo. Thy presence calms the raging seas, And to the throbbing breast gives ease Amid the tempest’s howl, When waves appear as mountains high, When swelling surges dash the sky, And foaming billows roll; When danger, with uplifted hand, Proclaims th’ approaching doom, Thou gently dost the stroke withstand, And dissipates the gloom. When caring, despairing, And deeming all as lost, Thy rays will portray still The long expected coast. Thou animates the hero’s flame; To him presents a deathless name In the ensanguin’d field: Thou dost his nerves with valour brace, Bids him, with bold undaunted face, Destructive weapons wield. War’s trumpet, breathing rude alarms, Strikes terror all around; Thy voice of fame, and honour’s charms, Outvies the direful sound. When falling, appalling The tumults wild increase, On wings then, thou brings then The harbinger of peace. Thy power elates the student’s views; The paths of science kindly strews With never-fading flow’rs. Depriv’d of thee, how lovers mourn Dejected, restless and forlorn, In unfrequented bow’rs! Attending still on Hymen’s rites, Thou decorates the chain; Thy smile the sprightly maid invites And lures the youthful swain: Still easing, and pleasing, When stern misfortune stares, ’Mid losses, and crosses, Thou lightens all their cares. From life’s fair dawn to liart eve, We all thy flatt’ring tales believe, Enamour’d of thy art: Thy soft and salutary voice Gives birth to unexpected joys, And soothes the bleeding heart: And even at our latest hour, When earthly comforts fly, Thou dost, by a superior Pow’r, Death’s terrors all defy. Not grieving, when leaving This scene of dole and care, But viewing, pursuing A more exalted sphere.

Дженет Литтл (1759–1813)

Хэллоуин

 Тот, кто за Радостью идет В театры и салоны, Там робкой нимфы не найдет — Она скрываться склонна. От кружев, мушек, париков Она бежит в селенья — У худородных мужиков Милей увеселенья В иную ночь. На Хэллоуин, когда во мгле Задорно пляшут феи, И мчатся ведьмы на метле На шабаш поскорее, И видно в полуночный час, Как ловко эльфы скачут, В деревне сходка собралась: Парням и девкам, значит, Гадать в ту ночь. Раз в год у Дженнет Рид они Творили волхованье. Девицы были — лишь взгляни — Само очарованье. Лил дождь, стоял ужасный мрак, — То для парней проверка: Они не замедляли шаг, Спеша из Лоудон-Керка К милашкам в ночь. Орехи клали на очаг Гадавшие девицы. Одним везло, другим — никак С парнями не слюбиться: Ведь не горит дурной орех, Вот как не подфартило… И так случилось, что на всех Орехов не хватило В мешке в ту ночь. Затем, свечу под темный свод Подвесив на жердине, За яблоком честной народ Гонялся, рот разиня. Пусть велика у всех корысть — Бежит оно из пасти; Так и не выдалось угрызть Сей плод запретной страсти В веселья ночь. Затем решили, что судьбу Найдут на дне посуды, — Кому-то трижды за волшбу Пришло пустое блюдо. И на чердак сбежала Молл, Не встретив утешенья; Как приговор судьбы тяжел! Рыдать без утишенья И день, и ночь! Беднягу Джеймса била дрожь Всю эту посиделку, Он говорил себе: «Не трожь Проклятую тарелку!» Джеймс море бед воображал В посудине порожней, И все гаданье продрожал, Решив поосторожней Побыть в ту ночь. Потехи, смех и озорство… В ту ночь друзья-подружки Резвились более всего, Начав игру в подушки. Свой валик Дженет принесла, И в той игре для хватких Наградой было — без числа Лобзаний самых сладких В такую ночь. Девятый час пробило вдруг — И девушки-гадалки Вскочили на ноги, из рук Не выпуская прялки. Все нехотя пошли домой, Но приняли решенье: Устроить надо всей гурьбой Такое развлеченье В иную ночь. Перевод А. Серебренникова

К надежде

 Привет тебе, что всех милей, О дева, спутник наших дней! Ты свыше данной силой Нам освещаешь к небу путь, Чтобы во мраке не свернуть, Сколь жизнь бы ни кружила. Смягчишь тернистую юдоль, И слёзы отирая, Как свежий бриз, отгонишь боль, Унылых ободряя. Склони же поближе Ко мне свой кроткий лик; И вскоре средь горя Утешит твой родник. Умолкнет моря глубина, На сердце ляжет тишина, Хоть завывает буря, И волны — словно кряжи гор, И небесам наперекор Пучина смотрит хмуро; Когда, казалось, смерть близка, Уже неотвратима, Коснётся нас твоя рука, И страх проходит мимо. Тревоги так многи — Из безнадежной тьмы Нежданно желанный Увидим берег мы. Героя оживишь порыв, Бессмертья славу приоткрыв Среди кровавой брани: Ты мужеством скрепишь сердца — Владеть оружьем до конца, Не ослабляя дланей. Трубы военной грозный вой Смертельный страх внушает; Но побеждает голос твой — О чести он вещает. Хоть дико, столико Царит смятенье сплошь, Ты вести без лести О мире принесёшь. Возвысишь взор ученика, Пути науки свысока Цветами осыпая. Влюблённый плачет без тебя, Тревогой радости губя, Унынью уступая. Ты Гименея зришь обряд И украшаешь узы; Влечёт девиц твой бодрый взгляд И юношей к союзу: Пусть строго с порога Глядит на них беда — В утратах богаты С тобой они всегда. Рассвет ли жизни, иль закат — Тебе мы верим все подряд: Искусно ты чаруешь; Звучит целебный, мягкий глас, В печалях — радости не раз Нежданные даруешь. Когда ж последний час придёт, Земных утех лишая, — Ты сломишь страха смерти гнёт, Всей силой поражая. Печалей едва ли Припомнятся черты: Ведёшь нас, зовёшь нас К небесной славе ты. Перевод Е. Кистеровой

Thomas Russell (1762–1788)

* * *

 Oxford, since late I left thy peaceful shore, Much I regret thy domes with turrets crown’d, Thy crested walls with twining ivy bound, Thy Gothic fanes, dim isles, and cloysters hoar, And treasur’d rolls of Wisdom’s ancient lore; Nor less thy varying bells, which hourly sound In pensive chime, or ring in lively round, Or toll in the slow Curfeu’s solemn roar; Much too thy moonlight walks, and musings grave Mid silent shades of high-embowering trees, And much thy Sister-Streams, whose willows wave In whispering cadence to the evening breeze; But most those Friends, whose much-lov’d converse gave Thy gentle charms a tenfold power to please.

* * *

 In days of old, ere charm’d at length to rest Stern Chivalry her idle spear uphung, Sweet mid loud arms the Minstrel’s music rung; In each proud castle, at the gorgeous feast, Mix’d with bold Chiefs he sat, an honour’d guest; Cheer’d with the genial rites, his lyre he strung, War, Love, the Wizard, and the Fay he sung, And fir’d with rapture each impassion’d breast: Such were the strains, which in her livelier prime Bright Fancy pour’d; but ah! they’re heard no more! Yet is not Genius dead: the song sublime Might burst in tides as copious as of yore; But WANT, grim Monster, checks the raging rhyme, And damps the Poet’s wing outstretch’d to soar.

Томас Рассел (1762–1788)

* * *

 Покинув, Оксфорд, мирный берег твой, Без куполов скучаю именитых И стен готических, плющом увитых, Клуатров, башен старины седой; Без хартий, полных Мудрости святой, Без колокольных звонов, иль разлитых Задумчиво, иль резвых, деловитых, Иль в поздний час играющих отбой; А больше — без прогулок молчаливых, Раздумий, что дарил мне лунный свет, Речных сестер[49], прохлад в прибрежных ивах, Что шепчутся и ветру шлют привет, И больше всех — друзей моих шумливых И наших полных радости бесед. Перевод А. Серебренникова

* * *

 В минувший век, пока не оскудели Дерзанья рыцарства на склоне дней, Средь битв, пиров звучали все слышней В старинных замках песни менестреля; Он гостем был, где витязи сидели, Он славил вместе с лирою своей Войну, любовь, волшебников и фей, Сердца восторгом страстно пламенели. Фантазия царила в те года — Увы! Уж нет былого изобилья! Но Гений жив — раздастся иногда Напев возвышенный среди бессилья, Но рядом и чудовище-Нужда — Оно поэту связывает крылья. Перевод А. Серебренникова

Ann Radcliffe (1764–1823)

Night

 Now Ev’ning fades! her pensive step retires, And Night leads on the dews, and shadowy hours: Her awful pomp of planetary fires, And all her train of visionary powers. These paint with fleeting shapes the dream of sleep, These swell the waking soul with pleasing dread; These through the glooms in forms terrific sweep, And rouse the thrilling horrors of the dead! Queen of the solemn thought — mysterious Night! Whose step is darkness, and whose voice is fear! Thy shades I welcome with severe delight, And hail thy hollow gales, that sigh so drear! When, wrapt in clouds, and riding in the blast, Thou roll’st the storm along the sounding shore, I love to watch the whelming billows, cast On rocks below, and listen to the roar. Thy milder terrors, Night, I frequent woo, Thy silent lightnings, and thy meteor’s glare, Thy northern fires, bright with ensanguine hue, That light in heaven’s high vault the fervid air. But chief I love thee, when thy lucid car Sheds through the fleecy clouds a trembling gleam, And shews the misty mountain from afar, The nearer forest, and the valley’s stream: And nameless objects in the vale below, That floating dimly to the musing eye, Assume, at Fancy’s touch, fantastic shew, And raise her sweet romantic visions high. Then let me stand amidst thy glooms profound On some wild woody steep, and hear the breeze That swells in mournful melody around, And faintly dies upon the distant trees. What melancholy charm steals o’er the mind! What hallow’d tears the rising rapture greet! While many a viewless spirit in the wind Sighs to the lonely hour in accents sweet! Ah! who the dear illusions pleas’d would yield, Which Fancy wakes from silence and from shades, For all the sober forms of Truth reveal’d, For all the scenes that Day’s bright eye pervade.

To the Visions of Fancy

 Dear, wild illusions of creative mind! Whose varying hues arise to Fancy’s art, And by her magic force are swift combin’d In forms that please, and scenes that touch the heart: Oh! whether at her voice ye soft assume The pensive grace of sorrow drooping low; Or rise sublime on terror’s lofty plume, And shake the soul with wildly thrilling woe; Or, sweetly bright, your gayer tints ye spread, Bid scenes of pleasure steal upon my view, Love wave his purple pinions o’er my head, And wake the tender thought to passion true; O! still-ye shadowy forms! attend my lonely hours, Still chase my real cares with your illusive powers!

Air

 Now, at Moonlight’s fairy hour, When faintly gleams each dewy steep, And vale and Mountain, lake and bow’r, In solitary grandeur sleep; When slowly sinks the evening breeze, That lulls the mind in pensive care, And Fancy loftier visions sees, Bid Music wake the silent air. Bid the merry, merry tabor sound, And with the Fays of lawn or glade, In tripping circlet beat the ground, Under the high trees’ trembling shade. “Now, at Moonlight’s fairy hour”, Shall Music breathe her dulcet voice, And o’er the waves, with magic pow’r, Call on Echo to rejoice.

Анна Рэдклифф (1764–1823)

Ночь

 Заря вечерня угасает, Агатну урну ночь склоняет, Росу и мраки льет. При слабом свете звезд дрожащих, Мечтаний, призраков парящих Толпу с собой ведет. Те радуют и забавляют, А те дивят и изумляют Меня в чудесных снах. Другие ж в платье погребальном, И в виде мертвом и печальном, Наводят чувствам страх. Царица тихих размышлений Богиня тьмы и привидений, О ночь, боязни мать! Приятен мне покров твой темный, Я вздохи, завыванья томны Ветров люблю внимать! Когда в густейшие туманы Оденешься и ураганы Ты катишь по скалам, — Волна клокочет подо мною, Дробится с бурею глухою, И нравится ушам. Мила ты и в спокойных сценах, Когда в летучих феноменах Сверкает твой фосфор, И легки молньи не опасны, И северны сиянья ясны Мой занимают взор. О, сколь ты в те часы любезна, Как зыблется пучина звездна Огнем несчетных волн! Луга, тропинки мне являешь, Во мраке рощу обнажаешь, В парах стоящий холм. Тогда в кругу предметов разных, Безъименных, страннообразных, Теряюсь взором я; Давая волю кисти смелой, Волшебное им пишет тело Фантазия моя! Под кровом мрака заблуждаюсь, В пустынях… на гору взбираюсь, Сажуся и внемлю: Унылый ветер то вздыхает, Он завыванием пронзает Всю внутренность мою. Сколь меланхолия небесна Тогда душе моей любезна! Лью сладких слез поток… Так! — духи вкруг меня порхают, Вздохну ль — мне также отвечают Чрез трогательный вздох. О, чада тéней и молчанья, Бесчисленны очарованья! Вас кто не предпочтет Существенным картинам бедным, Которых взором охлажденным Узрю, как рассветет? Перевод А.Х. Востокова

Моим фантазиям

 О порожденья творческой Мечты! Ее послушны воле прихотливой, Картинами волшебной пестроты Вы взор мой насыщаете пытливый: То вдруг печаль поникшего цветка В душе ответной скорбью обернется, То ужас, точно хладная рука, Рассудка потрясенного коснется, — То, взгляд отрадой наполняя вновь, Иные предо мной заблещут краски, Когда крылами алыми любовь Навеет сердцу сладостные сказки… Виденья милые! Пребудьте век со мной: Средь горестей земных — у сладой неземной! Перевод М. Бородицкой

При свете трепетном луны

 При свете трепетном луны, Неспешно льющемся с небес, В прозрачный сон погружены Холмы, и озеро, и лес. Уже уснул вечерний бриз, Что колыбель мечты качал… Но вдруг — о чудо, о сюрприз! — Мотив веселый зазвучал. И эльфы в вихре ветерка Несутся в пляске круговой, Касаясь ножками слегка Земли, покрытой муравой. При свете трепетном луны Мелодия звучит светлей, Аккорды Музыки нежны! С улыбкой эхо вторит ей. Перевод Л. Павлонского

Samuel Thomson (1766–1816)

To a Hedgehog

“Unguarded beauty is disgrace”.

Broome. While youthful poets, thro’ the grove, Chaunt saft their canny lays o’ love, And a’ their skill exert to move The darling object; I chuse, as ye may shortly prove, A rougher subject. What sairs to bother us in sonnet, ’Bout chin an’ cheek, an’ brow an’ bonnet? Just chirlin like a widow’d linnet, Thro’ bushes lurchin; Love’s stangs are ill to thole, I own it, But to my hurchin. Thou grimest far o’ grusome tykes, Grubbing thy food by thorny dykes, Gudefaith thoudisna want for pikes, Baith sharp an’ rauckle; Thou looks (Lord save’s) array’d in spikes, A creepin heckle! Some say thou’rt sib kin to the sow, But sibber to the deil, I trow; An’ what thy use can be, there’s few That can explain; But naithing, as the learn’d allow, Was made in vain. Sure Nick begat thee, at the first, On some auld whin or thorn accurst; An’ some horn-finger’d harpie nurst The ugly urchin; Then Belzie, laughin, like to burst First ca’d thee Hurchin! Fok tell how thou, sae far frae daft, Whar wind fa’n fruit lie scatter’d saft, Will row thysel’, wi’ cunning craft, An’ bear awa Upon thy back, what sairs thee aft A day or twa. But whether this account be true, Is mair than I will here avow; If that thou stribs the outler cow, As some assert, A pretty milkmaid, I allow, Forsooth thou art. I’ve heard the superstitious say, To meet thee on our morning way, Portends some dire misluck that day — Some black mischance; Sic fools, howe’er, are far astray Frae common sense. Right monie a hurchin I hae seen, At early morn, and eke at e’en, Baith setting off, an’ whan I’ve been Returning hame; But Fate, indifferent, I ween, Was much the same. How lang will mortals nonsense blether, And sauls to superstition tether! For witch-craft, omens, altogether, Are damn’d hotch-potch mock, That now obtain sma credit ether Frae us or Scotch fok. Now creep awa the way ye came, And tend your squeakin pups at hame; Gin Colley should o’erhear the same, It might be fatal, For you, wi’ a’ the pikes ye claim, Wi’ him to battle.

Сэмюэл Томсон (1766–1816)

К ежику

Краса позорна без защиты.

Уильям Брум. По рощам юноша-поэт Блуждает, оставляя след, Слагает вирши про предмет Любовной страсти, Но у меня напевов нет По этой части. В кустах чирикать не смешно ль Про кудри, что черны как смоль, Про сердца раненого боль? По мне — смешно ж! От сих страстей меня уволь; Предмет мой — Еж! О зверь, чья внешность так страшна, Чья ощетинена спина! Из копий высится стена — Заслон могучий, Ползешь, как в поле борона, О зверь колючий! Твоя ближайшая семья, По слухам, — хряк или свинья, «А может — черт», добавлю я… Здесь все неясно, Но, уверяю, мысль моя Тут не напрасна. Тебя зачать лишь дьявол мог, Уестествивши терн иль дрок, И ведьма нянчила комок — Дитя без рожек, И, засмеявшись, черт изрек: «Ты будешь Ежик!» Ты, мол, хитер — гласит народ. Мол, свалится на землю плод — Игла твоя его несет Всегда с собой, Чтоб ты его отправил в рот Чрез день-другой. А в это верить нелегко: Есть слух — сосешь ты молоко У заблудившей далеко Худой коровы… Коль так — гуляешь широко, Дояр толковый! Еще есть слух, не обессудь: Коль еж пересекает путь, То про удачу, мол, забудь На целый день… А я замечу: это муть И дребедень. Встречал я ежиков немало И в вечер, и когда светало, Когда я брался за орало Иль шел домой… Что, мне удача изменяла? Ни Боже мой! От суеверий и примет Душе идет тяжелый вред, Все колдовство — безумный бред Для голодранцев; Ни здесь такому веры нет, Ни у шотландцев! Что ж, до свиданья, добрый зверь! Ползи к детенышам теперь Иль ты не избежишь потерь, Шипастокожий, — Сражаться с псом моим, поверь, Себе дороже! Перевод А. Серебренникова

John Stagg (1770–1823)

The Vampyre

 “Why looks my lord so deadly pale? Why fades the crimson from his cheek? What can my dearest husband ail? Thy heartfelt cares, O Herman, speak! Why, at the silent hour of rest, Dost thou in sleep so sadly mourn? Has tho’ with heaviest grief oppress’d, Griefs too distressful to be borne. Why heaves thy breast? — why throbs thy heart? O speak! and if there be relief Thy Gertrude solace shall impart, If not, at least shall share thy grief. Wan is that cheek, which once the bloom Of manly beauty sparkling shew’d; Dim are those eyes, in pensive gloom, That late with keenest lustre glow’d. Say why, too, at the midnight hour, You sadly pant and tug for breath, As if some supernat’ral pow’r Were pulling you away to death? Restless, tho’ sleeping, still you groan, And with convulsive horror start; O Herman! to thy wife make known That grief which preys upon thy heart”. “O Gertrude! how shall I relate Th’ uncommon anguish that I feel; Strange as severe is this my fate, — A fate I cannot long conceal. In spite of all my wonted strength, Stern destiny has seal’d my doom; The dreadful malady at length Wil drag me to the silent tomb!" But say, my Herman, what’s the cause Of this distress, and all thy care. That, vulture-like, thy vitals gnaws, And galls thy bosom with despair? Sure this can be no common grief, Sure this can be no common pain? Speak, if this world contain relief, That soon thy Gertrude shall obtain”. “O Gertrude, ’tis a horrid cause, O Gertrude, ’tis unusual care, That, vulture-like, my vitals gnaws, And galls my bosom with despair. Young Sigismund, my once dear friend, But lately he resign’d his breath; With others I did him attend Unto the silent house of death. For him I wept, for him I mourn’d, Paid all to friendship that was due; But sadly friendship is return’d, Thy Herman he must follow too! Must follow to the gloomy grave, In spite of human art or skill; No pow’r on earth my life can save, ‘Tis fate’s unalterable will! Young Sigismund, my once dear friend, But now my persecutor foul, Doth his malevolence extend E’en to the torture of my soul. By night, when, wrapt in soundest sleep, All mortals share a soft repose, My soul doth dreadful vigils keep, More keen than which hell scarely knows. From the drear mansion of the tomb, From the low regions of the dead, The ghost of Sigismund doth roam, And dreadful haunts me in my bed! There, vested in infernal guise, (By means to me not understood,) Close to my side the goblin lies, And drinks away my vital blood! Sucks from my veins the streaming life, And drains the fountain of my heart! O Gertrude, Gertrude! dearest wife! Unutterable is my smart. "hen surfeited, the goblin dire, With banqueting by suckled gore, Will to his sepulchre retire, Till night invites him forth once more. Then will he dreadfully return, And from my veins life’s juices drain; Whilst, slumb’ring, I with anguish mourn, And toss with agonizing pain! Already I’m exhausted, spent; His carnival is nearly o’er, My soul with agony is rent, To-morrow I shall be no more! But, O my Gertrude! dearest wife! The keenest pangs hath last remain’d— When dead, I too shall seek thy life, Thy blood by Herman shall be drain’d! But to avoid this horrid fate, Soon as I’m dead and laid in earth, Drive thro’ my corpse a jav’lin straight; — This shall prevent my coming forth. O watch with me, this last sad night, Watch in your chamber here alone, But carefully conceal the light Until you hear my parting groan. Then at what time the vesper-bell Of yonder convent shall be toll’d, That peal shall ring my passing knell, And Herman’s body shall be cold! Then, and just then, thy lamp make bare, The starting ray, the bursting light, Shall from my side the goblin scare, And shew him visible to sight!” The live-long night poor Gertrude sate, Watch’d by her sleeping, dying lord; The live-long night she mourn’d his fate, The object whom her soul ador’d. Then at what time the vesper-bell Of yonder convent sadly toll’d, The, then was peal’d his passing knell, The hapless Herman he was cold! Just at that moment Gertrude drew From ’neath her cloak the hidden light; When, dreadful! she beheld in view The shade of Sigismund! — sad sight! Indignant roll’d his ireful eyes, That gleam’d with wild horrific stare; And fix’d a moment with surprise, Beheld aghast th’ enlight’ning glare. His jaws cadaverous were besmear’d With clott’d carnage o’er and o’er, And all his horrid whole appear’d Distent, and fill’d with human gore! With hideous scowl the spectre fled; She shriek’d aloud; — then swoon’d away! The hapless Herman in his bed, All pale, a lifeless body lay! Next day in council ’twas decree, (Urg’d at the instance of the state,) That shudd’ring nature should be freed From pests like these ere ’twas too late. The choir then burst the fun’ral dome Where Sigismund was lately laid, And found him, tho’ within the tomb, Still warm as life, and undecay’d. With blood his visage was distain’d, Ensanguin’d were his frightful eyes, Each sign of former life remain’d, Save that all motionless he lies. The corpse of Herman they contrive To the same sepulchre to take, And thro’ both carcases they drive, Deep in the earth, a sharpen’d stake! By this was finish’d their career, Thro’ this no longer they can roam; From them their friends have nought to fear, Both quiet keep the slumb’ring tomb.

Auld Lang Seyne

 Whilst some the soldier’s deeds emblaze, An’ talk of sieges and campaigns; Or some the wily statesman praise Whea hauds of government the reins; Or others range the rhymer’s verse, An’ ca’ the jinglin’ sentence feyne; Be meyne the bus’ness to rehearse The parlish turns of auld lang seyne. Threyce-happy days of past delight, That sliving teyme whurls fast away, When pleasure smeyl’d on ev’ry night, An’ spworts beguil’d the leeve-lang day: ’Twas then, ’or worldly fash I knew, Or love or loss had gar’d me peyne, That oft, weel pleas’d, I wad review The gladsome page of auld lang seyne. Yence, on a clashy winter neet; Queyte maiz’d wi’ lounging i’th’ nuik, I palmer’d out as chance wad hev’t, An’ till a neybor’s house I tuik; The man was gaily up i’ years, An’ wearin’ fast to life’s decleyne, An’ monie a famish teale could tell O’ upturns duin i’ auld lang seyne. “When vile moss-troopers, bworder bred, To rive and pillage flock’d to arms, By waur than that-a-donnet led, Bouz’d into Cumberland i’ swarms: Our kye, our owsen, off they druive; Our gear, our graith, our naigs, our sweyne; An’ monie a lass, her luckless luive, Was left to wail for auld lang seyne. Yence on a time a hangrell gang Com’ with a bensil owre the sea, Wheyle flocks an’ herds they gar’d them spang, An’ put o’t country in a bree; Up a dark lonnin’ fast they rode, Thinking to shelter their deseyne, Hoping their fit-hauld to meak guid, As monie a teyme they’d duin lang seyne. Kemp Dobbie, as they canterin’ com, First spy’t-them”; but quo’ he, “Ne’er ak, Divent be flait o’ them, lad Tom, But let’s cower down i’ this deyke-back”. Sae said, an’ humly cowering sat, Up brouc’d the taistrels in a leyne Till reet fornenst them, up they gat An’ rwoar’d, “Now, lads, for auld land seyne”. Back, helter-skelter, panic-struck, T’wards heame they kevvel’d, yen and a’, Nor ventur’d yen an a ewards luik For fear he’d in the gilders fa’. Thus single twea abuin a scwore, Druive sleely frae their coarse deseyne; An’ yet, tho’ disbelief may glowre, This really com’ to pass lang seyne. Thus, thro’ the langsome winter neets, O’ curious teales sec rowth he’d tell, O’ Brownies, ghosts, and flaysome sects, Enough to flay the auld-yen’s sell: As how when witches here were reyfe, Reet sonsy fwok they gar’t to peyne; An’ Michael Scot’s strange fearfu’ leyfe, He telt, reet gleesomely, lang seyne. Scot yence gat Criffell on his back, Some pedder-leyke, as stwories tell; But whow! his girtins gev a crack, An’ down his boozy burden fell. Auld Nick and Scot yence kempt, they say, Whea best a reape frae sand could tweyne, Clouts begg’d some caff; quo’ Michael, "Nay." Sae bang’d the de’il at that lang seyne. Wi’ clish-ma-clatter, cracks, and jwokes, My friend and me the evenings pass’d, Unenvying finger-fed fine fwoks, Unmindfu’ o’ the whustlin’ blast: Wi’ sweet content, what needit mair? For nought need we our gizzerns tweyne; The auld man’s common simple prayer Was ay, “God be wi’ auld lang seyne”. Someteymes he’d talk in wondrous rheymes About t’ Rebellion, and how the Scots Com’ owre, and what sec parlish teymes They hed to hide their butter-pots; A’ maks o’ gear i’ sacks they hid; To th’ fells they drove beath beasts and sweyne. Man! it wad chill thy varra bluid To hear o’th’ warks o’ auld lang seyne. Yet tho’ sec brulliments galwore Oft snaip’d the quiet of our days, Yet, God be thank’d, this awfu’ stowre Suin ceas’d, wi’ a’ its feary phraise. Then smilin’ peace yence mair restwor’d Content or joy to every meynde, An’ rowth an’ plenty crown’d each bwoard; Nae mair we fret for auld lang seyne. Oh, weels me! on those happy teymes When a’ was freedom, friendship, joys, ’Or paughty preyde or neameless creymes Were kent our comforts to destroy; Nae thoughts of rank engag’d the soul, But equals seem’d the squire and heynd; The laird and dar’ker, cheek-by-chowle, Wad sit and crack of auld lang seyne. ‘Twas then, that nin, however great, Abuin his neybor thought his-sell, But lads and lasses wont to meet Wi’ merry changs their teales to tell; Frae house to house the rock-gairds went I’th’ winter neets when t’ moon did shine, When lovesome sangs and blythe content Beguil’d the hours of auld lang seyne. Lang streek’d out owre the clean hearth-steane, The lads their sicker stations tuik; Wheyle to beet on the elden, yen, As th’ auld guid man, sat i’th’ nuik. When Curs’nmas com’ what stiving wark, Wi’ sweet minch’d-pies and hackins feyne, An’ upshots constantly by dark, Frae Yule to Cannelmas lang seyne. But suin as smiling spring appears, The farmer leaves the ingle-seyde, His naigs he graiths, his ploughs he geers, For ither winters to proveyde; Blythe as a lav’rock owre the rig, He lilts thro’ monie a langsome leyne, An’ southy crops o’ beans an; bigg Neest year mek up for auld lang seyne. Owre a’ the joys the seasons bring, Nin, bonny hay-time! comes leyke thee, Weel pleas’d wi’ lythe the lasses sing, The lads drive on wi’ hearty glee, Rashly they skale the scatterin’ swathe, Wi’ zig-zag fling the reakers tweyne, An’ seylin sweats their haffets bathe: Sec wark was meyne, weel pleas’d, lang seyne. But hay-time owre, an’ harvest com’, Shek ripe an’ ready to be shworne, See how the kempan shearers bum, An’ rive an’ bin’ an’ stook their cworn; At darknin’ canty heame they turn, Where a douce supper pangs them feyne; Or, if they’re duin, a riving kurn Meks up for pinchery lang seyne. Last, best of a’, comes Carel fair, Frae every airt the young fwok druive, The lads weel-donn’d, the lasses fair, Joy in their een, their bwosoms luive; Wi’ lowpin’, dancin’, and deray, Wi’ nice shwort keaks, sweet punch, an’ wine, An’ sec leyke things they spent the day: There’s nae spworts nowleyke auld lang seyne. Thus, vers’d in legendary teale, This auld-far’d chronicle could tell Things that yen’s varra lugs wad geale, Of what to this an’ that befell; But hirpling fast on life’s downhill, His prejudice wad sair incleyne To think the present nought but ill, An’ nought wad dow but auld lang seyne. Frae sympathy, as strange as true, E’en I his nwotions seem’d to catch, For far-geane teymes when I review, I’m with the present leyke to fratch. Yes, there’s a secret pleasure springs Frae retrospect, that soothes the meynde; Reflection back to fancy brings The joyous hours of auld lang seyne. Fareweel ye moments of deleyght; Adieu ye scenes I lang may mourn, Nae mair ye cheer my anxious seight, Impossible ye shall return. Leyfe’s darknin’ low’rs, the sun of youth On wint’ry yeage mun cease to sheyne; And stoutest hearts confess this truth— The prizzent’s nought leyke auld lang seyne. But whether ’tis the partial eye, With glass inverted, shows the scene, The guid things past resolve to spy, An’ blast the prizzent wid our spleen, I know not;-this alone I know, Our past misfortunes we’d propeyne To oblivion, wheilst our prizzent woe Maks dear the joys of auld lang seyne. For, as I range the weel-kenn’d haunts Of past amusements, youthful bliss, Wi’impulse strange my bwosom pants For what yence was, for what now is; Each step I tread some far-fled hour Of past endearment brings to meynde; Each callar shade an’ silent bower Ca’ back the joys of auld lang seyne. Then doubly-sweet the blackbird sang, Wi’ tenfold beauties smeyl’d the grove, Creation round ya chorus rang, ’Twas plizzer’s tuone inspir’d by luive; But when auld yeage, wi’ slivin’ han’, Sal roun’ the heart insiduous tweyne, ’Tis than we see, an’ only than, The prizzent’s nought leyke auld lang seyne.

Джон Стэгг (1770–1823)

Вампир

 «Почто печален мой супруг? Почто лицо — снегов белей? Какой язвит его недуг? О Герман! Душу мне излей! Почто безмолвье темноты Тревожит твой печальный стон? Иль непосильным горем ты, Безмерным горем удручен? Что сперся дух? что ноет грудь? О молви! Пусть тоску уймет Твоя Гертруда как-нибудь, А нет — разделит скорби гнет. Увяли розы свежих щек, Румяных уст мертвеет лал, Взгляд потухающий поблек, Что некогда огнем пылал! Зачем в ночи, когда ни глянь, Ты мечешься и стонешь так, Как будто призрачная длань Влечет тебя в могильный мрак? Ты задыхаешься во сне; Влажнит чело холодный пот… О Герман! Расскажи жене, Что за печаль тебя гнетет». «Гертруда! не найдется слов, Чтоб злую описать болесть! Удел мой странен и суров, Но я открою все, как есть. Иссяк источник прежних сил; Жестокой волею судеб Недуг, что душу истомил, Сведет меня в безмолвный склеп!» «Но, милый Герман, в чем же суть Твоих печалей и досад, Что рвут стервятниками грудь И льют отчаяния яд? То, верно, худшая из мук? То, верно, не простая боль? Поведай все жене, мой друг, Унять страдания позволь!» «Гертруда, их ужасна суть! Гертруда, это — сущий ад! Стервятники терзают грудь, И жжет отчаяния яд! Млад-Сигизмунд, мой милый друг, В расцвете юности усоп; Родных и близких скорбный круг Сопроводил его во гроб. О нем рыдал я и скорбел, Долг дружбы уплатив сполна; Печален Германа удел — Вот дружбы горькая цена! Но к ночи вновь приходит он Цедить из вен кровавый сок, Я ж обречен стонать сквозь стон, Я от мучений изнемог! Млад Сигизмунд, былой мой друг, С недавних пор — мой кровный враг. Без счету неизбывных мук Сулит мне злобный вурдалак! В ночи, разнеженно дыша, Всяк почиет в объятьях сна; Моя же бодрствует душа, Тревогою уязвлена. Покинув склепа стылый свод, Где смерть справляет торжество, Дух Сигизмунда восстает, У ложа рыщет моего! Сам ад, не иначе, облек Кошмарной плотью прах и тлен! Ложится гоблин мне под бок И кровь мою сосет из вен! Пьет, тщится осушить до дна Животворящий сердца ключ! Гертруда! Милая жена! Сколь яд моих терзаний жгуч! Натешась видом горьких слез И жажду утолив взахлеб, Насытившийся кровосос Вновь возвращается во гроб. Но к ночи вновь приходит он Цедить из вен кровавый сок, Я ж обречен стонать сквозь стон, Я от мучений изнемог! Но близок оргии финал; Былой огонь во мне потух; Мне ужас душу истерзал; Назавтра отлетит мой дух! Гертруда! Все открыть пора! Я худшего не утаю: Восстав со смертного одра, Твой Герман выпьет кровь твою! Но, дабы отвратить судьбу, Пред тем, как прах земле предать, Мой труп копьем пронзи в гробу — Мне это помешает встать. Пробудь же эту ночь со мной, Бди рядом, не смыкая глаз; Но лампу под плащом сокрой Покуда дух мой не угас. Чуть поплывет вечерний звон Над сводами в монастыре, Знай: то — предвестье похорон; Знай: бедный Герман твой помре. Тогда — не ранее! — яви Слепящий луч, внезапный свет, — И, с ног до головы в крови, Предстанет взгляду людоед!» Всю ночь Гертруда прождала У ложа мужнего в тиши, Всю ночь, горюя, провела С тем, в ком не чаяла души. Но вот поплыл вечерний звон Над сводами в монастыре, Предвестьем близких похорон: То Герман горестный помре! Немедля свет, что был сокрыт, Блеснул из-под полы плаща, — Тень Сигизмунда — жуткий вид! — Она узрела, трепеща. Сверкал огнем свирепый взор, Вращал зрачками кровосос; В луче, направленном в упор, Он к месту словно бы прирос. Был страшен облик мертвеца: Клыкастая разверста пасть, Багровый ток не стерт с лица: Знать, крови насосался всласть. Истошно взвыв, бежал злодей; Гертрудин взор застлал туман: Злосчастный Герман перед ней Простерся бледен, бездыхан! Назавтра порешил совет (Округи лучшие умы) Избавить возмущенный свет От гнусных порождений тьмы. Взломали дверь в могильный склеп, Где Сигизмунд был погребен: Задрапирован в черный креп, Он мнился погруженным в сон. Подобьем жизни дышит лик Гримасой сведены черты, Оскален обагренный клык, И очи — кровью налиты. В одной гробнице с упырем Труп Германа приют обрел; В обоих за один прием Вонзили заостренный кол. И упокоился их прах; Впредь им не рыскать по земле; Друзья их позабыли страх — Вампиры спят в могильной мгле. Перевод С. Лихачевой

Былые времена

 Поет иной про кровь, и дым, И гром походов и осад; Владыкам — добрым и худым, — Слагает оды, ждет наград; Звенит, покорна рифмачу, Честолюбивая струна… А я бесхитростно хочу Воспеть былые времена. О, трижды радостные дни, Что не спешили мчаться прочь, — О, сколь забав несли они! А сколь утех сулила ночь! Безмерен удали запас, Юнцам отпущенный сполна! Люблю, друзья, в досужий час Былые вспомнить времена. Однажды ночью, в снегопад, Я, скукой лютою ведом, Бродил без цели, наугад — И вот, забрел к соседу в дом. Сосед, почтенный человек, Старик — морщины, седина, — Вздыхал вседневно: «Хилый век! А были, были времена… — Чинила страшный здесь разбой Нещадных уймища ватаг. Великой в Камберленд гурьбой Тогда валил треклятый враг! Мужичий стон, девичий плач: В пустых амбарах — ни зерна; Свиней, овец, коров и кляч — Угнали… Что за времена! — Однажды живодерский сброд В ночи пожаловал сюда, Чтоб здешний вырезать народ И без помех забрать стада. Во весь опор скакала мразь Верхом — до самого гумна! И гоготала, не таясь, — Такие были времена. — Наш Добби взял тяжелый цеп, И другу тихо молвил: “Том! Коль не ослаб, и не ослеп, Скорей вооружись шестом. Ну… С нами Бог, а с ними бес!” И — крик, и стук, и лязг, и звон, И — первый пал головорез. Эх, молодцы былых времен! — Дубасил Добби наповал: Ударит цеп — и точка, ша! И Том в бою не отставал, Шестом калеча и круша. Не разбираючи пути, Помчала банда прочь и вон! Так двое против двадцати Дрались… Не стало тех времен». Сосед мой был охоч и лих Рассказывать, что хватит сил, О ведьмах, леших, домовых И жутких людях — им же мил Наш ненавистник и злохот, Наш Архиворог — Сатана! Пред ними даже Митчелл Скотт[50] Робел в былые времена. А Скотт, поверьте, не был прост! Не зря идет о нем рассказ: Он беса пьяного за хвост Предерзко дернул как-то раз! И в утешение поднес Лукавому стакан вина: Мол, клюкни, преисподний пес… Лихие были времена! О, сколь уютно по ночам Болтали я и мой сосед! Не знать надменным богачам Подобных дружеских бесед. Лютует за стеной метель, А в старом кресле у окна Сосед, потягивая эль, Бормочет: «Были времена! — Крутенько приходилось прежь: Под землю прятали добро; Кровавый бушевал мятеж, Умно затеян и хитро. Скрывали в дебрях и коров, И кляч… Рыдала вся страна, И не давал защиты кров Родимый! Были времена… — Ох, горе горькое — грызня Чинуш, вельмож да королей! Но скоро кончилась резня Средь наших долов и полей. Милее покаянный мир, Чем окаянная война! И вновь под каждым кровом — пир: Переменились времена. — Уж не грозила нам беда, Никто в те годы не был хмур: Ни самодержец нас тогда Не угнетал, ни самодур! Неважно — барин или смерд: Бок-о-бок пили допьяна Простой мужик и знатный лэрд! Какие были времена! — Никто, насколь бы ни был слаб, Не знал от ближнего обид; И даже распоследний раб Всегда хранил довольный вид. Колядовали мы зимой, И улыбалась нам луна. Как славно было, Боже мой! Какие были времена! — Озябнешь — стужи не кляня, Засядь в уютном кабаке, У благодатного огня, — А хочешь — дома, в уголке… Под Рождество — сытнейший стол: Жаркое, пудинг, ветчина, Любой и всякий разносол! Да, были, были времена. — Не все потеха: дни бегут… И, после холодов да вьюг, Пора и починить хомут, И к пахоте наладить плуг, И встать, когда встает заря, — Негоже спать, уже весна! Мы тратить не умели зря Ни дня в былые времена. — Раздолье девкам да парням, Когда настанет сенокос! Как весело бывало нам Забраться на пузатый воз, Зарыться в стог, не то в скирду, Коль на закате клонит в сон… Поверь: от века дней в году Милее не было времен! — Поспела рожь — и без конца Рядами строятся снопы: В руках у жницы и жнеца — Неутомимые серпы! Нелегкий труд: жара, страда — И вечерами пьешь до дна Бочонок пива — без вреда! Н-да, были, были времена. — Желтеет лист, и вызрел плод; Зерно уже свезли в амбар… На ярмарку спешит народ — Резвится млад, смеется стар! Веселый гомон, шум и пляс Не утихали дотемна. Бок-о-бок сквайр и свинопас Гуляли — были времена!» …Так повести далеких лет Под ветра заунывный вой Плел поседелый мой сосед, Покачивая головой. Что ж, на закате бренных дней Душа, увы, утомлена — И мнится ей: пышней, вольней Жилось в былые времена. Но — странно молвить: я вполне Со старцем согласиться рад! Нет, прошлое не любо мне, И не стремлю в былое взгляд: Безмерно страшные дела Вершила злоба испокон… А все же… Честь им и хвала, Минувшим дням былых времен! Душе любого дорога Пора, когда был свеж и млад: О юность! — вешние луга, И птичьей песни звонкий лад! Сиял огромный небосвод, Сверкала шумная волна… Глядела юность лишь вперед — В заманчивые времена! Уж так ведется с давних пор: Не мрак запомнится, но свет… У памяти — пристрастный взор, Для памяти — плохого нет. Все нипочем, покуда млад, — Пусть беден, загнан, изнурен! — И с грустью мы глядим назад: О юность! Время из времен! А время — беспощадный тать… И ты, читатель мой — поверь! — Однажды примешься роптать: «Как было встарь! И что теперь?» Согбенный временем в дугу, Оборотишься в ворчуна, На каждом говоря шагу: «О, где былые времена?» Как заливался прежний дрозд! Как возвышался прежний лес! А сколь мерцало прежде звезд На прежнем куполе небес! Нещадна времени рука, И душу иссушить вольна… И стонет сердце старика: «О, где былые времена?» Перевод С. Александровского

James Hogg (1770–1835)

Donald MacGillavry

 Donald’s gane up the hill hard and hungry Donald comes down the hill wild and angry Donald will clear the gouk’s nest cleverly Here’s tae the king and Donald Macgillavry Come like a weigh-bauk, Donald Macgillavry Come like a weigh-bauk, Donald Macgillavry Balance them fair, and balance them cleverly Off wi’ the counterfeit, Donald Macgillavry Donald’s run o’er the hill but his tether, man As he were wud, or stang’d wi’ an ether, man When he comes back, there’s some will look merrily Here’s tae King James and Donald Macgillavry Come like a weaver, Donald Macgillavry Come like a weaver, Donald Macgillavry Pack on your back, an elwand sae cleverly Gie them full measure, my Donald Macgillavry Donald has foughten wi’ reif and roguery Donald has dinner’d wi’ banes and beggery Better it were for Whigs and Whiggery Meeting the devil than Donald Macgillavry Come like a tailor, Donald Macgillavry Come like a tailor, Donald Macgillavry Push about, in and out, thimble them cleverly Here’s tae King James and Donald Macgillavry Donald’s the callan that brooks nae tangleness Whigging, and prigging, and a’ newfangleness They maun be gane; he winna be baukit, man He maun hae justice, or faith he’ll tak it, man Come like a cobler, Donald Macgillavry Come like a cobler, Donald Macgillavry Beat them, and bore them, and lingel them cleverly Up wi’ King James and Donald Macgillavry Donald was mumpit wi’ mirds and mockery Donald was blindid wi’ blads o’ property Arles ran high, but makings war naething, man Lord, how Donald is flyting and fretting, man Come like the devil, Donald Macgillavry Come like the devil, Donald Macgillavry Skelp them an’ scaud them that prov’d sae unbritherly Up wi’ King James and Donald Macgillavry.

The Gipsies

 Hast thou not noted on the bye-way side, Where England’s loanings stretch unsoiled and wide, Or by the brook that through the valley pours, Where mimic waves play lightly through the flowers — A noisy crew, far straggling in the glade, Busied with trifles or in slumber laid; Their children lolling round them on the grass, Or pestering with their sports the patient ass? The wrinkled grandam there you may espy, The ripe young maiden with the glossy eye, Men in their prime — the striplings dark and dun, Scathed by the storms and freckled by the sun: Oh, mark them well, when next the group you see In vacant barn, or resting on the lea! They are the remnant of a race of old — Spare not the trifle for your fortune told, For there shalt thou behold with nature blent A tint of mind in every lineament; A mould of soul distinct, but hard to trace, Unknown except to Israel’s wandering race; For thence, as sages say, their line they drew — Oh, mark them well! the tales of old are true. ‘Tis told that once in ages long gone by, When Christian zeal ran to extremity; When Europe, like a flood no might could stem, Poured forth her millions on Jerusalem; One roaming tribe of Araby they won, Bent on the spoil and foray just begun. Great was their value — every path they knew, Where sprung the fountain, where the forage grew, And better wist than all the Christian men How to mislead and vex the Saracen. But when the nations by experience knew Their folly, and from eastern realms withdrew, The alien tribe durst not remain behind, Empires and hordes against them were combined. Thither they came. — But still the word of Heaven Stedfast remains to ancient Abram given: “Wild shall they be ’mid nations from their birth, All hands against them — theirs against all earth” Thus still they wander unrestrained and free As erst their fathers did in Araby. Peopled or not-it is the same — they view The earth as their unalienable due, And move by one undeviating plan To take whate’er they may — protect who can. Strange are their annals — Oh, regard them well! For thou hast much to hear and I to tell.

The Auld Man’s Fareweel to his Wee House

 I like ye weel, my wee auld house, Though laigh the wa’s an’ flat the riggin’; Though round thy lum the sourick grows, An’ rain-draps gaw my cozy biggin’. Lang hast thou happit mine an’ me, My head’s grown gray aneath thy kipple; An’ aye thy ingle cheek was free Baith to the blind man an’ the cripple: An’ to the puir forsaken wight Wi’ bairnie at her bosom cryin’, My cot was open day an’ night, Nor wanted bed for sick to lie in. What gart my ewes thrive on the hill, An’ kept my little store increasin’? — The rich man never wished me ill, The puir man left me aye his blessin’. Troth, I maun greet wi’ thee to part, Though to a better house I’m flittin’; Sic joys will never glad my heart As I’ve had by thy hallan sittin’. My bonnie bairns around me smiled; My sonsie wife sat by me spinnin’, Aye liltin’ owre her ditties wild, In notes sae artless and sae winnin’. Our frugal meal was aye a feast; Our e’enin’ psalm a hymn of joy: Aye calm an’ peacefu’ was our rest; Our bliss, our love without alloy. I canna help but haud thee dear, My auld, storm-battered hamely sheilin’; Thy sooty lum an’ kipples clear I better lo’e than gaudy ceilin’. Thy roof will fa’, thy rafters start, How damp an’ cauld thy hearth will be! Ah, sae will soon ilk honest heart, That erst was blithe an’ bauld in thee. I thought to cower aneath thy wa’, Till death had closed my weary e’en; Then left thee for the narrow ha’, Wi’ lowly roof o’ swaird sae green. Fareweel, my house an’ burnie clear, My bourtree bush an’ bowzy tree; The wee while I maun sojourn here, I’ll never find a hame like thee!

The Witch o’ Fife

 Hurray, hurray, the jade’s away. Like a rocket of air with her bandalet! I’m up in the air on my bonnie grey mare, But I see her yet, I see her yet. I’ll ring the skirts o’ the gowden wain Wi’ curb an’ bit, wi’ curb an’ bit: An’ catch the Bear by the frozen mane — An’ I see her yet, I see her yet. Away, away, o’er mountain an’ main, To sing at the morning’s rosy yett; An’ water my mare at its fountain clear — But I see her yet, I see her yet. Away, thou bonnie witch o’ Fife, On foam of the air to heave an’ flit, An’ little reck thou of a poet’s life, For he sees thee yet, he sees thee yet!

A Witch’s Chant

 Thou art weary, weary, weary, Thou art weary and far away, Hear me, gentle spirit, hear me, Come before the dawn of day. I hear a small voice from the hill, The vapour is deadly, pale, and still — A murmuring sough is on the wood, And the witching star is red as blood. And in the cleft of heaven I scan The giant form of a naked man, His eye is like the burning brand, And he holds a sword in his right hand. All is not well. By dint of spell, Somewhere between the heaven and hell There is this night a wild deray, The spirits have wander’d from their way. The purple drops shall tinge the moon As she wanders through the midnight noon; And the dawning heaven shall all be red With blood by guilty angels shed. Be as it will, I have the skill To work by good or work by ill; Then here’s for pain, and here’s for thrall, And here’s for conscience, worst of all. Another chant, and then, and then, Spirits shall come or Christian men— Come from the earth, the air, or the sea, Great Gil-Moules, I cry to thee! Sleep’st thou, wakest thou, lord of the wind, Mount thy steeds and gallop them blind; And the long-tailed fiery dragon outfly, The rocket of heaven, the bomb of the sky. Over the dog-star, over the wain, Over the cloud, and the rainbow’s mane, Over the mountain, and over the sea, Haste — haste — haste to me! Then here’s for trouble, and here’s for smart, And here’s for the pang that seeks the heart; Here’s for madness, and here’s for thrall, And here’s for conscience, the worst of all!

Джеймс Хогг (1770–1835)

Дональд Мак-Гиллаври

 Дональд шел в горы голодный и хмурый, Дональд спускался вниз тощий и ярый Гнезда кукушкины вычистить правильно. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань при весах ты, Дональд Мак-Гиллаври! Уравновесь чаши ты правильно. Выкинь фальшивку вон, Дональд Мак-Гиллаври. Дональд вновь в горы бежал, как помешанный, Как сумасшедший, гадюкой укушенный, Ждут не дождутся все Дональда лодыри. Славьтесь, король и Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ткачом ты, Дональд Мак-Гиллаври! Мерою меч свой выбери правильной, Смерь их по полной, мой Дональд Мак-Гиллаври. Знают меч Дональда хищники наглые, Грыз Дональд кости голые с голоду, Нету вернее всем вигам погибели, Чем беспощадный Дональд Мак-Гиллаври. Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же портным ты, Дональд Мак-Гиллаври! Крой их, и шей их, и вымечи правильно. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональд не любит слова неповадные, Вигов, их визга, их нововведения. Время их вышло; они с ним не справятся. От его кары они уж не скроются. Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Стань чеботарь ты, Дональд Мак-Гиллаври! Сшей их, прошей их, подбей их по правилам. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Дональда смяли посулами льстивыми, Дональда взяли обширными землями, Много обетов, да ждется суленое. То-то скор Дональд на слово соленое. Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Стань же ты дьяволом, Дональд Мак-Гиллаври! Бей их, отступников, жги, чтобы сгинули. Славьтесь, Иаков и Дональд Мак-Гиллаври! Перевод В. Вотрина

Цыгане

 Ты видел на обочинах дорог, Путей английских, чей размах широк, У бьющего в долине родника, Среди цветов, колеблемых слегка, То сборище, что бродит по полям, Иль дремлет, иль хлопочет по делам, Чья смирно детвора сидит, мила, Иль дразнит терпеливого осла? Старуху дряхлую увидишь ты, Девицы очи, полны черноты, Мужчин и юношей, чей смуглый лик К ветрам и солнцу жаркому привык. Взгляни на них, когда им станет вновь Пристанищем пустой амбар иль новь. Из древности седой они пришли, Сам убедись, моим словам внемли: Природа с гением у них слита, Являет разум каждая черта; Особый дух в том племени живёт — Им славен был Израиля народ. Их род оттуда мудрецы ведут — Взгляни на них! Предания не лгут. Когда-то, в стародавние года, Взвилась Европа, верою горда, И как потоп, чей ток неодолим, Нахлынула на Иерусалим. Был покорён воинственной гурьбой В Аравии народец кочевой. Знал тропы хитроумный тот народ, Знал, где источник, где трава растёт, И лучше, чем любой христианин, Умел он одурачить сарацин. Но схлынуло безумье с христиан, Они ушли из левантийских стран, И тот народ вступил на путь мытарств, Бежав от гнева сопредельных царств. Вот здесь они. — Но веруй тем словам, Что с неба слышал древний Авраам: «С рожденья презираемы они, Враждуют со всем светом искони». И так они блуждают без преград, Как их отцы немало лет назад В Аравии. Для них простор земной — Кочевье без пределов, край родной, И что им попадётся на пути, Они с собой стремятся унести. Чудна их летопись, но в этот час Взгляни на них — не кончен мой рассказ. Перевод А. Серебренникова

Прощанье старика с его домишком

 Тебя, мой милый ветхий дом, Где кровля плоская, худая, С трубой, поросшей щавелём, — Любя, благословлю всегда я. В твоих стенах я поседел Под этой балкой долговечной; У твоего огня сидел Не раз слепой или увечный. С малюткой путница бредёт — Для всех бедняг, лишенных дома, Открыта дверь ночь напролёт, Найдется здесь постель больному. Пасутся овцы по весне, Почто не знаю я тревоги? — Богатый зла не ищет мне, Благословит меня убогий. Какой ни ждёт меня уют, С тобой прощусь не без печали: Здесь мил у очага закут, Другой такой найду едва ли. Тут я сидел в кругу детей, С женою доброй и исправной, Над прялкой пела без затей Она мотив простой и славный. Был праздник — всякая еда, Псалом вечерний — утешенье, Покой в ночи и мир всегда, Любовь и радость — без смущенья. Как не скорбеть — душа болит, — Штормами битое жилище? Твоих простецких балок вид По мне — лепнины всякой чище. Просядет кровля, дрогнешь ты, Очаг застынет, как могила! Лишится вскоре теплоты И сердце, что здесь бодрым было. Хотел в тебе найти покой До смерти, не ища замены; Уйти лишь в дом последний свой, Где зелен дёрн и тесны стены. Прощай же, дом и мой родник, Двор с бузиной и блеклой ивой, На краткий час к сюда приник, Но места не найду счастливей! Перевод Е. Кистеровой

Ведьма из Файфа

 «Во дела! чудеса! — девка мчит в небеса! Взмыла ввысь — лишь тонзурой1 сверкнула!» Так что ж? Я за ней, налегке, на мышастом коньке Поспешаю-спешу — не уйдешь! Вижу — Воз[51] золотой; стукну в грядку слегка (Тпру, конек! — эх, подуздок хорош!) Да Медведицу-ночь ухвачу за бока. Поспешаю-спешу — не уйдешь! Мчи же прочь, наугад — там, у розовых врат, Гимн заре золотой пропоешь. Вдосталь конь мой напьется, и сызнова в путь: Поспешаю-спешу — не уйдешь! Мчи же, мчи! Пусть бушуют над Файфом ветра, Зыблют небо, что на́ поле рожь. Что кручины поэту! Как ты ни быстра — Поспешаю-спешу, не уйдешь! Перевод Г. Велигорского

Ведьмино заклятье

 Ты устал, устал, устал, Ты устал, устал идти, Дух, услышь меня, любезный, Пред зарею навести. Мне слышен шепот от холма, В тумане виснет злая тьма, В лесах беседа мне слышна, Кровава ведьмина луна. Зияет средь небес провал, Нагой в нем великан восстал — Как головня, пылает взор, В деснице меч его остёр. Нечисто здесь. Моей волшбой Ад с небом бьются меж собой — Всю ночь сраженье им вести, Все духи сбилися с пути. В багровых каплях быть луне, Что бродит в полуночном дне, И кровью ангельской заря Зардеет, в небесах горя. Свое я знаю ремесло — Творю добро, творю и зло; Нашлю я боль, приворожу Иль хуже — совесть разбужу! Еще заклятие — и тут Придет иль дух, иль Божий люд. Из моря, ветра иль земли Явись, Гил-Мулес[52], и внемли! Князь ветра, спишь ты или бдишь, Своих коней ко мне помчишь, Ракету неба, яркий взрыв, Дракона света упредив. Мчи над Медведицей, над Псом, Над радугой сквозь град и гром, Над океаном, над горой Ко мне — ко мне — ко мне домой! Нашлю безумье иль беду, Стрелою сердце я найду, Нашлю тоску, приворожу Иль хуже — совесть разбужу! Перевод А. Серебренникова

Joseph Cottle (1770–1853)

The Spirit

 Founded on fact “Now which is the road across the common, Good woman! in pity declare; No path can I trace, for the evening is dark, And I fear me, before the far turnpike I mark, Some grim-visaged Ghost will appear”. “The Ghost never walks till the clock strikes twelve And this is the first of the night”, Cried the woman. “Now why dost thou look at me so? And why do thine eye-balls so fearfully glow? Good stranger, forbear thy affright. I tell thee that hence across the common, This cart-track thy horse must pursue; Till, close by thy feet, two gibbets thou meet, Where the rains and the tempests the highwaymen beat, That a traveller once murder’d like you”. The horseman replied, “I have no terror Of men who in midnight plan; But a Ghost that pops on one before or behind, And around him sees clearly while mortals are blind, — Aye, that tries the heart of the man. Is there no road but by to those gibbets?” “No road”, the woman replied. “But though with the wind each murderer swings, They both of them are harmless things, And so are the ravens beside”. “What! are there ravens there? — those creatures That are so black and blue! But are they ravens? I enquire, For I have heard by the winter’s fire, That phantoms the dead pursue”. The woman replied, “They are night-ravens That pick the dead men’s eyes; And they cry qua, with their hollow jaw; Methinks I one this moment saw! To the banquet at hand he flies. Now fare thee well!” The traveller, silent, Whilst terror consumed his soul, Went musing on. The night was still, And every star had drunk his fill, At the brim of oblivion’s bowl. And now he near to the gibbets approach’d! The black men waved in the air He rais’d his head, and cast a glance, Yet heeded them not, tho’ they seem’d to dance. For he determin’d not to fear. “Wherefore”, he cried, “should men incline To fear, where no danger is found!” He scarce had thus spoken, when, in the dark night, Beside him appeared a Spirit in white! He trembled, and could not look round. He gallop’d away! the Spirit pursued! And the murderers’ irons they screak! The gibbets are past, and now fast and more fast, The horseman and Spirit outstrip the loud blast, Tho’ neither have courage to speak. Now both on the verge of the common arrive. Where a gate the free passage denied. The horseman his arm outstretch’d to expand The gate to admit him, when, cold o’er his hand, The mouth of the Spirit did glide. He started! and swift through the still-darker lane Gallop’d fast from the being he fear’d; But yet, as the shadow the substance pursues, The Spirit behind, by a side-glance he views, And more luminous now it appear’d! The turnpike he reach’d; “Oh tell me”, — he cried, “I can neither look round, nor go on; What spirit is this which has followed me here From the common? Good master, I dreadfully fear, Speak! speak! or my sense will be gone!” “Ah Jenny”, he cried, “thou crafty old jade! Is it thou? I’ll beat thy bones bare. Good gentleman, fear not, no spirit is nigh, Which has followed you here from the common hard-by, Ties only old Gaffer’s Grey Mare!”

Джозеф Коттл (1770–1853)

Призрак

 Быль — Эй, матушка! Где переехать выгон? Будь доброй, проведи коня! Ни зги не видно, лошадь сбилась, право, Боюсь, что, не добравшись до заставы, Увижу духов страшных я! — Нет, самый ранний дух и тот лишь в полночь Из преисподней прилетит, — Сказала женщина, — но что с тобою? Ты озираешься с такой тоскою. Что, путник, что тебя страшит? Ты колеи держись, минуя выгон, А как проедешь за кусты, Увидишь — виселица есть большая, Где до сих пор висят два негодяя, Убивших молодца, как ты. — Ах, не боюсь я вовсе, — молвил всадник, — Ножа разбойников ночных. Те привидения, что вдруг пред нами Являются во тьме, блестя глазами, Ужасней и страшнее их. Нельзя ли виселицу мне объехать? — Одна дорога, — был ответ. — Там, правда, ветер мертвецов качает И воронов добыча собирает, Но ведь причин для страха нет. — Как, там и вороны еще? Те твари, Что отливают синевой? Да вороны ль они? Мне говорили, Что и у виселиц, и на могиле Встречали призраков порой. — Нет, — молвила, — то вороны ночные, Они глаза у мертвых тел Выклевывают, каркают часами, Да вот, сейчас один из них над нами На пир, наверно, пролетел. Прощай же! — Путник двинулся; от страха Душа металась, как в огне; Молчал он. Облака спокойно плыли. И будто от ключа забвенья пили Немые звезды в вышине. И вот, до виселицы он доехал. Качались черные тела. Подняв глаза, глядел он без опаски На мертвецов. При виде странной пляски Решимость вдруг к нему пришла. — Чего там, — он воскликнул, — мне бояться. Опасности тут вовсе нет! — Но чуть промолвил это всадник смелый, Как появился рядом призрак белый. Он вздрогнул, проклиная свет. Пустился вскачь, за ним и призрак следом, Цепями звонкими гремит, Уж виселица позади большая, Они летят, друг друга обгоняя, Безмолвен всадник, дух молчит. Вот края выгона они достигли, Закрыты были ворота. И только всадник за столбы кривые Рукою взялся, чьи-то ледяные К ней прикоснулись вдруг уста. Тут вскрикнул он и через рвы, канавы От пугала помчался прочь. Оглянется и видит — длинной тенью Бежать не надоело привиденью, Лишь чуть светлее стала ночь. Вот и застава. — Помогите! — вскрикнул. — Что делать мне? Какая тьма! За мною призрак с выгона несется. Ах, я боюсь, хозяин, сердце бьется… Что, что там? Я сойду с ума! — Ах, кляча старая, — тот молвил, — Дженни, Постой-ка, я тебе задам! Не бойтесь, господин, — не злая сила, А Гафферова серая кобыла Неслась за вами по пятам. Перевод Г. Адамовича

Mary Tighe (1772–1810)

Written at Scarborough

 As musing pensive in my silent home I hear far off the sullen ocean’s roar, Where the rude wave just sweeps the level shore Or bursts upon the rocks with whitening foam, I think upon the scenes my life has known — On days of sorrow, and some hours of joy; Both which alike Time could so soon destroy! And now they seem a busy dream alone; While on the earth exists no single trace Of all that shook my agitated soul, As on the beach new waves for ever roll And fill their past forgotten brother’s place; But I, like the worn sand, exposed remain To each new storm which frets the angry main.

Мэри Тайг (1772–1810)

Сонет, сочиненный в Скарборо

 В раздумьях сидя в доме молчаливом, Я слышу, как далече бьет прибой, Там вал на берег катится приливом Иль белой пеной бьется под скалой. Как много сцен моих былых времен Мне видится: дни горя, миги счастья! Но Время их сотрет своею властью, Они забудутся, как странный сон. Нет больше ни малейшего следа Того, что душу сотрясло когда-то, — Сменив в забвенье ввергнутого брата, Так вал за валом катится всегда; Но я все там же, как песок прибрежный, Чтоб снова грянул океан мятежный. Перевод А. Серебренникова

Robert Southey (1774–1843)

God’s Judgment on a Wicked Bishop

 The summer and autumn had been so wet, That in winter the corn was growing yet, ’Twas a piteous sight to see all around The grain lie rotting on the ground. Every day the starving poor Crowded around Bishop Hatto’s door, For he had a plentiful last-year’s store, And all the neighbourhood could tell His granaries were furnish’d well. At last Bishop Hatto appointed a day To quiet the poor without delay; He bade them to his great Barn repair, And they should have food for the winter there. Rejoiced such tidings good to hear, The poor folk flock’d from far and near; The great barn was full as it could hold Of women and children, and young and old. Then when he saw it could hold no more, Bishop Hatto he made fast the door; And while for mercy on Christ they call, He set fire to the Barn and burnt them all. “I’faith ‘tis an excellent bonfire!” quoth he, “And the country is greatly obliged to me, For ridding it in these times forlorn Of Rats that only consume the corn”. So then to his palace returned he, And he sat down to supper merrily, And he slept that night like an innocent man; But Bishop Hatto never slept again. In the morning as he enter’d the hall Where his picture hung against the wall, A sweat like death all over him came, For the Rats had eaten it out of the frame. As he look’d there came a man from his farm — He had a countenance white with alarm; “My Lord, I open’d your granaries this morn, And the Rats had eaten all your corn”. Another came running presently, And he was pale as pale could be, “Fly! my Lord Bishop, fly”, quoth he, “Ten thousand Rats are coming this way…. The Lord forgive you for yesterday!” “I’ll go to my tower on the Rhine”, replied he, “’Tis the safest place in Germany; The walls are high and the shores are steep, And the stream is strong and the water deep”. Bishop Hatto fearfully hasten’d away, And he crost the Rhine without delay, And reach’d his tower, and barr’d with care All the windows, doors, and loop-holes there. He laid him down and closed his eyes… But soon a scream made him arise, He started and saw two eyes of flame On his pillow from whence the screaming came. He listen’d and look’d… it was only the Cat; And the Bishop he grew more fearful for that, For she sat screaming, mad with fear At the Army of Rats that were drawing near. For they have swum over the river so deep, And they have climb’d the shores so steep, And up the Tower their way is bent, To do the work for which they were sent. They are not to be told by the dozen or score, By thousands they come, and by myriads and more, Such numbers had never been heard of before, Such a judgment had never been witness’d of yore. Down on his knees the Bishop fell, And faster and faster his beads did he tell, As louder and louder drawing near The gnawing of their teeth he could hear. And in at the windows and in at the door, And through the walls helter-skelter they pour, And down from the ceiling and up through the floor, From the right and the left, from behind and before, From within and without, from above and below, And all at once to the Bishop they go. They have whetted their teeth against the stones, And now they pick the Bishop’s bones: They gnaw’d the flesh from every limb, For they were sent to do judgment on him!

King Charlemain

 It was strange that he loved her, for youth was gone by, And the bloom of her beauty was fled: ’Twas the glance of the harlot that gleam’d in her eye, And all but the Monarch could plainly descry From whence came her white and her red. Yet he thought with Agatha none might compare, And he gloried in wearing her chain; The court was a desert if she were not there, To him she alone among women seem’d fair, Such dotage possess’d Charlemain. The soldier, the statesman, the courtier, the maid, Alike the proud leman detest; And the good old Archbishop, who ceased to upbraid, Shook his grey head in sorrow, and silently pray’d That he soon might consign her to rest. A joy ill-dissembled soon gladdens them all, For Agatha sickens and dies. And now they are ready with bier and with pall, The tapers gleam gloomy amid the high hall, And the strains of the requiem arise. But Charlemain sent them in anger away, For she should not be buried, he said; And despite of all counsel, for many a day, Where array’d in her costly apparel she lay, The Monarch would sit by the dead. The cares of the kingdom demand him in vain, And the army cry out for their Lord; The Lombards, the fierce misbelievers of Spain, Now ravage the realms of the proud Charlemain, And still he unsheathes not the sword. The Soldiers they clamour, the Monks bend in prayer In the quiet retreats of the cell; The Physicians to counsel together repair, And with common consent, one and all they declare That his senses are bound by a spell. Then with relics protected, and confident grown, And telling devoutly his beads, The good old Archbishop, when this was made known, Steals in when he hears that the corpse is alone, And to look for the spell he proceeds. He searches with care, though with tremulous haste, For the spell that bewitches the King; And under her tongue for security placed, Its margin with mystical characters traced, At length he discovers a ring. Rejoicing he seized it and hasten’d away, The Monarch re-enter’d the room; The enchantment was ended, and suddenly gay He bade the attendants no longer delay, But bear her with speed to the tomb. Now merriment, joyaunce, and feasting again Enliven’d the palace of Aix; And now by his heralds did King Charlemain Invite to his palace the courtier train To hold a high festival day. And anxiously now for the festival day The highly-born Maidens prepare; And now, all apparell’d in costly array, Exulting they come to the palace of Aix, Young and aged, the brave and the fair. Oh! happy the Damsel who ’mid her compeers  For a moment engaged the King’s eye! Now glowing with hopes and now fever’d with fears, Each maid or triumphant, or jealous, appears,  As noticed by him, or pass’d by. And now as the evening approach’d, to the ball  In anxious suspense they advance, Hoping each on herself that the King’s choice might fall, When lo! to the utter confusion of all,  He ask’d the Archbishop to dance. The damsels they laugh, and the barons they stare,  ’Twas mirth and astonishment all; And the Archbishop started, and mutter’d a prayer, And, wroth at receiving such mockery there,  In haste he withdrew from the hall. The moon dimpled over the water with light  As he wander’d along the lake side; But the King had pursued, and o’erjoyed at his sight, “Oh turn thee, Archbishop, my joy and delight,  Oh turn thee, my charmer”, he cried; “Oh come where the feast and the dance and the song  Invite thee to mirth and to love; Or at this happy moment away from the throng To the shade of yon wood let us hasten along…  The moon never pierces that grove”. As thus by new madness the King seem’d possest,  In new wonder the Archbishop heard; Then Charlemain warmly and eagerly prest The good old man’s poor wither’d hand to his breast  And kiss’d his long grey grizzle beard. “Let us well then these fortunate moments employ!”  Cried the Monarch with passionate tone: “Come away then, dear charmer, my angel, my joy, Nay struggle not now, ’tis in vain to be coy,  And remember that we are alone”. “Blessed Mary, protect me!" the Archbishop cried;  "What madness has come to the King!” In vain to escape from the Monarch he tried, When luckily he on his finger espied  The glitter of Agatha’s ring. Overjoy’d, the good prelate remember’d the spell,  And far in the lake flung the ring; The waters closed round it, and wondrous to tell, Released from the cursed enchantment of hell,  His reason return’d to the King. But he built him a palace there close by the bay,  And there did he love to remain; And the traveller who will, may behold at this day A monument still in the ruins at Aix  Of the spell that possess’d Charlemain.

The Battle of Blenheim

 It was a summer evening, Old Kaspar’s work was done, And he before his cottage door Was sitting in the sun, And by him sported on the green His little grandchild Wilhelmine. She saw her brother Peterkin Roll something large and round, Which he beside the rivulet In playing there had found; He came to ask what he had found, That was so large, and smooth, and round. Old Kaspar took it from the boy, Who stood expectant by; And then the old man shook his head, And, with a natural sigh, “’Tis some poor fellow’s skull”, said he, “Who fell in the great victory. “I find them in the garden, For there’s many here about; And often when I go to plough, The ploughshare turns them out! For many thousand men”, said he, "Were slain in that great victory”. “Now tell us what ’twas all about”, Young Peterkin, he cries; And little Wilhelmine looks up With wonder-waiting eyes; “Now tell us all about the war, And what they fought each other for”. “It was the English”, Kaspar cried, “Who put the French to rout; But what they fought each other for, I could not well make out; But everybody said”, quoth he, "That ’twas a famous victory. “My father lived at Blenheim then, Yon little stream hard by; They burnt his dwelling to the ground, And he was forced to fly; So with his wife and child he fled, Nor had he where to rest his head. “With fire and sword the country round Was wasted far and wide, And many a childing mother then, And new-born baby died; But things like that, you know, must be At every famous victory. “They say it was a shocking sight After the field was won; For many thousand bodies here Lay rotting in the sun; But things like that, you know, must be After a famous victory. “Great praise the Duke of Marlbro’ won, And our good Prince Eugene”. “Why, ’twas a very wicked thing!” Said little Wilhelmine. “Nay… nay… my little girl”, quoth he, "It was a famous victory. “And everybody praised the Duke Who this great fight did win”. “But what good came of it at last?” Quoth little Peterkin. “Why that I cannot tell”, said he, “But ‘twas a famous victory”.

The Surgeon’s Warning

 The Doctor whisper’d to the Nurse, And the Surgeon knew what he said; And he grew pale at the Doctor’s tale, And trembled in his sick bed. “Now fetch me my brethren, and fetch them with speed”, The Surgeon affrighted said; “The Parson and the Undertaker, Let them hasten, or I shall be dead”. The Parson and the Undertaker They hastily came complying, And the Surgeon’s Prentices ran up stairs When they heard that their Master was dying. The Prentices all they enter’d the room, By one, by two, by three; With a sly grin came Joseph in, First of the company. The Surgeon swore, as they enter’d his door,— ’Twas fearful his oaths to hear,— “Now send these scoundrels out of my sight, I beseech ye, my brethren dear!” He foam’d at the mouth with the rage he felt, And he wrinkled his black eyebrow: “That rascal Joe would be at me, I know, But, zounds, let him spare me now!” Then out they sent the Prentices; The fit it left him weak; He look’d at his brothers with ghastly eyes, And faintly struggled to speak. “All kinds of carcasses I have cut up, And now my turn will be; But, brothers, I took care of you; So pray take care of me. “I have made candles of dead men’s fat; The Sextons have been my slaves; I have bottled babes unborn, and dried Hearts and livers from rifled graves. “And my Prentices now will surely come And carve me bone from bone; And I, who have rifled the dead man’s grave, Shall never have rest in my own. “Bury me in lead when I am dead, My brethren, I entreat, And see the coffin weigh’d, I beg, Lest the plumber should be a cheat. “And let it be solder’d closely down, Strong as strong can be, I implore; And put it in a patent coffin, That I may rise no more. “If they carry me off in the patent coffin, Their labor will be in vain; Let the Undertaker see it bought of the maker, Who lives by St. Martin’s Lane. “And bury me in my brother’s church, For that will safer be; And, I implore, lock the church door, And pray take care of the key. “And all night long let three stout men The vestry watch within; To each man give a gallon of beer, And a keg of Holland’s gin;— “Powder and ball, and blunderbuss, To save me if he can, And eke five guineas if he shoot A Resurrection Man. “And let them watch me for three weeks, My wretched corpse to save; For then I think that I may stink Enough to rest in my grave”. The Surgeon laid him down in his bed; His eyes grew deadly dim; Short came his breath, and the struggle of death Did loosen every limb. They put him in lead when he was dead, And, with precaution meet, First they the leaden coffin weigh, Lest the plumber should be a cheat. They had it solder’d closely down, And examin’d it o’er and o’er; And they put it in a patent coffin, That he might rise no more. For to carry him off in a patent coffin, Would, they thought, be but labor in vain, So the Undertaker saw it bought of the maker, Who lives by St. Martin’s Lane. In his brother’s church they buried him, That safer he might be; They lock’d the door, and would not trust The Sexton with the key. And three men in the vestry watch, To save him if they can; And, should he come there, to shoot they swear A Resurrection Man. And the first night, by lantern light, Through the church-yard as they went, A guinea of gold the Sexton show’d That Mister Joseph sent. But conscience was tough; it was not enough; And their honesty never swerved; And they bade him go, with Mister Joe, To the devil, as he deserved. So all night long, by the vestry fire, They quaff’d their gin and ale; And they did drink, as you may think, And told full many a tale. The Cock he crew, Cock-a-doodle-doo! Past five! the watchmen said; And they went away, for while it was day They might safely leave the dead. The second night, by lantern light, Through the church-yard as they went, He whisper’d anew, and show’d them two, That Mister Joseph sent. The guineas were bright, and attracted their sight, They look’d so heavy and new; And their fingers itch’d as they were bewitch’d, And they knew not what to do. But they waver’d not long, for conscience was strong, And they thought they might get more; And they refused the gold, but not So rudely as before. So all night long, by the vestry fire, They quaff’d their gin and ale; And they did drink, as you may think, And told full many a tale. The third night, as, by lantern light, Through the church-yard they went, He bade them see, and show’d them three, That Mister Joseph sent. They look’d askance with greedy glance; The guineas they shone bright; For the Sexton on the yellow gold Let fall his lantern light. And he look’d sly with his roguish eye, And gave a well-timed wink; And they could not stand the sound in his hand For he made the guineas chink. And conscience, late that had such weight, All in a moment fails; For well they knew that it was true A dead man tells no tales. And they gave all their powder and ball, And took the gold so bright; And they drank their beer, and made good cheers, Till now it was midnight. Then, though the key of the church-door Was left with the Parson, his brother, It open’d at the Sexton’s touch,— Because he had another. And in they go, with that villain Joe, To fetch the body by night; And all the church look’d dismally By his dark-lantern light. They laid the pick-axe to the stones, And they moved them soon asunder; They shovell’d away the hard-press’d clay, And came to the coffin under. They burst the patent coffin first, And they cut through the lead; And they laugh’d aloud when they saw the shroud, Because they had got at the dead. And they allow’d the Sexton the shroud, And they put the coffin back; And nose and knees they then did squeeze; The Surgeon in a sack. The watchmen, as they pass’d along, Full four yards off could smell, And a curse bestow’d upon the load So disagreeable. So they carried the sack a-pick-a-back, And they carved him bone from bone; But what became of the Surgeon’s soul Was never to mortal known.

Queen Mary’s Christening

 The first wish of Queen Mary’s heart Is, that she may bear a son, Who shall inherit in his time The kingdom of Aragon. She hath put up prayers to all the Saints This blessing to accord, But chiefly she hath call’d upon The Apostles of our Lord. The second wish of Queen Mary’s heart Is to have that son call’d James, Because she thought for a Spanish King ‘Twas the best of all good names. To give him this name of her own will Is what may not be done, For having applied to all the Twelve She may not prefer the one. By one of their names she hath vow’d to call Her son, if son it should be; But which, is a point whereon she must let The Apostles themselves agree. Already Queen Mary hath to them Contracted a grateful debt, And from their patronage she hoped For these farther blessings yet. Alas! it was not her hap to be As handsome as she was good; And that her husband King Pedro thought so She very well understood. She had lost him from her lawful bed For lack of personal graces, And by prayers to them, and a pious deceit, She had compass’d his embraces. But if this hope of a son should fail, All hope must fail with it then, For she could not expect by a second device To compass the King again. Queen Mary hath had her first heart’s wish — She hath brought forth a beautiful boy; And the bells have rung, and masses been sung, And bonfires have blazed for joy. And many’s the cask of the good red wine, And many the cask of the white, Which was broach’d for joy that morning, And emptied before it was night. But now for Queen Mary’s second heart’s wish, It must be determined now, And Bishop Boyl, her Confessor, Is the person who taught her how. Twelve waxen tapers he hath had made, In size and weight the same; And to each of these twelve tapers, He hath given an Apostle’s name. One holy Nun had bleach’d the wax, Another the wicks had spun; And the golden candlesticks were blest, Which they were set upon. From that which should burn the longest, The infant his name must take; And the Saint who own’d it was to be His Patron for his name’s sake. A godlier or a goodlier sight Was nowhere to be seen, Methinks, that day, in Christendom, Than in the chamber of that good Queen. Twelve little altars have been there Erected, for the nonce; And the twelve tapers are set thereon, Which are all to be lit at once. Altars more gorgeously drest You nowhere could desire; At each there stood a minist’ring Priest In his most rich attire. A high altar hath there been raised, Where the crucifix you see; And the sacred Pix that shines with gold And sparkles with jewelry. Bishop Boyl, with his precious mitre on, Hath taken there his stand, In robes which were embroidered By the Queen’s own royal hand. In one part of the ante-room The Ladies of the Queen, All with their rosaries in hand, Upon their knees are seen. In the other part of the ante-room The Chiefs of the realm you behold, Ricos Omes, and Bishops and Abbots, And Knights and Barons bold. Queen Mary could behold all this As she lay in her state bed; And from the pillow needed not To lift her languid head. One fear she had, though still her heart The unwelcome thought eschew’d, That haply the unlucky lot Might fall upon St. Jude. But the Saints, she trusted, that ill chance Would certainly forefend; And moreover there was a double hope Of seeing the wish’d-for end: Because there was a double chance For the best of all good names; If it should not be Santiago himself, It might be the lesser St. James. And now Bishop Boyl hath said the mass; And as soon as the mass was done, The priests who by the twelve tapers stood Each instantly lighted one. The tapers were short and slender too, Yet to the expectant throng, Before they to the socket burnt, The time, I trow, seem’d long. The first that went out was St. Peter, The second was St. John; And now St. Matthias is going, And now St. Matthew is gone. Next there went St. Andrew, There goes St. Philip too; And see! there is an end Of St. Bartholomew. St. Simon is in the snuff; But it was a matter of doubt Whether he or St. Thomas could be said Soonest to have gone out. There are only three remaining, St. Jude, and the two St. James; And great was then Queen Mary’s hope For the best of all good names. Great was then Queen Mary’s hope, But greater her fear, I guess, When one of the three went out, And that one was St. James the Less. They are now within less than quarter-inch, The only remaining two! When there came a thief in St. James, And it made a gutter too! Up started Queen Mary, Up she sate in her bed: “I never can call him Judas!” She claspt her hands and said. “I never can call him Judas!” Again did she exclaim; “Holy Mother preserve us! It is not a Christian name!” She spread her hands and claspt them again, And the Infant in the cradle Set up a cry, an angry cry, As loud as he was able. “Holy Mother preserve us!” The Queen her prayer renew’d; When in came a moth at the window And flutter’d about St. Jude. St. James hath fallen in the socket But as yet the flame is not out, And St. Jude hath singed the silly moth That flutters so blindly about. And before the flame and the molten wax That silly moth could kill, It hath beat out St. Jude with its wings, And St. James is burning still! Oh, that was a joy for Queen Mary’s heart; The babe is christened James; The Prince of Aragon hath got The best of all good names! Glory to Santiago, The mighty one in war! James he is call’d, and he shall be King James the Conqueror! Now shall the Crescent wane, The Cross be set on high In triumph upon many a Mosque; Woe, woe to Mawmetry! Valencia shall be subdued; Majorca shall be won; The Moors be routed every where; Joy, joy, for Aragon! Shine brighter now, ye stars, that crown Our Lady del Pilar. And rejoice in thy grave, Cid Campeador, Ruydiez de Bivar!

Roprecht the Robber

 PART I Roprecht the Robber is taken at last; In Cologne they have him fast; Trial is over, and sentence past; And hopes of escape were vain, he knew, For the gallows now must have its due. But though pardon cannot here be bought, It may for the other world, he thought; And so, to his comfort, with one consent The Friars assured their penitent. Money, they teach him, when rightly given, Is put out to account with Heaven; For suffrages therefore his plunder went, Sinfully gotten, but piously spent. All Saints, whose shrines are in that city, They tell him, will on him have pit, Seeing he hath liberally paid, In this time of need, for their good aid. In the Three Kings they bid him confide, Who there in Cologne lie side by side: And from the Eleven Thousand Virgins eke, Intercession for him will they bespeak. And also a sharer he shall be In the merits of their community; All which they promise, he need not fear, Through Purgatory will carry him clear. Though the furnace of Babylon could not compare With the terrible fire that rages there, Yet they their part will so zealously do, He shall only but frizzle as he flies through. And they will help him to die well, And he shall be hang’d with book and bell; And moreover with holy water they Will sprinkle him, ere they turn away. For buried Roprecht must not be; He is to be left on the triple tree; That they who pass along may spy Where the famous Robber is hanging on high. Seen is that gibbet far and wide From the Rhine and from the Dusseldorff side; And from all roads which cross the sand, North, south, and west, in that level land. It will be a comfortable sight To see him there by day and by night; For Roprecht the Robber many a year Had kept the country round in fear. So the Friars assisted, by special grace, With book and bell to the fatal place; And he was hang’d on the triple tree, With as much honor as man could be. In his suit of irons he was hung; They sprinkled him then, and their psalm they sung; And turning away when this duty was paid, They said, “What a goodly end he had made!” The crowd broke up, and went their way; All were gone by the close of day; And Roprecht the Robber was left there Hanging alone in the moonlight air. The last who look’d back for a parting sight, Beheld him there in the clear moonlight; But the first who look’d when the morning shone; Saw in dismay that Roprecht was gone. PART II The stir in Cologne is greater to-day Than all the bustle of yesterday; Hundreds and thousands went out to see; The irons and chains, as well as he, Were gone, but the rope was left on the tree. A wonderful thing! for every one said He had hung till he was dead, dead, dead, And on the gallows was seen, from noon Till ten o’clock, in the light of the moon. Moreover the Hangman was ready to swear He had done his part with all due care; And that certainly better hang’d than he No one ever was, or ever could be. Neither kith nor kin, to bear him away, And funeral rites in secret pay, Had he; and none that pains would take, With risk of the law, for a stranger’s sake. So ’twas thought, because he had died so well, He was taken away by miracle. But would he again alive be found? Or had he been laid in holy ground? If in holy ground his relics were laid, Some marvellous sign would show, they said; If restored to life, a Friar he would be, Or a holy Hermit certainly, And die in the odor of sanctity. That thus it would prove they could not doubt, Of a man whose end had been so devout; And to disputing then they fell About who had wrought this miracle. Had the Three Kings this mercy shown, Who were the pride and honor of Cologne? Or was it an act of proper grace, From the Army of Virgins of British race, Who were also the glory of that place? Pardon, some said, they might presume, Being a kingly act, from the Kings must come; But others maintained that St. Ursula’s heart Would sooner be moved to the merciful part. There was one who thought this aid divine Came from the other bank of the Rhine; For Roprecht there, too, had for favor applied, Because his birthplace was on that side. To Dusseldorff then the praise might belong, And its Army of Martyrs, ten thousand strong; BuThe for a Dusseldorff man was known, And no one would listen to him in Cologne, Where the people would have the whole wonder their own. The Friars, who help’d him to die so well, Put in their claim to the miracle; Greater things than this, as their Annals could tell, The stock of their merits for sinful men Had done before, and would do again. ’Twas a whole week’s wonder in that great town, And in all places, up the river and down; But a greater wonder took place of it then, For Roprecht was found on the gallows again! PART III With that the whole city flocked out to see; There Roprecht was on the triple tree, Dead, past all doubt, as dead could be; But fresh he was as if spells had charm’d him, And neither wind nor weather had harm’d him. While the multitude stood in a muse, One said, I am sure he was hang’d in shoes! In this the Hangman and all concurr’d; But now, behold, he was booted and spurr’d! Plainly therefore it was to be seen, That somewhere on horseback he had been; And at this the people marvelled more, Than at any thing which had happened before. For not in riding trim was he When he disappeared from the triple tree; And his suit of irons he still was in, With the collar that clipp’d him under the chin. With that this second thought befell, That perhaps he had not died so well, Nor had Saints perform’d the miracle; But rather there was cause to fear, That the foul Fiend had been busy here! Roprecht the Robber had long been their curse, And hanging had only made him worse; For bad as he was when living, they said They had rather meet him alive than dead. What a horse must it be which he had ridden! No earthly beast could be so bestridden; And when by a hell horse a dead rider was carried, The whole land would be fearfully harried! So some were for digging a pit in the place, And burying him there with a stone on his face; And that hard on his body the earth should be press’d, And exorcists be sent for to lay him at rest. But others, whose knowledge was greater, opined That this corpse was too strong to be confined; No weight of earth which they could lay Would hold him down a single day, If he chose to get up and ride away. There was no keeping Vampires under ground; And bad as a Vampire he might be found, Pests against whom, it was understood, Exorcism never had done any good. But fire, they said, had been proved to be The only infallible remedy; So they were for burning the body outright, Which would put a stop to his riding by night. Others were for searching the mystery out, And setting a guard the gallows about, Who should keep a careful watch, and see Whether Witch or Devil it might be That helped him down from the triple tree; — For that there were Witches in the land, Was what all by this might understand; And they must not let the occasion slip For detecting that cursed fellowship. Some were for this, and some for that, And some they could not tell for what; And never was such commotion known In that great city of Cologne. PART IV Pieter Snoye was a boor of good renown, Who dwelt about an hour and a half from the town; And he, while the people were all in debate, Went quietly in at the city gate. For Father Kijf he sought about, His confessor, till he found him out; But the Father Confessor wondered to see The old man, and what his errand might be. The good Priest did not wonder less When Pieter said he was come to confess; “Why, Pieter, how can this be so? I confessed thee some ten days ago! “Thy conscience, methinks, may be well at rest, An honest man among the best; I would that all my flock, like thee, Kept clear accounts with Heaven and me!” Always before, without confusion, Being sure of easy absolution, Pieter his little slips had summ’d; But he hesitated now, and he haw’d, and humm’d. And something so strange the Father saw In Pieter’s looks, and his hum and his haw, That he began to doubt it was something more Than a trifle omitted in last week’s score. At length it came out, that in the affair Of Roprecht the Robber he had some share; The Confessor then gave a start in fear — “God grant there have been no witchcraft her Pieter Snoye, who was looking down, With something between a smile and a frown, Felt that suspicion move his bile, And look’d up with more of a frown that smile. “Fifty years I, Pieter Snoye, Have lived in this country, man and boy, And have always paid the Church her due; And kept short scores with Heaven and you. “The Devil himself, though Devil he be, Would not dare impute that sin to me; He might charge me as well with heresy; And if he did, here, in this place, I’d call him liar, and spit in his face!” The Father, he saw, cast a gracious eye When he heard him thus the Devil defy; The wrath, of which he had eased his mind, Left a comfortable sort of warmth behind, Like what a cheerful cup will impart, In a social hour, to an honest man’s heart; And he added, " For all the witchcraft here, I shall presently make that matter clear. “Though I am, as you very well know, Father Kijf, A peaceable man, and keep clear of strife, It’s a queerish business that now I’ve been in; But I can’t say that it’s much of a sin. “However, it needs must be confess’d, And as it will set this people at rest, To come with it at once was best: Moreover, if I delayed, I thought That some might perhaps into trouble be brought. “Under the seal I tell it you, And you will judge what is best to do, That no hurt to me and my son may ensue. No earthly harm have we intended, And what was ill done has been well mended. “I and my son, Piet Pieterszoon, Were returning home by the light of the moon; From this good city of Cologne, On the night of the execution day; And hard by the gibbet was our way. “About midnight it was we were passing by, My son, Piet Pieterszoon, and I, When we heard a moaning as we came near, Which made us quake at first for fear. “But the moaning was presently heard again, And we knew it was nothing ghostly then; “Lord help us, Father!" Piet Pieterszoon said, “Roprecht, for certain, is not dead!” “So under the gallows our cart we drive, And, sure enough, the man was alive; Because of the irons that he was in, He was hanging, not by the neck, but the chin. “The reason why things had got thus wrong, Was, that the rope had been left too long; The Hangman’s fault — a clumsy rogue, He is not fit to hang a dog. “Now Roprecht, as long as the people were there, Never stirr’d hand or foot in the air; But when at last he was left alone, By that time so much of his strength was gone, That he could do little more than groan. “Piet and I had been sitting it out, Till a latish hour, at a christening bout; And perhaps we were rash, as you may think, And a little soft, or so, for drink. “Father Kijf, we could not bear To leave him hanging in misery there; And ’twas an act of mercy, I cannot but say, To get him down, and take him away. “And, as you know, all people said What a goodly end that day he had made; So we thought for certain, Father Kijf, That, if he were saved, he would mend his life. “My son, Piet Pieterszoon, and l, We took him down, seeing none was nigh; And we took off his suit of irons with care, When we got him home, and we hid him there. “The secret, as you may guess, was known To Alit, my wife, but to her alone; And never sick man, I dare aver, Was better tended than he was by her. “Good advice, moreover, as good could be, He had from Alit, my wife, and me; And no one could promise fairer than he: So that we and Piet Pieterszoon, our son, Thought that we a very good deed had done. “You may well think we laughed in our sleeve, At what the people then seem’d to believe; Queer enough it was to hear them say, That the Three Kings took Roprecht away; — “Or that St. Ursula, who is in bliss, With her Army of Virgins had done this: The Three Kings and St. Ursula, too, I warrant, had something better to do. “Piet Pieterszoon, my son, and I, We heard them talk as we stood by, And Piet look’d at me with a comical eye. We thought them fools, but, as you shall see, Not over-wise ourselves were we. “For I must tell you, Father Kijf, That when we told this to Alit, my wife, She at the notion perk’d up with delight, And said she believed the people were right. “Had not Roprecht put in the Saints his hope, And who but they should have loosen’d the rope, When they saw that no one could intend To make at the gallows a better end? “Yes, she said, it was perfectly clear That there must have been a miracle here; And we had the happiness to be in it, Having been brought there just at the minute. “And therefore it would become us to make An offering for this favor’s sake To the Three Kings and the Virgins too, Since we could not tell to which it was due. “For greater honor there could be none Than what in this business the Saints had done To us and Piet Pieterszoon, our son; She talk’d me over, Father Kijf, With that tongue of hers, did Alit, my wife. “Lord, forgive us! as if the Saints would deign To come and help such a rogue in grain; When the only mercy the case could admit Would have been to make his halter fit! “That would have made one hanging do, In happy season for him too, When he was in a proper cue; And have saved some work, as you will see, To my son, Piet Pieterszoon, and me. “Well, Father, we kept him at bed and board, Till his neck was cured and his strength restored, And we should have sent him off this day With something to help him on his way. “But this wicked Roprecht, what did he? Though he had been saved thus mercifully, Hanging had done him so little good, That he took to his old ways as soon as he could. “Last night, when we were all asleep, Out of his bed did this gallows-bird creep; Piet Pieterszoon’s boots and spurs he put on, And stole my best horse, and away he was gone! “Now Alit, my wife, did not sleep so hard, But she heard the horse’s feet in the yard; And when she jogg’d me, and bade me awake, My mind misgave me as soon as she spake. “To the window my good woman went, And watch’d which way his course he bent; And in such time as a pipe can be lit, Our horses were ready with bridle and bit. “Away, as fast as we could hie, We went, Piet Pieterszoon and I; And still on the plain we had him in sight; The moon did not shine for nothing that night. “Knowing the ground, and riding fast, We came up with him at last, And — would you believe it? Father Kijf, The ungrateful wretch would have taken my life, If he had not miss’d his stroke with a knife! “The struggle in no long time was done, Because, you know, we were two to one; But yet all our strength we were fain to try, Piet Pieterszoon, my son, and I. “When we had got him on the ground, We fastened his hands, and his legs we bound; And across the horse we laid him then, And brought him back to the house again. “We have robb’d the gallows, and that was ill done!” Said I to Piet Pieterszoon, my son; “And restitution we must make To that same gallows, for justice’ sake”. “In his suit of irons the rogue we array’d, And once again in the cart he was laid! Night not yet so far was spent, But there was time enough for our intent; And back to the triple tree we went. “His own rope was ready there; To measure the length we took good care; And the job which the bungling Hangman begun, This time, I think, was properly done By me and Piet Pieterszoon, my son”.

Poems On The Slave Trade

 1 Hold your mad hands! for ever on your plain Must the gorged vulture clog his beak with blood? For ever must your Nigers tainted flood Roll to the ravenous shark his banquet slain? Hold your mad hands! what daemon prompts to rear The arm of Slaughter? on your savage shore Can hell-sprung Glory claim the feast of gore, With laurels water’d by the widow’s tear Wreathing his helmet crown? lift high the spear! And like the desolating whirlwinds sweep, Plunge ye yon bark of anguish in the deep; For the pale fiend, cold-hearted Commerce there Breathes his gold-gender’d pestilence afar, And calls to share the prey his kindred Daemon War. 2 Why dost thou beat thy breast and rend thine hair, And to the deaf sea pour thy frantic cries? Before the gale the laden vessel flies; The Heavens all-favoring smile, the breeze is fair; Hark to the clamors of the exulting crew! Hark how their thunders mock the patient skies! Why dost thou shriek and strain thy red-swoln eyes As the white sail dim lessens from thy view? Go pine in want and anguish and despair, There is no mercy found in human-kind — Go Widow to thy grave and rest thee there! But may the God of Justice bid the wind Whelm that curst bark beneath the mountain wave, And bless with Liberty and Death the Slave! 3 Oh he is worn with toil! the big drops run Down his dark cheek; hold — hold thy merciless hand, Pale tyrant! for beneath thy hard command O’er wearied Nature sinks. The scorching Sun, As pityless as proud Prosperity, Darts on him his full beams; gasping he lies Arraigning with his looks the patient skies, While that inhuman trader lifts on high The mangling scourge. Oh ye who at your ease Sip the blood-sweeten’d beverage! thoughts like these Haply ye scorn: I thank thee Gracious God! That I do feel upon my cheek the glow Of indignation, when beneath the rod A sable brother writhes in silent woe. 4 ’Tis night; the mercenary tyrants sleep As undisturb’d as Justice! but no more The wretched Slave, as on his native shore, Rests on his reedy couch: he wakes to weep! Tho’ thro’ the toil and anguish of the day No tear escap’d him, not one suffering groan Beneath the twisted thong, he weeps alone In bitterness; thinking that far away Tho’ the gay negroes join the midnight song, Tho’ merriment resounds on Niger’s shore, She whom he loves far from the chearful throng Stands sad, and gazes from her lowly door With dim grown eye, silent and woe-begone, And weeps for him who will return no more. 5 Did then the bold Slave rear at last the Sword Of Vengeance? drench’d he deep its thirsty blade In the cold bosom of his tyrant lord? Oh! who shall blame him? thro’ the midnight shade Still o’er his tortur’d memory rush’d the thought Of every past delight; his native grove, Friendship’s best joys, and Liberty and Love, All lost for ever! then Remembrance wrought His soul to madness; round his restless bed Freedom’s pale spectre stalk’d, with a stern smile Pointing the wounds of slavery, the while She shook her chains and hung her sullen head: No more on Heaven he calls with fruitless breath, But sweetens with revenge, the draught of death. 6 High in the air expos’d the Slave is hung To all the birds of Heaven, their living food! He groans not, tho’ awaked by that fierce Sun New torturers live to drink their parent blood! He groans not, tho’ the gorging Vulture tear The quivering fibre! hither gaze O ye Who tore this Man from Peace and Liberty! Gaze hither ye who weigh with scrupulous care The right and prudent; for beyond the grave There is another world! and call to mind, Ere your decrees proclaim to all mankind Murder is legalized, that there the Slave Before the Eternal, “thunder-tongued shall plead Against the deep damnation of your deed”.

Роберт Саути (1774–1843)

Суд Божий над епископом

 Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод; народ умирал. Но у епископа милостью Неба Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. «Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет», — Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званые гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворён: В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края… Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный Думает: «Будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей». В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал… Правда! но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит… Вдруг он чудесную ведомость слышит: «Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна». Вот и другое в ушах загремело: «Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон». Ход был до Рейна от замка подземный; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит: «В Реинской башне спасусь» (говорит). Башня из рейнских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням; В страхе один затворился он там. Стены из стали казалися слиты, Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод, Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится… Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он… кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит; Мечется кошка; невесело ей: Чует она приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник… а мыши плывут… Ближе и ближе… доплыли… ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,‎ Спереди, сзади, с боков, с высоты… Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он… Так был наказан епископ Гаттон. Перевод В. Жуковского

Король Шарлемань

 Фаворитка отнюдь не была молода, Но всегда Шарлеманю желанна: Над Агатой, казалось, не властны года, Для монарха она оставалась всегда Полнокровна, юна и румяна. Коль случалось расстаться — король тосковал, Взор мечтой лишь о ней затуманя; Он цепочку ее на камзол надевал, — Страсть кипела, как в море бушующий вал, В ослепленном уме Шарлеманя. И блистательный граф, и старик часовой И лакей, и придворный повеса, И епископ, седою склонясь головой Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой Поскорей убиралась метресса. Приключился недуг; под надзором врачей В долгих муках она умирала; Но не полнился скорбью рассудок ничей Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей, При печальном звучанье хорала. Но король приказал: никаких похорон! И, тревогу двора приумножа, Он оставил дела, и державу, и трон, Проводил дни и ночи в отчаяньи он, Восседая у скорбного ложа. Что ж он, до смерти так и пребудет при ней? В королевстве пошли беспорядки, То, глядишь, лангобарды седлают коней, То арабские рати грозят с Пириней, Но ему — не до воинской схватки. Удалиться никто не спешил от двора. Все тревожней следили, все зорче; И решили священники и доктора: Стал король — как ни жаль, но признаться пора — Чародейскою жертвою порчи. И епископ дождался, что выйдет король, И ко гробу прокрался несмело, Помолился, вступая в опасную роль, — Хоть на все и решился задолго дотоль: Приступил к изучению тела. Был великой боязнью старик обуян, Но едва ли не с первой попытки Отыскать учиняющий зло талисман — Он кольцо, испещренное вязью письмян Обнаружил во рту фаворитки. Восвояси прелат удалиться успел. В замке сразу же сделалось чище: Воротился монарх, и челом посветлел, Мигом вспомнил про двор и про множество дел — Ну, а гроб отослал на кладбище. Вновь — веселье, и радость, и смех на пиру, Всем тоскливые дни надоели; И король, чтоб развеять былую хандру, Приглашает вассалов придти ко двору — Будут праздники в Экс-ля-Шапели. Коль владыка велит — почему бы и нет? И, к роскошному балу готовый, Подчинился дворянства блистательный цвет, И направились в Экс в вереницах карет Молодые девицы и вдовы. Ах, попасть на глаза королю — для любой Представлялся неслыханный случай! Меж красотками длился решительный бой: Кто — окажется взыскан счастливой судьбой, Кто — зальется слезою горючей. Вот и вечер, и все собрались на балу: И сердца вероятных избранниц Пребывают заране в любовном пылу: Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу: Тот епископа просит на танец! Зашептались бароны и дамы вразлад: Не загадка, а крепкий орешек! Лишь молитву прочел возмущенный прелат, И немедленно прочь из дворцовых палат Ускользнул, чтоб не слышать насмешек. Лунный блик трепетал на озерной волне, Шел священник, обижен и мрачен, — Но король догонял, и кричал, как во сне: «Мой епископ, прильни поскорее ко мне, Этот час нам судьбой предназначен! Мы с тобою на праздник направим стопы, Насладимся весельем и смехом, Или прочь от людской удалимся толпы, И в чащобе, где нет ни единой тропы, Предадимся любовным утехам!» Вновь король угодил в колдовскую беду! Где исток сих речей беспричинных? Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду, Жарко старцу лобзал и седую браду, И дрожащие длани в морщинах. «Мы великое счастье познаем сейчас! Миг восторга, воистину чудный, Нам ничто не преграда, ничто не указ, О пойдем, о изведаем страстный экстаз, В глубине этой рощи безлюдной!» «Матерь Божья, — ужели спасения нет? Чем я Господа Бога обидел?» Так взмолился прелат, чтоб окончился бред, И кольцо в письменах, роковой амулет, Он на собственном пальце увидел. Мигом вспомнил епископ о чарах кольца, И, насколько позволила сила, Он швырнул его в темную гладь озерца: У монарха отхлынула кровь от лица — Чернокнижная власть отступила. Но воздвигнуть король повелел цитадель Возле озера, видно, недаром: Он живал там подолгу, — и помнят досель О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель Не сумел воспротивиться чарам. Перевод Е. Витковского

Бленхаймский бой

 Закончив летним вечерком Чреду вседневных дел, Дед Каспар не своем крыльце На солнышке сидел; Резвилась внучка рядом с ним, А внук играл песком речным. Сестра увидела, что брат От речки мчится вскачь И катит нечто пред собой, Округлое, как мяч; Предмет, округлый, словно мяч, Он откопал и мчится вскачь. Дед Каспар в руки взял предмет, Вздохнул и молвил так: «Знать, череп этот потерял Какой-нибудь бедняк, Сложивший голову свою В победном, памятном бою. В земле немало черепов Покоится вокруг; Частенько выгребает их Из борозды мой плуг. Ведь много тысяч полегло В бою, прославленном зело!» «Что ж там случилось? — молвил внук, — Я, право, не пойму!» И внучка, заглядевшись, ждет: «Скажи мне — почему Солдаты на полях войны Друг друга убивать должны!» «Поверг француза, — дед вскричал, — Британец в той войне, Но почему они дрались, Отнюдь не ясно мне, Хоть все твердят наперебой, Что это был победный бой! Отец мой жил вблизи реки, В Бленхайме, в те года; Солдаты дом его сожгли, И он бежал тогда, Бежал с ребенком и женой Из нашей местности родной. Округу всю огонь и меч Очистили дотла, А рожениц и малышей Погибло без числа; Но так кончается любой Прославленный, победный бой. Такого не было досель! Струили, говорят, Десятки тысяч мертвецов Невыразимый смрад, Но так кончается любой Прославленный, победный бой! И герцог Мальборо и принц Евгений выше всех Превознеслись!» — «Но этот бой — Злодейство, страшный грех!» — Сказала внучка. «Вовсе нет! Он был победой» — молвил дед. «Увенчан герцог за разгром Несметных вражьих сил!» «Чего ж хорошего они Добились?» — внук спросил. «Не знаю, мальчик; бог с тобой! Но это был победный бой!» Перевод Арк. Штейнберга

Предостережение хирурга

 Сиделке лекарь что-то шепнул. Но хирург подслушать сумел; В корчах и дрожи на скорбном ложе, Он побелел как мел. «Ведите, — воззвал он, — братьев моих К страдальческому одру, Священника и гробовщика, Скорей! Вот-вот я умру!» Священник явился и гробовщик, Заслышав печальную весть; Ученики хирурга вослед Успели в спальню пролезть. По одному, вдвоем и втроем Входили, но прежде всех Был Джозеф тут, первейший плут, Скрывая лукавый смех. Ужасной хулой разразился больной: «Покуда я не издох, О братья! К дьяволу, ради Творца, Гоните этих пройдох!» Нахмурясь, он с пеной у рта вопиял: «Достанусь наверняка Мерзавцу Джо, но, черт побери, Пусть меня пощадит пока!» Когда спровадили учеников, Хирург в истоме обмяк, На братьев он выпучил страшно глаза И хрипло взмолился так: «Я всякие трупы резал, кромсал И буду наказан вдвойне. О братья! Заботился я о родне, Заботьтесь теперь обо мне! Я делал свечи из жира детей, Могильщиков брал под начал, Засушивал печени и сердца, Зародыши в спирт помещал. Ученики мой труп расчленят, Растащат мой жалкий скелет, И мне, осквернителю стольких могил, Покоя в собственной нет. Для меня, мертвеца, не жалейте свинца, Свезите в свинце на погост; Проследите, чтоб я очутился в гробу, Не надул бы мастер-прохвост! И, в свинец мое бренное тело замкнув, Запаяв на совесть металл, В гроб особый, другой и весьма дорогой, Погрузите, чтоб я не восстал. Присмотри за покупкой, брат-гробовщик, Чтоб в могиле обрел я покой; В переулке святого Мартина купи, В самой честной у нас мастерской. В церкви брата пусть похоронят мой труп И запрут ее на замок. Пусть припрячут скорей ключи от дверей, Чтобы вор проникнуть не мог. Пусть на страже, в ризнице, три силача До рассвета глаз не сомкнут. Дайте каждому крепкого пива галлон И бочонок джина за труд. Дайте пули, порох и мушкетон, Чтоб мой труп не унес гробокрад, Дайте пять гиней тому из парней, Кто вобьет в гробокрада заряд. Три недели должно мой жалкий прах Охранять, не жалея сил, Чтоб пустил я дух и порядком протух И покой в могиле вкусил!» Тут упал больной на подушки спиной, Взор померк в предвестье конца, Грудь застыла вдруг и от смертных мук Исказились черты лица. Братья саваном облекли мертвеца, Поместили тело в свинец, И свинцовый гроб они взвесили, чтоб Не обжулил мастер-подлец. И, дотошно свинцовый гроб осмотрев, Запаяв на совесть металл, В гроб особый другой и весьма дорогой Погрузили, чтоб труп не восстал. В переулке святого Мартина они Гроб особый приобрели, В самой честной у нас мастерской городской, Чтоб изделье взломать не могли. В церкви брата они схоронили труп, Безопасного места ища, И могильщику, накрепко дверь заперев, Не доверили вовсе ключа. И три стража в ризнице поклялись Охранять три недели подряд, С мушкетонами ждать и промашки не дать, Если ночью придет гробокрад. Первой ночью могильщик, фонарь засветив, Соблазнял гинеей плутов, Намекнув им, что с этой золотою монетой Мистер Джозеф расстаться готов. Но их воля тверда, и невыгодна мзда, И они в благородном пылу К Вельзевулу ужо вместе с мистером Джо Предложили убраться послу. И всю ночь они пиво глотали и джин, Одурев от хмельной суетни, И немало историй о том и о сем Рассказали друг другу они. Но двумя гинеями ночью второй Соблазнял могильщик плутов, И шепнул напоследки: мол, эти монетки Мистер Джозеф отдать готов. Но их воля тверда, и мала эта мзда, И можно содрать с лихвой; И стражи сугубо, но менее грубо Отказ подтвердили свой. И всю ночь они пиво глотали и джин, Одурев от хмельной суетни, И немало историй о том и о сем Рассказали друг другу они. Третьей ночью могильщик пришел с фонарем, Снова стражей взял в переплет; Он шепнул им: «Смотри! Мистер Джозеф три Золотые гинеи шлет!» Трое стражей алчно скосили зрачки, А монеты слепили, горя; Драгоценный металл так маняще блистал Под неверным лучом фонаря. Стражам было невмочь отослать его прочь, И они не противились впредь: Хитрым глазом своим подмигнул он троим И заставил монеты звенеть. Сразу разум притих, и от совести их Даже тень сохранилась навряд. Шельмы знали давно, что в могилах темно И покойники не говорят. Мушкетоны, в которых были пули и порох, На гинеи сменяли плуты: За кувшином кувшин пили пиво и джин, Веселясь до ночной поздноты. Хоть от храма ключи брат-священник хранил, Но могильщику все нипочем! Он в двенадцать часов откинул засов, Дверь открыв запасным ключом. В храм проникли они, с ними Джо-негодяй; Еле-еле чадил фитилек. Церковь мрачной была, и зловещая мгла Уходила под потолок. И они киркой отвернули плиту, Углубили спешно прокоп, И лопатой сгребли комья сохлой земли, Обнажив патентованный гроб. Этот гроб особый разбили со злобой И, прорезав толстый свинец, Засмеялись при виде могильных пелен, До останков дойдя наконец. И, в награду могильщику саван отдав, Проклиная трупный душок, Тело вдвое согнули, нос в колени уткнули И впихнули хирурга в мешок. И пока выносили из церкви груз, — Все четыре ярда пути, Проклинали стражи смрад зловонной поклажи И молили скорей унести. Труп на клочья изрезали вкривь и вкось Ученые господа, Ну, а что с душою хирурга стряслось, Не узнает никто никогда. Перевод Арк. Штейнберга

Крестины королевы Марии

 Королева Мария наследника ждет,       К ней сегодня судьба благосклонна: Если мальчик родится — он в должный черед       Унаследует трон Арагона. На коленях стояла она день и ночь,       Позабыла про сон и про отдых, Всех Апостолов Божьих молила помочь,       Вспоможенья просила при родах. Но сумела она распознать наперед       Толкованье таинственных знаков: Лучше прочих имен королю подойдет       Благородное имя «Иаков». Но апостолов много, понять мудрено —       Как избегнуть небесного гнева? Из двенадцати главных имен лишь одно,       Как-то выбрать должна королева. Впрочем, если ребенок родится на свет —       Разумеется, мужеска пола, Пусть апостолы сами даруют ответ —       Как зовется наследник престола. На коленях Мария стояла, моля,       Не тая упованья в секрете: Пусть апостолы в том укрепят короля,       Без чего не рождаются дети! Ибо знала, что муж ее страстью к труду       Наделен не особенно щедро; О продлении рода увы, на беду       Только раз и подумал дон Педро. Умоляющий зов королевы не молк,       И король снизошел до услуги, Пусть хоть раз, но однако исполнил свой долг       Посетивши покои супруги. О надежда, пребудь с королевой сейчас, —       Потому как с судьбой не поспорить: Ибо стрелку свою королевский компас       К ней едва ли направит вдругорядь. Но когда королева мальца родила,       Столь желанного всеми доселе — Зазвенели священные колокола       Пламена над кострами взлетели. И народ ликовал в эту ночь за окном,       Веселился на стогнах просторных: Много бочек и с красным, и с белым вином       Было выпито многоведерных. Но еще и наречь претендента на трон,       О Мария, ты нынче изволишь! У апостолов целых двенадцать имен,       Дать же можно инфанту одно лишь. В храм епископ принес за шандалом шандал,       В каждый вставил свечу восковую Каждой имя апостола вежливо дал       И поклоном почтил таковую. Вот расставлена белая дюжина свеч,       Но однако при этом заметим: Недостаточно их именами наречь —       Полагается дать догореть им. Но нельзя забывать, что свеча лишь одна       Носит имя святого патрона, Дольше всех истлевая в соборе, она       Даст прозванье наследнику трона. О подобных никто не мечтал торжествах:       Всех мирян упредили заране — Что такого, как нынче, обряда в церквах       Не видали вовек христиане. Мастера для услады монарших очей       Дорогих не жалели металлов Чтобы гордо воздвигнуть двенадцать свечей       На двенадцать чеканных шандалов. Клир блистает одеждами службы святой       Нынче праздник неслыханный выпал: Каждый в столе, в тунике, иль в ризе простой,       И на каждом — священный манипул. Крест латинский горит над резьбой алтаря,       Всех на свете надежней подспорий, А под ним, благодать христианам даря,       Драгоценный стоит остенсорий. Появился епископ в одежде такой       Что подобной не сыщешь на свете: Королева узоры монаршей рукой       Лично вышила на мантилетте. В платье лучшем, явившись заране во храм,       С неизменным покорством во взоре Пребывало немало сиятельных дам,       Преклонивших колени в притворе. Рядом с ними — да кто б их сумел не узнать? —       Облаченные в ризы и латы Благородные графы, различная знать;       Капелланы, монахи, прелаты. Королева хворала, но помнила цель:       Есть один лишь ответ на вопросы! Так что верные слуги ее и постель       Принесли в главный храм Сарагосы. Но тревогой Мария терзалась сейчас,       Что судьба уготовит причуду, Что свечою последней небесный приказ       Назовет ей Святого Иуду. В чем-то, видно, была королева права,       Страх ее был не слишком напрасен: Пусть апостолов правильных — все-таки два,       Но один-то бесспорно опасен. Королева молитву всечасно творит,       Жребий горький заране оплакав: Пусть Иакова Старшего свечка сгорит:       Ей сгодится и Младший Иаков! Начал мессу епископ без лишних речей,       Королевских не ведая страхов: Ведь ему в зажиганьи высоких свечей       Сослужали двенадцать монахов. И толпу сей же час тишина облегла,       На терпение всех обрекая: Ведь покуда свеча прогорает дотла,       Вся страна лишь гадает — какая. Первой свечка сгорела Святого Петра,       Сразу следом — черед Иоанна, Вот пришла и Святого Матфия пора,       И Матфея, сколь это ни странно. Следом мощный Андрей в одночасье погиб,       Мы представить того не сумеем, Как дымком испарился Апостол Филипп       За Апостолом Варфоломеем. Свечка Симона быстро сгорела весьма,       Чтоб число претендентов умерить, Ну, а следом, понятно — Апостол Фома:       В это, в общем-то, просто поверить. Далеко за кошмаром не надо ходить,       Королеве становится худо: Три огарка во храме остались чадить:       Два Иакова, третий — Иуда. Счастья миг для Марии ужасно далек,       Страх бурлит в королевском сердечке: Ибо видит она, как погас фитилек       У Иакова Младшего свечки. Собирается сумрак во храме густой,       От свечей — в четверть дюйма полоска, Да еще — как ни горько — Иаков Святой       Весь покрылся натеками воска! И привстала Мария, стеня и моля,       Сил малейших не чувствуя в теле: «Я Иудой назвать не могу короля!» —       Закричала она из постели. «Так назвать я его не могу, пожалей!       Это ведают все христиане: Ни единый Иуда среди королей       Не был назван в крещении ране!» Юный принц оказался настоль же удал,       Приключилась серьезная драма: В колыбели младенец устроил скандал       Посреди благолепного храма. В вышних голос Марии вниманье привлек       Вот он, час, уготованный чуду! Сквозь окно к алтарю прилетел мотылек       И обхлопал Святого Иуду! О Иаков Старшой, ты святой добродей,       Ты упал, но фитиль еще светел — А тем временем вспыхнул Иуда Фаддей       И на все на вопросы ответил. Темным воском сгоревшие крылья облёк       Мотылек, погибая во благо, Где Иуда сиял — там лежит уголёк,       Но пылает великий Сант-Яго! Королеву судить за восторги грешно,       Есть у сына отныне защита: Ибо принцу в крещении было дано       Арагонское имя Хаймито! Я хвалы тебе ныне всемерные шлю,       Арагонских побед вдохновитель! Если имя Сант-Яго дано королю —       Да прославится Хайме Воитель! Бог сопутствует воину в деле святом,       Совершаемом честно и прямо; Будет ныне покорно лежать под Крестом       Перевернутый символ ислама! Он захватит Валенсию твердой рукой,       Кинет мавров к подножию трона, И Майорку займет средь пучины морской:       Приумножит надел Арагона! Богоматерь, сойди в Сарагосский собор,       Кинь сиянье на древние стены, — Славься ныне и присно Сид Кампеадор,       Муж прославленной доньи Химены! Перевод Е. Витковского

Рупрехт-разбойник

 ЧАСТЬ I Схвачен Рупрехт-разбойник, каналья и плут, — В славном Кёльне, и скорым был суд, Приговор оглашен, от петли не спасут Бедолагу ни фарт, ни сноровка, Ждут его два столба да веревка. От возмездья за мзду все одно — не уйти, Но заверил монах — есть иные пути, Откуплю, — и обет не нарушу, — Отмолю многогрешную душу. Вторит братия хором, мол, это почет Чистоганом Всевышнему дать под расчет, — И добро твое будет на месте, — А уж мы отпоем честь по чести! За тебя все святые мольбу вознесут, Чьи нетленные мощи покоятся тут, Коли щедры твои воздаянья На их нужды и благодеянья. На Волхвов уповай, — молвят, руки воздев, — На одиннадцать тысяч умученных дев, Кёльн — хранитель священного праха, И душа не изведает страха! И обитель монашья помянет добром Удальца, искупившего грех серебром, Нас вниманьем своим не обидишь, — Невредим, из Чистилища выйдешь. Там бушует огонь — вавилонского злей, Не щадит ни безродных он, ни королей, Попечением рати Господней Ты не тронут придешь к преисподней. Будет все по-людски, — отдавая концы, Уследишь, как читали святые отцы Из Писанья, как в колокол били, Как веревку украдкой кропили. Но негоже предать твое тело земле, Будет Рупрехт-разбойник болтаться в петле, Чтоб прохожие, днем или ночью, В том могли убедиться воочью. В Дюссельдорфе, равно как и в рейнском краю Лицезреть перекладину смогут твою, Юг, и север, и запад равнинный Насладятся приметной картиной. Будет виселица отовсюду видна, И для взора любого отрадна она: Имя Рупрехта долгие годы Означало беду и невзгоды. К месту казни монахи явились чуть свет, Дабы выполнить Рупрехту данный обет. И с почтеньем, отнюдь не с проклятьем, Совершилась расправа над татем. В кандалах его вздернули, и поделом! Но водой окропили, пропели псалом, Умилялась вся братия долго Исполненью последнего долга. На закате толпа разбрелась по домам, Возвратились зеваки к обычным делам, Лишь, неверным охваченный светом, Рупрехт темным висел силуэтом. Любопытный порой озирался назад, Дабы бросить на жертву решительный взгляд. Но с восходом народ изумился: Из петли Рупрехт-висельник смылся. ЧАСТЬ II Нынче в Кельне иная царит суета Озадаченный люд не поймет ни черта. Нет висевшего головореза, И куда подевались железа, Лишь удавка цела, без надреза. — Чудеса, мы таких не видали пройдох! Ведь болтался в петле он, покуда не сдох! И весь день провисел, как колода, На глазах у честного народа. И палач говорил, — мол, на то я и кат, Чтобы службу исполнить свою в аккурат. Я всю душу вложил, без боязни В совершение праведной казни. И соседи, и кровная даже родня Убоялись бы, совесть грехом бременя, Выкрасть Рупрехта бренные кости Да еще схоронить на погосте. Или был нечестивец по чести казнен, И поэтому чуда сподобился он? Или здравствует он и поныне? Или прах его подле святыни? Если впрямь в освященной земле его прах, Диво дивное в наших случится краях; Если жив — посвятит себя Богу, На блаженную встанет дорогу, Устремляясь к святому чертогу. Без сомненья, чудесное просит чудес. Отошедший столь дивно — достигнет небес! Люд гадал, помирая со смеху, — Кто устроил такую потеху? Неужели Волхвы, Кёльна гордость и честь, Осужденному славную подали весть? Или девы Урсулы блаженной, Те, что в кельнской земле погребенны, Вняли мнихов молитве смиренной? Утверждали одни — Короли мол, Цари Волхвовали о нем от зари до зари, А другие твердили — Урсула, Видно, в сердце его помянула. А кому-то казалось, что славный исход Явлен был издалече, с прирейнских широт, Ибо Рупрехт рожденьем оттуда, — Из-за Рейна ниспослано чудо. Но тогда Дюссельдорфу — почет и хвала? Страстотерпцами вчуже вершатся дела? Значит, Кёльн чудесам не причастен, И над дивом кудесник не властен, — Кто ж останется тут безучастен! Возроптали монахи от оных докук, Ибо чудо почли делом собственных рук, Это всяк подтвердит без натуги, Не такое творилось в округе Кто посмел умалять их заслуги! Пересуды о том не смолкали семь дней, Горожане судачили все мудреней, Вдруг застыли, не молвя ни слова: Рупрехт в петле болтается снова! ЧАСТЬ III Горожане глазеть повалили гурьбой, Это Рупрехт, галдели они вразнобой, Труп как труп, не подобен фантому, Но свеженек, не сгнил по-земному, Знать, заклятью подвержен дурному. Как же так, — пронеслось над притихшей толпой, — Был казнен в башмаках он, а я не слепой! Поползли по толпе разговоры: К башмакам приторочены шпоры! Значит, Рупрехта где-то носило верхом, После смерти скакал, одержимый грехом! Этой вести народ поневоле Удивлялся все боле и боле. Рупрехт не был в жокейский наряд облачен, В день, когда так исчез неожиданно он! Вот и нынче в цепях, чин по чину, Видно, тайна скрывает кончину. Может, зря нам твердили святые отцы, Что столь праведно Рупрехт откинул концы? Может, чудо устроили не чернецы? Стал от ужаса воздух кромешен: Не иначе, здесь дьявол замешан. Был нам Рупрехт проклятьем, — шептался народ, — Нет, повешенный — проклят, лукавый не врет! Окаянный стращал всю округу, С мертвяком — сам помрешь с перепугу. Спятишь, даже представив того скакуна, И того, кто решился ступить в стремена. Труп, на адской гарцующий кляче, — Вся земля содрогнулась бы в плаче! Надо в землю поглубже его закопать, Камнем рожу прижать, пусть не шастает тать. Препожалуют к нам экзорцисты, Дабы сгинул навеки нечистый. Впрочем, те, кто в познаниях был искушен, Говорили, — могила — дрянной ухорон. Одержимому силою ада Гроб — не крепость, земля — не преграда, Коль захочет — пойдет, куда надо. Здесь, в святая святых трех библейских царей, Отродясь не знавала земля упырей. Рупрехт хуже вампира-злодея. Экзорцисты — пустая затея! Лишь огнем можно чертову выжечь алчбу, Прах сожженный не будет вертеться в гробу, Не посмеет идти на подначки И устраивать адские скачки. Но твердили иные, — а как же секрет? Кто на тайну прольет очистительный свет? Надо бдеть в этом месте мистичном! Пособившую в зле неприличном, — Ведьму надо ущучить с поличным. Ибо как же без ведьмы в таких-то делах, Это каждый поймет, невзирая на страх. Раз такая случилась оказия, Мы узнаем про все безобразия! Так в догадках и спорах томился народ, Но не двинулось дело ни взад, ни вперед. О чудовищном столь произволе В славном Кельне не знали дотоле! ЧАСТЬ IV Был известен в округе весьма Питер Сной, Жил в окрестности Кёльна он с сыном, с женой. И пока всех терзала забота, Он вошел в городские ворота. И пустился на поиски духовника, Ибо тяжесть на сердце была велика. Старый Кейф удивился изрядно, Видно, с Питером что-то неладно. Но узнав, что покаяться Питер решил, Кейф вскричал: «Да когда ж это ты нагрешил? О котором поведаешь деле? Ты ведь был здесь на прошлой неделе». Ты же чист перед Богом и перед людьми, Ибо кроток, смиренен и честен вельми. Будь вся паства столь твердого нрава, Небу стал бы угоден я, право! Раньше с легкостью каялся Питер в грехах, Нынче в недоуменьи терялся монах. Питер мямлил, и экал, и мекал. Старый Кейф ничего не кумекал. Только странным казался святому Отцу Страх, по честному столь пробежавший лицу. Прегрешенье, вестимо, поболе, Чем монах заподозрил дотоле. Питер с Рупрехтом в деле повязан одном, Значит, Питер повинен в том деле дрянном! Да минует нас грех чародейства, Нет страшнее на свете злодейства. Питер Сной ухмыльнулся, глаза опустив, Он смущен был и хмур, но отнюдь не строптив, — И с усмешкой взглянул на монаха, Удрученно, хотя и без страха. «Проживаю полвека я здесь, Питер Сной, И у Церкви забот не бывало со мной. Я исправный вполне прихожанин, И с тобой разговор безобманен. Даже дьявол, случись обоколь, не дай Бог, Уличить меня в страшном грехе бы не смог! Да и в ереси, думаю, тоже. И посмей он — злодея устрожу, Просто плюну в поганую рожу». Тон подобный был Кейфу отраден и мил, — Питер к Дьяволу явно не благоволил, Ярость Питера старцу по нраву, Радость в сердце за эту расправу, — Словно выпили оба по чарке вина. Чтобы боле на ум не пришел Сатана, Сной добавил: «Я тайну раскрою, Этим совесть свою успокою». Ты же знаешь, я мирный вполне человек Ни в раздоры, ни в ссоры не лезу вовек. Получилось на деле другое, Но намеренье было — благое! Сам ты можешь разделать меня под орех. Но прошу, отпусти мне неведенья грех, Это будет спокойней и лучше для всех, К новым бедам ведет промедленье, Разрешить надо недоуменье. Я поведаю все тебе как на духу, Восприми как угодно сию чепуху, Не вреди только сыну и мне, лопуху. Мы дурного отнюдь не хотели, Мы о благе всеобщем радели. Я и сын мой возлюбленный, Пит Питерсон, Возвращались, луною сиял небосклон, И не лезли ни сын мой, ни я на рожон. Это было в ту ночь после казни, Мы катили себе без боязни. Мимо виселицы проезжал наш фургон, Мы расслышали стон, долетавший вдогон. Сын и я помертвели от жути, Но решили дознаться до сути. Кто-то явно стонал, но не призрак, не дух. И промолвил мой сын тут решительно, вслух: «Это Рупрехт, прости меня, Боже, Он не умер сегодня, похоже». Так и есть, этот плут оказался живой, — В том поклясться могу я своей головой! Ибо из-за цепей и колодок Был подвешен он за подбородок! Оказалась веревка не в меру длинна, В чем видна палача-неумехи вина. Как посмели сего бракодела Посылать на серьезное дело! И покуда зеваки шумели кругом, Рупрехт в петле болтался недвижным бревном. Но закончилась эта морока, И бедняга без всякого прока Под луною стонал одиноко. Мы в гостях засиделись в тот день допоздна, На крестинах — как можно не выпить вина! Были мы веселы, бестревожны, — Разве капельку неосторожны. Не по-божески мимо проехать тогда, Коли с ближним твоим приключилась беда. Пусть разбойник и был многогрешен, Но… того…он же недоповешен! Милосердно из петли его извлекли. Ведь о славной кончине легенды пошли! А чудесное это спасенье Словно знаменье и наставленье. Потому мы вдвоем, я и Пит Питерсон, Втихаря положили беднягу в фургон, Дома цепи заботливо сняли, Чтобы нам ни на что не пеняли. Знала тайну одна только Элит, жена, Добродетельна и не болтлива она. Не хвалясь, я мужчина изрядный, Доверяю жене безоглядно. Элит-умница лучший могла дать совет, С ней и с сыном, втроем, мы хранили секрет. Рупрехт пообещал, что исполнит завет! Мы уверены были всецело, Что благое содеяли дело! Представляешь, как мы потешались тайком Над молвою, что Рупрехт святыми влеком! Что Волхвы помогали бедняге В таковой уцелеть передряге. Что святая Урсула и тысячи дев За бандюгу молили, ладони воздев. И волхвам, и святой, право слово, Дел хватало без черта кривого. Стоя в гуще зевак, я и Пит Питерсон, Зубоскалили, можно сказать, в унисон, Ибо знали секрет и держали фасон. Мы народ дураками считали, Впрочем, сами от них не отстали. Отче Кейф, но когда рассказал я жене Что народ говорит, та ответила мне, Мол, те люди разумны бесспорно, И восторг ее был непритворный. «Уповал же разбойник на помощь святых! И по вере пришло воздаянье от них. Кто так ловко веревку накинул, Кто столь славно кончину отринул? Здесь никак не могло обойтись без чудес, Это ж ясно, что помощь явилась с небес! Вас же с Питом вело провиденье, За усердное ваше раденье. Благодарно и с трепетом должно понять, Что нам выпало в чуде участье принять! Три Волхва и Святые хранители, — Столь нечаянные покровители! Вот какая троим нам оказана честь — Мы должны этот факт непреложно учесть, Подозреньями душу свою не бесчесть». Отче, так рассудила супруга, Убедив в том и Сноя-супруга. Святый Боже, как мог на святых я грешить, — Что злодея мешали они порешить! Коль висел бы он прочно, не худо, — Тут святые явили бы чудо! Тот, кто недоповешен, валяй, доповесь, А иначе, палач, для чего же ты здесь, Справь работу, — лишь только потом куролесь! От повторного к петле визита Ты меня бы избавил и Пита! Кейф, мы Рупрехту пищу давали и кров, Наконец-то откормлен он стал и здоров. И, его отпуская из дома, Знал я — жизнь его свыше ведома. Не свершивши добра, не обрящешь и зла. Так не мыслю, но скверные вышли дела: Лиходею — и казнь не наука, Да и петля ему — не порука. Отче Кейф, как настала вчерашняя ночь, Разбрелись мы по спальням с домашними прочь. Рупрехт вывел из стойла лошадку, Он и упряжь добавил вприкладку. Но ворочалась Элит, не в силах уснуть, Догадалась, что лошадь хотят умыкнуть. Разбудила меня, растолкала, И понудила сцапать нахала! Моя славная Элит смекнула, меж тем, Кто кобылу увел, и куда, и зачем. Не успели курнуть мы, — по тропам Кони рысью неслись и галопом. Уверяю, что был это вовсе не сон, — Как скакали мы, я и мой Пит Питерсон! Без луны же окрестность безвидна. Участь наша была незавидна. Но мы знали округу, считай, назубок, И нагнали мерзавца, проделав рывок, Чуть ножом не был я отоварен! Рассуди, отче Кейф, сколь коварен Тот, кто должен быть мне благодарен! Мы скрутили его, мы связали его, — Все же были вдвоем супротив одного! Удалось обратать нам детину, — Мне и Питеру, славному сыну. Мы опутали вора с макушки до пят, Чтобы сверзиться подлый не смог супостат. Оказалось веревок в достатке. Приторочили вора к лошадке. «Пит, с тобой мы нарушили Божий закон: Ведь укравший спасения будет лишен. Пусть возьмут нас с тобою под стражу, Но должны возвратить мы покражу». На бандюгу надели его кандалы, Дабы не было нам за чужое хулы. Как мы к виселице торопились, Ведь на важное дело стремились: Нам не надо, чтоб люди глумились. Как и давеча, петля висела, цела, Мы веревку отмеряли, что за дела! Что палач недоделал почином, Было кончено махом единым Мной и Питером, доблестным сыном! Перевод О. Кольцовой

Сонеты на работорговлю

 1 Уймите хватку! Вечно ль насыщать Утробы жадных грифов мясом рабьим? Доколь к пирам акульим или крабьим Их, чернокожих, кормом посылать? Уймите хватку! Или правит бес Рукою мясника? Там брызжет кровью Фонтан гееннской Славы до небес, И гордый лавр, слезой омытый вдовьей, Обвил корону! Подними копьё! И пусть в порывах гибельного шквала Пойдет ко дну суденышко твоё; Дыханьем златоязвенным призвала Коммерция вас, выродки страны, Делить добычу с Демоном Войны! 2 Зачем ты рвешь власы, терзаешь грудь, Глухому морю что̀ вопишь напрасно? И ветер ласков, и на небе ясно, Корабль груженый устремился в путь; Матросы — слышишь? — песню завели. Как небеса мириться с тем согласны? А ты глазами, что от боли красны, Всё ищешь парус; он исчез вдали. Пускай везут отчаянье они, Немилосердны люди по натуре! Вдова, ты у могилы отдохни; Быть может, вопреки уснувшей буре Господь их судно захлестнет волной И даст рабам Свободу и Покой. 3 Плетётся еле! И обильный пот Со смуглых скул; его хватает сразу Рука тирана, по чьему приказу Он, изнуренный, трудится как скот. Жжет злое солнце, и Довольство мечет В него свои лучи; он пал, хрипя, Спокойно смотрят небеса, терпя, Когда торгаш ту плетку, что калечит, Взнесет над ним. Злодей, о, кто бы ни был! Ты пьешь людскую кровь, предвидя прибыль! О Господи, спасибо и на том, Что в пламени негодованья тонет Лицо мое, как только под хлыстом В безмолвном горе черный брат застонет! 4 Наемный изверг в безмятежных снах, И Правосудье с ним! Раб чернокожий, Забывшийся на тростниковом ложе, Как будто дома — но встает в слезах. Хоть, несмотря на все мученья, днем Под плетью ни слезы он не проронит, Один оставшись, горько ночью стонет, Как вспомнит, что на берегу родном Ночную песнь заводят негры в долах; На Конго праздник, но его любовь Стоит у двери, сторонясь веселых, Грустит она и молча хмурит бровь, Затем уйдет в раздумиях тяжелых Скорбеть о том, кто не придет к ней вновь. 5 Грядет ли раб с Возмездия мечом? Вонзит ли в господина со всей мочи, Став своего тирана палачом? И кто осудит? Вдруг, во мраке ночи, Терзающая память воскресит Картины прошлого, леса и воды, Отраду дружбы, родины, свободы, Всё, что утратил; после погрузит В безумье душу, уж к нему приходит Свободы Тень, с улыбкою она Покажет раны рабства и, бледна, Гремя цепями, долу взор низводит. И раб уже не рая слышит зов, А жаждет мести, он на смерть готов. 6 Высоко вздернут обнаженный раб, Небесных птиц ему собой кормить! Очнулся от ожогов солнца, слаб, А палачам лишь кровь людскую пить. Не стонет; если ж гриф его клюет, Он вздрогнет; так смотрите же, уроды, Кем вырван он из мира и свободы, И также вы, кто право и расчет Так ловко взвесил: за чертой могильной Есть мир иной! Пора к уму воззвать, Чтоб не было законным — убивать Для человечества, чтоб раб бессильный Не обличил пред Господом самим Деянья ваши гласом громовым[53]. Перевод А. Триандафилиди

Matthew Gregory Lewis (1775–1818)

Alonzo the Brave and the Fair Imogine

 A warrior so bold, and a virgin so bright, Conversed as they sat on the green; They gazed on each other with tender delight: Alonzo the Brave was the name of the knight — The maiden’s, the Fair Imogine. “And O”, said the youth, “since to-morrow I go To fight in a far distant land, Your tears for my absence soon ceasing to flow, Some other will court you, and you will bestow On a wealthier suitor your hand!” “O, hush these suspicions”, Fair Imogine said, “Offensive to love and to me; For, if you be living, or if you be dead, I swear by the Virgin that none in your stead Shall husband of Imogine be. “If e’er I, by lust or by wealth led aside, Forget my Alonzo the Brave, God grant that, to punish my falsehood and pride, Your ghost at the marriage may sit by my side, May tax me with perjury, claim me as bride, And bear me away to the grave!” To Palestine hastened the hero so bold, His love she lamented him sore; But scarce had a twelvemonth elapsed when, behold! A baron, all covered with jewels and gold, Arrived at Fair Imogine’s door. His treasures, his presents, his spacious domain, Soon made her untrue to her vows; He dazzled her eyes, he bewildered her brain; He caught her affections, so light and so vain, And carried her home as his spouse. And now had the marriage been blest by the priest; The revelry now was begun: The tables they groaned with the weight of the feast, Nor yet had the laughter and merriment ceased, When the bell at the castle tolled — one. Then first with amazement Fair Imogine found A stranger was placed by her side: His air was terrific; he uttered no sound, — He spake not, he moved not, he looked not around, — But earnestly gazed on the bride. His visor was closed, and gigantic his height, His armor was sable to view; All pleasure and laughter were hushed at his sight; The dogs, as they eyed him, drew back in affright; The lights in the chamber burned blue! His presence all bosoms appeared to dismay; The guests sat in silence and fear; At length spake the bride, — while she trembled, — “I pray, Sir knight, that your helmet aside you would lay And deign to partake of our cheer”. The lady is silent; the stranger complies — His visor he slowly unclosed; O God! what a sight met Fair Imogine’s eyes! What words can express her dismay and surprise, When a skeleton’s head was exposed! All present then uttered a terrified shout, All turned with disgust from the scene; The worms they crept in, and the worms they crept out, And sported his eyes and his temples about, While the spectre addressed Imogine: “Behold me, thou false one, behold me!” he cried, “Remember Alonzo the Brave! God grants that, to punish thy falsehood and pride, My ghost at thy marriage should sit by thy side; Should tax thee with perjury, claim thee as bride, And bear thee away to the grave!” Thus saying his arms round the lady he wound, While loudly she shrieked in dismay; Then sunk with his prey through the wide-yawning ground, Nor ever again was Fair Imogine found, Or the spectre that bore her away. Not long lived the baron; and none, since that time, To inhabit the castle presume; For chronicles tell that, by order sublime, There Imogine suffers the pain of her crime, And mourns her deplorable doom. At midnight, four times in each year, does her sprite, When mortals in slumber are bound, Arrayed in her bridal apparel of white, Appear in the hall with the skeleton knight, And shriek as he whirls her around! While they drink out of skulls newly torn from the grave, Dancing round them the spectres are seen; Their liquor is blood, and this horrible stave They howl: “To the health of Alonzo the Brave, And his consort, the Fair Imogine!”

Мэтью Грегори Льюис (1775–1818)

Алонсо Храбрый и Имогена Прекрасная

 Вот с воином дева над бережком Беседуют нежно и страстно, Глаза их любовным горят огоньком; Был рыцарь Алонсо Храбрым реком, Она — Имогеной Прекрасной. Сказал юный рыцарь: «Мне завтра в поход Идти на войну с басурманом. Недолго в разлуке слеза протечет: Другой тебя под венец повлечет Богатством или обманом!» «Забудь подозренья! — сказала она. — Оставь рассужденья дурные! Будь жив ты иль мертв — буду вечно верна, Я только, Алонсо, тебе отдана, Порукой мне — Дева Мария! А если меня соблазнит кто другой, Клянусь я, Алонсо мой милый, — Пусть Бог совершает Свой суд надо мной: Явись ты, как призрак, на свадьбе ночной, И стану тебе я навеки женой — Меня заберешь ты в могилу!» И в Землю Святую умчался герой, И плакали долго зеницы… Но срок не успел миновать годовой — Барон, облаченный в камзол парчевой, Явился в жилище девицы. Богатства, дары и огромный надел Влекли Имогену к барону; Он голову быстро вскружить ей сумел, Он сердцем ее и душой завладел, И вот он берет ее в жёны. Священник уже обвенчал молодых — Настал час веселья урочный; Ломились столы для гостей дорогих, И хохот застолья еще не утих, Как колокол пробил полночный. И тут Имогена увидела вдруг, Что рядом с ней заняли место; Был страшен чужак, не смотрел он вокруг, Из уст не летело хоть слово, хоть звук — Он только глядел на невесту. Он ростом огромен; опущен шелом, Чернеют узоры на латах; Затихло веселье за брачным столом, Собаки в испуге скулят за углом, Огни посинели в палатах! Стал рыцарь на свадьбе веселию враг, Печаль овладела сердцами… Дрожа, возгласила красавица так: «О рыцарь, тяжелый снимите шишак, Извольте отужинать с нами!» В ответ жуткий рыцарь поднять не спешит Забрало рукою воздетой… О, кто же опишет, кто изъяснит, Как изумляет красавицу вид? Под шлемом — череп скелета! И в ужасе толпы гостей дорогих Из залы сбежали мгновенно… Лицо привиденья — в червях гробовых, Кишащих в висках и в глазницах пустых, И слышит слова Имогена: «Неверная, вспомни — Алонсо я твой! Со мною небесная сила — Господь совершает Свой суд над тобой, Явился мой призрак на свадьбе ночной, Теперь ты мне будешь навеки женой, Тебя заберу я в могилу!» Он обнял ее, за собою повлек, Она закричала на это; Тут черный провал разверзся у ног… Никто отыскать ни девицу не смог, Ни выходца с того света. Недолго на свете прожил барон, И замок стал грудой развалин… Рекут летописцы: там с давних времен По Божью веленью звучит страшный стон — Там дух Имогены печален. И в час полуночный, четырежды в год, Когда всё объято покоем, В фате привиденье-невеста встает, И рыцарь-скелет танцевать с ней идет — Кружатся они с жутким воем! Пьют кровь, не вино, из мертвых голов, И пляшут вокруг привиденья; Напев раздается из мерзостных слов: «Да будет Алонсо Храбрый здоров, Мы здравицу шлем Имогене!» Перевод А. Серебренникова

Charles Lamb (1775–1834)

The Old Familiar Faces

 I have had playmates, I have had companions, In my days of childhood, in my joyful school-days — All, all are gone, the old familiar faces. I have been laughing, I have been carousing, Drinking late, sitting late, with my bosom cronies — All, all are gone, the old familiar faces. I loved a Love once, fairest among women: Closed are her doors on me, I must not see her — All, all are gone, the old familiar faces. I have a friend, a kinder friend has no man: Like an ingrate, I left my friend abruptly; Left him, to muse on the old familiar faces. Ghost-like I paced round the haunts of my childhood, Earth seem’d a desert I was bound to traverse, Seeking to find the old familiar faces. Friend of my bosom, thou more than a brother, Why wert not thou born in my father’s dwelling? So might we talk of the old familiar faces — How some they have died, and some they have left me, And some are taken from me; all are departed — All, all are gone, the old familiar faces.

Hester

 When maidens such as Hester die Their place ye may not well supply, Though ye among a thousand try With vain endeavour. A month or more hath she been dead, Yet cannot I by force be led To think upon the wormy bed And her together. A springy motion in her gait, A rising step, did indicate Of pride and joy no common rate, That flush’d her spirit: I know not by what name beside I shall it call: if ’twas not pride, It was a joy to that allied, She did inherit. Her parents held the Quaker rule, Which doth the human feeling cool; But she was train’d in Nature’s school; Nature had blest her. A waking eye, a prying mind; A heart that stirs, is hard to bind; A hawk’s keen sight ye cannot blind; Ye could not Hester. My sprightly neighbour! gone before To that unknown and silent shore, Shall we not meet, as heretofore, Some summer morning — When from thy cheerful eyes a ray Hath struck a bliss upon the day, A bliss that would not go away, A sweet forewarning?

The Great Grandfather

 My father’s grandfather lives still, His age is fourscore years and ten; He looks a monument of time, The agedest of aged men. Though years lie on him like a load, A happier man you will not see Than he, whenever he can get His great grandchildren on his knee. When we our parents have displeased, He stands between us as a screen; By him our good deeds in the sun, Our bad ones in the shade are seen. His love’s a line that’s long drawn out, Yet lasteth firm unto the end; His heart is oak, yet unto us It like the gentlest reed can bend. A fighting soldier he has been — Yet by his manners you would guess, That he his whole long life had spent In scenes of country quietness. His talk is all of things long past, For modern facts no pleasure yield — Of the famed year of forty-five, Of William, and Culloden’s field. The deeds of this eventful age, Which princes from their thrones have hurled, Can no more interest wake in him Than stories of another world. When I his length of days revolve, How like a strong tree he hath stood, It brings into my mind almost Those patriarchs old before the flood.

Suffer Little Children, And Forbid Them Not, To Come Unto Me

 To Jesus our Saviour some parents presented Their children-what fears and what hopes they must feel! When this the disciples would fain have prevented, Our Saviour reproved their unseasonable zeal. Not only free leave to come to him was given But ’of such’ were the blessed words Christ our Lord spake, ‘Of such is composed the kingdom of heaven:’ The disciples, abashëd, perceived their mistake. With joy then the parents their children brought nigher And earnestly begged that his hands he would lay On their heads; and they made a petition still higher, That he for a blessing upon them would pray. O happy young children, thus brought to adore him, To kneel at his feet, and look up in his face; No doubt now in heaven they still are before him, Children still of his love, and enjoying his grace. For being so blest as to come to our Saviour, How deep in their innocent hearts it must sink! ’Twas a visit divine; a most holy behaviour Must flow from that spring of which then they did drink.

Queen Oriana’s Dream

 On a bank with roses shaded, Whose sweet scent the violets aided, Violets whose breath alone Yields but feeble smell or none, (Sweeter bed Jove ne’er repos’d on When his eyes Olympus closed on,) While o’er head six slaves did hold Canopy of cloth o’ gold, And two more did music keep, Which might Juno lull to sleep, Oriana who was queen To the mighty Tamerlane, That was lord of all the land Between Thrace and Samarchand, While the noon-tide fervor beam’d, Mused herself to sleep, and dream’d. Thus far, in magnific strain, A young poet sooth’d his vein, But he had nor prose nor numbers To express a princess’ slumbers. — Youthful Richard had strange fancies, Was deep versed in old romances, And could talk whole hours upon The great Cham and Prester John, — Tell the field in which the Sophi From the Tartar won a trophy — What he read with such delight of, Thought he could as eas’ly write of — But his over-young invention Kept not pace with brave intention. Twenty suns did rise and set, And he could no further get; But, unable to proceed, Made a virtue out of need, And, his labours wiselier deem’d of, Did omit what the queen dream’d of.

Чарльз Лэм (1775–1834)

Дорогие лица

 В дни детства, в дни весёлого школярства С товарищами был я неразлучен, Ушли, ушли все дорогие лица. Смеялся я, шалил и куролесил В ночных пирах с гуляками-дружками, Ушли, ушли все дорогие лица. Любил я прежде лучшую из женщин; Но для меня её закрылись двери — Ушли, ушли все дорогие лица. Есть у меня добрейший друг на свете; Его оставил я, неблагодарный, Дав повод вспомнить дорогие лица. Брожу, как призрак, средь обломков детства. Земля мне — как пустыня, где вотще Найти пытаюсь дорогие лица. Сердечный друг, ты мне дороже брата, Зачем мой отчий дом своим не звал ты? О дорогих мы б говорили лицах — Те опочили, теми я покинут, А с теми разлучён; но все исчезли; Ушли, ушли все дорогие лица. Перевод В. Ослона

Эстер

 Когда уносит смерть таких, Как Эстер, кто заменит их? Ведь ей из тысяч дев других Не сыщешь равной. Уж месяц нет ее меж нас, А я не в силах всякий раз Представить, что она сейчас В могиле смрадной. Ее упругий легкий шаг И горд, и радостен был так, Как у немногих — верный знак Ума живого. Не знаю, как еще назвать, Если не гордой эту стать, Где вместо радости сыскать Другое слово? Заветы квакеров блюла Семья, где Эстер возросла, Но школой чувства ей была Природы школа. Открытый взор, сердечный жар — Все ей несла природа в дар. Зачем же, Эстер, этот дар Увял так скоро? Соседка резвая моя! Ты, что в безвестные края Ушла, ужель с тобою я, Как прошлым летом, Не встречусь утренней порой, Когда мне взгляд лучистый твой Сиял небесной синевой И счастья светом? Перевод М. Фрейдкина

Прадед

 Дед моего отца живёт Уже без малого столетье; Он монумент былых времён, Он старше всех людей на свете. Он стар, но счастлив как никто, Когда, без устали и лени, Ватага правнуков к нему Карабкается на колени. Когда нас мать с отцом бранят, Он всякий раз нас защищает; Он видит добрые дела, А нехорошие прощает. Привязанностям давних лет Остался он навек послушен; Его характер как кремень, Но с нами он всегда радушен. Он был солдатом, воевал— Но взор его покоя полон, Как если бы всю жизнь свою Средь сельской тишины провёл он. Он говорит про прошлый век (Ведь новый ни на что не годен) — Про славный сорок пятый год, Про Вильяма и про Каллоден. Дела же наших дней, когда Неймётся королям на тронах, Не больше трогают его, Чем плутни сил потусторонних. Когда я мыслю, что он мощь, Как дуб столетний, сохраняет, Библейских патриархов мне Отчасти он напоминает. Перевод В. Ослона

«Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне»

 Однажды к Спасителю нашему дети Пришли с матерями, надежды полны. Апостолы их не пускали, но эти Раздоры Спасителю стали слышны. Не только вход детям объявлен открытым, Но мысль Иисуса о них разнеслась: «Ведь царство небесное принадлежит им». Апостолы вняли ему, устыдясь. И матери ближе к нему подступали, Чтоб руку малюткам Господь наш Христос На лоб возложил; и просили в запале, Чтоб небу за них он молитву вознёс. Счастливые дети, упав на колени, Тянулись к нему с восхищеньем в глазах; И ныне с ним рядом, вне всяких сомнений, Вкушают они благодать в небесах. Столь близко Спасителя видеть — до дна им Ту чашу восторга испить довелось! К ним Бог прикоснулся; и память дана им О чистом ключе, где блаженство лилось. Перевод В. Ослона

Сон королевы Орианы

 Среди роз на бережочке, Где фиалки-василёчки Испускают аромат Или просто взгляд томят (Благостнее уголка Зевс не знал, наверняка), Опахало золотое Держат шесть рабов, а двое Так поют, что тот шумок Усыпить бы Геру мог И, тем паче, Ориану, Что супруга Тамерлану, Повелителю всех стран От Китая до Балкан; В негу сна погружена, Грезит сладостно она. Этак юный рифмоплёт Музе вольный дал полёт, Но не ведал даже в прозе, Что принцесса видит в грёзе. Юный Ричард был мечтатель, Мифов и баллад читатель Про царя-попа Ивана, Про Тимура-Тамерлана И про то, каким макаром Трёпку задал хан татарам. Знал всё это наизусть он, Но, испытывая грусть, он Оказался бессловесен, Излагая сон принцессин. Двадцать суток Ричард ждёт — Вдохновение нейдёт; Сочинить не в силах он, Что же это был за сон, Но в конце концов подумал — И без сна не пропаду, мол. Перевод В. Ослона

Ebenezer Elliott (1781–1849)

Saturday

 To-morrow will be Sunday, Ann — Get up, my child, with me; Thy father rose at four o’clock To toil for me and thee. The fine folks use the plate he makes, And praise it when they dine; For John has taste — so we’ll be neat, Altho’ we can’t be fine. Then let us shake the carpet well, And wash and scour the floor, And hang the weather-glass he made Beside the cupboard door. And polish thou the grate, my love; I’ll mend the sofa arm; The autumn winds blow damp and chill; And John loves to be warm. And bring the new white curtain out, And string the pink tape on — Mechanics should be neat and clean: And I’ll take heed for John. And brush the little table, chill, And fetch the ancient books — John loves to read; and, when he reads, How like a king he looks! And fill the music-glasses up With water fresh and clear; To-morrow, when he sings and plays, The street will stop to hear. And throw the dead flowers from the vase, And rub it till it glows; For in the leafless garden yet He’ll find a winter rose. And lichen from the wood hell bring. And mosses from the dell; And from the sheltered stubble-field, The scarlet pimpernell.

Song

 They sold the chairs, they took the bed, and went; A fiend’s look after them the husband sent; His thin wife held him faintly, but in vain; She saw the alehouse in his scowl of pain — Hurrah, for bread-tax’d England! Upon her pregnant womb her hand she laid, Then stabb’d her living child! and shriek’d, dismay’d — "Oh, why had I a mother!" wildly said That saddest mother, gazing on the dead — Hurrah for bread-tax’d England! Slowly she turn’d, and sought the silent room — Her last-born child’s lone dwellingplace and tomb! Because they could not purchase earth and prayer, The dear dead boy had long lain coffin’d there! — Hurrah for bread-tax’d England! But that boy hath a sister — where is she? Dying, where none a cherub fall’n may see: — "Mother! O come!" she sobs, with stifled groan, In that blest isle, where pity turns to stone — Hurrah for bread-tax’d England! Before the judge, the childless stood amazed, With none to say, “My Lord! the wretch is crazed”. Crowds saw her perish, but all eyes were dry; Drunk, in the crowd, her husband saw her die! Hurrah for bread-tax’d England! Around the murderer’s wrists they lock the chain: What, tyrant? whom hath Rapine’s victim slain The widow, hunger-stung and sorrow-bent, Who ask’d, with tears, her lodger’s weekly rent! Hurrah for bread-tax’d England! O Wholesale Dealers in waste, want, and war! Would that your deeds were written! — and they are! Written and graved, on minds and hearts oppress’d; Stamp’d deep, and blood-burnt-in, o’er realms unbless’d! — Hurrah for bread-tax’d England!

The Communist

 What is a communist? One who hath yearnings For equal division of unequal earnings: Idler, or bungler, or both, he is willing To fork out his penny, and pocket your shilling.

Эбенезер Эллиотт (1781–1849)

Суббота

 Нас завтра ждет воскресный день, Вставай, дитя, проснись; Ушел работать твой отец, И ты за труд примись. Весь дом с тобою приберем Мы с раннего утра, Очистим мы дощатый пол И пыль стряхнем с ковра; И окна вымоем, чтоб в них Заискрилось стекло; Пусть осень на дворе — у нас Уютно и светло. Почисти скобки у дверей, Я вычищу диван; Джон любит отдохнуть, когда На улице туман. Почисти столик, книгу вынь И положи на нем; Ты знаешь, любит твой отец Читать воскресным днем. Пусть блещет ваза для цветов, Как он домой придет. В саду он розу, может быть, Осеннюю найдет. И горстку мху сорвет в лесу, А в поле — берденец. Мы разукрасим домик наш На славу, как дворец. Перевод К. Бальмонта

Семья пролетариев в Англии

 Они как воры в дом вошли, Весь скарб, всю мебель унесли, Все — и приданую кровать: Бедняк на досках может спать! Сжимая грозно свой кулак, Хозяин им вослед взглянул, Нахмурил лоб, рукой махнул И от жены ушел в кабак. Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! Жена в отчаяньи — одна; Рукой иссохшею она Ребенка бледного берет, И душит в ужасе, и бьет, И к жизни хочет вновь воззвать… Напрасно: труп ребенка нем. Кричит безумная: зачем Меня не задушила мать? Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! Завернут в грязное тряпье, В вонючем ящике забит, Без погребения лежит Другой умерший сын ее. У ней нет денег гроб купить, Могилу даром не дадут, Попы без денег не придут Обряд последний совершить. Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! У них еще была и дочь; Она ушла от них туда, Где нет ни чести, ни стыда… Ей нищета была невмочь, И смерть пред нею впереди… Ей гробом был рабочий дом, Она перед последним сном Звала: о мать моя, приди! Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! Увы! Напрасен этот стон, Перед судьею смущена Трепещет мать. Не скажет он, Что сумасшедшая она. Допрос не долог. Кончен суд. Ее на площадь привели; Шатаясь, муж стоит вдали, И все на казнь смотреть идут. Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! О богачи! За вас закон! Не слышен вам голодных стон. Ваш взор суров, ваш дух жесток, Вы нищих прячете в острог. Но неизбежен мести час! Рабочий проклинает вас! И то проклятье не умрет, А перейдет из рода в род. Ура! Да здравствует Англия! Да здравствует хлебный налог! Перевод К. Бальмонта

Коммунист

 Что хочет коммунист? Ему, видать, охота Всем поровну платить за разную работу. Он борется за то, чтоб в классовой борьбе Свой пенс отдать тебе, твой шиллинг взять себе. Перевод Г. Бена

John Wilson (1785–1854)

Mary Gray’s Song (from “The City of Plague”)

 I walk’d by mysel’ owre the sweet braes o’Yarrow, When the earth wi’ the go wans o’July was drest; But the sang o’ the bonny burn sounded like sorrow, Round ilka house cauld as a last simmer’s nest. I look’d thro’ the lift o’ the blue smiling morning, But never ae wee cloud o’ mist could I see On its way up to heaven the cottage adorning, Hanging white owre the green o’ it’s sheltering tree. By the outside I ken’d that the in was forsaken, That nae tread o’ footsteps was heard on the floor; O loud craw’d the cock whare was nane to awaken, And the wild-raven croak’d on the seat by the door! Sic silence sic lonesomeness, oh! were bewildering I I heard nae lass singing when herding her sheep; I met nae bright garlands o’ wee rosy children Dancing on to the school-house just wakened frae sleep. I past by the school-house when strangers were coming, Whose windows with glad faces seem’d all alive; Ae moment I hearken’d, but heard nae sweet humming, For a night o’ dark vapour can silence the Hive. I past by the pool whare the lasses at daw’ing Used to bleach their white garments wi’ dafifm and din; But the foam in the silence o’ nature was fa’ing, And nae laughing rose loud thro’ the roar o’ the linn. I gaed into a small town when sick o’ my roaming Whare ance play’d the violthe tabor and flute; Twas the hour lov’d by Labour, the saft-smiling gloaming, Yet the Green round the Cross-stane was empty and mute. To the yellow-flower’d meadow and scant rigs o’ tillage The sheep a’ neglected had come frae the glen; The cushat-dow coo’d in the midst o’ the village, And the swallow had flown to the dwellings o’ men! Sweet Denholm! not thus, when I lived in thy bosom, Thy heart lay so still the last night o’ the week; Then nane was sae weary that love would nae rouse him, And grief gaed to dance with a laugh on his cheek. Sic thoughts wet my eyne as the moonshine was beaming On the kirk-tower that rose up sae silent and white; The wan ghastly light on the dial was streaming, But the still finger tauld not the hour o’ the night. The mirk-time past slowly in siching- and weeping, I waken’d and nature lay silent in mirth; Owr’e a’ holy Scotland the Sabbath was sleeping Arid heaven in beauty came down on the earth. The morning smiled on but nae kirk-bell was ringing, Nae plaid or blue bonnet came down frae the hill; The kirk-door was shut, but nae psalm-tune was singing, And I miss’d the wee voices sae sweet and sae shrill. I look’d owr’e the quiet o’ Death’s empty dwelling, The lav’rock walk’d mute ’mid the sorrowful scene, And fifty brown hillocks wi’ fresh mould were swelling Owre the kirk-yard o’ Denholm last simmer sae green. The infant had died at the breast o’ its mither; The cradle stood still near the mitherless bed; At play the bairn sunk in the hand o’ its brither; At the fauld on the mountain the shepherd lay dead. Oh! in spring time ’tis eerie, when winter is over, And birds should be glinting ow’re forest and lea, When the lint-white and mavis the yellow leaves cover, And nae blackbird sings loud frae the tap o’ his tree, But eerier far when the spring-land rejoices And laughs back to heaven with gratitude bright, To hearken! and nae whare hear sweet human voices! When man’s soul is dark in the season o’ light!

Джон Уилсон (1785–1854)

Песня Мэри Грей (из трагедии «Город чумы»)

 По склонам душистым одна я бродила, Когда Ярро одет был в июльский покров, Но журчанье ключа лишь тоску наводило У брошенных гнезд, у холодных домов. Я в утро, я в высь голубую глядела, — Ни облачка дыму не виделось в ней, Что в лазури бы плыло, и домик пригрело, И над купой висело садовых ветвей. Поняла я тогда: брошен двор постоялый, — Там не было слышно движенья людей… Пел петух, но будить ему некого стало; Дикий ворон хрипел на скамье у дверей. Молчанье пугало, безлюдье пугало! Ни песни резвушки, пасущей козлят, Ни ярких венков на кудрях не встречала. Ни бегущих вприпрыжку учиться ребят. Прошла мимо школы; явись-ка чужие, — Румяными лицами окна цветут; Не слышны жужжания звуки живые. Словно в черном дыму пчелы в улье замрут. И пруд обошла я, где девушки рано Полоскали одежды, — веселый народ; Только таяла пена в молчаньи, так странно, Звонкий смех не глушил лепетания вод. Я вошла в городок, утомясь от скитаний; Бывало, там — скрипка, кларнет, барабан; Час, любезный труду, тишь вечерних сияний, — Но на травке, где крест, не видать горожан. На лужок желтоцветный, на скудные нивы Забытые овцы вернулись с долин; Дикий голубь один стонал, сиротливый, А касатка — далёко, где жив селянин. О, Денгольм родной! В наше время, бывало, Как сердце мечтало в воскресную ночь! И самых усталых любовь пробуждала, Печаль шла плясать, хоть смеяться невмочь. Я плакала грустно, а в лунном сияньи Колокольня вздымалась, безмолвна, бела; Застыл круг часов на свету, в обаяньи, И недвижная стрелка вперед не звала. Шла медленно ночь: тихий плач и томленье… Очнулась — и рада природа росе; Над Шотландией кроткой спало воскресенье И небо спускалось на землю в красе. Веселое утро, — что ж звон колокольный? Где синяя шляпа и клетчатый плед? Храм заперт, не слышен напев богомольный, Голосов и псалмов умилительных нет. Гляжу на пустынное смерти жилище: Пичужка молчит; ни травы, ни цветов. Лишь год, как зеленое было кладбище, — Пятьдесят наросло свежих бурых холмов. Пуста колыбель и постель не измята: Младенец у груди родимой потух; Ребенок, играя, пал на руки брата, И лежит на лугу старый мертвый пастух. О, страшно весенней желанной порою Поджидать щебетанья в лесах и лугах, — А дрозд с коноплянкой под мертвой листвою, Ни песни, ни звука в зеленых ветвях. Страшней, как земля благодарно готова Смеяться за то, что ей небом дано — И слушать; ни слова людского, родного… И светлой порою на сердце темно. Перевод Ю. Верховского

Bryan Waller Procter (Barry Cornwall) (1787–1874)

Song

Here’s a health to thee, Jessy

Burns Here’s a health to thee, Mary, Here’s a health to thee; The drinkers are gone, And I am alone, To think of home and thee, Mary. There are some who may shine o’er thee, Mary, And many as frank and free, And a few as fair, But the summer air Is not more sweet to me, Mary. I have thought of thy last low sigh, Mary, And thy dimm’d and gentle eye; And I’ve called on thy name When the night winds came, And heard my heart reply, Mary. Be thou but true to me, Mary, And I’ll be true to thee; And at set of sun, When my task is done, Вe sure that I’m ever with thee, Mary.

Serenade

 Inesilla! I am here Thy own cavalier Is now beneath thy lattice playing: Why art thou delaying? He hath riden many a mile But to see thy smile: The young light on the flowers is shining, Yet he is repining. What to him is a summer star, If his love’s afar? What to him the flowers perfuming, When his heart’s consuming? Sweetest girl! I why dost thou hide? Beauty may abide Even before the eye of morning, And want no adorning. Now, upon their paths of lights, Starry spirits bright To catch thy brighter glance are staying: Why art thou delaying?

An Invocation

 If, at this dim and silent hour, Spirits have a power To wander from their homes of light, And on the winds of night To come, and to a human eye Stand visible, like mortality — Come thou, the lost Marcelia, thou — And on thy sunny brow Bear all thy beauty as of old, For I dare behold Whatever sights sublime there be, So I may once more look on thee. Or be thou like a daemon thing, Or shadow hovering, Or like the bloody shapes that come With torch and sound of drum, Scaring the warrior’s slumbers, I Will welcome thee, and wish thee nigh. And I would talk of the famous brave, Of the dead, and their house the grave, And feel its wondrous silentness, And pity those whom none may bless, And see how far the gaping tomb Stretches its spectral arms — and hear my doom. And I would know how long they lie On their dark beds who die, And if they feel, or joy, or weep, Or ever dare to sleep In that strange land of shadows. Thou Whom I do call, come hither — now. But there thou art, a radiant spirit, And dost inherit Earlier than others thy blue home, And art free to roam Like a visiting beam, from star to star, And shed thy smiles from skies afar. Then, soft and gentle beauty, be Still like a star to me; And I will ever turn at night Unto thy soothing light, And fancy, while before thine eyes, I am full in the smile of Paradise.

Il Penseroso and L’ Allegro

 (Night.) Old Thames! thy merry waters run Gloomily now, without star or sun! The wind blows o’er thee, wild and loud, And heaven is in its death-black shroud; And the rain comes down with all its might, Darkening the face of the sullen Night. Midnight dies! There booms a sound, From all the church-towers thundering round; Their echoes into each other run, And sing out the grand night’s awful “One!” Saint Bride, Saint Sepulchre, great Saint Paul, Unto each other, in chorus, call! Who speaks? ’T was nothing: the patrol grim Moves stealthily o’er the pavement dim; The debtor dreams of the gripe of law; The harlot goes staggering to her straw; And the drunken robber, and beggar bold Laugh loud, as they limp by the Bailey Old. Hark, — I hear the blood in a felon’s heart! I see him shiver — and heave — and start (Does he cry?) from his last short bitter slumber, To find that his days have reached their number, — To feel that there comes, with the morning text, Blind death, and the scaffold, and then — what next? Sound, stormy Autumn! Brazen bell, Into the morning send your knell! Mourn, Thames! keep firm your chant of sorrow; Mourn, men! for a fellow-man dies to-morrow. Alas! none mourn; none care;—the debt Of pity the whole wide world forget! (Morning) ’Tis dawn, — ’tis Day! In floods of light He drives back the dark and shrinking night. The clouds? — they’re lost. The rains — they’re fled: And the streets are alive with a busy tread; And thousands are thronging, with gossip gay, To see how a felon will die to-day. The thief is abroad in his last new dress, Earning his bread in the thickest press; The idler is there, and the painter fine, Studying a look for his next design; The fighter, the brawler, the drover strong; And all curse that the felon should stay so long. At last, — he comes! with a heavy tread, He mounts — he reels — he drops — he’s dead! The show is over! — the crowd depart, Each with a laugh and a merry heart. Hark! — merrily now the bells are ringing; The Thames on his careless way is springing; The bird on the chimney top is singing: Now, who will say That Earth is not gay, Or that Heaven is not brighter than yesterday!

The Song of a Felon’s Wife

 The brand is on thy brow, A dark and guilty spot; ‘Tis ne’er to be erased! ‘Tis ne’er to be forgot! The brand is on thy brow! Yet I must shade the spot: For who will love thee now, If I love thee not? Thy soul is dark, — is stained; — From out the bright world thrown; By God and man disdained, But not by me, — thy own! Oh! even the tiger slain Hath one who ne’er doth flee, Who soothes his dying pain! — That one am I to thee!

The Old Witch in the Copse

 I am a Witch, and a kind old Witch, There’s many a one knows that — Alone I live in my little dark house With Pillycock, my cat. A girl came running through the night, When all the winds blew free: — "O mother, change a young man’s heart That will not look on me. O mother, brew a magic mead To stir his heart so cold." "Just as you will, my dear," said I; "And I thank you for your gold." So here am I in the wattled copse Where all the twigs are brown, To find what I need to brew my mead As the dark of night comes down. Primroses in my old hands, Sweet to smell and young, And violets blue that spring in the grass Wherever the larks have sung. With celandines as heavenly crowns Yellowy-gold and bright; All of these, O all of these, Shall bring her Love’s delight. But orchids growing snakey green Speckled dark with blood, And fallen leaves that curled and shrank And rotted in the mud, With blistering nettles burning harsh And blinding thorns above; All of these, O all of these Shall bring the pains of Love. Shall bring the pains of Love, my Puss, That cease not night or day, The bitter rage, nought can assuage Till it bleeds the heart away. Pillycock mine, my hands are full My pot is on the fire. Purr, my pet, this fool shall get Her fool’s desire.

A Sea-Shore Echo

 I stand upon the wild sea-shore I see the screaming eagle soar I hear the hungry billows roar,       And all around The hollow answering caves out-pour       Their stores of sound. The wind, which moaneth on the waves, Delights me, and the surge that raves, Loud-talking of a thousand graves —       A watery theme! But oh! those voices from the caves       Speak like a dream! They seem long hoarded, — cavern-hung, — First uttered ere the world was young, Talking some strange eternal tongue       Old as the skies! Their words unto all earth are flung:       Yet who replies? Large answer when the thunders speak Are blown from every bay and creek, And when the fire-tongued tempests speak       The bright seas cry, And when the seas their answer seek       The shores replay. But Echo from the rock and stone And seas earns back no second tone; And Silence pale, who hears aloe       Her voice divine, Absorbs it, like the sponge that’s thrown       On glorious wine! — Nimph Echo, — elder than the world, Who wast from out deep chaos hurl’d, When beauty first her flag unfurl’d       And the bright sun Laugh’d on her, and the blue waves curl’d       And voices run. Like spirits on the new-born air, Lone Nymph, whom poets though so fair, And great Pan wooed from his green lair,       How love will flee! Thou answeredst all; but none now care       To answer thee! None, — none: Old age has sear’d thy brow; No power, no shrine, no gold hast thou: So Fame, the harlot, leaves thee now,       A frail, false friend! And thus, like all things here below,       Thy fortunes end!

Брайан Уоллер Проктер (Барри Корнуолл) (1787–1874)

* * *

 Пью за здравие Мери, Милой Мери моей. Тихо запер я двери И один без гостей Пью за здравие Мери. Можно краше быть Мери, Краше Мери моей, Этой маленькой пери; Но нельзя быть милей Резвой, ласковой Мери. Будь же счастлива, Мери, Солнце жизни моей! Ни тоски, ни потери, Ни ненастливых дней Пусть не ведает Мери. Перевод А.С. Пушкина

* * *

 Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном. Исполнен отвагой, Окутан плащом, С гитарой и шпагой Я здесь под окном. Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу. Проснётся ли старый, Мечом уложу. Шелковые петли К окошку привесь… Что медлишь?.. Уж нет ли Соперника здесь?.. Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном. Перевод А.С. Пушкина

Заклинание

 Коль в этот мглиcтый час безмолвный Духи властью пóлны, Чтоб из чертогов световых На ветерках ночных Примчаться и глазам людским Стать зримыми, как смертный зрим, — Приди, Марселия, о ты, Чьи солнечны черты, Былую красоту храня! Клянусь, что стал бы я, Как на видений дивных сеть, Еще раз на тебя глядеть! Хотя б ты демоном пришла, Бездомной тенью зла, Кровавым призраком, как тот, Что в барабаны бьет, Тревожа сон бойца, — все ж я Зову тебя, хочу тебя! Хочу спросить о мертвецах, Об их обителях — гробах, И, чуя тишину могил, Жалеть, кто без молитв почил; И я б узнал, до коих пор Мне гроб отсрочит приговор. Хочу узнать я, долго ли Должны лежать в глуби земли Усопшие, дано ль им знать Печаль и радость, можно ль спать В таинственных теней стране? Тебя зову! Явись ко мне! Но ты и там светла душой И ранее, чем кто другой, Достигнешь светозарных круч, И будешь, как мгновенный луч, Меж звезд скользить по небесам, Даря с высот улыбки нам. Тогда ты нежной красотой, Как прежде, будь моей звездой, Чтобы я мог в тиши ночей Под ласкою твоих лучей Перед тобой стоят, мечтая, И чувствовать улыбку рая. Перевод Г. Елачича

Мрак и свет

 НОЧЬ Без звезд, без луны, и мутна, и мрачна, На Темзе встает за волною волна: Их ветер от берега к берегу бьет, Он хмурные тучи над ними несет, И рубит их дождь все сильней и сильней, — Становится черная ночь все черней. С вершин колоколен, как медленный стон. Тяжелый и мерный разносится звон, И звуку стоустое эхо кругом, Торжественно вторит во мраке ночном: Ведет перекличку с собором собор И сотни ударов сливаются в хор. Не слышно речей. — Осторожней, чем вор, По улицам крадется тихо дозор; О сыщиках грезит должник в этой мгле, Не спится развратнице в смрадном угле, А вор и бродяга толкуют, шутя, Как грозно на них покосился судья. Подслушай, сквозь стены тюрьмы роковой, Как грудь осужденного ноет тоской. Трепещет и бродит он взад и вперед, Он знает, что час его скоро пробьет, Что ночь пронесется, что встретит он днем И плаху и смерть, а потом… Что потом? Бушуй, безотрадная осень, сильней! Медлительней, колокол утренний, бей! Пропой панихиду, река! — Человек, Рыдай о собрате, кончающем век! — Но люди спокойны, — нет слез на глазах, Спит теплая жалость в холодных сердцах. УТРО Светает. — Блеснул ослепительный день, Рассеялась ночи пугливая тень, Уносятся тучи, дождя не слыхать, По улицам начали люди сновать, И тысячи глаз с нетерпением ждут, Когда человека на казнь поведут. Шныряют карманники в массах густых,— Сегодня пожива найдется для них,— Матросы, боксеры, художник, — альбом Для новых эффектных эскизов при нем, — И каждый то громко и тихо клянет. Что жертва так долго на смерть не идет. А! вот он! — Глаза опустилися вниз! Шатается — всходит все выше — повис! Окончено зрелище! — Люди домой Уходят со смехом, с спокойной душой! Отраднее звон колокольный гудит, Беспечней веселая Темза шумит, Чиликают весело птицы кругом — И пусть празднословит, кто хочет, о том, Что свет не хорош, что при ярких лучах Не стало светлей, чем вчера, в небесах! Перевод А.К. Шеллер-Михайлова

Жена каторжного

 У тебя клеймо на лбу, И позорно и черно; Всем видна твоя вина, И не смоется оно. У тебя клеймо на лбу; Но везде пойду с тобой. Кто тебя полюбит там, Если будешь брошен мной? Целый мир тебя отверг, И грешна душа твоя. Целый мир тебя отверг; Но не я, не я, не я! Если насмерть ранен тигр, Рядом с ним лежит, любя, И тигрица. — Милый мой, Я тигрица у тебя! Перевод М.Л. Михайлова

Старая ведьма из леса

 Я ведьма, старая колдунья — Известно всем о том. Живу одна в своем домишке В компании с котом. Ко мне девчонка как-то ночью Явилась на порог: «О, сделай так, чтоб мой избранник По мне от страсти сох! Закипяти из трав волшебных Свой приворотный мёд!» — «Что ж, я возьмусь за это дело, Но золото вперёд!» В глухом лесу, где ветви гуще, Я рано поутру Все, что мне нужно для отвара, В корзину соберу. В траве, где жаворонка трели Приветствуют рассвет, Свой аромат хранят фиалки И пышный первоцвет. Еще для ведьминского зелья Мне нужен чистотел, Чтоб в непокорном сердце жарче Огонь любви горел. Пунцовых, словно в каплях крови, Нарву я орхидей, Чьи перепутанные стебли Напоминают змей. Ну и конечно в завершенье — Крапивы жгучей пук, Чтоб он испытывал страданье И боль сердечных мук. Закипячу покрепче зелье, И — верь мне, котик мой! — Отныне он и днем, и ночью Забудет про покой. Ну, вот и все! Готово дело! А это верный знак, Что попадется в наши сети Еще один дурак! Перевод А. Васина

Морское эхо

 Я здесь, у моря, у скалы. Я вижу, как парят орлы, Я слышу, как ревут валы И эхом вкруг Вместилища пещерной мглы Тот множат звук. Ветра, что плачут над волной, Неистовый морской прибой И голосов стократный вой По нраву мне: Они беседуют со мной, Но как во сне. Как только мир наш был рожден, Те голоса услышал он, И к нам призыв их обращен Из тьмы веков. Но кто ответит им на стон, На странный зов? Им долго отвечает гром, С ветрами издавна знаком, И шторм на языке своем, Где молний бег. А морю бурному с дождем Ответит брег. Но груды гор молчат темно. Ответа Эхо ждет давно, А тишине внимать дано: Та жадно ждет, Как губка доброе вино, Вбирая, пьет. О нимфа Эхо! Рождена Из бездны хаоса она. И развернула знамена Свои Краса, Смеялись солнце, и волна, И голоса. Она — как легкий дух начал. Поэт стихом ее венчал, И Пан в тени лесов не знал Любви сильней. Всем был ответ. Кто ж ныне дал Ответы ей? Никто. Лишь старость у ворот. Уйдут богатство и почет, Блудница Слава ускользнет — Неверный друг! Так под луною всё пройдет, Сомкнется круг. Перевод Ю. Брызгалова

Sir Aubrey De Vere (1788–1846)

The Children Band

 All holy influences dwell within    The breast of Childhood: instincts fresh from God    Inspire it, ere the heart beneath the rod Of grief hath bled, or caught the plague of sin. How mighty was that fervour which could win    Its way to infant souls! — and was the sod    Of Palestine by infant Croises trod? Like Joseph went they forth, or Benjamin, In all their touching beauty to redeem?    And did their soft lips kiss the Sepulchre? Alas! the lovely pageant as a dream    Faded! They sank not through ignoble fear; They felt not Moslem steel. By mountain, stream,    In sands, in fens, they died — no mother near!

Сэр Обри де Вир (1788–1846)

Детское воинство[54]

 Самой природе детства близок Бог: Святым наитием душа живет, Пока не обескровлена невзгод Бичами и не канула в порок. Какой могучий пыл детей увлек В их беззащитной прелести вперед, В крестовый искупительный поход? Дано ль им было увидать Восток, Куда, как проданный Иосиф, шли? Исполнились ли юные обеты? Увы! Все сгинуло, как след в пыли! Им чужд был страх, но, сталью не задеты, В пустынях, в дебрях смерть они нашли, И если звали мать, то без ответа. Перевод Н. Шаховской

Charles Wolfe (1791–1823)

The Burial of Sir John Moore after Corunna

 Not a drum was heard, not a funeral note,     As his corse to the rampart we hurried; Not a soldier discharged his farewell shot     O’er the grave where our hero was buried. We buried him darkly at dead of night,     The sods with our bayonets turning, By the struggling moonbeam’s misty light     And the lantern dimly burning. No useless coffin enclosed his breast,     Not in sheet or in shroud we wound him; But he lay like a warrior taking his rest     With his martial cloak around him. Few and short were the prayers we said,     And we spoke not a word of sorrow; But we steadfastly gazed on the face that was dead,     And we bitterly thought of the morrow. We thought, as we hollowed his narrow bed     And smoothed down his lonely pillow, That the foe and the stranger would tread o’er his head,     And we far away on the billow! Lightly they’ll talk of the spirit that’s gone,     And o’er his cold ashes upbraid him — But little he’ll reck, if they let him sleep on     In the grave where a Briton has laid him. But half of our heavy task was done     When the clock struck the hour for retiring; And we heard the distant and random gun     That the foe was sullenly firing. Slowly and sadly we laid him down,     From the field of his fame fresh and gory; We carved not a line, and we raised not a stone,     But we left him alone with his glory!

Чарльз Вольф (1791–1823)

На погребение английского генерала сира Джона Мура

 Не бил барабан перед смутным полком,    Когда мы вождя хоронили, И труп не с ружейным прощальным огнем    Мы в недра земли опустили. И бедная почесть к ночи отдана;    Штыками могилу копали; Нам тускло светила в тумане луна,    И факелы дымно сверкали. На нем не усопших покров гробовой,    Лежит не в дощатой неволе — Обернут в широкий свой плащ боевой,    Уснул он, как ратники в поле. Недолго, но жарко молилась творцу    Дружина его удалая И молча смотрела в глаза мертвецу,    О завтрашнем дне помышляя. Быть может, наутро внезапно явясь,    Враг дерзкий, надменности полный, Тебя не уважит, товарищ, а нас    Умчат невозвратные волны. О нет, не коснется в таинственном сне    До храброго дума печали! Твой одр одинокий в чужой стороне    Родимые руки постлали. Еще не свершен был обряд роковой,    И час наступил разлученья; И с валу ударил перун вестовой,    И нам он не вестник сраженья. Прости же, товарищ! Здесь нет ничего    На память могилы кровавой; И мы оставляем тебя одного    С твоею бессмертною славой. Перевод И. Козлова

Robert Motherwell (1797–1835)

* * *

 My heid is like to rend, Willie, My heart is like to break; I’m wearin’ aff my feet, Willie, I’m dyin’ for your sake! O, say ye’ll think on me, Willie, Your hand on my briest-bane, — O, say ye’ll think of me, Willie, When I am deid and gane! It’s vain to comfort me, Willie, Sair grief maun ha’e its will; But let me rest upon your briest To sab and greet my fill. Let me sit on your knee, Willie, Let me shed by your hair, And look into the face, Willie, I never sall see mair! I’m sittin’ on your knee, Willie, For the last time in my life, — A puir heart-broken thing, Willie, A mither, yet nae wife. Ay, press your hand upon my heart, And press it mair and mair, Or it will burst the silken twine, Sae strang is its despair. O, wae’s me for the hour, Willie, When we thegither met, — O, wae’s me for the time, Willie, That our first tryst was set! O, wae’s me for the loanin’ green Where we were wont to gae, — And wae’s me for the destinie That gart me luve thee sae! O, dinna mind my words, Willie, I downa seek to blame; But O, it’s hard to live, Willie, And dree a warld’s shame! Het tears are hailin’ ower our cheek, And hailin’ ower your chin: Why weep ye sae for worthlessness, For sorrow, and for sin? I’m weary o’ this warld, Willie, And sick wi’ a’ I see, I canna live as I ha’e lived, Or be as I should be. But fauld unto your heart, Willie, The heart that still is thine, And kiss ance mair the white, white cheek Ye said was red langsyne. A stoun’ gaes through my heid, Willie, A sair stoun’ through my heart; O, haud me up and let me kiss Thy brow ere we twa pairt. Anither, and anither yet! — How fast my life-strings break! — Fareweel! fareweel! through yon kirk-yard Step lichtly for my sake! The lav’rock in the lift, Willie, That lifts far ower our heid, Will sing the morn as merrilie Abune the clay-cauld deid; And this green turf we’re sittin’ on, Wi’ dew-draps shimmerin’ sheen, Will hap the heart that luvit thee As warld has seldom seen. But O, remember me, Willie, On land where’er ye be; And O, think on the leal, leal heart, That ne’er luvit ane but thee! And O, think on the cauld, cauld mools That file my yellow hair, That kiss the cheek, and kiss the chin Ye never sall kiss mair!

Роберт Мотервелл (1797–1835)

В последний раз

 В голове моей мозг хочет треснуть, Кровью сердце мое истекло. Изменяют мне ноги… О, Вилли! Умереть, видно, время пришло. Приложи свою руку мне к сердцу И щекою приникни к моей, И скажи — ты меня не забудешь, Даже там, даже в царстве теней! О, к чему утешать меня? полно! Пусть беснуется воля в груди! Только дай мне наплакаться вволю; На колени меня посади. Дай обнять твою голову, Вилли, Дай облить мне слезами ее; Дай потухшим глазам наглядеться На лицо дорогое твое! Никогда уж я больше не буду На коленях сидеть у тебя. Я, несчастная мать без супруга, Умираю, глубоко любя. Приложи свою руку мне к сердцу, Приложи ее крепче — вот так. Это сердце так бешено рвется, Что мой шелковый лопнет кушак. Проклинаю тот день, как впервые Образ твой в мою душу проник! Рокового с тобою свиданья Проклинаю я сладостный миг! И ту рощу, тот рай, где, бывало, Не устанем нею ночь мы бродить, И судьбу, что меня допустила Беспредельно тебя полюбить! О, прости мне, мой милый! не слушай — Я сказала тебе не в укор! Но, ведь, я так глубоко страдаю: Ведь, на долю мне выпал позор! Вижу — градом внезапные слезы Из очей покатились твоих… Но о чем же ты плачешь, скажи мне? О грехе ль? о страданьях людских? Опостылел мне мир этот, Вилли! Я всех радостей стала чужда, Чем была — не могу я остаться, И женой — мне не быть никогда. О, прижми это сердце больное К своему еще раз, еще раз… Поцелуй эти впалые щеки, На которых румянец погас! В голове моей мозг хочет треснуть! Кровью сердце мое истекло… Еще раз — перед вечной разлукой Я твое поцелую чело, Еще раз — и в последний, мой милый… Подогнулись колени… прощай… На кладбище, где буду лежать я, Не ходи… надо мной не рыдай. Этот Жавронок — звонкою песнью Оглашающий воздух полей — Целый день будет петь не смолкая Над могилою тихой моей. Эта влажная зелень долины Скроет бедное сердце мое, Что любило тебя так безмерно, Как тебя не полюбит ничье. Не забудь, где бы ни был ты, Вилли, Не забудь своей Мэри! Она Одного тебя только любила, И до смерти осталась верна. Не забудь, что засыпаны прахом Будут светлые кудри лежать; И прильнет он к ланитам, которых Уж тебе никогда не лобзать! Перевод А.Н. Плещеева

James Henry (1798–1876)

Out of the Frying Pan into the Fire

 I dreamt one night — it was a horrid dream— That I was dead, and made was the division Between the innocent flesh and guilty spirit, And that the former, with a white sheet wrapt round And nailed up in a box, was to the bottom Sunk of a deep and narrow pit, which straight Was filled to overheaping with a mixture Of damp clay, rotting flesh and mouldering bones, And lidded with a weighty stone whereon Was writ my name and on what days precise I first and last drew breath; while up the latter Flew, without help of wings or fins or members, By its mere lightness, through the air, to heaven; And there being placed before the judgment-seat Of its Maker, and most unsatisfactory Answer returning to the question — ‘Wherefore Wast thou as I made thee?’ was sent down Tumbling by its own weight, down down to Hell, To sink or swim or wade as best it might, In sulphurous fires unquenchable for ever, With Socrates and Plato, Aristides Falsely surnamed the just, and Zoroaster, Titus the good, and Cato and divine Homer and Virgil, and so many millions And millions more of wrongfully called good And wise and virtuous, that for want of sulphur And fire and snakes and instruments of torture And room in Hell, the Universal Maker Was by his own inherent justice forced, That guilt might not go scot-free and unpunished, To set apart so large a share of Heaven For penal colonies and jails and treadmills, That mutinies for want of flying-space Began t’ arise among the cherubim And blessed spirits, and a Proclamation Of Martial Law in Heaven was just being read When, in a sweat of agony and fear, I woke, and found myself in Germany, In the close prison of a German bed, And at my bedside Mr Oberkellner With printed list of questions in his hand: My name and age and birthplace and religion, Trade or profession, wherefore I had come, How long to stay, whither next bound; and so forth; All at my peril to be truly answered, And upon each a sixpence to the State, Which duly paid I should obtain permission To stay where I was so long as the State pleased, Without being prosecuted as a felon, Spy, or disturber of the public peace.

Pain

 “Pain, who made thee?” thus I said once To the grim unpitying monster, As, one sleepless night, I watched him Heating in the fire his pincers. “God Almighty; who dare doubt it?” With a hideous grin he answered: “I’m his eldest best-beloved son, Cut from my dead mother’s bowels”. “Wretch, thou liest;” shocked and shuddering To the monster I replied then; “God is good, and kind, and gracious; Never made a thing so ugly”. “Tell me then, since thou know’st better, Whose I am, by whom begotten”. “Hell’s thy birth-place, and the Devil Both thy father and thy mother”. “Be it so; to me the same ‘tis Whether I’m God’s son or grandson, And to thee not great the difference Once thy flesh between my tongs is”. “Spare me, spare me, Pain;” I shrieked out, As the red-hot pincers caught me; “Thou art God’s son; aye thou’rt God’s self; Only take thy fingers off me”.

Джеймс Генри (1798–1876)

Из огня да в полымя

 Мне как-то снилось (был ужасен сон), Что умер я. По смерти разделились Плоть безгреховная и грешный дух; Взяв плоть мою, завернутую в саван, Заколотили в ящик и швырнули На дно глубокой ямы. Тот провал Давным-давно был доверху завален Смешеньем глины, плоти и костей — Все сгнило там. Был камнем я придавлен, На камне были с именем моим Дни появления на свет и смерти. Мой дух без всяких крыльев или членов В рай возлетел по легкости своей, Где вскоре он в судилище предстал Перед Творцом и дал ответ неверный На вопрошанье судии: «Где был ты, Когда творил тебя я?» Тут его Низвергли в самые глубины ада, Чтоб он иль выплыл, или потонул. Он в серном пламени неугасимом С Сократом был, с Платоном, с Аристидом (Не столь уж «Справедливым»), с Зороастром; Там были Тит, Катон, Гомер, Вергилий (Последние — божественны) и прочих Лжеименных мильоны и мильоны Блаженных, справедливцев, мудрецов. По недостатку серы, змей, мучений И мест в аду, Зиждитель всей Вселенной Так порешил по благости Своей: Чтоб не бывать греху без наказанья, Отгородить большой участок рая Для каторг, тюрем, ссыльных поселений, И по нехватке места для полетов Средь херувимов разгорелся бунт… Указы «О военном положеньи В раю» уже готовились читать, Когда я, в жутком страхе и в поту Придя в себя, в Германии очнулся, В кровати узкой — в общем-то, в тюрьме. Со мною рядом был герр Оберкельнер, В руках его — печатанный опросник: Пол, имя, возраст, вера, род занятий, Откуда прибыл я, срок пребыванья, Пункт следованья дале и т. п., На все вопросы отвечать правдиво, За всяк ответ уплачивать шесть пенсов, А по уплате выдадут мне право На благоусмотренье Государства Жить там, где я живу, без подозрений Что я шпион, мятежник или вор. Перевод А. Серебренникова

Боль

 — Боль, кто твой отец? — спросил я Беспощадное отродье, Наблюдая в час бессонный, Как щипцы оно калило. — Сам Господь — в том нет сомненья! — Боль зловеще усмехнулась, — Родилась на свет я первой, Взрезав мертвую утробу. — Лжешь ты, тварь! — вскричал я в гневе, Возмущенный, потрясенный, — Благ Всевышний, милосерден, Мерзостей не создавал Он! — Ну тогда изволь сказать мне, Кто и где был мой родитель. — Родилась ты в преисподней, Дьявол твой отец и матерь. — Мне, поверь, различья нету, Бог мне был отцом иль дедом; И тебе неважно будет, Если плоть зажать клещами. — Боль, помилуй! — завопил я, Сжат калеными щипцами, — С Богом ты единосущна, Только руки убери-ка! Перевод А. Серебренникова

Letitia Elizabeth Landon (1802–1838)

The Castle of Chillon

 Fair lake, thy lovely and thy haunted shore Hath only echoes for the poet’s lute; None may tread there save with unsandalled foot, Submissive to the great who went before, Filled with the mighty memories of yore. And yet how mournful are the records there — Captivity, and exile, and despair, Did they endure who now endure no more. The patriot, the woman, and the bard, Whose names thy winds and waters bear along; What did the world bestow for their reward But suffering, sorrow, bitterness, and wrong? — Genius! — a hard and weary lot is thine — The heart thy fuel — and the grave thy shrine.

Cemetery of the Smolensko Church on the Vasili Ostroff near Petersburg

 They gather, with the summer in their hands, The summer from their distant vallies bringing; They gather round the church in pious bands, With funeral array, and solemn singing. The dead are their companions; many days Have past since they were laid to their last slumber; And in the hurry of life’s crowded ways, Small space has been for memory to cumber. But now the past comes back again, and death Asketh its mournful tribute of the living; And memories that were garnered at the heart, The treasures kept from busier hours are giving. The mother kneeleth at a little tomb, And sees one sweet face shining from beneath it; She has brought all the early flowers that bloom, In the small garden round their home, to wreath it. Friend thinks on friend; and youth comes back again To that one moment of awakened feeling; And prayers, such prayers as never rise in vain, Call down the heaven to which they are appealing. It is a superstitious rite and old, Yet having with all higher things connexion; Prayers, tears, redeem a world so harsh and cold, The future has its hope, the past its deep affection.

The Cemetery of the Smolensko Church is situated about two versts from Petersburgh, on one of the islands on the mouth of the Neva, and less than a quarter of a mile from the gulf of Finland. The curious ceremony represented takes place yearly, when the Russians gather from all parts, to scatter flowers on the graves, and to mourn over the dead, and afterwards proceed to regale themselves with soup, fruit of all kinds, and wine; in many instances spreading their cloths on the very graves over which they had been bitterly mourning.

Летиция Элизабет Лэндон (1802–1838)

Шильонский замок

 Твой, озеро, видений полон брег; Здесь лютня барда гулким эхом веет, Стопой обутой здесь ступать не смеют — Здесь побывал великий человек. Преданий полон здесь столетий бег, Но как печальна летопись деяний — Пленений, заключений и терзаний, Что совершались здесь за веком век! Поэт, и женщина, и патриот — Молву о них твои разносят воды, Но чем же мир их дарит от щедрот? Достались им позор, беда, невзгоды. О гений! Тяжек путь твоим стопам; Твой светоч — сердце, гроб — твой светлый храм. Перевод А. Серебренникова

Смоленское кладбище на Васильевском острове близ Петербурга

 Они приходят, принеся с собой Из дальних долов радостное лето; Вкруг церкви ходят набожной толпой С напевом скорбным, траурно одеты. Усопшие — их свита; много дней Прошло с тех пор, как их земля прияла; Средь сутолоки жизненных путей Для памяти осталось места мало. Но прошлое вернулось; смерть зовет Живущих к подношенью скорбной дани; Приносят память, что в сердцах живет, Клад, сбереженный средь земных блужданий. Вот над могилкою склонилась мать И видит лик, столь нежный и знакомый; Цветы едва расцветшие собрать Она успела в садике у дома. Друг вспоминает друга, что исчез; Юнец — тот миг, что полон был любовью; Возносятся молитвы до небес — В них не найдется места суесловью. Причудлив суеверный сей обряд, Но он причастен силам вечносущим: Молитвы, слезы мир животворят, Есть в прошлом нежность, а мечта — в грядущем. Перевод А. Серебренникова

Смоленское кладбище расположено примерно в двух верстах от Петербурга на одном из островов в устье Невы, меньше чем в четверти мили от Финского залива. Изображенный здесь любопытный обряд совершается ежегодно, когда русские со всех концов собираются, чтобы рассыпать цветы над могилами и помянуть усопших, а затем угощаются похлебкой, всякого рода плодами и вином, зачастую расстилая скатерти на тех же самых могилах, над которыми еще недавно горько рыдали. (Прим. автора)

Winthrop Mackworth Praed (1802–1839)

The Vicar

 Some years ago, ere time and taste Had turned our parish topsy-turvy, When Darnel Park was Darnel Waste, And roads as little known as scurvy, The man who lost his way, between St. Mary’s Hill and Sandy Thicket, Was always shown across the green, And guided to the Parson’s wicket. Back flew the bolt of lissom lath; Fair Margaret, in her tidy kirtle, Led the lorn traveller up the path, Through clean-clipt rows of box and myrtle; And Don and Sancho, Tramp and Tray, Upon the parlour steps collected, Wagged all their tails, and seemed to say — ’Our master knows you — you’re expected’. Uprose the Reverend Dr. Brown, Uprose the Doctor’s winsome marrow; The lady laid her knitting down, Her husband clasped his ponderous Barrow; Whate’er the strangers caste or creed, Pundit or Papist, saint or sinner, He found a stable for his steed, And welcome for himself, and dinner. If, when he reached his journey’s end, And warmed himself in Court or College, He had not gained an honest friend And twenty curious scraps of knowledge, — If he departed as he came, With no new light on love or liquor, — Good sooth, the traveller was to blame And not the Vicarage, nor the Vicar. His talk was like a stream, which runs With rapid change from rocks to roses: It slipped from politics to puns, It passed from Mahomet to Moses; Beginning with the laws which keep The planets in their radiant courses, And ending with some precept deep For dressing eels, or shoeing horses. He was a shrewd and sound Divine, Of loud Dissent the mortal terror; And when, by dint of page and line, He ‘stablished Truth, or startled Error, The Baptist found him far too deep; The Deist sighed with saving sorrow; And the lean Levite went to sleep, And dreamed of tasting pork to-morrow. His sermon never said or showed That Earth is foul, that Heaven is gracious, Without refreshment on the road From Jerome, or from Athanasius: And sure a righteous zeal inspired The hand and head that penned and planned them, For all who understood admired, And some who did not understand them. He wrote, too, in a quiet way, Small treatises, and smaller verses, And sage remarks on chalk and clay, And hints to noble lords-and nurses; True histories of last year’s ghost, Lines to a ringlet, or a turban, And trifles for the Morning Post, And nothings for Sylvanus Urban. He did not think all mischief fair, Although he had a knack of joking; He did not make himself a bear, Although he had a taste for smoking; And when religious sects ran mad, He held, in spite of all his learning, That if a man’s belief is bad, It will not be improved by burning. And he was kind, and loved to sit In the low hut or garnished cottage, And praise the farmer’s homely wit, And share the widow’s homelier pottage: At his approach complaint grew mild; And when his hand unbarred the shutter, The clammy lips of fever smiled The welcome which they could not utter. He always had a tale for me Of Julius Cæsar, or of Venus; From him I learnt the rule of three, Cat’s cradle, leap-frog, and Quae genus: I used to singe his powdered wig, To steal the staff he put such trust in, And make the puppy dance a jig, When he began to quote Augustine. Alack the change! in vain I look For haunts in which my boyhood trifled, — The level lawn, the trickling brook, The trees I climbed, the beds I rifled: The church is larger than before; You reach it by a carriage entry; It holds three hundred people more, And pews are fitted up for gentry. Sit in the Vicar’s seat: you’ll hear The doctrine of a gentle Johnian, Whose hand is white, whose tone is clear, Whose phrase is very Ciceronian. Where is the old man laid? — look down, And construe on the slab before you, “Hic jacet GVLIELMVS BROWN, Vir nulla non donandus lauru”.

Уинтроп Макуорт Прейд (1802–1839)

Викарий

 Приход был тихим в те года (Вы это помните едва ли), Был чащей Дарнел-Парк тогда — Здесь просек, как цинги, не знали; В глуши, под сенью здешних крон Тут не один искал дорогу; Но каждый путник был спасён, И каждый приведён к порогу. Калитки отперев запор, Вела служанка Маргарита Беднягу через тихий двор, Сквозь зелень мирта и самшита. А Дон и Санчо, Дик и Гай Виляли с лестницы хвостами, И означал их дружный лай: «Как рад хозяин встрече с вами!» Жил преподобный Браун тут; Навстречу гостю он, бывало, Вставал, захлопнув скучный труд; Хозяйка от шитья вставала. Святой и сбившийся с пути, Индус и тот, чей Бог неведом — Всяк стойло мог коню найти, Себе — уют найти с обедом. И если гость, покинув дом И вновь пускаясь в тьму скитаний, Не смог в уютном доме том Ни друга обрести, ни знаний (Про выбор правильный вина, Про массу всяческих безделиц) — То не усадьбы в том вина, И ни при чем домовладелец. Был говорлив он, как ручей, Меняла речь его теченье: За Магометом — Моисей, За анекдотом — изреченье; Вслед изложению идей Про то, как движутся планеты, — Рассказ про ковку лошадей И то, как жарятся котлеты. Когда, возвышен и не тих, Похож на древнего пророка, Он, подыскав главу и стих, Хвалил или хулил жестоко, — Был у баптиста скучный вид, Деист в окно глядел, зевая, И в спальню уходил левит, Бекон на завтрак предвкушая. Он речь с амвона прерывал, Что было паствою ценимо; И делал на пути привал (На долгом — от Иеронима…) Прекрасна проповедь его! (Кому в ней было всё понятно — Таких навряд ли большинство, Но всё же были, вероятно…) Он много разного умел: Писал трактаты и сонеты, Статьи про глину и про мел, И лордам посылал советы. Писал про приходской погост, Где призрак бродит неизменно, Писал заметки в «Морнинг Пост» (Но не в «Журнал для джентльмена»). Хоть не мирился с озорством, Но сам шутил порой — и метко; Хоть благонравен был во всём, Но с трубкой расставался редко. Хоть осуждал сектантов он, Но не любил крутую меру, И говорил, что не резон Лечить костром дурную веру. Он был в общине королём, Всем прихожанам рад и нужен; Благословлял и сытый дом, И вдовий небогатый ужин. И исчезали боль и страх, Лишь только он промолвит слово; И появлялась на губах Улыбка даже у больного. Он помогал мне, школяру, И в математике, и в чтенье, Учил играть меня в игру — «Кроватки кошкиной» плетенье. А я поджег у старика Парик — ужасная картина! — И научил скулить щенка При звуке фраз из Августина. Деревню не узнать сейчас… Где луг? Куда ручей сокрылся? Мест не найти былых проказ, Нет гнёзд, в которых в детстве рылся. И перестроен старый храм: Богаче прежнего убранство, Не тесно прихожанам там, И есть скамейки для дворянства. А вот викария скамья… И будто слышится с амвона Речь, что навек запомнил я, Речь, что достойна Цицерона А где викарий погребён? Взгляни — в углу плита с ответом: «Отец Гильельмус Браун. Он Без лавров жил на свете этом». Перевод С. Шоргина

Elizabeth Barrett Browning (1806–1861)

Sonnets from the Portuguese

 I I thought once how Theocritus had sung Of the sweet years, the dear and wished-for years, Who each one in a gracious hand appears To bear a gift for mortals, old or young: And, as I mused it in his antique tongue, I saw, in gradual vision through my tears, The sweet, sad years, the melancholy years, Those of my own life, who by turns had flung A shadow across me. Straightway I was ’ware, So weeping, how a mystic Shape did move Behind me, and drew me backward by the hair: And a voice said in mastery, while I strove, — “Guess now who holds thee?” —’”Death,’ I said. But, there, The silver answer rang, — “Not Death, but Love”. III Unlike are we, unlike, O princely Heart! Unlike our uses and our destinies. Our ministering two angels look surprise On one another, as they strike athwart Their wings in passing. Thou, bethink thee, art A guest for queens to social pageantries, With gages from a hundred brighter eyes Than tears even can make mine, to play thy part Of chief musician. What hast thou to do With looking from the lattice-lights at me, A poor, tired, wandering singer, singing through The dark, and leaning up a cypress tree? The chrism is on thine head, — on mine, the dew, — And Death must dig the level where these agree. VI Go from me. Yet I feel that I shall stand Henceforward in thy shadow. Nevermore Alone upon the threshold of my door Of individual life, I shall command The uses of my soul, nor lift my hand Serenely in the sunshine as before, Without the sense of that which I forbore— Thy touch upon the palm. The widest land Doom takes to part us, leaves thy heart in mine With pulses that beat double. What I do And what I dream include thee, as the wine Must taste of its own grapes. And when I sue God for myself, He hears that name of thine, And sees within my eyes the tears of two. IX Can it be right to give what I can give? To let thee sit beneath the fall of tears As salt as mine, and hear the sighing years Re-sighing on my lips renunciative Through those infrequent smiles which fail to live For all thy adjurations? O my fears, That this can scarce be right! We are not peers, So to be lovers; and I own, and grieve, That givers of such gifts as mine are, must Be counted with the ungenerous. Out, alas! I will not soil thy purple with my dust, Nor breathe my poison on thy Venice-glass, Nor give thee any love — which were unjust. Beloved, I only love thee! let it pass. XVIII I never gave a lock of hair away To a man, dearest, except this to thee, Which now upon my fingers thoughtfully, I ring out to the full brown length and say "Take it." My day of youth went yesterday; My hair no longer bounds to my foot’s glee, Nor plant I it from rose or myrtle-tree, As girls do, any more: it only may Now shade on two pale cheeks the mark of tears, Taught drooping from the head that hangs aside Through sorrow’s trick. I thought the funeral-shears Would take this first, but Love is justified, — Take it thou, — finding pure, from all those years, The kiss my mother left here when she died. XIX The soul’s Rialto hath its merchandise; I barter curl for curl upon that mart, And from my poet’s forehead to my heart Receive this lock which outweighs argosies, — As purply black, as erst to Pindar’s eyes The dim purpureal tresses gloomed athwart The nine white Muse-brows. For this counterpart, The bay-crown’s shade, Beloved, I surmise, Still lingers on thy curl, it is so black! Thus, with a fillet of smooth-kissing breath, I tie the shadows safe from gliding back, And lay the gift where nothing hindereth; Here on my heart, as on thy brow, to lack No natural heat till mine grows cold in death. XX Belovèd, my Belovèd, when I think That thou wast in the world a year ago, What time I sat alone here in the snow And saw no footprint, heard the silence sink No moment at thy voice, but, link by link, Went counting all my chains as if that so They never could fall off at any blow Struck by thy possible hand, why, thus I drink Of life’s great cup of wonder! Wonderful, Never to feel thee thrill the day or night With personal act or speech, — nor ever cull Some prescience of thee with the blossoms white Thou sawest growing! Atheists are as dull, Who cannot guess God’s presence out of sight. XXI Say over again, and yet once over again, That thou dost love me. Though the word repeated Should seem “a cuckoo-song”, as thou dost treat it, Remember, never to the hill or plain, Valley and wood, without her cuckoo-strain Comes the fresh Spring in all her green completed. Belovèd, I, amid the darkness greeted By a doubtful spirit-voice, in that doubt’s pain Cry, “Speak once more — thou lovest!” Who can fear Too many stars, though each in heaven shall roll, Too many flowers, though each shall crown the year? Say thou dost love me, love me, love me — toll The silver iterance! — only minding, Dear, To love me also in silence with thy soul. XXIV Let the world’s sharpness, like a clasping knife, Shut in upon itself and do no harm In this close hand of Love, now soft and warm, And let us hear no sound of human strife After the click of the shutting. Life to life — I lean upon thee, dear, without alarm, And feel as safe as guarded by a charm Against the stab of worldlings, who if rife Are weak to injure. Very whitely still The lilies of our lives may reassure Their blossoms from their roots, accessible Alone to heavenly dews that drop not fewer, Growing straight, out of man’s reach, on the hill. God only, who made us rich, can make us poor. XXVI I lived with visions for my company Instead of men and women, years ago, And found them gentle mates, nor thought to know A sweeter music than they played to me. But soon their trailing purple was not free Of this world’s dust, their lutes did silent grow, And I myself grew faint and blind below Their vanishing eyes. Then THOU didst come — to be, Belovèd, what they seemed. Their shining fronts, Their songs, their splendours (better, yet the same, As river-water hallowed into fonts), Met in thee, and from out thee overcame My soul with satisfaction of all wants Because God’s gifts put man’s best dreams to shame. XXVIII My letters! all dead paper, mute and white! And yet they seem alive and quivering Against my tremulous hands which loose the string And let them drop down on my knee tonight. This said — he wished to have me in his sight Once, as a friend: this fixed a day in spring To come and touch my hand. a simple thing, Yes I wept for it — this. the paper’s light. Said, Dear, I love thee; and I sank and quailed As if God’s future thundered on my past. This said, I am thine — and so its ink has paled With lying at my heart that beat too fast. And this. O Love, thy words have ill availed If, what this said, I dared repeat at last! XXIX I think of thee! — my thoughts do twine and bud About thee, as wild vines, about a tree, Put out broad leaves, and soon there’s nought to see Except the straggling green which hides the wood. Yet, O my palm-tree, be it understood I will not have my thoughts instead of thee Who art dearer, better! rather, instantly Renew thy presence. As a strong tree should, Rustle thy boughs and set thy trunk all bare, And let these bands of greenery which insphere thee Drop heavily down, — burst, shattered, everywhere! Because, in this deep joy to see and hear thee And breathe within thy shadow a new air, I do not think of thee — I am too near thee. XLI I thank all who have loved me in their hearts, With thanks and love from mine. Deep thanks to all Who paused a little near the prison-wall To hear my music in its louder parts Ere they went onward, each one to the mart’s Or temple’s occupation, beyond call. But thou, who, in my voice’s sink and fall, When the sob took it, thy divinest Art’s Own instrument didst drop down at thy foot To hearken what I said between my tears, — Instruct me how to thank thee! Oh, to shoot My soul’s full meaning into future years, That they should lend it utterance, and salute Love that endures, from Life that disappears! XLIII How do I love thee? Let me count the ways. I love thee to the depth and breadth and height My soul can reach, when feeling out of sight For the ends of being and ideal grace. I love thee to the level of every day’s Most quiet need, by sun and candle-light. I love thee freely, as men strive for right; I love thee purely, as they turn from praise. I love thee with the passion put to use In my old griefs, and with my childhood’s faith. I love thee with a love I seemed to lose With my lost saints. I love thee with the breath, Smiles, tears, of all my life; and, if God choose, I shall but love thee better after death.

Lady Geraldine’s Courtship

 A poet writes to his friend. — Place, a room in Wycombe Hall. — Time, late in the evening. Dear my friend and fellow-student, I would lean my spirit o’er you: Down the purple of this chamber, tears should scarcely run at will: I am humbled who was humble! Friend, — I bow my head before you! You should lead me to my peasants! — but their faces are too still. There’s a lady, — an earl’s daughter; she is proud and she is noble: And she treads the crimson carpet, and she breathes the perfumed air; And a kingly blood sends glances up her princely eye to trouble, And the shadow of a monarch’s crown is softened in her hair. She has halls among the woodlands, she has castles by the breakers, She has farms and she has manors, she can threaten and command, And the palpitating engines snort in steam across her acres, As they mark upon the blasted heaven the measure of her land. There are none of England’s daughters who can show a prouder presence; Upon princely suitors praying, she has looked in her disdain: She has sprung of English nobles, I was born of English peasants; What was I that I should love her, — save for competence to pain! I was only a poor poet, made for singing at her casement, As the finches or the thrushes, while she thought of other things. Oh, she walked so high above me, she appeared to my abasement, In her lovely silken murmur, like an angel clad in wings! Many vassals bow before her as her carriage sweeps their door-ways; She has blest their little children, — as a priest or queen were she. Far too tender, or too cruel far, her smile upon the poor was, For I thought it was the same smile which she used to smile on me. She has voters in the commons, she has lovers in the palace,— And of all the fair court-ladies, few have jewels half as fine: Oft the prince has named her beauty, ’twixt the red wine and the chalice: Oh, and what was I to love her? my Beloved, my Geraldine! Yet I could not choose but love her, — I was born to poet uses,— To love all things set above me, all of good and all of fair: Nymphs of mountain, not of valley, we are wont to call the Muses, And in nympholeptic climbing, poets pass from mount to star. And because I was a poet, and because the people praised me, With their critical deduction for the modern writer’s fault; I could sit at rich men’s tables, — though the courtesies that raised me, Still suggested clear between us the pale spectrum of the salt. And they praised me in her presence — “Will your book appear this summer?” Then returning to each other, “Yes, our plans are for the moors;” Then with whisper dropped behind me, — “There he is! the latest comer! Oh, she only likes his verses! what is over, she endures. “Quite low born! self-educated! somewhat gifted though by nature,— And we make a point by asking him, of being very kind;— You may speak, he does not hear you; and besides, he writes no satire,— All these serpents kept by charmers, leave their natural sting behind”. I grew scornfuller, grew colder, as I stood up there among them, Till, as frost intense will burn you, the cold scorning scorched my brow; When a sudden silver speaking, gravely cadenced, overrung them, And a sudden silken stirring touched my inner nature through. I looked upward and beheld her! With a calm and regnant spirit, Slowly round she swept her eyelids, and said clear before them all, “Have you such superfluous honor, sir, that able to confer it, You will come down, Mr. Bertram, as my guest to Wycombe Hall?” Here she paused, — she had been paler at the first word of her speaking; But because a silence followed it, blushed somewhat as for shame; Then, as scorning her own feeling, resumed calmly—“I am seeking More distinction than these gentlemen think worthy of my claim. “Nevertheless, you see, I seek it — not because I am a woman”, (Here her smile sprang like a fountain, and, so overflowed her mouth,) “But because my woods in Sussex have some purple shades at gloaming Which are worthy of a king in state, or poet in his youth. “I invite you, Mr. Bertram, to no scene for worldly speeches,— Sir, I scarce should dare, — but only where God asked the thrushes first,— And if you will sing beside them, in the covert of my beeches, I will thank you for the woodlands,… for the human world at worst”. Then she smiled around right childly, then she gazed around right queenly; And I bowed, — I could not answer! Alternate light and gloom,— While as one who quells the lions, with a steady eye serenely, She, with level fronting eyelids, passed out stately from the room. Oh, the blessed woods of Sussex, I can hear them still around me, With their leafy tide of greenery still rippling up the wind! Oh, the cursed woods of Sussex! where the hunter’s arrow found me, When a fair face and a tender voice had made me mad and blind! In that ancient hall of Wycombe, thronged the numerous guests invited, And the lovely London ladies trod the floors with gliding feet; And their voices low with fashion, not with feeling, softly freighted All the air about the windows, with elastic laughters sweet. For at eve, the open windows flung their light out on the terrace, Which the floating orbs of curtains did with gradual shadow sweep: While the swans upon the river, fed at morning by the heiress, Trembled downward through their snowy wings at music in their sleep. And there evermore was music, both of instrument and singing; Till the finches of the shrubberies grew restless in the dark; But the cedars stood up motionless, each in a moonlight ringing, And the deer, half in the glimmer, strewed the hollows of the park. And though sometimes she would bind me with her silver-corded speeches, To commix my words and laughter with the converse and the jest, Oft I sat apart, and gazing on the river through the beeches, Heard, as pure the swans swam down it, her pure voice o’erfloat the rest. In the morning, horn of huntsman, hoof of steed, and laugh of rider Spread out cheery from the courtyard till we lost them in the hills; While herself and other ladies, and her suitors left beside her, Went a-wandering up the gardens through the laurels and abeles. Thus, her foot upon the new-mown grass, — bareheaded. — with the flowing Of the virginal white vesture gathered closely to her throat; With the golden ringlets in her neck just quickened by her going, And appearing to breathe sun for air, and doubting if to float,— With a branch of dewy maple, which her right hand held above her, And which trembled a green shadow in betwixt her and the skies, As she turned her face in going, thus, she drew me on to love her, And to worship the divineness of the smile hid in her eyes. For her eyes alone smile constantly: her lips have serious sweetness, And her front is calm, — the dimple rarely ripples on her cheek: But her deep blue eyes smile constantly, — as if they in discreetness Kept the secret of a happy dream she did not care to speak. Thus she drew me the first morning, out across into the garden: And I walked among her noble friends, and could not keep behind: Spake she unto all and unto me, — “Behold, I am the warden Of the song-birds in these lindens, which are cages to their mind. “But within this swarded circle, into which the lime-walk brings us,— Whence the beeches rounded greenly, stand away in reverent fear; I will let no music enter, saving what the fountain sings us, Which the lilies round the basin may seem pure enough to hear. “The live air that waves the lilies waves this slender jet of water, Like a holy thought sent feebly up from soul of fasting saint! Whereby lies a marble Silence, sleeping! (Lough the sculptor wrought her,) So asleep she is forgetting to say Hush! — a fancy quaint! “Mark how heavy white her eyelids! not a dream between them lingers! And the left hand’s index droppeth from the lips upon the cheek: And the right hand, — with the symbol rose held slack within the fingers,— Has fallen back within the basin, — yet this Silence will not speak! “That the essential meaning growing may exceed the special symbol, Is the thought as I conceive it: it applies more high and low. Our true noblemen will often through right nobleness grow humble, And assert an inward honor by denying outward show”. “Nay, your Silence”, said I, “truly holds her symbol rose but slackly, Yet she holds it — or would scarcely be a Silence to our ken! And your nobles wear their ermine on the outside, or walk blackly In the presence of the social law, as most ignoble men. “Let the poets dream such dreaming! Madam, in these British Islands, ’Tis the substance that wanes ever, ’tis the symbol that exceeds; Soon we shall have nought but symbol! and for statues like this Silence, Shall accept the rose’s image, — in another case, the weed’s”. “Not so quickly!” she retorted, — “I confess where’er you go, you Find for things, names;—shows for actions, and pure gold for honor clear; But when all is run to symbol in the Social, I will throw you The world’s book which now reads dryly, and sit down with Silence here”. Half in playfulness she spoke, I thought, and half in indignation; Friends who listened laughed her words off while her lovers deemed her fair; A fair woman — flushed with feeling, in her noble-lighted station Near the statue’s white reposing, — and both bathed in sunny air! With the trees round, not so distant but you heard their vernal murmur, And beheld in light and shadow the leaves in and outward move; And the little fountain leaping toward the sun-heart to be warmer, And recoiling in a tremble from the too much light above. ’Tis a picture for remembrance! and thus, morning after morning, Did I follow as she drew me by the spirit to her feet,— Why, her greyhound followed also! dogs — we both were dogs for scorning,— To be sent back when she pleased it, and her path lay through the wheat. And thus, morning after morning, spite of vows and spite of sorrow, Did I follow at her drawing, while the week-days passed along; Just to feed the swans this noontide, or to see the fawns to-morrow, Or to teach the hill-side echo some sweet Tuscan in a song. Ay, for sometimes on the hill-side, while we sat down in the gowans, With the forest green behind us, and its shadow cast before; And the river running under; and across it from the rowans A brown partridge whirring near us, till we felt the air it bore,— There, obedient to her praying, did I read aloud the poems Made by Tuscan flutes, or instruments more various of our own; Read the pastoral parts of Spenser, — or the subtle interflowings Found in Petrarch’s sonnets, — here’s the book — the leaf is folded down!— Or at times a modern volume, — Wordsworth’s solemn-thoughted idyl, Howitt’s ballad-verse, or Tennyson’s enchanted revery,— Or from Browning some “Pomegranate”, which, if cut deep down the middle, Shows a heart within blood-tinctured, of a veined humanity. Or at times I read there, hoarsely, some new poem of my making,— Poets ever fail in reading their own verses to their worth,— For the echo in you breaks upon the words which you are speaking, And the chariot-wheels jar in the gate through which you drive them forth. After, when we were grown tired of books, the silence round us flinging A slow arm of sweet compression, felt with beatings at the breast, She would break out on a sudden, in a gush of woodland singing, Like a child’s emotion in a god, — a naiad tired of rest. Oh, to see or hear her singing! scarce I know which is divinest,— For her looks sing too, — she modulates her gestures on the tune; And her mouth stirs with the song, like song; and when the notes are finest, ’Tis the eyes that shoot out vocal light, and seem to swell them on. Then we talked, — oh, how we talked! her voice, so cadenced in the talking, Made another singing — of the soul! a music without bars,— While the leafy sounds of woodlands, humming round where we were walking, Brought interposition worthy sweet, — as skies about the stars. And she spake such good thoughts natural, as if she always thought them,— And had sympathies so rapid, open, free as bird on branch, Just as ready to fly east as west, whichever way besought them, In the birchen wood a chirrup, or a cock-crow in the grange. In her utmost rightness there is truth, — and often she speaks lightly, Has a grace in being gay, which even mournful souls approve, For the root of some grave earnest thought is under-struck so rightly, As to justify the foliage and the waving flowers above. And she talked on, — we talked, rather! upon all things — substance — shadow— Of the sheep that browsed the grasses, — of the reapers in the corn,— Of the little children from the schools, seen winding through the meadow,— Of the poor rich world beyond them, still kept poorer by its scorn. So of men, and so of letters, — books are men of higher stature, And the only men that speak aloud for future times to hear: So, of mankind in the abstract, which grows slowly into nature, Yet will lift the cry of “progress”, as it trod from sphere to sphere. And her custom was to praise me when I said, — “The Age culls simples, With a broad clown’s back turned broadly to the glory of the stars— We are gods by our own reck’ning, — and may well shut up the temples, And wield on, amid the incense-steam, the thunder of our cars. “For we throw out acclamations of self-thanking, self-admiring, With, at every mile run faster, — ‘O the wondrous, wondrous age!’ Little thinking if we work our SOULS as nobly as our iron, Or if angels will commend us at the goal of pilgrimage. “Why, what is this patient entrance into nature’s deep resources, But the child’s most gradual learning to walk upright without bane? When we drive out from the cloud of steam, majestical white horses, Are we greater than the first men who led black ones by the mane? “If we trod the deeps of ocean, if we struck the stars in rising, If we wrapped the globe intensely with one hot electric breath, ’Twere but power within our tether, — no new spirit-power comprising, And in life we were not greater men, nor bolder men in death”. She was patient with my talking; and I loved her, loved her certes, As I loved all Heavenly objects, with uplifted eyes and hands! As I loved pure inspirations, — loved the graces, loved the virtues, In a Love content with writing his own name on desert sands. Or at least I thought so purely! — thought no idiot Hope was raising Any crown to crown Love’s silence, — silent Love that sat alone,— Out, alas! the stag is like me, — he, that tries to go on grazing With the great deep gun-wound in his neck, then reels with sudden moan. It was thus I reeled! I told you that her hand had many suitors— But she smiles them down imperially, as Venus did the waves;— And with such a gracious coldness, that they cannot press their futures On the present of her courtesy, which yieldingly enslaves. And this morning, as I sat alone within the inner chamber, With the great saloon beyond it lost in pleasant thought serene,— For I had been reading Camoens — that poem you remember, Which his lady’s eyes are praised in, as the sweetest ever seen; And the book lay open, and my thought flew from it, taking from it A vibration and impulsion to an end beyond its own, As the branch of a green osier, when a child would overcome it, Springs up freely from his clasping and goes swinging in the sun. As I mused I heard a murmur, — it grew deep as it grew longer— Speakers using earnest language, — “Lady Geraldine, you would!” And I heard a voice that pleaded ever on, in accents stronger, As a sense of reason gave it power to make its rhetoric good. Well I knew that voice, — it was an earl’s, of soul that matched his station— Soul completed into lordship, — might and right read on his brow: Very finely courteous, — far too proud to doubt his domination Of the common people, — he atones for grandeur by a bow. High, straight forehead, nose of eagle, cold blue eyes, of less expression Than resistance, coldly casting off the looks of other men, As steel, arrows, — unelastic lips, which seem to taste possession, And be cautious lest the common air should injure or distrain. For the rest, accomplished, upright, — ay, and standing by his order With a bearing not ungraceful; fond of art, and letters too; Just a good man made a proud man, as the sandy rocks that border A wild coast, by circumstances, in a regnant ebb and flow. Thus I knew that voice, — I heard it — and I could not help the hearkening: In the room I stood up blindly, and my burning heart within Seemed to seethe and fuse my senses, till they ran on all sides darkening, And scorchèd, weighed like melted metal round my feet that stood therein. And that voice, I heard it pleading, for love’s sake, — for wealth, position, For the sake of liberal uses, and great actions to be done,— And she interrupted gently, “Nay, my lord, the old tradition Of your Normans, by some worthier hand than mine is, should be won”. “Ah, that white hand”, he said quickly, — and in his he either drew it Or attempted — for with gravity and instance she replied,— “Nay, indeed, my lord, this talk is vain, and we had best eschew it, And pass on like friends, to other points less easy to decide”. What he said again, I know not. It is likely that his trouble Worked his pride up to the surface, for she answered in slow scorn,— “And your lordship judges rightly. Whom I marry, shall be noble, Ay, and wealthy. I shall never blush to think how he was born”. There, I maddened! her words stung me! Life swept through me into fever, And my soul sprang up astonished; sprang full-statured in an hour: Know you what it is when, anguish, with apocalyptic NEVER, To a Pythian height dilates you, — and despair sublimes to power? From my brain the soul-wings budded! — waved a flame about my body, Whence conventions coiled to ashes: I felt self-drawn out, as man, From amalgamate false natures; and I saw the skies grow ruddy With the deepening feet of angels, and I knew what spirits can. I was mad, — inspired, — say either! anguish worketh inspiration,— Was a man or beast — perhaps so; for the tiger roars when speared; And I walked on, step by step, along the level of my passion— Oh my soul! and passed the doorway to her face, and never feared. He had left her, — peradventure, when my footstep proved my coming,— But for her, — she half arose, then sat — grew scarlet and grew pale: Oh she trembled! — ’tis so always with a worldly man or woman In the presence of true spirits, — what else can they do but quail? Oh, she fluttered like a tame bird, in among its forest brothers Far too strong for it! then drooping, bowed her face upon her hands,— And I spake out wildly, fiercely, brutal truths of her and others! I, she planted in the desert, swathed her, windlike, with my sands. I plucked up her social fictions, bloody-rooted though leaf-verdant, Trod them down with words of shaming, — all the purple and the gold, All the “landed stakes” and lordships, — all that spirits pure and ardent Are cast out of love and honor because chancing not to hold. “For myself I do not argue”, said I, “though I love you, madam; But for better souls that nearer to the height of yours have trod. And this age shows to my thinking, still more infidels to Adam, Than directly, by profession, simple infidels to God. “Yet, O God”, I said, “O grave”, I said, “O mother’s heart and bosom, With whom first and last are equal, saint and corpse and little child! We are fools to your deductions, in these figments of heart-closing! We are traitors to your causes, in these sympathies defiled! “Learn more reverence, madam, not for rank or wealth, — that needs no learning; That comes quickly — quick as sin does, ay, and culminates to sin; But for Adam’s seed, MAN! Trust me, ’tis a clay above your scorning, With God’s image stamped upon it, and God’s kindling breath within. “What right have you, madam, gazing in your palace-mirror daily, Getting so by heart your beauty, which all others must adore, While you draw the golden ringlets down your fingers, to vow gayly You will wed no man that’s only good to God, — and nothing more? “Why, what right have you, made fair by that same God, — the sweetest woman Of all women He has fashioned, — with your lovely spirit-face, Which would seem too near to vanish if its smile were not so human, And your voice of holy sweetness, turning common words to grace, “What right can you have, God’s other works to scorn, despise, revile them In the gross, as mere men, broadly, — not as noble men, forsooth,— As mere Pariahs of the outer world, forbidden to assoil them In the hope of living, dying, near that sweetness of your mouth? “Have you any answer, madam? If my spirit were less earthly, If its instrument were gifted with a better silver string, I would kneel down where I stand, and say, — Behold me! I am worthy Of thy loving, for I love thee! I am worthy as a king. “As it is, — your ermined pride, I swear, shall feel this stain upon her,— That I, poor, weak, tost with passion, scorned by me and you again, Love you, Madam, — dare to love you, — to my grief and your dishonor,— To my endless desolation, and your impotent disdain!” More mad words like these, — more madness! friend, I need not write them fuller; And I hear my hot soul dropping on the lines in showers of tears— Oh, a woman! friend, a woman! Why, a beast had scarce been duller Than roar bestial loud complaints against the shining of the spheres. But at last there came a pause. I stood all vibrating with thunder Which my soul had used. The silence drew her face up like a call. Could you guess what word she uttered? She looked up, as if in wonder, With tears beaded on her lashes, and said “Bertram!” it was all. If she had cursed me, — and she might have, — or if even, with queenly bearing Which at needs is used by women, she had risen up and said, “Sir, you are my guest, and therefore I have given you a full hearing,— Now, beseech you, choose a name exacting somewhat less instead”,— I had borne it! — but that “Bertram”—why it lies there on the paper, A mere word, without her accent, — and you cannot judge the weight Of the calm which crushed my passion! I seemed drowning in a vapor,— And her gentleness destroyed me whom her scorn made desolate. So, struck backward and exhausted by that inward flow of passion Which had rushed on, sparing nothing, into forms of abstract truth, With a logic agonizing through unseemly demonstration, And with youth’s own anguish turning grimly gray the hairs of youth,— By the sense accursed and instant, that if even I spake wisely, I spake basely, — using truth, — if what I spake indeed was true,— To avenge wrong on a woman, — her, who sat there weighing nicely A full manhood’s worth, found guilty of such deeds as I could do!— With such wrong and woe exhausted — what I suffered and occasioned,— As a wild horse through a city runs with lightning in his eyes, And then dashing at a church’s cold and passive wall, impassioned, Strikes the death into his burning brain, and blindly drops and dies,— So I fell, struck down before her! Do you blame me friend, for weakness? ’Twas my strength of passion slew me! — fell before her like a stone; Fast the dreadful world rolled from me, on its roaring wheels of blackness! When the light came I was lying in this chamber — and alone. Oh, of course, she charged her lackeys to bear out the sickly burden, And to cast it from her scornful sight, — but not beyond the gate— She was too kind to be cruel, and too haughty not to pardon Such a man as I, — ’twere something to be level to her hate. But for me, — you now are conscious why, my friend, I write this letter, How my life is read all backward, and the charm of life undone! I shall leave her house at dawn;—I would to-night, if I were better;— And I charge my soul to hold my body strengthened for the sun. When the sun has dyed the oriel, I depart with no last gazes, No weak moanings — one word only left in writing for her hands, Out of reach of all derision, and some unavailing praises, To make front against this anguish in the far and foreign lands. Blame me not, I would not squander life in grief;—I am abstemious: I but nurse my spirit’s falcon, that its wings may soar again: There’s no room for tears of weakness in the blind eyes of a Phemius: Into work the poet kneads them, — and he does not die till then. CONCLUSION Bertram finished the last pages, while along the silence ever Still in hot and heavy splashes, fell the tears on every leaf: Having ended, he leans backward in his chair, with lips that quiver From the deep unspoken, ay, and deep unwritten thoughts of grief. Soh! how still the lady standeth! ’tis a dream! — a dream of mercies! ’Twixt the purple lattice-curtains, how she standeth still and pale! ’Tis a vision, sure, of mercies, sent to soften his self-curses— Sent to sweep a patient quiet o’er the tossing of his wail. “Eyes”, he said, “now throbbing through me! are ye eyes that did undo me? Shining eyes, like antique jewels set in Parian statue-stone! Underneath that calm white forehead, are ye ever burning torrid O’er the desolate sand-desert of my heart and life undone?” With a murmurous stir uncertain, in the air, the purple curtain Swelleth in and swelleth out around her motionless pale brows; While the gliding of the river sends a rippling noise forever Through the open casement whitened by the moonlight’s slant repose. Said he—“Vision of a lady! stand there silent, stand there steady! Now I see it plainly, plainly; now I cannot hope or doubt— There, the brows of mild repression, — there, the lips of silent passion, Curved like an archer’s bow to send the bitter arrows out”. Ever, evermore the while in a slow silence she kept smiling, And approached him slowly, slowly, in a gliding measured pace; With her two white hands extended, as if praying one offended, And a look of supplication, gazing earnest in his face. Said he, — “Wake me by no gesture, — sound of breath, or stir of vesture; Let the blessèd apparition melt not yet to its divine! No approaching, — hush! no breathing! or my heart must swoon to death in That too utter life thou bringest — O thou dream of Geraldine!” Ever, evermore the while in a slow silence she kept smiling— But the tears ran over lightly from her eyes, and tenderly; “Dost thou, Bertram, truly love me? Is no woman far above me Found more worthy of thy poet-heart than such a one as I?” Said he—“I would dream so ever, like the flowing of that river, Flowing ever in a shadow greenly onward to the sea; So, thou vision of all sweetness — princely to a full completeness, — Would my heart and life flow onward — deathward — through this dream of THEE!” Ever, evermore the while in slow silence she kept smiling, While the silver tears ran faster down the blushing of her cheeks; Then with both her hands enfolding both of his, she softly told him, “Bertram, if I say I love thee,… ’tis the vision only speaks”. Softened, quickened to adore her, on his knee he fell before her, — And she whispered low in triumph, — “It shall be as I have sworn! Very rich he is in virtues, — very noble — noble, certes; And I shall not blush in knowing that men call him lowly born!”

Элизабет Баррет Браунинг (1806–1861)

Сонеты с португальского

 I Я восхищалась песнью Феокрита О негах лет, — желанных, сладких лет, — Что щедро дарят благостыни свет Младым и старым, снизкой роз увиты. Я речь внимала древнего пиита, И яснились, сквозь дымку слез прошед, Все скорби лет, печальных, сладких лет, Что на меня упали, словно плиты, И придавили. Плача, различила Я за спиной Виденье (стыла кровь) — Длань за власы меня назад тащила. И властный голос рек: «Не прекословь! Кто я, ответь!» — «Ты — Смерть», — я проронила. Сребром звенел ответ: «Не Смерть — Любовь». Перевод А. Парина III О сердце царственное, мы с тобой Так непохожи. Так мы друг для друга Чужды во всем! И ангел мой и твой Недоуменья, верно, и испуга Полны, встречаясь в бездне голубой. Певец я нищий. Т ж иного круга, Гость королев. Тебе дано судьбой Им петь в часы их празднеств и досуга. И в сотнях ярких глаз ты будишь грезы. Мои и глаза и в миг, когда в них слезы, Сияют — всё ж не так ярки! Опять Зачем со мной ты? На тебе ведь мирро, Роса на мне, мне холодно и сиро… И только смерть нас может уравнять. Перевод М. Цетлина и И. Астрова VI Уйди. Хоть понимаю: мне — стоять В твоей тени отныне. Минул срок, Когда дела могла я на порог Своей отдельной жизни созывать Сама, когда могла я подымать Навстречу солнцу руки без тревог, Без ощущений тех, что превозмог Мой дух, — твоей руки касаний. Гладь Бескрайняя нас делит, но одно, Одно сердец биенье. И в делах, И в снах моих есть ты, как вкус вино Несет от грозди. О себе в мольбах Прошу я Господа — Он все равно Зрит слезы двух людей в моих глазах. Перевод А. Парина IX Так чем я отплатить тебе могу — Затворница печали? Чем любовней Слова мои, тем глуше и бескровней. Слезами, что я в сердце берегу — Иль вздохами? Их на любом торгу Возы, и вороха — в любой часовне. Возлюбленный! Ты видишь, мы — не ровни, Как нищенка, я пред тобой в долгу. Я улыбнусь — но этого порыва Достанет лишь на миг. Мне не раздуть Угасший пепел. Мертвая олива Не принесет плода. Скорей же в путь! Удерживать тебя несправедливо. А то, что я люблю тебя, — забудь. Перевод Г. Кружкова XVIII Возьмешь ли локон мой? Я не дарила Доселе никому своих волос. Увы, благоуханья юных роз И блеска звезд в них не найти, мой милый. Когда-то (грустный трюк!) я их клонила, Чтоб на щеках скрывать следы от слез; И, думаю, впервые бы пришлось Их срезать на краю моей могилы. Так что же — время повернуло вспять — Иль молодость нагрянула вторая? На палец я наматываю прядь, Рассеянно, как девочка, играя… Прими их, мой возлюбленный. Здесь мать Меня поцеловала, умирая. Перевод Г. Кружкова XIX Ты на Риальто помнишь торг базара? И я в душе торги веду. Скорей За локон локон! Груза кораблей Он мне дороже. Нет ценней товара. Как при явленье муз в стихах Пиндара, Смоль черных иссиня твоих кудрей Вся отливает блеском, звезд светлей, И пышет зноем солнечного жара. Не блеск ли то лаврового венка? Мой поцелуй, вернее чем рука, Его пленит и закрепит украдкой. И будет долго твой бесценный дар В тепле уютном спать на сердце сладко, Пока не оскудеет жизни жар. Перевод М. Цетлина и И. Астрова XX Вообрази, лишь год назад, как тень, я Бродила у заснеженной реки — Одна — и ясным знакам вопреки, Судьбы не чувствовала приближенья, Перебирая малодушно звенья Своей неволи и своей тоски, — Что ты бы мог движением руки Разбить. И впрямь достойно удивленья, Как я могла, доверяясь чарам зим, Не ощутить в шуршанье снеговея Весны? Не угадать, благоговея, Что тишь чревата голосом твоим, Еще не прозвучавшим? Так афеи Не верят в Бога, что для них незрим. Перевод Г. Кружкова XXI Скажи: люблю — и вымолви опять: Люблю. Пусть это выйдет повтореньем Или кукушки на опушке пеньем, Не бойся уши мне прокуковать — Ведь без кукушки маю не бывать С его теплом, голубизной, цветеньем… Любимый, слишком долго я сомненьем, В ночи подкапывающим, как тать, Была томима. Повтори мне снова: Люблю. Пускай, как звон колоколов, Гудит и не смолкает это слово: Люблю. Подманивай, как птицелов, Короткой, звонкой трелью птицелова. Но и душой люби меня. Без слов. Перевод Г. Кружкова XXIV Пускай жестокий Мир, как нож складной, Защелкнется, не причинив урона, В ладони у Любви — и усмирённо Затихнет ярый вопль и шум земной. Как хорошо, возлюбленный! С тобой Я чувствую себя заговоренной От всех клинков и стрел. Ты — оборона И крепь моя; за этою стеной Вдали от толп — незримо, потаенно — Из данных нам природою корней Мы вырастим два стебля, два бутона, Две лилии — жемчужней и светлей В лучах росы, чем царская корона! А сколько жить им, небесам видней. Перевод Г. Кружкова XXVI Любимые виденья с малолетства Мне заменяли братьев и сестер, И, вслушиваясь в их созвучный хор, Иного я не мыслила соседства. Но время шло; ветшали тени детства: Покрылся пылью пышный их убор, И лютни смолкли… Опустевший взор Да оторопь остались мне в наследство. Но Ты пришел! В тебе, моя любовь, Все призраки, мне прежде дорогие, Жизнь обрели — не просто плоть и кровь: Так влажная становится стихия Святой водой… Душа моя! Так вновь Дар Божий посрамил мечты людские. Перевод М. Бородицкой XXVIII О пачка писем! Мертвая, немая! Какая дрожь пронзила их покой, Когда, листки из связки вынимая, Я их роняла трепетной рукой. Тут он просил, чтобы его сама я Как друга приняла; а вот другой Листок, где светлый день назначен мая. А здесь письмо — «любимой, дорогой». Как будто Божья сила осенила Усталый дух, и муки стон утих. А вот слова — «я твой»… бледны чернила, Так часто прижимала к сердцу их. А тут! Но тайны я не проронила, И не дерзнет о ней поведать стих. Перевод М. Цетлина и И. Астрова XXIX Мечтаю о тебе. Ты, словно ствол, Весь думами моими и мечтами Увит, как виноградными листами И скрыт в том лесе, что тебя оплел. Но нет, фантазий буйный произвол И петли мыслей, вьющихся кругами, Тебя не стоят. Прошурши ветвями Могучими — как будто вихрь прошел — О пальма стройная! — и отряхни Ненужную завесу перед взглядом: Мечты — сравнятся ли с тобой они? Взирать, внимать твоим речам-усладам… Я новый воздух пью в твоей тени И ни о чем не думаю; ты — рядом. Перевод Г. Кружкова XLI Спасибо всем, кто обо мне с тревогой Хоть раз подумал, — всем, кто был мне друг: Кто у тюремных стен, заслыша звук Моей унылой песни, хоть немного Замедлил шаг, идя своей дорогой На торг иль в храм, на север иль на юг… Но ты, что лиру выпустил из рук И слушал, став у моего порога, Как я пою и вместе слезы лью, — Скажи: какою мерой равноценной Воздам тебе за доброту твою? В грядущем ли сыщу, на край Вселенной Пущусь, — но гимн, что я тебе спою, Жизнь, уходя, поет Любви нетленной! Перевод М. Бородицкой XLIII Как я люблю тебя? Позволь расчесть: Всей высью, глубью, широтой душевной, Когда душа от скуки повседневной Уходит прочь, чтоб идеал обресть. Как я люблю? Как все, что в свете есть, И днем, и ночью, в тихий час безгневный, Как борются за правду каждодневно, Как не приемлют похвалу и лесть. Как я люблю? Среди страстей былых И горя детской верой пламенея. Как я люблю? Как прежде — всех святых. Смеясь, рыдая, льну всегда к тебе я. Бог судит — по скончаньи дней моих За гробом полюблю еще сильнее. Перевод А. Серебренникова

Сватовство Лэди Джеральдин

 Ночь. Комната в замке. Поэт пишет своему другу. Добрый друг! Товарищ верный! Как душа к тебе стремится! Бывши скромным, как унижен я безжалостно судьбой! По шелкам хоромов графских ведь слезам некстати литься… Возврати меня к народу! Примири с самим собой! Я знаком с одной графиней — очень знатной и богатой; Гордость царская во взорах, в нежных жилах — кровь царей; По коврам ступает плавно, лишь вдыхает ароматы, И витает тень короны в волнах шелковых кудрей. Есть у ней дворцы и виллы; и стремятся пароходы Далеко, по мановенью тонкой девичьей руки, Рассекая черным дымом голубые неба своды, Чтоб отметить, как владенья юной лэди велики. Средь красавиц наших светских по значенью нет ей равных, Женихам знатнейшим края пожелала отказать; Я, родившийся в народе, а она — от предков славных… Мне ль любить ее доступно! Смею ль ей о том сказать! Петь у милой под окошком — дело бедного поэта, Слух ей нежа равнодушный с птичкой скромной наравне; Столь нежна и недоступна, мне казалось, ангел света, Весь одетый в шелест крыльев, снизошел с небес ко мне. Ко дверям своих вассалов подъезжает в экипаже, Как священник, как царица, кротость важную храня; К бедным людям благосклонна, — мне казалось, точно та же Благосклонная улыбка озаряет и меня. У нее друзья повсюду — во дворце, в палате нашей, Блеск ее брильянтов может всех придворных дам затмить; Принц ее красу прославил над вина искристой чашей… Джеральдин! моя царица! Смею ль я тебя любить? Да, но я не мог иначе; мы, поэты, ведь родились, Всё, что благо и прекрасно, чтоб любить всегда, везде; На горах, а не в долинах, наши музы поселились, А поэт стремится выше — от вершины и к звезде; И затем, что, как писатель, я был публике известен И любим, — хоть с оговоркой — что «пишу на новый лад», Я был принят у богатых; их прием мне был бы лестен, Если б нас не разделяла тень общественных преград. Всё при ней меня хвалили: «Что ваш сборник, выйдет летом?» А затем промеж собою: «Да, охота недурна!» И вполголоса друг другу: «Познакомились с поэтом? Он пленил ее стихами, вот что значит новизна!» «Самоучка — из народа». — Он талантлив? — «Да, пожалуй, Потому и принят всюду, приглашен почти ко всем; Пустяки, он нас не слышит, и притом, сатиры жало У писак теперь не в моде и заброшено совсем!» — Я стоял с тоскою в сердце, хоть с презрением во взорах; Их небрежность жгла чело мне, как мороз, когда велик; Вдруг ушей моих коснулся словно шелка нежный шорох; Чей-то говор серебристый прямо в сердце мне проник; Я взглянул… она стояла, с видом царственно-спокойным, И промолвила, очами обведя нас всех кругом: «Сэр, я вас прошу покорно, чтоб, найдя его достойным, Посетить вы согласились Вайкомб Голл, мой древний дом». Подождала… нет ответа; молча я стоял на месте; Алым вспыхнула румянцем, будто краскою стыда, Но оправилась тотчас же: «Я ищу великой чести; Может быть, не по заслугам, — вы найдете, господа? Не как женщина, не женской я ищу прерогативы, — Здесь улыбкой, как сияньем, улыбнулась, говоря, — Но затем, что наши рощи в час заката так красивы, Что годятся для поэта иль венчанного царя. Пригласить вас не осмелюсь в суеты приют тщеславный, — Но туда, куда Создатель звал уж раньше соловья; Если вы споете вместе в тишине моей дубравной, За леса мои родные — вам спасибо молвлю я». Оглянулась — улыбнулась — колебались свет и тени… Взор очей ее прекрасных львов — и то смирить бы мог; Я ответить был не в силах; поклонился тем не мене; Удалилась, как царица, преступив через порог… О прекрасные дубравы с той листвой широкошумной! Я вас слышу и доныне; — песня ваша мне мила; О злосчастные дубравы, где влюбился я, безумный, Где попала прямо в сердце мне коварная стрела! В древних залах Вайкомб Голля сонм теснился приглашенных; Ножки лондонских красавиц на коврах скользили всех, И был полон воздух летний голосов их заглушенных, И звенел в оконных нишах — серебристый, легкий смех. Вечерами на террасу из всех окон свет струился, Тень на занавесях темных в нем чертила свой излом; Над рекою лебедь белый, что из нежных рук кормился, Сквозь дремоту слыша звуки, трепетал им в такт крылом. Часто музыка звучала: звон рояля, рокот пенья, И встревоженные птички просыпались в парке вдруг; Иль, бывало, в темной чаще голова мелькнет оленья — Но стоят безмолвно кедры, каждый заперт в лунный круг. Хоть она удачным словом, точно цепкой серебристой, И меня втянуть умела в гомон шуток и речей, Часто я сидел отдельно и, рекой любуясь чистой, Слушал голос несравненный, тоже чистый, как ничей. Выезжали на охоту по утрам… под звуки рога, Конский топот, смех и шутки, собирались веселей; И хозяйка молодая, проводив их у порога, Шла с гостями остальными в глубину своих аллей. В белой, девственной одежде шла так стройно и так плавно, Будто двигалась по волнам; — с златокудрой головы, На ходу, капризный локон развевался своенравно — И вдыхала солнце, воздух, запах скошенной травы. Над собой она держала ветку клена, тенью зыбкой Светлых листьев защищаясь от безжалостных лучей — И влюбился я навеки в обаянье той улыбки, Что несменно обитает в глубине ее очей. Улыбаются лишь очи; на устах — раздумья нота, И заботливая строгость на челе ее легла; Только очи всё смеются, будто радостное что-то Вечно видит, что словами рассказать бы не смогла! Шли мы как-то по аллеям; стройных лип склонялись ветки, Шел и я с толпою светской, — не остался в стороне — И промолвила хозяйка: "Эти липы — те же клетки; В них живут певуньи-птички, отданы под стражу мне. Но сюда, где лип зеленых опустилась занавеска, Где смиренно отступили, отодвинулись кусты, — Звуков я не допускаю, кроме струй фонтанных плеска, Только лилии им внемлют, белоснежны и чисты. К небесам стремится слабо запах лилий, вод журчанье, Как смиренная молитва от затворника души; Здесь — взгляните — белый мрамор: это статуя "Молчанье" (Ло-скульптор ее сработал) дремлет сладостно в тиши. Как сомкнулись плотно веки! Не скрывают, видно, грезу, Соскользнул в дремоте пальчик, что приложен был к устам, А рука едва сжимает символическую розу, Что в бассейн упасть готова и лежать остаться там. Видно, в символе нет нужды, где значенье всем понятно; — Вот, как в замысле скульптора я даю себе отчет: Так и высшие средь мира тем скромней, чем боле знатны, Сильны тем, что отвергают внешний призрачный почет". «Нет, — ответил я, — «Молчанью», правда, символа не нужно, Мысль художника отлично нам понятна без того; Но зато вельможи наши носят сан свой лишь наружно, Чтоб покрыть наружным блеском бедность духа своего. Грезы годны для поэтов; в нашей Англии богатой Символ именно всесилен; сущность ценится едва; Скоро будет только символ; нам заменит мрамор статуй «Символическая роза — коль не «сорная трава»!» «Пусть вы правы, — возразила, — но не все же чтут кумира, Мишуру — наместо злата, вместо дел — пустую спесь; — Что ж, коль всё поглотит форма, я вам брошу книгу мира, Что сейчас звучит так сухо, и с «Молчаньем» сяду здесь!» Говорила, мне сдавалось, то серьезно, то игриво; Улыбались ей подруги — а поклонников синклит Явно ею любовался, — у фонтана так красиво Выделялся образ стройный, светом солнечным облит! Шепот листьев тихо вторил, опускались ветки ниже, В быстрой смене светотени ветер их спешил поднять; Струйки тонкие фонтана то стремились к солнцу ближе, То, отпрянув, как в испуге, опускалися опять. Как мне памятно то утро, и другие утра тоже, Что провел я с ней, прикован духом у любимых ног; С верным псом ее мы были унизительно похожи; Он, как я, за госпожою рвался и отстать не мог. Дни сменялись тихо днями; в вихре смутных сожалений Всё ж я следовал за нею, клятвам, думам вопреки; То учили эхо песням, любовались на оленей, Иногда кормили вместе лебедей у вод реки. Отдыхать, бывало, сядем над рекой, на холм любимый, Сзади лес зеленой тенью уголок наш весь закрыл; Вдруг — от речки куропатка, поднялась, мелькнула мимо, Близко так над головою, что нам слышен трепет крыл. Здесь читал я вслух, покорно, те старинные мотивы, Вдохновенных лир тосканских, или наших лир, подчас, — То из Спенсера отрывки, то сонеты-переливы Из Петрарка; вот и книга, — лист в ней загнут и сейчас. Из Вордзворта, Теннисона, — бардов нынешнего века, — Тот торжественно-спокоен, тот мечтательно-высок… — Браунинг, что, как плод гранаты, держит сердце человека, В чьих стихах, как кровь, струится и кипит пурпурный сок. Иногда читал несмело из своих новейших песен (Тяжело всегда поэту прочитать свое же вслух); Трудно въехать колеснице, коль проезд в ворота тесен, И слова звучат так глухо, и в груди спирает дух. То, бывало, как устанем, бросим книги, бросим чтенье, Тишина нас вновь объемлет, будто лаской охватя — Из груди ее, внезапно, как потоком хлынет пенье… Скажешь — то поет наяда, леса вольное дитя. Я не знаю, что отрадней, — видеть ли ее поющей, Или слышать; все движенья — то мелодия одна: Есть ведь целый мир созвучий, у нее в очах живущий, А уста — живая песня — всем понятна и видна. Иль звучал мне в разговоре голос дивный, голос нежный; Это было то же пенье, только музыка души; И как звезд огни мелькают средь лазури той безбрежной, Так врывались к нам в беседу звуки все лесной глуши. Столько добрых, ясных мыслей просто высказать умела; Столько светлых настроений и красивых, нежных дум; Сходен с птицей быстрокрылой, что в лазури реет смело, — Так отзывчив и свободен был ее прелестный ум. И всегда она правдива: если кто настроен мрачно, Беззаботное веселье всё же ей простить готов; Даже в шутках благородна, — и умеет так удачно Корень скрыть серьезной мысли под цветами легких слов. То обменивались тихо впечатленьями друг с другом, О жнецах в соседнем поле, о барашках за межой, О гурьбе ребят, спешивших мимо нас из школы лугом, И о том, что свет далекий нам ненужный и чужой. И о людях, и о книгах; — ведь и книги — те же люди, Только лучшие, что держат речь грядущим временам; Ведь мы все в руках природы роль играем лишь орудий, Хоть и хвалимся "прогрессом", коим мир обязан нам. Иногда я говорил ей, что наш век саморекламы Грубо стал спиною к звездам, вечный свет их заградил; "Нам, назвав себя богами, запереть осталось храмы; Черный пар локомобилей нам заменит дым кадил. Восхищаемся мы громко и собой, и временами, И, стремясь вперед всё дальше, восклицаем: "Дивный век!" Быстро движутся машины, души же сковало снами, И пред взором серафимов как ничтожен человек! Мы — как дети, что хожденью научились на досуге, Нас вела досель природа, направляя и храня; Если мчимся под парами, разве больше в том заслуги, Чем тому, кто, взяв за гриву, первый оседлал коня? Дна достигнуть океана если б кто из нас был волен, Шар земной окутать паром, нанести удар звезде, — Это значило б, что путь сей нам заранее дозволен, Мы бы только шли покорно по готовой борозде". И в часы бесед — царицу полюбил я поневоле Беззаветною любовью, как добро и красоту, Как святое вдохновенье; и не ждал иной я доли, Как в песке пустынь бесплодных — начертать мою мечту. Иль всего лишь мне казалось, что немыслимо надежде Увенчать собой, нарушить, скорбь безмолвную любви; — Так олень, хоть ранен насмерть, мирно щиплет травку, прежде Чем готов со стоном боли пасть — и умереть в крови… Много у моей царицы есть поклонников влюбленных; Как запрет Венеры волнам — и ее таков отказ, — Столь величественно-ласков, что никто из дерзновенных Не решился настояньем оскорбить ее хоть раз… Я сидел сегодня утром с книгой в кресле кабинета, — Что сейчас за залой; думы были ласково-тихи; Их навеял мне Камоэнс — португальского поэта Об очах любимой дамы вдохновенные стихи. Зарождаясь в книге, мысли к цели устремлялись метко, От страницы отделялись самовольно и легко; Так лоза в руке ребенка, гибко согнутая ветка, От руки, ее сжимавшей, отлетает далеко. Вдруг, ко мне в уединенье шум донесся разговора; Голос мужественно-твердый молвил: «Лэди Джеральдин», То звучал как будто просьбой, то в пылу горячем спора Убедительно и властно выделялся он один… То был голос гостя — графа; граф по нраву и рожденью: Всё в нем истого вельможу согласилось обличить; Над толпой ничтожных смертных он царит по убежденью, Хоть изысканным поклоном спесь свою готов смягчить. Лоб высокий, нос орлиный, очи точно сталью синей Отражают стрелы взоров, что лететь дерзнули к ним; И уста сомкнулись властно в прямизне упрямых линий, Словно воздух для дыханья предназначен им одним. Впрочем, — честен, прямодушен, образован чрезвычайно, Любит книги и искусство, носит титул древний свой С безупречным благородством — и надменным стал случайно, Как случайно смыт волною край скалы береговой. Я слыхал, не мог не слышать, но я места не оставил; Я остался неподвижен, — уничтоженный, без сил, Точно голос тот знакомый чувства все в груди расплавил, Как горячий ком металла, — сердце сразу раскалил. Он молил во имя страсти, говорил про труд совместный, Про благие начинанья, осчастливленный народ; Отвечала мягко дева: «Пусть падет ваш выбор лестный На иную, что достойней направлять ваш славный род». Здесь, быть может, он увлекся слишком страстными словами, Иль в своей руке сжал ручку слишком нежно, может быть, Только строже возразила: «Нет, милорд, нам лучше с вами Перейти к другим вопросам и теперешний забыть». В самолюбьи уязвленном, в огорченьи ли понятном Он забылся, я не знаю; но презреньем охлажден Был ответ: «Милорд, вы правы; мой избранник будет знатным И богат; краснеть не стану, вспомнив, как он был рожден». Те слова меня пронзили; жизнь помчалась вихрем жгучим, И мой дух, казалось, вырос в полный рост за этот миг, Ведь отчаянье всесильно сделать слабого могучим, — Кто изведал отреченье, тот небесного достиг. И душа, очистясь сразу, будто чрез огонь незримый, Окрылилась, отрешилась от условностей оков; Стало ясно видно оку, как проходят херувимы Безмятежною стезею в вышине, средь облаков. Я не знаю, безрассудство было то, иль вдохновенье, Назови меня безумцем, иль хоть зверем назови… Шаг за шагом, склоном страсти шел я — не прошло мгновенье, — Я стоял уже за дверью, пред лицом моей любви. Я застал ее без графа: видно, он пред этим вышел; Увидав меня, смутилась; несравненные черты То румянцем покрывались, то бледнели… Ты ведь слышал, Что не могут вынесть взора правды — дети суеты! Точно птичка, что из клетки в лес попала ненароком, Трепетала вся, руками от меня закрыв лицо; Я увлек ее внезапно бурной речью, как потоком, Закружил, как смерч в пустыне кружит из песка кольцо! Мне хотелось сместь словами полк условностей несметный, Сонм красивых заблуждений, вкоренившихся давно, Ряд сословных привилегий, без которых в круг заветный Душам пламенным и чистым всё ж проникнуть не дано! Молвил: «Обо мне нет речи, но о лучших детях века, Много высших и достойных с вами близшего родства; — В наше время больше тех, что отреклись от человека, Чем отступников, что прямо отреклись от Божества; Целый ряд великих истин обличает нас в измене, Наши жалкие расчеты ими в прах посрамлены; И в гордыне лицемерной, все ничтожны тем не мене Пред судом всевышним Бога, перед смертью — все равны. О, не чтите власть и деньги, чтит и так их наше племя; Мир и так тельца златого весь наполнен торжеством; Уважайте человека, — хоть он прах, Адама семя, Всё же прах благословенный, вдохновенный Божеством. Как не стыдно вам, с сознаньем красоты своей, холодным, Томно кольцами играя, дать беспечный тот обет: Что тому, кто избран вами, мало Богу быть угодным, Коль его непогрешимым не признает также свет? Вам, чей голос как молитва, чья улыбка — откровенье, Вам, прекраснейшей из женщин, из созданий всех Творца, Столь воздушной, что мешает вам растаять, как виденье, Только лишь земная прелесть несравненного лица; Как не стыдно вам спокойно заклеймить своим презреньем Ваших ближних, ваших братьев, коих создал тот же Бог! — Точно парий, что не только недостойны лицезренья Вас самой — но и не смеют умереть у ваших ног? О, когда б у этой лютни вдохновенней были струны, О, когда б я сам был выше, чище духом, чем сейчас, — Я б сказал вам: "Я люблю вас! и клянусь, царевич юный, По сравнению с поэтом, право, не достойней вас! А как есть, да будет карой вам, надменной, то сознанье, Что я, — беден и ничтожен, страстью робкою томим, Вас люблю, любить дерзаю; чувство — полное страданья, — Но ваш гнев, презренье ваше, — всё бессильно перед ним!"" — Много, много слов безумных — вспомнить всех душа не смеет; Я и так в слезах горячих эти строки окрестил… А еще зовут поэтом! Глупый пес — и тот умеет Оскорбить несносным воем красоту ночных светил! Я замолк; душа стихала, редко вспыхивая снова… Так последний гром смолкает, прокатившись по горам; А она? На то молчанье, как на звук чужого зова, Мокрые подняв ресницы, тихо молвила: "Бертрам!" Вот и всё… Когда б проклятье мне она послала смело, Иль как женщина, умея позу царскую принять, Мне сказала: «Сэр! как гостя я вас выслушать хотела, Но прошу вас этим званьем впредь меня уж не стеснять». Всё б я снес… но это слово! Передать перо не в силах Глубину успокоенья в этом слове, добрый друг! Всю божественную кротость, что жила в тех звуках милых, И душа моя смирилась, победив страстей недуг. Точно пламенным потоком увлечен и уничтожен Вихрем смутных рассуждений; отрезвившись, наконец, От безумного порыва, что лишь юности возможен, И в отчаяньи, понятном для неопытных сердец; В подавляющем сознаньи, что, хотя б я был и правым, Я был низок перед нею, я был жалок и смешон, Что она меня судила с беспристрастьем величавым, И судом ее спокойным я навеки сокрушен; Как по городу большому мчится, вырвавшись из плена, Вихрем, с молнией во взорах, с пеной у рта дикий конь, И наткнулся вдруг на храма хладнокаменную стену, И свалился — бездыханный — и в глазах потух огонь, — Так и я упал пред нею… не сочти меня бессильным! Я сражен был силой страсти; страсть — жестокий господин, Мир — как будто на колесах, скрытых в сумраке могильном, Откатился… я очнулся в этой комнате, один! Слугам тут же приказала унести меня, наверно, От очей ее подальше — но не бросить у ворот, — Слишком праведна для мести, чересчур высокомерна, Чтоб ничтожество такое да лишить своих щедрот. Друг, из этого посланья всё узнать о мне ты волен; Как прочитанная книга, жизнь осталась позади… Завтра еду… жаль, сегодня не могу, затем, что болен; Жду зари, чтоб лаской солнца сердце оживить в груди. Только луч скользнет в окошко — я уйду без вздохов пошлых, Без прощаний, — лишь два слова ей в записке напишу; Скроюсь от ее насмешек, — от похвал хотя бы прошлых, — Далеко, в краю безвестном сердца муку заглушу. О, не бойся; я не стану жизнь напрасно тратить в горе; Дух мой — сокол: хоть и ранен, но готовит вновь полет… Места нет для слез бессилья у поэта в вещем взоре, И пока не выльет в песни всех как есть, — он не умрет! Заключение Дописал Бертрам, и в кресле он откинулся угрюмо; Точно капли дождевые — были слезы на листах, И в душе его теснились недописанные думы, Недосказанные муки трепетали на устах. Видит пред собой виденье; это сон иль откровенье? Вот стоит, бледна, недвижна, молча прислонясь к окну; Послан этот сон, быть может, не затем, чтобы встревожить, Но чтоб в сердце истомленном мир вселить и тишину. «Вы ль, губительные очи, — молвил, — здесь, во мраке ночи, Засияли как сапфиры в бледном мраморе лица? Жжете вы меня поныне — как лучи среди пустыни… Вы ли жизнь мою и сердце иссушите до конца?» Колебался ниже, выше занавес в оконной нише, В шелк пурпурный обрамляя неподвижный этот лик; Там, вдали, катились волны, непрерывным плеском полны, И луна на подоконник заронила светлый блик. Молвил он: «Виденье дамы, стой среди оконной рамы! Да, я вижу, вижу ясно этот дивный, сладкий сон! Вот чело, что дышит властью, вот уста, что полны страстью, Что, как лук, кидают стрелы, и изогнуты, как он!» А она, с улыбкой кроткой, тихой, плавною походкой Всё скользила, приближалась, чуть одеждой шевеля; Руки белые с мольбою протянула пред собою И в лицо ему глядела, о прощении моля. Молвил: «Сплю, открывши вежды; тихим шелестом одежды, Или вздохом, иль движеньем, о молю, не разбуди! Джеральдин, не подходи же! хоть во сне тебя я вижу, Но не выдержит блаженства сердце и замрет в груди!» Улыбалась, как сквозь грезы, но в очах сверкали слезы, — И раздался нежный голос, будто ласкою звеня: «Так ты любишь в самом деле? в целом мире, неужели, О Бертрам, для сердца барда нет достойнее меня?» Молвил: «Грезить бы навеки, как стремятся вечно реки, Как в тени зеленой волны к морю мчатся и сейчас! Так, о дивное блаженство! о виденье совершенства! Жизнь моя б катилась к смерти, с чудным сном не разлучась!» Улыбалась, как сквозь грезы, но в очах сверкали слезы И струились по ланитам, где румянец вспыхнул вновь; Взяв его за обе руки и смиряя сердца муки, Говорила: «Я — виденье — дам тебе свою любовь!» Он — в сознаньи сладком плена, — перед ней склонил колена, А она ему шепнула: «Я исполню свой обет; Ты богат — в дарах природных, знатен — в мыслях благородных, А что скромен по рожденью — так печали в этом нет!» Перевод М. Трубецкой

Caroline Oliphant the Younger (1807–1831)

On Reading Lord Byron’s “Childe Harold”

 Naturalist of mind! Thy bark sailed far, A voyage of discovery o’er the waste Of Life’s wide sea; and not to be deceived By its bright surface, and its dancing waves Smiling in sunshine, thou didst dive beneath Searching its hidden caves, and see Innumerable creeping things, that dwelt From others’ sight concealed, and with the line Which Reason gave thee, didst attempt to sound Immeasurable depths, examine all The rocky grottos where the Genii sleep, And gathering thence a tuneful shell, did’st pour A melancholy blast, that strangely jarr’d With the light music of the Gondolier. In fancied safety, sailing o’er the flood, Many have chanted ocean’s loveliness, Drawn fairy castles on her waves, whose swell Prolonged the colonnade of wreathed shafts, And tinged them with a deeper hue. Fair spell! How many a wand’rer hath been lured by it, Watching the changes wrought, and hath forgot Morgana’s sumptuous hall was not his home. Not such thy flatt’ring picture; — thou didst fling The slime upon the surface, troubling all The sea-nymph’s palace; but thou didst not show Where the lone voyager might rest in peace The stormy hours of night. Thou brought’st some spoils From ocean’s tesselated pavement-wrecks Of human happiness, Affection’s freight, Her gold and ivory from the barren rocks, With spicy treasures which no price could pay; And with them specimens of coral broke From the hard reefs, on which thy bark had struck. Some child of waters, some fair lotus-wreath Thy hand hath gather’d as it floated by; And passing melody of mermaid’s song Thine ear hath caught; but from the foam arising Thy tale was of the whirlpool and the brine, The bitterness of waters that had whelm’d thy soul. Poor mariner! thou didst o’erlook the chief Of all the wonders of the deep. Hadst thou In that vast search, ransacking all her caverns, — Hadst thou but seen the Pearl of price that shone Pure, midst those turbid waters, thou hadst sung A joyous strain, and with a worthier freight Than seaweed torn from sunken rocks, hadst steer’d In safety for “The Islands of the Blest”. Not as thy records tell: they only prove Ocean for thee had gulfs, but held no Gem.

Кэролайн Олифант-младшая (1807–1831)

По прочтении Байронова «Чайльд-Гарольда»

 Естествоиспытатель душ! Твой чёлн По морю Жизни в плаванье пустился Широкому; и, не обманут им, Не соблазнён поверхностью его И пляшущими волнами, нырнул ты, Чтобы разведать тайные пещеры; Увидел ты ползучих тварей сонм, От глаз сокрытых; ты пытался лотом, Что Разум тебе дал, измерить бездну, Которой меры нет; в скалистых гротах, Где Духи дремлют, раковину ты Нашёл и огласил морские глуби Печальной песнью, странно несозвучной Чарующим напевам Гондольера. В беспечности плывя по лону вод, Воспели море многие пииты: Начертят в пене сказочные замки, Построят на бурунах колоннады И краски подгустят. Вот сила чар! Им не единый странник покорился, Увлёкшись переменами, забыв, Что он живёт не во дворце Морганы. Ты не таков — со дна ты ил взметнул На самую поверхность, всполошил Чертог морской царевны, но приюта Для путника в час бури полуночной Не указал. Трофеи ты добыл Со дна цветистого; принёс обломки Людского счастья, Страсти тяжкий груз, Взял кость с камней слоновую и злато И пряный клад, что ввек не оценить, Случайно отломив куски коралла От грозных рифов, где твой чёлн разбит. Дитя морей, из лотоса венок Случайно ухватил ты проплывавший; Текучий звук русалочьего пенья Пленил твой слух; но всё же твой рассказ О зыбях и пучинах повествует, Он — горечь вод, что душу тяготит. Несчастный мореход! Ты упустил Главнейшее из всех чудес подводных. Разведай ты старательней пещеры, Увидь, как блещет многоценный Жемчуг Средь бури в непорочной чистоте, Ты пел бы радость; с грузом боле ценным, Чем водоросль с морского камня, ты Отплыл бы с миром к Островам Блаженных. Не так в твоих твореньях: видно в них — Ты в море ищешь бурь, а не Жемчужин. Перевод А. Серебренникова

Andrew Park (1807–1863)

The Auld Folks

 The auld folks sit by the fire, When the winter nichts are chill; The auld wife she plies her wire, The auld man he quaffs his yill. An’ meikle an’ lang they speak O’ their youthfu’ days gane by, When the rose it was on the cheek, And the pearl was on the eye! They talk o’ their bairnies’ bairns, They talk o’ the brave an’ free, They talk o’ their mountain-cairns, And they talk of the rolling sea.— And meikle an’ lang they speak O’ their youthfu’ days gane by, When the rose it was on the cheek, An’ the pearl was on the eye! They talk o’ their friends lang gane, And the tear-draps blin’ their e’e; They talk o’ the cauld kirk-stane Whare sune they baith maun be. Yet each has had their half 0’ the joys o’ this fitful sphere, So whiles the auld folk laugh, And whiles they drap a tear!

Эндрю Парк (1807–1863)

Старики

 Зима на дворе, у огня старики, Под вечер, сидят себе двое. Старуха за прялкой, за кружкой старик. Сидят, вспоминая былое. И много и долго толкуют они О днях, что казалось забыты, Когда у ней перлы сверкали в очах, Пылали румянцем ланиты. О детях детей, о своих земляках Толкуют, друг другу все вторя, О зелени яркой лугов и долин, О шуме угрюмого моря. И много и долго толкуют они О днях, что, казалось, забыты, Когда у ней перлы сверкали в очах, Пылали румянцем ланиты. Они вспоминали усопших друзей, Лежащих на тихом погосте; И грустно им вздумать, что скоро свезут Туда же их старые кости! Но каждый из них взял у жизни что мог. Любила их радость живая. И вот — то смеются, то плачут они, О старых годах вспоминая. Перевод А.Н. Плещеева

Helen Selina Blackwood (1807–1867)

Lament of the Irish Emigrant

 I’m sittin’ on the stile, Mary,  Where we sat side by side On a bright May mornin’ long ago,  When first you were my bride; The corn was springin’ fresh and green,  And the lark sang loud and high— And the red was on your lip, Mary,  And the love-light in your eye. The place is little changed, Mary,  The day is bright as then, The lark’s loud song is in my ear,  And the corn is green again; But I miss the soft clasp of your hand,  And your breath warm on my cheek, And I still keep listening for the words  You never more will speak. ‘Tis but a step down yonder lane,  And the little church stands near, The church where we were wed, Mary,  I see the spire from here. But the graveyard lies between, Mary,  And my step might break your rest — For I’ve laid you, darling! down to sleep,  With your baby on your breast. I’m very lonely now, Mary,  For the poor make no new friends, But, O, they love the better still,  The few our Father sends! And you were all I had, Mary,  My blessin’ and my pride: There’s nothing’ left to care for now,  Since my poor Mary died. Yours was the good, brave heart, Mary,  That still kept hoping on, When the trust in God had left my soul,  And my arm’s young strength was gone There was comfort ever on your lip,  And the kind look on your brow— I bless you, Mary, for that same,  Though you cannot hear me now. I thank you for the patient smile  When your heart was fit to break, When the hunger pain was gnawin’ there,  And you hid it, for my sake! I bless you for the pleasant word,  When your heart was sad and sore — O, I’m thankful you are gone, Mary,  Where grief can’t reach you more! I’m biddin’ you a long farewell,  My Mary kind and true! But I’ll not forget you, darling!  In the land I’m goin’ to; They say there’s bread and work for all,  And the sun shines always there — But I’ll not forget old Ireland,  Were it fifty times as fair! And often in those grand old woods  I’ll sit, and shut my eyes, And my heart will travel back again  To the place where Mary lies; And I’ll think I see the little stile  Where we sat side by side: And the springin’ corn, and the bright May morn,  When first you were my bride.

Хелен Селина Блэквуд (1807–1867)

Жалоба ирландского выходца

 Иду я тропинкой заглохшей, Поникнув на грудь головой. Здесь утром весенним однажды Мы встретились, Мери, с тобой. Зеленая рожь колыхалась, И звонко пел зяблик в кустах, Светилась любовь в твоем взоре, И розы цвели на устах. Но многое здесь изменилось: Всё так же прекрасна весна, По-прежнему рожь зеленеет И зяблика песня слышна. Но руки твои, дорогая, Моих не сжимают уж рук, И тщетно хочу я услышать Любимого голоса звук! Знакомая взорам ограда Белеет опять предо мной — Ограда той маленькой церкви, Где нáзвал тебя я женой. А вот и погост… Нарушают Шаги мои часто твой сон… Сюда отнесли тебя, Мери; И здесь же твой сын схоронен… Теперь я один, моя Мери, Не нужен бедняк никому; Но тем дорожит он сильнее Могилами близких ему. Была моя жизнь трудовая Тобою одной лишь светла, И некого больше любить мне С тех пор, как ты в землю сошла. Слабели не раз мои силы Под гнетом нужды и труда, И к небу и к людям кипела В измученном сердце вражда! Но ты, ты не падала духом, Ясна оставалась в борьбе, И вот почему я взываю, Хоть ты и не слышишь, к тебе: Спасибо тебе, дорогая! Ведь голод томил и тебя… И ты настрадалась немало, Но только молчала, любя. Спасибо тебе за улыбку, За каждый сердечный привет… Спасибо за то, что ушла ты В тот край, где страдания нет! Надолго с тобой я прощаюсь… Пройдут на чужбине года, И старость настанет; но помнить О Мери я буду всегда. Они говорят, что работы Там больше и солнце ясней… Но всё буду сердцем стремиться Я к родине бедной своей! Закрою ль глаза я порою, Бродя в первобытных лесах, Туда унесут меня мысли, Где милый покоится прах… Мне будет казаться, что Мери Ко мне, улыбаясь, идет, И рожь зеленеет, и зяблик В кустах свою песню поет. Перевод А.Н. Плещеева

Frederick Tennyson (1807–1898)

The Fountain

 Fair fount, that singest in the air, And spinnest in the sun Raiment for River Gods to wear, From dawn till day be done; Oh! could I learn thy magic art, and share Thy sympathetic sense, that moulds thee forms So sweet in calm, so glorious in storms; Could beauty sway my speech, as thee the air! Fair fount, thy music swift and strange, Thy lightnings in mine eyes, Weave me with every sunny change Such pleasant phantasies, That I, methinks, could dream away my years Peacefully gazing, as thy silver dews Make harmonies of lovely sounds and hues, In answer to the soft wind as it veers. Image of joy and flowing song, And fancy without measure, Thy tongue is tuneful all day long, Thy heart leaps up with pleasure: Thine is the glorious youth where jocund mind Weaves tears with laughter, and regrets with hopes, Whose careless moments, like thy sunny drops, Are fancy-wooed, as they are by the wind. But when the months have chained thy heart, And sealed thy tongue with frost, An emblem of that day thou art When all we loved is lost: The heart of Age is but a frozen thing; The eyes of Age see but a wintry mist, By no sweet visions like thy sunbows kissed, Whence smiles have fled, and tears have ceased to spring.

Midsummer Morn

 Low in the East the great Midsummer Dawn Roll’d up the floodtide of the Ocean Light, Far off the peaks and mountain snows were bright, But Darkness swathed the flowers upon the lawn. Hush’d was the balmy hour, and blest the clime, And softly thro’ an open casement crept, Where by her deephair’d boy a mother slept, Breath of the cradled dews and Summertime. For into that still chamber stoop’d gold blossom, Large purple bell, red rose, and woodbine pale; And she with dreams of wonder did regale Her phantasy, while he lay on her bosom. She thought the Fairies, creeping from their cells In those dusk flowers, with loving eyes benign Stept down, and, as the Day began to shine, To low sweet music utter’d blissful spells. Over the slumbers of that infant boy They hover’d; some from deathless springs of Morn And from the chambers of the South had borne Spirits of mirth, love, laughter, hope, and joy. Some hunter-like with wreathen horn and plume In doublet green from greenwood had come forth; They brought him strength and valour from the North, And health, and mountain flowers, and spotless bloom. And some, like Gnomes from ancient mines of Ind, Rose bow’d with treasure, and such mighty gems As flame in front of Eastern diadems, And gave him golden rods to rule mankind. Some brought him drops from dying heroes’ veins And holy tears; some robes from Fancy’s treasure, Beauty, and vials of the wine of Pleasure, And soft oblivious balms to lull his pains. Some with the last words of the Wise would fill His tender soul; some with Apollo’s songs; Some with proud echoes of Olympian tongues Weighty in council, mighty over ill. Then in the middle of the chamber stood A sovran Shape, but as a mother mild, And touch’d the forehead of the sleeping child, And spoke in solemn accents breathed with good. “Fear not — I am the Mother of the Fays: One gift of mine is better than their best: Take thou this only — pine not for the rest — ’Tis more than Wealth, or Power, or length of Days”. And in her hand an adamant corslet shone — “Wear this — upon the outer face shall be The hearts of others shadow’d unto thee”, She cried — “upon the innermost thine own”.

Фредерик Теннисон (1807–1898)

Родник

 В прозрачном воздухе поёт чистейший из ключей, речным богам наряды вьёт из солнечных лучей. Единство чувства ясность форм даёт и в блеске бурь, и в радостном раю. Моей бы речи — магию твою, чтоб воздух пел, как над тобой поёт! Родник, как странен он и скор — Напев, что даришь ты. Сияньем искр ласкает взор Причудливость мечты. И сколько мне не выпало бы лет — Я видеть серебристость рос готов, В гармониях созвучий и цветов, Что ветру— непоседе мчатся вслед. Игры фантазий не тая, узоры песня льёт. Как мелодична речь твоя День целый напролёт! И юность безмятежная сплела надежды и утраты, смех и плач, Как беззаботно сердце мчится вскачь, и буря вдаль мечту не унесла! Придет пора — и мысль, и речь Мороз скуёт, жесток. В творенье боль утрат облечь Тебе настанет срок. У старости есть сердце — но оно застыло, и суров холодный взгляд, И стрелы солнца больше не летят Улыбке плач сменить не суждено. Перевод И. Поляковой-Севостьяновой

Утро солнцестояния

 Рассвет. Солнцестоянье. И густой Свет Океана на Восход катился, Снег на вершинах ярко засветился, Цветы в долинах — скрыты темнотой. Благословенный час! Тишь не спеша Вползала, ароматами согрета, В окно, где мать, вдыхая запах Лета, Дремала, обнимая малыша. Склонился золотой цветок устало, И колокольчик с розой, и вьюнок… Её мечта, пока уснул сынок, Невиданною роскошью блистала. Из сумрачных цветов, лишь День возник, сбежались феи в комнатку над садом, И музыка легко звучала рядом, Блаженством наполняя каждый миг. Одни — бессмертье Утра сберегли, И, в детский сон влетая друг за другом, Веселье, что даруется лишь Югом, Любовь, надежду, радость принесли. А те, в зелёном, с Севера привет Охотничьим рожком провозгласили. Дары подносят — мужество и силы, И горные цветы, и жизни цвет. Те — словно Гномы, скрыты темнотой В алмазных копях Индии на страже, — Каменьев пламя поднесли, и даже Всемирной власти скипетр золотой. Душе — усладу, святости — слезам, Кровь воина, что чист и храбр до гроба, Хмель наслажденья, и мечту, и чтобы Боль усыпить — забвения бальзам. И Мудреца почившего завет, И речь богов — язык Олимпа гордый, В страданьях — сильный, а в советах — твёрдый. И песен Аполлона вечный свет. И вдруг… Возникла в комнате — Она. Как мать, ладонью детский лоб накрыла, Торжественно и властно говорила, — Но добротою речь была полна. — Не бойтесь. Мать всем феям я. И нет прекрасней дара моего. Поверьте — Сосна нужна для жизни — не для смерти, Важней Богатства, Власти, долгих Лет. И панцирь засверкал в руках её. — Носи, дитя! Дорогою любою Пусть все сердца стремятся за тобою — Но должен сердце ты сковать своё. Перевод И. Поляковой-Севостьяновой

Edward FitzGerald (1809–1883)

Old Song

 ‘Tis a dull sight To see the year dying, When winter winds Set the yellow wood sighing: Sighing, O sighing! When such a time cometh I do retire Into an old room Beside a bright fire: O, pile a bright fire! And there I sit Reading old things, Of knights and lorn damsels, While the wind sings — O, drearily sings! I never look out Nor attend to the blast; For all to be seen Is the leaves falling fast: Falling, falling! But close at the hearth, Like a cricket, sit I, Reading of summer And chivalry — Gallant chivalry! Then with an old friend I talk of our youth — How ’twas gladsome, but often Foolish, forsooth: But gladsome, gladsome! Or, to get merry, We sing some old rhyme That made the wood ring again In summer time — Sweet summer time! Then go we smoking, Silent and snug: Naught passes between us, Save a brown jug — Sometimes! And sometimes a tear Will rise in each eye, Seeing the two old friends So merrily — So merrily! And ere to bed Go we, go we, Down on the ashes We kneel on the knee, Praying together! Thus, then, live I Till, ‘mid all the gloom, By Heaven! the bold sun Is with me in the room Shining, shining! Then the clouds part, Swallows soaring between; The spring is alive, And the meadows are green! I jump up like mad, Break the old pipe in twain, And away to the meadows, The meadows again!

Chivalry At A Discount

 Fair cousin mine! the golden days Of old romance are over; And minstrels now care naught for bays, Nor damsels for a lover; And hearts are cold, and lips are mute That kindled once with passion, And now we’ve neither lance nor lute, And tilting’s out of fashion. Yet weeping Beauty mourns the time When Love found words in flowers; When softest test sighs were breathed in rhyme, And sweetest songs in bowers; Now wedlock is a sober thing — No more of chains or forges! — A plain young man — a plain gold ring — The curate — and St. George’s. Then every cross-bow had a string, And every heart a fetter; And making love was quite the thing, And making verses better; And maiden-aunts were never seen, And gallant beaux were plenty; And lasses married at sixteen, And died at one-and-twenty. Then hawking was a noble sport, And chess a pretty science; And huntsmen learned to blow a morte, And heralds a defiance; And knights and spearmen showed their might, And timid hinds took warning; And hypocras was warmed at night, And coursers in the morning. Then plumes and pennons were prepared, And patron-saints were lauded; And noble deeds were bravely dared, And noble dames applauded; And Beauty played the leech’s part, And wounds were healed with syrup; And warriors sometimes lost a heart, But never lost a stirrup. Then there was no such thing as Fear, And no such word as Reason; And Faith was like a pointed spear, And Fickleness was treason; And hearts were soft, though blows were hard; But when the fight was over, A brimming goblet cheered the board, His Lady’s smile the lover. Ay, those were golden days! The moon Had then her true adorers; And there were lyres and lutes in tune, And no such thing as snorers; And lovers swam, and held at naught Streams broader than the Mersey; And fifty thousand would have fought For a smile from Lady Jersey. Then people wore an iron vest, And bad no use for tailors; And the artizans who lived the best Were armorers and nailers; And steel was measured by the ell And trousers lined with leather; And jesters wore a cap and bell, And knights a cap and feather. Then single folks might live at ease, And married ones might sever; Uncommon doctors had their fees, But Doctor’s Commons never; O! had we in those times been bred, Fair cousin, for thy glances, Instead of breaking Priscian’s head, I had been breaking lances!

Эдвард Фицджеральд (1809–1883)

Старая песня

 Грустно мне видеть,       Как год умирает, Пока под ветрами       Лес голый вздыхает —             Вздыхает, вздыхает! В пору такую       Запрусь я один В комнате старой, Где рдеет камин, Жаркий камин! Там я читаю Весь день напролет О рыцарях, дамах, А ветер поет — Уныло поет! В окно обратить Не желаю я взгляд: Одно там увижу — Как листья летят, Падая, падая! Я, как сверчок, У камина примолк, Читая про лето, Про рыцарский долг — Благороднейший долг! Мы с другом старинным Болтает вдвоем О радостном нашем И глупом былом — Но радостном, радостном! Иль для забавы Затянем мы с ним Напев, что звенел По трущобам лесным, По чаща лесным! В молчанье мы курим, Я и мой друг, Лишь верный стакан С нами делит досуг — Порою! И слезы порою Текут из очей При взгляде веселом На старых друзей, На верных друзей! И перед сном, В унылую мглу, С ним на колени Мы станем в золу И молимся вместе! Вот так я живу… Но во дни непогод Вдруг дерзкое солнце В окошко войдет — Весело, весело! Вновь ласточки реют, Рассеялась мгла, Поля зеленеют, Весна ожила! Тут проворней вскочить И трубку сломать — И снова в поляны, В поляны опять! Перевод В. Рогова

Уценка рыцарства

 Кузина милая! Тех лет Исчезла доблесть ныне. До лавров барду дела нет, Дев страстных — нет в помине, Молчат уста, сердца — как лед, И не горят ланиты, Нет копий, лютня не поет, Турниры позабыты. Как не грустить о днях былых! Признанья — в каждом слове, Во вздохах складывался стих, Мелодии — в алькове. Теперь — лишь сны о той красе, И брак — одно названье: Жених — как все, кольцо — как все, И там, где все — венчанье. Был не в музее арбалет, И сердце — не в кубышке, И страсть в балладах пел поэт, И пел не понаслышке. И старых дев тот век не знал, И вмиг сердца сгорали, И друг в шестнадцать замуж звал, А в двадцать — умирали. Был знати соколиный лов И шахматы знакомы, И егерь справно гнал волков, И паж не знал истомы. И было рыцарям вольнó, И серв таился робкий, И ночью грело кровь вино, А утром — конь торопкий. Был свеж и вымпел, и плюмаж, И славен герб старинный, И в моде был бойцовский раж, И дам восторг невинный. И не пиявки — ласка рук И травы боль снимали, И сердце билось для подруг, А при враге — едва ли. Был Страх мужчинам незнаком, И Выгоды значенье. И Верность им была копьём, И был позор в Сомненьи. И в схватке крепок был удар, И победитель с пылом И жадно пил хмельной извар, И взором грелся милым. О, в те года луна звала Играть на мандолине, И ночью музыка плыла, Не храп людской, как ныне. Влюбленным подвиги легки — Счет не вели преградам, И Леди Джерси в бой полки Могла отправить взглядом. В железо каждый был одет, Портной сидел без денег, И никогда не знали бед Кузнец и оружейник. И мерою длина клинка Тогда была для стали, По шлему — графа, дурака — По бубну узнавали. Мог холостяк жить с кем хотел, И врозь — супруги смело, И был законник не у дел — Платили лишь за дело. О да, живи мы в те года, Кузина, за улыбку, Искал б я подвигов тогда, А не в строке ошибку! Перевод Я. Старцева

William Ewart Gladstone (1809–1898)

To a Rejected Sonnet

 Poor child of sorrow! who didst boldly spring, Like sapient Pallas, from thy parent’s brain All armed in mail of proof! and thou wouldst fain Leap further yet, and on exulting wing Rise to the summit of the printer’s press! But cruel hand hath nipped thy buds amain, Hath fixed on thee the darkling inky stain, Hath soiled thy splendour and defiled thy dress! Where are thy “full-orbed moon” and “sky serene”? And where thy “waving foam” and “foaming wave”? All, all are blotted by the murderous pen And lie unhonoured in their papery grave! Weep, gentle sonnets! Sonneteers, deplore! And vow — and keep your vow — you’ll write no more!

Уильям Юарт Гладстон (1809–1898)

Отвергнутому сонету

 Явилось ты на свет, скорбей дитя, Из головы, подобное Палладе, Во всеоружьи правок; славы ради Рвалось ты вдаль, на крыльях возлетя На типографские высоты! Но Вовек тебе не знать услад печати: Жестокой дланью вымарано платье, И на тебе — чернильное пятно! Где «волны пены»? Где же «пенный вал»? Где «круглый лик луны»? Где «окоем»? Удар пера им жизни оборвал, Бумажный склеп — навек теперь их дом. Сонеты, плачьте! Плачьте, сонетисты! Клянитесь не писать! Клянитесь исто! Перевод А. Серебренникова

William Makepeace Thackeray (1811–1863)

The Ballad of Bouillabaisse

 A street there is in Paris famous,       For which no rhyme our language yields, Rue Neuve des Petits Champs its name is —       The New Street of the Little Fields. And here’s an inn, not rich and splendid,       But still in comfortable case; The which in youth I oft attended,       To eat a bowl of Bouillabaisse. This Bouillabaisse a noble dish is —       A sort of soup or broth, or brew, Or hotchpotch of all sorts of fishes,       That Greenwich never could outdo; Green herbs, red peppers, mussels, saffron,       Soles, onions, garlic, roach, and dace: All these you eat at Terré’s tavern,       In that one dish of Bouillabaisse. Indeed, a rich and savory stew ’tis;       And true philosophers, methinks, Who love all sorts of natural beauties,       Should love good victuals and good drinks. And Cordelier or Benedictine       Might gladly, sure, his lot embrace, Nor find a fast-day too afflicting,       Which served him up a Bouillabaisse. I wonder if the house still there is?       Yes, here the lamp is, as before; The smiling red-checked écaillère is       Still opening oysters at the door. Is Terré still alive and able?       I recollect his droll grimace: He’d come and smile before your table,       And hope you liked your Bouillabaisse. We enter — nothing’s changed or older.       ‘How’s Monsieur Terré, waiter, pray?’ The waiter stares and shrugs his shoulder —       ‘Monsieur is dead this many a day’. ‘It is the lot of saint and sinner,       So honest Terré’s run his race’. ‘What will Monsieur require for dinner?’       ‘Say, do you still cook Bouillabaisse?’ ‘Oh, oui, Monsieur,’ ’s the waiter’s answer;       ‘Quel vin Monsieur désire-t-il?’ ‘Tell me a good one’. — ‘That I can, Sir:       The Chambertin with yellow seal’. ‘So Terré’s gone,’ I say, and sink in       My old accustom’d corner-place He’s done with feasting and with drinking,       With Burgundy and Bouillabaisse’. My old accustom’d corner here is,       The table still is in the nook; Ah! vanish’d many a busy year is       This well-known chair since last I took. When first I saw ye, cari luoghi,       I’d scarce a beard upon my face, And now a grizzled, grim old fogy,       I sit and wait for Bouillabaisse. Where are you, old companions trusty       Of early days here met to dine? Come, waiter! quick, a flagon crusty —       I’ll pledge them in the good old wine. The kind old voices and old faces       My memory can quick retrace; Around the board they take their places,       And share the wine and Bouillabaisse. There’s Jack has made a wondrous marriage;       There’s laughing Tom is laughing yet; There’s brave Augustus drives his carriage;       There’s poor old Fred in the Gazette; On James’s head the grass is growing;       Good Lord! the world has wagged apace Since here we set the Claret flowing,       And drank, and ate the Bouillabaisse. Ah me! how quick the days are flitting!       I mind me of a time that’s gone, When here I’d sit, as now I’m sitting,       In this same place — but not alone. A fair young form was nestled near me,       A dear, dear face looked fondly up, And sweetly spoke and smiled to cheer me —       There’s no one now to share my cup. * * * I drink it as the Fates ordain it.       Come, fill it, and have done with rhymes: Fill up the lonely glass, and drain it       In memory of dear old times. Welcome the wine, whate’er the seal is;       And sit you down and say your grace With thankful heart, whate’er the meal is.       — Here comes the smoking Bouillabaisse!

Vanitas Vanitatum[55]

 How spake of old the Royal Seer? (His text is one I love to treat on.) This life of ours he said is sheer Mataiotes Mataioteton. O Student of this gilded Book, Declare, while musing on its pages, If truer words were ever spoke By ancient, or by modern sages! The various authors’ names but note, French, Spanish, English, Russians, Germans: And in the volume polyglot, Sure you may read a hundred sermons! What histories of life are here, More wild than all romancers’ stories; What wondrous transformations queer, What homilies on human glories! What theme for sorrow or for scorn! What chronicle of Fate’s surprises — Of adverse fortune nobly borne, Of chances, changes, ruins, rises! Of thrones upset, and sceptres broke, How strange a record here is written! Of honors, dealt as if in joke; Of brave desert unkindly smitten. How low men were, and how they rise! How high they were, and how they tumble! O vanity of vanities! O laughable, pathetic jumble! Here between honest Janin’s joke And his Turk Excellency’s firman, I write my name upon the book: I write my name — and end my sermon. * * * O Vanity of vanities! How wayward the decrees of Fate are; How very weak the very wise, How very small the very great are! What mean these stale moralities, Sir Preacher, from your desk you mumble? Why rail against the great and wise, And tire us with your ceaseless grumble? Pray choose us out another text, O man morose and narrow-minded! Come turn the page-I read the next, And then the next, and still I find it. Read here how Wealth aside was thrust, And Folly set in place exalted; How Princes footed in the dust, While lackeys in the saddle vaulted. Though thrice a thousand years are past, Since David’s son, the sad and splendid, The weary King Ecclesiast, Upon his awful tablets penned it, — Methinks the text is never stale, And life is every day renewing Fresh comments on the old old tale Of Folly, Fortune, Glory, Ruin. Hark to the Preacher, preaching still He lifts his voice and cries his sermon, Here at St. Peter’s of Cornhill, As yonder on the Mount of Hermon; For you and me to heart to take (O dear beloved brother readers) To-day as when the good King spake Beneath the solemn Syrian cedars.

The Rose of Flora

 On Brady’s tower there grows a flower, It is the loveliest flower that blows,— At Castle Brady there lives a lady, (And how I love her no one knows); Her name is Nora, and the goddess Flora Presents her with this blooming rose. “O Lady Nora”, says the goddess Flora, “I’ve many a rich and bright parterre; In Brady’s towers there’s seven more flowers, But you’re the fairest lady there: Not all the county, nor Ireland’s bounty, Can projuice a treasure that’s half so fair!” What cheek is redder? sure roses fed her! Her hair is maregolds, and her eye of blew. Beneath her eyelid, is like the vi’let, That darkly glistens with gentle jew! The lily’s nature is not surely whiter Than Nora’s neck is, — and her arrums too. “Come, gentle Nora”, says the goddess Flora, My dearest creature, take my advice, There is a poet, full well you know it, Who spends his lifetime in heavy sighs, — Young Redmond Barry, ‘tis him you’ll marry, If rhyme and raisin you’d choose likewise”.

Sorrows of Werther

 Werther had a love for Charlotte Such as words could never utter; Would you know how first he met her? She was cutting bread and butter. Charlotte was a married lady, And a moral man was Werther, And, for all the wealth of Indies, Would do nothing for to hurt her. So he sighed and pined and ogled, And his passion boiled and bubbled, Till he blew his silly brains out, And no more was by it troubled. Charlotte, having seen his body Borne before her on a shutter, Like a well-conducted person, Went on cutting bread and butter.

Friar’s Song

 Some love the matin-chimes, which tell The hour of prayer to sinner: But better far’s the mid-day bell, Which speaks the hour of dinner; For when I see a smoking fish, Or capon drown’d in gravy, Or noble haunch on silver dish, Full glad I sing my ave. My pulpit is an alehouse bench, Whereon I sit so jolly; A smiling rosy country wench My saint and patron holy. I kiss her cheek so red and sleek, I press her ringlets wavy, And in her willing ear I speak A most religious ave. And if I’m blind, yet heaven is kind, And holy saints forgiving; For sure he leads a right good life Who thus admires good living. Above, they say, our flesh is air, Our blood celestial ichor: Oh, grant! mid all the changes there, They may not change our liquor!

Уильям Мейкпис Теккерей (1811–1863)

Баллада о буйабесе

 На улице, в Париже славной, Стоит известный ресторан; Зовется улица издавна Поднесь Rue Neuve des Petits Champs[56] Хоть заведенье небогато, Готовят в нем деликатес — Там часто я бывал когда-то И ел отменный буйабес. Прекраснейшее это блюдо, Я в том присягу дать готов: В одной кастрюле — ну и чудо! — Найдете рыбу всех сортов, Обилье перца, лука, мидий,— Тут Гринич сам теряет вес! — Все это в самом лучшем виде И составляет буйабес. Да, в нем венец чревоугодий! Пора философам давно, Любя прекрасное в природе, Ценить и яства и вино. Какой монах найдет несносным Меню предписанных трапез, Когда по дням исконно постным Вкушать бы мог он буйабес? Не изменилась обстановка: Все та же вывеска, фонарь, И улыбается торговка, Вскрывая устрицы, как встарь. А что Терре? Он ухмылялся, Гримасничал, как юркий бес, И, подлетев к столу, справлялся, Гостям по вкусу ль буйабес. Мы входим. Тот же зал пред нами. «А как мосье Терре, гарсон?» Он говорит, пожав плечами: «Давным-давно скончался он». «Так кончились его печали — Да внидет в царствие небес…» «А что б вы кушать пожелали?» «А все ли варят буйабес?» «Mais oui, monsieur! — Он скор с ответом.— Voulez-vous boire, monsieur? Quel vin?[57]» «Что лучше?» — «Помогу советом: С печатью желтой шамбертен». …Да, жаль Терре! Он распростился С отрадой вскормленных телес, Когда навеки вас лишился, Бургундское да буйабес. В углу стоит мой стол любимый, Не занят, будто на заказ; Года прошли невозвратимо, И снова я за ним сейчас: Под этой крышей, cari luoghi[58], Я был повеса из повес,— Теперь, ворчун, седой и строгий, Сижу и жду я буйабес. Где сотрапезники, что были Всех ближе в пору дней былых? Гарсон! Налейте из бутыли — До дна хочу я пить за них! Со мной их голоса и лица, И мир исчезнувший воскрес — Вся банда вкруг стола толпится, Спеша отведать буйабес. Удачно очень Джек женился, Смеется, как и прежде, Том, Огастес-хват остепенился, А Джеймс во мраке гробовом… Немало пронеслось над светом Событий, бедствий и чудес, С тех пор как здесь, друзья, кларетом Мы запивали буйабес. Как не поддаться мне кручине, Припомнив ход былых годин, Когда я сиживал, как ныне, Вот здесь, в углу, — но не один? Передо мною облик милый: Улыбкой, речью в дни забот Не раз она меня бодрила… Теперь никто со мной не пьет. Я пью один, веленьем рока… Стихов довольно! Пью до дна За вас, ушедшие далеко Пленительные времена! Так, не печалясь и на тризне, За все, в чем видел интерес, Останусь благодарен жизни… Несут кипящий буйабес! Перевод В. Рогова

Mataiotes Mataioteton[59]

 Как древле говорил Пророк? Он пригвоздил сравненьем сжатым Земную жизнь: весь наш мирок Есть ванитас, мол, ванитатум. Чтец позлащенной книги сей! Скажи, склонясь к ее странице: Кто из мужей в исторьи всей С Провидцем мудростью сравнится? Как этот том разноязык! Бритт, немец, росс, француз, испанец. Уроков на десяток книг Скрывает этой книги глянец. Сколь дивных здесь историй есть, Каких не сыщешь и в романах; Сколь притч про славу и про честь, И сколь метаморфоз престранных! Здесь есть герои и рабы, Слепая прихоть провиденья, Здесь стойкость пред лицом судьбы, Примеры взлета и паденья. Как эта летопись чудна! В ней трон разбитый и держава, Казнь, без вины присуждена, Награда, взятая без права. Кто был во тьме, тот вышел в свет, Кто был вверху, узнал крушенье — Смешная суета сует! Трагическое копошенье! Сюда рука моя внесла Автограф, потеснив надменно Фирман турецкого посла И шутку доброго Жанена. * * * Пустая суета сует! О, как капризен Рок вельможный; Как часто в мудрых силы нет, И как великие ничтожны! Но, сэр Пророк, в конце концов Что толку в затхлой сей морали? Громишь царей и мудрецов, А мы давно уж заскучали. Не обновить ли древний том, О муж угрюмый и упрямый? Но лист читая за листом, Я вижу текст все тот же самый: Я вижу: Доблесть обошли, А Глупость царствует, жирея; Я вижу: Князь бредет в пыли, А добрый конь несет лакея. Усталый царь Екклезиаст Составил поученья эти, Язвителен и языкаст, Тому десятка три столетий, — Но злободневность их живет, И жизнь на их полях лукаво Ведет свой ежедневный свод Греха и Краха, Зла и Славы. Внемли! Пророк нас не забыл, Он проповедует и ноне В Петровой церкви на Корнхилл, Как в оны годы на Ермоне, Чтоб слышали и я, и ты, Читатель добрый, непрестанно Глас, прогремевший с высоты Горы под кедрами Ливана. Перевод Д. Манина

Роза Флоры

 У Брейдской башни, средь всех невзрачных Один завидный мне мил ЦВИТОК, — Есть в замке Брейди красотка леди, (Но как люблю я — вам невдомек); Ей имя Нора. Богиня Флора Дарит ей розу, любви залог. И молвит Флора: «О леди Нора, У Брейдской башни ЦВИТОЧКОВ тьма, — Семь дев я знаю, но ты, восьмая, Мужчин в округе свела с ума, Ирландский остров, на зависть сестрам, Твою ВЗЛИЛЕЯЛ красу весьма! Сравню ль с ЦВИТОЧКОМ? Столь алым щечкам, Должно быть, роза ссудила свой Румянец нежный и безмятежный, — А взор — фиалки синей с ЛЕХВОЙ! И нету спора, что эта Нора Затмит ЛИЛЕЮ красой живой! «Пойдем-ка, Нора, — взывает Флора, — Туда, где бедный грустит юнец, То некий местный поэт безвестный, Но вам известный младой певец; То Редмонд Барри, с ним, юным в паре, Пойти б вам стоило под ВИНЕЦ!» Перевод А. Голембы

Страдания молодого Вертера

 Был влюблен в Шарлотту Вертер… Таково любви начало: Он увидел, как Шарлотта Хлеб ломтями нарезала. Вертер был моральный малый, Был у Лотты благоверный; Честный Вертер не лелеял Ни единой мысли скверной. Как страдал бедняга Вертер! Он в любви не знал предела, Но найти Шарлотта выход Из дилеммы не сумела. Наконец, свинцовой пулей Он прервал свои невзгоды… А Шарлотта продолжала Чинно делать бутерброды. Перевод В. Рогова

Песня монаха

 Кому-то мил церковный звон, К заутрене манящий, А мне куда приятней он, Обедать нам велящий. Когда я вижу каплуна, Окорочок в приправе И чару доброго вина, Я восклицаю «аве»! Молельня мне — скамья в пивной, Где весело сидится, Улыбка девки озорной — Эдемская зарница. Я подливаю ей пивко, Мечтая о забаве, И бормочу в ее ушко Восторженное «аве»! Я верю: Бог не слишком строг, А небо терпеливо, И не грешны его сыны, Что так жизнелюбивы. Нас обратит в эфир и свет В раю святое пламя, Но пусть напитки прежних лет И там пребудут с нами! Перевод Ю. Лукача

William Bell Scott (1811–1890)

A Rhyme of the Sun-Dial

 The dial is dark, ‘tis but half-past one: But the crow is abroad, and the day’s begun. The dial is dim, ‘tis but half-past two: Fit the small foot with its neat first shoe. The light gains fast, it is half-past three: Now the blossom appears all over the tree. The gnomon tells it is but half-past four: Shut upon him the old school-door. The sun is strong, it is half-past five: Through this and through that let him hustle and strive. Ha, thunder and rain! it is half-past six: Hither and thither, go, wander and fix. The shadows are sharp, it is half-past seven: The Titan dares to scale even heaven! The rain soon dries, it is half-past eight: Time faster flies, but it is not late! The sky now is clear, it is half-past nine: Draw all the threads and make them entwine. Clearer and calmer, ‘tis half-past ten: Count we gains? not yet: try again. The shadows lengthen, half-past eleven: He looks back, alas! let the man be shriven! The mist falls cold, it is half-past twelve: Hark, the bell tolls! up, sexton and delve!

Уильям Белл Скотт (1811–1890)

Стихи о солнечных часах

 Полвторого еще. Темный сумрак гнетет. Но вот ворон умчался, и день настает. Полтретьего. На циферблат не взглянуть. Ножку пора первой туфлей обуть. Полчетвертого. Дня проступили черты. На ветках уже распустились цветы. «Полпятого» — вот что говорит нам гномон. Дверь заприте за ним — со школой знаком он. Полшестого. Солнце на высоте. Пусть туда-сюда бегает он в суете. Полседьмого. Дождь пошел, грянул гром! Пусть побродит, помыслит о том да о сем. Полвосьмого. Тени все резче и резче. Небесам титан угрожает зловеще! Полдевятого. Высохли быстро дожди. Время летит — сам не мчись, подожди! Полдесятого. Небо прояснилось почти. Время ткань распустить и переплести. Пол-одиннадцатого. Нет больше тумана. Не время итог подводить! Еще рано! Полдвенадцатого. Удлинились тени. Время исповеди для былых прегрешений. Полпервого. Мрак холодный, густой. Колокол бьет! Могильщик, рой! Перевод А. Серебренникова

Robert Browning (1812–1889)

How They Brought the Good News from Ghent to Aix

 I sprang to the stirrup, and Joris, and he; I galloped, Dirck galloped, we galloped all three; “Good speed!” cried the watch as the gate-bolts undrew; “Speed!” echoed the wall to us galloping through; Behind shut the postern, the lights sank to rest, And into the midnight we galloped abreast. Not a word to each other; we kept the great pace Neck by neck, stride by stride, never changing our place; I turned in my saddle and made its girth tight, Then shortened each stirrup, and set the pique right, Rebuckled the cheek-strap, chained slacker the bit, Nor galloped less steadily Roland a whit. ’Twas moonset at starting; but while we drew near Lokeren, the cocks crew and twilight dawned clear; At Boom, a great yellow star came out to see; At Düffeld, ’twas morning as plain as could be; And from Mecheln church-steeple we heard the half-chime, So Joris broke silence with, "Yet there is time!" At Aershot, up leaped of a sudden the sun, And against him the cattle stood black every one, To stare through the mist at us galloping past, And I saw my stout galloper Roland at last, With resolute shoulders, each butting away The haze, as some bluff river headland its spray: And his low head and crest, just one sharp ear bent back For my voice, and the other pricked out on his track; And one eye’s black intelligence, — ever that glance O’er its white edge at me, his own master, askance! And the thick, heavy spume-flakes which aye and anon His fierce lips shook upward in galloping on. By Hasselt, Dirck groaned; and cried Joris, "Stay spur! "Your Roos galloped bravely, the fault’s not in her, "We’ll remember at Aix" — for one heard the quick wheeze Of her chest, saw the stretched neck and staggering knees, And sunk tail, and horrible heave of the flank, As down on her haunches she shuddered and sank. So, we were left galloping, Joris and I, Past Looz and past Tongres, no cloud in the sky; The broad sun above laughed a pitiless laugh, ’Neath our feet broke the brittle bright stubble like chaff; Till over by Dalhem a dome-spire sprang white, And “Gallop”, gasped Joris, “for Aix is in sight!” “How they’ll greet us!”—and all in a moment his roan Rolled neck and croup over, lay dead as a stone; And there was my Roland to bear the whole weight Of the news which alone could save Aix from her fate, With his nostrils like pits full of blood to the brim, And with circles of red for his eye-sockets’ rim. Then I cast loose my buff-coat, each holster let fall, Shook off both my jack-boots, let go belt and all, Stood up in the stirrup, leaned, patted his ear, Called my Roland his pet-name, my horse without peer; Clapped my hands, laughed and sang, any noise, bad or good, Till at length into Aix Roland galloped and stood. And all I remember is — friends flocking round As I sat with his head ’twixt my knees on the ground; And no voice but was praising this Roland of mine, As I poured down his throat our last measure of wine, Which (the burgesses voted by common consent) Was no more than his due who brought good news from Ghent.

A Toccata of Galuppi’s

 Oh Galuppi, Baldassaro, this is very sad to find! I can hardly misconceive you; it would prove me deaf and blind; But although I take your meaning, ’tis with such a heavy mind! Here you come with your old music, and here’s all the good it brings. What, they lived once thus at Venice where the merchants were the kings, Where Saint Mark’s is, where the Doges used to wed the sea with rings? Ay, because the sea’s the street there; and ’tis arched by. what you call Shylock’s bridge with houses on it, where they kept the carnival: I was never out of England — it’s as if I saw it all. Did young people take their pleasure when the sea was warm in May? Balls and masks begun at midnight, burning ever to mid-day, When they made up fresh adventures for the morrow, do you say? Was a lady such a lady, cheeks so round and lips so red,— On her neck the small face buoyant, like a bell-flower on its bed, O’er the breast’s superb abundance where a man might base his head? Well, and it was graceful of them — they’d break talk off and afford — She, to bite her mask’s black velvet — he, to finger on his sword, While you sat and played Toccatas, stately at the clavichord? What? Those lesser thirds so plaintive, sixths diminished, sigh on sigh, Told them something? Those suspensions, those solutions—"Must we die?" Those commiserating sevenths—"Life might last! we can but try! "Were you happy?" — "Yes." — "And are you still as happy?" — "Yes. And you?" — "Then, more kisses!" — "Did I stop them, when a million seemed so few?" Hark, the dominant’s persistence till it must be answered to! So, an octave struck the answer. Oh, they praised you, I dare say! "Brave Galuppi! that was music! good alike at grave and gay! "I can always leave off talking when I hear a master play!" Then they left you for their pleasure: till in due time, one by one, Some with lives that came to nothing, some with deeds as well undone, Death stepped tacitly and took them where they never see the sun. But when I sit down to reason, think to take my stand nor swerve, While I triumph o’er a secret wrung from nature’s close reserve, In you come with your cold music till I creep thro’ every nerve. Yes, you, like a ghostly cricket, creaking where a house was burned: "Dust and ashes, dead and done with, Venice spent what Venice earned. "The soul, doubtless, is immortal — where a soul can be discerned. "Yours for instance: you know physics, something of geology, "Mathematics are your pastime; souls shall rise in their degree; "Butterflies may dread extinction, — you’ll not die, it cannot be! "As for Venice and her people, merely born to bloom and drop, "Here on earth they bore their fruitage, mirth and folly were the crop: "What of soul was left, I wonder, when the kissing had to stop? "Dust and ashes!" So you creak it, and I want the heart to scold. Dear dead women, with such hair, too — what’s become of all the gold Used to hang and brush their bosoms? I feel chilly and grown old.

Two in The Campagna

 I wonder do you feel to-day As I have felt since, hand in hand, We sat down on the grass, to stray In spirit better through the land, This morn of Rome and May? For me, I touched a thought, I know, Has tantalized me many times, (Like turns of thread the spiders throw Mocking across our path) for rhymes To catch at and let go. Help me to hold it! First it left The yellowing fennel,* run to seed There, branching from the brickwork’s cleft, Some old tomb’s ruin: yonder weed Took up the floating wet, Where one small orange cup amassed Five beetles, — blind and green they grope Among the honey-meal: and last, Everywhere on the grassy slope I traced it. Hold it fast! The champaign with its endless fleece Of feathery grasses everywhere! Silence and passion, joy and peace, An everlasting wash of air — Rome’s ghost since her decease. Such life here, through such lengths of hours, Such miracles performed in play, Such primal naked forms of flowers, Such letting nature have her way While heaven looks from its towers! How say you? Let us, O my dove, Let us be unashamed of soul, As earth lies bare to heaven above! How is it under our control To love or not to love? I would that you were all to me, You that are just so much, no more. Nor yours nor mine, nor slave nor free! Where does the fault lie? What the core O’ the wound, since wound must be? I would I could adopt your will, See with your eyes, and set my heart Beating by yours, and drink my fill At your soul’s springs, — your part my part In life, for good and ill. No. I yearn upward, touch you close, Then stand away. I kiss your cheek, Catch your soul’s warmth, — I pluck the rose And love it more than tongue can speak — Then the good minute goes. Already how am I so far Out of that minute? Must I go Still like the thistle-ball, no bar, Onward, whenever light winds blow, Fixed by no friendly star? Just when I seemed about to learn! Where is the thread now? Off again! The old trick! Only I discern — Infinite passion, and the pain Of finite hearts that yearn.

Memorabilia

 Ah, did you once see Shelley plain, And did he stop and speak to you? And did you speak to him again? How strange it seems, and new! But you were living before that, And you are living after, And the memory I started at— My starting moves your laughter! I crossed a moor, with a name of its own And a certain use in the world no doubt, Yet a hand’s-breadth of it shines alone ’Mid the blank miles round about: For there I picked up on the heather And there I put inside my breast A moulted feather, an eagle-feather — Well, I forget the rest.

My Last Duchess

 FERRARA That’s my last Duchess painted on the wall, Looking as if she were alive. I call That piece a wonder, now: Fr Pandolf’s hands Worked busily a day, and there she stands. Will’t please you sit and look at her? I said «Fr Pandolf’’ by design, for never read Strangers like you that pictured countenance, The depth and passion of its earnest glance, But to myself they turned (since none puts by The curtain I have drawn for you, but I) And seemed as they would ask me, if they durst, How such a glance came there; so, not the first Are you to turn and ask thus. Sir, ’twas not Her husband’s presence only, called that spot Of joy into the Duchess’ cheek: perhaps Fr Pandolf chanced to say» Her mantle laps «Over my lady’s wrist too much’’, or» Paint «Must never hope to reproduce the faint «Half-flush that dies along her throat:’’ such stuff Was courtesy, she thought, and cause enough For calling up that spot of joy. She had A heart-how shall I say? — too soon made glad, Too easily impressed; she liked whate’er She looked on, and her looks went everywhere. Sir, ’twas all one! My favour at her breast, The dropping of the daylight in the West, The bough of cherries some officious fool Broke in the orchard for her, the white mule She rode with round the terrace-all and each Would draw from her alike the approving speech, Or blush, at least. She thanked men, — good! but thanked Somehow-I know not how-as if she ranked My gift of a nine-hundred-years-old name With anybody’s gift. Who’d stoop to blame This sort of trifling? Even had you skill In speech-(which I have not)-to make your will Quite clear to such an one, and say,»Just this «Or that in you disgusts me; here you miss, «Or there exceed the mark’’-and if she let Herself be lessoned so, nor plainly set Her wits to yours, forsooth, and made excuse, — E’en then would be some stooping; and I choose Never to stoop. Oh sir, she smiled, no doubt, Whene’er I passed her; but who passed without Much the same smile? This grew; I gave commands; Then all smiles stopped together. There she stands As if alive. Will’t please you rise? We’ll meet The company below, then. I repeat, The Count your master’s known munificence Is ample warrant that no just pretence Of mine for dowry will be disallowed; Though his fair daughter’s self, as I avowed At starting, is my object. Nay, we’ll go Together down, sir. Notice Neptune, though, Taming a sea-horse, thought a rarity, Which Claus of Innsbruck cast in bronze for me!

A Grammarian’s Funeral

 Shortly After The Revival Of Learning In Europe Let us begin and carry up this corpse, Singing together. Leave we the common crofts, the vulgar thorpes Each in its tether Sleeping safe on the bosom of the plain, Cared-for till cock-crow: Look out if yonder be not day again Rimming the rock-row! That’s the appropriate country; there, man’s thought, Rarer, intenser, Self-gathered for an outbreak, as it ought, Chafes in the censer. Leave we the unlettered plain its herd and crop; Seek we sepulture On a tall mountain, citied to the top, Crowded with culture! All the peaks soar, but one the rest excels; Clouds overcome it; No! yonder sparkle is the citadel’s Circling its summit. Thither our path lies; wind we up the heights: Wait ye the warning? Our low life was the level’s and the night’s; He’s for the morning. Step to a tune, square chests, erect each head, ’Ware the beholders! This is our master, famous calm and dead, Borne on our shoulders. Sleep, crop and herd! sleep, darkling thorpe and croft, Safe from the weather! He, whom we convoy to his grave aloft, Singing together, He was a man born with thy face and throat, Lyric Apollo! Long he lived nameless: how should spring take note Winter would follow? Till lo, the little touch, and youth was gone! Cramped and diminished, Moaned he,»New measures, other feet anon! «My dance is finished?’’ No, that’s the world’s way: (keep the mountain-side, Make for the city!) He knew the signal, and stepped on with pride Over men’s pity; Left play for work, and grappled with the world Bent on escaping: «What’s in the scroll’’, quoth he,»thou keepest furled? «Show me their shaping, «Theirs who most studied man, the bard and sage, —  — «Give!’’-So, he gowned him, Straight got by heart that hook to its last page: Learned, we found him. Yea, but we found him bald too, eyes like lead, Accents uncertain: «Time to taste life’’, another would have said, «Up with the curtain!’’ This man said rather,»Actual life comes next? «Patience a moment! «Grant I have mastered learning’s crabbed text, «Still there’s the comment. «Let me know all! Prate not of most or least, «Painful or easy! «Even to the crumbs I’d fain eat up the feast, «Ay, nor feel queasy’’. Oh, such a life as he resolved to live, When he had learned it, When he had gathered all books had to give! Sooner, he spurned it. Image the whole, then execute the parts — Fancy the fabric Quite, ere you build, ere steel strike fire from quartz, Ere mortar dab brick! (Here’s the town-gate reached: there’s the market-place Gaping before us.) Yea, this in him was the peculiar grace (Hearten our chorus!) That before living he’d learn how to live — No end to learning: Earn the means first-God surely will contrive Use for our earning. Others mistrust and say,»But time escapes: «Live now or never!’’ He said,»What’s time? Leave Now for dogs and apes! «Man has Forever’’. Back to his book then: deeper drooped his head Calculus racked him: Leaden before, his eyes grew dross of lead: Tussis attacked him. «Now, master, take a little rest!’’-not he! (Caution redoubled, Step two abreast, the way winds narrowly!) Not a whit troubled Back to his studies, fresher than at first, Fierce as a dragon He (soul-hydroptic with a sacred thirst) Sucked at the flagon. Oh, if we draw a circle premature, Heedless of far gain, Greedy for quick returns of profit, sure Bad is our bargain! Was it not great? did not he throw on God, (He loves the burthen) — God’s task to make the heavenly period Perfect the earthen? Did not he magnify the mind, show clear Just what it all meant? He would not discount life, as fools do here, Paid by instalment. He ventured neck or nothing-heaven’s success Found, or earth’s failure: «Wilt thou trust death or not?’’ He answered» Yes: «Hence with life’s pale lure!’’ That low man seeks a little thing to do, Sees it and does it: This high man, with a great thing to pursue, Dies ere he knows it. That low man goes on adding nine to one, His hundred’s soon hit: This high man, aiming at a million, Misses an unit. That, has the world here-should he need the next, Let the world mind him! This, throws himself on God, and unperplexed Seeking shall find him. So, with the throttling hands of death at strife, Ground he at grammar; Still, thro’ the rattle, parts of speech were rife: While he could stammer He settled Hoti’s business-let it be! —  — Properly based Oun — Gave us the doctrine of the enclitic De, Dead from the waist down. Well, here’s the platform, here’s the proper place: Hail to your purlieus, All ye highfliers of the feathered race, Swallows and curlews! Here’s the top-peak; the multitude below Live, for they can, there: This man decided not to Live but Know — Bury this man there? Here-here’s his place, where meteors shoot, clouds form, Lightnings are loosened, Stars come and go! Let joy break with the storm, Peace let the dew send! Lofty designs must close in like effects Loftily lying, Leave him-still loftier than the world suspects, Living and dying.

Porphyria’s Lover

 The rain set early in to-night, The sullen wind was soon awake, It tore the elm-tops down for spite, And did its worst to vex the lake: I listened with heart fit to break. When glided in Porphyria; straight She shut the cold out and the storm, And kneeled and made the cheerless grate Blaze up, and all the cottage warm; Which done, she rose, and from her form Withdrew the dripping cloak and shawl, And laid her soiled gloves by, untied Her hat and let the damp hair fall, And, last, she sat down by my side And called me. When no voice replied, She put my arm about her waist, And made her smooth white shoulder bare, And all her yellow hair displaced, And, stooping, made my cheek lie there, And spread, o’er all, her yellow hair, Murmuring how she loved me-she Too weak, for all her heart’s endeavour, To set its struggling passion free From pride, and vainer ties dissever, And give herself to me for ever. But passion sometimes would prevail, Nor could to-night’s gay feast restrain A sudden thought of one so pale For love of her, and all in vain: So, she was come through wind and rain. Be sure I looked up at her eyes Happy and proud; at last I knew Porphyria worshipped me; surprise Made my heart swell, and still it grew While I debated what to do. That moment she was mine, mine, fair, Perfectly pure and good: I found A thing to do, and all her hair In one long yellow string I wound Three times her little throat around, And strangled her. No pain felt she; I am quite sure she felt no pain. As a shut bud that holds a bee, I warily oped her lids: again Laughed the blue eyes without a stain. And I untightened next the tress About her neck; her cheek once more Blushed bright beneath my burning kiss: I propped her head up as before, Only, this time my shoulder bore Her head, which droops upon it still: The smiling rosy little head, So glad it has its utmost will, That all it scorned at once is fled, And I, its love, am gained instead! Porphyria’s love: she guessed not how Her darling one wish would be heard. And thus we sit together now, And all night long we have not stirred, And yet God has not said a word!

“Childe Roland to the Dark Tower Came”

 My first thought was, he lied in every word, That hoary cripple, with malicious eye Askance to watch the working of his lie On mine, and mouth scarce able to afford Suppression of the glee, that pursed and scored Its edge, at one more victim gained thereby. What else should he be set for, with his staff? What, save to waylay with his lies, ensnare All travellers who might find him posted there, And ask the road? I guessed what skull-like laugh Would break, what crutch ‘gin write my epitaph For pastime in the dusty thoroughfare, If at his counsel I should turn aside Into that ominous tract which, all agree, Hides the Dark Tower. Yet acquiescingly I did turn as he pointed: neither pride Nor hope rekindling at the end descried, So much as gladness that some end might be. For, what with my whole world-wide wandering. What with my search drawn out through years, my hope Dwindled into a ghost not fit to cope With that obstreperous joy success would bring,— I hardly tried now to rebuke the spring My heart made, finding failure in its scope. As when a sick man very near to death Seems dead indeed, and feels begin and end The tears, and takes the farewell of each friend, And hears one bid the other go, draw breath Freelier outside, ("since all is o’er," he saith, "And the blow fallen no grieving can amend;") While some discuss if near the other graves Be room enough for this, and when a day Suits best for carrying the corpse away, With care about the banners, scarves and staves: And still the man hears all, and only craves He may not shame such tender love and stay. Thus, I had so long suffered in this quest, Heard failure prophesied so oft, been writ So many times among “The Band” — to wit, The knights who to the Dark Tower’s search addressed Their steps — that just to fail as they, seemed best, And all the doubt was now — should I be fit? So, quiet as despair, I turned from him, That hateful cripple, out of his highway Into the path he pointed. All the day Had been a dreary one at best, and dim Was settling to its close, yet shot one grim Red leer to see the plain catch its estray. For mark! no sooner was I fairly found Pledged to the plain, after a pace or two, Than, pausing to throw backward a last view O’er the safe road, ’twas gone; gray plain all round: Nothing but plain to the horizon’s bound. I might go on; naught else remained to do. So, on I went. I think I never saw Such starved ignoble nature; nothing throve: For flowers — as well expect a cedar grove! But cockle, spurge, according to their law Might propagate their kind, with none to awe, You’d think: a burr had been a treasure trove. No! penury, inertness and grimace, In some strange sort, were the land’s portion. “See Or shut your eyes”, said Nature peevishly, “It nothing skills: I cannot help my case: ’Tis the Last Judgment’s fire must cure this place, Calcine its clods and set my prisoners free”. If there pushed any ragged thistle-stalk Above its mates, the head was chopped; the bents Were jealous else. What made those holes and rents In the dock’s harsh swarth leaves, bruised as to balk All hope of greenness? ’tis a brute must walk Pashing their life out, with a brute’s intents. As for the grass, it grew as scant as hair In leprosy; thin dry blades pricked the mud Which underneath looked kneaded up with blood. One stiff blind horse, his every bone a-stare, Stood stupefied, however he came there: Thrust out past service from the devil’s stud! Alive? he might be dead for aught I know, With that red gaunt and colloped neck a-strain, And shut eyes underneath the rusty mane; Seldom went such grotesqueness with such woe;. I never saw a brute I hated so; He must be wicked to deserve such pain. I shut my eyes and turned them on my heart. As a man calls for wine before he fights, I asked one draught of earlier, happier sights, Ere fitly I could hope to play my part. Think first, fight afterwards — the soldier’s art: One taste of the old time sets all to rights. Not it! I fancied Cuthbert’s reddening face Beneath its garniture of curly gold, Dear fellow, till I almost felt him fold An arm in mine to fix me to the place, That way he used. Alas, one night’s disgrace!. Out went my heart’s new fire and left it cold. Giles then, the soul of honor — there he stands Frank as ten years ago when knighted first. What honest man should dare (he said) lie durst. Good — but the scene shifts — faugh! what hangman hands Pin to his breast a parchment? His own bands Read it. Poor traitor, spit upon and curst! Better this present than a past like that; Back therefore to my darkening path again! No sound, no sight as far as eye could strain. Will the night send a howlet or a bat? I asked: when something on the dismal flat Came to arrest my thoughts and change their train. A sudden little river crossed my path As unexpected as a serpent comes. No sluggish tide congenial to the glooms; This, as it frothed by, might have been a bath For the fiend’s glowing hoof — to see the wrath Of its black eddy bespate with flakes and spumes. So petty yet so spiteful! All along, Low scrubby alders kneeled down over it; Drenched willows flung them headlong in a fit Of mute despair, a suicidal throng: The river which had done them all the wrong, Whate’er that was, rolled by, deterred no whit. Which, while I forded, — good saints, how I feared To set my foot upon a dead man’s cheek, Each step, or feel the spear I thrust to seek For hollows, tangled in his hair or beard! — It may have been a water-rat I speared, But, ugh! it sounded like a baby’s shriek. Glad was I when I reached the other bank. Now for a better country. Vain presage! Who were the strugglers, what war did they wage, Whose savage trample thus could pad the dank Soil to a plash? Toads in a poisoned tank, Or wild cats in a red-hot iron cage — The fight must so have seemed in that fell cirque. What penned them there, with all the plain to choose? No footprint leading to that horrid mews, None out of it. Mad brewage set to work Their brains, no doubt, like galley-slaves the Turk Pits for his pastime, Christians against Jews. And more than that — a furlong on — why, there! What bad use was that engine for, that wheel, Or brake, not wheel — that harrow fit to reel Men’s bodies out like silk? with all the air Of Tophet’s tool, on earth left unaware, Or brought to sharpen its rusty teeth of steel. Then came a bit of stubbed ground, once a wood, Next a marsh, it would seem, and now mere earth Desperate and done with: (so a fool finds mirth, Makes a thing and then mars it, till his mood Changes and off he goes!) within a rood — Bog, clay and rubble, sand and stark black dearth. Now blotches rankling, coloured gay and grim, Now patches where some leanness of the soil’s Broke into moss or substances like boils; Then came some palsied oak, a cleft in him Like a distorted mouth that splits its rim Gaping at death, and dies while it recoils. And just as far as ever from the end! Naught in the distance but the evening, naught To point my footstep further! At the thought, A great black bird, Apollyon’s bosom-friend, Sailed past, nor beat his wide wing dragon-penned That brushed my cap — perchance the guide I sought. For, looking up, aware I somehow grew, ’Spite of the dusk, the plain had given place All round to mountains — with such name to grace Mere ugly heights and heaps now stolen in view. How thus they had surprised me, — solve it, you! How to get from them was no clearer case. Yet half I seemed to recognize some trick Of mischief happened to me, God knows when— In a bad dream perhaps. Here ended, then, Progress this way. When, in the very nick Of giving up, one time more, came a click As when a trap shuts — you’re inside the den! Burningly it came on me all at once, This was the place! those two hills on the right, Crouched like two bulls locked horn in horn in fight; While to the left, a tall scalped mountain… Dunce, Dotard, a-dozing at the very nonce, After a life spent training for the sight! What in the midst lay but the Tower itself? The round squat turret, blind as the fool’s heart, Built of brown stone, without a counterpart In the whole world. The tempest’s mocking elf Points to the shipman thus the unseen shelf He strikes on, only when the timbers start. Not see? because of night perhaps? — why, day Came back again for that! before it left, The dying sunset kindled through a cleft: The hills, like giants at a hunting, lay, Chin upon hand, to see the game at bay, — “Now stab and end the creature — to the heft!” Not hear? when noise was everywhere! it tolled Increasing like a bell. Names in my ears, Of all the lost adventurers my peers, — How such a one was strong, and such was bold, And such was fortunate, yet each of old Lost, lost! one moment knelled the woe of years. There they stood, ranged along the hillsides, met To view the last of me, a living frame For one more picture! in a sheet of flame I saw them and I knew them all. And yet Dauntless the slug-horn to my lips I set, And blew. “Childe Roland to the Dark Tower came”.

The Bishop Orders His Tomb at Saint Praxed’s Church

 Rome, 15— Vanity, saith the preacher, vanity! Draw round my bed: is Anselm keeping back? Nephews — sons mine. ah God, I know not! Well— She, men would have to be your mother once, Old Gandolf envied me, so fair she was! What’s done is done, and she is dead beside, Dead long ago, and I am Bishop since, And as she died so must we die ourselves, And thence ye may perceive the world’s a dream. Life, how and what is it? As here I lie In this state-chamber, dying by degrees, Hours and long hours in the dead night, I ask "Do I live, am I dead?" Peace, peace seems all. Saint Praxed’s ever was the church for peace; And so, about this tomb of mine. I fought With tooth and nail to save my niche, ye know: — Old Gandolf cozened me, despite my care; Shrewd was that snatch from out the corner South He graced his carrion with, God curse the same! Yet still my niche is not so cramped but thence One sees the pulpit o’ the epistle-side, And somewhat of the choir, those silent seats, And up into the aery dome where live The angels, and a sunbeam’s sure to lurk: And I shall fill my slab of basalt there, And ’neath my tabernacle take my rest, With those nine columns round me, two and two, The odd one at my feet where Anselm stands: Peach-blossom marble all, the rare, the ripe As fresh-poured red wine of a mighty pulse. — Old Gandolf with his paltry onion-stone, Put me where I may look at him! True peach, Rosy and flawless: how I earned the prize! Draw close: that conflagration of my church — What then? So much was saved if aught were missed! My sons, ye would not be my death? Go dig The white-grape vineyard where the oil-press stood, Drop water gently till the surface sink, And if ye find. Ah God, I know not, I!.. Bedded in store of rotten fig-leaves soft, And corded up in a tight olive-frail, Some lump, ah God, of lapis lazuli, Big as a Jew’s head cut off at the nape, Blue as a vein o’er the Madonna’s breast… Sons, all have I bequeathed you, villas, all, That brave Frascati villa with its bath, So, let the blue lump poise between my knees, Like God the Father’s globe on both His hands Ye worship in the Jesu Church so gay, For Gandolf shall not choose but see and burst! Swift as a weaver’s shuttle fleet our years: Man goeth to the grave, and where is he? Did I say basalt for my slab, sons? Black— ’Twas ever antique-black I meant! How else Shall ye contrast my frieze to come beneath? The bas-relief in bronze ye promised me, Those Pans and Nymphs ye wot of, and perchance Some tripod, thyrsus, with a vase or so, The Saviour at his sermon on the mount, Saint Praxed in a glory, and one Pan Ready to twitch the Nymph’s last garment off, And Moses with the tables. but I know Ye mark me not! What do they whisper thee, Child of my bowels, Anselm? Ah, ye hope To revel down my villas while I gasp Bricked o’er with beggar’s mouldy travertine Which Gandolf from his tomb-top chuckles at! Nay, boys, ye love me — all of jasper, then! ’Tis jasper ye stand pledged to, lest I grieve. My bath must needs be left behind, alas! One block, pure green as a pistachio-nut, There’s plenty jasper somewhere in the world — And have I not Saint Praxed’s ear to pray Horses for ye, and brown Greek manuscripts, And mistresses with great smooth marbly limbs? — That’s if ye carve my epitaph aright, Choice Latin, picked phrase, Tully’s every word, No gaudy ware like Gandolf’s second line— Tully, my masters? Ulpian serves his need! And then how I shall lie through centuries, And hear the blessed mutter of the mass, And see God made and eaten all day long, And feel the steady candle-flame, and taste Good strong thick stupefying incense-smoke! For as I lie here, hours of the dead night, Dying in state and by such slow degrees, I fold my arms as if they clasped a crook, And stretch my feet forth straight as stone can point, And let the bedclothes, for a mortcloth, drop Into great laps and folds of sculptor’s-work: And as yon tapers dwindle, and strange thoughts Grow, with a certain humming in my ears, About the life before I lived this life, And this life too, popes, cardinals and priests, Saint Praxed at his sermon on the mount, Your tall pale mother with her talking eyes, And new-found agate urns as fresh as day, And marble’s language, Latin pure, discreet, — Aha, ELUCESCEBAT quoth our friend? No Tully, said I, Ulpian at the best! Evil and brief hath been my pilgrimage. All lapis, all, sons! Else I give the Pope My villas! Will ye ever eat my heart? Ever your eyes were as a lizard’s quick, They glitter like your mother’s for my soul, Or ye would heighten my impoverished frieze, Piece out its starved design, and fill my vase With grapes, and add a vizor and a Term, And to the tripod ye would tie a lynx That in his struggle throws the thyrsus down, To comfort me on my entablature Whereon I am to lie till I must ask "Do I live, am I dead?" There, leave me, there! For ye have stabbed me with ingratitude To death — ye wish it — God, ye wish it! Stone— Gritstone, a-crumble! Clammy squares which sweat As if the corpse they keep were oozing through— And no more lapis to delight the world! Well, go! I bless ye. Fewer tapers there, But in a row: and, going, turn your backs — Ay, like departing altar-ministrants, And leave me in my church, the church for peace, That I may watch at leisure if he leers— Old Gandolf, at me, from his onion-stone, As still he envied me, so fair she was!

The Pope and The Net

 What, he on whom our voices unanimously ran, Made Pope at our last Conclave? Full low his life began: His father earned the daily bread as just a fisherman. So much the more his boy minds book, gives proof of mother-wit, Becomes first Deacon, and then Priest, then Bishop: see him sit No less than Cardinal ere long, while no one cries "Unfit!" But someone smirks, some other smiles, jogs elbow and nods head: Each winks at each: “I-faith, a rise! Saint Peter’s net, instead Of sword and keys, is come in vogue!” You think he blushes red? Not he, of humble holy heart! “Unworthy me!” he sighs: “From fisher’s drudge to Church’s prince — it is indeed a rise: So, here’s my way to keep the fact for ever in my eyes!” And straightway in his palace-hall, where commonly is set Some coat-of-arms, some portraiture ancestral, lo, we met His mean estate’s reminder in his fisher-father’s net! Which step conciliates all and some, stops cavil in a trice: “The humble holy heart that holds of new-born pride no spice! He’s just the saint to choose for Pope!” Each adds “’’Tis my advice”. So, Pope he was: and when we flocked — its sacred slipper on — To kiss his foot, we lifted eyes, alack the thing was gone — That guarantee of lowlihead, — eclipsed that star which shone! Each eyed his fellow, one and all kept silence. I cried “Pish! I’ll make me spokesman for the rest, express the common wish. Why, Father, is the net removed?” “Son, it hath caught the fish”.

Роберт Браунинг (1812–1889)

Как привезли добрую весть из Гента в Ахен

 Я прыгнул в седло, Йорис прыгнул потом, Дирк прыгнул за нами; помчались втроем. «Путь добрый!» — нам страж прокричал у ворот; Лишь замерло эхо, рванулись вперед. Закрылись ворота; ни звезд, ни огней, И в ночь мы галопом пустили коней. И ни слова друг другу; мы ехали так: Шея в шею, бок о бок, размеривши шаг, Подпругу стянул я, нагнувшись с седла, Поправил копье, стремена, удила, Ремень застегнул, что придерживал шлем, Но Роланд мой скакал, не тревожим ничем. Мы в Локерн примчались, как крикнул петух, И месяц в светлеющем небе потух. Над Боомом огромная встала звезда, Проснувшийся Дюффельд был тих, как всегда; Колокольная в Мехельне грянула медь, И Йорис сказал: — «Еще можно успеть!» У Арсхота солнце вдруг прянуло ввысь; Мы в тумане как черные тени неслись. И рядом с другими Роланда гоня, Наконец своего я увидел коня, Что грудью могучей, храпя, разрывал Туман, как скала набегающий вал. И гриву, и кончики острых ушей, Ожидающих трепетно ласки моей; И черного глаза разумнейший взгляд, О глаз этот, жарко косящий назад! И пены клочки, что, кусая мундштук, Он с губ окровавленных стряхивал вдруг. У Хассельта Дирк застонал тяжело; Сказали мы: «Время расстаться пришло. Тебя не забудем!" Скакун был хорош, Но в груди его хрип, и в ногах его дрожь; Хвост повис, и мехами вздымались бока, И упал он, едва не подмяв седока. А Йорис и я — мы помчались вперед; За Тонгром безоблачен был небосвод, Лишь солнце смеялось безжалостно там, И неслись мы по жниву, по голым полям. У Далема Йорис совсем изнемог, Он крикнул нам: «Ахен уже недалек. Нас ждут там!» Но чалый его жеребец Споткнулся и замертво пал наконец. И так-то Роланду досталось везти Ту весть, что могла этот город спасти; Но не кровью ли ноздри полны до краев? И глазниц ободок был как ноздри багров. Я бросил ботфорты, и шлем, и копье, И все дорогое оружье свое. Наклонился, по шее его потрепал, Роланда конем несравненным назвал, Захлопал в ладоши, смеялся и пел, Пока в самый Ахен Роланд не влетел. Что было потом, вспоминаю едва. У меня на коленях его голова. Как хвалили Роланда — я знаю одно, Я вливал ему в рот дорогое вино. Он, из Гента привезший нам добрую весть, Заслужил (все решили) подобную честь. Перевод М. Гутнера

Токката Галуппи

 О Галуппи, Бальдассаро, очень горестно узнать! Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять; И хотя я вас и понял, очень грустно понимать. Ваша музыка приходит, — что же вы в ней принесли? Что в Венеции торговцы жили точно короли, Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли? Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал. Англии не покидал я, но как будто все видал. Молодежь там веселилась — море теплое и май? Бал с полуночи, а утром: «Музыка, еще играй!»? Да уславливались: — «Завтра будет то же, так и знай!»? Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот, Личико ее на шее колокольчиком цветет Над великолепной грудью, что склонить чело зовет? Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль, Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль, Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль! Эти жалобные терцы слышали они от вас? Говорили эти паузы, разрешенья: «Смерти час!»? Септимы жалели: «Или жизнь еще цветет для нас?» «Счастлив был ты?» — «Да». — «Еще ты счастлив?» — «Да. Ты разве нет?» «Поцелуй!» — «А на мильонном оборвать — был мой совет?» Настоянье доминанты требует себе ответ! И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят: «Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад! Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!» А потом вас покидали для веселий. А в свой день — Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась как тень, — Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень. Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил, Торжествую над природой, что секрет ее открыл, Холод ваших нот приходит — и лишаюсь всяких сил. Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла. «Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила. Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была. Ваша, например; вы физик, изучили путь планет, Вы любитель-математик; душу манит знанья свет. Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, — нет! А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша. Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша, Кончили они лобзанье, — уцелела ли душа? Прах и пепел!» — вы твердите, и неотвратим удар. Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар. Перевод Т. Левита

Двое в Кампанье

 Скажи: с тех пор, как здесь сидим, Мечтою вдалеке, — Одним ли чувством мы горим? Твоя рука в моей руке И в майском утре — Рим. Сейчас я тронул мысли нить; (Сплетенный пауком Узор умеет так дразнить), Ее давно хотел стихом Схватить — и отпустить. О, разверни клубок! Слетел Он на кирпич руин; Цветок желтеющий задел, И на полынь на миг один Комок воздушный сел. Вот там, где апельсин златой Жуков кругом собрал, Затем по всей траве густой Ком быстро, быстро замелькал… Схвати его рукой! Руно травы, как яркий пух, А воздух, — он живой! Кампаньи бесконечный круг, Страсть, и молчанье, и покой, — То Рима падший дух. Здесь жизнь творила чудеса, Она цветы творит; И первобытна их краса, Земля открытая лежит Над нею — небеса. Так надо душу обнажить. Стыдиться не должны; Нам душу не за что простить, Ведь разве мы с тобой вольны Любить, иль не любить? Со мной одно, и все ж одна — О вся моею будь! Ведь ты моя, но не до дна — Так где ж вина, в чем раны суть, Коль рана быть должна? Тобою видеть, очи слить! В них слит единый лик. И сердце к сердцу приложить, Чтоб рядом билось и родник Души твоей испить! Но нет. Уж вихрь меня поднял. Я теплоту схватил Твоей души, — цветок сорвал, Невыразимо полюбил — И сладкий миг пропал. Опять ту правду, что искал, Узнать я не успел, Вихрь мимо звезд меня умчал, Опоры нет. И где ж предел? А нить я потерял. Где ж эта нить? Была давно ль Почти в руке моей! Осталось различать одно ль? Страсть бесконечную, и с ней Сердец конечных боль. Перевод Р. Рабинерсона

Memorabilia

 Так, значит, с Шелли вы встретились раз? И к вам подошел, быть может, он? И разговор возник у вас? Как странно всё, как сон! И до — вы прожили много дней, И после — жизнь идет, ровна. И мысль, что дрожь пробуждает во мне, Для вас она смешна. Я шел пустырем. Я смутно знал, Что смысл и значение есть и в нем, Но участок земли один сверкал Среди пустоты кругом. И с вереска так рука подняла, И бережно я на груди сокрыл, Одно лишь перо — перо орла. Что было потом, я забыл. Перевод В. Давиденковой

Моя последняя герцогиня

 Феррара Взгляните, сударь: здесь, на полотне, Портрет моей последней герцогини. Не правда ль — как живая? Фра Пандольф — Художник, сотворивший это чудо. Желаете присесть полюбоваться? Я упомянул имя живописца Намеренно. Ни разу не бывало, Чтоб новый гость, вглядевшись в этот образ, В сияющую глубину зрачков, Не повернулся бы ко мне (лишь я Могу раздвинуть занавес картины), И не спросил бы — но не вслух, а молча: Что означает этот взгляд? Синьор, Спросите — вы не первый! Я скажу вам. Нет, не одно присутствие супруга Зажгло такой румянец оживленья На щечках герцогини. Может быть, Сказал художник: «Обнажим слегка Запястье» — или: «Эта кисть и краски Бессильны передать игру теней На шее госпожи». Подобный вздор (Обычная галантность) мог тотчас же Смутить ее до слез. Она была — Как бы сказать? — уж слишком благодарной, Чрезмерно впечатлительной, всегда И всем кругом готовой восхищаться. Чем — все равно. Обновкой от супруга — Красиво догорающим закатом — Вишневой веткой, сорванной в саду Каким-нибудь шутом и поднесенной С ужимкой глупой, — белоснежным мулом, Катающим ее вокруг террасы: Все вызывало в ней вздох удивленья И радости. Она так горячо Благодарила каждого, как будто (Как объяснить вам?) будто бы равняя То, что я дал ей — герб восьмивековый И титул мой — с любым ничтожным даром. Кто станет унижаться, упрекая За эти пустяки? Когда б я даже Нашел слова и объяснил: «Вот это Мне неприятно, в этом — упущенье, А в том — чрезмерность», — если бы она Со всем без пререканий согласилась И приняла урок, — и в этом был бы Оттенок униженья; а к такому Я не привык. Конечно же, синьор, Она мне улыбалась; но кому Она не улыбалась точно так же? Шло время; это стало нестерпимым. Я дал приказ; и все улыбки сразу Закончились. Она здесь как живая, Не правда ль? Но пора; нас ждут внизу. Я полагаю, благородство графа, Синьор посол, — ручательство того, Что справедливые мои условья Насчет приданого он не отвергнет, Хотя, как я сказал, вся цель моя — В его прекрасной дочери. Сойдемте К другим гостям. Лишь задержите взор На бронзовом Нептуне с колесницей Морских коней. Не правда ль, мощно? Клаус Из Инсбрука отлил мне это чудо. Перевод Г. Кружкова

Похороны грамматика

 Вскоре после возрождения науки в Европе Мертвое тело на плечи, и гимн начнем       Громко и вместе. Мы покидает их во мраке ночном,       Долы и веси. Спят они, пока не раздастся в хлеву       Крик петушиный. Не обагрила ль уже заря синеву       Горной вершины? Здесь человеческий ум строг, горделив,       Весь — нетерпенье! Что перед мыслью, готовящей взрыв,       Ночь отупенья? Мы оставляем низинам поля и стада.       (Мгла поредела.) В гору несем, где горние ждут города,       Мертвое тело. К гордой вершине, что в холод и мрак       Тучи одели. Вот огонек уж мигает, никак       В той цитадели! Прямо над бездной вьется наш путь.       Двинемся чинно! Жизнь его, — горным простором будь,       Наша — низиной! Голову выше, знаком вам этот мотив,       Двинемся в ногу. Это учитель тихо лежит, опочив.       Гробу дорогу! Спите, деревни, поля и стада, во мгле,       Пахоты, спите! Лишь на вершине он будет предан земле.       Прах возвратит ей! Статен он был, могуч и красив лицом, —       Лик Аполлона! К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем,       Шел непреклонно. Годы прошли чередой, и юности нет!       Как не бывало! Плакал он: «Новые люди за мной вослед!       Жизнь пропала!» Нет, — пусть другие плачут, — он не стонал!       (С милю осталось…) Презрел он, вещий увидев сигнал,       Горе и жалость. Миру объявлена им война;       В схватке со светом «Что, — он спросил, — говорят письмена? Что в свитке этом? Всё покажи мне, все слова мудреца!» —       Так говорил он. Книгу мира он знал наизусть до конца,       Всё изучил он! Но полысел он, глаза как свинец,       Голос усталый. Слабый сказал бы: «Можно и в жизнь, наконец!       Время настало!» Он говорил: «Что мне в жизни мирской?       Нужен мой дар ей? Текст этот я изучил, но за мной       Весь комментарий. Знать всё на свете — таков мой удел,       Падать без жалоб! И на пиру я до крошки б всё съел,       Что ни лежало б!» Даже не знал он: наступит ли миг       Успокоенья! Жить он учился по строчкам книг       Без нетерпенья. «Об украшеньи, частях не хлопочи.       В замысле дело! Прежде чем складывать в ряд кирпичи,       Думай о целом!» (Настежь ворота: уснувший базар       В мареве дымном. Что же? Помянем его могучий дар       Медленным гимном.) Не научившись жить, он жить не мог.       Путь этот скользок! Верил он твердо: не даст ему бог       Сгинуть без пользы. Плачут: «Безжалостен времени бег!       Жизнь, ты мила нам!» Он: «Пусть вечность возьмет себе человек!       Жизнь — обезьянам». Снова за книгу — и целую ночь над ней.       Calculus[60] знал он. В бой, хоть свинца его очи мутней,       С tussis[61] вступал он. Просят: «Учитель, пора отдохнуть!»       (По два — над бездной! Узкой тропою идет наш прощальный путь.)       Все бесполезно. Снова к занятьям и книгам своим.       С жаром дракона Он (той священной жаждой томим)       Пил из флакона. О, если жизнь нашу в круг замкнем       Жалкой торговли, Жадно гоняясь за быстрым рублем,       Что в этой ловле? Он же на бога ту тяжесть взвалил       (Гордого ношей!), Сделают пусть небеса, так он решил,       Землю хорошей. Разве не им был прославлен ум,       Вся его сила? Не пожелал он тратить жизнь наобум,       Точно кутила! Он рисковал всей жизнью своей всегда:       Смерть иль удача! «Смерти доверишься ты?» Ответил: «Да,       Жизнь не оплачу!» Медленно карлики здесь идут вперед:       Спорится дело. Гордый, быть может, у самой цели умрет,       Жив неумело. Карлик до сотни дойдет, — копит он       По единице. Гордый, что целится в миллион,       Сотни лишится. Карлику, кроме земли, ничего       В мире не надо! Гордый от господа, и лишь от него       Жаждет награды. Смертью, его не убившей едва,       Весь изувечен, Он и в бреду все бормотал слова       Греческой речи, Oun разъяснив, предлогом epi овладев,       Дал он доктрину Даже энклитики De, омертвев       Наполовину. Здесь, на вершине, он покой обретет.       Слава вершинам, Вам, честолюбцы пернатых пород,       Стаям стрижиным! Пик одинокий! Мы на села взглянем опять,       Весело там им. Только учитель решил не Жить, а Знать.       Спи же над нами! Здесь метеоры летят, зреет гроза,       Падают тучи, Звезды играют! Да хлынет роса       В час неминучий. Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи,       Прямо под твердью, Выше, чем мир уверяет, лежи, Скованный смертью. Перевод М.Гутнера

Любовник Порфирии

 Под вечер дождь пошел сильней, И ветер стал свирепей дуть: Он злобно рвал листву с ветвей, Старался пруд расколыхнуть; И страхом сдавливало грудь. Я вслушивался трепеща, Как вдруг — из тьмы — скользнула в дом Порфирия; не сняв плаща (Вода текла с нее ручьем), На корточках пред очагом Присела, угли вороша — И, лишь пошла струя тепла, Шаль развязала не спеша Перчатки, капор, плащ сняла. Глядел я молча из угла. Она шепнула: «Дорогой!» — И села рядом на скамью, И нежно обвила рукой Мне плечи: «Я тебя люблю!» — И бледную щеку мою Склонила на плечо к себе, Шатром льняных волос укрыв… О, не способная в борьбе Решиться с прошлым на разрыв, Ради меня весь мир забыв! Но и средь бала захлестнет Вдруг сострадание к тому, Кто ждет ее, скорбя; — и вот К возлюбленному своему Она пришла сквозь дождь и тьму. Не скрою, я торжествовал; Я ей в глаза глядел как Рок, Блаженно, молча… Я решал, Как быть мне — и решить не мог. Прекрасный, бледный мой цветок, Порфирия!.. Восторг мог рос, Как вал морской. И я решил, Как быть; кольцом ее волос Я горло тонкое обвил Три раза — и рывком сдавил. Она, не мучась, умерла — Клянусь! Как розовый бутон, В котором прячется пчела, Я веки ей раскрыл. Сквозь сон Сиял в них синий небосклон. Тогда ослабил я кольцо Волос, сдавивших шею ей, И в мертвое ее лицо Вгляделся ближе и нежней: Порфирия была моей! Склонившись к другу на плечо, Она казалась весела И безмятежна — как еще Ни разу в жизни не была: Как будто счастье обрела. Вот так мы с ней сидим вдвоем Всю ночь — постылый мир забыт — Сидим и молча утра ждем. Но ни звезда не задрожит; И ночь идет, и Бог молчит. Перевод Г. Кружкова

«Роланд до Замка черного дошел»

 Сначала я подумал, что он лжет, Седой калека, хитрый щуря глаз, Глядел он — на меня насторожась, Как ложь приму я. Был не в силах рот Скривившийся усмешки скрыть, что вот Еще обману жертва поддалась. Не для того ль стоит он здесь с клюкой, Чтоб совращать заблудших? Чтоб ловить Доверчивых, решившихся спросить Дорогу? Смех раздался б гробовой, И он в пыли дорожной вслед за мной, Мне стал бы эпитафию чертить. Когда б свернул я, выполнив совет, На путь зловещий, где, всего верней, Скрывался Черный замок. Но в своей Покорности свернул туда я. Свет Надежды меркнет, гордости уж нет. Любой конец, но только поскорей. Так много лет я в поисках бродил, Так много стран пришлось мне обойти, Надежда так померкла, что почти Я сердца своего не осудил, Когда в нем счастья трепет ощутил, Что неуспех — конец всему пути. Так часто мертвым кажется больной, Но жив еще. Прощанием глухим Возникнув, смолкнет плач друзей над ним. И слышит он — живые меж собой Твердят: «скончался» — «свежестью ночной Поди вздохни» — «удар непоправим". Затем, найдется ль место, говорят, Среди могил семейных, как пышней Похоронить, в какой из ближних дней. Обсудят банты, шарфы, весь обряд. А тот все слышит, и ему назад Вернуться страшно в круг таких друзей. И я — блуждать так долго мне пришлось, Так часто мне сулили неуспех, Так значился всегда я в списке тех, Кто рыцарский обет свой произнес Увидеть Черный замок, что вопрос, — Не лучше ль уж погибнуть без помех. Спокойно, безнадежно, где старик Мне указал с дороги вглубь свернуть, Там и свернул я. День светлел чуть-чуть. И мрачно стало к ночи. Но на миг Багровым оком дымку луч проник — На то, как схватит степь меня, взглянуть. И точно, сделав несколько шагов, Я обернулся, чтобы след найти Пройденного, надежного пути. Но сзади было пусто. До краев Один степной, сереющий покров. Вперед, мне больше некуда идти. И я пошел. Бесплодный, гнусный край, Печальнее я места не встречал. Цветы? — Еще б я кедров здесь искал! Но без помех бурьян и молочай Обильный приносили урожай. Здесь колос редкой бы находкой стал. Но нет, нужда с бесплодием кругом Слились в одно. "Смотри на этот вид, Иль нет, — Природа, мнилось, говорит, — Я здесь бессильна. Разве что огнем Здесь судный день очистит каждый ком И узников моих освободит". Чертополоха рослые кусты Обиты — это зависть низких трав. Лопух шершавый порван и дыряв До полной безнадежности найти Побег зеленый. Видно, здесь скоты Прошли, по-скотски жизни оборвав. Трава — как волос скудный и сухой На коже прокаженных. Из земли Торчат кровавой поросли стебли. И конь недвижный, тощий и слепой, С конюшни чертом выгнанный долой, Стоит, в оцепенении, вдали. Живой? — сойти за мертвого он мог. На бурой гриве — ржавчины налет. Ослепший… шею вытянув вперед, Он был смешон, ужасен и убог… О, как мою он ненависть разжег, И кару, знать, за дело он несет. Тогда я в память заглянул свою. Как ждет вина пред битвою солдат, Так жаждал я на счастие, назад, Хоть раз взглянуть, чтоб выдержать в бою. Завет бойца — "обдумай и воюй". Один лишь взгляд — и все пойдет на лад. Но не моею памятью помочь. Вот Кудберт милый… золото кудрей… Лица румянец, вот руки моей Коснулся словно, держит он, точь-в-точь Как прежде… Ах, одна позора ночь, И гаснет пламя, холод вновь сильней. Вот Джайльс встает в сознании моем. Вот, в рыцари впервые посвящен, Клянется он, что честь ему закон. Но фу! Какой пергамент палачом На грудь ему приколот? Что кругом Кричат друзья? — Изменник, проклят он! Нет, лучше настоящая пора, Чем эта быль. И я иду опять. Все пусто. Тишь. Что вздумает послать Навстречу ночь — сову ль, нетопыря? Но что-то вдруг во мраке пустыря Возникнуло, чтоб мысль мою прервать. Подкравшись незаметно, словно змей, Внезапно мне прорезал путь поток, Он не был мрачно-медленным, он мог, Бурля и пенясь, омывать скорей Копыта раскаленные чертей, Так в нем клубился пены каждый клок. Он мелок, но зловреден. Вдоль воды Склонялись ольхи. В злой водоворот Стремились ивы, головой вперед — Самоубийц отчаянных ряды. О, то поток довел их до беды! И равнодушно мимо он течет. Я вброд пошел. О, как велик был страх, Что вдруг ступлю на трупа я оскал, Копьем ища свой путь, я ощущал, Как вязнет, словно в чьих-то волосах, Чуть крысу я копьем задел — в ушах, Казалось, крик ребенка прозвучал. Теперь уж путь не будет так суров. Но нет, надежда снова неверна. Кто здесь топтался? Кем велась война? Чьей битвой стоптан почвенный покров? Жаб в луже с ядом? Диких ли котов, Чья клетка докрасна раскалена? Так в адский круг был замкнут их порыв. Среди равнины гладкой, что бойцов Сюда влекло? Отсюда нет следов… Сюда их нет… безумие внушив, То сделал яд. Так турок рад, стравив Евреев и христьян, своих рабов. Что дальше там? Не колесо ль торчит? Нет, то скорей трепало, чьи клыки Тела людские рвали на клочки, Как шелковую пряжу. То на вид Орудье пытки. Брошено ль лежит? Иль ждут точила ржавые клинки? А вот участок гиблый. Прежний лес Сменился здесь болотом. Болотняк Стал пустырем. Безумец, верно, так Вещь смастерив, — испортив, интерес Теряет к ней и прочь уходит. Здесь С песком смешались щебень, грязь и шлак. То прыщиком, то ярким пупырем Пестрит земля. Бесплодный каждый склон, Как будто гноем, мохом изъязвлен… И дуб стоит. Разбит параличом, Разинутою щелью, словно ртом, Взывая к смерти, умирает он. А цель все так же скрыта, как была. Все пусто. Вечереет. И никак Путь не намечен дальше. Но сквозь мрак Возникла птица — вестник духа зла — Драконовыми перьями крыла Меня коснулась, — вот он, жданный знак. Тут поднятому взгляду моему Открылось, что равнины прежней гладь Замкнули горы, если так назвать Громад и глыб бесформенную тьму. И как я им попался — не пойму, Но не легко уйти мне будет вспять. И понимать я начал — в этот круг Лишь колдовством сумел я забрести, Как в страшном сне. Нет далее пути. И я сдаюсь. Но в это время звук Раздался вслед за мною, словно люк Захлопнулся. Я, значит, взаперти. И сразу вдруг узнал я все кругом: Как два быка, направо пара скал Сплелась рогами в битве. Слева встал Утес облезлый. О, каким глупцом Я выглядел в безумии своем, Когда своей же цели не узнал. Не Черного ли замка то массив, Слеп, как безумца сердце, там лежит, Округлый, низкий? В целом свете вид Такой один. Так бури дух, игрив, Тогда лишь моряку покажет риф, Когда корабль надломленный трещит. Как не увидеть было? Ведь назад Нарочно день огнем сверкнул в прорыв: Охотники-утесы, положив В ладони подбородки, вкруг лежат И как за дичью загнанной следят: «Пора кончать, кинжал в нее вонзив». Как не услышать? Звон врывался в слух, И все гремело множеством имен. Как тот был смел, как этот был силен, Удачлив тот, но все, за другом друг, Увы, увы, погибли. Вот вокруг На миг поднялся гул былых времен И встали все, чтоб жребий видеть мой, Замкнувши рамой пламенною дол. Я всех в огне на скалах перечел, Я всех узнал, но твердою рукой Я поднял рог и вызов бросил свой: «Роланд до Замка черного дошел». Перевод В. Давиденковой

Епископ заказывает себе гробницу в церкви святой Пракседы

 Рим, 15** год Всё, сказано когда-то, суета! Поближе встаньте: где же мой Ансельм? Племянники — сыны… Что до неё — Могла бы матерью вам быть когда-то, Завидовал Гандольфи — как прекрасна! Что сделано, то сделано; к тому же Она мертва давно, а я — епископ; Скончаемся и мы за нею вслед, Увидите вы сами — мир есть сон. И что такое жизнь? В опочивальне Лежу и умираю постепенно, И ночью час за часом вопрошаю: «Я жив еще иль умер?» — мира жажду. Пракседы церковь — там всегда покой; Так вот, насчёт гробницы. Чтобы нишу Спасти, я бился из последних сил: — Старик Гандольфи всё меня морочил; Он отхватил кусок, что смотрит к югу, И так украсил труп свой, о проклятье! Но ниша всё ж не стиснута; видна И кафедра на правой стороне, Часть хоров, молчаливые скамьи, А выше — свод высокий, где живут Лишь ангелы и солнца луч таится: Вот здесь плиту базальта положу, Меня под нею упокоит рака, А восемь тех колонн — вокруг попарно, Девятой место, где Ансельм стоит; Всё — редкий мрамор: персика бутоны И красное вино из-под точила. — Гандольфи, твой слоится жалкий камень, Хочу лежать я, глядя на него! Да, без изъяна персик: а цена! Поближе встаньте: тот пожар церковный — Так что ж? Потеряна лишь только часть. Меня вы не погубите? Копайте, Где виноградник белый, пресс для масла: Смочите грунт, опустится поверхность, И вы найдете… Боже, нет, не знаю!.. Прослойкою — гнилые листья фиги, Увязаны корзины для олив, И — лазурит: большой, как голова Еврея, срубленная по затылок, А цветом — жилки на груди Мадонны… Вам, сыновья, я завещаю все: Все виллы, и Фраскати виллу — с ванной, Но камень меж колен моих устройте, Как Бог-Отец в руках несёт державу — Вы поклоняйтесь в церкви Иисуса, Гандольфи пусть зубами поскрежещет! Да, как челнок ткача, мелькают годы: Уйдёт в могилу человек, и где он? Сказал я о плите базальта? Черный — Античный черный! Ведь никак иначе Не оттенить внизу идущий фриз. И барельеф из бронзы обещайте, Всё паны, нимфы — знаете вы сами, И, может, тирс, треножник или ваза, Спаситель на горе перед народом, Пракседа в славе, и какой-то Пан Стащить готов одежду с юной нимфы, И Моисей, скрижали… Но я знаю: Меня ни в грош не ставите! Что шепчут Тебе, Ансельм, дитя моё родное? Хотите промотать все виллы — мне же Под туфом плесневелым задыхаться, Гандольфи посмеётся надо мною! Нет, любите меня вы, значит — яшма! Так обещайте, чтоб я не скорбел. Увы, придется ванну ту оставить! Фисташковый орех, и цельный камень, Но яшма, яшма есть еще на свете! — Меня Пракседа разве не услышит: Вам — кони, греческие манускрипты, Наложницы с прекрасной, гладкой кожей? — Но эпитафия должна быть стройной: Из Туллия изящная латынь, А не безвкусица, как у Гандольфи — Что, Туллий?.. Обойдется Ульпианом!.. Тогда лежать я буду сквозь столетья, Святое слышать бормотанье мессы, И видеть, как весь день вкушают Бога, И чувствовать огонь свечей; пусть добрый И плотный дым кадила одуряет! Я здесь лежу часами долгой ночи И медлю, умирая постепенно, Руками будто бы сжимая посох, И ноги вытянул я, как из камня, И простыню, как покрывало, в складки Сложил, подобно скульптора работе: И сокращалась та свеча, и мысли Всё странные росли, гудя в ушах, О прежней жизни перед этой жизнью, И в этой жизни — папы, кардиналы, Пракседа, проповедь его и горы, И вашей бледной матери глаза, И древних урн нетронутый агат, И мрамор, строки чистые латыни, — ELUCESCEBAT[62] — так сказал наш друг? Какой там Туллий — Ульпиан от силы! Да, путь мой краток и исполнен зол. И ляпис, ляпис всё! Иначе Папе Отдам я виллы! Сердце мне съедите? Вкось смотрят ящерицы — вёрткие глаза, Так вашей матери глаза блестели, Расцветите ли мой убогий фриз? Добавьте в вазу виноград; пусть будет И маска, и Терминуса колонна, И рысий мех к треножнику вяжите, В борьбе пускай он мечет тирс с размаху, Утешусь на своём антаблементе, Где буду я лежать, пока придётся Себя спросить: «Живу еще иль умер?» Оставьте же теперь! Неблагодарность Меня сразит — вы смерти ждете — Боже! — И крошится песчаник! Будто труп Сочится липким потом сквозь него — Нет лазурита, чтобы свет дивить! Что ж, уходите! Пусть свечей немного, Но только в ряд: спиною повернитесь — Да, будто министранты прочь уходят, Оставьте в церкви, где всегда покой, Чтоб на досуге злобный взгляд ловил я — Гандольфи со своей гробницы грубой Завидует еще: она прекрасна! Перевод Е. Кистервой

Папа и сеть

 Ужели тот, кому отдать свой голос рад был всяк, Конклавом в Папы избран был? А рос-то сир и наг — Отец его жил в бедности, он был простой рыбак. Но сын усерден был до книг, и, рвением горя, Со временем епископом встает у алтаря, А там, глядишь, и кардинал; никто не крикнет: «Зря!» Но кто-то фыркает в кулак, а кто бурчит: “Вот ведь! Днесь в моде не ключи и меч — Петра Святого сеть! Ого! Карьера — хоть куда!» Как тут не покраснеть? Но нет — в святом смирении он молвит: «Так и есть! Был рыбаком, а стал — прелат; не по заслугам честь! Так вот мне в назидание — былого знак и весть!» И сей же миг повесить он велел в дворцовый зал, Не герб и не доспех среди портретов и зеркал — Отцовский невод, в знак того, кем был он и кем стал. И ропот смолк; завистника — и то пробьет слеза: «Смиренный праведник — ему спесь не слепит глаза! Святому в Папы — верный путь!” Всяк прибавлял: «Я — за!». Се — Папа избран; мы вошли гурьбой — облобызать Священный туфель; подняли глаза на стену — глядь, А сети нет как нет; и где ж смирения печать? Все молча мялись, оробев — и я вскричал один: «Пфа! Будь что будет — не смолчу, дознаюсь до причин: Отец, где ж невод?» — «Рыбку я уже словил, мой сын». Перевод С. Лихачевой

William Edmonstoune Aytoun (1813–1865)

The Dirge Of The Drinker

 Brothers, spare awhile your liquor, lay your final tumbler down; He has dropp’d — that star of honor — on the field of his renown! Raise the wail, but raise it softly, lowly bending on your knees, If you find it more convenient, you may hiccup if you please. Sons of Pantagruel, gently let your hip-hurraing sink, Be your manly accents clouded, half with sorrow, half with drink! Lightly to the sofa pillow lift his head from off the floor; See how calm he sleeps, unconscious as the deadest nail in door! Widely o’er the earth I’ve wander’d; where the drink most freely flow’d, I have ever reel’d the foremost, foremost to the beaker strode. Deep in shady Cider Cellars I have dream’d o’er heavy wet, By the fountains of Damascus I have quaff’d the rich Sherbet, Regal Montepulciano drained beneath its native rock, On Johannis’ sunny mountain frequent hiccup’d o’er my hock; I have bathed in butts of Xeres deeper than did e’er Monsoon, Sangaree’d with bearded Tartars in the Mountains of the Moon; In beer-swilling Copenhagen I have drunk your Danesman blind, I have kept my feet in Jena, when each bursch to earth declined; Glass for glass, in fierce Jamaica, I have shared the planter’s rum, Drank with Highland dhuinie-wassels till each gibbering Gael grew dumb; But a stouter, bolder drinker — one that loved his liquor more — Never yet did I encounter than our friend upon the floor! Yet the best of us are mortal, we to weakness all are heir, He has fallen, who rarely stagger’d — let the rest of us beware! We shall leave him, as we found him — lying where his manhood fell, ’Mong the trophies of the revel, for he took his tipple well. Better’t were we loosed his neckcloth, laid his throat and bosom bare, Pulled his Hobi’s off, and turn’d his toes to taste the breezy air. Throw the sofa cover o’er him, dim the flaring of the gas, Calmly, calmly let him slumber, and, as by the bar we pass, We shall bid that thoughtful waiter place beside him, near and handy, Large supplies of soda water, tumblers bottomed well with brandy, So when waking, he shall drain them, with that deathless thirst of his, Clinging to the hand that smote him, like a good ’un as he is!

Уильям Эдмонстоун Эйтон (1813–1865)

Панихида по пьянчуге

 Братцы, пьянку отложите и отставьте свой бокал — Пал отважный выпивоха, славу вечную снискал! Возрыдайте, но негромко, и восплачьте, но чуть-чуть, Коль совсем невмоготу вам, дозволяется рыгнуть. Эй, сыны Пантагрюэля, перестаньте глотки драть, То ль с тоски, то ль с перепою остается нам мычать! Суньте-ка ему подушку — он совсем чего-то сник, Спит наш парень как убитый, заложив за воротник! Полвселенной обошел я, ведал много злачных мест, В пьянке был всегда я первым, выпивал в один присест. В темных сидровых подвалах просидел я много лет И в Дамаске у фонтанов я вливал в себя щербет, Я глотал монтепульчано посреди тосканских скал И над беленьким рейнвейном я в Германии икал, В бочке с хересом купался; не забыл я до сих пор, Как с татарами надрался на вершине Лунных гор; Одолел я датских пьяниц в Копенгагене пивном, Посрамил я буршей в Йене — все забылись пьяным сном, На Ямайке ром отборный у плантаторов глушил, У шотландцев пил я виски — все запасы осушил, Но вот мастера такого по хмельному ремеслу Не знавал я до знакомства с тем, кто дрыхнет на полу! Все мы смертны, все мы слабы; получили мы урок — Даже гению попойки был отмерен краткий срок. Будет он на поле боя от сражений отдыхать, Посреди трофеев злачных выспится мастак бухать. Впрочем, нет, снимите галстук, оголите парню грудь И стащите с ног штиблеты, дайте воздуху вдохнуть, И укройте покрывалом, притушите яркий свет, Пусть проспится наш вояка. Дам такой еще совет: Уходя, вы закажите прямо у трактирной стойки Много содовой и бренди в продолжение попойки, Чтоб герой их опрокинул, как проснется с бодуна, Лютой жаждою томимый, вновь напился допьяна! Перевод А. Серебренникова

Joseph Sheridan Le Fanu (1814–1873)

A Drunkard’s Address to a Bottle of Whiskey

 From what dripping cell, through what fairy glen, Where mid old rocks and ruins the fox makes his den; Over what lonesome mountain, Acushla machree! Where gauger never has trod, Sweet as the flowery sod, Wild as the breath Of the breeze on the heath, And sparklin all o’er like the moon-lighted fountain, Are you come to me — Sorrowful me? Dancing — inspirin — My wild blood firin; Oh! terrible glory — Oh! beautiful siren — Come, tell the old story — Come light up my fancy, and open my heart. Oh! beautiful ruin — My life — my undoin’ — Soft and fierce as a pantheress, Dream of my longing and wreck of my soul, I never knew love till I loved you, enchantheress! At first, when I knew you, ’twas only flirtation, The touch of a lip and the flash of an eye; But ’tis different now — ’tis desperation! I worship before you, I curse and adore you, And without you I’d die. Wirrasthrue! I wish ’twas again The happy time when I cared little about you, Could do well without you, But would just laugh and view you; ‘Tis little I knew you! Oh! terrible darling, How have you sought me, Enchanted, and caught me? See, now, where you’ve brought me — To sleep by the road-side, and dress out in rags, Think how you found me; Dreams come around me — The dew of my childhood, and life’s morning beam; Now I sleep by the roadside, a wretch all in rags. My heart that sang merrily when I was young, Swells up like a billow and bursts in despair; And the wreck of my hopes on sweet memory flung, And cries on the air, Are all that is left of the dream. Wirrasthrue! My father and mother, The priest, and my brother — Not a one has a good word for you. But I can’t part you, darling, their preachin’s all vain; You’ll burn in my heart till these thin pulses stop, And the wild cup of life in your fragrance I’ll drain To the last brilliant drop. Then oblivion will cover The shame that is over, The brain that was mad, and the heart that was sore. Then, beautiful witch, I’ll be found — in a ditch, With your kiss on my cold lips, and never rise more.

Джозеф Шеридан Ле Фаню (1814–1873)

Обращение пьяницы к бутылке виски

 Из грота какого, лощиной какой, Меж скал и руин, по-над лисьей норой, Горушкой какою — Твою божемать! — Сквозь дерновый покров, Подушистей цветов, Проскочивши порог, Что шальной ветерок, Искрясь и бурля ручейком под луною Ко мне ты пришла, Горемыку нашла? Пляшет, кружится, — А кровь не водица! — Сирена морская, Моя чаровница, — Давай, дорогая, Давай свою песню, что сердце порвёт. В развалинах волглых — Ни жизни, ни долга, — Пантерой прекрасной, Скольженьем опасным, крушеньем души Чаруй, не знавал я любови столь страстной! Тогда, поначалу, ты лишь флиртовала — Туманящий взор да касание губ, А ныне — иначе, вся жизнь запропала, Тебе лишь молюсь я, Тобой лишь божусь я, Иначе я труп. Да Боже ж!.. Ах, вот бы опять Тебя и не знать, Не знаться с тобою, Гордиться собою, Смеяться весомо — «Мы разве знакомы?..», — Опасная штучка, На чём подловила, Поймала, пленила? Теперь довела ты, Я сплю по канавам, в лохмотья одет, Достала, нашла ты! А было когда-то — И детские грёзы, и свет чистоты… Да сплю по канавам, в лохмотья одет, И сердце, звучавшее юности в тон, Волной разобьётся на тысячи брызг, В обломках надежд утопив этот сон, И жалобный визг — Окончание прежней мечты. Да Боже ж!.. И мама с отцом Тяжёлым словцом Тебя поминают, и братья. Но я, моя страсть, не оставлю тебя, Жги сердце, пока не иссякнет поток, Пью жизнь, мою чашу, и славлю тебя — Последний глоток. Укроет забвенье И стыд, и презренье, И сердце в раздрае, и мозг из тумана, Волшебная благость! В могилу улягусь, Твой вкус на губах — и уж больше не встану. Перевод Я. Старцева

Thomas Mayne Reid (1818–1883)

To Guadalupe

 Adieu! oh, in the heart’s recess how wildly Echo those painful accents of despair— And spite our promise given to bear it mildly; We little knew how hard it was to bear A destiny so dark: how hard to sever Hearts linked as ours, hands joined as now I grasp thee In trembling touch: oh! e’er we part forever, Once more unto my heart love’s victim let me clasp thee! It is my love’s last echo — lone and lonely My heart goes forth to seek another shrine, Where it may worship pronely, deeming only Such images as thee to be divine— It is the echo of the last link breaking, For still that link held out while lingering near thee— A secret joy although with heart-strings aching To breathe the air you breathed — to see, to hear thee. And this link now must break — our paths obliquing May never meet again — oh! say not never— For while thus speaking, still my soul is seeking Some hope our parting may not be forever— And like the drowning straggler on the billow, Or he that eager watches for the day, With throbbing brain upon a sleepless pillow— ’Tis catching at the faintest feeblest ray. Now faint and fainter growing, from thee going, Seems every hope more vague and undefined— Oh! as the fiend might suffer when bestowing A last look on the heaven he left behind: Or as earth’s first-born children when they parted Slowly, despairingly, from Eden’s bowers, Looked back with many a sigh — though broken-hearted, Less hopeless was their future still than ours. If we have loved — if in our hearts too blindly We have enthroned that element divine— In this, at least, hath fate dealt with us kindly; Our mutual images have found a shrine— An altar for our mutual sacrifice: And spite this destiny that bids us sever, Within our hearts that fire never dies— In mine, at least, ’twill burn and worship on forever. Thee not upbraiding — thou has not deceived me— For from the first I knew thy compromise— No, Guadalupe — this hath never grieved me— I won thy love — so spoke thy lips and eyes — The consolation of this proud possessing Should almost change my sorrow into bliss: I have thy heart — enough for me of blessing— Another may take all since I am lord of this. Why we have torn our hearts and hands asunder— Why we have given o’er those sweet caresses— The world without will coldly guess and wonder— Let them guess on, what care we for their guesses! The secret shall be ours, as ours the pain— A secret still unheeding friendship’s pleading: What though th’ unfeeling world suspect a stain, But little fears the world a heart with anguish bleeding. ’Tis better we should never meet again— Our love’s renewing were but thy undoing: When I am gone, time will subdue thy pain, And thou wilt yield thee to another’s wooing— For me, I go to seek a name in story— To find a future brighter than the past— Yet ’midst my highest, wildest dreams of glory, Sweet thoughts of thee will mingle to the last. And though this widowed heart may love another— For living without love, it soon would die— There will be moments when it cannot smother Thy sweet remembrance with a passing sigh. Amidst the ashes of its dying embers For thee there will be found one deathless thought; Yes, dearest lady! while this heart remembers, Believe me, thou shall never be forgot. Once more farewell! Oh it is hard to yield thee, To lose for life, forever, thing so fair! How bright a destiny it were to shield thee— Yet since I am denied the husband’s care, This grief within my breast here do I smother— Forego thy painful sacrifice to prove, That I have been, what never can another, The hero of thy heart, my own sweet victim love.

Ship Under Sail

 Save woman, there is nought so beautiful, As a brave ship, when coming down the wind, With all her rigging taut — her courses full — Leaping the sea and lashing far behind The sparkling foam! — her upper spars defined Like the pencilling, upon the azure sky! Now bowing down to ocean, half inclined, To kiss the tinted wave that ripples by, — Then proudly soaring back, to heaven’s canopy. All feminine! — the well developed round Of the smooth bows, as virgin’s breast rebelling Against the silken drapery, that’s bound, Loosely, to all conceal, yet half revealing The soft voluptuous beauties, ever stealing From out their sanctuary: — to the breast Of the fair ship, gently, but proudly swelling Above te billow’s bright and wavy crest Reveals her rounded form by the blue wave caressed. All feminine! — yet strong as female beauty When loveliness on her capricious throne Dictates to willing slaves the path of duty And claims their feel devotion all her own. The race horse like a meteor gliding on — The hunter dashing wildly at the leap The war-horse madly charging through the dun And sulphery cloud, ’midst shot, and bayonet’s sweep — May liken a brave ship careering o’er the deep. This to a landsman cannot be defined — He sees no beauty in the snow white sail Spread like an eagle’s wing to grasp the wind! — This then to him were but an idle tale, But to the tar who’s weathered many a gale And storm and squall, — who’s drank the briny foam And tempest scud; these words mayhap won’t fail To fix and bring the well loved image home, In which o’er ocean’s breast he wildly used to roam.

Томас Майн Рид (1818–1883)

К Гуадалупе

 Прощай! Страдает сердце, что пронзила Мне горькой безнадежности игла, Спокойно клятву выдержать нет силы, Не ведал я, сколь клятва тяжела. Разъять сердца немыслимо, и руки Отнять от рук дрожащих погоди, Еще раз, коль не избежать разлуки, Прижму тебя к истерзанной груди. Любовь умолкнет, и другого храма Пойдет искать несчастная душа, Но станет божеством считать упрямо Лишь образ твой, моления верша. Распались узы, но, пока мы рядом, Связь оборвавшуюся мы храним, Я радуюсь, хоть сердце полно ядом, С тобою воздухом дышать одним. Должны разорваны быть наши узы, И разойдутся навсегда пути… Но, говоря так, милому союзу В душе надежду я хочу найти. Так судно, пленено волной бурливой, Иль мучимый ночами напролёт, Бессонный разум ждут нетерпеливо, Что слабый луч негаданно блеснёт. Становишься все дальше ты отныне, Надежды все туманней и тусклей… Так падший ангел в горе и кручине Взглянул последний раз на эмпирей, Так первые страдали человеки, Со вздохом покидая Райский сад, Разбито сердце было их навеки… Но горше наш удел тысячекрат. Коль мы любили, веря поневоле Божественному пламени внутри, То не была жестока наша доля, В друг друге обрели мы алтари… Мы обрели святыню, в этом храме Наперекор разлучнице-судьбе Пусть никогда не угасает пламя! Огонь священный сохраню в себе. Ты каверзам чужда, Гуадалупе, И, кротостью сраженный наповал, Я понял по очам с улыбкой вкупе, Что вдруг любовь твою завоевал. Тем гордым утешением влекомый, Почти в блаженство превращаю сплин, Пускай же все достанется другому, Коль сердца твоего я властелин. Зачем объятий сладких лишены мы? Зачем сердца разбиты на куски? И будут все догадками томимы… Пускай! Ведь ото всех мы далеки! Останется нам тайна с болью вместе, Не выдам доброхотам я секрет, До мыслей их о выпачканной чести Сердцам кровоточащим дела нет. Навек расстанемся! Одни невзгоды Нам принесет воскресшая любовь… Исчезну я, и боль утишат годы, И примешь ты ухаживанья вновь. Чтоб день былой грядущее затмило, Отправлюсь славу я искать всерьёз, Пока не растворится образ милый Среди возвышенных, безумных грёз. Сегодня сердцу вдовому так плохо! Но, коль полюбит заново оно, Воспоминанья сладкого иль вздоха Сдержать ему порой не суждено. Мысль о тебе останется навечно Средь угольков остывших и золы… Любимая, ты в памяти сердечной, Поверь мне, избежишь забвенья мглы. Прощай еще раз! Потеряю скоро Тебя навек, и минет благодать… Хвала судьбе, я был тебе опорой, Хоть мужем и отказано мне стать. Дар выстраданный отвергаю ныне, И ноет грудь, я знаю, потому, Что сердце ты, любви моей рабыня, Лишь мне открыла, больше никому. Перевод В. Раскумандрина

Парусник

 Сравнится с женщиною лишь краса Несомой ветром бригантины смелой! Туг такелаж и полны паруса, Кильватер пеною искрится белой, Танцует судно, мачт высоких стелы Врисованы в лазурный небосвод. Хоть парусник кренится то и дело, Лобзая синь волнующихся вод, Вновь к куполу небес волна его взметнёт. Всё женственно! Точеный нос, бушприт! Круглится так над лифом из сатина Девическая грудь, где страсть кипит: Она, и скрыта пусть наполовину, Являет сладострастную картину, Обкрадывают этот храм всегда… Вздымается, красуясь, бригантина Средь ярких волн, изящна и горда, Ласкает синий вал округлые борта. Всё женственно! Порой красотки взгляд Царит капризно столь же и могуче, Сердца пленяет напрочь сей диктат, Рабов своих же добровольных муча. Со скакуном, что под пальбой трескучей Мчит на штыки сквозь дым во весь опор, С охотничьей кобылкою прыгучей, С лошадкой, что быстра как метеор, Схож чудный парусник, штурмующий простор. И втуне сухопуту объяснять, Что белый парус необыкновенный Расправлен крыльям беркута под стать, Рассказ ему докучен вдохновенный! Но моряку, просоленному пеной, Познавшему штормов и шквалов рык, Слова нужны такие непременно, Чтоб образ дома милого возник, В котором средь морей скитаться он привык. Перевод В. Раскумандрина

Arthur Hugh Clough (1819–1861)

Repose In Egypt

 O happy mother! while the man wayworn Sleeps by his ass and dreams of daily bread, Wakeful and heedful for thy infant care O happy mother! while thy husband sleeps, Art privileged, blessed one, to see Celestial strangers sharing in thy task, And visible angels waiting on thy child. Take, young soul, infant heaven-desired, Take and fear not the cates, although of earth, “Which to thy hands celestial hands extend, Take and fear not: such vulgar meats of life Thy spirit lips no more must scorn to pass; The seeming ill, contaminating joys, Thy sense divine no more be loth to allow; The pleasures as the pains of our strange life Thou art engaged, self-compromised, to share. Look up, upon thy mother’s face there sits No sad suspicion of a lurking ill, No shamed confession of a needful sin; Mistrust her not, although of earth she too: Look up! the bright-eyed cherubs overhead Strew from mid air fresh flowers to crown the just Look! thy own father’s servants these, and thine, Who at his bidding and at thine are here. In thine own word was it not said long since Butter and honey shall he eat, and learn The evil to refuse and choose the good? Fear not, babe divine, fear not, accept; happy mother, privileged to see, While the man sleeps, the sacred mystery.

The Thread of Truth

 Truth is a golden thread, seen here and there In small bright specks upon the visible side Of our strange being’s parti-coloured web. How rich the universe! ’Tis a vein of ore Emerging now and then on Earth’s rude breast, But flowing full below. Like islands set At distant intervals on Ocean’s face, We see it on our course; but in the depths The mystic colonnade unbroken keeps Its faithful way, invisible but sure. Oh, if it be so, wherefore do we men Pass by so many marks, so little heeding?

The Latest Decalogue

 Thou shalt have one God only; who Would be at the expense of two? No graven images may be Worshipped, except the currency. Swear not at all; for, for thy curse Thine enemy is none the worse. At church on Sunday to attend Will serve to keep the world thy friend. Honor thy parents; that is, all From whom advancement may befall. Thou shalt not kill; but need’st not strive Officiously to keep alive. Do not adultery commit; Advantage rarely comes of it. Thou shalt not steal; an empty feat, When it’s so lucrative to cheat. Bear not false witness; let the lie Have time on its own wings to fly. Thou shalt not covet, but tradition Approves all forms of competition. The sum of all is, thou shalt love, If any body, God above: At any rate shall never labour More than thyself to love thy neighbour.

* * *

 Say not the struggle naught availeth, The labour and the wounds are vain, The enemy faints not, nor faileth, And as things have been they remain. If hopes were dupes, fears may be liars; It may be, in yon smoke conceal’d, Your comrades chase e’en now the fliers, And, but for you, possess the field. For while the tired waves, vainly breaking, Seem here no painful inch to gain, Far back, through creeks and inlets making, Comes silent, flooding in, the main. And not by eastern windows only, When daylight comes, comes in the light; In front the sun climbs slow, how slowly! But westward, look, the land is bright!

Артур Хью Клаф (1819–1861)

Остановка в Египте

 Пока твой муж, счастливица, во сне Насущный видит хлеб, пока в хлеву Он спит, устав с дороги, ты, о мать Благословенная, ночь напролет Глаз не смыкаешь, лицезрея чудо, Как ангельское войско ходит в няньках, Прислуживая сыну твоему. О юная душа, о небесам Желанная, вкуси же яств земных Из неземных ладоней. Прикоснись — Не бойся — к пище человечьей, грубой. Не отвергай её. Настанет время, Зло на поверку выйдет милосердным, А добродетель будет злу сродни. Ведь причастившись нашей жизни, ты Страданье с наслажденьем воедино Сольешь. Взгляни, как нежно над тобой Склонилась мать, светла и безгреховна, Не ведая о будущих печалях. Доверься ей, хоть и она — земная. Взгляни, как херувимы выплетают — Для праведных — венки из нежных, пряных Цветов, согласно высшей воле Отца и твоему, дитя, желанью. Да сбудется по сказанному: мальчик, На меде вскормленный и молоке, Пойдет путями праведных. Не бойся, Дитя, принять простое подношенье! Как счастлива должна быть мать, внимая Свершенью таинств, освященных небом. Перевод Г. Стариковского

Нить истины

 Что Истина — не золотая ль нить, Стежками мелкими по лицевой Бегущая и длинными с изнанки На ткани бытия? Или сравнить Её с рудой, чьи жилы, прилегая К поверхности, уходят в глубь земли? Нет, истина сродни архипелагу, Разбросанным по морю островам, Похожим издали на капители С потопленной когда-то колоннады, И мы скользим лениво по верхам, Не вглядываясь, что лежит под нами. Перевод Г. Стариковского

Позднейшие десять заповедей

 Чти Бога только одного: Вполне достаточно его. Не сотвори себе кумира — Помимо чека от банкира. Не проклинай: ведь от проклятий Не пострадает неприятель. Ходи по воскресеньям в храм: Людей полезных встретишь там. И чти родителей своих, Чтобы наследства ждать от них. Не убивай: ведь кто убит, Тебя не облаготворит. Не сотвори прелюбодейства: Не прибыльно такое действо. Не укради чего-нибудь: Куда доходнее надуть. Не лжесвидетельствуй: тишком Поклепы разнеси кругом. Не пожелай жены чужой: С ней переспав, уйди домой. А в целом, повторить могу я, Люби лишь Бога (аллилуйя!), По крайней мере, не любя Соседа больше, чем себя. Перевод Г. Бена

* * *

 Не говори — борьба напрасна, Бесцельны раны, тщетен труд, Враг наступает ежечасно, Дела по-прежнему идут. Надежда — ложь, но лгут и страхи. Возможно, скрытые в дыму, Друзья теснят врага во прахе, Тебе же трудно одному. Бесплодна сила в волнах гордых, Им не далась и пядь земли — Но в тихих бухтах и во фьордах На сушу воды натекли. И не всегда земля согрета Лучом восточным. Посмотри: С востока ждем и ждем рассвета… А нет ли с запада зари? Перевод А. Серебренникова

George Eliot (1819–1880)

At the Set of Sun

 If you sit down at the set of sun And count the act you have done, And, counting, find One self-denying deed, one word That eased the heat of him who heard — One glance most kind, That fell like sunshine where it went — Then you may count that well spent. But, if, through all the livelong day, You’ve cheered no heart, by yea or nay — If, through it all You’ve nothing done that you can trace That drought the sunshine to one face — No act most small That helped some soul and nothing cost — Then count that day as worse than lost.

Sonnet

 Oft, when a child, while wand’ring far alone, That none might rouse me from my waking dream, And visions with which fancy still would teem Scare by a disenchanting earthly tone; If, haply, conscious of the present scene, I’ve marked before me some untraversed spot The setting sunbeams had forsaken not, Whose turf appeared more velvet-like and green Than that I walked and fitter for repose: But ever, at the wished-for place arrived, I’ve found it of those seeming charms deprived Which from the mellowing power of distance rose: To my poor thought, an apt though simple trope Of life’s dull path and earth’s deceitful hope.

Джордж Элиот (1819–1880)

Закат

 Когда к закату день стремится Перед тобой он как страница: И коль найдёшь на ней И слово верное, и дело, Что друга падшего согрело, — Что может быть важней: Жить для других, наград не зная? — Тот день прошедший — отблеск Рая. Но не увидев в строках дня, Как ты сгорал, других храня, И не найдя тогда, Где добрый ты оставил след, И тех, кто был тобой согрет, — Вот страшная беда: Жить для себя лишь одного — Знай: день не стоил ничего. Перевод Д. Якубова

Сонет

 Когда ребёнком забредаю снова В тот мир, где сон никто не оборвёт — Видений неземных водоворот Пугает мыслью о тщете земного. И коль, прозрев в потоке том безбрежном, Найду клочок неведомой земли — Лучи заката на него легли, Явив зелёным, бархатным и нежным — Взойду к нему, о тишине мечтая… Когда же рассмотрю вблизи его — Погибнут чары, сгинет колдовство, И завладеет мною мысль простая, Банальный и заезженный сюжет: Что жизнь пуста, и в мире правды нет. Перевод Д. Якубова

John Ruskin (1819–1900)

Christ Church, Oxford

 NIGHT Faint from the bell the ghastly echoes fall, That grates within the gray cathedral tower; Let me not enter through the portal tall; Lest the strange spirit of the moonless hour Should give a life to those pale people, who Lie in their fretted niches, two and two, Each with his head on pillowy stone reposed, And his hands lifted, and his eyelids closed. From many a mouldering oriel, as to flout, Its pale, grave brow of ivy-tressed stone, Comes the incongruous laugh, and revel shout — Above, some solitary casement, thrown Wide open to the wavering night wind, Admits its chill, so deathful, yet so kind, Unto the fevered brow and fiery eye Of one, whose night hour passeth sleeplessly. Ye melancholy chambers! I could shun The darkness of your silence, with such fear, As places where slow murder had been done. How many noble spirits have died here, Withering away in yearnings to aspire, Gnawed by mocked hope — devoured by their own fire! Methinks the grave must feel a colder bed To spirits such as these, than unto common dead.

Джон Рёскин (1819–1900)

Собор Крайст-черч в Оксфорде

 НОЧЬ Вот колокол собора прозвучал, И эхо страшно вторит в башне хладной; Нет, не войду я в храмовый портал, Чтоб странный призрак ночи непроглядной Не оживил всех мертвецов подряд, Что в узких нишах по двое лежат, Уснув на ложе каменном навеки, Сложив ладони и смеживши веки. Плющом поросший выщербленный лик Скривили окна, скорчившись в презреньи; Из них звучит безумный смех и крик — А сверху веет в буйном дуновеньи Полночный ветр из старого окна — Смертельна свежесть ночи и нежна Тем, чьи воспалены чело и очи В бессонных размышленьях поздней ночи. Унылые чертоги! Я едва ли Стерпеть бы смог молчанье вашей тьмы — Здесь словно бы невинных убивали, Здесь гибли благородные умы В пустых надеждах, в суетном дерзаньи, Испепелившись в собственном сияньи! Мне кажется, могила мнится им Гораздо холодней, чем мертвецам простым. Перевод А. Серебренникова

Matthew Arnold (1822–1888)

Shakespeare

 Others abide our question. Thou art free. We ask and ask — Thou smilest and art still, Out-topping knowledge. For the loftiest hill, Who to the stars uncrowns his majesty, Planting his steadfast footsteps in the sea, Making the heaven of heavens his dwelling-place, Spares but the cloudy border of his base To the foil’d searching of mortality; And thou, who didst the stars and sunbeams know, Self-school’d, self-scann’d, self-honour’d, self-secure, Didst tread on earth unguess’d at. — Better so! All pains the immortal spirit must endure, All weakness which impairs, all griefs which bow, Find their sole speech in that victorious brow.

Youth’s Agitations

 When I shall be divorced, some ten years hence, From this poor present self which I am now; When youth has done its tedious vain expense Of passions that for ever ebb and flow; Shall I not joy youth’s heats are left behind, And breathe more happy in an even clime? — Ah no, for then I shall begin to find A thousand virtues in this hated time! Then I shall wish its agitations back, And all its thwarting currents of desire; Then I shall praise the heat which then I lack, And call this hurrying fever, generous fire; And sigh that one thing only has been lent To youth and age in common — discontent.

The Forsaken Merman

 Come, dear children, let us away; Down and away below! Now my brothers call from the bay, Now the great winds shoreward blow, Now the salt tides seaward flow; Now the wild white horses play, Champ and chafe and toss in the spray. Children dear, let us away! This way, this way! Call her once before you go — Call once yet! In a voice that she will know: “Margaret! Margaret!” Children’s voices should be dear (Call once more) to a mother’s ear; Children’s voices, wild with pain — Surely she will come again! Call her once and come away; This way, this way! “Mother dear, we cannot stay! The wild white horses foam and fret”. Margaret! Margaret! Come, dear children, come away down; Call no more! One last look at the white-walled town, And the little grey church on the windy shore; Then come down! She will not come though you call all day; Come away, come away! Children dear, was it yesterday We heard the sweet bells over the bay? In the caverns where we lay, Through the surf and through the swell, The far-off sound of a silver bell? Sand-strewn caverns, cool and deep, Where the winds are all asleep; Where the spent lights quiver and gleam, Where the salt weed sways in the stream, Where the sea-beasts, ranged all round, Feed in the ooze of their pasture-ground; Where the sea-snakes coil and twine, Dry their mail and bask in the brine; Where great whales come sailing by, Sail and sail, with unshut eye, Round the world for ever and aye? When did music come this way? Children dear, was it yesterday? Children dear, was it yesterday (Call yet once) that she went away? Once she sate with you and me, On a red gold throne in the heart of the sea, And the youngest sate on her knee. She combed its bright hair, and she tended it well, When down swung the sound of a far-off bell. She sighed, she looked up through the clear green sea; She said: “I must go, for my kinsfolk pray In the little grey church on the shore today. ’T will be Easter-time in the world — ah me! And I lose my poor soul, Merman! here with thee”. I said: “Go up, dear heart, through the waves; Say thy prayer, and come back to the kind sea-caves!” She smiled, she went up through the surf in the bay. Children dear, was it yesterday? Children dear, were we long alone? The sea grows stormy, the little ones moan; “Long prayers”, I said, “in the world they say; Come”, I said; and we rose through the surf in the bay. We went up the beach, by the sandy down Where the sea-stocks bloom, to the white-walled town; Through the narrow paved streets, where all was still, To the little grey church on the windy hill. From the church came a murmur of folk at their prayers, But we stood without in the cold blowing airs. We climbed on the graves, on the stones worn with rains, And we gazed up the aisle through the small leaded panes. She sate by the pillar; we saw her clear: “Margaret, hist! come quick, we are here! Dear heart”, I said, “we are long alone; The sea grows stormy, the little ones moan”. But, ah, she gave me never a look, For her eyes we sealed to the holy book! Loud prays the priest; shut stands the door. Come away, children, call no more! Come away, come down, call no more! Down, down, down! Down to the depths of the sea! She sits at her wheel in the humming town, Singing most joyfully. Hark, what she sings: “O joy, O joy, For the humming street, and the child with its toy! For the priest, and the bell, and the holy well; For the wheel where I spun, And the blessed light of the sun!” And so she sings her fill, Singing most joyfully, Till the shuttle drops from her hand, And the whizzing wheel stands still. She steals to the window, and looks at the sand, And over the sand at the sea; And her eyes are set in a stare; And anon there breaks a sigh, And anon there drops a tear, From a sorrow-clouded eye, And a heart sorrow-laden, A long, long sigh; For the cold strange eyes of a little Mermaiden, And the gleam of her golden hair. Come away, away children; Come children, come down! The hoarse wind blows coldly; Lights shine in the town. She will start from her slumber When gusts shake the door; She will hear the winds howling, Will hear the waves roar. We shall see, while above us The waves roar and whirl, A ceiling of amber, A pavement of pearl, Singing: “Here came a mortal, But faithless was she! And alone dwell for ever The kings of the sea”. But, children, at midnight, When soft the winds blow, When clear fall the moonlight, When spring-tides are low; When sweet airs come seaward From heaths starred with broom, And high rocks throw mildly On the blanched sands a gloom; Up the still, glistening beaches, Up the creeks we will hie, Over banks of bright seaweed The ebb-tide leaves dry. We will gaze, from the sand-hills, At the white sleeping town; At the church on the hillside — And then come back down. Singing: “There dwells a loved one, But cruel is she! She left lonely for ever The kings of the sea”.

East London

 ’Twas August, and the fierce sun overhead Smote on the squalid streets of Bethnal Green, And the pale weaver, through his windows seen In Spitalfields, looked thrice dispirited. I met a preacher there I knew, and said: “Ill and o’erworked, how fare you in this scene?” — “Bravely!” said he; “for I of late have been Much cheered with thoughts of Christ, the living bread”. O human soul! as long as thou canst so Set up a mark of everlasting light, Above the howling senses’ ebb and flow, To cheer thee, and to right thee if thou roam — Not with lost toil thou labourest through the night! Thou mak’st the heaven thou hop’st indeed thy home.

West London

 Crouch’d on the pavement close by Belgrave Square A tramp I saw, ill, moody, and tongue-tied; A babe was in her arms, and at her side A girl; their clothes were rags, their feet were bare. Some labouring men, whose work lay somewhere there, Pass’d opposite; she touch’d her girl, who hied Across, and begg’d and came back satisfied. The rich she had let pass with frozen stare. Thought I: Above her state this spirit towers; She will not ask of aliens, but of friends, Of sharers in a common human fate. She turns from that cold succour, which attends The unknown little from the unknowing great, And points us to a better time than ours.

Urania

 She smiles and smiles, and will not sigh, While we for hopeless passion die; Yet she could love, those eyes declare, Were but men nobler than they are. Eagerly once her gracious ken Was turned upon the sons of men; But light the serious visage grew— She looked, and smiled, and saw them through. Our petty souls, our strutting wits, Our labored, puny passion-fits— Ah, may she scorn them still, till we Scorn them as bitterly as she! Yet show her once, ye heavenly Powers, One of some worthier race than ours! One for whose sake she once might prove How deeply she who scorns can love. His eyes be like the starry lights; His voice like sounds of summer nights; In all his lovely mien let pierce The magic of the universe! And she to him will reach her hand, And gazing in his eyes will stand, And know her friend, and weep for glee, And cry, Long, long I’ve looked for thee! Then will she weep — with smiles, till then Coldly she mocks the sons of men. Till then her lovely eyes maintain Their pure, unwavering, deep disdain.

Dover Beach

 The sea is calm tonight. The tide is full, the moon lies fair Upon the straits; on the French coast the light Gleams and is gone; the cliffs of England stand, Glimmering and vast, out in the tranquil bay. Come to the window, sweet is the night-air! Only, from the long line of spray Where the sea meets the moon-blanched land, Listen! you hear the grating roar Of pebbles which the waves draw back, and fling, At their return, up the high strand, Begin, and cease, and then again begin, With tremulous cadence slow, and bring The eternal note of sadness in. Sophocles long ago Heard it on the Ægean, and it brought Into his mind the turbid ebb and flow Of human misery; we Find also in the sound a thought, Hearing it by this distant northern sea. The Sea of Faith Was once, too, at the full, and round earth’s shore Lay like the folds of a bright girdle furled. But now I only hear Its melancholy, long, withdrawing roar, Retreating, to the breath Of the night-wind, down the vast edges drear And naked shingles of the world. Ah, love, let us be true To one another! for the world, which seems To lie before us like a land of dreams, So various, so beautiful, so new, Hath really neither joy, nor love, nor light, Nor certitude, nor peace, nor help for pain; And we are here as on a darkling plain Swept with confused alarms of struggle and flight, Where ignorant armies clash by night.

Palladium

 Set where the upper streams of Simois flow Was the Palladium, high ’mid rock and wood; And Hector was in Ilium, far below, And fought, and saw it not — but there it stood! It stood, and sun and moonshine rain’d their light On the pure columns of its glen-built hall. Backward and forward roll’d the waves of fight Round Troy — but while this stood, Troy could not fall. So, in its lovely moonlight, lives the soul. Mountains surround it, and sweet virgin air; Cold plashing, past it, crystal waters roll; We visit it by moments, ah, too rare! We shall renew the battle in the plain To-morrow; — red with blood will Xanthus be; Hector and Ajax will be there again, Helen will come upon the wall to see. Then we shall rust in shade, or shine in strife, And fluctuate ’twixt blind hopes and blind despairs, And fancy that we put forth all our life, And never know how with the soul it fares. Still doth the soul, from its lone fastness high Upon our life a ruling effluence send. And when it fails, fight as we will, we die And while it lasts, we cannot wholly end.

Мэтью Арнольд (1822–1888)

Шекспир

 Все отвечают нам. Свободен ты. Мы ждем и ждем — но ты, с улыбкой, нем И выше званья. Пик, светилам всем Открытый средь безбрежной высоты, На днем морском найдя упор пяты, Отчизну в Небесах Небес обрел, Подножье лишь отдав на произвол Пытаний земнородной суеты. И ты, кто видел свет, гонящий мрак, Кто сам себя постиг, почтил, взрастил, Шел по Земле не узнан. Лучше так! Всю боль, что дух бессмертный ощутил, Все немощи, все скорби обняло Победоносное твое чело. Перевод В. Рогова

Порывы юности

 Когда умолкнет юности прибой И шквал моих страстей навек уймется, Когда я буду разведен с собой И новый человек во мне проснется, Возрадуюсь ли я и возвещу, Что в тихой бухте я вздохнул свободней? Нет! Тысячи достоинств отыщу Я в этих бурях, что кляну сегодня. Тогда по мукам сладостным опять Я в старческом бессилье затоскую, Их лихорадку стану призывать, Как благо высшее. О том вздохну я, Что в юности огонь сжигал меня, А в старости недостает огня. Перевод В. Васильева

Покинутый Мерман[63]
Милые дети, давайте уйдем, Вернемся вниз, в глубину. Уж братья с залива зовут меня в дом; Уж ветер крепчает и гонит волну; Соленым теченьем уносит ко дну; Вот кони седые встают на дыбы, Топочут и рвутся и ржут из воды. Милые дети, давайте уйдем Этим, этим путем. Уходя, еще раз ее позовите, Еще раз пошлите привет. Криком знакомым ей память верните: «Маргарет! Маргарет!» Мил и дорог голос детей (Позовите еще раз) ушам матерей. Голос детей неистов и звонок: Она придет, если плачет ребенок. Позовите и уходите потом Этим, этим путем. «Мама, остаться нельзя нам, мы ждем. Лошади бьются, терпенья в них нет, Маргарет! Маргарет!» Уйдемте отсюда, милые дети, Звать ее больше не надо. Лишь взглянем на берег, где город, где ветер, Где серая церковь в ограде. Хотя б вы стонали день напролет, Больше она не придет. О дети мои, вчера ли то было, Сладостный звон проплывал над заливом, Мы в наших пещерах его уловили, Серебряный звон над волной говорливой, То колокол пел над прибоем бурливым. В песчаных пещерах, глубоких и свежих, Все ветры затихли; и, вспыхнув, чуть брезжит Мерцающий свет и тонет в тени, И травы колеблет теченье струи. Там илистых пастбищ огромны просторы, Там бродят по дну обитатели моря, Там в кольца тугие свиваются змеи И, радуясь влаге, панцири греют, Там большие киты плывут, Глаз не смыкая, плывут… И плывут Вокруг света, не зная причала. Та музыка, как и когда зазвучала? Вчера ли было тому начало? (Еще позовите.) Вчера ли то было, Что детям своим она изменила? В морской глубине стоял трон золотой, Где мы сидели единой семьей. И гребнем по светлым кудрям проводя, Лелеяла мать меньшое дитя. Как вдруг услыхала звон отдаленный И взор подняла на зеленые волны, Вздохнула и прошептала печально: «Мне нужно на берег к своим торопиться, В серую церковь, чтоб с ними молиться, Сегодня все празднуют вечер пасхальный. А я с тобой гублю свою душу!» «Любимая! выйди сегодня на сушу, Молитву скажи, как требует вера, — И снова вернись к нашим добрым пещерам». Она улыбалась и вышла с прибоем. О дети, вчера ли случилось такое? О дети, мы долго одни оставались? Младшие плакали, волны вздымались. «Молитва длинна в человеческом мире, — Сказал я. — Идем!» — и нас вынесло море. Мы берегом шли, песчаной равниной, Меж белых домов, цветущей долиной, Улицей узкой, дорогой мощеной, К серенькой церкви на холм отдаленный. Шепот молящихся там услыхали, Ему на холодном ветру мы внимали, Взошли на могилы, дождями изрытые, Прильнули к оконцам храма закрытого. Сидела она у колонны высокой. «Любимая! Тише! Мы так одиноки! Ты видишь, мы здесь, о Маргарет, Волнуется море, покоя нам нет». Но она на меня не оглянулась, В молитвенник молча она уткнулась. Возглашает священник, и заперта дверь. Дети, пойдемте, ни звука теперь. Прочь уходите, ни звука теперь. Вниз, вниз, вниз, Вниз, в глубину морскую… В городе шумном у прялки она Песню поет и ликует. Вот ее песня: «О счастье! О слава! Улице шумной и детской забаве, Святому добру и колоколам, Благословенным солнца лучам, Служителю храма и прялке моей Пою я о счастье людей!» Восторгом великим напоена, Жизнь восхваляя, поет она. Но вдруг затихло ее колесо, И выпал из рук суетливый челнок. И пристальный взгляд упал на песок И дальше скользнул над морем, И тяжек был вздох и глубок, И были в нем скорбь и горе. И туманит печаль глаза, И большая упала слеза. И снова нет ей отрады, И грудь надрывается стоном протяжным: О блеске волос малютки-наяды, О глазах холодных и влажных. Ступайте, ступайте, дети! Ступайте отсюда прочь! Злее, холодный ветер, Огни зажигает ночь. Ветер ворвется в двери; Очнется она от снов, Услышит рычание бури В грохоте грозных валов. Увидим и мы над собою Ревущий водоворот, Жемчужные мостовые И янтарный свод. И песню споем: «Приходила Смертная к нам, Но она изменила Навсегда морским королям». А в полночь, когда над заливом Чуть слышно скользит ветерок, И падает в тихие воды Серебряный лунный поток, И воздух струей ароматной Плывет от прибрежных ракит, И тень грядой непонятной От скал на песке лежит, — Тогда мы неслышной гурьбою На белую отмель спешим. И плещется море в покое, И берег сверкает в тиши. И смотрим, взобравшись на дюны, На город, на церковь, на все Заснувшее в мире подлунном И с песней уходим на дно. «Тоскует здесь верный любовник — По жестокой подруге своей, Покинувшей вероломно Одиноких морских королей». Перевод О. Петровской

Восточный Лондон

 Был жаркий август, город раскалился На улицах убогих Бетнал Грин, Мне ткач предстал, трущоб печальный сын, Измученный, в окне на Спитлфилдсе. Я, встретив пастора, осведомился: «И как ты в этом омуте один?» «Отлично! — молвил — как христианин, Я в мыслях об Исусе укрепился». О смертный дух! ты силою любви Над бурных чувств отливом и приливом Знак света вечного установи, Чтоб ободриться праведным трудом. Не зря всю ночь в труде ты кропотливом — Обрящешь Небеса, свой вечный дом. Перевод А. Триандафилиди

Западный Лондон

 На Белгрейв Сквер я видел утром рано, Как нищенка с младенцем на руках Бубнила хмуро и печально так, А рядом девушка в одежде рваной. Как шел рабочий, старшей дочке рьяно Давала оборванка верный знак, Та шла и ей перепадал медяк; Богатых игнорировала странно. Дух выше нищеты, поскольку там Не у чужих просила, у друзей, Судьбой с ней равных, это смог постичь я. Она, не брав подачки богачей, Крупицы жалкой чуждого величья, О лучших днях напоминала нам. Перевод А. Триандафилиди

Урания

 Всё улыбается, пока Мы чахнем — страсть к ней велика; Любила бы — в глазах прочесть, Будь благородней мы, чем есть. Порою милостивый взгляд Она стремит на смертных чад, Но лик лучится всё сильней, Мы как прозрачные пред ней. Страстишки наши, дурь и блажь, И ум самодовольный наш Пусть презрит, тем нас не обидеть — И мы должны их ненавидеть! Дай, сила Неба, ей сейчас Узреть того, кто лучше нас, Чтоб убедились мы тогда, Что и любовь ей не чужда. Сияют звездным светом очи, А глас его — звук летней ночи, В прекрасном облике его Сквозит вселенной волшебство! Она ему протянет руку, В глаза заглянет словно другу, От радости заплачет и Воскликнет: «Вот, достоин он любви!» Так будет плакать, улыбаясь, Как нас колола, насмехаясь. Пока ж в ее глазах как лед Презренье стойкое живет. Перевод А. Триандафилиди

Дуврский берег

 В эту ночь бури нет. Высок прилив, горит луна; Мелькнет на берегу французском свет — И угасает; скал английских склоны Блестят над морем в мирные часы. Приблизься — веет свежесть из окна! Но вот у пенной полосы, У кромки моря убеленной… Прислушайся! Грохочет галька, Ее смывает в море вал за валом, И вспять на брег опустошенный Нахлынет, схлынет, камни подхватив; Звучит в прибое ритмом запоздалым Печали вековой мотив. Софокл в давний век Расслышал, у брегов Эгейских стоя, В морских волнах, как скорбен человек, Внимал приливам горя; И то же слышно нам в прибое Вдали у северного моря. Море Веры — Когда-то прежде вкруг земных брегов Оно как яркий пояс обвилось. Теперь внимаю: Вот грустный, долгий, уходящий рев — Под свист ночного ветра Оно мелеет, гальку обнажая И мрачный мировой утес. Ах, милая, будем верны Друг другу! Мир казался царством снов, Он был для нас прекрасен, пестр и нов, Как очертанья сказочной страны, Но нет любви в нем — только лишь тоска, Нет в нем покоя, счастья, благостыни — Мы будто на померкнувшей равнине, Где гром сражений, где борьба близка, Где ночью бьются в слепоте войска. Перевод А. Серебренникова

Палладий

 В горах, где бурный Симоис рожден, Стоял Палладий средь лесов и скал. Герои, защищая Илион, Не видели его, но он стоял. Стоял в сиянье солнца и луны, Дыханием ветров обласкан всласть, Врагов сметая с крепостной стены, Твердыне славной не давая пасть. Душою Трои был священный храм, Сладки там были воздух и вода, Росла трава нетоптаная там… Но как же редко я ходил туда… Поутру битва вспенится опять, Поутру станет Ксанф от крови ал, Аякс и Гектор выйдут умирать, Взойдет Елена на высокий вал. От ржавчины очищусь я в бою, Надеждой и отчаяньем дыша… А то ведь можно жизнь прожить свою, Не ведая понятия «душа». Далеко от мирских сует она, Но от нее зависима судьба. Могучи мы, когда она сильна, Бессильны мы, когда она слаба. Перевод А. Сендыка

George MacDonald (1824–1905)

Legend Of The Corrievrechan

 Prince Breacan of Denmark was lord of the strand And lord of the billowy sea; Lord of the sea and lord of the land, He might have let maidens be! A maiden he met with locks of gold, Straying beside the sea: Maidens listened in days of old, And repented grievously. Wiser he left her in evil wiles, Went sailing over the sea; Came to the lord of the Western Isles: Give me thy daughter, said he. The lord of the Isles he laughed, and said: Only a king of the sea May think the Maid of the Isles to wed, And such, men call not thee! Hold thine own three nights and days In yon whirlpool of the sea, Or turn thy prow and go thy ways And let the isle-maiden be. Prince Breacan he turned his dragon prow To Denmark over the sea: Wise women, he said, now tell me how In yon whirlpool to anchor me. Make a cable of hemp and a cable of wool And a cable of maidens’ hair, And hie thee back to the roaring pool And anchor in safety there. The smiths of Greydule, on the eve of Yule, Will forge three anchors rare; The hemp thou shalt pull, thou shalt shear the wool, And the maidens will bring their hair. Of the hair that is brown thou shalt twist one strand, Of the hair that is raven another; Of the golden hair thou shalt twine a band To bind the one to the other! The smiths of Greydule, on the eve of Yule, They forged three anchors rare; The hemp he did pull, and he shore the wool, And the maidens brought their hair. He twisted the brown hair for one strand, The raven hair for another; He twined the golden hair in a band To bind the one to the other. He took the cables of hemp and wool. He took the cable of hair, He hied him back to the roaring pool, He cast the three anchors there. The whirlpool roared, and the day went by, And night came down on the sea; But or ever the morning broke the sky The hemp was broken in three. The night it came down, the whirlpool it ran, The wind it fiercely blew; And or ever the second morning began The wool it parted in two. The storm it roared all day the third, The whirlpool wallowed about, The night came down like a wild black bird, But the cable of hair held out. Round and round with a giddy swing Went the sea-king through the dark; Round went the rope in the swivel-ring, Round reeled the straining bark. Prince Breacan he stood on his dragon prow, A lantern in his hand: Blest be the maidens of Denmark now, By them shall Denmark stand! He watched the rope through the tempest black A lantern in his hold: Out, out, alack! one strand will crack! It is the strand of gold! The third morn clear and calm came out: No anchored ship was there! The golden strand in the cable stout Was not all of maidens’ hair.

The Dead Hand

 The witch lady walked along the strand, Heard a roaring of the sea, On the edge of a pool saw a dead man’s hand, Good thing for a witch lady! Lightly she stepped across the rocks, Came where the dead man lay: Now pretty maid with your merry mocks, Now I shall have my way! On a finger shone a sapphire blue In the heart of six rubies red: Come back to me, my promise true, Come back, my ring, she said. She took the dead hand in the live, And at the ring drew she; The dead hand closed its fingers five, And it held the witch lady. She swore the storm was not her deed, Dark spells she backward spoke; If the dead man heard he took no heed, But held like a cloven oak. Deathly cold, crept up the tide, Sure of her, made no haste; Crept up to her knees, crept up each side, Crept up to her wicked waist. Over the blue sea sailed the bride In her love’s own sailing ship, And the witch she saw them across the tide As it rose to her lying lip. Oh, the heart of the dead and the hand of the dead Are strong hasps they to hold! Fled the true dove with the kite’s new love, And left the false kite with the old.

Джордж Макдональд (1824–1905)

Легенда о водовороте Коррифрехан

 Принц Дании Брекан! И море и сушу Мечи покорили ему, Но деву невинную — чистую душу Нельзя обижать никому. Несчастная! Косы ее золотые На миг приглянулись ему. Могла ли перечить в те годы простые, Владыке она своему? Он бросил ее, помышляя о злате, И вскоре случилось ему Сказать королю Островов на Закате: «Я дочь твою в жены возьму!» «Нет, дочь моя, Брекан, тебе не по чину!» — Смеясь, тот ответил ему, — «Кто сможет осилить морcкую пучину, Достанется дева тому!» «Коль в водовороте три дня и три ночи Пробудет — поверю ему, Иначе пусть ищет нездешние очи, А нам сватовство ни к чему!» Вернулся он в Данию — в сумрачном гроте Ведунья сказала ему, Как выжить на якоре в водовороте, Поставив по ветру корму. «Скажи, чтоб тебе из пеньки да из пряжи Два крепких каната сплели, А в третий бы свили тончайшие пряди Всех девственниц Датской земли». «Скажи, чтоб раздули все кузни в Грейдьюле, Три якоря сделать вели, Пеньку чтоб макнули и пряжу тянули, И девичьи косы несли». «Скажи, чтобы прядей каштановых взяли И черные к ним приплели, И так золотыми их крепко связали, Чтоб ввек разойтись не могли». В сочельник раздули все кузни в Грейдьюле, Гремели всю ночь ковали, Пеньку обмакнули и пряжу тянули, и девичьих косы несли. Сказал он, чтоб прядей каштановых взяли И черные к ним приплели, И так золотыми их крепко связали, Чтоб ввек разойтись не могли. Приладив канаты, он парус направил, К пучине, бурлящей вдали, И там свой дракар на стремнине поставил — Три якоря в воду ушли. Кружилась пучина, и мрак опускался, А только заря занялась, Трехжильный пеньковый канат оборвался, Три жилы и лопнули враз. И снова стемнело, и ветер взорвался, От грохота Брекан оглох: Из пряжи канат до утра продержался — Две лопнули жилы из трех. Был ветер подобен ужасному кличу, И шторм, словно зверь, бушевал, И мрак, будто коршун летел на добычу, Но якорь последний держал. По кругу, по кругу, вертясь и качаясь, Чтоб девы добиться руки. А нежные пряди, все туже свиваясь, Вот-вот разорвутся в куски. Принц Дании Брекан! Соперники, где вы? Он скоро возьмет Острова! Да благословятся все датские девы! Ты, Дания, ими жива! Фонарь закачался, канат освещая, На сердце у Брекана страх: Он видит — расходится прядь золотая, И рвется она на глазах! На третьей заре на сверкающей глади Следов корабля не нашлось: Держали канат золотистые пряди Не только из девственных кос. Перевод Никиты Винокурова

Рука мертвеца

 Колдунья гуляла по кромке песка, Где волны ревут вразнобой, Но мелькнула средь волн мертвеца рука — Добрый знак для ведьмы любой! К мертвецу легко подошла она, Сквозь скалы пройдя напролет: Над невинной девой шутил ты сполна, Но мой сегодня черёд! Сапфир на пальце горел огнём, А в рубинах алела мгла: Верни мои клятвы быть вечно вдвоём, И мой перстень, — ведьма рекла. Она воскресила плоть мёртвых рук, И кольцо потянула слегка, Но мертвой хваткой, сжав пальцы вдруг, Её схватила рука. Ведьма клялась, что не слала гроз, И заклятья читала вспять: Но мертвец был глух, и не слушал всерьёз, А рука продолжала держать. И смертным хладом пополз прилив, Когда подошёл его срок; Он колени обнял, нетороплив, И на талию ведьмы лёг. С новобрачными вновь, среди пенистых грив, Корабль поплыл по волне, И ведьма увидела их сквозь прилив, Что с губами встал наравне. О, сердце мертвых и руки мертвых — Ваши объятья крепки! И любовь — скорлупка, но летит голубка Всем ястребам вопреки. Перевод Антона Железного

Henrietta Anne Huxley (1825–1914)

An Agnostic Hymn

 Oh! not the unreasoning God for me, Foreseeing, knowing all That in the wondrous world he made His creatures should befall. Created them with keen desire, Then called fulfilment sin, And drove them forth with flaming fire, Their toil-earned bread to win. And then repenting of his deed, A man God did create, Who by his death upon the cross That sin should expiate. The God whom man eats in the bread, Whose blood he drinks in wine, Such pagan faith be far from me — I own a more divine. I see in every tree that grows, In seed that all contains, In every wind, and cloud that flows In fertilising rains, In every stone whose atoms whirl, Yet seems so coldly still, Or in the wood with living sap, Thy unresistless will. In sands that at a vibrant sound Of music straightway leap, And range themselves in beauteous forms From out the inert heap, In far off stars, in blazing suns That never, never rest, What tho’ I cannot understand, My God is manifest. No knowledge mine that when I die I e’er shall live again, I am thy creature, and content With what thou dost ordain. To thee I blow, I lift my soul, I, thy all-teeming clod, Seen Spirit — yet invisible — The Great, the Unknown God!

Browning’s Funeral

 This day within the Abbey, where of old Our kings are sepulchred, a king of song, Browning, among his peers is laid to rest, Borne to the tomb by loving hearts, and stoled In shining raiment that his genius wove. No lingering illness his, with swift surprise Death flashed the Light Eternal in his eyes And blinded Life. In this way he was blest. Perhaps in some far star he now has met His rose of love, his ne’er forgotten wife, In life past death the passion of his life, And they again as once in spirit blent Look thro’ the veil this day and hear the fret Of many feet, the swelling music spent On mourning listeners. With voices low, Chanting their hymn, the boys sing as they go, “He giveth his Belovèd sleep”. What tho’ The perishable forms these two once wore In different lands lie sundered by the sea; Their spirits smile at this our fond regret: “What matters anything since we have met”, They radiant sing. Together! oh, what more Can love, long parted, from the Eternal crave? And if there be no meeting past the grave, If all is darkness, silence, yet ’tis rest. Be not afraid, ye waiting hearts that weep, For God still giveth his belovèd sleep, And if an endless sleep he wills, — so best.

Генриэтта Энн Хаксли (1825–1914)

Агностический гимн

 О нет, не для меня тот Бог, Что знает наперёд Про тех, кого он породил, Какой удел их ждёт. Он создал их, но счёл за грех Живой восторг творца, И пламенем изгнал их всех Есть хлеб в поту лица. Потом, раскаяньем томим, Бог породил того, Который смертью на кресте Загладил грех его. Плоть Бога в хлебе мы едим, Кровь Бога пьём в вине — Мне идол этот чужд, а Бог Иной потребен мне. В том, как шумит бескрайний лес, Как ждёт семян земля, Как благодатный дождь с небес Ложится на поля, Как атомы бурлят внутри Безжизненной плиты, И в том, как сок кипит в лозе, Являешь волю ты. Пески, под музыку волны Поюшие вдали, И дюны совершенных форм, Что ветры намели, Блеск солнца и мерцанье звёзд, Что будут век пленять, — Ты то, мой Бог, что никогда Я не смогу понять. Не знаю, после смерти жизнь Мне будет ли дана, Но, тварь твоя, всё, что даёшь, Я взять спешу сполна. Тобой живу, тобой дышу В ничтожестве и дрожи; Мне Дух твой видим, но не ты, Непостижимый Боже! Перевод В. Ослона

Похороны Браунинга

 В Аббатстве, что даёт последний кров Монархам нашим, Браунинг, несомый Руками любящих его людей, Одетый в мантию царя певцов, Обрёл покой среди себе подобных. Он не страдал, смерть разом погасила Нетленный Свет в очах, и Жизни сила Иссякла в нём. Нет участи светлей. Быть может, где-то посреди вселенной Он в жизни после смерти встретил розу Любви своей, жену, земную грёзу, И, с ней духовно слившись, как допрежь, Надгробных гимнов внемлет звук смятенный И озирает траурный кортеж, Где скорбь витает. Кто-то слёзы льёт, И детский хор вполголоса поёт: «Он сон своим Возлюбленным даёт». Земные формы их распались в прах, И между ними пролегли моря, Но души их смеются вдохновенно: «Что значит смерть, когда среди вселенной Мы вместе?» О каких ещё дарах Любви, испившей боль, таить мечтанья? А ежели за гробом нет свиданья, Но лишь безмолвие и чёрный мрак, Там есть покой и мир. Не бойтесь их, Бог дарит сном возлюбленных своих, А если вечным сном, — да будет так. Перевод В. Ослона

George Walter Thornbury (1828–1876)

The Court Historian

 Lower Empire. Circa A.D. 700 The Monk Arnulphus uncork’d his ink That shone with a blood-red light Just now as the sun began to sink; His vellum was pumiced a silvery white; “The Basileus” — for so he began — “Is a royal sagacious Mars of a man, Than the very lion bolder; He has married the stately widow of Thrace —” “Hush!” cried a voice at his shoulder. His palette gleam’d with a burnish’d green, Bright as a dragon-fly’s skin: His gold-leaf shone like the robe of a queen, His azure glow’d as a cloud worn thin, Deep as the blue of the king-whale’s lair: “The Porphyrogenita Zoё the fair Is about to wed with a Prince much older, Of an unpropitious mien and look —” “Hush!” cried a voice at his shoulder. The red flowers trellis’d the parchment page, The birds leap’d up on the spray, The yellow fruit sway’d and droop’d and swung, It was Autumn mixt up with May. (O, but his cheek was shrivell’d and shrunk!) “The child of the Basileus”, wrote the Monk, “Is golden-hair’d — tender the Queen’s arms fold her. Her step-mother Zoё doth love her so —” “Hush!” cried a voice at his shoulder. The Kings and Martyrs and Saints and Priests All gather’d to guard the text: There was Daniel snug in the lions’ den Singing no whit perplex’d — Brazen Samson with spear and helm — “The Queen”, wrote the Monk, “rules firm this realm, For the King gets older and older. The Norseman Thorkill is brave and fair —” “Hush!” cried a voice at his shoulder.

Dutch Pictures

 Never thoughtful, wise, or sainted — This is how the Dutchman painted — Glossy satin, all a-shine: Amber rich, as bright as wine. Red-nosed rascal, cap awry, Holding flagon to his eye, Every word a curse or lie. Utrecht feasts and Zealand dances, Drunken skips, and reeling prances, Troopers with red drums and lances. Gallants robed in purple cloak, Orange scarfed, who drink and smoke, Careless what boor’s head is broke. Ladies trim in scarlet boddice, Swansdown edged, each one a goddess; But laughing at an ape — which odd is. Knaves in steeple hats, who lean Over door-hatch — vine-leaves green — Gadding round the window screen. Brutal boors, who strum a lute — Screw their faces to a flute — Grey and scarlet each man’s suit. Pipers maddening a fair; Mountebanks who make fools stare; Drunken fights, with lugging hair. Cavaliers in silver grey, Looking, in a mocking way, At the skittle-players’ fray. Tranquil groups of dappled kine; Yellow-red, or dark as wine. Willows standing in a line; Long canals ’mid sunny grass, Where the barges drag and pass, Stared at by the milking lass. Cuyp’s rich mellow gold I see; Teniers’ silver purity; Potter’s broad serenity — Jewel colour, clear of dye; Crystal tender to the eye; Subtle in each harmony. Glossy satin’s rolling shine — Yellow silk, as bright as wine — Never thoughtful, wise, or sainted — This is how the Dutchman painted.

The Phantom Ships

 The little ships, the phantom ships, Mere films of cloudy air Go gliding past through light and shade, Through gleams and lustres rare; Or where the moonbeam’s silver path Sheds glory o’er the sea, Or where the sunbeam’s splendour Rests in its majesty. The little ships, the phantom ships, Mere tiny films of gray. Go sailing, sailing, past the cliffs, And past the frothing bay. Are they from East or from the West? From Turkey or from Spain? Or but the shadows of dream-ships Gliding across my brain? Those phantom ships, the phantom ships. With sailing wings spread gray. Flaunt forth no crimson pennons In chivalrous display; Steer down the channel, past the shoal. With no rejoicing cheer, With no resounding cannon. Nor fire-flash glancing clear. Those phantom ships are like the hopes Of days long since rolled by; O’er dreamland seas they glide along, Their gray sails mounting high. Glide on — glide on! ye shadowy fleet, And bear your dead away. Past glistening sands and rampart cliffs, And little frothing bay.

Джордж Уолтер Торнбери (1828–1876)

Придворный летописец

 «Низкая империя», ок. 700 г. н. э. Монах Арнульфус, склянку чернил откупорив в темноте, пурпурными буквами начертил на белом от пемзы листе: «Храбр басилевс, храбрей не найти, лев венценосный, Марс во плоти! Берёт он в жены, по слухам, роскошную телом фракийку-вдову…» «Цыц!» — раздалось над ухом. Немало в палитре у чернеца красок для дивных картин — есть стрекозиная зеленца и золото, и кармин. Скребёт по пергаменту остриё: «За князя, что много старше её, ослабшего телом и духом, багрянородная Зоя идёт…» «Цыц!» — раздалось над ухом. Алым цветут на странице сады, полные птичьих стай, жёлтые никнут к земле плоды — спутались осень и май. «Чудо-дитя в золотистых кудрях — дочь басилевса, — пишет монах, — к мачехе ластится пухом; Зоя в ребенке не чает души…» «Цыц!» — раздалось над ухом. Мученик, праведник, царь, иерарх сошлись, охраняя канон — тут Даниил, позабывший о львах, и льва разорвавший Самсон … Снова Арнульфус увлекся строкой: «Правит царица твердой рукой, царь не опасен и мухам. Молод и статен Торкиль-варанг…» «Цыц!» — раздалось над ухом. Перевод Н. Винокурова

Малые голландцы

 Ни святых, ни старцев чинных У голландцев на картинах — Здесь небес голубизна И янтарный блеск вина. Плут трактирный в колпаке — Красный нос, стакан в руке — Лясы точит в уголке. Вот пирушка средь поляны: Свет костров, танцоры пьяны, Стража, пики, барабаны. Плащ пурпурный златом шит — Щёголь трубкою дымит — Пусть себе мужлан шумит! Шляпки, алые жакетки, Пух лебяжий — две кокетки Смотрят… на мартышку в клетке. Домик, слуги у ворот, За оградой сад цветёт. Плющ, оконный переплёт. Лютню обнял сельский франт, Рядом — с флейтой музыкант — Серый бархат, алый кант. Рынок, толпы, кавардак — Шарлатан собрал зевак — Пыль столбом от пьяных драк. Кавалеры в голубом, Шляпы шиты серебром — Шум за карточным столом. Пёстрый ряд одежд старинных — Жёлто-красных, тёмно-винных; Ивы вдоль каналов длинных, Гладь воды среди лугов — Баржи, пятна парусов Близ пасущихся коров. Кейп червонно-золотистый, Тенирс нежно-серебристый, Поттер ясный и лучистый — Красок чистых ликованье, Серых туч очарованье, Светлый образ мирозданья! Бархата голубизна, Шёлк янтарный, в цвет вина — Ни святых, ни старцев чинных У голландцев на картинах. Перевод А. Круглова

Призрачные паруса

 Как тени, мчатся паруса, Как облаков клочки, Свет отразят, нырнут во мрак, Воздушны и легки — Там, где проложит им луна Сребристый путь меж волн, Иль солнца жар слепящий Царит, величья полн. Как тени, мчатся паруса, Как клочья серых туч, Летят по ветру мимо скал, Где грохот волн могуч. Откуда мчатся и куда — В какой конец земли? Иль это призраков чреда Мне грезится вдали? Как тени, мчатся корабли, Расправив паруса, Но сер их цвет — где флаги, Где гордая краса? Ни ярких красочных огней, Ни пушечной пальбы — Плывут они в молчаньи, Посланники судьбы. Как тени, призраки бегут И тают на глазах, Надежд былых уносят груз На серых парусах. Лети во тьму, забвенья флот, Возьми печаль с собой — Туда, за скалы, где ревёт И пенится прибой! Перевод А. Круглова

Dante Gabriel Rossetti (1828–1882)

The Blessed Damozel

 The blessed damozel lean’d out From the gold bar of Heaven; Her eyes were deeper than the depth Of waters still’d at even; She had three lilies in her hand, And the stars in her hair were seven. Her robe, ungirt from clasp to hem, No wrought flowers did adorn, But a white rose of Mary’s gift, For service meetly worn; Her hair that lay along her back Was yellow like ripe corn. Her seem’d she scarce had been a day One of God’s choristers; The wonder was not yet quite gone From that still look of hers; Albeit, to them she left, her day Had counted as ten years. (To one, it is ten years of years. Yet now, and in this place, Surely she lean’d o’er me-her hair Fell all about my face…. Nothing: the autumn-fall of leaves. The whole year sets apace.) It was the rampart of God’s house That she was standing on; By God built over the sheer depth The which is Space begun; So high, that looking downward thence She scarce could see the sun. It lies in Heaven, across the flood Of ether, as a bridge. Beneath, the tides of day and night With flame and darkness ridge The void, as low as where this earth Spins like a fretful midge. Around her, lovers, newly met ’Mid deathless love’s acclaims, Spoke evermore among themselves Their heart-remember’d names; And the souls mounting up to God Went by her like thin flames. And still she bow’d herself and stoop’d Out of the circling charm; Until her bosom must have made The bar she lean’d on warm, And the lilies lay as if asleep Along her bended arm. From the fix’’d place of Heaven she saw Time like a pulse shake fierce Through all the worlds. Her gaze still strove Within the gulf to pierce Its path; and now she spoke as when The stars sang in their spheres. The sun was gone now; the curl’d moon Was like a little feather Fluttering far down the gulf; and now She spoke through the still weather. Her voice was like the voice the stars Had when they sang together. (Ah sweet! Even now, in that bird’s song, Strove not her accents there, Fain to be hearken’d? When those bells Possess’d the mid-day air, Strove not her steps to reach my side Down all the echoing stair?) “I wish that he were come to me, For he will come”, she said. “Have I not pray’d in Heaven? — on earth, Lord, Lord, has he not pray’d? Are not two prayers a perfect strength? And shall I feel afraid? When round his head the aureole clings, And he is cloth’d in white, I’ll take his hand and go with him To the deep wells of light; As unto a stream we will step down, And bathe there in God’s sight. We two will stand beside that shrine, Occult, withheld, untrod, Whose lamps are stirr’d continually With prayer sent up to God; And see our old prayers, granted, melt Each like a little cloud. We two will lie i’ the shadow of That living mystic tree Within whose secret growth the Dove Is sometimes felt to be, While every leaf that His plumes touch Saith His Name audibly. And I myself will teach to him, I myself, lying so, The songs I sing here; which his voice Shall pause in, hush’d and slow, And find some knowledge at each pause, Or some new thing to know”. (Alas! We two, we two, thou say’st! Yea, one wast thou with me That once of old. But shall God lift To endless unity The soul whose likeness with thy soul Was but its love for thee?) “We two”, she said, “will seek the groves Where the lady Mary is, With her five handmaidens, whose names Are five sweet symphonies, Cecily, Gertrude, Magdalen, Margaret and Rosalys. Circlewise sit they, with bound locks And foreheads garlanded; Into the fine cloth white like flame Weaving the golden thread, To fashion the birth-robes for them Who are just born, being dead. He shall fear, haply, and be dumb: Then will I lay my cheek To his, and tell about our love, Not once abash’d or weak: And the dear Mother will approve My pride, and let me speak. Herself shall bring us, hand in hand, To Him round whom all souls Kneel, the clear-rang’d unnumber’d heads Bow’d with their aureoles: And angels meeting us shall sing To their citherns and citoles. There will I ask of Christ the Lord Thus much for him and me: — Only to live as once on earth With Love, — only to be, As then awhile, for ever now Together, I and he”. She gaz’d and listen’d and then said, Less sad of speech than mild, — “All this is when he comes”. She ceas’d. The light thrill’d towards her, fill’d With angels in strong level flight. Her eyes pray’d, and she smil’d. (I saw her smile.) But soon their path Was vague in distant spheres: And then she cast her arms along The golden barriers, And laid her face between her hands, And wept. (I heard her tears.)

The Burden of Nineveh

 In our Museum galleries To-day I lingered o’er the prize Dead Greece vouchsafes to living eyes,— Her Art for ever in fresh wise From hour to hour rejoicing me. Sighing I turned at last to win Once more the London dirt and din; And as I made the swing-door spin And issued, they were hoisting in A wingèd beast from Nineveh. A human face the creature wore, And hoofs behind and hoofs before, And flanks with dark runes fretted o’er. ’Twas bull, ’twas mitred Minotaur, A dead disbowelled mystery: The mummy of a buried faith Stark from the charnel without scathe, Its wings stood for the light to bathe,— Such fossil cerements as might swathe The very corpse of Nineveh. The print of its first rush-wrapping, Wound ere it dried, still ribbed the thing. What song did the brown maidens sing, From purple mouths alternating, When that was woven languidly? What vows, what rites, what prayers preferr’d, What songs has the strange image heard? In what blind vigil stood interr’d For ages, till an English word Broke silence first at Nineveh? Oh when upon each sculptured court, Where even the wind might not resort,— O’er which Time passed, of like import With the wild Arab boys at sport,— A living face looked in to see — Oh seemed it not — the spell once broke— As though the carven warriors woke, As though the shaft the string forsook, The cymbals clashed, the chariots shook, And there was life in Nineveh? On London stones our sun anew The beast’s recovered shadow threw. (No shade that plague of darkness knew, No light, no shade, while older grew By ages the old earth and sea.) Lo thou! could all thy priests have shown Such proof to make thy godhead known? From their dead Past thou liv’st alone; And still thy shadow is thine own, Even as of yore in Nineveh. That day whereof we keep record, When near thy city-gates the Lord Sheltered His Jonah with a gourd, This sun, (I said) here present, pour’d Even thus this shadow that I see. This shadow has been shed the same From sun and moon, — from lamps which came For prayer, — from fifteen days of flame, The last, while smouldered to a name Sardanapalus’ Nineveh. Within thy shadow, haply, once Sennacherib has knelt, whose sons Smote him between the altar-stones: Or pale Semiramis her zones Of gold, her incense brought to thee, In love for grace, in war for aid:. Ay, and who else?. till ’neath thy shade Within his trenches newly made Last year the Christian knelt and pray’d — Not to thy strength — in Nineveh. Now, thou poor god, within this hall Where the blank windows blind the wall From pedestal to pedestal, The kind of light shall on thee fall Which London takes the day to be: While school-foundations in the act Of holiday, three files compact, Shall learn to view thee as a fact Connected with that zealous tract: “ROME, — Babylon and Nineveh”. Deemed they of this, those worshippers, When, in some mythic chain of verse Which man shall not again rehearse, The faces of thy ministers Yearned pale with bitter ecstasy? Greece, Egypt, Rome, — did any god Before whose feet men knelt unshod Deem that in this unblest abode Another scarce more unknown god Should house with him, from Nineveh? Ah! in what quarries lay the stone From which this pillared pile has grown, Unto man’s need how long unknown, Since those thy temples, court and cone, Rose far in desert history? Ah! what is here that does not lie All strange to thine awakened eye? Ah! what is here can testify (Save that dumb presence of the sky) Unto thy day and Nineveh? Why, of those mummies in the room Above, there might indeed have come One out of Egypt to thy home, An alien. Nay, but were not some Of these thine own “antiquity”? And now, — they and their gods and thou All relics here together, — now Whose profit? whether bull or cow, Isis or Ibis, who or how, Whether of Thebes or Nineveh? The consecrated metals found, And ivory tablets, underground, Winged teraphim and creatures crown’d. When air and daylight filled the mound, Fell into dust immediately. And even as these, the images Of awe and worship, — even as these, — So, smitten with the sun’s increase, Her glory mouldered and did cease From immemorial Nineveh. The day her builders made their halt, Those cities of the lake of salt Stood firmly ’stablished without fault, Made proud with pillars of basalt, With sardonyx and porphyry. The day that Jonah bore abroad To Nineveh the voice of God, A brackish lake lay in his road, Where erst Pride fixed her sure abode, As then in royal Nineveh. The day when he, Pride’s lord and Man’s, Showed all the kingdoms at a glance To Him before whose countenance The years recede, the years advance, And said, Fall down and worship me: — ’Mid all the pomp beneath that look, Then stirred there, haply, some rebuke, Where to the wind the Salt Pools shook, And in those tracts, of life forsook, That knew thee not, O Nineveh! Delicate harlot! On thy throne Thou with a world beneath thee prone In state for ages sat’st alone; And needs were years and lustres flown Ere strength of man could vanquish thee: Whom even thy victor foes must bring, Still royal, among maids that sing As with doves’ voices, taboring Upon their breasts, unto the King,— A kingly conquest, Nineveh! Here woke my thought. The wind’s slow sway Had waxed; and like the human play Of scorn that smiling spreads away, The sunshine shivered off the day: The callous wind, it seemed to me, Swept up the shadow from the ground: And pale as whom the Fates astound, The god forlorn stood winged and crown’d: Within I knew the cry lay bound Of the dumb soul of Nineveh. And as I turned, my sense half shut Still saw the crowds of kerb and rut Go past as marshalled to the strut Of ranks in gypsum quaintly cut. It seemed in one same pageantry They followed forms which had been erst; To pass, till on my sight should burst That future of the best or worst When some may question which was first, Of London or of Nineveh. For as that Bull-god once did stand And watched the burial-clouds of sand, Till these at last without a hand Rose o’er his eyes, another land, And blinded him with destiny — So may he stand again; till now, In ships of unknown sail and prow, Some tribe of the Australian plough Bear him afar, — a relic now Of London, not of Nineveh! Or it may chance indeed that when Man’s age is hoary among men,— His centuries threescore and ten,— His furthest childhood shall seem then More clear than later times may be: Who, finding in this desert place This form, shall hold us for some race That walked not in Christ’s lowly ways, But bowed its pride and vowed its praise Unto the God of Nineveh. The smile rose first, — anon drew nigh The thought:. Those heavy wings spread high, So sure of flight, which do not fly; That set gaze never on the sky; Those scriptured flanks it cannot see; Its crown, a brow-contracting load; Its planted feet which trust the sod:. (So grew the image as I trod O Nineveh, was this thy God,— Thine also, mighty Nineveh?

Troy Town

 Heavenborn Helen, Sparta’s queen, (O Troy Town!) Had two breasts of heavenly sheen, The sun and moon of the heart’s desire: All Love’s lordship lay between. (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Helen knelt at Venus’ shrine, (O Troy Town!) Saying, “A little gift is mine, A little gift for a heart’s desire. Hear me speak and make me a sign! (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “Look, I bring thee a carven cup; (O Troy Town!) See it here as I hold it up,— Shaped it is to the heart’s desire, Fit to fill when the gods would sup. (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “It was moulded like my breast; (O Troy Town!) He that sees it may not rest, Rest at all for his heart’s desire. O give ear to my heart’s behest! (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “See my breast, how like it is; (O Troy Town!) See it bare for the air to kiss! Is the cup to thy heart’s desire? O for the breast, O make it his! (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “Yea, for my bosom here I sue; (O Troy Town!) Thou must give it where ‘tis due, Give it there to the heart’s desire. Whom do I give my bosom to? (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “Each twin breast is an apple sweet. (O Troy Town!) Once an apple stirred the beat Of thy heart with the heart’s desire: — Say, who brought it then to thy feet? (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “They that claimed it then were three: (O Troy Town!) For thy sake two hearts did he Make forlorn of the heart’s desire. Do for him as he did for thee! (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) “Mine are apples grown to the south, (O Troy Town!) Grown to taste in the days of drouth, Taste and waste to the heart’s desire: Mine are apples meet for his mouth”. (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Venus looked on Helen’s gift, (O Troy Town!) Looked and smiled with subtle drift, Saw the work of her heart’s desire — “There thou kneel’st for Love to lift!” (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Venus looked in Helen’s face, (O Troy Town!) Knew far off an hour and place, And fire lit from the heart’s desire; Laughed and said, “Thy gift hath grace!” (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Cupid looked on Helen’s breast, (O Troy Town!) Saw the heart within its nest, Saw the flame of the heart’s desire,— Marked his arrow’s burning crest. (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Cupid took another dart, (O Troy Town!) Fledged it for another heart, Winged the shaft with the heart’s desire, Drew the string and said, “Depart!” (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!) Paris turned upon his bed, (O Troy Town!) Turned upon his bed and said, Dead at heart with the heart’s desire— “Oh to clasp her golden head!” (O Troy’s down, Tall Troy’s on fire!)

Autumn Song

 Know’st thou not at the fall of the leaf How the heart feels a languid grief Laid on it for a covering, And how sleep seems a goodly thing In Autumn at the fall of the leaf? And how the swift beat of the brain Falters because it is in vain, In Autumn at the fall of the leaf Knowest thou not? and how the chief Of joys seems — not to suffer pain? Know’st thou not at the fall of the leaf How the soul feels like a dried sheaf Bound up at length for harvesting, And how death seems a comely thing In Autumn at the fall of the leaf?

The Card-Dealer

 Could you not drink her gaze like wine? Yet though its splendor swoon Into the silence languidly As a tune into a tune, Those eyes unravel the coiled night And know the stars at noon. The gold that’s heaped beside her hand, In truth rich prize it were; And rich the dreams that wreathe her brows With magic stillness there; And he were rich who should unwind That woven golden hair. Around her, where she sits, the dance Now breathes its eager heat; And not more lightly or more true Fall there the dancers’ feet Than fall her cards on the bright board As ’twere an heart that beat. Her fingers let them softly through, Smooth polished silent things; And each one as it falls reflects In swift light-shadowings, Blood-red and purple, green and blue, The great eyes of her rings. Whom plays she with? With thee, who lov’st Those gems upon her hand; With me, who search her secret brows; With all men, blessed or banned. We play together, she and we, Within a vain strange land: A land without any order,— Day even as night (one saith),— Where who lieth down ariseth not Nor the sleeper awakeneth; A land of darkness as darkness itself And of the shadow of death. What be her cards, you ask? Even these — The heart, that doth but crave More, having fed; the diamond, Skilled to make base seem brave; The club, for smiting in the dark; The spade, to dig a grave. And do you ask what game she plays? With me ’tis lost or won; With thee it is playing still; with him It is not well begun; But ’tis a game she plays with all Beneath the sway o’ the sun. Thou seest the card that falls, — she knows The card that followeth: Her game in thy tongue is called Life, As ebbs thy daily breath: When she shall speak, thou’lt learn her tongue And know she calls it Death.

The Woodspurge

 The wind flapped loose, the wind was still, Shaken out dead from tree and hill: I had walked on at the wind’s will,— I sat now, for the wind was still. Between my knees my forehead was,— My lips, drawn in, said not Alas! My hair was over in the grass, My naked ears heard the day pass. My eyes, wide open, had the run 10 Of some ten weeds to fix upon; Among those few, out of the sun, The woodspurge flowered, three cups in one. From perfect grief there need not be Wisdom or even memory: One thing then learnt remains to me, — The woodspurge has a cup of three.

Sonnets from “The House of Life”

Sonnet

 A Sonnet is a moment’s monument,— Memorial from the soul’s eternity To one dead deathless hour. Look that it be, Whether for lustral rite or dire portent, Of its own intricate fulness reverent: Carve it in ivory or in ebony, As Day or Night prevail; and let Time see It’s flowering crest impearled and orient. A Sonnet is a coin: its face reveals The soul, — its converse, to what Power ‘tis due — Whether for tribute to the august appeals Of Life, or dower in Love’s high retinue, It serve; or, ‘mid the dark wharf’s cavernous breath, In Charon’s palm it pay the toll to Death.

I. Love Enthroned

 Marked all kindred Powers the heart finds fair: — Truth, with awed lips; and Hope, with eyes upcast; And Fame, whose loud wings fan the ashen Past To signal-fires, Oblivion’s flight to scare; And Youth, with still some single golden hair Unto his shoulder clinging, since the last Embrace wherein two sweet arms held him fast; And Life, still wreathing flowers for Death to wear. Love’s throne was not with these; but far above All passionate wind of welcome and farewell He sat in breathless bowers they dream not of; Though Truth foreknow Love’s heart, and Hope foretell, And Fame be for Love’s sake desirable, And Youth be dear, and Life be sweet to love.

VI. The Kiss

 What smouldering senses in death’s sick delay Or seizure of malign vicissitude Can rob this body of honour, or denude This soul of wedding-raiment worn to-day? For lo! even now my lady’s lips did play With these my lips such consonant interlude As laurelled Orpheus longed for when he wooed The half-drawn hungering face with that last lay. I was a child beneath her touch, — a man When breast to breast we clung, even I and she, — A spirit when her spirit looked through me, — A god when all our life-breath met to fan Our life-blood, till love’s emulous ardours ran, Fire within fire, desire in deity.

XIX. Silent Noon

 Your hands lie open in the long fresh grass, — The finger-points look through like rosy blooms: Your eyes smile peace. The pasture gleams and glooms ‘Neath billowing skies that scatter and amass. All round our nest, far as the eye can pass, Are golden kingcup fields with silver edge Where the cow-parsley skirts the hawthorn-hedge. ’Tis visible silence, still as the hour-glass. Deep in the sun-searched growths the dragon-fly Hangs like a blue thread loosened from the sky: — So this wing’d hour is dropt to us from above. Oh! clasp we to our hearts, for deathless dower, This close-companioned inarticulate hour When twofold silence was the song of love.

XXI. Love-Sweetness

 Sweet dimness of her loosened hair’s downfall About thy face; her sweet hands round thy head In gracious fostering union garlanded; Her tremulous smiles; her glances’ sweet recall Of love; her murmuring sighs memorial; Her mouth’s culled sweetness by thy kisses shed On cheeks and neck and eyelids, and so led Back to her mouth which answers there for all — What sweeter than these things, except the thing In lacking which all these would lose their sweet — The confident heart’s still fervour: the swift beat And soft subsidence of the spirit’s wing, Then when it feels, in cloud-girt wayfaring, The breath of kindred plumes against its feet?

XXV. Winged Hours

 Each hour until we meet is as a bird That wings from far his gradual way along The rustling covert of my soul, — his song Still loudlier trilled through leaves more deeply stirr’d: But at the hour of meeting, a clear word Is every note he sings, in Love’s own tongue; Yet, Love, thou know’st the sweet strain wrong, Through our contending kisses oft unheard. What of that hour at last, when for her sake No wing may fly to me nor song may flow; When, wandering round my life unleaved, I The bloodied feathers scattered in the brake, And think how she, far from me, with like eyes Sees through the untuneful bough the wingless skies?

Other Sonnets

Thomas Chatterton

 With Shakspeare’s manhood at a boy’s wild heart, — Through Hamlet’s doubt to Shakspeare near allied, And kin to Milton through his Satan’s pride, — At Death’s sole door he stooped, and craved a dart; And to the dear new bower of England’s art, — Even to that shrine Time else had deified, The unuttered heart that soared against his side, — Drove the fell point, and smote life’s seals apart. Thy nested home-loves, noble Chatterton; The angel-trodden stair thy soul could trace Up Redcliffe’s spire; and in the world’s armed space Thy gallant sword-play: — these to many an one Are sweet for ever; as thy grave unknown And love-dream of thine unrecorded face.

John Keats

 The weltering London ways where children weep And girls whom none call maidens laugh, — strange road Miring his outward steps, who inly trode The bright Castalian brink and Latmos’ steep: — Even such his life’s cross-paths; till deathly deep, He toiled through sands of Lethe; and long pain, Weary with labour spurned and love found vain, In dead Rome’s sheltering shadow wrapped his sleep. O pang-dowered Poet, whose reverberant lips And heart-strung lyre awoke the Moon’s eclipse, — Thou whom the daisies glory in growing o’er, — Their fragrance clings around thy name, not writ But rumour’d in water, while the fame of it Along Time’s flood goes echoing evermore.

Czar Alexander the Second. (13th March, 1881.)

 From him did forty million serfs, endow’d Each with six feet of death-due soil, receive Rich freeborn lifelong land, whereon to sheave Their country’s harvest. These to-day aloud Demand of Heaven a Father’s blood, — sore bow’d With tears and thrilled with wrath; who, while they grieve, On every guilty head would fain achieve All torment by his edicts disallow’d. He stayed the knout’s red-ravening fangs; and first Of Russian traitors, his own murderers go White to the tomb. While he, — laid foully low With limbs red-rent, with festering brain which erst Willed kingly freedom, — ‘gainst the deed accurst To God bears witness of his people’s woe.

Astarte Syriaca (For a Picture)

 Mystery: lo! betwixt the sun and moon Astarte of the Syrians; Venus Queen Ere Aphrodite was. In silver sheen Her twofold girdle clasps the infinite boon Of bliss whereof the heaven and earth commune: And from her neck’s inclining flower-stem lean Love-freighted lips and absolute eyes that wean The pulse of hearts to the sphere’s dominant tune. Torch-bearing, her sweet ministers compel All thrones of light beyond the sky and sea The witnesses of Beauty’s face to be: That face, of Love’s all-penetrative spell Amulet, talisman, and oracle, — Betwixt the sun and moon a mystery.

Данте Габриэль Россетти (1828–1882)

Небесная подруга

 Она склонилась к золотой       Ограде в небесах. Вся глубина вечерних вод       Была в ее глазах; Три лилии в ее руке,       Семь звезд на волосах. Хитон свободный, и на нем       Для литаний цвела Лишь роза белая, — ее       Мария ей дала. Волна распущенных волос       Желта, как рожь, была. Казалось ей — прошел лишь день,       Как умерла она, И изумлением еще       Была она полна. Но там считался этот день       За десять лет сполна. Но для кого и десять лет…       (…Но вот моих сейчас, Склонясь, она волной волос       Коснулась щек и глаз…) …Ничто: осенняя листва,       Мелькает год, как час. Она стояла на валу,       Где божий дом сиял; У самой бездны на краю       Бог создал этот вал, Так высоко, что солнца свет       Внизу — едва мерцал. Был перекинут чрез эфир       Тот вал, как мост — дугой, Под ним чредою — день и ночь       Сменялся пламень тьмой; И, как комар, кружась, земля       Летела пустотой. И о любви бессмертной пел       Хор любящих пред ней И славословил имена,       Что были всех милей; Взлетали к богу сонмы душ,       Как язычки огней. Она чуть-чуть приподнялась       Над дивною дугой, Всем теплым телом прислонясь       К ограде золотой; И лилии в ее руке Легли одна к другой. И вот увидела она,       Как бьется пульс миров, И развернулась перед ней       Вся бездна без краев; И зазвучала речь ее —       Хор звездных голосов. Как перышко за солнцем вслед       Плыл месяц в глубине, И зазвучала речь ее       В бездонной тишине, И голос был — как пенье звезд,       Поющих в вышине. (О счастье! Разве не ее       Мне голос тот звучал, И разве колокольный звон,       Что небо наполнял, — То не был звук ее шагов,       Которым я внимал?) Она сказала: «Знаю я —       Ко мне придет он сам, Я ль не молилась в небесах,       И он молился там, А две молитвы не пустяк,       Чего ж бояться нам? В одежде белой будет он,       С сияющим венцом, Мы в полный света водоем       С ним об руку войдем И на виду у бога, так,       Купаться будем в нем. Мы встанем с ним у алтаря,       Одни — в руке рука, Там от молитв огни свечей       Колеблются слегка, И тают прежние мольбы,       Как в небе облака. У древа жизни ляжем с ним,       И нас прикроет тень. Незримо голубя хранит       Его благая сень; И Божье имя каждый лист       В нем славит целый день. И стану я учить его       Там, лежа так вдвоем, Всем песням, что я пела здесь, —       Их вместе мы споем, И после каждой что-нибудь       Мы новое поймем». (Увы! Вдвоем — ты говоришь.       Да, ты была со мной. Сольет ли бог когда-нибудь       В одно меня с тобой, Ту душу, что в любви к тебе       Была с твоей душой?) «По рощам вместе мы пойдем       Искать Марии след, — С ней пять служанок, их имен       На свете слаще нет: Сесили, Гертруд, Розалис       И Магдален с Маргарет. Они уселися в кружок,       Их волосы в цветах, И пряжи золотая нить       Бежит у них в руках: Новоявленным душам ткань       Готовят для рубах. Смутясь он, верно, замолчит, —       Тогда своей щекой К его щеке я приложусь,       И о любви простой Я расскажу, и Божья Мать       Рассказ одобрит мой. Нас поведет она к нему,       Где, светом нимбов слит, Коленопреклоненных душ       За рядом ряд стоит. Где с лютнями навстречу нам       Хор ангелов взлетит. И там я попрошу для нас       У Господа Христа, Чтоб только были вместе мы,       Как на земле тогда. Тогда не долго, а теперь       Навеки, навсегда». «Все будет так, лишь он придет», —       Добавила она. И ангелов сквозь блеск лучей       К ней ринулась волна. Улыбка на ее губах       Была едва видна. (Ее улыбку видел я.)       Но дивный свет погас. Она заплакала, прикрыв       Рукой сиянье глаз. (И дальний, тихий плач ее       Я слышал в этот час.) Перевод М. Фромана

Бремя Ниневии

 Сегодня, посетив Музей, Я восхищался все полней Элладою прошедших дней: Какое счастье для людей       Ее искусств дары живые! Со вздохом их я покидал — Меня туманный Лондон ждал; Я, выходя, у двери встал И видел, как внесен был в зал       Крылатый зверь из Ниневии. Имел он человечий лик, На чреслах — руны тайных книг, С копытами, могуч и дик, — То в митре Минотавр иль бык,       Хранящий тайны вековые Забытых верований прах, Повитый в тонких пеленах, Он грелся в солнечных лучах И в наших представал глазах       Как воплощенье Ниневии. Следы узорчатых пелен Еще хранил, иссохнув, он: Блюдя таинственный канон, Свершали хоры смуглых жен       Над ним моления какие? Какой свершали ритуал? Каким заклятьем он внимал? В каких глухих темницах спал, Пока Британец не порвал       Молчанье древней Ниневии? О, если бы под каждый кров, Закрытый даже для ветров, В песках, где тяжкий шаг веков Бесследней бега скакунов,       Могли взглянуть глаза людские, — Казалось, пали б чары вдруг, И встали б воины вокруг, И под стрелой запел бы лук, И слышался б кимвалов звук,       И жизнь воскресла б в Ниневии! На пыльной нашей мостовой Тень зверя чертит контур свой. Тоска темницы вековой, Ни свет, ни тень, — пока чредой       Сменялись возрасты земные. Кто видел из жрецов, о Бог, Бессмертья твоего залог? Их нет, — ты сроки превозмог, И та же тень твоя у ног,       Как в оно время в Ниневии! Свет солнца ту же тень чертил В день, что пророк нам сохранил, Когда Господь небесных сил Ионе тыкву возрастил,       Храня решения благие; И неизменна тень была, — От света, что луна лила, От ламп во храме без числа, От пламени, что сжег дотла       Сарданапала Ниневию. Сеннахериб в твоей тени, Гоним сынами, в злые дни Скрывался, а в него они В алтарной целились сени;       Семирамида золотые Дары несла к твоим ногам, Ища любви, грозя врагам; А ныне христиане там, В твоей тени воздвигнув храм,       Христу молились — в Ниневии. Теперь, о бедный Бог, попал Ты в этот чуждый, гулкий зал, И падает на пьедестал Тот свет, что с давних лет считал       Наш Лондон — за лучи дневные; И школы чинной чередой Проходят в праздник пред тобой И видят факт в тебе живой Великой эры прожитой —       «Рим, Вавилон и Ниневия». Кто б ждал, что жребий твой таков, Когда, слагая звенья строф, Которых повторить — нет слов, Перед тобою сонм жрецов       Бледнел в экстазе литургии? Рим, Греция, Египет, — вам И вашим гордым божествам Не снилось, что искусства храм Вас приютит, и будет там       К вам близко — Бог из Ниневии! Где в недрах камни спать могли, Что здесь оградою легли, Пока столетия текли И капища твои росли,       Веков свидетели немые? О, что не кажется чужим Проснувшимся очам твоим? Что веет для тебя былым? Лишь свод небес, неумолим       И пуст, как древле в Ниневии. Да, здесь из мумий вдоль стены Иные быть привезены Могли в музей твоей страны И были в нем сохранены,       Как древности, тебе чужие; И вот, всех выходцев могил, Вас ныне рок соединил: Бог смертный, — кто бы он ни был: Изида, Ибис, крокодил,       Из Фив или из Ниневии. Да, не один священный лик. Металлы, и таблицы книг, И кости, — только свет проник Под землю, — в прах распались вмиг       От веянья живой стихии, — И, как они, тогда в сердцах Будившие священный страх, Так в ярких солнечных лучах Сгорела, рассыпаясь в прах,       Былая слава Ниневии. Когда строитель от трудов Почил, стояли у брегов Громады гордых городов, Колонны капищ и дворцов,       Порфировые, золотые; Когда Иона в край чужой Был послан вечным Иеговой, Он встретил море пред собой, Где гордость трон воздвигла свой,       Как после — в пышной Ниневии. Когда весь мир, доступный нам, Князь гордости открыл очам Спасителя с горы и там Сказал: «Мне поклонись, и дам       Все царства я тебе земные», — Средь пышности, ласкавшей взор, Нежданный возникал отпор, Где моря Мертвого простор Рябил под ветром, — до сих пор       Тебе чужой, о Ниневия. Блудница пышная! Твой трон Царит над миром без препон; Шли годы, шли столетья, — он Мог отражать, несокрушен,       Все посягательства людские; Тебе и в час победы гнев Явился меж поющих дев, И их воркующий напев Царя встречал, запечатлев       Завоеванье Ниневии! Я здесь очнулся. Надо мной Стал ветер резче; как порой Улыбку гонит гнев людской, Так гас и таял свет дневной,       И ветра завыванья злые, Казалось, тень сметали вон; И Бог, как роком обречен, Стоял, короной отягчен; В нем был, казалось, заключен       Вопль онемевшей Ниневии. А люди, средь жилых громад Спешившие вперед, назад, Невольно поражали взгляд, Как гипсовых фигурок ряд, —       Все те же формы, как впервые, Казалось, принимал их строй; И мог в грядущем разум мой Вопрос провидеть роковой: Что было прежде, в век былой.       Наш Лондон — или Ниневия? Ведь как тогда крылатый Бог Стоял, пока пустынь песок Над ним могилою не лег И, как неумолимый рок,       Закрыл его глаза пустые, — Так простоит он и сейчас, И лодки Австралийских рас Его когда-нибудь от нас Возьмут, — как древность, в этот раз       Из Лондона — не Ниневии. Иль, на столетия поздней, В сознанье будущих людей Невольно выступят ясней Истории ближайших дней,       Событья древности седые; И, эту статую потом Здесь в месте отыскав пустом, Решат, что в культе мы своем Склонялись ниц не пред Христом,       А перед богом Ниневии. Я улыбнулся; но сменил Вопрос улыбку: пара крыл С порывом к небу, но без сил, Взгляд, что в недвижности застыл;       На чреслах — письмена чужие; Корона, тяжкая, как рок; Стопы, давящие песок, — Ужели (думал я) — то мог, О Ниневия, быть твой Бог, —       И твой, царица Ниневия? Перевод Т. Кладо

Город Троя

 У гордой царицы Спарты, Елены,       (О, Троя царит!) Две груди белее небесной пены, Венец всего, чего б сердце желало, Конец и начало любовного плена.       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Елена молилась Венере в храме:       (О, Троя царит!) «К тебе, богиня, пришла я с дарами, С дарами, которых сердце желало: Услышь и тронься моими словами!       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Смотри, я несу тебе чашу резную;       (О, Троя царит!) Смотри, ее горделиво держу я: Она создана, как сердце желало, Чтоб боги к ней припадали, пируя.       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Подобна груди та чаша резная.       (О, Троя царит!) Кто видел ее, покоя не зная, Тоскует о том, чего сердце желало: Услышь мое сердце, о неземная!       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Смотри, моя грудь, как она прекрасна       (О, Троя царит!) Смотри, ее ветер волнует страстно! Такую ль чашу ты сердцем желал? Не дай моей груди увянуть напрасно!       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Да, я о груди моей тоскую;       (О, Троя царит!) Внемли, богиня, — я грудь дарую Тому, чье сердце ее желало: Отдай ему грудь молодую!       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Как яблоко каждая грудь наливное.       (О, Троя царит!) Когда же, в пылу неравного боя, Взять яблоко ты всем сердцем желала, Кто положил его пред тобою?       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) О яблоке спорили трое когда-то;       (О, Троя царит!) Два сердца он ради тебя без возврата Лишил того, чего сердце желало: Теперь твой черед и твоя отплата.       (О, Троя горит,       Великая Троя пала!) Мои же яблоки — яблоки юга, (О, Троя царит!) Иссохнут от жажды, как от недуга, Приникнуть к ним бы сердце желало; Они — для уст избранника-друга». (О, Троя горит, Великая Троя пала!) Венера взглянула на дар заветный, (О, Троя царит!) Взглянула с улыбкой едва заметной — Свершалось то, чего сердце желало: «Да, молишь ты о любви ответной». (О, Троя горит, Великая Троя пала!) Венера взглянула в лицо Елены, (О, Троя царит!) Смеясь, постигла пламень мгновенный Любви, которой сердце желало. Сказала: «Принят твой дар бесценный». (О, Троя горит, Великая Троя пала!) Взглянул Купидон на грудь царицы, (О, Троя царит!) Увидел сердце в его темнице, И пламя, которым сердце сгорало, Отметил стреле, куда ей вонзиться. (О, Троя горит, Великая Троя пала!) В руке Купидона стрела другая. (О, Троя царит!) В другое сердце ее направляя, Ее оперил он, как сердце желало: Спустилась, звеня, тетива тугая. (О, Троя горит, Великая Троя пала!) Парис повернулся в своей постели, (О, Троя царит!) Сказал, стрелою, достигшей цели, Смертельно ранен, как сердце желало: «Обнять златокудрую, в самом деле…» (О, Троя горит, Великая Троя пала!) Перевод Т. Кладо

При паденьи листов…

 Знаешь ли ты при паденьи листов Эту томительность долгой печали? Скорби сплетают, давно уж сплетали, Сердцу могильный покров, Спят утешения слов При паденьи осенних листов. Стынут главнейшие мысли напрасно, Стынут главнейшие мысли ума. Осень, и падают листья, ненастно, — Знаешь ты это? Все в жизни напрасно, На все налегла полутьма. Знаешь ли ты ощущение жатвы При падении долгом осенних листов? Ощущенье скользящих серпов? Ты молчишь, как святыня забытая клятвы, Ты молчишь, как скучающий сноп меж снопов, При паденьи осенних листов. Перевод К. Бальмонта

Сдающая карты

 Да, взор ее, что опьянит       Любого, как вином, Слит с тишиной — так растворен       Мотив один в другом; Ее глаза пронзают ночь       И видят звезды днем. Закрыла золотом она       Зеленое сукно; Какой волшебной тишиной       Чело облечено! Богат, кто сможет растрепать       Кудрей ее руно. Танцоры у ее стола       Замкнули тесный круг, Но четче, резче их прыжков       Чуть уловимый звук — Ритмичное паденье карт,       Как сердца мерный стук. И каждая в ее перстах       На миг оживлена, Но в них игра ее перстней       На миг отражена, Где зелень, пурпур, синева,       Багрец, голубизна. Играет с кем она? С тобой,       Любителем перстней, Со мной — хочу ее постичь,       С людской породой всей, Играем с нею мы в стране,       Которой нет странней. В стране, где хаос воцарен,       Где сразу — ночь и день, Где встать тому, кто лег, не даст       Губительная лень, Где тьма темнее тьмы самой       И правит смерти тень. А в картах что? Там бубны бьют,       В сердцах рождая пыл, Там пики, чей любой удар       Без промаха разил, Там над могилами кресты       И черви в тьме могил. Какие правила игры?       Уж близок мой финал, Игру лишь начал Ты, а он       Еще не начинал, Но нет на свете никого,       Кто б этих карт не знал. Ей ведомо, какой из карт       Когда придет черед, И Жизнью ты игру зовешь,       И жизнь на спад идет, Когда ж заговорит она,       То Смертью назовет. Перевод В. Рогова

Молочай

 Едва поднявшись, бриз упал В кусты, в листву, за край земли,— И я, что с ветром дрейфовал, Увы, остался на мели. В колени ткнувшись головой, Я верил — нет беды страшней, Мешались волосы с травой, В ушах звучала поступь дней. Глаза глядели в пустоту, И вдруг случайно, невзначай Нащупал взор полянку ту, Где цвел колючий молочай. Я боль тех бед забыл давно, Они от новых — не щиты, Но позабыть мне не дано Трехлепестковые цветы. Перевод А. Сендыка

Сонеты из сборника «Дом Жизни»

Сонет о сонете

 Сонет — бессмертью посвященный миг, Алтарь неведомого ритуала Души, что в бренном мире воссоздала Осколок Вечности; ночной ли блик В нем отражен иль солнца жгучий лик, Свет мрамора иль черный блеск сандала, — От шпиля гордого до пьедестала Он должен быть слепительно велик. Сонет — монета, у него две грани, На лицевой свой профиль начекань, Поэт; но посвяти другую грань Любви и Жизни, требующим дани; Иль на холодной пристани речной Харону заплати оброк ночной. Перевод Г. Кружкова

I. Престол любви

 Есть много родственных богинь, равно прекрасных: Немая истина, с испугом на устах; Надежда, что с небес не сводит взоров ясных, И слава, что с веков забвенья гонит прах И взмахом крыл огонь под пеплом раздувает; И юность, с золотом кудрей, с румянцем щек, Чей нежный жар следы недавних ласк скрывает; И жизнь, что рвет цветы, чтоб смерти сплесть венок. Любовь не среди них. Ее престол далеко От бурь изменчивых земных разлук и встреч. Ея обители ничье не видит око, — Хоть истина ее пытается предречь, Надежда видит в снах, и слава охраняет, Хоть юность ей сладка, и жизнь лишь ей пленяет. Перевод Н. Минского

VI. Поцелуй

 О нет, ни умиранья черный труд, Ни гнет бесчувственный судьбы невзрачной Не совлекут с души одежды брачной И тела на позор не предадут: Ведь на губах моих звучит прелюд Любимых губ — той музыкой прозрачной, С какой Орфей спускался в Тартар мрачный, Чтоб милую спасти от смертных пут. Я был дитя в ее руках, — мужчиной, Когда бессильно голову склоняя, Она с мольбой глядела на меня; Я богом был, когда смела лавиной Обоих страсть — и слились воедино Два друг от друга вспыхнувших огня. Перевод Г. Кружкова

XIX. Безмолвный полдень

 Рука твоя лежит в траве как гроздь, И каждый кончик пальца — как цветок. Покой в глазах. Пестреют луг и лог, А облака то встречь летят, то врозь. Везде, куда ни глянешь, разлилось Калужниц золото — каймою сныть, Боярышник решившая прикрыть. Тут зрима тишь, как часовая ось. Вот стрекоза, сквозной пронзив осот, Повисла синим волокном с высот — Крылатый этот час нам свыше дан. Прижмем к сердцам, бессмертный дар взыскуя, Прильнувшую к нам тишину дневную — Ведь наш покой был страстью осиян. Перевод А. Парина

XXI. Сладость любви

 Распущенных волос ее волна, Объятья нежных рук, улыбки трепет, И вздохи томные, и тихий лепет, И взор любви, и счастья тишина: Лобзать уста ее, глаза и шею И снова свежих уст дыханье пить — Что может душу чистую пленить Еще неотразимей и сильнее? Доверие сердец, где всякий страх Исчез, и крыльев духа быстрый взмах, И кроткое успокоенье их, Когда, стремясь в заоблачную высь, Они почуют, как в любви сплелись С полетом крыльев дружеских моих. Перевод С. Шиль

XXV. Крылатые часы

 Час каждый перед тем, как встречусь с ней, Как птица дальняя ко мне летит Сквозь чащу, что в душе моей шумит, — Все ближе трель, и дрожь листвы слышней! Крылатый встречи час, он всех звучней, — Как слово, каждый звук тогда звенит На языке любви. Ту песнь глушит Лишь поцелуй наш песнею своей. Но час настал; и птиц умолкло пенье, Опали жизни листья, и кругом Лежит в пыли кровавой оперенье; Один, вдали, я думаю о том, Что и она глядит сквозь мертвый лес На синевую бескрылую небес. Перевод Р. Рабинерсона

Прочие сонеты

Томас Чаттертон

 Мальчишка сердцем, зрелый муж — умом, Скорбь Гамлета занявший у Шекспира, У Мильтона — гордыню Князя Мира, Сквозь двери Смерти он шагнул в проем. Английского искусства новый дом, Священный храм нетленного кумира, В груди своей, платя бессмертью виру, Разрушил он, к погибели влеком. Душой ты помнишь, славный Чаттертон, Витой подъем до Редклиффского шпиля За ангелами следом; и не ты ли Вел с миром бой? — им дух наш вдохновлен, Пусть облик твой в веках не сохранен, И нет плиты надгробной на могиле. Перевод С. Лихачевой

Джон Китс

 О Лондон гибельный! По улице твоей, Где слышен плач детей и дерзкий смех разврата, Он шел мечтательный, и в сумраке ночей Он видел блеск веков, которым нет возврата. Он жаждал пить струю языческих ключей. По выжженным пескам он шел, людьми забытый, И чуждый ласк любви, болезнями убитый, Он умер далеко от родины своей. Разбудит звон и голос твой певучий, Поэт отверженный, сияние луны. Цветы восславят блеск трепещущих созвучий, И память о тебе дрожит в зыбях волны. И к морю вечности ее уносят реки, Как отзвук дум твоих, она жива навеки! Перевод Д. Святополк-Мирского

Царь Александр II. (13-ое марта 1881 года)

 Закрепощенным сорока мильонам, Которым лишь шесть футов для могил Досталось бы, в наследство он вручил Простор полей. Днесь, в гневе исступленном Взывая об отмщеньи непреклонном, Народ, рыдая, к Небу возопил, Убийц Отца подвергнуть попросил Ужасным пыткам, им же запрещенным. Кровавый клык он вырвал у кнута — Теперь убийц-предателей порода Умрет непоротой. Он, жертва сброда, Разорван в кровь; тот, чей бурлящий ум О царстве вольности был полон дум, Пред Богом стал ходатаем народа. Перевод А. Серебренникова

Астарта Сирийская (к картине)

 Мистерия: меж солнцем и луной — Сирийская Астарта, Афродиты Предвестница: из серебра отлиты Плетенья пояса; их ряд двойной Таит восторг небесный и земной. Изогнут стебель шеи, приоткрыты Уста; вглядись — и вышних сфер сюиты В биенье сердца зазвучат струной. Пылают факелы в руках у жриц. Все троны света, суть земных материй, Власть талисманов, тайный смысл поверий — Все в ней сокрыто. Так падите ниц Пред Красотой, не знающей границ Меж солнцем и луной: венцом мистерий. Перевод С. Лихачевой

Elizabeth Siddal (1829–1862)

Gone

 To touch the glove upon her tender hand, To watch the jewel sparkle in her ring, Lifted my heart into a sudden song As when the wild birds sing. To touch her shadow on the sunny grass, To break her pathway through the darkened wood, Filled all my life with trembling and tears And silence where I stood. I watch the shadows gather round my heart, I live to know that she is gone — Gone, gone for ever like the tender dove That left the Arch alone.

The Passing of Love

 Oh God forgive me that I ranged My life into a dream of love! Will tears of anguish never wash The passion from my blood? Love kept my heart in a song of joy, My pulses quivered to the tune; The coldest blasts of winter blew Upon me like sweet airs in June. Love floated on the mists of morn And rested on the sunset’s rays; He calmed the thunder of the storm And lighted all my ways. Love held me joyful through the day And dreaming ever through the night; No evil thing could come to me, My spirit was so light. O Heaven help my foolish heart Which heeded not the passing time That dragged my idol from its place And shattered all its shrine.

Fragment of a Ballad

 Many a mile over land and sea Unsummoned my love returned to me; I remember not the words he said But only the trees moaning overhead. And he came ready to take and bear The cross I had carried for many a year, But words came slowly one by one From frozen lips shut still and dumb. How sounded my words so still and slow To the great strong heart that loved me so, Who came to save me from pain and wrong And to comfort me with his love so strong? I felt the wind strike chill and cold And vapours rise from the red-brown mould; I felt the spell that held my breath Bending me down to a living death.

Элизабет Сиддал (1829–1862)

К умершей

 Ее перчатку трону невзначай, Ее кольцо порой в глаза блеснет — И песня к небу рвется из груди Каскадом птичьих нот. Пройду ль ее тропой сквозь темный лес, Ложится ль тень ее на летний луг, — Охватит дрожь, и не вздохнуть от слез, И — тишина вокруг. А ныне — к сердцу подступает мрак, Твержу: она ушла, ушла навек, Навеки прочь, как голубь, навсегда Покинувший Ковчег. Перевод С. Лихачевой

Любовь прошла

 Господь, прости мне: жизнь свою Свела я к чаянью любви! Когда ж потоки горьких слез Угасят страсть в крови? Любовь слагала свой напев, И сердце билось песне в лад, И веял мне в дыханье вьюг Июньский аромат. Любовь плыла в рассветной мгле, Чтоб бликом дня в глаза сверкнуть, Дремала в солнечных лучах И освещала путь. Любовь меня пленяла днем, А ночью грезилась во сне; Прочь от меня бежало зло — Так сладко было мне. О сердце глупое! Зачем Ты счета не вело годам? Низложен ими мой кумир И уничтожен храм. Перевод С. Лихачевой

Отрывок из баллады

 Из дальней страны, по земле и волне Незваным любимый вернулся ко мне; Не помню, что молвил с порога мне он, Но помню, как ветер стонал среди крон. Пришел он, принять в свои руки готов Мой крест — я несла его много годов, Но я неохотно цедила слова, И губы немели, открывшись едва. Должно быть, задел этот тон ледяной Отважное сердце, что дышит лишь мной: Домой не любовь ли его привела — Меня охранить от обиды и зла? И ветер ярился, и хладен и рьян, И маревом белым оделся курган, И словно заклятье сдавило мне грудь, Чтоб к смерти при жизни меня подтолкнуть. Перевод С. Лихачевой

Christina Georgina Rossetti (1830–1894)

Song

 When I am dead, my dearest, Sing no sad songs for me; Plant thou no roses at my head, Nor shady cypress tree: Be the green grass above me With showers and dewdrops wet; And if thou wilt, remember, And if thou wilt, forget. I shall not see the shadows, I shall not feel the rain; I shall not hear the nightingale Sing on, as if in pain: And dreaming through the twilight That doth not rise nor set, Haply I may remember, And haply may forget.

At Home

 When I was dead, my spirit turned To seek the much-frequented house: I passed the door, and saw my friends Feasting beneath green orange boughs; From hand to hand they pushed the wine, They sucked the pulp of plum and peach; They sang, they jested, and they laughed, For each was loved of each. I listened to their honest chat: Said one: “To-morrow we shall be Plod plod along the featureless sands And coasting miles and miles of sea”. Said one: “Before the turn of tide We will achieve the eyrie-seat”. Said one: “To-morrow shall be like To-day, but much more sweet”. “To-morrow”, said they, strong with hope, And dwelt upon the pleasant way: “To-morrow”, cried they one and all, While no one spoke of yesterday. Their life stood full at blessed noon; I, only I, had passed away: “To-morrow and to-day”, they cried; I was of yesterday. I shivered comfortless, but cast No chill across the tablecloth; I all-forgotten shivered, sad To stay and yet to part how loth: I passed from the familiar room, I who from love had passed away, Like the remembrance of a guest That tarrieth but a day.

Marvel of Marvels

 Marvel of marvels, if I myself shall behold With mine own eyes my King in His city of gold; Where the least of lambs is spotless white in the fold, Where the least and last of saints in spotless white is stoled, Where the dimmest head beyond a moon is aureoled. O saints, my beloved, now mouldering to mould in the mould, Shall I see you lift your heads, see your cerements unroll’d, See with these very eyes? who now in darkness and cold Tremble for the midnight cry, the rapture, the tale untold, — The Bridegroom cometh, cometh, His Bride to enfold! Cold it is, my beloved, since your funeral bell was toll’d: Cold it is, O my King, how cold alone on the wold!

Remember

 Remember me when I am gone away, Gone far away into the silent land; When you can no more hold me by the hand, Nor I half turn to go yet turning stay. Remember me when no more day by day You tell me of our future that you plann’d: Only remember me; you understand It will be late to counsel then or pray. Yet if you should forget me for a while And afterwards remember, do not grieve: For if the darkness and corruption leave A vestige of the thoughts that once I had, Better by far you should forget and smile Than that you should remember and be sad.

A Birthday

 My heart is like a singing bird Whose nest is in a water’d shoot; My heart is like an apple-tree Whose boughs are bent with thickset fruit; My heart is like a rainbow shell That paddles in a halcyon sea; My heart is gladder than all these Because my love is come to me. Raise me a dais of silk and down; Hang it with vair and purple dyes; Carve it in doves and pomegranates, And peacocks with a hundred eyes; Work it in gold and silver grapes, In leaves and silver fleurs-de-lys; Because the birthday of my life Is come, my love is come to me.

The World

 By day she woos me, soft, exceeding fair: But all night as the moon so changeth she; Loathsome and foul with hideous leprosy And subtle serpents gliding in her hair. By day she woos me to the outer air, Ripe fruits, sweet flowers, and full satiety: But through the night, a beast she grins at me, A very monster void of love and prayer. By day she stands a lie: by night she stands In all the naked horror of the truth With pushing horns and clawed and clutching hands. Is this a friend indeed; that I should sell My soul to her, give her my life and youth, Till my feet, cloven too, take hold on hell?

Acme

 Sleep, unforgotten sorrow, sleep awhile; Make even awhile as tho’ I might forget, Let the wound staunch thy tedious fingers fret Till once again I look abroad and smile Warmed in the sunlight: let no tears defile This hour’s content, no conscious thorns beset My path; O sorrow slumber, slumber yet A moment, rouse not yet the smouldering pile. So shalt thou wake again with added strength O unforgotten sorrow, stir again The slackening fire, refine the lulling pain To quickened torture and a subtler edge: The wrung cord snaps at last; beneath the wedge The toughest oak groans long but rends at length.

* * *

 So tired am I, so weary of to-day, So unrefreshed from foregone weariness, So overburdened by foreseen distress, So lagging and so stumbling on my way, I scarce can rouse myself to watch or pray, To hope, or aim, or toil for more or less,— Ah, always less and less, even while I press Forward and toil and aim as best I may. Half-starved of soul and heartsick utterly, Yet lift I up my heart and soul and eyes (Which fail in looking upward) toward the prize: Me, Lord, Thou seest though I see not Thee; Me now, as once the Thief in Paradise, Even me, O Lord my Lord, remember me.

A Wintry Sonnet

 A Robin said: The Spring will never come, And I shall never care to build again. A Rosebush said: These frosts are wearisome, My sap will never stir for sun or rain. The half Moon said: These nights are fogged and slow, I neither care to wax nor care to wane. The Ocean said: I thirst from long ago, Because earth’s rivers cannot fill the main., — When Springtime came, red Robin built a nest, And trilled a lover’s song in sheer delight. Grey hoarfrost vanished, and the Rose with might Clothed her in leaves and buds of crimson core. The dim Moon brightened. Ocean sunned his crest, Dimpled his blue, yet thirsted evermore.

Goblin Market

 Morning and evening Maids heard the goblins cry: “Come buy our orchard fruits, Come buy, come buy: Apples and quinces, Lemons and oranges, Plump unpecked cherries Melons and raspberries, Bloom-down-cheeked peaches, Swart-headed mulberries, Wild free-born cranberries, Crab-apples, dewberries, Pine-apples, blackberries, Apricots, strawberries, — All ripe together In summer weather,— Morns that pass by, Fair eves that fly; Come buy, come buy; Our grapes fresh from the vine, Pomegranates full and fine, Dates and sharp bullaces, Rare pears and greengages, Damsons and bilberries, Taste them and try: Currants and gooseberries, Bright-fire-like barberries, Figs to fill your mouth, Citrons from the South, Sweet to tongue and sound to eye, Come buy, come buy”. Evening by evening Among the brookside rushes, Laura bowed her head to hear, Lizzie veiled her blushes: Crouching close together In the cooling weather, With clasping arms and cautioning lips, With tingling cheeks and finger-tips. “Lie close”, Laura said, Pricking up her golden head: “We must not look at goblin men, We must not buy their fruits: Who knows upon what soil they fed Their hungry thirsty roots?” “Come buy”, call the goblins Hobbling down the glen. “O! cried Lizzie, Laura, Laura, You should not peep at goblin men”. Lizzie covered up her eyes Covered close lest they should look; Laura reared her glossy head, And whispered like the restless brook: “Look, Lizzie, look, Lizzie, Down the glen tramp little men. One hauls a basket, One bears a plate, Their evil gifts would harm us”. One lugs a golden dish Of many pounds’ weight. How fair the vine must grow Whose grapes are so luscious; How warm the wind must blow Through those fruit bushes”. “No”, said Lizzie, “no, no, no; Their offers should not charm us, She thrust a dimpled finger In each ear, shut eyes and ran: Curious Laura chose to linger Wondering at each merchant man. One had a cat’s face, One whisked a tail, One tramped at a rat’s pace, One crawled like a snail, One like a wombat prowled obtuse and furry, One like a ratel tumbled hurry-scurry. Lizzie heard a voice like voice of doves Cooing all together: They sounded kind and full of loves In the pleasant weather. Laura stretched her gleaming neck Like a rush-imbedded swan, Like a lily from the beck, Like a moonlit poplar branch, Like a vessel at the launch When its last restraint is gone. Backwards up the mossy glen Turned and trooped the goblin men, With their shrill repeated cry, “Come buy, come buy”. When they reached where Laura was They stood stock still upon the moss, Leering at each other, Brother with queer brother; Signalling each other, Brother with sly brother. One set his basket down, One reared his plate; One began to weave a crown Of tendrils, leaves, and rough nuts brown (Men sell not such in any town); One heaved the golden weight Of dish and fruit to offer her: “Come buy, come buy”, was still their cry. Laura stared but did not stir, Longed but had no money: The whisk-tailed merchant bade her taste In tones as smooth as honey, The cat-faced purr’d, The rat-paced spoke a word Of welcome, and the snail-paced even was heard; One parrot-voiced and jolly Cried “Pretty Goblin” still for “Pretty Polly”; One whistled like a bird. But sweet-tooth Laura spoke in haste: “Good folk, I have no coin; To take were to purloin: I have no copper in my purse, I have no silver either, And all my gold is on the furze That shakes in windy weather Above the rusty heather”. “You have much gold upon your head”, They answered altogether: “Buy from us with a golden curl”. She clipped a precious golden lock, She dropped a tear more rare than pearl, Then sucked their fruit globes fair or red: Sweeter than honey from the rock, Stronger than man-rejoicing wine, Clearer than water flowed that juice; She never tasted such before, How should it cloy with length of use? She sucked and sucked and sucked the more Fruits which that unknown orchard bore, She sucked until her lips were sore; Then flung the emptied rinds away, But gathered up one kernel stone, And knew not was it night or day As she turned home alone. Lizzie met her at the gate Full of wise upbraidings: “Dear, you should not stay so late, Twilight is not good for maidens; Should not loiter in the glen In the haunts of goblin men. Do you not remember Jeanie, How she met them in the moonlight, Took their gifts both choice and many, Ate their fruits and wore their flowers Plucked from bowers Where summer ripens at all hours? But ever in the moonlight She pined and pined away; Sought them by night and day, Found them no more, but dwindled and grew gray; Then fell with the first snow, While to this day no grass will grow Where she lies low: I planted daisies there a year ago That never blow. You should not loiter so”. “Nay hush”, said Laura. “Nay hush, my sister: I ate and ate my fill, Yet my mouth waters still; To-morrow night I will Buy more”, and kissed her. "Have done with sorrow; I’ll bring you plums to-morrow Fresh on their mother twigs, Cherries worth getting; You cannot think what figs My teeth have met in, What melons, icy-cold Piled on a dish of gold Too huge for me to hold, What peaches with a velvet nap, Pellucid grapes without one seed: Odorous indeed must be the mead Whereon they grow, and pure the wave they drink, With lilies at the brink, And sugar-sweet their sap”. Golden head by golden head, Like two pigeons in one nest Folded in each other’s wings, They lay down, in their curtained bed: Like two blossoms on one stem, Like two flakes of new-fallen snow, Like two wands of ivory Tipped with gold for awful kings. Moon and stars beamed in at them, Wind sang to them lullaby, Lumbering owls forbore to fly, Not a bat flapped to and fro Round their rest: Cheek to cheek and breast to breast Locked together in one nest. Early in the morning When the first cock crowed his warning, Neat like bees, as sweet and busy, Laura rose with Lizzie: Fetched in honey, milked the cows, Aired and set to rights the house, Kneaded cakes of whitest wheat, Cakes for dainty mouths to eat, Next churned butter, whipped up cream, Fed their poultry, sat and sewed; Talked as modest maidens should Lizzie with an open heart, Laura in an absent dream, One content, one sick in part; One warbling for the mere bright day’s delight, One longing for the night. At length slow evening came — They went with pitchers to the reedy brook; Lizzie most placid in her look, Laura most like a leaping flame. They drew the gurgling water from its deep Lizzie plucked purple and rich golden flags, Then turning homeward said: “The sunset flushes Those furthest loftiest crags; Come, Laura, not another maiden lags, No wilful squirrel wags, The beasts and birds are fast asleep”. But Laura loitered still among the rushes And said the bank was steep. And said the hour was early still, The dew not fallen, the wind not chill: Listening ever, but not catching The customary cry, “Come buy, come buy”, With its iterated jingle Of sugar-baited words: Not for all her watching Once discerning even one goblin Racing, whisking, tumbling, hobbling; Let alone the herds That used to tramp along the glen, In groups or single, Of brisk fruit-merchant men. Till Lizzie urged, “O Laura, come, I hear the fruit-call, but I dare not look: You should not loiter longer at this brook: Come with me home. The stars rise, the moon bends her arc, Each glow-worm winks her spark, Let us get home before the night grows dark; For clouds may gather even Though this is summer weather, Put out the lights and drench us through; Then if we lost our way what should we do?" Laura turned cold as stone To find her sister heard that cry alone, That goblin cry, “Come buy our fruits, come buy”. Must she then buy no more such dainty fruit? Must she no more such succous pasture find, Gone deaf and blind? Her tree of life drooped from the root: She said not one word in her heart’s sore ache; But peering thro’ the dimness, naught discerning, Trudged home, her pitcher dripping all the way; So crept to bed, and lay Silent ’til Lizzie slept; Then sat up in a passionate yearning, And gnashed her teeth for balked desire, and wept As if her heart would break. Day after day, night after night, Laura kept watch in vain, In sullen silence of exceeding pain. She never caught again the goblin cry: “Come buy, come buy”, She never spied the goblin men Hawking their fruits along the glen: But when the noon waxed bright Her hair grew thin and gray; She dwindled, as the fair full moon doth turn To swift decay, and burn Her fire away. One day remembering her kernel-stone She set it by a wall that faced the south; Dewed it with tears, hoped for a root, Watched for a waxing shoot, But there came none; It never saw the sun, It never felt the trickling moisture run: While with sunk eyes and faded mouth She dreamed of melons, as a traveller sees False waves in desert drouth With shade of leaf-crowned trees, And burns the thirstier in the sandful breeze. She no more swept the house, Tended the fowls or cows, Fetched honey, kneaded cakes of wheat, Brought water from the brook: But sat down listless in the chimney-nook And would not eat. Tender Lizzie could not bear To watch her sister’s cankerous care, Yet not to share. She night and morning Caught the goblins’ cry: “Come buy our orchard fruits, Come buy, come buy”. Beside the brook, along the glen She heard the tramp of goblin men, The voice and stir Poor Laura could not hear; Longed to buy fruit to comfort her, But feared to pay too dear. She thought of Jeanie in her grave, Who should have been a bride; But who for joys brides hope to have Fell sick and died In her gay prime, In earliest winter-time, With the first glazing rime, With the first snow-fall of crisp winter-time. Till Laura, dwindling, Seemed knocking at Death’s door: Then Lizzie weighed no more Better and worse, But put a silver penny in her purse, Kissed Laura, crossed the heath with clumps of furze At twilight, halted by the brook, And for the first time in her life Began to listen and look. Laughed every goblin When they spied her peeping: Came towards her hobbling, Flying, running, leaping, Puffing and blowing, Chuckling, clapping, crowing, Clucking and gobbling, Mopping and mowing, Full of airs and graces, Pulling wry faces, Demure grimaces, Cat-like and rat-like, Ratel and wombat-like, Snail-paced in a hurry, Parrot-voiced and whistler, Helter-skelter, hurry-skurry, Chattering like magpies, Fluttering like pigeons, Gliding like fishes, — Hugged her and kissed her; Squeezed and caressed her; Stretched up their dishes, Panniers and plates: “Look at our apples Russet and dun, Bob at our cherries Bite at our peaches, Citrons and dates, Grapes for the asking, Pears red with basking Out in the sun, Plums on their twigs; Pluck them and suck them, Pomegranates, figs”. “Good folk," said Lizzie, Mindful of Jeanie, "Give me much and many"; — Held out her apron, Tossed them her penny. "Nay, take a seat with us, Honor and eat with us," They answered grinning; “Our feast is but beginning. Night yet is early, Warm and dew-pearly, Wakeful and starry: Such fruits as these No man can carry; Half their bloom would fly, Half their dew would dry, Half their flavor would pass by. Sit down and feast with us, Be welcome guest with us, Cheer you and rest with us." “Thank you”, said Lizzie; "but one waits At home alone for me: So, without further parleying, If you will not sell me any Of your fruits though much and many, Give me back my silver penny I tossed you for a fee." They began to scratch their pates, No longer wagging, purring, But visibly demurring, Grunting and snarling. One called her proud, Cross-grained, uncivil; Their tones waxed loud, Their looks were evil. Lashing their tails They trod and hustled her, Elbowed and jostled her, Clawed with their nails, Barking, mewing, hissing, mocking, Tore her gown and soiled her stocking, Twitched her hair out by the roots, Stamped upon her tender feet, Held her hands and squeezed their fruits Against her mouth to make her eat. White and golden Lizzie stood, Like a lily in a flood, Like a rock of blue-veined stone Lashed by tides obstreperously, — Like a beacon left alone In a hoary roaring sea, Sending up a golden fire, — Like a fruit-crowned orange-tree White with blossoms honey-sweet Sore beset by wasp and bee, — Like a royal virgin town Topped with gilded dome and spire Close beleaguered by a fleet Mad to tear her standard down. One may lead a horse to water, Twenty cannot make him drink. Though the goblins cuffed and caught her, Coaxed and fought her, Bullied and besought her, Scratched her, pinched her black as ink, Kicked and knocked her, Mauled and mocked her, Lizzie uttered not a word; Would not open lip from lip Lest they should cram a mouthful in; But laughed in heart to feel the drip Of juice that syruped all her face, And lodged in dimples of her chin, And streaked her neck which quaked like curd. At last the evil people, Worn out by her resistance, Flung back her penny, kicked their fruit Along whichever road they took, Not leaving root or stone or shoot. Some writhed into the ground, Some dived into the brook With ring and ripple. Some scudded on the gale without a sound, Some vanished in the distance. In a smart, ache, tingle, Lizzie went her way; Knew not was it night or day; Sprang up the bank, tore through the furze, Threaded copse and dingle, And heard her penny jingle Bouncing in her purse, — Its bounce was music to her ear. She ran and ran As if she feared some goblin man Dogged her with gibe or curse Or something worse: But not one goblin skurried after, Nor was she pricked by fear; The kind heart made her windy-paced That urged her home quite out of breath with haste And inward laughter. She cried "Laura," up the garden, "Did you miss me? Come and kiss me. Never mind my bruises, Hug me, kiss me, suck my juices Squeezed from goblin fruits for you, Goblin pulp and goblin dew. Eat me, drink me, love me; Laura, make much of me: For your sake I have braved the glen And had to do with goblin merchant men." Laura started from her chair, Flung her arms up in the air, Clutched her hair: “Lizzie, Lizzie, have you tasted For my sake the fruit forbidden? Must your light like mine be hidden, Your young life like mine be wasted, Undone in mine undoing, And ruined in my ruin; Thirsty, cankered, goblin-ridden?” She clung about her sister, Kissed and kissed and kissed her: Tears once again Refreshed her shrunken eyes, Dropping like rain After long sultry drouth; Shaking with aguish fear, and pain, She kissed and kissed her with a hungry mouth. Her lips began to scorch, That juice was wormwood to her tongue, She loathed the feast: Writhing as one possessed she leaped and sung, Rent all her robe, and wrung Her hands in lamentable haste, And beat her breast. Her locks streamed like the torch Borne by a racer at full speed, Or like the mane of horses in their flight, Or like an eagle when she stems the light Straight toward the sun, Or like a caged thing freed, Or like a flying flag when armies run. Swift fire spread through her veins, knocked at her heart, Met the fire smouldering there And overbore its lesser flame, She gorged on bitterness without a name: Ah! fool, to choose such part Of soul-consuming care! Sense failed in the mortal strife: Like the watch-tower of a town Which an earthquake shatters down, Like a lightning-stricken mast, Like a wind-uprooted tree Spun about, Like a foam-topped water-spout Cast down headlong in the sea, She fell at last; Pleasure past and anguish past, Is it death or is it life? Life out of death. That night long Lizzie watched by her, Counted her pulse’s flagging stir, Felt for her breath, Held water to her lips, and cooled her face With tears and fanning leaves: But when the first birds chirped about their eaves, And early reapers plodded to the place Of golden sheaves, And dew-wet grass Bowed in the morning winds so brisk to pass, And new buds with new day Opened of cup-like lilies on the stream, Laura awoke as from a dream, Laughed in the innocent old way, Hugged Lizzie but not twice or thrice; Her gleaming locks showed not one thread of gray, Her breath was sweet as May, And light danced in her eyes. Days, weeks, months,years Afterwards, when both were wives With children of their own; Their mother-hearts beset with fears, Their lives bound up in tender lives; Laura would call the little ones And tell them of her early prime, Those pleasant days long gone Of not-returning time: Would talk about the haunted glen, The wicked, quaint fruit-merchant men, Their fruits like honey to the throat, But poison in the blood; (Men sell not such in any town;) Would tell them how her sister stood In deadly peril to do her good, And win the fiery antidote: Then joining hands to little hands Would bid them cling together, “For there is no friend like a sister, In calm or stormy weather, To cheer one on the tedious way, To fetch one if one goes astray, To lift one if one totters down, To strengthen whilst one stands”.

Кристина Джорджина Россетти (1830–1894)

* * *

 Когда умру я, милый, Не нужно мне ни слез, Ни тени надо мною, Ни к изголовью роз. Травой простой и вольной Пусть зарастет мой след, И ты меня, как хочешь, Припомнишь или нет. Я не очнусь в могиле От свежести дождей, Я ночью не услышу, Как плачет соловей, И, видя сон загробный Сквозь вечный полусвет, Я, может быть, припомню, А может быть, и нет. Перевод Анд. Блоха

Дóма

 Когда я умер, дух мой стал Искать родного дома сень. Нашел. Вот дверь. Друзья в саду, Где апельсины стелют тень. Друг другу в чаши льют вино, Закуской сливы служат им. Шутят, смеются и поют: Всяк знает — он любим. Я слышал их живую речь. Один сказал: «Мы завтра днем, Минуя отмель, много миль По морю отплывем». Другой: «К гнезду орла дойдем — Пока придет прилива час». А третий: «Завтра будет день Прекрасней, чем сейчас». С надеждой «завтра» все твердят, В нем светит радости звезда. У всех их «завтра» на устах, «Вчера» забыто навсегда. Их полдень жизни так богат, А я ушел в разгаре дня. «Сегодня», «завтра» — все для них, «Вчера» — лишь для меня. И я дрожал, но дрожь мою Не сообщил столу друзей. Забыт! И грустно здесь стоять, Но уходить еще грустней. И я покинул дом родной, От их любви ушел, как тень, Как мысль о госте, что гостил Всего один лишь день. Перевод Е. Тарасова

Дивное диво

 Дивное диво увидит ли смертный мой взгляд: Вживе Тебя, о мой Царь, и Небесный Твой град, Где последний из агнцев незапятнан белеет средь стад, Где последний из праведных незапятнанный носит наряд, Где и сумрачный разум полуденным светом объят? О Святые, что прахом во прахе могильном лежат, Разомкнутся ли веки их, будет ли саван разъят Пред моими очами? Ныне морок и хлад, Тщетны плач и моленье, и вещие притчи молчат — Се грядет ваш жених, да свершится венчальный обряд. Хлад повсюду, Любимый, как затих погребальный набат; Хлад повсюду, мой царь, хлад объемлет покинутых чад. Перевод С. Бунтмана

Не забывай

 Не забывай меня, когда уйти,       Уйти навек настанет мой черед;       Когда твой зов меня уж не вернет, А я не обернусь на полпути. Не забывай меня, сказав «прости»       Мечтаньям нашим на день иль на год, —       Ты просто помни, хоть твоих забот Мне больше никогда не обрести. Но если памяти прервется нить,       Пускай надолго — горько не жалей: Ведь если мрак и тленье все прочней       Таят слова и сны уносят вдаль, Уж лучше улыбнуться и забыть,       Чем помнить, вечную храня печаль. Перевод С. Бунтмана

День рождения

 Не сердце у меня, а птица, Что в быстрине гнездо свила. Не сердце у меня, а яблонь, Чья ветвь от яблок тяжела. Не сердце — раковина в море, Осколок радуги в волне. Но только радости в нем больше — Любовь моя идет ко мне. Воздвигните мне трон высокий, Завесьте шелком и руном, Гранаты, царственных павлинов, Голубок вырежьте на нем, Поверх златые гроздья бросьте, Лилеи, что цветут в волне. Я жизни праздную рожденье — Любовь моя идет ко мне. Перевод А. Шараповой

Жизнь

 Днем нет ее красивей и добрее, Но, как луна, меняется она: Всю ночь и безобразна, и грязна, И в волосах кишат и вьются змеи. Днем для меня она подобна фее — Дарит цветы, любви ко мне полна. А ночью смотрит зверем, взбешена — Монстр без любви, без божеской идеи. Днем — все в ней ложь, а под ночной мотив Она меня в своих объятьях душит, Нагой и страшной правдой окрутив. Друг ли она мне, чтоб я продала Ей молодость свою, и жизнь, и душу, И, обретя копыта, в ад сошла? Перевод В. Лунина

Предел

 Поспи, печаль, поспи еще чуть-чуть. Пусть хоть слегка притихнет боль моя. Позволь забыться мне, чтоб снова я Могла на мир с улыбкою взглянуть, Согревшись. Да не омрачат мой путь Ни терния, ни слезы в три ручья. Поспи, печаль. Не дай из забытья Еще мне выйти, а огню — сверкнуть. Ведь все равно, печаль, от силы жгучей Ты пробудишься и раздуешь вскоре Огонь ослабший, стихнувшее горе Вновь оживишь, разбередишь рубец. Струна тугая лопнет, наконец: Расколется от клина дуб могучий. Перевод В. Лунина

* * *

 Я так устала, так изнемогла я,       Поблекла так от маяты былой,       Так мучусь ожидаемой бедой, Так медленно, так тяжело шагаю. Себя я все труднее подвигаю       На жизнь, молитву, встречу с суетой.       Все менее справляюсь с маетой, Хоть двигаюсь, себя превозмогая. Я пала духом, в сердце — нет огня,       Но сердце, и душа моя, и взгляд       Найти награду все еще хотят. Незримый Бог, ты зришь все лики дня.       Я, как разбойник тот, что в рай был взят, Прошу, Господь мой, помяни меня. Перевод В. Лунина

Зимний сонет

 Сказала Сойка: «Не придет весна, И мне уже вовек не свить гнезда!» Сказала Роза: «Стужа так сильна! Без солнца не расцвесть мне никогда!» Сказало Море: «Пить! Мне не хватает Речной воды! Ну где же ты, вода?» А Полумесяц молвил: «Ночь не тает, Так для чего ж меняться мне тогда?» Но вот пришла весна, и у гнезда, Ликуя, о любви запела Сойка. Ушел седой мороз. У Розы бойко Пошли листки, цветы сверкнули ало. Луна горит. Лишь Море как всегда Все стонет, все напиться бы желало. Перевод В. Лунина

Базар гномов

 Утром и в поздний час Девушек звали гномы: «Купи, купи у нас Плоды нашего сада: Яблоки, айву, Лимоны, апельсины, Садовую малину, Терновник дикий, Ежевику, чернику, Абрикос, землянику, Дыни, клубнику. Спеет плод за плодом В летнюю погоду. Заря пронеслась, Вечер угас, — Купи, купи у нас! Спелый виноград, Сочный гранат, Смородину черную, Грушу отборную, Вишни неклеванные, Ягоды кружовенные, Сливы дамасские, Барбарис огненно-красный. Тает во рту банан, Цитроны из южных стран Сладки на вкус, Радость для глаз… Купи, купи у нас». Утром и в поздний час У ручья среди камышей Лора слушала насторожась, Лиззи краснела до ушей. Под ветром прохладным Вот они рядом. Стиснув губы и руки сжав, В пальцах дрожь и звон в ушах. Тряхнув волной золотых кудрей, Лора сказала: «Прижмись ко мне — На гномов нельзя смотреть — Не пробовать нам их плодов золотых… Кто знает, какая земля растит Голодные, жадные корни их?» «Купи у нас!» — кричат гномы, Все ближе и ближе по лугу скользя, Лиззи воскликнула: «Лора! Лора! За ними подглядывать нельзя». Лиззи закрыла глаза, Зажмурила их еще плотней, Лора вытянула шею И шепнула, словно журчащий ручей: «Глянь, Лиззи, Лиззи, глянь! Там по кругу Маленькие люди ходят по лугу. Один с корзинкой, С подносом другой, Третий с тарелочкой золотой. Какой лозой рождены, Волшебные гроздья зреют… Какие в садах той страны Теплые ветры веют!» «Нет! — молвила Лиззи, — нет! нет! нет! Эти дары не для нас!» Зажмурилась, пальцы вложила она В уши, побежала к дому. Любопытная Лора осталась одна Разглядывать гномов. Один был с кошачьим лицом, Другой на лапках крысиных, Один обмахивался хвостом, Другой с повадкой змеиной. Один мохнатый, пузатый катился, Другой, как волчок, неустанно кружился. Как голубиное воркованье, Звучали их разговоры… Голосами, полными очарованья В прохладную раннюю пору. Вытянув снежную шею, глядит Лора, как лебедь в плену у волн… Так ветви вытягивают тополя… Так смотрят с гибнущего корабля, Когда оторвался последний челн. Где кончался мшистый луг, Там топтался гномов круг, Выкликая много раз: «Купи у нас! Купи у нас!» Почуяли Лору и встали в ряд — Смирно на мшистом лугу стоят Слева и справа, Смотрят лукаво. Брат — братцу мигает… Брат — братца толкает… Один ей корзинку протянул, Другой подал поднос… Третий венком перед ней взмахнул Из крупных орехов, колосьев, листов (Таких у людей не бывает венков), А тот, что с тарелочкой золотой, Ей целую гору плодов подает. Но Лора стоит, ничего не берет… Денег она не имеет. Хвостатый голосом сладким, как мед, Предложил ей отведать скорее… Мурлыкнул тот, что с кошачьим лицом… Пролаял умильно тот, что с хвостом, Змеиный промолвил два слова невнятно. Один миловидный сказал: «Как приятно», И кто-то по-птичьи присвистнул потом. Белозубая Лора сказала спеша: «Добрые люди, не имею монет, Красть не хочу у вас, о нет! Нет медяков у меня в кошельке, И серебра не бывает, Все мое золото в том лепестке, Который осенью вихрь для забавы Кружит над вереском ржавым». «У тебя золотые кудри есть, — Ответили те лукаво, — Отдай нам локон золотой». Золотую прядь она сама дает, Она прослезилась жемчужной слезой И стала плоды золотые есть. Вкус их слаще, чем горный мед, Он крепче радующего сердце вина, Из них струится прозрачный сок, — Таких никогда не едала она. Кто мог бы ей сделать теперь упрек! Впилась в золотой и красный плод И сок его прохладный пьет и пьет. Его взрастил неведомый сад, И вот уж зубы у ней болят. Тогда кожура отлетает прочь, И камень видит вместо зерна. Что же было тогда, день или ночь, Когда домой пришла она? Лиззи ждала ее у ворот С ворохом мудрых советов; «Кто же так поздно гулять идет? Девушкам вредно это. Зачем слоняться одной по лугам, — В сумерки гномы бродят там. Вспомни о бедной Дженни. Встретилась с ними при лунном свете, Приняла их подношенье, Плоды она ела, Запах вдыхая Странных цветов нездешнего края, Где лето лето сменяет. Бедняжка при солнечном свете Совсем истомилась потом, Искала их ночью и днем, Найти не могла, посерела лицом И с первым снегом ушла, И даже трава с тех пор не росла Там, где она в могилу легла. Ромашки я там посадила весной — Не выросло ни одной. И ты у ручья не стой!» Лора ответила: «Молчи, Молчи, сестра, я посмела, Я сегодня плоды эти ела, И столько, сколько хотела. А завтра ночью опять Куплю их». И стала сестру целовать. «Я принесу тебе завтра сливы, Целую ветку, с листами, И вишни с особым отливом. Что за финики были Под моими зубами! И ломтики дыни ледяной Заполнили целый поднос золотой, Его не могла я поднять рукой. На персиках — какой пушок! Без единой косточки виноград, Какой аромат струит тот сад, Где они растут, чистый воздух пьют, Словно вечно лилии там цветут, И сама земля — как медовый сок!» Утро встало С первым петушьим сигналом; Словно две пчелки скоры, Встали Лиззи и Лора, Мед принесли, подоили коров, Вымели пыль изо всех углов, Тесто замесили из пшеничной муки, Тесто катали, пекли пирожки, Сбили масло и сливки взбили, Всех накормив, шить сели тогда — Как скромные девушки поступают всегда. Лиззи труду отдавалась вполне, Лора — с усильем, Точно больная, точно во сне. Одна щебетала, как птичка днем, Другая о ночи мечтала тайком. Уж и вечер недалек. Сестры с кувшинами пошли к ручью. Лиззи глядит на сестру свою: Лора — словно блуждающий огонек. Кувшины наполнили водой, Лиззи нарвала красивых гладиол И молвила: «Солнце садится, пора домой, Освещен лучами самый дальний холм. Лора, пойдем, все подруги ушли, Даже белки не прыгают больше вдали. И птицы и звери ушли на покой». Но Лора ответила: «Берег крутой». Лора ответила: «Еще рано. Ветер не стих… ни росы… ни тумана». Тем временем жадным ухом ловила, Не услышит ли на лугу хоть раз Знакомые крики: «Купи! Купи у нас!» И звон повторный Сладких речей. Но сколько она ни сторожила, Гномы не проходили, по лугу Скользя, толкая друг друга, Только одни стада Паслись, как всегда, В самом дальнем краю, А от странных торговцев не осталось следа. Лиззи спросила: «Лора, что же мы ждем? Они вновь кричат, предлагают плоды. Мне так страшно, уйдем скорей от беды. Домой пойдем. Звезды взошли, месяц согнул свой лук, Кругом светляки замерцали вдруг. Уйдем, пока тьма не легла вокруг. Если ветер летучий Пригонит тучи — Он промочит нас, погасит все огни, И мы будем плутать в лесу одни». Лора вдруг стала, как мрамор, бледна. Она поняла, что Лиззи одна Слышит на этот раз Крики гномов: «Купи у нас! Купи у нас!» Знать, Лоре уже не увидеть плодов, Никогда не изведать сладости той, Стать слепой и глухой, Знать, ствол ее жизни упасть готов. Промолчала она с болью в душе И вдруг домой побежала. Дотащилась едва, легла в постель, И ждала, пока Лиззи уснула, И тогда зарыдала, Стиснув зубы в желании страстном, И казалось, что сердце ее порвется. День за днем, за ночью ночь Лора ждала напрасно В долгом молчанье, в молчанье страстном. Не пришлось ей услышать, как много раз Гномы звали и звали: «Купи у нас!» Не пришлось ей увидеть, как на лугу Гномы плоды предлагают в кругу. Но когда появилась полная луна, Лора стала чахнуть, — все знали: она больна, И ущербный месяц возьмет ее с собой. Перестала она за домом смотреть, По утрам не доила коров, Из пшеничной муки не пекла пирожков, Из ручья не носила воды, Молча у печки оставалась сидеть, В рот не брала еды. Видя, как Лора чахнет И к смерти стучится в дверь, Лиззи решила — теперь Приходит срок; Кинула пенни в кошелек, Обняла сестру и ушла, Через вереск и дрок, В сумерки к ручью, Где тростники шумят. Там она встала и в первый раз В сторону гномов бросила взгляд. Гномы стали смеяться, Увидев, что Лиззи смотрит, Начали к ней приближаться Порхающей легкой походкой, Пыхтя и вздуваясь, С кудахтаньем и клохтаньем, С хлопаньем крыльев и гоготаньем, Ластясь и выгибаясь, Сладко ей улыбаясь, Нежно пред ней кривляясь, По-крысиному, по-кошачьи, По-змеиному и по-собачьи. Тонкий, мохнатый, Толстый, пузатый, С голосом попугая, Щелкая, подпевая, Как сорока треща, Словно голубь взлетая, Словно рыба подплывая, Стали ее обнимать, целовать, Ласкать, прижимать, Протянули к ней блюдо, Тарелки, корзинки, «Вот яблоки ренет, Коричневый цвет. Отведай вишни. Персик кусни. Цитроны, инжир, Отборный виноград, Груши румянцем горят, Сливы прямо с ветвей, Отведай скорей». «Добрые люди, — молвила Лиззи, Вспомнив о Дженни. — Много возьму я». Подставила фартук, Протянула пенни. «Нет, просим присесть, Окажи нам честь, Твердят ей, оскалясь. — Наш праздник в начале. Ночка теплая, росистая, Звездная, чистая, Бессонная, лучистая. Наши плоды уносить нельзя. Поблекнет пушок, Иссохнет сок, — Аромат далек. Сделай нам честь — Отведай здесь». Лиззи ответила: «Благодарю, Ждет меня дома друг, Что разговаривать долго; Если продать не хотите нисколько Ваших плодов, — вот у вас их сколько Верните серебряный пенни, Я вам платила вперед». Стали они затылки скрести, Перестали петь, мурлыкать, Стали хрюкать и хныкать, Один сквозь зубы Назвал ее грубой, Неучтивой, гордой. Голоса их росли, Приблизились морды, Взоры стали злы. Пошли бить хвостами, На нее наступая, Толкая локтями, Царапая когтями. Лая, мяуча, шипя, дразня, Рвали ей платье, чулки грязня. Дергали больно ее за косы, Нежные ноги ей стали топтать, За руки крепко ее держать, Силой плоды ей в рот совать. К водопою коня приведешь с усильем, Но силой его не заставить пить. Лиззи гномы колотили, Больно но толкали, нежно просили, Но не могли ее умолить. Хоть и терзали, Били, щипали Руки ее до синяков, Они от нее не добились слов. Она разомкнуть не хотела рот, Чтоб ей не набили его плодами, Но радостно чувствовала Сок винограда, что течет По шее струями. И наконец, не в силах бороться, Злобный народец вдруг отступил. Бросил ей пенни, кинул плоды, И по дороге, где все стояли, Словно кто-то шаром покатил. Кто в землю сник, Кто прыгнул в ручей, — Только рябь пошла по воде, Кто с вихрем беззвучным исчез во мгле, Кто просто пропал в отдаленьи… Тело у Лиззи болит, Лиззи спешит своим путем; Ночь ли, день ли кругом… По берегу вниз, сквозь колючий дрок, По кочкам, ямам бежит, И с радостью слышит, как пенни бренчит, Звонко ударяясь о кошелек, Весельем отзываясь в ушах. Скорей, скорей, Как будто бы гномы Следом бегут, издеваясь, смеясь, Злобно бранясь. Но сзади уж не было гномов, И вовсе не гнал ее страх, Нет, радость лишь поступь ее окрыляла, Когда она наконец, задыхаясь И сердцем ликуя, Пришла к дому. «Лора, — позвала она из сада, — Ты ждала меня. Поцелуй меня! С израненных щек Выпей сок! Выжали гномы его для тебя, Обними же меня, любя. Буду тебе питьем и едой, Делай что хочешь со мной. Чтоб спасти тебя, я в долину ушла, С гномами злобными торг вела». Лора с места вдруг встает, Руки вскинула вперед, Лора в горе кудри рвет: «Лиззи, Лиззи, для меня ты Плод отведала запретный, Станешь ты, как я, проклятой. Жизни юной свет померкнет — Вместе со мной погибнешь! Вместе со мной увянешь В жажде больной и тщетной!» Губами к сестре припала, Целовала ее, целовала; И, внезапно хлынув, слеза Освежила сухие глаза — После засухи ливень отрадный; В лихорадочной муке Еще и еще целовала жадно. Губы у Лоры стали болеть, Жег ее горечью вкус плодов, Жаждала яства она оттолкнуть, Начала корчиться, прыгать, петь, Сбросила платье и снова и вновь Била руками иссохшую грудь. Взоры стали струясь гореть, Словно факел в руках гонца, Словно грива коня на лету, Орел, стремящийся в высоту, Если к солнцу орел летит, Знамя, взнесенное в час конца, Если армия вся бежит. Вспыхнул в жилах огонь, грудь огнем занялась, Там, где язва ей сердце жгла, Сжег огонь эту язву дотла, Несказанная горечь в нее пролилась. О безумная! Кто тебе выбрать велел Этот душу губящий удел?! Изменили чувства ей В этой схватке роковой, — Это гибнет часовой, Если город рухнул вдруг; Молнией поражена, Это мачта вдруг упала, Это грозный ураган Ствол ломает. Это смерч горою пенной Пал внезапно в океан — Так она упала. Боль и радость — все прошло. Жизнь иль смерть — что ждет ее? Смерть рождает жизнь. Всю ночь над сестрою, волнуясь, любя, Движение крови, дыханье ловя, — Склонялась Лиззи. Поила жаркие губы водой. Прохладные листья ко лбу приложила, И слезы катились холодной струей. Когда же заря всех птиц разбудила И ранние жницы прошли полосой Туда, где, покрыты Ночною росой, Колосья и травы под ветром клонились, Когда, встречая новый рассвет, Кувшинки открылись в волнах, Тогда и Лора проснулась от сна И Лиззи она улыбнулась в ответ, И Лиззи не раз и не два обняла. В кудрях седины пропал и след, Лицо ее было — как майский цвет, И светилась ясная ласка в глазах. Месяцы, годы прошли. Замужем были они, Сами имели детей. Вечно гнездился страх В сердцах у матерей. Маленьких вместе созвав, Лора о прежних днях Им говорила порой, О невозвратных днях. Говорила им про заклятый луг, Куда сходились гномы в круг, Про их плоды, как медовый цвет, Ядовитей которых нет (Не бывает таких в городах). О том, как сестра ее спасла, Хоть сама под смертный удар пошла — Ей лекарство огненное принесла. И, детские руки взяв в ладони, Она заставляла их повторять: «Какая бы ни была пора, Самый верный друг на свете — сестра. Если ты сбился с пути, Поможет она дорогу найти, Даст тебе силы, любя, Если ты пошатнулся, поддержит тебя». Перевод Е. Полонской

T.E. (Thomas Edward) Brown (1830–1897)

Euroclydon

 Scarce loosed from Crete — Then, borne on wings of flame And sleet, The Euroclydon came. Strained yard, bent mast, With fury of his mouth The blast Compels us to the South Canst see, for spume And mist, and writhen air, A loom Of Clauda anywhere? Balked hopes, fooled wit! Ah soul, to gain this loss, Didst quit The shelter of His cross? Dear Lord, if Thou Wouldst walk upon the sea, My prow Unblenched should turn to Thee. Wind roars, wave yelps — To Thy blest side I’d slip, Use helps, And undergird the ship.

Opifex

 As I was carving images from clouds, And tinting them with soft ethereal dyes Pressed from the pulp of dreams, one comes, and cries: “Forbear!” and all my heaven with gloom enshrouds. “Forbear!” Thou hast no tools wherewith to essay The delicate waves of that elusive grain: Wouldst have due recompense of vulgar pain? The potter’s wheel for thee, and some coarse clay! “So work, if work thou must, O humbly skilled! Thou hast not known the Master; in thy soul His spirit moves not with a sweet control; Thou art outside, and art not of the guild”. Thereat I rose, and from his presence passed, But, going, murmured: “To the God above, Who holds my heart, and knows its store of love, I turn from thee, thou proud iconoclast”. Then on the shore God stooped to me, and said: "He spake the truth: even so the springs are set That move thy life, nor will they suffer let, Nor change their scope; else, living, thou wert dead. “This is thy life: indulge its natural flow, And carve these forms. They yet may find a place On shelves for them reserved. In any case, I bid thee carve them, knowing what I know”.

Томас Эдвард Браун (1830–1897)

Эвроклидон[64]

 Минули Крит… Рожден огнем и мглой Летит К нам эвроклидон злой. Он яр, гневлив! Согнулась мачта вдруг, Порыв Отбросил нас на юг. Вслепую шли, Кружилась брызг пурга… Вдали Не Клавды ль берега? Надежды нет! Неужто пытка та — Ответ Забывшему Христа? Избегнет гроз Тобой хранимый чёлн! Христос! Ходил ты между волн. Пусть воет мрак… От носа до кормы, Будь благ! Обвяжем лодку мы! Перевод В. Раскумандрина

Ремесленник

 Когда картинки я из облаков Вырезывал, расцветки неземной, Вдруг голос разразился надо мной: — Не смей! — и взвился тьмой небес покров. «Не смей! Ты не воспримешь кожей рук Изысканную дрожь эфирных сфер: Простая боль сойдёт тебе в пример? Тебе — лишь глина да гончарный круг! Трудись, коль должен, ты, кто ниже всех! Ты Мастера не знал, что всех сильней; Не властен дух его в душе твоей, Ты одинок и не допущен в цех». Я встал, воспрянув духом наконец, Пробормотал: «Есть Бог, что выше нас. Его порука и любви запас Мне ближе, чем бунтующий гордец». И Бог ко мне склонился с высоты: «Он прав, пружины жизни мерят срок Твоих страданий, а крутнуть бы смог Их вспять — тогда бы жил без жизни ты. Живи в простом потоке бытия И вырезай картинки. Пусть найдёт Себе из них любая место. Вот Тебе совет — в нём всё, что знаю я». Перевод Б. Булаева

James Clerk Maxwell (1831–1879)

The Vampyre

 Thair is a knichte rydis through the wood, And a doughty knichte is tree, And sure hee is on a message sent, He rydis see hastilie. Hee passit the aik, and hee passit the birk, And hee passit monie a tre, Bot plesant to him was the saugh sae slim, For beneath it hee did see The boniest ladye that ever he saw, Scho was see schyn and fair. And there scho sat, beneath the saugh, Kaiming hir gowden hair. And then the knichte — “Oh ladye brichte, What chance hes brought you here, But say the word, and ye schall gang Back to your kindred dear”. Then up and spok the Ladye fair — “I have nae friends or kin, Bot in a littel boat I live, Amidst the waves’ loud din”. Then answered thus the douchty knichte — “I’ll follow you through all, For gin ye bee in a littel boat, The world to it seemis small”. They gaed through the wood, and through the wood To the end of the wood they came: And when they came to the end of the wood They saw the salt sea faem. And then they saw the wee, wee boat, That daunced on the top of the wave, And first got in the ladye fair, And then the knichte sae brave; They got into the wee, wee boat, And rowed wi’ a’ their micht; When the knichte sae brave, he turnit about, And lookit at the ladye bricht; He lookit at her bonie cheik, And hee lookit at hir twa bricht eyne, Bot hir rosie cheik growe ghaistly pale, And scho seymit as scho deid had been. The fause fause knichte growe pale wi frichte, And his hair rose up on end, For gane-by days cam to his mynde, And his former luve he kenned. Then spake the ladye, — “Thou, fause knichte, Hast done to mee much ill, Thou didst forsake me long ago, Bot I am constant still; For though I ligg in the woods sae cald, At rest I canna bee Until I sucke the gude lyfe blude Of the man that gart me dee”. Hee saw hir lipps were wet wi’ blude, And hee saw hir lyfelesse eyne, And loud hee cry’d, “Get frae my syde, Thou vampyr corps uncleane!” Bot no, hee is in hir magic boat, And on the wyde wyde sea; And the vampyr suckis his gude lyfe blude, Sho suckis hym till hee dee. So now beware, whoe’re you are, That walkis in this lone wood; Beware of that deceitfull spright, The ghaist that suckle the blude.

Джеймс Клерк Максвелл (1831–1879)

Вампир

 Вот скачет рыцарь через лес, Он доблестен и смел; Гонцом он послан, мчится вскачь, Чтоб вовремя поспел. Минует дуб, минует бук, Березу, ясень, клен, Вот ива встала на пути, И рыцарь изумлен: Взглянув под иву, видит он — Там девица-краса, Сидит и чешет гребешком Златые волоса. «О дéвица, — он вопросил, — Скорей скажите мне: Как угодили вы сюда? Вести ли вас к родне?» Ему красавица: «Увы! Я близких лишена. Я рядом в лодочке живу, Где плещется волна». А рыцарь доблестный в ответ: «Одной вам быть не дам. Коль в малой лодке жили вы, Мир малым мнится вам». Идут сквозь лес, идут сквозь лес, Идут лесной тропой, Пройдя весь лес, пришли туда, Где пенится прибой. На море лодочка видна, Волна ее несет. Садится дéвица туда И рыцарь в свой черед. Усевшись в лодочку, они Гребут что было сил… Тут рыцарь, глядя вдаль, свой взор На деву обратил. На лик и очи он глядит — Совсем они не те: Румянца на ланитах нет В могильной бледноте. Обманщик-рыцарь спал с лица, А волос дыбом встал: Былое вспомнилось — он в ней Любимую узнал. Она речет: «Я вами, лжец, Была осквернена; Меня вы бросили, но я По-прежнему верна. Лежу в студеном я лесу; Страдать мне до того, Как высосу я кровь из жил Убийцы моего». Глаза безжизненны, уста Пунцово налились… Кричит он: «Сгинь, вампирский труп! Исчезни, провались!» Но нет — в волшебной он ладье С ней слишком долго плыл… И высосал вампир всю кровь До капельки из жил. Итак, гуляя в той глуши, Ты помни, пешеход: Живет в лесу коварный дух, Что кровь людскую пьет. Перевод А. Серебренникова

Lewis Carroll (1832–1898)

* * *

 All in the golden afternoon Full leisurely we glide; For both our oars, with little skill, By little arms are plied, While little hands make vain pretence Our wanderings to guide. Ah, cruel Three! In such an hour, Beneath such dreamy weather, To beg a tale of breath too weak To stir the tiniest feather! Yet what can one poor voice avail Against three tongues together? Imperious Prima flashes forth Her edict “to begin it” — In gentler tones Secunda hopes “There will be nonsense in it!” — While Tertia interrupts the tale Not more than once a minute. Anon, to sudden silence won, In fancy they pursue The dream-child moving through a land Of wonders wild and new, In friendly chat with bird or beast — And half believe it true. And ever, as the story drained The wells of fancy dry, And faintly strove that weary one To put the subject by, “The rest next time —“ “It is next time!” The happy voices cry. Thus grew the tale of Wonderland: Thus slowly, one by one, Its quaint events were hammered out — And now the tale is done, And home we steer, a merry crew, Beneath the setting sun. Alice! A childish story take, And with a gentle hand, Lay it where Childhood’s dreams are twined In Memory’s mystic band, Like pilgrim’s withered wreath of flowers Plucked in far-off land.

Jabberwocky

 ‘Twas brillig, and the slithy toves Did gyre and gimble in the wabe: All mimsy were the borogoves, And the mome raths outgrabe. “Beware the Jabberwock, my son! The jaws that bite, the claws that catch! Beware the Jubjub bird, and shun The frumious Bandersnatch!” He took his vorpal sword in hand: Long time the manxome foe he sought — So rested he by the Tumtum tree, And stood a while in thought. And, as in uffish thought he stood, The Jabberwock, with eyes of flame, Came whiffling through the tulgey wood, And burbled as it came! One two! One two! And through and through The vorpal blade went snicker-snack! He left it dead, and with its head He went galumphing back. “And hast thou slain the Jabberwock? Come to my arms, my beamish boy! Oh frabjous day! Callooh! Callay!”, He chortled in his joy. ‘Twas brillig, and the slithy toves Did gyre and gimble in the wabe: All mimsy were the borogoves, And the mome raths outgrabe.

The Walrus and the Carpenter

 The sun was shining on the sea, Shining with all his might: He did his very best to make The billows smooth and bright — And this was odd, because it was The middle of the night. The moon was shining sulkily, Because she thought the sun Had got no business to be there After the day was done — “It’s very rude of him”, she said, “To come and spoil the fun!” The sea was wet as wet could be, The sands were dry as dry. You could not see a cloud, because No cloud was in the sky: No birds were flying overhead — There were no birds to fly. The Walrus and the Carpenter Were walking close at hand: They wept like anything to see Such quantities of sand: “If this were only cleared away”, They said, “it would be grand”. “If seven maids with seven mops Swept it for half a year, Do you suppose”, the Walrus said, “That they could get it clear?” “I doubt it”, said the Carpenter, And shed a bitter tear. “O Oysters, come and walk with us!” The Walrus did beseech. “A pleasant walk, a pleasant talk, Along the briny beach: We cannot do with more than four, To give a hand to each”. The eldest Oyster looked at him, But never a word he said: The eldest Oyster winked his eye, And shook his heavy head — Meaning to say he did not choose To leave the oyster-bed. Out four young Oysters hurried up. All eager for the treat: Their coats were brushed, their faces washed, Their shoes were clean and neat — And this was odd, because, you know, They hadn’t any feet. Four other Oysters followed them, And yet another four; And thick and fast they came at last, And more, and more, and more — All hopping through the frothy waves, And scrambling to the shore. The Walrus and the Carpenter Walked on a mile or so, And then they rested on a rock Conveniently low: And all the little Oysters stood And waited in a row. “The time has come”, the Walrus said, “To talk of many things: Of shoes — and ships — and sealing wax — Of cabbages — and kings — And why the sea is boiling hot — And whether pigs have wings”. “But wait a bit”, the Oysters cried, “Before we have our chat; For some of us are out of breath, And all of us are fat!” “No hurry!” said the Carpenter. They thanked him much for that. “A loaf of bread”, the Walrus said, “Is what we chiefly need: Pepper and vinegar besides Are very good indeed — Now, if you’re ready, Oysters dear, We can begin to feed”. “But not on us!” the Oysters cried, Turning a little blue. “After such kindness, that would be A dismal thing to do!” “The night is fine”, the Walrus said, “Do you admire the view?” “It was so kind of you to come! And you are very nice!” The Carpenter said nothing but “Cut us another slice — I wish you were not quite so deaf — I’ve had to ask you twice!” “It seems a shame”, the Walrus said, “To play them such a trick. After we’ve brought them out so far, And made them trot so quick!” The Carpenter said nothing but “The butter’s spread too thick!” “I weep for you”, the Walrus said: “I deeply sympathize”. With sobs and tears he sorted out Those of the largest size, Holding his pocket-handkerchief Before his streaming eyes. “O Oysters”, said the Carpenter, “You’ve had a pleasant run! Shall we be trotting home again?” But answer came there none — And this was scarcely odd, because They’d eaten every one.

The Mad Gardener’s Song

 He thought he saw an Elephant, That practised on a fife: He looked again, and found it was A letter from his wife. “At length I realise”, he said, The bitterness of Life!” He thought he saw a Buffalo Upon the chimney-piece: He looked again, and found it was His Sister’s Husband’s Niece. “Unless you leave this house”, he said, ’I’ll send for the Police!’ He thought he saw a Rattlesnake That questioned him in Greek: He looked again, and found it was The Middle of Next Week. “The one thing I regret”, he said, “Is that it cannot speak!” He thought he saw a Banker’s Clerk Descending from the bus: He looked again, and found it was A Hippopotamus. “If this should stay to dine”, he said, “There won’t be much for us!” He thought he saw a Kangaroo That worked a coffee-mill: He looked again, and found it was A Vegetable-Pill. “Were I to swallow this”, he said, “I should be very ill!” He thought he saw a Coach-and-Four That stood beside his bed: He looked again, and found it was A Bear without a Head. “Poor thing”, he said, “poor silly thing! It’s waiting to be fed!” He thought he saw an Albatross That fluttered round the lamp: He looked again, and found it was A Penny-Postage Stamp. “You’d best be getting home”, he said: ’The nights are very damp!’ He thought he saw a Garden-Door That opened with a key: He looked again, and found it was A Double Rule of Three: “And all its mystery”, he said, “Is clear as day to me!” He thought he saw a Argument That proved he was the Pope: He looked again, and found it was A Bar of Mottled Soap. “A fact so dread”, he faintly said, “Extinguishes all hope!”

Льюис Кэрролл (1832–1898)

* * *

 Под знойным солнцем мы плывем Лениво в челноке. Две пары детских рук гребут, Влача весло в песке. А третья, завладев рулем, Нас кружит по реке. Ах, эти Трое! В зной такой Потребовать рассказ! Для сказок — полдень на реке Не место и не час. Но против бойких голосков Бессилен робкий глас! Приказ от Первой — начинать Скорей, без лишних Фраз! Второй желательно, чтоб был «Бессмысленней» рассказ! А Третья может перебить В минуту десять раз! И вот следят они втроем, Смешно разинув рты, Как бродит по Стране Чудес Дитя моей Мечты, Как запросто болтают с ней То Зайцы, то Коты. А только станет потухать Фантазии костер, И скажешь, утомясь плести Живой и пестрый вздор: — Конец потом… — Уже потом! — Кричит веселый хор. И вновь — разинутые рты, В глазах — восторг немой… Так вырос, за главой глава, Рассказ чудесный мой. И вот — веселый экипаж — Плывем назад, домой. Алиса! Сказку детских дней, Невинный плод Мечты — В далеком уголке души Храни ревниво ты, Как пилигрим хранит давно Засохшие цветы! Перевод А. Д’Актиля

Бармаглот

 Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве, И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове. О бойся Бармаглота, сын! Он так свирлеп и дик, А в глуше рымит исполин — Злопастный Брандашмыг! Но взял он меч, и взял он щит, Высоких полон дум. В глущобу путь его лежит Под дерево Тумтум. Он стал под дерево и ждёт. И вдруг граахнул гром — Летит ужасный Бармаглот И пылкает огнём! Раз-два, раз-два! Горит трава, Взы-взы — стрижает меч, Ува! Ува! И голова Барабардает с плеч! О светозарный мальчик мой! Ты победил в бою! О храброславленный герой, Хвалу тебе пою! Варкалось. Хливкие шорьки Пырялись по наве. И хрюкотали зелюки, Как мюмзики в мове. Перевод Д. Орловской

Морж и плотник

 Сияло солнце в небесах,       Светило во всю мочь, Была светла морская гладь,       Как зеркало точь-в-точь, Что очень странно — ведь тогда       Была глухая ночь. И недовольная луна       Плыла над бездной вод, И говорила: «Что за чушь       Светит не в свой черед? И день — не день, и ночь — не ночь,       А все наоборот». И был, как суша, сух песок,       Была мокра вода. Ты б не увидел в небе звезд —       Их не было тогда. Не пела птица над гнездом —       Там не было гнезда. Но Морж и Плотник в эту ночь       Пошли на бережок, И горько плакали они,       Взирая на песок: Ах, если б кто-нибудь убрать       Весь этот мусор мог! — Когда б служанка, взяв метлу,       Трудилась дотемна, Смогла бы вымести песок       За целый день она? — Ах, если б знать! — заплакал Морж. —       Проблема так сложна! — Ах, Устрицы! Придите к нам, —       Он умолял в тоске, — И погулять и поболтать       Приятно на песке. Мы будем с вами до утра       Бродить рука в руке. Но Устрицы преклонных лет       Не выплыли на зов. К чему для странствий покидать       Страну своих отцов? Ведь можно дома в тишине       Прожить в конце концов. А юных устриц удержать       Какой бы смертный мог? Они в нарядных башмачках       Выходят на песок. Что очень странно — ведь у них       Нет и в помине ног. И, вымыв руки и лицо       Прохладною водой, Они спешат, они ползут       Одна вослед другой За Плотником и за Моржом       Веселою гурьбой. А Морж и Плотник шли и шли       Час или два подряд, Потом уселись на скале       Среди крутых громад, И Устрицы — все до одной —       Пред ними стали в ряд. И молвил Морж: «Пришла пора       Подумать о делах: О башмаках и сургуче,       Капусте, королях, И почему, как суп в котле,       Кипит вода в морях». Взмолились Устрицы: «Постой!       Дай нам передохнуть! Мы все толстушки, и для нас       Был очень труден путь». — Присядьте, — Плотник отвечал, —       Поспеем как-нибудь. — Нам нужен хлеб, — промолвил Морж, —       И зелень на гарнир, А также уксус и лимон,       И непременно сыр. И если вы не против, то       Начнем наш скромный пир. — Ах, неужели мы для вас       Не больше, чем еда, Хотя вы были так добры,       Нас пригласив сюда! А Морж ответил: «Как блестит       Вечерняя звезда! Я очень рад, что вы пришли       В пустынный этот край. Вы так под уксусом нежны —       Любую выбирай». А Плотник молвил: «Поскорей       Горчицу мне подай!» — Мой друг, их заставлять спешить       Отнюдь мы не должны. Проделав столь тяжелый путь,       Они утомлены. — С лимоном, — Плотник отвечал, —       Не так они вкусны. — Мне так вас жаль, — заплакал Морж       И вытащил платок, — Что я не в силах удержать       Горючих слез поток. И две тяжелые слезы       Скатились на песок. А Плотник молвил: «Хорошо       Прошлись мы в час ночной. Наверно, Устрицы хотят       Пойти к себе домой?» Но те молчали, так как их       Всех съели до одной. Перевод Д. Орловской

Песня безумного садовника

 Ему казалось — на трубе Увидел он Слона. Он посмотрел — то был Чепец, Что вышила жена. И он сказал: «Я в первый раз Узнал, как жизнь сложна». Ему казалось — на шкафу Красуется Павлин. Он присмотрелся — это был Сестры Невестки Сын. И он сказал: «Как хорошо, Что я здесь не один». Ему казалось — о стихах С ним говорил Олень. Он присмотрелся — это был Позавчерашний день. И он сказал: «Мне очень жаль, Что он молчит как пень». Ему казалось — Юный Клерк По улице идет. Он присмотрелся — это был Не Клерк, а Бегемот. Сказал он: «Звать его на чай — Немаленький расход». Ему казалось — Кенгуру Играет в домино, Он присмотрелся — то была Японка в кимоно. «Идите спать, — он ей сказал, — Становится темно». Ему казалось — Альбатрос Вокруг свечи летал. Он присмотрелся — над свечой Кружился Интеграл. «Ну что ж, — сказал он и вздохнул, — Я этого и ждал». Ему казалось — перед ним Четверка Лошадей. Он присмотрелся — это был Зеленый Сельдерей. «Вот так, — сказал он, — и всегда Бывает у людей». Ему казалось, что в углу Лежит Пучок Травы. Он присмотрелся — это был Медведь без головы. Сказал он: «Бедный, бедный зверь! Он ждет еды. Увы!» Ему казалось — папский Сан Себе присвоил Спор. Он присмотрелся — это был Обычный Сыр Рокфор. И он сказал: «Страшней беды Не знал я до сих пор». Перевод Д. Орловской

Theodore Watts-Dunton (1832–1914)

The Three Fausts

 The Music of Hell I had a dream of wizard harps of hell Beating through starry worlds a pulse of pain That held them shuddering in a fiery spell, Yea, spite of all their songs — a fell refrain Which, leaping from some red orchestral sun, Through constellations and through eyeless space Sought some pure core of bale, and finding one (An orb whose shadows flickering on her face Seemed tragic shadows from some comic mime Incarnate visions mouthing hopes and fears That Fate was playing to the Fiend of Time), Died in a laugh ‘mid oceanic tears: “Berlioz”, I said, “thy strong hand makes me weep, That God did ever wake a world from sleep”. The Music of Earth I had a dream of golden harps of earth: And when they shook the web of human life, The warp of sorrow and the weft of mirth, Divinely trembling in a blissful strife, Seemed answering in a dream that master-song Which built the world and lit the holy skies. Oh, then my listening soul waxed great and strong Till my flesh trembled at her high replies! But when the web seemed answering lower strings Which hymn the temple at the god’s expense, And bid the soul fly low on fleshly wings To gather dews — rich honey-dews of sense, “Gounod”, I said, “l love that siren-breath, Though with it chimes the throbbing heart of Death”. The Music of Heaven I had a dream of azure harps of heaven Beating through starry worlds a pulse of joy, Quickening the light with Love’s electric leaven, Quelling Death’s hand, uplifted to destroy, Building the rainbow there with tears of man High over hell, bright over Night’s abysses, The arc of sorrow in a smiling span Of tears of many a lover’s dying kisses, And tears of many a Gretchen’s towering sorrow, And many a soul fainting for dearth of kin, And many a soul that hath but night for morrow, And many a soul that hath no day but sin; “Schumann”, I said, “thine is a wondrous story Of tears so bright they dim the seraphs’ glory”.

Теодор Уоттс-Дантон (1832–1914)

Три Фауста

 Берлиоз Мне грезились арфы волшебные ада, И в хоре созвездий, звучавшем Исполнен напев их был трепетав Ему, замирая, внимала плеяда. Отторгнут от солнца и светлых В безбрежном пространстве ту Он несся к далекой и скорбной Где, словно в игре прихотливой лица, Сменяются тени и свет без конца. В себе воплощают явления эти Печали и радость. К земле долетев, В рыданьях и смехе там замер напев — Могучий, как в бурю — напев океана. И думал я: — Слыша тебя, Берлиоз, Печалюсь о том я, что мир из тумана Создатель наш вызвал для муки и слез. Гуно Мне грезились арфы земли золотые, Когда вдохновенной своею струной Оне задевали ткань жизни земной, — Утóк и основа, чудесно свитые, Звучали ответом на песни святые, Чьей силою создан был некогда мир И сонмом созвездий усеян эфир. В тот миг я душою парил вдохновенно, И плоть, замерев, трепетала блаженно. Когда же звучала иная струна, Земным вожделеньем и страстью полна, И дух мой, не слыша напевов небесных, Спускался над бездной на крыльях телесных, — Гуно, — говорил я, — вот — песня сирен, Но гибель нашедший в той песне — блажен. Шуман Мне грезились арфы волшебные рая, И в хоре созвездий, звеневшем вокруг, Был трепетом радости полон их звук, — Любовью как светом, весь мир озаряя, Безжалостной смерти порывы смиряя. И радуги арку, как мост в вышине, Над бездною ада воздвигли оне: Из слез умиравших, чье сердце разбито. Из слез, что лила не одна Маргарита, Но множество душ, погруженных во мглу, И множество душ, обрекаемых злу, И множество душ побежденных борьбою. О, Шуман, — я молвил, — воспеты тобою Те слезы людские, чей отблеск затмил Сиянье лазурных архангельских крыл. Перевод О. Чюминой

William Morris (1834–1896)

The Haystack in the Floods

 Had she come all the way for this, To part at last without a kiss? Yea, had she borne the dirt and rain That her own eyes might see him slain Beside the haystack in the floods? Along the dripping leafless woods, The stirrup touching either shoe, She rode astride as troopers do; With kirtle kilted to her knee, To which the mud splash’d wretchedly; And the wet dripp’d from every tree Upon her head and heavy hair, And on her eyelids broad and fair; The tears and rain ran down her face. By fits and starts they rode apace, And very often was his place Far off from her; he had to ride Ahead, to see what might betide When the roads cross’d; and sometimes, when There rose a murmuring from his men Had to turn back with promises; Ah me! she had but little ease; And often for pure doubt and dread She sobb’d, made giddy in the head By the swift riding; while, for cold, Her slender fingers scarce could hold The wet reins; yea, and scarcely, too, She felt the foot within her shoe Against the stirrup: all for this, To part at last without a kiss Beside the haystack in the floods. For when they near’d that old soak’d hay, They saw across the only way That Judas, Godmar, and the three Red running lions dismally Grinn’d from his pennon, under which In one straight line along the ditch, They counted thirty heads. So then While Robert turn’d round to his men She saw at once the wretched end, And, stooping down, tried hard to rend Her coif the wrong way from her head, And hid her eyes; while Robert said: “Nay, love, ’tis scarcely two to one, At Poictiers where we made them run So fast-why, sweet my love, good cheer, The Gascon frontier is so near. Naught after this”. But, “Oh!” she said, “My God! my God! I have to tread The long way back without you; then The court at Paris; those six men; The gratings of the Chatelet; The swift Seine on some rainy day Like this, and people standing by And laughing, while my weak hands try To recollect how strong men swim. All this, or else a life with him, For which I should be damned at last. Would God that this next hour were past!" He answer’d not, but cried his cry, "St. George for Marny!" cheerily; And laid his hand upon her rein. Alas! no man of all his train Gave back that cheery cry again; And, while for rage his thumb beat fast Upon his sword-hilts, some one cast About his neck a kerchief long, And bound him. Then they went along To Godmar; who said: “Now, Jehane, Your lover’s life is on the wane So fast, that, if this very hour You yield not as my paramour, He will not see the rain leave off — Nay, keep your tongue from gibe or scoff, Sir Robert, or I slay you now”. She laid her hand upon her brow, Then gazed upon the palm, as though She thought her forehead bled, and—"No!” She said, and turn’d her head away, As there were nothing else to say, And everything were settled: red Grew Godmar’s face from chin to head: "Jehane, on yonder hill there stands My castle, guarding well my lands: What hinders me from taking you, And doing that I list to do To your fair wilful body, while Your knight lies dead?” A wicked smile Wrinkled her face, her lips grew thin, A long way out she thrust her chin: "You know that I would strangle you While you were sleeping; or bite through Your throat, by God’s help-ah!" she said, "Lord Jesus, pity your poor maid! For in such wise they hem me in, I cannot choose but sin and sin, Whatever happens: yet I think They could not make me eat or drink, And so should I just reach my rest." "Nay, if you do not my behest, O Jehane! though I love you well," Said Godmar, "would I fail to tell All that I know?" "Foul lies," she said. "Eh? lies, my Jehane? by God’s head, At Paris folks would deem them true! Do you know, Jehane, they cry for you: ’Jehane the brown! Jehane the brown! Give us Jehane to burn or drown!’ — Eh-gag me Robert! — sweet my friend, This were indeed a piteous end For those long fingers, and long feet, And long neck, and smooth shoulders sweet; An end that few men would forget That saw it-So, an hour yet: Consider, Jehane, which to take Of life or death!" So, scarce awake, Dismounting, did she leave that place, And totter some yards: with her face Turn’d upward to the sky she lay, Her head on a wet heap of hay, And fell asleep: and while she slept, And did not dream, the minutes crept Round to the twelve again; but she, Being waked at last, sigh’d quietly, And strangely childlike came, and said: "I will not." Straightway Godmar’s head, As though it hung on strong wires, turn’d Most sharply round, and his face burn’d. For Robert-both his eyes were dry, He could not weep, but gloomily He seem’d to watch the rain; yea, too, His lips were firm; he tried once more To touch her lips; she reach’d out, sore And vain desire so tortured them, The poor grey lips, and now the hem Of his sleeve brush’d them. With a start Up Godmar rose, thrust them apart; From Robert’s throat he loosed the bands Of silk and mail; with empty hands Held out, she stood and gazed, and saw The long bright blade without a flaw Glide out from Godmar’s sheath, his hand In Robert’s hair, she saw him bend Back Robert’s head; she saw him send The thin steel down; the blow told well, Right backward the knight Robert fell, And moaned as dogs do, being half dead, Unwitting, as I deem: so then Godmar turn’d grinning to his men, Who ran, some five or six, and beat His head to pieces at their feet. Then Godmar turn’d again and said: "So, Jehane, the first fitte is read! Take note, my lady, that your way Lies backward to the Chatelet!" She shook her head and gazed awhile At her cold hands with a rueful smile, As though this thing had made her mad. This was the parting that they had Beside the haystack in the floods.

For the Bed at Kelmscott

 The wind’s on the wold And the night is a-cold, And Thames runs chill ’Twixt mead and hill. But kind and dear Is the old house here And my heart is warm ’Midst winter’s harm. Rest then and rest, And think of the best ’Twixt summer and spring, When all birds sing In the town of the tree, And ye in me And scarce dare move, Lest earth and its love Should fade away Ere the full of the day. I am old and have seen Many things that have been; Both grief and peace And wane and increase No tale I tell Of ill or well, But this I say: Night treadeth on day, And for worst or best Right good is rest.

Near Avalon

 A ship with shields before the sun, Six maidens round the mast, A red-gold crown on every one, A green gown on the last. The fluttering green banners there Are wrought with ladies’ heads most fair, And a portraiture of Guenevere The middle of each sail doth bear. A ship with sails before the wind, And round the helm six knights, Their heaumes are on, whereby, half blind, They pass by many sights. The tatter’d scarlet banners there Right soon will leave the spear-heads bare. Those six knights sorrowfully bear In all their heaumes some yellow hair.

Echoes Of Love’s House

 Love gives every gift whereby we long to live “Love takes every gift, and nothing back doth give”. Love unlocks the lips that else were ever dumb: “Love locks up the lips whence all things good might come”. Love makes clear the eyes that else would never see: “Love makes blind the eyes to all but me and thee”. Love turns life to joy till nought is left to gain: “Love turns life to woe till hope is nought and vain”. Love, who changest all, change me nevermore! “Love, who changest all, change my sorrow sore!” Love burns up the world to changeless heaven and blest, “Love burns up the world to a void of all unrest”. And there we twain are left, and no more work we need: “And I am left alone, and who my work shall heed?” Ah! I praise thee, Love, for utter joyance won! “And is my praise nought worth for all my life undone?”

Love’s Gleaning Tide

 Draw not away thy hands, my love, With wind alone the branches move, And though the leaves be scant above The Autumn shall not shame us. Say; Let the world wax cold and drear, What is the worst of all the year But life, and what can hurt us, dear, Or death, and who shall blame us? Ah, when the summer comes again How shall we say, we sowed in vain? The root was joy, the stem was pain The ear a nameless blending. The root is dead and gone, my love, The stem’s a rod our truth to prove; The ear is stored for nought to move Till heaven and earth have ending.

Thunder In The Garden

 When the boughs of the garden hang heavy with rain And the blackbird reneweth his song, And the thunder departing yet rolleth again, I remember the ending of wrong. When the day that was dusk while his death was aloof Is ending wide-gleaming and strange For the clearness of all things beneath the world’s roof, I call back the wild chance and the change. For once we twain sat through the hot afternoon While the rain held aloof for a while, Till she, the soft-clad, for the glory of June Changed all with the change of her smile. For her smile was of longing, no longer of glee, And her fingers, entwined with mine own, With caresses unquiet sought kindness of me For the gift that I never had known. Then down rushed the rain, and the voice of the thunder Smote dumb all the sound of the street, And I to myself was grown nought but a wonder, As she leaned down my kisses to meet. That she craved for my lips that had craved her so often, And the hand that had trembled to touch, That the tears filled her eyes I had hoped not to soften In this world was a marvel too much. It was dusk ’mid the thunder, dusk e’en as the night, When first brake out our love like the storm, But no night-hour was it, and back came the light While our hands with each other were warm. And her smile killed with kisses, came back as at first As she rose up and led me along, And out to the garden, where nought was athirst, And the blackbird renewing his song. Earth’s fragrance went with her, as in the wet grass, Her feet little hidden were set; She bent down her head, ’neath the roses to pass, And her arm with the lily was wet. In the garden we wandered while day waned apace And the thunder was dying aloof; Till the moon o’er the minster-wall lifted his face, And grey gleamed out the lead of the roof. Then we turned from the blossoms, and cold were they grown: In the trees the wind westering moved; Till over the threshold back fluttered her gown, And in the dark house was I loved.

March

 Slayer of winter, art thou here again? O welcome, thou that bring’st the summer nigh! The bitter wind makes not thy victory vain, Nor will we mock thee for thy faint blue sky. Welcome, O March! whose kindly days and dry Make April ready for the throstle’s song, Thou first redresser of the winter’s wrong! Yea, welcome, March! and though I die ere June, Yet for the hope of life I give thee praise, Striving to swell the burden of the tune That even now I hear thy brown birds raise, Unmindful of the past or coming days; Who sing, “O joy! a new year is begun! What happiness to look upon the sun!” O, what begetteth all this storm of bliss, But Death himself, who, crying solemnly, Even from the heart of sweet Forgetfulness, Bids us, “Rejoice! lest pleasureless ye die. Within a little time must ye go by. Stretch forth your open hands, and, while ye live, Take all the gifts that Death and Life may give”.

The March of the Workers

 What is this, the sound and rumour? What is this that all men hear, Like the wind in hollow valleys when the storm is drawing near, Like the rolling on of ocean in the eventide of fear? ‘Tis the people marching on. Whither go they, and whence come they? What are these of whom ye tell? In what country are they dwelling ‘twixt the gates of heaven and hell? Are they mine or thine for money? Will they serve a master well? Still the rumour’s marching on. Hark the rolling of the thunder! Lo the sun! and lo thereunder Riseth wrath, and hope, and wonder, And the host comes marching on. Forth they come from grief and torment; on they wend toward health and mirth, All the wide world is their dwelling, every corner of the earth. Buy them, sell them for thy service! Try the bargain what ’tis worth, For the days are marching on. These are they who build thy houses, weave thy raiment, win thy wheat, Smooth the rugged, fill the barren, turn the bitter into sweet, All for thee this day-and ever. What reward for them is meet Till the host comes marching on? Hark the rolling of the thunder! Lo the sun! and lo thereunder Riseth wrath, and hope, and wonder, And the host comes marching on. Many a hundred years passed over have they laboured deaf and blind; Never tidings reached their sorrow, never hope their toil might find. Now at last they’ve heard and hear it, and the cry comes down the wind, And their feet are marching on. O ye rich men hear and tremble! for with words the sound is rife: “Once for you and death we laboured; changed henceforward is the strife. We are men, and we shall battle for the world of men and life; And our host is marching on”. Hark the rolling of the thunder! Lo the sun! and lo thereunder Riseth wrath, and hope, and wonder, And the host comes marching on. Is it war, then? Will ye perish as the dry wood in the fire? Is it peace? Then be ye of us, let your hope be our desire. Come and live! for life awaketh, and the world shall never tire; And hope is marching on. “On we march then, we the workers, and the rumour that ye hear Is the blended sound of battle and deliv’rance drawing near; For the hope of every creature is the banner that we bear, And the world is marching on”. Hark the rolling of the thunder! Lo the sun! and lo thereunder Riseth wrath, and hope, and wonder, And the host comes marching on.

Уильям Моррис (1834–1896)

Стог сена на болоте

 Она ехала рысью путем ночным, Для того ль, чтобы молча расстаться с ним? Для того ль грязь и дождик глухой порой Выносила она, чтоб увидеть самой Труп, лежащий у стога средь топких полей?.. Вдоль роняющих капли нагих ветвей, Слыша каждым своим башмаком стремена, Долго ехала рысью привычной она — С юбкой, сбитой к коленям, в грязи, что летит На пути из-под конских тяжелых копыт. Дождь стекал по набухшим ветвям, По тяжелым и мокрым ее волосам, По ресницам, глазам — прекрасным в тоске. Дождь и слезы, мешаясь, текли по щеке. Временами пускали они повода, И вперед выходил на коне он тогда Для разведки ночной. Должен был он взглянуть — Все могло ведь случиться, — спокоен ли путь Там, в скрещеньи дорог. И, когда отряд Недовольно шептал, обращался назад, Чтоб скорей подбодрить утомленных людей. О, как смутно было на сердце у ней! От сомнений и страха, не раз и не два Она всхлипнула глухо. У ней голова Закружилась от быстрой езды. Ей, дрожа, Было трудно в озябших пальцах держать Мокрый повод. Тревоги полна, Еле чуяла в стремени ногу она, — Все затем, чтобы без поцелуя ей С ним расстаться у стога средь топких полей… Едва они мокрый увидели стог, По размытой дороге им путь пересек С войском Годмар-Иуда, готовясь напасть. Трое огненных львов, оскаливших пасть, Змеились на знамени у него. Увидали они вдоль пути своего Три десятка людей, построенных в ряд. Роберт взором мгновенным окинул отряд И почувствовал сразу, что близок конец, А она на глаза опустила чепец, Чтобы только не видеть вокруг ничего. Роберт молвил: «Их двое на одного. А когда-то при встрече под Пуатье… Но не надо бояться, сердце мое, Ведь граница Гаскони уже близка». — «Ах, — сказала она, — мне так тяжка Мысль уехать без вас; а потом — Суд в Париже. И те — вшестером, И решетка тюрьмы Шателе, Быстроводная Сена в осенней мгле Под дождем. И насмешки на берегу Надо мной — оттого, что я плыть не могу. Или это — иль жизнь с нелюбимым, с ним, Чтобы я была проклята небом самим. О, скорей бы прошел этот час роковой». Без ответа он крикнул с веселой душой — «Святой Георгий!» — свой клич в бою, Положив ей на повод руку свою. Но никто из его молодцов Не ответил на этот бодрый зов. И пока он гневно сжимал свой меч, Кем-то брошенный ловко, коснулся плеч Крепкий жгут, — был веревкою связан он И немедленно к Годмару подведен. «Жеан! — крикнул Годмар с угрозой в глазах. — Тот, кого ты любишь, в моих руках, Если ты мне тотчас не дашь ответ, Разделишь ты ложе со мной или нет, Он не увидит дождя конец». — «Не издевайтесь над ней, наглец, Или я тотчас же вас убью!» Лба коснулась она и руку свою К глазам поднесла — будто видела кровь. «Нет», — она повторила и отвернулась вновь, — Будто нечего больше прибавить ей, И все решено. И Годмар стал еще красней, К его лицу и к шее кровь прилила волной. «Жеан! Недалеко отсюда замок мой, Убежищем надежным привык я его считать. Что мне мешает сейчас вас силой взять И сделать немедля все, что хочу, С вашим строптивым телом, пока, обречен мечу, Ваш рыцарь крепко связан?» И тотчас улыбка ей Чуть шевельнула губы, стала она бледней И на него взглянула надменным прищуром глаз. «Знайте же, сэр Роберт, я б задушила вас, Если б вы спали рядом, вгрызлась бы в горло вам С помощью божьей». И тотчас воззвала к небесам: «О Иисус, пришлите мне помощь, душу храня. Они, затравив как зверя, здесь заставляют меня Выбрать греха дорогу и покривить душой — Что бы я ни решила. Но шепчет разум мой, Что могла бы я отказаться от пищи и от питья, Что этим путем скорее приблизиться смерть моя». — «Если вы не хотите исполнить волю мою, То мне, — хотя я вас так люблю, — Придется сделать иначе. Молчите? Ну, что ж, Я скажу про то, что знаю!..» — «Но это наглая ложь!» — «Ложь? Я клянусь богом, присутствующим тут, Что ее в Париже охотно истиною сочтут. Вы знаете, как громко кричали там о вас: Отдайте Жеан, смуглянку, отдайте ее сейчас, Отдайте Жеан. Хотим мы ее утопить или сжечь». — «О Роберт мой, мне лучше было бы мертвой лечь!» — «Кто бы конец подобный жалким назвать не мог Для этих длинных пальцев, для этих стройных ног, Для этой высокой шеи и гладких нежных плеч, — Конец, о котором после долго вели бы речь Все, кто его увидит? Лишь час могу я ждать, Подумай, Жеан. Должна ты немедленно выбирать — Жизнь или смерть. Решай же!» в тумане сна, Покинув седло, шатаясь, прошла она Два-три шага дальше. И там на сене сыром Легла — с обращенным к небу, полным тоски лицом. Сырая охапка сена ей изголовьем была, И тихо она заснула и, покуда так спала, Не видела снов. Но минуты вели неуклонный счет, К полуночи подступая все ближе и ближе. Вот Она, наконец, проснулась. Вздохнула глубоко И Годмару по-детски сказала даже легко: «Я не хочу». И тотчас Годмара голова Повернулась резко на эти ее слова. Загорелось лицо. А Роберт, как прежде, был недвижим И не сказал ни слова, и взгляд его был сухим. Не уронил слезы он. И в молчаньи своем, Казалось, следил зорко за падающим дождем. Губы его были сжаты. Точно жаждой томим, Он ими к ней потянулся. И она отвечала им. Тщетное желанье мучило их тела, Губы ее побледнели. Рука его провела По ним, чуть касаясь. Годмар, сдерживая злость, Порывисто встал меж ними, грубо толкнул их врозь. Роберту открыл шею, ослабив кольцо петли, Она, протянув пустые руки свои, Молча вперед смотрела и видела, как клинок Точно и быстро Годмар из ножен своих извлек, Видела его руку у Роберта в волосах, Остро отточенной стали безжалостный размах. С перерубленною шеей Роберт упал И, словно пес от боли, горестно простонал, Лишенный сознанья. Годмар кликнул своих людей, Они к нему подбежали и тяжкой пятой своей Череп разбили тому, кто у Годмара ног, Мечом его пораженный, лишенный дыханья, лег. А Годмар тогда промолвил: «Это, Жеан моя, Только начало того, что делаю я. Заметьте, Жеан, отныне один вам путь на земле — Вам ехать сейчас придется обратно в Шателе». Она головой покачала — словно в забытьи И горестно посмотрела на холодные руки свои, Как будто все, что случилось, рассудка стоило ей. Так они расстались у стога среди полей. Перевод Вс. Рождественского

Надпись на старинной кровати

 Песня ветра слышна, И ночь холодна, И Темзы поток До дна продрог, Но мил наш дом, Доброта здесь во всем, И дарю я тепло, Хоть поля замело. Так отдохни И думать начни О лете, весне, Когда в вышине Птицы поют… Дам тебе я приют; Так лежи, недвижим, Чтоб отрадам земным Не скрыться с глаз В предрассветный час. Жизнь долга моя, Много видела я: Радость, беду, Прибыль, нужду. Умолчу обо всем — О благом, о дурном, — Скажу лишь одно: Скоро будет темно, А в доле любой Отраден покой. Перевод В. Рогова

Вблизи Авалона

 В ладье, что мчится над волной, Шесть дев плывут, нежны, В златых коронах; у одной — Одежды зелены. Парят на зелени знамён Изображенья дивных жён; Средь них портрет Джиневры; он На всех ветрилах повторён. Шесть смелых рыцарей стоят На судне у руля — Забрало заслоняет взгляд, Им не видна земля. Рвёт с копий ветер, обозлён, Лохмотья пламенных знамён. И каждый рыцарь удручён, И прядь таит златую он. Перевод С. Шоргина

Эхо в храме любви

 Любовь дары несёт в расцвете жизни всем: «Любовь назад берёт дары свои затем». Любовь подарит речь молчавшему дотоль: «Любовь отнимет речь, коль вместо счастья — боль». Любовь откроет взор всем, до того слепым: «Любовь туманит взор всем, но не нам двоим». Любовь — прекрасный свет, коль радость впереди: «Любовь — источник бед, когда тоска в груди». Любовь! Меняешь всё — меня не измени! «Любовь! Меняешь всё — о, радость мне верни!» Любовь, сжигая мир, взлетает в высоту: «Любовь, сжигая мир, оставит пустоту». Остались мы вдвоем, и нас труды не ждут: «Остался я один; кто мой оценит труд?» Любовь, тебя молю о радости в судьбе! «Я грешен — но люблю… Прислушайся к мольбе!». Перевод С. Шоргина

Страда любви

 Дрожащих рук не отводи: Шумят — ветра, стучат — дожди, И стыд не ждёт нас впереди, Хоть листья облетают. Твердишь, что скоро холода… Но пусть и жизнь, и смерть — беда: Живым — не ведать нам вреда, Умрём — пускай болтают. Вновь будет зелено вокруг, Не зря мы сеяли, мой друг; Был корень — рай, росток — недуг, А колос — их сплетенье. Но корень навсегда зачах, И стебель сохнет на глазах, А колос спрятан в закромах До светопреставленья. Перевод С. Шоргина

Гром в саду

 Ветви сада прогнулись, дрожа под дождем, Вновь послышалось пенье дрозда; Я припомнил, услышав раскатистый гром, День, когда отступила беда. Был у мрачного дня лучезарный финал, Озарённый сияньем небес; В свете молний я счастье своё вспоминал, День нежданных, безумных чудес. Был роскошный июнь. Вслед грозе — тишина, Вслед дождю — пополуденный зной… Всё тогда для меня изменила она, Улыбнувшись улыбкой иной. Сколько было в той новой улыбке огня! Помню рук нетерпенье и жар; Ее пальцы с моими сплетались, пьяня, И дарили неведомый дар. Снова ливень — и грома вернувшийся звук; Прочих звуков не слышно опять; И слияние губ, и касание рук Только чудом могу я назвать. Ее губы коснулись лица моего, Как мечталось мне тысячу раз; И сияло в слезах ее то волшебство, Что весь мир изменяет подчас. Было время дневное, но царствовал мрак; Нас желанье как гром потрясло. Позже свет возвратился, и ливень иссяк, И запомнили руки тепло. И, как прежде, она улыбнулась тогда; Поднялись мы, покинули дом, Вышли в сад — и услышали пенье дрозда Средь ветвей, напоённых дождём. И, с собою неся ароматы земли, Влажных лилий срывая цветы, Шла она под аркадой, где розы цвели, Шла по саду, где травы густы. Мы в саду оставались тогда дотемна; Затихал умирающий гром; На стеной монастырской светила луна, Заливая весь мир серебром. Холодало. И час возвращаться пришёл. Нам опять не хватало тепла. Над порогом взметнулся шуршащий подол, В тёмном доме любовь нас ждала. Перевод С. Шоргина

Март

 Зимы губитель, ты пришёл опять? Глашатай лета, шлём тебе привет! Входи! Тебя не станем упрекать За неба блёклый и холодный цвет. Пусть дням твоим живительным вослед Апрель зальётся песнею дрозда Во исправленье зимнего вреда! Входи! Я рад восславить твой приход; Пусть лета не дано увидеть мне — С надеждой буду слушать, как поёт Твой жаворонок утром в вышине, Забыв о прошлом и грядущем дне: «О радость снова свидеться с весной! Какое счастье! Солнце надо мной!» Но кто же дал нам этот светлый час? Даритель — Смерть. Забывчивости сон Она, стеная, стряхивает с нас: «Да будет вами сей восторг вкушён, Покуда жизни срок не завершён. Жизнь коротка. Примите те дары, Что Смерть и Жизнь вручают вам, щедры». Перевод С. Шоргина

Марш рабочих

 Что за гул, что там за звуки? Что звенит у всех в ушах, Словно ветра гуд в долине, бурю мчавшего в горах, Словно волны океана, нагоняющие страх? Рать народная идет. Путь куда лежит, откуда? Кто они, кого спросить? Где, меж адских врат и раем, уготовано им жить? Можно ль их купить за деньги? Будут верно ли служить? Гул меж тем идет, идет. Слышишь, вот удар громовый! Вот и солнце! Свет багровый: Гнев, надежда, символ новый. Рать народная идет. Прочь от горя, прочь от муки, к счастью, к радости идут. Целый мир для них жилище, вся земля для них приют. Попытай, что стоит сделка, если купишь ты их труд, Время тоже ведь идет. То — они, что строят домы, ткут одежду, жнут хлеба, Превращают горечь в сладость, наполняют погреба. Все — тебе, сегодня, вечно. Где ж награда для раба, Пока рать его идет? Слышишь, вот удар громовый! Вот и солнце! Свет багровый: Гнев, надежда, символ новый. Рать народная идет. Много сотен лет протекших был их труд и слеп и глух, В горе не было надежды, радость не ласкала слух. Лишь теперь призыв услышан, с ветром клич пронесся вдруг. И вот рать уже идет. Богачи, дрожите, бойтесь! Грозных слов шум полон тот: «Мы трудились вам и смерти; бой теперь иной пойдет. Люди мы, и будем биться за достойный жизни ход, Наша рать вперед идет». Слышишь, вот удар громовый! Вот и солнце! Свет багровый: Гнев, надежда символ новый. Рать народная идет. «Значит, бой? Хотите ль гибнуть, как валежник от огня? Или мир? Так будьте с нами, тем надежду сохраня. Жизнь встает! И вы живите. Не погаснет светоч дня: Ведь надежды рать идет. Мы идем, мы, люд рабочий, и тот гул, что встал во мгле, — Это битвы шум, несущий нам свободу на щите, Наше знамя ведь надежда всех живущих на земле, С нами мир вперед идет». Слышишь, вот удар громовый! Вот и солнце! Свет багровый: Гнев, надежда, символ новый. Рать народная идет. Перевод В. Исакова

Richard Garnett (1835–1906)

The Ballad of the Boat

 The stream was smooth as glass, we said: “Arise and let’s away;” The Siren sang beside the boat that in the rushes lay; And spread the sail, and strong the oar, we gaily took our way. When shall the sandy bar be cross’d? When shall we find the bay? The broadening flood swells slowly out o’er cattle-dotted plains, The stream is strong and turbulent, and dark with heavy rains, The laborer looks up to see our shallop speed away. When shall the sandy bar be cross’d? When shall we find the bay? Now are the clouds like fiery shrouds; the sun, superbly large, Slow as an oak to woodman’s stroke sinks flaming at their marge. The waves are bright with mirror’d light as jacinths on our way. When shall the sandy bar be cross’d? When shall we find the bay? The moon is high up in the sky, and now no more we see The spreading river’s either bank, and surging distantly There booms a sullen thunder as of breakers far away. Now shall the sandy bar be cross’d, now shall we find the bay! The seagull shrieks high overhead, and dimly to our sight The moonlit crests of foaming waves gleam towering through the night. We ’ll steal upon the mermaid soon, and start her from her lay, When once the sandy bar is cross’d, and we are in the bay. What rises white and awful as a shroud enfolded ghost? What roar of rampant tumult bursts in clangor on the coast? Pull back! pull back! The raging flood sweeps every oar away. O stream, is this thy bar of sand? O boat, is this the bay?

Written in Miles’s “Poets of the Century”

 I saw the youthful singers of my day To sound of lutes and lyres in morning hours Trampling with eager feet the teeming flowers, Bound for Fame’s temple upon Music’s way: A happy band, a folk of holiday: But some lay down and slept among the bowers; Some turned aside to fanes of alien Powers; Some Death took by the hand and led away. Now gathering twilight clouds the land with grey. Yet, where last light is lit, last pilgrims go, Outlined in gliding shade by dying glow, And fain with weary fortitude essay The last ascent. The end is hid, but they Who follow on my step shall surely know.

Rajah and Ryot

 Stripped by the tax of all his scanty pice, Ryot seeks Rajah’s pity and advice: ’ Your coffers store the product of my pains, And nought for your petitioner remains. Suffer him, then, whom more you cannot squeeze. To seek some lord whose vassals live at ease. And say, to whose allegiance shall I pass? ’Go straight,’ advised the monarch, ’to Madras’. ’ O sir, that land your brother’s rule endures. And his financial principles are yours’. ’ To Tinnevelly’. ’ That your uncle sways’. ’ Tanjore’. ’ Your nephew’s government obeys’. ’ Then to the devil,’ roared the king, ’ repair’. ’ Alas, great sire, your royal father’s there’.

Ричард Гарнетт (1835–1906)

Баллада о челне

 Река блестела, как стекло; ‎Сирены сладко пели; Взялись мы бодро за весло ‎И вихрем полетели. В стремленьи радостном своём, ‎Везде минуя мели, Когда же в гавань мы войдём? ‎Когда достигнем цели? От ливней пенится река, ‎Шумит меж берегами; За быстрым бегом челнока ‎Пастух следит очами. Уносит нас реки разлив, ‎И волны зашумели… Когда же мы минуем риф? ‎Когда достигнем цели? Горят пожаром облака, ‎И мы плывём к закату; Подобна бурная река ‎Расплавленному злату… Исчезло солнце в лоне волн, ‎Когда ж, минуя мели, Увидит гавань утлый чёлн? ‎Когда достигнет цели? Рассеяв дымку облаков, ‎Луна взошла высоко; Не видно больше берегов ‎Шумящего потока. Блеснула молния огнём, ‎Раскаты прогремели… Теперь мы рифы обогнём, ‎Теперь достигнем цели! Но вал громадный поднялся ‎Внезапно перед нами, И с треском пали паруса, ‎Залитые волнами. С собою нас несёт волна, ‎Спасенья нет… Ужели Нам эта гавань суждена? ‎Ужели мы — у цели? Перевод О. Чюминой

Певцам века

 Я видел юношей, идущих на заре В храм славы, где сиял огонь на алтаре; Тропою шли они, усеянной цветами, И смело звонких струн касалися перстами. Но истомил одних полдневный тяжкий зной И прилегли они на отдых у дороги, Другие же пошли дорогою иной, А некоторых смерть взяла в свои чертоги. Теперь настала ночь, но где огонь горит На дивном алтаре — туда, неутомимы, Идут последние поэты-пилигримы; От их усталых глаз конец пути сокрыт, И вам, грядущее поэтов поколенье, Вам суждено найти загадки разрешенье. Перевод О. Чюминой

Восточная сказка

 Налогом разорен подобным грабежу, Туземец умолял о милости раджу: — Плоды моих трудов забрал ты повелитель, Остался не при чём смиренный твой проситель. И так как у меня до капли выжат сок, То укажи, молю, счастливый уголок, В котором я бы мог трудиться на свободе. — — Что ж, — вымолвил раджа, — ступай себе в Мадрас. — — Но брат твой, господин, в таком же правит роде. — — В Пенджаб! — Но дядя твой не меньше грабит нас. — — В Тангер! — Племянник твой в том городе правитель. — — Ну, к черту уходи! — воскликнул повелитель, Упорством бедняка рассерженный вконец. — Увы, там, государь, твой царственный отец. Перевод О. Чюминой

John Todhunter (1839–1916)

The Banshee

 Green, in the wizard arms Of the foam-bearded Atlantic, An isle of old enchantment, A melancholy isle, Enchanted and dreaming lies; And there, by Shannon’s flowing, In the moonlight, spectre-thin, The spectre Erin sits. An aged desolation, She sits by old Shannon’s flowing, A mother of many children, Of children exiled and dead, In her home, with bent head, homeless, Clasping her knees she sits, Keening, keening! And at her keen the fairy-grass Trembles on dun and barrow; Around the foot of her ancient crosses The grave-grass shakes and the nettle swings; In haunted glens the meadow-sweet Flings to the night wind Her mystic mournful perfume; The sad spearmint by holy wells Breathes melancholy balm. Sometimes she lifts her head, With blue eyes tearless, And gazes athwart the reek of night Upon things long past, Upon things to come. And sometimes, when the moon Brings tempest upon the deep, The roused Atlantic thunders from his caverns in the west, The wolfhound at her feet Springs up with a mighty bay, And chords of mystery sound from the wild harp at her side, Strung from the hearts of poets; And she flies on the wings of tempest With grey hair streaming: A meteor of evil omen, The spectre of hope forlorn, Keening, keening! She keens, and the strings of her wild harp shiver On the gusts of night: O’er the four waters she keens — over Moyle she keens, O’er the Sea of Milith, and the Strait of Strongbow, And the Ocean of Columbus. And the Fianna hear, and the ghosts of her cloudy hovering heroes; And the swan, Fianoula, wails o’er the waters of Inisfail, Chanting her song of destiny, The rune of weaving Fates. And the nations hear in the void and quaking time of night, Sad unto dawning, dirges, Solemn dirges, And snatches of bardic song; Their souls quake in the void and quaking time of night, And they dream of the weird of kings, And tyrannies moulting, sick, In the dreadful wind of change. Wail no more, lonely one, mother of exiles, wail no more, Banshee of the world-no more! The sorrows are the world’s, though art no more alone; Thy wrongs, the world’s.

Джон Тодхантер (1839–1916)

Баньши

 Зеленый, в руках колдовских Пеннобородого моря Остров древней волшбы, Остров печали Простерся в чарах и грезах; Там, над потоком Шаннон, В призрачном свете лунном Призрак-Эрин сидит. Вековечная скорбь, Над древним потоком Шаннон, Матерь множества чад — Кто в изгнанье, а кто в могиле, — Бездомна в своем дому, поникнув главою, Стиснув колени сидит, Голосит, причитает! От стона ее волшебные травы Дрожат на холмах и кручах; У подножья старинных ее крестов Могильные травы трепещут и гнется крапива; В ущельях, полных видений, Таволга поит ветер ночей Тайным вздохом ее кручины; Мяты горькие стебли у святых родников Бродят соком печали. Временами, вскинув главу, Синий бесслезный взор Устремляет сквозь чад ночей На минувшее в оны дни И на то, что грядет. А порою — когда луна Бурю выманит из пучин И Атлантики громы вздымет из западных гротов, — Волкодав у ее колен Пробуждается с грозным лаем, И звенят голосами тайны Струны арфы ее безумной — Жилы сердца поэтов. Мчится на крыльях бури Вкруг земли своей потрясенной, Разметав седые власы, Метеором зловещим, Безнадежной надежды тенью, Голося, причитая! Струны безумные вторят ее причитанью Дуновеньями ночи: Над четырьмя морями плач ее льется — над Мойлом, Милевым морем, проливом Могучего Лука, И океаном Колумба. И фении внемлют, и хмурые тени ее неуемных героев, И Фианула-Лебедь рыдает над водами Иннисфайл, Песнь судьбы своей выкликая, И внемлют народы в пустом и трепещущем времени ночи, В предрассветной печали, Погребальному плачу И обрывкам бардовских грез. Их души трепещут в пустом и трепещущем времени ночи, И грезят они, как сбывается рок королей, Как чахнут тираны, как ветер к рассвету крепчает — Сокрушительный ветр перемен. Довольно, не плачь, одинокая матерь скитальцев, не плачь! Всесветная баньши, довольно рыдать над Землей! Весь мир с тобою скорбит, и ты не одна: Обиды твои весь мир с тобою несет. Перевод А. Блейз

John Addington Symonds (1840–1893)

Le Jeune Homme Caressant sa Chimère[65]

 (For an Intaglio) A boy of eighteen years ‘mid myrtle boughs Lying love-languid on a morn of May, Watched half asleep his goats insatiate browse Thin shoots of thyme and lentisk, by the spray Of biting sea-winds bitter made and grey: Therewith when shadows fell, his waking thought Of love into a wondrous dream was wrought. A woman lay beside him, — so it seemed; For on her marble shoulders, like a mist Irradiate with tawny moonrise, gleamed Thick silken tresses; her white woman’s wrist, Glittering with snaky gold and amethyst, Upheld a dainty chin; and there beneath, Her twin breasts shone like pinks that lilies wreathe. What color were her eyes I cannot tell; For as he gazed thereon, at times they darted Dun rays like water in a dusky well; Then turned to topaz: then like rubies smarted With smouldering flames of passion tiger-hearted: Then ’neath blue-veined lids swam soft and tender With pleadings and shy timorous surrender. Thus far a woman; but the breath that lifted Her panting breast with long melodious sighs, Stirred o’er her neck and hair broad wings that sifted The perfumes of meridian Paradise; Dusk were they, furred like velvet, gemmed with eyes Of such dull lustre as in isles afar Night-flying moths spread to the summer star. Music these pinions made — a sound and surge Of pines innumerous near lisping waves — Rustlings of reeds and rushes on the verge Of level lakes and and naiad-haunted caves — Drowned whispers of a wandering stream that laves Deep alder-boughs and tracts of ferney grass Bordered with azure-belled campanulas. Potent they were: for never since her birth With feet of woman this fair siren pressed Sleek meadow swards or stony ways of earth; But ’neath the silken marvel of her breast Displayed in sinuous length of coil and crest, Glittered a serpent’s tail, fold over fold, In massy labyrinths of languor rolled. Ah me! what fascination! what faint stars Of emerald and opal, with the shine Of rubies intermingled, and dim bars Of twisting turquoise and pale coraline! What rings and rounds! What thin streaks sapphirine Freckled that gleaming glory, like the bed Of Eden streams with gems enamelled! There lurked no loathing, no soul-freezing fear, But luxury and love these coils between: Faint grew the boy; the siren filled his ear With singing sweet as when the village green Re-echoes to the tinkling tambourine, And feet of girls aglow with laughter glance In myriad mazy errors of the dance. How long he dallied with delusive joy I know not: but thereafter nevermore The peace of passionless slumber soothed the boy; For he was stricken to the very core With sickness of desire exceeding sore, And through the radiance of his eyes there shone Consuming fire too fierce to gaze upon. He, ere he died — and they whom lips divine Have touched, fade flower-like and cease to be — Bade Charicles on agate carve a sign Of his strange slumber: therefore can we see Here in the ruddy gem’s transparency The boy, the myrtle-boughs, the triple spell Of moth and snake and white witch terrible.

The Sleeper

 Half-light of dawn in the hushed upper room, Where all night long two comrades, side by side, Have slumbered in the summer-scented gloom, Fanned by faint breezes from a window wide. He sleeps, and stirs not. He meanwhile awake, Steadfastly gazing and with mind intent To drink soul-deep of beauty, dares not break By breath or sigh his own heart’s ravishment. Bare arms light folded on the broad bare chest; Dark curls crisp clustering round the athlete’s head; Shoulder and throat heroic; all is rest, Marble with loveliest hues of life o’erspread. Life in the glowing cheeks, the hands sun-brown, The warm blood tingling to each finger-tip; Life in youth’s earliest bloom of tender down, Tawny on chin and strong short upper lip: Life in the cool white, flushed with faintest rose, Of flank and heaving bosom, where each vein, Half seen, a thread of softest violet, flows, Like streaks that some full-throated lily stain. Deep rest, and draught of slumber. Not one dream Ruffles the mirror of that sentient sea, Whereon the world and all its pride will gleam, When the soul starts from sleep, so royally. Hush! ’Tis a bell of morning. Far and near, From sea-set tower and island chimes reply: Thrills the still air with sound divinely clear; And the stirred sleeper wakens with a sigh.

What Might Have Been

 What might have been, what might have been! Is there a sadder word than this? Are any serpent’s teeth more keen Than memories of what we miss? The wreaths we might have worn, if but Our feet had found the fields of May, Instead of jolting down the rut Of traffic on life’s hard high-way! The love we might have known, if we Had turned this way instead of that; The lips we might have kissed, which he For whom they parted, pouted at! The joys we might, when blood was young, Have garnered in a goodly sheaf; The summer songs we might have sung, While still our life was but in leaf! What might have been, what might have been! Sad thought, when age before us lowers, And dark is the December scene, And fallen even autumn’s flowers!

Джон Аддингтон Симондс (1840–1893)

Резной агат

 Резной агат с изображением юноши, ласкающего химеру, найденный близ Сорренто, ныне хранящийся в Неаполитанском музее Пастух в осьмнадцать лет, меж миртовых ветвей, Любовной неги полн, лежал по утру мая, Стерег он в полусне коз алчных, средь камней Щипавших тонкий тмин; побеги колыхая, От моря ветер дул, вкус горький придавая. Сгущалась тень… и там, что снилось наяву, В любовном, дивном сне пригрезилось ему. С ним рядом женщина лежала — так он мнил; На мрамор плеч ее спадал вниз алой мглою Шелк рыжих, тяжких кос и теплый свет струил. На ручке аметист лиловою игрою В запястье искрился с златою чешуею; Рука держала цепь, под цепью снег грудей Гвоздикой отливал среди венков лилей. Цвет глаз назвать ее не удалось бы мне, Но, всматриваясь в них, они ему сверкали То светом сдержанным, как на колодца дне, Топазами, чрез миг — рубинами сжигали, С огнем чуть тлеющим, где страсти львиц дрожали; А то под сенью век взор мягко выплывал И с робкою мольбой стыдливо в плен вступал. Пока — лишь женщина, но вздох, что поднимал, Вздымая, грудь ее ритмически волнами, Над шеей пару крыл широко колебал; Эдемский аромат лился от них струями; Темны они, как ночь, как бархат, и с очами, Что светят фосфором, как мошек яркий рой, На дальних островах, под южною луной. В крылах мелодия дышала, точно стон От сосен множества, склоненных над водами, Как шелест камышей, как тростниковый звон Растущих у пещер Наяд, над озерами, Где ив сгустился свод, где низко над травой Бубенчик голубой поникнул головой. Тех крыльев вещий смысл — затем, что никогда Ногами женщины сирена не бродила По бархату лугов, ни по кремням хребта, Но под жемчужною красой грудей влачила Змеи длиннейший хвост, который в кольца свила И их запутала сверкавший гребнем винт С роскошной негою в блестящий лабиринт. О сколько прелестей и матовых огней! Опалы, изумруд, сливаясь, в них пылали, Рубины сонные и мягкий свет лучей Скрученной бирюзы с сердоликом мерцали, А блики тонкие сапфиров испещряли Весь блеск сияющий, как яркого русла Каменья ценные, что в Рай река несла. Не чуял страх змеи в нем усыпленный дух… Лишь нега, лишь любовь в изгибах притаились… Стал мальчик замирать… сирена его слух Ласкала пением… так нежно звуки лились, Как песни на селе, что эхом гор вторились, Когда хор девушек, под тамбуринов звон, Веселой пляской мнет лужайки мягкий склон. Как долго в грезах он обманчивых лежал, Не знаю… но с тех пор своею тишиною Мир безмятежный сна его не освежал; Он в сердце ранен был глубокою тоскою, Желанье без надежд пронзало грудь стрелою, И ослепительно сквозь свет очей сверкал Огонь губительный, который иссушал. И, умирая, он просил (кого уста Богов дотронутся, те вянут без возврата) Харикла начертить, чтоб ожила мечта, Резцом тот вещий сон на плоскости агата; В прозрачной красоте, в изгибах тонких сжата Нам гибель юноши средь лавр и мирт видна, Где к нему ластится чудовище-жена. Перевод А. Милорадович

Спящий

 Еще рассвет медлителен и робок; Побеждены под утро забытьем, Всю эту ночь душистую бок о бок, Они в мансарде провели вдвоем. Один проснулся, осознал мгновенье, И смотрит на другого не дыша, И в дерзновенье, и в благоговенье Восторгом насыщается душа: И локонов разметанных картина, И мощных рук лепная красота, И теплота живого травертина, И пух обворожительного рта; Жизнь, в каждой жилке бьющаяся кротко, Крутой подъем пленительного лба, Жизнь в ямке посредине подбородка И верхняя упрямая губа; Трепещущий во мраке бархат кожи, Местами где алее, то белей, И нити вен, которые похожи На линии на лепестках лилей. Неколебимо мыслящее море, Одни лишь темнота и тишина, Намека нет на все, что будет вскоре, Когда душа воспрянет ото сна. Чу! В море звон плывет от колокольни: Ночь кончилась, для дня пришел черед. Рассветным ветром мир наполнен дольний — И спящий спящим быть перестает. Перевод Е. Витковского

Что ж, не судьба

 Что ж, не судьба, что ж, не судьба! Нет ни цветка в саду отцветшем. Не легче ли удел раба, Чем мысль о непроизошедшем? Могли бы мы плести венки Из трав, что на полях собрали, — Не мчаться наперегонки По надоевшей магистрали. Любви, мерещившейся нам, Пришлось к судьбе приноровиться; Непоцелованным устам Осталось горестно скривиться. Могла бы страсть пылать сильней В крови, желаньем распаленной, И песни наших летних дней Могли б звенеть в листве зеленой! Что ж, не судьба, что ж, не судьба! Черед осенней непогоде. Душа печальна и слаба И жизнь, и осень на исходе. Перевод Е. Витковского

Wilfrid Scawen Blunt (1840–1922)

The Mockery of Life

 God! What a mockery is this life of ours! Cast forth in blood and pain from our mother’s womb, Most like an excrement, and weeping showers Of senseless tears: unreasoning, naked, dumb, The symbol of all weakness and the sum: Our very life a sufferance. — Presently, Grown stronger, we must fight for standing-room Upon the earth, and the bare liberty To breathe and move. We crave the right to toil. We push, we strive, we jostle with the rest. We learn new courage, stifle our old fears, Stand with stiff backs, take part in every broil. It may be that we love, that we are blest. It may be, for a little space of years, We conquer fate and half forget our tears. And then fate strikes us. First our joys decay. Youth, with its pleasures, is a tale soon told. We grow a little poorer day by day. Old friendships falter. Loves grow strangely cold. In vain we shift our hearts to a new hold And barter joy for joy, the less for less. We doubt our strength, our wisdom, and our gold. We stand alone, as in a wilderness Of doubts and terrors. Then, if we be wise, We make our terms with fate and, while we may, Sell our life’s last sad remnant for a hope. And it is wisdom thus to close our eyes. But for the foolish, those who cannot pray, What else remains of their dark horoscope But a tall tree and courage and a rope? And who shall tell what ignominy death Has yet in store for us; what abject fears Even for the best of us; what fights for breath; What sobs, what supplications, what wild tears; What impotence of soul against despairs Which blot out reason? — The last trembling thought Of each poor brain, as dissolution nears, Is not of fair life lost, of Heaven bought And glory won. ’Tis not the thought of grief; Of friends deserted; loving hearts which bleed; Wives, sisters, children who around us weep. But only a mad clutching for relief From physical pain, importunate Nature’s need; The search as for a womb where we may creep Back from the world, to hide, — perhaps to sleep.

Mitigations

 My prison has its pleasures. Every day At breakfast-time, spare meal of milk and bread, Sparrows come trooping in familiar way With head aside beseeching to be fed. A spider too for me has spun her thread Across the prison rules, and a brave mouse Watches in sympathy the warders’ tread, These two my fellow-prisoners in the house. But about dusk in the rooms opposite I see lamps lighted, and upon the blind A shadow passes all the evening through. It is the gaoler’s daughter fair and kind And full of pity (so I image it) Till the stars rise, and night begins anew.

A Dream of Good

 To do some little good before I die; To wake some echoes to a loftier theme; To spend my life’s last store of industry On thoughts less vain than Youth’s discordant dream; To endow the world’s grief with some counter-scheme Of logical hope which through all time should lighten The burden of men’s sorrow and redeem Their faces’ paleness from the tears that whiten; To take my place in the world’s brotherhood As one prepared to suffer all its fate; To do and be undone for sake of good, And conquer rage by giving love for hate; That were a noble dream, and so to cease, Scorned by the proud but with the poor at peace.

Gibraltar

 Seven weeks of sea, and twice seven days of storm Upon the huge Atlantic, and once more We ride into still water and the calm Of a sweet evening, screen’d by either shore Of Spain and Barbary. Our toils are o’er, Our exile is accomplish’d. Once again We look on Europe, mistress as of yore Of the fair earth and of the hearts of men. Ay, this is the famed rock which Hercules And Goth and Moor bequeath’d us. At this door England stands sentry. God! to hear the shrill Sweet treble of her fifes upon the breeze, And at the summons of the rock gun’s roar To see her red coats marching from the hill!

St. Valentine’s Day

 To-day, all day, I rode upon the down, With hounds and horsemen, a brave company On this side in its glory lay the sea, On that the Sussex weald, a sea of brown. The wind was light, and brightly the sun shone, And still we gallop’d on from gorse to gorse: And once, when check’d, a thrush sang, and my horse Prick’d his quick ears as to a sound unknown. I knew the Spring was come. I knew it even Better than all by this, that through my chase In bush and stone and hill and sea and heaven I seem’d to see and follow still your face. Your face my quarry was. For it I rode, My horse a thing of wings, myself a god.

Уилфрид Скоуэн Блант (1840–1922)

Насмешка жизни

 Бог! Эта жизнь — насмешка над людьми! В крови и муках чревао матерей Покинув, голые, немые, мы Льем ливмя слезы, в немощи своей, Как самый символ слабости, и жить Для нас одно страдание. Едва Окрепшие, должны мы захватить Себе на свете место и права Дышать, трудиться, жить. Наперебой Мы лезем, бьем, толкаемся, и вот Смелеем мы, нам прежний страх далек, И рвемся мы, напрягши спины, в бой. И если к нам любовь тогда сойдет, Мы счастливы бываем и, на срок Забывши слезы, побеждаем рок. А там судьба разит нас. Прочтена Мгновенно повесть юношеских лет. Мы все бедней, бедней день ото дня. Любовь остыла, дружбы больше нет, И тщетно сердце новых ищет уз, — От смены к смене радость все слабей. Не веря больше мудрости своей, Ни силе, потеряв к богатству вкус, Как в чаще одиноки мы. И вот На сделку с роком мудрые идут, Остаток дней за мир продав иной. И счастлив тот, кто так глаза сомкнет. Но тем, кого молитвы не спасут, Что остается, данное судьбой? Немного мужества и сук с петлей. И что еще, какой еще подвох Нам уготован смертью? Подлый страх Охватит нас в борьбе за каждый вздох, Мы до мольбы унизимся в слезах, И будет воля наша сражена Отчаяньем, затмившим ум, и в час Последний, о, хотя бы мысль одна О милой жизни, гаснущей для нас, Об исходящих кровию сердцах, О горести собравшихся детей, Сестер и жен, о славе в небесах, — Нет, мыслей всех безумных будет суть Одна — укрыться как-то от болей Физических, исчезнуть как-нибудь Из мира прочь и, может быть, заснуть. Перевод В. Давиденковой

* * *

 Да, и в тюрьме есть радости свои: В час завтрака немало дней подряд, Чтобы отведать крошек, воробьи К решеткам камеры моей летят, Паук плетет узорных кружев ряд, Мышонок смелый слушает со мной Шаги, тревожащие каземат… С друзьями легок плен унылый мой. А в сумерки в окне напротив тень, Когда зажгутся лампы, мне видна — То надзирателя проходит дочь, И кажется: мила, добра она, Прекрасна… Но прошел и этот день, Мерцают звезды, опустилась ночь. Перевод В. Рогова

* * *

 Творить добро, пока еще я жив, Быть отзвуком возвышенных идей, Бороться, в мысль благую превратив Безумные мечтанья юных дней, Дать миру исцеленье от скорбей, С лиц изможденных слезы отирать, И облегчать страдания людей, И сделать легкой тягостную кладь, Став гражданином в братстве мировом, Готовиться к лишеиьям вместе с ним, Любовь даря, платя за гнев добром, Победу одержать над злом земным,— Свершив все это, умереть готов Враг богачей, союзник бедняков. Перевод В. Рогова

Гибралтар

 Мы плыли семь недель, и лютый шквал Дважды семь дней ревел, и вот мы снова В тиши, где больше не бушует вал, В объятьях вечера берегового. Берберия с Испанией готовы Очам предстать. Скитаниям конец. Мы радостно Европы слышим зовы, Земной владычицы людских сердец. Передо мною — славная гора; Геракл, гот, мавр оставили в награду Сей край для англичан, над морем властных; Восторг — внимать, как резкие ветра Разносят пенье флейт и канонаду, И видеть марш солдат в мундирах красных! Перевод А. Серебренникова

Валентинов день

 День, целый день по дюнам я скакал С ватагой славных всадников и псов. Сверкало море вправо от холмов, И бурным морем слева лес лежал. В сияньи солнца, в легком ветре дюн, Сквозь дрок и терн охота вскачь неслась. Вдруг дрозд запел, и, словно в первый раз Его услышав, замер мой скакун. И наступила, понял я, Весна, И понял то по ясности, с какой В кустах и на камнях, на небе и в волнах Твое лицо я видел пред собой. И гнался я за ним сквозь терн дорог, Конь окрылен, и сам я — словно бог. Перевод В. Давиденковой

William McBurney (ca. 1844–1892)

The Croppy Boy

 A ballad of ‘98 “Good men and true in this house who dwell To a stranger buachaill I pray you tell Is the Priest at home or may he be seen I would speak a word with Father Green”. “The Priest’s at home, boy, and may be seen; ’Tis easy speaking with Father Green; But you must wait till I go and see If the holy father alone may be”. The youth has entered an empty hall Where a lonely sound has his light footfall And the gloomy chamber’s cold and bare With a vested Priest in a lonely chair. The youth has knelt to tell his sins “Nomine Dei”, the youth begins At “mea culpa”, he beats his breast Then in broken murmurs he speaks the rest. “At the siege of Ross did my father fall And at Gorey my loving brothers all I alone am left to my name and race I will go to Wexford to take their place”. “I cursed three times since last Easter day And at Mass-time once I went to play I passed the churchyard one day in haste And forgot to pray for my Mother’s rest”. “I bear no hate against living thing But I love my country above my King Now Father, bless me and let me go To die, if God has ordained it so”. The Priest said naught, but a rustling noise Made the youth look up in a wild surprise The robes were off, and in scarlet there Sat a yeoman captain with fiery glare, With fiery glare and with fury hoarse Instead of a blessing he breathed a curse “‘Twas a good thought, boy, to come here and shrive For one short hour is your time to live. Upon yon river three tenders float The Priest’s on one, if he isn’t shot We hold this house for our Lord and King And amen, I say, may all traitors swing”. At Geneva Barracks that young man died And at Passage they have his body laid. Good people who live in peace and joy, Breathe a prayer, shed a tear for the Croppy Boy.

Уильям Макберни (ок. 1844–1892)

Исповедь «стриженого»

 Баллада девяносто восьмого года[66] «Скажите, пожалуйста, господин, Живет в этом доме священник Грин? Коль он свободен от важных дел, Я что-то сказать бы ему хотел». «Священник дома. Входи, малыш, Ты с ним немедля поговоришь. Я только взгляну — если он один, Тотчас тебя примет священник Грин». Проходит юноша в зал пустой — Звук легких шагов разбудил покой. Пустынных углов неприютен вид, И в кресле священник один сидит. Вот исповедь мальчик, склонясь, творит. «Nomine Dei»[67], — он говорит. На «culpa»[68] себя ударяет в грудь И шепчет потом, заикаясь чуть: «Под Россом в осаде убит отец, У Горей братья нашли конец; Последний я из мужчин в роду… Я в Вексфорд теперь умирать иду. Я грешен, что черта раз помянул, Из церкви к товарищам улизнул, А как-то случилось, на службе был — И свечку поставить за мать забыл. Я все люблю, что плодит земля, Чту родину больше, чем короля. Ты исповедь, отче, прими мою, Чтоб с чистой душою я пал в бою». Закончил — и в землю глядит, склонен. Вдруг шелест одежды услышал он, И риза упала — красив, блестящ Пред ним капитан. Вместо ризы — плащ. Ругается грубо, хохочет он: «Ай, парень, однако же, ты смышлен, Подумать пора о душе как раз — Ведь жизни твоей остается час. Три лодки с послами сюда плывут, А коль не убит, и священник тут, Я дом его для короля держу… Погибнешь, изменник, — «аминь» скажу!» …В женевском бараке скончался он И возле обочины погребен. Приходят все, чьи сердца чисты, К могиле юноши-сироты. Перевод А. Шараповой

Alice Meynell (1847–1922)

Messina, 1908

 Lord, Thou hast crushed Thy tender ones, o’er-thrown Thy strong, Thy fair; Thy man thou hast unmanned, Thy elaborate works unwrought, Thy deeds undone, Thy lovely sentient human plan unplanned; Destroyer, we have cowered beneath Thine own Immediate, unintelligible hand. Lord, Thou hast hastened to retrieve, to heal, To feed, to bind, to clothe, to quench the brand, To prop the ruin, to bless, and to anneal; Hast sped Thy ships by sea, Thy trains by land, Shed pity and tears: — our shattered fingers feel Thy mediate and intelligible hand.

A Song of Derivations

 I come from nothing; but from where Come the undying thoughts I bear? Down, through long links of death and birth, From the past poets of the earth. My immortality is there. I am like the blossom of an hour. But long, long vanished sun and shower Awoke my breath i’ the young world’s air. I track the past back everywhere Through seed and flower and seed and flower. Or I am like a stream that flows Full of the cold springs that arose In morning lands, in distant hills; And down the plain my channel fills With melting of forgotten snows. Voices I have not heard possessed My own fresh songs; my thoughts are blessed With relics of the far unknown; And mixed with memories not my own The sweet streams throng into my breast. Before this life began to be, The happy songs that wake in me Woke long ago, and far apart Heavily on this little heart Presses this immortality.

The Lady Poverty

 The Lady Poverty was fair: But she has lost her looks of late, With change of times and change of air. Ah slattern! she neglects her hair, Her gown, her shoes; she keeps no state As once when her pure feet were bare. Or — almost worse, if worse can be — She scolds in parlours, dusts and trims, Watches and counts. Oh, is this she Whom Francis met, whose step was free, Who with Obedience carolled hymns, In Umbria walked with Chastity? Where is her ladyhood? Not here, Not among modern kinds of men; But in the stony fields, where clear Through the thin trees the skies appear, In delicate spare soil and fen, And slender landscape and austere.

Элис Мейнелл (1847–1922)

Мессина, 1908 год

 Господь, Ты уничтожил малых сих, Расчеловечен человек Тобой, Разрушены плоды трудов Твоих, Разжалован, расторгнут род людской; О Разрушитель, ропот наш затих Под непостижной разуму рукой. Господь, Ты повсеместно поспевал, Где раненый, голодный и нагой; Целил, питал и разбирал завал, Гнал корабли Свои сквозь вал морской; Ты слезы лил; от смерти укрывал Своей постижной разуму рукой. Перевод А. Серебренникова

Песня происхождения

 Из ничего я вышла; где Дом вечной мысли в том нигде? Жизнь, смерть — ведёт цепочка эта В былое, к каждому поэту. Моё бессмертье — в их чреде. Я как росток, чьё кратко время. Дождливой ночи долго бремя, Но свежесть вдоху придаёт. Так взгляд мой в прошлое ведёт: Сквозь плод, цветок, побег и семя. Иль я — текущая река, Что примет холод родника И с дальних гор, и с ближней нивы; Забытый тает снег, разливы Низовьям шля издалека. Чужие голоса, взывая, Мою меняют песнь; из края Чужого мысль вбирает свет; И чуждой памяти секрет Сочится, грудь мне разрывая. Проснулась, чтобы жизнь начать, Во мне напевов счастья рать: Давно восстав, открыла дверцу, Чтоб крепко к маленькому сердцу Прижать бессмертия печать. Перевод Б. Булаева

Дама Нищета

 Была пригожа и статнá, Теперь не славится красою — Сменились моды, времена! Запущена волос копна И платье с туфлями; босою Была прекраснее она. Она совсем упала низко — Шитье, уборка, много дел, Сплошные хлопоты и взыски… Да с ней ли был Франциск Ассизский, Что гимны с Послушаньем пел, Пускался с Девством в путь неблизкий? Где Дама честь свою найдет? Не в кавалерах современных — В полях кремнистых, средь широт, Где небо сквозь леса встает, В пейзажах строгих и смиренных, Средь скудных почв, среди болот. Перевод А. Серебренникова

Digby Mackworth Dolben (1848–1867)

A Prayer

 From falsehood and error, From darkness and terror, From all that is evil, From the power of the devil, From the fire and the doom, From the judgement to come — Sweet Jesu, deliver Thy servants for ever.

A Song

 The world is young today: Forget the gods are old, Forget the years of gold When all the months were May. A little flower of Love Is ours, without a root, Without the end of fruit, Yet-take the scent thereof. There may be hope above, There may be rest beneath; We see them not, but Death Is palpable — and Love.

I Asked For Peace

 I asked for Peace — My sins arose, And bound me close, I could not find release. I asked for Truth — My doubts came in, And with their din They wearied all my youth. I asked for Love — My lovers failed, And griefs assailed Around, beneath, above. I asked for Thee — And Thou didst come To take me home Within thy heart to be.

Beyond

 Beyond the calumny and wrong, Beyond the clamour and the throng, Beyond the praise and triumph-song, He passed. Beyond the scandal and the doubt, The fear within, the fight without, The turmoil and the battle-shout, He sleeps. The world for him was not so sweet That he should grieve to stay his feet Where youth’s and manhood’s highways meet And die. For every child a mother’s breast, For every bird a guarded nest, For him alone was found no rest But this. Beneath the flight of happy hours, Beneath the withering of the flowers, In folds of peace more sure than our’s He lies. A night no glaring dawn shall break, A sleep no cruel voice shall wake, An heritage that none can take Are his.

Дигби Макуорт Долбен (1848–1867)

Молитва

 От лжи и проступка, От темени жуткой, От зла и от розни И от лукавого козней, От огня и вреда, От Страшного суда — Христе мой, во славе Твоих слуг избави. Перевод В. Вотрина

Песня

 Мир нынче юн опять: Пусть дряхл кумир любой, Пусть был век золотой, Когда шли годы вспять. Простой цветок Любви Весь наш, пусть без корней, Плодоносит сильней, Так аромат лови. Вверху ль — надежда вновь, Внизу ль — покой и твердь Не видим мы, но Смерть Бесспорна — как Любовь. Перевод В. Вотрина

Я звал покой

 Я звал Покой — Порок восстал И так связал, Что не был я собой. Я Правду звал — Сомнений гул Мне слух заткнул И молодость украл. Я звал Любовь — И нет подруг, Лишь скорби вкруг Теснили вновь и вновь. Я звал Тебя — И Ты пришла И забрала Меня домой, в себя. Перевод В. Вотрина

Вне

 Вне злой молвы и клеветы, Вне толчеи и суеты, Вне здравиц и пустой мечты Он стал. Вне всех сомнений и тревог, И страхов, и мирских морок, Смятенья и больших дорог Он спит. Был мир с ним не сказать, чтоб мил, И пожалел он, что вступил В сей возраст, но не стало сил, — Угас. Младенец матерью согрет, Птенца гнездо хранит от бед, Ему ж нигде покоя нет, Как там. Вдали от радостных часов, Под корнем вянущих цветов Найдя куда надежней кров, Лежит. Ночь, что не сменится зарей, Сон, где не грянет голос злой, Наследье, что рад взять любой, — Его. Перевод В. Вотрина

William Ernest Henley (1849–1903)

Dedication — To My Wife

 Take, dear, my little sheaf of songs, For, old or new, All that is good in them belongs Only to you; And, singing as when all was young, They will recall Those others, lived but left unsung — The bent of all.

Double Ballade on the Nothingness of Things

 The big teetotum twirls, And epochs wax and wane As chance subsides or swirls; But of the loss and gain The sum is always plain. Read on the mighty pall, The weed of funeral That covers praise and blame, The — isms and the — anities, Magnificence and shame: — “O Vanity of Vanities!” The Fates are subtle girls! They give us chaff for grain. And Time, the Thunderer, hurls, Like bolted death, disdain At all that heart and brain Conceive, or great or small, Upon this earthly ball. Would you be knight and dame? Or woo the sweet humanities? Or illustrate a name? O Vanity of Vanities! We sound the sea for pearls, Or drown them in a drain; We flute it with the merles, Or tug and sweat and strain; We grovel, or we reign; We saunter, or we brawl; We answer or we call; We search the stars for Fame, Or sink her subterranities; The legend’s still the same: — "O Vanity of Vanities!" Here at the wine one birls, There some one clanks a chain. The flag that this man furls That man to float is fain. Pleasure gives place to pain: These in the kennel crawl, While others take the wall. She has a glorious aim, He lives for the inanities. What come of every claim? O Vanity of Vanities! Alike are clods and earls. For sot, and seer, and swain, For emperors and for churls, For antidote and bane, There is but one refrain: But one for king and thrall, For David and for Saul, For fleet of foot and lame, For pieties and profanities, The picture and the frame: — “O Vanity of Vanities!” Life is a smoke that curls — Curls in a flickering skein, That winds and whisks and whirls, A figment thin and vain, Into the vast Inane. One end for hut and hall! One end for cell and stall! Burned in one common flame Are wisdoms and insanities. For this alone we came: — “O Vanity of Vanities!” Envoy Prince, pride must have a fall. What is the worth of all Your state’s supreme urbanities? Bad at the best’s the game. Well might the Sage exclaim: — “O Vanity of Vanities!”

Double Ballade Of Life And Fate

 Fools may pine, and sots may swill, Cynics gibe, and prophets rail, Moralists may scourge and drill, Preachers prose, and fainthearts quail. Let them whine, or threat, or wail! Till the touch of Circumstance Down to darkness sink the scale, Fate’s a fiddler, Life’s a dance. What if skies be wan and chill? What if winds be harsh and stale? Presently the east will thrill, And the sad and shrunken sail, Bellying with a kindly gale, Bear you sunwards, while your chance Sends you back the hopeful hail: — ‘Fate’s a fiddler, Life’s a dance’. Idle shot or coming bill, Hapless love or broken bail, Gulp it (never chew your pill!), And, if Burgundy should fail, Try the humbler pot of ale! Over all is heaven’s expanse. Gold’s to find among the shale. Fate’s a fiddler, Life’s a dance. Dull Sir Joskin sleeps his fill, Good Sir Galahad seeks the Grail, Proud Sir Pertinax flaunts his frill, Hard Sir AEger dints his mail; And the while by hill and dale Tristram’s braveries gleam and glance, And his blithe horn tells its tale: — ‘Fate’s a fiddler, Life’s a dance’. Araminta’s grand and shrill, Delia’s passionate and frail, Doris drives an earnest quill, Athanasia takes the veil: Wiser Phyllis o’er her pail, At the heart of all romance Reading, sings to Strephon’s flail: — ‘Fate’s a fiddler, Life’s a dance’. Every Jack must have his Jill (Even Johnson had his Thrale!): Forward, couples — with a will! This, the world, is not a jail. Hear the music, sprat and whale! Hands across, retire, advance! Though the doomsman’s on your trail, Fate’s a fiddler, Life’s a dance. Envoy Boys and girls, at slug and snail And their kindred look askance. Pay your footing on the nail: Fate’s a fiddler, Life’s a dance.

Ballade Of Youth And Age

 Spring at her height on a morn at prime, Sails that laugh from a flying squall, Pomp of harmony, rapture of rhyme — Youth is the sign of them, one and all. Winter sunsets and leaves that fall, An empty flagon, a folded page, A tumble-down wheel, a tattered ball — These are a type of the world of Age. Bells that clash in a gaudy chime, Swords that clatter in onsets tall, The words that ring and the fames that climb — Youth is the sign of them, one and all. Hymnals old in a dusty stall, A bald, blind bird in a crazy cage, The scene of a faded festival — These are a type of the world of Age. Hours that strut as the heirs of time, Deeds whose rumour’s a clarion-call, Songs where the singers their souls sublime — Youth is the sign of them, one and all. A staff that rests in a nook of wall, A reeling battle, a rusted gage, The chant of a nearing funeral — These are a type of the world of Age. Envoy Struggle and turmoil, revel and brawl — Youth is the sign of them, one and all. A smouldering hearth and a silent stage — These are a type of the world of Age.

Ballade of Dead Actors

 Where are the passions they essayed, And where the tears they made to flow? Where the wild humours they portrayed For laughing worlds to see and know? Othello’s wrath and Juliet’s woe? Sir Peter’s whims and Timon’s gall? And Millamant and Romeo? Into the night go one and all. Where are the braveries, fresh or frayed? The plumes, the armours — friend and foe? The cloth of gold, the rare brocade, The mantles glittering to and fro? The pomp, the pride, the royal show? The cries of war and festival? The youth, the grace, the charm, the glow? Into the night go one and all. The curtain falls, the play is played: The Beggar packs beside the Beau; The Monarch troops, and troops the Maid; The Thunder huddles with the Snow. Where are the revellers high and low? The clashing swords? The lover’s call? The dancers gleaming row on row? Into the night go one and all. Envoy Prince, in one common overthrow The Hero tumbles with the Thrall: As dust that drives, as straws that blow, Into the night go one and all.

From a Window in Princes Street

 Above the Crags that fade and gloom Starts the bare knee of Arthur’s Seat; Ridged high against the evening bloom, The Old Town rises, street on street; With lamps bejewelled, straight ahead, Like rampired walls the houses lean, All spired and domed and turreted, Sheer to the valley’s darkling green; Ranged in mysterious disarray, The Castle, menacing and austere, Looms through the lingering last of day; And in the silver dusk you hear, Reverberated from crag and scar, Bold bugles blowing points of war.

In the Dials

 To Garryowen upon an organ ground Two girls are jigging. Riotously they trip, With eyes aflame, quick bosoms, hand on hip, As in the tumult of a witches’ round. Youngsters and youngsters round them prance and bound. Two solemn babes twirl ponderously, and skip. The artist’s teeth gleam from his bearded lip. High from the kennel howls a tortured hound. The music reels and hurtles, and the night Is full of stinks and cries; a naphtha-light Flares from a barrow; battered and obtused With vices, wrinkles, life and work and rags, Each with her inch of clay, two loitering hags Look on dispassionate — critical — something ’mused.

Barmaid

 Though, if you ask her name, she says Elise, Being plain Elizabeth, e’en let it pass, And own that, if her aspirates take their ease, She ever makes a point, in washing glass, Handling the engine, turning taps for tots, And countering change, and scorning what men say, Of posing as a dove among the pots, Nor often gives her dignity away. Her head’s a work of art, and, if her eyes Be tired and ignorant, she has a waist; Cheaply the Mode she shadows; and she tries From penny novels to amend her taste; And, having mopped the zinc for certain years, And faced the gas, she fades and disappears.

Lady Probationer

 Some three, or five, or seven, and thirty years; A Roman nose; a dimpling double-chin; Dark eyes and shy that, ignorant of sin, Are yet acquainted, it would seem, with tears; A comely shape; a slim, high-coloured hand, Graced, rather oddly, with a signet ring; A bashful air, becoming everything; A well-bred silence always at command. Her plain print gown, prim cap, and bright steel chain Look out of place on her, and I remain Absorbed in her, as in a pleasant mystery. Quick, skilful, quiet, soft in speech and touch… “Do you like nursing?” “Yes, Sir, very much”. Somehow, I rather think she has a history.

* * *

 Madam Life’s a piece in bloom Death goes dogging everywhere: She’s the tenant of the room, He’s the ruffian on the stair. You shall see her as a friend, You shall bilk him once and twice; But he’ll trap you in the end, And he’ll stick you for her price. With his knee bones at your chest, And his knuckles in your throat, You would reason — plead — protest! Clutching at her petticoat; But she’s heard it all before, Well she knows you’ve had your fun, Gingerly she gains the door,       And your little job is done.

Invictus

 Out of the night that covers me, Black as the Pit from pole to pole, I thank whatever gods may be For my unconquerable soul. In the fell clutch of circumstance I have not winced nor cried aloud. Under the bludgeonings of chance My head is bloody, but unbowed. Beyond this place of wrath and tears Looms but the Horror of the shade, And yet the menace of the years Finds, and shall find, me unafraid. It matters not how strait the gate, How charged with punishments the scroll. I am the master of my fate: I am the captain of my soul.

To R. L. S

 A child, Curious and innocent, Slips from his Nurse, and rejoicing Loses himself in the Fair. Thro’ the jostle and din Wandering, he revels, Dreaming, desiring, possessing; Till, of a sudden Tired and afraid, he beholds The sordid assemblage Just as it is; and he runs With a sob to his Nurse (Lighting at last on him), And in her motherly bosom Cries him to sleep. Thus thro’ the World, Seeing and feeling and knowing, Goes Man: till at last, Tired of experience, he turns To the friendly and comforting breast Of the old nurse, Death.

A New Song to an Old Tune

 Sоns of Shannon, Tamar, Trent, Men of the Lothians, Men of Kent, Essex, Wessex, shore and shire, Mates of the net, the mine, the fire, Lads of the wheel and desk and loom, Noble and trader, squire and groom, Come where the bugles of England play, “Over the hills and far away!” Southern Cross and Polar Star — Here are the Britons bred afar; Serry, O serry them, fierce and keen, Under the flag of the Empress-Queen; Shoulder to shoulder down the track, Where, to the unretreating Jack, The victor bugles of England play, “Over the hills and far away!” What if the best of our wages be An empty sleeve, a stiff-set knee, A crutch for the rest of life — who cares, So long as the One Flag floats and dares? So long as the One Race dares and grows? Death — what is death but God’s own rose? Let but the bugles of England play, “Over the hills and far away!”

Pro Rege Nostro

 What have I done for you, England, my England? What is there I would not do, England, my own? With your glorious eyes austere, As the Lord were walking near, Whispering terrible things and dear As the Song on your bugles blown, England — Round the world on your bugles blown! Where shall the watchful Sun, England, my England, Match the master-work you’ve done, England, my own? When shall he rejoice agen Such a breed of mighty men As come forward, one to ten, To the Song on your bugles blown, England — Down the years on your bugles blown? Ever the faith endures, England, my England: — “Take and break us: we are yours, “England, my own! “Life is good, and joy runs high “Between English earth and sky: “Death is death; but we shall die “To the Song on your bugles blown, “England — “To the stars on your bugles blown!” They call you proud and hard, England, my England: You with worlds to watch and ward, England, my own! You whose mailed hand keeps the keys Of such teeming destinies You could know nor dread nor ease Were the Song on your bugles blown, England — Round the Pit on your bugles blown! Mother of Ships whose might, England, my England, Is the fierce old Sea’s delight, England, my own, Chosen daughter of the Lord, Spouse-in-Chief of the ancient Sword, There’s the menace of the Word In the Song on your bugles blown, England — Out of heaven on your bugles blown!

Уильям Эрнест Хенли (1849–1903)

Моей жене

 Прими баллад моих тетрадь: Все до одной Они должны принадлежать Тебе, друг мой, Чтоб ты припомнила скорей И те из них, Что жили в памяти моей Всего лишь миг. Перевод А. Васина

Двойная баллада о ничтожности сущего

 Сменяются картины, Веков мелькает ряд; А впрочем, всё едино — Доходов и утрат Ничтожен результат. Вожак или орава — На всех одна управа Исчезнут в даль туманную Хвала или навет, Всех «измов» «исты» рьяные: Всё — суета сует! Коварные судьбины Успехами манят, А поднесут мякину; И Время наугад Презренья мечет град В того, чьё слово здраво, А может быть, коряво. Напев: «Приди, желанная» Иль рыцарский обет? — О, блажь непостоянная: Всё — суета сует! Добудем из пучины Иль закопаем клад; Кто выступает чинно, А кто подраться рад; Кому — принять парад, Кому — карман дырявый, Оковы иль забавы; Кто звал мечту обманную, Кто ей бежал вослед; Наследство иль приданое: Всё — суета сует! Кому — вино в графины, Кому — воды ушат. Кто сбросил флаг старинный, А кто вернул назад. Иному нет преград, А этот — очень браво Нашёл себе канаву; Она — слывёт жеманною, А в нём — смущенья нет. К чему слова пространные? Всё — суета сует! Для дурня, властелина, Регалий и заплат, Для золота и глины, Вельмож или цыплят, Болезней и услад, Лекарства и отравы — Достойная оправа: Хоть с лаврами, хоть с манною, Бандит или аскет — Вот истина нежданная: Всё — суета сует! Как тихо паутина Кружится в листопад; Как струйкой тянет тину, Как вьётся аромат, Так мимо дни скользят. Хоть горделивы главы И волосы кудрявы — Синод и шайка пьяная, Теория и бред Сгорят, как тряпка рваная: Всё — суета сует! Посылка О принц! Погибнет слава И гордости держава. На что победы бранные? — Вот Мудрого ответ Одной строкой чеканною: Всё — суета сует! Перевод Е. Кистеровой

Двойная баллада о жизни и судьбе

 Дурень прёт, пьянчужка пьёт, Циник лжет, пророк гремит, Поп хлыстом урок дает, Сноб вещает, трус дрожит. Стонет кто, а кто грозит — Случай тронет чашу где-то — Вниз рычаг весов склонит… Жизнь — игра, судьба — монета. Если небеса — как лед, Если ветер зло хрипит, Глядь — восток теплом дохнет, Парус примет бодрый вид, Ветром полн, — озноб забыт, К югу рвешься! И за это Градом ты тотчас побит: Жизнь — игра, судьба — монета. Повернули от ворот, Нет взаимности, кредит Не оплачен? — Все не в счет, Проглоти (не жуй — горчит!) Нет вина, лишь эль налит? Пей, послушайся совета! В соре жемчуг заблестит — Жизнь — игра, судьба — монета. Снится Джоскину доход, Галахад к Граалю мчит, Пертинакс — на поиск мод, Эйджер письма все строчит, И Тристана рог гудит (Вот еще любимец света), Клич среди холмов летит: «Жизнь — игра, судьба — монета». Араминты стать зовет, Страстно Делия глядит, Дорис вдохновит вот-вот, Атанасия бежит. Филис на лужке сидит, Для Стрефона приодета, И, лукавая, твердит: «Жизнь — игра, судьба — монета». Джека Джилл себе найдет, (Джонсон с Трейл в итоге спит!) Ну-ка, парочки, вперед! Мир — не каторга, не скит. В пляску, корюшка и кит, В круг, вприсядку, до рассвета! И судья за вами бдит — Жизнь — игра, судьба — монета. Посылка Глянь: улитка не спешит, Ей знакома песня эта. Плату шаг в стекло сулит: Жизнь — игра, судьба — монета. Перевод Я. Старцева

Баллада о молодости и старости

 Весна на пике, праздничный рассвет, Фрегат, что не страшится урагана, Умело зарифмованный сонет — Вот молодости облик без изъяна. Закат, что наступает слишком рано, Бутылка виски, серенький пейзаж, Погнутые колёса у рыдвана — Для старости привычный антураж. Сверкание салюта, треск ракет, Броски рапиры, звуки кегельбана, Растущий на глазах авторитет — Вот молодости облик без изъяна. Потёртый требник, чёрная сутана, Пустая сцена, пыльный бельэтаж, Щегол, поющий в клетке неустанно — Для старости привычный антураж. Проекты, что ещё не знает свет, Восторг толпы, что сыплется как манна, Свершения, которым равных нет — Вот молодости облик без изъяна. Халат, газета, столик у дивана, И «Да почиет»* — маленькая блажь — Заказанная впрок у капеллана — Для старости привычный антураж. Посылка Пиры и ссоры, шум кафешантана — Вот молодости облик без изъяна. Каминный чад, микстура и бандаж — Для старости привычный антураж. Перевод А. Васина

Баллада о мертвых актерах

 Где ваши слезы напоказ? Где ваши страсти без предела? Ваш смех, что в бешеный экстаз Толпу приводит то и дело? Где скорбь Джульетты, гнев Отелло? Где желчь Тимона из Афин? И Дон Жуан? И Лепорелло? Все, все исчезли как один. Где то, что, радуя нам глаз, Сверкало, искрилось, блестело — Батист, сафьян, парча, атлас, Что так подчеркивали тело? Где заводная тарантелла Под звон гитар и тамбурин? Войска, что в бой бросались смело? Все, все исчезли как один. Спектакль окончен, и тотчас Принцесса рубище надела, И — словно уличная грязь Перемешалась с вьюгой белой. Где песнь, что весело звенела? И легкий танец балерин? И поцелуи под омелой? Все, все исчезли как один. Посылка И нам того же ждать удела, Будь ты слуга иль господин. Как пыль, что с ветром улетела, Мы все исчезнем как один. Перевод А. Васина

Вид из окна на Принсиз-Стрит

 Над цепью скал в объятьях темноты Круглится бок Артурова холма, Закат румянит горные хребты, Ступени улиц, ветхие дома. Сверкают, как алмазы, там и тут Ночные фонари — им нет числа. Над долом в мутных сумерках плывут Фронтоны, шпили, башни, купола. А там, вдали, за блеклой пеленой, За чахлым светом тлеющего дня Чуть виден замок, мрачный и большой, И в сумраке доносит до меня Стократно отраженный от холмов Военных горнов громогласный зов. Перевод А. Васина

Трактирщица

 Она вам скажет, что она Элиз (Хоть все Элизабет зовут её), Вздохнёт украдкой, взгляд уставив вниз, Привычным жестом вам нальёт питьё. Обдаст волной презренья стариков, Бранящихся в углу, — ни дать ни взять Мадонна среди плошек и горшков, Что не привыкла честь свою ронять. Пусть блеск в её глазах давно угас, Но талия стройна не по годам, Стараясь быть изысканней, подчас Пытается читать «роман для дам». И, оттирая стойку от вина, Всё неуклонней старится она. Перевод А. Васина

Претендентка

 Ей тридцать пять — не более — на вид; Пожалуй, нос немного крупноват, На подбородке ямочка, а взгляд Как у младенца — ясен и открыт. На среднем пальце (странный атрибут) Кольцо с печаткой. Впрочем, не в пример Медперсоналу, вкрадчивость манер И молчаливость очень ей идут. Цепочка, шаль, спадающая с плеч, Спокойная, размеренная речь — В ней есть секрет, какой-то тайный код. — Вам нравится выхаживать больных? — Да, я не раз выхаживала их. Мне кажется, она нам подойдет. Перевод А. Васина

* * *

 Жизнь идет с цветком в руке; Смерть слоняется, как вор. Жизнь живет на чердаке, Смерть — соседский бузотер. Сколько ты с ним ни хитришь, он обманет в свой черед, не упустит свой барыш и за Жизнь предъявит счет. Двинет он тебя в висок и коленом вдавит в пол. Заскулишь ты, как щенок, за ее держась подол. Слыша все не в первый раз, тихо дверь запрет она. Ты резвился — а сейчас дельцу твоему хана. Перевод Ю. Лифшица

Invictus

 Из тьмы кромешной я смотрю В ночную мглу, где свет потух, И всех богов благодарю За свой неукротимый дух! Окровавленной головы Не гнул я в лапах палача И взмах тяжелой булавы Встречал не дрогнув, не крича. За этим миром зла и слез Лишь ужас ада впереди; Полно грядущее угроз, Но страха нет в моей груди! Пусть узки крепких врат столбы, Пусть карам счет потерян там, Я господин своей Судьбы, Своей души я кормчий сам! Перевод Д. Магулы

Новая песня на старый мотив

 Сыны с Монноу, Теймара и Трента, Из Эссекса, Уэссекса и Кента, Из всех окрестных графств и с берегов, Работники плавилен и цехов, Конторки, плуга, молота, кирки — Торговцы, сквайры, грумы, моряки, Скорей туда, где труб английских гром Разносится далёко над холмом. Первопроходцы, что из наших мест Дошли туда, где виден Южный Крест, Вставайте гордо, смело, горячо Под королевский флаг к плечу плечо. Восславим всенародно мощь и стать Бойцов, что не привыкли отступать, Спеша туда, где труб английских гром Разносится далёко над холмом. Будь ты хоть здоровяк, хоть инвалид, Никто другой тебя не защитит. Так не дадим погибнуть той стране, Чье знамя гордо реет в вышине, Чей славный независимый народ, Отбросив страх, всегда идет вперед, Идет туда, где труб английских гром Разносится победно над холмом! Перевод А. Васина

Pro rege nostro[69]

 Что я свершил для тебя,       Моя Англия? Чего не свершу я, любя       Мою Англию? Молнией блещет твой взгляд, И смертью пучины грозят, Но мы не отступим назад, Когда затрубят твои горны,       Англия, Когда позовут твои горны. Солнце глядит с высоты,       Моя Англия, На то, что свершила ты,       Моя Англия. И кто из сынов твоих Не пойдет, бесстрашен и лих, Один на пятерых, Когда затрубят твои горны,       Англия, Когда позовут твои горны. Мы всею душой с тобой,       Моя Англия, Бери и веди нас в бой,       Моя Англия! Согреты твоим огнем, Мы весело пьем и поем, Но, если нужно, умрем, Когда затрубят твои горны,       Англия, Когда позовут твои горны! Говорят, что ты горда,       Моя Англия, Что ты сурова всегда,       Моя Англия! На дальний свет маяка Ты держишь курс чрез века, Не дрогнет твоя рука, Когда затрубят твои горны,       Англия, Когда позовут твои горны! Повсюду твои корабли,       Моя Англия, На всех океанах вдали       Моя Англия! Тебя избрала судьба, Твой меч закаляла борьба; По морям загремит пальба, Когда затрубят твои горны,       Англия, Когда позовут твои горны! Перевод М. Зенкевича

Francis William Bourdillon (1852–1921)

Night

 The night has a thousand eyes, And the day but one; Yet the light of the bright world dies With the dying sun. The mind has a thousand eyes, And the heart but one; Yet the light of a whole life dies, When love is done.

Port Meadow, Oxford

 O wide wan waste of waters, where no breath Ruffles the mirror surface, but the gray Of clouds above is real as if the day Were no less gloomy to a world beneath! O dreary waste, the mind remembereth Full many an hour of summer life and play, Where now beneath is lifeless slime and clay, And the vast level lies like ashen death. Yet as at eve on the wild scene I pondered, White thoughts of horror held my pulses hushed, Sudden, amid the clouds beneath that rushed, Shone out a star. Ah! would mine eyes have wandered, Were there no waters, to that star above? Were there no death, should we know all of love?

Фрэнсис Уильям Бурдийон (1852–1921)

* * *

 Ночь смотрит тысячами глаз, А день глядит одним; Но солнца нет — и по земле Тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз, Любовь глядит одним; Но нет любви — и гаснет жизнь, И дни плывут, как дым. Перевод Я.П. Полонского

Луг Порт-Медоу близ Оксфорда

 Пожухлый, тусклый луг! Дыханье ныне Не возмутит твоих стоячих вод, Но отраженье серых туч плывет, И хмурый день разлит в твоей средине! Я вспоминаю — в водяной пустыне Я летом дни и ночи напролет Где ныне лужа грязи предстает, И мертвенность лежит на всей равнине. Пока взирал я на печальный луг, Сковавши чувства думою ужасной, Сквозь облака на небосвод ненастный, Звезда явилась! Но взглянул б я вдруг, Не будь воды, на свет небесной тверди? Любили б мы, когда б не знали смерти? Перевод А. Серебренникова

Oscar Wilde (1854–1900)

Sonnet to Liberty

 Not that I loved thy children, whose dull eyes See nothing save their own unlovely woe, Whose minds known nothing, nothing care to know, — But that the roar of thy Democracies, Thy reigns of Terror, thy great Anarchies, Mirror my wildest passions like the sea And give my rage a brother — Liberty! For this sake only do thy dissonant cries Delight my discreet soul, else might all kings By bloody knout or treacherous cannonades Rob nations of their rights inviolate And I remain unmoved — and yet, and yet, These Christs that die upon the barricades, God knows it I am with them, in some things.

Оскар Уайльд (1854–1900)

[[ОТСУТСТВУЮТ НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ]]

Edward Cracroft Lefroy (1855–1891)

In the City

 A stranger, from the country’s calm retreat And heavenly boon of sweet tranquillity, I tread with faltering steps the dusty street, And seek in vain the God I long to see. These traffickers who hold the world in fee — They hurry past with such determined feet! I seem to read in every face I meet, “Am I not strong? What is thy God to me?” He was so sweet to all the fields, so great Among the hills, so fair in every glen, So good to countless hungering eyes that wait Upon His hand; I felt the Presence then — Too distant now to cheer me desolate In this grim weary wilderness of men.

A Football Player

 If I could paint you, friend, as you stand there, Guard of the goal, defensive, open-eyed, Watching the tortured bladder slide and glide Under the twinkling feet; arms bare, head bare, The breeze a-tremble through crow-tufts of hair; Red-brown in face, and ruddier having spied A wily foeman breaking from the side; Aware of him, — of all else unaware: If I could limn you, as you leap and fling Your weight against his passage, like a wall; Clutch him, and collar him, and rudely cling For one brief moment till he falls — you fall: My sketch would have what Art can never give — Sinew and breath and body; it would live.

Bill: A Portrait

 I know a lad with sun-illumined eyes, Whose constant heaven is fleckless of a cloud; He treads the earth with heavy steps and proud, As if the gods had given him for a prize Its beauty and its strength. What money buys Is his; and his the reverence unavowed Of toiling men for men who never bowed Their backs to any burden anywise. And if you talk of pain, of doubt, of ill, He smiles and shakes his head, as who should say, “The thing is black, or white, or what you will: Let Folly rule, or Wisdom: any way I am the dog for whom this merry day Was made, and I enjoy it”. That is Bill.

Эдвард Крекрофт Лефрой (1855–1891)

В городе

 Пришелец, тихий уголок в селе Оставивший и мира благодать, По городской ступаю я земле, Вотще ища здесь Бога увидать. Торговцы, у которых в кабале Весь мир, бегут из страха опоздать. Одно в их лицах можно угадать: «Да что мне Бог, коль ныне я в седле?» Что рассказать слепцам? Что всякий злак Им красен, что Им полон всякий луг, Что Он ко всем надеющимся благ? И тут Его почувствовал я вдруг, Хоть ощутить вполне нельзя никак Его в мельканье тысяч ног и рук. Перевод В. Симанкова

Футболист

 Когда б тебя нарисовать я мог, Мой друг, защитник зоркий у ворот, Следящий старой камеры полёт, Всю бронзу рук твоих и крепость ног, Всю медь лица, волос строптивый клок, Сопернику, готовому вот-вот Ворота взять, твой дерзкий укорот, И твой запал, и пробежавший ток; Когда б тебя я в красках мог создать, Твой натиск, выход, пушечный прострел, Попытку вдруг соперника сдержать И общее паденье ваших тел, Прервал бы я мертвящей кисти труд, Создав тебя, и ожил бы этюд. Перевод В. Симанкова

Портрет Билла

 Есть отрок юный с лучезарным взором, Чьи небеса вовек не знали туч, Чей шаг тяжел, кто строен и могуч, Кто будто свыше осиян фавором И красотой, и кто, томим укором, Как всяк, кто в праздности не столь везуч, На предержащих удовольствий ключ Всегда глядит с благоговеньем скорым. И заведи кто разговор о силе Иль корне зла, он лишь махнёт в ответ, Тем говоря: «Ишь, как заговорили! А мне что так, что эдак дела нет. Лишь для веселья создан белый свет, И мне по нраву он». Таков сей Билли. Перевод В. Симанкова

Edith Nesbith (1858–1924)

In Hospital

 Under the shadow of a hawthorn brake, Where bluebells draw the sky down to the wood, Where, ’mid brown leaves, the primroses awake And hidden violets smell of solitude; Beneath green leaves bright-fluttered by the wing Of fleeting, beautiful, immortal Spring, I should have said, “I love you”, and your eyes Have said, “I, too…” The gods saw otherwise. For this is winter, and the London streets Are full of soldiers from that far, fierce fray Where life knows death, and where poor glory meets Full-face with shame, and weeps and turns away. And in the broken, trampled foreign wood Is horror, and the terrible scent of blood, And love shines tremulous, like a drowning star, Under the shadow of the wings of war.

Spring in War-Time

 Now the sprinkled blackthorn snow Lies along the lovers’ lane Where last year we used to go — Where we shall not go again. In the hedge the buds are new, By our wood the violets peer — Just like last year’s violets, too, But they have no scent this year. Every bird has heart to sing Of its nest, warmed by its breast; We had heart to sing last spring, But we never built our nest. Presently red roses blown Will make all the garden gay. Not yet have the daisies grown On your clay.

The Fields of Flanders

 Last year the fields were all glad and gay With silver daisies and silver may; There were kingcups gold by the river’s edge And primrose stars under every hedge. This year the fields are trampled and brown, The hedges are broken and beaten down, And where the primroses used to grow Are little black crosses set in a row. And the flower of hopes, and the flowers of dreams, The noble, fruitful, beautiful schemes, The tree of life with its fruit and bud, Are trampled down in the mud and the blood. The changing seasons will bring again The magic of Spring to our wood and plain: Though the Spring be so green as never was seen The crosses will still be black in the green. The God of battles shall judge the foe Who trampled our country and laid her low. God! hold our hands on the reckoning day, Lest all we owe them we should repay.

Эдит Несбит (1858–1924)

В лазарете

 Где из ветвей шиповник сплел завесу, Где колокольчик тянет небо к лесу, Где первоцветы в перегное чахнут И одиночеством фиалки пахнут; Где под листвой зеленою и плотной Крыла Весны бессмертной, мимолетной, Сказала б я: «Люблю…», а твой бы взгляд: «И я тебя…» Но боги не хотят. Хлад. Лондонские улицы полны Солдат с далекой страшной той войны, Где с жизнью смерть повенчана, где слава, Позор встречая, слезы льет кроваво. А в выжженной, затоптанной дуброве Царит лишь ужас, терпкий запах крови, Любовь мерцает гаснущей звездой Под сенью крыл, раскинутых войной. Перевод А. Триандафилиди

Военная весна

 Терн в снегу как в покрывале Вдоль тропы, моя любовь, Где мы год назад гуляли, Но едва ли будем вновь. В изгородях почки снова, Как фиалки год назад Средь раздолия лесного — Где их нынче аромат? Дар от сердца — птичьи трели Из пригретого гнезда; Той весной мы сердцем пели, Гнезд не вили никогда. Розам здесь цвести в избытке, Сад они украсят ныне… Но не встанут маргаритки У тебя на глине. Перевод А. Триандафилиди

Поля Фландрии

 Здесь прежде были радостны поля, Сребрилась маргаритками земля И лютики, златясь, у вод росли, Под изгородями примулы цвели. Сейчас поля черны, разорены, Разбиты изгороди, сметены, Где первоцветов лился аромат, Лишь крестики, поставленные в ряд. Цветы надежд, минувших грез цветы, Высокие и светлые мечты, И древо жизни, и ростки любви Растоптаны, утоплены в крови. Хоть магия Весны извечной волей Преобразит как должно лес и поле, Но так не зеленеть Весне, увы: Чернеть крестам на зелени травы!

Robert Offley Ashburton Crewe-Milnes, 1st Marquess of Crewe, The Lord Houghton (1858–1945)

A Harrow Grave in Flanders

 Here in the marshland, past the battered bridge, One of a hundred grains untimely sown, Here, with his comrades of the hard-won ridge, He rests, unknown. His horoscope had seemed so plainly drawn: School triumphs earned apace in work and play; Friendships at will; then love’s delightful dawn And mellowing day. Home fostering hope; some service to the State; Benignant age; then the long tryst to keep Where in the yew-tree shadow congregate His fathers sleep. Was here the one thing needful to distil From life’s alembic, through this holier fate, The man’s essential soul, the hero-will? We ask: and wait.

Anna Karenina

 We readers of the older West In wonder turn his Eastern page Who preaches to a self-loved age That self-forget fulness is best Figures in grave procession shown. No painted things of wire and wood. But entities of flesh and blood, With faiths and passions like our own And She, — that soul of grace and pride, Gripped in the vice of circumstance, We hear, as in a breathless trance, Of how she loved, and erred, and died. So strong a sister’s load to share, To eager Love’s behest so frail, Till all his fires could not prevail To turn the march of cold Despair, She learned, as broke the Enchanter’s wand. The dull reality of things; She beat the cage with bleeding wings, And burst into the dread Beyond. And what of us? unveil who can Our own decorous English life, The tangle and the secret strife, — The changeless heritage of man, The jangled chords that mar the tune, The mad desires, the hopes that die. The tragedies that underlie The laughter of a London June — God knows, — who sees us as we are, Of contradictions all compact, The nobler aim, the baser act. To hug the yoke, or scale the star; From fair to foul, from foul to fair. Like her, we drift and wander thus; God’s mercy keep, for her, for us, Chance of retrieval otherwhere!

Youth

“Vous en qui je salue une nouvelle aurore”

 O, it’s fine to be young, In the warmth of the Season; All the Poets have sung” “O, it’s fine to be young!” When Love’s changes are rung Upon Folly and Reason,— O, it’s fine to be young, In the warmth of the Season.

At Home

 Who are those by the door?— Our host and our hostess? — Never saw them before: Who are those by the door? He looks such an old bore, — She’s as white as a “ghostess”; Who are those by the door? — Our host!! and our hostess!!!

Disaster

“Let the wilful sun

Shine westward of our window, — straight we run

A furlong’s sigh as if the world were lost”.

 She’s not asked to the Ball, O, Despair! Desolation! And it’s marked “Very small”, She’s not asked to the Ball: She has rushed off to call, But still no invitation! She’s not asked to the Ball, O, Despair! Desolation!

Роберт Оффли Эшбертон Кру-Милнс, 1-й маркиз Кру, он же лорд Хоутон (1858–1945)

Могила во Фландрии

 В земле болотистой под слоем дёрна У старого моста лежит солдат Среди других, посеянных как зёрна, Что крепко спят. Казалось — жизни ясен гороскоп: Вот школа, игры, детские мечтанья, Сердечность дружбы, и любви озноб, И возмужанье; Семьи надежда, гордость государства, Преклонный возраст, и затем конец Во глубине ухоженного царства, Где спит отец. Но кто сюда параграф новый внёс? Героя смерть — нежданная помета! Мы жизни задаём такой вопрос И ждём ответа. Перевод Д. Смирнова-Садовского

Анна Каренина

 Решившись на Восток взглянуть, Читатель Запада чванливый Узнает в век самолюбивый: Самозабвенье — лучший путь. И вот, процессия пред нами: Не хладных манекенов рой, Но люди с сердцем и душой, И неподдельными страстями,— Здесь гордая душа была Завлечена порочным кругом, Охвачена любви недугом, И, оступившись, умерла. Напрасно жаждал примиренья Повергнутый в смятенье брат, — Огни любви не победят Поток холодного презренья. Она ж, страдая, поняла, Как вмиг, без палочки волшебной, Покинуть этот мир враждебный И вырваться из клетки зла. А что у нас? — У нас от века Благопристойно жизнь течёт, И тайной замурован вход К душевным бурям человека. Гремят аккорды — в них сокрыт Мотив надежд, страстей, желаний, Всех злоключений и терзаний, Что в смехе лондонском звенит. Кто мы — известно только Богу: Тугой запутанный клубок Противоречий и дорог, Где цель прекрасна иль убога. Взлёт и паденье, взлёт опять — Как и она, мы всё блуждаем, И лишь на Бога уповаем, Чтоб вновь паденья избежать. Перевод Д. Смирнова-Садовского

Юность

«Ты, в ком я приветствую новый рассвет»[70].

 «Время юности дивно», — Все поэты твердят Мудро или наивно: «Время юности дивно!» Пусть любовь беспрерывно Свой меняет наряд; «Время юности дивно», — Все поэты твердят. Перевод Д. Смирнова-Садовского

У дверей дома

 «Кто стоит у дверей?» — «Наш хозяин с хозяйкой». — «Объясни мне скорей, Кто стоит у дверей? Их не знаю — ей-ей, Не рассказывай байки! Кто стоит у дверей?» — «Наш хозяин!! С хозяйкой!!!» Перевод Д. Смирнова-Садовского

Катастрофа

«Пусть волевое солнце

Сияет с запада в окно, пока,

Вздыхаем мы, как будто мир потерян»[71].

 «Так идём мы на бал?» — «Нет для вас приглашенья; Этот бал слишком мал!» — «Так идём мы на бал? — Это просто скандал! Я умру от волненья!!! Так идём мы на бал?» — «Нет для вас приглашенья!» Перевод Д. Смирнова-Садовского

Francis Thompson (1859–1907)

The Kingdom of God

“The Kingdom of God is within you”.

 O world invisible, we view thee, O world intangible, we touch thee, O world unknowable, we know thee, Inapprehensible, we clutch thee! Does the fish soar to find the ocean, The eagle plunge to find the air— That we ask of the stars in motion If they have rumour of thee there? Not where the wheeling systems darken, And our benumbed conceiving soars! — The drift of pinions, would we hearken, Beats at our own clay-shuttered doors. The angels keep their ancient places; — Turn but a stone, and start a wing! ‘Tis ye, ‘tis your estrangèd faces, That miss the many-splendoured thing. But (when so sad thou canst not sadder) Cry;—and upon thy so sore loss Shall shine the traffic of Jacob’s ladder Pitched betwixt Heaven and Charing Cross. Yea, in the night, my Soul, my daughter, Cry, — clinging Heaven by the hems; And lo, Christ walking on the water Not of Gennesareth, but Thames!

The Veteran of Heaven

 O Captain of the wars, whence won ye so great scars? In what fight did ye smite, and what manner was the foe? Was it on a day of rout they compassed thee about, Or gat ye these adornings when ye wrought their overthrow? ‘Twas on a day of rout they girded me about, They wounded all my brow, and they smote me through the side: My hand held no sword when I met their armèd horde, And the conqueror fell down, and the Conquered bruised his pride’. What is this, unheard before, that the Unarmed make war, And the Slain hath the gain, and the Victor hath the rout? What wars, then, are these, and what the enemies, Strange Chief, with the scars of thy conquest trenched about? ‘The Prince I drave forth held the Mount of the North, Girt with the guards of flame that roll round the pole. I drave him with my wars from all his fortress-stars, And the sea of death divided that my march might strike its goal. ‘In the keep of Northern Guard, many a great dæmonian sword Burns as it turns round the Mount occult apart: There is given him power and place still for some certain days, And his name would turn the Sun’s blood back upon its heart’. What is Thy Name? Oh, show! — ‘My Name ye may not know; ’Tis a going forth with banners, and a baring of much swords But my titles that are high, are they not upon my thigh? “King of Kings!” are the words, “Lord of Lords!” It is written “King of Kings, Lord of Lords”’.

A Dead Astronomer

(Father Perry, S.J.)

 Starry amorist, starward gone, Thou art-what thou didst gaze upon! Passed through thy golden garden’s bars, Thou seest the Gardener of the Stars. She, about whose moon-ed brows Seven stars make seven glows, Seven lights for seven woes; She, like thine own Galaxy, All lustres in one purity: — What said’st thou, Astronomer, When thou did’st discover HER? When thy hand its tube let fall, Thou found’st the fairest Star of all!

The Hound of Heaven

 I fled Him, down the nights and down the days; I fled Him, down the arches of the years; I fled Him, down the labyrinthine ways Of my own mind; and in the mist of tears I hid from Him, and under running laughter. Up vistaed hopes I sped; And shot, precipitated, Adown Titanic glooms of chasmèd fears, From those strong Feet that followed, followed after. But with unhurrying chase, And unperturbèd pace, Deliberate speed, majestic instancy, They beat — and a Voice beat More instant than the Feet— ‘All things betray thee, who betrayest Me’. I pleaded, outlaw-wise, By many a hearted casement, curtained red, Trellised with intertwining charities; (For, though I knew His love Who followèd, Yet was I sore adread Lest, having Him, I must have naught beside). But, if one little casement parted wide, The gust of His approach would clash it to. Fear wist not to evade, as Love wist to pursue. Across the margent of the world I fled, And troubled the gold gateways of the stars, Smiting for shelter on their clangèd bars; Fretted to dulcet jars And silvern chatter the pale ports o’ the moon. I said to Dawn: Be sudden — to Eve: Be soon; With thy young skiey blossoms heap me over From this tremendous Lover— Float thy vague veil about me, lest He see! I tempted all His servitors, but to find My own betrayal in their constancy, In faith to Him their fickleness to me, Their traitorous trueness, and their loyal deceit. To all swift things for swiftness did I sue; Clung to the whistling mane of every wind. But whether they swept, smoothly fleet, The long savannahs of the blue; Or whether, Thunder-driven, They clanged his chariot ’thwart a heaven, Plashy with flying lightnings round the spurn o’ their feet — Fear wist not to evade as Love wist to pursue. Still with unhurrying chase, And unperturbèd pace, Deliberate speed, majestic instancy, Came on the following Feet, And a Voice above their beat— ‘Naught shelters thee, who wilt not shelter Me’. I sought no more that after which I strayed In face of man or maid; But still within the little children’s eyes Seems something, something that replies, They at least are for me, surely for me! I turned me to them very wistfully; But just as their young eyes grew sudden fair With dawning answers there, Their angel plucked them from me by the hair. ‘Come then, ye other children, Nature’s — share With me’ (said I) ‘your delicate fellowship; Let me greet you lip to lip, Let me twine with you caresses, Wantoning With our Lady-Mother’s vagrant tresses, Banqueting With her in her wind-walled palace, Underneath her azured daïs, Quaffing, as your taintless way is, From a chalice Lucent-weeping out of the dayspring’. So it was done: I in their delicate fellowship was one— Drew the bolt of Nature’s secrecies. I knew all the swift importings On the wilful face of skies; I knew how the clouds arise Spumèd of the wild sea-snortings; All that’s born or dies Rose and drooped with; made them shapers Of mine own moods, or wailful or divine; With them joyed and was bereaven. I was heavy with the even, When she lit her glimmering tapers Round the day’s dead sanctities. I laughed in the morning’s eyes. I triumphed and I saddened with all weather, Heaven and I wept together, And its sweet tears were salt with mortal mine; Against the red throb of its sunset-heart I laid my own to beat, And share commingling heat; But not by that, by that, was eased my human smart. In vain my tears were wet on Heaven’s grey cheek. For ah! we know not what each other says, These things and I; in sound I speak— Their sound is but their stir, they speak by silences. Nature, poor stepdame, cannot slake my drouth; Let her, if she would owe me, Drop yon blue bosom-veil of sky, and show me The breasts o’ her tenderness: Never did any milk of hers once bless My thirsting mouth. Nigh and nigh draws the chase, With unperturbèd pace, Deliberate speed, majestic instancy; And past those noisèd Feet A voice comes yet more fleet— ‘Lo! naught contents thee, who content’st not Me!’ Naked I wait Thy love’s uplifted stroke! My harness piece by piece Thou hast hewn from me, And smitten me to my knee; I am defenceless utterly. I slept, methinks, and woke, And, slowly gazing, find me stripped in sleep. In the rash lustihead of my young powers, I shook the pillaring hours And pulled my life upon me; grimed with smears, I stand amid the dust o’ the mounded years— My mangled youth lies dead beneath the heap. My days have crackled and gone up in smoke, Have puffed and burst as sun-starts on a stream. Yea, faileth now even dream The dreamer, and the lute the lutanist; Even the linked fantasies, in whose blossomy twist I swung the earth a trinket at my wrist, Are yielding; cords of all too weak account For earth with heavy griefs so overplussed. Ah! is Thy love indeed A weed, albeit an amaranthine weed, Suffering no flowers except its own to mount? Ah! must— Designer infinite!— Ah! must Thou char the wood ere Thou canst limn with it? My freshness spent its wavering shower i’ the dust; And now my heart is as a broken fount, Wherein tear-drippings stagnate, spilt down ever From the dank thoughts that shiver Upon the sighful branches of my mind. Such is; what is to be? The pulp so bitter, how shall taste the rind? I dimly guess what Time in mists confounds; Yet ever and anon a trumpet sounds From the hid battlements of Eternity; Those shaken mists a space unsettle, then Round the half-glimpsèd turrets slowly wash again. But not ere him who summoneth I first have seen, enwound With glooming robes purpureal, cypress-crowned; His name I know, and what his trumpet saith. Whether man’s heart or life it be which yields Thee harvest, must Thy harvest-fields Be dunged with rotten death? Now of that long pursuit Comes on at hand the bruit; That Voice is round me like a bursting sea: ‘And is thy earth so marred, Shattered in shard on shard? Lo, all things fly thee, for thou fliest Me! Strange, piteous, futile thing! Wherefore should any set thee love apart? Seeing none but I makes much of naught’ (He said), ‘And human love needs human meriting: How hast thou merited— Of all man’s clotted clay the dingiest clot? Alack, thou knowest not How little worthy of any love thou art! Whom wilt thou find to love ignoble thee, Save Me, save only Me? All which I took from thee I did but take, Not for thy harms, But just that thou might’st seek it in My arms. All which thy child’s mistake Fancies as lost, I have stored for thee at home: Rise, clasp My hand, and come!’ Halts by me that footfall: Is my gloom, after all, Shade of His hand, outstretched caressingly? ‘Ah, fondest, blindest, weakest, I am He Whom thou seekest! Thou dravest love from thee, who dravest Me’.

Фрэнсис Томпсон (1859–1907)

Царство Божие

Царство Божие внутри вас.

 Незримый мир, тебя мы видим, Бесплотный мир, ты ощутим, Сокрытый мир, тебя мы знаем, Мир непостижный — постижим! Не ищут рыбы в небе моря, Орлы в пучине — облаков; Зачем искать нам в звездном хоре Ответа — кто Ты и Каков? Не там, где ум, пространство меря, Немеет в хаосе светил, — У затворенной прахом двери Услышим трепетанье крыл. Повсюду ангельские крылья — Возьми да камень отвали! Но в ваших лицах — лишь бессилье, Вы их увидеть не смогли. Рыдай — и станет всё инаково. Во мрак сиянье пролилось: Маршруты лестницы Иакова Связали Рай и Чаринг-Кросс. Рыдай, душа, рыдай смелее, За полы Небо ухвати. Гляди: Христос не в Галилее — По Темзе он решил пройти! Перевод А. Серебренникова

Ветеран Небес

 — Многих войн ветеран, на тебе столько ран! Кто оставил рубцы, и в каком же бою? Был изранен ты как? Одолел тебя враг, Иль ты ими украсил победу свою? — Был захвачен я в плен, ранен был, изъязвлéн, Истерзали чело мне, был бок мой пронзен; Меч не взял я, когда надвигалась орда; Победитель униженный был Побежденным сражен. — Что за странная речь? Ты отринул свой меч? Одолел Побежденный, Победитель разбит? Что же то за война, где кипела она, Странный Вождь боевой, что рубцами победы покрыт? — Князь, низринутый мной, правил хладной Скалой, Там, где пламенной стражей опоясанный лед. Гнал его я, теснил с цитаделей-светил, Море смерти расступилось, чтоб удачным был поход. На скале средь тайных льдов много демонских клинков В замке Северной Стражи ходит строем вновь и вновь. До пришествия времен там он властью наделен; Имя князя таково, что у Солнца стынет кровь. — А твое? Знать хочу! Кто ты? — Я умолчу. Имя — словно плеск хоругвей, обнажение мечей. Но мой титул высок — погляди мне на бок: «Владыка Владык!» — там слова — «Царь Царей!» Начертанье: «Владыка Владык, Царь Царей». Перевод А. Серебренникова

Памяти астронома Стивена Перри

 Любезник неба, верхогляд, Через ограду в звездный сад Одним движеньем перелез, Узрев Садовницу Небес. Семь ярких звезд во лбу у ней. Семь ярких звезд, как семь огней. Семи скорбей они сильней. В ее сиянии немел Огонь других небесных тел. Как ты, должно быть, возопил, Когда Звезду свою открыл, Когда, приветствуя судьбу, Из рук ты выронил трубу! Перевод М. Калинина

Небесный выжлец

 Он гнал меня по лабиринтам духа, Он гнал меня по анфиладам лет, Он гнал меня и днем, и ночью, глухо Нависшей. Я пытался спутать след. Нырял в туманы слез и дебри смеха. На упованья пик Карабкался, но вмиг Срывался в пропасть, где спасенья нет. Я поступи неспешной слышал эхо — Предвосхищенный им, Он был неотвратим. И грозный Голос ударял мне в темя, Опережая звук Шагов — источник мук: «Меня предавший — будет предан всеми!» Провел я час-другой В сиянье окон, забранных решеткой, Просил себе убежища, изгой. (Его Любви боялся я некроткой, Навстречу — ни ногой, Его обряща — поступлюсь всем прочим.) Но каждое окно, став средоточьем Его вниманья, запиралось вмиг. Бежать Любви мой Страх меня подвиг. Взыскуя на краю земли опоры, У золотых стучался я ворот И звезды звал, но не открылся вход, Не лязгнули затворы. Серебряные гавани луны Закрылись. Я — к Рассвету: «С вышины Засыпь меня пурпурными цветами!» И — к Вечеру: «Тенями Укрой меня! Пройдет погоня мимо!» Я шел на подкуп слуг его, но те, Сочувствием к Хозяину хранимы, Подстроили обман неуловимый И стали за изменником следить. Я ветру в гриву жесткую вцеплялся, Всех быстрых умолял о быстроте, Но бесполезна прыть Была моя: дозор за мною мчался. Летел на колесницах громовых В саваннах голубых, Зрачками я ловил зарничный блик. Бежать Любви мой Страх меня подвиг. А Он путем своим Шагал, неуловим. И снова Голос ударял мне в темя, Перекрывая звук Шагов — источник мук: «Меня изгнавший — изгнан будет всеми!» Молчали лица женщин и мужчин, Не ведая причин Моих скитаний; только тихий свет В глазах ребенка мне сулил ответ. В них было, было что-то для меня! Я к детям подходил при свете дня, Как будто стать участником игры Утаскивал их ангел за вихры. И я взмолился: «Призываю вас, Благие дети Матери-Природы, Кто населяет воды, И землю, и эфир! Хочу дружить я с вами! Устроим пир, Омытые власами Родительницы нашей! Скрепим сострастье чашей Живительного дня, Дворец заполоняя Со стенами — ветрами И твердью — потолком!» И стало так. Я, знанием влеком, Разворошил вязанку тайн Природы: Пернатых шла строка По небу, как морщина, Кипящая пучина Плевала облака. Я зрел кончины, роды, И взлеты, и падения. Они Сознание мое формировали, Деля с Природой радости-печали. Я к вечеру мрачнел, Когда она огни Вокруг дневного теплила одра. Я хохотал с утра. И, с небом разделяя боль, К его слезам подмешивал я соль Слезы своей земной. Когда на алтаре два сердца билось — Заката и мое, Мне улыбалось бытие, Но и тогда я чувствовал немилость. Вотще слеза катилась по щеке — С Природой не нашли мы пониманья, Я с нею — на словесном языке, Она со мной — на языке молчанья. Но если бы рывком Она бы совлекла С груди лазурные покровы, Я припадал бы снова И снова к праисточнику тепла И жажду утолил бы молоком. За мной, за мной одним Он шел, неотвратим! Всё тот же Голос ударял мне в темя, Перебивая звук Шагов — источник мук: «Меня отвергший — отвергаем всеми!» Любовью развалил Ты мой доспех! Я на колени пал, И слаб и мал, И сон меня сковал. Проснувшись, я увидел без помех Себя безмолвным, спящим, обнаженным. И в безрассудстве юных сил Замолотил Неудержимо по часам-колоннам. И жизнь моя исчезла на глазах Под грудой лет, как под упавшей тучей. Дни таяли, в меня вселяя страх, Как блики света на воде текучей. Каким запятнан я грехом? Теперь не раскачать ленивым взмахом Мне шар земной, подвешенный брелком К запястью на сплетении фантазий, — Земного горя груз нарушил связи. Любовь твоя — сорняк, Прекрасный амарант, цветам не враг, Опричь моих. Конструктор мирозданья! Ответь, зачем Ты хочешь сжечь дотла Посадку, что рука твоя блюла? Фонтан моей души остался нем. И только праха слышится шуршанье. И только слезы в глубине стоят. И мыслей каплет яд С ветвей рассудка горестных. Как можно Жевать мне кожуру, Коль мякоть столь горька? Неосторожно В туман слоистый Время забрело. Вдруг таять стал туман за слоем слой. И я услышал трубную игру И Вечности увидел бастионы, Верхушки башен — вплоть до небосклона. И я узрел Его. Передо мною он Стоял, в глубокий пурпур облачен И венчан кипарисом. «Что с того, Что жну твои посевы каждый день я, Когда и сам пойду на удобренья?! В чем жизни существо?!» Истек погони срок, И Глас меня облек, Как будто в море я вошел по темя: «Ты свой разрушил мир. Остался наг и сир. Меня бегущий — избегаем всеми! Червей подземных сыть, Вся жизнь твоя никчемна и жалка! Я сотворил тебя из ничего. Любовь любую нужно заслужить. За что ж любить того, Кто сделан был из грязи, не из глины? И нет причины Любить тебя, ничтожество, пока Ты тот, какой ты есть на самом деле! И не было в тебе доселе Нужды ни у кого, опричь Меня! И все потери долгого пути Отыщешь ты теперь в моей горсти! Фантазии ребячьи не храня, Идем! — небесный произнес выжлец. — Ты дома наконец!» Затих погони звук, Иссяк источник мук. Он ласково мое погладил темя: «Теперь ты, слаб и мал, Нашел, кого искал. Приняв Мою любовь — ты принят всеми!» Перевод М. Калинина

Sir Henry Newbolt (1862–1938)

The Guides at Cabul (1879)

 Sons of the Island race, wherever ye dwell, Who speak of your fathers’ battles with lips that burn, The deed of an alien legion hear me tell, And think not shame from the hearts ye tamed to learn, When succour shall fail and the tide for a season turn, To fight with joyful courage, a passionate pride, To die at last as the Guides of Cabul died. For a handful of seventy men in a barrack of mud, Foodless, waterless, dwindling one by one, Answered a thousand yelling for English blood With stormy volleys that swept them gunner from gun, And charge on charge in the glare of the Afghan sun, Till the walls were shattered wherein they couched at bay, And dead or dying half of the seventy lay. Twice they had taken the cannon that wrecked their hold, Twice toiled in vain to drag it back, Thrice they toiled, and alone, wary and bold, Whirling a hurricane sword to scatter the rack, Hamilton, last of the English, covered their track. "Never give in!" he cried, and he heard them shout, And grappled with death as a man that knows not doubt. And the Guides looked down from their smouldering barrack again, And behold, a banner of truce, and a voice that spoke: “Come, for we know that the English all are slain, We keep no feud with men of a kindred folk; Rejoice with us to be free of the conqueror’s yolk”. Silence fell for a moment, then was heard A sound of laughter and scorn, and an answering word. “Is it we or the lords we serve who have earned this wrong, That ye call us to flinch from the battle they bade us fight? We that live-do ye doubt that our hands are strong? They that are fallen-ye know that their blood was bright! Think ye the Guides will barter for lust of the light The pride of an ancient people in warfare bred, Honour of comrades living, and faith to the dead?” Then the joy that spurs the warrior’s heart To the last thundering gallop and sheer leap Came on the men of the Guides: they flung apart The doors not all their valour could longer keep; They dressed their slender line; they breathed deep, And with never a foot lagging or head bent To the clash and clamour and dust of death they went.

Vitaï Lampada

 There’s a breathless hush in the Close to-night — Ten to make and the match to win — A bumping pitch and a blinding light, An hour to play and the last man in. And it’s not for the sake of a ribboned coat, Or the selfish hope of a season’s fame, But his Captain’s hand on his shoulder smote “Play up! play up! and play the game!” The sand of the desert is sodden red, — Red with the wreck of a square that broke; — The Gatling’s jammed and the colonel dead, And the regiment blind with dust and smoke. The river of death has brimmed his banks, And England’s far, and Honour a name, But the voice of schoolboy rallies the ranks, “Play up! play up! and play the game!” This is the word that year by year While in her place the School is set Every one of her sons must hear, And none that hears it dare forget. This they all with a joyful mind Bear through life like a torch in flame, And falling fling to the host behind — “Play up! play up! and play the game!”

Drake’s Drum

 Drake he’s in his hammock an’ a thousand mile away, (Capten, art tha sleepin’ there below?) Slung atween the round shot in Nombre Dios Bay, An’ dreamin’ arl the time o’ Plymouth Hoe. Yarnder lumes the island, yarnder lie the ships, Wi’ sailor lads a-dancin’ heel-an’-toe, An’ the shore-lights flashin’, an’ the night-tide dashin’ He sees et arl so plainly as he saw et long ago. Drake he was a Devon man, an’ ruled the Devon seas, (Capten, art tha sleepin’ there below?), Rovin’ tho’ his death fell, he went wi’ heart at ease, An’ dreamin’ arl the time o’ Plymouth Hoe, “Take my drum to England, hang et by the shore, Strike et when your powder’s runnin’ low; If the Dons sight Devon, I’ll quit the port o’ Heaven, An’ drum them up the Channel as we drummed them long ago”. Drake he’s in his hammock till the great Armadas come, (Capten, art tha sleepin’ there below?), Slung atween the round shot, listenin’ for the drum, An’ dreamin’ arl the time o’ Plymouth Hoe. Call him on the deep sea, call him up the Sound, Call him when ye sail to meet the foe; Where the old trade’s plyin’ an’ the old flag flyin’, They shall find him, ware an’ wakin’, as they found him long ago.

Admiral Death

 Boys, are ye calling a toast to-night? (Hear what the sea-wind saith) Fill for a bumper strong and bright, And here’s to Admiral Death! He’s sailed in a hundred builds o’ boat, He’s fought in a thousand kinds o’ coat, He’s the senior flag of all that float, And his name’s Admiral Death! Which of you looks for a service free? (Hear what the sea-wind saith) The rules o’ the service are but three When ye sail with Admiral Death. Steady your hand in time o’ squalls, Stand to the last by him that falls, And answer clear to the voice that calls, “Ay, Ay! Admiral Death!” How will ye know him among the rest? (Hear what the sea-wind saith) By the glint o’ the stars that cover his breast Ye may find Admiral Death. By the forehead grim with an ancient scar, By the voice that rolls like thunder far, By the tenderest eyes of all that are, Ye may know Admiral Death. Where are the lads that sailed before? (Hear what the sea-wind saith) Their bones are white by many a shore, They sleep with Admiral Death. Oh! but they loved him, young and old, For he left the laggard, and took the bold, And the fight was fought, and the story’s told, And they sleep with Admiral Death.

War Films

 O living pictures of the dead, ⁠    O songs without a sound, O fellowship whose phantom tread     ⁠Hallows a phantom ground — How in a gleam have these revealed     ⁠The faith we had not found. We have sought God in a cloudy Heaven,     ⁠We have passed by God on earth: His seven sins and his sorrows seven,     ⁠His wayworn mood and mirth, Like a ragged cloak have hid from us     ⁠The secret of his birth. Brother of men, when now I see ⁠    The lads go forth in line, Thou knowest my heart is hungry in me ⁠    As for thy bread and wine; Thou knowest my heart is bowed in me ⁠    To take their death for mine.

Сэр Генри Ньюболт (1862–1938)

Кабульский егерский отряд

 Где б ни были вы, расы британской сыны, Охрипшим голосом славя битвы отцов, Услышьте про подвиг солдат из чужой страны — Не стыдно равняться нам на туземных бойцов, Оставшись без подкреплений, среди врагов, Биться отважно, так, что сердца горят, И доблестно пасть, как пал Кабульский отряд. Их семьдесят было — горстка за чахлой стеной. Голод, и жажда, и люди наперечёт, Но алчущий нашей крови стотысячный вой Был залпом сметен, и сметен орудийный расчет. Вновь залп, и опять, и солнце афганское жжёт, Но стена снесена, что стрелкам защитой была — Под ней половина всех егерей полегла. Дважды защитники пушку сумели отбить, Дважды пытались назад ее отволочь… Вспыхнул клинок одинокий, и стал кружить, Бурей взвился, гоня пораженье прочь — Гамильтон, англичанин, успел помочь, Выкрикнул «Не сдаваться!», презрев стрельбу, И к смерти рванулся — как будто зная судьбу. Вновь егеря укрылись в казарме своей, Видят парламентера, и слышат крик: «Эй, выходи — не осталось белых людей, Братьев не будем насаживать мы на штык! Праздник для всех, кто от свободы отвык!» И тишина воцарилась, ни звука нет. Потом — презрительный смех прозвучал в ответ. «Ослышались мы — и те, кто с нас клятву взял? Хотите чтоб мы сдались, нарушив приказ? Мы живы — и руки крепко держат кинжал. Они полегли — но славой связали нас. Так что, егерям — себя продавать сейчас? И гордость отцов, честь завещавших нам — И дух боевой, и верность павшим друзьям?» Битвы восторг тогда подстегнул егерей, Последним бурным галопом зашлись сердца, Отброшены прочь остатки ненужных дверей — Одною отвагой их не удержать до конца, И редкою цепью, не потеряв лица, Не пригибаясь, и не сбивая шаг Вышли на смерть, на вой, где ярился враг. Перевод Я. Старцева

Vitaï lampada[72]

 Замолк перед площадкой каждый зритель. Десятому грозит любой бросок[73], Вот-вот уже решится победитель… Слепящий свет; стоит один игрок. Не для награды, многим столь желанной, Играет он, не для хвалы льстеца, А потому, что слышал Капитана: «Играть! Играть! Держаться до конца!» Песок в крови, пустыня заалела, Атакой наше прорвано каре, Убит полковник, пулемет заело, Ослеп отряд в пыли и на жаре, Рекою смерти заливает дюны, А Честь — быть может, выдумка лжеца… Но строй ведет в атаку голос юный: «Играть! Играть! Держаться до конца!» Слова всю жизнь мы повторяем эти, Что прозвучали в школьные года, Их в Школе все должны услышать дети, Чтоб больше не забыть их никогда. Пылающим светильником сияя, Сквозь жизнь они ведут к мечте сердца, И мы передаем их, умирая: «Играть! Играть! Держаться до конца!» Перевод А. Серебренникова

Барабан Дрейка

 Дрейк спит в гамаке. До дома тыща верст. (Капитан, какой вам снится сон?) Спит в обнимку с ядрами близ Номбре-де-Дьос, И о Плимутском заливе грезит он. Вдалеке там остров, вдалеке суда, Песни, танцы моряков со всех сторон… Средь огней прибрежных и ночей кромешных Край родной он видит во сне былых времен. Был он из Девона, был моряк большой, (Капитан, какой вам снится сон?) В плаваньи он умер с легкою душой — Ведь о Плимутском заливе грезил он. «В Англию верните мой старый барабан И ударьте, как придет испанский дон; Знайте же, сеньоры, — я из рая скоро В море выйду, прогоню вас под гром былых времен!» Дрейк спит в гамаке, новой ждет Армады, (Капитан, какой вам снится сон?), Ждет он барабана, спит он, где снаряды, И о Плимутском заливе грезит он. Бейте в барабан в море иль в проливе, Бейте громче, если супостат силен… Если силы с нами, если вьется знамя — Мы увидим: он проснулся, герой былых времен. Перевод А. Серебренникова

Смерть-Адмирал

 Поднимем стаканы, выпьем до дна (Услышьте, что ветер шептал…), Крепкого, ясного выпьем вина… Да здравствует Смерть-Адмирал! На сотнях судов обошел он мир, Сотен расцветок носил он мундир, Всем кораблям в морях командир, Зовется он — Смерть-Адмирал! Службу хотите сыщу я для вас? (Услышьте, что ветер шептал…) Правила три — нетрудный наказ Дает вам Смерть-Адмирал: Держись, коли шквал налетает шальной, В сраженьи всегда до последнего стой И на приказ отзывайся любой: «Так точно, Смерть-Адмирал!» Но где его встретить? Попробуй найди… (Услышьте, что ветер шептал…) В сиянии звезд у него на груди Явится Смерть-Адмирал. По лбу, на котором старинный шрам, По крику, что громок подобно штормам, По самым добрым на свете глазам Узнается Смерть-Адмирал. А где же бывалых найти моряков? (Услышьте, что ветер шептал…) Костьми полегли у чужих берегов, Покоит их Смерть-Адмирал. Да! Любили его и старик, и юнец, С ним шел не салага, а бравый боец, Но кончился бой, и рассказу конец — Упокоил их Смерть-Адмирал. Перевод А. Серебренникова

Военные киноленты

О мертвецов живой портрет, О песня тишины, О братья, призрачен ваш след Средь призрачной страны — В мерцании узнали мы, Что веры лишены. Искали Бога в небесех, На земле упустив Его; Семь скорбей, семикратный грех, Усталое торжество Рваным плащом укрыли от нас Тайное Рождество. Брат человеческий, стоило мне Увидеть тех парней, — Ты знаешь — о хлебе и вине Тоскую все сильней, Ты знаешь — сердце смятено, Сочтя их смерть своей. Перевод А. Серебренникова

Violet Jacob (1863–1946)

The Wild Geese

 “O tell me what was on yer road, ye roarin norlan’ Wind, As ye cam blawin frae the land that’s niver frae my mind? My feet they traivel England, but I’m deein for the north”. “My man, I heard the siller tides rin up the Firth o Forth”. “Aye, Wind, I ken them weel eneuch, an fine they fa’ an rise, An fain I’d feel the creepin mist on yonder shore that lies, But tell me, or ye passed them by, what saw ye on the wey?” “My man, I rocked the rovin gulls that sail abuin the Tay”. “But saw ye naething, leein Wind, afore ye cam to Fife? There’s muckle lyin ’yont the Tay that’s mair to me nor life”. “My man, I swept the Angus braes ye hinna trod for years”. “O Wind, forgie a hameless loon that canna see for tears!” “An far abuin the Angus straths I saw the wild geese flee, A lang, lang skein o beatin wings, wi their heids towards the sea, An aye their cryin voices trailed ahint them on the air”. “O Wind, hae maircy, haud yer whisht, for I daurna listen mair!”

Вайолет Джейкоб (1863–1946)

Дикие гуси

 — Скажи, ревущий Ветер, мне, что видел ты в пути — Мой север, что всегда со мной, ты мог насквозь пройти! Давно я Англию топчу, мой путь на север твёрд. — Мой друг, я слышал, как прилив ласкает Фёрт-о-Форт. — Да, Ветер, в радость слышать мне, что так силён прилив, Я ощутил бы, как туман полз, берег вновь укрыв. Но расскажи, каких ещё принёс ты мне вестей? — Мой друг, я чаек разметал, что населяют Тей. — Почто ж рыдал ты, в Файф летя, о Ветер ледяной? За Теем многое лежит, что не поймёт живой. — Мой друг, я Ангуса холмы ласкал — ты их забыл. — О Ветер, пощади меня, я слеп от слёз бродил! — Над долом Ангуса видал я диких строй гусей, И крылья хлопали, неся их в сторону морей, и пела скорбь их голосов от края бытия. — O Ветер, сжалься, замолчи, внимать не смею я! Перевод Б. Булаева

Stephen Phillips (1864–1915)

* * *

 O thou art put to many uses, sweet! Thy blood will urge the rose, and surge in Spring; But yet!. And all the blue of thee will go to the sky, And all thy laughter to the rivers run; But yet!. Thy tumbling hair will in the West be seen, And all thy trembling bosom in the dawn; But yet!. Thy briefness in the dewdrop shall be hung, And all the frailness of thee on the foam; But yet!. Thy soul shall be upon the moonlight spent, Thy mystery spread upon the evening mere. And yet!.

The New “De Profundis”

 Out from the mist, the mist, I cry; Let not my soul of numbness die! My life is furled in every limb, And my existence groweth dim. My senses all like weapons rust, And lie disused in endless dust. I may not love, I may not hate; Slowly I feel my life abate. O would there were a heaven to hear! O would there were a hell to fear! Ah, welcome fire, eternal fire, To burn for ever and not tire! Better Ixion’s whirling wheel, And still at any cost to feel! Dear Son of God, in mercy give My soul to flame, but let me live! I am discouraged by the street, The pacing of monotonous feet; Faces of all emotion purged; From nothing unto nothing urged; The living men that shadows go, A vain procession to and fro. The earth an unreal course doth run, Haunted by a phantasmal sun: Thou didst create me keen and bright, Of hearing exquisite and sight. Look on thy creature, muffled, furled, That has no glory in thy world, In odours that like arrows dart, Beauty that overwhelms the heart. I neither hear, nor smell, nor see; But only glide perpetually. I seem to feel upon my soul The slow approach, the gradual roll Of Darkness older than the light, Of blackness gaining on the bright. O wasted is that wine like blood, Wasted the flesh that was our food! If in the dimness without strife I perish, life, O give me life!

Стивен Филипс (1864–1915)

* * *

 Ты после смерти, милая, живёшь: Кровь льётся в розах и цветёт в весне. И всё же… Очей твоих сиянье в небесах. Твой звонкий смех в журчании ручья. И всё же… В закате трепет золотых волос. В рассвете — груди белые твои. И всё же… Невинность — в белом серебре росы. И нежность — в белоснежной пене волн. И всё же… Душа твоя — прозрачный лунный свет… И вздохи моря вечером: всё — ты. И всё же!.. Перевод Л. Андрусона

Новый «De Profundis»[74]

 Я сквозь туман бреду, дрожа; Да не умрёт моя душа! Моё стенанье безответно, А жизнь бесплодна и бесцветна. Все ощущенья заржавели И в мусор брошены без цели. Я не люблю, не ненавижу И только смерть свою предвижу. Меня не манит райский сад, И мне совсем не страшен ад. Лишь вечный жар в груди моей Горит всё ярче, всё сильней. Как Иксион[75] на колесе, Я утерял желанья все. О милый Боже! Дай мне сил, Чтоб я ещё чуть-чуть пожил! Меня тошнит от городов, От мерной поступи шагов, От постных лиц, холодных взоров, От бестолковых разговоров, От многочисленных прохожих, С тенями призрачными схожих. Мне опротивел шар земной И солнца круг над головой. Скажи, зачем я был с пелён Умом и силой наделён? Не для того ль, чтоб стать потом Тупым, бесчувственным скотом, Кто навсегда утратил вдруг И нюх, и зрение, и слух? Я только грежу наяву, Я существую — не живу. И намечается уже Какой-то крен в моей душе Во тьму, древней, чем этот свет, Где никогда не вспыхнет свет. Напрасно превратил Господь Мне кровь в вино и в пищу плоть. Конец мне! Рвётся жизни нить! О Боже! Дай ещё пожить! Перевод А. Васина

May Kendall (1865–1943)

The Lay of the Trilobite

 A mountain’s giddy height I sought, Because I could not find Sufficient vague and mighty thought To fill my mighty mind; And as I wandered ill at ease, There chanced upon my sight A native of Silurian seas, An ancient Trilobite. So calm, so peacefully he lay, I watched him even with tears: I thought of Monads far away In the forgotten years. How wonderful it seemed and right, The providential plan, That he should be a Trilobite, And I should be a Man! And then, quite natural and free Out of his rocky bed, That Trilobite he spoke to me And this is what he said: ‘I don’t know how the thing was done, Although I cannot doubt it; But Huxley — he if anyone Can tell you all about it: ‘How all your faiths are ghosts and dreams, How in the silent sea Your ancestors were Monotremes — Whatever these may be; How you evolved your shining lights Of wisdom and perfection From Jelly-Fish and Trilobites By Natural Selection. ‘You’ve Kant to make your brains go round, Hegel you have to clear them, You’ve Mr Browning to confound, And Mr Punch to cheer them! The native of an alien land You call a man and brother, And greet with hymn-book in one hand And pistol in the other! ‘You’ve Politics to make you fight As if you were possessed; You’ve cannon and you’ve dynamite To give the nations rest: The side that makes the loudest din Is surest to be right, And oh, a pretty fix you’re in!’ Remarked the Trilobite. ‘But gentle, stupid, free from woe I lived among my nation, I didn’t care — I didn’t know That I was a Crustacean.[76] I didn’t grumble, didn’t steal, I never took to rhyme: Salt water was my frugal meal, And carbonate of lime’. Reluctantly I turned away, No other word he said; An ancient Trilobite, he lay Within his rocky bed. I did not answer him, for that Would have annoyed my pride: I merely bowed, and raised my hat, But in my heart I cried: — ‘I wish our brains were not so good, I wish our skulls were thicker, I wish that Evolution could Have stopped a little quicker; For oh, it was a happy plight, Of liberty and ease, To be a simple Trilobite In the Silurian seas!’

Мэй Кендалл (1865–1943)

Баллада о трилобите

 Бродя в тумане, как в дыму, Среди отвесных скал, Я пищу моему уму Могучему искал; И вдруг — забыта маета! — Фоссильный трилобит Из силурийского пласта Попался мне на вид. Узрев, как кроток он и тих, Я думал, умилён, Про инфузорий и других Монад былых времён. Как мудро провиденье бдит, Чтоб прежде и вовек Был трилобитом трилобит, А я был человек! Я оставался с ним сам-друг, А он сам-друг со мной, И речь повёл такую вдруг Жилец коры земной: «Как вышло это или то, Увы, не знаю толком; Но Гексли — а не он, так кто? — Разложит всё по полкам: Как вы развеяли теперь Всех суеверий дым, Как яйцеродный птицезверь Вам предком стал прямым; Как вы развили ум и вкус И обрели декорум От трилобитов и медуз Естественным отбором. У Канта не понять ни зги, Но Гегель всё исправит, Туманит Браунинг мозги, А мистер Панч забавит! Печась о брате-дикаре, Вы крест несёте свой — Одна рука на псалтыре И пистолет в другой! Вы в политическом пылу Даёте бой друг дружке; У вас для противленья злу Есть динамит и пушки: И, знамо, верх одержит тот, Чей яростней оскал, Ох, вы попали в оборот!» — Так трилобит сказал. А я меж мне подобных жил, Простой и безотказный, И мне никто не доложил, Что я ракообразный[77]. Я не ворчал, не крал, и нет! Я не был с рифмой дружен: Морскую воду пил в обед, Соль извести ел в ужин». И он умолк, и вот лежит Опять передо мной Окаменелый трилобит, Жилец коры земной. Ответ ему я сочинял, Но, гордо промолчав, С поклоном шляпу приподнял, Внутри себя вскричав: «Нам эволюция вредна, Наш мозг излишне развит, В тупик нас завела она, Я говорил не раз ведь; Ах, как отрадно было мне В благом веку забытом Жить в силурийской глубине Простейшим трилобитом!» Перевод В. Ослона

Marion Angus (1865–1946)

Alas! Poor Queen (Lament for Mary, Queen of Scots)

 She was skilled in music and the dance And the old arts of love At the court of the poisoned rose And the perfumed glove, And gave her beautiful hand To the pale Dauphin A triple crown to win — And she loved little dogs And parrots And red-legged partridges And the golden fishes of the Duc de Guise And a pigeon with a blue ruff She had from Monsieur d’Elboeuf. Master John Knox was no friend to her; She spoke him soft and kind, Her honeyed words were Satan’s lure The unwary soul to bind "Good sir, doth a lissome shape And a comely face Offend your God His Grace Whose Wisdom maketh these Golden fishes of the Duc de Guise?” She rode through Liddesdale with a song; "Ye streams sae wondrous strang, Oh, mak’ me a wrack as I come back But spare me as I gang." While a hill-bird cried and cried Like a spirit lost By the grey storm-wind tost. Consider the way she had to go, Think of the hungry snare, The net she herself had woven, Aware or unaware, Of the dancing feet grown still, The blinded eyes — Queens should be cold and wise, And she loved little things, Parrots And red-legged partridges And the golden fishes of the Duc de Guise And the pigeon with the blue ruff She had from Monsieur d’Elboeuf.

Мэрион Ангус (1865–1946)

О несчастная королева! (Плач по Марии Стюарт)

 Была в песнях, в танцах искусна И в науке влюбленных При дворе отравленных роз И платков надушенных, Отдала бледному принцу Ручку прекрасную За корону трехчастную[78] — Ей нравились собачки И попугаи, И куропатки сизые, И золотые рыбки де Гиза, И голубóк с опереньем лиловым (Подарен мсье д’Эльбёфом[79]). Суровый Джон Нокс[80] ей не друг; У нее так ласкова речь — Уж точно, орудие сатаны, Чтоб душу в сети завлечь: «Неужто изящный стан, Неужто мой лик пригожий Противствуют воле Божьей, Чья Премудрость не для каприза Сотворила рыбок де Гиза?» Верхом на коне в Лидсдейле[81] Пела: «Позволь в твои воды войти[82], А если нужна тебе жертва — Сгуби на обратном пути!», А птица в холмах рыдала, Словно призрак загробный, Несомый бурею злобной. О смерти ее подумайте, Об убийстве жестоком, О сети, ею сплетенной Нарочно иль ненароком, О ножках, лишенных движенья, О глазах ослепленных — Много королев умудренных, А ей нравились вещицы И попугаи, И куропатки сизые, И золотые рыбки де Гиза, И голубóк с опереньем лиловым (Подарен мсье д’Эльбёфом). Перевод А. Серебренникова

Richard Le Gallienne (1866–1947)

A New Ballade of Last Year’s Snow

 Villon, in French none may forget, “What has become of last year’s snow?” You asked — nor is there answer yet; And where did those dead ladies go With bosoms worn exceeding low. With hair of gold, and lips of red? It drifted — would you really know — Flake after flake upon my head. Ah! suns may rise and suns may set, Catullus told us long ago. But, howsoe’er we fume and fret. The wind takes all our mortal show. And youth hath scarcely time to blow In Life’s brief garden, ere ‘tis fled — Yet why so early settle so Flake after flake upon my head? But yesterday my locks were jet. Rival of raven and of crow. Yet, while I dined with Juliet, And passed the wine-cup to and fro. For all the glory and the glow. The gray was creeping thread by thread. Falling, a soft insidious foe. Flake after flake upon my head. Envoi Ah! Prince, the sorry overthrow! A man might just as well be dead, When once the years begin to sow Flake after flake upon his head.

Ballade of the Junkman

 Upon the summer afternoon, Wafted across the orchard trees, There comes a ghostly travelling tune, Blent with the sleepy drone of bees; Elfin, aёrial it is. Like shaken bells of silver rain. And creepy as old melodies— The junk-man’s coming down the lane. The ancient hat, the wornout shoon, The broken-hearted fineries. The yellowed news, dead as the moon. The rust, the rubbish, and the lees. The tarnished trophy, gallantries Gone to the moth — this clouded cane! This buckle brave! — for such as these The junk-man’s coming down the lane. O thou that wooest deep in June, Hearken! and thou so fain to seize Joy, and to hoard it, late and soon. Thou lord of many locks and keys. Thick lies the dust — though no man sees — Upon thy dream; Time sees it plain On the bright wings, long ere it flies: The junk-man’s coming down the lane. Envoi Prince, ’tis a thought our veins to freeze: Time doth all hallowed things profane, And toss about the centuries — The junk-man’s coming down the lane.

Ballade to A Departing God

 God of the Wine List, roseate lord, And is it really then good-by? Of Prohibitionists abhorred. Must thou in sorry sooth then die, (O fatal morning of July!) Nor aught hold back the threatened hour That shrinks thy purple clusters dry? Say not good-by — but au revoir! For the last time the wine is poured, For the last toast the glass raised high. And henceforth round the wintry board, As dumb as fish, we’ll sit and sigh, And eat our Puritanic pie, And dream of suppers gone before. With flying wit and words that fly— Say not good-by — but an revoir! Twas on thy wings the poet soared, And Sorrow fled when thou wentst by, And, when we said "Here’s looking toward". It seemed a better world, say I, With greener grass and bluer sky. The writ is on the Tavern Door, And who would tipple on the sly?. ’Tis not good-by — but au revoir! Envoi Gay God of Bottles, I deny Those brave tempestuous times are o’er; Somehow I think, I scarce know why, ’Tis not good-by— but au revoir!

The Second Crucifixion

 Loud mockers in the roaring street Say Christ is crucified again: Twice pierced His gospel-bearing feet, Twice broken His great heart in vain. I hear, and to myself I smile, For Christ talks with me all the while. No angel now to roll the stone From off His unawaking sleep, In vain shall Mary watch alone, In vain the soldiers vigil keep. Yet while they deem my Lord is dead My eyes are on His shining head. Ah! never more shall Mary hear That voice exceeding sweet and low Within the garden calling clear: Her Lord is gone, and she must go. Yet all the while my Lord I meet In every London lane and street. Poor Lazarus shall wait in vain, And Bartimæus still go blind; The healing hem shall ne’er again Be touch’d by suffering humankind. Yet all the while I see them rest, The poor and outcast, on His breast. No more unto the stubborn heart With gentle knocking shall He plead, No more the mystic pity start, For Christ twice dead is dead indeed. So in the street I hear men say: Yet Christ is with me all the day.

Ричард Ле Гальенн (1866–1947)

Новая баллада о прошлогоднем снеге

 Ты спрашивал, Вийон-кутила: Мол, где снега минувших лет? Над нами время подшутило: Где высший цвет и полусвет, То декольте и тот корсет, Прелюдия к возможным негам? Однако же сомненья нет: Вся голова покрыта снегом. Про то, как движутся светила, Катулл не думать дал совет. Тебя судьба поколотила, Но ты удачей обогрет Но было счастья невпроед, Сверкнувшего перед ночлегом Да только все пошло во вред, А голова покрыта снегом. Совсем не так давно мне льстило Что черен шевелюры цвет, Увы, природа отомстила: Вчера я пил с Элизабет, И ей передавал кларет, Да только понял пред забегом: Не черен локон мой, а сед, И голова покрыта снегом. Посылка Мой Принц, простите этот бред: Не притворяйтесь же стратегом, Пытаясь сохранить секрет Что голова покрыта снегом. Перевод Е. Витковского

Баллада старьевщика

 В июне ночи коротки, И по утрам жара в тени, В саду хозяйствуют жуки, Роятся пчелы и слепни, Рождают музыку они, Умело вторя комарам. Но поглядеть в окно рискни: Идет старьевщик по дворам. Полным-полны его мешки, Там тряпки ветхие одни, Да стоптанные башмаки, Такие, боже сохрани, Булавки, пряжки и ремни Что взять их в руки — стыд и срам! Хоть вой, хоть ноги протяни! Идет старьевщик по дворам. В жару трудиться не с руки. В июньские разнежась дни, Возьми ключи, замкни замки И на окрестный прах взгляни. Мечтой погашены огни, А Время насмотрелось драм, И, тяжко волоча ступни, Идет старьевщик по дворам. Посылка Принц, этот образ прочь гони, Да только помни — по утрам Мы наблюдаем искони: Идет старьевщик по дворам. Перевод Е. Витковского

Баллада уходящему богу

 Король невинный карты винной, Ты с нами был во все века. Злодеи с яростию львиной Нас гонят прочь из погребка. Пришел июль — пришла тоска. Сбылись худые ожиданья. В чем вред вина и коньяка? Нет, не прощай, но — до свиданья! В последний раз бокал старинный Наполнен, и дрожит слегка. А нам отныне с кислой миной Судьба — молчать у камелька, Просиживать окорока, Едва удерживать рыданья Валять, короче, дурака. Нет, не прощай, но — до свиданья! С тобой в трактире и в гостиной Была печаль невелика Убыток был всего единый — Для нашего же кошелька. Увы, над дверью кабачка Приказ прибит без состраданья Чтоб устрашить поставщика. Нет, не прощай, но — до свиданья! Посылка Веселый бог, ну, а пока Тверды законы мирозданья, Я говорю наверняка Нет, не «прощай», но — «до свиданья!» Перевод Е. Витковского

Второе распятие

 Глумливцы посреди толпы Вопят, что вновь распят Христос: «Вновь пронзены Его стопы И сердце вновь разорвалось». Но мне смешно от этих слов — Всегда я слышу глас Христов. «И ангел вновь не отворит Гробницы каменный затвор, И Матерь Сына не узрит, Напрасен стражников дозор». Христова гибель в их речах, Но Божий лик — в моих очах. «Его чудесный, кроткий глас Для слуха Матери умрет, Не позовет в урочный час. Он мертв; грядет ее черед». Но мне не раз встречался Бог У шумных лондонских дорог. «Из гроба Лазарю не встать, И не прозреет Вартимей, И край одежд Его опять Не будет исцелять людей». Но видел я: вкушают мир В Его объятьях те, кто сир. «И больше милосердья зов Не потревожит злых сердец. Не нужно жалостливых слов: Умерший дважды — впрямь мертвец». Вот что толкует праздный сброд, Но Бог всегда меня ведет. Перевод А. Серебренникова

Thomas Boyd (1867–1927)

The Heath

 Through the purple dusk on this pathless heath Wanders a horse with his rider, Death. The steed like his master is old and grim, And the flame in his eye is burning dim. The crown of the rider is red with gold. For he is lord of the lea and the wold. A-tween his ribs, against the sky Glimmer the stars as he rideth by. A hungry scythe o’er his shoulder bare Glints afar through the darkening air. And the sullen clank of his horse’s hoof Frightens the Wanderer aloof.

Томас Бойд (1867–1927)

Вересковая пустошь

 Сквозь багровый мрак, сквозь заросший лог Конь бредет, а на нем — Смерть-седок. Всаднику под стать стар и мрачен конь, Тускло мерцает в глазу огонь. Злат и красен венец на том, кто в седле, — Он царит и в песчаной, и в цветущей земле. Между ребер его виден небосвод, Светят звезды с неба, а конь бредет. На плечах блестит хищная коса, Виден блеск ее сквозь густые леса, И внезапный стук лошадиных копыт Дальнего Путника страшит. Перевод А. Серебренникова

John Millington Synge (1871–1909)

Danny

 One night a score of Erris men, A score I’m told and nine, Said, “We’ll get shut of Danny’s noise Of girls and widows dyin’. There’s not his like from Binghamstown To Boyle and Ballycroy, At playing hell on decent girls, At beating man and boy. He’s left two pairs of female twins Beyond in Killacreest, And twice in Crossmolina fair He’s struck the parish priest. But we’ll come round him in the night A mile beyond the Mullet; Ten will quench his bloody eyes, And ten will choke his gullet”. It wasn’t long till Danny came, From Bangor making way, And he was damning moon and stars And whistling grand and gay. Till in a gap of hazel glen — And not a hare in sight — Out lepped the nine-and-twenty lads Along his left and right. Then Danny smashed the nose of Byrne, He split the lips on three, And bit across the right hand thumb Of one Red Shawn Magee. But seven tripped him up behind, And seven kicked before, And seven squeezed around his throat Till Danny kicked no more. Then some destroyed him with their heels, Some tramped him in the mud, Some stole his purse and timber pipe, And some washed off his blood. And when you’re walking out the way From Bangor to Belmullet, You’ll see a flat cross on a stone Where men choked Danny’s gullet.

A Question

 I asked if I got sick and died, would you With my black funeral go, walking too, If you’d stand close to hear them talk or pray While I’m let down in that steep bank of clay. And, No, you said, for if you saw a crew Of living idiots pressing round that new Oak coffin — they alive, I dead beneath That board — you’d rave and rend them with your teeth.

Winter

 There’s snow in every street Where I go up and down, And there’s no woman, man, or dog That knows me in the town. I know each shop, and all These Jews, and Russian Poles, For I go walking night and noon To spare my sack of coals.

In May

 In a nook that opened south, You and I Lay mouth to mouth. A snowy gull And sooty daw Came and looked With many a caw; “Such”, I said, “Are I and You, When you’ve Kissed me Black and Blue!”

Джон Миллингтон Синг (1871–1909)

Данни

 Их двадцать девять при луне Сошлось когда-то здесь. Сказали парни: «Надо сбить С кривляки Дании спесь. Зайдешь ли в Бойль иль в Балликрой Стоит повсюду стон. Прохода девкам не дает, Парней увечит он. А в Киллекристе от него Две двойни без венца. А в Кроссмолине он побил Духовного отца. Но мы его подстережем На Мульской переправе, Мы, десять, выколем глаза, А десять глотку сдавят». Пришлось недолго парням ждать. В ту ночь из ближних сел, Посвистывая, матерясь, Веселый Данни шел. Когда он к броду подходил, Как сучья заскрипят! И двадцать девять на него Набросилось ребят. Тут Бирну он расквасил нос, Трем зубы выбил он, С рукой, прокушенной насквозь, Бежать пустился Шон. Но сзади семеро взялись, И семеро за грудь, Да в горло семеро впились, И Данни — не дохнуть. Кто сапогом его топтал, А кто пинал как мог, А двое трубку с кошельком Стащили под шумок. Теперь ты видел серый крест? Кругом кусты да травы… Там был задушен Данни в ночь У Мульской переправы. Перевод Ю. Таубина

Вопрос

 Придешь ли, я спросил, когда умру, Со всеми вместе, в черном, поутру, Смотреть, как, поболтав и помолясь, Опустят гроб в кладбищенскую грязь? О нет, сказала, как смотреть на них, Глазеющих на гроб глупцов живых, — Когда ты умер? Брошусь, не сдержусь, Зубами в горло первое вцеплюсь… Перевод А. Петровой

Зима

 Падает, падает снег, Город засыпан весь. Ни одна собака меня Не знает здесь. Из подвальных окон звучит мне вслед Еврейская и польская речь… Брожу день и ночь, чтоб последний мешок Угля сберечь. Перевод А. Петровой

В мае

 В уголке, На юг, к лучам, Мы лежали Уста к устам. Чайка, как снег, Галка, как ночь, — На нас взглянули И — с криком прочь. «И я, — сказал я, — Буду таков, Когда зацелуешь До синяков». Перевод Е. Тарасова

Aubrey Beardsley (1872–1898)

The Ballad Of A Barber

 Here is the tale of Carrousel, The barber of Meridian Street. He cut, and coiffed, and shaved so well, That all the world was at his feet. The King, the Queen, and all the Court, To no one else would trust their hair, And reigning belles of every sort Owed their successes to his care. With carriage and with cabriolet Daily Meridian Street was blocked, Like bees about a bright bouquet The beaux about his doorway flocked. Such was his art he could with ease Curl wit into the dullest face; Or to a goddess of old Greece Add a new wonder and a grace. All powders, paints, and subtle dyes, And costliest scents that men distil, And rare pomades, forgot their price And marvelled at his splendid skill. The curling irons in his hand Almost grew quick enough to speak, The razor was a magic wand That understood the softest cheek. Yet with no pride his heart was moved; He was so modest in his ways! His daily task was all he loved, And now and then a little praise. An equal care he would bestow On problems simple or complex; And nobody had seen him show A preference for either sex. How came it then one summer day, Coiffing the daughter of the King, He lengthened out the least delay And loitered in his hairdressing? The Princess was a pretty child, Thirteen years old, or thereabout. She was as joyous and as wild As spring flowers when the sun is out. Her gold hair fell down to her feet And hung about her pretty eyes; She was as lyrical and sweet As one of Schubert’s melodies. Three times the barber curled a lock, And thrice he straightened it again; And twice the irons scorched her frock, And twice he stumbled in her train. His fingers lost their cunning quite, His ivory combs obeyed no more; Something or other dimmed his sight, And moved mysteriously the floor. He leant upon the toilet table, His fingers fumbled in his breast; He felt as foolish as a fable, And feeble as a pointless jest. He snatched a bottle of Cologne, And broke the neck between his hands; He felt as if he was alone, And mighty as a king’s commands. The Princess gave a little scream, Carrousel’s cut was sharp and deep; He left her softly as a dream That leaves a sleeper to his sleep. He left the room on pointed feet; Smiling that things had gone so well. They hanged him in Meridian Street. You pray in vain for Carrousel.

The Three Musicians

 Along the path that skirts the wood, The three musicians wend their way, Pleased with their thoughts, each other’s mood, Franz Himmel’s latest roundelay, The morning’s work, a new-found theme, their breakfast and the summer day. One’s a soprano, lightly frocked In cool, white muslin that just shows Her brown silk stockings gaily clocked, Plump arms and elbows tipped with rose, And frills of petticoats and things, and outlines as the warm wind blows. Beside her a slim, gracious boy Hastens to mend her tresses’ fall, And dies her favour to enjoy, And dies for réclame and recall At Paris and St. Petersburg, Vienna and St. James’s Hall. The third’s a Polish Pianist With big engagements everywhere, A light heart and an iron wrist, And shocks and shoals of yellow hair, And fingers that can trill on sixths and fill beginners with despair. The three musicians stroll along And pluck the ears of ripened corn, Break into odds and ends of song, And mock the woods with Siegfried’s horn, And fill the air with Gluck, and fill the tweeded tourist’s soul with scorn. The Polish genius lags behind, And, with some poppies in his hand, Picks out the strings and wood and wind Of an imaginary band, Enchanted that for once his men obey his beat and understand. The charming cantatrice reclines And rests a moment where she sees Her chateau’s roof that hotly shines Amid the dusky summer trees, And fans herself, half shuts her eyes, and smoothes the frock about her knees. The gracious boy is at her feet, And weighs his courage with his chance; His fears soon melt in noon-day heat. The tourist gives a furious glance, Red as his guide-book grows, moves on, and offers up a prayer for France.

Обри Бердслей (1872–1898)

Баллада о брадобрее

 Что рассказать про Аполлона, Цирюльника из Бельведера? Бог ножниц, бритв, одеколона, Он стриг весь двор — пажа и пэра. Успех сопутствовал их Дому, Довольны львицы, хорошея, Бог упаси кому другому Доверить голову и шею. С утра коляски и пролетки, И в Бельведер не протолкнуться, Как пчелы на лугу, красотки Вокруг дверей заветных вьются. Он сообщить пошлейшей роже Умел величие природы, Богине, выцветшей на ложе, Последний писк поверить моды. Лак, блестки, краска, пудра, тени, Духи (о ценах позабудем!), Помада — вот его умений Орудия на радость людям. В руках его щипцы летали, Как непорочная молитва. Волшебной палочкой из стали Иной щеке казалась бритва. Но славы суетной угаром Он, как ни странно, не был болен И ежедневным гонораром, Казалось, полностью доволен. Равно с вниманием веселым Любым он занимался делом, Между мужским и женским полом Не проводя различий в целом. Но почему же, завивая Дочь короля в день знойный лета, Он медлил, дело забывая, Оттягивая дело это? Принцесса — маленькое диво, В тринадцать, или что_то вроде, Была восторженно_пуглива, Как мак при солнечном заходе. Блестели миленькие глазки Сквозь локон золотой и длинный. Она — вся прелесть старой сказки: Сон, тени, Шуберт, сонатина. Три раза завивал он пряди И расправлял — чего же ради? И прожигал ей платье, гладя, И в шлейфе путался не глядя. Как бы не сладивши с азами, Искусство потерял былое, И всё плывет перед глазами, И донимает что-то злое. Упав на туалетный столик И за сердце хватаясь жутко, Он чувствует: он — жалкий нолик Или тупая чья-то шутка. Подняв бутыль с одеколоном, Он ей сворачивает шею И смотрит грозным Аполлоном, И всё подвластно брадобрею. Порез был острым и глубоким, Принцесса вскрикнула щемяще, Он вышел сном голубооким Из этой дуры просто спящей. И улыбаясь, как химере, На цыпочках шагал влюбленно. И был повешен в Бельведере. Вы не спасли бы Аполлона. Перевод А. Прокопьева

Три музыканта

 Тропинкой узкой вдоль леска Три музыканта еле-еле Плетутся, радуясь слегка Последней Химмеля ронделе, Работе, теме, зною дня, тому, что закусить успели. Одна — сопрано; локоток Чуть розовеет из муслина; Мелькнул коричневый чулок, Подвязка (милая картина!), Чуть пробежавший ветерок — виденью резвая причина. За нею мальчик вслед; он рад Поправить локон, что на воле, И умереть готов стократ, Чтоб ей понравиться, и боле: Мечтает славу он стяжать в Париже, Вене, Сен-Джемс-Холле. Последний — польский был пьянист, Имел повсюду приглашенье, Рукою крепок, сердцем чист, Волос густое украшенье Носил, а в секстах перелив мог новичка привесть в смущенье. Идут всё дальше вдоль дорог, Срывают зерна по посевам, То дразнит лес Зигфридов рог, То легким преданы напевам, И воздух Глюком напоен, туриста ж сердце полно гневом. Вот польский гений отстает, Смотря на сорванные маки; Валторну, скрипку и фагот Ему изображают злаки, И он доволен, что оркестр его так понимает знаки. Певица села отдохнуть, Сидит, от жара сладко млеет, Сквозь мутную деревьев муть Ей крыша замка ярко рдеет, Оправив юбку, чуть глядит и веером тихонько веет. А милый мальчик уж у ног, Не знает, нужно ли быть… смелым. О Франции молить лишь мог Турист в уме окаменелом — И гида красный переплет в сравненьи с ним казался белым. Перевод М. Кузмина

Harry Graham (1874–1936)

Poetical Economy

 What hours I spent of precious time, What pints of ink I used to waste, Attempting to secure a rhyme To suit the public taste, Until I found a simple plan Which makes the tamest lyric scan! When I’ve a syllable de trop, I cut it off, without apol.: This verbal sacrifice, I know, May irritate the schol.; But all must praise my dev’lish cunn. Who realize that Time is Mon. My sense remains as clear as cryst., My style as pure as any Duch. Who does not boast a bar sinist. Upon her fam. escutch.; And I can treat with scornful pit. The sneers of ev’ry captious crit. I gladly publish to the pop. A scheme of which I make no myst., And beg my fellow scribes. to cop. This labor-saving syst. I offer it to the consid. Of ev’ry thoughtful individ. The author, working like a beav., His readers’ pleasure could redoub. Did he but now and then abbrev. The work he gives his pub. (This view I most partic. suggest To A. C. Bens. and G. K. Chest.) If Mr. Caine rewrote The Scape., And Miss Corell, condensed Barabb., What could they save in foolscap pape. Did they but cult. the hab., Which teaches people to suppress All syllables that are unnec.! If playwrights would but thus dimin. The length of time each drama takes, (The Second Mrs. Tanq. by Pin. or even Ham., by Shakes.) We could maintain a watchful att. When at a Mat. on Wed. or Sat. Have done, ye bards, with dull monot.! Foll. my examp., O, Stephen Phill., O, Owen Seam., O, William Wat., O, Ella Wheeler Wil., And share with me the grave respons. of writing this amazing nons.!

Гарри Грэм (1874–1936)

Поэтическая экономия

 Пришлось ночами мне не спать, Истратить баррели чернил, Размер пытаясь подыскать, Чтоб стих мой складен был. И я нашел-таки прием, Что делать в случае таком. Когда какой-то слог de trop[83], А я размер строки ищу, Я слова сохраню ядро, Оконч. же сокращу. Так делаю я каждый день. Еще бы! Время — это день.. А стих мой легок, прост и чист, Я за него награды жду. Я, не таясь, открыл вам сист., Которую приду.: Ее применит с этих пор Любой разумный стихотвор.. Читатели покорены Стихосложением моим. О вы, поэты всей страны, С меня возьмите прим.. Я, разумеется презир. Сварливых критиков придир.. Поэты! Подражайте мне: Я вам на то даю добро. Я сокращаю без стесне. Всё, что не лезет в стро. Пусть пишут так небезызвест. И Редьярд Кип., и Гилберт Чест.. Коль Бай. писал бы так «Дон Жу.», А Кол. — поэму "Старый мор.", Они могли б, я вам скажу, Сберечь бумаги вор., Что учит нас из всех словес Всё убирать, что безполез.. И если бы Шекспир сумел Ужать своих размеры драм, То был короче бы «Отел.», А может, даже «Гам.». И, посмотрев спектакль такой, Мы раньше бы ушли домой. О барды, вы, чей стих сентим.! Я всем вам буду эталон. Ты, Стивен Фил., ты, Оуэн Сим., И ты, о Билл Мак-Гон.! Вы разделить со мной могли б Ответст. за эту всю белиб.. Перевод Г. Бена

James Elroy Flecker (1884–1915)

The Masque Of The Magi

 Three Kings have come to Bethlehem With a trailing star in front of them. MARY What would you in this little place, You three bright kings? KINGS Mother, we tracked the trailing star Which brought us here from lands afar, And we would look on his dear face Round whom the Seraphs fold their wings. MARY But who are you, bright kings? CASPAR Caspar am I: the rocky North From storm and silence drave me forth Down to the blue and tideless sea. I do not fear the tinkling sword, For I am a great battle-lord, And love the horns of chivalry. And I have brought thee splendid gold, The strong man’s joy, refined and cold. All hail, thou Prince of Galilee! BALTHAZAR I am Balthazar, Lord of Ind, Where blows a soft and scented wind From Taprobane towards Cathay. My children, who are tall and wise, Stand by a tree with shutten eyes And seem to meditate or pray. And these red drops of frankincense Betoken man’s intelligence. Hail, Lord of Wisdom, Prince of Day! MELCHIOR I am the dark man, Melchior, And I shall live but little more Since I am old and feebly move. My kingdom is a burnt-up land Half buried by the drifting sand, So hot Apollo shines above. What could I bring but simple myrrh White blossom of the cordial fire? Hail, Prince of Souls, and Lord of Love! CHORUS OF ANGELS O Prince of souls and Lord of Love, O’er thee the purple-breasted dove Shall watch with open silver wings, Thou King of Kings. Suaviole o flos Virginum, Apparuit Rex Gentium. … "Who art thou, little King of Kings?" His wondering mother sings.

War Song Of The Saracens

 We are they who come faster than fate: we are they who ride early or late: We storm at your ivory gate: Pale Kings of the Sunset, beware! Not on silk nor in samet we lie, not in curtained solemnity die Among women who chatter and cry, and children who mumble a prayer. But we sleep by the ropes of the camp, and we rise with a shout, and we tramp With the sun or the moon for a lamp, and the spray of the wind in our hair. From the lands, where the elephants are, to the forts of Merou and Balghar, Our steel we have brought and our star to shine on the ruins of Rum. We have marched from the Indus to Spain, and by God we will go there again; We have stood on the shore of the plain where the Waters of Destiny boom. A mart of destruction we made at Jalula where men were afraid, For death was a difficult trade, and the sword was a broker of doom; And the Spear was a Desert Physician who cured not a few of ambition, And drave not a few to perdition with medicine bitter and strong: And the shield was a grief to the fool and as bright as a desolate pool, And as straight as the rock of Stamboul when their cavalry thundered along: For the coward was drowned with the brave when our battle sheered up like a wave, And the dead to the desert we gave, and the glory to God in our song.

Джеймс Элрой Флеккер (1884–1915)

Действо о волхвах

 Волхвы явились в Вифлеем, Звезда в пути светила всем. Мария Что в скромный дом вас привело, О славные цари? Цари-волхвы В пути светила нам звезда, Издалека мы шли сюда Взглянуть на ясное чело, Лик ангельский, светлей зари. Мария Но кто вы, славные цари? Каспар Каспар я. С ледовитых скал Морозный вихрь меня пригнал, Пришел к тебе на корабле я. Я не боюсь кровавых сеч, Люблю я свой звенящий меч, В потехе ратной веселею. Вот злато. Холодом горя, Ласкает сильный взор Царя Дар Государю Галилеи! Валтасар Я Валтасар, царь Индостана, Где веет ветр благоуханный От Тапробаны до Катая. Мои сыны проводят дни У дерева, в густой тени, Не то молясь, не то мечтая. Вот ладан — символ мудреца. Познай все тайны до конца, Царь Полдня, Мудрость Пресвятая! Мельхиор Я темнокожий Мельхиор, Я стар, движеньями нескор, Уже сочтен мой век великий. Мой край песками занесен, И светит знойный Аполлон В стране пустынной и безликой. Вот мирры белые цветы, Сердечный пламень. Станешь ты Царем Любви, Души Владыкой! Хор ангелов О Царь Любви, Души Владыка, Согреет голубь светлоликий Тебя теплом груди своей, О Царь Царей. Suaviole o flos Virginum, Apparuit Rex Gentium[84]. … «Но кто ты, Царь Царей? Как знать?» — Поет в задумчивости мать.

Боевая песня сарацин

 Мы приходим быстрее, чем рок; мы приходим в назначенный срок; Мы являемся к вам на порог — трепещите, Владыки Заката! Мы не спим на роскошных шелках, умираем мы не во дворцах, Где простерты жены в слезах, где молитвы бормочут ребята. Вместо ложа земля нам дана, мы с восходом встаем в стремена, Светит солнце нам или луна, и в лицо дует ветер крылатый. От земель африканского жара к стенам Мерва и стенам Булгара Нашу сталь мы несли для удара, и руинами сделался Рум. Мы от Инда пришли к Пиренеям, тот поход повторить мы сумеем; К бурным Водам Судьбы мы посмеем подойти и послушать их шум. Продавали мы много смертей, устрашая врагов, как детей; При Джалуле был всяк богатей, на базаре войны толстосум. Там Копье, словно Лекарь Пустыни, исцеляло врага от гордыни, И бывало горше полыни то лекарство для гордецов. И щиты не однажды блеснули, нерушимы, как скалы в Стамбуле, При жестоком набеге мелькнули знаком гибели для глупцов. Там и храбрый, и трус погибал — налетал наш отряд словно вал, Много Богу воздали мы хвал, много дали пескам мертвецов. Перевод А. Серебренникова

Rupert Brooke (1887–1915)

The Vision of the Archangels

 Slowly up silent peaks, the white edge of the world, Trod four archangels, clear against the unheeding sky, Bearing, with quiet even steps, and great wings furled, A little dingy coffin; where a child must lie, It was so tiny. (Yet, you had fancied, God could never Have bidden a child turn from the spring and the sunlight, And shut him in that lonely shell, to drop for ever Into the emptiness and silence, into the night.) They then from the sheer summit cast, and watched it fall, Through unknown glooms, that frail black coffin — and therein God’s little pitiful Body lying, worn and thin, And curled up like some crumpled, lonely flower-petal — Till it was no more visible; then turned again With sorrowful quiet faces downward to the plain.

Unfortunate

 Heart, you are restless as a paper scrap That’s tossed down dusty pavements by the wind; Saying, “She is most wise, patient and kind. Between the small hands folded in her lap Surely a shamed head may bow down at length, And find forgiveness where the shadows stir About her lips, and wisdom in her strength, Peace in her peace. Come to her, come to her!.”. She will not care. She’ll smile to see me come, So that I think all Heaven in flower to fold me. She’ll give me all I ask, kiss me and hold me, And open wide upon that holy air The gates of peace, and take my tiredness home, Kinder than God. But, heart, she will not care.

The Call

 Out of the nothingness of sleep, The slow dreams of Eternity, There was a thunder on the deep: I came, because you called to me. I broke the Night’s primeval bars, I dared the old abysmal curse, And flashed through ranks of frightened stars Suddenly on the universe! The eternal silences were broken; Hell became Heaven as I passed. — What shall I give you as a token, A sign that we have met, at last? I’ll break and forge the stars anew, Shatter the heavens with a song; Immortal in my love for you, Because I love you, very strong. Your mouth shall mock the old and wise, Your laugh shall fill the world with flame, I’ll write upon the shrinking skies The scarlet splendour of your name, Till Heaven cracks, and Hell thereunder Dies in her ultimate mad fire, And darkness falls, with scornful thunder, On dreams of men and men’s desire. Then only in the empty spaces, Death, walking very silently, Shall fear the glory of our faces Through all the dark infinity. So, clothed about with perfect love, The eternal end shall find us one, Alone above the Night, above The dust of the dead gods, alone.

Dust

 When the white flame in us is gone, And we that lost the world’s delight Stiffen in darkness, left alone To crumble in our separate night; When your swift hair is quiet in death, And through the lips corruption thrust Has stilled the labour of my breath — When we are dust, when we are dust! — Not dead, not undesirous yet, Still sentient, still unsatisfied, We’ll ride the air, and shine, and flit, Around the places where we died, And dance as dust before the sun, And light of foot, and unconfined, Hurry from road to road, and run About the errands of the wind. And every mote, on earth or air, Will speed and gleam, down later days, And like a secret pilgrim fare By eager and invisible ways, Nor ever rest, nor ever lie, Till, beyond thinking, out of view, One mote of all the dust that’s I Shall meet one atom that was you. Then in some garden hushed from wind, Warm in a sunset’s afterglow, The lovers in the flowers will find A sweet and strange unquiet grow Upon the peace; and, past desiring, So high a beauty in the air, And such a light, and such a quiring, And such a radiant ecstasy there, They’ll know not if it’s fire, or dew, Or out of earth, or in the height, Singing, or flame, or scent, or hue, Or two that pass, in light, to light, Out of the garden, higher, higher. But in that instant they shall learn The shattering ecstasy of our fire, And the weak passionless hearts will burn And faint in that amazing glow, Until the darkness close above; And they will know — poor fools, they’ll know! — One moment, what it is to love.

The Jolly Company
The stars, a jolly company, I envied, straying late and lonely; And cried upon their revelry: “O white companionship! You only In love, in faith unbroken dwell, Friends radiant and inseparable!” Light-heart and glad they seemed to me And merry comrades (even so God out of Heaven may laugh to see The happy crowds; and never know That in his lone obscure distress Each walketh in a wilderness). But I, remembering, pitied well And loved them, who, with lonely light, In empty infinite spaces dwell, Disconsolate. For, all the night, I heard the thin gnat-voices cry, Star to faint star, across the sky.

Menelaus and Helen

 I Hot through Troy’s ruin Menelaus broke To Priam’s palace, sword in hand, to sate On that adulterous whore a ten years’ hate And a king’s honour. Through red death, and smoke, And cries, and then by quieter ways he strode, Till the still innermost chamber fronted him. He swung his sword, and crashed into the dim Luxurious bower, flaming like a god. High sat white Helen, lonely and serene. He had not remembered that she was so fair, And that her neck curved down in such a way; And he felt tired. He flung the sword away, And kissed her feet, and knelt before her there, The perfect Knight before the perfect Queen. II So far the poet. How should he behold That journey home, the long connubial years? He does not tell you how white Helen bears Child on legitimate child, becomes a scold, Haggard with virtue. Menelaus bold Waxed garrulous, and sacked a hundred Troys ‘Twixt noon and supper. And her golden voice Got shrill as he grew deafer. And both were old. Often he wonders why on earth he went Troyward, or why poor Paris ever came. Oft she weeps, gummy-eyed and impotent; Her dry shanks twitch at Paris’ mumbled name. So Menelaus nagged; and Helen cried; And Paris slept on by Scamander side.

The Voice

 Safe in the magic of my woods I lay, and watched the dying light. Faint in the pale high solitudes, And washed with rain and veiled by night, Silver and blue and green were showing. And the dark woods grew darker still; And birds were hushed; and peace was growing; And quietness crept up the hill; And no wind was blowing And I knew That this was the hour of knowing, And the night and the woods and you Were one together, and I should find Soon in the silence the hidden key Of all that had hurt and puzzled me — Why you were you, and the night was kind, And the woods were part of the heart of me. And there I waited breathlessly, Alone; and slowly the holy three, The three that I loved, together grew One, in the hour of knowing, Night, and the woods, and you — And suddenly There was an uproar in my woods, The noise of a fool in mock distress, Crashing and laughing and blindly going, Of ignorant feet and a swishing dress, And a Voice profaning the solitudes. The spell was broken, the key denied me And at length your flat clear voice beside me Mouthed cheerful clear flat platitudes. You came and quacked beside me in the wood. You said, “The view from here is very good!” You said, “It’s nice to be alone a bit!” And, “How the days are drawing out!” you said. You said, “The sunset’s pretty, isn’t it?” * * * * * By God! I wish — I wish that you were dead!

Heaven

 Fish (fly-replete, in depth of June, Dawdling away their wat’ry noon) Ponder deep wisdom, dark or clear, Each secret fishy hope or fear. Fish say, they have their Stream and Pond; But is there anything Beyond? This life cannot be All, they swear, For how unpleasant, if it were! One may not doubt that, somehow, Good Shall come of Water and of Mud; And, sure, the reverent eye must see A Purpose in Liquidity. We darkly know, by Faith we cry, The future is not Wholly Dry. Mud unto mud! — Death eddies near — Not here the appointed End, not here! But somewhere, beyond Space and Time. Is wetter water, slimier slime! And there (they trust) there swimmeth One Who swam ere rivers were begun, Immense, of fishy form and mind, Squamous, omnipotent, and kind; And under that Almighty Fin, The littlest fish may enter in. Oh! never fly conceals a hook, Fish say, in the Eternal Brook, But more than mundane weeds are there, And mud, celestially fair; Fat caterpillars drift around, And Paradisal grubs are found; Unfading moths, immortal flies, And the worm that never dies. And in that Heaven of all their wish, There shall be no more land, say fish.

Clouds

 Down the blue night the unending columns press In noiseless tumult, break and wave and flow, Now tread the far South, or lift rounds of snow Up to the white moon’s hidden loveliness. Some pause in their grave wandering comradeless, And turn with profound gesture vague and slow, As who would pray good for the world, but know Their benediction empty as they bless. They say that the Dead die not, but remain Near to the rich heirs of their grief and mirth. I think they ride the calm mid-heaven, as these, In wise majestic melancholy train, And watch the moon, and the still-raging seas, And men, coming and going on the earth.

Home

 I came back late and tired last night Into my little room, To the long chair and the firelight And comfortable gloom. But as I entered softly in I saw a woman there, The line of neck and cheek and chin, The darkness of her hair, The form of one I did not know Sitting in my chair. I stood a moment fierce and still, Watching her neck and hair. I made a step to her; and saw That there was no one there. It was some trick of the firelight That made me see her there. It was a chance of shade and light And the cushion in the chair. Oh, all you happy over the earth, That night, how could I sleep? I lay and watched the lonely gloom; And watched the moonlight creep From wall to basin, round the room, All night I could not sleep.

1914

I. Peace

 Now, God be thanked Who has matched us with His hour, ⁠    And caught our youth, and wakened us from sleeping, With hand made sure, clear eye, and sharpened power, ⁠    ⁠To turn, as swimmers into cleanness leaping, Glad from a world grown old and cold and weary, ⁠    ⁠Leave the sick hearts that honour could not move, And half-men, and their dirty songs and dreary, ⁠    ⁠And all the little emptiness of love! Oh! we, who have known shame, we have found release there, ⁠    ⁠Where there’s no ill, no grief, but sleep has mending, ⁠⁠⁠    ⁠    Naught broken save this body, lost but breath; ⁠Nothing to shake the laughing heart’s long peace there ⁠    ⁠But only agony, and that has ending; ⁠    ⁠    ⁠⁠⁠And the worst friend and enemy is but Death.

II. Safety

 Dear! of all happy in the hour, most blest ⁠⁠    He who has found our hid security, Assured in the dark tides of the world that rest, ⁠⁠    And heard our word, “Who is so safe as we?” We have found safety with all things undying, ⁠⁠    The winds, and morning, tears of men and mirth, The deep night, and birds singing, and clouds flying, ⁠⁠    And sleep, and freedom, and the autumnal earth. We have built a house that is not for Time’s throwing. ⁠⁠    We have gained a peace unshaken by pain for ever. War knows no power. Safe shall be my going, ⁠⁠    Secretly armed against all death’s endeavour; Safe though all safety’s lost; safe where men fall; ⁠    And if these poor limbs die, safest of all.

III. The Dead

 Blow out, you bugles, over the rich Dead! ⁠⁠    There’s none of these so lonely and poor of old, ⁠⁠    But, dying, has made us rarer gifts than gold. These laid the world away; poured out the red Sweet wine of youth; gave up the years to be ⁠⁠    Of work and joy, and that unhoped serene, ⁠⁠    That men call age; and those who would have been, Their sons, they gave, their immortality. Blow, bugles, blow! They brought us, for our dearth, ⁠⁠    Holiness, lacked so long, and Love, and Pain. Honour has come back, as a king, to earth, ⁠⁠    And paid his subjects with a royal wage; And Nobleness walks in our ways again; ⁠⁠    And we have come into our heritage.

IV. The Dead

 These hearts were woven of human joys and cares, ⁠⁠    Washed marvellously with sorrow, swift to mirth. The years had given them kindness. Dawn was theirs, ⁠⁠    And sunset, and the colours of the earth. These had seen movement, and heard music; known ⁠⁠    Slumber and waking; loved; gone proudly friended; Felt the quick stir of wonder; sat alone; ⁠⁠    Touched flowers and furs and cheeks. All this is ended. There are waters blown by changing winds to laughter And lit by the rich skies, all day. And after, ⁠⁠    Frost, with a gesture, stays the waves that dance And wandering loveliness. He leaves a white ⁠⁠    Unbroken glory, a gathered radiance, A width, a shining peace, under the night.

V. The Soldier

 If I should die, think only this of me: ⁠⁠    That there’s some corner of a foreign field That is for ever England. There shall be ⁠⁠    In that rich earth a richer dust concealed; A dust whom England bore, shaped, made aware, ⁠⁠    Gave, once, her flowers to love, her ways to roam, A body of England’s, breathing English air, ⁠⁠    Washed by the rivers, blest by suns of home. And think, this heart, all evil shed away, ⁠⁠    A pulse in the eternal mind, no less ⁠⁠⁠    ⁠    Gives somewhere back the thoughts by England given; Her sights and sounds; dreams happy as her day; ⁠⁠    And laughter, learnt of friends; and gentleness, ⁠⁠⁠    ⁠    In hearts at peace, under an English heaven.

Руперт Брук (1887–1915)

Видение архангелов

 По кругам немым, к белоснежной вершине земли четыре архангела ровно и медленно шли: огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом, несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем, да, верно, — ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог: и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь). И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой, в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой, и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок, лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток. Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим архангелы грустно спустились к равнинам пустым. Перевод В. Набокова

Неудачник

 Алмазно-крепкою стеною от меня Всесильный отделил манящую отраду. Восстану, разобью угрюмую ограду и прокляну Его, на троне из огня! Всю землю я потряс хулой своей великой, но пламенем Любовь вилась у ног моих, и, гордый, я дошел до лестниц золотых, ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой. Дремал широкий двор; он полон солнца был и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл квадраты плит, сквозных и начал, неотвязный, в покои пыльные вползать по ступеням… Внутри — пустой престол; и веет ветер праздный и зыблет тяжкие завесы по стенам. Перевод В. Набокова

Крик

 Из дремы Вечности туманной, из пустоты небытия, над глубиною гром исторгся: тобою призван, вышел я. Я расшатал преграды Ночи, законы бездны преступил, и в мир блистательно ворвался под гул испуганных светил. Распалось вечное молчанье… Я пролетел — и Ад зацвел. Каким же знаком докажу я, что наконец тебя нашел? Иные вычеканю звезды, напевом небо раздроблю… В тебе я огненной любовью свое бессмертие люблю. Ты уязвишь седую мудрость, и смех твой пламенем плеснет, Я именем твоим багряным исполосую небосвод. И рухнет Рай, и Ад потухнет в последней ярости своей, и мгла прервет холодным громом стремленья мира, сны людей. И встанет Смерть в пустых пространствах и, в темноту из темноты скользя неслышно, убоится сиянья нашей наготы. Любви блаженствующей звенья, ты, Вечность верная, замкни! Одни над мраком мы, над прахом богов низринутых, — одни… Перевод В. Набокова

Прах

 Когда, погаснув, как зарницы, уйдя от дальней красоты, во мгле, в ночи своей отдельной, истлею я, истлеешь ты; когда замрет твой локон легкий, и тяжкий тлен в моих устах прервет дыханье, и с тобою мы будем прах, мы будем прах, — как прежде, жадные, живые, не пресыщенные, — о, нет! — блестя и рея, мы вернемся к местам, где жили много лет. В луче мы пылью закружимся, былых не ведая оков, и над дорогами помчимся по порученьям ветерков. И станет каждая пылинка, блестя и рея тут и там, скитаться, как паломник тайный, по упоительным путям. Не отдохнем, пока не встретит, за непостижною чертой, один мой странствующий атом пылинку, бывшую тобой. Тогда, тогда, в саду спокойном, в вечерних ласковых лучах, и сладостный, и странный трепет найдут влюбленные в цветах. И средь очнувшегося сада, такое счастие, такой призыв воздушно-лучезарный они почуют над собой, что не поймут — роса ли это, огонь ли, музыка, иль цвет, иль благовонье, или двое, летящие из света в свет. И, с неба нашего блаженства испепеляющего, крик заставит вспыхнуть их пустые и нищие сердца — на миг. И в расползающемся мраке они, блеснув, потухнут вновь, но эти глупые людишки на миг постигнут всю любовь… Перевод В. Набокова

Веселая братия

 Было поздно, было скучно, было холодно, и я звездам — братии веселой позавидовал: друзья золотые, хорошо вам! Не тоскует никогда со звездою лучезарной неразлучная звезда. Светом нежности взаимной, светом радостей живых, беззаботностью, казалось, свыше веяло от них. Так, быть может, и Создатель смотрит с вышины своей, развлекаемый веселой вереницею людей, и не ведает, что каждый в одиночестве своем, как потерянный в пустыне, бродит в сумраке немом. Я-то ведал, полюбил их, пожалел от всей души: там, в пустынях непостижных, в угнетающей тиши, тлели звезды одиноко, и с далеким огоньком огонек перекликался комариным голоском… Перевод В. Набокова

Менелай и Елена

 I Троянские поправ развалины, в чертог Приамов Менелай вломился, чтоб развратной супруге отомстить и смыть невероятный давнишний свой позор. Средь крови и тревог он мчался, в тишь вошел, поднялся на порог, до скрытой горницы добрался он неслышно, и вдруг, взмахнув мечом, в приют туманно-пышный он с грохотом вбежал, весь огненный как бог. Сидела перед ним, безмолвна и спокойна, Елена белая. Не помнил он, как стройно восходит стан ее, как светел чистый лик… И он почувствовал усталость, и смиренно, постылый кинув меч, он, рыцарь совершенный, пред совершенною царицею поник. II Так говорит поэт. И как он воспоет обратный путь, года супружеского плена? Расскажет ли он нам, как белая Елена рожала без конца законных чад и вот брюзгою сделалась, уродом… Ежедневно болтливый Менелай брал сотню Трой меж двух обедов. Старились. И голос у царевны ужасно-резок стал, а царь — ужасно глух. «И дернуло ж меня, — он думает, — на Трою идти! Зачем Парис втесался?» Он порою бранится со своей плаксивою каргой, и, жалко задрожав, та вспомнит про измену. Так Менелай пилил визгливую Елену, а прежний друг ее давно уж спал с другой. Перевод В. Набокова

Голос

 Моими дивными деревьями хранимый, лежал я, и лучи уж гасли надо мной, и гасли одинокие вершины, омытые дождем, овеянные мглой. Лазурь и серебро и зелень в них сквозили; стал темный лес еще теней; и птицы замерли; и шелесты застыли, и кралась тишина по лестнице теней. И не было ни дуновенья… И знал я в это вещее мгновенье, что ночь и лес и ты — одно, я знал, что будет мне дано в глубоком заколдованном покое найти сокрытый ключ к тому, что мучило меня, дразнило: почему ты — ты, и ночь — отрадна, и лесное молчанье — часть моей души. Дыханье затаив, один я ждал в тиши, и, медленно, все три мои святыни — три образа единой красоты — уже сливались: сумрак синий, и лес, и ты. Но вдруг — все дрогнуло, и грохот был вокруг, шумливый шаг шута в неискренней тревоге, и треск, и смех, слепые чьи-то ноги, и платья сверестящий звук, и голос, оскорбляющий молчанье. Ключа я не нашел, не стало волшебства, и ясно зазвучал твой голос, восклицанья, тупые, пошлые, веселые слова. Пришла и близ меня заквакала ты внятно… Сказала ты: здесь тихо и приятно. Сказала ты: отсюда вид неплох. А дни уже короче, ты сказала. Сказала ты: закат — прелестен.       Видит Бог, хотел бы я, хотел, чтоб ты в гробу лежала! Перевод В. Набокова

Небеса

 В полдневный час, ленивым летом, овеянная влажным светом, в струях с изгиба на изгиб, блуждает сонно-сытых рыб глубокомысленная стая, надежды рыбьи обсуждая, и вот значенье их речей: «У нас прудок, река, ручей; но что же дальше? Есть догадка, что жизнь — не все; как было б гадко в обратном случае! В грязи, в воде есть тайные стези, добро лежит в их основанье. Мы верим: в жидком состоянье предназначенье видит Тот, Кто глубже нас и наших вод. Мы знаем смутно, чуем глухо — грядущее не вовсе сухо! «Из ила в ил!», — бормочет смерть; но пусть грозит нам водоверть, — к иной готовимся мы встрече… За гранью времени, далече, иные воды разлились. Там будет слизистее слизь, влажнее влага, тина гуще… Там проплывает Всемогущий, с хвостом, с чешуйчатой душой, благой, чудовищно-большой, извечно царствавший над илом… И под Божественным правилом из нас малейшие найдут желанный, ласковый приют… О глубь реки безмерно мирной! Там, под водою, в мухе жирной крючок зловещий не сокрыт… Там тина золотом горит, там — ил прекрасный, ил пречистый. И в этой области струистой — ах, сколько райских червяков, бессмертных мошек, мотыльков — какие плавают стрекозы!» И там, куда все рыбьи грезы устремлены сквозь влажный свет, там, верят рыбы, суши нет… Перевод В. Набокова

Облака

 Их сонмы облекли полночный синий свод, теснятся, зыблются, волнуются безгласно, на дальний юг текут; к таящейся, прекрасной луне за кругом круг серебряный плывет. Одни, оборотясь, прервав пустынный ход, движеньем медленным, торжественно-неясно благословляют мир, хоть знают, что напрасно моленье, что земли моленье не спасет. Нет смерти, говорят; все души остаются среди наследников их счастья, слез и снов… Я думаю, они по синеве несутся, печально-пышные, как волны облаков; и на луну глядят, на гладь морей гудящих, на землю, на людей, туда-сюда бродящих. Перевод В. Набокова

Дома

 Усталый, поздно возвратился я в сумрак комнатки моей, к уюту бархатного кресла, к рубинам тлеющих углей. Вошел тихонько я и… замер: был женский облик предо мной: щеки и шеи светлый очерк, прически очерк теневой, да, в кресле кто-то незнакомый, вон там, сидел ко мне спиной. И волосы ее и шею я напряженно наблюдал; на миг застыл, потом рванулся — и никого не увидал. Игра пустая, световая, лишь окудесила меня — теней узоры да подушка на этом кресле у огня. О вы, счастливые, земные, скажите, мог ли я уснуть? Следил я, как луна во мраке свершала крадучись свой путь — по стенке, в зеркале, на чашке… Я в эту ночь не мог уснуть. Перевод В. Набокова

1914

I. Мир

 Хвала Тому, Кто вызвал нас в Свой час, Застиг нас юными, прервал наш отдых, Чьей силой длань сильна и зорок глаз. Мы — как ныряльщики в чистейших водах, Нам лишь бы одряхлевший мир скорей Покинуть и не знать сердец бескровных, Похабных песенок полулюдей И пустеньких нелепостей любовных! Забыв позор, покой здесь обрели мы, Ни зла, ни боли здесь — лишь сон беспечный, Измучив тело, мы не знаем мук, Ничем здесь радость сердца не смутима, Одной агонией — и та не вечна. Здесь только Смерть — наш худший враг и друг. Перевод А. Серебренникова

II. Убежище

 Среди счастливцев — тот стократ блаженный, Кем был приют наш скрытый обретен От бури, что ревет по всей вселенной, Кто слышал наше: «Всех надежней он!» Мы с вечностью убежище нашли — Средь плачей радости, средь сожалений, Средь пенья птиц и облаков вдали, Средь сна, свободы и земли осенней. Вовек приют наш Время не сотрет; Страданья наш покой не потревожат; Война бессильна. Мирен мой уход, Орудия он против смерти множит. Приют средь бесприютности и зла, Убежище для сбросивших тела. Перевод А. Серебренникова

III. Мертвецы

 Над Мертвецами вострубите, горны! Да, в нищете прошла вся жизнь у них, Но стал дороже слитков золотых Посмертный дар их щедрый, животворный. Они пролили юности вино, Раздали дни трудов и наслаждений, Дни старости, жизнь новых поколений; Бессмертье в жертву здесь принесено. Горн, воструби! Они нам принесли Боль, Святость, Страсть средь нашего сиротства. Честь воцарилась снова на земли И вновь по-царски с челядью щедра, И вновь вернулось к людям Благородство. В наследство нам вступить пришла пора. Перевод А. Серебренникова

IV. Мертвецы

 Из радостей людских, людских печалей Соткалась этих душ земная ткань. Их жизнь и смех, и слезы омывали, Их радовал закат и утра рань. Внимали звукам; знали сон глубокий И бодрость; шли с любимыми и врозь; Цветы они ласкали, мех и щёки; Стремились к чуду. Все оборвалось. Смеялись вслед летучим вихрям вóды, Согретые сияньем небосвода, Но повеленьем холода они Замрут и засияют славой белой; Несломленные возгорят огни В покое среди тьмы оцепенелой. Перевод А. Серебренникова

V. Солдат

 Коль я погибну, помните — в чужом Краю навек безвестный уголок Стал Англией. И помните о том, Как в землю щедрую прах щедро лег. Тот прах был Англией на свет рожден; Став плотью, он среди цветов бродил, Ее ветрами был овеян он, Обласкан влагой вод, теплом светил. А сердце, сбросив тяготенье зла, Частицей стало мировой души, Но полнится лишь Англией одной, Живет ее мечтой, что так светла, Ее сердцами, что поют в тиши Под небесами Англии родной. Перевод А. Серебренникова

Joseph Mary Plunkett (1887–1916)

* * *

 I see his blood upon the rose And in the stars the glory of his eyes, His body gleams amid eternal snows, His tears fall from the skies. I see his face in every flower; The thunder and the singing of the birds Are but his voice-and carven by his power Rocks are his written words. All pathways by his feet are worn, His strong heart stirs the ever-beating sea, His crown of thorns is twined with every thorn, His cross is every tree.

Джозеф Мэри Планкетт (1887–1916)

* * *

 В бутоне розы кровь Его видна, В просторе звезд блестят Его глаза, В снегах сверкает плоти белизна И в капле дождевой — слеза. В цветах Его лицо я различал, А пенье птичье и небесный гром — Речения, что на отрогах скал Записаны Его стилом. Следы Его — у всех дорог, Биенье сердца — волн морских прибой, Венец Его — растущий дрок, Распятье — ствол любой. Перевод А. Серебренникова

Julian Grenfell (1888–1915)

Into Battle

 The naked earth is warm with Spring, And with green grass and bursting trees Leans to the sun’s gaze glorying, And quivers in the sunny breeze; And life is Colour and Warmth and Light, And a striving evermore for these; And he is dead who will not fight, And who dies fighting has increase. The fighting man shall from the sun Take warmth, and life from glowing earth; Speed with the light-foot winds to run And with the trees to newer birth; And find, when fighting shall be done, Great rest, and fulness after dearth. All the bright company of Heaven Hold him in their bright comradeship, The Dog star, and the Sisters Seven, Orion’s belt and sworded hip: The woodland trees that stand together, They stand to him each one a friend; They gently speak in the windy weather; They guide to valley and ridges end. The kestrel hovering by day, And the little owls that call by night, Bid him be swift and keen as they, As keen of ear, as swift of sight. The blackbird sings to him: “Brother, brother, If this be the last song you shall sing, Sing well, for you may not sing another; Brother, sing”. In dreary doubtful waiting hours, Before the brazen frenzy starts, The horses show him nobler powers; — O patient eyes, courageous hearts! And when the burning moment breaks, And all things else are out of mind, And only joy of battle takes Him by the throat and makes him blind, Through joy and blindness he shall know, Not caring much to know, that still Nor lead nor steel shall reach him, so That it be not the Destined Will. The thundering line of battle stands, And in the air Death moans and sings; But Day shall clasp him with strong hands, And Night shall fold him in soft wings.

Hymn To The Wild Boar

 God gave the horse for man to ride, And steel wherewith to fight, And wine to swell his soul with pride And women for delight: But a better gift than these all four Was when He made the fighting boar. The horse is filled with spirit rare, His heart is bold and free; The bright steel flashes in the air, And glitters hungrily. But these were little use before The Lord He made the fighting boar. The ruby wine doth banish care, But it confounds the head; The fickle fair is light as air, And makes the heart bleed red; But wine nor love can tempt us more When we may hunt the fighting boar. When Noah’s big monsoon was laid, The land began to ride again, And then the first hog-spear was made By the hands of Tubal Cain; The sons of Shem and many more Came out to ride the fighting boar. Those ancient Jew boys went like stinks, They knew not reck nor fear, Old Noah knocked the first two jinks, And Nimrod got the spear. And ever since those times of yore True men do ride the fighting boar.

Prayer For Those On The Staff

 Fighting in mud, we turn to Thee, In these dread times of battle, Lord. To keep us safe, if so may be, From shrapnel, snipers, shell, and sword. But not on us, for we are men Of meaner clay, who fight in clay, but on the Staff, the Upper Ten, Depends the issue of the Day. The staff is working with its brains, While we are sitting in the trench; The Staff the universe ordains (subject to Thee and General French). God help the staff-especially The young ones, many of them sprung From our high aristocracy; Their task is hard, and they are young. O Lord, who mad’st all things to be, And madest some things very good, Please keep the Extra A.D.C. From horrid scenes, and sight of blood. See that his eggs are newly laid, Not tinged as some of them-with green; And let no nasty draughts invade The windows of his Limousine. When he forgets to buy the bread, When there are no more minerals, Preserve his smooth well-oiled head From wrath of caustic Generals. O Lord, who mad’st all things to be, And hatest nothing thou has made, Please keep the Extra A.D.C Out of the sun and in the shade.

Джулиан Гренфелл (1888–1915)

В бой

 В зелёных листьях и траве Весной земля лежит нагой, И солнце в каждом существе Трепещет радостью благой; Жизнь — это краски, свет, тепло: Трилистник сердцу дорогой; Что умерло, в земле легло, Кто пал в бою, дал рост собой. Сражающийся — солнцу брат, Тепло светила, плоть земли Он обратить в движенье рад, Чтоб листья новые росли; И обрести сумел солдат Отдохновение вдали. Небес высокие громады Себе в друзья получит он: Холодный Сириус, Плеяды И благосклонный Орион. Стеной встают лесные чащи Его надёжно защитив, И слышится их шелестящий, Долину полнящий мотив. В ночи стремительные совы И днём лесная пустельга Ему пример подать готовы, Как лучше выследить врага. И дрозд ему поёт: «Ликую, И песне не бывать скупой. Быть может, мне не спеть другую, И ты, мой братец, пой». В часы томительные скуки, Пока не грянет звонко медь, Как конь, он обречён науке В узде себя держать уметь. И вот, в высокий час начала, Грядущей битвою счастлив, В крови, что долго так скучала, Биенье жизни ощутив, Сквозь ослепление порыва Он чувствует призыв борьбы, Осознавая терпеливо, Что общей не уйдёт судьбы. И битвы грозовую сень Смерть раскаляет добела, Но воина сокроет день И ночи мощные крыла. Перевод А. Черного

Гимн дикому кабану

 Господь нам лошадь даровал И боевой доспех, Вина бодрящего фиал И женщин для утех: Но радость высшая дана — Травить лесного кабана. Строптива лошадь: на бегу Она смиряет пыл. Доспех свирепому врагу В свой час покажет тыл. И лишь одна нам страсть верна — Травить лесного кабана. Фиал избавит от забот, Но разум тяжелит И сердце бедное гнетёт Напиток ядовит; Но лучше всякого вина — Травить лесного кабана. Когда пристал спасённый Ной, И высохла земля, И дети Шема круг земной Пахали, хлеб деля, Сноровка им была дана — Надеть седло на кабана. Детей и старцев той порой Бесстрашен был народ, Копьем владел и старец Ной, И чопорный Нимрод. Во все века игра одна — Смирить лесного кабана. Перевод А. Черного

Молитва за тех, что при штабе

 Из глубины воззвать позволь В грязи окопной нам, Господь. Прибереги шрапнели боль, И пули да минуют плоть. Да что там мы! Лишь мелюзга Из глины среди прочих глин, Вот кто вседневно бьёт врага — Штабной высокий господин. Штабов натужатся мозги, Пока мы в блиндажах гостим. Штабы, Господь, обереги (За нас отчитываться им). Особо же благоволи Тем юным, что пока в тени. В домах князей они росли, И ныне бедствуют они. О Вседержитель Всеблагой, Военной бури посреди Дай адъютантику покой, От вида крови огради. Взгляни, как ладно скроен он, Совсем зелёный средь мужчин. Пускай, от ветра защищён, Он залезает в лимузин. И если нужной нет стряпни, А может булка не мягка, Его причёску уклони От генеральского тычка. Господь! Он так ещё незрел. Ты адъютанта сохрани, Чтоб он не сильно загорел, Всегда в прохладе и в тени. Перевод А. Черного

Patrick Shaw-Stewart (1888–1917)

Achilles in the Trench

 I saw a man this morning Who did not wish to die: I ask and cannot answer, If otherwise wish I. Fair broke the day this morning Against the Dardanelles; The breeze blew soft, the morn’s cheeks Were cold as cold sea-shells. But other shells are waiting Across the Aegean Sea, Shrapnel and high explosive, Shells and hells for me. O hell of ships and cities, Hell of men like me, Fatal second Helen, Why must I follow thee? Achilles came to Troyland And I to Chersonese: He turned from wrath to battle, And I from three days’ peace. Was it so hard, Achilles, So very hard to die? Thou knewest, and I know not — So much the happier I. I will go back this morning From Imbros over the sea; Stand in the trench, Achilles, Flame-capped, and shout for me.

Патрик Шоу-Стюарт (1888–1917)

Ахиллес в окопе

 Я утром видел парня, Он смерти не искал; И до сих пор не знаю, Что я бы отвечал. А днём был бриз эгейский, И слёзы — холодней, На мягкой коже утра, Сырых морских камней. Но ждут другие камни Напротив Дарданелл: Новейшая взрывчатка И адская шрапнель. Ад — кораблям и замкам; Таким как я — здесь ад; Чем, новая Елена, Завлёк меня твой взгляд? Пошёл Ахилл на Трою, А я — на Херсонес; Явился он во гневе, А я — как будто без. Ахилл, а так ли трудно, Так трудно умирать? Ты — знаешь, я — не знаю, И счастлив бы не знать. Ахилл, мне нынче ехать Обратно, за моря. В траншее, златошлемный, Встань — крикни за меня. Перевод Б. Булаева

Arthur Graeme West (1891–1917)

God! How I hate you, you young cheerful men!

 On a University Undergraduate moved to verse by the war.

Phrases from H. Rex Feston’s “The Quest of Truth”: Poems on Doubt, War, Sorrow, Despair, Hope, Death, Somewhere in France. He was killed in action and was an undergraduate at Exeter.

His attitude is that God is good, amused, rather, at us fighting. “Oh, happy to have lived these epic days”, he writes (of us). This (he had been three years at Oxford) is his address to the Atheists:

I know that God will never let me die, He is too passionate and intense for that. See how He swings His great suns through the sky, See how He hammers the proud-faced mountains flat; He takes a handful of a million years And flings them at the planets; or He throws His red stars at the moon; then with hot tears He stops to kiss one little earth-born rose. Don’t nail God down to rules, and think you know! Or God, Who sorrows all a summer’s day Because a blade of grass had died, will come And suck this world up in His lips, and lo! Will spit it out a pebble, powdered grey, Into the whirl of Infinity’s nothingless foam.

This ruined the reputation of all English Atheists for months!

 God! how I hate you, you young cheerful men, Whose pious poetry blossoms on your graves As soon as you are in them, nurtured up By the salt of your corruption, and the tears Of mothers, local vicars, college deans, And flanked by prefaces and photographs From all you minor poet friends — the fools — Who paint their sentimental elegies Where sure, no angel treads; and, living, share The dead’s brief immortality Oh Christ! To think that one could spread the ductile wax Of his fluid youth to Oxford’s glowing fires And take her seal so ill! Hark how one chants — “Oh happy to have lived these epic days” — “These epic days”! And he’d been to France, And seen the trenches, glimpsed the huddled dead In the periscope, hung in the rusting wire: Chobed by their sickley fœtor, day and night Blown down his throat: stumbled through ruined hearths, Proved all that muddy brown monotony, Where blood’s the only coloured thing. Perhaps Had seen a man killed, a sentry shot at night, Hunched as he fell, his feet on the firing-step, His neck against the back slope of the trench, And the rest doubled up between, his head Smashed like and egg-shell, and the warm grey brain Spattered all bloody on the parados: Had flashed a torch on his face, and known his friend, Shot, breathing hardly, in ten minutes — gone! Yet still God’s in His heaven, all is right In the best possible of worlds. The woe, Even His scaled eyes must see, is partial, only A seeming woe, we cannot understand. God loves us, God looks down on this out strife And smiles in pity, blows a pipe at times And calls some warriors home. We do not die, God would not let us, He is too “intense”, Too “passionate”, a whole day sorrows He Because a grass-blade dies. How rare life is! On earth, the love and fellowship of men, Men sternly banded: banded for what end? Banded to maim and kill their fellow men — For even Huns are men. In heaven above A genial umpire, a good judge of sport, Won’t let us hurt each other! Let’s rejoice God keeps us faithful, pens us still in fold. Ah, what a faith is ours (almost, it seems, Large as a mustard-seed) — we trust and trust, Nothing can shake us! Ah, how good God is To suffer us to be born just now, when youth That else would rust, can slake his blade in gore, Where very God Himself does seem to walk The bloody fields of Flanders He so loves!

Артур Грэм Уэст (1891–1917)

О Боже! Ненавижу вас, юнцов!

 (На студента, которого война вдохновила на стихосложение)

Отрывки из сборника Х. Рекса Фестона «Поиск истины: стихи о сомнении, войне, печали, отчаянии, надежде и смерти, написанные где-то во Франции». Он погиб в бою и был студентом Экcетер-колледжа. По его представлению, Бог добр и скорее даже забавляется, глядя, как мы сражаемся. «Есть счастье — жить в прославленные дни» — пишет он (про нас). Вот (он три года проучился в Оксфорде) его обращение к атеистам:

Я знаю — Бог не даст мне умереть: Он слишком страстен, чувственен и жгуч. Он горы может без следа стереть, Он солнце воздымает из-за туч. Он может взять столетий миллион И бросить их в планеты; он звезду В луну метнет — но также может Он Лелеять розу, проронив слезу. Умом нельзя на Бога посягать! Пусть в летний день Он более всего Горюет о былинке — но пойдет, Губами мир сожмет, а после — глядь! — Он серой галькой выплюнет его В безбрежной Пустоты водоворот.

Эти строки на долгие месяцы подпортили репутацию всем английским атеистам!

 О Боже! Ненавижу вас, юнцов, На чьих могилах благостные вирши Растут, едва лишь вы туда легли, На соли разложенья, на слезах Священников, родителей, деканов, Вcе в фотографиях и предисловьях Приятелей — безмозглых рифмачей; У них в элегиях слезоточивых Поэзии ни капли, но живут Они бессмертьем мертвых. Боже правый! Подумать только — кто-то растопил Свой юный воск на оксфордском огне, Но где ж его печать? Не в этой строчке: «Есть счастье — жить в прославленные дни…» «Прославленные»! Он же был в окопах Во Франции, он через перископ На проволоке видел горы трупов, Глотал их смрад, носимый на ветрах, Бродил среди разрушенных домов В пейзаже грязном, заунывно-буром, Где пятна цвета — это пятна крови. Он, верно, видел смерть — как часовой В ночи подстрелен; сгорбясь, тот упал: Нога на лесенке, а на уклоне Окопа — шея. Теплый серый мозг Из треснувшей башки потек на траверс. Фонариком сверкнул он — и узнал: То друг его, а тот минут за десять Скончался. Все же есть на небе Бог, И в лучшем из миров все безупречно. Все горести — Он их, конечно, видит — Лишь кажимость и мнимость, а не зло. Бог любит нас, на нашу брань он смотрит, И с жалостной улыбкой в рог трубит, К себе бойцов порою призывая. Мы не умрем — Бог, дескать, слишком «жгуч» И «страстен», по былинке целый день Он плачет. Право слово, жизнь чудна! Здесь, на земле, и дружба и любовь Людей соединили — но зачем? Других людей калечить, убивать — Ведь немцы тоже люди. В небесах Беззлобный, снисходительный арбитр Не даст нам пострадать! Ура, ура, Бог нас блюдет и держит нас в узде. Ах, что у нас за вера — я б сказал, С горчичное зерно — мы верим, верим, Ничем нас не проймешь! Ведь Бог наш благ — Он попустил родиться нам сейчас, И юность не ржавеет — кровью меч Свой обагряет; ходит Сам Господь В полях фламандских, столь Ему любезных! Перевод А. Серебренникова

Roland Leighton (1895–1915)

Hédauville

 The sunshine on the long white road That ribboned down the hill, The velvet clematis that clung Around your window-sill Are waiting for you still. Again the shadowed pool shall break In dimples at your feet, And when the thrush sings in your wood, Unknowing you may meet Another stranger, Sweet. And if he is not quite so old As the boy you used to know, And less proud, too, and worthier, You may not let him go — (And daisies are truer than passion-flowers) It will be better so.

Violets 1915

 Violets from Plug Street Wood, Sweet, I send you oversea. (It is strange they should be blue, Blue, when his soaked blood was red, For they grew around his head; It is strange they should be blue.) Violets from Plug Street Wood — Think what they have meant to me — Life and Hope and Love and You (And you did not see them grow Where his mangled body lay Hiding horror from the day; Sweetest it was better so.) Violets from oversea, To your dear, far, forgetting land These I send in memory, Knowing You will understand.

Ploegsteert

 Love have I known, and dawn and gold of day-time, And winds and songs and all the joys that are Known once, and as a child that tires with play-time, Leaped from them to the elemental dust of War. I have seen blood and death, but all has ending, And even Horror is but made to cease; I am sickened with Love that lives only for lending, And all the loathsome pettiness of peace. Give me, God of Battles, a field of death, A Hell of Fire, a strong man’s agony…

Роланд Лейтон (1895–1915)

Эдовиль[85]

 От солнца белая тропа, Что лентой вьется вниз, И шелковистый ломонос, Обнявший твой карниз, Тебя уж заждались. Вновь будет наш тенистый пруд У милых ног рябить, И, слыша пение дрозда, Ты сможешь полюбить Другого, может быть. И если помоложе он, Чем мальчик твой былой, К тому ж скромнее и честней — То стань его судьбой, (Верней маргаритка, чем страстоцвет) Так лучше нам с тобой. Перевод А. Серебренникова

Фиалки, 1915

 Фиалки Плагстритского[86] леса Я шлю тебе, любовь моя (И как ни странно: голубые, Хоть из пробитой головы Кровь пропитала их, увы; Но, как ни странно, голубые). Фиалки Плагстритского леса, Представь, что значат для меня: В них Жизнь, Любовь, Надежда, Ты (Не видела ты, как цветы Росли, где друг мой пал убитый, Мой самый лучший друг, укрытый В тени лесной от света дня). Я шлю фиалки из-за моря В твой край забывчивый, в ту даль На память о године горя, Ты не поймешь меня едва ль. Перевод А. Триандафилиди

Плýгстерт

 Я знал любовь, и солнце золотое, И песни, и восторга времена. Но как дитя, пресытившись игрою, Сбежал туда, где прах метет Война. Я видел кровь и смерть — но все конечно, И Страх не навсегда в бою со мной; Мерзка Любовь, что так недолговечна, Тщедушный отвратителен покой. Пошли мне поле смерти, Боже Сил, Дай пламя ада, воинские муки… Перевод А. Серебренникова

Charles Hamilton Sorley (1895–1915)

* * *

 Such, such is Death: no triumph: no defeat: Only an empty pail, a slate rubbed clean, A merciful putting away of what has been. And this we know: Death is not Life, effete, Life crushed, the broken pail. We who have seen So marvellous things know well the end not yet. Victor and vanquished are a-one in death: Coward and brave: friend, foe. Ghosts do not say, “Come, what was your record when you drew breath?” But a big blot has hid each yesterday So poor, so manifestly incomplete. And your bright Promise, withered long and sped, Is touched, stirs, rises, opens and grows sweet And blossoms and is you, when you are dead.

Sonnet to Death

 Saints have adored the lofty soul of you. Poets have whitened at your high renown. We stand among the many millions who Do hourly wait to pass your pathway down. You, so familiar, once were strange: we tried To live as of your presence unaware. But now in every road on every side We see your straight and steadfast signpost there. I think it like that signpost in my land Hoary and tall, which pointed me to go Upward, into the hills, on the right hand, Where the mists swim and the winds shriek and blow, A homeless land and friendless, but a land I did not know and that I wished to know.

* * *

 When you see millions of the mouthless dead Across your dreams in pale battalions go, Say not soft things as other men have said, That you’ll remember. For you need not so. Give them not praise. For, deaf, how should they know It is not curses heaped on each gashed head? Nor tears. Their blind eyes see not your tears flow. Nor honour. It is easy to be dead. Say only this, “They are dead”. Then add thereto, “Yet many a better one has died before”. Then, scanning all the o’ercrowded mass, should you Perceive one face that you loved heretofore, It is a spook. None wears the face you knew. Great death has made all his for evermore.

The Song of the Ungirt Runners

 We swing ungirded hips, And lightened are our eyes, The rain is on our lips, We do not run for prize. We know not whom we trust Nor whitherward we fare, But we run because we must Through the great wide air. The waters of the seas Are troubled as by storm. The tempest strips the trees And does not leave them warm. Does the tearing tempest pause? Do the tree-tops ask it why? So we run without a cause ’Neath the big bare sky. The rain is on our lips, We do not run for prize. But the storm the water whips And the wave howls to the skies. The winds arise and strike it And scatter it like sand, And we run because we like it Through the broad bright land.

Rooks

 There, where the rusty iron lies, The rooks are cawing all the day. Perhaps no man, until he dies, Will understand them, what they say. The evening makes the sky like clay. The slow wind waits for night to rise. The world is half content. But they Still trouble all the trees with cries, That know, and cannot put away, The yearning to the soul that flies From day to night, from night to day.

* * *

 All the hills and vales along Earth is bursting into song, And the singers are the chaps Who are going to die perhaps. O sing, marching men, Till the valleys ring again. Give your gladness to earth’s keeping, So be glad, when you are sleeping. Cast away regret and rue, Think what you are marching to. Little live, great pass. Jesus Christ and Barabbas Were found the same day. This died, that went his way. So sing with joyful breath, For why, you are going to death. Teeming earth will surely store All the gladness that you pour. Earth that knows of death, not tears, Earth that bore with joyful ease Hemlock for Socrates, Earth that blossomed and was glad ‘Neath the cross that Christ had, Shall rejoice and blossom too When the bullet reaches you. Wherefore, men marching On the road to death, sing! Pour your gladness on earth’s head, So be merry, so be dead. From the hills and valleys earth Shouts back the sound of mirth, Tramp of feet and lilt of song Ringing all the road along. All the music of their going, Ringing swinging glad song-throwing, Earth will echo still, when foot Lies numb and voice mute. On, marching men, on To the gates of death with song. Sow your gladness for earth’s reaping, So you may be glad, though sleeping. Strew your gladness on earth’s bed, So be merry, so be dead.

To Germany

 You are blind like us. Your hurt no man designed, And no man claimed the conquest of your land. But gropers both through fields of thought confined We stumble and we do not understand. You only saw your future bigly planned, And we, the tapering paths of our own mind, And in each others dearest ways we stand, And hiss and hate. And the blind fight the blind. When it is peace, then we may view again With new won eyes each other’s truer form And wonder. Grown more loving kind and warm We’ll grasp firm hands and laugh at the old pain, When it is peace. But until peace, the storm, The darkness and the thunder and the rain.

Чарльз Гамильтон Сорли (1895–1915)

* * *

 Вот Смерть: не счет разгромам и победам, Но чистая доска, стакан пустой — Всё милосердной прибрано рукой. Да: Смерть — не крах, покорность Жизни бедам, Стакан разбитый. Нам, кому такой Дан дивный опыт, все ж конец неведом. Едины в смерти трус, герой; враг, друг; И победитель с побежденным. Тени Твоих не спросят выслуг и заслуг. Но ляжет на чреду былых мгновений Оборванную — черная печать. А свет твоих Надежд, давно уставший, Вдруг шевельнется, станет прорастать И расцветет, и это есть ты, павший. Перевод Д. Манина

Сонет к смерти

 Святой служил тебе с главой склоненной. Бледнел поэт пред царственной тобой. И ежечасно ждем мы, миллионы, Готовы прошагать твоей тропой. Когда-то ты была чужою: можно Нам было жить, как будто нет тебя. Теперь, куда ни глянь, встал знак дорожный, На каждом тракте о тебе трубя. Мне кажется, они — как знак старинный В краю родном: замшелый, весь в пыли Он вел наверх и вправо, на вершины Где ветры выли в маревой дали, — Как знак земли бездомной и пустынной, Безвестной, но желанной мне земли. Перевод Д. Манина

* * *

 Увидев тьму безротых мертвецов, В кошмарном марше бледную бригаду, Не говори обычных вялых слов, Мол, не забудем. Этого не надо. Не славословь. Глухим одна досада — Как отличить проклятья от стихов? Не плачь. Не узрят слез пустые взгляды. Не чествуй. Смерть дается без трудов. Но лишь скажи: «Они мертвы». И дале: «И лучших смерть брала не по летам». И если, приглядевшись к ним в печали, Любимое лицо заметишь там, То — призрак. Все они чужими стали. Владыка-смерть все прибрала к рукам. Перевод Д. Манина

Песнь непрепоясанных бегунов

 Дождинки на губах, Глаза у нас горят, Под бедер вольный мах Бежим не для наград. Неведома стезя, Никто нам не кумир, Но не бежать нельзя Через огромный мир. Ревет на море шквал, Валы стеной встают. Он лист с дерев сорвал, И отобрал уют. Он даст ли роздых им? Взмолятся ли они? Так ни к чему бежим Мы сквозь пустые дни. Бежим не для наград, Дождинки на губах. Ветра с водой чудят, Взметая влажный прах. Играет буря плеткой, Гоняясь за волной, А нам бежать в охотку По голизне земной. Перевод Д. Манина

Грачи

 Весь день кричат, кричат грачи, Где ржавые лежат руины. К их крикам отыскать ключи Не суждено нам до кончины. В вечернем небе цвета глины Горят последние лучи. Мир приутих. Но крик грачиный Все мучает карагачи Тоской летучей, беспричинной Души, мятущейся в ночи, И днем, и снова ночью длинной. Перевод Д. Манина

* * *

 Песней полнится земля, Все леса и все поля, А шагающих певцов Ждет смерть в конце концов. Пой, солдат, запевай, Чтоб звенел от песни край, Чтоб, когда уснешь ты, дол Радостью твоею цвел. Пусть не давит грусть-тоска, Вспомни, цель твоя близка: Малым — жизнь, великим — слава. Иисуса и Варавву В день один нашел народ. Этот мертв, тот живет. Веселей, парень, пой, К смерти — марш твой боевой. Песню радости твоей По земле шире лей. Той, что знает смерть, не страх, Вся в цветах, не в слезах. Той, из коей взрос когда-то Куст цикуты для Сократа. Той, что расцвела цветком Под Христовым крестом. Той, что вырастит цветы, Где под пулей ляжешь ты. Потому-то надо спеть, Маршируя на смерть. Радость лей земле на темя — Время песням, смерти время. Каждый холм и дол вокруг Вторит счастью, множит звук — Песни ритм, чеканный шаг, Всей длиной звенит большак. Эту музыку похода, Гул и звон, вернет природа, Как умолкнет гром ног, Голоса уйдут в песок. Марш, парни, марш вперед С песней к смерти, что вас ждет. Шире радости посев — Будешь счастлив, померев. В землю брось благое семя, Время песням, смерти время. Перевод Д. Манина

К Германии

 Как мы, вы слепы. Вред вам нанести Никто не мыслил, край ваш захватив. Идём на ощупь, словно сельдь в сети, Упёршись в неизвестности извив. Вы жили ожиданьем перспектив, Нам так же с круга мыслей не сойти. Стоим мы, путь друг другу преградив, И бьёт слепец слепца на том пути. Наступит мир, оглянемся назад, И свежим взором каждый оглядит Другого, ведь любовь сильней обид. Обнявшись, высмеем ту боль и ад, Когда наступит мир. Пока ж грозит Нам тьма: шторма и грозы, дождь и град. Перевод Б. Булаева

Edward Wyndham Tennant (1897–1916)

Home Thoughts in Laventie

 Green gardens in Laventie! ⁠Soldiers only know the street Where the mud is churned and splashed about ⁠By battle-wending feet; And yet beside one stricken house there is a glimpse of grass,⁠ ⁠Look for it when you pass. Beyond the Church whose pitted spire ⁠Seems balanced on a strand Of swaying stone and tottering brick ⁠Two roofless ruins stand, And here behind the wreckage where the back-wall should have been⁠ ⁠We found a garden green. The grass was never trodden on, ⁠The little path of gravel Was overgrown with celandine, ⁠No other folk did travel Along its weedy surface, but the nimble-footed mouse⁠ ⁠Running from house to house. So all among the vivid blades ⁠Of soft and tender grass We lay, nor heard the limber wheels ⁠That pass and ever pass, In noisy continuity, until their stony rattle⁠ ⁠Seems in itself a battle. At length we rose up from our ease ⁠Of tranquil happy mind, And searched the garden’s little length ⁠A fresh pleasaunce to find; And there, some yellow daffodils and jasmine hanging high⁠ ⁠Did rest the tired eye. The fairest and most fragrant ⁠Of the many sweets we found, Was a little bush of Daphne flower ⁠Upon a grassy mound, And so thick were the blossoms set, and so divine the scent,⁠ ⁠That we were well content. Hungry for Spring I bent my head, ⁠The perfume fanned my face, And all my soul was dancing ⁠In that lovely little place, Dancing with a measured step from wrecked and shattered towns⁠ ⁠Away. upon the Downs. I saw green banks of daffodil, ⁠Slim poplars in the breeze, Great tan-brown hares in gusty March ⁠A-courting on the leas; And meadows with their glittering streams, and silver scurrying dace,⁠ ⁠Home — what a perfect place!

Reincarnation

 I too remember distant golden days When even my soul was young; I see the sand Whirl in a blinding pillar towards the band Of orange sky-line ’neath a turquoise blaze— (Some burnt-out sky spread o’er a glistening land) — And slim brown jargoning men in blue and gold, I know it all so well, I understand The ecstasy of worship ages-old. Hear the first truth: The great far-seeing soul ⁠Is ever in the humblest husk; I see How each succeeding section takes its toll ⁠In fading cycles of old memory. And each new life the next life shall control ⁠Until perfection reach Eternity.

Light after Darkness

 Once more the Night, like some great dark drop-scene Eclipsing horrors for a brief entr’acte, Descends, lead-weighty. Now the space between, Fringed with the eager eyes of men, is racked By spark-tailed lights, curvetting far and high, Swift smoke-flecked coursers, raking the black sky. And as each sinks in ashes grey, one more Rises to fall, and so through all the hours They strive like petty empires by the score, Each confident of its success and powers, And, hovering at its zenith, each will show Pale, rigid faces, lying dead, below. There shall they lie, tainting the innocent air, Until the dawn, deep veiled in mournful grey, Sadly and quietly shall lay them bare, The broken heralds of a doleful day.

Эдвард Уиндем Теннант (1897–1916)

Мысли о родине в Лаванти

 Зеленый садик в Лаванти[87]! Там улица одна, По ней в грязи бредет солдат В край, где идет война. Но там в разбитом домике немного есть травы, Его найдите вы. За церковью, чей хрупкий шпиль Снарядами изрыт, Где обезглавленных домов Развалина стоит, Мы там, где больше нет стены, где кирпичи лежат, Нашли зеленый сад. Трава в заброшенном саду Несмятою была, И чистотелом там давно Дорожка заросла, Там не было души людской — сновала только лишь Стремительная мышь. И мы лежали на траве — Ее нежнее нет; Не слышно было, как идет Лафет, еще лафет, Чей постоянный стук колес о камни мостовой Звучал, как новый бой. Потом мы встали — наш покой Промчался, словно миг, И, этот садик обыскав, Нашли мы в нем цветник, И оказались там жасмин, желтеющий нарцисс — Мы ими увлеклись. И в нем по нраву больше всех То место мне пришлось, Где волчеягодника куст На холмике возрос. Он весь цветками убран был, на диво духовит… Какой чудесный вид! Вдохнул я жадно аромат, Скучая по весне, И вдруг душа пустилась в пляс, И чудно стало мне — Я расстоянье проплясал от мертвых городов До бристольских холмов. Я видел, как растет нарцисс, Качанье тополей И зайцев брачную игру Средь мартовских полей; Там по лугам текут ручьи, там шустрая плотва… Ты, родина, жива! Перевод А. Серебренникова

Перерождение

 Я вижу древность золотых времен И молодость души: песок пустынный Столпом слепящим кружит над равниной, Под бирюзой — сожженный небосклон Над пустошью. Звучит язык старинный, Люд в злато облачен и в синеву… И потому понятны мне причины Экстаза в поклоненьи божеству. Вот правда: прозорливою душой Животворится тела скоротечность; И с каждый воплощеньем ты — иной, Пока воспоминаний гаснет вечность; Жизнь новая покорствует былой, Пока не воцарится Безупречность. Перевод А. Серебренникова

Свет после тьмы

 И вновь, как мрачный занавес над сценой, Пока антракт идет, кошмары скрыв, Ночь тяжко падает, и постепенно Для тысяч жадных глаз за взрывом взрыв Выписывает в сполохах кульбиты, Во тьме топочут дымные копыта. Едва один падет, став горсткой праха, Тотчас же в небеса летит другой, Как сто империй накануне краха, Уверенные, гордые собой, И каждый, устремляясь в свой зенит, Нагроможденье трупов осветит, Лежащих, наполняя воздух смрадом; А позже солнце, в траур облачась, Печально обнажит лежащих рядом Гонцов, что возвестили утра час. Перевод А. Серебренникова

William Soutar (1898–1943)

Craigie Knowes

 Gin mornin daw I’ll hear the craw On Craigie Knowes Wauk up the sin: Wauk up the sin Wi’ caw on caw Whan day comes in On Craigie Knowes: On Craigie Knowes A’ round about I’ll hear the craw Or day be düne: Or day be düne And sterns come out, And houlets hoot On Craigie Knowes.

Epitaph

 They delv’d a saft hole For Johnnie McNeel: He aye had been droll But folk likit him weel. The bell gied a toll; And Mess John in his goun Spak guid-words for the soul As Johnnie gaed doun. On a wee, mossy-knoll, That’s green a’ the year, A stane-letter’d scroll Tells Johnnie liggs there. Nae lang rigmarole; Juist-Johnnie McNeel Was aye a bit droll But folk likit him weel.

The Visitation

 Cromwell was a sodger: Cromwell was a saint: Cromwell cam to Scotland To mak himsel’ acquaint. He rumml’d up his cannon Afore St John’s Toun: Wowf! Roar’d the cannon And the wa’s fell doun. A randy frae the Speygate Yowl’d: “Haud on, ye füle!” “Auld wife, auld wife:” craw’d Cromwell: “I maun dae the Lord’s will”.

John Knox

 John Knox he learn’d the Latin, The Hebrew and the Greek: But aften frae the poopit His mither-tongue he’d speak. In bane he was sma’-boukit, But had a muckle beard And when he gar’d it waggle Baith man and beast were feard. He brocht back frae the galleys The snellness o’ the sea: Its saut was in his sermons, Its glitter in his e’e. John Knox in destination Warsl’d wi’ kirk and state; And the souchin o’ his spirit Blaws about Scotland yet.

The Tryst

 O luely, luely cam she in And luely she lay doun: I kent her be her caller lips And her breists sae sma’ and roun’. A’ thru the nicht we spak nae word Nor sinder’d bane frae bane: A’ thru the nicht I heard her hert Gang soundin’ wi’ my ain. It was about the waukrife hour Whan cocks begin to craw: That she smool’d saftly thru the mirk Afore the day wud daw. Sae luely, luely cam she in Sae luely was she gaen: And wi’ her a’ my simmer days Like they had never been.

Уильям Сутар (1898–1943)

Крэйги Ноуз

 Лишь утра край — Вороний грай На Крэйги Ноуз Рассвет зовет: Рассвет зовет, Вставай, вставай! А день идет На Крэйги Ноуз: На Крэйги Ноуз В округе всей Услышу грай — И кончен день. И кончен день, Звезда ярчей, И ух сычей На Крэйги Ноуз. Перевод В. Вотрина

Эпитафия

 В землице сырой Наш Джонни Мак-Нил: Хоть был он чудной, Его всяк любил. Был звон вразнобой; И старый наш поп Прощался с душой, Когда клали гроб. Зеленой травой Тот холмик покрыт; И знак небольшой: «Тут Джонни лежит». Сказ, в общем, простой: Хоть Джонни Мак-Нил Был малость чудной, Его всяк любил. Перевод В. Вотрина

Посещение

 Кромвель был вояка, Кромвель был святой, В Скотию он прибыл Как к себе домой. К Перту подвел пушку Страшной толщины. «Бум!» — пальнула пушка, Вот и нет стены. Спейгейтская нищенка Взвыла: «Стой, балбес!» Каркнул: «Творю, старуха, Волю я небес». Перевод В. Вотрина

Джон Нокс

 Джон Нокс знал по-латински, Он грецкий, иврит знал, Но все ж с его амвона Родной язык звучал. Хоть росту небольшого, Большой тряс бородой, Сей бороды боялся Всяк, даже зверь лесной. С галер домой принес он Морей озноб и страх, И речи были солью, Блеск моря был в глазах. Джон Нокс был предназначен Вступить с короной в спор; Над Скотией все веет Его дух до сих пор. Перевод В. Вотрина

Свидание

 Тиха, тиха, она пришла И тихо так легла; Я холодок у губ узнал И то, как грудь кругла. Ни слова. От ребра ребра Не отнимали прочь. И сердца совпадал удар Ее с моим — всю ночь. Она скользнула от меня В тот недреманный миг, Когда во тьме уже созрел Звенеть петуший крик. Тиха, тиха, она пришла… Уход ее был тих, А с ней — всех летних дней моих, Как не бывало их. Перевод Н. Скандиаки

Michael Roberts (1902–1948)

Rockall

 Comforting is sleep, but the comfort falls: The waves break on the bare rock; the traveler remembers Shipwreck, the struggle with the waters, the wild climb, Cries of the wind; and then nothing. Rockall, two hundred miles west of Bembecula, Bare rock, eighty-three feet wide, seventy feet high, First seen captain Hall, 1810, reported inaccessible — The last spur on the Great Atlantic Shelf. How shall the mind think beyond the last abandoned islands? The gulls cry, as thy cry in the isles despair, The waves break, as they break on Tiree or Foula; Man is alone, and death is certain. Was is better to have died in shipwreck? Here, naked under the bare sky, The traveler wakes; and sanity is the same as madness Under the grey sky pressed down to the sea’s rim.

The Castle

 Words fall, words fail, like rocks, like falling stones; Out of the towered clouds and the dark air, Words fail, and a tree of blackness falls: There is nothing at all to surrender or defend. It was a grim castle, built in the bad years, Built by an old man after years of failure, Stuccoed with long complacency, and now No more than an empty wineskin or a crushed fruit. From the dark earth, the tree broke out, and men Died with a frantic zeal, and spitting death: Who knows what it was they died for? Their bones are a dust, and their names forgotten. Suburbs creep up the hill, and the trams are running, Children find ghostly playmates in the ruins; The sun glares on the emptiness, and vanished walls Burn with a bitter death and unfulfilled perfection. Stamp out the memory of old wars and lost causes: Build a grave citadel of peace, or a tower of death: The castle stands, inhuman, incorruptible, Like a film before the eyes, or a mad vision.

The Images Of Death

 The hawk, the furred eagle, the smooth panther— Images of desire and power, images of death, These we adore and fear, these we need, Move in the solitude of night or the tall sky, Move with a strict grace to the one fulfilment: The Greenland falcon, the beautiful one, Lives on carrion and dives inevitably to the prey. To be human is more difficult: To be human is to know oneself, to hold the broken mirror, To become aware of justice, truth, mercy, To choose the difficult road, to aim Crookedly, for the direct aim is failure, To abandon the way of the hawk and the grey falcon. These fall, and fall stupidly: To be human is to fall, but not stupidly; To suffer, but not for a simple end; To choose, and know the penalty of choice; To read the intensity of human eyes and features; To know the intricacy of life and the value of death; To remember the furred eagle and the smooch panther, The images of death, and death’s simplicity.

The Caves

 This is the cave of which I spoke, These are the blackened stones, and these Our footprints, seven lives ago. Darkness was in the cave like shifting smoke, Stalagmites grew like equatorial tree, There was a pool, quite black and silent, seven lives ago Here such a one turned back, and there Another stumbled and his nerve gave out; Men have escaped blindly, they know not how. Our candles gutter in the mouldering air, Here the rock fell, beyond a doubt, There was no light in those days, and there is none now. Water drips from the roof, and the caves narrow, Galleries lead downward to the unknown dark; This was the point we reached, the farthest known. Here someone in the debris found an arrow, Men have been here before, and left their mark Scratched on the limestone wall with splintered bone. Here the dark word was said for memory’s sake, And lost, here on the cold sand, to the puzzled brow. This was the farthest point, the fabled lake: These were our footprints, seven lives ago.

Майкл Робертс (1902–1948)

Рóколл[88]

 Утешит сон, но утешения не даст. Грохочут волны о скалу; скиталец помнит, И тонущий корабль, и бешенство валов, Вой ветра, ну, а больше — ничего. Скалистый Рóколл, двести миль на запад от Гебрид Семьдесят футов в высоту, диаметр — восемьдесят три, Холл[89] в восемьсот десятом был здесь, но уплыл, Забраковал отрог последний Атлантического шельфа. О чем мечтать вдали от всех архипелагов? Твой крик похож на крик голодной чайки; Бьют те же волны в берег Тайри, в берег Фулы[90]; Спасенный одинок, до смерти — полшага. Не лучше ль было сгинуть вместе с кораблем? Под голым небом голый пилигрим Поймет, очнувшись: равен ум безумью Под серым небом, вжатым в кромку моря. Перевод Е. Витковского

Крепость

 Слова крушатся, скалами крошась; Из туч громоздких, черной вышины, Слова крошатся со стволами тьмы; Ни белых флагов здесь, ни обороны. Здесь мрачный замок встал в дурные годы, Старик воздвиг его с большим трудом, Покрыл его лепниной, но теперь Он как бурдюк пустой, как плод гнилой. Ствол вырвался из почвы, и народ, Неистовствовал, гибель изблевав. Кто знает, для чего они погибли? Их кости — прах, а имена забыты. Предместья вверх ползут, бегут трамваи, Гоняет привидений детвора; Сверкает солнце, исчезают стены Блестя несостоявшимся величьем. Забудем войны за места пустые; Воздвигнем башню мира или смерти; Но крепость так и будет возвышаться Как кадр из фильма, как безумный образ. Перевод Е. Витковского

Образы смерти

 Ястреб, хохлатый орел, гладкошерстная пантера Образы желания и силы, образы смерти, Мы обожаем их и боимся, они нам необходимы, Ибо движутся в одиночестве ночи или высокого неба, Ибо движутся строго и грациозно и единой цели; Гренландский сокол, красавец, Питается падалью, камнем ныряет к добыче. Быть человеком сложнее: Быть человеком — означает познать себя, глядя в разбитое зеркало, Осознать справедливость, истину, милосердие, Выбрать трудную дорогу, предпочтя Кривую, потому что прямая ведет к неудаче, Отринуть путь ястреба и серого сокола. Они — падают, причем падают глупо; Быть человеком — тоже значит падать, но совсем не глупо; Страдать, но не ради простого конца; Выбирать и быть в ответе за выбор; Читать по глазам и по лицам; Знать о сложности жизни и о ценности смерти; Помнить хохлатого орла и пятнистую пантеру Образы смерти и ее простоту. Перевод Е. Витковского

Пещеры

 И вот — пещера, речь была о ней, Вот камни черные, и вот следы Что мы оставили семь жизней тому назад. Здесь тьма была как дым, да нет, еще темней, Как лес тропический, стояли сталагмиты Здесь был безмолвный черный пруд, семь жизней тому назад. Вот здесь один рванул назад другой же сгоряча Споткнулся, видно нервы сдали Толпа бежала наобум в тот раз. Пропитан воздух гнилью и чадит свеча, Вот здесь случился камнепад, В те дни здесь света не было, и нет его сейчас. Потеет потолок и увлажняет мглу, Дорога все опасней, гуще мрак, Тропа ведет во тьму, сужаясь вдалеке, В обломках кто-то здесь нашел стрелу, Мужчины были здесь, смотрите: знак Осколком кости нацарапан на известняке. Со словом темноты стоим лицом к лицу Произнесенным невпопад. Мы к тайному явились озерцу, Где след оставили семь жизней тому назад. Перевод Е. Витковского

George Orwell (1903–1950)

Romance

 When I was young and had no sense In far-off Mandalay I lost my heart to a Burmese girl As lovely as the day. Her skin was gold, her hair was jet, Her teeth were ivory; I said, "for twenty silver pieces, Maiden, sleep with me". She looked at me, so pure, so sad, The loveliest thing alive, And in her lisping, virgin voice, Stood out for twenty-five.

* * *

 A happy vicar I might have been Two hundred years ago To preach upon eternal doom And watch my walnuts grow; But born, alas, in an evil time, I missed that pleasant haven, For the hair has grown on my upper lip And the clergy are all clean-shaven. And later still the times were good, We were so easy to please, We rocked our troubled thoughts to sleep On the bosoms of the trees. All ignorant we dared to own The joys we now dissemble; The greenfinch on the apple bough Could make my enemies tremble. But girl’s bellies and apricots, Roach in a shaded stream, Horses, ducks in flight at dawn, All these are a dream. It is forbidden to dream again; We maim our joys or hide them: Horses are made of chromium steel And little fat men shall ride them. I am the worm who never turned, The eunuch without a harem; Between the priest and the commissar I walk like Eugene Aram; And the commissar is telling my fortune While the radio plays, But the priest has promised an Austin Seven, For Duggie always pays. I dreamt I dwelt in marble halls, And woke to find it true; I wasn’t born for an age like this; Was Smith? Was Jones? Were you?

Джордж Оруэлл (1903–1950)

Любовная история

 Когда приехал, юн и глуп, В далёкий Мандалай, В бирманку вдруг влюбился я, Прекрасную, как май. Златая кожа, чернь волос И губы — что коралл. «За двадцать рупий ляг со мной, Красотка!» — я позвал. Взглянула — так чиста, грустна, Мила — не передать, — И нежным детским голоском Сказала: «Двадцать пять». Перевод Б. Булаева

* * *

 Живи я лет двести тому назад, Я б, верно, имел приход И муки грешникам сулил, Не ведая забот. Но я рожден в наш развратный век И эта стезя мне закрыта, Поскольку я не брею усов, А все священники — бриты. Казалось, еще не так давно Отлично умели мы Блаженной праздностью усыплять Мятежные наши умы. И в те счастливые времена Мы дерзостно верить смели, Что в прах разлетится мирское зло От зяблика нежной трели. Но птицы и песни, прогулки верхом, Ресниц безнадежный взмах, Игра плотвы в прозрачном ручье — Остались лишь в сладких снах. Днесь светлым грезам вышел срок И мы их в себе убили. Днесь вместо юноши на коне — Толстяк в автомобиле. А я на распутье стою один И, словно Юджин Арам, Не знаю, за кем теперь идти — За попом иль за комиссаром. О светлом будущем комиссар По радио мне вещает, Но и поп легковушку «Остин-7» Хоть завтра обещает. А мечтал я о жизни в раю земном — Где сегодня мои мечты? Нет, я не рожден для наших дней! А Смит? А Джонс? А ты? Перевод М. Фрейдкина

Christopher Caudwell (1907–1937)

The Firing Party

(1917)

 I shall not see them sweating at that task: It was too much of any man to ask; The death that gets you certain, soon or late; Meanwhile the mess, the mud, the noise, the hate. But I shall see through bandages the white Cheeks round the gun-barrel, and then night. Was it cowardice from fight’s short shock to creep Into a nightmare of eternal sleep; My only fault that I misjudged my spirit And volunteered, and now disgrace inherit? Still will bombardment fill the noisy sky, Still will old comrades fight and wonder why; But soon they’ll join me — those that I out-raced, Reaching the goal too early, and disgraced. The flower of sleep will blow on either grave And wheat frequent the coward as the brave, Disliking only where the trenches ploughed And ordnance delved, the fiery liquids flowed, Where war’s red feet his wicked winepress trod, An outrage on the peaceful hopes of God.

Classic Encounter

 Arrived upon the downs of asphodel I walked towards the military quarter To find the sunburnt ghosts of allied soldiers Killed on the Chersonese. I met a band of palefaced weary men Got up in old equipment. “Hi”, I said ‘Are you Gallipoli?’ And one, the leader, with a voice of gold, Answered: “No. Ours, sir, was an older bungle. We are Athenian hopltes who sat down Before young Syracuse. ‘Need I recount our too-much-memoired end? The hesitancy of our General Stuff, The battle of the Harbour, where Hope fled But we could not? ‘Not our disgrace in that”, the leader added, ‘But we are those proficient in the arts Freed in return for the repeated verses Of our Euripides. ‘Those honeyed words did not soothe Cerebrus’ (The leader grinned), ‘For sulky Charon hire Deficient, and by Rhadamanthos ruled No mitigation. ‘And yet with men, born victims of their ears The chorus of the weeping Troades Prevailed to gain the freedom of our limbs And waft us back to Athens. ‘Through every corridor of this old barracks We wander without friends; not fallen or Survivors in a military sense: Hence our disgrace’. He turned; and as the rank mists took them in They chanted of the God to Whom men pray, Whether He be Compulsion, or All-Fathering, Or Fate and blind.

Poem

 High on a bough beneath the moonlight pale That over-rated bird the nightingale Sang and sang on. I thought my heart would break At first, to feel again that forlorn ache Across the waste of history — “Wine, Red Wine!” Fitzgerald’s Nightingale, with voice divine, Called out — “to stain my rose-love’s pale cheeks red!” And Keats arose, among the wintry dead, And testifies, his sunken eyes ashine — The song; dusk; dream; and oozy eglantine! But these are dead and dumb. This is a fowl Hatched from an ordinary egg. The owl Like generation owneth. The world wags And from a pure tropism the small bird brags, His vocal cords to something in the air Reacting, never of the spring aware, While still more passive, dumb and deaf and blind Keats and Fitzgerald slumber, clay-confined; Close-hugged by greedy earth, whose barren vales Nurse for one Keats a billion nightingales.

Кристофер Кодуэлл (1907–1937)

Расстрельная команда

(1917)

 Мне не дано, когда конец придет, Увидеть их старания и пот; Смерть всех настигнет — поздно или рано; Покуда же смятенье, грязь и раны. На грани ночи — и момент всё ближе — Щеку к прикладу всё-таки увижу. Но трусость ли — мученью краткой свары Сон предпочесть и вечные кошмары; Взял на себя я подвиг выше силы — И навсегда бесчестье поглотило? Всё те же бомбы гулкий воздух шлёт, Всё так же в бой идет знакомый взвод; Но вскоре будут там же, где и я, С позором обогнавший вас, друзья. А маки расцветут у всех могил, Храбрец иль трус здесь голову сложил, Повсюду снова вырастет пшеница, И только на траншеях не родится, Где злобная война стопою алой Мир Божий, словно грозды, растоптала. Перевод Е. Кистеровой

Классическая встреча

 Прибыв на асфодельный луг, я шел На поиски квартир, чтобы найти там Союзных духов, обожженных солнцем, Убитых в Херсонесе. И изможденных встретил я людей В экипировке древней. Я спросил их: Вы из Галлиполи? Из них главнейший гласом золотым Ответствовал: «Нет, сэр, куда постарше: Афинские гоплиты, мы сидели У юных Сиракуз. Известен всем печальный наш конец: Поведать ли о колебаньях Штаба, О битве в бухте, как Надежда скрылась, А нам не скрыться было? Не в этом наш позор, — добавил он, Но мы из тех, что опытны в искусстве, Отпущены за чтение на память Стихов из Эврипида. Строфой медвяной не смягчился Цербер, — Тут улыбнулся вождь, — Харона плата Скудна, и правит строгий Радамант Без снисхождения. Но за мужами, что родились жертвой Своих ушей, — Троянок хор плачевный Добился нам свободы, чтоб отправить В Афины снова нас. По коридорам древних сих казарм Мы бродим без друзей; ведь мы ни пали, Ни уцелели же в военном смысле: И в этом наш позор». Он повернул; в тумане скрылись строем, Взывая к Богу, Кем бы ни был Он, Суровой Силой иль Отцом для всех, Или слепой Судьбой. Перевод Е. Кистеровой

Поэма

 Под бледною луной, среди ветвей Захваленная птица — соловей Разлился песней. Думал я сначала, Что сердце разобьется: боль звучала Над пропастью веков. «Вина, вина!» — Фицджеральда истомою полна Трель соловья, — «Стань алой, роза!» И Китс восстал из мертвости мороза, И возвестил вновь просиявший взгляд — Ночь; песня; грёзы; розы аромат! Но немы и мертвы они. А птиц Сова склюет. Они ведь из яиц Обыкновенных. И тропизма сила Пичуге славу барда подарила, И химия ей действует на связки, А не весны сентиментальной ласки; Фицджеральд, Китс навек в плену земли, Слепы и глухи, в глину полегли; На Китса одного холмы и склоны Родят пичужек певчих миллионы. Перевод Е. Кистеровой

Julian Heward Bell (1908–1937)

Nonsense

 Sing a song of sixpence, A pocketful of rye, The lover’s in the garden And battle’s in the sky. The banker’s in the city Getting off his gold; Oh isn’t it a pity The rye can’t be sold. The queen is drinking sherry And dancing to a band; A crowd may well feel merry That it does not understand. The banker turns his gold about But that won’t sell the rye, Starve and grow cold without, And ask the reason why The guns are in the garden, And battle’s in the sky.

November

 The seeds we sowed a year ago Bring in their harvest now: A pleasing straw to those who know They must forsake the plough. God speed the plough! And broad and even Drive on an honest furrow straight: The schoolmasters of Carlyle’s heaven Give prizes at the honours gate. But who from serious tasks would turn Race with wind, or play with fire, Contempt from honest men shall earn, Emptiness from all desire. And who with blistered hands turns back Shall hear the blackbird chacking dark, When at his shoulder, endless black, Cold fogs obliterate his mark. In jubilation bonfires blaze: So well entrenched the dragon’s teeth We broadcast, Caesar’s self shall praise The cenotaphs we lie beneath.

Visualization of Marxism

 Expose the world, anatomize, Strip clothes from skin, strip skin, then flesh, from bone. Himself no surgeon, true, can sterilize, But yet the self-infection can be shown. Corrode and doubt; anesthetize the heart; Morphia or curiosity drown the reviving smart. Clear as white water in the stream we see Shadowed the species of eternity; The working process, self a working part: For not one necessary fiction’s grace Can quite make mask th’ observer’s outward face, Or thought one extra atom’s movement start. The moving pointer tells, and having told Not the immediacy of hot and cold, Nor yet the pale abstraction of a mind (For algebra and instruments record No immanent emergence of the Word.) Tells solid, painful foothold all we find. Why turn, why seek, why question for an end? Why hope? Time flows: shows useless to defend A cosy corner in the rising flood. The tide is coming in: the dykes are down: War, Terror, Poverty, swing through the town, And the cold wind claims to be understood.

Джулиан Хьюэрд Белл (1908–1937)

Чепуха

 Песня на́ шесть пенсов Да в горсти овёс, В огороде хахаль, В небе бомбовоз. А банкиру льётся Золото за так; Жаль не продаётся Тот овёс никак. Пьёт шерри королева, Под джаз лихой пляша; Толпа глядит без гнева, Не смысля ни шиша. Деньжата обернул банкир, Но не ушёл овёс, И ты остался гол и сир И задаёшь вопрос: Что за пушки в огороде, А в небе бомбовоз? Перевод В. Ослона

Ноябрь

 Что сеяли мы год тому, Сегодня можно жать— Благая весть для тех, кому За плугом не бежать. Вперёд же, плуг! Порыв утроив, Режь честной бороздой поля: В карлейлев рай введут героев Довольные учителя. Того же, кто в ущерб идеям Играет с ветром иль с огнём, Честной народ сочтёт злодеем, Поставив жирный крест на нём. А пахарь, если обернётся, Услышит грозный щёлк дрозда, И чёрный мрак плеча коснётся, И канет в дымке борозда. По нам горит огонь сакральный: Драконьи зубы разбросав Как зёрна, в путь ушли мы дальный… Сам Цезарь чтит наш кенотаф. Перевод В. Ослона

Визуализация марксизма

 Мир вскрытию подвергнуть, снять Одежду с кожи, кожу с плоти, плоть с кости́. Своих бацилл хирургу не изгнать, Но можно наблюдение вести. Режь, сомневайся; сердце обезволь; Жар знаний и морфин уймут любую боль. Нам явлена извечность бытия, Как отраженье в заводи ручья, Причём анализ есть деталь процесса: Ведь нет метафор, чтобы скрыть, что наш Глаз соглядатая включён в пейзаж, Хоть за деревьями не видит леса. Мы ищем пункт отсчёта, чтоб начать Сперва тепло и холод различать, А там и об абстрактном речь заводим (Хотя ни алгебра, ни здравый взгляд Победы Слову вовсе не сулят), Но лишь опору скользкую находим. Чего ж искать? Надеяться на что? Ход времени не победит никто: Грядёт прилив, и все приюты мнимы. Волна смывает дамбы: в города Врываются Война, Террор, Нужда И зимний ветер, что познать должны мы. Перевод В. Ослона

Charles Donnelly (1914–1937)

Last Poem

 Between rebellion as a private study and the public Defiance is simple action only which will flicker Catlike, for spring. Whether at nerve-roots is secret Iron, there’s no diviner can tell, only the moment can show. Simple and unclear moment, on a morning utterly different And under circumstances different from what you’d expected. Your flag is public over granite. Gulls fly above it. Whatever the issue of the battle is, your memory Is public, for them to pull awry with crooked hands, Moist eyes. And villages’ reputations will be built on Inaccurate accounts of your campaign. You’re name for orators, Figure stone-struck beneath damp Dublin sky. In a delaying action, perhaps, on hillside in remote parish, Outposts correctly placed, retreat secured to wood, bridge mined Against pursuit, sniper may sight you carelessly contoured. Or death my follow years in strait confinement, where diet Is uniform as ceremony, lacking only fruit. Or on the barrack square before the sun casts shadow. Name, subject of all-considered words, praise and blame Irrelevant, the public talk which sounds the same on hollow Tongue as true, you’ll be with Parnell and with Pearse. Name aldermen will raise a cheer with, teachers make reference Oblique in class, and boys and women spin gum of sentiment On qualities attributed in error. Man, dweller in mountain huts, possessor of coloured mice, Skilful in minor manual turns, patron of obscure subjects, of Gaelic swordsmanship and mediaeval armoury, The technique of the public man, the masked servilities are Not for you. Master of military trade, you give Like Raleigh, Lawrence, Childers, your services but not yourself.

Чарльз Донелли (1914–1937)

Последняя поэма

 Между бунтом как частным делом и открытым Вызовом есть только простое действие, которое мелькнет В кошачьем прыжке. Есть ли при корнях нервов тайное Железо — не скажет прорицатель, но мгновение покажет. Простое и неясное мгновенье, утром иным и в совершенно Иных условиях, чем прежде ожидал ты. Твой флаг развернут над гранитом. Чайки скользят над ним. Каким бы ни был результат сраженья, твоя память Открыта всем, и смогут ее исказить кривые руки, Влажные глаза. А репутацию селений построят на Неточных сообщеньях о твоем походе. Ты — имя для ораторов, Окаменевшая фигура под влажным небом Дублина. В оборонительном сраженьи, может быть, на склоне холма в отдаленном приходе, Расставлены аванпосты, путь отступленья к лесу обеспечен, мост заминирован Против преследования, снайпер видит твой беспечный силуэт. А может смерть преследовать годами в тесном заключении, где пища Однообразна как обряд, нет только результата. Или на плацу, прежде чем солнце отбросит тень. Имя, предмет всех учтенных слов, хвалы и поношения Безотносительно, и разговора общего, чей одинаков звук на пустых Языках, как на правдивых, ты будешь с Парнеллом и Пирсом. Имя, которым олдермен вызовет овации, учитель на него сошлется Попутно в классе, женщины и дети растянут жвачку сентиментов О качествах, приписанных ошибкой. Мужчина, обитатель горных хижин, владелец цветных мышей, Искусный в мелкой ручной работе, покровитель неясных вопросов, вроде Гэльского владения мечом и средневекового оружия, Приемы общественного деятеля, замаскированное раболепие Не для тебя, Мастер военного искусства, ты отдаешь, Как Рэли, Лоренс, Чайлдерс, службу свою, но только не себя. Перевод Е. Кистеровой